Безпріютный.
Безпріютный.
Повсть.
(Посвящена любезному родителю.)
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
В. Владиславлевъ.
‘Славянинъ’, NoNo XXXII—XXXIII, 1827
Безприютный, Владиславлев Владимир Андреевич, Год: 1827
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Кто въ минуты досуга не находитъ удовольствія, философствовать на мирномъ кладбищ и среди могилъ, на рубеж двухъ міровъ, подумать о своей участи? Только злодя страшитъ мысль о будущности, но человку съ чистою совстію жилище смерти не можетъ быть ужасно.— Тамъ, попирая прахъ подобнаго намъ человка и вспомнивъ, что протекутъ полвка и усталый путникъ найдетъ отдохновеніе на нашей могил, входимъ боле въ себя. Тамъ, среди гробовой тишины, забываемъ оболочку, въ которой заключна душа наша — переходимъ въ міръ духовный. Тамъ мучатъ насъ раскаяніе за дла злыя мы чистосердечно общаемся исправиться.
Памятники и надгробныя надписи являютъ обильный источникъ размышленію.— Посмотри, вотъ памятникъ Герою. Онъ украшенъ арматурою. Посмотри, какъ на пушкахъ и ядрахъ играютъ лучи солнечныя. Герой превозносимъ былъ до небесъ. Слава о немъ гремла во вс концы вселенной, но, когда отходилъ онъ въ вчность! Кровавыя рки имъ пролитыя, заглушали громъ побдъ его, и стонъ умирающихъ, вопли осиротвшихъ преслдовали его на предлы жизни. Вотъ памятникъ временщику. Онъ поросъ травою, нтъ въ нему тропинки и давно не раздавалась здсь врная память! Дале, могила корыстолюбца. Сокровища его были несмтны, но надъ нимъ погнувшійся деревянный крестъ, а наслдники сіяютъ въ золот.— Вотъ могила добраго, укромный памятникъ сооруженъ друзьями. Тропинки идутъ со всхъ сторонъ. Ладонъ курится непрестанно и цвтутъ вокругъ цвты душистые, орошаемые слезами нжной подруги, эти примры весьма разительны для исправленія нашихъ ошибокъ, и утвердительно можно сказать, что если бъ люди чаще удалялись на кладбище, они были бы добродтельне.
Любуясь островами, украшающими сверную Столицу нашу, я постилъ однажды кладбище Новой Деревни, и оставя студенческій посохъ подъ снію втвистой березы отдыхалъ на зеленой могил. Тамъ съ одной стороны пестрютъ тучныя нивы, вдали синее море сливается съ синевою Неба. Съ другой, рядъ деревянныхъ домовъ идтъ длинною цпью. На право Церковь. Густыя березы, бросающія длинную тнь, доставляютъ всю прелесть отдыха усталому путнику. Пночки и малиновки беспечно порхаютъ между кустарниками, и своими трелями заставляютъ невольно задуматься. И любимецъ розы разсыпается млкою дробью. Плеск Невскихъ волнъ едва доходитъ до ушей.—
Друзья! думалъ я, тамъ не такъ страшна самая, смерть, какъ длинный саванъ, унылое пніе, черныя ризы,— но чувствуетъ ли это умершій?— Чувствуетъ ли онъ рыданія и слезы осиротвшихъ? Жизнь наша есть странствованіе отъ ночлега къ ночлегу, а смерть — смерть есть переходъ отъ временнаго пребыванія въ вчное. Конечно, намъ грустно оставить общество, гд мы проводили пріятнйшія минуты, среди радости и веселія, гд присутствуетъ наша любезная… но охотно удаляемся оттуда, гд встрчаемъ на свой счет насмшки и презрніе.— Такъ и человку, надленному щедрою рукою слпой фортуны, горестно разстаться съ жизнію, потому, что он, окруженный ослпительною чувственностію, не знаетъ наслажденій возвышенныхъ. Но бдному — убогому — которыхъ ничто не привязываетъ къ жизни?… Часто и человк, пресыщенный всми удовольствіями земными, вступаетъ въ вчность съ нкоторымъ пріятнымъ любопытствомъ.
На семъ кладбищ, противъ мраморныхъ памятниковъ Ломановымъ, возл двухъ деревянныхъ крестовъ, нашелъ я могилу, покрытую гранитною доскою съ надписью: Пріютъ безпріютному. Родился 1803 — умеръ 1826 года. Судя по лтамъ, покойник угасъ въ крас молодости. Сидя на могил, я часто представлялъ себ безпріютнаго и разгоряченное воображеніе рисовало мн его исторію.
Во всхъ посщеніяхъ кладбищу прошлаго года, я останавливался на могил сей и, такъ сказать, сдружился съ прахомъ безпріютнаго.
Наступила весна. Запестрлися поля широкія, покрылись деревья листьями зелеными, запли зяблики вешніе, природа пробудилась отъ сна глубокаго. Пночка нжная, Нева величественная, лучи закатные напомнили мн о безпріютномъ.
Пользуясь свободнымъ временемъ, побрелъ я на кладбище Новой деревни. Солнце клонилось къ полдню, день былъ жаркій, въ сильной усталости приближался я къ цли пути моего, надясь на пріятное отдохновеніе, у Церкви стояла прекрасная карета въ четыре лошади. Вступая на кладбище, я думалъ о безсмертіи души, иду къ безпріютному, подхожу почти къ самой могил, но какъ опишу мое изумленіе?… Мсто мое было занято, прекрасная женщина сидла на ономъ задумавшись. Большіе голубые глаза ея устремлены были на маленькой медальйонъ. Зефиры играли ея русыми кудрями и приводили ихъ въ безпорядокъ. Черты лица ея были привлекательны. Въ нихъ видна была сильная скорбь, ее угнетающая. Ланиты ея были блдны. Она уподоблялась прекрасной роз, но уже отцвтающей. Разсмотрвъ предмет прекрасный, иное чувство заступило въ моемъ сердц — чувство прекраснйшее. Я забылъ свою философію, забылъ, что на кладбищ, перенесся въ поля Елисейскія, въ мір идеальный!— Священник, сопровождаемый двумя лакея, мы въ богатыхъ ливреяхъ, прервалъ наше спокойствіе, я боялся оскорбить ее своимъ присутствіемъ, но она, казалось, не примчала ничего окружающаго.
Увидя почтеннаго старца, убленнаго власами сребристыми, она приняла его благословеніе, пришли церковнослужители, зажгли свчи, старецъ взялъ кадило, читалъ молитвы, и наконецъ уныло протянулъ: Вчная память!— Тутъ свча выпала ихъ рук незнакомки и сильный обморокъ лишилъ ее чувствъ. Я бросился къ ней и съ помощію слуг довелъ ее до кареты. Тамъ ожидала ее другая дама преклонныхъ лтъ. ‘Ах! Соня! милая Соня!’ бормотала старушка.— ‘Бдная!’ Стараясь привести ее въ чувство, я не вслушался въ бормотаніе старушки. Чрезъ четверть часа она очнулась, открыла голубые глаза и указала рукою на карету. Ахъ, какъ прелестна была она въ ту минуту! Мы посадили прекрасную. Старушка отъ души поблагодарила за мои старанія, ударили по лошадямъ и помчались. Долго смотрлъ я въ слд съ страстнымъ любопытствомъ. Заботясь о приведеніи ее въ чувство, мн и въ голову не пришло спросить о ея фамиліи. Изъ словъ пожилой дамы, узналъ я только, что прекрасная называлась Софьею. Что Софья несчастна.
Подстрекаемый сильнымъ любопытствомъ, обратился я къ Священнику.— Почтенный старецъ сказалъ мн, что незнакомка въ другой разъ прізжаетъ сюда служить панихиду, что она богатая Графиня, но какъ приводится ей безпріютный, братъ-ли, или… Это ему неизвстно.
