ХАРАКТЕРЪ И РАЗУМЪ.
ХАРАКТЕРЪ И РАЗУМЪ.
Альфреда Фулье.
Альфреда Фулье.
I.
II.
III.
IV.
V.
Перев. В. М.
‘Міръ Божій’, No 1, 1895
Характер и разум, Фуллье Альфред, Год: 1895
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Человкъ иметъ характеръ врожденный и характеръ благопріобртенный. Первый, зависящій отъ нашего темперамента и тлосложенія, есть ничто иное, какъ внутренняя сторона нашего организма. Почему такой-то человкъ отъ природы дятеленъ, а такой-то лнивъ? Почему одинъ раздражителенъ, а другой — апатиченъ? Почему идея власти, опьяняющая Кромвелля, ничуть не воспламеняетъ Ньютона? Первопричина нашихъ природныхъ чувствъ заключается въ общемъ строеніи нашего тла и стоитъ въ связи съ особенностями различныхъ его органовъ, преимущественно же мозга.
Прирожденная основа вашего характера, находясь такимъ образомъ за предлами нашего сознанія, не можетъ быть познаваема вами непосредственно. Именно по этой причин (а не по мистическимъ причинамъ, выставляемымъ Шопенгауеромъ и Гартманомъ) наши природныя свойства находятся вн сферы нашего сознанія и опредлить ихъ почти невозможно иначе, какъ путемъ опыта, т.-е. такого же наблюденія за своими поступками, какое намъ свойственно по отношенію къ поступкамъ посторонняго лица. Бываютъ минуты, когда мы, нмые и неподвижные, слдимъ за дйствіями этого другого, этого незнакомца, который, однако, есть наше первобытное, органическое я. Таковы моменты сильныхъ волненій, когда не остается времени для размышленія, а реакція происходитъ даже ране, чмъ всть объ этомъ доходитъ до нашего сознанія, таковы нкоторые моменты кризисовъ, когда вслдъ за слишкомъ сильными волненіями слдуетъ душевное отупніе, когда воля точно замираетъ, мысль бездйствуетъ, желанія отсутствуютъ, и мы сами удивляемся, видя, что еще совершаемъ какія-то дйствія, въ такихъ случаяхъ смотришь на себя, какъ на посторонняго, да еще на такого, о существованіи котораго и не подозрвалъ раньше. Впрочемъ, по мр того, какъ живешь, составляешь, наконецъ, нкоторое понятіе о себ самомъ, но познанное такимъ образомъ я бываетъ, по большей части, воображаемымъ, созданнымъ при помощи воспоминаній: это призракъ нашего прошлаго. Значитъ, наше размышленіе о самомъ себ въ дйствительности есть работа воображенія, усиливающагося создать образъ нашей личности. Работа же эта, въ свою очередь, есть лишь возрожденіе смутныхъ ощущеній и впечатлній, въ которыхъ резюмируется наша прошлая жизнь, это точно грза о насъ самихъ. Сократовское правило: ‘познай самого себя’ составляетъ наитруднйшую задачу для каждаго изъ насъ.
Всевозможные фаталисты — и психологи, и физіологи и метафизики — разсматривали лишь эту врожденную и темную сторону нашей природы, завщанную намъ предками, они представляли себ характеръ, какъ нчто данное при рожденіи и подлежащее впослдствіи лишь дальнйшему развитію. Для Спинозы характеръ есть теорема, изъ которой окружающая среда съ математическою непреложностью выводитъ извстныя слдствія. Шопенгауеръ также предполагаетъ ‘доступный для познанія характеръ’, измнить который не могутъ ни требованія нравственности, ни указанія опыта. Тэнъ приписываетъ нашимъ господствующимъ способностямъ силу настолько-же неизбжную, какъ неизбжно изъ логическаго опредленія вытекаютъ его слдствія. По Рибо также всякій настоящій характеръ бываетъ врожденнымъ, и личности, подобныя Винценту Деполь {Извстный французскій благотворителъ, жившій въ XVII вк.} или Бонапарту лишь развиваютъ въ своей жизни то, къ чему они физіологически предназначены при рожденіи: ‘истинные характеры не мняются’.
Не отрицая всего, что можетъ быть врнаго въ этихъ теоріяхъ, мы думаемъ, что он имютъ одинъ общій недостатокъ: он приравниваютъ развитіе разумныхъ существъ къ дйствію механизмовъ, слпо управляемыхъ геометріею, или къ дятельности организмовъ, слпо повинующихся законамъ физіологіи. Но въ человческомъ характер есть факторъ высшаго порядка, новый и своеобразный — сознаніе. Въ предлагаемой стать мы противополагаемъ обезкураживающему фатализму Спинозы, Шопенгауера, Тэна и ихъ послдователей свойственную разуму силу реакціи. Сначала докажемъ, что разумное сознаніе не должно быть исключаемо изъ основныхъ факторовъ, образующихъ характеръ, что, напротивъ, это одинъ изъ тхъ элементовъ, которые наиболе отличаютъ его отъ темперамента, и что, слдовательно, съ нимъ необходимо считаться при классификаціи различныхъ типовъ. Затмъ, прослдимъ его вліяніе на каждый изъ трехъ главныхъ видовъ характеровъ: на людей чувства, людей разума и людей воли.
Вс неустранимыя наслдственныя особенности тлосложенія и темперамента, которыя намъ выдаютъ за нашъ характеръ, составляютъ-ли он его на самомъ дл? Напротивъ, он представляютъ скоре не нашу, а чужую долю, такъ какъ выражаютъ характеръ нашей семьи, націи, расы, типа, он — то клеймо, которое накладывается на насъ не нами самими, а извн. Говорятъ, что ‘характеръ, это — наше я, поскольку оно реагируетъ’. Безъ сомннія, но истинное я это — то, которое мы знаемъ и дйствія котораго можемъ предвидть: и такъ, нашъ истинный характеръ состоитъ въ томъ, какъ мы сознаемъ и направляемъ наши естественныя склонности. Какъ бы ни было трудно достиженіе такой власти надъ собою, но оно возможно. Напримръ, Рахиль Варнгагенъ {Рахиль Варнгагенъ, жена поэта Варнгагенъ ф. Энзе, одна изъ замчательнйшихъ женщинъ начала XIX столтія, современница и близкій другъ Вильгельма Гумбольдта, Шеллинга, Фихте и мн. др.}, докторъ Джонсонъ {Англійскій писатель.}, Генріетта Мартино {Англійская писательница.} родились съ темпераментомъ меланхолическимъ: они принадлежали къ числу тхъ унылыхъ людей, которые хотли бы бжать отъ безпрерывнаго трепета жизни и сказать своему сердцу: ‘усни!’ Но при помощи разума и воли они длали похвальныя попытки побдить эту органическую склонность къ унынію и, наконецъ, восторжествовали надъ этимъ тайнымъ врагомъ своего внутренняго міра. Меланхоличности темперамента они противопоставили ясность характера.
Поэтому наши сужденія и привязанности не относятся къ сфер жизни безсознательной. Неужели мы любимъ человка за то, что онъ живой или неповоротливый, пассивный или дятельный, сильный или слабый? Нтъ, эти особенности темперамента не составляютъ еще личности. Даже врожденныя склонности не являются главнымъ показателемъ нашей привязанности, ее вызываетъ (если она — духовная, а не простое физическое влеченіе) истинный характеръ даннаго лица, его сознательная и направляемая его волею жизнь и то дйствіе, какое она оказываетъ на дальнйшее развитіе его разума и воли. Мы любимъ не механизмъ или безсознательный организмъ, а существо сознательное, мыслящее, чувствующее и желающее, словомъ — само могущее любить. Можно сказать, что истинная сущность характера заключается въ томъ, какъ онъ любить.
Можно возразить, что есть люди, живущіе преимущественно умомъ и мало умющіе любить, но способные хорошо понимать! Это, разумется, не поэты, а скоре мыслители или ученые. Мы, проходя мимо нихъ, глядя на нихъ и слушая ихъ, отдадимъ-ли имъ хоть часть нашего сердца у которое имъ совсмъ не нужно? Нтъ, мы удовольствуемся восхищеніемъ ихъ умственною силою, могуществомъ ихъ Гума, всецло направленнаго на разршеніе задачи, научной ‘или иной, но единственной понятной имъ.
Это возраженіе является лишь подтвержденіемъ нашей мысли. Почему намъ не нравятся умы холодные, погруженные въ созерцаніе или поиски отвлеченныхъ научныхъ истинъ? Оттого, что намъ не нравится ихъ манера любить. То, что они любятъ — отвлеченная наука или факты вншняго міра — не можетъ насъ трогать такъ, какъ все, относящееся къ сфер нравственности и общественности.
Въ своемъ глубокомысленномъ этюд о характерахъ Рибо говоритъ, что основы нашего характера, это — наши стремленія, импульсы, желанія, чувства, ‘все это и только это’. Пусть такъ, но стремленія, импульсы, желанія и чувства предполагаютъ объекты, которые ихъ вызываютъ и которые познаются лишь разумомъ. Наши слпые импульсы и инстинктивныя пристрастія вытекаютъ изъ нашего темперамента, наша любовь къ тому или иному — изъ нашего характера.
Но, возражаетъ намъ ученый и проницательный психологъ,— характеромъ выражается личность въ самой ея сущности, слдовательно, онъ можетъ состоять лишь изъ субъективныхъ элементовъ, которыхъ нельзя искать въ разум, такъ какъ путь разума, идущій отъ ощущеній къ представленіямъ, образамъ, понятіямъ, ведетъ въ сферу общаго, безличнаго.
Какое намъ дло, что разумъ стремится къ обобщенію, если его дятельность все-таки остается актомъ личнымъ и даже является восхожденіемъ на все высшія и высшія ступени силы чисто личной? Человкъ, по природ своей, есть существо, стремящееся впередъ. Способность его ума совершенствоваться, а также постигать и любить общее составляетъ именно наиболе отличительную его черту.
