История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 51 минут(ы)

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

(Продолженіе*).

*) См. ‘Міръ Божій’, No 8. Августъ.

Мы знаемъ, два журнала по преимуществу Отечественныя Записки и Современникъ, сосредоточили вниманіе комитета второго апрля. Уже третьяго апрля кн. Меншиковъ сообщалъ гр. Уварову высочайшее повелніе — объявить редакторамъ и издателямъ обоихъ журналовъ, что за ними правительство ‘иметъ особенное наблюденіе’ и, въ случа чего-либо предосудительнаго или двусмысленнаго, изданія ихъ немедленно будутъ прекращены и сами редакторы подвергнутся строгому взысканію.

Уваровъ поспшилъ повелніе это осуществить на Краевскомъ, предложилъ попечителю петербургскаго округа призвать издателя Отечественныхъ Записокъ, предоставить ему на выборъ или измнить ‘въ основаніяхъ’ направленіе журнала, или идти на неминуемое запрещеніе и строгое взысканіе. Краевскому давался ‘послдній срокъ’, какъ милость, и онъ обязанъ былъ ‘ршительно принять прямыя мры’.

Попечитель исполнилъ предложеніе министра, далъ Краевскому аудіенцію въ присутствіи цензоровъ Отечественныхъ Записокъ и сообщалъ Унарову о вполн удовлетворительномъ результат: ‘Краевскій принялъ съ должнымъ уваженіемъ и полною признательностью сообщенныя ему мною замчанія и объяснилъ въ подписк, что предписаніе вашего сіятельства онъ принимаетъ къ надлежащему и точному исполненію’.

Краевскій принялъ предписаніе съ самымъ легкимъ духомъ и немедленно освидтельствовалъ перемну въ направленіи своего журнала. Сдлано это было основательно и на столько убдительно. что Бутурлинъ счелъ нужнымъ выразить гр. Уварову особое одобреніе стать Краевскаго. Среди сотрудниковъ Отечественныхъ Записокъ или не нашлось подходящаго труженика, или издатель не ршился доврить столь отвтственной задачи другому: онъ самъ выступилъ въ качеств публициста и пожалъ обильные лавры. Комитетъ доложилъ о стать государю и Краевскому было передано объ этомъ факт. Краевскій могъ торжествовать. Раньше онъ съ гордостью заявлялъ: ‘напишетъ такъ, что самъ Булгаринъ расчихается’. И дйствительно, написалъ.

Статья была окончена 25-го мая, т. е. наканун смерти Блинскаго и хоронила вс идеи, какими великій критикъ одушевлялъ журналъ. Краевскій вырывалъ непроходимую пропасть между прошлымъ и настоящемъ своего изданія. До какой степени шагъ отличался ршительностью, въ Москв доказали съ неопровержимой наглядностью.

Погодинъ и Шевыревъ глубоко возмутились превращеніемъ петербургскаго журнала. Редакторъ Москвитянина усмотрлъ въ стать оплошной плагіатъ изъ собственныхъ разсужденій и блистательно доказалъ это. Онъ приготовилъ Нсколько словъ и выписокъ изъ параллельныхъ мстъ статей Москвитянина и статьи Краевскаго. Совпаденія выходили поразительныя. Россія и Западная Европа въ настоящую мы, какъ представлялъ ихъ петербургскій публицистъ, оказывались ничмъ инымъ, какъ давнишними славянофильскими формулами. Краевскій торжественно съ Москвитяниномъ излагалъ исторію Россіи и Европы, противоставлялъ завоевательный процессъ на. Запад патріархальной отеческой власти въ Россіи, сравнивалъ кротость и искренность русской церкви съ инквизиціей и монашескимъ лицемрствомъ католичества, а въ политическомъ вопрос воспроизводилъ духъ Бородинскихъ статей Блинскаго. Погодину, конечно, не было нужды указывать на это совпаденіе. Но такое сличеніе вышло бы еще эффектне, чмъ открытіе идей Москвитянина на страницахъ Отечественныхъ, еще ярче обнаружилась бы вся головокружительность поворота, совершеннаго Краевскимъ. Впрочемъ, достаточно было и того, что Погодинъ припоминалъ свою прежнюю полемику съ петербургскимъ журналомъ какъ разъ по вопросамъ, теперь разршеннымъ вполн удовлетворительно на самый правоврный московскій взглядъ. Отечественныя Записки даже пересаливали въ восторг предъ удльнымъ періодомъ и въ національной русской гордости предъ Западной Европой всевозможными культурными успхами. Погодинъ эти чувства называлъ крайностями.

Статья Погодина, несомннно, произвела бы впечатлніе даже на публику конца сороковыхъ годовъ. Но въ Петербург нашли ее ‘неудобной’ я, конечно, совершенно основательно. Такъ мнялись люди и псни! Редакторъ Отечественныхъ Записокъ удостоивался похвальнаго листа за патріотизмъ и благонамренность, а издатель Москвитянина попадалъ въ опалу. Могъ ли ожидать. Блинскій такого приключенія при всхъ своихъ сильныхъ чувствахъ противъ Краевскаго?

Но оставимъ въ поко человка, промышлявшаго литературой. Ему, можетъ быть, законно и даже обязательно подчиняться какимъ угодно обстоятельствамъ и превосходить самыя смлыя ожиданія ‘среды’. Любопытне вопросъ о людяхъ, работавшихъ вмст съ Краевскимъ въ его журнал. Какъ же они приняли подвигъ своего редактора — подвигъ, вызвавшій даже въ душ Шевырева невообразимое омерзніе?

Мы, напримръ, знаемъ, съ какой нервностью относился Боткинъ къ своему имени, какъ главы чайнаго торговаго дома. Онъ не могъ допустить, чтобы это имя появилось въ разсказ Дружинина о поздк ихъ къ Тургеневу. Боткинъ приходилъ въ ужасъ при одной мысли, что скажутъ московскіе купцы по случаю такого чрезвычайнаго происшествія? Не подумаютъ ли они, что онъ заплатилъ фельетонисту и тотъ пропечаталъ его ради славы {Письмо къ Краевскому отъ 8 авг. 1855 г. Отчетъ Имп. публ. библ. за 1889 годъ, стр. 107—108.}? Это значитъ дорожить общественнымъ мнніемъ.

Съ другой стороны, намъ извстно весьма критическое отношеніе Боткина къ славянофиламъ. Онъ признавалъ за ними исключительно отрицательную заслугу, т. е. протестъ противъ крайняго западничества, и подвергалъ жестокой насмшк положительные идеалы московской партіи и ея отдльныхъ представителей {Письмо къ Анненкову отъ 14 мая 1847 года. Анненковъ, стр. 538—539.}.

И посл всего этого ни капли вниманія выходк Краевскаго, отъ которой даже Булгаринъ могъ расчихаться! Куда же двался двственный трепетъ за честь своего имени и западническіе принципы? Или купеческая честь казалась Боткину несравненно дороже, чмъ литературная, и чайный складъ боле почтеннымъ учрежденіемъ, чмъ журналъ?

Во всякомъ случа, Краевскій и посл своей статьи остается ‘любезнымъ Андреемъ Александровичемъ’ для сотрудниковъ, не ощущавшихъ никакого давленія обстоятельствъ и ничмъ не обязанныхъ издателю Отечественныхъ Записокъ. По крайней мр, Боткинъ былъ нарасхватъ: Некрасовъ писалъ ему жалкія письма на счетъ его обязательствъ предъ Современникомъ и Боткинъ не зналъ, какъ вывернуться предъ двумя журнальными соперниками, притязавшими на его работу {Письмо Некрасова въ Боткину и письма Ботвина къ Краевскому. Отчетъ, стр. 105—106, 102 etc.}. По этому факту можно судить, до какой степени глухое время стояло въ русской литератур, но положеніе Боткина только выигрывало отъ подавляющаго безлюдья и необходимость ухаживать за какимъ бы то ни было издателемъ — являлась исключительно потребностью души, а не вліяніемъ среды.

Помимо Боткина, Отечественныя Записки имли и другихъ сотрудниковъ, далеко не лишенныхъ правъ на самостоятельность и нравственную энергію. Мсто перваго критика посл Майкова занялъ Дудышкинь: его привтствовалъ Блинскій. Мы увидимъ, насколько эти привтствія заслуженны. Пока для насъ поучительна благодушная уживчивость безусловно необходимаго человка съ невроятными упражненіями издателя. Потому что мы должны помнить: въ такой мр ‘исполненія предписанія’ отъ Краевскаго не требовалось даже обстоятельствами сорокъ восьмого года. Онъ могъ не вызывать восторга у Бутурлина и проявить, по крайней мр, сдержанность Современника. Краевскій, напротивъ, сообщилъ стать такой преднамренно разгоряченный тонъ, что даже въ настоящее время, на разстояніи пятидесяти лтъ, она производитъ впечатлніе искусственнаго, насильственно вытверженнаго и суетливо изложеннаго урока. Особенно конецъ статьи съ лирическимъ обращеніемъ къ ‘драгоцнному нашему отечеству’, съ воинственнымъ провозглашеніемъ непоколебимаго русскаго ‘нравственнаго карантина’ противъ ‘развратныхъ ученій’ Запада вызываетъ невольное удивленіе, какъ Бутурлинъ могъ до такой степени восхититься поступкомъ Краевскаго и мгновенно увровать въ столь радикальную перемну фронта? {Отеч. Записки. 1848, т. 59, Современная хроника, стр. 19—20.}. Усердіе явно хватило черезъ край и новый патріотъ обнаруживалъ вс характерныя черты испуганнаго, но чрезвычайно лукаваго раба.

И въ современной литератур подвигъ прошелъ безнаказанно. Восклицательные знаки и многоточія, способныя испугать даже Шевыревыхъ и Погодиныхъ, только укрпили положеніе и редакторскій авторитетъ Краевскаго. Впослдствіи, повидимому, даже и воспоминаніе о факт сгладилось у снисходительныхъ современниковъ. Анненковъ, человкъ несомннно благородной души и либеральныхъ сочувствій, много лтъ спустя припоминалъ, что Современникъ и Отечественныя Записки посл Блинскаго продолжали полемику съ славянофилами и поддерживали даже ‘огонекъ’. Какъ было бы кстати припомнить здсь и о той копоти, какую Отечественныя Записки поспшили напустить въ журналистику при первомъ же случа!

Можно сказать, эпизодъ съ Краевскимъ — своего рода пробный камень для современныхъ литераторовъ и извстное отношеніе къ знаменитой стать едва ли не самая краснорчивая характеристика, какую можно представить для людей конца сороковыхъ годовъ.

Въ западническомъ лагер быстро научились толковать: ‘Мы можемъ обойтись безъ Европы’, ‘мы не совтуемъ французскимъ говорунамъ прізжать къ намъ: умрутъ съ голода, никто не приметъ ихъ, пусть роются въ своемъ домашнемъ хлам’, Какихъ же рчей слдовало ожидать отъ славянофиловъ, уже давно убжденныхъ въ гніеніи Запада? Въ силу невостижимаго процесса мысли они открыли наступающее всемірное торжество Россіи именно въ западно-европейскихъ политическихъ замшательствахъ. Хомяковъ въ март 1848 года уже задавалъ вопросъ, съуметь-ли Россія воспользоваться ‘минутой великой, предугаданной’? Орлинымъ взоромъ окидывалъ онъ басурманскія земли, и видлъ всюду смерть, разложеніе и отчаяніе. Совершенно въ другомъ положеніи Россія. Задача ея ясна и Хомяковъ излагаетъ ее въ такой форм, что цензур слдовало бы отказаться отъ предубжденій противъ славянофиловъ, по крайней мр, нкоторыхъ. Жаль только, что начальство съумло раскусить хомяковскій геній и давало о немъ отзывъ, который сдлалъ бы честь самому тонкому психологу. По поводу статьи Хомякова для Московскаго сборника цензура рисовала такой портретъ славянофильскаго философа, живо напоминающій остроумныя насмшки Герцена и негодущую рчь Блинскаго.

‘Этотъ человкъ весьма ученый и поэтъ: убжденія его боле умственныя, нежели душевныя, любитъ пренія и готовъ спорить за и противъ’.

Очевидно, внушительнаго авторитета не могъ имть подобный артистъ ни въ какомъ направленіи. Фактъ, достойный сожалнія: Хомяковъ начертывалъ въ общихъ чертахъ программу образцовой цензуры. Онъ писалъ:

‘Перевоспитать общество, оторвать его совершенно отъ вопроса политическаго и заставить его заняться самимъ собою, понять свою пустоту, свой эгоизмъ и свою слабость: вотъ дло истиннаго просвщенія, которымъ наша русская земля можетъ и должна стать впереди другихъ народовъ. Корень и начало дла — религія, и только явное, сознательное и полное торжество православія откроетъ возможность всякаго другого развитія’ {Изъ писемъ Хомякова къ А. П. Попову. Русскій Архивъ, 1884, II, 290—291.}.

При извстномъ діалектическомъ искусств слова эти можно истолковать совершенно въ томъ самомъ смысл, за какой статья Краовскаго была одобрена комитетомъ. Только разв въ толкованіи православія комитетъ разошелся бы съ Хомяковымъ: извстно, что онъ собирался процензуровать Библію и удалить изъ нея духъ неблагонамренности. Но вполн было достаточно смертнаго приговора Западу именно за его попытки улучшить положеніе общества и опредленіе русскаго прогресса, какъ религіознаго и нравственнаго покаяннаго самосозерцанія. Естественно, гражданскій духъ философа не поднимается выше жалобъ на московскую цензуру за непропускъ его богословской статьи, а вообще философъ ‘здоровья веселъ’, непримиримый врагъ ‘либеральства’, ‘западную мысль’ считаетъ ‘нарядомъ всего горничнаго міра’, т.-е. мыслью толпы и плебеевъ, былъ бы очень радъ отставк Грановскаго, Рдкина и Кавелина. Правда, цензура его очень безпокоитъ, но онъ не ршается выступить противъ нея, не по какимъ-либо политическимъ соображеніямъ и не изъ страха предъ особенно тяжелой расплатой, а просто потому, что это будетъ ‘дурно принято’ и возстановитъ противъ него начальство.

Съ такими гражданами, конечно, власти нечего было особенно изощряться, обстоятельствамъ и сред незачмъ было задать ихъ. Они сами являли изъ себя обстоятельства и создавали среду. По крайней мр, тотъ же Хомяковъ неодобрительно отзывается о простыхъ, не свдущихъ смертныхъ, недовольныхъ ‘молчаніемъ словесности’: ‘никто добраго слова не хочетъ сказать’ {Ib., 306, 307, 310, 294.}. Хомяковъ не говорилъ такого слова и совсть его была спокойна, потому что онъ былъ ‘человкъ весьма ученый’. А такому, очевидно, можно было говорить даже и дурныя слова.

Энергичнымъ единомышленникомъ Хомякова явился поэтъ Тютчевъ, его личный другъ. Этотъ поставилъ вопросъ гораздо опредленне, безъ всякихъ философскихъ украшеній и богословскихъ откровеній. Россія и революція — дв истинныя державы, исчерпывающія судьбы міра. Имъ предназначена смертельная взаимная вражда, потому что Россія — христіанство по преимуществу, а революція — одушевлена антихристіянскинъ духомъ. Очевидно, Россія должна бороться съ революціей не у себя дома, а вообще гд бы революція ни обнаружилась. Это — провиденціальное. назначеніе Россіи и отъ него зависитъ ‘вся политическая и религіозная будущность человчества’. Февральская революція окончательно доказала, что исторія Европы за послдніе тридцать три года была лишь ‘долгою мистификаціей’. ‘Мудрость вка’ осрамилась безусловно, и Россіи остается спасать міръ {La Russie et la Rvolution — трактатъ Тютчева былъ написанъ лтомъ въ 1848 голу, напечатанъ въ Русскомъ Архив 1873 года.}.

Авторъ, конечно, не могъ неодобрить, съ своей точки зрні я, всхъ мръ, какія принимались въ Россіи противъ западной заразыКраевскій открыто привтствовалъ заставы, устроенныя для заграничныхъ книгъ.

