I.
Болдинскій періодъ.
II.
III.
Выстрлъ.
IV.
——
V.
Гробовщикъ.
VI.
Метель.
——
VII.
Барышня-Крестьянка.
VIII.
Станціонный Смотритель.
А. Искозъ.
Повести Белкина, Долинин Аркадий Семенович, Год: 1910
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Пушкин, А. С. Полное собраніе сочиненій. Том IV
Библіотека великихъ писателей подъ редакціей С. А. Венгерова
СПб., 1910
Великое и мудрое спокойствіе оснило къ концу 1830-го года мятущуюся душу трагическаго въ своемъ одиночеств Пушкина. Оно дало ему возможность развернуть свои геніальныя творческія силы, завершить т великіе пути, по которымъ онъ шелъ до сихъ поръ, и открыть новыя безбрежныя дали — новые горизонты.
По складу своему объективный творецъ, постоянно ощущавшій въ себ радостную возможность забыть о своемъ я и какъ бы раствориться въ окружающемъ мір, Пушкинъ до 30-го года, въ силу личныхъ невзгодъ, никогда не былъ предоставленъ самому себ. Никогда не могъ онъ предаваться спокойному творчеству и, пребывая въ состояніи кипнія своихъ могучихъ страстей, невольно вносилъ въ творимые имъ образы большую долю субъективизма. Можно скоре удивляться могучей стихійности его объективнаго дара, если при столь неблагопріятныхъ условіяхъ онъ все же создалъ дышащія неземнымъ спокойствіемъ великіе образы старика цыгана и лтописца Пимена.
И лишь въ Болдин, въ деревенской тиши, которая такъ благотворно вліяла на его творчество, въ конц 30-го года, когда ему ясно стало будущее, сулившее его усталой душ блаженство въ личной жизни, онъ, отдленный отъ всего міра цлымъ рядомъ карантиновъ, сравнительно успокоился. Сдлался онъ ‘тише’, отошелъ отъ своего я на должное разстояніе, чтобы окунуться въ міръ объективныхъ образовъ, проявить великій даръ проникновенія въ душу людей разнообразнйшихъ націй, сословій и положеній. Здсь онъ пережилъ необычайный даже для него подъемъ творческой силы, о чемъ самъ говоритъ въ письм къ Плетневу отъ 9-ое декабря 1830-го года: ‘въ Болдин писалъ, какъ давно уже не писалъ. Вотъ что привезъ сюда: дв послднія главы Онгина… повсть, писанную октавами [домикъ въ Коломн] нсколько драматическихъ сценъ: Скупой рыцарь, Моцартъ и Сальери, Пиръ во время чумы и Донъ-Жуанъ. Сверхъ того я написалъ около 30 мелкихъ стихотвореній. Еще не все: написалъ я прозой (весьма секретное) пять повстей [Повсти Блкина]’.
На Болдинскій періодъ мы должны смотрть, такимъ образомъ, какъ на центральный узелъ, откуда исходятъ нити по всмъ направленіямъ, какъ на огромный резервуаръ, куда стекаются рки его прошлаго творчества и откуда, освженныя, он продолжаютъ свои извилистые пути.
Пушкинъ рано сталъ задумываться надъ проблемой индивидуализма. Онъ прочувствовалъ ее впервые на Кавказ, частью подъ вліяніемъ личныхъ невзгодъ, поддерживавшихъ пламя мятежа въ его бурной душ, частью подъ вліяніемъ европейскаго романтизма, съ его культомъ могучей личности, вступающей въ борьбу съ окружающей ее жизнью,— личности, разбивающей скрижали старыхъ цнностей, ставящей себя въ центр мірозданія и на все глядящей съ точки зрнія я. Пушкинъ принялъ гордую индивидуальность подъ свою защиту, ставъ на ея сторон въ ея тяжб съ обществомъ. Но это было лишь субъективное настроеніе временно встревоженнаго художника, настроеніе, которое умчалось вмст съ годами. Созрвшій къ 24-му году геній проникся всей серьезностью этой проблемы, постигъ ея вчный общечеловческій характеръ, понялъ, что ее нельзя ставить въ зависимость отъ личныхъ временныхъ переживаній. Трепетно жгучая, она властно требуетъ къ себ иного отношенія, иныхъ путей разршенія.
Два пути намчены Пушкинымъ. Оба они ведутъ къ растворенію человческаго я въ окружающемъ мір, космос или быті, къ уничтоженію первопричины всхъ жгучихъ проблемъ. Они же оба сошлись, скрестились въ его Болдинскихъ твореніяхъ. Потъ почему, какъ мы увидимъ ниже, вс Болдинскія произведенія носятъ одинъ общій характеръ и, при всемъ своемъ многообразіи, поражаютъ насъ своимъ единствомъ — вс они запечатлны печатью единаго, цльнаго въ своей многогранности, генія.
Уже въ ‘Цыганахъ’ страдальческой личности замкнутаго въ самомъ себ гордаго Алеко, который ‘для себя лишь ищетъ воли’ и смотритъ на весь окружающій міръ, какъ на подножіе себ, противопоставлены: съ одной стороны, вольная, свободная въ своемъ религіозномъ смиреніи, община, идеалъ которой такъ полно воплощенъ въ патріархальной фигур старика цыгана, знающаго про себя великую мудрость, подсказанную самой природой: ‘чредою дается радость, что было, то не будетъ вновь’. А съ другой стороны — своевольная, измнчивая Земфира — дитя природы, свободная въ своихъ движеніяхъ, не знающая ни мрачной сосредоточенности, ни тяжелаго постоянства гордаго индивидуализма.
Такую же антитезу мы находимъ въ ‘Борис Годунов’. Такъ Борису съ его узкой, замкнутой въ предлахъ одного страстнаго стремленія къ власти, душой противопоставлены, съ одной стороны, широкая и вольная натура самозванца, откликающагося на вс звуки, издаваемые жизнью, а съ другой — спокойная и мудрая фигура Пимена, какъ мощный монументъ, стоящаго надъ жизнью, ея волненіями и страстями, и указующаго путь къ великому смиренію и покорности передъ бытіемъ.
Такъ и Мазеп, хитрому и злому политику, стремящемуся къ корон для себя, противопоставленъ вольный и добродушный Петръ, пьющій заздравный кубокъ за враговъ, своихъ учителей шведовъ.
Непосредственная натура, простодушная и наивная душа, открытая для всевозможныхъ звуковъ жизни, стремящаяся къ воплощенію въ себ наибольшаго количества сторонъ открываемаго міра или космоса — натура незамкнутая въ себ и не возносящая на самый высокій пьедесталъ своего я,— радостно и беззаботно растворяющаяся въ объективномъ мір — вотъ онъ идеалъ Пушкина. Такая натура не вдаетъ никакихъ проблемъ, не страдаетъ въ жизни, не корчится въ мукахъ одиночества.
Таковъ одинъ путь.
Но такія натуры бываютъ различныхъ масштабовъ и различной сложности. Универсальныя души — геніи растворяются во всемъ космос, во всемъ окружающемъ мір. Творцы, они, какъ эхо, откликаются на вс стороны жизни, которая находитъ боле или мене полное воплощеніе въ ихъ творчеств. Таковъ Гете, Моцартъ, таковъ и Пушкинъ, давшій намъ цлую галлерею подобныхъ типовъ съ широкой натурой.
Люди съ мене сложной душой, съ меньшей, если можно такъ выразиться, душевной емкостью, но такого же склада, успокаиваются въ лон небольшой среды, сливаются съ бытіемъ одной опредленной сферы, питаясь всю жизнь интересами цлаго и въ немъ растворяя свое я. Сліяніе съ бытомъ, признаніе Высшаго начала, господствующаго надъ жизнью, и ощущеніе долга — вотъ второй путь, сулящій покой человку на земл. Основная же черта характера, служащая психологическимъ основаніемъ для людей, идущихъ по обоимъ выше названнымъ путамъ — это отсутствіе эгоцентризма натуры.
Въ Болдинскій періодъ оба пути, какъ мы уже сказали выше, скрещиваются. Въ ‘маленькихъ’ (какъ назвалъ Пушкинъ ‘Скупого Рыцаря’, ‘Моцарта и Сальери’, ‘Каменнаго Гостя’ и ‘Пиръ во время чумы’), но на самомъ дл великихъ трагедіяхъ рисуются эти вольныя широкія натуры, вдающія счастье на земл. Въ послднихъ же двухъ главахъ Онгина, весь смыслъ которыхъ сводится къ словамъ Татьяны: ‘но я другому отдана, я буду вкъ ему врна’, высказывается уже идеалъ всесмиренія и признанія господства морали въ жизни.
Душевное спокойствіе въ Болдин сказалось еще въ томъ, что Пушкинъ переходитъ къ тихой и ясной проз, къ изображенію незатйливаго деревенскаго быта.
Смирились вы, моей весны
Высокопарныя мечтанья…
Иныя нужны мн картины:
Люблю песчаный косогоръ,
Калитку, сломанный заборъ.
На неб сренькія тучи,
Передъ гумномъ соломы кучи…
На такихъ почти меланхолическихъ тонахъ предвщаетъ Пушкинъ свой переходъ къ проз. ‘Повсти Блкина’ были первымъ продуктомъ этого ‘прозаическаго’ настроенія. Но, сотворенныя одновременно съ лучшими перлами Пушкинской поэзіи — съ ‘Маленькими трагедіями’ да съ послдними глазами Онгина, он носятъ слды еще не остывшихъ страстей, представляютъ собой попытку перенести въ русскую обстановку т же образы и мысли, которыя волновали его въ этотъ періодъ. Почти изъ однихъ и тхъ же элементовъ Пушкинъ творитъ вс свои Болдинскія произведенія, и лишь отъ различнаго ихъ сочетанія, да отъ той среды, въ которую помщаетъ онъ своихъ героевъ, зависятъ ихъ характеръ и положеніе, то трагическіе (въ ‘Маленькихъ трагедіяхъ’), то комическіе (въ ‘Повстяхъ Блкина’).
Прежде всего надо откинуть ходячее представленіе о томъ, что ‘Повсти Блкина’ представляютъ собой художественную мистификацію, что поэтъ, загримировавшись простодушнымъ Блкинымъ, пропускаетъ все, о чемъ идетъ рчь въ разсказахъ, сквозь простую душу Блкина, все разсматриваетъ съ его точки зрнія. Ссылаясь на біографію мнимаго автора, предпосланную повстямъ, и смшивая въ одно повсти съ ‘Исторіей села Горюхина’, несмотря на все ихъ различіе въ стил, въ манер и въ міросозерцаніи, критики впадаютъ въ цлый рядъ грубыхъ ошибокъ. Съ тмъ же правомъ можно было бы сказать, что личности Пушкина не видно изъ ‘Капитанской дочк’, и въ ‘Дубровскомъ’ и въ другихъ прозаическихъ произведеніяхъ, если бъ ему пришло на умъ подписаться подъ ними какимъ-нибудь псевдонимомъ.
