‘ИСТОРЯ СЕЛА ГОРЮХИНА’.
‘ИСТОРЯ СЕЛА ГОРЮХИНА’.
I.
II.
III.
IV.
V.
А. Искозъ.
‘История села Горюхина’, Долинин Аркадий Семенович, Год: 1910
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Пушкин, А. С. Полное собраніе сочиненій. Том IV
Библіотека великихъ писателей подъ редакціей С. А. Венгерова
СПб., 1910
‘Исторія села Горюхина’ — произведеніе въ высшей степени любопытное и въ значительной степени даже загадочное.
Начатое въ 1830 году, въ Болдин же, оно между тмъ ничего общаго не иметъ съ основными мотивами творчества Пушкина за этотъ періодъ — съ тми мотивами, которые, какъ мы пытались доказать въ нашей работ о ‘Повстяхъ Блкина’, варьируются на различные лады, то трагическіе (въ ‘Маленькихъ трагедіяхъ’), то комическіе (въ ‘Повстяхъ’):
Вншняя форма пародіи, обиліе и сложность мотивовъ, ее проникающихъ, масса бытовыхъ деталей деревенской жизни и, наконецъ, ея незаконченность, приводятъ въ недоумніе многихъ изслдователей. Изъ нихъ одни, смутно чуя въ ней что-то необыкновенное, небывалое, расточаютъ ея творцу много лестныхъ похвалъ, но ничего не говорятъ по существу — таковы Анненковъ, Блинскій и Аполлонъ Григорьевъ. Другіе же, совершенно обходя содержаніе, удляютъ главное вниманіе форм ея, стараясь отгадать, кого именно Пушкинъ ‘пародируетъ’ въ ней, кого онъ такъ жестоко преслдуетъ въ лиц ‘историка’-Блкина. Таковы Страховъ и его послдователи, считающіе ее пародіей на искусственный стиль и ложныя формы ‘Государства Россійскаго’ Карамзина (смотри его замтки о Пушкин, стр. 27—32), таковъ и г. Черняевъ, усматривающія въ ней скоре насмшку надъ Полевымъ и Каченовскимъ (Критическія статьи и замтки о Пушкин. Харьковъ 1900.). Правда, г. Черняевъ пытается подойти къ ‘Исторіи села Горюхина’ и со стороны содержанія, но и его цнныя замчанія тонутъ въ полемик со Страховымъ, якобы незаслуженно оскорбившимъ отъ имени Пушкина тнь Карамзина, да въ параллеляхъ между ‘Исторіей Горюхина’ и ‘Исторіей русскаго народа’ Полевого.
Критика, такимъ образомъ, очень мало сдлала для выясненія основной идеи этого, по выраженію Блинскаго, литературнаго перла. Выясненіе же этой идеи затрудняется еще тмъ, что въ ‘Исторіи’ Пушкинъ старательно затушевываетъ свою личность, дйствительно переодвается въ Блкина, смотритъ на жизнь его глазами, разсказываетъ о самыхъ ужасныхъ явленіяхъ его невозмутимымъ тономъ спокойнаго ‘историка, наблюдателя и пророка вковъ и народовъ’ и пропускаетъ все, о чемъ идетъ рчь, сквозь его простую душу, почти никогда не обнаруживая за его спиной своего присутствія. Получается безусловная, художественная мистификація, весьма искусно гримирующая личность творца, по не мене искусно затушевывающая центральную идею этого произведенія.
Если ко всему этому еще прибавить, что нтъ почти никакихъ фактическихъ данныхъ, которыя могли бы бросить хоть слабый свтъ на мотивы и цли, которыми руководствовался художникъ, то ясна станетъ безвыходность положенія изслдователя. И ему по необходимости остается только гадать, ограничиваться одними только боле или мене правдоподобными соображеніями психологическаго свойства.
Нтъ сомннія, что форма пародіи, въ которую Пушкинъ хотлъ облечь свою ‘Исторію села Горюхина’, не случайна. Она безусловно была подсказана ему сильнымъ желаніемъ посмяться надъ кмъ-то и зло посмяться. Можетъ быть онъ дйствительно хотлъ ‘пародировать’ Карамзина или Полевого, а можетъ быть онъ имлъ въ виду и иныхъ современныхъ ему историковъ и просто писателей, съ ‘ученымъ видомъ знатока’ отстаивающихъ старыя, набившія уже оскомину истины, выдавая ихъ за новыя, и важно опровергающихъ никмъ не поддерживаемыя или давно уже отвергнутыя ложныя мннія? Ниже мы остановимся на этомъ вопрос. Но какъ бы ни была своеобразна эта форма и какую бы роль она ни играла, мы все же не сумемъ постичь чрезвычайно сложный творческій процессъ Пушкина въ этомъ произведеніи, если будемъ исходить только изъ нея. Намъ думается, что художника прежде всего являются образы и ихъ взаимоотношенія, словомъ то, что составляетъ сущность содержанія, а потомъ уже соотвтствующая форма, которая, конечно, можетъ еще видоизмняться подъ вліяніемъ различныхъ второстепенныхъ мотивовъ, нсколько осложняющихъ и само содержаніе.
Вотъ почему намъ кажется, что мы поступимъ правильне, если изберемъ обратный путь — если, исходя изъ содержанія, будемъ слдить за тмъ, какъ оно постепенно растетъ, осложняется и, впитывая въ себя самые разнообразные мотивы, выливается въ конц въ загадочную форму пародіи.
Въ этомъ отношеніи можетъ быть слдуетъ прежде всего обратить вниманіе на то, что ‘Исторія села Горюхина’ написана въ Болдин, въ разоренномъ имніи отца поэта, Сергя Львовича Пушкина, извстнаго своими сибаритскими привычками и неумньемъ вести хозяйство, къ которому относился съ полнымъ пренебреженіемъ. Можетъ быть именно эта деревня и служила художнику натурой, съ которой списывалъ житье-бытье горюхинцевъ?
