‘Русская Мысль’, кн. VI, 1885
Убогие и нарядные. Очерки, и наблюдения. Дм. Муравлина. Спб., 1884 г.- Тенор. Роман. Дм. Муравлина. Спб., 1885 г, Голицын-Муравлин Дмитрий Петрович, Год: 1885
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Убогіе и нарядные. Очерки, и наблюденія. Дм. Муравлина. Спб., 1884 г.— Теноръ. Романъ. Дм. Муравлина. Спб., 1885 г. Имя или псевдонимъ г. Дм. Муравлина появляется въ первый разъ въ печати на произведеніяхъ, надлавшихъ шума въ Петербург. Въ тамошнемъ ‘большомъ свт’ они вызвали оживленные толки и извстнаго рода сенсацію, такъ какъ въ нихъ было усмотрно то, что французы называютъ romans clef,— къ изображеннымъ авторомъ лицамъ и событіямъ въ обществ стали пріурочивать имена дйствительныхъ лицъ и обстоятельства ихъ интимной жизни. Мы не будемъ распространяться о степени основательности этихъ толковъ и отмчаемъ лишь фактъ ихъ возникновенія. Какъ всякая свтская сплетня, говоръ объ очеркахъ и о- роман г. Муравлина подержался въ обществ недлю-другую и затихъ, черезъ мсяцъ его произведенія были бы забыты и сданы въ архивы свтскихъ исторій и chroniques scandaleuses, если бы газетные критики не поспшили обратить вниманіе читающей публики на появленіе новаго писателя и прославить его талантъ. Въ этомъ отношеніи больше всхъ, кажется, поусердствовалъ г. Скабичевскій, посвятившій первымъ опытамъ г. Муравлина цлый фельетонъ неумренно-дифирамбическаго характера въ Русскихъ Вдомостяхъ (No 124). ‘Въ лиц г. Муравлина,— говоритъ критикъ,— появляется на литературное поприще новый талантъ и, притомъ, талантъ свжій, вполн самостоятельный и весьма симпатичный. Уже одно содержаніе этихъ книгъ свидтельствуетъ о талант ихъ автора. Представьте себ, что он представляютъ изображеніе исключительно однихъ петербургскихъ великосвтскихъ нравовъ’. Представляемъ себ, что он представляютъ… и ршительно не понимаемъ, почему ‘изображеніе исключительно однихъ великосвтскихъ нравовъ’ должно быть принимаемо за доказательство таланта автора и, притомъ, таланта ‘свжаго, вполн самостоятельнаго и симпатичнаго’. Мало ли кто у насъ пробавлялся изображеніями ‘исключительно великосвтскихъ нравовъ’, а, между тмъ, едва ли у кого повернется языкъ сказать, что каждый изъ великосвтскихъ бытописателей обладаетъ ‘свжимъ, самостоятельнымъ и симпатичнымъ’ талантомъ. Впрочемъ, кто же можетъ сказать, на что повернется языкъ у иного изъ нашихъ критиковъ посл такихъ словъ г. Скабичевскаго: ‘Подумайте только, что съ 30-хъ годовъ великосвтскіе нравы такъ много описывались въ нашей беллетристик со всхъ сторонъ, и талантливо описывались (вспомните только Войну и миръ и Анну Каренину гр. Л. Толстаго), что, казалось бы, литература должна исчерпать эту тему до тла…’ ‘Но, видно, жизнь неисчерпаема и истинный талантъ’… и т. д. въ томъ же смхотворномъ род? Мы оставимъ г. Скабичевскаго съ его глубокомысленными открытіями о ‘неисчерпаемости жизни’ и о ‘самостоятельности’ таланта, усмотрнной критикомъ въ томъ обстоятельств, что молодой писатель пустился съ первыхъ же шаговъ по дорожк, избитой въ теченіе цлаго полустолтія, и занялся изображеніемъ нравовъ того общества, къ которому самъ принадлежитъ, посмотримъ лучше, что новаго, ‘свжаго и симпатичнаго’,— такого, о чемъ бы не говорилось много разъ прежде,— извлекъ авторъ изъ ‘неисчерпаемой жизни’ хорошо знакомаго ему большаго свта.