И языкъ, и манера и художественные пріемы — все обличаетъ въ этихъ повстяхъ присутствіе Пушкина, а сюжеты безусловно свидтельствуютъ о тсной связи съ остальными произведеніями Болдинскаго періода.
Изъ переписки Пушкина съ Плетневымъ за 1830 годъ тоже видно, что онъ вначал даже не помышлялъ объ изданіи своихъ разсказовъ подъ псевдонимомъ Блкина.
Такъ въ выше уже цитированномъ письм мы читаемъ: ‘написалъ повсть, писанную октавами (стиховъ 400), которую выдадимъ Anonyme… Еще не все (весьма секретное, для тебя единое), написалъ я прозою я повстей, отъ которыхъ Баратынскій ржетъ и бьется — и которыя печатаемъ также Anonyme. Подъ моимъ именемъ нельзя будетъ, ибо Булгаринъ заругаетъ…’
Повидимому, тогда, когда Пушкинъ писалъ письмо, онъ еще не думалъ о псевдоним Блкинъ, а хотлъ только скрыть свое имя въ силу практическихъ соображеній — онъ просто боялся придирокъ со стороны недоброжелательной критики: ‘Булгаринъ заругаетъ’. По этому самому онъ хотлъ издать и ‘повсть, писанную октавами’ Anonyme. Вдь ‘Домикъ въ Коломн’ та же проза, написанная только стихотворнымъ размромъ.
Повторяемъ, въ этихъ повстяхъ нтъ ничего Блкинскаго, и он совершенно случайно объединены подъ одно имя. Анализъ каждаго разсказа въ отдльности, надюсь, подтвердитъ нашу мысль. Если они и имютъ что нибудь общее между собой, то лишь постольку, поскольку у ихъ героевъ мелькаютъ одн и т же черты. Но это объясняется тмъ, что они написаны въ одно и то же время.
Намъ думается, что мы правильне поступимъ, если попытаемся подойти къ этимъ повстямъ, беря за исходный пунктъ мотивы, которые звучали въ эту пору въ ‘Маленькихъ трагедіяхъ’ и въ послднихъ двухъ главахъ ‘Евгенія Онгина’. Мы увидимъ, что три повсти: ‘Выстрлъ’, ‘Гробовщикъ’ и ‘Метель’ въ основ своей имютъ т же самые мотивы, причемъ первая вполн выдерживаетъ сравненіе съ ‘Скупымъ рыцаремъ’ и съ ‘Моцартомъ и Сальери’, и по духу, и но серьезности тона, и по психологіи типовъ. Другія же дв повсти похожи:— ‘Гробовщикъ’ на ‘Пиръ во время чумы’ и ‘Каменнаго Гостя’,— ‘Метель’ на финалъ ‘Евгенія Онгина’. Правда, какъ похожи? Какъ похожъ изящный и художественный водевиль на трагедію, если они оба написаны на одинъ и тотъ же сюжетъ.
Что же касается ‘Барышни-крестьянки’, то она родствена ‘Домику въ Коломн’. И лишь отдльное мсто занимаетъ ни съ чмъ не связанный ‘Станціонный смотритель’ — повсть совершенно иного жанра, открывающая великіе горизонты для будущей русской литературы, въ которой будетъ звучать тотъ же мотивъ, что и въ этой повсти: ‘зачмъ вы меня обижаете — я вдь братъ вашъ’.
Выше мы сказали, что Пушкинъ въ ‘Маленькихъ трагедіяхъ’ отстаиваетъ идеалъ широкой и вольной натуры, живущей непосредственной жизнью и мене всего замыкающейся въ сферу ограниченнаго круга интересовъ.
Такъ, праздный гуляка Моцартъ жадно ловитъ гармонію звуковъ, издаваемыхъ міровой душой, и ему противна монашеская келья, гд Сальери, подобно всякому фанатику, ‘трудами, усердіемъ и самоотверженіемъ’ служитъ своему Богу, принося ему въ жертву и жизнь, и себя.
Такъ, ‘безумный расточитель молодой, развратниковъ разгульныхъ собесдникъ’, широкая натура, жаждущій веселья и турнировъ наслдуетъ старому барону, который выстрадалъ свое богатство, которому оно стоило столько ‘горькихъ воздержаній, обузданныхъ страстей, тяжелыхъ думъ, дневныхъ заботъ и ночей безсонныхъ’.
Такъ, вчно юный Донъ-Жуанъ, воплощеніе мужского начала въ любви, танцуя проходитъ по полю жизни и ему, какъ Лаур, которой онъ такъ близокъ по духу, нтъ никакого дла, что тамъ въ Париж, быть можетъ, небо тучами покрыто, холодный дождь идетъ и втеръ дуетъ, лишь бы здсь, въ Мадрид ‘яркая луна блестла на синев густой и темной, небо было бы тихо и неподвижно, ночь лимономъ и лавромъ пахла и сторожа кричали бы протяжно и ясно…’.
Ту же мысль о возможности счастья только для широкихъ и вольныхъ натуръ Пушкинъ выдвигаетъ и въ ‘Выстрл’.
Сильвіо окруженъ ореоломъ таинственности и, очевидно, хранитъ въ душ какую-то тайну. Его угрюмость, крутой нравъ, злой языкъ и спартанскій образъ жизни при видимомъ богатств говорятъ за то, что онъ носится съ какой то идеей, замкнутой въ его озлобленной душ,— идеей, властно требующей отъ него, какъ и отъ Скупого рыцаря и Сальери, полнаго отреченія отъ жизни. Одержимый страстью, какъ онъ самъ ее опредляетъ,— первенствовать, онъ всю жизнь стремится къ власти въ своемъ околодк, въ своемъ полку. Wille zur Macht — основной аккордъ съузившейся души Скупого рыцаря и Сальери — громко звучитъ въ односторонней душ Сильвіо, заглушая остальные звуки, будимые жизнью.
Сильвіо одинокъ. Онъ одинъ изъ тхъ, которыхъ вс уважаютъ, можетъ быть боятся, но не любятъ. Имъ покоряются, курятъ иміамъ, но отъ нихъ держатся въ нкоторомъ отдаленіи. Такимъ людямъ вдома лишь тнь душевнаго покоя, и то не на долго — слишкомъ ужъ шатко ихъ душевное равновсіе. Имъ приходится зорко слдить за тмъ, чтобы не появился какой-нибудь соперникъ, чтобы вниманіе окружающихъ не отвлеклось внезапно въ сторону отъ нихъ. Раньше подозрительность, а затмъ уже злоба на почв жгучей зависти, если таковой соперникъ появляется, омрачаетъ ихъ умъ, нарушаетъ ихъ неустойчивую душевную гармонію.
Сильвіо, какъ всякій человкъ, одержимый одной какой-нибудь идеей, подверженный одной какой-либо доминирующей страсти, угрюмъ.Свтлыя краски жизни не воспринимаются имъ и не радуютъ его омраченнаго взора. Стрльба, оружіе, раскиданное по всмъ угламъ и столамъ, и военныя книги какъ нельзя лучше подходятъ къ его тяжелому нраву. Какая-то густая пелена отдляетъ его отъ міра, отъ людей. И если онъ разговорчивъ съ товарищами и, повидимому, общителенъ, то только потому, что онъ хочетъ первенствовать, а для этого необходимо приноравливаться къ людямъ, если, конечно, власть первенствующаго не носитъ принудительнаго характера.
Согласно излюбленной иде Пушкина, Сильвіо несчастный страдалецъ. Червь зависти точитъ его всю жизнь. Не находя себ пристанища, онъ съ огромнымъ, неудовлетвореннымъ самолюбіемъ скитается по земл и затмъ гд-то въ чужой сторон погибаетъ, предводительствуя отрядомъ чуждыхъ ему этеристовъ. Чуется, что Сильвіо унесъ на войну свое глубокое одиночество, свою разбитую жизнь. Не храбрый поступокъ безумствующей молодости вы видите здсь — его уходъ на войну скоре представляется намъ лебединой пснью преждевременно состарившагося и нигд не нашедшаго себ пристанища человка… Такъ безсмысленно гибнутъ вс лишніе люди — лишніе отъ того, что не умютъ найти для себя сферы, которая могла бы ихъ поглотить, не умютъ упиться жизнью, требующей отъ человка всесторонняго раскрытія души и всегда жестоко мстящей тмъ индивидуалистамъ, которые прислушиваются только къ голосу своего я и считаютъ окружающій ихъ міръ лишь подножіемъ для себя.
Антитезой Сильвіо является столь симпатичный Пушкину молодой повса, весело и беззаботно упивающійся жизнью, не вдающій никакихъ рефлексій и не замыкающійся въ сферу одной опредленной страсти. Душа молодого графа отверзта для всей гармоніи звуковъ, издаваемыхъ міромъ. ‘Веселость его самая бшеная, а храбрость самая безпечная’. Онъ не намренно стремится къ власти, а пользуется ею по праву, небрежно, почти ее не цня. Тотъ же Моцартъ, онъ, пожалуй, готовъ признать всхъ равными себ, ибо ему совершенно чуждо чувство зависти, сндающей душу мрачнаго Сильвіо. Дитя природы и беззаботный, какъ она, графъ непосредственно наслаждается полнотою жизни. Онъ тотъ ‘блокурый зврь’, который не знаетъ ни угрызеній совсти, ни томленій духа. Онъ живетъ лишь моментами, въ каждый изъ нихъ себя находя. Такіе люди не боятся смерти — они просто не думаютъ о ней. Во время первой дуэли Сильвіо смотрлъ на него жадно, какъ хищный зврь на свою жертву. Графъ же стоялъ подъ пистолетомъ, ‘выбирая изъ фуражки сплыя черешни и выплевывая косточки’, совершенно равнодушный къ тому, что его сейчасъ сразитъ шальная пуля. Вотъ онъ образъ беззаботнаго гуляки, по существу своему не знающаго, что такое добро и зло ни для себя, ни для другихъ. Такимъ людямъ уготовлено счастье на земл — они царствуютъ среди людей шутя и легко. Непосредственность и ширь натуры и связанная съ ними воспріимчивость ко всмъ сторонамъ жизни спасаетъ ихъ отъ всякихъ тяжелыхъ душевныхъ недуговъ.
