Что записано въ книгу жизни.
Что записано въ книгу жизни.
Разсказъ М. М. Коцюбинскаго.
(Переводъ съ украинскаго).
Перевелъ съ рукописи М. Могилянскій.
‘Современникъ’, кн. I, 1912
Что записано в книгу жизни, Коцюбинский Михаил Михайлович, Год: 1912
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Пришлось бабушк слазить съ печи: теплый уголъ понадобился больному ребенку. А такъ какъ въ тсной хат вс скамьи заняты были, пришлось старух улечься на полъ. И сынъ, и невстка будто не замтили этого. Тамъ она и осталась.
Изъ угла, между дверью и посудными полками, гд на полу она лежала — старая, забытая смертью мать — все казалось страннымъ. До сихъ поръ она годами валялась на печи и привыкла смотрть сверху внизъ. Тогда внуки казались маленькими, слпнувшіе глаза все отдыхали на блокурыхъ головкахъ, или ловили угрюмыя, придавленныя нуждой лица невстки и сына, проплывавшія мимо нея отъ двери къ печи. И уже изъ-за печи слышно было, какъ невнятно раздавались ихъ голоса.
Теперь все выросло вдругъ. Дти, тянувшіяся надъ нею къ посуднымъ полкамъ и осыпавшія ее хлбными крошками и, всякимъ соромъ, сапоги сына, старые, намерзшіе, тяжелые, какъ горы, и босыя ноги невстки, становившіяся передъ самымъ лицомъ и закрывавшія весь свтъ. Теперь она видла въ печи извивающійся огонь, пожиравшій топливо и все-таки умиравшій отъ голода, черные углы подъ скамьями, раскрывавшіе беззубые рты и дышавшіе гнилой сыростью. Порой, когда раскрывалась дверь, столбъ благо пара, будто туманъ, растилался по полу, закрывая все и казалось, что такой должна быть и смерть, мутная, безглазая, съ холодкомъ по ногамъ.
Гд же она? Отчего не приходитъ? Не дозовется старуха. Бродитъ вокругъ, а о старух забыла. Мужа взяла, задавила семеро дтей, вотъ-вотъ незамтишь, какъ придетъ и за внучкой. Всюду скосила, сложила цлые покосы, а о старух забыла. И странно, и страшно, что такъ трудно умереть.
Въ долгіе дни и въ еще боле длинныя ночи, когда мыши толкутся по гнилому картофелю и по тлу старухи, а тараканы копошатся вокругъ нея, какъ возл старой тряпки, лежитъ тихонько старуха и отъ времени до времени выбрасываетъ изъ засохшей груди печальный вздохъ, тонкій, какъ визгъ слпого щенка.
— О-хъ!.. Гд это смерть моя бродитъ!..
— Нтъ вамъ смерти! спать не даете…— сердито ворчитъ невстка и скамья скрипитъ подъ нею.
— Н-тъ!— отвчаетъ въ тонъ невстк старуха и облизываетъ десны, гд были когда-то зубы и лижетъ пересохшія, запавшія губы.
Кисленькаго хочется старух, капусты, или разсола изъ-подъ огурцовъ, а дрема переплетаетъ дйствительность со снами. Обрывки сказокъ, слова молитвы и сапоги сына, тяжелые, какъ горы, оставляющіе посл себя слды.
Потомъ сонъ вдругъ исчезаетъ, словно смытый водою, и старуха вновь ощущаетъ свое маленькое тло, которому твердо и холодно лежать на полу, на тонкомъ рядн, въ сыромъ углу.
Для чего она? Кому нужна? Жизнь выла изъ нея силы и, какъ шелуху отъ картофеля, бросила въ уголъ. А душа крпко ухватилась за эти остатки и не хочетъ покинуть ихъ.
Не много мста занимаетъ старуха на свт,— уголъ подъ шкафомъ, а всмъ мшаетъ. Не много състъ хлба, а и то при нужд въ тягость. И опять шелестятъ увядшія уста, словно сухіе листья.
