С. Свириденко
(София Свиридова)
С. Свириденко
(София Свиридова)
Иза
Иза
Рассказ из времен переселения народов
* * *
* * *
* * *
* * *
Иза, Свиридова София Александровна, Год: 1910
Время на прочтение: 38 минут(ы)
В давние времена на берегу Великого Западного моря, — той огромной водной равнины, которая простирается далеко к полудню и закату до тех земель, где светят иные звезды, чем в нашем мире, — среди угрюмых скал, медленно и незаметно разрушаемых в течение долгих веков неутомимыми ударами прибоя, лежало небольшое рыбачье селение.
В селении жили люди племени кельтов, еще в незапамятной древности основавшиеся на этом берегу. Только одна из хижин — самая крайняя, находившаяся всех ближе к морю — принадлежала человеку другого племени, германцу Изанберту. Много лет тому назад волны принесли к этому селению Изанберта и его жену, спасавшихся от гибели на обломке разбитого бурею корабля. Жители селения радушно приютили чужестранца. Сперва он думал только на время остаться у них, с тем, чтобы вернуться на родину при первой возможности. Но случая не представлялось: к пустынному берегу не приставал ни единый корабль, который мог бы доставить Изанберта в Германское море, к устью той великой реки, на чьих берегах обитали его соплеменники. Прошли годы, и Изанберт привык к новой стране, к хижине, которую он себе построил на краю селения, к людям, с чьими обычаями и речью он понемногу сживался. На родине у себя он был рыбаком и тут продолжал прежнее дело, жители селения охотно помогли ему соорудить челнок и сети для ловли. Он каждое утро выезжал в море вместе с другими.
С тех пор, как жена Изанберта родила ему дочь, Изу, появилась новая связь между ним и тем, что окружало его. И по мере того, как дитя подрастало, связь становилась теснее и крепче. Когда Дочь Изанберта стала взрослою девушкой, он был уже своим для всех обитателей селения и не помышлял больше о возвращении на родину.
Все в селении любили Изу.
Еще ребенком она сумела незаметно для себя самой устроить так, что не было человека, который не улыбнулся бы ей при встрече с ласковым приветом, не было жилища, где ее не принимали бы всегда с радостью, как желанную гостью. Когда она была хрупкой, крохотной малюткой с льняными волосами, все матери охотно отпускали детей играть с нею, зная, что с нею все дети становились лучше и добрее, что она умела удерживать от всякой злой проделки самых своенравных девочек, самых отчаянных проказников среди мальчиков. Иза никогда не ссорилась и удивительно легко мирила других детей. Она не пыталась уговаривать ссорившихся или разнимать их насильно — для этого не хватило бы и силы ее ручонкам — а только тихонько просила их своим мягким, певучим голоском перестать сердиться, не ссориться больше, и целовала возбужденные лица, гладила растрепанные головы. Часто ей самой доставалось при этом от какого-нибудь расходившегося маленького драчуна, но всегда она добивалась своего: дело кончалось миром, и успокоившиеся малыши горячо целовали примирительницу, говоря немного смущенно и словно с почтением, несмотря на то, что Иза часто оказывалась младшей среди них:
— Ты хорошая, Иза.
Иза почти никогда не плакала. Только когда кто-нибудь очень сильно и незаслуженно обижал ее — что случалось очень редко — тогда она плотно сжимала губы и плакала молча, без рыданий, без вздохов, крупными, горячими слезами, и ее большие синие глаза смотрели с таким горьким, испуганным удивлением, с такою глубокою детскою печалью, что обидчику становилось стыдно, и он целовал плачущую девочку, прося у нее прощенья. И она тотчас же успокаивалась и ласково улыбалась сквозь слезы и после никогда не помнила обиды.
Когда Иза подросла настолько, что стала помогать в домашней работе, у окружающих появились новые причины любить ее. Ее детские ручки охотно брались за все, что взрослые поручали ей, и она отлично справлялась со своим делом. Когда жена Изанберта, верная обычаям родины, пекла священные круглые хлебцы к празднику богини Бераты, — Иза умела проворно и тщательно выметать горячие камни очага пучком душистых трав. А для весеннего праздника Остары маленькая хозяйка скоро научилась отлично красить яйца травяным соком и луковою шелухою, хотя ее сперва разочаровало открытие, что праздничные яйца не являются на свет уже крашеными, как говорят обыкновенно детям. Иза помогала матери мотать пряжу. Целыми часами ее терпеливые ручки держали длинные мотки шерсти, которые жена Изанберта мотала в клубки. Понемногу девочка стала браться за более трудные работы. Она выучилась плести сети для отца, ловко стягивая ровные мелкие петли, между которыми сновал ее костяной челнок. Она часто приговаривала древнее рыбачье заклинание, необходимое для того, чтобы ловилась рыба, как верили Изанберт и его товарищи: ‘Никс или никса, владетели вод, будьте друзьями моей сети! Пусть не рвут ее камни, не зацепят коряги, не отягчат водные травы, не пачкает ил. Пусть во множестве входят в нее чешуйчатые дети вод, крупные, крепкие, светлоперые рыбы!’… Изанберт уверял, что рыба лучше ловится в те сети, над которыми поработала его дочка. Он любил свою Изу горячею, глубокою любовью, всю силу которой он вряд ли сам сознавал. Обыкновенно отцы обращают мало внимания на подрастающих дочерей. Как и всякий другой, Изанберт хотел иметь сына, и рождение девочки было для него разочарованием. Как и всякий другой, он сперва относился к Изе с небрежною ласкою, любя ее, как маленького домашнего зверька, и переставая думать о ней, как только он не видел ее. Но по мере того, как распускался в его жилище этой, нежный росток, эта тихая девочка с прелестными синими глазами, которую все любили, все звали ласковыми именами и от которой все видели тоже лишь любовь и ласку, — Изанберт страстно привязался к своему ребенку. И для него, как и для его жены, Иза стала сокровищем его жилища, радостью его жизни.
Научившись работать, маленькая Иза помогала не одной своей матери. Если, проходя по селению, она видела на пороге какой-нибудь хижины старуху, лущившую чечевицу или чистившую для сладкой похлебки красные лесные ягоды, Иза садилась возле нее и помогала ей. Если она заставала дочку соседа в огороде за вырыванием сорных трав — она тотчас же принималась полоть вместе с нею. И всякое дело спорилось, когда принималась за него Иза, точно волшебная сила таилась в ее маленьких красивых руках, не грубевших от работы и почти не загоравших на ярком солнце. В селении говорили про нее:
‘Это не простое человеческое дитя, эльфы подменили ее в колыбели!..’
Когда Изе исполнилось семнадцать зим, многим в селении стало приходить в голову, что она, быть может, и в самом деле дочь эльфов, таинственных духов воздуха, с красотою которых не может сравниться людская красота. Так прекрасна была Иза.