Мы видимъ, на какой твердой общестлвиной почв стояло оффиціальное направленіе сорокъ восьмого года. Комитетъ безъ большихъ затрудненій йогъ бы, если бы желалъ, оградить себя весьма краснорчивыми философскими и политическими идеями. Бутурлину надо было только принять исповдь современныхъ попечителей о судьбахъ человчества. Правда, онъ не подучилъ бы отъ нихъ полномочія на цензурованіе Библіи, но набралъ бы достаточное количество культурныхъ и нравственныхъ принциповъ, оправдывающихъ возникновеніе охранительнаго учрежденія. Наконецъ, онъ услышалъ бы жалобы не столько на свои распоряженія, сколько на крайне запуганныхъ цензоровъ. И виноватыми оказались бы разные Крыловы и Фрейганги, а не высшіе борцы съ революціей.

Намъ предстоитъ сдлать послдній шагъ въ нашемъ обзор русскаго общества и подойти къ людямъ, далеко превосходившимъ не только Краевскихъ и Хомяковыхъ, талантомъ и искренностью убжденій, но даже сосредоточивавшихъ на себ надежды старйшихъ дятелей и ужъ, конечно, младшихъ современниковъ. Имена этихъ людей до сихъ поръ остались на страницахъ нашей исторіи свтлыми и вдохновляющими. Очевидно, потомство не могло припомнить ни одного сознательно ложнаго поступка и лживаго слова изъ жизни своихъ избранниковъ и не оставило на ихъ слав ни одного пятна.

Мы отнюдь не намрены посягать хотя бы на одинъ лучъ этой славы. Мы только возможно точне опредлимъ ея источникъ и пристальне вглядимся въ лица, озаренныя традиціоннымъ блескомъ.

VI.

Намъ неоднократно приходилось указывать, какая рзкая нравственная черта отдляла Блинскаго отъ его ближайшихъ друзей. Мы безпрестанно могли видть, съ какимъ трудомъ понимали они ‘неистовство’ Орланда и какъ легко переходили къ отрицательнымъ настроеніямъ по поводу его идей и увлеченій. На первомъ мст среди этихъ невольныхъ гршниковъ стоялъ Грановскій. Сама природа, уравновшенная, наклонная къ снисхожденію и примиренію, лишила талантливаго профессора чуткости къ страстнымъ впечатлніямъ и чувствамъ, волновавшимъ Блинскаго до конца дней. И Грановскій весьма нердко выступалъ противъ критика, подвергалъ суровому суду его излишества, изрекалъ обвинительные приговоры даже надъ нкоторыми принципами его направленія, напримръ, въ вопрос о народности. Мы знаемъ, здсь было гораздо больше недоразумнія, чмъ анализа, во именно этотъ фактъ и поучителенъ: онъ показываетъ, какъ различна можетъ быть практика людей, по существу единомышленныхъ и одинаково благородныхъ, но съ разными законами нравственной природы.

Величайшее испытаніе ожидало Грановскаго въ страшный сорокъ восьмой годъ. И не потому только, что профессору предстояло подвергнуться общей участи, ограничить свое слово и мысль. Ему пришлось страдать какъ ученому и мыслителю едва ли не глубже, чмъ какъ русскому обывателю. Источникъ страданій былъ доступенъ далеко не всякому современнику событій, не по умственной ограниченности наблюдателей, а по недостатку особаго рода идейной чувствительности и тонко развитого страха за будущее европейскаго прогресса.

Этотъ страхъ свидтельствовалъ объ изящной аристократичности воззрній въ лучшемъ смысл слова, о нкоторой оранжерейности и изысканности культурныхъ сочувствій и принциповъ, въ практическомъ отношеніи обличалъ натуру боле пассивную и созерцательную, чмъ энергію борца и иниціатора. Люди подобнаго склада приходятъ въ смущеніе и даже растерянность отъ фактовъ слишкомъ стремительныхъ и противорчащихъ предварительно обдуманной программ. Эти люди инстинктивно враждебны всякому стихійному, бурному процессу и склонны видть въ немъ зло только въ силу его стихійности и быстроты. Они желали бы вчно присутствовать при упорядоченной постепенной эволюціи добра и свта, безъ экстренныхъ толчковъ и внезапныхъ вдохновеній и капризовъ жизни и людей. Они ежеминутно готовы разочароваться и охладть къ той самой цли, какая начинаетъ угрожать имъ всевозможными сюрпризами и настойчивыми запросами въ твердости ихъ воли и ясности ихъ взгляда. Тогда они способны остановиться на излюбленномъ пути, даже податься въ сторону или назадъ, лишь бы не имть дла съ непонятнымъ непреодолимымъ дыханіемъ таинственной исторической силы.

Къ типу этихъ людей принадлежалъ Грановскій.

Онъ не могъ не знать, какой порядокъ вещей представляла юльская монархія, не могъ не понимать, какой смыслъ имла конституція, превратившая многомилліонную страну въ добычу хищной мщанской олигархіи. Профессоръ исторіи не могъ не отдавать яснаго отчета въ источникахъ и цляхъ движенія, приведшаго къ февральскому перевороту. Какому-нибудь Хомякову было естественно лицезрть одинъ лишь страшный жупелъ въ явленіи, быстро овладвшемъ всей западной Европой, Грановскому была бы непростительна такая національная философія, и онъ, конечно, не страдалъ ею. Но. ему и на умъ не могло придти, чтобы всемірная исторія длалась такъ грубо и скоропалительно, какъ это произошло во Франціи.

Онъ составилъ себ чрезвычайно стройное и эстетическое представленіе объ историческомъ прогресс. Существуютъ массы и личность. Массы ‘коснютъ подъ тяжестью историческихъ и естественныхъ опредленій’, и только отдльная личность ‘освобождается мыслью’ отъ этой тяжести. Число такихъ личностей наростаетъ, образуется общество, ‘сообразное требованіямъ личности’, и въ этомъ заключается процессъ исторіи…

Очень увлекательно и художественно! Такъ думали и французскіе либералы вплоть до послдняго роковаго часа. Разв мыслимы событія безъ великихъ людей и движенія безъ вождей? Грановскій пишетъ массы, во Франціи либеральнйшіе журналисты выражались еще откровенне — la populace, или даже les couches inferieures de la population, т. e. чернь, низшіе слои населенія. Высшими политиками на этой глубин не признавалось существованіе ‘политическихъ животныхъ’ и не допускалась возможность, чтобы здсь когда-либо возникло какое-либо ‘политическое представленіе’ {National. 22 juillet 1830.}. Государственныхъ мужей постигъ жестокій урокъ, и даже не одинъ. Оказалось, ‘низшимъ слоямъ’ не представилось нужды въ руководителяхъ, чтобы покончить сначала съ аристократическимъ феодализмомъ, а потомъ заставить образумиться зазнавшихся мщанъ въ дворянств.

Не всмъ, конечно, эта неожиданность пришлась по вкусу въ самой Франціи и еще іюльская революція расплодила въ литератур и въ политик ‘дтей вка’ съ роковой печатью разочарованія на благородномъ чел и съ прорицаніями Кассандры на поблекшихъ устахъ. Поэты въ род Мюссе и политики отвлеченнаго либерализма, какъ чистаго искусства, въ стил Ройэ-Коллара — создали даже особый жанръ лирической художественной тоски и платонической гражданской скорби. Они до конца не могли преодолть врожденной оторопи предъ темной силой, именуемой демократіей, соціальными задачами времени, и отводили свои экзотическія души въ іереміадахъ и филиппикахъ, столь же краснорчивыхъ, сколько и безплодныхъ.

Русскій профессоръ впалъ въ подобное настроеніе. Онъ ужаснулся шумнаго появленія на сцену новой силы, лишенной, повидимому, вковыхъ украшеній цивилизаціи и даже не чувствующей къ нимъ особаго почтенія. Грановскій задумался: не наступаетъ ли свтопреставленіе стараго міра? Не грозитъ ли гибель культур и не готовится ли на вковую цивилизацію нашествія новыхъ варваровъ? Профессоръ былъ глубоко убжденъ, что судьба цивилизаціи связана съ тмъ порядкомъ, какой вызвалъ движеніе массъ. Представлялось разршить дилемму: или долженъ погибнуть этотъ порядокъ и вмст съ нимъ человческая культура и просвщеніе, или ‘массы’ должны быть возвращены на старое мсто и обязаны ждать систематическаго выполненія программы, начертанной просвщенными историками.

Грановскій не звалъ, какъ выйти изъ затрудненія. Выходъ собственно не представлялъ непосильной трудности для боле или мене вдумчиваго и безпристрастнаго наблюдателя. Для историка движенія массъ не могли казаться явленіемъ поразительнымъ до столбняка: онъ могъ припомнить не мало этихъ движеній изъ прошлаго Западной Европы и могъ бы сообразить ихъ общій смыслъ. А что касается варварства февральской революціи, достаточно было собрать боле тщательныя свднія, чтобы разсять страшный призракъ. Даже русскій очевидецъ изумлялся умренному поведенію массъ и сообщалъ фактъ, повидимому, весьма благопріятный для будущаго цивилизаціи.

Во время смутъ на парижскихъ улицахъ луврскую картинную галлерею охраняли сами блузники и не только никого не пускали въ музей, но даже возбраняли всякое скопленіе народа въ этомъ мст. Впослдствіи гуманность и сдержанность февральскихъ революціонеровъ будетъ подтверждена образцовымъ либераломъ, историкомъ Токвилемъ {Анненковъ. Воспоминанія. I, 270. Воспоминанія Алекся Токвиля. М. 1893, стр. 81.}. Слдовательно, нечего было пть отходную цивилизаціи и просвщенію и, главное, было совсмъ неосновательно и въ историческомъ смысл нелогично цивилизацію отождествлять съ іюльской конституціей и властью Людовика-Филиппа. Но Грановскому не представлялось ничего отраднаго ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ. Онъ слъ на ркахъ Вавилонскихъ и принялся повторять стихи Гте, полные не то горькой ироніи надъ погибающимъ міромъ, не то эпикурейскаго равнодушія къ его участи {Грановскій. I, 219.}. Грановскій вдругъ пережилъ свои желанія и мечты. Жизнь утратила для него пріятный вкусъ и превратилась въ безцльное подневольное прозябаніе. Онъ сталъ завидовать покойникамъ не потому, чтобы обстоятельства неумолимой силой поражали его энергію и заключали въ невыносимо-тсный кругъ его волю, а потому, что совсмъ исчезали и энергія, и воля, сами собой, безъ всякихъ столкновеній съ вншними стихіями.

И подобныхъ мгновеній приходилось переживать не одно. Все это мы должны принять во вниманіе, но мы не можемъ забытъ, что всевозможныя отдльныя испытанія падали уже на омертввавшую почву. Грановскій былъ готовъ для воспріятія холодныхъ душей,— такъ же, какъ и его современники, намъ извстные,— только по разнымъ причинамъ. Т вообще никогда не жили идеалами и свтлыми надеждами, а Грановскій пересталъ жить ими, независимо отъ событій личной жизни. Тмъ нечего было сжигать, незачмъ было мнять религію: торжествующій фактъ былъ ихъ единственнымъ божествомъ. Грановскій если ничего не сжегъ и ничему не измнилъ, во всякомъ случа пересталъ быть дятельнымъ шчговдникомъ своей вры, усомнился въ ея догматахъ и на него больше не вялъ отъ прежняго храма бодрящій духъ.

Ему ни на минуту не могла придти мысль пойти на встрчу времени, но въ тоже время не оказывалось силъ противодйствовать ему. хотя бы со всевозможной скромностью и осмотрительностью, но съ твердымъ сознаніемъ правоты своего дла. Онъ безпрестанно говоритъ друзьямъ, что его душа больна и ‘едва ли выздороветъ’, что у него ‘впереди все такъ пусто и темно’, что онъ добыча ‘безвыходной будничной хандры’ и что, наконецъ онъ не вритъ въ успхъ какой бы то ни было своей работы. Онъ убжденъ, что его существованіе погибло и эта мысль ‘безпрестанно грызетъ его’.

Если такія фразы изрекаетъ двадцатилтній юноша, смертельной опасности не предвидится ни для будущаго, ни для жизни. Но если это обычный тонъ зрлаго мужа и даровитаго общественилго дятеля,— агонія несомннна и на излченіе дйствительно нтъ надеждъ.

Но Грановскій продолжалъ состоять профессоромъ, занималъ едва ли не самое видное мсто среди московской интеллигенціи, ему волей-неволей приходилось дйствовать. И онъ дйствовалъ, думалъ, говорилъ, и каждымъ словомъ подтверждалъ печальную истину: здсь жизни нтъ и вры нтъ.

VII.

Мы возьмемъ два наиболе крупныхъ дла Грановскаго посл сорокъ восьмого. Одно въ высшей степени важное и отвтственное по оффиціальному положенію профессора,— составленіе программы учебника по всеобщей исторія. Распоряженіе исходило отъ министра Ширинскаго-Шихматова и уже этого было достаточно превратить задачу въ исключительно-тягостный подвигъ. Кром того, на помощь министерству не замедлили явиться добровольцы изъ среды педагоговъ. Они предлагали подвергнуть исторію радикальной реформ, исключить, напримръ, изъ преподаванія всю греческую и римскую исторію до временъ Августа и вообще удалить русское юношество отъ историческихъ сочиненій, написанныхъ язычниками въ род Геродота, укидида, Ливія и Тацита. Министръ требовалъ учебниковъ ‘въ русскомъ дух и съ русской точки зрнія’. Составленіе программы было поручено Грановскому.

Работа шла съ большимъ трудомъ, ‘замучила меня’, писалъ Грановскій, наконецъ была кончена и къ программ присоединена объяснительная записка. Она подвергала рзкой критик иностранные учебники за равнодушіе къ византійской исторіи и къ основательному опроверженію теорій, противоположныхъ монархическому принципу. Эта критика врядъ ли требовалась задачей автора: онъ могъ бы изложить ‘русское воззрніе’, не обвиняя иностранцевъ въ преступленіяхъ, съ точки зрнія западнаго историка не постижимыхъ. Это тмъ боле было бы умстно, что программа построена на вполн благонамренныхъ основахъ, совершенно-убдительныхъ независимо отъ сравненія русскихъ учебниковъ съ иностранными.

Программа все-таки не имла успха въ высшихъ сферахъ и Грановскій не пріобрлъ доврія министерства. Не смотря на безукоризненно русское направленіе, Шевыревъ все-таки стоялъ во мнніи власти несравненно выше Грановскаго.

Другой фактъ еще любопытне: на немъ проявилась личная иниціатива профессора. Правда, энергія быстро упала и дло не было доведено до конца, но Грановскій усплъ высказать нсколько мыслей, не мене краснорчивыхъ для послдняго періода его жизни, чмъ оффиціальная записка къ программ.

На этотъ разъ предъ нами червовой набросокъ письма къ попечителю Назимову по слдующему поводу, характеризующему эпоху.

Въ Московскихъ Вдомостяхъ появилась статья, безъ подписи автора, подъ заглавіемъ О старомъ и новомъ поколніи.

Подъ статьей стояло сообщено и она приписывалась въ публик одному изъ родственниковъ попечителя. Трудно опредленно отвтить, какія цли преслдовалъ авторъ. Говорилъ онъ въ чрезвычайно повышенномъ и реторическомъ тон, рисовалъ нестерпимо жестокія картины, и самъ же подъ конецъ уничтожалъ свое сооруженіе, отнималъ у него, по крайней мр, цлесообразность на столбцахъ русской газеты.

Авторъ нападалъ на понятія старое поколніе и новое поколніе, приписывалъ изобртеніе этихъ страшныхъ словъ коммунистамъ, соціалистамъ и фурьеристамъ, вообще ‘нечистому духу нечестія и безначалія’. Дальше раздавались вопли: крамола, насиліе, грабежъ, убійство и слдовало политическое соображеніе на счетъ ‘духа сего’: ‘Главными дятелями его были языкъ и перо, они служили проводниками его нелпыхъ и дерзкихъ мнній, которыя, какъ тонкій ядъ, по каплямъ распускались въ азбукахъ, и повстяхъ, въ драмахъ и романахъ, въ журнальныхъ и газетныхъ статьяхъ. Извстнымъ словамъ даны прогрессистами условныя, символическія значенія, такъ напримръ, отстать отъ вка, не идти наравн съ вкомъ, быть въ засто значило у нихъ ‘кто не съ нами, тотъ противъ насъ’, отрясти прахъ отцовъ отъ ногъ своихъ — отречься отъ врованій отеческихъ или разорвать связь со всмъ прошедшимъ. Такъ обновленіе, возрожденіе у нихъ принималось въ смысл разрушенія общественнаго порядка, революціи, собственность называли воровствомъ, общность значило ‘что твое, то мое’ и т. д. Словомъ, все у нихъ шло на выворотъ, наперекоръ здравому смыслу и совсти. Замтьте, что вс утописты, соціалисты, коммунисты и тому подобныя исчадія нечестія выдавали себя за представителей и ходатаевъ человчества и народа, между тмъ какъ ни то, ни другое не вызывало ихъ на этотъ подвигъ и не поручало имъ своего дла. ‘Нація,— говорили они,— должна имъ безусловно покориться для произведенія надъ нею опытовъ’ {Московскія Вд. 1851 г. 40.}.

