Макс Нордау
Макс Нордау
Fin de siecle
Fin de siecle
* * *
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/nordau-avtograf.jpg)
——————————————————-
Fin de siecle, Нордау Макс, Год: 1892
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Настоящую статью мы получили от автора при письме, выдержку из которого приводим:
…’После некоторого размышления я отказался от первоначального намерения написать для сборника нечто подходящее к данному случаю и предпочитаю дать вам первую главу книги, над которой я теперь работаю и которая появится в начале октября. Присланная глава представляет законченный этюд и может быть прочтена независимо от целого.
Я предлагаю вам primeur, который я не показывал даже самым близким моим друзьям’.
Основной характер многочисленных явлений нашего времени и общее настроение их означается словом ‘fin de siecle’. Старая истина, что каждое понятие получает свое имя на языке того народа, у которого оно впервые возникло. История культуры всегда пользовалась этим законом языковедения, чтобы на основании происхождения корней слов определять место родины самых ранних открытий и ход развития различных человеческих рас. Fin de sifecle — французское слово, потому что на настроение, которое оно обозначает, впервые обратили внимание во Франции. Это слово облетело старый и новый свет и нашло себе доступ во все языки образованных народов, — доказательство, что в таком слове существовала потребность. Теперь повсюду найдутся умы, охваченные настроением ‘fin de sifecle’, но во многих случаях это настроение не более, как подражание чужой, ходячей моде, а не органическое произведение жизни. Неподдельнее всего является оно, конечно, на месте своего возникновения, и Париж есть именно то место, где удобнее всего можно наблюдать его в самых разнообразных его проявлениях. Не требуется доказательств, что выражение само по себе не представляет ничего остроумного. Только в голове ребенка или дикаря могло образоваться грубое представление о столетии, как одушевленном предмете, который, подобно животному или человеку, рождается, проходит чрез все фазы жизни, — который после цветущего детства, счастливой юности и мужественной зрелости постепенно старится и дряхлеет и, наконец, с окончанием сотого года умирает, исполненный в последние десять лет своего существования всеми немощами жалкой, старческой дряхлости. Этот детский антропоморфизм или зооморфизм не принял даже во внимание, что произвольное деление вечно и ровно текущего времени на периоды не у всех культурных народов одинаково, и в то время, когда воплощенное в живой образ девятнадцатое столетие христианского мира идет на встречу смерти, исполненное, по-видимому, глубокого изнеможения, четырнадцатое столетие магометанского мира совершает еще первые шаги в детских башмачках своего первого десятилетия, а пятьдесят седьмое столетие евреев бодро идет вперед в полном расцвете своих пятидесяти двух лет. Каждый день рождается на земном шаре новое поколение в 130,000 человек, для которых свет начинает существовать с этим новым днем, и новый гражданин мира не будет более или менее бодрым от того, что он вступил в жизнь в 1900 г. среди предсмертной борьбы ХТХ или в 1901 г., в день рождения XX столетия. Но таков уж французский обычай — при собственной неудаче сожалеть о других. Во Франции на каждом шагу наталкиваешься на такой разговор: ‘Бедный друг мой! знаете ли что случилось, — я потерял все свое состояние!’ Конечно, эта манера выражаться покажется странной немцу, но она происходит из представления бессознательно влюбленного в себя француза, что все, касающееся лично его, исполнено громадной важности для всего света, и что его тяжелое положение по меньшей мере такое же несчастье для всего остального человечества, как и для него самого. Французы привыкли к этому наивно-эгоистическому образу мышления, и вот почему свою собственную старческую дряхлость они приписывают столетию и говорят о fin dе siecle, когда правильнее должны были бы говорить о ‘fin de race’.
Но как бы нелепо ни было слово fin de siecle само по себе, душевный и умственный склад, который оно обозначает, в руководящих группах действительно существует. Настроение времени удивительно запутанное: в нем и лихорадочно беспокойная деятельность, и тупое безразличное уныние, в нем и полный предчувствия страх, и юмор висельника, который на все уже махнул рукою. Переход к чему-то иному, угасание чего-то, — вот что составляет преобладающее ощущение. Fin de siecle в одно и то же время и исповедь, и жалоба. У древних скандинавов существовало мрачное учение об угасании богов. В наши дни возникает в передовых умах смутное опасение угасания народов: все светила, все звезды постепенно погаснут, и среди умирающей природы исчезнут люди со всеми их созданиями, всеми учреждениями.