Ее лицо было очерчено нежно и вместе с тем строго, и в каждой черте были неуловимое благородство и обаятельная прелесть. Мягко и чисто смыкались алые губы. Красивый, правильный, невысокий лоб отчетливо оттенялся тонкими темными бровями. И тихим глубоким блеском сияли под длинными ресницами ясные, необыкновенно большие, глаза, синие, как летние цветы хлебных полей, как прозрачные воды горных озер под ясным утренним небом. Ее волосы, слегка волнистые, спадали, когда она распускала их, ниже колен роскошной мантией — такие светлые, что отливали не золотом, а серебром, как волосы красавиц эльф, ведущих свои хороводы при свете месяца. Когда она заплетала их в косы и обвивала вокруг головы, казалось, что на ней надет сверкающий венец. Но лицо и руки были еще светлее волос: к ним по-прежнему не приставал загар, и они сохранили, несмотря на ветер и солнце, теплую золотистую белизну. Иза не носила ярких тканей, не украшала себя пестрыми тесемками и цветными бусами, как другие девушки в селении — кельтские девушки, любившие все пестрое и яркое. Ее простая, синяя германская одежда, стянутая гладким стальным поясом, ниспадала строгими складками к ногам, обутым в ременную обувь на деревянных подошвах. И этот простой наряд казался на ней прекрасным — потому что прекрасным становилось все, что надевала Иза, все, к чему она прикасалась. Ее походка была легка и воздушна, несмотря на грубую обувь. Каждое движение ее дышало загадочной прелестью. И так строен был ее стан, так красивы точеные руки, что старые женщины любовались на нее, и те, которые в молодости считались красавицами, признавались про себя: ‘И в двадцать зим я не была такова, как это дитя!’ Один старый рыбак, служивший когда-то воином в римских легионах и побывавший в италийских землях, говорил, что Иза похожа на тех чудных богинь, которых искусные греки умеют ваять из благородного белого камня. Молодые кельты в селении говорили, что она похожа на морских дев, дивнопрекрасных никс, ради которых рыбак часто отдает морю свой лов и свой челнок, а заодно и жизнь…
— Неужели в твоей земле часто родятся такие девушки? — спрашивали Изанберта мужа.
— Нет, — отвечал он с гордостью, — наши боги послали мне редкое сокровище!..
И порою его взгляд с робким удивлением останавливался на Изе. Ему казалось странным, что она, его дитя, его беловолосая, голубоглазая крошка, превратилась в эту красавицу — такую, какою он представлял себе богиню Остару…
Между тем это была все та же добрая маленькая Иза с кротким, уступчивым нравом, с ласковым приветом для всех, с тихой речью и с детской улыбкой, с неутомимыми, ловкими руками, искусными в работе, как руки эльфов.
Такая добрая и милая, что все девушки в селении любили ее, несмотря на то, что она была прекраснее их всех. Среди молодых кельтов, односельчан Изы, много было таких, которые засматривались на нее, как очарованные, и некоторым из них чуть не каждую ночь снились ее синие глаза и серебристо-светлые косы…
Но еще ни один не говорил слов любви, и ни один не получал от нее во время сельских праздников цветущего пестрого венка, которым молодые красавицы выражают свое предпочтение. Иза очень редко принимала участие в хороводах и играх, для которых юноши и девушки собирались в летние вечера на лугу вблизи селения. Там они плясали кругами на короткой жесткой траве с мелкими алыми и белыми цветочками, какая растет в приморских землях под резким соленым морским ветром. Иза почти никогда не веселилась с другими. Окончив дневную работу, она часто подолгу сидела с матерью у очага, где отблеск огня погасал на священных надписях, на приносящих счастье рунах, которые Изанберт врезал неискусною набожною рукою в дерево балки над очагом…
Часто также Иза уходила к морю и бродила одна по пустынному берегу, где местами исполинские скалы грудью вдавались в воду, вечно опененные ревущими валами прибоя, а местами был чистый белый песок, весь блестящий под легкою пеною волн, набегавших на него мягко и плавно, с ласковым плеском.
Иза любила море. Робкая, кроткая девушка не боялась этой шумящей темной громады, не боялась бешено мчавшихся волн и грома бурунов у прибрежных утесов. Иногда она подолгу сидела у берега, любуясь необъятною морского ширью, изменявшею свой цвет под менявшимся цветом неба: то синею почти такою же синевою, как глаза светловолосой Изы, то серебристо-серою, как сталь новой кольчуги, то темно-зеленою, с глубокими черными тенями — в вечерний час, под находившими тучами…
Иза хорошо знала все различные окраски моря, как знала и каждую скалу, каждый мыс, каждую извилину берега. Ей иногда казалось, что море тоже знает ее и порою приветствует ее приближение своим торжественным певучим шумом. Иногда она находила на берегу чудесные пестрые раковины, только что принесенные волнами к ее ногам. Она поднимала их и с улыбкой шептала благодарность морскому богу Эгиру за его дары.
Никто из девушек, никто из поселян не следовал за Изой на берег моря, хотя многим подругам скучно было без нее, хотя двум-трем молодым рыбакам очень хотелось побыть с нею наедине. Но они знали, что Иза любит бродить одна по берегу, и никого не было в селении, кто решился бы огорчить Изу… К ней относились не так, как к другим девушкам. Она была для них — как те священные деревья, с которых никто не смеет сломить ни единой веточки, и к которым могут приближаться одни только друиды, служители богов. И все чувствовали, что, когда Иза предпочтет кого-нибудь и отдаст ему свою любовь, они смирятся перед ее выбором и покорно признают ее волю, как люди признают волю божества…
Но Иза еще не выбрала никого. Она не помышляла о любви и не подозревала, что влюбленные мечты и надежды реяли над нею, как белые чайки над морского волною…
И случилось то, что должно было случиться…
Богиня Остара еще раз посетила пустынный берег Западного моря. Теплая, ласковая весна одела свежим зеленым мхом бурые морщины скал, рассыпала, белые и желтые цветочки по каменистым холмам вокруг селения. На дубах священной рощи, лежавшей за два дневные перехода пути от моря, начали распускаться листочки крепкими красноватыми пучками, появившимися из упругих почек, налитых жизненным соком. Миновали первые весенние бури, и море засияло яркою синевою под безоблачным небом, с которого целыми днями сияло, уже не затуманенное зимнею мглою, солнце, грея все горячее и дольше…
Для Изы это была двадцать первая весна. Никогда еще не светились таким чудным блеском ее глаза, никогда еще красота ее не казалась такой совершенной.