Проницательность, достойная Бутурлинскаго комитета! Даже въ азбукахъ наслженъ коммунизмъ и соціализмъ и разъ навсегда пригвождены къ позорному столбу нкоторыя нечестивыя слова. Цензура также питала непреодолимое отвращеніе къ нкоторымъ выраженіямъ, напримръ организація {Историч. свд. стр. 67.}, неизвстный авторъ открывалъ ядъ въ чисто-русскихъ общеупотребительныхъ словахъ и, конечно, оказывалъ существенную услугу подлежащему вдомству.

Зачмъ онъ это длалъ, вообще къ чему стремился и чего хотлъ?

Въ отвтъ конецъ статьи гласитъ:

‘Но благодареніе Богу! Русскому уму и сердцу чужды дикія и чудовищныя понятія Запада, который можетъ служить западнею для легкомысленныхъ и заблужденныхъ, русскому несродно враждебное дленіе соотечественниковъ на старое и новое поколніе, для него они, въ дух христіанской любви и въ здравомъ понятіи, составляютъ одно отечество, одно христіанское жительство,у котораго одинъ общій отецъ-Богъ, а на земл одинъ отецъ народа своего-царь’.

Слдовательно, авторъ вразумлялъ европейцевъ и Московскія Вдомости долженствовали внести страхъ и смущеніе въ среду французскихъ соціалистовъ! Не иначе, потому что Россія оказывалась вполн обезопашенной отъ духа нечестія. Но оговорка, превращавшая весь краснорчивый походъ неизвстнаго публициста въ войну съ втряными мельницами, не теряла весьма существеннаго практическаго значенія при извстныхъ настроеніяхъ власти и общества. Лишній разъ въ литератур языкъ и перо объявлялись виновниками величайшихъ бдствій, и, естественно, статья обезпокоила прежде всего университетъ, его оффиціальный органъ, неизвстно по какимъ поводамъ, внезапно поднялъ воинственный крикъ.

Грановскій ршилъ возражать на статью. Публично было невозможно и онъ принялся составлять письмо къ попечителю Назимову. Онъ объяснялъ, какую услугу статья оказываетъ врагамъ просвщенія, ненавистникамъ литературы и писателей, какъ опрометчиво переносить понятія и термины съ Запада на русскую почву и длать опальными слова, ‘освященныя нашими великими писателями’: робкій литераторъ будетъ ихъ избгать, и робкій цензоръ вычеркивать и изъ-за фразы заподозрвать цлую книгу {Письмо къ В. И. Нахимову — II, 477 etc.}.

Эти указанія сопровождались боле чмъ успокоительными соображеніями профессора насчетъ неприкосновенности Россіи къ искушеніямъ Запада. Грановскій отвергаетъ всякую вражду между русскими поколніями, утверждаетъ, что духовныя основы нашего общества не измнялись, а было лишь движеніе впередъ и развитіе и благодаритъ, Бога за то, что у насъ нтъ партій за старое и за новое… Заявленіе противорчащее собственному напоминанію автора о гонителяхъ образованія и литературы. ‘Дды этихъ людей ненавидли Петра Великаго,— говоритъ Грановскій,— внуки ненавидятъ его дло’. Если такъ, это настоящая партія, и мы знаемъ, она не только существовала, но и дйствовала: иначе Грановскому не пришлось бы возражать на статьи Московскихъ Вдомостей. Очевидно, онъ въ угнетеніи духа просмотрлъ и т, правда, не ослпительные и немногочисленные проблески мужественнаго разрыва новаго со старымъ, о какихъ несомннно знала кратковременная исторія русскаго общества, и слишкомъ ршительно приписалъ оффиціальному ходу русскаго просвщенія вс успхи отдльныхъ поколній. Собственное поколніе Грановскаго могло бы представить весьма сильныя возраженія и именно московскій университетъ съ своими профессорами — Каченовскимъ, Давыдовымъ, Побдоносцевымъ, Сандуновымъ, Маловымъ и студентами-недоучками Блинскимъ, Лермонтовымъ и отнюдь не учениками, хотя и кондидатами — Станкевичемъ, Герценомъ. Этотъ университетъ не вышелъ бы изъ испытанія въ такой красот, какъ рисуетъ его Грановскій. Слдовало бы понизить патріотическій и слишкомъ обязательный тонъ рчи и лучше бы не касаться острыхъ вопросовъ.

Но и такое письмо не было отправлено по адресу, даже, повидимому, не дописано до конца.

Съ каждымъ годомъ настроенія Грановскаго становились мрачне и даже заря новой эпохи не усладила его души. Онъ утрачивалъ вру и въ русскій народъ, и въ русское общество. Всюду находилъ онъ нравственную тлю и не переставалъ жаловаться не на какія бы то ни было притсненія цензуры, а именно на общественное рабство и общественную нетерпимость. Удручающими красками онъ рисуетъ поведеніе дворянства во время выборовъ въ ополченіе: полное отсутствіе понятій о чести и о правд! И при этомъ — мракобсіе и реакціонные инстинкты. ‘Общество притснительне правительства’, таковъ приговоръ Грановскаго русской интеллигенціи даже въ начал новаго царствованія {Письмо къ Кавелину, II. 455.}. И мы знаемъ, сколько по истин трагической правды заключалось въ этомъ обвиненіи.

Можно бы написать пространную исторію любительской цензуры и героями исторіи явились бы русская публика и русская литература. Задолго до сорокъ восьмого года русскіе образованные люди вожделли о цензурной розг. Оффиціальный источникъ разсказываетъ, съ какой нервной дрожью и скрежетомъ зубовнымъ ‘весьма значительная часть общества’ встрчала намеки на крпостное право. Когда въ Московскихъ Вдомостяхъ появилась статья объ освобожденіи негровъ во французскихъ колоніяхъ, въ жандармское управленіе посылались жалобы и извстія о неблагопріятныхъ толкахъ. Въ то же время нашелся журналъ, напечатавшій слдующее молитвословіе:

‘Ну вотъ хоть и литература наша: еще слава Богу, что у насъ есть цензура! не будь ея, сейчасъ бы явились у насъ свои Поль де-Коки и Жоржъ-Занды. Стоитъ только припомнить два несчастные романа Тайна и Мертвыя Души. Но всего достойне сожалнія’ что въ Россіи нашлись два какіе-то профессора, которые смотрли на Мертвыя Души не какъ на злоупотребленіе великаго таланта, но… увы!.. Какъ на образцовое твореніе! Ахъ, слава Богу, что у насъ есть цензура!’ {Маякъ,— Историч. свднія, стр. 60—61.}

Отчего же было цензур при такой общественной и литературной атмосфер не преслдовать Хижину дяди, не запрещать романовъ Жоржъ Занда, не усматривать повсюду обиняки и намеки на соціализмъ и коммунизмъ? Было бы странно, если бы цензурное вдомство не стояло, по крайней мр, на уровн патріотическихъ чувствъ добровольныхъ спасателей отечества. Да если бы цензура и вздумала проявить терпимость, публика не замедлила бы призвать ее къ порядку. Мы знаемъ, Московскій Телеграфъ былъ затравленъ прежде всего доносами лицъ не оффиціальныхъ и тотъ же оффиціальный источникъ сообщаетъ, что по поводу ‘журнала Полевого ‘анаем предавалъ’ всхъ мыслителей не цензоръ, а писатель {Ib., стр. 61.}. Очевидно, русское общество въ своей сред давно уже имло обширный комитетъ, зорко наблюдавшій за дйствіями цензуры и не пропускавшій безъ замчаній и жалобъ малйшаго упущенія. Одинъ Булгаринъ стоилъ сотни цензоровъ по изощренности чутья, а по значенію его сыски нельзя и сравнивать съ оффиціальными открытіями: Сверная Пчела являлась распространеннйшимъ органомъ печати и . Б. имлъ обширную и благодарную публику во всхъ слояхъ русскаго общества.

И мы видли, отпора этой дятельности неоткуда было ждать. Лучшіе люди безнадежно опустили руки я, можетъ быть, даже неожиданно для самихъ себя впадали въ неподобающій тонъ. При взгляд на эти испуганныя или горько страдающія лица становится прямо страннымъ толковать о вліяніяхъ среды, о давленіяхъ обстоятельствъ. И то, и другое предполагаетъ извстную силу, на которую оказываются вліянія и производятся давленія, вообще составляется представленіе о какой бы то ни было борьб. Ничего подобнаго мы не видимъ. Люди никнутъ и вянутъ, будто экзотическія растенія, захваченныя морокомъ. Они заране не приспособлены къ перемн температуры, ихъ природа — благородна, но она бдна нервами активности, она страдаетъ неустойчивостью, впечатлительностью, мягкотлостью незрлаго организма. Да, мы не должны отступать предъ этимъ фактомъ: культурная незрлость и, слдовательно, недостаточная самосознательность — такова нравственная почва, съ какою сорокъ восьмой годъ встртился у лучшихъ русскихъ людей. Незрлость мы понимаемъ, конечно, не въ смысл ограниченности или наивности общественныхъ идей, а общаго духовнаго склада, характеризующаго человка какъ дятельную умственную и практическую силу. Всмъ извстны недоразвившіеся по какимъ-либо обстоятельствамъ художественные таланты крупной величины. Ихъ произведенія могутъ поражать блескомъ формы и даже глубиной содержанія, но въ нихъ будетъ что-то недосказанное, какая-то полуобъясненная тайна, будто внезапно прерванный могучій размахъ органической силы. Таковы, напримръ, поэзія Лермонтова и отчасти Пушкина. Оба художника застигнуты смертью несомннно далеко отъ грани естественнаго развитія своихъ дарованій, и Пушкинъ унесъ съ собой въ могилу недоптые мотивы національнаго и народнаго творчества, а Лермонтовъ не усплъ создать цльный, положительный идеалъ, во имя котораго онъ творилъ стихи, облитые горечью и злостью.

Такіе же не законченные, не вполн сложившіеся таланты возможны везд, и въ русскомъ обществ, преимущественно въ области гражданской культуры. Мы только что познакомились съ настроеніями Грановскаго, захваченнаго врасплохъ историческими событіями. Настроенія до такой степени характерны, что ихъ можно приписать не отдльной личности, а цлому типу русскихъ людей. Они только не разсказали намъ о себ съ такой откровенностью, какъ Грановскій, такимъ людямъ вообще свойственны молчаливыя томленія духа, да ихъ и не могло быть особенно много въ русскомъ обществ сороковыхъ годовъ. Но вотъ еще одинъ примръ, благороднйшаго перепуганнаго наблюдателя грозныхъ событій. Мы говоримъ о Жуковскомъ.

Никто глубже его не чувствовалъ неправдъ крпостного права, никто искренне не могъ желать облегченія народныхъ страданій. Онъ одинъ изъ первыхъ далъ свободу своимъ крестьянамъ. Но лишь только Франція возстала противъ своего правительства, поэта охватилъ ужасъ. Онъ мгновенно вообразилъ, что смуты западной Европы грозятъ политическому строю Россіи и что власть русскаго монарха, опирающаяся на милліоны преданнаго народа, можетъ поколебаться отъ междоусобныхъ счетовъ французской демократіи съ буржуазіей. Жуковскій жилъ заграницей и съ каждымъ днемъ все больше проникался страхомъ за свое отечество.

И какихъ только мыслей не подсказалъ гуманному и мягкосердечному поэту этотъ страхъ!

Жуковскій теперь горячій сторонникъ смертной казни, принципіальный врагъ суда присяжныхъ, какъ орудія безнаказанности, какъ гибели правосудія. Онъ, конечно, весьма интересуется положеніемъ русской литературы, отлично понимаетъ его посл учрежденія комитета второго апрля, но онъ не можетъ не сочувствовать воинственному натиску цензуры даже на романы. Онъ самъ не позволилъ бы выставлять въ беллетристик дурную сторону крпостного состоянія и вообще касается отрицательныхъ явленій современнаго положенія вещей. Цензура, правда, чрезмрно строга,’ но даже отдаленнйшіе намеки литературы на существующій порядокъ недопустимы… Очевидецъ, передающій вс эти свднія, прибавляетъ:

‘Робость въ Жуковскомъ чрезвычайная, задумавшись, онъ сказалъ: ‘конечно цензур трудно быть не нелпою, но во что бы то ни стало надобно охранять самодержавіе и общество образованное’ {А. И. Кошелевъ. Біографія. II, 211.}.

Психологія — вполн естественная и не требуетъ особыхъ поясненій. Мы теперь представляемъ, при какихъ условіяхъ жила общественная мысль и развивалась литература посл смерти Блинскаго. И та, и другая были поставлены въ очень тсныя границы, подвергнуты необыкновенно пристальному и пристрастному надзору. Но дйствія этой силы не должны поглощать всего вниманія историка. Одновременно съ оффиціальнымъ надзоромъ пышно разцвтали такого рода ‘обстоятельства’ и ‘вліянія’, что наши воспоминанія о тяжеломъ прошломъ по справедливости должны быть распредлены между обществомъ и властью, ‘личностями’ и ‘средой’. Даже больше. Содержаніе и направленіе русской критики описываемаго періода убдятъ насъ, что въ ‘личностяхъ’ весьма часто заключалось горшее зло, чмъ въ самой ‘сред’, что литература, по своей доброй вол, измняла достойнйшимъ преданіямъ своего еще вчерашняго дня и независимо отъ какихъ бы то ни было давленій, по движенію собственнаго сердца и по капризу собственнаго вкуса, бросала камнями въ эти преданія. И мы не можемъ даже прибавить: ‘по убжденію’, потому что та же литература вскор измнила свои чувства и публично отреклась отъ своихъ приговоровъ.

Почему она поступила такъ?— мы не найдемъ отвта, лестнаго для ея достоинства, и должны будемъ смиренно сознаться въ прискорбной истин: русскія ‘личности’ не только не обнаружили никакого притязанія на личность рядомъ съ обстоятельствами, но даже оказались не въ силахъ спасти отъ вншнихъ вліяній ясное и твердое представленіе о достоинств человка и чести писателя.

VIII.

Блинскій незадолго до смерти усплъ встртить добрымъ словомъ нкоторыхъ своихъ преемниковъ, критика Дудышкина и беллетриста Дружинина. Оба они вскор заняли мста первыхъ критиковъ, одинъ въ Отечественнныхъ Запискахъ, посл смерти Майкова, другой въ Современник. Блинскій съ завистью говорилъ о ‘превосходной критик сочиненій Фонвизина’ и о ‘прекрасныхъ рецензіяхъ’. Авторомъ былъ Дудышкинъ и критикъ Современника завидовалъ счастью Краевскаго {Анненковъ и его друзья. 595.}.

Еще боле лестныхъ отзывовъ удостоился Дружининъ. Въ его повсти Полинька Саксъ Блинскій нашелъ много истины, много душевной теплоты, врнаго сознательнаго пониманія дйствительности, много самобытности. Правда, упоминалась также незрлость мысли, но Дружиннъ могъ успокоиться за свои успхи: ‘онъ,— говорилъ Блинскій,— для женщинъ будетъ то же, что Герценъ для мужчинъ’ {Сочиненія. XI, 419. Анненковъ, письмо отъ 15 февраля, 1848 г., стр. 610.}. Карьера не особенно возвышенная, но, во всякомъ случа, видная.

На сколько же дебютанты заслуживали такихъ привтствій и предсказаній?

