Пустынникъ Муромскихъ лсовъ.
Пустынникъ Муромскихъ лсовъ.
Повсть.
(Посвящена любезной родительниц).
Varium et mutable semper foemina. Virg.
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
В. Владиславлевъ.
‘Славянинъ’, No XLVIII8/, 1827
Пустынник Муромских лесов, Владиславлев Владимир Андреевич, Год: 1827
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Было время, когда охота была любимымъ моимъ занятіемъ, когда я цлые дни проводилъ въ глухихъ лсахъ Муромскихъ, когда сырая земля была мн постелію, а Небо покрываломъ. Сума дичи вполн вознаграждала за вс непріятности, и я въ восторг возвращался домой. Охотились ли вы, когда-нибудь, Читатели? Если нтъ: то вы не поймете этаго удовольствія. Спросите же у своихъ знакомыхъ — охотниковъ. Они вамъ скажутъ, что страстный, истинный охотникъ, добровольно переноситъ и зной и дождь, и вьюгу, тонетъ въ болотахъ, томится жаждою, голодомъ, изнемогаетъ отъ трудовъ и прыганья по кочкамъ. И все это для удовольствія застрлить бекаса, котораго часто и самый ловкой пудель не отыщетъ въ высокомъ тростник, или въ густой какъ лсъ, осок. О вкусахъ спорить не должно!
Однажды осенью, я разошелся съ егеремъ, всегдашнимъ моимъ сопутникомъ. Начало смеркаться. Ночевать въ лсу было для меня не новое, но осенній дождь и холодный втеръ заставляли подумать о ночлег. По краткости времени, я не усплъ еще узнать мстоположенія лсовъ, и полагался въ семъ случа на товарища, которому они, по его словамъ, извстны были, какъ его пять пальцевъ. Между тмъ, лсъ темнлъ боле и боле, песокъ становился глубже и разсыписте. Я звалъ товарища въ рогъ, но не получивъ отвта, ршился искать убжища. Еще блуждалъ я около часа. Лсъ становился гуще, дождь сильне, — наконецъ, я выбился изъ сил и расположился подъ высокою сосною, на сухихъ ея иглахъ. Я хотлъ заснуть, но сонъ бжалъ меня. Мысли мои перенеслись въ Петербургъ. Тутъ съ удовольствіемъ вспомнилъ я счастливое время, проведенное въ этой столиц. Вспомнилъ тебя, прелестная Лилія! Твои голубые глаза, небесную улыбку. Милый образъ твой живо представился моему воображенію — и я, забывъ лса Муромскіе, въ восторг произносилъ твое имя!…
Ударъ по плечу вывелъ меня изъ сладкаго забвенія. Я оглянулся,— передо мной стоялъ человк — блдный, высокій — боле привидніе, нежели человк. Длинные волосы, въ безпорядк разсыпавшіеся по изсохшему лицу его, большіе, черные, глубоко впалые глаза — безъ слов сказывали, что онъ несчастливъ. Булатная сабля висла на боку, пара чеканныхъ пистолетовъ заткнуты были за поясомъ и бурка покрывала его высокій станъ.
‘Онъ смотрлъ на меня съ душевнымъ соболзнованіемъ., несчастный молодой человкъ,’ сказалъ онъ наконецъ, пожавъ плечами, ‘чье имя произносишь ты?’
‘Имя прелестной Лилія’— отвчалъ я въ восторг, ‘того божества, которое, волшебнымъ жезломъ очаровательной красоты своей, развила во мн способности и научила свято почитать добродтель, того божества, чей образъ руководитъ меня во всхъ моихъ начинаніяхъ и часто разрушаетъ обольстительныя искушенія злаго Демона, имя той несравненной женщины… ‘
‘Женщины?’.— сказалъ онъ съ горькою улыбкою. ‘Несчастный незнакомецъ,— еще ли не испыталъ ты ихъ вроломства? Еще ли очарованіе, эта пагубная завса сердецъ чувствительныхъ, покрываетъ глаза твои? узнаешь — незнакомецъ — узнаешь, и сердце твое обольется кровію.’ Онъ замолчалъ. Глубокій вздох вылетлъ изъ груди его. Слезы не катились, казалось, они изсякли отъ горести. ‘Посмотри на меня,’ продолжалъ онъ, посл минутнаго молчанія, ‘вотъ жертва ихъ вроломства. Похожъ ли я на человка? Но было время, когда румянецъ щекъ моихъ былъ але румяной зари, когда глаза мои еще не потухли, когда, ноги мои не знали усталости на паркетахъ Петербургскихъ, и звонкія шпоры, и этотъ ржавый булатъ,’ продолжалъ онъ, гремя саблею, ‘были свтле прекрасныхъ очей красавицы.’ Пустынникъ снова умолкъ. Казалось, воспоминаніе прошедшаго сильно тревожило его угнетенную душу.
‘Ахъ! какъ жалокъ былъ этотъ страдалецъ! Мы оба долго, долго молчали. ‘Незнакомецъ!’ — сказалъ я наконецъ, невольно охвативъ его руку — ‘ты несчастенъ.’ Онъ посмотрлъ на меня пристально. Казалось, онъ думалъ, что я проникнулъ его тайну и сомнительно покачалъ головою.— ‘И я несчастенъ, незнакомецъ, мы братья, поврь мн тайну и сердце твое можетъ быть облегчится.’
‘Ты несчастливъ? сказалъ онъ, подавая мн руку — ‘Ахъ! я люблю несчастныхъ. Но сильный дождь заставляетъ насъ искать убжища, пойдемъ со мною.’ — И мы отправилисъ.
‘Уже съ самаго моего прізда, мои дорогіе сосды, особливо сосдки, много успли разсказать мн о чудак, который поселился въ лсахъ Муромскихъ, он увряли, что онъ богачь, знатнаго рода, что одни трескучіе морозы заставляли его возвращаться въ свои помстья, гд въ огромныхъ палатахъ своихъ, похожихъ на самые страшные замки чувствительной Писательницы Госпожи Радклифъ, сидитъ запершись и имя на часахъ у своихъ воротъ прикованнаго медвдя. Одинъ безрукій Инвалидъ, спасшій ему жизнь въ сраженіи подъ Полоцкимъ, составлялъ его придворный штатъ. Но выходя въ Церковь въ большіе праздники, онъ сыпалъ серебро нищимъ, бралъ маленькой оброкъ съ крестьянъ своихъ и былъ благословляемъ вдовами, сиротами и убогими. Сосдки его, особливо т, которыя прочили за него своихъ откормленныхъ дочекъ, совсмъ не то объ немъ думали, они слышали, что онъ ненавидитъ женщинъ, и въ отмщеніе за честь своего пола, разславили, будто онъ знается съ нечистыми духами, расхаживаетъ по лсамъ на равн съ деревьями, и воетъ страшне волка, то вдругъ сдлается такимъ малорослымъ, что спрячется въ трав и птухомъ кукаркаетъ. Иные даже крестясь, утверждали, что красныя двушки… ко невозможно описать всхъ нелпостей, которыя суеврный народ и болтливыя барыни говорили о несчастномъ пустынник.
Мы шли тихо, по какимъ то примтамъ моего чуднаго сопутника: не было ни дорожки, ни тропинки. Нога по колно вязла въ зыбучій песокъ — и я скоро почувствовалъ сильную усталость. Путеводитель мой былъ задумчивъ. Онъ отводилъ длинныя втви и мало обо мн заботясь, опускалъ ихъ, сучья хлыстали меня по лицу — и, признаюсь, весьма невжливо. Но сильное любопытство заставляло меня слдовать за нимъ, и черезъ полчаса, пустынник остановился.
‘Вотъ мой домъ!’ сказалъ онъ, показывая на шалашъ, построенный между трехъ сосенъ, войдемъ, незнакомецъ!’
Я повиновался. Большая Датская собака и волкъ, котораго онъ самъ вынулъ изъ норы и пріучилъ къ себ, встртили насъ громкимъ лаемъ, но услыша голосъ хозяина, умолкли и начали ласково увиваться около хозяина и лизать его руки. ‘Вотъ врные друзья мои,’ сказалъ пустынникъ, гладя собаку, ‘и единственные повренные моихъ горестей.’ — Пустынникъ ударилъ кремнемъ въ огниво и скоро восковая свча освтила его пустынную келью.
Шалашъ построенъ былъ изъ сухаго хвороста, соломенная крыша покрывала его. На одной сторон, лежала широкая доска съ изголовьемъ и служила постелью пустыннику, надъ нею въ углу вислъ крест Св. Георгія, которому онъ молился, три ружья, покрытыя буркой, стояли въ углу, а небольшой ящикъ служилъ ему вмсто кладовой.— Сатиры Буало и разныя сочиненія противъ женщин разбросаны были на полк, а портрет прекрасной женщины длалъ шалашъ очаровательнымъ.
Развсивъ по стнамъ оружіе, пустынникъ раскрылъ ящикъ, вынулъ яйца, масло, сыръ, яблоки, бутылку наливки и начал меня подчивать. Я не заставилъ просить себя: голодъ давно уже начиналъ меня мучить. ‘Пей, незнакомецъ,’ сказалъ хозяин мой, наливая полный стакан, ‘пей, если сей цлительный нектаръ плняетъ еще твои чувства. Что до меня, то вино не иметъ ни одного изъ тхъ благотворныхъ качествъ, которыя превознесены Анакреономъ, Гораціемъ и обезьянами ихъ — Французскими Поэтами XVIII вка. Оно не веселитъ и даже не утшаетъ, жаль, что ни за какія груды золота не льзя почерпнуть воды изъ рки забвенія. Память: сердца, тверже памяти ума.’
Утоливъ голодъ, я снова началъ разсматривать жилище чудака-пустынника. Я не могъ скрыть моего любопытства, безпрестанно взглядывалъ на портретъ, былъ увренъ, что я часто встрчался въ свт съ подлинникомъ, но вдругъ не могъ припомнить: гд и когда? ‘Ольга!’ — вскричалъ я наконецъ, узнавъ въ немъ изображеніе Ольги Ивановны Менской, бывшей нкогда украшеніемъ Петербурга, ‘какимъ чудомъ портрет твой занесенъ въ лса Муромскіе? Но увы! ты здсь, одна’ — продолжалъ я посл минутнаго молчанія, ‘гд же другъ твой, Надинъ, который изъ многочисленной толпы твоихъ обожателей, одинъ только умлъ любить тебя, былъ неразлучнымъ твоимъ спутникомъ на всхъ балахъ и гуляньяхъ, во всхъ театрахъ и собраніяхъ? Только на васъ злословіе не изливало яда, и вс жители Петербургскіе говорили, что вы созданы одинъ для другаго… Надинъ!…’
Занятый воспоминаніемъ прошедшаго, я не примтилъ, какъ пустынникъ подошелъ ко мн. ‘Надинъ передъ тобою’ — сказалъ онъ, взявъ меня за руку. ‘Какъ?’ воскликнувъ я, ‘ты Князь Надинъ, тотъ веселый предсдатель пріятельскихъ бесдъ, тотъ паркетный герой, тотъ милый повса, который не находилъ себ равнаго въ красот и любезности, котораго черные глаза приводили въ трепетъ всхъ матушекъ и мужей, тебя, пламеннаго друга прекрасной Ольги, котораго называли счастливйшимъ изъ смертныхъ, нахожу я пустынникомъ въ лсахъ Муромских! скажи, какой Демон разрушилъ твое счастіе?’
‘Какой демонъ? спрашиваешь ты. Вотъ онъ,’ сказалъ пустынникъ, показывая на портрет.
‘Какъ! этотъ Ангел? возможно ли!’
‘Садись, незнакомецъ, сказалъ онъ, будучи сильно растроганъ, но стараясь скрыть отъ меня слезы, навернувшіяся на глазахъ его. Я разскажу теб мою любовь, мое счастье, мои несчастья—и сердце твое обольется кровію. Знаю, что это повствованіе раскроетъ мои раны, но пусть нарываетъ мое сердце.’ Я повиновался, слъ на дубовый чурбан, пустынникъ расположился на изголовь, и посл минутнаго молчанія, он начал:
‘Ты помнишь Менскую. Не буду говорить о красот ея. Въ первый разъ я увидлъ Ольгу на вечеринк у Генерала Збарскаго и въ первый раз сердце мое забилось любовію. Это было въ Святки. Генерал, любя Русь, самъ предложилъ играть въ фанты: охъ болитъ! и мы услись.
Два раза сердце Ольги болло но не тронь меня (я былъ этимъ цвткомъ). Въ жизнь свою не зналъ я робости, но когда хотлъ сказать по Ольг, язык мой не могъ этого выговорить, когда же начали разыгрывать фанты, когда прекрасная Ольга пригласила меня на исповдь, когда, наконецъ, она протянула мн пухленькую ручку — тогда — незнакомецъ, я не помнилъ ничего окружающаго, въ жилахъ моихъ пробжалъ пламень, мн, казалось, что вся вселенная заключена была тогда въ этой ручк — и я въ восторг поцловалъ ее. Ольга молчала, но я понялъ, что у нее не каменное сердце. Есть тысяча движеній, тысяча взглядовъ, видимыхъ, понятныхъ и неизъяснимыхъ. Это невольныя искры мыслей, вырывающіяся изъ души, пылающей любовью, посредствомъ ихъ, влюбленные имютъ чудное и таинственное сношеніе. Это звено огненной цпи, которая противъ воли сковываетъ два юныя сердца, и какъ электрическій металлъ служитъ проводникомъ ихъ взаимному пламени.—
‘Прошелъ годъ. Я любилъ Ольгу пламенно, идеально, какъ немногіе умютъ любить. Она была небогата, Сіятельство не украшало ея скромной фамиліи, но мн казалась она существомъ небеснымъ. Образъ ея руководствовалъ всми моими поступками, для нее началъ я писать стихи, меньше предаваться буйнымъ шалостямъ молодости, скромне одваться, сдлался застнчиве, молчаливе, даже добре. Никогда нищій не протягивалъ мн руку по напрасну. Мн казалось, что Ольга видитъ все, что я длаю. Рдко, очень рдко встрчался я съ нею: бродить, какъ шпіону около ея дома, искать случаевъ, будто бы ненарочно, видться съ нею, я считалъ для себя нискимъ и недостойнымъ моей чистой любви. Единственное мсто, гд безпрепятственно видлъ ее, была Церковь. Не думай, незнакомецъ, чтобы я, забывъ святость мста, увивался вокругъ нее, не спускалъ съ нее глазъ въ продолженіи обдни, нтъ, я молился еще усердне, стоя возл прелестной, моя душа, возносилась гор къ Царю Царствующихъ и слезы катились изъ глазъ моихъ. Иногда, смотря на нее, забывалъ, что есть міръ, но чувствовалъ, что никогда не былъ онъ такъ прекрасенъ, и никогда не былъ такъ твердо увренъ въ Божіей премудрости, въ Его Благости. Сначала, я далъ волю сердцу и воображенію, посл, уже трудно было остановить ихъ.
Но скоро мысль, что Ольга принадлежитъ другому, начала терзать меня. Незнакомецъ, любовь безъ надежды ужасна. Грусть овладла мною. Я пересталъ здить въ свтъ, мучился безсонницею, кончилось тмъ, что, грудь моя начала сохнуть!—
‘У Зборскаго была вечеринка. Меня туда пригласили. Грустенъ, задумчивъ, стоялъ я въ зал подл печки и отрывисто отвчалъ на вопросы-сосда. Вошла Менская и мн показалось, что печь раскалилась — я отошелъ. Имя ея невольно сорвалось съ моего языка. ‘Прекрасная женщина, сказалъ я съ жаромъ сосду, это Ангелъ, это божество, которое ошибкой залетло на землю.’ — О комъ вы говорите? равнодушно спросилъ меня сосдъ. Раздраженный его холодностію, я началъ осыпать его упреками. ‘Скиъ, сказалъ я ему, Лапланецъ, въ жилахъ твоихъ обращается не кровь, а ледъ, суровый климатъ отбилъ у тебя вкус къ изящному — какъ можно такъ равнодушно говорить о прекрасной Ольг?’ — ‘Я удивляюсь вашему жару!’ — Не внимая словамъ его, я продолжалъ подчивать его подобными вжливостями. ‘Помилуйте,’ сказалъ онъ наконецъ смяся, ‘виноватъ ли я, что вы влюблены въ Менскую?’ — При сихъ словахъ, он пристально посмотрлъ на меня.
‘Этотъ упрек заставилъ меня покраснть. Хладнокровный сосдъ начал говорить объ Ольг и разговоръ нашъ снова оживился. Онъ такъ хорошо зналъ Менскую, такъ умлъ показать ея достоинства, такъ умлъ вовлечь въ разговоръ, что я невольно, мало по малу, поврялъ ему любовь мою, — но любовь чистую, непорочную.— ‘Признаюсь,’ сказалъ я наконецъ, ‘я бы почелъ себя счастливйшимъ изъ смертныхъ, естьли бъ могъ быть представленъ прекрасной Ольг.’ —
‘Это удовольствіе я вамъ сегодня же доставлю’ — сказалъ хладнокровный сосдъ.
‘Я готовъ былъ упасть къ ногамъ его, но онъ, взявъ меня за руку, подвелъ къ прекрасной. ‘Олинька,’ сказалъ oнъ, ‘рекомендую теб моего друга, Князя Надина, мн будетъ очень ‘пріятно, если ты будешь обходиться съ нимъ, какъ съ моимъ искреннимъ пріятелемъ.’
‘При сихъ словахъ, Ольга смшалась, но скоро отвчала: что воля мужа для нее законъ, и что-она очень рада такому знакомству.
‘Пораженный сими словами, я совсмъ потерялся, и даже не могъ сказать ей пустаго свтскаго комплимента. Ольга, видя мое замшательство, удалилась. ‘Извините мою откровенность,’ сказалъ я мужу ея.— ‘Я.’ — ‘Вы со всмъ не имете нужды извиняться’ — отвчалъ онъ, ‘разговоръ вашъ для меня во все неоскорбителенъ, напротивъ, я радуюсь, что имлъ случай пріобрсть знакомство благороднаго, чувствительнаго человка.’ Между тмъ, его пригласили играть въ вистъ — и мы раскланялись.
‘Ты удивляешься, незнакомецъ’ — продолжалъ пустынникъ, почему до сихъ пор я не зналъ Менскаго. Очень не мудрено. Петръ Сергевичъ былъ прекрасный мужъ, а не любовникъ. Въ юности своей, он былъ женатъ по страсти и былъ любимъ взаимно. Но его блаженство недолго продолжалось. Скоро хищная смерть лишила его кроткой супруги, и онъ едва не потерялъ разсудка. Слишкомъ десять лтъ оплакивалъ он кончину своей доброй подруги. ‘Только одинъ разъ огараютъ вещи, только одинъ разъ любитъ сердце,’ говоритъ пословица. Наконецъ, соскучивъ одиночествомъ, онъ ршился искать себ подругу. Наружность Ольги ему понравилась, а кроткій нравъ и пріятные таланты заставили его искать ея согласія. Будучи весь день занятъ службою, Менской не хотлъ мшать молодой супруг своей веселиться, и цвтущіе годы убивать въ скучномъ однообразіи — и Ольга во всхъ собраніяхъ и на гуляньяхъ являлась съ матерью. При томъ, до сихъ поръ я мало заботился о связяхъ ея, въ голов моей кружились идеалы, я жилъ въ мір фантазіи.
‘Ольга не имла особенной привязанности къ мужу. Едва ей минуло 16 лт, какъ родители предложили ей руку Менскаго и дочь, покорная ихъ вол, Ольга приняла ее безъ отвращенія и безъ восторга. Образованный умъ, душевная доброта, пріятная наружность и всегдашнія угожденія мужа, возбуждали въ ней къ нему почтеніе. Но чувство любви еще было чуждо ея сердцу, толпа ея обожателей походила на сводный полкъ, который разнообразіемъ мундировъ представлялъ прекрасную картину глазамъ наблюдателя, но ни одинъ изъ нихъ не удостоился особеннаго вниманія. Это счастіе предназначено было мн.
‘Я, думаю, и ты не разъ завидовалъ моему блаженству, когда я вдлался единственнымъ, сердечнымъ другомъ Ольга. Незнакомецъ, продолжалъ онъ, съ жаромъ схвативъ мою руку ‘когда есть на земл счастіе, такъ я испыталъ его тогда! Мужъ, увренный въ чистот моей привязанности, въ благородств моего образа мыслей, не ревновалъ меня. Онъ смотрлъ на насъ, какъ на милыхъ дтей, которые играютъ жизнію, испытываютъ душевныя силы и, крпко схватясь рука за руку, поддерживаютъ одинъ другаго, а не сбиваютъ съ дороги. Старушка — мать всегда радовалась моею неограниченною привязанностью къ Ольг, моею готовностью выполнять свято вс ея старушичьи прихоти, а Олтга совершенно предалась влеченію сердца.
‘Позволь мн умолчать о восторгахъ любви, которые быстро уносили прекрасные дни моей жизни, — все это можно чувствовать, но чтобы описать ихъ, на это еще не изобртено ни слов, ни выраженій. Незнакомецъ! можетъ быть, и ты когда нибудь узнаешь ихъ, и скажешь, что пустынникъ говорилъ правду.
‘Ахъ, незнакомецъ! Крестовскій островъ никогда не выдетъ изъ моей памяти. Тамъ у горъ есть желтая бесдка, въ которой сосредоточиваются длинныя аллеи. Однажды, большею компаніею мы гуляли по острову. Это было въ начал лта. Пріятный вечер, очаровательныя окрестности, все располагало насъ къ веселію. Мы взошли въ бесдку. Между тмъ, какъ другіе восхищались прекрасными видами, въ упоеніи любви, мы блаженствовали. Весь вечеръ провели мы съ неописаннымъ восторгомъ, — гуляли, катались на катер, бгали взапуски, сама Ольга говорила, что она никогда не была счастливе, уходя изъ сада, я вынулъ карандаш и написалъ на столб бесдки:
Эсперъ и Ольга здсь были счастливы 1811 юля 31-го.
‘Каждый день бывая съ Менскою и говоря о томъ и другомъ, иногда мы длали критическій разбор знакомымъ, посщавшимъ домъ Менскихъ. Хвалили хорошее, не злословя, охуждали дурное, безъ злобы смялись надъ смтнымъ. Боле всхъ икалось Поручику Ивову. Это былъ мущина среднихъ лтъ, невысокаго роста. Орлиный носъ занималъ немалое пространство всей его фигуры и относился къ цлому, какъ Швеція къ Россіи. Длинные бакенбарды, стальная часовая цпочка и двойный лорнетъ, составляли существенную его принадлежность и необходимое условіе его бытія. Одинъ глазъ его углублялся въ разсматриваніе Свера, тогда, какъ другой величественно обращался къ Югу. При всемъ своемъ безобразіи, Ивовъ былъ занятъ собою до чрезвычайности и воображалъ, что онъ красавецъ. Желая придать себ любезности, въ которой ему природа отказала, Ивовъ въ произношеніи картавилъ и не иначе говорилъ, какъ по-французски, любилъ не у мста сказать дубовую остроту, или отпустить экспромтъ, давно уже напечатанный въ Благонамренномъ. Но нигд онъ не былъ такъ забавенъ, какъ въ танцахъ. Тутъ обыкновенно вс гости умирали со смха:
Смяться, право, не гршно,
Надъ тмъ, что кажется смшно.
‘Онъ былъ всегдашнимъ предметомъ нашихъ насмшекъ, такъ, что наконецъ Ольга не могла на него смотрть равнодушно, — и даже, когда случалось намъ задуматься: то довольно было одного только имени Ивова, чтобы развеселить насъ.
‘Однажды, зашелъ я къ пріятелю моему Холмскому. У него нашелъ я нсколько Офицеровъ. Ихъ жаркій споръ оглушилъ меня. Казалось, они не примтили моего прихода. Любя Ольгу, я сдлался очень скроменъ и ненавидя вспыльчивые споры, отошелъ въ сторону. Громче всхъ слышенъ былъ голосъ карикатурнаго Поручика. Насилу понялъ я, что Говорили объ Ольг. Ивовъ ршительно охуждалъ ея поведеніе, и поносилъ ее оскорбительными словами.
— Поручикъ!— сказалъ я, подошедъ къ нему, прошу удостовришь меня въ истин словъ вашихъ.—
‘А вамъ какое дло?’ отвчалъ онъ. ‘Да, забылъ,’ продолжалъ онъ съ насмшкою, ‘вы мужъ … другъ… съ родни, хотлъ я сказать, этой смиренниц.’
— Не надобно быть ни мужемъ, ни братомъ добродтельной женщины, чтобы вступиться за честь ея. Теперь поздно отыгрываться словами. При собраніи этихъ благородныхъ людей требую удовлетворенія!— Объявляю, что ты клеветникъ!— —
‘Ивову не оставалось выбора. Хотя онъ душевно чувствовалъ справедливость словъ моихъ, но честь мундира, званіе Офицера и униженная гордость въ присутствіи товарищей, заставили его поднять, брошенную ему мною перчатку. Тогда же назначено время и мсто поединка. Еще недавно, случалось въ годъ по двадцати дуэлей, нын въ пять лтъ, едва ли слышно объ одной. Прежде, за каждую бездлку, выдутъ на сабляхъ, оцарапаютъ пальчикъ, запьютъ Шампанскимъ и въ тотъ же еще вечер, и раненый герой съ подвязанною ручкою, и противникъ его явятся на балъ, чтобы пожать лавры и получить похвалу красавицъ. Теперь стрляются въ трехъ шагахъ и только за самыя важныя оскорбленія. Это заставляетъ надяться, что дуэли скоро и совсмъ прекратятся.
‘Поручик былъ дерзкаго нрава. Съ чувствами нискими, онъ самъ искалъ прежде въ Ольг, но оскорбленный ея равнодушіемъ, началъ ее злословишь и выводишь худыя заключенія изъ свободнаго ея обращенія.
‘Въ обыкновенный час я похалъ къ Менскимъ, и хотя старался казаться веселымъ, хотя мысленно уврялъ себя, что избавить свтъ отъ подлеца, а Гвардію отъ карикатуры, есть дло полезное, что сладко и прекрасно потерять жизнь за честь любезной и отмстить клеветнику, но совсть не хотла молчать — и Менская замтила, что я въ этотъ вечеръ былъ не въ своей тарелк.
‘На другой день въ 5 часовъ утра, я былъ уже на условленномъ мст за Новой Деревнею. Соперникъ мой пріхалъ нсколько минутъ прежде. Мы поклонились другъ другу холодно. Ивовъ, по привычк, посмотрлъ на меня въ лорнетъ. Секунданты хотли было примирить насъ, но что могутъ совты благоразумія, тамъ, гд дйствуютъ сильныя страсти? Поставленъ барьеръ, отмряно 10 шаговъ, пистолеты при насъ заряжены, поданы каждому изъ насъ своимъ секундантомъ… махнули блымъ платкомъ… раздались выстрлы… пуля съ визгомъ сорвала правый эполетъ мой, противникъ упалъ замертво.— Онъ отнесенъ въ ближній постоялый дворъ. Тамъ уже находился знаменитый Операторъ нашъ N. N.
‘Еще я не возвратился домой, какъ стоустая молва разнесла всть о нашей дуэли по всему Петербургу. Въ тотъ же день Плацъ Адъютантъ отвезъ меня къ Коменданту, а на другой день, Петропавловская крпость сдлалась моимъ жилищемъ.
‘Тснота, сумракъ, одиночество, унылый звук часовыхъ курантовъ, всегдашняя бесда съ крысами, даже будущая участь моя, не столько меня тревожили, какъ невдніе, въ которомъ оставался я нсколько дней о том: живъ, или умеръ мой соперникъ? Прелестный образъ Менской былъ неразлучный сопутникъ мой, и мысль, что я страдаю за честь любезной, нсколько меня успокоивала. Однако же, я съ нетерпніемъ ожидалъ приговора Военнаго Суда, потому, что продолжительное однообразіе мн очень наскучило.
‘Я прострлилъ Ивова навылетъ, рана была опасна, но не смертельна.
‘Это было въ начал 1812 года, незабвеннаго для Россіи. Когда ненасытный побдами Наполеонъ приводилъ въ исполненіе свои Гигантскіе замыслы противъ нашего Отечества. Громы войны гремли все ближе и ближе къ Петербургу. Наши Арміи много претерпли, надлежало подкрпить ихъ.
‘Въ это время, Императоръ АЛЕКСАНДРЪ находился въ Москв. Онъ сказалъ слово Дворянству — и черезъ дв недли миліонъ воиновъ стоялъ подъ ружьемъ: плуги перекованы въ копья, а серпы въ сабли. Онъ сказалъ слово Купечеству, — и серги и ожерелья, и браслеты и покалы, и кубки и груды золота лежали у ногъ Благословеннаго.
‘Петербургъ не хотлъ уступить Москв въ любви къ Государю, вс ополчились: и старый и малый, и ремесленникъ. и Царедворецъ, и Поэтъ и Математикъ. Тогда формировался въ Петербург Безсмертный полкъ,
‘Во дни бдствій, люди бываютъ снисходительне къ слабостямъ ближнихъ. Я просилъ, чтобъ меня опредлили рядовымъ въ этотъ полкъ, желая кровію загладить мое преступленіе. Много помогло мн въ этомъ случа то, что Ивовъ самъ былъ зачинщикомъ ссоры, и что поступокъ его признанъ безчестнымъ. Черезъ мсяцъ, я сидлъ на лихомъ Горскомъ кон, въ рядахъ храбрыхъ, простымъ солдатомъ, по готовый драться съ самимъ чортомъ. Надобно вамъ сказать, что и самъ я тогда былъ похожъ на мертвеца изъ баллады. Тутъ въ первый разъ узналъ я настоящую цну свободы и свта. Я всмъ кланялся, всему радовался, всмъ утшался.
‘Только недлю оставалось мн прожить въ Петербург. Блдный, худой, въ медвжьей шапк, опоясанный саблею съ кожанымъ темлякомъ, захалъ я проститься съ Менскями, Они ужаснулись моей страшной наружности и приняли со слезами благодарности. Дружески укоряли, что я подвергалъ жизнь опасности за пустыя слова невжды. Ольга была неутшна, бранила Ивова, и клялась, никогда съ нимъ не встрчаться.
‘Незнакомецъ’, позволь мн умолчать о послднемъ прощаніи, о клятвахъ и слезахъ Ольги, уже я былъ въ Гатчин, а пламенный поцлуй еще горлъ на щек моей.
‘Въ глубокой горести, шелъ я походомъ. Не сабли и пули, но милая занимала вс мои мысли. Какъ теперь помню, что 27-го Сентября соединились мы съ побдоносною Арміею Графа Витгенштейна. 28-го Сентября сей знаменитый Полководецъ длалъ смотръ С. Петербургскому Ополченію. Ревущее, безпрерывное: ура! встртило и проводило сего Генерала, 29-го Сентября, я стоялъ уже на аван-постахъ. Я дрался, какъ разъяренный тигр. Французамъ отмщалъ я не только за раззореніе Отечества, за грабеж и пожары, но и за разлуку свою съ Менскою, и даже за несчастную свою дуэль съ Ивовымъ. Нашъ полкъ прикомандированъ былъ къ Мишавскому Драгунскому, подъ начальство храброму какъ шпага, Полковнику Л…..у,— За первое авангардное дло под мстечкомъ Юревичами, произведенъ я былъ въ унтеръ офицеры, получилъ знак отличія Св. Георгія и пять сабельныхъ знаковъ на лвой рук. Подъ Полоцкимъ пожалованъ я въ Офицеры и переведенъ въ Сводный Кирасирскій полкъ, имъ командовалъ тогда Полковникъ Конной Гвардіи П…..ъ, знакомецъ мой и землякъ. Всего легче отличиться храбростію человку, которому нечего терять, а найти все можно. Армія усиленными переходами шла впередъ на соединеніе съ Арміею Адмирала Чичагова. Не прошло недли посл взятія Полоцка, какъ меня вызвали въ главную квартиру, дали сотню Гусаръ, да дв сотни Донцовъ — и отправили отыскивать Армію Чичагова. Я сдлался предводителемъ отдльнаго отряда, мн дано важное порученіе. Надлежало перейти большую дорогу, изъ Смоленска въ Вильну, по ней отступала большая Наполеонова Армія. Мн удалось это исполнить счастливо: дорогою я отбилъ множество Русскихъ плнныхъ, пушки, знамена — и черезъ дв недли подалъ лично Адмиралу Чичагову депеши Графа Витгенштейна.
‘Но я заболтался. Кончу въ двухъ словахъ. Въ Штабъ Офицерскихъ эполетахъ, съ Георгіевскимъ Крестомъ и девятью легкими ранами вступилъ я въ Парижъ.
‘Тоска по милой, не рдко посщала меня на бивакахъ. Тогда, какъ товарищи пили за здоровье непріятеля некупленное вино, я завернувшись въ шинель, сидлъ одинъ и думалъ объ Ольг. Этотъ портретъ, два, три письма, полученныя отъ Менскихъ, облегчили мою горесть, а побда подъ Лейпцигомъ и переходъ черезъ Рейнъ, все боле и боле питали надежду на скорое возвращеніе къ милой.
‘Парижскій воздухъ былъ для меня душенъ. Я скучалъ тамошними веселіями, просилъ и получилъ безсрочный отпуск и полетлъ въ Отечество.
‘Въхавъ въ Москву, я долго бродилъ по обгорлой Столиц, которая уже понемногу обстроивалась. Запертыя Церкви, трубы обгорлыхъ домовъ, на всякомъ шагу показывали грабительство и нечестіе французовъ. А сколько невинной крови тутъ пролито, думалъ я, не такъ поступали русскіе въ Париж. Они не отмщали тамъ за смерть своихъ, не разграбляли селъ, не зажигали деревенскихъ хижинъ, не ругались надъ Святынею. Руки ихъ не дымятся кровію. А насъ честятъ именемъ Азіатскихъ варваровъ, Татаръ, называютъ Сверными медвдями. Не уже ли злые французы лучше? Въ сихъ размышленіяхъ проходилъ я мимо успенскаго Собора, какъ услышалъ шаги, догоняющаго меня человка, я оглянулся и въ минуту былъ въ объятіяхъ Холмскаго. Надинъ! Холмскій! ‘Ты ли это?’ ‘Другъ мой!’ и дружескій поцлуй прервалъ наши восклицанія.
‘Давно, ли изъ Петербурга?’
‘— Съ годъ! отвчалъ Холмскій.’
‘Что Ольга Ивановна? здорова ли она? что Петръ Сергевичъ? Какъ они поживаютъ?
— Эсперъ! я завидую твоему счастію, отвчалъ онъ, прекрасная награда ожидаетъ тебя въ Петербург. Менскій умеръ.—
‘Менскій умеръ! возможно ли!’
— Да, мой другъ, еще прошлаго года онъ простудился и нервическая горячка въ дв недли свела его въ могилу.’ ‘Жаль, что нтъ теперь Надина,’ говорилъ онъ Ольг передъ смертью, онъ не имлъ силъ продолжать и скончался.—
‘Эти слова произвели на меня сильное впечатлніе, я почувствовалъ всю важность этой невозвратной потери. Въ немъ лишился я лучшаго друга и наставника. Имя проницательный и образованный умъ, Менскій здраво судилъ о всхъ предметахъ, и сужденія свои умлъ украшать еще боле любезностію, я всегда слушалъ его съ удовольствіемъ, и проведя съ нимъ вечеръ — возвращался домой лучшимъ, готове всхъ жертвовать для пользы человчества, такъ сказать, самоотверженне. Благородныя поступки его были отблескомъ его прекраснаго сердца. А сколько радости, сколько очаровательныхъ минут доставилъ. онъ мн своимъ великодушіемъ!— можетъ быть, что другаго, это извстіе обрадовало бы, но меня до глубины души опечалило. Хотя Ольга и была свободна, но я былъ счастливъ и при жизни ея мужа. Не я ли былъ единственнымъ предметомъ ея мыслей? не я ли слышалъ ея признаніе и сгоралъ отъ пламенныхъ поцлуевъ? я наслаждался нжнйшими цвтами невинной страсти, и мн никогда не приходило на мысль употребить во зло ихъ довренность.— Моя любовь походила на какое-то обожаніе, я съ досадою отталкивалъ мысль обладать ею, она казалась мн слишкомъ земляною, недостойною божества моего.
‘Долго оплакивалъ я смерть добродтельнаго Менскаго, не смлъ хать въ Петербург и явиться къ Ольг. Наконецъ, страсть взяла верхъ. Мысль, что Ольга свободна, пріятне отзывалась въ моемъ сердц. Я началъ строить воздушные замки, и въ прелестныхъ мечтаніяхъ, очутился у Петербургскаго шлагбаума.
‘Я выпрыгнулъ изъ коляски у Казанскаго моста, веллъ хать къ Демушу, а самъ побрелъ пшкомъ въ Казанскій Соборъ принесть благодареніе Всевышнему за спасеніе жизни, которую тысячу разъ подвергалъ, казалось, неизбжной опасности.
‘Отслужа молебенъ, беру извощика, и скачу въ домъ къ Менской. Прізжаю, вхожу въ переднюю — спрашиваю Ольгу — ‘Ее нтъ дома’ — отвчаетъ слуга, ‘а не прикажете ли доложить объ Васъ Барину?’ — ‘Какому Барину?’ — ‘Николаю Петровичу, сударь, Ивову‘ — ‘Ивову! этой каррикатур! Я не къ нему, я пріхалъ къ Ольг Ивановн Менской‘ — ‘Я вамъ докладывалъ, сударь, что Барыни нтъ дома, она лишь только изволила ухать къ тетушк.’ — ‘Да скажи пожалуй, продолжалъ я, не понимая словъ его, какимъ образомъ попался къ вамъ Ивовъ— эта каррикатура…..’
‘Очень простымъ, сударь. Баринъ изволилъ жениться на Барын и живутъ вмст. Вотъ только недля, какъ они отпировали свадьбу. То-то, сударь — было весело!?’ — Я стоялъ, какъ окаменлый — ‘Прикажите доложить Барину? онъ изволитъ отдыхать теперь въ диванной, Николай Петровичъ будетъ очень радъ’ — ‘Провались ты съ своимъ бариномъ’ — вскричалъ я въ бшенств, хлопнулъ дверью и безъ памяти побжалъ, куда глаза глядли.
‘Не помню, какъ я возвратился домой. Въ первыя минуты пробужденія, ужасное бшенство овладло мною. Я занемогъ горячкою, въ жару хотлъ бжать къ Ольг, и однимъ ударомъ поразить ее и мужа — но мстить измнниц, я почелъ для себя подлымъ и отмстилъ ей — презрніемъ.—
‘Измна Ольги, приводила всю кровь мою въ движеніе и усиливала болзнь, уже я былъ на краю могилы, но искуство Врачей возвратило мн жизнь для мученій.—
‘Во время болзни, посщали меня родные и друзья. Волею и неволею узналъ я, что Ивовъ во время отечественной войны оставшись въ Петербург, готовилъ мн сіе ужасное мщеніе, и всми нискими происками, снова началъ искать благоволенія Ольги. До смерти Менскаго они не имли никакого успха, но кончина сего добродтельнаго человка, придала злодю новыя силы, и открыла боле способовъ къ исполненію его коварнаго плана. Золото, лесть, обманы, все, что-только свойственно коварному мщенію ниской души, Ивовъ расточалъ въ изобиліи для достиженія своей цли.— Съ помощію преданныхъ ему нискихъ людей, онъ распустилъ слухъ, что я обрученъ съ двицею Ревеловою, и по возвращеніи въ Москву, буду торжествовать свою свадьбу.
‘Ольга, увренная въ благородств моихъ поступковъ, сперва не внимала пустымъ слухамъ. Поручик удалялся ее, молчалъ, и сею хитростію много способствовалъ своимъ намреніямъ.—
‘Не буду говорить теб о всхъ подлыхъ средствахъ, какія употреблялъ онъ для достиженія своей цли. Модныя торговки показывали Ольг прекрасныя наряды, которые, будто бы по моему заказу, скоро отправлены будутъ въ Москву къ моей невст. Самый поединокъ, онъ умлъ обратить въ свою пользу, утверждая, что я насмхался надъ ея любовію, что жестокая боль раны ему пріятна, ибо, ежеминутно напоминаетъ ему тотъ счастливый день, когда онъ имлъ случай вступишься за ея честь, что онъ нарочно далъ промахъ, ибо видлъ, что я ей пріятенъ, и не хотлъ лишить ее сего удовольствія, хотя и очень чувствовалъ, что я недостоинъ былъ ея любви. Черезъ нсколько времени, Менская получила черезъ почту свой портретъ, подобный этому, который она мн подарила.
‘Между тмъ, обстоятельства заставили его спшить, мы возвращались изъ Парижа. Лихорадка, постившая меня въ Москв, заставила двумя недлями позже пріхать въ Петербург. Я не писалъ къ Менской, ибо неожиданностію хотлъ еще боле увеличить прелесть свиданія. Всмъ этимъ, Ивовъ умлъ воспользоваться.
‘Отъ нашествія непріятеля разорился отецъ Ольги и вошелъ въ долги. Ивовъ перекупилъ векселя и чрезъ своихъ соучастниковъ потребовалъ скорой уплаты. Старикъ находился въ крайнемъ положеніи, тюремныя двери готовы были опозорить его сдые волосы. Ивовъ, уничтоживъ векселя, искусно увдомилъ о семъ Ольгу чрезъ друзей своихъ, отрекаясь самъ отъ сего великодушнаго дла. И въ то время, когда Менекая была тронута его мнимымъ великодушіемъ и врною любовію, Ивовъ предложивъ ей руку, умолялъ ее въ жалостныхъ выраженіяхъ не погубить его, и она — могла согласиться.
‘Легковрная! Она могла сомнваться въ моей врности и поврить обманчивымъ словамъ нискаго человка.
‘Съ тхъ пор, я не могу равнодушно смотрть на женщинъ. Мн кажется, что вс они дышатъ измною, что они готовы попрать священнйшія клятвы, обмануть благороднаго мущину и выйти за мужъ за подобную каррикатуру.
‘Еще мсяц пробылъ я въ Петербург, взялъ отставку, и распрощался со всми веселіями юной жизни, которыя не надолго озарили меня своимъ мишурнымъ блескомъ. Величественное зданіе моихъ мечтаній, обрушилось въ минуту, какъ дымъ разсянный порывомъ втра — и вотъ уже пятый годъ живу здсь пустынникомъ. Иногда въ грустныя минуты, взглянувъ на портретъ, прошедшее возобновляется въ моей памяти и прогоняетъ тоску. Воспоминаніе услаждаетъ мою участь, и — прельщенный наслажденіями пролетвшей счастливой любви, нердко произношу здсь въ восторг имя измнницы.’—
‘Свча догорла. Пожелавъ пустыннику спокойной ночи, я скоро заснулъ крпкимъ сномъ. И на другой день съ восходомъ солнца мы разстались.
Возвратившись въ Петербургъ, въ разсяніи шумнаго свта, я позабылъ моего пустынника. Однажды, гуляя на Крестовскомъ, я зашелъ отдохнуть въ желтую бесдку, и жалкая участь его возобновилась въ моей памяти. Между многими надписями, я началъ искать слова, написанныя имъ въ упоеніи счастливой любви. Съ большимъ трудомъ нашелъ я одно только слово: Эсперъ…, а прочія стерты были рукою времени. ‘Ты одинъ только’ — подумалъ я, ‘остался твердъ въ своихъ словахъ, и Ольга и счастіе давно тебя забыли, и какъ бы подкупили время скоре стереть свои имена.’ —