Шекспир и Белинский, Стороженко Николай Ильич, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Стороженко.

Опыты изученія Шекспира.

Изданіе учениковъ и почитателей.

МОСКВА.
Типо-литографія А. В. Васильева и К®, Петровка, домъ Обидиной.
1902.

http://az.lib.ru/

Шекспиръ и Блинскій.
(Посвящается біографу Блинскаго А. Н. Пыпину).

Давно уже было замчено, что взгляды Блинскаго на искусство и его сужденія о различныхъ писателяхъ находились въ прямой зависимости Отъ его философскаго міросозерцанія, которое нердко затемняло его въ высшей степени тонкое эстетическое чутье. Въ самомъ начал своей дятельности, находясь подъ вліяніемъ лекцій и статей Надеждина и пропагандируемыхъ кружкомъ Станкевича идей Шеллинга, Блинскій доказывалъ, что искусство есть воплощеніе въ краскахъ, звукахъ и слов, идей всеобщей жизни природы, что въ основ каждаго художественнаго произведенія лежитъ идея, изъ которой, какъ изъ зерна, выростаетъ оно, что художественность состоитъ въ гармоніи этой идеи съ формой и т. д. На почв этихъ взглядовъ выросло восхищеніе Шиллеромъ, какъ поэтомъ, наиболе ярко отразившемъ въ своихъ произведеніяхъ вчный духъ, міровую идею и нравственные идеалы, а результатомъ этого восхищенія явилось отрицательное отношеніе къ дйствительности, во имя идеаловъ, дошедшее у Блинскаго, по его собственному выраженію, до дикой вражды съ общественнымъ порядкомъ во имя абстрактнаго идеала общества. Нсколько поздне, въ конц тридцатыхъ годовъ, когда Блинскій подпалъ подъ могущественное вліяніе гегелевской философіи, провозгласившей разумность всего существующаго, онъ сдлался страстнымъ сторонникомъ теоріи объективнаго творчества и не мене страстнымъ противникомъ всякой тенденціозности въ искусств. Къ этому времени относятся его рзкія выходки противъ Шиллера, въ которыхъ впослдствіи онъ такъ горько раскаивался. Въ письм къ Станкевичу Блинскій съ свойственной ему искренностью разсказываетъ, какъ его увлеченіе философіей Гегеля и вытекающей изъ нея теоріей чистаго искусства повлекло за собой его отпаденіе отъ Шиллера {Пыпинъ, ‘Блинскій, его жизнь и переписка’. T. I, стр. 108—9 и 296—298. Да и могло ли быть иначе, если по собственному выраженію Блинскаго — слово дйствительность сдлалось для него равнозначительно слову Богъ.}. Посредникомъ между гегеліанствомъ и Блинскимъ былъ завзятый гегеліанецъ Бакунинъ, которому удалось убдить Блинскаго, что истина только въ объективности, которая есть результатъ примиренія съ дйствительностью, и что въ поэзіи субъективизмъ есть отрицаніе поэзіи, что безконечное въ искусств открывается черезъ форму, а не черезъ содержаніе, потому что само содержаніе высказывается черезъ форму, а гд наоборотъ — тамъ нтъ искусства. ‘Я опьянлъ отъ этихъ идей,— говорилъ Блинскій,— и неистовыя проклятія посылались на благороднаго адвоката человчества — Шиллера’ {Ibid., стр. 298.}. Впрочемъ, увлеченіе гегелевской философіей продолжалось не долго, во всякомъ случа, не боле трехъ лтъ. Отрезвленію Блинскаго способствовалъ разрывъ его съ Бакунинымъ и сближеніе съ кружкомъ Герцена, ставившимъ для литературной дятельности живыя общественныя задачи. Но боле всего способствовало радикальному измненію взглядовъ Блинскаго на дйствительность совершившееся, осенью 1839 г., переселеніе Блинскаго въ Петербургъ. Представшая передъ нимъ дйствительность была такъ мало похожа на оправдываемую разумомъ философскую дйствительность Гегеля, что лицезрніе ея способно было внести въ душу самое горькое разочарованіе. ‘Меня убило,— писалъ Блинскій Боткину въ 1840 г.,— зрлище общества, въ которомъ властвуютъ и играютъ роль подлецы и дюжинныя посредственности, а все благородное и даровитое лежитъ въ позорномъ бездйствіи’ {См. характеристику описываемаго Блинскимъ времени въ Воспоминаніяхъ о Блинскомъ Тургенева.}. Подъ воздйствіемъ этой неприглядной дйствительности быстро разсялся туманъ нмецкаго идеализма, исчезло преклоненіе передъ фактомъ и сильно пошатнулась усвоенная Блинскимъ теорія объективнаго творчества. Его снова начинаютъ привлекать къ себ т писатели, къ которымъ онъ такъ недавно относился чуть не съ ненавистью, и прежде всего Шиллеръ. ‘Да здравствуетъ великій Шиллеръ!— восклицаетъ въ одномъ письм Блинскій,— да здравствуетъ благородный адвокатъ человчества, яркая звзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія! Боже мой! Страшно подумать, что со мной было — горячка или помшательство, я словно выздоравливающій’. Разорвавъ путы философскаго идеализма, Блинскій убждаетъ Боткина бросить на время все нмецкое, читать Купера, Вальтеръ-Скотта и Шекспира и войти въ интересы міра положительнаго и практическаго. Въ виду того, что дйствительность оказалась въ одинаковой степени несостоятельной и передъ разумомъ, и передъ сердцемъ, борьба съ ней становится для Блинскаго нравственнымъ долгомъ. ‘Съ пошлой дйствительностью,— говоритъ онъ,— я все боле и боле расхожусь и въ душ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убжденія’. (Письмо къ Боткину въ конц 1840 г.). Сообразно измнившимся взглядамъ на задачи жизни, измнился взглядъ Блинскаго и на задачи искусства. Съ этихъ поръ онъ горячо стоитъ за личную субъективную критику искусства и за присутствіе въ художественномъ произведеніи живой общественной мысли. Онъ восхищается Ж. Сандомъ, Мицкевичемъ, Гюго и сознаетъ свое кровное духовное родство съ Шиллеромъ. Происшедшій съ нимъ душевный переломъ и вліяніе его на измненіе критическихъ взглядовъ самъ Блинскій характеризуетъ въ письм къ Боткину: ‘Ты знаешь мою натуру, она вчно въ крайностяхъ: я съ трудомъ и болью разстаюсь съ старой идеей, а въ новую перехожу со всмъ фанатизмомъ прозелита. Итакъ, я теперь въ новой крайности. Соціальная идея стала для меня идеей идей’. Этой иде, озарившей его жизнь новымъ свтомъ, Блинскій остается вренъ до самаго конца своего такъ рано прерваннаго поприща. Прежде онъ обращалъ главное вниманіе на художественную красоту, на гармонію идеи и формы, теперь — на содержаніе, на общій смыслъ разбираемаго произведенія, служеніе общественнымъ интересамъ въ писател онъ цнитъ теперь выше служеній красот и чистому искусству и, отзываясь на потребности общества, самъ мало-по-малу превращается изъ художественнаго критика въ критика-публициста. Это измненіе міросозерцанія не замедлило отразиться на оцнк различныхъ писателей. Но несмотря на то, что Блинскому приходилось не разъ мнять свои кумиры, сжигать то, чему онъ поклонялся, и наоборотъ — къ одному писателю отношенія его остались неизмнными, къ нему одному онъ не прилагалъ общаго масштаба. Писатель этотъ былъ Шекспиръ.