Едва заметная перемена сказывалась в эту пору в тихом нраве Изы. Она стала сдержаннее, задумчивее. Реже улыбалась. Чаще вздыхала, сама не замечая этого. Иногда, сидя у моря или бродя под прозрачною еще тенью не вполне распустившихся дубов, ей вдруг хотелось плакать, — она не знала отчего. Порою ей случалось задумываться за прялкой и прерывать работу — чего с нею раньше никогда не бывало — и сидеть неподвижно, уронив на колени свои маленькие красивые руки, из которых выскальзывала нитка… Правда, это случалось только тогда, когда Иза была одна. При других она оставалась почти такою же, какою знали ее прежде. Немудрено, что никто не находил ее изменившейся. Говорили только, что она стала еще прекраснее, чем раньше…
В эту весну появился в селении новый человек: Гутруат, сын одного из наиболее богатых поселян, около двадцати лет не видавший родного жилища и своего отца. Последний был когда-то торговцем, совершавшим большие путешествия в пределах галльских земель. Однажды он находился в большом городе Арверне и в сопровождении семилетнего Гутруата явился со своим товаром на виллу богатого римского сенатора, проводившего подобно многим римлянам жаркую летнюю пору в Галлии. Владелец виллы случайно обратил внимание на торговца, продававшего его рабам дешевую обувь и одежду, и залюбовался на прелестного белокурого ребенка с темными глазами, который с важным видом взрослого продавца старался помогать отцу. Римлянин заговорил с обоими: бойкие ответы мальчика, его ранняя сметливость и веселое остроумие привели его в восторг. У римского богача зачастую бывали неожиданные прихоти, которые он привык считать непреложным законом для окружающих, он решил оставить у себя понравившегося ему ребенка и тотчас же заявил кельтскому торговцу, что возьмет его сына к себе в услужение. Отец Гутруата был доволен этой неожиданной удачей: в то время он еще не разбогател, а в родном селении у него было четверо детей. К тому же он знал, что римлянин мог бы без дальних слов отнять у него мальчика: бедному кельтскому торговцу нечего было и думать о том, чтобы идти наперекор воле римского сенатора, — а тот еще предложил ему щедрое вознаграждение.
Гутруат остался в Арверне. Он недолго тосковал по родной семье. Легкая жизнь в богатой вилле, где он сумел еще мальчиком поладить со всеми, оставаясь в то же время любимцем господина, — все более заполняла его по мере того, как он подрастал. На вилле было множество рабов и слуг, жилось им всем не худо, и Гутруат быстро сдружился с новыми товарищами. Владелец виллы искренно привязался к кельтскому мальчику за его красоту и ум и хотел постоянно иметь его при себе. Гутруат, благодаря этому, хорошо узнал нрав своего господина — все его наклонности, привычки и слабости, — и таким образом научился угождать ему, не утруждая себя чрезмерною работою, а лишь стремясь удовлетворить его во всех жизненных мелочах. И римлянин все больше ценил Гутруата, к которому относился не как к невольнику или даже прислужнику, но как к избалованному питомцу.
Когда мальчик превратился в юношу, он стал пользоваться почти полною независимостью в доме своего господина, который ни в чем не отказывал ему. Несколько раз сенатор брат его с собою в Рим, и Гутруат узнал все соблазнительное великолепие Вечного города, всю роскошь римских пиров, где его господин, смеясь, разрешал ему пить из своего дорогого хрустального кубка, где чернокудрые римские красавицы дерзко дарили цветы и поцелуи прекрасному молодому кельту с золотистыми кудрями и темными глазами… Гутруат привыкал считать жизнь веселым праздником, где все давалось легко тому, кто хотел и умел брать… Наслаждение было жизненною целью, и прекрасный земной мир дарил столько наслаждений, что можно было жить без забот и веселиться без дум о будущем и прошлом…
Гутруат давно позабыл о прежнем убогом существовании в далеком рыбачьем селении на берегу Великого моря. Образы отца, матери, маленьких сестер и братьев все заволоклись для него туманом, отошли в какое-то далекое царство чуждого и позабытого.
И родные боги кельтского племени стали чужими Гутруату. Окружавшие его люди молились всевозможным богам. Римские имена Юпитера и Марса вытеснили из его памяти Грануса и Тевтатеса, которых чтили в Галлии… Но и римским богам он не приучился молиться, — в сущности, какое ему было дело до богов?.. По-настоящему он и не верил в них с тех пор, как узнал, сколько различных народов на земле и сколько богов у них у всех… Его господин тоже не верил в богов — он был последователем мудреца Эпикура, и то, что Гутруат мог понять из отрывочных замечаний, передававших, будто бы, учение этого мыслителя, — представлялось Гутруату наилучшею жизненною мудростью. Цель жизни — радость, к ней должен стремиться человек… Эта мысль нравилась Гутруату, и ему было безразлично, считает ли он радостью то же самое, что считал греческий мудрец.
Гутруату шел двадцать восьмой год, когда в Арверн прибыл один из его односельчан, родич его отца и тоже торговец. Он навестил Гутруата и предложил ему отправиться с ним вместе в родное селение погостить хотя бы ненадолго. В его прихотливой душе, где так долго не было места для тоски по родине, внезапно проснулось нетерпеливое радостное стремление домой, в родное жилище, к позабытым родителям, братьям и сестрам… Быть может, в этом чувстве было больше любопытства, чем сердечного тепла.
Старый римлянин отпустил, хотя и с неохотой, своего любимца. И последний после долгих лет увидел снова одинокое рыбачье селение и пустынный берег моря, а на лугах, поросших короткою жесткою травой, громадные темные камни, водруженные один на другого руками неведомых древних людей…
Молодого кельта, выросшего в большом городе и столько раз жившего в Риме, постигло на родине разочарование. Он сразу почувствовал, что все чуждо ему в этом суровом краю, где он родился: и эта угрюмая, величавая природа, давно позабытая им среди цветущих садов римской виллы, и эта трудная, убогая жизнь, о которой он не имел ни малейшего представления, и сами эти люди, простые, закаленные лишениями и трудом, с их однообразными повседневными заботами и беспритязательными радостями… Самый язык, каким говорили кельты родного селения, был почти позабыт им, и он не без труда мог говорить на нем. Да и о чем говорить? То, что для них было важно и занимательно, оказывалось для него непонятным и лишенным значения. Правда, они слушали, развесив уши, его рассказы об Арверне и Риме, о римских дворцах, о великолепных уборах римских женщин… Но это жадное внимание слушателей, льстившее ему и вначале забавлявшее его, вскоре стало ему надоедать. Он чувствовал себя точно нянька, рассказывающая сказки глупым, доверчивым детям… Это было вовсе не по нем.
В родной семье обрадовались ему, но он не чувствовал никакой душевной связи с этими людьми, от которых столько времени был вдали. Среди них он был чужой. ‘Ни за что не останусь тут дольше трех дней!’ — решил он после первых же суток.
На третий день он увидел Изу.
— Что за девушка идет там, вдоль изгороди? — спросил он брата, веселого голубоглазого юношу, который водил его к морю показывать свои сети.
— Это — Иза, дочь германца Изанберга, — ответил тот и покраснел. — Она красивее всех наших девушек…
Гутруат засмеялся и пожал плечами.
— Таких ли красавиц я видел в Италии! — заметил он пренебрежительно.
Но в то же самое время он мысленно признался, что такой красавицы, как Иза, он не видал еще никогда — ни в Италии, ни где бы то ни было. И ему она тоже напомнила греческих богинь. Стройная, как кипарис, и белая, как магнолия… И как она шла — ни одна римская танцовщица не имела такой воздушной, плавной поступи! И что за царственная гордость в ее слегка склоненной головке!.. Me Hercule, это была прекраснейшая женщина, какую ему когда-либо доводилось встретить…
Конечно, Гутруат ни единым словом не обмолвился брату о своих впечатлениях. Но он перестал помышлять о скором возвращении в Арверн.