Въ первой книжк: Убогіе и нарядные — пять разсказовъ: Князекъ, Медоръ, Убогіе за границей, Скука жизни и Денегъ надо. Во всхъ одни и т же лица, большею частью подъ одними и тми же именами, одинъ и тотъ же кружокъ великосвтскаго общества. Только во всхъ этихъ описаніяхъ изображены исключительно одни отрицательныя качества: старики, ‘отцы’,— поголовно выжившіе изъ ума люди, маменьки — или совсмъ сумасшедшія женщины, или негоднйшія бабы, сынки — кутилы, пьяницы, моты, негодяи и даже простые воры, дочки — дуры и развратницы. Ни въ комъ и нигд — ни искры ума, чести, добра, ни даже условной, вншней порядочности… кром Черткова, отъ имени котораго ведется повствованіе, т.-е. самого автора, возмущающагося подлостями своихъ пріятелей и, все-таки, не прекращающаго своихъ съ ними дружескихъ отношеній. А потому и порядочность самого Черткова представляется намъ довольно сомнительной, особливо если принять въ соображеніе его постоянное ^іастіе въ пьяныхъ похожденіяхъ по трактирамъ съ публичными женщинами, въ попойкахъ, гд его великосвтскіе друзья мажутъ другъ другу лица и головы всякой гадостью, обзываютъ другъ друга невозможными эпитетами и бьютъ одинъ другаго по мордасамъ. Насколько во всемъ этомъ проявилась ‘свжесть, самостоятельность и симпатичность’ таланта автора, прославляемыя г. Скабичевскимъ, пусть ршаетъ читатель. Мы же ‘читаемъ признакомъ крайней узкости и отсутствія чуткости въ сознаніи писателя изображеніе имъ какого бы ни было общества или кружка людей такъ односторонне, какъ длаетъ это г. Муравлинъ, а самое изображеніе имъ ‘великосвтскихъ нравовъ’ находимъ неврнымъ и свидтельствующимъ о недостатк у автора наблюдательности, о его неспособности взять изъ описываемой жизни и изобразить существенное. Мы не отрицаемъ существованія въ ‘большомъ свт’ негодяевъ и прохвостовъ, полуумныхъ и одурлыхъ именно отъ того общества, въ которомъ они живутъ, но категорически отрицаемъ возможность тхъ сценъ, которыя выписалъ г. Скабичевскій въ вид образцовъ творчества автора, а именно: на великосвтскомъ вечер одинъ изъ гостей недоволенъ тмъ, что во время игры въ карты къ нему подошелъ другой гость, замотавшійся и прихлебательствующій господинъ. ‘Аршинъ (молодой купецъ, милліонеръ, изъ такъ называемой финансовой аристократіи), раскраснвшись, держитъ съ угрожающимъ видомъ Пахлина за отложной воротникъ рубашки. Присутствующіе смотрли на нихъ почти равнодушно.
‘— Подлецъ!— кричалъ Аршинъ,— я теб сказалъ не подходить ко мн, когда я играю.
‘— Оставьте меня,— сказалъ Пахлинъ, стараясь высвободиться,— что это у васъ за мужицкія манеры?
‘— Что?!— вскиплъ Аршинъ.— Мужицкія манеры? Я теб покажу мужицкія манеры!…— и онъ хлестко ударилъ ладонью по лицу Пахлина.
‘— Какая подлость!— закричалъ я’.
Посл такого инцидента вс, какъ ни въ чемъ не бывало, пошли слушать новый романсъ графа Порческаго.
Мы отрицаемъ возможность и такой сцены: компанія ‘великосвтской’ молодежи кутитъ въ отдльной комнат моднаго ресторана.
‘— Лызинъ, дуракъ, приди сюда,— сказалъ амфитріонъ.— Мн скучно, спой что-нибудь.
‘— Ну, вотъ еще! стану я пть!
‘— Спой, теб говорятъ.