Съ произведеніями Шекспира Блинскій познакомился еще въ бытность свою въ пензенской гимназіи. Учитель естественной исторіи въ этой гимназіи Поповъ былъ страстный любитель литературы, подъ вліяніемъ вопросовъ Блинскаго онъ нердко длалъ экскурсіи въ эту область и, между прочимъ, ему приходилось касаться и Шекспира. Классныя бесды съ Поповымъ заронили въ душу Блинскаго первыя искры любви и благоговнія къ Шекспиру. Въ послднемъ класс гимназіи Блинскій, ставшій завзятымъ любителемъ театра, любилъ участвовать въ домашнихъ спектакляхъ и однажды сыгралъ даже роль Яго. Перейдя въ московскій университетъ, Блинскій подъ живымъ впечатлніемъ ‘Разбойниковъ’ Шиллера и Отелло’, часто шедшихъ на московской сцен, самъ сдлалъ довольно неудачную попытку въ драматическомъ род и написалъ трагедію. Въ московскомъ университет Блинскій подпалъ подъ вліяніе Надеждина, высоко цнившаго Шекспира и утверждавшаго, что Шекспиръ не былъ геніемъ неучемъ, что онъ зналъ природу и сердце человческое не по одному только инстинкту {‘Очерки гоголевскаго періода русской литературы’. Изданіе второе, стр. 207.}. Въ 1834 г. Блинскій выступаетъ на литературномъ поприщ и въ своей первой стать Литературныя Мечтанія высказываетъ свой общій взглядъ на Шекспира, замчательный столько же по своему восторженному тону, сколько и по врности сужденій. Сравнивая между собой Байрона, Шиллера и Шекспира, Блинскій замчаетъ, что ‘Байронъ, выразившій въ своихъ произведеніяхъ муки сердца, адъ души, постигнулъ только одну сторону бытія вселенной, Шиллеръ поступилъ совершенно обратно: онъ передалъ намъ тайны неба, показалъ одно прекрасное жизни, ибо зло жизни у него или неврно, или искажено преувеличеніями, и только Шекспиръ, божественный, великій, недостижимый, постигъ и адъ, и землю, и небо. Царь природы, онъ взялъ равную долю и съ добра и съ зла, и подсмотрлъ въ своемъ вдохновенномъ ясновидніи біеніе пульса вселенной! Каждая его драма есть міръ въ миніатюр, у него нтъ, какъ у Шиллера, любимыхъ идей, любимыхъ героевъ’. На этой художественной объективности построена, по мннію Блинскаго, другая великая черта шекспировскаго творчества — его реализмъ. Разъясненію этой черты посвящено одно замчательное мсто въ стать Блинскаго о повстяхъ Гоголя, помщенной въ 1835 г. въ ‘Телескоп’, и нужно удивляться проницательности, съ которой юный критикъ сумлъ связать реализмъ Шекспира съ великимъ реалистическимъ движеніемъ эпохи Возрожденія, на почв котораго возникли и романъ Рабле, и Донъ-Кихотъ, и фламандская реально-бытовая живопись. По словамъ Блинскаго, ‘въ XVI в. совершилась окончательная реформа въ искусств: Сервантесъ убилъ своимъ несравненнымъ Донъ-Кихотомъ ложно-идеальное направленіе поэзіи, а IIIиллеръ навсегда помирилъ и сочеталъ ее съ дйствительной жизнью. Своимъ безграничнымъ и мірообъемлющимъ взоромъ проникъ онъ въ недоступное святилище природы человческой и истины жизни, подсмотрлъ и уловилъ таинственныя біенія ихъ сокровеннаго пульса. Безсознательный поэтъ-мыслитель онъ воспроизводилъ въ своихъ гигантскихъ созданіяхъ нравственную природу сообразно съ ея вчными, незыблемыми законами, сообразно съ ея первоначальнымъ планомъ, какъ будто бы онъ самъ участвовалъ въ составленіи этихъ законовъ, въ начертаніи этого плана. Новый Протей, онъ умлъ вдыхать душу живу въ мертвую дйствительность, глубокій аналитикъ, онъ умлъ въ самыхъ, повидимому, ничтожныхъ обстоятельствахъ жизни и дйствіяхъ воли человка находить, ключъ къ разршенію высочайшихъ психологическихъ явленій его нравственной природы. Одъ никогда не прибгаетъ ни къ какимъ пружинамъ или подставкамъ въ ход своихъ драмъ, ихъ содержаніе развивается у него свободно, естественно, изъ самой своей сущности, по непреложнымъ законамъ необходимости. Истина, высочайшая истина — вотъ отличительный характеръ его созданій. У него нтъ идеаловъ въ общепринятомъ смысл этого слова, его люди — настоящіе люди, какъ они есть, какъ должны быть’ {Сочин. Блинскаго, т. I, стр. 183—184.}. Вопроса объ объективности и реализм Шекспира Блинскій касается не разъ и прекрасно доказываетъ, что, благодаря этимъ качествамъ, Шекспиръ сдлался если не величайшимъ поэтомъ, то величайшимъ изъ драматурговъ. ‘Слишкомъ было бы смло и странно,— говоритъ онъ въ своей стать о Гамлет,— отдать Шекспиру ршительное преимущество предъ всми поэтами человчества, но какъ драматургъ, онъ и теперь остается безъ соперника. Обладая даромъ творчества въ высшей степени и одаренный мірообъемлющимъ умомъ, онъ въ то же время обладаетъ и той объективностью генія, которая его сдлала драматургомъ по преимуществу и которая состоитъ въ способности понимать предметы такъ, какъ они есть, отдльно отъ своей личности, переселяться въ нихъ и жить ихъ жизнью’ {Сочин. Блинскаго, т. II, стр. 481.}. Но, восхищаясь объективностью Шекспира, Блинскій былъ далекъ отъ мысли считать ее альфой и омегой художественнаго творчества, а тмъ боле смшивать ее съ индиферетизмомъ и безстрастіемъ. ‘Объективность,— говоритъ онъ,— не можетъ быть единственнымъ достоинствомъ художественнаго произведенія: тутъ нужна еще и глубокая мысль’ (Соч., т. 2-й, стр. 510). ‘Можетъ ли поэтъ,— спрашиваетъ Блинскій въ другомъ мст,— не отразиться въ своемъ произведеніи, какъ человкъ, какъ характеръ, какъ натура — словомъ, какъ личность? Разумется, нтъ. Личность Шекспира просвчиваетъ сквозь его творенія, хотя и кажется, что онъ также равнодушенъ къ изображаемому имъ міру, какъ и судьба, опасающая или губящая его героевъ’. Этой внутренней субъективной сторон шекспировскаго творчества Блинскій сталъ придавать больше и больше значенія по мр того, какъ онъ убждался въ односторонности эстетической критики, разсматривавшей художественныя произведенія отвлеченно, не обращая вниманія ни на эпоху, ни на обстоятельства личной жизни поэта. Уже въ своей стать о Гамлет, писанной въ 1838 г., когда онъ былъ еще страстнымъ поклонникомъ шекспировской объективности, Блинскій сумлъ подмтить грустный, иногда болзненный взглядъ на жизнь, доказывающій, что Шекспиръ купилъ дорогой цной истину своихъ изображеній (ibid., стр. 482). Приводя монологъ Гамлета посл встрчи съ Фортинбрасомъ, Блинскій замчаетъ, что изъ этого монолога видна практическая философія Шекспира, видно, какіе вопросы и думы занимали этотъ геніальный умъ. Въ послднее время своей дятельности, когда нашъ критикъ вообще ставилъ содержаніе въ художественномъ произведеніе выше формы, онъ и на Шекспира сталъ смотрть гораздо шире и видлъ въ немъ не только художника, но психолога и мыслителя.