Въ ‘Исторіи’ имется нсколько деталей, наводящихъ на мысль о томъ, что Пушкинъ находился во власти родныхъ картинъ и личныхъ воспоминаній, когда писалъ ее. Такъ, разсказъ Блкина о своемъ возвращеніи въ Горюхино и о той трогательной встрч, которую устроили ему дворовые, безусловно воспроизводитъ то радостныя минуты, какія переживалъ Пушкинъ, когда прізжалъ въ Михайловское. Въ письм къ Вяземскому отъ 9-го ноября 1829 года онъ пишетъ: ‘…деревня мн пришлась какъ-то но сердцу… Ты знаешь, что я не корчу чувствительности, по встрча моей дворни, хамовъ и моей няни — ей Богу пріятне щекотитъ сердце, чмъ слава, наслажденія самолюбія, разсянности и проч.’…
Возможно, что и для Архипа Лысаго Пушкинъ пользовался готовой моделью среди многочисленной дворни отца, выдлявшей изъ себя и балладописцевъ и стихотворцевъ.
Вполн возможно, что Пушкинъ иметъ въ виду своего отца, когда въ ‘баснословныхъ временахъ’ говоритъ о тхъ ‘внукахъ богатыхъ ддовъ, которые, не умя отвыкнуть отъ своихъ роскошныхъ привычекъ, требовали полные доходы отъ имнія въ десять кратъ уже уменьшившагося’.
Такимъ образомъ можно, пожалуй, думать, безъ особаго риска ошибиться, что именно бытъ, образъ жизни и нравы болдинцевъ и послужили первымъ побудительнымъ мотивомъ для созданія ‘Исторіи’, что именно въ Болдин онъ черпалъ свжія краски для изображенія ‘горюхинцевъ’. Вдь надо помнить, что Пушкинъ почти всегда исходитъ изъ реальной дйствительности — почти всегда живые образы претворяетъ въ свои многообъемлющіе національные или общечеловческіе типы.
Но какъ истый геніальный художникъ, Пушкинъ никогда не довольствуется изображеніемъ данной конкретной картины,— онъ всегда въ малой капл ищетъ отраженія всего солнца, въ данномъ конкретномъ образ — чертъ характерныхъ для цлой исторической полосы, для цлаго класса или націи. У него всегда типы — символы, поражающіе своей обобщающей силой.
Вотъ почему онъ и здсь поднимается надъ бытомъ и, черпая изъ него матеріалъ, творитъ картину, въ которую укладывается вся деревенская Россія Николаевской эпохи, создаетъ великій символъ, подъ который можно подвести любой уголокъ закрпощенной родины. Мы вдь ясно ощущаемъ, какъ рамки данной конкретной жизни раздвигаются, мстныя краски испаряются и собственныя имена превращаются въ нарицательныя.
Можетъ быть здсь, въ Болдин, подъ свжимъ впечатлніемъ крестьянскаго безправія, вновь вспыхнули его прежніе политическіе идеалы, которые тлли въ его душ и въ Николаевскую эпоху? Можетъ быть онъ своей ‘Исторіей’ только лишній разъ доказываетъ, что всегда оставался вренъ своимъ завтнымъ стремленіямъ, которыя онъ выразилъ съ такою мощью въ молодые годы въ стихотвореніи ‘Деревня’, проникнутомъ чувствомъ глубокаго негодованія на крпостное право.
Пушкинъ ясно была необходимость освобожденія крестьянъ и тогда, когда многіе политическіе дятели изъ среды декабристовъ относились еще довольно холодно къ крестьянскому вопросу. Такъ еще въ 1822 г. онъ писалъ: ‘нынче наша политическая свобода неразлучна съ освобожденіемъ крестьянъ’.
И можетъ быть, тотъ, кто заговорилъ раньше другихъ о великой иде свободы, замолчалъ послднимъ…
С. А. Венгеровъ, свряющій Пушкинскій текстъ съ его рукописями, хранящимися въ Румянцевскомъ музе, открылъ одну, кажись, маловажную деталь — вмсто Горохино слдуетъ читать ‘Горюхино’, но это одна изъ тхъ счастливыхъ деталей, которыя иногда бросаютъ цлый снопъ свта на весь характеръ и смыслъ произведенія.
Какъ ни явно изъ содержанія, что Пушкинъ символизируетъ въ ‘Исторіи’ всю Россію, все же названіе ‘Горохино’ отдаетъ чмъ-то смшнымъ, несерьезнымъ. ‘Горюхино’ же сразу говоритъ за то, что художникъ вкладываетъ здсь серьезный общественный смыслъ, что онъ смотритъ дальше быта, что онъ рисуетъ не случайную картину случайныхъ людей, заброшенныхъ въ отдаленный уголокъ, а широкій фонъ, на которомъ у мшается вся Россія.
Въ этомъ отношеніи самой замчательной является центральная часть ‘Исторіи’, носящей названіе ‘Баснословныя времена’,— та часть, гд Блкинъ порою сбивается съ своего неестественнаго повышеннаго тона и начинаетъ разсказывать простымъ языкомъ Пушкинской прозы. Можетъ быть, ‘Баснословныя времена’ и есть то ядро, откуда исходитъ художникъ, и къ которому подомъ уже, при осложненіи содержанія иными мотивами, присоединяется автобіографія Блкина и ‘времена историческія’ — разсчитанныя главнымъ образомъ на пародію?
‘Темныя преданія гласятъ’ — наивно и простодушно разсказываетъ Блкинъ, въ ‘Баснословныхъ временахъ’,— что ‘нкогда приказчиковъ не существовало, старосты никого не обижали, обитатели работали мало, а жили припваючи, и пастухи стерегли стадо въ сапогахъ’… Но мы не должны обольщаться этой очаровательной картиной — ‘это не боле, какъ миа, свидтельствующая только о томъ, что люди не довольны настоящимъ и украшаютъ невозратимое минувшее цвтами своего воображенія’, ибо ‘на будущее по опыту у нихъ мало надежды’, такъ какъ опытъ говоритъ, что 4-го мая былъ битъ Тришка, 6-го Сенька, 9-го опять Тришка и т. д. безъ конца.