‘По крайней мр, батюшка, скажите, чья эта могила?’ —
‘Эта могила Поручика Эльскаго?’ —
‘Не можете ли вы мн сказать, что нибудь объ немъ?’ —
‘Сколько я помню,’ — продолжалъ старецъ — ‘Эльскій служилъ въ Н—скомъ Драгунскомъ полку. Въ ныншнюю войну съ Персами былъ тяжело раненъ при Елисаветпол и въ скоромъ времени скончался въ Петербург. По желанію этой незнакомой особы, тло его предано земл на томъ самомъ мст, гд служили теперь панихиду?’
‘Давно ли погребенъ Поручик?’ Спросилъ я старца!
‘Съ полгода.’
‘И вы ничего не знаете объ этой особ?’
‘Ничего.’ —
Поблагодаривъ старца за извщеніе, я отправился на могиилу безплотнаго. Сидя на оной, я увидлъ въ двухъ шагахъ отъ себя нчто блестящее — подхожу ближе, представте мое удивленіе!— передо мной лежалъ золотой медальйонъ Софьи и переломленная свча. Тутъ вспомнилъ я, что свча изъ рукъ ее выпала во время обморока, но медальйона тогда я не примтилъ.—
Раскрываю медальйонъ и портрет прекраснаго Офицера представился глазамъ моимъ. Большіе черные глава, густыя рсницы, правильныя черты лица, всегдашняя задумчивость и тихая скорбь, разливавшаяся по всему лицу — длали его чрезвычайно привлекательнымъ. Теперь не удивлялся я, что незнакомка такъ сильно занята была портретомъ: я самъ, на том же мст, любовался имъ долго, долго — и, наконецъ, размышляя о случившемся, непримтно добрелъ домой.—
Прошли два мсяца. Происшествіе на кладбищ начало мало по малу ослабвать въ моей памяти, какъ однажды, идя по Литейной, встртился мн слуга Софьи и привтствовалъ меня поклономъ.
‘Здорова ли твоя барыня?’ — Спросилъ я.
Слава Богу, сударь. Только Ея Сіятельство очень грустна. На кладбищ она обронила…
‘Медальйонъ!— сказалъ я, прервавъ его. Онъ у меня.’—
Ахъ, сударь, а я перерылъ все на кладбище, былъ и у Священника.—
‘Гд живетъ твоя барыня?— Я тотчасъ отвезу его!’ —
‘Въ Большой Миліонной, въ дом Графа О. Пожалуйте, сударь, барыня —‘
Я не дослушалъ слов его, похалъ домой, взялъ медальйонъ, отправился къ Софіи — и чрезъ четверть часа былъ у нее въ передней.— Графиня приказала меня просить.
Я прошелъ длинный рядъ комнатъ. Все дышало роскошью и великолпіемъ. Богатыя бронзы, блестящія хрустали и фарфоры, отражались въ цльныхъ зеркалахъ, что еще боле увеличивало блескъ ихъ. Но лучшимъ украшеніемъ была хозяйка. Тихая задумчивость, слды глубокой горести, придавали прекрасному лицу ея неописанную прелесть. Примтно было, что сія роскошь и великолпіе были чужды ея сердцу, увидя меня, она смшалась и начала благодарить за мои старанія, оказанныя ей во время обморока.
‘Извините, Графиня’ — сказалъ я, желая прервать сей разговоръ — ‘извините моей дерзости, что я осмлился нарушить ваше спокойствіе, но долгъ сего требовалъ. Эта вещь кажется принадлежитъ вамъ.’ — Тутъ я подалъ ей медальйонъ.—
Румянецъ нжной стыдливости въ минуту вспыхнулъ на лиц прекрасномъ. Радость, подобно молніи, заблистала въ голубыхъ глазахъ ея. Въ восторг, она забыла все окружающее, открыла медальйонъ, долго смотрла на портретъ и поцловала его.
Посл первыхъ порывовъ радости, она снова начала благодарить меня и спросила: какимъ образомъ достался мн медальйонъ?— Я увдомилъ ее о случившемся, прибавивъ нсколько словъ о красот лица этаго Офицера.
‘Душа его была еще прекрасне’ — сказала она со вздохомъ.—
Разговоръ длался откровенне, я старался пріобрсть ея довренность. Графиня говорила съ милымъ чистосердечіемъ и обнаруживала боле и боле образованный умъ, благородное и чувствительное сердце. Признаюсь, она обворожила меня своими словами. Я слушалъ ее съ благоговніемъ. Я видлъ въ ней въ полномъ смысл женщину, достойную высокаго своего предопредленія.— Я видлъ въ ней прелестную Лилію, и въ минуту восторга забывалъ, что это не она. Ахъ, какъ мало такихъ женщин!—
‘Графиня,’ сказалъ я, ‘Сильное любопытство мучитъ меня узнать участь безпріютнаго, если воспоминаніе объ немъ не тягостно вашему чувствительному сердцу, то прошу васъ, осчастливте меня сею довренностію. Мн кажется, что только одн вы знаете ее совершенно.— Тутъ я расказалъ ей мои прогулки на кладбищ.
Она съ участіемъ внимала словамъ моимъ и, наконецъ, сказала: ‘Вы мн столько доставили сегодня радости и столько вселяете къ себ довренности, что видя васъ только дважды, готова ввришь вамъ его исторію.’
Милая женщица!— Благодаря за довренность, я не могъ удержаться, чтобы не поцловать ея нжную ручку.
Пробило три часа. ‘Вы у меня обдаете’, сказала она, съ свойственнымъ ей простосердечіемъ, ‘а посл обда, я начну свою жалкую повсть.’ — Я и не думалъ отговариваться.
Разговоръ нашъ прерванъ былъ приходомъ старушки, бывшей съ нею на кладбищ. ‘Это моя тетушка.’ — сказала Графиня. Старушка вспомнила меня, и ну хвалить — пока не позвали къ столу. За обдомъ говорили о предметахъ обыкновенныхъ. Графиня была весела, шутила и посл обда сама вызвалась исполнишь общаніе.
‘Могила безпріютнаго, такъ начала Графиня,— ‘и этотъ портретъ — Владиміра Эльскаго. Рано узналъ онъ несчастія. Василій Петровичъ Эльскій, отецъ его, богатый помщик славнаго Кіева, роскошествовалъ въ своихъ владніяхъ. Нжно любимый прелестною женою Маріею, Василій былъ хладнокровенъ къ ея ласкамъ и убивалъ время въ шумныхъ забавахъ съ сосдями. Крутой и своенравный, онъ смягчаемъ былъ добродтелями кроткой Маріи. Первымъ плодомъ супружества ихъ былъ несчастный Владиміръ. Любовь матери была къ нему безпредльна, но привязанность отца продолжалась только до тхъ пор, какъ Марія чрезъ три года родила дочь — прекрасную Ольгу. Какая причина тому неизвстно. Съ сихъ поръ Владиміръ не видалъ отцовской улыбки. Дтскія ласки не трогали жестокосердаго. Нжная мать слишкомъ чувствовала жестокости мужа и въ цвт молодости и красоты она увяла, подобно роз, подточенной злымъ червемъ. Владиміръ горько плакал, но могъ ли понимать всю важность сей потери шести-лтній ребенокъ?