‘Обыкновенно,— говоритъ онъ,— ссылаются на Шекспира и особенно на Гёте, какъ на представителей свободнаго, чистаго искусства, но это одно изъ самыхъ неудачныхъ указаній. Что Шекспиръ — величайшій творческій геній, поэтъ по преимуществу, въ этомъ нтъ никакого сомннія, но т плохо понимаютъ чего, кто изъ-за его поэзіи не видитъ богатаго содержанія, неистощимаго рудника уроковъ и фактовъ для психолога, философа, историка, государственнаго человка и т. д. Шекспиръ все передаетъ черезъ поэзію, но передаваемое имъ далеко отъ того, чтобъ принадлежать одной поэзіи’. (Соч. т. ІІ-й, стр. 361). Предвосхищая основное положеніе исторической критики, Блинскій пытается объяснить личность Шекспира изъ духа его эпохи, но недостатокъ свдній не позволяетъ ему осуществить эту попытку и онъ ограничивается замчаніемъ, что Шекспиръ былъ поэтъ старой веселой Англіи, которая въ продолженіе немногихъ лтъ вдругъ сдлалась суровою, строгою, фанатическою, и что Это торжество враговъ театра имло сильное вліяніе на его послднія произведенія, наложивъ на нихъ отпечатокъ мрачной грусти (ibid., стр. 355).