‘— Фигляръ я, что ли? За кого ты меня принимаешь?
‘— Пять рублей получишь.
‘— Гм… ну, изволь’.
Лызинъ сталъ пть и ломаться и въ заключеніе получилъ пятирублевку. ‘Веселый хозяинъ поднесъ ему стаканъ смси изъ всевозможныхъ ликеровъ и винъ, Лызинъ выпилъ его залпомъ…’ Г. Муравлинъ въ своихъ Очеркахъ и наблюденіяхъ изобразилъ, быть можетъ, кое-какіе портреты, но проглядлъ существенное, а именно, что подъ утонченностью вншнихъ формъ въ этомъ кружк скрывается неисчерпаемая бездна внутренней дряни, лжи, мелочности, безсодержательной и даже безцльной подлости, что самая утонченность формъ, условная, конечно, обязываетъ къ безконечной фальши и нравственной искалченности, подъ страхомъ оказаться неудобнымъ въ этомъ обществ и быть изъ него вытертымъ, несмотря на умъ, образованность и даже родовитость… Если бы великосвтское общество было такимъ сбродомъ нарядной, но убогой дряни, какимъ описалъ его разбираемый авторъ, тогда объ этомъ и говорить бы не стоило, и не существовало бы оно вовсе въ вид обособленнаго и довольно крпко замкнутаго круга. У г. Муравлина не хватило ни чутья, ни знанія жизни на уразумніе, что все имъ описанное не составляетъ отличительныхъ и исключительныхъ признаковъ того общества, изобразить которое онъ задумалъ. Драматизмъ положенія лучшихъ людей этого круга вовсе не въ томъ заключается, что они принуждены жить среди негодяевъ и развратницъ, идіотовъ и карманниковъ, какъ это можно заключить изъ повствованіи г. Муравлина. Ничуть не бывало. Умныхъ и честныхъ мужчинъ и женщинъ въ такъ называемомъ ‘свт’ никакъ не меньше, чмъ въ другихъ слояхъ общества, а негодяевъ и дураковъ, по всей вроятности, не больше, сравнительно. Въ томъ обстоятельств, что авторъ очерковъ встрчался, по преимуществу, съ сими послдними, виновато не общество, а самъ г. Муравлинъ, вращающійся среди отбросовъ ‘большаго свта’, а не въ настоящемъ свт. Господа Скабичевскій и компанія пришли въ восторгъ, по незнанію или умышленно, принявши Акатова, Медора, Шастикова, Аршина и т. под. за настоящихъ представителей великосвтской молодежи. А, вотъ онъ каковъ этотъ большой свтъ!— восклицаютъ они. ‘Тоска и ужасъ охватываютъ при вид того страшнаго разложенія нравовъ и вырожденія, и нравственнаго, и умственнаго, и физическаго, какія передъ нами раскрываются’ (Русск. Вд., 124). Все это или плодъ недоразумнія, или притворныя слова. Ни для тоски, ни для ужаса нтъ ни малйшаго повода въ томъ, что пьяный Аршинъ бьетъ Медора, что Акатовъ по-дурацки проматываетъ состояніе, а Шастиковъ длаетъ подлости. Все это не типы, все это не представители извстнаго круга, а заурядные трактирные завсегдатаи, выдляемые всякою общественною группою въ отбросъ, начиная съ крестьянской среды и кончая высшею аристократіей. ‘Тоска и ужасъ’ приплетены тутъ ни къ селу, ни къ городу. Великосвтскіе нравы и великосвтское общество совсмъ не таковы, какими ихъ расписалъ г. Муравлинъ, они… хуже. Хуже они тмъ, что ни одно общество, ни одна общественная группа не иметъ такого подавляющаго вліянія на личность, какъ ‘большой свтъ’, всхъ нивелирующій и подравнивающій подъ одну свою условную мрку порядочности и посредственности, причемъ самая мрка доведена до ужасающей минимальности, а ея однообразіе, по истин, способно навести тоску на свжаго человка. ‘Большой свтъ’ много разъ былъ описываемъ, и очень