По смерти Маріи, Владиміръ рдко видлъ отца. Старикъ еще боле пустился въ шумныя забавы. Къ-чести его должно сказать, что онъ сохранилъ всю нжность родительскую къ милой Ольг, приставилъ къ ней гувернантку и нянюшекъ, но о Владимір не смотря на общаніе умирающей Маріи, любить его какъ и дочь, не заботился ни мало. Онъ отдалъ его подъ присмотръ старой и бранчивой ключниц, которая, съ низкимъ характеромъ соединяла грубость и своенравіе. Зная непріязненность Василія къ сыну, она находила дурное въ благородныхъ поступкахъ его и часто заставляла чувствовать свою суровость.— Таково было воспитаніе безпріютнаго.—
Но Провидніе пеклось объ его нравственномъ образованіи. Въ двухъ верстахъ отъ насъ, удалясь отъ шумнаго свта, поселился въ небольшомъ помсть своемъ отставной Ротмистръ Муровъ. Онъ съ прискорбіемъ смотрлъ на несправедливость Василія къ несчастному сыну,— нсколько раз укорялъ жестокаго отца и нсколько разъ дло доходило до ссоры, но увидя наконецъ, что вс убжденія его не дйствуютъ, онъ принялъ на себя священнную обязанность Наставника. Ротмистръ, любя науки, охотно началъ развивать его умственныя способности, и Владиміръ удивлялъ его своими быстрыми успхами. Проведя боле десяти лтъ въ лучшихъ обществахъ Петербургскихъ, Муровъ служилъ молодому человку образцемъ свтскаго обращенія. Танцы и музыка не были забыты. Онъ хотлъ сдлать изъ юнаго питомца совершеннаго свтскаго человка. Къ нещастію, скорая смерть лишила Владиміра сего добродтельнаго наставника. Владиміръ рдко видлъ сестру и никогда не слыхалъ священнаго имени брата. Олыа жила въ богатыхъ палатахъ Василія, окруженная многочисленною свитою. Владиміру запрещено было приближаться къ ней. Онъ видывалъ ее иногда украдкою, вспоминалъ, что онъ браться, вспоминалъ добрую мать, отца и крупныя слезы катились изъ глазъ нещастнаго.—
Природа надлила его нжнымъ сердцемъ матери, чтобы чувствовать всю тяжесть своего горестнаго положенія. Часто, съ стсненнымъ сердцемъ, удалялся онъ въ глухіе лса и цлые дни проводилъ одинъ. Тамъ сердце его облегчалось, тамъ не слышалъ онъ бранчивой клюшницы, тамъ поврялъ онъ страданія свои безмолвнымъ свидтелямъ и громкое эхо вторило его жалобы.
Часто, Владиміръ, желая разсять грусть свою, приходилъ къ утсненнымъ крестьянамъ Василія, помогалъ имъ въ работахъ, ободрялъ ихъ и успокоивалъ. Добродушные съ умиленіемъ внимали словамъ его, кормили медомъ, пирогами, дарили цвтами и сквозь слезы говорили: ‘поди отъ насъ, добрый баринъ. Насъ станутъ бранить, когда узнаютъ, что ты былъ здсь. Старый баринъ тебя не любитъ’. — И несчастный Владиміръ еще съ большею горестію возвращался домой.
Имніе наше граничило съ помстьями Василія. Однажды, прогуливаясь съ матушкою по живописному берегу величественнаго Днпра, въ пріятномъ разговор, увлеченные прелестію мстоположенія, непримтно зашли мы въ помстья богатаго сосда. Пріятность бесды нашей прервана была непріятною встрчею. Досчатый гробъ поселянина, покрытый рогожею, везли на кладбище. Осиротвшая жена съ тремя малютками провожала оный. За ними шелъ молодой человкъ прекрасной наружности. Осанка его была величественна, видъ благородный, черты лица привлекательны. Онъ шелъ медленно. Задумчивость есть украшеніе молодыхъ людей. Въ зрлыхъ лтахъ она есть плодъ опытности, но въ цвт жизни кажется предчувствіемъ нжной души. Не доходя до церкви, Владиміръ простился съ покойникомъ, долго смотрлъ въ слдъ, вздохнулъ и побрелъ въ глухой лсъ.
‘Кто этотъ молодой человк?’ — спросила я мимошедшаго крестьянина.
‘Это нашъ добрый баринъ Владиміръ Васильевичъ‘ — съ почтеніемъ отвчалъ крестьянинъ. — ‘Онъ всегда провожаетъ нашего брата.’ —
‘Отъ чего же онъ не дошелъ до могилы?’
‘Да старый баринъ не приказываетъ, онъ будетъ бранить его за это, когда узнаетъ.’ —
Вс сосди говорили о непріязненности Василія къ сыну — и говорили съ сожалніемъ. Смотря на его привлекательную наружность, Видно было, что онъ добръ, чувствителенъ и несчастливъ. Я удивлялась, какъ можно не любишь красавца Владиміра. На возвратномъ пути, разговоръ нашъ былъ о Безпріютномъ. Матушк онъ очень понравился, она говорила об немъ съ сердечнымъ участіемъ. Но на меня сдлалъ онъ сильное впечатлніе, которое до нын осталось въ моемъ сердц.
Между крестьянами Василія и нашими произошла сильная ссора за порубку лса. Дло весьма обыкновенное въ деревн. Нужно было свидться обоимъ помщикамъ. Покойный батюшка былъ старый другъ Василія и неизмнный товарищъ въ шумныхъ бесдахъ. Василій былъ боленъ и для окончанія спора прислалъ къ батюшк Владиміра. Какъ теперь помню, это было въ самомъ начал лта, въ 9 часовъ утра пріхалъ къ намъ безпріютный. Батюшки не было дама. Онъ узжалъ тогда рано и до 10 часовъ былъ всегда при строеніи мльницы. Долго было ждать и матушка приказала, просишь его къ себ. Владиміръ пришелъ. Легкій румянецъ покрывалъ вс черты его лица. Онъ былъ робокъ и молчаливъ. Казалось, онъ врилъ, что вс люди противъ него ожесточены. Рдко, но быстро устремлялъ онъ на меня черные глаза и читалъ на лиц моемъ: ‘несчастный молодой человк! въ моемъ сердц найдешь ты пріютъ.’ —
Спустя полчаса пріхалъ батюшка и увелъ съ собою безпріютнаго — дла ихъ кончились очень скоро.
Скоро посл того, по случаю Иванова дня, въ нашемъ сел готовилась ярмарка. Прощаясь съ Владміромъ, матушка просила его къ себ на сей праздник. Я молчала, но мои глаза повторяли просьбу родительницы.
Наступилъ день, столь нетерпливо ожиданый мною.— Въ нашемъ дом все зашевелилось. Батюшка любилъ показать свое великолпіе.— Иготи застучали, кострюли зазвенли и отворились настежъ и подвалы и кладовыя.— Въ 8 часовъ собрались гости, загремла музыка, и посл степеннаго Польскаго гости услись. Владиміра еще не было. При каждомъ стук дверной ручки сердце мое билось сильне. Нтъ ничего несносне какъ ждать и не дождаться!
Черезъ полчаса вошелъ безпріютный. Съ удивительною ловкостію привтствовалъ онъ собраніе. Я ожидала особаго поклона, но пораженный разнообразіемъ, Владиміръ меня не замтилъ и прошелъ къ батюшк. Возвратившись въ залу, онъ подошелъ ко мн и посл обыкновенныхъ привтствій, ангажировалъ меня на котильойнъ.—
Владиміръ, противъ ожиданія моего, танцовалъ очень ловко, и посл каждаго танца со мною разговаривалъ.
Я, какъ хозяйка, должна была занимать двицъ, и до самаго котильйона очень мало танцовала съ Владиміромъ.
Наконецъ, дали отдыхъ музыкантамъ передъ безконечнымъ танцомъ.
Два часа продолжался котильйонъ и два часа не прерывался разговоръ нашъ. Ахъ! я не могу вамъ описать тогдашняго моего счастія. Оно неизъяснимо. Естьли вы когда нибудь танцовали котильйонъ съ любезною вашего сердца,— вы тогда это чувствовали.’ —
‘Признаюсь, Графиня, сказалъ я, еще я не былъ такъ счастливъ! Да я и не рожденъ для счастія… Лилія… ‘Но Графиня, не внимая словамъ моимъ, продолжала:
‘Ахъ! сколько разъ хотла я открыть Владиміру чувства мои, но уста не дерзали сего выполнить. Впрочемъ, нкоторыя поступки, со всмъ безъ умысла, открывали, что таилось въ моемъ сердц. Владиміръ, кажется, былъ очень доволенъ и какъ онъ ни притворялся, но не могъ скрыть чувств своихъ. Два часа пролетли, какъ одно мгновеніе. И слова слуги объявившаго батюшк, что готовъ ужинъ, вывели насъ изъ сего очаровательнаго состоянія.
Посл ужина, усталые гости начали разъзжаться, а другіе остались у насъ ночевать. Владиміръ ухалъ — и моя радость умчалась!