Таковъ въ общихъ чертахъ взглядъ Блинскаго на Шекспира. Извлекая его изъ различныхъ статей знаменитаго критика, мы имли въ виду не только передать его сущность, но и выяснить его эволюцію. Безспорно, что основныя свойства генія Шекспира — способность создавать живыя лица и переселяться во всякое положеніе, тонкость психологическаго анализа страстей, богатство внутренняго содержанія и умнья затрогивать струны, на которыя всегда готово отозваться человческое сердце — все это по достоинству и совершенно самостоятельно оцнено Блинскимъ. Эта же критическая самостоятельность проявляется весьма ярко въ отношеніяхъ Блинскаго къ нмецкой эстетико-философской критик, которая имла усердныхъ адептовъ среди друзей Блинскаго (Катковъ, Боткинъ и др.) и которой вначал онъ самъ увлекался {Достаточно припомнить, что въ стать о Гамлет Блинскій доказывалъ, что герой драмъ Шекспира есть жизнь или, лучше сказать, вчный духъ, проявляющійся въ жизни людей и открывающійся въ немъ самому себ, что этому герою Шекспиръ обязанъ своей славой, ибо въ немъ заключается его абсолютность.}. Разъ убдившись въ ея односторонности, Блинскій постарался поскоре стряхнуть съ себя ея иго, что не представляло большихъ трудностей, ибо около этого времени онъ усплъ уже окончательно разочароваться въ гегелевскихъ абсолютахъ. Жертвой этого отрезвленія сдлался прежде всего знаменитый критическій авторитетъ того времени Ретшеръ, статья котораго О философской критик художественнаго произвёденія была переведена Катковымъ въ ‘Московскомъ Наблюдател’ за 1837 г. Блинскій самъ восхищался этой статьей, находилъ въ ней энергію могучей мысли и прелести выраженія (Т. 2, стр. 319). Теперь онъ думаетъ иначе. ‘Тебя больше всего,— пишетъ онъ Боткину,— сбиваетъ съ толку Ретшеръ. Ну, чортъ возьми, выскажу же, наконецъ, что давно кипитъ въ душ моей. Въ этомъ человк много духа — не спорю, но въ немъ тоже много и филистерства’. Къ Ретшеру Блинскій возвращается въ скоромъ времени по поводу статьи его о Генрих VI Шекспира: ‘И не стыдно ли твоему любезному Ретшеру написать такую гадость о Шекспир (если это точно шекспировская драма) и объективное изображеніе принять за субъективный взглядъ? Это значитъ изъ великаго Шекспира сдлать маленькаго Ретшера. Пигмеи вс эти гегелята!’ Когда въ 1843 г. Боткинъ въ своей стать о нмецкой литератур коснулся, между прочимъ, нкогда знаменитыхъ Abhandlungen zur phie der Kunst, Блинскій писалъ ему: ‘Это, братъ, пшка, его умъ пріобртенъ изъ книгъ. Вагнеровская натуришка такъ и пробивается сквозь его натянутую ученость’.