Кром того, часто забываютъ, что разумъ не есть сила чисто вншняя: основу его составляетъ сознаніе, а сознаніе направлено внутрь. Познать свою организацію и свой темпераментъ — уже значитъ превратить ихъ въ ‘характеръ’, такъ какъ это познаніе есть сведеніе къ единству всхъ заключенныхъ въ организм стремленій и импульсовъ. Постигнуть свое я уже значитъ утвердить его и противопоставить вншнему міру, ‘охарактеризовать’ самого себя.
Для существа, сознавшаго свое я, сознаніе немедленно становится факторомъ его развитія, сказать ‘я’ — значитъ не только констатировать, а и начать воздйствовать, сдлать себя центромъ притяженія, дать единство направленія всему тому, что было разсяно и лишено внутренней связи, это значитъ — утвердить свою личность и, по неизбжному противоположенію, противопоставить ей другія личности, это необъяснимо таинственный актъ, въ которомъ одновременно уходишь въ себя и выходишь изъ себя, такъ какъ нельзя познать себя, не знавши другого, и нельзя знать другого, не зная себя. И такъ, не принимать въ разсчетъ мысль и сознаніе, говоря о человк, значитъ — оставлять въ сторон отличительный признакъ человка и человческаго характера.
По Рибо, изъ числа истинныхъ характеровъ слдуетъ исключить натуры неопредленныя, ‘аморфныя’ (безформенныя) и ‘неустойчивыя’: ихъ ‘пластичность’ указываетъ на отсутствіе характера.
Существуютъ, отвтимъ мы, кром натуръ пассивныхъ, принимающихъ безразлично всякія формы, натуры активныя, способность которыхъ къ совершенствованію ничуть не доказываетъ ‘отсутствія характера’. Дло въ томъ, что ихъ ‘пластичность’ зависитъ главнымъ образомъ отъ разума, который можетъ совершенствоваться безпредльно. Нельзя назвать аморфнымъ или безформеннымъ того, кто иметъ способность придавать себ формы все боле и боле совершенныя. Нельзя назвать ‘неустойчивымъ’ того, кто иметъ достаточно энергіи и умственной жизненности, чтобы, возвышаясь, открывать все новые и новые горизонты: кто восходитъ на высокія горы, не доказываетъ этимъ слабости своихъ ногъ или зрнія. Если встрчаются умы пассивные, похожіе на зеркала, то существуютъ и активные, являющіеся очагами свта.
И такъ, напрасно намъ станутъ повторять, что истинный характеръ бываетъ всецло врожденнымъ, если въ числ врожденныхъ свойствъ есть умственная сила, способная подняться въ высь, начать жить жизнью другихъ и заставить ихъ жить своею жизнью, то получившійся въ результат характеръ, хотя бы созданный самою личностью и являющійся результатомъ работы ея сознанія, вполн заслуживаетъ названія характера этой личности. Наша истинная природа не бываетъ ‘неизмнною и цльною’. Психологъ иметъ дло не съ животными — рабами своего неизмннаго инстинкта, а съ людьми, одаренными вчно подвижнымъ и прогрессирующимъ сознаніемъ.
Противопоставляя умъ характеру, приводятъ еще тотъ фактъ, что развитіе одного часто ведетъ къ атрофіи другого, это, какъ говоритъ Рибо, ‘ясно устанавливаетъ ихъ независимость’. Но не будемъ обманываться словомъ ‘характеръ’, которымъ обозначается то особенно энергичная воля, то совокупность отличительныхъ чертъ личности, каковы бы он ни были. Человкъ ума или чувства, называемый безхарактернымъ, тмъ не мене иметъ характеръ. Слабая воля въ соединеніи съ сильнымъ умомъ или интенсивной чувствительностью, точно такъ же типична, какъ и сильная воля. Рибо приводитъ Канта, Ньютона, Гауса, которые, предавшись отвлеченному мышленію, вели жизнь но однообразной рутин, изгнавъ изъ нея, насколько возможно, волненія, страсти, непредвиднные поступки, но неужели, чтобы имть характеръ, необходимо быть тревожнымъ, страстнымъ и поступать вопреки всякимъ ожиданіямъ? Неужели Кантъ потому только, что онъ ежедневно въ одинъ и тотъ же часъ гулялъ подъ деревьями Кенигсберга, былъ лишенъ чувствительности — тотъ самый Кантъ, который, узнавъ о французской революціи, воскликнулъ со слезами на глазахъ: ‘Теперь могу сказать, какъ Симеонъ: нын отпущаеши раба Твоего, Владыко!’? Неужели онъ лишенъ былъ воли, проведя всю жизнь въ поискахъ основъ высшей нравственности и никогда, ни въ большомъ, ни въ маломъ, не уклоняясь отъ начертанныхъ имъ для самого себя правилъ? Въ примръ послдняго приведемъ то, что, соединяя съ глубокимъ религіознымъ чувствомъ презрніе ко всмъ узкимъ предразсудкамъ и полагая, что каждый человкъ самъ для себя долженъ быть законодателемъ, священникомъ и судьею, онъ ни разу не переступилъ, при торжественныхъ церемоніяхъ, порога храма, куда процессіею входили его сотоварищи по университету.
Безъ сомннія, есть такое направленіе ума, которое, при извстныхъ условіяхъ, можетъ отчасти атрофировать характеръ: это умъ, поглощенный предметами вншними, отвлекающими насъ, такъ сказать, отъ себя самихъ, но есть и другое (правильное) направленіе ума, которое укрпляетъ и даже образуетъ характеръ: это стремленіе къ самопознанію, работа ума внутренняя, составляющая первое условіе всякой нравственности.
Чтобы глубже вникнуть въ этотъ важный вопросъ о первоначальныхъ основахъ характера, надо разсудить, правда-ли, что разумъ есть способность случайная, добавочная. Отвтить должны физіологія и психологія. И вотъ, съ точки зрнія этихъ обихъ наукъ, теоріи Шопенгауера и Рибо кажутся намъ неврными. Для физіологіи ‘функціи сообщенія съ вншнимъ міромъ’ являются характеристичными и даже главными: слдовательно, изъ числа первобытныхъ элементовъ характера нельзя исключить функцію интеллекта, приводящаго насъ въ связь съ міромъ вншнимъ и даже внутреннимъ. Особенно, когда дло идетъ о человк, физіологія не можетъ оставить безъ вниманія то, что прежде всего составляетъ человка: превосходство мозгового развитія, а если темпераментъ боле всего связанъ съ дятельностью и строеніемъ нервной системы, то собственно характеръ связанъ въ особенности съ дятельностью и строеніемъ мозга, органа умственной жизни.
Перейдемъ теперь на точку зрнія психологіи, тутъ мы увидимъ, что даже въ элементарнйшей форм мозговой дятельности заключается доля сознанія: это ощущеніе само по себ, независимо отъ ‘оттнка’ удовольствія или страданія, съ которымъ оно неразлучно. Дйствительно, во всякомъ ощущеніи присутствуетъ, кром удовольствія или страданія, еще распознаваніе внутренней перемны, имющей свое особое свойство, особый оттнокъ, видть — не значитъ слышать или осязать, и это не зависитъ отъ чувствованій удовольствія или боли, которыя могутъ проистекать изъ ощущеній осязательныхъ, зрительныхъ и слуховыхъ. Даже въ области наслажденія или страданія существо должно отличать одно отъ другого, чтобы имть возможность предпочесть одно изъ двухъ. Всякое предпочтеніе предполагаетъ различеніе, точно такъ же, какъ всякое различеніе ведетъ къ предпочтенію, и если предпочтеніе есть зародышъ воли, то различеніе есть зародышъ мысли. Справедливо, что сначала въ ощущеніи преобладаетъ аффективная сторона, т.-е. удовольствіе или страданіе. Если амба испытываетъ перемну температуры, то весьма вроятно, что она наслаждается или страдаетъ, то же самое происходитъ вслдствіе вншняго давленія и вслдствіе достаточнаго или недостаточнаго питанія. Но психологи очень основательно поставили вопросъ, не различаетъ-ли сама амба вншнее давленіе отъ питанія или холодъ отъ жара? Во всякомъ случа, она оказываетъ видимое предпочтеніе такой-то температур, такой-то питательной жидкости, такому-то давленію, а эти предпочтенія не могли бы существовать безъ способности качественнаго различенія. Итакъ, даже у амбы есть основной, а не добавочный элементъ сознанія.
Кром качественнаго распознаванія, у существъ даже очень примитивныхъ, есть способность познавать существенную разницу между внутреннимъ и вншнимъ воздйствіемъ. Вспомнимъ, что корненожка не отдергиваетъ своей псевдоподіи {Ложной ноги.}, когда ея касается псевдоподія той же колоніи, но длаетъ это тотчасъ же, какъ только до нея дотронется чужая псевдоподія. Вотъ уже смутное различеніе вншняго раздраженія отъ внутренняго. Помстите актинію (морскую втреницу, животное-растеніе) въ струю бьющаго среди акваріума фонтана: она быстро привыкнетъ къ сил потока и выпуститъ щупальцы, но троньте ее хотя бы очень тихо прутикомъ, и она тотчасъ ихъ втянетъ: слдовательно, она прекрасна отличаетъ прикосновеніе жидкости отъ легкаго прикосновенія тла твердаго, особенно же тла чуждаго ея сред. Ромэнсъ {‘Умственная эволюція у животныхъ’.} справедливо замтилъ, что это — первый и смутный зачатокъ ума и что самое возвышенное разсужденіе есть все то же, сопутствуемое выборомъ, различеніе возбужденій, ставшихъ очень тонкими.