Съ сихъ пор, я рдко видала Владиміра. Онъ старался убгать меня. И меня не узнавали многіе. Исчезла дтская рзвость и веселіе. Я просиживала цлые часы въ задумчивости, забывала все окружающее, ручей, прелестныя окрестности, пышныя розы уже меня не радовали — мысли мои неслись къ Владимру, я произносила прелестное его имя, и только голосъ матушки выводилъ меня изъ сладкаго забвенія.— Такъ — я любила. А влюбленному первое удовольствіе — уединеніе.—
На самой границ нашего имнія съ Васильевымъ, рисуется прекрасная роща. Всякое утро, съ восходомъ солнца ходила я туда, сопровождаемая кормилицею. Старушка съ чулкомъ садилась у подошвы холма, а я всходила на оный мечтать о безпріютномъ. Тамъ, сидя на сухомъ пн стараго дуба, я проводила пріятнйшія минуты моей жизни. Сіи безмолвныя бесды происходили всегда на одномъ мст и въ одно время. Для чего спросите вы?— Кто любилъ, тотъ отгадаетъ. Эта привычка служила врнымъ способомъ найти меня. Я знала, что меня избгали, но не могли остаться твердымъ въ своемъ намреніи.— Я видала пламенные взоры его, прочла въ нихъ таившееся въ его сердц. Можетъ быть и онъ,— думала я,— забредетъ, когда нибудь въ эту пустыню, сядетъ на своей полос и смотря на холмъ предастся тихой задумчивости. Это значитъ говорить и понимать другъ друга. Высокая трава, окружавшая пень дуба, была обыкновенно измята на томъ мст, гд я сидла, въ одно утро я примтила, что она измята гораздо боле обыкновеннаго. Въ тотъ же день, я нарочно оставила тутъ букетъ дикихъ розъ, на завтре его уже не было. Я спросила сердце, кто его взялъ? Могло ли оно обмануться?
Противъ этаго мста, на земл Василія, возвышалась уединенная хижина. Съ величайшимъ вниманіемъ смотрла я на нее. Какое-то тайное предчувствіе невольно обращало на нее глаза мои. Домикъ съ тремя окошками стоялъ прямо противъ меня. Въ одно утро замтила я кисейный занавсъ на среднемъ окн. Я начала смотрть съ большимъ вниманіемъ и иногда различала тнь головы, которая потихоньку приближалась къ окошку, безъ сомннія, чтобы лучше видть и дышать благовоннымъ воздухомъ рощи. Тогда я хотла летть на холмъ, и по крайней мр, вздохъ, вырвавшійся изъ стсненной груди не терялся въ воздух, онъ достигалъ хижины — любовь была тамъ, чтобы принять его.
Въ слдующій день, едва восходящее солнце позолотило горизонтъ, я была уже у подошвы холма. Старушка, по обыкновенію, сла за чулокъ, надла на носъ полуразбитые очки и со всмъ вниманіемъ смотрла, чтобы не спустить петли. Взошедъ на холмъ, лишь только взглянула на хижину, какъ невидимая рука въ ту же минуту задернула блую занавску, подойдя къ древесному пню, какъ я была удивлена, увидя оный покрытымъ мохомъ, и вокругъ шесть прекрасныхъ розовыхъ кустовъ, я оборотилась къ хижин и мысленно поблагодарила. Потомъ сорвала розу и приколола е къ трепещущей груди.
Уходя домой, я отколола отъ груди розу и оставила на дерновой скамейк. Съ этаго времени, всякое утро я срывала розу и оставляла ее на пн дуба, и на другой день не находила ни одной.
Сіи прогулки, сдлавшіяся свиданіями, продолжались безпрерывно около мсяца, и неизъяснимая прелесть ихъ была все одинакова. Восторги счастливой любви скоро истощаются, но чувства чистыя и непорочныя не проходятъ, а особливо, когда ихъ скрывать надобно.
Взаимная любовь, принуждающая себя къ молчанію, иметъ много способовъ говорить, способовъ, гораздо трогательнйшихъ и значительныхъ, нежели пошлыя слова! Строгій законъ, ею себ предписанный, длаетъ ее искуснйшею въ выдумкахъ.—
Въ сіе время, Эльскій опредлилъ Владиміра въ —ійскій Гусарскій полкъ. Онъ ухалъ и увезъ съ собою всю привлекательность хижины. Однакоже я, по обыкновенію, пошла въ рощу, но нашла тамъ одно печальное уединеніе, лишенное всхъ своихъ прелестей. Въ первыя минуты разлуки самыя пріятныя воспоминанія возбуждаютъ неудовольствіе. Съ навернувшимися на глазахъ слезами я посмотрла на хижину, окно было отворено, но занавска не задернута. Потомъ, безъ вниманія, посмотрла на розы, по привычк сорвала одну, но вмсто того, чтобы приколоть къ груди, въ разсяніи бросила ее на мшистую скамейку, и не могши доле переносить вида окружающихъ предметовъ, поспшила возвратишься домой.
На другой день нашла я на скамейк увядшую розу, которую тамъ забыла. Это меня опечалило, однако жь, къ сему горестному чувству присоединилась и пріятная мысль: это служило врнымъ доказательствомъ, что вс прочіе цвты были взяты Владиміромъ.
Сильное любопытство увлекало меня по’ бывать въ хижин: трудно ли было обмануть старушку? ‘Ахъ, няня’ — сказала я, ‘какъ мн хочется пить!’ — ‘И, матушка!’ Пробормотала она, ‘войдемте въ этотъ домик, намъ врно не откажутъ.’ —
Съ какимъ смущеніемъ, увидла я себя въ маленькой средней комнат. Съ какимъ участіемъ разсматривала вс мебели, стны исписаны были различными мыслями, на столик вырзано было мое имя. Тутъ нашла я множество чернильныхъ пятенъ и очиненное перо. Крестьяне не умли читать, онъ одинъ по этому писалъ здсь. Я взяла перо съ намреніемъ сохранишь его, потомъ сла подъ окошкомъ и задернула занавску. Съ какою радостію замтила я, что сквозь нее можно было совершенно все видть.—
Приход крестьянки, принесшей мн молоко, вывелъ меня изъ сладкаго мечтанія. Я выпила насильно цлый стаканъ и съ неудовольствіемъ оставила хижину.
Прошли шесть мсяцевъ, какъ шесть вковъ. Суровая зима смнила плодоносную осень. Безпріютный изъ полка не возвращался и горесть моя была неизъяснима.
Однажды, родители мои ухали къ сосду на крестины. Любя уединеніе, я отговорилась головною болью — и осталась дома. Пробило и часовъ и я, заснувъ посл прелестныхъ мечтаній, пробуждена была сильнымъ крикомъ:
‘Пожаръ! пожар! горитъ!’ — раздавалось по всюду. Я вскочила въ ужасномъ смятеніи. Въ испуг бросалась по комнат, не зная, что длать. Правый флигель былъ весь въ огн, и съ одной стороны пламя охватило уже часть моей комнаты. Еще было время уйти. Двери были свободны. Но пока успла я надть платье, пламя захватило и ихъ. Въ отчаяніи, начала я кричать, но крикъ мой заглушаемъ былъ трескомъ падающихъ бревенъ и разрушающагося строенія. Наконецъ густой дымъ наполнилъ комнату — окна затрещали и я упала безъ чувств, произнося имя Владимира.
Я не ошиблась. Не напрасно въ послдній разъ призывала Владиміра. Онъ былъ мой спаситель. За нсколько дней передъ тмъ, безпріютный возвратился изъ полку, увидлъ зарево, вскочилъ на лошадь и полетлъ къ намъ въ деревню. Онъ прискакалъ, въ тотъ самый мигъ, когда пламя доходило уже до моей комнаты. Сильный трескъ оконъ происходилъ отъ его мощной руки. Онъ услышалъ свое имя. Въ одно мгновеніе выломлена рама. Онъ схватилъ меня безчувственную — и съ великою опасностію спустился внизъ по обгорлой лстниц.