Путь Дудышкина вполн опредлился съ самаго начала. Съ первой статьи до послдней критикъ оставался неизмннымъ. Никакихъ рзкихъ увлеченій, никакихъ глубокихъ идейныхъ опытовъ, ни одной смлой и оригинальной мысли. Статьи писались ровно, гладко, достаточно умно, даже солидно, обнаруживали въ автор основательныя познанія по русской литератур, несомннную личную добросовстность. Вс эти добродтели критику Отечественныхъ Записокъ превратили въ своего рода оффиціальный корректный отдлъ. Ежемсячный долгъ предъ подписчиками уплачивался сполна, большими статьями и многочисленными рецензіями. Но самый чуткій читатель врядъ ли могъ за цлые годы встртить здсь какую-либо волнующую оригинальную идею, почувствовать трепетъ живой человческой души въ невозмутимо и размренно льющемся поток общихъ истинъ и банальныхъ приговоровъ.

Иныхъ результатовъ нельзя было ожидать ни по духу, управлявшему журналомъ, ни по личности его главнаго литературнаго судьи. Краевскій, столь блистательно ознаменовавшій свое публицистическое поприще, конечно, не могъ явиться вдохновителемъ на смлыя и самостоятельныя кампаніи. Вся задача издателя ограничивалась искусствомъ лавировать между Сциллой цензурныхъ строгостей и Харибдой либеральныхъ подписчиковъ. Издательство выходило сплошнымъ компромиссомъ, тонкимъ коммерческимъ экивокомъ, съ полной готовностью, во всякую минуту, податься въ сторону Cциллы, а Харибду удовлетворить какимъ-нибудь восклицательнымъ знакомъ или чувствительнымъ вздохомъ съ гражданскимъ оттнкомъ.

Журналъ въ теченіе многихъ лтъ ловко выполнялъ эту программу двусторонняго фронта и пребывалъ въ званіи либеральнаго органа. Направленіе, пожалуй, дйствительно можно было считать либеральнымъ, въ смысл неограниченной терпимости ко всмъ запросамъ времени, къ внушеніямъ Бутурлинскаго комитета и къ не умиравшимъ проблескамъ самостоятельной общественной мысли. Впослдствіи критика шестидесятыхъ годовъ отдастъ должное межеумочному либерализму журнала, вспоеннаго потомъ и кровью Блинскаго, но пока онъ могъ совершать акробатическія упражненія невозбранно и даже съ одобренія почтенной публики.

До какой степени психологія Дудышкина отличалась гибкостью и тактичностью, показываютъ его успхи въ редакціи журнала. Краевскій сдлалъ его соредакторомъ и соиздателемъ, раздляя съ нимъ труды и доходы. Никакая междоусобная брань не нарушала добраго согласія. Оно могло омрачаться только постепеннымъ упадкомъ журнала одновременно съ проясненіемъ горизонта надъ русской литературой.

Дудышкинъ окончилъ курсъ въ петербургскомъ университет. Съ юныхъ лтъ ему, сыну провинціальнаго разорившагося купца, пришлось вынести не мало лишеній. Въ Петербург ему удалось отдохнуть благодаря знакомству съ семьей Майковыхъ. Онъ весьма часто посщалъ ихъ домъ, проводилъ много времени въ художественно-литературной атмосфер, учился привычкамъ культурнаго просвщенаго общества и впослдствіи Валеріану Майкову былъ обязанъ началомъ своей карьеры: Майковъ ввелъ его въ Отечественныя Записки,

До сотрудничества въ журнал Дудышкинъ пробавлялся уроками и переводами, неудачными и совершенно не сулившими ему литературной славы. Рекомендація, а потомъ быстрая смерть Майкова открыли, наконецъ, широкую дорогу. Статья о Фонвизин — первый большой опытъ Дудышкина: она довольно точно характеризуетъ его личность и талантъ.

Блинскій назвалъ статью ‘превосходною’: критикъ обнаружилъ свою обычную снисходительность къ литературнымъ дебютантамъ, подающимъ надежды. На самомъ дл статья весьма обыкновеннаго содержанія, даже для 1847 года. Она открываетъ длинный рядъ произведеній особаго литературно-критическаго жанра, чрезвычайно популярнаго въ журналистик по смерти Блинскаго. Это — историко-литературное изслдованіе, а не критика. Здсь исключительную роль играютъ фактическія свднія автора, и почти незамтны его личныя сужденія. Онъ достаточно сообщаетъ и почти совсмъ не разсуждаетъ. Критика превращается въ историческія справки или докладныя записки. Нкоторые читатели могли признать ее очень дльной. Но эта дльность не мшала оставаться ей крайне безжизненной и совершенно безплодной именно на томъ пути, какой только и могла преслдовать русская журналистика наканун шестидесятыхъ, годовъ: на пути къ развитію общественной культурной мысли.

Именно эта цль исчезла безслдно изъ міра руководящей печати, лишь только замолкъ голосъ Блинскаго. Журналисты сбросили съ себя отвтственное бремя руководителей и, при извстныхъ условіяхъ, творцовъ общественнаго мннія. Можно, конечно, вспомнить о грозныхъ препятствіяхъ, безъ конца загромождавшихъ эту дорогу. Но мы снова повторяемъ: препятствіямъ было естественно оказывать прескающее, отрицательное вліяніе на литературу, ихъ положительные плоды всецло зависли отъ доброй воли самихъ литераторовъ. Они не могли многаго писать, но могли также многое и не писать изъ того, что мы читаемъ на страницахъ передовыхъ журналовъ конца сороковыхъ и начала пятидесятыхъ годовъ.

Кто, напримръ, заставлялъ Дудышкина восхвалять вкъ Екатерины II. какъ вкъ неограниченной славы и могущества во вншней и внутренней политик? Именовать его ‘вкомъ маленькихъ заблужденій и сплошныхъ побдъ и блеска? Мы знаемъ, цензура не допустила бы напоминаній о пугачевщин, о ней можно было и не упоминать, но не позволительно было многое забывать, безъ передышки изумляться ‘величію и благодтельнымъ результатамъ’ внутренняго управленія Россіи при императриц, въ списокъ великихъ людей заносить даже Орловыхъ. Авторъ, несомннно, свдущій человкъ: какъ же онъ могъ начертать слдующія строки:

‘Честь и слава вку Екатерины, въ который каждый о себ говорилъ: ‘я человкъ!’

Мыслимо ли было наслднику Блинскаго настаивать преимуществевно за военныхъ успхахъ Екатерины и рчь о ‘геніальныхъ людяхъ’ ея царствованія ограничивать генералами и даже просто ‘баловнями фортуны’? Отдавалъ ли критикъ ясный отчетъ въ своихъ словахъ, прославляя И, какъ практическій законодательный памятникъ и сравнивая его въ этомъ смысл съ морскими, воинскими и административными уставами Петра? Могъ ли студентъ, хотя бы поверхностно знакомый съ русской исторіей эпохи Екатерины, праздную компиляцію временной поклонницы энциклопедистовъ называть ‘краеугольнымъ камнемъ для исторіи просвщенія Россіи’?

Задалъ ли авторъ самому себ простйшій вопросъ, въ какихъ именно людяхъ и явленіяхъ выразилось это философское просвщеніе? Онъ разсказываетъ, какъ и съ какими побужденіями знатные подданные Екатерины запасались французскими книжками. Они являлись къ книгопродавцу и заказывали цлыя библіотеки. На вопросъ, какихъ собственно книгъ имъ требуется, слдовалъ отвтъ на французскомъ язык:

‘Вы знаете это лучше меня. Это ваше дло. Толстыя книги внизъ, потоньше, на верхъ: такъ именно он разставлены у императрицы’.

На этомъ устройств можно было и прекратить просвщеніе и всякую философію. Такъ и поступали не только какіе-нибудь Орловы, Зубовы и Потемки вы, но даже Фонвизины. Дудышкинъ читалъ заграничныя письма автора Недоросля. Въ этихъ письмахъ нелитературной брани подвергнуты знаменитйшіе французскіе философы. Критикъ не понимаетъ источника этихъ выходокъ и готовъ приписать ихъ какимъ угодно національнымъ добродтелямъ сатирика, только не подлинной причин. Эта наклонность все покрывать лакомъ и умащать цвтами чиновничьяго славословія основывается у критика на ршительной и многообщающей истин: недуги времени иногда безвыходны. Этого сознанія достаточно. Кмъ и чмъ создана эта безвыходность, кто заражаетъ время недугами и кто долженъ бы лчить ихъ? Эти вопросы не входятъ въ программу публициста. Ему и на умъ не придетъ разстраиваться отъ какихъ-то несчастныхъ ‘случайностей’ или неотразимыхъ необходимостей и онъ съ легкимъ сердцемъ изобразитъ: ‘Императрица покровительствовала каждому рождающемуся таланту въ Россіи’… Надо полагать, Новиковъ и Радищевъ или не таланты, или родились не въ Россіи.

Посл этихъ публицистическихъ данныхъ мы можемъ предугадать психологическую проницательность критика. То и другое связано неразрывно и публицистъ извстнаго направленія въ сущности только развитіи моралиста. Нашъ критикъ чрезвычайно краснорчиво обнаружилъ свой талантъ мимоходомъ, характеризуя резонеровъ Фонвизина. По его мннію, Чацкій точь-въ-точь такой же Стародумъ комедіи Грибодова, какого для своихъ надобностей создалъ Фонвизинъ {Отеч. Зап., т. 63, 1847. стр. 24, 29, 32 etc. т. 54, 24, 46.}.

Это отождествленіе обличаетъ не столько психологическую близорукость критика, сколько его непониманіе извстныхъ нравственныхъ и общественныхъ явленій. Чацкій для него искусственное и мертворожденное лицо, потому что оно не желаетъ признавать безвыходности недуговъ своего времени, потому что оно воплощаетъ борьбу и протестъ, все ровно, какъ бы ни были ограниченны предлы и силы этой воинствующей энергіи. Критикъ не можетъ сочувствовать ей и, слдовательно, не въ силахъ понимать.

Съ годами это настроеніе нисколько не смягчалось. Отечественныя Записки, показавшія рдкостную способность примиряться и преклоняться, не могли простить другимъ желанія по возможности стоять во весь ростъ и съ сохраненіемъ человческаго достоинства.

Десять лтъ спустя Дудышкинъ неустанно преслдовалъ природу Чацкаго, гд бы она ни встрчалось за его журнальномъ пути. По поводу Повстей и разсказовъ Тургенева онъ написалъ своего рода сатиру на русскихъ людей, страдающихъ ‘недовольствомъ’. Какое именно ‘недовольство’ непріятно критику, мы узнаемъ вполн опредленно: недовольство ‘пошлостью’ и ‘самодовольствомъ’. Было бы, разумется, странно, если бы умный человкъ, даже не писатель, взялъ на себя крайне рискованную обязанность защищать эти распространеннйшія явленія русской дйствительности. Критикъ достаточно осмотрителенъ и политиченъ: онъ понятія пошлости и самодовольства украшаетъ трудомъ и дятельностью. Онъ смется надъ лишними людьми и идеалистами, бжавшими на корабляхъ при первомъ попутномъ втр въ чужія края изъ своего отечества. А здсь оставались именно подвижники труда, жизни, любви.

Конечно, при такой философской и общенравственной постановк вопроса не можетъ быть сомннія въ слав тружениковъ и позор бглецовъ. ‘Все трудящееся, работающее было пошло’, такъ восклицали тунеядцы, по свдніямъ критика,— и уже этимъ восклицаніемъ побуждали потомство увнчивать ихъ жертвъ внками подвижничества и гражданскаго мужества.

Очень удачный оборотъ, но на горе критика, ни одного вопроса изъ исторіи общества нельзя ршать отвлеченно, путемъ идеальной морали и чистой идеологіи. Мы обязаны доподлинно знать, кто именно бжалъ и кто оставался, отъ чего и отъ кого бжали и что длалось? Мы обязаны знать имена и личности и точно опредлить дла, тогда только возъимемъ право подводить итоги и набрасывать широкія общія характеристики.

И попробуйте выполнить это нравственно-обязательное и логическое условіе, картина немедленно мняется. Ходить не слишкомъ далеко. Чацкій слъ въ карету, а Фамусовъ остался въ своемъ салон: кто изъ нихъ дйствительно пошлъ, кто заслуживаетъ нашего сочувствія, какія дла любви совершены оставшимся и чмъ онъ можетъ посрамить бжавшаго? Намъ незачмъ идеализировать бглеца, согласимся даже, что и въ самомъ дл нтъ никакой заслуги предъ отечествомъ ссть въ карету и отправиться на теплыя или кислыя воды. Но Молчалинъ, напримръ, несомннно не убжитъ, напротивъ онъ пришелъ бы въ отчаяніе, если бы порядки въ московскихъ канцеляріяхъ и гостиныхъ стали другими. Неужели же поэтому онъ — соль русской земли? Пусть Чацкій не герой и не гражданинъ, но и Фамусовы съ Молчаливыми еще мене герои и граждане. Правда, они работаютъ и даже трудятся, но гд же развивается жизнь и торжествуетъ, какъ плоды этихъ трудовъ? Не лучше ли было бы для жизни и любви, если бы Фамусовы совсмъ перестали подписывать бумаги, а Молчаливы длать доклады и награжденья брать?

Очевидно, критикъ перепуталъ, и притомъ намренно, совершенно различныя понятія и явленія. Вмсто того, чтобы осудить форму борьбы съ пошлостью, онъ осудилъ самую борьбу и отождествилъ завдуемую пошлость съ высокой идеей труда, онъ одновременно унизилъ людей благородныхъ стремленій, хотя и печальной воли, и возвысилъ дльцовъ и проходимцевъ, шарлатановъ и эгоистовъ. Вдь такіе именно труженики и заставляли лишнихъ людей бжать отъ родной жизни: такъ, по крайней мр, представляла вопросъ литература, вызвавшая критика на разсужденія.

Она строго отличала разныя породы лишнихъ и разочарованныхъ, рядомъ съ Печориными она спшила указать на Грушницкихъ и даже, можетъ быть, съ незаслуженной жестокостью казнила ихъ. И раньше критика понимала намренія художниковъ. Блинскій, лично отнюдь не способный на безплодное, чисто-отрицательное человконенавистничество ‘героя нашего времени’, понялъ органическую силу личности и распозналъ горечь и безъисходность страданія въ надменномъ сердц. Теперь критика не желаетъ знать ни тонкихъ оттнковъ, ни бьющихъ въ глаза отличій. Печоринъ просто соблазнитель, Донъ-Жуанъ, напыщенный бглецъ и тунеядецъ. Онъ ничмъ не лучше любого кавалера въ военномъ мундир, грозы наивныхъ провинціальныхъ двицъ.

Этого мало. Безпощадныя чувства критика не останавливаются на герояхъ. Они посягаютъ на самихъ авторовъ и слава Лермонтова подвергается сильнйшей опасности предъ именемъ Баратынскаго, изобразившаго просто пошлаго искателя приключеній. Наконецъ, критикъ длаетъ послдній шагъ и говоритъ о ненавистномъ геро: ‘онъ могъ быть безнравственнымъ подъ однимъ условіемъ: держать въ себ замкнутыми великія силы’. Тогда ему все прощалось. Если же не было подозрнія, что въ немъ заперты необыкновенныя силы — онъ пропащій человкъ: его забросаютъ грязью. Первый могъ ничего не длать, а этотъ что ни длай, какое благо ни приноси — онъ пошлый человкъ, въ немъ ничего нтъ идеальнаго’.

Гд, въ какомъ произведеніи русской литературы, критикъ нашелъ подобное авторское воззрніе? Чей великій поэтическій талантъ уполномочилъ его на ршительный выводъ о совершенно извращенныхъ нравственныхъ представленіяхъ нашей литературы въ какую бы то ни было эпоху? Какой поэтъ заклеймилъ презрніемъ даже благородныхъ и мужественныхъ дятелей только за то, что въ нихъ не подозрвались ‘замкнутыя великія силы’? Напротивъ, литература представляла богатую галлерею комедіантовъ разочарованія и мнимыхъ идеальныхъ порывовъ, и если выражала свое сочувствіе лишнимъ людямъ, отнюдь не за ихъ тунеядство и не въ поношеніе чужому трудолюбію.