Итакъ, разумъ оказался на лицо, какъ только явились боле или мене ясныя жизненныя отношенія, и онъ усложнился прямо пропорціонально усложненію этихъ жизненныхъ отношеній, подмченныхъ ощущеніемъ. По мр восхожденія на каждую высшую ступень, живость отношеній растетъ, а съ нею и разумъ, въ которомъ растетъ самосознаніе. Да и можетъ ли быть иначе? Нтъ животнаго, живущаго иначе, какъ въ сред, которую оно старается приноровить къ своимъ потребностямъ, и въ обществ другихъ животныхъ, которыя ему полезны или вредны. Отсюда для него вытекаетъ неизбжная необходимость ощущеній, дающихъ свднія, а не только аффективныхъ, отсюда же необходимость боле или мене элементарной индукціи, — словомъ, распознаванія, которое мало-по-малу превращается бъ разсужденіе. Итакъ, та психологическая теорія, которая считаетъ разумъ силой поверхностной, сама является поверхностной.
Дарвинизмъ даетъ намъ послднее доказательство. Въ ‘борьб за жизнь’ разумъ является условіемъ превосходства: поэтому мы и видимъ, что онъ развивается все боле и боле. Если бъ онъ былъ безполезенъ, то остался бы въ зародыш. Какъ же, характеризуя существо, не упомянуть о степени, форм и преобладающемъ направленіи его познавательной способности, т.-е. его способности сознательно приспособляться къ сред или приспособлять среду къ себ? Рибо упрекаетъ философовъ (и нкоторыхъ вполн заслуженно) за ихъ ‘неискоренимые интеллектуалистическіе предразсудки’, т.-е. за ‘ихъ старанія все свести къ сознанію (разуму), все объяснить имъ. выставить его неизмннымъ типомъ духовной жизни’. Разумется, не слдуетъ сводить къ разуму все, даже наслажденіе и страданіе, даже потребности и аппетиты, но, съ другой стороны, не будемъ сводить разумъ къ тому, что съ нимъ вовсе не тождественно, не будемъ исключать его, въ качеств, силы производной и второстепенной, изъ числа основныхъ факторовъ человческаго характера, когда на самомъ дл онъ есть, существенный двигатель человческаго развитія. Рибо хоть и говоритъ, что жизнь растительная предшествуетъ жизни животной, ‘которая на нее опирается’, и что жизнь аффективная предшествуетъ жизни умственной, ‘которая на нее опирается’, но разв поэтому физіологъ станетъ опредлять животное исключительно его растительными функціями, а психологъ — характеризовать личности ихъ чисто-аффективными функціями? На дерев цвтокъ появляется посл всего остального на оконечностяхъ втвей и на вершин, но, тмъ не мене, именно въ цвтк-то и сосредочена вся сила жизни. Точно такъ же сознаніе есть цвтокъ, въ которомъ сосредоточиваются вс внутреннія силы человка.
По нашему мннію, основою для естественной классификаціи характеровъ должны служить наиболе основныя проявленія сознательной жизни со своими отношеніями зависимости и подчиненія, со своими существенными законами гармоніи и второстепенными законами противоположности. Рибо, признавая лишь дв основныя психическія функціи, чувство и дйствіе, признаетъ лишь людей чувства и людей дйствія, къ которымъ присоединяетъ еще апатичныхъ, т.-е. такихъ, у которыхъ чувствительность и активность ниже средняго уровня. Очевидно, при раздленіи характеровъ на ‘роды’, Рибо не беретъ въ разсчетъ разума. Его подраздленіе годится для темпераментовъ, а не для характеровъ. Возстановивъ значеніе разума, какъ одной изъ первоосновъ характера, мы логически придемъ къ подраздленію на три главныхъ рода: людей чувства, людей разума и людей воли. ‘Каждый изъ насъ,— говоритъ Платонъ,— состоитъ изъ гидры, льва и человка, стоглавая гидра, это — страсти, левъ, это — воля, человкъ, это — разумъ! Можно прибавить, что нашъ духовный образъ мняется сообразно съ преобладаніемъ одного изъ этихъ трехъ элементовъ. Займемся сначала людьми чувства, которые ближе къ природ и жизни животныхъ. Даже въ характер людей чувства мы найдемъ значительную часть функцій разума. Съ точки зрнія физіологіи, люди чувства, это — т, у которыхъ система нервовъ, и особенно головного мозга создана такъ, что вибрируетъ, трепещетъ почти сама по себ, съ силою, совсмъ не соотвтствующей вншнему возбужденію. Подобно тому какъ бываетъ отвращеніе къ извстнымъ кушаньямъ, объясняющееся лишь общимъ состояніемъ организма, какъ бываютъ нервныя боли, совершенно непропорціональныя поврежденію соотвтствующихъ органовъ, точно такъ же существуютъ нервныя системы и мозги, волнующіеся по малйшему поводу и въ степени, превышающей обыкновенную.
Рибб считаетъ несомнннымъ, что ‘ощущенія внутреннія, органическія, относящіяся къ жизни растительной, суть главный источникъ развитія аффектовъ’ и слдовательно, истинная основа характера людей чувства. Но тутъ, намъ кажется, онъ, относится слишкомъ невнимательно къ мозгу, органу господствующему, къ его автономіи, къ его способности вибрировать независимо отъ остальнаго организма. Въ этой-то мозговой реакціи и заключается высшая чувствительность, которая развивается лишь съ разумнымъ сознаніемъ. У ребенка, понятія котораго такъ малочисленны и узки, удовольствія и страданія сопровождаются настоящими внутренними бурями, захватывающими органъ за органомъ: отсюда крики, слезы, жесты, игра физіономіи, очевидное участіе всего организма,— крики восторга въ радости, вопль отчаянія въ гор. Но внутренняя и даже нервная буря не является единственною мркою чувства, горести, выражающіяся наиболе шумно, не всегда бываютъ наиболе глубокими. Особенно разрушительно скорби дйствуютъ на мозгъ, что, рефлекторно, ведетъ къ изнуренію и всего организма. Поэтому важно разсмотрть отношеніе чувствительности къ сознанію. Не непосредственныя ощущенія, а чувства управляютъ человкомъ, во всякомъ же чувств заключается сознательное представленіе, образъ или понятіе. Съ одной стороны воображеніе, эта первичная форма разума, еще близкая къ ощущенію, а съ другой стороны размышленіе значительно вліяютъ на чувство. Воображеніе есть одно изъ необходимыхъ условій такого характера, въ которомъ преобладаетъ чувство. Предположите сильную нервную и органическую впечатлительность при слабомъ воображеніи, слдовательно, и при медленной и слабой памяти: тогда чувствительность можетъ пробуждаться лишь при наличности объектовъ, а разъ они исчезли изъ сферы умственныхъ представленій, все погрузится во мракъ и безразличіе. Одинъ изъ біографовъ Берка говоритъ о немъ: ‘Страсти его были сильны, что въ значительной степени слдуетъ приписать живости его воображенія’. На это возражаетъ Бэнъ, утверждая, что ‘воображеніе есть результатъ чувствъ, а не чувство — результатъ воображенія’. По нашему, тутъ существуетъ взаимодйствіе, но воображеніе, какъ мы видли, абсолютно необходимо для превращенія чувствительности чисто нервной въ чувствительность мозговую. Страсти длятся лишь до тхъ поръ, пока живо представляешь себ ихъ объекты, а это предполагаетъ извстную силу памяти образовъ. Въ этомъ смысл Дугальдъ-Стьюартъ дошелъ до того, что сказалъ о трусости: ‘Это — болзнь воображенія’. Во всякомъ случа, можно сказать утвердительно, что живое воображеніе необходимо для сильнаго и внезапнаго представленія себ всякихъ золъ какъ бы наличными, если при этомъ слаба воля, то въ результат получится трусость.
Извстно, что изучавшіе афазію {Афазія — потеря способности рчи.}, вмсто того, чтобы установить общіе законы разстройства рчи, опредлили нсколько различныхъ типовъ воображенія, каковы: типъ слуховой, зрительный, двигательный, по различнымъ способамъ мысленной рчи. Несомннно то, что преобладаніе извстнаго типа воображенія приводитъ само по себ къ извстнымъ типическимъ особенностямъ не только ума, но и чувства, и вообще характера. Одинъ изъ паціентовъ Шарко, обладавшій хорошею зрительною памятью, вдругъ утратилъ ее и по отношенію къ формамъ, и по отношенію къ цвтамъ. Пришлось замнить ее другими воспоминаніями, преимущественно слуховыми: въ его ум стали раздаваться слова, подобно эху. Вмст съ этимъ измнились его чувствительность и весь его характеръ. ‘Прежде я былъ впечатлителенъ, легко восторгался, обладалъ богатою фантазіею, теперь я спокоенъ и холоденъ, и фантазія не господствуетъ у меня надъ мышленіемъ. Я гораздо мене склоненъ и къ радости, и къ грусти’. Лишившись горячо любимой матери, онъ не испыталъ той скорби, на какую былъ бы способенъ раньше, потому что уже не могъ видть умственными очами ни лица матери, ни различныхъ перипетій ея страданій, сверхъ того, онъ не могъ видть въ воображеніи тхъ прискорбныхъ послдствій, какія имла эта преждевременная смерть для прочихъ членовъ семьи. Такимъ образомъ, потеря значительной части воображенія,— самой живой и важной для умственной жизни, той части, посредствомъ которой вншній міръ входитъ черезъ глаза въ нашъ духовный міръ,— повлекла за собою потерю значительной части чувствительности.