А ‘вотъ что достоврно’ — и достоврно не для одного только Горюхина, а для большей части тогдашней крпостной Россіи — что въ теченіе извстнаго времени родовыя имнія раздроблялись, приходили въ упадокъ, а ‘обднвшіе внуки богатыхъ ддовъ, не умя отвыкнуть отъ роскошныхъ своихъ привычекъ, требовали прежніе полные доходы отъ имнія въ десять кратъ уже уменьшившагося’, а это неминуемо должно было привести къ полному разоренію крестьянъ, къ все боле возраставшей ненависти между господами и рабами и къ усиленнымъ репрессіямъ со стороны первыхъ.
Достоврно и то, что въ любомъ уголк Россіи жизнь мужика опредлялась капризной прихотью, можетъ быть даже и не плохихъ по характеру Блкиныхъ, изъ туманнаго далека диктовавшихъ свою волю черезъ намстниковъ, въ просторчьи приказчиками именуемыхъ, которые понимали эту волю по своему и всюду приказчики имли свои особыя ‘политическія системы’, главнымъ основаніемъ которыхъ служила слдующая аксіома: ‘чмъ мужикъ богаче, тмъ онъ избалованне, чмъ бдне, тмъ смирне, вслдствіе сего надо стараться о смирности вотчины, какъ о главной крестьянской добродтели’. А эта ‘аксіома везд’ должна была привести къ тому, что села ‘Горюхины’ въ нсколько лтъ совершенно обнищали, базары пустли и псни Архиповъ Лысыхъ умолкали.
На фон такого безправія и нищеты мужикъ дичалъ, превращался въ тупое и покорное животное, безмолвно принимающее удары своего хозяина. И ‘граждане’ — разсказываетъ дальше ‘историкъ’ — на внезапныя бды, сотрясавшіяся на ихъ головы въ образ ‘человка въ картуз и въ старомъ голубомъ кафтан отвчали’ безсмысленнымъ почесываніемъ затылковъ, а посл грозныхъ окриковъ въ род: ‘небось, выбью дурь изъ вашихъ головъ’, опускали носы и ‘съ ужасомъ расходились по домамъ’.
И не въ одномъ только Горюхин, а всюду, въ дни и часы досуга или праздниковъ народъ ‘шумно окружалъ увеселительное зданіе (кабакомъ въ просторчіи именуемое)’ напивался до потери сознанія и засыпалъ ‘гд-нибудь въ переулкахъ за заборами ‘.
Дикимъ и озлобленнымъ, имъ иногда сильно хотлось на комъ-нибудь вымостить свою злобу, и тогда съ сладострастной жестокостью отупвшаго раба безумно глумились надъ существомъ, еще боле безправнымъ, чмъ они, будь это измученная рабочая лошадь или на козлахъ сидящій ‘оборванны и жидъ’.
Такова картина быта и нравовъ горюхинцевъ. Кажись, она вовсе не сложная: схвачено всего нсколько чертъ и то, повидимому, не очень ярко, во всякомъ случа художникъ съ своей стороны длаетъ все возможное, чтобы она вышла какъ нельзя проще и наивне. А между тмъ вы явно чувствуете, что рчь идетъ не о ‘стран, занимающей на земномъ шар не боле 240 десятинъ’, а объ огромномъ, пугающимъ своей безбрежностью государств — чудовищ, простирающемся ‘отъ пламенной Колхиды до хладныхъ финскихъ скалъ’, отъ и и когда незамерзающаго Чернаго моря до покрытаго вчнымъ льдомъ Свернаго океана.
Чтобы рельефне стало, что здсь виноваты не данныя конкретныя условія, что это не какое-нибудь исключительное мсто, а символъ всей Россіи, художникъ длаетъ хозяиномъ этого разореннаго гнзда тихаго и безобиднаго Блкина, который самъ не знаетъ и не понимаетъ, что творится за его спиной. Здсь, повидимому, меньше всего проявляется чья-нибудь злая воля, которая можетъ быть обуздана.
Вдь Блкинъ не принадлежитъ къ тмъ внукамъ богатыхъ ддовъ, которые, ‘не умя отказаться отъ своихъ роскошныхъ привычекъ, требуютъ прежніе полные доходы отъ имнія въ десять кратъ уже уменьшившагося ‘. ‘Тихій кроткій и честный’, онъ ведетъ жизнь самую умренную, ‘избгаетъ полнаго рода излишествъ, никогда не бываетъ навесел’, и, обладая ‘стыдливостью истинно двической’, не возится съ женщинами, хотя къ ‘женскому полу иметъ великую склонность’.
Мечтатель, онъ совершенно далекъ отъ прозы жизни, отъ пошлой обыденщины. Съ неподражаемымъ юморомъ разсказывается, какъ онъ величественно хранитъ въ своемъ стул въ ту самую минуту, какъ сосдъ ‘своими разысканіями и строгими допросами приводить въ крайнее замшательство плута старосту и къ совершенному безмолвію принуждаетъ’, поручаетъ управленіе села ‘старой своей ключниц, пріобртшей его довренность искусствомъ разсказывать исторіи’, отмняетъ
барщину и учреждаетъ весьма ‘умренный оброкъ’. Можетъ быть, здсь сказывается даже не одна безпечность, а нчто другое, боле глубокое. Можетъ быть, Блкинъ принадлежитъ даже къ типу тхъ прогрессивныхъ молодыхъ дворянъ, которые не безъ доли идейности ‘тяжелой барщины яремъ оброкомъ легкимъ замняли’. Говорить же его біографъ, Ненарадовскій помщикъ, что его ‘слабость и пагубное нерадніе’ — обще всмъ ‘молодымъ нашимъ дворянамъ’.