Дудышкинъ, естественно, ополчается и на критику, ршавшую иначе поставленный вопросъ. Писатель поумнвшихъ Отечественныхъ Записокъ дятельно опровергаетъ взгляды Блинскаго и слдуетъ въ этомъ случа популярнйшей мод описываемой эпохи. Въ теченіе цлаго ряда лтъ Блинскій будто бльмо на глазу у русской критики. Оффиціально о немъ писать запрещено, его преемники пойдутъ дальше запрещенія, они станутъ противъ него какъ разъ за т самыя свойства его личности и таланта, какія могли бы заставить ихъ почувствовать хотя бы нкоторый конфузъ за излишнее усердіе.

Имъ ненавистна непримиримость съ дятельностью. Человкъ долженъ уничтожить разногласіе мысли и жизни: это ихъ правило. Онъ ‘долженъ найти средства примиренія’, иначе онъ никогда не станетъ ‘дйствительно мыслителемъ’. Дудышкинъ припоминаетъ даже философію Карамзина, какъ учительницу чисторусской мудрости, и стремится доказать, что Тургеневъ и творецъ Исторіи Государства Россійскаго народность и космополитизмъ понимаютъ совершенно одинаково. Критикъ усиливается другихъ пристегнуть къ возможно боле раннему періоду русской общественной мысли, потому что самъ отступаетъ далеко вспять сравнительно съ дятельностью своего предшественника. Сочиненіе Карамзина вдругъ опять превращается въ кодексъ національной гражданственности, а положительное творчество Пушкина, по мннію критика, характеризуется пристрастіемъ поэта къ русскому древнему міру {Отеч. Записки. 1857, январь, стр. 5, 21, 25 etc.}.

Разв вс эти идеи не гармоническое дополненіе къ манифесту Краевскаго и разв возможно было изъ этого лагеря ждать живого движенія и хотя бы даже вдумчивой и смлой литературной критики? Дудышкинъ, несомннно, искрененъ, и эта искренность являлась для журнала еще боле зловщимъ признакомъ, чмъ политика издателя. Критику случалось даже ссылаться на Блинскаго, все равно, какъ онъ могъ бы опереться на нкоторыя его статьи и въ вопрос о примиреніи съ дйствительностью. Но эти ссылки входили клиньями въ разсужденія самого автора.

Мы, напримръ, читаемъ о необходимости идеи въ литературномъ произведеніи. Рчь очень настойчива и подкрпляется длинной выпиской изъ статьи Блинскаго. Почему Блинскій попалъ въ такую честь — понятно: статья, хотя бы и съ похвалой философіи Карамзина, пишется уже въ то время, когда нтъ настоятельной нужды примиряться и укрощаться и имя стараго критика снова становится во пав литературнаго движенія. Въ другомъ, боле молодомъ и даровитомъ кружк журналистовъ оно станетъ боевымъ кличемъ и знаменемъ. Не отставать же Отечественнымъ Запискамъ, имющимъ возможность вспоминая Блинскаго, вспоминать себя самихъ.

И Дудышкинъ воюетъ съ теоріей чистаго искусства, довольно ловко отождествляетъ ее съ идеей индифферентизма въ вопросахъ жизни, съ шаткимъ представленіемъ о добр и зл. Онъ негодуетъ на Писемскаго, незнающаго цли въ своемъ творчеств, и приходитъ къ заключенію: ‘художникъ безъ идеи быть не можетъ’ {Ib., апрль, стр. 59, 61, 62 etc.}.

Все это прекрасно, но вопросъ только намченъ. Идею понимать можно весьма разнообразно, слить ее просто съ извстнымъ смысломъ произведенія, т. е. опредленнымъ продуманнымъ содержаніемъ или придать ей общественную или политическую окраску. Трудно представить талантливаго писателя, сочиняющаго совершенно безсознательно, поющаго подобно птиц. О такомъ чистомъ искусств не стоитъ и толковать. Также не заслуживаетъ особенной защиты и идея, понятая какъ очевидный смыслъ творчества. Дудышкинъ. невидимому, такъ и представлялъ идею.

Онъ нашелъ ее въ раннихъ разсказахъ гр. Толстого. Она состоитъ въ преслдованіи всего мишурнаго, ложнаго, неестественнаго и въ прославленіи лучшихъ свойствъ простого человка {Отеч. Зап. 1855 г., декабрь.}.

Въ высшей степени смутная идея! Она можетъ повести къ многочисленнымъ, трудно разршимымъ недоразумніямъ. Гр. Толстой своей позднйшей дятельностью блистательно доказалъ, какъ можетъ быть капризно и нетерпимо понятіе о ложномъ и до какой степени искусственна идея правды и простоты. Давать такія общія истины въ полное распоряженіе чисто художественной натур я ждать поучительныхъ нравственныхъ результатовъ отъ ея вдохновеній, значитъ не понимать и не цнить идеи. Критика мертваго періода съ неустаннымъ усердіемъ восхваляла независимость литературной дятельности гр. Толстого… На этомъ восхваленіи ей слдовало остановиться и не навязывать молодому писателю идейности, въ чемъ онъ былъ совершенно неповиненъ.

Быть идейнымъ художникомъ — значитъ быть художникомъ-мыслителемъ, а не только художественнымъ талантомъ, не лишеннымъ общечеловческаго здраваго смысла и логики. Такимъ идейнымъ писателемъ гр. Толстой никогда не былъ. Онъ могъ поперемнно творить и резонерствовать, внушенія своей поэтической натуры перемшивать съ чисто-разсудочными комментаріями и трактатами, т. е. длать два совершенно различныхъ дла, отнюдь не представляющихъ дльнаго акта вдохновеннаго творчества. Но мыслить образами ему не дано, такъ же какъ и мыслить идеями онъ всегда могъ только въ ресьма слабой, поверхностной и крайне запутанной форм. Въ чисто-отвлеченномъ мышленіи порадоксальность подчасъ выкупаетъ основную немощь и смуту мысли, въ художественномъ произведеніи — непримиримый разладъ между идеологіей и творчествомъ до боли мечется въ глаза.

Но Дудышкинъ, ссылаясь даже на Блинскаго и унижая Писемскаго, все-таки открылъ въ гр. Толстомъ идейнаго художника. Зато въ Тургенев онъ усмотрлъ почти исключительно мыслителя только ‘съ инстинктомъ поэтической красоты’ и ‘художественную отдлку’ повстей призвалъ ‘самой слабой стороной’ тургеневскаго таланта…

Можно ли до такой степени страдать критическимъ дальтонизмомъ? Отъ другого современнаго критика мы услышимъ нчто совершенно обратное о Тургенев, какъ о поэт по преимуществу. Краснорчивый примръ смуты, царствовавшей даже въ руководящихъ сужденіяхъ критики!

Овцы будто очутились безъ пастыря и не знали, по какому направленію идти. Имя предъ глазами текстъ учителя, они не понимали истиннаго смысла словъ. Произнося приговоры надъ самыми ясными и крупными талантами эпохи, они сбивались и противорчили себ въ нагляднйшихъ фактахъ.

Смута шла еще дальше.

Взгляды критиковъ съ теченіемъ времени, нельзя сказать мнялись, а умножались чуждыми идеями, раньше отвергнутыми и осужденными. Происходило это независимо отъ личнаго идейнаго развитія критиковъ, а исключительно подъ вліяніями вншней атмосферы. Мы могли замтить подобное явленіе въ статьяхъ Дудышкина, еще ярче оно скажется въ многолтней и очень плодовитой критик Дружинина. И показать его можно вовсе не на какихъ-либо тонкостяхъ эстетики, а на судьб самого простого вопроса о значеніи и талант Блинскаго.

IX.

Дружининъ одинъ изъ баловней писательскаго счастья. Правда, потомство имъ мало интересуется и восьмитомное собраніе сочиненій когда-то популярнаго и разносторонняго таланта остается въ пренебреженіи даже у самыхъ просвщенныхъ русскихъ читателей.

На несправедливость такого отношенія нельзя пожаловаться. Дружининъ врядъ ли можетъ научить современную публику какимъ-либо плодотворнымъ истинамъ, не доставитъ и художественнаго удовольствія.

Совершенно иное положеніе занималъ Дружининъ полвка тому назадъ.

Мы знаемъ отзывы Блинскаго, не мене сочувственно встртилъ будущаго критика и славянофильскій лагерь. Григорьевъ, звзда новаго славянофильства, съ особеннымъ удовольствіемъ и неоднократно говоритъ о Дружинин. Онъ не раздляетъ слишкомъ благосклонныхъ чувствъ Блинскаго къ Полиньк Саксъ, но зато онъ безпрестанно воздаетъ хвалы Дружинину-критику.

Дружининъ — ‘самый образованный и самый умный изъ нашихъ критиковъ’, онъ одаренъ чуткостью и тонкостью, онъ авторъ лучшихъ статей о Пушкин ‘за послднее время’, т. е. за пятидесятые годы, онъ написалъ блестящую статью о Тургенев {Григорьевъ. Мои литературныя и нравственныя скитальчества. Эпоха, 1864, май, стр. 150. Сочиненія, стр. 60, 238, 307.}.

Другой критикъ москвитянинской арміи Алмазовъ возмстилъ суровость своего товарища и восхвалилъ Дружинина, какъ автора романовъ, онъ большой знатокъ человческаго сердца, онъ перечувствовалъ и много думалъ о чувствахъ, тонко понимаетъ любовь и дружбу {Сочиненія. М. 1892. III, 645.}.

Очевидно, нашъ писатель долженъ былъ считать свою карьеру блестящей, тмъ боле, что онъ смотрлъ на нее, какъ на любительское поприще.

По происхожденію сынъ важнаго чиновника, но образованію — воспитанникъ пажескаго корпуса, по служб — лейбъ-гвардейскій офицеръ, потомъ чиновникъ военнаго министерства,— Дружинина, казалось, вншняя судьба удаляетъ отъ литературы {Біографія Дружинина у Венгерова. Критико-біографическій словарь, томъ V, Спб. 1897. Кирпичниковъ. Очерки по исторіи новой русской литературы. Спб. 1896.}. Но врожденная наклонность создала изъ него сначала беллетриста, потомъ публициста и критика, превратила его даже въ редактора Библіотеки для Чтенія.

Способности, конечно, весьма важный залогъ для дятельности писателя, но он далеко не исчерпываютъ вопроса, особенно въ литератур новаго времени, и именно въ публицистической. Чисто-литературное дарованіе, т. е. хорошій стиль, извстная наблюдательность, бойкость ума могутъ создать множество разнообразныхъ писательскихъ ступеней, отъ уличнаго фельетониста до полноправнаго руководителя общества. Если для поэтическаго таланта безусловно необходимо нравственное содержаніе, а для художественнаго генія — чуткость къ явленіямъ общечеловческой и общественной жизни, публицистъ безъ руководящаго строго обдуманнаго о религіозно-воспринятаго принципа скоре отрицательное явленіе, чмъ дйствительное пріобртеніе для какой бы то ни было бдной литературы. Предъ вншнимъ міромъ, предъ всей окружающей дйствительностью онъ долженъ явиться съ богатымъ личнымъ нравственнымъ міромъ, съ неограниченно отзывчивой душой и мучительно вдумчивой мыслью. Пусть каждый фактъ встртитъ въ немъ отвтный откликъ, пусть одинаково и мелкія и крупныя явленія жизни вызываютъ въ немъ безкорыстный процессъ идей, направленный къ одной истин и справедливости. Это будетъ процессъ неустаннаго развитія ума и нравственнаго чувства, выработка зрлой энергіи и умнья вносить въ жизнь опыты и завоеванія своей личности.

Съ какими же силами и задачами подошелъ будущій критикъ къ тяжелой русской дйствительности своего времени?

Онъ началъ повстью и имлъ блестящій успхъ, преимущественно среди дамской публики. Очевидецъ описываетъ довольно картинно положеніе писателя на зар его славы.

‘Очень юный гвардейскій офицерикъ, смазливый, деликатный съ вчно опущенными глазами, вчно застнчивый и пугливый… Дружинину открыты были двери всхъ гостиныхъ, салоновъ и будуаровъ… Каждая дама того времени считала за счастье увидть Дружинина, хотя украдкой взглянуть на этого милаго человка, дорогаго адвоката женскаго сердца, а познакомиться съ нимъ, съ авторомъ Полинки, для каждой молодой дамы и двицы было верхомъ блаженства’ {А. В. Дружининъ. Изъ воспоминаній стараго журналиста А. Старчевскаго. Наблюдатель. 1885, апрль, стр. 115.}.

Предсказаніе Блинскаго, слдовательно, исполнялось. Но всякій успхъ налагаетъ на своего героя и свою жертву, извстную отвтственность. Дружининъ, по слдамъ Жоржъ Зандъ, очень трогательно защищалъ права женскаго сердца, рисовалъ мужа, идеальнаго джентльмена, выдающаго собственную жену замужъ за любимаго ею человка. Полинька Саксъ являлась, слдовательно, новой героиней, но какъ большинство героинь этой породы, ршительно не желала знать идейной и философской основы своего героизма. Ея мужъ, страдающій отъ направленія жены, напротивъ, поклонникъ французской романистки. Онъ желаетъ при помощи романовъ Жоржъ Зандъ просвтить Полиньку. Но она ‘звала, звала и бросила книги съ отвращеніемъ’ {Сочиненія. Спб. 1865, I, 5.}.

Петербургскимъ дамамъ естественно было сочувствовать даже такой представительниц эмансипаціи, но для насъ любопытны чувства автора. Онъ явный почитатель ‘генія’ Жоржъ Зандъ и въ то же время выбираетъ въ героини своего романа ничтожнйшее въ нравственномъ отношеніи существо, окружая его всми узорами обязательной кавалерской любезности. Очевидно, идеи Жоржъ Занда въ ихъ серьезномъ общественномъ значеніи не занимали русскаго беллетриста и онъ слдовалъ гораздо больше литературной мод, торжествующему современному направленію критики, чмъ личному убжденію. Плохой признакъ для будущаго: чисто-литературное увлеченіе такъ же легко можетъ быть забыто, какъ и усвоено.

Свтскій успхъ съ самаго начала наложилъ на новаго беллетриста своего рода узы. Онъ непремнно долженъ быть интереснымъ, приспособлять свои творенія для дамскаго чтенія, возможно чаще острить, блистать разнообразіемъ, оригинальностью, переполнять свои страницы анекдотами, каламбурами, вообще салонными шалостями, все равно, о чемъ бы ни шла рчь и въ какой бы форм ни излагались чувства мысли,— въ форм ли веселаго фельетона или критической статьи. Авторъ долженъ нравиться и развлекать: иначе дамы перестанутъ открывать ему двери салоновъ и будуаровъ.

Русская литература уже пережила однажды періодъ подобной кавалерской, беззаботно-порхающей словесности. Карамзинъ — журналистъ, единственной цлью своей полагалъ ‘занимать публику пріятнымъ образомъ, не оскорбляя вкуса ни грубымъ невжествомъ, ни варварскимъ слогомъ’. Совершенно такой же идеалъ намтилъ и авторъ Полинки Саксъ. Это — воскрешеніе Карамзинской школы со всей ея беззаботностью на счетъ просвтительныхъ задачъ литературы, съ ея чувствительной угодливостью предъ праздными и умственно-неповоротливыми сускрибентами, съ ея пристрастіемъ къ пустякамъ и курьезамъ. Это одна сплошная ‘смсь’ и одинъ неограниченно царствующій фельетонъ съ придуманно-пестрой и преднамренно-забавной болтовней. Сходство съ допотопной салонной словесностью шло еще дальше, до увлеченій Дружинина западной литературой. Онъ, конечно, зналъ неизмримо больше Карамзина, усердно читалъ журналы и книги на англійскомъ язык, составилъ рядъ до сихъ поръ полезныхъ компиляцій объ англійскихъ писателяхъ.

Но въ общемъ его и здсь больше тянуло къ какой-нибудь достопримчательности, мщански поучительной и любопытной черт, чмъ къ глубокому культурному и общественному смыслу изображаемыхъ лицъ и фактовъ.