Даже въ сфер безсознательнаго, разумъ со своими мыслями и воспоминаніями не перестаетъ воздйствовать на чувство. Вс люди, вс предметы, съ которыми насъ приводитъ въ сношеніе наша мыслительная способность, выводящая насъ изъ предловъ вашего я, оставляютъ на насъ слды, эти слды иногда скрываются отъ нашего умственнаго взора, но, тмъ не мене, существуютъ. Мы обладаемъ безсознательною памятью, заключающею въ себ въ скрытомъ состояніи цлый міръ и вліяющею, когда мы объ этомъ даже не думаемъ, на наше чувство, на нашу волю. Великія скорби бросаютъ свою тнь на всю жизнь. Мы не думаемъ постоянно о дорогихъ существахъ, которыхъ лишились: тмъ не мене, эти отсутствующіе всегда присутствуютъ въ глубин нашихъ сердецъ. Въ насъ, какъ и вокругъ насъ, образуется страшная пустота, какіе-то сумерки смняютъ яркій свтъ, въ концерт нашего сердца не слышно привычныхъ голосовъ. Но, въ наступившемъ безмолвіи, они, точно во сн, продолжаютъ бесдовать съ нами, мы слышимъ ихъ, сами того не зная, и повинуемся имъ, даже не подозрвая этого.
‘Для меня было бы дорого,— говорилъ емистоклъ,— не искусство помнить, а искусство забывать’. Конечно, чтобы наслаждаться эгоистичнымъ счастьемъ, безъ сожалнія и опасеній, надо бы уничтожить, умертвить все наше прошлое. Но накопляющіяся въ насъ воспоминанія составляютъ необходимое условіе нашего мышленія и чувства, утративъ ихъ, мы утратили бы, вмст съ разумомъ, ту боле высокую и тонкую чувствительность, которая составляетъ наше отличіе отъ животныхъ. Лучше поставить себ идеалъ противоположный: ничего, или, по крайней мр, никого не забывать, не давать ничему сглаживаться изъ своихъ мыслей и сердца — и страдая, говорить себ, что это — условіе нашего достоинства, нашего высокаго положенія въ ряду живыхъ существъ.
Сообразно вышеизложенному ‘родъ’ людей чувства долженъ подраздлиться на три ‘вида’. Оставивъ въ сторон, въ числ ‘уравновшенныхъ’ тхъ людей чувства, которые одарены сильнымъ умомъ и сильною волею, получимъ три группы: 1) люди чувства съ малымъ умомъ и слабою волею, 2) люди чувства съ энергичною волею, но слабымъ умомъ, 3) люди чувства съ слабою волею, но сильнымъ умомъ. Въ первой групп на виду почти одна только нервная чувствительность, она преобладаетъ въ ущербъ всему остальному. Здсь мы приближаемся къ типу ребенка и даже животнаго. При мало развитомъ мозг эмоціи (волненія) являются скоре физическими, чмъ мозговыми. Поэтому, такіе характеры по преимуществу заслуживаютъ названіе ‘эмоціональныхъ’, такъ какъ эмоціи, по замчанію Бинік, по большей части происходятъ отъ воздйствія удовольствія или боли на внутренніе органы. ‘Смятеніе души’, perturbatio animi, здсь является отраженіемъ смятенія въ организм.
Въ этихъ характерахъ, чувствительность которыхъ не развита при посредств разума, воспоминанія остаются несложными, малочисленными, близкими къ ощущеніямъ и органическимъ (физическимъ) волненіямъ. Отсюда вытекаютъ важныя послдствія. Дйствительно, чувства несложныя, происходящія отъ раздраженія мозга въ опредленномъ, очень ограниченномъ мст, стремятся дать немедленный результатъ, не возбуждая другихъ чувствъ, такимъ образомъ они дйствуютъ какъ бы въ одиночку, безъ противодйствія мыслей и чувствъ, одновременно возбуждаемыхъ путемъ ассоціаціи. Получается видъ характера, называемый импульсивнымъ и принадлежащій людямъ чувства со слабымъ интеллектомъ. Для нихъ страсть данной минуты составляетъ все: она обнаруживается съ исключительностью, внезапностью и силою, безъ противодйствія со стороны другихъ чувствъ или связанныхъ съ ними идей. Это взрывъ, близкій къ дйствіямъ рефлективнымъ, или, какъ говоритъ Спенсеръ, внезапное ршеніе, выполненное безъ возможности возврата. Затмъ, такъ какъ нервный порывъ бываетъ здсь непосредственнымъ и полнымъ, то въ результат получается быстрое истощеніе. Слдовательно, если у такого человка зародится новая страсть, она, въ свою очередь, будетъ дйствовать такъ, какъ если бы, кром нея, ничего не существовало. Отсюда непостоянство и неожиданные поступки людей эмоціональныхъ, не имющихъ сильнаго разума и воли. Для нихъ единственный путь къ достиженію единства въ характер есть исключительное преобладаніе одной опредленной страсти. Эти люди бываютъ то подвижными и взбалмошными, то какъ бы застывшими въ поглощающей ихъ страсти, близкой къ мономаніи, преслдующей ихъ безпрестанно и болзненно.
Что касается второй группы — людей чувства, то относящіяся къ ней лица, имющія при маломъ ум достаточный запасъ волевой энергіи, будутъ таковы, каковы т немногочисленныя, простыя и мало обдуманныя чувства, которыми движется ихъ воля. Эти характеры могутъ быть очень опасными, когда имъ свойственна одновременно и сила эмоціи, и сила воли. Многіе преступники относятся къ этому типу, въ которомъ преобладаетъ склонность къ насилію.
Напротивъ, присоедините къ чувствительности умъ, и вы уже увидите приближеніе темперамента къ характеру. По мр того, какъ, подъ вліяніемъ мысли, будетъ развиваться и обогащаться чувствительность, чувства станутъ все боле и боле сложными и прочне ассоціируются съ другими чувствами. Что такое, на примръ, эстетическое или моральное чувство? Очень сложна комбинація боле простыхъ чувствъ, цлый міръ представленъ въ миніатюр, составляющій результатъ безчисленныхъ воспоминаній и индукцій. Именно поэтому въ мозгу являются многочисленныя точки соприкосновенія съ другими, боле или мене близкими чувствами. Отсюда возможны соединенія, которыя мало-по-малу захватываютъ цлыя массы идей. Когда произведенная вншними факторами вибрація распространится, такимъ образомъ по всему мозгу, то лишь излишекъ ея силы переходитъ въ остальной организмъ. Поэтому, здсь гораздо меньшая возможность того, что Спенсеръ очень удачно называетъ ‘внезапными вспышками волненія’. Одновременное пробужденіе одной или нсколькихъ идей, противоположныхъ страсти данной минуты, въ большинстве случаевъ задержитъ или измнитъ ея вншнее выраженіе. Вмсто людей эмоціи и импульса получатся люди чувства, обдумай наго и покорнаго разуму.
Правда, къ импульсивному типу могутъ принадлежать и люди большого ума, какъ Бенвенуто Челлини и Берліозъ. Дло въ томъ что у нихъ большая мозговая и органическая эмотивность соединяете съ не мене развитымъ сознаніемъ и съ особенно живымъ воображеніемъ. Подъ вліяніемъ минутной страсти они падаютъ до степени людей чувства, неспособныхъ преодолть себя. ‘Влюбившись въ миссъ Смитсонъ, я пересталъ сочинять,— пишетъ Берліозъ.— Мой умъ какъ бы уменьшался по мр роста чувства. Я не длалъ ровно ни чего… только страдалъ’. Страсть къ искусству была у Берліоза такъ сильна, что захватывала не только весь мозгъ, но и все тло. Когда онъ дирижировалъ оркестромъ при исполненіи своей кар тины Страшнаго Суда, ужасные ‘трубные звуки’ произвели въ немъ конвульсивную дрожь, которая заставила его ссть и оста новить оркестръ на нсколько минутъ: ‘Я не могъ стоять и боялся, что палочка выпадетъ у меня изъ рукъ…’
Подъ названіемъ типовъ, въ которыхъ преобладаетъ ‘ассоціація по контрасту’, Поланъ описываетъ не безъ тонкой наблюдательности такіе характеры, въ которыхъ борьба стремленій н| приводитъ къ гармоніи,— такихъ людей, которые ‘вчно занята разрушеніемъ того, что они сдлали или что сдлали другіе, вчно пробуютъ длать другое, чмъ то, что длаютъ’ {Ф. Поланъ: Характеры. 1894 г.}. Есть люди, у которыхъ не можетъ зародиться ни мысли, ни желанія, безъ того, чтобы противоположная мысль, противоположное желаніе не остановили тотчасъ же ихъ развитія. Это уже не размышленіе или анализъ, а ‘постоянная борьба двухъ стремленій или двухъ группъ стремленій съ поперемннымъ перевсомъ одного или одной изъ нихъ’ {Вообще ‘законы ассоціаціи’, на которыхъ Поланъ основываетъ свою классификацію характеровъ, кажутся намъ вншними и поверхностными.}. Замчаніе врно, но мы не видимъ здсь ассоціаціи по контрасту. Намъ кажется, что истинная причина тревожности, капризовъ, подвижности, противорчій, измнчивости въ характерахъ (что такъ часто встрчается у людей чувства, даже съ развитымъ умомъ) состоитъ въ томъ, что ихъ нервная система, вчно находящаяся въ волненіи, но истощенная въ извстномъ пункт страстью данной минуты, начинаетъ вибрировать въ пункт еще не истощенномъ, такъ что человкъ перебрасывается изъ одной крайности, въ другую. Самъ Поланъ отмтилъ у Флобера склонность къ контрасту и даже къ ‘психическому извращенію’, что очень часто бываетъ у людей нервныхъ и чувствительныхъ, у которыхъ одно чувство довольно скоро смняется другимъ, противоположнымъ, и которые, даже противясь этому послднему чувству, не могутъ, однако, отдлаться отъ него окончательно. Отсюда у Флобера влеченіе къ тому, что онъ наиболе ненавидитъ — къ глупости и нравственному безобразію, отсюда вкусъ къ низкому, порочному, даже ужасному. ‘Я родился съ кучею пороковъ, которые никогда не высовывали даже носа. Я люблю вино и не пью, я игрокъ, и никогда не дотрогивался до картъ’. Булье часто говаривалъ ему: ‘Нтъ человка боле нравственнаго и боле любящаго безнравственность, чмъ ты. Глупость тебя радуетъ’.