Графъ соглашается оба раза метать жребій, кому стрлять первымъ, зная, что по праву выстрлъ принадлежитъ Сильвіо. Съ точки зрнія нравственности, онъ безусловно поступаетъ нехорошо, но ему все прощается Пушкинымъ, такъ какъ онъ усматриваетъ здсь не злой умыселъ, а беззаботность ребенка, который ни надъ чмъ не задумывается. Сильвіо въ дикой злоб упивается муками своей жертвы. Онъ выносилъ эту злобу въ своей мрачной душ, онъ ее воспиталъ и она толкнула его, на то, чтобы заставить врага пережить такую тяжелую минуту, какую переживаетъ осужденный на смерть передъ казнью.
‘Мн все кажется, что у насъ не дуэль, а убійство’. Не у насъ, а у меня — слдовало бы ему сказать: оно было бы гораздо ближе къ правд, ибо душа молодого графа незлобива, независтлива и невластолюбива, словомъ лишена всхъ тхъ страстей, которыя толкаютъ человка на преступленіе.
Какъ видите, мы имемъ здсь обычное сопоставленіе двухъ взаимно противоположныхъ натуръ, которымъ пользуется Пушкинъ во всхъ своихъ лучшихъ произведеніяхъ, въ особенности въ ‘Скупомъ рыцар’ и ‘Моцарт и Сальери’, гд онъ ставитъ вопросы, связанные съ индивидуализмомъ. И въ ‘Выстрл’ основной грхъ, влекущій за собой несчастье, заключается въ той узости душевной, которая проявляется въ одностороннемъ стремленіи къ какой-нибудь цли, въ служеніи одному какому-нибудь богу, будь это идея власти, музыки или любви…
Скупой рыцарь и Сальери психологически родственные типы. Вдь Сальери стремится, главнымъ образомъ, къ слав, которая есть не что иное, какъ видоизмненная власть.
Кажется, что основной мотивъ трагической души Сальери — зависть, но вдь чувство зависти всегда присуще властолюбивой натур. Послдняя всегда зорко слдитъ за тмъ, чтобы не появилась на горизонт новая звзда, яркими лучами своими могущая затмить слабющій свтъ закатной звзды. Въ этомъ смысл образъ Сальери есть дальнйшее развитіе скупого рыцаря. Можно смло себ представить, что еслибы старый рыцарь былъ художникомъ и встртилъ на своемъ пути генія Моцарта, то и онъ бы не остановился передъ преступленіемъ. Роднитъ ихъ также и чувство ревности къ своему богу, къ своему кумиру. Рыцарь хотлъ бы и ‘посл смерти сторожевой тнью сидть на сундук и отъ живыхъ сокровища свои хранить, какъ нын’. И Сальери, жрецъ, служитель музыки, приходитъ въ неистовство отъ того, что ‘маляръ негодный пачкаетъ мадонну Рафаэля или фигляръ презрнный пародіей безчеститъ Алигьери’. Сильвіо же родственъ имъ обоимъ. Онъ представляетъ собою типъ, какъ бы синкретическій, типъ, гд власть и ея родная дочь — зависть еще не расчленены и не размщены по двумъ самостоятельнымъ фигурамъ.
Со скупымъ рыцаремъ онъ сходенъ постольку, поскольку и онъ непосредственно исходитъ изъ идеи власти. И онъ хочетъ первенствовать среди людей, быть царемъ на земл, принести жизнь въ жертву своему ‘я’. И Сильвіо утшаетъ нчто подобное той фикціи, которую создалъ себ старый рыцарь, остановившись на полдорог и начавъ боготворить средство, какъ самоцль. Правда, довольно смутно, но все же и онъ довольствуется тмъ, что онъ ‘знаетъ мощь свою’, что онъ могъ бы убить оскорбившаго его офицера, но ‘съ него довольно сего сознанья’. Тнью утшенія промелькнула въ его душ. Эта фикція и въ послдній, самый трагическій для него моментъ, когда идея его рухнула, когда долго лелянное имъ мщеніе, которое стоило ему цлой жизни, не выдержало натиска со стороны проснувшейся въ немъ совсти. ‘Онъ оглянулся на прострленную картину, выстрлилъ въ нее, почти не цлясь, и скрылся’. Онъ могъ бы убить своего врага, онъ могъ бы воспользоваться своимъ средствомъ, которое онъ такъ долго совершенствовалъ, но не хочетъ. Не потому-ли, что и онъ выше своихъ желаній, что и съ него достаточно сознанія своей мощи?
Сходно также и то, что и Сильвіо зарывается въ какую-то глушь, въ какой-то подвалъ, предаваясь одной иде и жертвуя ей всми радостями жизни. При его ум, талантахъ, сил воли и богатств онъ могъ бы блистать въ свт, могъ бы дйственно проявлять свое стремленіе къ власти. Но и онъ мономанъ и неподвиженъ. И его душевная мрачность отгораживаетъ его отъ всего міра, изолируетъ отъ всхъ окружающихъ. И онъ весь во власти своихъ думъ, и онъ сосредоточился на одной только мысли.
Но помимо этихъ психологическихъ черточекъ, мы находимъ много сходнаго въ деталяхъ, такъ сказать, техническаго свойства. Въ этомъ отношеніи ‘Выстрлъ’ даже ближе ‘Скупому рыцарю’, чмъ ‘Моцартъ и Сальери’, съ которымъ онъ такъ родствененъ въ психологическомъ смысл, что порою кажется, что мы имемъ дло съ однимъ и тмъ же сюжетомъ.
Прежде всего, намъ кажется не простой случайностью, что Сильвіо помшенъ въ военную среду. Не есть-ли эта среда съ ея постоянными дуэлями, съ ея культомъ женщины и съ ея неудержимымъ стремленіемъ къ власти, своего рода рыцарство, помщенное только въ русскую обстановку, не есть-ли это, такъ сказать, упрощенное, доморощенное рыцарство?
Любопытно также сопоставить первую сцену ‘Скупого рыцаря’ съ началомъ ‘Выстрла’. И здсь, и тамъ говорится о вин, весельи, о турнирахъ или дуэляхъ. У Сильвіо прострлена ‘красная шапка съ золотой кистью, съ галуномъ, на вертокъ это лба’. Не напоминаетъ-ли эта деталь сбитый молодымъ барономъ съ головы Делоржа шлемъ? Молодой баронъ хотлъ убить ростовщика Соломона за его гнусное предложеніе отравить отца, но затмъ одумался и прогналъ его. И Сильвіо могъ убить офицера, нанесшаго ему оскорбленіе, но тоже предпочитаетъ выгнать его.
Любопытно также и то, что, какъ въ ‘Скупомъ рыцар’, такъ и въ ‘Выстрл’ въ послдней сцен участвуютъ три лица, изъ которыхъ одно играетъ умиротворяющую роль. Тамъ герцогъ, по духу своему близкій молодому барону, становится между нимъ и старикомъ, здсь — жена графа — между мужемъ и Сильвіо.
Можно было бы продолжить параллель, указавъ еще на то, что послдняя сцена и здсь и тамъ происходитъ въ дом этого третьяго лица, что дуэль не состоялась по вин активнаго участника.
Но если ‘Выстрлъ’ иметъ много общаго съ ‘Скупымъ рыцаремъ’ и по иде, и по техник, то съ ‘Моцартомъ и Сальери’ онъ находится въ самомъ тсномъ психологическомъ родств. Въ самомъ дл, и Сильвіо и Сальери принадлежатъ къ категоріи людей незаурядныхъ, гордыхъ, надленныхъ пламеннымъ темпераментомъ, сильными страстями, надъ которыми царствуетъ властная воля, получающая импульсы для себя со стороны одной какой-нибудь доминирующей страсти — въ данномъ случа, жажды славы. Эта-то страсть и служитъ тмъ центральнымъ пунктомъ, откуда властной волей направляются во вс стороны гибкіе, но крпкіе щупальцы, всюду подбирающіе пищу для нея. Эта же воля властно подавляетъ жажду жизни, столь мощную у этихъ необыкновенныхъ натуръ, требуетъ отказа отъ всего моментнаго во имя повелительницы — славы.
Такъ, Сальери ‘рано отвергъ праздныя забавы’, отвергъ и науки, ‘музык чуждыя’, отвергъ минутныя наслажденія и даръ познанія, горвшій въ его душ, и съ усиліемъ, напряженіемъ и постоянствомъ стремился къ совершенству, дабы небесными мелодіями услаждать людей. Но не музыка сама по себ толкала его на самосожиганіе, не безвозмезднымъ представителемъ чистаго служенія богин искусства хотлось ему быть — онъ стремился къ наград земной, слишкомъ земной. Слава — вотъ чего онъ добывался, всеобщее признаніе,— быть кумиромъ для всхъ,— вотъ что грезилось ему въ жизни. Свой даръ онъ отдалъ времени и терпнію на проценты, съ неустаннымъ самообладаніемъ онъ ждалъ возрастанія своихъ капиталовъ до тхъ размровъ, когда слава его будетъ гремть среди… презираемой имъ толпы.
Преданный этой единой иде славы, по-своему стремящійся къ тому, чтобы первенствовать между людьми, онъ болзненно зорко слдитъ за тмъ, чтобы не появилась восходящая звзда на горизонт музыкальнаго міра и не затмила его слабющихъ лучей рзвящимся снопомъ ослпляющаго смта. Долгіе годы онъ носитъ съ собой послдній даръ Изоры, ждетъ обиды жгучей,— той обиды, которая не можетъ остаться неотомщенной. Онъ ждетъ такой обиды, месть за которую стоить цлой жизни, Сальери ‘не трусь, не любитъ жизни, онъ часто пировалъ съ врагомъ безпечнымъ за одной трапезой, но никогда на шопотъ искушенія не преклонился онъ’. Онъ ждалъ… и дождался обиды, нанесенной ему самимъ Небомъ. Она стряслась въ образ безпечнаго гуляки — безумнаго Моцарта, который однимъ своимъ существованіемъ отрицаетъ всего его, вс его идеалы и пути, ведущіе къ нимъ.
Что такое мимолетное оскорбленіе? Ему та же цна, что мимолетнымъ наслажденіямъ, минутнымъ радостямъ, которыми онъ такъ часто пренебрегалъ. Другое дло обида, которая сочится безпрестанно, каждый мигъ, какъ жгучій ядъ изъ бездоннаго источника отравы.
Моцартъ ни на одно мгновеніе не оставляетъ его въ поко, отравляетъ его безсонныя ночи, помрачаетъ засіявшую было ему славу, помрачаетъ и будетъ помрачать до тхъ поръ, пока будетъ существовать.