Современникъ очень зло называетъ Дружинина пажемъ — всюду, въ обществ, въ кругу дамъ, въ литератур {Наблюдатель. Ib., стр. 119.}. Это, можетъ быть, не совсмъ заслуженно, но что Дружининъ не былъ писателемъ по натур и по всему складу своего ума, не можетъ быть сомннія. Для него существеннйшіе интересы литературы были довольно безразличны, онъ просто не сознавалъ ихъ, не чувствовалъ ни достоинства, ни позора того самаго поприща, гд подвизался столько лтъ. Онъ до конца оставался литераторомъ ш partibus infidelium, весело пописывая и почитывая гд угодно и при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Мало того. Случались обстоятельства, когда именно Дружининъ оказывался ‘драгоцннйшимъ сотрудникомъ’ и даже въ такихъ журналахъ, какъ

Незамнимость будущаго критика обнаружилась какъ разъ въ ‘эпоху цензурнаго террора’. Какимъ образомъ это было открыто, намъ разсказываетъ одинъ изъ близкихъ свидтелей всей дружининской дятельности.

Сначала онъ говоритъ трагически о ‘громахъ’ сорокъ восьмого года, грянувшихъ надъ литературой и просвщеніемъ, потомъ описываетъ растерянность литераторовъ и просвтителей и изображаетъ, наконецъ, оригинальное общество, съумвшее спасти хорошее настроеніе духа подъ- громомъ и бурями. Даже невзгода особенно поощрила нашихъ героевъ и они принялись жить припваючи среди всеобщаго болзненнаго стона или мрачнаго молчанія.

Кружокъ молодыхъ людей учредилъ нчто въ род маленькой домашней академіи въ стил Возрожденія. Бесды отличались больше чмъ непринужденностью и могли часто соперничать съ новеллами Декамерона. Члены академіи наперерывъ щеголяли другъ передъ другомъ пародіями, стихотвореніями и прозаическими шутками, ‘уморительными’ анекдотами. Уморительность, разумется, создавалась пикантнымъ острословіемъ и соблазнительнымъ букетомъ юнаго вдохновенія. Скоро составилась обширная литература, получившая въ кружк наименованіе Чернокнижія. Авторы задумали связать плоды своего творчества одной нитью и измыслили похожденія праздныхъ чудаковъ, шатающихся по Петербургу и переживающихъ разныя веселыя приключенія. Академія не страдала честолюбіемъ и не намрена была предавать гласности свои труды.

Иначе ршилъ Дружининъ.

Упражненія ‘чернокнижниковъ’ онъ перенесъ на страницы Современника. Самъ ли онъ додумался до этого ршенія или сообща съ Панаевымъ — издателемъ журнала и участникомъ ‘чернокнижія’ — вопросъ не важный, но въ высшей степени важно вниманіе, оказанное первостепеннымъ и передовымъ журналомъ скарроновскому творчеству петербургскихъ юношей. Некрасовъ также принималъ усердное участіе въ фельетонахъ, вносилъ свою лепту и извстный намъ Милютинъ. Сотрудничество это касалось, по крайней мр, трехъ первыхъ главъ Сентиментальнаго путешествія Ивана Чернокнижникова по петербургскимъ дачамъ, и скоро, надо думать, прекратилось {Лонгиновъ. Вмсто предисловія къ VIII тому Сочиненій Дружинина.}. Другіе члены кружка энергично стали протестовать противъ появленія въ печати такого рода статей, но Дружининъ и Современникъ полагали иначе, и Путешествіе тянулось цлый годъ. Впослдствіи въ другихъ изданіяхъ оно смнилось похожденіями ‘Петербургскаго туриста’ — ‘увеселительными’ или даже ‘увеселительно-философскими очерками’.

Ничего, конечно, нельзя было бы возразить противъ фельетоннаго отдла журнала. Вопросъ не въ фельетон и не въ остроумныхъ настроеніяхъ автора, а въ предметахъ его остроумія и въ его авторскихъ цляхъ. Чернокнижниковъ недаромъ вызвалъ протестъ даже у поставщиковъ веселаго матеріала: его разсказы о ‘прелестной шалунь съ сигарой въ пунсовыхъ губкахъ’, о знакомств нкоего петербургскаго обывателя съ ‘дамами-камеліями’ и живописное описаніе панны Юзи, мадамъ ‘или, быть можетъ’, мадемуазель Эрнестинъ, врядъ ли служили украшеніемъ литературы {Сочиненія. VIII, 500, 511 etc.}. Фельетонистъ вполн откровенно потшалъ ту самую публику, какую въ жизни интересовали ‘жестокіе красавцы’ и ‘иностранныя пвицы’, и продолжалъ свое дло даже въ начал шестидесятыхъ годовъ.

Фактъ вполн краснорчивый. Онъ неразрывно связанъ съ содержаніемъ всей литературности Дружинина. Писатель приступилъ къ ней вовсе не съ литературными, еще мене идейными задачами. Его чрезвычайно свободные переходы изъ одного журнала въ другой, изъ Современника Некрасова въ Библіотеку для Чтенія Сенковскаго свидтельствовали въ лучшемъ случа о дилеттантизм, если просто не о ремесленничеств. Дружининъ также будетъ относиться и къ своимъ мыслямъ и взглядамъ, будетъ исаравлять ихъ, раскаиваться и совершать этотъ процессъ будто съ квартирой, костюмомъ или обденнымъ блюдомъ. Но и здсь не лишена интереса одна черта. Перемна и раскаяніе потребуются относительно, напримръ, Блинскаго, но предъ лицомъ Сенковскаго Дружининъ останется твердъ и вренъ себ.

Редакторъ Библіотеки для Чтенія сохранитъ свою внушительность и свои достоинства при всяческихъ обстоятельствахъ, также какъ и личное уваженіе нашего критика. О Блинскомъ будутъ высказаны весьма настойчивыя отрицательныя сужденія въ періодъ, неблагопріятный для памяти критика, и будутъ замнены другими въ боле счастливыя времена. Достаточно было бы одного этого приключенія, чтобы освтить истиннымъ свтомъ глубину и принципіальность идей Дружинина.

Но онъ, по крайней мр, въ теченіе семи лтъ занималъ мсто самаго авторитетнаго критика въ западническомъ лагер и, мы видли, встрчалъ одобренія даже у славянофиловъ. Мы обязаны изслдовать основы этой авторитетности, она — самое яркое явленіе въ исторіи русской передовой критики за всю промежуточную эпоху отъ смерти Блинскаго до появленія людей шестидесятыхъ годовъ.

Дружининъ являлся драгоцннымъ человкомъ при извстныхъ условіяхъ литературы не только въ качеств увеселителя публики, но преимущественно какъ чрезвычайно осторожный и предупредительный литераторъ. Онъ дрожалъ предъ цензурой, готовъ былъ перечеркивать свои статьи при малйшемъ подозрніи насчетъ цензорскихъ неудовольствій, даже лично просить цензора ‘просмотрть построже’ особенно, по его мннію, сомнительныя мста въ его писаніяхъ {Наблюдатель. 1885, іюнь, стр. 260.}.

Такая предупредительность могла бы показаться невроятной, плодомъ чужого злостнаго вымысла. Но, къ сожалнію, она не противорчитъ прямымъ заявленіямъ Дружинина и особенно настроеніямъ, господствующимъ въ его статьяхъ.

Эти статьи — Письма иногороднаго подписчика — печатались въ ‘Современник’ съ 1848 года по 1864-й, за исключеніемъ послдняго мсяца 1861 года и всего 1862, когда Дружининъ перенесъ ихъ въ Библіотеку для Чтенія.

Съ перваго же Письма авторъ поспшилъ заявить публик о своихъ писательскихъ вкусахъ. Онъ является предъ ней литераторомъ вполн довольнымъ, веселымъ и беззаботнымъ. Онъ радъ, что полемика, недавно еще, наполнявшая русскую печать, прекратилась, что теперь публика можетъ разсчитывать на одн лишь новости и живой фельетонъ. Самъ критикъ въ литератур любятъ изображеніе настоящей петербургской жизни — не унылой и бдной, а шумной, веселой и блестящей, въ повстяхъ изъ провинціальной жизни ищетъ идиллій, ‘сцену изъ жизни добраго и веселаго помщика’. Въ жизни все такъ интересно, за исключеніемъ разв только ‘знаменитыхъ писателей’: читать ихъ ‘какъ-то утомительно’, да еще думать ‘какъ-то не хочется’. А все прочее — чрезвычайно забавно, и его надо искать всми силами всюду: въ литератур и въ дйствительности {Сочиненія. VI, 8, 13, 17, 19.}.

И горе журналу и автору, поставляющимъ этотъ матеріалъ въ недостаточномъ количеств.

Въ такой-то книжк такого-то журнала ‘мало забавнаго’, у русскихъ авторовъ ‘напрасно ищемъ мы какихъ-нибудь остроумныхъ замтокъ’, ‘бойкой выходки’. Все это плохая литература.

Она не удовлетворяетъ своему назначенію. Она должна ‘обильно’ доставлять намъ ‘спокойствіе’ и ‘тихія радости’, отршать насъ ‘отъ плачевной дйствительности’, создавать произведенія на образецъ гтевскихъ — исполненныя ‘невозмутимаго, неподражаемаго спокойствія’, переносить людей, смирившихся передъ уроками Провиднія, въ невозмутимую область изящнаго. Пусть кругомъ царитъ какая угодно смута, пусть отечество дрожитъ отъ грозныхъ опасностей, идеаломъ останется все-таки Гте съ его полнымъ, совершеннымъ отршеніемъ отъ ‘плачевной дйствительности’. Русской словесности, по мннію критика, предстоитъ блестящій путь именно въ этомъ направленіи къ ‘ароматическимъ цвтамъ’ {Ib., стр. 78, 106, 116, 117, 118.}.

Она развивается среди спокойствія и ея современное положеніе внушаетъ критику ‘сладкую увренность’ въ ея будущемъ. Только пусть она окончательно усвоитъ два правила: успокоиться отъ внутреннихъ раздоровъ и сосредоточитъ свое вниманіе исключительно на прелестяхъ родной жизни и на добродтеляхъ русскихъ людей.

Миръ, неограниченное благоволеніе и забавное или усладительное вдохновеніе — вотъ предлы національнаго русскаго творчества.

И авторъ не устаетъ убждать русскихъ журналистовъ — оставить свою прежнюю исключительность, излчиться отъ запальчивости и нетерпимости, вообще изгнать всякую полемику.

Она прежде всего скучна, совершенно безполезна, ‘тишина и согласіе’ гораздо пріятне и ‘иногородный подписчикъ’ не можетъ безъ веселаго смха вспомнить время ‘забавной нетерпимости’ журналовъ,— Отечественныхъ, Современника, Москвитянина. ‘Къ крайнему удовольствію’ автора этотъ недугъ сталъ исчезать, и отнын журналисты и редакторы будутъ беречь свое здоровье и заботиться о ‘веселости духа’ {Ib., стр. 58, 59, 390.}.

А путей къ этой цли множество. Въ мір дйствительности множество пріятностей и неисчерпаемыхъ источниковъ удовольствія, напримръ, женщины. Если русскому публицисту недоступны общественные вопросы и даже разговоръ о художественной литератур подъ запретомъ, онъ свою статью можетъ превратить въ психологическое изслдованіе женскаго сердца и въ любовное объясненіе предъ прекраснымъ поломъ. Сколько чувства, пафоса и познанія жизни можетъ обнаружить онъ въ столь благодарной и поучительной роли! Одно перечисленіе женскихъ добродтелей какой эффектъ можетъ представить, въ особенности, если сравнить ихъ съ пороками мужчинъ! Это будетъ чисто-беллетристическая страница, не вошедшая въ чувствительную повсть и читательницы будутъ неотразимо завоеваны новымъ жанромъ литературной критики. Она вполн замнитъ ‘десертную часть въ журналахъ’, по наблюденіямъ автора, пришедшую за послднее время въ упадокъ. Это — ‘смсь’, когда-то великолпная, теперь скучная {Ib., стр. 139, 191, 195, 200, 730, 243, 293, 129, 185.}. Дружининъ поддержитъ славу старинныхъ поваровъ. У него имется одно блюдо, до чрезвычайности разнообразное. При искусномъ приготовленіи оно можетъ удовлетворить самый прихотливый вкусъ и оказаться неистощимымъ источникомъ веселья. Это — анекдотъ, по истин всецлительное средство отъ скуки и непріятныхъ впечатлній. И нашъ критикъ широко воспользуется имъ, такъ, какъ еще не пользовались до него призванные развлекатели русской публики — издатели, Сверной Пчелы, Библіотеки для Чтенія. Дружининъ по всей справедливости можетъ быть назвавъ царемъ анекдота, спеціалистомъ диковинокъ и курьезовъ. Если бы возможно, онъ вс свои статьи превращалъ бы въ вереницы анекдотовъ, біографіи писателей составлялъ бы изъ анекдотовъ, произведенія ихъ оцнивалъ бы при помощи курьезныхъ цитатъ и забавныхъ эпизодовъ. Но, къ сожалнію, о такомъ счасть доступно только мечтать! Даже при громадномъ количеств десертныхъ эпизодовъ, въ жизни и, слдовательно, въ литератур, все-таки остается много слишкомъ серьезнаго и даже грустнаго.

Письма Дружинина безпрестанно открываются анекдотами, часто даже несвязанными съ темой автора. Онъ болтаетъ ради болтовни и только спустя долгое время приходитъ въ себя и принимается говорить о главномъ предмет. Но ему не всегда удается выдержать тонъ и онъ на каждомъ шагу готовъ впасть въ анекдотическій гипнозъ.

Обыкновенная программа критической статьи такая: сначала цлый залпъ диковинокъ,— исторіи про одною ученаго, про одною англичанина, про одного пріятеля, про великую пвицу, анекдотъ о благодарной щук, ‘свирпое’ приключеніе молодаго графа де Б., ‘чрезвычайно милый’ разсказъ, слышанный отъ одного англичанина, ‘милая и даже драматическая исторія’ про русскаго вельможу… Когда десертный столъ, по соображенію милаго историка, достаточно сервированъ, онъ заявляетъ: ‘теперь потолкуемъ объ Отечественныхъ Запискахъ’. Но пусть читатель не пугается и не воображаетъ, будто сейчасъ и начнется разговоръ о скучныхъ матеріяхъ. Нтъ. У автора еще обильный запасъ личныхъ дтскихъ и всякихъ другихъ воспоминаній. У него былъ ‘англійскій учитель, джентльмэнъ не совсмъ изящной, но тмъ не мене интересной наружности, англичанинъ pur sang, длинный, тощій, рыжеватый, съ зубами непомрной длины’. Потомъ авторъ когда то въ молодости живалъ въ маленькихъ дешевыхъ комнатахъ и въ семнадцать только лтъ въ первый разъ услышалъ День Жуана. Все это чрезвычайно забавно и должно найти свое мсто на страницахъ Современника {Ib., стр. 33, 357.}.

Но, наконецъ, пора же дйствительно потолковать объ Отечественныхъ Запискахъ, о Москвитянин, о Сын, о Библіотек для Чтенія. И толки начинаются по слдующей систем.

Помимо современныхъ журналовъ, авторъ читаетъ еще съ большимъ удовольствіемъ и пользой вс забытыя сочиненія. Это очень странно для такого любителя веселья и разнообразія. Но дло совершенно очевидное. Авторъ только что передалъ своимъ читателямъ любопытную исторію объ итальянской торговк и о Данте, умилился до глубины души и сдлалъ принципіальный выводъ: ‘Отыскивать въ старыхъ книгахъ подобные разсказы, пояснять ими жизнь и образъ мыслей любимыхъ своихъ писателей,— это наслажденіе высокое, которое, право, стоитъ удовольствія написать повсть съ отчаянно трагическимъ окончаніемъ’ {Ib., стр. 467, 286, 472, 313, 281.}.

Разумется! И авторъ будетъ продолжать поиски за такими же удовольствіями и въ новыхъ книгахъ. Онъ готовъ удалиться отъ своего предмета ‘на страшное разстояніе’, лишь бы поймать анекдотецъ и исторію, хотя бы даже о совершенно нелитературныхъ привередничествахъ Потемкина и водевильныхъ эксцентричностяхъ англійскаго лорда. Анекдотъ выполняетъ ршительно вс обязанности, возлагаемыя литературой на критика: онъ и исторія, и эстетика, и философія. Онъ забавляетъ, но онъ же и доказываетъ. Предъ критикомъ всегда развернуты сборники веселыхъ разсказовъ и разныхъ ‘чертъ’ изъ жизни знаменитыхъ людей, и онъ беретъ отсюда ежемсячныя порціи для русской публики.