Очнувшись, я долго не врила глазамъ. Я лежала въ садовой бесдк. Какой-то Гусаръ, задумавшись сидлъ въ головахъ. Черный мундир, вышитый серебромъ, гармонировалъ съ его печалью. Матушка молилась. Я никакъ не могла собраться съ мыслями, обращала вокругъ дикіе взоры, вспомнила пожаръ, огонь въ моей комнат… трескъ оконъ… Наконецъ, желая увриться, точно ли я существую, ршилась произнести что нибудь и сказала: ‘матушка, это вы?’ — Она бросилась ко мн рыдая отъ радости. Гусар устремилъ на Небо благодарный взоръ и крупная слеза медленно скатилась на черные усы его.—
‘Благодари Владиміра Васильевича,’ сказала матушка — посл первыхъ восторговъ, онъ вынесъ тебя изъ огня, а безъ него намъ не видать бы тебя.’ —
‘Владиміра Васильевича?’ — Сказала я въ замшательств.
Эльскій закраснлся. Я узнала его — и такой же румянецъ выступилъ на моемъ лиц. Мы молчали, но эта минута была краснорчива. Наши взоры высказали все, что было у насъ на сердц.
‘Гд батюшка?— спросила я.
‘Онъ тушитъ тамъ съ людьми. ‘Ахъ, Сонюшка,’ продолжала матушка, какъ я перепугалась. Вчера запоздали мы у Лавиныхъ, подъзжаемъ къ деревн, вдругъ кучеръ закричалъ: ахъ, Баринъ! Никакъ у насъ пожаръ! Алексій Ивановичъ вышелъ изъ кареты, посмотрлъ, и пожавъ плечами, сказалъ: ну, Татьяна Михайловна, домъ-то нашъ горитъ. А я подумала о теб, да такъ и покатилась. И не помню, какъ мы дохали. Посмотрли — все сгорло. Спрашиваю тебя. Мн сказали: Владиміръ Васильевичъ, вынесъ барышню въ бесдку. Ну, спасибо теб, родимый, возвратилъ ты мн жизнь мою, не знаю чемъ и отблагодарить тебя.’
Вошелъ батюшка, и ну цловать Гусара. Ахъ, съ какимъ восторгомъ смотрла я на Безпріютнаго.
Посл сего происшествія, Владиміръ здилъ къ намъ чаще. Четыре мсяца былъ онъ въ отпуску и это время было счастливйшимъ въ нашей жизни. Часто гуляли мы вмст по берегу величественнаго Днпра. Владиміръ всегда велъ матушку и въ моихъ взорахъ читалъ за то благодарность. Пріятностію въ разговорахъ, онъ привлекалъ къ себ сердца наши боле и боле. Владиміръ былъ шутливъ и забавенъ. Съ почтеніемъ говорилъ объ отц, съ слезами о матери — и на вопросы матушки о непріязненности отца его и родныхъ, отвчалъ смяся: что онъ былъ въ тягость Публик. Наконецъ, когда мы остались наедин, мы выразили словами, то, что уже давно говорили наши взоры: ‘Твой!— твоя! до гроба!’ — И первый пламенный поцлуй заключилъ наши обты. Съ сихъ поръ казалось, что намъ все благопріятствовало: батюшка принималъ моего Гусара ласково, просилъ его бывать у насъ чаще, и Владиміръ почти жилъ у насъ. Самъ жестокій отецъ его, страстный только къ еврей избалованной дочери, и къ борзымъ собакамъ, признавался, что Владиміръ добрый малой — и оказывалъ ему боле снисхожденія. Матушка, любуясь красавцемъ, гусаромъ, съ удовольствіемъ смотрла на нашу взаимную склонность, называла его любезнымъ сыномъ, и дожидалась только благопріятнаго случая убдить батюшку согласиться на нашъ союзъ.
Прошелъ срокъ отпуску, Гусару надлежало хать въ полк. Послдній вечеръ провелъ Владиміръ съ нами. Онъ всми Святыми убждалъ матушку, стараться о нашемъ благополучіи. Батюшки не было дома. Онъ за мсяцъ передъ тмъ ухалъ въ Херсонскую деревню, куда пригнали къ нему изъ Одессы стадо мериносовъ. Матушка горько плакала, она предчувствовала, что боле его не увидитъ. Я проводила его до коляски. ‘Сонюшка’ сказалъ онъ, ‘какъ мн тяжело съ тобою разставаться.’ Онъ не могъ говорить… ‘Помни меня,’ сказала я, подавая ему, только что сорванную розу,— онъ подарилъ мн тюльпанъ— мы посмотрли на цвты, съ нихъ капала роса и наши слезы слились съ нею. Мы еще разъ поклялись въ врности до могилы. Въ послдній разъ прижалъ онъ меня къ трепещущей груди, въ послдній разъ напечатллъ прощальный поцлуй — въ это время страшно прокричалъ на крыш нашего дома воронъ и мы вздрогнули,— Владимиръ слъ въ коляску и умчался.—
Кругъ общества, въ которомъ покойный отеръ мой большею частію проводилъ время, состоялъ изъ стараго Эльскаго, еще четырехъ-пяти сосдей и ближайшаго изъ нихъ Графа Жерскаго, отставнаго Полковника. Съ нкотораго времени замтила я, что Полковникъ сталъ чаще здить къ намъ въ домъ, шутилъ, старался забавлять меня, смялся надъ моею задумчивостію ухаживалъ за мною, дарилъ, а иногда въ присутствіи батюшки дозволялъ себ кое-какія вольности. Батюшка смотрлъ на это равнодушно, а я не могла понять, что это значитъ. Полковникъ сдлался мн несносенъ. Я всячески старалась убгать его. Но батюшка бранилъ меня за то и веллъ быть ласкове съ Графомъ.
Графъ былъ мущина 45-ти лтъ, низкаго роста и отвратительной наружности. Красное лице его, было слдствіемъ невоздержной жизни. Онъ былъ страстный охотник до собакъ, до лошадей, а еще больше до вина. Очень часто зжалъ съ батюшкою на охоту, дарилъ его лошадьми и борзыми собаками, и скоро сдлался самымъ лучшимъ его пріятелемъ. Графъ былъ чрезвычайно влюбчивъ. Онъ уже схоронилъ двухъ женъ, на которыхъ былъ женатъ по страсти. Онъ слишкомъ 20 лтъ служилъ въ военной служб, былъ храбръ, богатъ, бездтенъ, имлъ воинскія знаки отличія — и взявъ отставку, удалился въ родовую деревню изъ 500 душъ, въ пяти верстахъ отъ нашей, уже боле шести мсяцевъ вдовлъ онъ, ему, непривыкшему къ одиночеству, казалось это цлымъ вкомъ. Онъ умиралъ съ тоски и спшилъ, какъ можно скоре, найти себ новую подругу. Я жила всхъ ближе, чего же лучше? Это согласовалось съ его природною лнью — и не отвлекало ни отъ лошадинаго завода, ни отъ псовой охоты.
Однажды, батюшка вошелъ ко мн въ комнату. ‘Сонюшка’, сказалъ онъ, весело потирая руками, ‘не все намъ быть вмст, не вк и теб въ двкахъ сидть, вить ты ужь невста — не вкъ и намъ жить. Ты знаешь, мы ужь старики, а ты еще не пристроена…’ Тутъ сердце мое сильно затрепетало… ‘Понимаешь ли меня?’ —
‘Нтъ-съ!’ Отвчала я въ замшательств.
‘Если нтъ, такъ скажу безъ обиняковъ: пора теб замужъ! женихъ на чудо, какого и во сн не видать. Богатъ, пригожъ, уменъ, (тутъ думала я, что приближается минута нашего благополучія, что матушка успла склонить его), но слова — ‘въ чинахъ, Графъ… и мн пріятель’ вывела меня изъ сладкаго забвенія и заставили почувствовать всю тягость моего, состоянія. ‘Однимъ словомъ, Графъ Жерскій.’ — Сказалъ он и ушелъ, не дожидаясь моего отвта.
Представьте мое положеніе. Въ отчаяніи, въ слезахъ, бросилась я къ матушк. На нее полагала всю надежду. Добрая родительница и слышать не хотла про Жерскаго. Она пошла къ батюшк. Но ни слезы, ни убжденія, не могли его тронуть. Напрасно описывала она несчастіе, въ которое ввергнетъ онъ единственную дочь свою, выдавъ меня за неровню. Напрасно говорила ему о благодарности къ Владиміру, о любви его ко мн, о доброй его слав, о скромности: все было тщетно! Онъ упрекалъ матушку, зачемъ она такъ часто принимала Владиміра, называлъ его мальчишкою и хотлъ его вытолкать, изъ своего дома, если онъ прідетъ. ‘Сумасшедшая,’ сказалъ онъ наконецъ, ‘не такъ-ли и ты хныкала, когда отдавали тебя за меня? А теперь, слава Богу, привыкла! Бери деньги, шей приданое и — ни слова.’ Нечего было длать, одн слеза оставались намъ въ утшеніе.
Полковникъ сталъ здить еще чаще. Я должна была тогда наряжаться, выходишь въ гостиную, казаться веселою и занимать его. Ахъ, какъ мучилъ меня этотъ несносный человк своими разсказами о псарняхъ, лошадяхъ и заводахъ, ни о чемъ боле не умлъ говорить онъ.
Иногда, посл охоты, онъ привозилъ мн имъ самимъ затравленнаго зайца. Съ какимъ вдохновеніемъ разсказывалъ онъ мн вс подробности этаго славнаго подвига. Тутъ обыкновенно начинался у него съ батюшкою жаркій спор и продолжался до глубокой ночи. Они такъ заняты были своимъ дломъ, что не примчали ничего окружающаго. Иногда женихъ обращался ко мн для разобранія спора, но не получая отъ меня никакого отвта онъ обращался къ батюшк. Онъ не обижался моею холодностію.
Наконецъ, я ршилась на послднее: ‘послушайте, Граф,’ сказала я ему однажды, ‘со мною вы не будете счастливы, я не терплю васъ, вы мн несносны, я люблю другаго.’ — ‘Ничего,’ отвчалъ онъ мн такъ равнодушно, какъ будто дло шло о чашк чаю, это отъ романовъ, голова ваша вскружена, но это пройдетъ, скоро пройдетъ, когда вы будете моею женою, когда короче узнаете мои достоинства, о, вы будете отъ меня безъ ума. И вотъ вамъ врный примръ, продолжалъ онъ, показывая на свою лягавую собаку, она прежде принадлежала моему повару, я долго не могъ пріучить ее къ себ, все бгала въ поварню, а теперь ни на шагъ отъ меня.— Мужъ не любовникъ, ему не нужно, чтобъ вы ахали и падали въ истерику отъ любви къ нему. Права мужа со всмъ другаго рода, он не столь пламенны, за то прочне, неразрывне.’
‘Ахъ, какъ рада была я той минут, когда, освободившись отъ несноснаго Полковника, уходила въ свою комнату и бросившись въ постелю, могла, по крайней мр, свободно плакать!
Добрая матушка! Она плакала больше меня. Всегдашнія непріятности, которыя терпла она отъ батюшки и несчастное мое положеніе разстроили ея слабое здоровье, — и не прошло двухъ недль, какъ на ней лежалъ саван погребальный!—
Смерть родительницы моей не сдлала сильнаго впечатлнія на батюшку.— Только на шесть мсяцовъ отложена была моя свадьба.
Еще за день до свадьбы, пошла я къ батюшк, бросилась къ ногамъ его и со слезами отчаянія умоляла спасти меня. ‘Встань, дочь моя,’ такъ началъ онъ, — ‘ты молода, неопытна, прельстилась наружнымъ блескомъ. Эльскій никмъ нетерпимъ и врно не даромъ. Уже ли вришь ты его клятвамъ — клятвамъ повсы? Онъ скоро разлюбитъ тебя. Ты знаешь, что клятвы ныншнихъ молодыхъ людей пишутся на вод. Милая дочь, врь, что я желаю теб добра прочнаго, счастья продолжительнаго. Опытъ многому научилъ меня.’ —
Напрасно защищала я Владиміра, напоминала, что онъ спаситель мой, что о такомъ человк, должно говорить съ почтеніемъ.— Батюшка разгорячился, грозилъ мн проклятіемъ. Мои просьбы, мои слезы не имли никакого дйствія. И едва прошло полгода, посл кончины моей незабвенной матери, — какъ Полковникъ стоялъ подл меня съ брачной свчею. Посудите о моемъ гор. Но что можетъ сдлать дочь противъ власти отца?.. бжать? Но я ршилась лучше быть жертвою, нежели опозорить его сдые волосы. Однимъ словомъ, день брака назначенъ — и меня привезли въ Церковь…..
Думала ли я, что Владиміръ въ тотъ несчастный день летлъ къ намъ изъ за тысячи верстъ? Никогда еще не спшилъ онъ такъ — разв на помощь къ погибающему.— Прежде никто не ждалъ его, никто не радовался его присутствію. А теперь онъ зналъ, что онъ любимъ, что его ожидаютъ нетерпеливо — думалъ, можетъ быть, женясь, переселиться въ домъ къ моему родителю, помогать ему въ хозяйств, врно строилъ воздушные замки. И вс его надежды, вс мечты его въ одну минуту исчезли!
Прозжая мимо нашей Церкви, онъ увидлъ около нее множество народу. ‘Что за правда никъ у васъ въ сел?’ — Спросилъ Эльскій перваго крестьянина.
— Свадьба, Ваше Благородіе, свадьба!— Чья?’ — вскричалъ онъ съ большимъ нетерпніемъ.
— Нашей барышни, дай Богъ ей всякаго благополучія, говорилъ онъ крестяся, она наша!—
‘Чья?’ — закричалъ еще громче изумленный Гусаръ, схватя его за горло и замахнувшись на него саблею, ‘чья?— говори, несчастный.!— Веселый крестьянин остолбенлъ отъ ужаса, онъ не могъ произнесши ни слова.
Владиміру показался онъ разбойникомъ, его ограбившимъ.
Онъ подзываетъ другаго. Тотъ съ такою же радостію объявилъ, что барышня Софья Алексевна выходитъ замужъ, и кажется, уже повнчана.—
‘Софья! Вскричалъ Владиміръ и сабля выпала изъ рукъ его.—
Владиміръ собралъ послднія силы, веллъ отъхать въ сторону, чтобы не видать ужасной для него свадебной процессіи.
Подъ предлогомъ сильной усталости, Безпріютный веллъ остановиться передъ домикомъ счастливыхъ свиданій. Онъ вошелъ въ комнату, ибо дйствительно имлъ нужду въ поко, увидлъ кисейную занавску, рощу, пень, розы, его рукою насажденныя… Ахъ! какія чувства овладли тогда его душою, этаго описать невозможно.—
‘Чувствую, Графиня,’ сказалъ я, ‘весь ужасъ положенія Безпріютнаго. Неумолимый рок подвергъ меня той же участи. Я люблю,— а Лилія въ объятіяхъ другаго!’—
Еще издали завидлъ его Петръ, старый батюшкинъ конюхъ и пришелъ къ нему въ хижину. Владиміръ длалъ ему небольшія пособій — и добрый старик любилъ его отъ всей души.
Петръ со слезами разсказалъ ему мою несчастную участь. Эльскій залился слезами, узнавъ о кончин доброй моей матери.— Въ бшенств схватилъ саблю и хотлъ изрубить Полковника, но слова Петра: ‘ахъ, сударь, они уже обвнчаны!’— удержали его. Добрый Владиміръ! Онъ не винилъ меня, онъ зналъ мое положеніе. ‘Скажи барышн,’ продолжалъ онъ, ‘что я не виню ее, что я еще боле люблю ее, что никогда не перестану любить ее… но — что она никогда не увидитъ Владиміра въ этомъ мір. За гробомъ — мы увидимъ ея!— прощай, добрый Петръ,’ продолжалъ онъ, подавая ему красненькую бумажку, ‘помни Эльскаго.’ — Растроганный старикъ не хотлъ брать денегъ, но принужденъ былъ уступить усильнымъ просьбамъ гусара.— Они обнялись и разстались со слезами.
Посл сего, Владиміръ захалъ проститься съ отцомъ и сестрою — отправился въ полкъ,— а оттуда, по собственному желанію, переведенъ въ дйствующую противъ Персіянъ Армію, въ Н. Драгунскій полкъ.