У Мюссе, натуры мене сильной, нежели Флоберъ, контрасты и метаморфозы страсти становятся хроническими. ‘Черезъ четверть часа посл нанесенія ей оскорбленія,— говоритъ Мюссе,— я былъ у ея ногъ, какъ только я не обвинялъ, такъ уже просилъ прощенья, какъ только не насмхался, такъ уже плакалъ’.— ‘Онъ повиновался,— говоритъ Жоржъ Зандъ, — той неодолимой потребности, которую испытываютъ нкоторые юноши: истреблять то, что имъ нравится до страсти… Можно было сказать, что тло его оживляли дв души, отчаянно боровшіяся между собою, желая изгнать одна другую. Посреди этихъ противорчивыхъ вяній, несчастный лишался свободной воли и каждый день изнемогалъ отъ побды ангела или демона, которые оспаривали его другъ у друга’. Онъ засыпалъ съ сердцемъ, полнымъ нжности, а пробуждался полнымъ стремленія къ борьб и убійству, наоборотъ, если наканун онъ уходилъ съ проклятіями, то на другой день прибгалъ съ благословеніями. ‘Чмъ объяснить,— говоритъ Мюссе,— чтобъ насъ есть что-то, любящее несчастье?’
Очевидно, когда человкъ чувства при ум не иметъ достаточно волевой энергіи и когда, кром того, изъ его умственныхъ способностей, преобладающею является воображеніе, онъ можетъ являться сообразно съ родомъ своихъ идей и чувствъ, во множеств разновидностей, но живя жизнью боле полною и утонченною, чмъ человкъ чувства неинтеллектуальный, онъ все же остается или игралищемъ смняющихся страстей или рабомъ одной господствующей страсти. Да и посл дней-то приходится проявляться съ промежутками, чтобы не истощить сразу всей нервной системы.
Разумъ можетъ быть разсматриваемъ или самъ по себ, или въ его примненіяхъ къ объектамъ, на которые направляется его дятельность. По своей сущности и дятельности онъ бываетъ быстрымъ или медленнымъ, сильнымъ или слабымъ, основательнымъ или поверхностнымъ, но эти достоинства и недостатки зависятъ, главнымъ образомъ, отъ темперамента и отъ устройства мозга, обусловливающихъ большую или меньшую быстроту, силу и продолжительность впечатлній и реакціи. Упражненіемъ можно пріучить умъ функціонировать быстре, энергичне, продолжительне, но только въ извстныхъ предлахъ, которые опять таки зависятъ отъ самаго устройства мозга. Напротивъ, со стороны своего примненія, т.-е. объектовъ, на которые направляется его дятельность, разумъ иметъ такую способность совершенствоваться, которой лишены сами по себ другія душевныя силы, почему он и принуждены заимствовать ее у разума.
Упражненіе умственныхъ способностей даетъ тмъ, чей мозгъ къ нему предрасположенъ, такое удовлетвореніе, что стремленіе мыслить становится господствующимъ. Желаніе знать можетъ само по себ стать страстью. Дятельность наша не вся бываетъ вншнею: какъ есть люди, падкіе къ физическимъ упражненіямъ, такъ есть и падкіе къ упражненіямъ умственнымъ. ‘Я любилъ любить’, говорилъ св. Августинъ, другіе любятъ дйствовать, третьи — думать, это люди интеллекта.
Чрезвычайное развитіе однхъ частей мозга у людей съ исключительнымъ преобладаніемъ ума можетъ сопровождаться нкоторой атрофіей другихъ его частей. Оно также можетъ совпадать съ лимфатическимъ и апатичнымъ темпераментомъ, какъ у Кювье или Гиббона. Но эта апатичность не составляетъ, какъ, повидимому, думаетъ Рибо, существенной черты интеллектуальнаго типа. Другими словами: человкъ интеллекта не всегда бываетъ безчувственнымъ, мы можемъ указать многочисленные примры, гд великій умъ соединяется съ великимъ сердцемъ. Вотъ почему мы выдляемъ во вторую группу соединеніе развитого разума съ живымъ чувствомъ. У людей этой группы свтлыя идеи не остаются холодными: въ каждой изъ нихъ есть горячность и внутренняя жизнь. ‘Свтъ, освщающій другихъ людей, сожигаетъ меня’,— говорилъ Прудонъ. Паскаль могъ бы сказать тоже самое. Разв онъ не былъ одновременно человкомъ разума и страсти? Разв онъ не вносилъ своего пыла и увлеченія даже въ геометрію? Поланъ приводитъ въ примръ интеллектуальнаго типа БордД Демулена, который, отдавъ то немногое, что имлъ, и лишившись всего, умирая съ голоду, тратилъ на библіотеку т гроши, которыми располагалъ: посвятивъ всю свою жизнь на занятія метафизикой въ парижской мансард, онъ умеръ, не успвши полюбить. Это свидтельствуетъ не объ его апатичности, а о страстности, направленной исключительно на предметы умственные. Такъ и Лейбницъ, который часто спалъ не иначе, какъ сидя, занимался наукою по нскольку мсяцевъ сряду и могъ все это время, по словамъ Фонтенелля, ‘не вставать со стула’.
Сильное развитіе интеллекта можетъ въ конц концовъ притупить или успокоить чувствительность. Понятно, что, напримръ, Спиноза, убдившись долгими размышленіями въ томъ, что вс дйствія человческія предопредлены заране, что одни люди добродтельны, а другіе порочны въ силу внутренней необходимости, не долженъ былъ испытывать негодованія или гнва при вид зла. Подобныя страстныя движенія души у него должны были подавляться разсужденіями, что такъ же неразумно ненавидть человка за причиняемое имъ зло, какъ ненавидть огонь за ожоги. Была-ли невозмутимость Спинозы слдствіемъ врожденной апатичности или свойствомъ благопріобртеннымъ? Въ этомъ весь вопросъ.
Несомннно, что расширеніе умственнаго горизонта вліяетъ въ конц концовъ на страсти такимъ же успокоительнымъ образомъ, какъ увеличеніе опыта у человка, много жившаго. Кому неизвстно вліяніе жизни на характеръ? Если нкоторыхъ она возмущаетъ и унижаетъ, зато другихъ возвышаетъ и придаетъ имъ ясность, свойственную всему непреходящему.
Изъ числа людей интеллекта одни боле способны чувствовать’ и воображать себ конкретные предметы, другіе — размышлять и разсуждать объ отвлеченныхъ отношеніяхъ. Извстно изслдованіе, сдланное Гальтономъ въ 1880 г. о различныхъ формахъ, принимаемыхъ мыслительною способностью въ зависимости отъ различной силы воображенія. Подъ именемъ воображенія слдуетъ разумть способность представлять себ предметы въ образахъ чувственныхъ, видть, слышать, осязать ихъ, даже когда они отсутствуютъ У заурядныхъ мужчинъ, а въ особенности у женщинъ, всякая мысль принимаетъ форму конкретную, чувственную, образную. Совершенно обратное замчается въ умахъ, боле склонныхъ къ отвлеченной наук.— ‘Я нашелъ не безъ удивленія, — говорить Гальтонъ,— что большинство ученыхъ, къ которымъ я обращался, утверждаютъ, будто имъ совершенно чужды ‘умственные образы’. ‘Это не боле, какъ образный оборотъ рчи,— сказалъ одинъ изъ нихъ, — если я сравниваю мое воспоминаніе о факт съ умственнымъ образомъ, который я, будто бы, вижу духовными очами и т. д. На самомъ дл я ничего не вижу’. Члены французской академіи выказали, въ общемъ, такое же отсутствіе образныхъ представленій въ ум.
У человка отвлеченнаго интеллекта идеи ассоціируются единственно сообразно своимъ взаимнымъ отношеніямъ, своему логическому сродству, въ большинств же умовъ он ассоціируются еще сообразно своимъ отношеніямъ къ чувству и вол и своему соотвтствію со всмъ характеромъ вообще, а также съ настроеніемъ данной минуты. ‘Въ однихъ свойствахъ ума Бэкона, — говоритъ Бэнъ,— не было еще ничего такого, что могло бы сдлать его мизантропомъ, но при данномъ состояніи его чувствъ, умъ его долженъ былъ погрузиться въ мизантропію’. Поланъ замтилъ, что Дарвинъ, хотя и хворалъ всю жизнь, однако, сдлалъ оптимистическіе выводы изъ своихъ теорій борьбы за жизнь и естественнаго подбора: въ этомъ мір существъ, пожирающихъ другъ, друга, все казалось ему устроеннымъ къ лучшему. Дло въ томъ, что оптимизмъ и пессимизмъ суть такія понятія, или, скоре, такія врованія о совокупности вещей, которыя не подлежатъ проврк. Но чмъ истина отвлеченне и объективне (какъ, напр., въ математик), тмъ мене разницы въ ея воспріятіи тмъ или другимъ умомъ. Умы, одновременно думающіе о совпаденіи равныхъ, треугольниковъ, сами совпадаютъ другъ съ другомъ.
Гте является однимъ изъ рдкихъ примровъ соединенія ума отвлеченнаго съ могучею фантазіею. Пусть по темпераменту онъ былъ слишкомъ спокоенъ и мало сердеченъ, значительное развитіе его воображенія въ соединеніи съ немене развитымъ философскимъ мышленіемъ сдлало его великимъ поэтомъ. У него фантазія переходила въ страсть, а страсть становилась образомъ. Въ теченіе всей своей жизни, онъ былъ, по его словамъ, склоненъ ‘превращать въ образъ, въ поэму все, что доставляло ему радость или муку, что занимало его почему бы то ни было. По его мннію, ‘назначеніе поэта состоитъ въ воспроизведеніи’. Это воспроизведеніе бываетъ совершеннымъ, когда соперничаетъ съ дйствительностью. ‘Поэзія на высшей своей ступени — искусство вполн вншнее. Когда она углубляется въ душу, то находится на пути къ упадку’.