Вскоре он увидел Изу в сельском хороводе с другими девушками. Он заговорил с нею, и она отвечала ему приветливо и просто, как всем.
Она рано оставила хоровод. Гутруат хотел идти с нею:
— Я провожу тебя к твоему жилищу.
— Нет, — возразила она, — я всегда иду одна.
— Отчего?
— Так хочет отец.
Она улыбалась ему ласково и доверчиво.
— Есть у тебя милый? — спросил он неожиданно.
Не понимая, она подняла на него широко раскрытые синие глаза.
— У тебя нет молодого друга, которого ты любишь?
Иза покраснела и покачала головой.
— Нет, — ответила она тихо, но с такою серьезною искренностью, что Гутруат не мог сомневаться в правдивости ответа.
Он так и думал, впрочем.
Она ушла, он вернулся к танцующим. Но после ухода Изы пляска казалась ему безобразной — все девушки походили на деревянных кукол…
На другой день в селении снова плясали. Иза не явилась, и Гутруат скучал. Все сельские девушки наперерыв старались добиться его внимания: красивый горожанин с темными глазами, носивший дорогую одежду римского покроя, всех их сводил с ума. Он снисходительно принимал благосклонность сельских красавиц, но в мыслях у него была только Иза…
И всю ночь он видел ее во сне.
На другое утро он встретил ее на морском берегу. Она с улыбкой кивнула ему, как знакомому.
— Отчего тебя вчера не было с другими девушками?
— Я работала дома.
— Бедняжка!
— Почему бедняжка?
— Разве дома не скучно?.. Я думаю, тебе веселее в хороводе, чем за прялкой у очага!
Иза в раздумье покачала головой.
— Я не очень люблю хороводы, — сказала она.
Гутруат удивился.
— Что же ты любишь? — спросил он полушутя. — Бродить вот тут у моря?..
— Да.
‘Странная девушка!’ — подумал он. Но ему эта странность была на руку: он сообразил, что ему легко будет видеться с Изой наедине…
Почти каждый вечер стал он следовать за нею на берег моря, Иза, любившая одинокое раздумье на берегу шумных вод, сначала дичилась и смущалась. Но что-то мешало ей избегать встреч, и никогда не решилась бы она сказать непрошенному спутнику: ‘уйди’. Потом она привыкла к нему и охотно, с тихим, вдумчивым вниманием слушала его рассказы о Риме и Арверне…
Проходили дни, проходили ночи. Солнце стало летним и горящим. Гутруат все еще гостил в родном селении. К нему привыкли и перестали обращать на него особенное внимание, и он, всегда тщеславный, на этот раз радовался тому, что другим мало дела до него… Никто не задавался вопросом, почему Гутруат остается дольше, чем хотел. Для виду он стал выезжать с братом на рыбную ловлю.
На самом деле ему хотелось поймать только одну рыбку — белую, серебристую рыбку с синими глазами…
Да, так должно было случиться. Иза полюбила Гутруата.
Долгое время ему казалось, что она равнодушна к нему. И это равнодушие озадачивало избалованного красавца, любимца римских женщин… Он, со всеми смелый до дерзости, становился робким с этой тихой светловолосой девушкой. Очень уж она была не похожа на других.
Однажды он хотел подарить ей золотую застежку дорогой греческой работы.
Иза отказалась.
— Почему? — обиженно спросил он.
— Я ношу только те украшения, которые дают мне мать или отец…
— Ты могла бы надевать ее, когда они не видят.
— Зачем?
Она с изумлением посмотрела на него. Гутруат слегка смутился.
— В этом нет ничего худого… Если отец запрещает тебе принимать подарки от других…
— Отец никогда не запрещал мне этого. Но я знаю от него, что не следует принимать подарки от чужих людей, которых ничем не можешь отблагодарить…
Другой женщине Гутруат не задумался бы возразить: ‘Ты отблагодаришь меня поцелуем!’ Он не посмел сказать этого Изе. Он не настаивал.
Когда они расставались, неожиданные слова Изы вызвали у него новую надежду. Краснея, немного заминаясь, она обратилась к нему:
— Гутруат… я давеча не хотела взять у тебя застежку…
— Ты раздумала? — радостно перебил он и выхватил украшение из плетеной сумки у пояса, служившей ему карманом. — Возьми, я буду так рад…
— Нет, нет! — смущенно возразила она. — Я хотела попросить тебя… У нашего соседа больна дочь — маленькая девочка — ей так скучно лежать одной на куче морской травы… Я часто прихожу к ней… Вчера она жаловалась, что у нее нет никакой игрушки, и плакала, и просила меня подарить ей что-нибудь. А у меня нет ничего блестящего, что могло бы ой нравиться… Может быть, ты позволил бы мне подарить ей от тебя это украшение?
— Конечно, — ответил Гутруат, в душе сильно раздосадованный: ‘Дочь варвара, очевидно, не знала цены его подарка… Нечего сказать, стоило привозить из Рима дорогую коринфскую вещь, чтобы она стала игрушкой для больной девчонки в рыбачьей хижине!..’ Но вскоре радость проснулась в душе Гутруата и восторжествовала над досадою: он увидел, какою благодарностью засветились глаза Изы, он понял, что доставил ей большее удовольствие, чем если бы убедил ее принять подарок для нее самой…
До сих пор Гутруату не приходило в голову, что есть женщины, над которыми приобретает власть не тот, кто дарит, а тот, кто просит… Женщины способны устоять перед страстью, но беззащитны против жалости.
Жалость — вот что должно было стать для него волшебною сетью, чтобы поймать серебристую рыбку. Когда в сердце Изы заговорит не только любовь, но и жалость к нему — тогда Иза будет в его власти…
Он не сомневался, что добьется этого. До сих пор он достигал всего того, что ему случалось сильно пожелать. А еще ничего он не желал так неудержимо, как Изу…
И наступил день, когда Иза услышала от Гутруата горячие, порывистые мольбы.
— Сжалься надо мной, Иза!.. Ты виновата в том, что мое лицо, побледнело, что я не знаю сна и отдыха… Ты околдовала меня своею красотою, я мучаюсь, когда не вижу тебя, и мучаюсь, когда ты со мною, оттого, что ты не моя…
Они были в тихой скалистой пещере на берегу моря, куда Гутруат намеренно привел девушку. Он знал, что никто кроме нее не ходит в эти пещеры среди прибрежных утесов. Здесь никто не мог их потревожить.
Тишина окружала их. Только шум прибоя доносился снаружи, однообразный и странно заглушенный низкими скалистыми сводами.
Таинственный полумрак царил в пещере, и жар летнего солнца почти не проникал в нее, мягкий белый песок под ногами был сух и прохладен.
Иза стояла неподвижно, бледная и растерянная, отвечая робкими отрывочными словами на то, что говорил Гутруат.