Тутъ мыслимо только или-или: или Moцартъ, или Сальери вмст они немыслимы. О, Сальери не зналъ зависти ‘ниже, когда Пиччини плнить умлъ слухъ дикихъ Парижанъ, ниже когда услышалъ въ первый разъ (онъ) Ифигеніи печальны звуки…’
Можетъ, и тмъ жрецамъ не даромь давалось оно искусство. У ногъ теперь: ‘когда священный даръ, когда священный геній — не въ награду любви горящей, самоотверженія, трудовъ, усердія, моленій посланъ, а озаряетъ голому безумца, гуляки празднаго’, когда Моцартъ однимь своимъ бытіемъ отрицаетъ его, какъ типъ, какъ натуру, теперь ‘онъ завидуетъ, глубоко мучительно завидуетъ’.
Такъ вотъ гд главная причина мучительной трагедіи Сальери! Она скрывается не столько въ померкшей слав, не столько въ томъ, что его затмили, сколько въ томъ, что именно Моцартъ, этотъ гуляка праздный принесъ эти райскія псни. Тугъ глубокая, первопричинная, органическая ненависть типа къ типу, раба къ господину. Она таится гд-то глубоко, въ тайникахъ душевныхъ, и, питаемый ею, онъ мучительно ищетъ фикцій, которыя могли бы ее оправдать, укатается за первопопавшуюся, чтобы нанести ударь своему смертельному врагу.
Таковъ Сальери.
Но обратимся теперь къ Сильвіо. Мы не знаемъ, какъ онъ жилъ прежде, чмъ появился на горизонт полковой жизни. Мы застаемъ его въ минуты упоенія славой въ своемъ кругу, въ своемъ маленькомъ мір.
И онъ нее длаетъ преднамренно, не отъ полноты душевной и не безкорыстно. Онъ дерется или участвуетъ въ дуэляхъ, перепиваетъ Бурцева, восптаго Денисомъ Давыдовымъ, срываетъ первые плоды невинной юности не потому, что этого требуетъ его безшабашная натура, не укладывающаяся въ рамки обычной жизни, а потому, что нее это считалось въ его сред могучимъ средствомъ покорять сердца окружавшей его молодежи. И онъ зорко слдить за тмъ, чтобы кто-нибудь не затмилъ его славы, не похитилъ у него права первенства.
И вотъ на его горизонт появляется личность, однимъ своимъ существованіемъ, легкимъ, изящно-беззаботнымъ, отвергающая его какъ типъ, какъ индивидуальность.
Подобно Моцарту, лишенный чувства зависти соперникъ Сильвіо готовь съ нимъ сблизиться, вмст съ нимъ длить власть надъ умами, но Сильвіо не признаетъ власти, кром единодержавной. Вотъ почему онъ злится, сгораетъ ненавистью и пытается оскорбить, унизить своего врага. И Сильвіо, подобно Сальери, носитъ въ своей душ ядъ отравленія, жгучую обиду, нанесенную ему однимъ бытіемъ графа, лелетъ мечту, какъ бы жесточе отомстить источнику обиды. Казалось, онъ могъ бы смыть ее кровью, переселиться въ иную среду и снова первенствовать, но онъ бережетъ ударъ для боле удобнаго момента, когда местью суметъ насладиться полностью. Онъ готовить свой ядъ въ теченіе долгихъ лтъ, упражняется въ стрльб, дабы врне сразить похитители его славы
И онъ, подобно Сальери, имлъ случаи въ жизни, когда, казалось, ‘грянула на него злйшая обида’. Но на ‘шопотъ искушенія не преклонился онъ’,— онъ бережетъ свой ударъ для того, кто своей безпечностью, невозмутимымъ хладнокровіемъ и божественнымъ весельемъ отрицаетъ его цликомъ.
И здсь мы усматриваемъ тотъ-же основной психологическій мотивъ, ту же коренную, органическую ненависть, которую питаетъ рабъ къ господину, человкъ мрачнаго душевнаго склада, которому все въ жизни достается горестно и трудно,— къ человку, радостно и беззаботно принимающему жизнь.
Правда, въ душ Сильвіо явственно звучитъ мотивъ совсти, который такъ искусно заглушается Сальери различнаго рода фикціями. Правда, что этотъ мотивъ опредляеть благополучный финалъ ‘Выстрла’, но все же по основнымъ элементамъ своего душевнаго склада Сильвіо вполн тождествененъ Сальери.
Родственны между собой и ихъ соперники:— молодой графъ и Моцартъ. Оба они принадлежатъ къ галлере тхъ божественно легкомысленныхъ повсъ, на сторон которыхъ, какъ мы указали выше, вс симпатіи Пушкина.
Многоликіе, они относятся къ жизни безъ того тяжелаго напряженія, которое такъ характерно для ихъ противниковъ.
Жизнь для нихъ не загадка, требующая для своего разршенія затворничества и тяжелой сосредоточенности: легко и беззаботно, въ каждый данный моментъ, она разршается ими дйственно.
Многокрасочная, она плняетъ ихъ открытые взоры, ударяетъ по струнамъ, звучащимъ въ ихъ душ, по всмъ разомъ или по одиночк, исторгая мелодіи разнообразныя, какъ она сама, причудливыя, какъ тни, играющія лтомъ въ лсу рано-ли утромъ на разсвт, въ знойный-ли полдень или въ тихій вечеръ на закат.
Оба они не умютъ распредлять явленія по категоріямъ добра и зла, эстетическаго и не эстетическаго:— для нихъ все законно, все иметъ свою неотъемлемую прелесть.
Мы видли, что ‘Выстрлъ,’ по замыслу, по обрисовк типовъ, по основной иде и даже по нкоторымъ деталямъ техническаго свойства, весьма близокъ двумъ ‘маленькимъ’ трагедіямъ — ‘Моцартъ и Сальери’ и ‘Скупому рыцарю.’ Мы пытались доказать, что въ лиц Сильвіо имемъ дло съ той же трагической душой, что у Сальери и стараго барона, помщенной только въ иную обстановку, въ иную среду, а потому съ перваго взгляда кажущуюся намъ совершенно иной. Вдь Сильвіо безусловно личность сильная, съ кипучими страстями, съ могучей волей и незауряднымъ умомъ — словомъ, личность вполн годная для героя трагедіи. Пушкинъ, творя его, несомннно, пребывалъ въ настроеніи художника-трагика: и эта высокая температура творчества и взволнованность мшали просто подойти къ прозаическому, по обстановк, сюжету. Вотъ почему Сильвіо кажется намъ, между прочимъ, нсколько мелодраматичнымъ, облеченнымъ какой-то странной таинственностью. Здсь какъ бы несоотвтствіе между прозаической формой, годной для картинъ бытовыхъ, и трагическимъ содержаніемъ. ‘Выстрлъ’ писанъ на той же творческой высот, на какой Пушкинъ творилъ свои трагедіи. Здсь, во всякомъ случа, нтъ и тни того ‘лукавства ума’, которое угодно большинству толкователей Пушкина усматривать во всхъ повстяхъ Блкина, не исключая и ‘Выстрла’. Здсь художникъ исключительно серьезенъ.
Но ‘Гробовщикъ’ разсказъ шуточный. Сотворенный на томъ же фон смерти и разложенія, на которомъ созданы вся трагедія ‘Пира во время чумы’ и трагическій финалъ ‘Каменнаго Гостя’, имя съ ними много общаго въ отдльныхъ деталяхъ, ‘Гробовщикъ’ — воплощеніе беззаботнаго веселья, самаго добродушнаго юмора.
Здсь художникъ не боится пугающихъ призраковъ замогильныхъ тней,— освобождаетъ себя милымъ смхомъ, отдлывается отъ нихъ веселой шуткой.
Въ ‘Пир’ страхъ смерти усиливается всего больше отъ того, что его пытаются изгнать ужаснымъ весельемъ, сулящимъ недолгое забвеніе. Раздаются ‘шутки, повсти смшныя, отвты острые и замчанія, столь дкія въ ихъ важности забавной’, слышится звонъ рюмокъ, восклицанія, вакхическія псни, рожденныя ‘за чашею кипящей’ въ пиру разврата, бокалы ‘пнятъ дружно’, здсь ‘двы-розы пьютъ дыханье’, здсь будто не страшна могилы тьма, и ‘не смущаетъ ея призванье…’ Для мятущагося я нтъ другого исхода, какъ уйти отъ себя, предаться забвенью, въ вакханаліи топя страшные призраки смерти.
Вдь весь ужасъ чумы во внезапности, въ неожиданности, въ томъ, что она отравляетъ настоящій моментъ, нашептывая каждой индивидуальности о грозящей ей гибели. Вотъ почему надо уничтожить это самое чувство индивидуальнаго, растворить его въ необузданныхъ оргіяхъ. Но сквозь щели запертаго дома врываются грозные звуки похороннаго марша и стукъ колесъ огромной телги, наполненной мертвыми тлами, звуки перевоплощаются въ ужасныя тни,— он лепечутъ ужасныя, невдомыя рчи, и слова ихъ врываются въ веселыя псни пирующихъ:— и въ жалобныхъ стонахъ задумчивой Мери, и въ буйныхъ выкрикахъ бойкой Луизы, и въ вольныхъ напвахъ молодого повсы, и въ звон рюмокъ и восклицаніяхъ — всюду и во всемъ слышится ужасный зовъ ‘чернаго блоглазаго демона’.
Но вотъ предъ вами тотъ же кладбищенскій фонъ смерти и разложенія. Всю жизнь свою гробовщикъ проводитъ съ мертвецами, вс краски жизни слиты для него въ одинъ черный траурный цвтъ, вся музыка, что она издаетъ, воплощена для него въ однообразный стукъ колесъ похоронной телги, которую онъ самъ возитъ по городу. Онъ сроднился съ этими замогильными тнями, сроднился съ ними больше, чмъ съ живыми, съ которыми онъ всегда угрюмъ. Он его ‘Kundleute,’ на нихъ онъ строитъ все свое благополучіе… въ жизни.
И вмсто страха, можетъ быть, радость по поводу смерти, во всякомъ случа спокойное будничное отношеніе. ‘Привычка свыше намъ дана’. Вотъ почему все, ‘что гибелью грозитъ’,— для него обычное явленіе и не таитъ въ себ ни неизъяснимыхъ наслажденій, ни грозныхъ ужасовъ разложенія. Ему чужда лирика разрушенія: онъ не знаетъ ни ‘упоенія въ бою и бездны мрачной на краю’ или въ дуновеніи чумы. Чуждъ ему и страхъ: онъ просто тупо равнодушенъ. И гробовщикъ по своему пируетъ, но не страхъ свой онъ топитъ въ пив и не забвенія онъ ищетъ въ полушампанскомъ, а длаетъ пріятное одолженіе своему сосду, хоть онъ и бусурманъ.