Спрашивается, виновата ли такая добрая душа во всемъ томъ, что творится въ его деревн, что хозяйство разорено, что староста плутуетъ, что крестьяне нищаютъ. Вдь онъ тутъ ршительно не при чемъ.
Чистъ онъ и неповиненъ, какъ славный его собратъ, Маниловъ, у котораго крестьянскія избы частью покосились, частью совсмъ заколочены, а мужики почти нищенствуютъ.
Добрые, они вдь такъ тепло и такъ трогательно относятся къ людямъ. Маниловъ мечтаетъ о тихой и интимной жизни съ своимъ лучшимъ другомъ, съ которымъ онъ могъ бы въ укромной бесдк вести нескончаемые разговоры о самыхъ возвышенныхъ матеріяхъ. А Блкинъ приходить въ необыкновенное волненіе при вид бурой коровы, которая ‘паслась на некошеномъ лугу’, мужиковъ, бывшихъ когда-то его потшными мальчиками и замужнихъ бабъ, которыя нкогда, будучи еще двчонками, сидли ‘на полу для посылокъ’. Нтъ, имъ обоямъ неизвстны ни корысть, ни злоба, и съ нихъ вина совершенно снимаются.
Сентиментальные, лнивые и безпечные, они, вдь, совершенно не вмшиваются въ жизнь, предоставляя ее собственному теченію, которое направляется всей этой ужасной ‘россійской дйствительностью’, не ими созданной и не ими творимой.
Но Блкинъ не только Маниловъ, но отчасти и Тентетниковъ. И онъ сладко грезитъ о чемъ-то возвышенномъ, постоянно почти пребывая въ атмосфер несбыточныхъ мечтаній и ‘возвышенныхъ’ идеаловъ. Какъ ни комично его пристрастіе къ литератур, оно все же трогаетъ насъ своей искренностью и наивной простотой. Пусть онъ страдаетъ зудомъ писательства, пусть говоритъ въ немъ довольно громко тщеславіе, все же, поскольку онъ далекъ отъ обыденщины, поскольку онъ испытываетъ даже суеврное благоговніе предъ отечественной словесностью, которой приноситъ въ жертву вс свои матеріальныя блага, онъ человкъ высшаго порядка и вовсе не причастенъ къ тому вковому злу, которое сндало тло русскаго государства.
‘Боже, какъ грустна наша Россія’,— произнесъ Пушкинъ съ глубокой тоской, когда Гоголь прочелъ ему первыя главы изъ ‘Мертвыхъ душъ’, для которыхъ ‘Исторіи села Горюхина’ является геніальнымъ предначертаніемъ, полнымъ той же неизбывной тоски, того же смха сквозь незримыя слезы.
‘Исторія села Горюхина’ не сатира, а глубокая, полная невыразимой грусти, иронія надъ всей Россіей, надъ всей этой огромной деревней ‘Горюхинымъ’, гд крестьянскія избы зимой почти до крышъ занесены снгомъ, гд волки въ глухую долгую ночь тоскливо воютъ подъ окномъ, гд печаль топятъ въ отвратительной водк, гд въ гор не плачутъ, а только тупо почесываютъ затылки, если не спины…
Скорби полна эта иронія: она не отравлена жгучимъ ядомъ земного, слишкомъ земного сатирическаго гнва, а проникнута глубокой жалостью къ человку, той жалостью, которая такъ характерна для юмора. Съ доброй усмшкой, почти спокойно, какъ истый мудрецъ, Пушкинъ разсказываетъ то, что ему одному было видно,— разсказываетъ безъ тни одобренія или порицанія кому бы то ни было. Онъ просто рисуетъ. Вдь онъ всегда таковъ. Онъ никогда никого не обвиняетъ и не осуждаетъ,— онъ постигаетъ. Онъ только пытливо вглядывается въ окружающую жизнь, подходя къ ней съ совершенно инымъ масштабомъ, чмъ нашъ, глядя на нее съ точки зрнія высшей, ему одному открытой правды.
Щедринъ заимствовалъ форму ‘Исторіи села Горюхина’ для своей ‘Исторіи одного города’, и онъ вначал старался даже поддлываться подъ стиль Блкина. Но какая огромная разница въ манер, въ тон и отношеніи къ изображеннымъ лицамъ!
Щедринъ полонъ жгучей ненависти ко всмъ: и къ дикимъ въ своей жестокости правителямъ, и къ тупымъ въ своей покорности опекаемымъ ‘глуповцамъ’. Негодуя, онъ обжигаетъ пламенемъ своего возмущеннаго сердца даже самаго незлобиваго читателя, страстно зоветъ на борьбу во имя извстныхъ политическихъ идеаловъ, гнвно нападая на своихъ враговъ, на все то, что мшаетъ ихъ скорому осуществленію. Онъ не знаетъ чувства жалости, и не любовь онъ будить, а ту святую ненависть, которая не должна знать пощады въ борьб. Такъ поступаетъ сатирикъ, который весь въ жизни, который распредляетъ людей и явленія по категоріямъ добра и зла, сортируетъ ихъ на правыхъ и виноватыхъ, принимая, конечно, сторону первыхъ.
Пушкину чужда злобная сатира, ему вдомъ только юморъ. Онъ всегда смотритъ дальше и глубже, ему открыты иныя, боле вчныя цнности. Вотъ почему все моментное, преходящее не волнуетъ его такъ страстно и не будитъ въ немъ слпой ненависти.
Поднимаясь выше классовыхъ или групповыхъ интересовъ, обнимая своимъ проникновеннымъ взоромъ всю жизнь въ ея цломъ, онъ постигаетъ то, что творится за видимыми ея формами, постигаетъ истинную причину вещей, въ которыхъ виноваты не правители и не подчиненные — наоборотъ, они одинаково достойны сожалнія, а весь складъ жизни, вковые устои русскаго государства.