Отъ общихъ взглядовъ Блинскаго на Шекспира переходимъ теперь къ его взглядамъ на отдльныя пьесы. Собственно говоря, только объ одномъ Гамлет Блинскій написалъ нчто цльное — мы разумемъ статью Гамлетъ и Мочаловъ въ роли Гамлета. (Сочиненія, т. 2), остальныхъ драмъ Шекспира онъ касается мимоходомъ, да и то далеко не всхъ. Точкой отправленія при разбор Гамлета является у Блинскаго взглядъ на художественное произведеніе, какъ на цльный, самодовлющій, проникнутый одной идеей, организмъ. ‘Каждая драма Шекспира представляетъ собою цлый отдльный міръ, имющій свой центръ, свое солнце, около котораго обращаются планеты съ ихъ спутниками’. Въ опредленіи идеи пьесы Блинскій не былъ оригиналенъ, онъ держался извстнаго взгляда Гете, но зато въ выясненіи характера Гамлета на всемъ протяженіи пьесы онъ проявилъ замчательное художественное чутье и высказалъ много глубокихъ психологическихъ замчаній, могущихъ служить драгоцннйшимъ указаніемъ для актера. По словамъ Блинскаго, натура Гамлета чисто-внутренняя, созерцательная, субъективная, рожденная для чувства и мысли, а обстоятельства требуютъ отъ него не чувства и мысли, а дла, изъ идеальнаго міра вызываютъ его въ міръ практическій, въ міръ дйствія. Естественно, что изъ этого положенія возникаетъ внутри Гамлета страшная борьба, внутренняя коллизія, которая и составляетъ сущность всей драмы. Но считая Гамлета неспособнымъ къ энергическому дйствію, Блинскій не выводитъ этой неспособности изъ природной слабости или дряблости натуры Гамлета, въ противоположность Гете, онъ глубоко убжденъ, что Гамлетъ отъ природы натура сильная, ‘его желчная иронія, его мгновенныя вспышки, его страстныя выходки въ разговор съ матерью, гордое презрніе и нескрываемая ненависть къ дяд — все это свидтельствуетъ объ энергіи и великости его души’, нершительность же его есть результатъ душевнаго разлада и преобладанія созерцательности и рефлексіи, а съ такими свойствами нельзя итти дале порыва, тмъ боле, что роль палача вовсе не въ натур Гамлета. Около шестидесяти лтъ прошло со времени появленія статьи Блинскаго въ ‘Московскомъ Наблюдател’. Съ тхъ поръ шекспировская критика обогатилась не однимъ десяткомъ работъ, посвященныхъ всестороннему разъясненію характера Гамлета, мотивы его нершительности стали все сложне и сложне. Вердеръ пытался доказать, что источникъ ея скоре объективный, чмъ субъективный, что обстоятельства дла и характеръ возложеннаго на Гамлета долга такого свойства, что запрещаютъ ему дйствовать опрометчиво, другіе (Лавелэ, Паульсенъ, Куно Фишеръ) объясняютъ нершительность Гамлета изъ овладвшаго имъ пессимистическаго настроенія, подъ вліяніемъ котораго отчаяніе овладваетъ Гамлетомъ и у него пропадаетъ всякая охота дйствовать, наконецъ, третьи, къ которымъ принадлежитъ и нашъ новый толкователь Гамлета, г. Ршетниковъ, забывая т прибавки, которыя внесены во второе in-4-to 1604 г., по всей вроятности, по требованію самого Шекспира, утверждаютъ, что никакой слабости воли у Гамлета не замчается, что нершительность его происходила отъ неувренности въ вин короля, а разъ эта вина выявилась на устроенномъ Гамлетомъ театральномъ представленіи, онъ наврное покончилъ бы съ Клавдіемъ, если бы послдній не догадался отправить его въ Англію. Словомъ, мы получимъ нсколько боле или мене остроумныхъ теорій, но вчная проблемма такъ и осталась неразршенной, и усвоенный Блинскимъ взглядъ Гете все-таки и теперь кажется наиболе близкимъ къ истин. Этотъ-то взглядъ Блинскій кладетъ въ основу своего разбора Гамлета, при чемъ критикъ тщательно слдитъ за душевнымъ состояніемъ, переживаемымъ Гамлетомъ, разоблачаетъ на каждомъ шагу слабость его воли, показываетъ, какъ онъ хитритъ съ самимъ собою и попутно длаетъ мастерскія характеристики какъ самого Гамлета, такъ и другихъ дйствующихъ лицъ.. Особенно удалась нашему критику характеристика Офеліи, которую онъ превосходно разъяснилъ, сопоставивъ ее съ Дездемоной. Считаемъ не лишнимъ привести въ сокращеніи эту характеристику въ виду того, что въ послднее время личность Офеліи подверглась сильнымъ нареканіямъ: ‘Представьте себ,— говоритъ Блинскій,— существо кроткое, гармоническое, любящее, въ прекрасномъ образ женщины, существо, которое совершенно чуждо всякой сильной потрясающей страсти, но которое создано для чувства тихаго, спокойнаго, но глубокаго, которое неспособно вынести бурю бдствій, которое умретъ отъ любви отверженной, но умретъ не съ отчаяніемъ въ душ, а угаснетъ тихо съ улыбкой и благословеніемъ на устахъ, съ молитвой за того, кто погубилъ его, угаснетъ какъ угасаетъ заря на неб въ благоухающій майскій вечеръ: вотъ вамъ Офелія! Это не юная, прекрасная и обольстительная Дездемона, которая умла отдаться своей любви вполн, навсегда, безъ раздла и въ старомъ и безобразномъ мавр умла полюбить великаго Отелло, не Дездемона, для которой любовь сдлалась чувствомъ высшимъ, поглотившимъ вс другія чувства и привязанности, не Дездемона, которая на слова своего престарлаго и нжно любимаго ею отца: ‘выбирай между имъ и мною!’ при цломъ сенат Венеціи сказала твердо, что она любитъ отца, но что мужъ для нея дороже, которая, наконецъ, умирая, сама себя обвиняетъ въ своей смерти и проситъ оправдать ее передъ супругомъ. Нтъ, не такова Офелія: она любитъ Гамлета, но въ то же время любитъ отца и брата, и для ея счастья недостаточно жизни въ одномъ Гамлет, ей еще нужна жизнь и въ отц, и въ брат. Простодушная и чистая, она не подозрваетъ въ мір зла, ей нтъ нужды до Полонія и Лаэрта, какъ до людей, она ихъ знаетъ и любитъ одного — какъ отца, другого — какъ брата. Въ сарказмахъ Гамлета, обращенныхъ къ ней, она не подозрваетъ ни измны, ни охлажденія, а видитъ сумасшествіе, болзнь — и горюетъ молча. Но когда она увидала окровавленный трупъ своего отца и узнала, что его смерть есть дло человка, такъ нжно ею любимаго, она не могла снести тяжести этого двойного несчастія и ея страданіе разршилось сумасшествіемъ’.

Въ продолженіе своей четырнадцатилтней дятельности Блинскому приходилось по различнымъ поводамъ касаться многихъ пьесъ Шекспира. Трактуя объ общихъ вопросахъ искусства, Блинскій охотно иллюстрировалъ свою мысль примрами, заимствованными изъ произведеній своего любимаго писателя. Иногда высказанныя вскользь замчанія бросаютъ столько свта на художественный замыселъ Шекспира, что ихъ можно смло отнести къ перламъ шекспировской критики. Такъ, напримръ, говоря объ иде художественнаго произведенія и о томъ, какъ она способна просвтить и облагородить собою самыя возмущающія душу явленія дйствительности, Блинскій ссылается на драму ‘Генрихъ IV’, ‘въ которой Шекспиръ вывелъ на сцену распутство въ лиц Фольстафа и цлой ватаги сопровождавшихъ его негодяевъ, вывелъ совсмъ не для того, чтобы усладить ими вкусъ черни, а для того, что ему нужно было представить, какъ въ великой натур человка величіе проглядываетъ сквозь самый развратъ, какъ уметъ онъ отршаться отъ грязи, порока и выходить изъ нея чистымъ, когда придетъ часъ его, между тмъ какъ натуры слабыя и мелкія навсегда остаются въ этой грязи, если разъ попали въ нее. Тутъ есть идея и идея великая, тутъ заключается важный урокъ для сухихъ моралистовъ, которые судятъ по вншности о нравственности человка, и часто негодяя, ведущаго себя благопристойно, принимаютъ за нравственнаго человка, а человка съ искрой Божіею въ душ, но который, будучи увлекаемъ кипящей юностью и страстями, на время поскользнется въ грязи жизни, клеймятъ названіемъ безнравственнаго’. Въ 1846 г. въ изданномъ Некрасовымъ Петербургскомъ Сборник появился переводъ ‘Макбета’, сдланный Кронебергомъ. По поводу этого перевода Блинскій мимоходомъ передаетъ общее впечатлніе, производимое трагедіей Шекспира, которую онъ сравниваетъ съ колоссальнымъ готическимъ соборомъ. ‘Что-то сурово-величавое и грандіозно-трагическое лежитъ на этихъ лицахъ и ихъ судьб, кажется, имешь дло не съ людьми, а съ титанами, и какая глубина мысли, сколько обнаженныхъ тайнъ человческой души, сколько ршенныхъ великихъ вопросовъ, какой страшный и поучительный урокъ!’ Въ противоположность представителямъ нмецкой философской критики, видвшимъ въ вдьмахъ аллегорическое олицетвореніе честолюбивыхъ помысловъ Макбета, Блинскій видлъ въ нихъ не боле, какъ простыхъ вдьмъ. По словамъ Блинскаго, ‘Макбетъ одно изъ самыхъ колоссальныхъ и, вмст съ тмъ, самыхъ чудовищныхъ созданій Шекспира, гд съ одной стороны отразилась вся исполинская сила его творческаго генія, а съ другой — все варварство вка, въ которомъ ему довелось жить. Шекспиръ, можетъ быть, величайшій изъ всхъ геніевъ въ сфер поэзіи, былъ въ то же время сыномъ своего вка, того варварскаго вка, когда разумъ человческій едва началъ пробуждаться отъ своего тысячелтняго сна, когда въ Европ тысячами жгли колдуновъ и когда никто не сомнвался въ возможности прямыхъ сношеній человка съ нечистой силою. Шекспиръ не былъ чуждъ слпоты своего времени и, вводя вдьмъ въ свою великую трагедію, онъ нисколько не думалъ длать изъ нихъ философическія олицетворенія и поэтическія аллегоріи. Это доказывается, между прочимъ, и важной ролью, какую играетъ въ ‘Гамлет’ тнь отца героя этой великой трагедіи’. (Сочин. т. X, стр. 367—368). Въ своей стать Раздленіе поэзіи на роды и виды (Сочин. т. XII, стр. 296—297) критикъ снова возвращается къ ‘Макбету’ и даетъ такую характеристику героя трагедіи: ‘Торжествующій полководецъ, знаменитый полководецъ и родственникъ благороднаго старца короля, Макбетъ слышитъ въ себ ревущій голосъ глубоко-затаеннаго, но сильнаго и страстнаго честолюбія. Эта страсть, столь ужасная и гибельная въ душахъ мощныхъ, является ему въ страшномъ апооз трехъ вдьмъ. Ихъ загадочныя предсказанія, сейчасъ же сбывающіяся, не надолго смущаютъ его, ибо скоро онъ узнаетъ въ нихъ осуществившійся глубокій и мрачный замыселъ собственной души. Его честолюбіе является ему въ новой и еще боле чудовищной апооз — въ лиц его жены. Она заглушаетъ въ немъ послдній ропотъ совсти, примромъ собственной сатанинской ршимости на злодйство возбуждаетъ въ немъ ложный стыд и окончательно подвигаетъ его на проклятое дло. Здсь событіе почти не играетъ никакой роли: оно приготовляется волей самого Макбета, а роковое стеченіе благопріятныхъ обстоятельствъ только помогаетъ совершенію злодйства, но не порождаетъ его. Мы видимъ Макбета въ борьб съ самимъ собою, въ трагической коллизіи: онъ могъ побдить въ себ грховное побужденіе и могъ послдовать ему, и эта вина его воли, что онъ послдовалъ влеченію злого начала, его воля родила событіе, а не событіе дало направленіе его вол. Остальная часть этой драмы представляетъ уже слдствіе свободнаго выхода Макбета изъ роковой борьбы: уже не въ его вол измнить послдовавшія за цареубійствомъ событія, преступленіе отдало его во власть фуріямъ, которыя взяли его за руки и, какъ слпца, повели отъ злодйства къ новому злодйству. Отъ его воли зависло только пасть съ честью — и онъ палъ, сраженный, но непобжденный, какъ довлетъ виновному, но великому въ самой вин своей мужу’. Къ лучшимъ страницамъ, написаннымъ Блинскимъ о Шекспир, принадлежитъ его характеристика фантастическаго элемента въ ‘Бур’. Считаемъ далеко не лишнимъ привести эту страницу, ибо въ ней совмщены вс лучшія качества художественной критики Блинскаго, ‘Буря’ и ‘Сонъ въ лтнюю ночь’, говоритъ онъ, представляютъ собой совершенно другой міръ творчества Шекспира — міръ фантастическій. Словно какія-то тни въ прозрачномъ сумрак ночи, изъ-за розоваго занавса зари на разноцвтныхъ облакахъ, сотканныхъ изъ ароматовъ цвтовъ, носятся передъ вами лица ‘Бури’, начиная отъ безобразнаго чудовища Калибана до свтлаго духа Аріэля, отъ суроваго волшебника Просперо до плнительной Миранды. Словомъ ‘Буря’ Шекспира — очаровательная опера, въ которой только нтъ музыки, но фантастическая форма которой производить на васъ самое музыкальное впечатлніе. Однако, фантастическое у Шекспира совсмъ не то, что фантастическое у Гофмана, при всей волшебной обаятельности, оно не улетучивается въ какую-то форму безъ содержанія или въ какое-то содержаніе безъ формы, а является въ рзко-очерченныхъ, въ строго-опредленныхъ формахъ и образахъ. Къ особенностямъ ‘Бури’ принадлежитъ этотъ полу-сумрачный, таинственный колоритъ, который происходитъ отъ элемента фантастическаго. Прочтете — и словно проснетесь отъ какого-то тревожнаго, но волшебно-сладкаго сна. И какъ дивно обаятельно, какъ безконечно прекрасно фантастическое у Шекспира! Послушайте псню духа Аріэля: какая роскошная фантазія! Она раскрываетъ таинственное убжище замкнутыхъ въ явленія духовъ жизни, даетъ имъ причудливо обольстительные образы и населяетъ ими и небо и землю, и воды и лса… Вотъ истинный міръ фантастическаго!.. Но въ ‘Бур’ много и другихъ элементовъ: тутъ и высокая драма, и смшная комедія, и волшебная сказка. И все это такъ слито, такъ проникнуто одно другимъ и составляетъ такое чудное цлое! Одна Миранда представляетъ собою цлый міръ поэтической красоты. Двушка, съ младенчества не видавшая никого, кром своего отца и чудовища Калибана, не имющая никакого представленія о мужчин, встрчается съ прекраснымъ юношей — и только кисть Шекспира могла нарисовать такую дивно-врную картину развивающагося чувства любви въ двственномъ сердц юнаго, прекраснаго, младенчески-простодушнаго существа’. Оставляя въ сторон отзывы Блинскаго о другихъ драмахъ Шекспира, заключающіе при всей своей краткости много глубокихъ и озаряющихъ идей, мы остановимся на его сужденіи о Ромео и Юліи, интересномъ по оригинальному пониманію русскимъ критикомъ идеи трагедіи. Нмецкая философская критика видитъ общій смыслъ трагедіи въ столкновеніи правъ и обязанностей какъ со стороны дтей, такъ и со стороны родителей. Чувство, охватившее Ромео и Юлію, такъ сильно, что они, думаютъ только о своемъ прав принадлежать другъ другу и ничего не хотятъ знать, кром требованій своего сердца, и только смерть освобождаетъ ихъ чувство отъ исключительности и односторонности, приведшей ихъ къ гибельному столкновенію съ дйствительностью. Отсюда мораль пьесы — не нужно слишкомъ отдаваться своему чувству, а любить умренне, ибо чрезмрная любовь сама себя разрушаетъ {Взгляды нмецкой критики на Ромео и Юлію подробно изложены въ нашей стать Шекспировская критика въ Германіи.}. Блинскій взглянулъ на вопросъ иначе. Ему кажется, что дло не въ сил чувства и его исключительности, а въ его характер, что такая идеальная, поэтическая любовь не имла будущности въ этомъ мір и что Шекспиръ хорошо поступилъ, прервавъ ее, такъ сказать, на первомъ поцлу. Вотъ слова Блинскаго: ‘Паосъ шекспировой драмы составляетъ идея любви, и потому пламенными волнами, сверкающими яркимъ свтомъ звздъ, льются изъ устъ любовниковъ восторженныя патетическія рчи… Это паосъ любви, потому что въ лирическихъ монологахъ Ромео и Юліи видно не одно только любованіе другъ другомъ, но и торжественное, гордое, исполненное упоенія, признаніе любви, какъ божественнаго чувства’ (Соч. т. 8, стр. 359) ‘Я теперь понимаю,— говорилъ Блинскій въ письм къ Боткину, основную мысль ‘Ромео и Юліи’, т. е. необходимость трагической коллизій и катастрофы. Ихъ любовь была не для земли, не для брака, а для неба, для любви, для полнаго и дивнаго мгновенія… Я понимаю возможность, что они со временемъ опротивли бы другъ другу’ (Пыпинъ, т. II, стр. 112).