высокоталантливыми писателями, но онъ все еще ждетъ такого генія, какимъ былъ Гоголь,— генія, который бы раскрылъ всю его суть, этому ‘свту’ исключительно принадлежащую и, отчасти, заключающуюся въ томъ, что дуракъ, при условіяхъ родовитости, богатства и извстной дрессировки, иметъ тамъ право быть глупымъ до послдней степени, а умный человкъ иметъ право быть только остроумнымъ и не долженъ, не сметъ проявить своего превосходства надъ узаконенною посредственностью. Завдомый мерзавецъ, опять-таки при соблюденіи извстныхъ условій, пользуется полнотою нравъ гражданства, а человкъ честный обязанъ быть, или казаться, честнымъ лишь въ установленную мру, какъ умный принуждается казаться не особенно умнымъ, или рискуетъ прослыть полуумнымъ. Отвратительнйшая развратница можетъ длать все, что ей въ голову взбредетъ, лишь бы ее не назвали кокоткой, честной женщины не отличишь отъ нечестной. Вс подъ одну мрку, вс въ одинъ тонъ, однообразный и мизерный, но узаконенный и неумолимо соблюдаемый и охраняемый отъ какого бы то ни было диссонанса. Вотъ эта-то сторона дла и упущена изъ вида г. Журавлинымъ въ его Очеркахъ и наблюденіяхъ, крайне поверхностныхъ, одностороннихъ и дтскихъ.
Въ его роман Теноръ разсказана банальная исторія о томъ, какъ въ аристократическій, княжескій домъ попалъ, благодаря красивой наружности и хорошему голосу, какой-то проходимецъ-пвецъ. Тутъ онъ вступилъ въ любовную связь съ хозяйкой дома, сорокалтнею княгиней Чавровой, потомъ соблазнилъ ея молоденькую племянницу, Варю, влюбленную въ сына княгини, Сергя, зазвалъ ее къ себ на квартиру и сдлался ея любовникомъ, также просто распорядился онъ и съ дочерью княгини. Кончилъ теноръ тмъ, что бросилъ, ихъ всхъ и слюбился съ богатою купчихой. Княжна превратилась въ кокотку. Князь Сергй женился на кузин Вар и, узнавши о ея паденіи, сейчасъ же сошелъ съ ума. Мстами книжка эта написана недурно, хорошо даже, пожалуй, но самый романъ, все-таки, сплошная чепуха, возможная въ дйствительности какъ исключительный случай, настолько же рдкій и ничего не доказывающій, насколько рдко бываетъ появленіе на свтъ двухголоваго теленка. Какъ отъ этого послдняго факта странно было бы заключать о существованіи завода двухголовыхъ коровъ, такъ же дико было бы къ разсказаннымъ въ роман событіямъ пріурочивать ‘великосвтскіе нравы’. Надо, впрочемъ, отдать справедливость автору и признать за нимъ задатки таланта за изображеніе двухъ братьевъ, молодыхъ князей Чавровыхъ, ‘послдышей’ вымирающаго аристократическаго рода. Особенно хорошо удался г. Муравлину князь Петръ Чавровъ, по всей вроятности, списанный авторомъ съ натуры, но списанный живо и ярко.
Предршать что-либо относительно степени дарованія г. Муравлина, а тмъ боле приходить въ неумренно-забавный восторгъ отъ его великаго таланта, какъ это длаетъ г. Скабичевскій, мы считаемъ преждевременнымъ. Поработаетъ молодой писатель, подумаетъ серьезно надъ тмъ, что предполагаетъ писать, откажется отъ нкоторыхъ грубыхъ пріемовъ списыванья лицъ и событій цликомъ съ натуры,— и изъ него можетъ выработаться хорошій беллетристъ. Задатки къ тому въ немъ есть несомннно. Если же онъ повритъ на слово газетнымъ критикамъ, возмнитъ о себ и останется вренъ теперешнему своему направленію, тогда отъ него ждать нечего, кром повстей, представляющихъ смсь французскаго съ нижегородскимъ.