И Луиза изъ Пира, которая тамъ слышитъ ‘ужасный зовъ чернаго блоглазаго демона’, воплотилась здсь въ добрую сорокалтнюю подругу нмца Шульца со свжимъ, какъ моложавый огурецъ, лицомъ и съ двойнымъ, расплывшимся отъ пива, подбородкомъ.
Предъ нами, по существу, одинъ и тотъ же фонъ, но зарисованный совершенно различными красками: вмсто мрачнаго, пугающаго въ ‘Пир’, онъ здсь, въ ‘Гробовщик’, получилъ оттнокъ тихій, спокойный и нсколько даже веселый.
Но если ‘Гробовщикъ’ по фону похожъ на ‘Пиръ во время Чумы,’ то по фабул, а также по нкоторымъ деталямъ, онъ напоминаетъ ‘Каменнаго Гостя’.
При всемъ кажущемся различіи, ‘Пиръ во время чу мы’ иметъ очень много общаго съ ‘Каменнымъ Гостемъ’ хотя бы въ одинаковой настроенности. Донъ Жуанъ, подобно ‘пирующимъ’, справляетъ вдь вчный танецъ на могилахъ. Кладбище, смерть, убійства — вотъ обстановка, въ которой вырисовывается беззаботный, смлый и жизнерадостный образъ головорза. Высшіе моменты его любовныхъ экстазовъ всегда сопровождаются замогильными тнями, и въ его ликующія псни любви и возрожденія всегда врывается тяжелый хрипъ предсмертной агоніи. Если онъ его не слышитъ, то только потому, что онъ весь растворяется въ переживаніяхъ даннаго момента. Вся его жизнь сплошной ‘Пиръ во время чумы’, съ той лить разницей, что онъ тотъ же ангелъ жизни для себя и смерти для другихъ. Онъ-то наврно знаетъ, что есть ‘упоеніе въ бою и бездны мрачной на краю’,— онъ самъ часто свшивается надъ этой бездной, и въ своемъ божественномъ легкомысліи осмливается даже бросить вызовъ одной изъ обитательницъ ея — тни Командора.
‘Хвала теб, Чума, намъ не страшна могилы тьма, насъ не смутитъ твое призваніе’ — такъ поетъ, дйственно поетъ, одинъ изъ ‘пирующихъ’, вчно юный Донъ Жуанъ, надъ которымъ, кажется, и смерть не властна. Вотъ почему Донъ Жуанъ представляется намъ образомъ, отдльно выхваченнымъ изъ всей картины ‘пирующихъ’ — этюдомъ, углубленнымъ и боле детально разработаннымъ.
Такимъ образомъ среди ‘пирующихъ во время чумы’ двое только искренно не боятся смерти — Донъ Жуанъ и гробовщикъ.
Комичной кажется параллель между ними. Но все же она напрашивается. Предъ вами безусловно одна и та же фабула, одно и то же явленіе, только иначе освщенное. Они оба призываютъ мертвецовъ и рады съ ними встртиться. Донъ Жуанъ, опьяненный любовью донны Анны, дерзаетъ вызвать статую Командора, чтобы она стояла на часахъ, когда онъ будетъ наслаждаться свиданіемъ тайнымъ съ его женой. Гробовщикъ, тоже опьяненный… виномъ и полушампанскимъ, зоветъ къ себ мертвецовъ на новоселье.
Въ чемъ, собственно, различіе мотивовъ и настроеніи обоихъ нарушителей покоя подземныхъ обитателей? Донъ Жуанъ вспоминаетъ о мертвец лишь въ минуты наивысшаго экстаза, когда стирается грань между двумя мірами. У него образъ смерти появляется, въ силу контраста, при паи высшемъ напряженіи жизни, когда онъ ‘въ величайшемъ восторг пть готовъ, радъ весь міръ обнять и счастливъ, какъ ребенокъ’. Опьяненный жизнію, онъ дерзко вызываетъ грозный призракъ смерти. Гробовщикъ же зоветъ мертвецовъ, какъ равныхъ себ, какъ старыхъ знакомцевъ, съ которыми провелъ всю свою жизнь. У него — не кощунство и не дерзкій вызовъ упоеннаго жизнію, а смиренное. почти равнодушное обращеніе къ обычной сред. Понятно, что оно немыслимо въ обычномъ трезвомъ состояніи въ силу всего его душевнаго уклада, но зато оно совершенно естественно въ угар похмелья, когда контроль со стороны разума ослабваетъ, и когда фантазія, питаемая образами обычной обстановки, виртуозно скачетъ.
Мертвецы радушно принимаютъ любезное приглашеніе Прохорова и являются къ нему на новоселье такъ же, какъ и статуя Командора къ донн Анн. И на него наступаетъ скелетъ, но не съ угрозой, а съ распростертыми объятіями. И лишь случайное недоразумніе возбудило гнвъ мертвецовъ, которые наврно ушли бы съ миромъ домой.
Такъ исключительность и внезапность обстановки чумнаго пира, поражающія воображеніе и настраивающія на трагическій ладъ, претворились къ обычное состояніе, въ будни Гробовщика Такъ на фон этихъ будней дерзкій вызовъ Донъ Жуана превращается въ пьяную выходку человка, совершенно неспособнаго къ тмъ восторженнымъ порывамъ, когда стираются грани между двумя мірами, когда невозможное становится возможнымъ… Такъ появленіе грозной статуи Командора, символизирующей собою пробужденіе совсти или судъ высшей правды, претворяется въ кошмарный сонъ пьянаго гробовщика, постоянно думающаго о мертвецахъ, въ силу своей профессіи.
Такимъ образомъ въ ‘Гробовщик’ Пушкинъ еще пока настолько далекъ отъ тхъ волнующихъ мотивовъ, которые такъ мощно зазвучатъ въ ‘Пир’ и въ ‘Каменномъ Гост’, что претворилъ ихъ въ шуточную мелодію человка совершенно иного склада — человка будней. Пушкинъ пока отдлывается граціозной и милой шуткой, перломъ художественной прозы, искрящимся весельемъ и здоровымъ юморомъ, довольствуется пока дивнымъ эскизомъ, полнымъ бытовой и психологической правды.
Въ начал статьи мы указали, что Пушкинъ стремится къ разршенію вопросовъ, связанныхъ съ индивидуализмомъ, двоякимъ путемъ, что одновременно съ широкими натурами — Моцартами и Донъ Жуанами, противостоящими тмъ гордымъ Uebermensch’-амъ, которые не останавливаются предъ нарушеніемъ высшей правды во имя своихъ личныхъ цлей и интересовъ, предъ его взорами носятся еще люди смирные, взятые изъ русской жизни, прикрпленные къ русскому быту. Одновременно съ людьми непокорными, дерзкими, признающими свой высшій судъ только за собой,— людьми съ могучими страстями, непреклонной волей и недюжиннымъ умомъ, онъ видитъ образъ ‘барышни уздной съ печальной думой въ очахъ, съ французской книжкой въ рукахъ,’ видитъ ‘на неб сренькія тучи, предъ гумномъ соломы кучи…’,— словомъ, проникаетъ въ души интересы людей маленькихъ, обыкновенныхъ, живущихъ безъ дерзновенныхъ мыслей и преступныхъ вожделній.
Въ Болдин Пушкинъ дописываетъ послднія главы ‘Евгенія Онгина’, снова переживая въ своей душ трогательную любовь къ ‘милой Тан’ и легкой ироніей прикрытую жалость къ Онгину. И т идеалы всесмиренія и покорности предъ высшей правдой, которые были высказаны столь отвлеченно въ отдаленныхъ отъ жизни образахъ старика цыгана и лтописца Пимена, пріобртаютъ уже конкретный бытовой характеръ, примняются къ русской дйствительности, опредляя собою поступки обыкновенныхъ, но чистыхъ сердцемъ людей.
Я васъ люблю (къ чему лукавить),
Но я другому отдана.
Я буду вкъ ему врна’…
Татьяна другому отдана не матерью своей, которая ‘со слезами заклинаній ее молила’ и не тетками, возившими ее на собранія и балы, чтобы изъ ‘архивныхъ’ стариковъ одинъ ‘подслъ и душу ей занять усплъ’, а той высшей силой, которая руководитъ поступками людей помимо ихъ воли и сознанія.
Та самая Татьяна, сохранившая свою душевную чистоту въ вихр свта, ‘простая два съ мечтами и сердцемъ прежнихъ дней’, готовая отдать всю эту ‘ветошь маскарада, весь этотъ блескъ и шумъ и чадъ за полку книгъ, за дикій садъ, за бдное жилище… да за смиренное кладбище, гд нынче крестъ и тнь втвей надъ бдной няней моей’ — та самая религіозная Татьяна, которая видла впервые Онгина въ мечтахъ тогда, когда ‘бднымъ помогала или молитвою услаждала тоску волнуемой души’, не могла не признать, что это ‘въ высшемъ суждено было совт’, что ‘это воля Неба’, если она другому отдана. И она покоряется этой вол, которая правитъ міромъ, и спокойно ввряетъ ей свое будущее. Воля свыше требуетъ отъ нея врности тому, кому она отдана, и она, покорная, будетъ всю жизнь слдовать этой вол и, но своему, будетъ счастлива, если не земнымъ, то инымъ, высшимъ счастьемъ. Любовь и всесмиреніе — т принципы міропониманія русскаго человка, на которыхъ зиждется вся мораль Толстого и Достоевскаго — вотъ что еще открылось Пушкину въ Болдин тогда, когда онъ обратился къ русскому быту, когда попытался проникнуть въ цльную душу русской женщины Татьяны.
По вотъ ‘мигъ вожделнный насталъ’, оконченъ трудъ многолтній. Художникъ совершаетъ обратный путь. Удаляются отъ него когда-то юная Татьяна и съ ней Онгинъ, Ленскій и другіе, уплываютъ милые, дорогіе образы, съ которыми онъ жилъ слишкомъ 8 лтъ и снова ‘туманной становится даль свободнаго романа’ и снова ‘сквозь магическій кристалъ онъ перестаетъ его ясно различать’… Пушкинъ съ глубокой грустью разстается съ ними, но пробуетъ прощаться и милой шуткой, изящной пародіей — ‘Метелью’.
Онъ пробуетъ упростить Татьяну, длаетъ ее мене трагической, чтобы можно было безъ тни кощунства надъ нею посмяться и тмъ освободиться отъ нея. И въ результат является Марья Гавриловна, героиня ‘Метели’, имющая съ Татьяной почти столько же общаго, сколько гробовщикъ Прохоровъ съ Донъ Жуаномъ.