Не раз уже в течение истории умы охватывал ужас, что пришел конец мира. Пред наступлением тысячного года христианскими народами овладело подобное чувство. Но этот страх пред концом тысячелетия существенно различен от тревожного чувства fin de siecle. Отчаяние людей при смене первого тысячелетия христианской эры имело основанием жизнерадостность и могучий расцвет жизненных сил. Жизненные соки бурно стремились по всем жилам, существовало сознание неослабной способности наслаждаться, и ужасным казалось исчезнуть вместе с миром, когда предстояло еще столько кубков осушить, и столько губок еще жаждало поцелуев, когда еще можно было так мощно и полно наслаждаться и вином, и любовью. В ощущениях fin de siecle нет ничего подобного. Нет в нем также ничего общего с захватывающей сумеречной тоской Фауста, который, оглядываясь в старые года на прожитое прошлое, гордится тем, что он совершил, но которым овладевает страстное желание увидеть завершение того, что он начал, и что не дано ему было окончить. И пробужденный пожиравшим его беспокойством, он вскакивает ночью с постели с восклицанием: ‘wasieh gedaeht, ich eil es zn vollbrigen!’ (Спешу исполнить то, о чем мечтал я). Совсем не то настроение fin de siecle. Оно — бессильное отчаяние чахоточного, который чувствует свое медленное умирание среди гордо цветущей, вечно юной природы, оно зависть старого, богатого развратника при виде молодой влюбленной четы, которая спешит укрыться в потаенном лесном уголке, оно — смущение отживших и пресыщенных, которые бегут от чумы во Флоренции в волшебный сад, чтобы пережить в нем декамерон, и напрасно напрягают свои силы, чтобы урвать у неверной минуты лишнее чувственное наслаждение. Вы помните конец ‘Дворянского Гнезда’, этого чудного произведения Тургенева? Постаревший Лаврецкий посещает дом, где в юные годы он пережил свой любовный роман. Все осталось по старому: цветы в саду благоухают, в высоких деревьях приютились весело щебечущие птички, на свежей траве играют беззаботные, ликующие дети, и только один Лаврецкий постарел и глядит печальным отверженцем на картину жизнерадостной природы, которой нет до того дела, что исчезла Лиза, любимая им женщина, и что сам он теперь разбитый, утомленный жизнью человек. Сознание Лаврецкого, что только для него одного нет больше грядущего утра среди этой вечно юной, вечно цветущей природы, предсмертный призыв Альвина ‘к солнцу, к солнцу’! в ‘Привидениях’ Ибсена, — вот настоящее душевное настроение fin de siecle наших современников.
Это модное слово обладает счастливой неопределенностью, благодаря которой можно им выразить все то полусознательное и неясное, что волнует умы. Как слова ‘свобода’, ‘идеал’, ‘прогресс’, как будто выражающие известные понятия, в сущности не более как звук пустой, так и ‘fin de siecle’ само по себе ничего не говорит и получает переменчивое значение, сообразно с различным мировоззрением тех, которые пользуются им. Лучший способ узнать, что подразумевают под ‘fin de siecle’, — рассмотреть ряд единичных случаев, к которым применялось это слово. Случаи, которые здесь приводятся, взяты из газет и книг последних двух лет [Четырехтактная комедия г. Микара и Ф. де-Жувано под заглавием ‘Fin de siecle‘., игранная в 1890 г. в Париже, вряд ли может служить к уяснению понятия, которое Французы связывают с этим словом. Авторы не думали воссоздать настроение времени или душевное состояние, а заботились только о заглавии, которое способствовало бы успеху их произведения].
Король отрекается от престола, оставляет свою страну и поселяется в Париже. Он сохранил за собою известные политические права. В один прекрасный день он проигрывает большую сумму и попадает в затруднительное положение. И вот он заключает с правительством своей страны сделку, в которой за миллионы франков отказывается отныне и навсегда от оставшихся у него титулов, официальных должностей и прерогатив власти. Король — fin de siecle [Милан сербский].
Епископ подвергается судебному преследованию за оскорбление министра исповедания своей страны. При судебном разбирательстве каноники, сопровождающие епископа, раздают газетным репортерам заготовленную заранее в большом количестве экземпляров защитительную речь его. Его присуждают к денежной пене, и он организует открытый сбор в свою пользу, который больше чем в десять раз покрывает эту пеню. Все полученные им сочувственные письма он издает книгой, рассчитанной на рекламу. Он объезжает страну и является во всех соборах пред толпой, жаждущей увидеть знаменитость дня, и пользуется случаем, чтобы собрать обильную лепту. Епископ — fin de siecle [Известный Гут-Сулар].