— Иза, я знаю что богиня любви назначила тебя мне… Ты хочешь быть моей женой… Да? Скажи мне, что это правда?
— Да… — чуть слышно проронила она, — но отчего ты не пошел к отцу… отчего?..
— Пойми, я не могу теперь — он не захочет.
— Мой отец согласится, если мы будем просить его: он очень добр ко мне…
— Твой отец, да. Но мой отец не захочет сразу! Он хочет, чтобы я взял в жены дочь богатого Лукторикса… Мне понадобится много времени, чтобы уговорить его…
С ласковой стыдливой просьбой она подняла на него ясный взгляд своих лазурных глаз:
— Разве ты не хочешь… подождать?
— Подождать?.. Но ведь они не позволят нам видеться, Иза! Как только они будут знать — они станут следить за нами — твои родители и мой отец, мои братья… таков обычай здесь, в вашем диком селении. И все время, пока мне придется уговаривать отца, все время не видеться с тобой?.. Когда я не могу жить без тебя!..
Иза прижала руку к замирающему сердцу. Ей самой было трудно себе представить, как прожить день, не видясь с Гутруатом, так успел он завладеть ее душой.
Он заметил действие своих слов и продолжал страстно, понижая голос:
— Если ты станешь втайне моей женой, мы будем счастливы, и уже никто не сможет этому помешать…
— Нет, нет, Гутруат!..
— Слушай, дай же мне досказать… Я потом признаюсь во всем моему отцу, он тогда сразу согласится: он поймет, что я должен взять тебя в свой дом, он честен.
Это была правда. Гутруат знал, что его отец не станет препятствовать сыну взять в жены девушку, отдавшуюся его любви. Захочет ли только сам Гутруат сделать ее своею женой!.. Он не знал этого хорошенько. Ему казалось, что да. Одно он знал, что жаждет обладания ею, как истомленный зноем путник жаждет глотка воды из прохладного горного ручья…
— Нет, Гутруат, — повторяла Иза тревожно.
— Почему нет?.. Ведь ты хочешь быть моей!.. Никто, ни одна душа не будет знать об этом… никто, кроме моего отца… потом… И когда он узнает, ты станешь моей женой — явно, со всеми обрядами… Клянусь тебе твоими и нашими богами! Разве ты сомневаешься в моем отце?.. Нет?.. Так во мне? Иза, ты можешь сомневаться во мне?!.
— Ах, нет! — вырвалось у нее горячо.
Она доверяла ему, как доверяет женщина тому, кого беззаветно любит.
С опущенными ресницами, с дрожащими губами, она стала возражать ему — робко и несвязно…
Нет, ее останавливало не недоверие… Как мог он подумать что-либо подобное!.. Но она боялась страшного преступления против дома и обычая… Богиня Берата разгневается на девушку, провинившуюся против священного установления брака… Боги не захотят благословить тайный союз… И даже если никто не узнает, в ее душе будет звучать голос, упрекающий ее…
— Будет ли молчать этот голос, — прервал он, — если ты окажешься причиной моей смерти?
— Гутруат! — воскликнула она с испугом.
Она невольно протянула к нему руку. Он схватил эту руку и прижал к своей груди, где сердце бурно колотилось под легкой римской туникой.
— Да, Иза, клянусь тебе: я не могу больше жить с моей неутоленной любовью… Она сжигает мою жизнь, как римское солнце в летнюю пору сжигает листья и травы… Все во мне болит и жаждет, — жаждете тебя, Иза! Я не могу вздохнуть полной грудью — любовь раскаленным камнем лежит на ней… Ты отняла мое здоровье — я болен, болен ужасным недугом, и только ты можешь исцелить меня. Ты отняла у меня мою волю, мои мысли… Иза, ты отняла мою гордость! Для мужчины позорно унижаться перед женщиной, — боги создали его господином над нею… Но я, я готов унизиться перед тобою и лежать у твоих ног, как раб, как римские рабы лежали у моих ног, ожидая моей воли… Смотри!
Он опустился к ее ногам на мягкий песок и поднял к ней обе руки так, как их поднимают перед алтарями богов.
— Смотри, Иза, я простираю к тебе руки, как к божеству, и молю тебя! Нет, я молюсь тебе: Иза, белая богиня с синими очами, сжалься надо мной!..
Она стояла бледная, как лилия, и не могла произнести ни слова. Внезапно он опустил поднятые руки и обхватил ее колени.
— Прекрасная богиня, милосердная, кроткая богиня, исцели меня от моей муки… Иза! Иза!
Он дрожал, и эта дрожь передавалась девушке. Никогда не испытанное волнение мешало ей двинуться, отнимало у нее силы для попытки освободиться от живого кольца этих крепких рук, которое жгло ее и сжималось все теснее. В глазах у нее темнело: она не видела ничего, кроме глаз Гутруата, и она не узнавала этих красивых темных глаз… Они словно стали больше и блестели так странно, точно были полны слезами. Горячею грудью Гутруат прижался к ее коленям, и она чувствовала тяжелые, неровные удары его сердца. И вдруг он прильнул пылающим лицом к складкам ее платья, и страстный поцелуй сквозь ткань одежды обжог ей тело.
Иза вскрикнула и рванулась от него. Он тотчас же разжал руки, вскочил и отступил на шаг.
Оба были одинаково бледны и молчали несколько мгновений.
— Не бойся меня, Иза, — произнес он наконец изменившимся голосом, — я сейчас оставлю тебя… и ты меня никогда больше не увидишь. Ты не любишь меня — и я не могу жить… Я брошусь в море! — Шатаясь, не глядя на ее лицо, помертвевшее от страха, он направился к выходу из пещеры… И так сильна была в нем в этот миг жгучая мука неутоленной страсти, что ему в самом деле хотелось умереть…
Но прежде, чем он успел выйти из пещеры, Иза окликнула его дрожащим, прерывающимся голосом:
— Гутруат… не ходи… вернись!
В два прыжка он очутился возле нее и сжал ее в горячих, безжалостных объятиях.
Наступала осенняя пора.
Папоротники увядали под священными дубами, и прибрежные холмы все сплошь покрылись розовыми цветами вереска.
Почти каждый день небо заволакивалось тучами, и поднимался холодный осенний ветер. Море сердилось, и грозные буруны ревели день и ночь у скалистых берегов…
В облачное, хмурое утро, зябко кутаясь в широкий римский плащ под резкими порывами ветра, шел Гутруат по направлению к морю. Он шел в стороне от селения, привычными окольными тропинками, по которым всегда ходил на свидания с Изой.
У него было нехорошо на душе.
Этот ледяной ветер, эти скалы, эта безрадостная осень на пустынном берегу — наводили на него нестерпимое уныние. Он де смог привыкнуть снова к своей прежней родине, напротив — он возненавидел ее.
Ему хотелось прочь, прочь поскорее, во что бы то ни стало… Он знал, что в арвернской вилле он будет желанным гостем, что старый римлянин охотно простит избалованному любимцу его долгое отсутствие, и прежняя веселая жизнь опять начнется для него.