И она, повидимому, чувствительная, настроенная на романтическій ладъ барышня, Выросшая въ той же деревенской тиши, она тоже живетъ мечтательной жизнью, ‘воображаясь героиней своихъ возлюбленныхъ творцовъ’: Кларисой, Юліей, Дельфиной, ибо и ей ‘рано нравились романы и они ей замняли все’, ибо и у нея наврно ‘какой-нибудь тайный томъ дремалъ до утра подъ подушкой’. И она питается волшебными снами, предрекающими будущее. И она, повидимому, остается врной своему возлюбленному, стуя о немъ въ теченіе долгихъ лтъ. ‘По крайней мр, замчаетъ авторъ шутливо, бережетъ все, что могло его напомнить: книги, имъ нкогда прочитанныя, его рисунки, ноты и стихи, имъ переписанныя для нея’.
Повидимому, полное вншнее сходство. Но стоитъ присмотрться поближе, и сходство исчезаетъ. Татьяна — рзко выраженная индивидуальность, съ самыхъ раннихъ лтъ живущая своей самостоятельной жизнью, не похожей на жизнь ея сверстницъ. ‘Она въ семь своей родной казалась двочкой чужой’ и ‘ласкаться не умла къ отцу и къ матери своей’.
Дитя природы, сверная двушка, съ душой тихой, какъ ‘зарею поздней сіяніе розовыхъ снговъ’, она научилась мечтать еще тогда, когда ‘предупреждала зари восходъ’ или ‘любопытнымъ взоромъ на воскъ потопленный глядла’ или когда она, ‘грустная одна бродила по лсамъ’. Она брала изъ романовъ лишь то, что подходила къ ея своеобразному душевному складу.— ‘Она слышала лишь то, что понимала’. У Татьяны есть свои собственныя слова, свои собственныя мысли, она всегда прислушивается къ своему внутреннему голосу.
Героиня же ‘Метели’ — дочь своихъ родителей, такая же безличная, какъ они. Ея душа представляла собою tabula rasa, на которой чувствительные романы начертали самые причудливые узоры, самыя затйливый картины всевозможныхъ приключеній. Она не претворила содержанія романовъ въ своей душ, не переработала ихъ но своему, а сама подпала подъ ихъ вліяніе. Героическій актъ бгства съ возлюбленнымъ совершенно не соотвтствовалъ ея мирному характеру — онъ былъ навязанъ ей извн. Вотъ почему она такъ долго колебалась, отвергла множество плановъ и ‘только съ трудомъ согласилась’. Вотъ почему она въ послднюю ночь не забыла написать ‘длинное письмо къ одной чувствительной барышн ея подруг’. Вотъ почему она все время чувствуетъ себя преступницей.
Пушкинъ ставитъ ее въ самыя комическія положенія и, преслдуя ее по пятамъ, придумываетъ цлый рядъ смшныхъ каверзъ сплошь до объясненія въ любви того, кто съ ней таинственно обвнчался: онъ какъ будто мститъ ей за то, что она хоть нсколько похожа на его ‘милую Таню’.
‘На двор была метель, втеръ вылъ, ставни тряслись и стучали… окрестность исчезала во мгл мутной и желтоватой, сквозь которую летли блые хлопья снгу, небо слилось съ землею’. Въ такую-то ужасную ночь она покинула свою теплую двичью комнату, продрогла вся, измучилась въ томительномъ ожиданіи, истрадалась въ угрызеніяхъ совсти. И все это для того, чтобы въ самый послдній моментъ, когда, казалось, мигъ желанный насталъ, долгожданный поцлуй ужъ вислъ надъ ея устами, ужъ почти коснулся ея, воскликнуть: ‘Ай! не онъ, не онъ!’ Что можетъ быть комичне этого?
Героиня ‘Метели’ любитъ принимать романическія позы. Ей нравится разыгривать роль печальной двственной Артемиды, оплакивающей раннюю смерть своего возлюбленнаго. Ей очень хочется влюбить въ себя гусара Бурмина, очаровавшаго всхъ уздныхъ барышенъ ‘Георгіемъ въ петлиц, интересной блдностью и тихой задумчивостью’, добиться его страстнаго признанья въ любви, чтобы поразить его самой неожиданной развязкой. Если поза, такъ ужъ до конца. Она ждетъ его у пруда подъ ивою, съ книгою въ рукахъ и въ бломъ плать (настоящей героиней романа, какъ насмшливо замчаетъ Пушкинъ), во-время перестаетъ поддерживать разговоръ, ‘усиливая, такимъ образомъ, взаимное замшательство, отъ котораго можно избавиться только внезапнымъ ршительнымъ объясненіемъ’.
Любовная сцена сопровождается со стороны автора самыми веселыми комическими замчаніями. ‘Ея военныя мры удались блестяще’. Бурминъ требуетъ минуты вниманія. Въ знакъ согласія закрывается книга и опускаются глаза.
Начинается объясненіе: ‘я васъ люблю страстно. И поступилъ неосторожно, предаваясь милой привычк видть и слышать васъ ежедневно. (Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St. Preux)’. Въ этомъ-то и и вся прелесть. Онъ настоящій герой — онъ выражается точь въ точь, какъ герой ея излюбленнаго романа. Любовное объясненіе продолжается, близится къ концу. Уже готова на ея устахъ знаменитая фраза Татьяны: ‘но я другому отдана’ — другому, таинственному незнакомцу, на мигъ явившемуся передъ ней, пришельцу изъ невдомой дали, подосланному самымъ небомъ или сатаной. Наступаетъ самая эффектная сцена, которой она такъ долго и съ такимъ нетерпніемъ ждала. Удивленіе и разочарованіе овладваютъ ею въ первую минуту, когда онъ открываетъ свою ‘ужасную тайну’, чтобы ‘положить между ними непреодолимую преграду’ — пропалъ ея зарядъ, послднее слово осталось за нимъ — исчезъ удобный случай разыграть позу. Но вотъ разсказъ начинаетъ ее заинтересовывать,— онъ кажется ей знакомымъ, близкимъ. Вдь это тотъ самый таинственный незнакомецъ, который такъ жестоко подшутилъ надъ нею — и онъ у ногъ ея! Разочарованіе смняется радостью — осуществляется ея двичья мечта: выйти замужъ. ‘Такъ это были вы? и вы не узнаете меня? Бурминъ поблднлъ и бросился къ ея ногамъ’.
Такъ шутливо кончается мнимая драма мнимой героини, простенькой двочки, разыгравшей роль романической страдалицы.
Великій смыслъ, заключающійся въ смиренныхъ словахъ Татьяны: ‘я другому отдана, я буду вкъ ему врна’, пріобртается истиннымъ страданіемъ, героин же ‘Метели’ не подобаетъ терновый внецъ. Страданье уготовлено для натуръ исключительныхъ, для личности оригинальной. Страданье надо заслужить — оно даромъ не дается.
Вотъ она остроумная шутка, изящный водевиль, написанный на тотъ же сюжетъ, что и драма Татьяны.
Такъ прощается Пушкинъ съ образомъ милой Тани, которая становится еще милй, еще трогательне отъ сопоставленія съ ея пародіей — съ героиней ‘Метели’.
Если отнять у ‘всегда скромной, всегда послушной и какъ жизнь поэта простодушной’ Ольги ея веселье, искренность, способность мило щебетать, представить себ ее читающей французскіе чувствительные романы и нсколько позирующей — то передъ вами готовъ образъ Марьи Гавриловны. Вотъ почему герой ея романа долженъ быть похожъ на вялаго и туманнаго Ленскаго. Недаромъ онъ носитъ его имя. Онъ такой же мечтательный романтикъ, съ такой же дряблою душой и слабой волей. И онъ въ жизни невжда, но ужъ не такой милый, какъ Ленскій. Весь во власти прочитанныхъ романовъ, онъ совершенно не знаетъ личной иниціативы, живетъ и хочетъ дйствовать по книжному. Если Ленскій былъ искрененъ въ своихъ туманныхъ порывахъ и неясныхъ увлеченіяхъ, если онъ находился еще въ стадіи переработки чужихъ мнній и иностранныхъ идеаловъ, то Владиміръ изъ ‘Метели’ мечтаетъ о томъ, чтобы разыгрывать героя по писанному, рисуя себ исходъ въ сладкомъ сантиментальномъ дух. Ленскій привезъ изъ туманной Германіи не только кудри черныя до плечъ и всегда восторженную рчь’, но и пищу для ума — мысли новыя и пламенныя идеи. Владиміръ же жилъ только жизнью чувства, питаясь одними только фантастическими образами, и то не имъ самимъ созданными, а взятыми напрокатъ.
Онъ умоляетъ ‘ее предаться ему, внчаться тайно, скрываться нсколько времени, броситься потомъ къ ногамъ родителей, которые, конечно, будутъ тронуты, наконецъ, героическимъ постоянствомъ и несчастіемъ любовниковъ и скажутъ имъ непремнно: дти, придите въ наши объятія’.
Смшонъ онъ въ своихъ мечтахъ, жалокъ, по не трагиченъ въ своемъ несчастій и его преждевременная гибель ничуть не омрачаетъ свтлаго и шуточнаго фона, на которомъ созданъ весь разсказъ.
Посл неудачнаго внчанія онъ падаетъ духомъ, запирается дома, не длаетъ никакой попытки объясниться со своей героиней, въ сущности ни въ чемъ неповинной, не длаетъ никакого усилія, чтобы повидаться съ ней, почти умирающей, самъ почти сходитъ съ ума и кончаетъ тмъ, что узжаетъ въ армію, умереть гд-нибудь на пол брани, какъ умираютъ вс несчастные романическіе герои.
Оно и вполн естественно: его разстроенному прочитанными романами воображенію разыгравшаяся непогода и внчаніе его возлюбленной съ какимъ-то таинственнымъ незнакомцемъ должны были показаться въ высшей степени загадочными, имющими глубокій мистическій смыслъ. Подобное странное стеченіе обстоятельствъ онъ долженъ былъ понять, какъ угрожающій перстъ свыше, гд несогласны съ его бракомъ.
Такимъ образомъ, Владиміръ представляется намъ пародіей даже на Ленскаго, къ которому Пушкинъ всегда относился нсколько насмшливо. И про него ужъ наврно можно сказать и безъ всякихъ колебаній, что ‘обыкновенный ждалъ его удлъ’. ‘Прошли бы юношества лта, въ немъ пылъ души бы охладлъ… во многомъ онъ бы измнился, въ деревн, счастливъ и рогатъ, носилъ бы стеганный халатъ, узналъ бы жизнь въ самомъ дл, подагру бъ въ сорокъ лтъ имлъ, пилъ, лъ, скучалъ, толстлъ, хирлъ и, наконецъ, въ своей постел скончался бъ посреди дтей, плаксивыхъ бабъ и лекарей’. Такъ же, какъ его героиня наврно открыла потомъ, какъ вышла замужъ за Бурмина, ‘тайну, какъ супругомъ единовластно управлять, солила наврно на зиму грибы, вела расходы, брила лбы, ходила въ баню по субботамъ, служанокъ била осердясь — все это мужа не спросясь’…
Если дйствительно отъ трагическаго до комическаго одинъ шагъ, то это блестяще было доказано Пушкинымъ. Т же сюжеты, которые вдохновили его на созданіе великихъ трагическихъ сценъ и дивныхъ главъ ‘Евгенія Онгина’, при извстной варіаціи, перевоплотились въ граціозныя шутки-пародіи, полныя настоящаго юмора и дтскаго веселья.