Тело убийцы Пранцини после казни перевозится в анатомический театр. Начальник тайной полиции отрезывает от трупа большой кусок кожи, велит ее выделать и заказывает из нее портсигары и портфели для визитных карточек для себя и некоторых друзей. Чиновник — fin de siecle.
Американец венчается с своей невестою на газовом заводе, садится с молодой женой в приготовленный воздушный шар и совершает в облаках свое свадебное путешествие. Свадьба — fin de siecle.
Атташе китайского посольства [Ченг-и-Тон] издает за своей подписью остроумные книги на французском языке. Он ведет переговоры с банками о большом займе своего правительства и получает в счет будущих благ значительные авансы. Затем оказывается, что книги написаны его французским секретарем и что он обмошенничал банки. Дипломат — fin de siecle.
Гимназист четвертого класса проходит с товарищем мимо тюрьмы, где отец его сидел неоднократно за злостное банкротство, воровство и тому подобные выгодные преступления. Мальчик, указывая своему товарищу на тюрьму, говорит с улыбкой: ‘Видишь, это школа моего папаши!’ Сын — fin de siecle.
Две барышни из хорошего дома, школьные подруги, болтают между собою. Одна вздыхает. — ‘Что с тобою?’ — спрашивает другая. ‘У меня большое горе!’ гласит ответ. ‘Что за горе?’ ‘Я люблю Рауля и он меня любит’. ‘Чего же лучше? Он красив, молод, изящен, и об этом ты печалишься?’ ‘Все это так, но ведь у него ничего нет, ни состояния, ни общественного положения, и родители мои настаивают, чтобы я вышла за барона, он жирный, лысый, гадкий, но у него ужасно много денег’. — ‘Так выходи преспокойно за барона, дурочка, и познакомь с ним Рауля’. Девица — fin de siecle.
Из приведенных примеров можно уяснить себе, в каком смысле это слово употребляется на его родине. Немецкие подражатели французских мод, употребляющие слово ‘fin de siecle’ исключительно в значении ‘безнравственное’, ‘непристойное’, искажают его в своем грубом невежестве, как они, поколение назад, благодаря своему незнанию, опошлили выражение ‘demi-monde’, обозначая им жертвы общественного темперамента, тогда как изобретатель его, Дюма, называл им людей, в жизни которых есть темное пятно, людей, исключенных из того общества, к которому они принадлежат по рождению, образованию или общественному положению, но которые тем не менее держатся с прежним достоинством, точно они все еще признанные члены своей касты. С первого взгляда кажется, что существует мало общего между королем, который за значительный чек продает прерогативы своей власти, и новобрачными, совершающими свадебное путешествие на воздушном шаре, и не сразу бросается в глаза сходство между Барнумом в епископском облачении и благовоспитанной девицей, рекомендующей своей подруге брак по расчету, услажденный другом дома. И все-таки во всех этих эпизодах fin de siecle есть нечто общее — презрение исконных основ приличия и нравственности.
Вот понятие, которое легло в основу слова ‘fin de siecle’ — практическое отречение от наследственного порядка, который теоретически еще остается в силе. Для развратника оно означает безмерную разнузданность и полное освобождение зверя в человеке, для сухого себялюбца — презрение всех человеческих отношений, разрешение последних преград для ненасытной жажды золота и наслаждений, для человеконенавистника — бесстыдное, открытое господство низких побуждений и инстинктов, которые обыкновенно стараются, если не подавить в себе под влиянием нравственного самовоздействия, то, по крайней мере, лицемерно скрыть, для верующего — забвение всех догматов, отрицание сверхчувственного мира, воцарение плоского феноменизма, для обладающего чуткой восприимчивостью, жаждущего эстетических нервных возбуждений — исчезновение идеала в искусстве и бессилие его старыми формами вызывать новые ощущения, для всех оно означает конец старого мирового строя, который в течение тысячелетий удовлетворял логике, сдерживал разнузданность и во всех отраслях искусства создал прекрасное.