Въ этой то всезахватывающей шири задуманной художникомъ картины русской жизни, въ этой то ужасающей правд, разсказанной простодушнымъ тономъ Блкина, не задающагося никакими общественно-политическими цлями — въ гнетущей своей безысходностью правд, служащей самымъ грознымъ осужденіемъ крпостному праву, и заключается, несомннно, главный смыслъ и значеніе ‘Исторіи села Горюхина’.
Выше мы сказали, что въ незаконченной ‘Исторіи’ своей Пушкинъ пытался стать выше классовыхъ или групповыхъ интересовъ и нарисовать широкую, всеохватывающую картину Россіи Николаевской эпохи — картину, въ которой фономъ являлся бы крпостной бытъ. ‘Исторія’, такимъ образомъ, должна была бы прозвучать неслыханнымъ укоромъ вковымъ устоямъ русской жизни, грознымъ осужденіемъ всему ея укладу.
Думается, что это одно могло уже заставить Пушкина старательно скрываться, пользоваться своеобразнымъ, въ своемъ род весьма изящнымъ, езоповскимъ языкомъ, въ которомъ слабе всего звучали бы субъективныя нотки, меньше всего отражалась бы доподлинная личность его. Вліяніе Бенкендорфщины могло сказаться даже безсознательно: не то, чтобы поэтъ намренно прятался за чьей-либо спиной, а ему просто не приходила на умъ откровенная форма, въ которой онъ могъ бы говорить за себя. Вотъ почему, быть можетъ, онъ заставляетъ разсказывать эту ‘исторію’!’ Блкина, самъ же ограничивается ролью посторонняго слушателя. Тмъ боле роль эта вполн подходитъ для него, какъ художника юмориста, глядящаго на жизнь нсколько издалека и не пылающаго страстнымъ гнвомъ, толкающимъ сатирика на постоянное вмшательство въ ходъ событій и на порою надодливыя вставки и примчанія, которыми изобилуетъ, напримръ, ‘Исторія одного города’ Щедрина.
Мы теперь подходимъ къ тому моменту, когда содержаніе осложняется, впитываетъ новые элементы, нсколько даже чуждые своему основному характеру. Зная Блкина изъ письма Ненарадовскаго помщика и изъ его автобіографіи, какъ человка тихаго, скромнаго и стыдливаго, мы ожидали бы услышать изъ его устъ простой и наивный разсказъ, лишенный и тни тщеславія. А между тмъ Пушкинъ заставляетъ его переживать настоящіе потуги творчества, писать свою ‘исторію’ необыкновенно вычурнымъ и напыщеннымъ стилемъ, претендовать на какую-то ученность и знаніе ‘знаменитыхъ’ историковъ своего времени, въ род Нибура.
Были, очевидно, еще и иныя психологическія причины, по которымъ Пушкинъ намренно осложняетъ образъ Блкина, такъ сказать нанизываетъ на остов его характера такія черты, которыхъ мы меньше всего ожидали бы — черты, явно разсчитанныя на то, чтобы надъ ними посмяться или врне, чтобы посредствомъ ихъ кого-то высмять. Такимъ образомъ, къ главной цли, которую мы выяснили въ предыдущей глав, приплетается, повидимому, еще одна, которая и придала ‘Исторіи’ форму пародіи.
Кого же Пушкинъ иметъ въ виду своей пародіей.
Думается, что помимо той или иной конкретной личности Пушкинъ пытается прежде всего осмять какую-то общую полосу, общее направленіе въ литератур. Дло въ томъ, что при самыхъ тщательныхъ изслдованіяхъ и рискованныхъ параллеляхъ, которыя проводятъ критики въ род Страхова или Черняева, никакъ не удается уловить что-нибудь общее въ стил Блкина и якобы пародируемаго историка — Карамзина (по мннію Страхова) или Полевого (по мннію Черняева). Дальше общихъ мыслей, тона и, при извстной натяжк, плана эти сравненія не идутъ. Языкъ же остается принадлежностью самого Блкина, такъ сказать оригинальной чертой его творчества.
Вотъ какъ Страховъ доказываетъ свою мысль, что ‘Лтопись села Горюхина’ есть пародія на первыя главы ‘Исторіи Государства Россійскаго’:
‘ Вступленіе,— говоритъ онъ,— соотвтствуетъ предисловію’. Отъ стиховъ и повстей Блкинъ, подобно Карамзину, перешелъ къ исторіи, и перешелъ съ тми же чувствами. ‘Мысль,— пишетъ Блкинъ,— оставить мелочные и сомнительные анекдоты для повствованія великихъ и истинныхъ происшествій давно тревожила мое воображеніе’. Такъ смотрлъ и Карамзинъ. ‘И вымыслы нравятся,— говорилъ онъ,— но для полнаго удовольствія должно обманывать себя и думать, что они истины’. Совершенно одинаковъ у обоихъ и взглядъ на значеніе исторіи. Каждый смотритъ на себя, какъ ‘на судью, наблюдателя и про рока вковъ и народовъ’ и каждому исторія кажется ‘высшей степенью, доступной для писателя’. У обоихъ за вступленіемъ слдуетъ списокъ источниковъ, и оба всячески восхваляютъ героевъ своей исторіи. ‘Но еще сильне,— прибавляетъ затмъ Страховъ,— чмъ въ отдльныхъ чертахъ, въ общемъ тон ‘Лтописи села Горюхина’ чувствуется удивительно схваченная манера Карамзина, перечитывая первый томъ ‘Исторіи’, нельзя не чувствовать глубокой фальши, въ которую впалъ Карамзинъ, рзкаго и потому смшнаго противорчія между предметомъ и изложеніемъ’.
Какъ видите, Страховъ улавливаетъ только общія черты въ тон, въ расположеніи матеріаловъ, въ мысляхъ. Что же касается стиля, онъ ограничивается только голословнымъ заявленіемъ, что ‘Лтопись села Горюхина’ писана языкомъ Карамзинской Исторіи этимъ знаменитымъ слогомъ, въ которомъ русская проза впервые зазвучала нсколько искуственной, монотонной, но ясной мелодіей’.
Мы вовсе не раздляемъ взгляда г. Черняева, что Пушкинъ не могъ пародировать Карамзина уже потому одному, что ‘относился къ нему съ великимъ уваженіемъ и чтилъ его не только какъ писателя, но и какъ человка’. Это отнюдь не исключаетъ психологической возможности для такого многосторонняго человка, какъ Пушкинъ, высмивать слабыя стороны Карамзинскаго ложнаго стиля. Въ особенности, если причемъ во вниманіе основную черту Пушкинскаго творчества — стремленіе всегда и всюду къ естественности, простот и правдивости языка. Пародировалъ же Пушкинъ, при всемъ своемъ благоговніи передъ Шекспиромъ, его Лукрецію въ ‘Граф Нулин’, попытался же онъ отвтить свтлой шуткой мрачному Данте въ своихъ дивныхъ ‘подражаніяхъ’. Но за то безусловно правъ г. Черняевъ, что параллели, приведенныя Страховымъ, вовсе не убдительны: что ‘списокъ источниковъ находится въ начал не одной только ‘Исторіи Государства Россійскаго’, что Блкинымъ и Карамзинымъ руководили совершенно различныя побужденія при писаніи ‘Исторіи’, и что не одинъ только Карамзинъ говоритъ о славянахъ хвалебнымъ языкомъ. Что же касается ложности тона и искусственности подъема, то и въ этомъ повиненъ не одинъ только Карамзинъ. Въ такомъ тон писали и Полевой, и Каченов(кій, такого же тона требовала критическая литература и отъ Пушкина, преслдовавшая его за несоблюденіе чинности, ‘начиная съ появленія ‘Руслана и Людмилы’ и кончая ‘Борисомъ Годуновымъ’, въ которомъ даже сцена свиданія Самозванца съ Мариной признана крайне неприличной ‘.
Думается, что этимъ вычурнымъ, ложнымъ, несоотвтствующимъ содержанію тономъ Блкина Пушкинъ прежде всего высмиваетъ не того или другого отдльнаго писателя, а цлую полосу въ современной ему русской литератур, не умвшей еще отказаться отъ ложнаго пафоса. унаслдованнаго у предшествовавшаго поколнія,— отъ требованія ‘чинности’.
Пушкинъ, какъ сообщаетъ Анненковъ, пересмотрлъ въ Болдин все, что объ немъ было сказано въ журналахъ, ‘написалъ’ пропасть полемическихъ статей противъ своихъ ‘толстопузыхъ критиковъ’, глубокомысленнымъ изысканіямъ которыхъ онъ подвелъ итогъ, равняющійся указанію ‘пяти грамматическихъ ошибокъ въ его сочиненіяхъ’.
Въ одной изъ его отповдей мы читаемъ: ‘Жеманство и напыщенность боле оскорбляютъ, чмъ простонародность. Откровенныя, оригинальныя выраженія простолюдиновъ повторяются и въ высшемъ обществ, не оскорбляя слуха, между тмъ, какъ чопорные обиняки провинціальной вжливости возбудили бы общую улыбку’…
Вотъ эту-то чопорность и провинціальную вжливость, думается, и имлъ Пушкинъ въ виду, когда заставлялъ Блкина писать свою ‘Исторію’ необыкновенно витіеватымъ стилемъ, избгать такихъ выраженій, какъ кабакъ, приказчикъ, водка и г. п., именовать мужиковъ гражданами, мірскую сходку — вчемъ, а фальшивые паспорта ‘партикулярными’. Это же требованіе со стороны критиковъ чинности, доходящей до чопорности, осмиваетъ Пушкинъ и тогда, когда заставляетъ Блкина разсказывать о самыхъ ничтожныхъ явленіяхъ тономъ пресерьезнаго изслдователя, восхищаться виршами Архипа Лысаго и разбирать ихъ по всмъ правиламъ журнальной критики 20-хъ годовъ, любившей сравнивать самыя ничтожныя произведенія русскихъ писателей съ произведеніями знаменитыхъ поэтовъ античнаго міра.
Этотъ же тонъ, общій для всей критической литературы, Пушкинъ могъ имть въ виду и тогда, когда заставляетъ Блкина съ важностью разсказывать о томъ, какъ ‘наука, искусство и поэзія издревле находились въ Горюхин въ довольно цвтущемъ состояніи’, что ‘музыка была всегда любимое искусство образованныхъ Горюхинцевъ: балалайка и волынка, услаждая чувства и сердце, понын раздаются въ жилищахъ’. Ту же напыщенность Пушкинъ вышучиваетъ и тогда, когда Блкинъ старается объяснить причину, почему земскій Авдей не могъ прочесть ‘грозное посланіе помщика’ и никакъ не ршается сказать, что онъ былъ пьянъ — столь простое объясненіе ужъ слишкомъ не соотвтствовало бы важности изложенныхъ событій.
Такимъ образомъ, Пушкинъ имлъ въ виду общій характеръ и тонъ русской литературы, искусственно приподнятый и ложный,— тонъ, который, начиная съ Карамзина, звучалъ въ продолженіе 20-хъ годовъ, не ослаблъ и къ 1830-му году, мшая такимъ образомъ сближенію жизни и литературы — водворенію реалистическаго направленія, творцомъ котораго является Пушкинъ. Въ этомъ смысл ‘Исторія’ пародія на ложный, искусственный стиль всхъ вообще манерныхъ и чопорныхъ писателей, въ томъ числ и Карамзина.
Однако ‘Исторія села Горюхина’ изобилуетъ многими деталями, явно свидтельству ющими о томъ, что помимо ироническаго отвта своимъ критикамъ и осмиванія ложнаго тона, господствовавшаго въ литератур, Пушкинъ имлъ еще въ виду и опредленныхъ писателей.
И въ данномъ случа слдуетъ согласитьтя съ г. Черняевымъ, что Пушкинъ скоре пародировалъ не Карамзина, а Полевого съ его диллетантскимъ увлеченіемъ Нибуромъ, Гизо и Тьерри, задвая можетъ быть мимоходомъ и Каченовскаго, съ его одностороннимъ историческимъ скептицизмомъ.
Не останавливаясь на параллели, проводимой г. Черняевымъ между текстами ‘Исторіи села Горюхи на’ и ‘Исторіи русскаго народа’ Полевого, столь же мало убдительной, какъ и вышеуказанная параллель Страхова, мы приведемъ нсколько фактовъ, явно свидтельствующихъ о томъ, что именно Полевого Пушкинъ могъ имть въ виду своей пародіей.
Прежде всего надо помнить, что почти одновременно съ ‘Исторіей’ Пушкинъ писалъ свои враждебныя статьи противъ Полевого, уже по этому одному нужно думать, что именно Полевой служилъ моделью для пародіи.
Въ ‘Дтскихъ сказочкахъ’, написанныхъ въ 1830 г., Пушкинъ уподобляетъ Полевого неглупому, но слишкомъ втренному и заносчивому мальчику, который ничему не хотлъ порядочно учиться, а потому прослылъ невждой.
И Блкинъ, какъ мы знаемъ, ничему не учился въ дтств и остался на всю жизнь невждой, который едва поднялся выше интереса къ ‘Письмовнику’ Курганова.
‘Г-нъ Полевой,— читаемъ мы въ замткахъ Пушкина объ ‘Исторіи русскаго народа’, написанныхъ въ томъ же 1830 году,— сильно почувствовалъ достоинство Гаранта и Тьерри и принялъ ихъ образъ мнніи съ неограниченнымъ энтузіазмомъ… Желаніе отличиться отъ Карамзина слишкомъ явно въ г-н Полевомъ, и какъ заглавіе его книги есть не что иное, какъ пустая пародія заглавія ‘Исторіи Государства Россійскаго’, такъ разсказъ г-на Полевого слишкомъ часто не что иное, какъ пародія разсказа исторіографа’… И дальше: ‘основываемся на стараніи г-на Полевого сохранить драгоцнныя краски старины и частыхъ его заимствованіяхъ х лтописей’.
Въ этой цитат указываются какъ разъ т самыя черты, которыя такъ безпощадно преслдуются въ Блкин.
Въ самомъ дл Полевой приступаетъ къ своей работ не съ благоговніемъ постригшагося въ историки Карамзина и не съ его смиреніемъ, а съ дерзостью человка, желающаго во что бы то ни стало обратить на себя вниманіе. Просто, лавры Карамзина или Нибура не даютъ ему спать.
И для Блкина главнымъ стимуломъ было то, что и ему хотлось увковчить свое имя въ литератур, что и ему казалась соблазнительной роль писателя, въ особенности историка — ‘судьи, наблюдателя и пророка вковъ и народовъ’.
Полевой, желая ‘сохранить драгоцнныя краски старины’, слишкомъ часто заимствуетъ у лтописей.
И Блкинъ сплошь да рядомъ прерываетъ свой разсказъ длинными выписками изъ своихъ лтописей, тоже стараясь ‘сохранить драгоцнныя краски старины’.
Полевой считаетъ Нибура ‘первымъ историкомъ нашего вка’ и въ великомъ благоговніи посвящаетъ ему свой трудъ.
И Блкинъ нсколько разъ упоминаетъ имя Нибура, какъ самое авторитетное.
Полевой, размахиваясь направо и налво, съ легкимъ скептицизмомъ отвергаетъ мнніе своего предшественника. Такой же скептицизмъ одолваетъ и Блкина, когда онъ разсказываетъ о ‘баснословныхъ временахъ’ или когда производитъ глубокомысленныя изысканія по поводу ‘Бсовскаго болота’.
Повидимому, многое говоритъ въ пользу того мннія, что Пушкинъ пародировалъ именно Полевого: и то, что онъ занимался его ‘Исторіей русскаго народа’ и думалъ о немъ почти въ то же время, когда рисовалъ Блкина, какъ ‘историка’, и то, что онъ питалъ къ Полевому вражду за оскорбленную память Карамзина и за слишкомъ леі кое отношеніе его къ своему труду, и то, что у нихъ обоихъ — у Полевого и у Блкина — имются общія черты и даже детали, характерныя для нихъ, какъ ‘историковъ’.
Вотъ почему слдуетъ думать, что если Пушкинъ имлъ въ видх конкретную личность, то только Полевого.
Мы остановились на Полевомъ, какъ на наиболе вроятной модели для пародіи. Вполн допустимо, что Пушкинъ хотлъ задть и Каченовскаго, отрицательное отношеніе къ которому онъ проявилъ еще въ начал 1820-х гг. въ цломъ ряд эпиграммъ. Возможно также, что Пушкинъ имлъ въ виду еще и иныхъ историковъ: и такъ называемой норманской школы, которая выводила первыхъ князей изъ Скандинавіи, и русской школы, отстаивавшей точку зрнія славянскаго происхожденія Рюрика съ его братьями.
Не ихъ-ли иметъ Пушкинъ въ виду, когда Блкинъ усматриваетъ въ одежд Горюхинцевъ, состоявшей ‘изъ рубахи, надваемой сверхъ нижняго платья’, ‘отличительный признакъ ихъ славянскаго происхожденія’, а въ ихъ переправленіи весною черезъ рку Сивку на челнокахъ — сходство съ ‘древними скандинавами’.
Но во всякомъ случа не эти историки дали главный матеріалъ для пародіи и не ихъ преслдовать было ея главной цлью.