А въ сущности вовсе ужъ не такъ трагично на свт — шепнуло ему на ухо его ‘лукавство’. Дай посмяться надъ самимъ собою, надъ самыми дорогими образами, но не кощунственно — такихъ надрывовъ душевныхъ Пушкинъ не зналъ,— а легко, беззаботно, весело, тмъ здоровымъ заражающимъ смхомъ, который такъ характеренъ для всякой молодой души.
Посмяться можно, хоть и весело надъ тмъ, что уже изжито, что осталось позади. Нотъ почему намъ представляется, что Пушкинъ уже удаляется отъ тхъ образовъ, которые онъ пародируетъ въ повстяхъ Блкина, удаляется отъ нихъ навсегда, прощаясь съ ними издалека, незамтной для нихъ веселой усмшкой. И именно эта-то дальность разстоянія отъ Этихъ образовъ можетъ быть и мшаетъ вскрыть ихъ связь съ шутливыми героями повстей Блкина,— ту связь, которая, повторяемъ, существуетъ между водевилемъ и трагедіей, написанными на одинъ и тотъ же сюжетъ и однимъ и тмъ же художникомъ.
Простившись съ великими трагическими образами, можно уже перейти къ быту, къ которому онъ уже давно тяготетъ — тамъ искать новой правды, новыхъ идеаловъ. Они уже частью ему открылись при первомъ прикосновеніи къ непосредственной жизни въ ‘Евгеніи Онгин’.
Отнын жизнь маленькаго человка станетъ ему очень дорога, ее онъ будетъ согрвать горячими лучами своей любви, въ ея печали и радости онъ будетъ вникать и ее онъ возводитъ на пьедесталъ въ ‘Станціонномъ Смотрител’, ‘Капитанской Дочк’ и другихъ перлахъ художественной прозы, передъ ней преклоняясь, онъ забудетъ этихъ гордыхъ Uebermsnsch-омъ, въ честь которыхъ онъ создалъ такія могучія симфоніи, какъ ‘маленькія’ трагедіи и ‘Онгинъ’.
Отнын его культъ — маленькій человкъ всхъ ранговъ и сословій, начиная съ захолустной барышни и ‘мученика 14-го класса’ и кончая срымъ мужикомъ изъ ‘села Горюхина’…
Мамъ представляется, что однажды Пушкинъ всталъ въ очень веселомъ настроеніи, посмотрлъ на милый его сердцу деревенскій пейзажъ, на желтющій съ золотымъ отливомъ невдалек лсъ, на невысокіе косогоры, отдающіе млечнымъ цвтомъ отъ покрывшаго ихъ тонкаго слоя инея, на крышу барскаго дома, веселющую на радостныхъ лучахъ ранняго солнца, вспомнилъ про веселую, живую, въ естественномъ кокетств способную выкидывать различныя штуки, уздную барышню — пришелъ отъ всего этого въ шаловливое состояніе, которое было такъ свойственно его погасавшему съ годами темпераменту, и написалъ дивную граціозную шутку — повсть ‘Барышню крестьянку’, къ которой такъ подходитъ стихъ изъ Богдановича: ‘во всхъ ты, душенька, нарядахъ хороша’.
Если въ другихъ повстяхъ Блкина порою сквозь шутку пробивается серьезная нотка, если въ нихъ преобладающіе свтлые тона порою сочетаются съ тонами вовсе не веселыми, то ‘Барышня крестьянка’ сплошная шутка, сплошная шалость генія, можетъ быть на моментъ только избавившагося отъ серьезныхъ думъ, отъ жгучихъ вопросовъ жизни.
Нея повсть искрится веселымъ юморомъ, радостнымъ настроеніемъ, звонкимъ, почти дтскимъ смхомъ, отъ котораго не остается никакой накипи горечи.
Есть шутка и въ ‘Метели’, тоже повсти, взятой изъ жизни уздныхъ барышень. Но все же тамъ типы, весьма реальные, весьма характерные для эпохи 30 хъ годовъ, когда романтизмъ, заброшенный въ глушь русской жизни, принявши тамъ сентиментальную окраску, понуждалъ молодыхъ людей на т или иные серьезные шаги въ жизни, правда, кончившіеся въ данномъ случа довольно благополучно, но только по вол каприза свтло настроеннаго художника.
Въ ‘Метели’ смялся одинъ только художникъ, но не дйствующія лица, которыя, наоборотъ, попадали изъ одного глупаго положенія, стоившаго имъ не мало слезъ, въ другое.
Здсь же, въ ‘Барышн крестьянк’, веселятся и шалятъ сами герои, два молодыхъ существа, у которыхъ силъ избытокъ, кровь кипитъ и неудержимо хочется выкидывать какія-нибудь штуки. Такъ и кажется, что Пушкинъ подзадориваетъ самого себя, говоря: а вотъ я разскажу такую исторію, гд совсмъ ужъ нтъ слезъ, ни искреннихъ, ни притворныхъ, гд нтъ никакихъ печалей, ни естественныхъ, ни искусственныхъ.
Пушкинъ былъ великій мастеръ находить самыя разнообразныя фабулы для своихъ повстей, разсказывать такъ, чтобы все выходило просто и естественно. И потому, что онъ самъ, подобно Моцарту, былъ ‘гуляка праздный’, способный на всякія остроумныя шалости, разсказъ кажется въ высшей степени правдоподобнымъ и блещетъ всми прелестями реализма.
Родители молодыхъ людей въ ссор, праздная жизнь, страстное желаніе, имющееся у каждаго человка, играть роль, обращать на себя вниманіе, словомъ первымъ произносить: э!, да уздныя сплетни способны поссорить хоть кого. Поссорилъ же Гоголь Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ изъ-за гусака. Понятно, что молодые люди здсь не при чемъ. Здоровые, жизнерадостные, ищущіе развлеченій въ деревенской глуши, они, не имя возможности встрчаться явно, устраиваютъ тайныя свиданія въ лсу. Естественно вполн и то, что молодая двушка, капризная и своевольная, какъ полевой втерокъ, желая сохранить свою двичью гордость и отцовскую честь, переодвается въ крестьянскій костюмъ, дабы боле свободно встрчаться съ молодымъ красавцемъ, естественно, что молодой Берестовъ скидываетъ въ деревн Чайльдъ-Гарольдовскій плащъ — вдь тутъ предъ кмъ рисоваться?— перестаетъ писать таинственныя письма съ таинственными иниціалами, длается простымъ парнемъ, волочится за дворовыми двушками, играетъ съ ними въ горлки, а иногда и цлуетъ, и увлекается тайными свиданіями съ прекрасной Акулиной, влеченіе къ которой растетъ съ каждымъ днемъ, тмъ боле, что инстинктивно чуетъ въ ней двушку своего круга. И что тутъ неправдоподобнаго, если способная, неглупая и шаловливая двушка, выросшая рядомъ съ крестьянами и потому великолпно знающая ихъ бытъ, манеры и языкъ, отлично справляется со своею ролью?
Сбросили они оба модные костюмы, забыли про свои фантазіи и превратились въ очень милыхъ, простыхъ людей, которымъ весело живется ужъ потому одному, что они молоды. И какъ Пушкинъ имъ покровительствуетъ! Онъ отъ души радъ за нихъ, онъ и самъ былъ бы не прочь пошалить. Онъ всегда длаетъ такъ, чтобы заря сіяла на восток, и золотые ряды облаковъ ожидали бы солнца, какъ царедворцы — государя, чтобы ясное небо, утренняя свжесть, роса, втерокъ и пніе птичекъ наполняли ихъ сердца младенческой веселостью. Ни одно утро не омрачается въ Этой повсти тучами и ни разу надодливый дождь не помшалъ ихъ свиданію. Пусть они радуются, дтки! Пусть себ веселятся!.. Но этого еще мало: художнику хочется счастливаго конца, безмятежной радости для себя и для другихъ. Для этого онъ миритъ ихъ родителей, миритъ вполн естественно, такъ что оба остаются весьма довольными: одинъ оказалъ услугу, спасъ своего противника, зато и повелъ его къ себ, какъ побдный трофей, другой же чувствовалъ себя обязаннымъ, не могъ отказаться и послдовалъ за нимъ. За завтракомъ сосди разговорились дружелюбно, а затмъ мирно разстались. Сосди стали видаться, миръ крпчалъ, а потомъ превратился въ дружбу. Что можетъ быть естественне, если на досуг, отъ нечего длать, обоимъ старикамъ приходитъ въ голову мысль поженить дтей, тмъ боле — партія выгодная для обихъ сторонъ. Такъ устранены Пушкинымъ вс препятствія для счастья двухъ тяготющихъ другъ къ другу молодыхъ душъ — устранены вполн просто и естественно.
Т же, кажется, люди, что и въ ‘Метели’: ‘она’ та же уздная барышня, начитавшаяся романовъ, и ей страсть, какъ хочется, чтобы ея герой былъ блднымъ, печальнымъ, задумчивымъ. И ‘онъ’ тоже ‘явился мрачнымъ и разочарованнымъ’, первый говорилъ объ утраченныхъ радостяхъ и объ увядшей своей юности. Но стоило имъ сдлаться естественными, и онъ превратился въ бшенаго веселаго юношу, а она плнилась именно тмъ, что онъ ‘стройный, высокій, румянецъ во всю щеку’.
На жизнь надо смотрть проще, пряме, и она вовсе уже не такъ трагична. Во всякомъ случа молодая жизнь не должна знать никакихъ печалей, должна играть и веселиться.
Свтло становится на душ отъ этой молодости, веселья и беззаботности, которой ветъ отъ ‘Барышни крестьянки’.
Если вс вышеразобранныя повсти Блкина находятся въ боле или мене близкомъ психологическомъ родств съ тми трагическими мотивами, что такъ мощно звучатъ въ ‘маленькихъ’ трагедіяхъ и въ финал ‘Онгина’, если он представляютъ собою, какъ мы видли выше, любопытнйшую попытку одновременно разсматривать одни и т же явленія жизни подъ двумя совершенно противоположными углами зрнія: трагическимъ и комическимъ, то ‘Станціонный Смотритель’ стоитъ совершенно особо, открываетъ совсмъ ужъ новую полосу въ творчеств Пушкина.