Думать такъ, значитъ слишкомъ пренебрегать сердцемъ, изъ котораго исходитъ нетолько краснорчіе, но и истинная поэзія. Если бы Гте обладалъ тмъ олимпійскимъ безчувствіемъ, которое ему приписываютъ, онъ не написалъ бы ни Фауста, ни Вильгельма Мейстера.
Въ нкоторыхъ случаяхъ значительное развитіе интеллекта і можетъ парализовать волю. Это объясняется нсколькими причинами. Дятельность интеллекта вся происходитъ внутри, въ мозгу, поэтому жизнь можетъ, въ конц концовъ, сосредоточиться только въ голов, не испытывая потребности обнаруживаться во вншнемъ мір. Таковы мыслители и созерцатели, носящіе весь свой міръ въ самихъ себ, дйствующіе лишь въ сфер мысли, переходящіе лишь отъ идеи къ иде и вполн поглощенные этою внутреннею панорамою. Они тратятъ слишкомъ много внутренней энергіи, чтобы имть возможность расходовать ее на вншнюю жизнь. Вторая причина того, что развитіе интеллекта можетъ имть останавливающее, задерживающее дйствіе на волю, состоитъ въ развитіи способности ума слишкомъ ясно видть везд доводы за и противъ. Дйствовать, стремиться, рисковать — значитъ находиться во власти одной идеи и закрывать глаза на все остальное, а у многихъ людей ума глаза широко раскрыты на все. Они видятъ, столько основаній дйствовать и, въ то же время, столько основаній не дйствовать, что придерживаются стариннаго правила: ‘воздержись’. Разные виды сомнній объективныхъ, какъ и сомнній, относящихся къ собственной личности, могучъ парализовать всякое движеніе и всякую дятельность, тогда какъ увренность является великою силою, а вра, т.-е. увренность, основанная на доводахъ чувства, ‘двигаетъ горами’. Но сомнніе, парализующее волю, не составляетъ еще истиннаго и ршительнаго признака умственнаго превосходства. Если недостаточное знаніе отдаляетъ отъ дйствія, то много знанія, наоборотъ, снова приближаетъ къ нему. Правда, высокій умъ безучастенъ ко множеству мелкихъ вопросовъ, волнующихъ заурядные умы, но свою страстность онъ переноситъ на предметы боле достойные. Великій умъ не можетъ одинаково относиться ко всмъ идеямъ и ко всмъ дйствіямъ: онъ невольно схватываетъ ихъ взаимныя отношенія, ихъ іерархію, поэтому онъ, въ конц концовъ, всегда увидитъ, что именно нужно сдлать. Люди интеллекта бываютъ нершительны только тогда, когда они недостаточно умны и когда задачи практической жизни не получаютъ у нихъ опредленнаго ршенія. Въ самомъ дл, всякая задача иметъ свое ршеніе, и если его не видятъ, то не отъ излишка, а отъ недостатка знаній. То препятствіе, передъ которымъ вашъ умъ колеблется и останавливается, боле сильный умъ преодолетъ и придетъ къ опредленному ршенію. Умы диллетантовъ, такъ гордящихся своимъ воображаемымъ превосходствомъ, бываютъ на самомъ дл близоруки и непроницательны. Они предполагаютъ у себя обиліе идей, потому что имютъ поверхностныя понятія о множеств предметовъ, ни въ одинъ изъ которыхъ не вникаютъ поглубже,— они богаты бдными идеями.
Анализъ, одна изъ основныхъ функцій ума, также можетъ имть разрушительное и парализующее вліяніе. Стюартъ Милль и Мэнъ де-Биранъ замтили это на себ. Послдній такъ привыкъ анализировать себя, что однажды додумался до того, ‘не безнравственна-ли привычка умозрительно слдить за всмъ добрымъ и злымъ, происходящимъ въ человк’. Анатомированіе собственнаго я стало въ наше время нездоровымъ время препровожденіемъ людей безсильныхъ. Чрезмрное сосредоточеніе вниманія на себ длаетъ человка безплоднымъ, плодъ приносятъ лишь т люди, которые забываютъ о себ, чтобы отдаваться другимъ.
Безсиліе разума дать вол толчекъ не всегда вытекаетъ изъ причинъ чисто интеллектуальныхъ, заключающихся въ борьб противоположныхъ идей, оно можетъ происходить отъ врожденнаго недостатка либо чувства, либо волевой энергіи. Если сердце холодно отъ природы, то самыя возвышенныя идеи утрачиваютъ свою силу и становятся безплодными формулами. Къ чему послужила Фонтенеллю способность возвышаться до великихъ идей о мір и человчеств? Онъ неспособенъ былъ любить то, что постигалъ. А иногда не хватаетъ энергіи, необходимой для осуществленія: видишь лучшее, но не имешь мужества сдлать то усиліе, которое необходимо для проведенія его въ жизнь. ‘Падаешь,— какъ говоритъ Паскаль,— устремивши взоръ на небо’.
Воля, разсматриваемая сама по себ, независимо отъ разума, можетъ быть энергичной, быстрой и длительной. Но эти свойства не боле, какъ слдствія тлосложенія и темперамента, хорошаго состоянія нервовъ и мускуловъ, а также хорошаго питанія. Собственно для характера важно направленіе воли, а опредляется это направленіе чувствами. У разумнаго существа, — какъ человкъ, дйствія котораго являются уже не простымъ рефлекторнымъ отвтомъ на полученныя ощущенія, — въ каждомъ чувств заключена какая-нибудь мысль. Наоборотъ: въ каждой мысли заключена извстная степень чувства, и чмъ больше въ ней чувства, тмъ боле она склонна осуществиться. Чистая идея никогда не поведетъ къ дйствію и, какъ говорилъ Мальбраншъ, не сдвинетъ и соломенки. Но, съ другой стороны, возможно-ли чувство безъ идеи? Будете-ли вы патріотичны безъ идеи объ отечеств? преданы слав или долгу безъ понятія о слав и о долг? Сколько существуетъ мыслей, столько же существуетъ возможныхъ и даже дйствительныхъ чувствъ. Въ крпости, чмъ больше бойницъ, тмъ боле можно сдлать выстрловъ по разнымъ направленіямъ. Если же вовсе не было бы отверстій, то нельзя было бы видть ни противниковъ, ни союзниковъ. Мозгъ безъ идей это мозгъ безъ окоповъ и безъ орудій защиты, всякая новая идея это новое отверстіе, новый путь для дйствія, какъ и для мышленія. Поэтому, характеризуя волю, нельзя обойти молчаніемъ ни ея средствъ воздйствія на вншній міръ, ни ея способовъ воспріятія вліяній извн,— т.-е. значенія и объема ума.
Воля иметъ дв функціи: импульса (побудительную) и задержки (запретительную), об эти функціи свойственны разнымъ лицамъ въ неодинаковой степени, что въ значительной мр зависитъ отъ интеллектуальнаго развитія ихъ. Актъ ‘задержки’ столь существенный для человка, владющаго собою, чаще всего бываетъ результатомъ множества идей, сопровождающихся множествомъ чувствъ и производящихъ импульсы противоположные, т.-е. остановки. Это — нчто подобное интерференціи свтовыхъ лучей, которые, взаимно уничтожаясь образуютъ темноту. Т, у кого мозговая система, отъ природы или благодаря образованію и воспитанію, богата и сложна, имютъ это свойство задержки: они, какъ Декартъ и Спиноза, склонны къ размышленію, къ пріостановк сужденія. Ихъ поступкамъ предшествуетъ колебаніе между нсколькими мотивами, возникающими въ ихъ сознаніи, благодаря сложности ихъ мозговой организаціи. Это не все. Эта способность видть нсколько возможныхъ путей для дйствія, происходящая оттого, что мозгъ представляетъ множество различныхъ путей для потока молекулъ, сохраняется даже посл составленія сужденія и выполненія ршенія: отсюда постоянная возможность исправлять свои сужденія и образъ дйствій.
Напротивъ, мозгъ простой, какимъ по необходимости будетъ мозгъ не развитый ни опытомъ, ни наукою, представитъ собою типъ воли порывистой (импульсивной). Его сужденія и дйствія будутъ необдуманны и, несмотря ни на какіе доводы, онъ будетъ упрямо держаться своихъ мнній или способовъ дйствія. Дикаря, покорнаго своимъ импульсамъ, быстраго въ умозаключеніяхъ и упорнаго въ дйствіяхъ, часто противопоставляютъ человку цивилизованному, сдержанному, не спшащему длать умозаключенія и всегда могущему исправить свои сужденія при помощи новыхъ размышленій. Почему же простой мозгъ такъ быстро принимаетъ врованія и программы дйствій? Дло въ томъ, что въ новомъ, двственномъ мозгу не проложено еще никакихъ путей, поэтому ничто не сопротивляется впечатлнію, которое вторгается и прокладываетъ себ путь. А почему простой умъ такъ неохотно разстается съ однажды усвоенными врованіями? Дло въ томъ, что онъ бденъ идеями, и поэтому ему нечего или почти нечего противопоставить этимъ врованіямъ. Поэтому онъ слдуетъ рутин, постоянно обсуждаетъ отдльные случаи, мало постигаетъ общихъ истинъ, съ трудомъ отвлекается отъ конкретнаго. Въ этомъ отношеніи взрослымъ людямъ часто противопоставляютъ дтей и даже мало просвщенную массу женщинъ боле просвщенной масс мужчинъ. Если женщины, вообще, боле быстры въ умозаключеніяхъ и боле упорны въ сохраненіи своихъ врованій, то причина этому въ томъ, что цлые вка низшей культуры оставили женскій мозгъ на низшей ступени сложности и пластичности. Мы говоримъ, конечно, о среднемъ уровн, о масс. Та же противоположность замчается между избраннымъ кругомъ людей просвщенныхъ и невжественной толпой, которая поспшна въ обобщеніяхъ, а потомъ упорна въ умозаключеніяхъ, выведенныхъ изъ недостаточнаго опыта.