Скорее прочь отсюда! Надо было торопиться, потому что зимою нельзя путешествовать.
Но Гутруат не знал, как порвать тайную цепь, которою он неосторожно приковал себя к родному селению. Кельтский торговец, с которым он весною прибыл на родину, теперь опять собирался в путь, и Гутруат объявил ему, что отправится с ним вместе.
А между тем он знал, что не может уйти, не разрешив так или иначе тяжелой задачи. Как быть с Изой?.. Что сказать ей?..
Опьянение его любви давно миновало.
Он даже не понимал теперь, как могло ему казаться, что он не в силах жить без той, к кому влекла его когда-то необузданная страсть. Когда страсть нашла свое удовлетворение, он заметил, насколько они с Изой чужие друг другу. Эта простая, тихая девушка, кроткая и вдумчивая, не могла стать для него подходящей подругой. Она не умела забавлять его легкомысленной болтовней и нескромными шутками, как римские женщины. Не умела ни петь ни плясать. И в любви своей она была чиста и стыдлива, чужда той разнузданной чувственности, к которой приучили Гутруата продажные красавицы.
Месяц успел смениться три раза с тех пор, как они полюбили друг друга. И с каждым днем он отдалялся от нее.
Быть может, он давно покинул бы ее, если бы с ее стороны оказался какой-нибудь предлог для разрыва. Но он не мог ни в чем упрекнуть ее. Она оставалась всегда такою беззаветно преданною, такою покорною и доброю, что Гутруат, по природе чуждый грубой несправедливости и насилия, не мог оттолкнуть ее от себя. У них ни разу не было даже простой размолвки.
Каким-то чудом им удалось сохранить в полной тайне свою любовь. Вероятно, это случилось оттого, что оба почти не принимали участия в забавах сельских жителей, так что им легко было не встречаться при других, оттого, что Гутруат отлично умел притворяться, в особенности же оттого, что Изу не мог заподозрить ни один человек в селении. Скорее поверили бы тому, что солнце упало с неба в морские волны, чем тому, что Иза, чудное дитя эльфов, отдала свою честь в жертву тайной любви.
Под разными предлогами Гутруат оттягивал объяснение с отцом. А Иза по-прежнему не сомневалась в нем, любящая и верящая.
Только в самое последнее время, когда дожди и бури стали мешать им видеться так часто, как прежде, — Гутруату начало казаться, что Иза не так безгранично доверяет ему. Она стала очень молчалива и почти печальна. В ее глазах порою появлялось незнакомое Гутруату выражение… Оно смущало его — он сам не знал почему.
Как бы то ни было, надо было как можно скорее покончить со всем этим. В это утро Иза особенно просила его прийти в условленный час на берег.
Он шел с намерением завести тотчас же решающий разговор…
Солнце выглянуло из облаков, когда он добрался до берега. Он нашел Изу у скалы, где они обыкновенно встречались.
Как она изменилась!.. Он впервые заметил это. Прежняя мягкая белизна лица перешла в призрачную бледность. Темная, мертвенная тень легла вокруг углубившихся глаз. Но красота этого чудного лица не пострадала. Напротив, Иза как будто стала прекраснее и еще меньше походила на обыкновенную земную женщину, еще больше напоминала дочь эльфов или таинственную деву морских вод…
Гутруат видел эту красоту, но она утратила над ним прежнее могущество. Его страсть догорела, как светильник, в котором иссякло масло.
Гутруат хотел направиться в ближайшую пещеру, где обыкновенно происходили их встречи. Иза остановила его:
— Нет. Пойдем сегодня дальше: туда, где мы были в день поворота солнца.
Гутруат вздрогнул от звука ее голоса. Неужели она и раньше говорила когда-нибудь таким голосом? Он его не узнал. Слова прозвучали холодно и твердо, почти резко, совершенно непохоже на обычную, мягкую речь Изы.
Он удивился и выбору места для их свидания. Это была тоже одна из пещер, во множестве имевшихся среди прибрежных скал. Но она находилась далеко от селения, к ней было около часу пути по берегу…
— Отчего ты хочешь, чтобы мы шли туда, Иза?.. Разве есть что-нибудь здесь на этом берегу? Ты боишься?..
— Я хочу там говорить с тобою сегодня.
Опять тот же незнакомый, холодный голос. И, не дожидаясь ответа, Иза повернулась и пошла вдоль берега быстрыми, легкими шагами. Гутруат последовал за нею, нагнал ее и пошел рядом.
Новый голос, новое выражение Изы производили на него странное впечатление. Было в них что-то, заставлявшее его повиноваться ее желанию, хотя он и не понимал причин этого желания… Вообще он не понимал ее. Идя с нею рядом, он искоса поглядывал на ее бледное лицо, странно смотревшее из складок черного плаща, в который она завернулась, накинув край его на голову. Никогда ее лицо не было так равнодушно и неподвижно. И эта бледность, какой не бывает у живых!.. Ему казалось, что рядом с ним идет призрак.
Гутруат хотел обратиться с вопросом к спутнице, но шум моря стал настолько силен в этом месте, где они шли, что совершенно заглушал звук слов… Иза даже не заметила, что Гутруат заговорил. И он замолчал, не докончив вопроса.
Опять он посмотрел искоса на Изу, и весь облик ее показался ему чужим и незнакомым. Словно это была не она. Или черный плащ настолько изменял ее?.. Ветер дул им навстречу. Складки черной ткани дико бились по воздуху вокруг стана Изы. Словно не чувствуя напора ветра, она шла твердо, прямо, не наклоняясь вперед, ровным, скорым шагом.
Их путь лежал по узкой береговой полосе. По правую руку высились громадные буровато-черные скалы, изрытые расселинами и пещерами, такие высокие, что вершины их можно было увидеть только, закинув голову назад. По левую руку было море, взрытое бурным осенним ветром, потемневшее, ревущее, косматое. Мутно-зеленые валы, увенчанные громадными белыми гребнями, высоко вскидывались у берега и обрушивались с грохотом на прибрежные камни.
Солнце слабо светило, постоянно заволакиваемое облаками, и на крутых изгибах волн зажигались от его лучей зловещие свинцовые отблески. Иногда оно скрывалось совсем — и тогда становилось почти темно. От разбивавшихся волн вздымались брызги такими густыми клубами, что они наполняли воздух подобно туману, и над морем ничего не было видно далее полета копья, ничего, кроме мутной, седой, дико волнующейся мглы.
Гутруату было грустно и жутко. Его угнетал этот путь по мрачному берегу, вдоль исполинской стены угрюмых черных скал, в сопровождении безмолвной, похожей на призрак, женщины, в которой он не узнавал своей Изы…
Они шли, и оба все ускоряли шаг. Обоим хотелось поскорее достигнуть цели. Однако Гутруат не почувствовал ожидаемого облегчения, когда увидел по очертаниям скал, что эта цель близка. Предстоял неизбежный разговор… Боги бессмертные! Что он мог сказать Изе?