Скоро узнала я об его отъзд въ Грузію. Двоюродный братъ мой служилъ Маіоромъ въ томъ же полку. Я переписывалась съ нимъ довольно рдко и онъ ничего не зналъ о любви моей.— До моей свадьбы, мн не позволялось самой ни къ кому писать, но пользуясь правомъ замужней женщины, я ршилась писать къ брату каждую почту и изливать ему мои горести. Маіоръ любилъ меня сердечно. Въ отвт на первое мое письмо братъ между прочимъ написалъ: ,,ко мн въ эскадронъ переведенъ лихой Гусаръ — сосдъ вашъ Владиміръ Эльскій. Жаль, что онъ безпрестанно груститъ, задумчивъ такъ, что трудно растолкать его и ввесть въ разговоръ. Кажется, что жизнь ему наскучила, онъ все спрашиваетъ: скороли дадутъ сраженіе?’
Я просила брата извщать меня о Владимір и изъ слдующаго письма узнала, что онъ въ сильной горячк. ‘Въ жару’ — писалъ братъ, онъ проклинаетъ какого-то Графа, ‘вскакиваетъ съ постели — глаза его сверкаютъ — но вдругъ останавливается, произноситъ имя Софія и глаза блистаютъ радостію. Вчера я сидлъ надъ нимъ, вдругъ, онъ схватилъ меня, за руку и въ бреду произнесъ ‘Посмотри, вонъ сидитъ старый сластолюбецъ. Знакомыя черты — это онъ!— я узнаю его — это мужъ прекрасной Софіи! Посмотри, онъ обнимаетъ ее… она плачетъ! Боже, Боже мой! Какъ она похудла, какъ блдна!’ Тише, тише! она смотритъ сюда, заслони меня, мой другъ. Она подходитъ къ нему — ласкаетъ! — онъ отворачивается — тише! тише! онъ не слушаетъ — она — она — цлуетъ его — онъ отталкиваетъ ее!— Чудовище!..’ ‘Знаешь ли, милая Кузина, продолжалъ братъ въ письм своемъ ‘кажется, проклятая любовь всему причиною. Я подозрваю, что онъ влюбленъ въ тебя.’…
Это письмо чрезвычайно меня встревожило. Я умоляла брата стараться всми средствами о его выздоровленіи и въ короткихъ словахъ описала мое несчастное положеніе. ‘Ну, сестра’ — отвчалъ добродушный Маіоръ, ‘я догадывался, что тутъ, что нибудь, да не даромъ.’ —
Прошло шесть недль — и я получила извстіе о выздоровленіи Владиміра. Между тмъ, однажды Полковникъ отправился на охоту, жарко погнался за зайцомъ, вдругъ лошадь споткнулась на всемъ скаку, и онъ черезъ голову со всего размаха ударился грудью на пень счастливыхъ свиданій. Его принесли домой — созвали Докторовъ — но вс ихъ усилія остались тщетны. Онъ скончался на рукахъ моихъ. Я искренне его оплакала: онъ былъ добросердеченъ, обходился со мною почтительно и любилъ меня, какъ умлъ.
‘Скажи Эльскому’ — писала я брату,— ‘что Софья все также любитъ его, что она свободна, что горести научили ее чувствовать всю цну счастія. Мой мужъ умеръ и я въ Петербург ‘ — Тетушка, по приглашенію моему, отправилась сюда со мною. (Тутъ Графиня показала на почтенную даму — свою собесдницу.)
Съ какимъ нетерпніемъ ожидала я Владиміра. Теперь не было препоны къ нашему благополучію. И я, въ свою очередь, опять начала мечтать! Съ трепетомъ пробгала каждый листокъ Инвалида — и въ скоромъ времени, читая описаніе сраженія при Елисаветпол, въ числ отличившихся и тяжело раненыхъ я нашла Эльскаго.
Это извстіе снова повергло меня въ отчаяніе — и я съ нетерпніемъ, между страхомъ и надеждою, ожидала письма отъ брата.
‘Сестра’, такъ писалъ ко мн Маіоръ, ‘твое письмо пришло недлею позже сраженія при Елисаветпол. Эльскій тяжело раненъ — и я боюся объявишь ему содержаніе твоего письма.— Ему нуженъ покой, а излишняя радость разстроитъ его здоровье.— Ну,— молодецъ рубиться твой Владилиръ, будутъ его помнить. Эскадронъ мой былъ первый къ непріятелю, а Эльскій командовалъ первымъ взводомъ. Персіяне съ яростію на насъ бросились. Командуя эскадрономъ, въ пылу сраженія, я не примтилъ, какъ четыре Персіянина меня окружили, шашки ихъ засверкали надъ моей головою, но вдругъ явился Эльскій, самъ Господь прислалъ его ко мн на помощь, а то басурманы смахнули бы съ меня голову, какъ шапку. Онъ застрлилъ того, который былъ ко мн ближе. Другіе, давъ мн дв легкія раны въ голову, оборотили лошадей — и ускакали. Перевязавъ голову платкомъ, я собралъ свой эскадронъ, и сдлавъ атаку, опрокинулъ и разогналъ густыя толпы непріятелей. Мы пустились ихъ преслдовать, многихъ изрубили, другіе успли спастись. Возвращаясь назадъ, мы нашли. Эльскаго на земл, онъ былъ раненъ пистолетною пулею въ грудь, мы подняли его. Драгуны принесли его въ лагерь чушь дышащаго.
Владиміръ терпливо перенесъ операцію, и исполняетъ вс лкарскія предписанія, хотя и крпко жалетъ, что не кончилъ жизнь на ратномъ пол, а глубокая рана въ грудь долго не дозволитъ ему ссть на коня, и снова искать смерти.
Добрый братъ, обязанный ему спасеніемъ жизни, онъ одинъ только умлъ развеселять его, разсказывалъ обо мн, возбуждалъ надежду, длалъ намки и постепенно приготовлялъ его къ извстію о моей свобод. Здоровье Владиміра поправлялось, утшительныя слова Маіора дйствовали на него лучше всхъ Медицинскихъ пособій. Чрезъ дв недли онъ оставилъ постелю, но Медики настоятельно требовали, чтобъ онъ оставилъ на время, и Персію и Грузію. Знойный климатъ, недостатокъ спокойнаго пріюта и средствъ въ краю, нованаселенномъ и наполненномъ войсками, могъ имть вредное вліяніе, на его разстроенное здоровье, он это чувствовалъ, но почитая, что Рускому стыдно оставлять шпагу въ военное время, ршительно отвергнулъ ихъ предложеніе.
Генералъ его, бывшій лично свидтелемъ храбрости Безпріютнаго, самъ постилъ его. Въ присутствіи Полковаго Командира и Офицеровъ, онъ поцловалъ Владиміра за геройской подвигъ, оказанный имъ подъ Елисаветполемъ и самъ надлъ на него орденъ Св. Георгія только что полученный изъ Петербурга. Потомъ убждалъ его оставить полкъ и хать лчиться. Драгунъ представлялъ ту же причину. ‘Любезный другъ’ возразилъ Генералъ ‘ты здсь безполезенъ. Болзнь долго не позволитъ теб владть шпагою. Отечество признательно къ твоей храбрости, а блый крестъ будетъ свидтельствовать, что ты не отъ трусости вложилъ въ ножны саблю.’ Начальники Владиміра повторяли слова Генерала и Безпріютный склонился на ихъ убжденія, взялъ отпускъ до выздоровленія, отъ полученной раны, съ слезами обнялъ сослуживцевъ своихъ, и не смотря на ужасную боль въ груди, поскакалъ въ Петербургъ, какъ фельдъ-егерь. Братъ провожалъ его до Ставрополя: ему также нужно было попить богатырской воды цлительнаго Кавказа.
Они остановились въ трактир, гд надлежало имъ разстаться. Дорогою Безпріютный былъ задумчивъ и часто оглядывался назадъ. Еще онъ не зналъ обо мн ршительно, но слдующій разговор, написанный ко мн братомъ почти слово въ слово, вывелъ его изъ сомнительнаго положенія.