Несомненно, приходит к концу период в истории, и на смену ему. близится начало нового периода. Точно порвалось что-то во всех старинных преданиях, и завтрашний день, как будто не хочет примкнуть к сегодняшнему. Существующее шатается и падает, и никто не старается поддержать его, потому что все пресыщены им и находят, что на сохранение его не стоит тратить усилий. Воззрения, царствовавшие в умах, умерли или изгнаны, как лишенные власти короли, и за наследство их борются законные и самозваные наследники. Покамест неистовствует междуцарствие со всеми его ужасами: заблуждение власти, беспомощность толпы, лишенной своих вождей, произвол сильных, появление лжепророков, возникновение скоропреходящих и тем более тиранических мелких властелинов. Страстно ждут грядущего нового, не зная, с какой стороны придет оно и чем оно будет. И среди всеобщего брожения умов требуют от искусства откровений о том, что последует за этим сумбуром. Поэт, художник должен разъяснить или по крайней мере предугадать, намекнуть, наконец, в каких формах будет дальше развиваться культура. Что будет завтра нравственным? Что прекрасным? Что будут завтра знать, чему верить, чем воодушевляться, как наслаждаться? Так звучит тысячегласный вопрос толпы. И повсюду, где ни разбивает свою палатку базарный шарлатан, утверждающий, что он нашел ответ, повсюду, где юродивый или плут ни начинает вдруг пророчествовать в стихах или прозе, в звуках пли красках, или утверждать, что изобрел новые пути в искусстве, совершенно иные, чем те, по которым шли его предшественники и соперники, — стекается к нам громадная толпа, и теснящиеся вокруг них люди стараются, как в изречениях Пиsии, уловить в их словах или произведениях смысл. И чем туманнее, чем бессмысленнее эти слова, тем они кажутся знаменательнее бедной, жаждущей откровения толпе, и с тем большею жадностью, с тем большею страстностью истолковываются они ею.
Вот какую картину представляет умственное настроение угасающих народов, озаренных красным отблеском вечерней зари. Зловещей красотою горят спустившиеся на небе тучи среди зарева, которое и после извержения вулкана продолжает все еще виднеться целый ряд годов. По земле ползут тени, они становятся все темнее и темнее, окутывая все явления таинственным мраком, — все несомненное исчезает, и всякая догадка становится возможной. Предметы теряют свои очертания и расплываются в туман.
День прошел, надвигается ночь. Старики ожидают с тревогою ее приближения, в боязни, что им не дождаться конца ее. Немногие молодые и сильные чувствуют во всех жилах и нервах избыток жизненных сил и радостно ожидают восхода солнца. И в сновидениях, наполняющих ночные часы вплоть до рассвета нового дня, одним являются безнадежные воспоминания былого, другим гордые надежды на будущее, и произведения искусства нашего времени не более, как форма, в которую выливаются эти сны.
Здесь место предупредить могущее возникнуть недоразумение. Преобладающее большинство среднего и низшего класса, конечно, не fin de sieele. Правда, течение времени захватывает народы до самых глубоких тайников их, и чудное чувство беспокойного порывания овладевает даже самым грубым первобытным человеком. Но это состояние более или менее тяжелой душевной морской болезни не вызывает в нем капризов беременной женщины и не выражается в новых эстетических потребностях. Филистер и пролетарий все еще находят полное удовлетворение в старых и старейших формах искусства и поэзии, конечно, если они не чувствуют на себе насмешливого взгляда нового человека и непринужденно отдаются своим собственным влечениям. Они предпочитают романы Онэ всем символистам и ‘Сельское Рыцарство’ Масканьи всяким вагнеровским школам и Вагнеру самому, им очень весело смотреть на фарсы с пощечинами и слушать уличные кафешантанные песенки, но они зевают и сердятся, когда дают Ибсена, они с удовольствием останавливаются перед олеографическими снимками с мюнхенских трактирных картин и проходят без всякого внимания мимо pldn-air’истов. Только самое незначительное меньшинство находит в новых течениях непритворное наслаждение и проповедует их с истинным убеждением, как единственно имеющих право на существование, единственных, которым принадлежит будущее и которые одни только могут доставить удовольствие и удовлетворение. Но это меньшинство обладает даром занимать собою всю видимую поверхность общества, как незначительное количество масла покрывает громадную площадь зеркальной глади моря. И вот почему может показаться, что все культурное человечество обратилось к эстетике угасающих народов.
(Перевод с немецкой рукописи, присланной автором для Сборника, М. Б.)
Источник текста: Киевский сборник в помощь пострадавшим от неурожая. Под редакцией И. В. Лучицкого. — Киев: типография С. В. Кульженко. — 1892. C. 282 — 288.