Въ заключеніе, остановимся на чрезвычайно странной попытк В. В. Сиповскаго доказать, что Пушкинъ заимствовалъ форму и тонъ для ‘Исторіи села Горюхина’ у нмецкаго сатирика Рабенера, по увренію г. Сиповскаго, достаточно популярнаго въ Россіи въ XVIII вк {См. 4-й выпускъ академ. изданія ‘Пушкинъ и его современники’, ст. В. В. Сиповскаго: ‘Къ литературной исторіи Исторіи села Горохина’.}.
Г. Сиповскій самъ сознается, что ‘у него нтъ данныхъ утверждать, что эта сатира (переведенная на русскій языкъ въ 1764 г. подъ названіемъ: ‘Сокращеніе, учиненное изъ лтописи деревни Кверлеквичь’) была извстна великому поэту’, а потому… строитъ свое доказательство на томъ основанія, что ‘при любви его (Пушкина) рыться въ старыхъ книгахъ, она могла попасть ему въ руки и возбудить его интересъ’! Но, главнымъ образомъ, г. Сиповскаго убждаетъ то, что ‘слишкомъ ужъ исключительно сходно содержаніе произведеній Рабенера и Пушкина, чтобы можно было упорно отрицать всякую связь между ними’ (стр. 5). И въ доказательство этого исключительнаго сходства’ г. Сиповскій передаетъ самымъ пространнымъ образомъ содержаніе сатиры Рабенера, отличающейся обычной тяжеловсностью нмецкаго остроумія и въ своемъ тон ничмъ ршительно не напоминающей изящную и въ высшей степени художественную пародію Пушкина.
Но интересне всего то, что именно по содержанію-то она меньше всего похожа на ‘Исторію села Горюхина’. И даже самъ г. Сиповскій, вопреки якобы подмченному имъ ‘исключительному сходству’, самъ Сознается, что ‘конечно, между лтописью села Горохина и лтописью деревни Кверлеквичъ сходства въ содержаніи почти нтъ’! (стр. II). Г. Сиповскій ссылается еще на якобы существующую ‘тождественность у обоихъ авторовъ художественныхъ замысловъ литературной формы и тона’. Но тутъ-то совсмъ нельзя постичь, почему Это то, что дано нмецкому сатирику Рабенеру, не дано Пушкину, почему это ‘исключительная литературная форма’ могла быть найдена Рабенеромъ, а не Пушкинымъ?
Неужели на томъ только основаніи, что ‘Исторія села Горюхина’ стоитъ особнякомъ ‘въ ряду всхъ твореній не только Пушкина, но и другихъ русскихъ произведеній боле раннихъ и современныхъ Пушкину’, мы должны усомниться ‘въ оригинальности ея замысла и формы’? Мало ли у Пушкина такихъ произведеній, которыя стоятъ особнякомъ ‘въ ряду произведеній боле раннихъ и современныхъ ему’? Вдь этимъ-то онъ и великъ, что все его замыслы и формы въ высшей степени оригинальны!
Но еще больше: при самомъ даже бгломъ сравненіи ‘Исторіи села Горюхина’ съ сатирой Рабенера сразу обнаруживается ихъ рзкое различіе ‘въ художественныхъ замыслахъ и въ тон’. Въ то время какъ ‘Лтопись деревни Кверлеквичъ’ представляетъ собою сатиру, порою довольно даже грубую, ‘Исторія села Горюхина’, какъ мы видли выше, совершенно лишена сатирическаго оттнка и проникнута тмъ глубокимъ юморомъ и той великой жалостью къ человку, которые такъ характерны для всепрощающей и любящей души Пушкина, всегда постигающаго, но никогда никого не обвиняющаго. Тамъ, въ сатир Рабенера — грубыя краски, бьющія на эффектъ весьма не тонкаго художественнаго вкуса, здсь же въ ‘Исторіи села Горюхина’ тонъ въ высшей степени мягкій, изящный — смхъ сквозь незримыя слезы. Тамъ отношеніе автора къ героямъ грубо насмшливое, здсь же отношеніе Пушкина къ Блкину сочувственное, почти даже любовное. Повторяемъ, просто не понятно, какъ это можно на основаніи такихъ шаткихъ доводовъ строить такую странную догадку?
У г. Сиповскаго имется еще одинъ доводъ. Онъ правильно полагаетъ, что ‘однимъ желаніемъ высмять Полевого’ нельзя объяснять ‘съ художественной точки зрнія замыслъ, боле сложный — сжать исторію государства въ исторію села’, а между тмъ ‘едва-ли Пушкинъ сознательно желалъ въ своемъ произведеніи высмять Россію’. Но почему едва-ли? Почему, какъ разъ наоборотъ, не допустить, что главной цлью Пушкина было вовсе не пародировать кого-нибудь, хотя бы Полевого, а именно ‘сжать исторію государства въ исторію села’?
Прежде всего бытъ разоренныхъ болотцевъ могъ разбудить въ Пушкин старые политическіе взгляды, дать ему толчокъ, а также реальныя краски для того, чтобы попытаться создать широкую, всеохватывающую картину закрпощенной Россіи Николаевской эпохи. А затмъ уже къ этому основному мотиву прибавились еще другіе, въ томъ числ и желаніе высмять Полевого, повліявшіе на выборъ своеобразной формы пародіи. Если не прибгать къ теоріи безсознательнаго творчества, къ установленію произведеній, исполненіе которыхъ идетъ гораздо дальше замысла, то ‘Исторія села Горюхина’ прежде всего и главнымъ образомъ глубокая и полная невыразимой грусти иронія надъ всей Россіей, надъ всей этой огромной деревней, ‘Горюхинымъ’ именуемой. Все значеніе ея заключается именно въ этой захватывающей шири задуманной художникомъ картины русской жизни, въ этой ужасающей правд, разсказанной простодушнымъ тономъ Блкина — въ гнетущей своей безысходностью правд, служащей самымъ грознымъ осужденіемъ безсмысленной дикости условій