Уже въ конц ‘Евгенія Онгина’ художникъ спускается съ своихъ высокихъ вершинъ, свшивается надъ самой жизнью, пытливо вглядывается въ нее, ловитъ ‘скучныя’, монотонныя псни земли и претворяетъ ихъ въ дивныя мелодіи. Въ ‘Метели’ и ‘Барышн крестьянк’ онъ длаетъ еще одинъ шагъ ближе къ жизни, къ быту, и ему еще дороже длаются ‘песчаный косогоръ, калитка, сломаный заборъ’ и ‘на неб сренькія тучи’. Но все же чувствуется, что художникъ пришелъ изъ иного міра, что онъ только недавно заглянулъ сюда, а потому многихъ деталей еще не Замчаетъ. Зато въ ‘Станціонномъ Смотрител’ онъ уже весь въ жизни: на моментъ претворяется въ одного изъ многихъ сихъ а неразумныхъ’, которые живутъ маленькой, обыденной жизнью, преслдуютъ маленькія, ‘ничтожныя’ цли и носятся со своими обыкновенными, слишкомъ обыкновенными переживаніями.
Правда, вс эти произведенія созданы въ одно и то же время и нтъ никакого основанія придерживаться той хронологической градаціи, которую, какъ можетъ показаться съ перваго взгляда, мы устанавливаемъ. Но мы вовсе не настаиваемъ на хронологическомъ порядк: мы только пытаемся начертать картину развитія Пушкинскаго творчества, указать психологическую связь между всми произведеніями Болдинскаго періода съ одной стороны, и между произведеніями этого періода и послдующаго — съ другой. Въ этомъ смысл ‘Станціонный Смотритель’ безусловно ближе къ ‘Капитанской Дочк’, ‘Дубровскому’ и другимъ прозаическимъ произведеніямъ посл 30-го года, чмъ остальныя повсти Блкина. Ближе онъ примыкаетъ и ко всей будущей русской литератур, которая такъ любовно относится къ маленькому забитому человку, съ его простой, незатйливой душой и съ его несложными, безхитростными переживаніями. Здсь уже мощно звучитъ нотка той жгучей любви къ ‘меньшому’ брату, которая впервые нашла свое полное выраженіе въ ничтожномъ, стоящемъ почти на грани жизни чисто физіологической — Акакіи Акакіевич, въ его недоумнномъ вопрос: ‘зачмъ вы меня обижаете: я вдь брать вашъ’…
Съ какой-то трогательной проникновенностью художникъ зоветъ насъ войти вмст съ нимъ въ положеніе маленькаго, всми гонимаго смотрителя, который во всемъ виноватъ: ‘погода ли несносная, дорога ли скверная, ямщикъ ли угрюмый или лошадь не везетъ’ — за все долженъ расплачиваться ‘сущій мученикъ четырнадцатаго класса, огражденный своимъ чиномъ токмо отъ побоевъ и то не всегда’. Не чувство жалости, по существу своему сентиментальное, а потому дешево стоящее, будитъ онъ, а глубокую любовь, влекущую за собой жертвы — любовь всеобъемлющую, на которую способна только универсальная душа генія, равно относящагося къ великимъ и малымъ, къ добрымъ и злымъ, къ правымъ и виноватымъ.
Пушкинъ рдко пояснялъ свои образы, почти никогда не приставалъ къ читателю со своими мыслями и поученіями. Сознавая, что ему предстоитъ объять необъятное, начертать пути всему будущему русскому творчеству, онъ творилъ, волнуясь и спша, мало останавливаясь на деталяхъ. А вотъ здсь, въ ‘Смотрител’, онъ старательно поясняетъ свою основную идею, почти подчеркиваетъ ее — ужъ слишкомъ новой она должна была казаться современникамъ, которые привыкли искать въ его произведеніяхъ ‘байроническихъ’ мотивовъ.
Художникъ прежде всего рисуетъ несложный фонъ обыденной жизни смотрителя, по своему полной тихой прелести и невозмутимаго счастья. Катится она, эта жизнь, по установленной коле тихо, равномрно, спокойно. Изъ года въ годъ, изъ мсяца въ мсяцъ, изо дня въ день все одно и то же. Ничто не нарушаетъ ея хода, постояннаго и однообразнаго, какъ монотонное качаніе маятника. И крики и ругань случайныхъ прозжихъ, и бури завываніе снаружи, когда въ дом тепло и уютно, и тихое пніе кипящаго самовара, и юное щебетаніе красавицы дочки, каждымъ своимъ движеньемъ напоминающей недавно умершую любимую жену,— все это слилось въ одну обычную, но сладостную симфонію, настраивающую смотрителя столь мирно и дружелюбно къ людямъ. А съ симфоніи этой гармонируетъ вся обстановка, отъ которой ветъ тмъ же тихимъ невозмутимымъ покоемъ. На ея фон сплелось все вмст: и развшанныя по стнамъ нмецкія картинки, изображающія исторію блуднаго сына, и горшки съ пахучимъ бальзаминомъ на маленькихъ окнахъ, и кровать съ пестрой занавской, и чистота и опрятность, и самъ смотритель, ‘свжій еще и бодрый’, и его длинный зеленый сюртукъ съ тремя медалями на полинялыхъ лентахъ.
Прекрасно было настоящее, не омрачалось и будущее. Если онъ только думалъ о немъ, то ему наврно рисовались картины, одна плнительне другой: какъ онъ никогда не разстанется съ Дуней, въ которой души не чаялъ, какъ онъ выберетъ для Дуни какого-нибудь смирнаго и честнаго человка, возьметъ его къ себ въ домъ, или переселится вмст съ нею къ нему. Во всякомъ случа, его мечты наврно не перелетали за частоколъ его настоящей жизни, и будущее ему наврно представлялось счастливымъ продолженіемъ счастливаго настоящаго.
Но внезапный ударъ судьбы, слпой и безсмысленный — и все рушится. Не стало дочери, его кумира, на которой весь домъ держался, и весь интересъ къ жизни сразу пропалъ. Въ такомъ крпкомъ устойчивомъ быту и мелочь важна. Вотъ Пульхерію Ивановну выбило изъ колеи то, что кошки не стало, а здсь похищенъ былъ краеугольный камень — зданіе неминуемо должно было рухнуть. Жизнь стала для него пустой и безсмысленной, все, что было до сихъ поръ такъ ясно и понятно, покрылось густымъ непроницаемымъ мракомъ. Въ его неразсчитанныхъ движеніяхъ, метаніяхъ изъ стороны въ сторону, подобно подстрленной птиц, совершающей неправильные круги передъ тмъ, какъ свинцомъ упасть на сырую землю, явно чувствуются можетъ не сознанные, а потому еще не претворившіеся въ слова, полные трагическаго смысла вопросы: ‘зачмъ и къ чему? кому нужны мои страданія?’
Здсь трагедія не столько въ томъ, что дочь гибнетъ, что ‘сегодня она въ атлас, да въ бархат, а завтра, поглядишь, метутъ улицу вмст съ голью кабацкой, сколько въ томъ хаос душевномъ, гд все сплелось вмст: и страхъ за участь любимой дочери, и жгучесть неотомщенной обиды, и угрюмость предстоящаго одиночества, и, главнымъ образомъ, крахъ собственной тихой счастливой жизни, крахъ установившагося прочнаго быта.
Смотритель принесъ въ Петербургъ свою неотомщенную обиду, свою старческую разбитую жизнь. Какое удовлетвореніе онъ могъ получить? Возможность поселиться здсь, вблизи дочери, и часто видаться съ нею? По это было бы только смягченіе его положенія, ослабленіе недуга, но не исцленіе. Вдь это не вернуло бы. его къ прежней жизни, не возсоздало бы его прежняго быта, съ которымъ онъ такъ сросся. Приспособиться же къ новой жизни на старости лтъ невозможно. Къ тому еще тутъ столкнулись два взаимно исключающихъ душевныхъ состоянія его и молодого, весело-беззаботнаго гусара, который не могъ и не хотлъ его понять. Что ему за дло до страданій смотрителя, до его разбитой жизни: его можно купить нсколькими ассигнаціями, и совсть спокойна. А можетъ быть онъ хотлъ окончательно изолировать Дуню отъ ея прежней обстановки. Можетъ быть, зная ея крпкую привязанность къ отцу, онъ боялся ея раздвоенности? Здсь возможно очень много правдоподобныхъ догадокъ. Во всякомъ случа, трагическій финалъ кажется намъ вполн естественнымъ, если принять, главнымъ образомъ, во вниманіе то, что гусаръ, въ силу всего своего душевнаго склада, не могъ и не хотлъ проникнуться страданіями стараго смотрителя.
‘Станціоннымъ Смотрителемъ’ открывается новая полоса въ творчеств Пушкина. Если въ ‘Онгин’ любовное отношеніе къ быту еще прячется подъ мягкимъ, но все же явнымъ юморомъ, если въ остальныхъ повстяхъ Блкина художникъ все еще нсколько маскируетъ свое сочувственное отношеніе къ простой обыкновенной жизни, то здсь онъ уже весь на ея сторон. Пушкину глубоко жаль этой разбитой жизни, жаль, что смотритель извдалъ такую бурю на старости лтъ, и такъ печально кончилъ свою жизнь.
Впервые въ ‘Станціонномъ Смотрител’ прозвучала у Пушкина нотка осужденія тому божественному легкомыслію, которое было такъ дорого и близко его многогранной душ. Вдь гусаръ, очень слабо очерченный, можетъ быть даже и намренно (такъ какъ Пушкинъ могъ еще не вполн освободиться отъ обаянія Моцартова), все же напоминаетъ своей бурной жизнью, остроумными уловками и беззаботностью вчно юнаго Донъ Жуана. А между тмъ симпатіи художника явно не на его сторон.
Пушкину открылась новая правда. Начиная съ этого времени, мотивъ любви къ меньшому брату звучитъ у Пушкина довольно часто. Вы его слышите въ ‘Исторіи Села Горюхина’, въ незаконченномъ ‘Галуб’, въ ‘Капитанской Дочк’, въ ‘Дубровскомъ’ и, пожалуй, даже въ ‘Мдномъ Всадник’, гд, при всемъ апооз того, кто ‘Россію поднялъ на дыбы’, вы не можете отдлаться отъ впечатлніи, что Пушкинъ удляетъ ‘бдному Евгенію’ очень много вниманія, что среди дикой бури и страшнаго рева невскихъ волнъ, несущихся на городъ, онъ внимаетъ его слабымъ стонамъ протеста и отчаянія…