— Охъ!.. моя смертонька… гд ты?..
Порой тло о себ заявляло. Изъ комочка костей и кожи, присохшаго живота и пустой груди — рождалось желаніе, непобдимое, фантастическое, заглушавшее разсудокъ:
— Мо-лоч-ка!.
Тогда невсткой овладвалъ смхъ. Не говорила ничего, а вся тряслась отъ смху, грудью, лицомъ и животомъ, такъ что даже зубы блли между искривленгііми губами.
Старух было обидно. Не даютъ молочка… Молочка не даютъ… Она жалобно кривилась, ворчала, ей до слезъ хотлось молочка, хотя она знала, что его даже больной ребенокъ не видитъ.
Въ конц концовъ невстка хватала вникъ и покрывала старуху тучею пыли.
— Ноги приберите! Выброшу въ сни вмст съ соромъ!..
Старуха убирала ноги и долго невидимкой кашляла подъ шкафомъ.
Днемъ ее обсдала дтвора, какъ пять желторотыхъ воробушковъ. Цлый рядъ глазокъ глядлъ ей въ ротъ.
— Разскажите сказку.
Ротъ открывался какъ пустой кошелекъ и въ немъ шипли слова, что-то о царевич, золот, дорогихъ блюдахъ. Но языкъ высовывался, слизывалъ все начатое, и старуха оканчивала другимъ, о кобыльей голов, или о царевн-лягушк. Она употребляла старинныя слова, непонятныя дтямъ. Имъ становилось скучно.
— Бабушка, когда вы умрете?
Они растягивали складки на ше старухи, лежавшія рядами, какъ на старомъ голенищ, разсматривали пустые мшечки высохшей груди, среди которыхъ болтался крестъ, поднимали юбку и ощупывали ноги, жилистыя и сухія, черныя, какъ т корявыя втки, которыми мать растапливаетъ печь.
Они хотли бы увидть, какъ вылетитъ изъ бабушки душа.
— Бабушка! душа птичкой вылетитъ изъ васъ?
Потомъ тянулись къ полк съ посудой, топтали ножками, грудь и засыпали глаза крошками хлба.
О смерти говорили и невстка съ сыномъ, громко, злобно, какъ о неуплаченной подати.
— Умретъ, не на что хоронить будетъ?
Сынъ только соплъ и сердито поглядывалъ въ уголъ, а старуха боялась тогда взывать къ смерти: а вдругъ придетъ, гд тогда взять денегъ на похороны? Попу заплати, доски дороги, а сколько съдятъ и выпьютъ люди…
Одно было развлеченіе у старухи. Какъ только забывали затворить дверь, въ нее влетала изъ сней пестрая курица и прямо бросалась къ старух. Вытягивала короткую шею, бокомъ ставила круглый глазокъ, поднимала лапку и выжидала. И лишь только старуха протянетъ сухую ладонь съ сухими крошками хлба, пеструшка клюетъ клювомъ въ ладонь и пощипываетъ старуху. Ну, и доставалось же куриц. Ее били по спин, такъ что она присдала, выгоняли назадъ въ сни и проклинали.
— Чтобъ ты издохла, проклятая!
Лучше прокляли бы старуху. Бытъ можетъ умерла бы скоре. Раздумывала о чемъ-то старуха днемъ и по ночамъ, тайно, сама съ собою. Чмокали губы, глаза глядли куда-то внутрь, уста складывались въ слова и въ безсиліи умолкали. Временами шептала ‘сынокъ’ и тотчасъ боязливо умолкала и оглядывалась, не услышалъ ли. Тогда обезсиленныя руки и ноги покрывались каплями пота и прилипали къ рубах, старуха лежала, какъ мертвая.
Наконецъ, сдлала надъ собой усиліе.
— Сынокъ!
Онъ что-то чинилъ и, вроятно, не слышалъ.
— Потапъ!
— Что?
— Иди сюда.
— Что тамъ?
— Сядь возл меня.
Онъ нехотя поднялся и слъ на скамь у шкафа.
Большой и мокрый сапогъ стоялъ у нея передъ глазами, покрывая тнью лицо.
— Пора умирать.
— Опять звать попа? Говорили — умру, умру, а только деньги даромъ отдалъ попу.
Потапъ раздражался и не смотрлъ на нее.
— Эхъ, бабушка… мама, — поправился онъ.
Жестокая складка легла и застыла у него между носомъ и бородою и что-то невысказанное спряталось въ ней.
— Не надо попа… Богъ грхи проститъ и такъ. А вотъ не могу умереть.
— Слыхалъ уже. Говорили.
— Забыла обо мн смерть… Нтъ конца…. Хоть бы ты помогъ.
Старуха задвигалась въ своемъ логовищ. Онъ слышалъ, какъ стукнула кость ноги о кость, какъ удушье зашипло въ груди — и враждебная тоска грубо вырвалась у него изъ горла.
— Ну?
Но старуха лежала уже тихо и спокойно что-то говорила сама себ, будто сквозь сонъ.
…взялъ сынъ лубокъ, положилъ старика, да отвезъ въ оврагъ…
Потапъ поднялъ брови.
— Что вы сказали?
Но старуха уже очнулась.
— Я такъ… ненужная стала, лишняя. Уголъ занимаю… охъ, охъ… хлбъ мъ, а онъ дтямъ нуженъ… Всмъ трудно со мною и мн трудно… Отвези меня въ лсъ…
Онъ еще не понималъ, только искоса глянулъ на мать.
— Помоги, сыночекъ… отвези въ лсъ… Теперь зима, скоро замерзну… Разв старух много нужно? Разъ — два дохнула и все…
Что-то повяло на него отъ этихъ странныхъ словъ, будто воспоминаніе о давнемъ, забытомъ сн, который только зацпилъ крыломъ мозгъ и дальше умчался.
Не хотлъ слушать, а слушалъ.
— Грха не будетъ… Въ лсу чисто и бло… деревья, какъ свчи въ церкви… Засну и проснусь, да и скажу: Матерь Божія, не суди сына, суди нужду людскую… На то не обращай вниманія, что скажутъ люди. Какъ бда придетъ, гд тогда люди? Нтъ ихъ… Пропадай самъ…
Слова матери падали на него, какъ зерно на приготовленную ниву, онъ ощущалъ это и это поднимало въ немъ неискренній, чужой, дланный гнвъ.
Всталъ, наконецъ, со скамьи и крикнулъ сердито, больше самъ себ, чмъ ей:
— Не мелите чортъ знаетъ чего… Далъ Богъ жизнь — пошлетъ и смерть… Спали бы лучше.
А когда свтъ погасили и улеглись, его мысли заметались по хат, лнивыя, спутанныя, темныя, какъ клубокъ тучъ, и лишь изрдка свтъ пронизывалъ ихъ.
Богъ?
Ты смотришь съ неба? Смотри.
Злы и холодны были эти проблески мысли.
Грхъ?
Вся земля въ грх. Разв его голодъ не грхъ сытыхъ?
Онъ прогонялъ отъ себя мысли, особенно мысли о томъ, о чемъ говорила старуха. А вмст съ тмъ, оно, словно наперекоръ, всплывало въ памяти полузабытое, слышанное когда-то отъ матери, или можетъ быть отъ бабки, о томъ, какъ нкогда, въ старину еще, дти убивали отцовъ. Вывозили въ лсъ или въ поле и тамъ оставляли, пока придетъ смерть. Зачмъ жизнь старому человку? Старое должно умирать, молодое жить. Такъ все на свт. Старые листья опадаютъ, наростаютъ молодые. Зима гибнетъ при приближеніи весны, зерно истлваетъ въ земл, пуская ростки. Такъ все ведется отъ начала міра.
Зажилась старая, а умереть не можетъ. Проситъ смерти — не даетъ Богъ. Грхъ разв помочь?
И снова что-то темное поднималось въ немъ, какъ испаренія надъ гнилымъ болотомъ, стирало мысли, мурашками пробгало по тлу и выгоняло на лобъ холодный, зудящій потъ. Тьфу! Тьфу! Господи Боже! Живую мать выволокъ изъ хаты…
Глубокая ночь всею тяжестью налегла на грудь и не давала дышать, а мысли несмло опять нащупывали мозгъ, шевелились и разворачивались.
Згинь!.. Пропади!.. Какъ будетъ, пусть будетъ… Что бы люди сказали? Люди! Они осудятъ. Когда отъ голода гибнешь съ малыми дтьми, когда отъ бды воешь какъ песъ, когда тебя жжетъ и ржетъ — людей нтъ. Нтъ на свт пустыни боле страшной, чмъ та, которая зовется людьми. Люди! Ха-ха!..
Потапъ не могъ уснуть. Ворочался, поднималъ голову и прислушивался къ тому, что длалось въ углу, у шкафа. Тамъ было тихо.
И вдругъ ему показалось, что все уже сдлано. Мать въ лсу, въ хат больше простора, нтъ этихъ стенаній, лишняго рта, нтъ вчной мысли о томъ, гд взять денегъ на похороны. Ему даже легче стало.
Но вотъ заскребли мыши, завозились подъ шкафомъ и оттуда отозвался томительный, пискливый голосъ:
— Охъ, моя смертонька… гд ты?
Проснулся поздно.
День былъ тихій, тяжелый. Срое, переполненное небо сдавило землю, а по ней ползалъ туманъ, будто души, не находящія нигд покоя.
Надо было возить навозъ. И онъ возилъ, тяжело ступая возл саней, самъ срый, какъ сгущенный туманъ, и все смотрлъ внутрь себя, гд что-то осло за ночь и отвердло.
Почему-то бросилъ работу рано, еще до сумерокъ. Зашелъ въ хату, походилъ молча и вышелъ. Еще разъ вернулся, сталъ возл порога, но не смотрлъ подъ ноги. Что-то хотлъ говорить и не находилъ словъ.
Мать молчала.
Тогда онъ бросилъ на полъ тяжело, полу-сердито,
— Опомнились уже?
— Что говоришь? а?
— Забыли вчерашнія глупости?
— Охъ, помоги мн, сыночекъ…
— Опять за свое?
— Отвези въ лсъ…
Тогда онъ вдругъ прислъ на корточки, приблизилъ къ старух свое лицо, на нее даже повяло горячимъ дыханіемъ, и зашепталъ быстро и со свистомъ.
— Говорите, сами захотли?
— Сама.
— Хорошо обдумайте: сами?
— Сама.
Онъ порывисто поднялся и услся за столъ. Хотлъ отрзать хлба, но не отрзалъ и опять положилъ его на мсто. Не смотрлъ ни на кого, но хорошо чувствовалъ, что вс уже знаютъ.
Не удивился, когда жена спокойно сказала:
— Надо приготовить теплой воды.
Значитъ, сейчасъ старуху обряжать станутъ на смерть.
Тогда онъ равнодушно началъ смотрть на приготовленія.
Видлъ, какъ дловито совали солому въ печь, какъ дти шептались въ углу, будто радовались, что ‘отецъ отвезетъ бабушку въ лсъ’, какъ старуха простирала руку изъ-подъ посуднаго шкафа.
— Рубаху чистую достаньте.
— А свчки, кажется, нтъ у насъ!..— звонко крикнула жена и онъ ползъ самъ подъ образа, гд обыкновенно пряталась восковая вербная свчка.
Ему не слдовало смотрть, какъ обряжаютъ мать, и онъ вышелъ во дворъ.
А когда вернулся, она уже лежала готовая на скамь, сухая, маленькая, какъ выпотрошенная курица, съ крестомъ на груди — и чистыя пятки торчали изъ-подъ черной шерстяной юбки, какъ у мертвой.
— Кончили?— хотлъ онъ спросить, но не спросилъ, ибо видлъ, что только его и ждутъ.
Онъ подошелъ къ скамь.
— А можетъ вы бы того…
Она закачала сухимъ лицомъ, на которомъ легли уже новыя тни.
Тогда онъ ршительно подошелъ ближе, поцловалъ въ руку и въ губы, а она благословила его сухими, какъ осеннія втки, руками.
Теперь подходили вс, жена и дти, и цловали старуху.
А старуха потихоньку кряхтла: ей было хорошо отъ ощущенія теплыхъ поцлуевъ.
Невстка всхлипнула даже, но тотчасъ умолкла, когда Потапъ спросилъ о дерюг.
— Зачмъ теб?
— Надо бы прикрыть…
— Гляди же, назадъ привези.
Потапъ взялъ мать на руки и вынесъ. Открылась дверь. Холодъ прошелъ по хат и въ черный полумракъ вырвался дтскій плачъ.
На саняхъ было сно. Потапъ постелилъ его старух подъ бока, накрылъ ее дерюгою и, взявшись за возжи, спросилъ:
— Хорошо вамъ, бабушка?
Опять ‘бабушка’, подумалъ онъ, но не ршился исправить ошибку.
— Не забудь же дерюги,— опять напомнила жена, когда онъ садился въ сани.
Лошадь тронула — и старуха поплыла.
хать надо было версты три по полю, начинавшемуся сейчасъ же за хатой. Ночь наступила вдругъ и поглотила горизонтъ. Только блли близкіе снга и туманъ инеемъ одвалъ на ночь деревья.
Молчали. О чемъ было говорить? Во-первыхъ, нужда давно замкнула ему уста и говорила только въ сердц, а во-вторыхъ, что-то встало таинственное и пугливое между живымъ тломъ въ саняхъ и имъ, чего онъ не ршался прогнать словами. Внимательно глядлъ, какъ кобыла крутила всклокоченнымъ задомъ, на которомъ уже осдалъ иней, и думалъ, что надо приготовить рзки, соображалъ, когда лучше солому свезти на соломорзку, сегодня ли, когда вернется домой, или, можетъ быть, завтра. Потомъ вспомнилъ, что забылъ взять рукавицы, что не помылъ руки и теперь он, какъ покрыты навозомъ.
Ему показалось, что старуха о чемъ-то скрипитъ. Отклонился назадъ и крикнулъ:
— Чего хотите? а?
Онъ съ трудомъ понялъ. Она спрашивала, не по Никитиному ли полю они дутъ. По Никитину? Га-га! Никита давно умеръ. Уже и поле его продали сыновья.
— Кому продали?
Тутъ была цлая исторія.
Онъ оживился, наклонялся назадъ, кричалъ, чтобы мать слышала, стучалъ кнутовищемъ о сани, размахивалъ руками, довольный, что можетъ крикомъ прогнать то таинственное и пугливое, что стояло между ними.
Сани забгали въ сторону, стукались полозьями, а онъ отставлялъ ногу и упирался въ твердые края дороги, какъ привыкъ это длать, когда возилъ навозъ. Понукалъ кобылицу… Но-о-о! и опять отбрасывался назадъ. Они оба были довольны, что опять живутъ общей жизнью, какъ еще въ то время, когда старуха могла ходить по свту.
Старуха жадно ловила эти новости. Она ничего этого не слыхала. Что можно услышать, валяясь гд-то подъ полками для посуды? А этотъ Никита сваталъ ее… Хе-хе!
Не замтили даже какъ окружилъ ихъ лсъ.
Потапъ остановилъ лошадь.
— Не замерзли?— подошелъ онъ къ старух.
— Нтъ.
— Пріхали уже.
Старуха сейчасъ же хотла подняться, но упала назадъ
— Обождите еще, полежите.
Онъ прошелъ въ лсъ, глубоко погружаясь въ снгъ, и отыскивалъ мсто. Выбралъ подъ дубомъ, на гладкомъ пригорк и громко сказалъ.
— Тутъ хорошо будетъ.
Потомъ оглядлся кругомъ.
Въ глубокой тишин плели деревья блое кружево втвей, словно собираясь забросить неводъ въ глубокія воды неба, гд неясно трепетали звзды, какъ рыбки золотой чешуей.
— Краше, чмъ въ церкви,— подумалъ.
Принесъ туда сна, сдлалъ для матери ложе и положилъ старуху навзничь.
Хотлъ покрыть дерюгой ноги, но она не позволила.
— Не нужно, возьми домой, въ хозяйств пригодится.
— А пригодится,— подумалъ онъ и отложилъ дерюгу въ сторону.
Но тотчасъ раздумалъ и прикрылъ мать до головы.
Она покорно вытянула руки поверхъ дерюги, а онъ сложилъ ихъ на груди, какъ у мертвеца. Потомъ зажегъ свчку и вставилъ ее между пальцевъ.
— ‘Что еще сдлать?’ — подумалъ.
Сталъ на колни, прямо на снгъ и коснулся лицомъ сложенныхъ рукъ.
Теплое дыханіе воска, таявшаго и стекавшаго внизъ, подняло въ его груди что-то горькое и рутное, не находившее словъ. Хотлъ разсказать всю жизнь, вс свои обиды, вотъ здсь, среди тишины, гд деревья стояли, какъ свчи въ церкви, на этихъ твердыхъ рукахъ, скоро передъ Богомъ имвшихъ свидтельствовать о своихъ трудахъ, а только сказалъ:
— Простите меня, мама…
— Пусть Богъ проститъ…
— И еще разъ… и третій…
Хотлъ уже подняться, чтобы покончить, наконецъ, какъ вдругъ услышалъ, что мать что-то шепчетъ.
Перевелъ глаза на ея лицо, таявшее, казалось, какъ желтый воскъ свчки.
— Что, мама?
Она по-старчески причмокивала губами, кривила губы такъ, что обнажались синеватыя десны, и будто простонала:
— Не ржьте пестрой курицы… она будетъ нестись…
Изъ полупотухшаго глаза у старухи сбгала слеза.
Онъ общалъ. Зарзать курицу!.. Разв курица мужичья да.
Теперь уже все? Онъ поднялся, поклонился и побрелъ по снгу. Съ разгона упалъ въ сани и ударилъ лошадь. Кобыла вскинула задомъ и понесла, ударя санями о пни деревьевъ, подкидывая ихъ на каждомъ выбо.
А когда онъ во время этого бгства оглянулся назадъ, свчка тихо и ровно горла среди деревьевъ, словно звздочка вмст съ инеемъ спустилась на землю и отдыхала на снгу.
И вдругъ легко стало. Тяжесть свалилась съ плечь. Втянулъ въ себя морозный воздухъ, ощутилъ пустоту въ груди и заполнилъ пустоту эту дикимъ, сердитымъ крикомъ:
— Н-но! Стерва!..
Качался въ саняхъ, какъ пьяный, будто съ ярмарки халъ, намогорычившись изрядно, все было безразлично, ничего не страшно и по колни море.
Коняга вынесла въ поле, устала и пошла шагомъ.
Тогда ему вдругъ припомнился одинъ день изъ его дтства. Было воскресенье. Вся хата наполнена солнцемъ. Ему хотлось поскорй къ мальчишкамъ и такъ не хотлось мнять грязное блье. Но мать поймала, и хотя онъ плакалъ, надла на него чистую и блую, холодную рубаху. Расчесала волосы и уже на порог положила за пазуху горячій пирогъ. Пирожекъ припекъ ему грудь, но онъ вынулъ его только на улиц, очутившись среди мальчишекъ. Ему было пріятно, что вс смотрли, какъ онъ кусалъ пирогъ и выковыривалъ пальцемъ изъ середины сливы. Больше ничего не могъ вспомнить.
Ему было хорошо, когда отецъ умеръ. Собралось много людей, ли капусту, пахло коливо {Кутья.} медомъ и чернли въ немъ, какъ мухи, изюменки.
Тогда онъ нался.
Онъ халъ дальше, все глубже въ поле. Коняга такъ поблла, что сливалась со снгомъ, за то небо стало чистымъ и чернымъ…
Никитино поле… Сваталъ меня Никита… Хе-хе!..
По небу плыла одинокая, блая тучка, какъ тнь голубиныхъ крыльевъ.
Отвелъ глаза отъ тучки, съежился весь. Что-то холодное заклокотало въ груди. Можетъ быть, это не тучка, а душа матери плыветъ?
И мысли помчались обратно. Лежитъ въ лсу одинокая на холодномъ лож, какъ подстрленная птица, глядитъ на небо сквозь слезы. Только свчка плачетъ надъ нею и капаетъ горячій воскъ на сухія, на смерть сложенныя руки.
Надо-же было отвозить… Послушался, сама захотла, а могло бы быть иначе. Могло бы быть…
Здсь онъ застылъ. Потерялъ поле, небо, конягу. Одна картина завладла его воображеніемъ, покрывая все.
…Только что снесли мать на кладбище, съ хоругвями, съ попами, по христіански. Въ хат народъ. Аппетитно дымятся блюда. ‘Выпейте, сватъ, за душу покойной’… ‘Да будетъ царство небесное’… Жгетъ водка въ горл и въ живот… Гомонъ вокругъ… Тепломъ дышетъ честной народъ, и дышетъ въ миск вареное мясо… Выпьемъ-ка еще… ‘Добрая была покойница’… Стучатъ ложки о миску, вкусно чавкаютъ рты, блестятъ отъ жира губы, сытая душа на распашку, хочется плакать, или пть… ‘Та нема гі-ірш нік-о-о-ему’… ‘Выпьемъ, милая кума, за души умершихъ’.
Ему сдлалось жарко.
— Половину огорода можно бы заложить, — сказалъ громко и даже вздрогнулъ.
Кто это сказалъ?
Оглянулся кругомъ. Коняга еле переставляла ноги, откуда-то снова взялся туманъ, слилъ небо съ землею и сялъ что-то томительное и безпросвтное.
Надо было прогнать искушеніе. Онъ старался припомнить что-нибудь изъ того, что попъ говорилъ въ церкви, что говорилось среди людей, вотъ такъ, по обычаю больше. Думалъ о грх, о душ, о церковныхъ молитвахъ, христіанскихъ обычаяхъ. ‘Чти отца и матерь твою’… Но все это было холодное и таяло въ тепл соблазнительныхъ картинъ, рисуемыхъ воображеніемъ.
‘Одна у насъ мать и одна смерть’,— говорилъ онъ про себя и одновременно слышалъ: ‘угощайтесь, кума… выпьемъ за души умершихъ’… Погружался весь въ гомонъ, въ теплоту голосовъ, во вкусъ мясной пищи, въ праздникъ и радость живого тла.
Уже виднлись хаты.
Тогда онъ вдругъ поднялся въ саняхъ, посмотрлъ впередъ, оглянулся назадъ и круто повернулъ конягу.
— Но-о, стер-рва!
И понесся въ туманъ, — среди комковъ сбитаго снга, отбрасываемаго на него конягой,— назадъ за старухой…