Кн. Дм. Голицынъ (Муравлинъ). Не убій! Спб. 1890 г.
‘Сверный Встникъ’, No 11, 1890
Кн. Дм. Голицын (Муравлин). Не убий! Спб. 1890 г, Голицын-Муравлин Дмитрий Петрович, Год: 1890
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Что г. Голицынъ посл своихъ первыхъ дебютовъ, подававшихъ кое-какія надежды (‘Убогіе и нарядные’, ‘Теноръ’), исписался, что называется, въ пухъ и прахъ до полнйшей безцвтности и ничтожности, это, хотя и очень жалко, но грхъ еще небольшой. И если-бы новое его произведеніе отличалось одними этими качествами, мы охотно промолчали-бы о немъ, чтобы не наносить автору лишней непріятности нашимъ неблагосклоннымъ отзывомъ безъ всякой побудительной цли, ну, исписался человкъ, это его несчастіе, зачмъ-же глумиться надъ его убожествомъ, пусть себ издаетъ романъ за романомъ, тша себя увренностью, что длаетъ дло,— это никому не вредитъ.
Но вышеозначенная брошюрка, выпущенная недавно г. Голицынымъ, содержитъ въ себ не какую-нибудь простую и безхитростную повстушку, а напротивъ того она крайне претенціозна. Г. Голицынъ мнитъ сдвинуть Л. И. Толстого съ его мста и самому это мсто занять, какъ боле ему, кн. Голицыну, подобающее, и подарить намъ новую ‘Крейцерову сонату’, показавши, какъ слдуетъ трактовать задтый гр. Л. Толстымъ вопросъ съ истиннохристіанской точки зрнія, а не такъ, какъ трактуетъ его гр. Л. Толстой, ни аза въ глаза въ евангельскомъ ученіи, по мннію г. Голицына, не смыслящій.
О претензіи г. Голицына мы узнаемъ уже въ предисловіи къ разсказу, въ которомъ разсказчикъ обращается къ своему брату съ слдующими словами:
‘Дорогой братъ, посылаю теб свою рукопись. Писалась она въ тяжелые часы, въ такіе часы, которые, слава Богу, все рже и рже выпадаютъ мн. на долю. Одно въ своей жизни я отъ тебя скрылъ, и теперь ты это узнаешь: почему я длалъ изъ этого для тебя тайну,— хорошо объяснить не могу. Врне всего, мн было совстно говорить съ тобою о томъ, что мучило. И слишкомъ большія терзанія не укладываются въ разговор, хотя, какъ ты, вроятно, замтилъ, иные способны разсказывать о своемъ гор даже первому встрчному, чуть-ли не на улиц, при десятк незнакомыхъ лицъ, изъ какого-то душевнаго франтовства. Я-же молчалъ, пять лтъ молчалъ, и ты не подозрвалъ ничего. Ты близкій, ты — мой. Авось ты, прочитавъ, скажешь: ‘онъ поступилъ хорошо, какъ хорошій человкъ’… Впрочемъ, поврь, мн одобренія не нужно. Несомннно, я былъ правъ. Долго лежала у меня эта рукопись, я не ршался теб ее дать. Посылаю ее теперь. Въ одномъ изъ своихъ недавнихъ писемъ, ты спрашиваешь, читалъ-ли я ‘Крейцерову сонату’, и прибавляешь: ‘вдь ее читали вс, хотя она не была напечатана. Такъ-же, какъ и инфлуэнца, она почти никого не обошла. Что ты о ней думаешь?’ Вотъ, прочитавъ прилагаемую рукопись, ты узнаешь, что я могу думать о ‘Крейцеровой сонат’.
Ужъ по этому предисловію можно заране предвидть, что можетъ думать кн. Голицынъ о ‘Крейцеровой сонат’. Мало того, что онъ не безъ сарказма сравниваетъ произведеніе гр. Л. Толстого съ инфлуэнцей. Забывая, что Познышевъ выдержалъ уголовный процессъ и что поэтому драма его не была его семейною тайной, а подлежала общественному обсужденію и имя его было произнесено въ его присутствіи другими, кн. Голицынъ ставитъ Познышеву въ вину, что онъ разсказалъ о случившейся съ нимъ катастроф чужому человку въ вагон. Герой его не таковъ: пользуясь тмъ, что никто не зналъ о его семейной грязи, онъ пять лтъ таилъ свою тайну и ршился признаться въ ней лишь родному брату, и осъ очень поэтому собою доволенъ: я, говоритъ, поступилъ распрекрасно, полюбуйся, любезный братецъ, какой я хорошій человкъ! И дале весь разсказъ проникнутъ тмъ-же тономъ самодовольства, тмъ-же стремленіемъ показать милому братцу, что Познышевъ ему въ подметки не годится, и поэтому гр. Л. Толстой совсмъ христіанства не понимаетъ.
Такъ мы видимъ, что и женился-то разсказчикъ отнюдь не вслдствіе только того, что прельстило его джерси, плотно обхватывающее роскошный станъ, какъ какой-нибудь Познышевъ, а совершенно по другому:
‘Ты скажешь, говоритъ онъ, я просто увлекся тмъ, что она была хорошенькая. Нтъ, нтъ. Каждому изъ насъ, бывающихъ въ обществ, случается встрчать ежедневно по нсколько красивыхъ барышень и дамъ. Однако, мы въ нихъ не влюбляемся. Очевидно, красота здсь не причемъ. Она даже иметъ часто отрицательное значеніе, т. е. она просто — полное отсутствіе уродливости, а уродливость, понятно, мшаетъ любить. Впрочемъ, и некрасивыя женщины сплошь да рядомъ увлекаютъ. Надо лишь, чтобы души коснулись. Кто это отрицаетъ и признаетъ одни животныя побужденія,— такихъ жалть слдуетъ‘…
И ревновать-то свою жену въ свою очередь безъ достаточнаго основанія по однимъ подозрніямъ, подобно Познышеву, онъ былъ не въ состояніи:
‘Слава Бога, продолжаетъ онъ хвалиться, этого лакейскаго чувства, мелкой ревности по поводу того, что жена тому-то улыбнулась, другому привтливо кивнула, третьяго проситъ часто прізжать,— я не испыталъ. Я называю это чувство лакейскимъ, браню его, потому что подобная дрязгливая мелочность въ порядочномъ человк не можетъ быть. Порядочный человкъ считаетъ всхъ честными, пока… ну, пока его удачно обманываютъ’…
На этомъ основаніи онъ способенъ оказался приревновать свою жену лишь тогда, когда увидлъ ее въ алле парка цлующуюся съ любовникомъ, т. е. когда никакого уже сомннія быть не могло, что она ему измняетъ. Но и тутъ онъ оказался куда выше Познышева: онъ шелъ съ охоты, у него было въ рук заряженное ружье. Но онъ не убилъ ни измнницы своей жены, ни ея коварнаго любовника. Послдняго онъ только выгналъ изъ усадьбы, изломавъ ему при этомъ пальцы, а воротившись затмъ къ жен, сказалъ ей, глядя на нее съ ненавистью:
— Слушай,— я не знаю, что я съ тобою сдлаю, прогоню-ли тебя или нтъ… не знаю. Не будь Коли… Гадка ты мн, до нельзя… Я тебя считалъ лучшей въ мір женщиной, ты оказалась худшей… Мн даже не нужно знать, измнила-ли ты мн совсмъ, или только хотла измнить… Одинаково нечестно, а… противно… Уйди теперь, уйди сейчасъ-же… Я не могу тебя видть, лгунью…
Я простилъ жену, говоритъ разсказчикъ въ заключеніе, простилъ не по слабости характера, а потому что считалъ нужнымъ и честнымъ простить, не лишать своего сына матери. Чмъ сынъ-то виноватъ? Неужели ему нужно расплачиваться за мои страданія? Душа у меня разбита, надорвана, но объ этомъ только жена, да я знаемъ. Сынъ не знаетъ ничего, войдетъ въ жизнь съ полной врой во все хорошее. Разв лучше было-бы, еслибъ я убилъ жену, присоздалъ грхъ къ ея грху! Вдь ты понимаешь, что это не было-бы для меня облегченіемъ, что я, напротивъ, этимъ сдлалъ-бы вчность изъ той минуты, которая теперь осталась минутой, поросшей постепенно утшающими впечатлніями дальнйшей жизни. Жена, врь мн, раскаялась. Она страдала много.
Греки говорили, что даже боги не могутъ измнить прошлое. Да, это мое прошлое неизмнно, и я не измнилъ-бы его, заслонивъ убійствомъ. И, оскорбленный мужъ, я простилъ, будучи любящимъ отцомъ. И разв я имлъ право убить ее только потому, что она меня оскорбила, измнила мн? Разв она этимъ потеряла право на жизнь? Разв я ее создалъ? Разв только то можетъ быть, что относительно меня не согршило?
Я не убилъ ее, я простилъ. Убивъ жену, я-бы совершилъ гнусное преступленіе, искалчилъ-бы душу сына, свою-бы запятналъ, пригвоздилъ-бы жену ко грху.
А теперь… теперь я спокоенъ.
Подобная заключительная мораль разсказа кн. Голицына даетъ намъ поводъ предполагать, что кн. Голицынъ понялъ ‘Крейцерову сонату’ такъ, что какъ будто гр. Л. Толстой, подобно Дюма-сыну, оправдываетъ убійство оскорбленнымъ мужемъ неврной жены , и на этомъ своемъ предположеніи и строитъ свое обвиненіе Л. Толстого въ непониманіи евангельскаго ученія, спша поправить графа и внушить ему, что правильное пониманіе евангелія требуетъ, чтобы мы провинившуюся жену прощали, а не убивали. Намъ остается возблагодарить кн. Голицына за такое разъясненіе, конечно, никому и въ голову ничего подобнаго не приходило и кн. Голицынъ открылъ намъ Америку!..
Но мы все-таки остаемся профанами, и намъ кажется, что хотя Позпышевъ и совершилъ въ экстаз страсти свое зврское преступленіе, въ которомъ никто и не думаетъ его оправдывать или защищать, но все-таки онъ является передъ нами въ большей степени христіаниномъ въ своемъ искреннемъ раскаяніи и сокрушеніи, чмъ герой кн. Голицына, сіяющій своимъ гордымъ и высокомрнымъ самодовольствомъ, и хотя онъ украдкой и киваетъ на Петра, говоря, что ‘теперь что-то боле Шопенгауеромъ и Гартманомъ руководствуются, нежели Евангеліемъ’, но не замчаемъ мы, чтобъ онъ самъ руководствовался Евангеліемъ ни въ томъ, какъ грубо вышвырнулъ онъ изъ усадьбы своего соперника, ни въ томъ злорадств, съ какимъ, обозвавъ жену лгуньей, надялся, что она отравится или повсится!..
Въ конц концовъ все это производитъ на васъ впечатлніе чего-то крайне плоскаго и, скажемъ безцеремонно, пошлаго, и кн. Голицынъ, съ такимъ азартомъ выступающій противъ гр. Л. Толстого, рисуется передъ нами мелкой козявочкой, прыгающей по тлу великана.