Графиня вынула письмо и читала:
Эльскій, сказалъ я,— пишетъ Маіоръ,— наденемъ-ка блые Кресты, да выпьемъ за здоровье — Царя и Рускихъ воиновъ. Молодцы рзаться! Эй, малой! трубокъ! Шампанскаго! Еще мы не праздновали съ тобою побды при Елисаветпол.
Влад. выпьемъ, мой другъ! я заглушу виномъ боль раны.
Маіоръ. Владиміръ, Ты спасъ мн жизнь, а то не курить бы мн больше трубку, не пивать бы пнистаго Шампанскаго, твое здоровье!
Владим. Любезный другъ! Мой долгъ былъ защищать тебя, какъ Начальника, а за друга охотно пожертвую жизнію. Ты желаешь мн здоровья? Спасибо теб! но на что оно?
Маіоръ. Отчаяніе есть отпечатокъ слабой души, а Драгуну съ блымъ крестомъ, сражавшемуся при Елисаветпол….
Владим. Я шелъ на бой, какъ на званый пиръ. Мн было пріятно смотрть, какъ шашки сверкали надъ головою. Пуля, влетвшая въ грудь не такъ больна для меня, какъ одна мысль, что Софья за мужемъ!— Рана закроется, во сердце вкъ будетъ ныть и мучиться.
Маіоръ. Мой другъ! Еще есть надежда. Посмотри, какъ играетъ вино въ покалахъ. Посмотри, какъ оно искрится. Можетъ быть,— что когда нибудь и ты будешь счастливъ, пятидсяти-лтній Графъ Жерскій не обязался подпискою жить вчно….
Владим. Что сказалъ ты? (Тутъ алый румянецъ покрылъ блдное его лице.) Договаривай, братъ, договаривай… нтъ, молчи! Ты для того только всегда обольщаешь меня, чтобы посл, тмъ боле заставить чувствовать всю тяжесть моего положенія… безчеловчный!
Маіоръ. Надйся!
Влад. Ты смешься и находишь удовольствіе меня мучить. Этотъ варваръ!…
Маіоръ. Совсмъ нтъ. Выпьемъ-ка, да пожелаемъ ему царства небеснаго!.
Владиміръ (вскакиваетъ). Какъ? Жерскій умеръ!… Жалкій человк!’— —
Братъ подалъ ему мое письмо. Владиміръ пробжалъ его и долго не врилъ глазамъ. Потомъ воскликнувъ: ‘Софья свободна! Она въ Петербург!’ бросился обнимать Маіора. ‘Пусть это обманчивый сон, говорилъ онъ, я никогда бы нехотлъ пробуждаться.’ Добросердечный Маіоръ принималъ самое живое участіе въ его восторгахъ: это видно въ каждой строк письма. ‘Никогда еще не видалъ я Владиміра веселымъ, никогда еще не видалъ такого румянца на загорломъ лиц его. ‘Я теб давно говорилъ, твердилъ я Эльскому, что въ Петербург славныя лкарства.’ —
Разлука съ братомъ разстроила на нсколько времени веселость Безпріютнаго. Владиміръ взялъ у брата мой адресъ.
Однажды, похала я въ магазин Ключарева. Возвращаюсь домой — въ передней сказываютъ, что какой-то Офицер недавно пріхавшій изъ Грузіи ожидаетъ въ зал. Я тотчасъ догадалась я невольно громко произнесла его имя. Владиміръ ходилъ большими шагами по комнат. Частыя горести прогнали румянецъ мой, я думала, что онъ меня не узнаетъ, но едва переступила черезъ порог, какъ Безпріютный лежалъ у ногъ моихъ. ‘Софья!.. Владиміръ!..’ Вотъ все, что могли мы тогда сказать. Мы долго стояли въ безмолвіи. Ахъ! какъ слабы слова въ подобномъ случа. Бываютъ минуты въ жизни, которыя дйствуютъ на человка съ необыкновенною силою, минуты, когда самыя горестныя чувства становятся для насъ наслажденіемъ, когда язык нметъ, но полное сердце говоритъ краснорчиво.
Два дни провели мы въ безпрерывныхъ восторгахъ, распрашивали, разсказывали все, что съ нами было! На третій назначено было наше обрученіе. Мы не могли другъ на друга наглядться, вспоминали холмъ, розы, домикъ, пожаръ, малйшія подробности. Тетушка раздляла нашу радость. Священникъ обручилъ насъ.
Увы! сказала Графиня, теперь начинается горестная эпоха: я постараюсь сократить расказъ объ ней.
Во весь день Владиміръ былъ веселъ. Но излишняя, внезапная радость, и безпокойство далекой дороги въ глубокую осень, совсмъ разстроили его слабое здоровье. Рана растворилась, сдлался сильный жаръ, лихорадка, и къ вечеру онъ слегъ въ постелю. Тотчасъ послали за Врачами. Они осмотрли рану, потомъ вышли въ другую комнату, совтовались между собою съ такимъ видомъ и такимъ голосомъ, который не предвщалъ ничего добраго. Я не знала, что мн остается: страхи или надежда. Я умоляла ихъ, оказать надъ нимъ все свое искуство, общала золотыя горы… Они общали, обнадеживали, но больному становилось часъ отъ часу хуже, я не отходила отъ его постели. И передъ иконою Божіей Матери со слезами просила ему облегченія. Но Владиміръ угасалъ подобно нагорному лучу, скрывающемуся въ сумрак тумана. Казалось, мое присутствіе прогоняло еще хладную смерть. ‘Софья!’ — сказалъ онъ умирающимъ голосомъ, сжавъ мою руку,— ‘силы мои слабютъ, смертный холодъ разливается по моимъ жиламъ. Но — ты моя и я умираю спокойно. Не плачь, милая Софья, мы разлучаемся не надолго…’ — Голосъ его слаблъ.— Онъ прижалъ меня къ сердцу, и хотлъ еще что-то сказать, но силы ему измнили, смертный холодъ разлился по всмъ членамъ: онъ преставился.— Въ отчаяніи бросилась я на безчувственное его тло, покрывала его жаркими поцлуями, хотла вдохнуть въ него жизнь… но вс усилія мои остались тщетными, я упала въ обморок и меня — насильно оторвали отъ бездыханнаго тла.
Очнувшись, я побжала было въ его комнату, въ зал, первый предметъ, представившійся глазамъ моимъ, былъ Владиміръ въ гроб. На бломъ, какъ полотно, лиц его видно было тихое спокойствіе, казалось, будто онъ мн улыбался. Не стану говорить вамъ о моей горести.
Я не имла силъ проводить тло его до могилы. Тетушка провожала Владиміра. Добрый братъ, узнавъ о смерти его, плакалъ о немъ, какъ о друг и спасител, и до сихъ пор неутшенъ. Весь полк былъ огорченъ симъ извстіемъ, и Офицеры и солдаты проливали, о немъ слезы.
Въ тотъ день, когда вы видли меня на его могил, былъ день рожденія Безпріютнаго.’ — Она умолкла, закрыла платкомъ прекрасное лице свое… видно было, что она рыдала… я удалился.
Участь Безпріютнаго сильно меня тронула. Чрезъ недлю, я зашелъ навдаться об ея здоровь, но мн сказали, что она ухала въ Малороссійскія свои деревни.
Желая знать о сей достойной сожалнія женщин, я писалъ къ К… Предводителю Дворянства, который увдомилъ меня, что Графиня уединенно живетъ въ своей деревн, вызжаетъ только въ Церковь, заботится о благоденствіи крестьянъ своихъ и бдные благословляютъ ея имя, что, наконецъ, въ память несчастливцу — Владиміру, на холм противъ хижины она выстроила огромный домъ, куда принимаются несчастные сироты. Графиня воспитываетъ ихъ на свой счетъ, обучаетъ ихъ полезнымъ рукодльямъ, читать, писать и начальнымъ основаніямъ необходимйшихъ наукъ. Она всякій день посщаетъ сіе благодтельное заведеніе и иметъ бдительнйшій надзоръ за порядкомъ и успхами.— Ворота сего дома всегда отворены и надъ ними сіяетъ золотая надпись: Пріютъ безпріютнымъ.
Крестовскій
Островъ.