Перечитывая т немногія страницы, которыя посвящены Блинскимъ Шекспиру, остается сожалть, что занятый спшной журнальной работой, составлявшей единственный источникъ его существованія, онъ не имлъ времени подвергнуть драмы своего любимаго писателя боле обстоятельному разбору. Что онъ страстно желалъ высказаться въ этомъ отношеніи, доказываютъ его постоянныя экскурсіи въ область шекспировской критики, которыя онъ совершалъ при всякомъ удобномъ случа. Приходится ли ему говорить о Кирш Данилов или объ ‘Уголино’ Полевого, онъ искусно сворачиваетъ разговоръ на Шекспира. Если справедливо, что поэта нужно переводить языкомъ поэтовъ, то еще боле справедливо, что для правильной оцнки поэта ‘критикъ долженъ быть до нкоторой степени и самъ поэтомъ, т.-е. обладать, кром эстетическаго, и поэтическимъ чувствомъ. Вс ошибки нмецкой шекспировской критики происходятъ отъ того, что ея представители, при всей своей учености и глубокомысліи, не обладаютъ въ достаточной степени поэтическимъ чувствомъ. Этимъ чувствомъ обладалъ въ высокой степени нашъ великій критикъ. Кром того, едва ли кто-либо изъ присяжныхъ критиковъ Шекспира былъ одаренъ въ такой степени роскошной фантазіей и чисто-художественной способностью переноситься во всякое созданное поэтомъ положеніе и переживать его въ душ, какъ свое собственное. Вотъ почему поэзія шекспировскихъ созданій оживаетъ въ его пламенныхъ строкахъ, отражающихъ его огненную и глубоко взволнованную душу {Никто лучше Гончарова, лично знавшаго Блинскаго, не охарактеризовалъ такъ мтко эту особенность критики Блинскаго, которая составляла его главную силу. ‘Ни до Блинскаго, ни посл него,— говорилъ онъ,— не было у нашихъ критиковъ въ такой степени чуткой особенности сознавать въ самомъ себ впечатлніе отъ того или другого произведенія, сближать и сличать его съ впечатлніемъ другихъ, обобщать ихъ и на этомъ основывать свой судъ. Ему помогало еще то, что недоставало другимъ критикамъ: это страстное сочувствіе къ художественнымъ произведеніямъ. Чмъ ярче и сильне талантъ, тмъ страстне было и впечатлніе. Оно будило его нервную систему, затрогивало фантазію и порождало т горячія критическія изліянія, которыя бросали столько свту и огня на все, что производила литература замчательнаго’. (Замтки о личности Блинскаго). Какъ образчикъ этихъ изліяній, приведемъ слова Блинскаго объ Офеліи (въ письм къ Боткину), которую онъ оплакивалъ, какъ близкое и дорогое существо: ‘О Офелія, о блдная красота Свера, голубка, погибшая въ вихр грозы! Мочи нтъ, слезы рвутся изъ глазъ. Стыдно — у меня теперь сидитъ чиновникъ, мой родственникъ, человкъ преданія и субстанціонныхъ стихій общества’ (Пыпинъ, т. II, стр. 110).}. Благодаря этимъ свойствамъ Блинскаго, какъ критика, его характеристики почти столь же поэтичны, какъ и самыя драмы. Подобно великому актеру, онъ, употребляя выраженіе Гёте, обладалъ способностью перенести читателя въ тотъ огонь, которымъ была согрта душа поэта въ минуту творчества. Дивную поэзію весенней любви Ромео и Юліи, кроткую и безропотную прелесть Офеліи, колебанія Гамлета душевное просвтленіе Ричарда II и жгучія муки Отелло — все это онъ выносилъ и пережилъ въ душ своей и выразилъ словами, которыя навсегда остаются въ памяти. Чтобы достигнуть этой цли мало ума, мало учености, мало даже критическаго таланта — нужно имть чуткую поэтическую душу, одаренную, сверхъ того, ясновидніемъ прекраснаго.

Шекспиръ и Блинскій.(Посвящается біографу Блинскаго А. Н. Пыпину).

Читайте также:

Шекспиръ и Блинскій.
(Посвящается біографу Блинскаго А. Н. Пыпину).