Мы видимъ, что степень сложности строенія мозга пропорціональна степени развитія разума, и что послдній играетъ главную роль въ дятельности води, значитъ и здсь разумъ нельзя причислить къ факторамъ второстепеннымъ. Разумъ измняетъ наши склонности, ихъ соотношеніе, ихъ относительную продолжительность и силу, такимъ образомъ, онъ въ значительной мр способствуетъ эволюціи характера.
Если здсь впадаютъ въ ошибку, то потому, что судятъ о склонностяхъ людей по наблюденіямъ надъ животными, у которыхъ вс склонности бываютъ врожденными, относительно неизмнными и, по большей части, слпыми. Жизнь животнаго является, такимъ образомъ, простымъ развитіемъ врожденныхъ инстинктовъ, значить — врожденнаго характера. А между тмъ думаютъ, что подобному же предопредленію подчиненъ и характеръ человка. Но, во-первыхъ, даже у животнаго инстинктъ не отличается тою неизмнностью и непогршимостью, какую ему приписываютъ. Мы уже опередили то понятіе объ инстинкт, которое по справедливости названо мистическимъ. Со времени Дарвина принялись боле тщательно и подробно изучать эти инстинкты. И вотъ, чмъ дальше идетъ это изученіе, тмъ очевидне, Что инстинкты измняются, создаются и искореняются, идутъ ложными путями и исправляются опытомъ, приноравливаются къ обстоятельствамъ и сред, и т. д. Инстинктъ бываетъ слпъ только вначал, когда его результаты еще неизвстны животнымъ, которыя имъ руководятся. Такъ, наскомое, кладущее яйца въ такомъ мст, гд оно не увидитъ вылупившагося изъ нихъ потомства, осуждено, по словамъ Вилліама Джэмса, дйствовать всегда слпо изъ поколнія въ поколніе, но курица, которая уже разъ высидла цыплятъ, не можетъ садиться на яйца съ прежнимъ невдніемъ: мысль о цыплятахъ присоединяется къ виду яицъ, чтобы побудить ее ссть на нихъ. Фермеры изъ Адирондака разсказывали В. Джэмсу, что если корова отелится въ лсу, и ее найдутъ не сразу, то теленокъ оказывается дикимъ, какъ серна, напротивъ того, телята, рожденные въ стойл, ничуть не дичатся людей, окружавшихъ ихъ съ первыхъ дней жизни. Очевидно, здсь наслдственность не предршаетъ ничего, и все зависитъ отъ первыхъ впечатлній, развивающихъ инстинктъ общительности или инстинктъ дикости. Эти впечатлнія имютъ иногда громадное вліяніе. Свивши разъ гнздо на втк, птица и потомъ возвращается на ту же втку, креветка гнздится все въ той же расщелин скалы, быкъ идетъ на свое прежнее пастбище. Сфера инстинкта съуживается первымъ впечатлніемъ, и инстинктъ переходитъ въ привычку. Бываетъ частой то, что унаслдованные инстинкты ослабваютъ и стушевываютей за недостаткомъ подходящихъ возбудителей, которые дали бы имъ обнаружиться. Напротивъ, другіе инстинкты, до тхъ поръ дремавшіе, пробуждаются вслдствіе какой-нибудь случайности, вызвавшей ихъ къ жизни.
Человка считаютъ почти совершенно лишеннымъ инстинктовъ. Но мы, съ В. Джэмсомъ, полагаемъ напротивъ, что у него инстинкты гораздо многочисленне и разнообразне, чмъ у любого другого животнаго, по правд сказать, ему свойственны вс инстинкты, и хорошіе, и дурные. Инстинктами мы называемъ импульсы, вызываемые соотвтствующими возбудителями и бывающіе вначал слпыми и непреодолимыми.
В. Джэмсъ составилъ даже длинный списокъ склонностей, свойственныхъ человку, начиная простйшими рефлекторными дйствіями, каковы сосаніе, кусаніе предмета, положеннаго въ ротъ, качанія головою въ знакъ отрицанія и т. п., до самыхъ сложныхъ импульсовъ, каковы подражаніе, соревнованіе, драчливость, сопротивленіе, противорчіе, гнвъ, антипатія, симпатія, инстинктивный страхъ, инстинктъ пріобртенія и присвоенія, игры, общительность, стыдъ, застнчивость, разные виды любви и проч. Именно чрезвычайная сложность человческихъ инстинктовъ затрудняетъ ихъ распознаваніе, такъ какъ одинъ препятствуетъ обнаруженію другого. Сложный мозгъ, возбужденный къ реакціи по множеству направленій одновременно, уже не отвчаетъ на возбужденія такими реакціями, какъ мозгъ животнаго: простыми, однообразными, которыя легко предсказать заране. Сверхъ того, у человка есть память, сознаніе и разсужденіе. Памятью онъ воспроизводитъ прошедшіе поступки и ихъ послдствія, сознаніемъ онъ сознаетъ свои дйствія въ настоящемъ, разсужденіемъ предвидитъ ихъ послдствія въ будущемъ. Если въ силу одного стремленія эти послдствія ему нравятся, он могутъ не нравиться ему въ силу противоположныхъ стремленій, удовлетворенію которыхъ мшаютъ. И такъ, при мысли о послдствіяхъ въ ум его всегда будутъ возникать картины радостей или страданій, которыми, въ свою очередь, будутъ возбуждаться соотвтствующіе импульсы. По мр возрастанія числа идей, возрастаетъ и число импульсовъ, и каждый изъ послднихъ становится мене слпымъ, мене непреодолимымъ, мене похожимъ на то состояніе гипноза, которое называется моноидеизмомъ и въ которомъ люди подвергаются роковому внушенію одной исключительной идеи. Но вмст съ тмъ, все зависитъ отъ того, какой групп идей будетъ дано преобладаніе, такъ какъ каждая идея есть открытая дверь для котораго-нибудь изъ безчисленныхъ инстинктовъ, таящихся въ человческой душ. Идея опредляетъ, выясняетъ то, что безъ нея осталось бы во мрак и бездйствіи. Иногда достаточно прочитанной фразы, произнесеннаго слова, чтобы вызвать на свтъ какой-нибудь опасный импульсъ, дремавшій въ тни.
Тхъ, въ комъ преобладаетъ воля, можно подраздлить на три вида: 1) люди воли съ малымъ чувствомъ и малымъ умомъ: это упрямцы, 2) люди воли съ большою чувствительностью и малымъ умомъ: вспыльчивые и горячіе, 3) люди воли съ большимъ умомъ и малымъ чувствомъ: разсчетливые, холодные и энергичные, которыхъ ничто не остановитъ въ осуществленіи ихъ плановъ, какъ Тюреннъ или Мольтке. Но лучше всего классифицировать разные виды воли по преслдуемымъ ею цлямъ.
Въ самомъ дл, интеллектъ нашъ иметъ два полюса: я и другіе люди) это же свойство присуще и вол.
Бываетъ, что воля направлена преимущественно на себя, бываетъ, что она направлена и въ сторону не себя. Тутъ снова обнаруживается власть разума. Одаренное имъ существо уже по одной этой причин боле или мене выходитъ изъ предловъ собственной личности, по крайней мр мысленно, и постигаетъ, что есть другія существа,— боле того: постигаетъ совокупность всхъ существъ. Безличность, или, по выраженію философовъ, объективность есть характеристическая черта разума. Какъ только мы начинаемъ думать, мы открываемся для вншняго міра и общество и міръ входятъ въ насъ со всхъ сторонъ.
Отсюда важное подраздленіе воли, относящееся и къ психологіи, и къ морали, на волю эгоистическую и волю альтруистическую. Впрочемъ, тутъ весь вопросъ въ степени: чистыхъ эгоистовъ, какъ и чистыхъ альтруистовъ, не можетъ быть на свт. Однажды Наполеонъ сказалъ Редереру: ‘У меня нтъ честолюбія’. Потомъ, въ силу свойственной ему врности сужденій, поправился: ‘Или, если оно есть, то оно такъ мн свойственно, такъ прирожднно, такъ связано съ моею жизнью, какъ кровь, текущая у меня въ жилахъ, или воздухъ, которымъ я дышу’ {Поланъ, ‘Характеры’.}. Желательно было бы, чтобы наши души, проникнутыя любовью къ истин и добру, могли сказать о своей способности къ безкорыстной любви то самое, что Наполеонъ сказалъ о своемъ честолюбіи. Высшею ступенью развитія человческой природы слдуетъ признать ту, на которой сердце, расширяясь вмст съ разумомъ, способно вмстить безконечное.
Разумъ приводитъ волю въ соотношеніе не только съ міромъ идей, но и съ міромъ людей. Въ результат получается рядъ поступковъ и общественныхъ воздйствій, которыя, черезъ посредство мысли вліяютъ на волю людей. Важными факторами въ измненіи нашего характера являются характеры другихъ.
Въ своемъ интересномъ этюд о характер Дарвина, Поланъ старается показать на примр изъ жизни, какъ развиваются или атрофируются извстныя стороны характера подъ вліяніемъ среды общественной, среды матеріальной, здоровья, возраста и т. д. Дарвинъ сначала былъ самымъ обыкновеннымъ школьникомъ и учился гораздо мене успшно, чмъ его сестра. Онъ выказывалъ только врожденную склонность къ собиранію коллекцій изъ раковинъ, марокъ, медалей, минераловъ, все это онъ располагаетъ въ извстномъ порядк. Его сильное воображеніе побуждаетъ его выдумывать басни, которыя онъ беззастнчиво выдаетъ за истину ради удовольствія поразить слушателей, напримръ, хвалится товарищу умньемъ выводить цвты буковицы разныхъ оттнковъ при помощи поливки ихъ разноцвтными жидкостями. ‘Чудовищная ложь,— замчаетъ онъ.— Я даже ни разу не пробовалъ ничего подобнаго!’ Между тмъ, впослдствіи, когда научное мышленіе обуздало воображеніе, онъ сталъ такимъ правдивымъ и осторожнымъ, что употребилъ двадцать два года своей жизни на дополненіе, критику и редактированіе ‘Происхожденіе видовъ’. Воображеніе его не исчезло, но, вмсто небылицъ, направилось на придумываніе опытовъ или гипотезъ.