Неприятное чувство возрастало в его душе при мысли о том месте, где она решила с ним говорить. Это был глубокий, своеобразно расположенный грот, который он увидел в первый раз в день летнего солнцестояния. Там было их первое свидание после того дня, когда кроткая, чистая Иза, взволнованная зовом страсти, покоренная состраданием и страхом за жизнь друга, вверила его любви свою душу и свое тело. В этом гроте Иза впервые представилась ему любящею женщиною — нежною, желающею и доверчивою, безгранично счастливою в своей любви. И его любовь еще всецело властвовала тогда над ним — всею жгучею силою прежней неутоленной тоски и опьяняющей новизны обладания. Тихий грот был для них в тот день брачным чертогом, таинственно прекрасным и далеким от всего мира. И с тех пор они ни разу не были там. Гутруат не обратил на это внимания, на берегу было сколько угодно глухих безопасных мест, где влюбленные могли встречаться, Иза знала весь берег, как не знал его ни один из рыбаков, и без труда могла находить хоть каждый день новое убежище для их любви.
Гутруата теперь удивляло, что она вздумала звать его — именно в этот день — туда, где они были так счастливы тогда… в день поворота солнца… Надеялась ли она, что в этом гроте возвратятся прежние мгновения счастья, прежние ласки ее друга. Нет, весь ее вид ясно показывал, что не для ласк и поцелуев она хотела видеть его в этот день: она собиралась с ним говорить… Гутруат был умен и знал женщин, хотя и далеко не так хорошо, как он воображал. Он догадался, что Иза выбрала этот грот — место их первого полного счастья любви — для важного, решающего разговора, касавшегося их обоих… Она знала, что грот памятен и для него, и хотела сказать ему что-то, имевшее для обоих исключительное значение. Но что?..
Они добрались до цели своего пути. Иза наклонилась и вошла первая в узкий, темный ход, открывавшийся среди скал и защищенный низко нависшими каменными глыбами. Гутруат последовал да своею спутницею. Ход был так низок, что надо было подвигаться согнувшись, притом ощупью, потому что дневной свет очень неглубоко проникал в узкое отверстие. Ветер тоже почти не попадал сюда: но от окружающих скал веяло ледяным холодом и пронизывающей сыростью. Только глухой гул и рокот доносился с моря вместо оглушающего шума, царившего на берегу.
Мрак и холод угнетающе действовали на Гутруата. Он не помнил, что подземный ход был так темен и длинен. Тогда — в день поворота солнца — место казалось ему совсем иным… Тогда было жаркое лето… и Гутруат владел желанным счастьем любви…
Он облегченно вздохнул, когда они очутились у того места, где ход круто поворачивал налево. Здесь слабый свет мерцал им навстречу. Каменный свод над ними становился выше, но и самый ход заметно поднимался. Они шли в гору, сперва по довольно пологому откосу, который шагов через двадцать становился очень крутым. Можно было подумать, что этот ход должен вывести на поверхность земли, что он продолжается вверх через всю толщу исполинских прибрежных скал. Но уже на расстоянии полета копья подъем прекращался, свет быстро усиливался, оставаясь тусклым, затуманенным, и сквозь узкую расселину открывался доступ в грот. Это было странное и прекрасное убежище, как будто нарочно созданное богами для тех, кому понадобится скрываться от мира и людей. Стены грота, смыкавшиеся широким, почти совершенно правильным кругом, были из гладкого черного гранита, такого блестящего, точно его обточили человеческими орудиями. Они поднимались совершенно отвесно на довольно большую высоту, затем незаметно сближались и наконец сдвигались почти вплотную, и высоко-высоко — там, где находились вершины громадных береговых утесов — сиял небольшой просвет, откуда проникали в грот дневные лучи и наружный воздух. Почву покрывал мягкий песок, более мелкий и более белый, чем в других прибрежных пещерах, от его белизны и черноты блестящих стен получалось красивое, немного мрачное сочетание цветов, смягчаемое ровным бледным светом, падавшим сверху из узкого промежутка между скалами. Прелестные маленькие раковинки, бледно-алые и серебристые, нежные, как цветы, во множестве лежали на песке.
Глубокая тишина была в этом гроте. Своеобразное строение утесов препятствовало наружному шуму проникать сюда, огромные, плотно сросшиеся камни поглощали внешние звуки. Зато каждое слово, произнесенное в гроте, раздавалось с удивительною отчетливостью — потому что никакой другой звук не проникал в ухо одновременно с ним. В гроте было гораздо теплее, чем снаружи и в подземных ходах. И странно чувствовалась полная неподвижность воздуха.
Войдя, Иза сбросила свой плащ и обернулась к Гутруату. Яснее, чем когда бы то ни было, он увидел на ее лице смущавшее его новое выражение. Это было выражение вопроса, такого настойчивого, такого строгого, что Гутруат не выдержал и воскликнул нетерпеливо:
— Иза, объясни, чего ты хочешь… Зачем ты так глядишь на меня!
Она молчала, и синие глаза продолжали спрашивать его настойчиво и внимательно.
— Что это значит, Иза?.. Случилось что-нибудь?
Тихо и твердо она ответила:
— Да.
Гутруат покраснел.
— Что такое? Кто-нибудь узнал о наших встречах… твои родители… или мой отец?
— Нет, — сказала Иза, не сводя с него глаз. И она заметила, что этот ответ успокоил его.
Но тотчас у него явилась другая догадка, еще более испугавшая его. Он порывисто шагнул к Изе и спросил дрогнувшим голосом:
— С тобой случилось что-нибудь?
Иза молчала. Он подумал, что его догадка справедлива.
— Скажи скорее правду, Иза… ты… ты носишь дитя в своем теле?
Она все не отвечала и впилась глазами в его лицо еще напряженнее, чем раньше.
— Да? — спросил он порывисто. — Я угадал? Да говори же!
— Нет! — произнесла она наконец.
— Ах!..
Гутруат не пытался скрыть вздоха облегчения. Даже слегка улыбнулся.
Иза на мгновение опустила глаза. Когда она снова подняла их, ее лицо казалось постаревшим.
— Это радует тебя? — проговорила она медленно, с усилием.
— Конечно, — вырвалось у него.
В тот же миг, он спохватился и поспешил прибавить:
— Ведь это был бы позор для тебя…
Складка горечи легла возле маленького нежного рта Изы. Глядя прямо перед собой неподвижными глазами, словно не обращаясь к собеседнику, она повторила тихо, беззвучным, равнодушным голосом:
— Это был бы позор для меня…
Ее поведение, все ее движения, все ее слова были настолько необычны для Гутруата, что тревога его все возрастала.
— Скажи мне наконец… в чем дело? — произнес он просительно.
Она опять смотрела на него, и под этим взглядом ему становилось жутко.
— Скажи ты, Гутруат, — заговорила она неторопливо, твердым голосом, — правда ли то, что я слышала вчера от Анкаликса: ты собираешься вернуться в Арверн?
Гутруат, в сущности, должен был приготовиться к этому вопросу. Но по беспечности он не сообразил, что торговец мог уже накануне встретиться с Изой и случайно рассказать именно ей о его намерениях… Гутруат не просил его молчать: по странной оплошности, он позабыл это сделать. Ему как-то не пришло в голову, что Иза таким образом может узнать о его намерении раньше, чем он сам поговорит с нею.