Естественно, столь тонкій гастрономъ и кондитеръ долженъ питать профессіональное сочувствіе уже прямо къ кулинарному искусству. Ни съ того, ни съ сего, просто по влеченію сердца и игр ума онъ сообщитъ читателямъ подробный рецептъ испанскаго блюда, ольи подриды, обстоятельно опишетъ самый процессъ приготовленія, просмакуетъ вкусъ и только тогда воскликнетъ: ‘однако пора обратиться къ журнальнымъ новостямъ’.

Здсь имется особенный отдлъ, заслуживающій глубокаго вниманія нашего обозрвателя,— именно отдлъ модъ. Критикъ изслдуетъ его съ чисто научной основательностью, потому что онъ любитъ ‘всматриваться и вдумываться во все микроскопическое’. Движимый этимъ вкусомъ, онъ очень часто и охотно возвращается къ идеально-микроскопическому вопросу, къ такъ-называемой ‘механической части нашихъ періодическихъ изданій’.

Это означаетъ — критика опечатокъ и бумаги. Авторъ, пожалуй, и согласенъ, что подобные пустяки не стоятъ шума, но съ сердцемъ и умомъ ничего не подлаешь: приходится собирать диковинки и въ этой области. Напримръ, такой приговоръ надъ журналомъ положительно необходимъ: ‘Книжка сшита весьма худо, обертка дурно пригнана и слишкомъ мягка, отчего скоро мнется и представляетъ видъ довольно неизящный’. Кром того, можно припомнить поучительную исторію объ англичанин и француз, взапуски отыскивавшихъ опечатки въ газетахъ изъ патріотическаго самолюбія. Въ англійскомъ изданіи не оказалось ни одной опечатки, а во французскомъ — нсколько, между прочимъ, точка съ запятой не на своемъ мст.

Впрочемъ, журналы сами даютъ обильную пищу остроумію критика: они безпрестанно заводятъ междоусобные счеты изъ-за ‘механической части’, анализируютъ бумагу другъ у друга, ловятъ типографскіе промахи и авторскія описки, уснащаютъ свои открытія шутливыми примчаніями и даже стихами. Очевидно, таково направленіе вка, и не завдомо-милому фельетонисту идти противъ всеобщаго вкуса {Ib., стр. 300, 231, 180, 69.}.

Легко судить, въ чемъ будутъ состоять собственно литературныя разсужденія Дружинина, какое знамя водрузитъ онъ на томъ журнальномъ оплот, гд застрльщикомъ и вождемъ былъ такъ еще недавно Блинскій. Разумется, его преемнику придется возможно скоре разорвать вс нравственныя и идейныя связи съ прошлымъ и занять независимую позицію. Дружининъ отлично понялъ свое положеніе и во всеоружіи анекдотовъ и свирпыхъ исторій направился вялыми, будто танцующими, но вполн опредленными шагами противъ ‘забавной нетерпимости’ и серьезности своего предшественника.

XI.

Гоголь и Блинскій — два принципіальныхъ противника передового, но въ сильной степени остепенившагося журнала. Разсчетъ съ Гоголемъ чрезвычайно простъ и нагляденъ. Новое міросозерцаніе Современника требуетъ во что бы то ни стало веселья и смха, близко интересуется вопросами: ‘возможенъ ли русскій водевиль? Забавенъ ли русскій водевиль?’ Заботится о статьяхъ, ‘нужныхъ для свтскаго человка’, не желаетъ знать иныхъ героевъ, кром здоровыхъ, жизнерадостныхъ, влюбленныхъ молодыхъ людей и проектируетъ даже дв спеціальныхъ науки — ‘разговора’ и ‘супружеской жизни’, исключительно для мужчинъ. Ясно, кто долженъ пасть жертвой столь утонченнаго и культурнаго направленія.

Дружининъ терпть не можетъ повстей, гд завязка происходитъ на чердак, а не въ красивой комнат, и готовъ пропть восторженный гимнъ скоре рыцарственной правдивости, благородству, высокой поэтической грусти Шатобріана — автора Замогильныхъ записокъ, чмъ признать поэзію въ гоголевской школ. Да, русскій критикъ подвергнется чисто- психопатическому головокруженію отъ дерзкой шумихи пустозвонныхъ фразъ и театральныхъ бутафорскихъ эффектовъ, но онъ не усмотритъ въ русскомъ писател ни таланта, ни правдивости, разъ онъ не живописуетъ изящныхъ любовныхъ томленій, не слагаетъ романсовъ въ честь женщинъ и не освщаетъ горизонта русской жизни незаходящимъ солнцемъ всеобщаго благополучія и довольства? Редакція Современника, повидимому, еще сдерживаетъ порывы своего критика, и онъ больше сосредоточивается на приготовленіи собственнаго десерта, чмъ на уничтоженіи чужихъ грубыхъ блюдъ. Но стоятъ нашему эстетику получить полную свободу, и онъ вс свои маленькія средствица, шпильки и булавки направитъ на враговъ всероссійскаго веселья.

Общій характеръ Писемъ Дружинина въ Библіотек для Чтенія тотъ же, что и въ Современник, но нкоторыя подробности въ высшей степени замчательны. Он, прежде всего, рисуютъ эстетическія воззрнія критика, а потомъ не оставляютъ въ насъ ни малйшаго сомннія насчетъ нравственнаго достоинства его личности.

Въ Современник ‘иногороднаго подписчика’ пугала тнь Блинскаго и онъ не могъ развернуться во всю ширь тамъ, гд еще вялъ духъ великаго гонителя литературной пошлости и шутовства. Но Дружининъ попадаетъ въ журналъ, искони ненавистный Блинскому, поступаетъ подъ верховное руководительство того самаго Барона Брамбеуса, котораго Блинскій считалъ одной изъ тлетворнйшихъ язвъ русской журналистики, становится первымъ сотрудникомъ органа, въ былыя времена заклейменнаго наименованіями лавочки и аферы.

Одинъ переходъ уже достаточно краснорчивъ, тмъ боле, что совершилъ его Дружининъ безъ всякихъ затрудненій. Его ‘перетянули’ изъ Современника при помощи дамской политики, предложили какой угодно отдлъ въ журнал и онъ перехалъ въ него со всмъ багажомъ своихъ анекдотовъ и старыхъ книгъ. Привезъ онъ и еще кое-что, именно чего особенно могъ требовать могущественный баронъ,— привезъ открытую вражду къ Блинскому и къ натуральной школ. Измны убжденіямъ здсь, разумется, не было, по очень простой причин, за неимніемъ самыхъ убжденій. Но усердіе, подогртое вншними обстоятельствами, несомннно.

Одна изъ благодарныхъ темъ для остроумія Дружинина — гоголевскій смхъ сквозь слезы. Критикъ, конечно, не сметъ возобновить штучки барона Брамбеуса на счетъ грязнаго хохлацкаго жанра великаго художника, но онъ не откажетъ себ въ удовольствіи слегка зацпить непріятнаго писателя, хихикнуть надъ незримыми міру слезами и заявить уже развеселившемуся читателю, что эти слезы ‘даже у автора Мертвыхъ душъ зримы не всякому глазу’. Критикъ впадетъ потомъ въ серьезное настроеніе и прибгнетъ къ солидной рчи, чтобы поразить послдователей Гоголя, между ними перваго Писемскаго. За что же именно? Можетъ быть, за мрачныя преувеличенія, за недостатокъ творчества, за слишкомъ рзкую тенденціозность?

Нтъ, просто за то, что литературные потомки Гоголя пренебрегаютъ героями, ‘довольными свтомъ и довольными судьбой’ и обнаруживаютъ пристрастіе къ человческому горю и пороку. Критикъ, разумется, не въ силахъ отличить талантовъ одного и того же направленія. Для него Писемскій только подражатель и даже не умющій хоронить концы. Критикъ до потери ясности взгляда и разсудка подавленъ мракомъ ‘ультра-дйствительности’ и ставитъ дурную отмтку за поведеніе всмъ писателямъ грустнаго настроенія.

Участь Островскаго, поэтому, не лучше. Онъ, по всей видимости, также выученикъ Гоголя, и усердно надодаетъ публик юношами изъ породы Хлестакова, глупой и разсуждающей прислугой, свахами, сплетницами, крпколобыми пріобртателями. Вс яги персонажи не мене скучны и утомительны, чмъ скромные Эрасты и прекрасныя Софіи, Честоны и Правдолобы и могутъ ‘погубить силу писателя’. Островскій тотъ же классикъ со своимъ ‘океаномъ житейской пошлости’, и критикъ находитъ полезнымъ преподать ему слдующей совтъ: ‘пусть онъ дастъ одному изъ ‘своихъ слдующихъ произведеній счастливый конецъ, выведетъ на сцену нсколько лицъ, глядящихъ на жизнь съ свтлой, утшительной и разумной точки зрнія, пусть онъ придастъ лицамъ этимъ нсколько хорошихъ и благородныхъ сторонъ’… По мннію Дружинина, все это представитъ точнйшее изображеніе дйствительности, безъ ‘малйшаго уклоненія’ отъ жизненной правды.

‘Мы не хотимъ тоски’ — восклицалъ критикъ еще въ Современник, и теперь онъ это нежеланіе ставитъ основнымъ принципомъ своей эстетики. Онъ горячій поклонникъ стиховъ, особенно ихъ ‘музыкальной части’. По его мннію, сочиненія грустнаго, на его язык значитъ болзненнаго, содержанія пишутся ‘чрезвычайно легко’, но ‘истинно гармоническіе стихи’ даже ‘жидкаго содержанія’,— весьма трудно, и зато они заслуживаютъ полнаго предпочтенія. Поэзія вообще ближе къ музык, чмъ кажется многимъ читателямъ, и какое дло ‘иногороднему подписчику’ до блестящихъ идей, даже до ‘художническихъ’ подробностей, если стихи не музыка? На поэзію нельзя нападать, даже осуждая ‘безтолковую’ манеру стихотвореній Гейне, именно на поэзію стиля и звуковъ {Ib., стр. 590, 640, 676, 373-4, 380.}.

Понятно, въ какомъ положеніи оказывался Блинскій. Ему ршительно не находилось мста среди всхъ этихъ деликатесовъ и пряностей. На него сочиняется прозрачный памфлетъ въ дух Сенковскаго, на него ‘знаменитаго критика’, чье мсто можно занять съ нсколькими фразами изъ одной нмецкой эстетики, передланной французомъ. Его памяти наносится ударъ привтствіемъ появленія Кукольника на страницахъ Современника, торжествуется фактъ: ‘пора узкой исключительности миновалась’, и намекается, что Кукольникъ страдалъ отъ ‘пристрастныхъ оцнокъ’ и что до подобныхъ мнній журналистовъ нтъ дла подписчикамъ.

Но и это не все. Критикъ возстаетъ вообще на ‘критическія теорія’, и подъ теоріями разуметъ не какія-либо эстетическія системы, а просто опредленныя воззрнія на нравственный и общественный смыслъ искусства и талантовъ отдльныхъ писателей. Онъ, еслибы дожилъ до нашего времени, съ наслажденіемъ причислилъ бы себя къ безпечному хору импрессіонистовъ. Въ его глазахъ вертится какой-то калейдоскопъ съ картинками, а не совершается строго послдовательное развитіе общественной мысли. Критику онъ уподобляетъ вчному жиду, желая фигурально объяснить фантастичность и случайность ея идей tr увлеченій. Онъ не понимаетъ ни идеализма, ни художественности и съ торжествующимъ видомъ смется надъ идеалистами и поклонниками чистаго искусства. Онъ смется и надъ самимъ собой — безсознательно, невольно, все равно, какъ ребенокъ, не разсчитавши размаха своей неопытной руки, бьетъ самого себя

Вдь приходится даже нашему беззаботному поклоннику цвтовъ и грацій разбирать и судить, правда, пока лишь изрдка. Но вскор наступитъ время, боле отвтственное. Золотая пора анекдотовъ и диковинокъ минуетъ, по крайней мр, на нсколько лтъ. А злая судьба довершитъ ударъ, превративъ Ивана Чернокнижникова въ редактора толстаго журнала. Поневол пойдетъ рчь и о художественности, и объ идеализм, даже о теоріи искусства.

Жалкое положеніе! И мы увидимъ, какое печальное зрлище представитъ любимецъ впечатлительныхъ дамъ и легкомысленный сынъ мертвой эпохи среди дйствительно литературной публики и среди мыслящихъ и живыхъ дятелей.

Но пока это еще далеко и Дружининъ смло можетъ совершать прямые и косвенные набги на критику Блинскаго и задавать многозначительный вопросъ: ‘У кого въ памяти остались пышные диирамбы въ честь Жоржа Занда или мадамъ Дюдванъ, женщины, погубившей великую часть своей славы въ послднее время?’ {Ib., стр. 560, 552, 567.}.

Вопросъ очень кстати, потому что именно злополучные романы Жоржъ Завдъ привлекли особенное вниманіе цензуры. Блинскій, мы знаемъ, состоялъ на еще худшемъ оффиціальномъ счету: нечего щадить и его, а позже при другихъ обстоятельствахъ, можно будетъ раскаяться весьма искренне и мило. Гоголь также не числился благонамреннымъ писателемъ: ему можно противоставить поэзію вообще, какъ силу, автору Мертвыхъ невдомую, и доказать ненатуральность его направленія. Пушкинъ долженъ явиться спасительнымъ противодйствіемъ мрачному творчеству Гоголя, у Пушкина — ‘упоительная поэзія’, свтъ повсюду, даже въ зимней вьюг, въ осенней мгл, и въ той самой дорог, гд Гоголь открылъ лишь толчки и пьянаго Селифана {Сочиненія. VII, 59-60.}.

Нтъ необходимости возражать восхищенному и негодующему автору. Безнадеженъ критическій взглядъ, разъ онъ не разглядлъ тней русской жизни въ свтлой поэзіи Пушкина и не почуялъ захватывающей поэзіи въ гоголевскихъ картинахъ пошлости. Такъ и должно случиться. Не Дружинину разсуждать о поэзіи и правд, не ему проникать въ творческую душу поэта и раскрывать свойства и задачи талантовъ. Даже если бы насъ не сопровождала въ теченіе цлаго ряда лтъ побрякушка увеселителя, если бы не уставали очаровывать насъ забавными анекдотами и безконечной ‘смсью’, мы безошибочно могли бы опредлитъ уровень психологической проницательности и культурно-историческихъ свдній по непостижимому впечатлнію, какое Шатобріанъ произвелъ на ‘иногороднаго подписчика’.

Дружининъ гордился своими статьями по англійской литератур. Вс эти статьи — чисто ремесленническія компиляціи, съ той же преобладающей анекдотической окраской и шаблонными чувствами удивленія и восторга предъ общепризнанными знаменитостями. Но даже такія произведенія были, несомннно, полезны въ свое время, не утратили значенія и до сихъ поръ, по крайней мр съ фактической стороны и особенно благодаря обилію обширныхъ цитатъ изъ художественныхъ произведеній и подробному пересказу ихъ содержанія. Дружининъ владлъ стихомъ и его не затруднялъ переводъ поэмъ и драмъ. Все это — положительный капиталъ, хотя и не особенно цнный. Дружининъ трудолюбиво переводилъ и добросовстно заимствовалъ, но весьма поверхностно и даже мало — понималъ. Его статьи доступны для очень зеленаго юношества, по тону, содержанію, по наивности и незамысловатости критическихъ сужденій и историческихъ картинъ. До какой степени мысль и анализъ Дружинина работали плохо и безнадежно — юношески, показываетъ именно его поразительный отзывъ о Шатобріан. Это вполн удовлетворительный образчикъ философскаго полета нашего критика.

Чего только ни вычиталъ добросердечный иногородный подписчикъ въ Замогильныхъ Запискахъ! Изъ иностранныхъ журналовъ онъ могъ бы узнать, что даже почитатели Ренэ пришли въ смущеніе отъ дтскаго хвастовства, комическаго геройства, болзненнаго самообожанія и преднамреннаго искаженія исторіи — преобладающихъ качествъ шатобріановской исповди. Именно она освтила яркимъ свтомъ всю мелкоту и смхотворность личности прирожденнаго лицедя, и со временъ Записокъ его драматическій спектакль былъ окончательно проигранъ въ глазахъ всхъ боле или мене мыслящихъ французовъ.