Въ колледж языки давались ему съ трудомъ, писать латинскихъ стиховъ онъ не могъ вовсе, и вмст съ тмъ увлекся Гораціемъ и восхищался доказательствами Эвклида. Будучи любителемъ уединенныхъ прогулокъ, онъ разъ упалъ съ высоты семи или восьми футовъ, такъ какъ вдоль дороги не было перилъ. Онъ продолжалъ собирать минералы, но безъ научной цли. Десяти лтъ онъ очень заинтересовался наскомыми и вознамрился было составить коллекцію изъ тхъ наскомыхъ, которыхъ найдетъ мертвыми, такъ какъ, говоритъ онъ, ‘посовтовавшись съ сестрою, я пришелъ къ заключенію, что нехорошо убивать наскомыхъ ради коллекціи’. Онъ началъ учиться медицин, но анатомированіе возбудило въ немъ отвращеніе, а дв операціи, произведенныя въ его присутствіи, повліяли на него такъ, что онъ отказался отъ дежурства въ больниц.
Курсы геологіи и зоологіи показались ему такъ ‘невроятно скучными’, что онъ поклялся никогда не читать книгъ по геологіи. Клятва, которой не суждено было исполниться! Отецъ предложилъ ему избрать духовную карьеру. Онъ охотно согласился и проучился въ Кембридж три года, но безъ увлеченія. Товарищи по колледжу считали его любящимъ, великодушнымъ, сострадательнымъ, полнымъ ненависти ко всему лживому, низкому и жестокому. Наконецъ, его пригласили въ долгое плаваніе на корабль Бигль, въ обществ натуралистовъ, хавшихъ безъ вознагражденія, это путешествіе ршило его судьбу. Вернувшись, онъ поселился бъ деревн, къ чему его почти вынуждало очень плохое здоровье. ‘Въ теченіе сорока лтъ,— говоритъ онъ,— не было дня, когда бы я чувствовалъ себя здоровымъ, какъ другіе люди’. Съ этихъ поръ вся его жизнь была посвящена наук, и единственными развлеченіями служили музыка да романы. ‘Я люблю ихъ вс,— говоритъ онъ,— даже не очень хорошіе, особенно же т которые кончаются хорошо, надо бы воспретить закономъ кончать романы плохо’.
Можно согласиться съ Поланомъ, что общественная среда, воспитаніе, прогрессивное развитіе разума и самыя обстоятельства жизни сыграли выдающуюся роль въ образованіи характера Дарвина, противодйствуя сил его врожденныхъ склонностей. Но слдуетъ прибавить, что, по признанію самого Дарвина, ршающее вліяніе принадлежало энергіи и настойчивости его воли.
Выводъ нашъ тотъ, что мы желали бы ввести въ науку о характерахъ идею эволюціи. Нашъ характеръ безпрестанно подвергается частичнымъ измненіямъ: самое познаніе нами нашей природы можетъ повести къ перемн ея въ лучшую или худшую сторону, смотря по тому, насколько дурными мы являемся въ собственныхъ глазахъ. Нравственная физіономія не бываетъ такою неизмнною, какъ физическая, измняющаяся только подъ медленнымъ вліяніемъ возраста. Понятіе о лучшемъ является для насъ средствомъ осуществить это лучшее. Нашъ теперешній характеръ не исчерпываетъ насъ вполн, равно какъ наше теперешнее желаніе или теперешнее дйствіе. Мы представляемъ собою всегда ‘нчто формирующееся’, которое мняется сообразно понятію его и о себ, и о своей точк отправленія, и о своей цли. Человкъ не является сразу въ совершенномъ вид: существенное свойство его природы есть возможность постоянно совершенствоваться.
Этимъ-то и объясняется, несмотря на возраженія фанатиковъ наслдственности, важное значеніе воспитанія. Хотя послднее не можетъ измнить темперамента ни физическаго, ни даже психическаго, но оно можетъ извлечь изъ каждаго темперамента, если онъ только нормаленъ, все то добро, на какое онъ способенъ по своей природ. Особенности темперамента и тлосложенія являются лишь матеріаломъ для ‘познающей’ дятельности разума, которая, въ конц концовъ, направляетъ все къ опредленнымъ цлямъ. А такъ какъ большая часть этихъ цлей далеко не безразлична съ точки зрнія морали, то съ этой высшей точки зрнія характеръ является системою цлей, или, по выраженію Эмерсона, ‘системою нравственности’, введенною въ природу индивидуума дйствіемъ его разумной воли.
Нравственность не требуетъ, чтобы каждый человкъ во всемъ походилъ на другого и поступалъ точно такъ же, какъ и вс прочіе, она требуетъ, чтобы каждый развивалъ собственный характеръ и совершенствовалъ его по мр своихъ способностей. Въ каждомъ изъ насъ заключается извстная тема: это ваше физическое и умственное строеніе, но сколько варіацій можно разыграть на эту тему, и гармоничныхъ, и негармоничныхъ! Возможно даже измненіе самой темы, боле того — самого инструмента. Скрипка великаго артиста пріобртаетъ цнность въ его рукахъ и какъ бы приспособляется къ его особенностямъ, въ нашей власти приспособить нашу природу къ высшей гармоніи и сдлать ее гармоничною.
Сторонники Шопенгауера, отрицая вліяніе идей на міръ, напоминаютъ, что у многихъ людей поступки идутъ въ разрзъ съ работою мысли. ‘Думаютъ такъ, а длаютъ иначе, пишутъ прекрасные трактаты о нравственности и оставляютъ ихъ безъ осуществленія’. Конечно, подобныя вещи бываютъ, но изъ того, что разумъ самъ по себ еще не всемогущъ, что страсть можетъ его пересилить, еще вовсе не слдуетъ, чтобы эти два ‘фактора’, характеръ и разумъ, находились ‘въ разлад’. Примры настоящихъ проповдниковъ нравственности, которые не согласовали бы своей жизни со своими проповдями довольно рдки. Примръ Сенеки, моралиста безъ истинной оригинальности, совсмъ не доказателенъ, великіе новаторы въ области морали осуществляли въ жизни свои идеи. Не говоримъ уже объ основателяхъ религій, но и Сократъ жилъ и умеръ согласно своимъ принципамъ, причемъ, какъ онъ самъ свидтельствуетъ, ему приходилось идти наперекоръ нкоторымъ склонностямъ своего темперамента. Разв онъ не признаетъ, что былъ чрезвычайно склоненъ къ крайностямъ любовной страсти, а жилъ цломудренно? Разв онъ не соглашался съ физіономистомъ Зопиромъ, приписавшимъ ему много грубыхъ наклонностей, которыя Сократъ подавилъ силою воли? А Кантъ, о которомъ мы упоминали? ‘Я спалъ, — пишетъ онъ, — и грезилъ, что жизнь — красота, проснулся и увидлъ, что она — долгъ’. Что же пробудило его, если не работа мысли? Мы видимъ множество примровъ громаднаго вліянія нравственныхъ и религіозныхъ убжденій. Св. Августинъ, котораго темпераментъ влекъ ко всевозможнымъ наслажденіямъ, сталъ, однако, однимъ изъ образцовъ святости, подъ вліяніемъ идеала, который онъ понялъ и полюбилъ.
Отчего же происходитъ разладъ, иногда существующій между нравственнымъ понятіемъ и поступкомъ? Чаще всего отъ того, что понятіе оказывается неполнымъ и не вполн доказаннымъ. Вы никогда не встртите математика, который училъ бы, что 2 X 2 = 4, а поступалъ бы такъ, какъ будто 2 X 2 = 5, никогда не увидите физика, который училъ бы, что тла имютъ всъ, а самъ выбросился бы изъ окна съ надеждою не упасть. Дло въ томъ, что здсь идеи отличаются достоврностью. Если же, напротивъ, моралистъ не всегда бываетъ человкомъ нравственнымъ, то причина въ томъ, что разумъ его, какъ бы ни былъ развитъ, никогда не можетъ уловить съ достоврностью гармонію между всемірнымъ благомъ и благомъ его личности, поэтому, онъ можетъ увлечься личнымъ благомъ и склониться на сторону послдняго. ‘Утрата надежды убиваетъ желаніе,— говоритъ Руссо,— но не уничтожаетъ долга’. Въ этихъ словахъ признается жизненность высшей изъ всхъ идей, которая, разъ войдя въ сознаніе, уже не можетъ изъ него изгладиться. Тмъ не мене, самъ онъ вовсе не сообразовалъ своей жизни съ идеею долга. Дло въ томъ, что, не говоря уже о болзненномъ темперамент Руссо, изученіе вопросовъ морали всегда приводитъ къ неразршимому сомннію, которое не устраняется одною положительною наукою. Человческая мудрость всегда будетъ, подобно Эрнесту Ренану, вопрошать себя, возможно-ли конечное согласованіе идеала съ дйствительностью, не обманываетъ-ли насъ иронія природы, приносящей отдльную личность въ жертву цлямъ общественнымъ и міровымъ. Поэтому, отвлеченныя познанія недостаточны, если нтъ любви къ идеальному благу. Но, съ другой стороны, какъ любить идеалъ, который не постигнутъ и мысленно не осуществленъ разумомъ? И такъ, если сущность нашего характера заключается преимущественно, какъ мы сказали, въ нашемъ способ любить, то остается лишь одинъ способъ возвышать нашу любовь: это — длать все боле возвышенными наши мысли.