И от ее вопроса он растерялся, не знал, что сказать.
Иза тяжело перевела дух и заговорила снова:
— Ты собираешься оставить меня, Гутруат? Отвечай же! Анкаликс отправится в путь через три ночи. Ты не мог думать о том, чтобы теперь устроить наш брак… Иначе ты сам прежде всего сказал бы мне об этом… не так ли? Значит, ты хочешь один уйти отсюда… а меня оставить здесь… навсегда?..
— Нет, — пробормотал он в смущении, — то есть… я хотел…
И он замолчал, тщетно стараясь придумать ответ. Наступило мгновение жуткой тишины.
Иза медленно отступила от своего собеседника так далеко, насколько это позволяли размеры грота. И все не сводила с него пристальных, упорно вопрошающих глаз, и вот опять раздался ее ровный, строго-спокойный голос:
— Гутруат, у моего народа считают позором для мужчины, если он солжет, когда его спрашивают именем чести. Я не знаю, так ли у людей твоего племени… Но я не хочу считать тебя бесчестным. И я требую, чтобы ты ответил мне по чести: собираешься ли ты уйти и покинуть меня?
Молодой кельт вспыхнул, задетый за живое. Нахмурившись и весь покраснев, он ответил грубо:
— Ну, да, коли так! Это правда.
При этом он поспешно отвернулся в противоположную сторону от нее, чтобы не видеть действия своих слов. Ему было досадно и жаль Изу. Сейчас она заплачет, может быть, упадет к его ногам и будет умолять, как гречанка Теофано… или накинется на него с проклятиями, как смуглая Туллия… Но те все скоро утешились, он знал это. В нем они теряли не первого и не последнего влюбленного. Тут было нечто иное — Иза ничем не походила на тех женщин, которые целуют сегодня одного, завтра другого.
Несколько времени он стоял, отвернувшись от Изы и раздумывая о том, что он может еще сказать ей. При этом он невольно прислушивался. Ни рыдания, ни вздоха не раздалось в чуткой, гулкой тишине грота… Было так тихо — Гутруат слышал только беспокойный стук своего собственного сердца.
Он не выдержал и обернулся к Изе. Она стояла без движения, скрестив на груди руки и закрыв глаза. Ее тонкие брови были мучительно сжаты, губы крепко стиснуты. Слез не было на ее опущенных ресницах. Привыкший к более грубому выражению страдания, Гутруат удивился ее сдержанности. Он думал, что она станет горевать сильнее. Но жалость все-таки шевелилась в его душе.
— Иза, — окликнул он нерешительно и хотел приблизиться к ней.
Она открыла глаза и остановила его быстрым движением руки:
— Не подходи ко мне, Гутруат!
В ее голосе не слышалось гнева — только глубокая печаль. И он невольно повиновался, остался стоять на месте.
— Послушай, — заговорила Иза, — ты помнишь, что ты обещал мне когда-то? Здесь, в этом самом гроте, когда я пришла к тебе, как невеста приходит к жениху…
Румянец выступил на ее лице, она продолжала тихим, грустным голосом:
— Ты говорил, что возьмешь меня женою в свой дом… Что я должна оставаться с тобою, пока боги не пошлют смерть одному из нас… Ты позабыл все это?
Гутруат нетерпеливо повел плечом. Начинались обычные женские попреки. Потревоженное себялюбие живо заглушило в нем недавнее чувство жалости и смущения.
— Что тут вспоминать! — возразил он резко. — Мало ли что я говорил…
Иза крепче притиснула к груди скрашенные руки и напомнила тихо:
— Ты клялся богами…
— Ах, вздор!.. — вырвалось у него. — На этот счет и боги не лучше людей. Юпитер тоже изменял многим женщинам!..
Он совершенно овладел собою. Перед ним опять была прежняя Иза — тихая, покорная, обращавшаяся к нему робко и смиренно. Давеча, когда она смутила его своим новым видом и голосом, когда он слышал от нее непривычные слова: ‘я хочу’, ‘я требую’ — тогда он почувствовал себя сбитым с толку, встревоженным, почти виноватым. Но перед этой кроткой девочкой, которую он так хорошо знал, с которой он, по его мнению, мог сделать все, что хотел, — его смущение исчезло. Он радовался в душе, что решающее слово наконец сказано. Слава богам! Теперь он покончил с этой нелепой любовной затеей в глухом рыбачьем гнезде…
Иза внезапно подошла к нему и, положив ему руки на плечи, глубоко заглянула в глаза. Без гнева, без горечи, только с страстною тоскою в голосе она заговорила:
— Гутруат, подумай, прежде чем оттолкнуть меня! Ты знаешь, как я тебя люблю… Может быть, ты давеча говорил под властью гнева! Может быть, ты одумаешься?.. Если ты возьмешь меня в жены, тебе не придется жалеть. Я во всем буду тебе угождать, я буду покорна, как рабыня. Ты можешь взять меня с собою в Арверн, в Рим — куда хочешь…
Гутруат вышел из терпения.
— Перестань говорить по-пустому! — перебил он с сердцем. — Мне надоело твое приставанье!.. Что из того, что я тебя любил в свое время… Мало ли женщин я любил! Если бы я всех их брал в жены, у меня их было бы целое стадо…
Он готов был оттолкнуть ее кулаком в это мгновение… Но она сама отшатнулась от него — с отвращением, с гневом.
— Так вот ты каков! — вскрикнула она изменившимся, звенящим голосом. — Я догадывалась, что это так… и не хотела верить… И молила богов, чтобы ты оказался не таков, как я думала!.. Но на мое горе я права. Теперь я знаю тебя…
Он сразу потерял свою уверенность. Иза в гневе — это опять была не его Иза, а та, другая, которая смущала его… Но на этот раз она впервые вполне ясно предстала ему — возмущенная, властная и вся чуждая, во всем незнакомая. Он испугался этого превращения, как наваждения, как злого волшебства… Не возражая ей, отвернувшись, он хотеть оставить грот.
Иза быстрым движением заступила ему дорогу к выходу.
— Что еще? — проронил он грубо, не глядя на нее.
— Погоди. Я должна сказать тебе еще многое…
— Я не хочу слушать! Пусти меня! — крикнул он, шагнув к ней.
— Ты должен слушать. Ты не уйдешь, пока я не скажу тебе всего.
Такая власть была в ее изменившемся голосе, что Гутруат — всегда нерешительный там, где он имел дело с сильною волею другого остался, раздраженно нахмурившись, стоять там, где стоял.
— Не думай, что я стану тебя упрашивать, — продолжала Иза взволнованно, но с твердою решимостью в каждом слове, — я достаточно унизилась перед тобой, я дала растоптать себя, как придорожную траву, которая ложится под ноги прохожим. С меня довольно унижения и позора! И упрекать я не стану: какой в этом смысл? Я только хочу рассказать тебе — рассказать простыми, правдивыми словами то, что было.