Какую же роль разыгрывалъ русскій критикъ, сообщая своей публик такія, напримръ, впечатлнія:

‘Предсмертная исповдь поэта — Замогильныя Записки — этого великаго таланта срываетъ съ моихъ глазъ завсу, скрывавшую отъ меня благородную, нжную, истинно-рыцарскую личность ихъ автора, я начинаю понимать эту высокую поэтическую грусть, это разочарованіе страстной души, разршившееся не отчаяніемъ, а смиреніемъ и любовью къ ближнимъ, сквозь которыя такъ ярко свтится безотрадная, безвыходная душевная боль, смшанная съ проблесками скептицизма, глубокаго, непроизвольнаго скептицизма’.

Дальше въ такомъ же тон декламируется о глубоко и много любившемъ сердц Шатобріана, и автору даже извстно, будто Ренэ ‘претерплъ отъ людей все, что можно было претерпть’, и все-таки, онъ не ропталъ, а желалъ всю жизнь только одного спокойствія!.. {VI, 69-70.}

Прямо невроятно читать весь этотъ вздоръ. Намъ неизвстно другого образчика подобнаго невжества и такой неизглаголанной невинности ума и души. Дружининъ любилъ щеголять своей литературной образованностью, съ удовольствіемъ указывалъ на неопытность и непросвщенность русской критики, сочинялъ даже сатиры на критиковъ скоросплыхъ недоучекъ, но ршительно никому изъ русскихъ боле или мене извстныхъ журналистовъ, за исключеніемъ Булгарина, не удалось столь краснорчиво расписаться въ невжеств и недомысліи, какъ это сдлалъ веселый фельетонистъ Современника. Именно открытіями въ шатобріановской душ человколюбія, смиренія, жажды спокойствія Дружининъ какъ нельзя боле заслужилъ извстную эпиграмму Тургенева:

Дружининъ корчитъ европейца,

Но ошибается, чудакъ,

Онъ трупъ россійскаго гвардейца,

Одтый въ англійскій пиджакъ.

Можно бы и еще прибавить кое-что по адресу психолога, выудившаго поэтическую грусть въ сердц Ренэ и посмявшагося надъ гоголевскими слезами, оцнившаго душевную боль врнйшаго и любимйшаго артиста сенъ-жерменскихъ психопатокъ, и не распознавшаго великой человческой силы въ сатирическомъ талант автора Мертвыхъ душъ.

Можно думать, и восторги предъ Шатобріаномъ были позаимствованы у какого-нибудь французскаго журнальнаго недоросля. Можно даже остановиться на мысли, что позаимствованія и пережевыванья составляли истинное назначеніе Дружинина, какъ толкователя важныхъ литературныхъ явленій на Запад. Можно, наконецъ, вполн справедливо на этомъ основаніи оцнить русскую критику нашего автора. Объ ея достоинствахъ до половины пятидесятыхъ годовъ не можетъ быть двухъ мнній, и собственно не объ ошибкахъ или недоразумніяхъ иногороднаго подписчика, а объ его общемъ не-литературномъ направленіи.

Съ обычной наивностью и заученной, такъ сказать, свтской безшабашностью. Дружининъ неоднократно, отчасти сознательно, отчасти безотчетно, усплъ очерчить свою литературную физіономію въ первый же періодъ своей дятельности.

Въ Современник онъ заявлялъ:

‘Я не имю горячей привязанности къ современной нашей литератур и смотрю на нее боле съ любопытствомъ, чмъ съ полнымъ сочувствіемъ’. Подобныя мысли онъ повторялъ неоднократно, давая весьма точную картину литературнаго эпикурейства и литераторскаго бонвиванства. Входить въ оцнку этой психологіи нтъ нужды. Беззаботный туристъ самъ оцнилъ себя.

Онъ горько стовалъ, что въ русской литератур нтъ идеальнаго фельетониста. Это значитъ ‘преданнаго сердцемъ интересамъ русской словесности’. Поприще многотрудное, и Дружининъ увренъ,— его невозможно совершать безъ любви, великой любви къ литератур {VI, 87, 697.}.

А вотъ самъ же авторъ, по собственному сознанію, не имлъ этой любви и все-таки совершалъ поприще, сначала только фельетониста, а потомъ совершенно серьезнаго критика и даже руководителя журнала.

Произошло это событіе въ конц 1856 года и должно было обнаружить свои вліянія на литературу при другомъ порядк вещей. Впослдствіи мы встртимся съ вопросомъ, какой вкладъ ‘длала Библіотека для Чтенія подъ руководствомъ сначала одного Дружинина, потомъ Дружинина и Писемскаго, въ чрезвычайно оживленное движеніе общественныхъ идей. Теперь же пока оставимъ ‘иногороднаго подписчика’ и остановимся еще на одномъ критик промежуточной эпохи и передового направленія.

XII.

На первый взглядъ кажется страннымъ, какъ можно именовать критикомъ Анненкова? Если критики Полевой, Блинскій, Чернышевскій, Добролюбовъ и первостепенныя свтила славянофильскаго лагеря, что же общаго съ критикой у издателя сочиненій Пушкина и автора обширныхъ литературныхъ воспоминаній? Критика вдь это живая и дйствующая общественная мысль, одновременно философія, публицистика и личная исповдь автора. Блинскій съ гордостью говорилъ объ исключительной популярности критическихъ статей именно у русской публики. Она привыкла въ этихъ статьяхъ искать руководительства по всмъ вопросамъ, съ какими приходится встрчаться просвщенному человку. И руководительства яснаго, убжденнаго, принципіальнаго для самого критика, непогршимаго для его нравственнаго чувства.

И вдругъ критикъ, даже во сн не грезившій ни о чемъ подобномъ, какой-нибудь иногородный подписчикъ, при всей беззаботности своихъ фельетонныхъ упражненій, все-таки глубоко убжденъ, что фельетонъ есть вещь, именно по его значенію для читателей. Онъ, устраивая дтскія увеселенія, не желаетъ забыть, что онъ работаетъ для публики зрлаго возраста, поучаетъ ее и во всякомъ случа является органомъ ея вкусовъ и увлеченій.

F здсь какая-то отшельническая, необыкновенно кропотливая, но совершенно замкнутая работа, совершается будто ради редакторовъ, корректоровъ и ближайшихъ друзей автора. Съ какой цлью человкъ изводилъ такое количество бумаги на критическія статьи? Напиши онъ еще нсколько томовъ этихъ статей, онъ не прибавилъ бы въ своей слав ни единаго самаго ничтожнаго лавроваго листка. Онъ такъ и остался бы для благосклоннйшаго потомства авторомъ біографіи Пушкина, примчаній на его сочиненія и многихъ весьма любопытныхъ записокъ по исторіи русской литературы и отчасти общества.

Впрочемъ, потомство припомнило бы еще одинъ фактъ. Анненковъ былъ близкимъ пріятелемъ почти всхъ современныхъ ему литературныхъ знаменитостей, и отношенія съ Тургеневымъ особенно лестны для памяти нашего скромнаго мемуариста. Тургеневъ питалъ большое довріе къ его художественному вкусу, предлагалъ на его судъ свои произведенія до печати и многое исправлялъ на основаніи его замчаній.

Это очень важно и, пожалуй, опровергаетъ наше слишкомъ холодное сужденіе о критическихъ талантахъ Анненкова. Къ сожалнію, нисколько.

Обладать вкусомъ, быть умнымъ и образованнымъ читателемъ, дльно судить о роман Рудинъ вовсе не значитъ быть талантливымъ критикомъ. Содержаніе тургеневскихъ романовъ до такой степени жизненно и богато, что трудно было бы отыскать боле или мене думающаго человка, не способнаго высказать по поводу ихъ двухъ-трехъ дльныхъ мыслей. Мы увидимъ, — даже безнадежное ослпленіе тенденціей не помшало стремительному Писареву сдлать нсколько разумныхъ замчаній о Базаров. Такова сила истиннаго реализма и вдумчиваго идейнаго творчества!

Не мудрено, — Анненковъ судилъ иногда весьма правильно и тонко, особенно въ области чисто-художественныхъ вопросовъ и общечеловческой психологіи. Основательное образованіе и обширныая начитанность еще больше изощряли вкусъ судьи. Но лишь только ему приходилось свои сужденія представить въ форм связной статьи, пріятельскую бесду перенести на страницы журнала, искры эстетической воспріимчивости и разсудочнаго анализа меркли подъ пепломъ необыкновенно тягучаго, банальнаго резонерства. Предъ публикой являлся будто совсмъ другой человкъ, чмъ авторъ заграничныхъ писемъ и воспоминаній.

Письма и воспоминанія свидтельствовали объ очень [наблюдательномъ и часто проницательномъ психолог и историк. Они, кром того, доказывали его несомннное тяготніе въ сторону свободной благородной мысли, положительнаго культурнаго прогресса. Но вскор становилось очевиднымъ, что это тяготніе тоже своего рода вкусъ, т. е. непосредственное, пассивное проявленіе доброй и честной души. Отъ природы она преисполнена свтлыми задатками, но въ такой же степени лишена живыхъ самостоятельныхъ побужденій, всесторонне и настойчиво опредлить практическій смыслъ и цли этого свта. Анненковъ не эгоистъ и не откровенный эпикуреецъ въ род Боткина. Онъ только пассивенъ и робокъ, точне — мнителенъ и лнивъ.

Вращаясь всю жизнь на вершинахъ русской и даже западной общественной мысли, Анненковъ до конца дней, вроятно, не могъ бы точно отвтить на вопросъ: кто онъ самъ? Въ дйствительности онъ желанный гость во всхъ литературныхъ кружкахъ. Его имя, единственное среди извстныхъ, осталось за предлами боевого поля русской журналистики, и вовсе не потому, чтобы онъ являлся только равнодушнымъ зрителемъ, или своего рода журнальнымъ всечеловкомъ. Совершенно напротивъ.

Въ Библіотек для Чтенія и въ Москвитянин отлично знали, какъ Анненковъ думаетъ о Блинскомъ или о Гогол, но думы эти всмъ казались до такой степени безобидными и не влекущими къ послдствіямъ, что съ ними, по общему молчаливому согласію, не стоило считаться.

А между тмъ, при другомъ склад нравственной природы Анненковъ могъ бы явиться однимъ изъ доблестнйшихъ воиновъ передового строя нашей критики почти трехъ десятилтій. Во многихъ отношеніяхъ онъ выгодно отличается даже отъ Грановскаго, личности, — отчасти родственной ему психологически. Прочтите, напримръ, его заграничныя впечатлнія, и вы будете поражены яснымъ, чисто историческимъ разсказомъ о самыхъ смутныхъ явленіяхъ западно-европейской современности.

Грановскій, напримръ, не могъ отдать себ отчета въ движеніи сорокъ восьмого года. Анненковъ стоитъ на высот задачи, насколько это было возможно для русскаго путешественника и иностранца, не посвящающаго себя нарочито французскимъ общественнымъ вопросамъ. Анненковъ рисуетъ картину февральскихъ дней настолько врно f и поучительно, что даже свидтели, въ род Токвиля, не сообщатъ намъ ничего новаго посл разсказа нашего автора. Отъ него, конечно, нельзя требовать всесторонней оцнки событія: онъ лично не демократъ и не свой человкъ въ европейскихъ соціальныхъ вопросахъ, хотя и знакомецъ Маркса. Но уже достаточно безпристрастнаго описанія самихъ фактовъ и очень умнаго сужденія о начал и развитіи движенія {Воспоминанія и очерки. I, 242—7 etc.}.

Не мене ярко въ письмахъ Анненкова отравилось другое, противоположное историческое явленіе — меттерниховскіе порядки въ начал сороковыхъ годовъ. Краткая, но живописная картина Вны,— настоящій документъ и показываетъ въ автор даже искусство сатирика {II, 62.}.

Все это по_# части образованности и наблюдательности. Не меньше развита у Анненкова и психологическая проницательность. Нкоторыя замчанія о нравственной личности Каткова прямо драгоцнны: они схватываютъ самую сущность его характера, какъ будущаго публициста и притомъ еще въ юный откровенный моментъ развитія. Равнодушіе Каткова — юноши къ темнот и грубости русской общественной среды, подозрительное отношеніе даже къ Мертвымъ душамъ Гоголя, и все это въ то время, когда будущій издатель Московскихъ Вдомостей безпрестанно впадалъ въ тонъ романтика и поэта, черты историческія и безусловно лестныя для остроты зрнія нашего историка.

Еще любопытне многочисленныя мелочи изъ жизни Гоголя, представлявшаго неизмримо боле трудную задачу для наблюдателя, чмъ Катковъ. Что же касается разсказовъ Анненкова о Блинскомъ, безъ нихъ мы не имли бы представленія о весьма существенныхъ чертахъ личности критика и человка. Никто, напримръ, съ такой мткостью выраженія и глубиной анализа не опредлилъ основной черты психологіи Блинскаго: способности проникать въ процессъ чужой мысли послдовательне самихъ авторовъ и приводить этотъ процессъ къ неотразимымъ логическимъ выводамъ {III, 51-2, 96.}. Подобныя страницы воспоминаній и писемъ Анненкова никогда не утратятъ своего историческаго значенія.

Не лишена интереса его обширная переписка съ первостепенными писателями эпохи, съ тмъ же Блинскимъ и особенно съ Тургеневымъ. Чьихъ писемъ нтъ, о томъ у Анненкова имется обстоятельный личный разсказъ, напримръ о Писемскомъ. Вообще русская литература сороковыхъ, пятидесятыхъ и отчасти тридцатыхъ годовъ нашла въ лиц Анвенкова добросовстнаго и въ высшей степени дльнаго наблюдателя и историка.

Заслуги по изданію сочиненій Пушкина еще очевидне. Анненковъ первый воспользовался рукописями поэта. Впослдствіи неоднократно указывалось, что это пользованіе оставляетъ желать многаго по части полноты и тщательности. Но Анненковъ первый представилъ русской публик боле или нове полное собраніе сочиненій поэта и первый собралъ матеріалы для его біографіи. Современная критика не знала, какъ и выразить свой восторгъ.

Дружининъ изданіе называлъ ‘первымъ памятникомъ великому писателю отъ потомства’, ‘широкимъ незыблемымъ фундаментомъ’ для будущихъ сооруженій въ честь поэта {Сочиненія. VII, 32.}. Добролюбовъ въ литератур и общественной жизни начала пятидесятыхъ годовъ трудъ Анненкова считалъ ‘событіемъ’ {Сочиненія. I, 462—3.}. Позже восторги охладли и тотъ же Добролюбовъ не раздляетъ сильныхъ чувствъ Дружинина, во замчателенъ былъ уже одинъ фактъ появленія великаго поэта въ глохнувшей сред петербургскихъ туристовъ и иногороднихъ подписчиковъ.

Вс эти заслуги Анненкова неоспоримы. Но онъ не желалъ ограничиться пересказомъ наблюденій надъ людьми и событіями, кружковой репутаціей тонкаго художественнаго цнителя, боле или мене искуснаго библіографа. Ему мало было даже извстной гражданской славы посл борьбы съ цензурой за произведенія Пушкина. Анненковъ пожелалъ явиться критикомъ не только въ такихъ часто непозволительно благосклонныхъ слушателей, какимъ былъ Тургеневъ, но для настоящей большой публики. Онъ упустилъ изъ виду громадную разницу, вести ли пріятельскую бесду съ высоко одареннымъ и просвщеннымъ художникомъ — лично великимъ эстетикомъ, или выносить свою рчь на улицу, передъ толпу. Мысли и замчанія, ясныя избранному собесднику съ полуслова и вызывающія у него самого вереницу отвтныхъ соображеній и еще боле глубокихъ замчаній, на страницахъ журнала должны быть всесторонне выяснены, рзко и точно опредлены и сильно высказаны. Для читателей не могли быть ршающимъ фактомъ несомннныя сочувствія Анненкова всему идеальному и прекрасному. Публика даже посл знакомства съ превосходными заграничными письмами автора все-таки потребовала бы отъ него прочныхъ и энергическихъ принциповъ критики.

И вотъ здсь-то Анненковъ никакъ не могъ бы отвтить съ полной увренностью на неизбжный вопросъ: кто онъ?

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слдуетъ.)

‘Міръ Божій’, No 9, 1898

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Читайте также: