ПРОТИВОРЧІЯ
или
гордость ума и слабость сердца.
Повсть.
В. И.
‘Встникъ Европы’, No 10, 1814
Противоречия или гордость ума и слабость сердца., Измайлов Владимир Васильевич, Год: 1814
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Изъ многихъ дамъ и мущинъ, ужинавшихъ въ домъ одинокаго, но гостепріимнаго Поліекта, всегдашняго Московскаго жителя, вс раззъхались посл, ужина, кром красавицы Валеріи, его родной, молодой племянницы, которая по смерти своихъ родителей жила у тетки въ домъ, во всякой день ужинала у дяди, у сего почтеннаго и добраго старика. Онъ любилъ ее какъ дочь, но видлъ безъ ослпленія, и съ ласкою остерегалъ отъ заблужденія молодости и общества. ‘Береги доброе имя’ говорилъ ей Поліектъ, между тмъ какъ подавали ея карету, ‘ты добра умна, и любезна, но слишкомъ втрена и нескромна.’ — Вы такъ судите въ шестьдесятъ лтъ, съ улыбкою отвчала Валерія, цлуя его руку,— но вы не такъ думали въ двадцать, согласитесь сами? — ‘Нтъ, никогда не любилъ я втреныхъ женщинъ’… — Такихъ, какъ я, вы сказать хотите, но будьте справедливы. Можете ли сомнваться въ постоянств моего сердца? Могу ли имть слабыя привязанности? Нтъ! кого полюблю одинъ разъ, того буду любить вчно! — ‘Такъ, знаю твое сердце, но, другъ мой, кто вритъ тайнымъ добродтелямъ женскимъ, когда поступки обличаютъ въ порокахъ? Ахъ! видя твою легкомысленность, и воображая, чего она можетъ теб стоить, я готовъ плакать какъ младенецъ. Пока ты не будешь за мужемъ и щастлива, я не умру покойно.’ — Дядинька! вы меня трогаете. Но скажите, чего вы хотите? чего требуете? — ‘Того, чтобы ты не была такъ скора на изъявленіе твоихъ предубжденій въ пользу однихъ и противъ другихъ людей, такъ насмшлива въ твоихъ лтахъ, и въ состояніи твоего пола, такъ наконецъ не справедлива на счетъ нкоторыхъ людей, которые не безъ причины гордятся передъ тобою ихъ достоинствами…..’ — Угадываю! вы говорите объ Евгені? — ‘Да, ваши вчныя противорчія мн не нравятся.’ — Хорошо, общаю вамъ не противорчить ему никогда съ ныншняго дня. Чего не сдлаю въ угожденіе вамъ? Но позвольте мн взглянуться въ зеркало? Гд часы ваши? Пристала ли ко мн эта шаль? Но, простите, спшу на балъ. — Племянница скрылась, a дядя глазами и мыслями ее провожая, говорилъ самъ въ себ: ‘Избалованное дитя фортуны, ты погибаешь!’
Въ самомъ дл, веселая, живая, плнительная Валерія родилась любимицею природы и щастія, которыя щедро осыпали ее дарами своими, украсили достоинствами ума и сердца, преимуществами рода, красоты и достатка. Но какъ воспользовалась красавица сими щастливыми дарами? Какъ многія сіи подобныя, измняя добродтели: для любезности, обращая способности природы на усилія искусства, и отъ развратныхъ нравовъ свта портя свое доброе сердце. Къ тому же, она имла безмрную гордость, и кром дяди не позволяла никому говорить себ истины, никому подавать себ совтовъ. Но великое самолюбіе неразлучно съ нкоторымъ возвышеніемъ ума и сердца. Валерія любила похвалу, a не терпла лести. Умне другихъ сверстниковъ своихъ, она скучала льстивымъ языкомъ Нарциссовъ влюбленныхъ въ зеркало и въ самихъ себ, нчто свыше обыкновеннаго образа мыслеи, чувство своего достоинства и глубокая сердечная нжность, сдлали ее строгой въ выбор жениховъ, и неприступной для толпы искателей. Наружность обманула наблюдателей. Знаки ея равнодушія къ женихамъ отнесли къ видамъ честолюбія, a свободное обращеніе со всми молодыми людьми къ втрености и непостоянству сердца. Поліектъ судилъ о ней справедливе. Онъ видлъ, что ея маленькая слабость состояла только въ свойственномъ ея полу желаніи нравиться самымъ невиннымъ образомъ безъ всякаго порочнаго намренія, видлъ и сожаллъ, что наружная склонность подражать нравамъ свта обнаруживала въ ней движенія порочнаго кокетства. Но ему было всего чувствительне и досадне то, что она подала поводъ къ предубжденію противъ себя одному изъ дальнихъ его родственниковъ, который съ недавняго времени жилъ у него въ дом, и котораго ему хотлось женить на племянниц.
Сей сродственникъ Евгеніи, прекрасный собою мущина, около 30 лтъ, имлъ строгія добродтели, едва смятенныя глубокою чувствительностію, великую привязчивость къ свтскимъ порокамъ, и маленькую слабость досадовать на успхи, чуждые его слав. Какъ пятна на солнцъ, такъ слабости въ мудрыхъ, ихъ скоре замчаютъ, можетъ быть отъ того, что онъ облегчаютъ самую раздражительную боль въ чувств самолюбія, какъ т въ чувств зрнія. И какъ скоро воспользовалась сими слабостями толпа втрениковъ и втреникъ, чтобы вызывать его на совмстничество и оспоривать его преимущества! Изъ тхъ, которые съ большимъ жаромъ противорчили его суду и мннію, была Валерія, умная Валерія, достойная защищать справедливйшее дло. Упрямый Евгеній не хотлъ ничмъ жертвовать для удовольствія Граціи, a красавица не хотла ничего уступить требованіямъ строгаго мудреца, и молодые люди, видя ихъ жаркіе споры, говорили съ улыбкою: ни когда эти антиподы не будутъ имть ничего общаго, ни языка, которымъ говорятъ, ни правилъ, которымъ слдуютъ въ жизни.
Посл того, какъ Валерія общала дяд не ходить боле въ спор съ Евгеніемъ, сей послдній принялъ на себя то же обязательство, по убжденію Поліекта, но оба съ того времени перестали не только противорчить, но и говорить другъ съ другомъ. Напрасно Поліектъ придумывалъ способы исполнить свое желаніе. Какъ было приступить въ длу? какъ заговорить о томъ двумъ человкамъ, до того предубжденнымъ другъ прошивъ друга, что одинъ не хотлъ слышать похвалы другому? Иногда Поліектъ бралъ каждаго по одиначк, и хвалилъ передъ нимъ другаго, ожидая безпристрастія и справедливости, но безъ всякаго успха. ‘Какой суровый умъ’ говорила Валерія, ‘какое черствое у него сердце!’ — Какая неосновательность мыслей — говорилъ Евгенія, какія порочныя правила, это можетъ ожидать отъ нее уваженія къ добродтели? — ‘Это самый холодный философъ!! восклицала Валерія. — Эта своенравная и высокомрная прелестница — утверждалъ Евгенійй. Старикъ отчаялся, и замолчалъ.
Въ лтахъ глубокой старости самое легкое прискорбіе дйствуетъ на физическую природу, и добрый Поліектъ, огорченный сими обстоятельствами, слегъ въ постелю отъ жестокой нервической болзни. Три недли никого не принимали, одна племянница съ теткою своею навщала больнаго. Послдняя часто узжала, но Валерія проводила день и ночь, его постели, не оставляя его ни на часъ, и только засыпала въ креслахъ на то время, когда Евгеній приходилъ смнить ее въ должности. Такое неусыпное попеченіе о дяд, заботливая осторожность во всхъ поступкахъ, врнйшая точность въ исполненіи докторскихъ предписаній, a всего боле неизмнная кротость, съ которою она вытерпливала несправедливые иногда ропоты и укоризны больнаго, изумили Евгенія, едва ли строгій разумъ его не примирился на тотъ разъ со всми свтскими слабостями по крайней мръ онъ готовъ былъ снисходить къ нимъ по слабости своего собственнаго сердца. Скоро Поліектъ началъ выздоравливать. Онъ лежалъ еще въ постеле, но безъ страданія. Иногда Валерія читала ему книгу, иногда онъ разсуждалъ съ нею не безъ намренія въ присутствіи Евгенія о тхъ нравственныхъ предметахъ, которые представлялись въ книг и которыя могли обнаружить передъ нимъ ея доброе сердце. Въ одинъ вечеръ зашелъ разговоръ о дружб. Валерія хвалила описанія сей героической страсти въ Ричардсоновой Кларисс и въ Руссовой Элоизъ, и говорила шутя, что любовь отсвчивается въ дружб, какъ солнце въ стекл, или вод. Можетъ быть она не позволила бы себ такъ смло изъясняться о любви, естьли бы не видала себя равнодушною къ Евгенію, a его равнодушнымъ къ себ. Какъ бы то ни было, она продолжала разсуждать съ великою основательностію. Пылкое воображеніе, доброе сердце, неразлучное съ женщинами желаніе нравиться, лицемъ, или умомъ, приносили ей даръ краснорчія. Во все время Евгеній молчалъ и слушалъ, но передъ концемъ разговора сказалъ: ‘Знаете ли однакожъ, что я думаю? Дружба есть дурная копія любви, или, слдуя вашему сравненію, неясное отраженіе ея чистаго свта.’ Валерія взглянула на него съ коварною усмшкою, и едва не сказала: Вы философъ, a почитаете любови чистымъ свтомъ, но удержалась въ присутствіи дяди, который, предвидя ея насмшку, принялъ на себя важный видъ и остановилъ ее строгимъ взоромъ. Между тмъ она защищала свое дло, называя мудреца преступникомъ добродтели и природы, но мудрецъ былъ на сей разъ не чистосердеченъ: немного женскаго лукавства пристало въ нему отъ красавицы. Совсмъ не такъ думалъ онъ о чувств дружбы, но ему хотлось говорить о преимуществ любви, и нкоторыя сильныя доказательства, приведенныя въ пользу сего послдняго мннія, заставили Валерію раза два задуматься и даже закраснться. Разговоръ кончился. Посл ужина Валерія ухала домой, но ухала съ удивленіемъ, что строгій Евгеній предпочитаетъ любовь дружб, и это удивленіе не выходило у ней изъ головы.
На другой день, когда Валерія пріхала освдомиться о здоровь Поліекта, сей послдній напомнилъ ей о бывшемъ наканун разговор: ‘Какъ показалось теб вчерашнее разсужденіе о любви?’ Этотъ вопросъ, самый обыкновенный, привелъ Валерію въ нкоторое замшательство отъ того, что дядя угадалъ нкоторымъ образомъ ея тайныя сомннія. ‘Что значитъ этотъ вопросъ?’ спросила она съ удивленіемъ. — Ничего, хочу сказать только свое мнніе’ — ‘Нтъ, ваше лице показываетъ что-то таинственное?’ — Нтъ другой таинственности, кром той, которую нахожу въ рчахъ Евгенія, и которой не могла бы не замтить. Его вчерашнее мнніе противорчитъ, кажется, его строгимъ правиламъ и его обыкновенному удаленію отъ любви и женщинъ. ‘Чтожъ вы заключаете изъ того?’ съ улыбкою спросила Валерія. — То, что онъ иметъ намреніе жениться и, можетъ быть, на теб. — Валерія ахнула. ‘Что вы говорите, дядинька? Я и Евгеній!… какая пара!…. Но скажите, пожалуста, разв онъ говорилъ вамъ что нибудь на то похожее?’ Догадливый старикъ нарочно задумался. — ‘Нтъ’ повторила Валерія съ любопытствомъ ‘вы молчите и что-то скрываете.’— Когда ты хочешь знать — отвчалъ Поліектъ съ важнымъ видомъ, который имлъ свою цль и причину,— то скажу теб, что онъ расположенъ жениться, и говоритъ прямо, что естьли бы ему надлежало искать себ подругу въ кругу свтскихъ женщинъ, то выборъ его обратился бъ не на тебя, и что онъ предпочитаетъ теб многихъ другихъ женщинъ по ихъ любезности и красот. Но можетъ быть…. — ‘Какая мн до того нужда’, перервала Валерія съ огненною въ лиц краскою, ‘и что вамъ вздумалось говорить мн о такомъ замужств, которому предпочту скоре вчное уединеніе въ стнахъ монаетырской кельи.’ — Однакожъ Евгеній иметъ достоинства, добродтели и чувствительность, которыя могутъ сдлать женщину щастливою. ‘Пускай бережетъ свои достоиства для другихъ. Но перервемъ этотъ разговоръ, для меня очень скучный.’ — Такъ кончила рчь, но оставила впечатлніе въ ум и душ Валеріи, которая не смла спросить, a любопытствовала знать вс подробности того, что Евгеній говорилъ о ней. Обманъ Поліекта имлъ свое дйствіе. Живо тронутое самолюбіе Валеріи задавало ея дятельному воображенію трудъ угадывать, по какому случаю строгій мудрецъ этотъ ршиться на женитьбу, и какимъ образомъ онъ судилъ и сравнивалъ красавицъ. Сколько она ни почитала себя равнодушною къ его мннію, однакожъ его гордость страдала, и сердце противъ воли занималось тмъ предметомъ, о которомъ разумъ не позволялъ ей мыслить
По совершенномъ выздоровленіи Поліекта, когда гости съхались въ одинъ вечеръ въ ужину, остались подл Евгенія одни пустыя кресла, на которыя Валерія сла, какъ вдругъ Евгеній всталъ съ своего мста, и занялъ другое, безъ всякаго умысла. Никто въ шумномъ стеченіи людей не замтилъ сего перехода, кром Валеріи, которая вспомнила тотчасъ пересказанныя ей Поліектомъ рчи. Не досадно ли, думала она сама въ себ, что тотъ человкъ, который не имлъ и не иметъ никакой причины на меня жаловаться, показываетъ ко мн явное презрніе? Конечно не важно для меня его мнніе, но чувствительна обида, и естьли не всякая женщина можетъ ожидать почтенія къ ея достоинствамъ, то всякая иметъ право требовать уваженіе къ ея полу: правило, конечно и ему извстное. — Эта мысль долго занимала Валерію, раздражая ея тщеславіе, но чтобы показать себя равнодушною къ сему поступку, она смялась, хохотала, рзвилась, замчая украдкою каждый шагъ Евгенія. Иногда ей казалось, что онъ смется надъ ней, и даже произноситъ ея имя, перешептываясь съ пріятелями, иногда она пробгала мимо того мста, гд былъ Евгеній, чтобы говорить съ другими, но вслушиваться въ его рчи. Ей хотлось чрезвычайно привязаться къ первому слову и случаю для отношенія грубому человку насмшкою, или презрніемъ. Въ конц вечера, остановясь нарочно у того мста, гд Евгеній сидлъ съ нсколькими дамами, она вмшалась въ общій разговоръ, и Евгеній, видя вс мста занятыя, уступилъ ей свое такъ вжливо и охотно, что Валерія отблагодарила его самымъ чувствительнымъ образомъ. Съ какою удивительною скоростію обращаютъ сіи люди съ живымъ характеромъ отъ одного движенія къ другому! Въ сердц Валерія видла уже не досаду, но радость и глубокая признательность, ибо ей казалось, что раскаявшійся Евгеній хотлъ сею вжливостью загладить свою первую грубость, и она помнила, что онъ не былъ никогда ревностнымъ исполнителемъ свтскихъ обыкновеній, но, что всего боле утшало ея самолюбіе, Евгеній стоялъ подл нее, бралъ участіе въ разговор, и соглашался со многими ея мнніями. Богъ знаетъ, какъ далеко забгало на тотъ разъ женское воображеніе для изъясненія сего феномена въ пользу своей красоты и любезности! Но догадки умной женщины въ любовныхъ случаяхъ не далеки всегда отъ истины. Какъ бы то ни было, она общала сама себ вознаградить его вниманіе ласкою, какъ за нсколько минутъ передъ тмъ хотла отплатить ему за грубостію насмшкою (крайности, не рдкія въ женщинахъ!), но, къ ея сожалнію, Евгеній скрылся: жестокая головная боль не позволила ему возвратиться къ ужину. Напрасно Валерія, безпрестанно оглядываясь на вс стороны и двери, ожидала его, нетерпливое желаніе изъявить ему сердечную ласку не могло исполниться, и дамы, проводя съ нею остатокъ вечера, находили ее молчаливой и скучной противъ обыкновенія.
Съ недлю Евгеній лежалъ въ постел отъ легкой простуды, и всякой разъ, какъ Валерія прізжала къ Поліекту, она посылала освдомляться о здоровь больнаго, съ изъявленіемъ учтиваго, но искренняго желанія видть его скоре. По истеченіи недли они увидлись въ дом Поліекта до създа гостей и въ отсутствіи хозяина, который, по нкоторымъ дламъ отъхавъ къ ближнему сосду, оставилъ племянницу для угощенія ожидаемыхъ въ вечеру дамъ. Какъ не вспомнить и какъ не заговорить о давнишнемъ, но памятномъ случа? Когда Евгеній благодарилъ Валерію за принятое въ его болзни участіе, она отвчала ему съ улыбкою: ‘Видите, что я не злопамятна?’ — Какъ? спросилъ Евгеній — разв я подалъ вамъ причину къ злопамятству? — ‘Въ послдній разъ, какъ мы видлись, вы бгали отъ меня.’ Евгеній изъявилъ сомнніе, a Валерія напомнила ему тотъ случай, о которомъ говорила, и онъ отвчалъ искренно, что оставилъ тогда свое мсто безъ всякаго намренія, и совсмъ ее не замтя. —‘Врю, что вы не замчаете меня и мн подобныхъ’ повторила Валерія съ живостію, ‘но такъ близко, какъ я была отъ васъ?’ — Такъ вы думаете, что я могу только замчать васъ вблизи?— ‘Едвали и тогда, a ваше призваніе есть тому доказательство. И гд вамъ строгимъ мудрецамъ снисходить къ намъ слабымъ тварямъ, созданнымъ только для вихря забав и для мрака безвстности! не правда ли?’ — Можетъ быть и правда, только не для васъ. Позвольте сказать себ, что вы не такъ смиренны въ чувствъ вашего женскаго достоинства! Но, Валерія, вы начали опять войну, которую продолжать не имю желанія и намренія. — Валерія улыбнулась. Они замолчали. Черезъ нсколько минутъ Евгеній такъ возобновилъ разговоръ: ‘Знает ли, Валерія, что за дв недли передъ этимъ во всю болзнь вашего дядюшки вы были совсмъ другою женщиною?…. нтъ! вы были свыше всхъ женщинъ въ мір? — вы были Ангеломъ кротости, благоразумія и добродтели!’… — Васъ ли я слышу, Евгеній! Какая лестная для меня похвала! Вы не обманываете конечно, ибо не знаете лести, Ахъ! какъ желаю быть всегда достойною вашего хорошаго мннія и примирить съ собою наконецъ строгаго, но великодушнаго человка, которому сама отдаю и честь и справедливость. — ‘Врить ли мн искренности этой рчи?’ — не думайте, Евгеній, чтобы вы были одни: на свт искренны, и послушайте. Вы меня видли легкомысленной на словахъ, втреной въ поступкахъ, упрямой въ моихъ безразсудныхъ мнніяхъ, но знаете ли отъ чего? скажу вамъ также откровенно. Я видла себя покрайней мр въ разстояніи земли и неба отъ прекрасной цли и великихъ добродтелей, на которыя вы указывали свту съ гордостію. По той же гордости и въ тайной досад, что не могу приближиться къ вашимъ правиламъ, я поставляла себ за славу отъ нихъ удаляться, и даже ихъ оспоривать, хотя чувства мои противорчили мыслямъ, а сердце языку. Прибавить ли другое къ тому признаніе въ знакъ совершенной откровенности? Ваша мудрость казалась мн немного принужденною, не совсмъ естественною, не для чувствительныхъ людей сотворенною. Конечно я ошибалась… — ‘Нтъ, вы были правы’ перервалъ Евгеній съ великимъ жаромъ. ‘Я притворялся холоднымъ стоикомъ, когда былъ чувствительнымъ и слишкомъ чувствительнымъ человкомъ, которому дорого стоила его строгость.’ — Какъ! — воскликнула Валерія съ улыбкою — и вы мудрые имете ту слабость, въ которой упрекаете насъ бдныхъ женщинъ, не говорю уже лукавить, но таить ваши чувства и мысли? — ‘Побужденія наши были почти одн’ отвчалъ Евгеній, не много смшавшись, ‘я не хотлъ, какъ и вы, изъ одной гордости уступать вашимъ требованіямъ, и не надясь ничего выиграть передъ женщинами черезъ достоинство и добродтель, я удвоилъ свои наружныя строгости, но теперь примирился съ вами и….’— При семъ словъ растворились двери. Пріхали гости. Евгеній не могъ договорить, чего съ любопытствомъ и нетерпніемъ ожидала Валерія. Нещастная литера! нещастный союзъ, и, ты отрзалъ рчь, вмсто того, чтобы связать ее! На немъ остановились два сердца въ смятеніи и неизвстности, какъ роковое слово нна устахъ Евгенія безъ конца и развязки.
Какъ скучны гости, думала Валерія, усаживая дамъ, и не удостоивая мущинъ никакого вниманія, та, которая любила гостей, и не оставляла мущинъ безъ привтствія. Казалось, что на тотъ вечеръ Евгеній и Валерія перемнились въ ихъ свойствахъ и поступкахъ: тотъ былъ привтливе, говорливе, даже развязне, a та гораздо осторожне въ ея живости, молчаливе противъ обыкновенія, и задумчива. Но оба говорили и поступали, какъ по тайному согласію: такъ встрчались ихъ мысли въ предметахъ общаго разговора. На лиц Валеріи пылалъ румянецъ отъ сердечныхъ движеній, a Евгенія оживляла какая-то наружная веселость.
Между тмъ увлеченная мало по малу живостію ума и сердца, Валерія возвращалась къ своему любезному характеру, и все вокругъ себя украшала неподражаемою пріятностію веселаго разума, цвтущаго, подобно красот ея, всею свжестію природы — какъ вдругъ, Поліектъ возвращается домой. Едва она видитъ его входящаго въ двери, и подбгаетъ къ нему съ пылкостію, съ изображенною на лицъ радостію, съ рчью, готовою летть изъ устъ ея такимъ примтнымъ образомъ, что Поліектъ останавливается и говоритъ: ‘Ожидаю, мой другъ, у тебя слова на язык.’ На бду слова изчезли. Валерія раздумала говорить, но смшалась, видя стоящаго передъ нею старика, и все общество, въ молчаніи ожидаютъ ее конца забавнаго явленія. Она хочетъ отъиграться шутками. Забавники приступаютъ къ ней, самъ дядя требуетъ объясненія, a въ нъсколькихъ шагахъ стоитъ Евгенія, строгій наблюдатель, и врно смотритъ на нее съ важностію Катона!… Какое стеченіе свидтелей и затрудненій!.... Какъ ни умна и ни проворна Валерія, она не можетъ ничего придумать отъ замшательства, кром неудачнаго способа отвести Поліекта въ сторону, которому говоритъ въ полголоса: ‘Мы примирились почти съ Евгеніемъ, вотъ о чемъ хотла вамъ сказать, но ради Бога’…. — Какая странность! — громко перерываетъ Поліектъ (который имлъ свои виды, и котораго напрасно просили молчать), — какая странность выдавать это за тайну. A я поздравляю Евгенія съ общимъ примиреніемъ,— Евгеній усмхнулся и покраснлъ не совсмъ какъ мудрый, и не совсмъ еще какъ влюбленный.
Въ теченіи сего вечера нетерпливая красавица выжидала Евгенія во всхъ углахъ и мстахъ, гд рдла толпа гостей, что бы возобновить безъ свидтелей разговоръ, нещастнымъ образомъ перерванный. Но осторожный человкъ не позволилъ себ говорить въ многолюдств, чего не изъясняютъ на втеръ и удачу, и что напрасно ожидали отъ него, какъ тайну жизни отъ рока и Провиднія. Съ вечеромъ протекала надежда, она изчезла совсмъ, когда кончился ужинъ, и Валерія готова была хать домой съ какимъ-то внутреннимъ расположеніемъ къ досад, естьли бы другой новый случай не привелъ ее въ самое пріятное удивленіе. Въ часъ ея отъзда, когда она откланивалась Евгенію, онъ подошелъ поцловать у ней руку въ первой разъ въ жизни, и въ полголоса сказалъ: ‘Вы были нескромны.’ Этотъ дружескій упрекъ, въ тайн произнесенный кроткимъ голосомъ и съ пріятнымъ видомъ, ласка, которую важный мудрецъ никогда ей не оказывалъ, и которая имла для нее цну прелестнаго дара любви, оба знака нкотораго рода довренности и несомнительной нжности, ей изъявленной человкомъ, до того времени угрюмымъ, и, казалось, нечувствительнымъ: сколько лестнаго для женскаго самолюбія и пріятнаго для сердца, занятаго уже своимъ предметомъ!
Теперь допросимъ, естьли угодно читателямъ, нмыя стны обоихъ домовъ, гд Валерія и Евгеній проводятъ время ночи и…. безсонницы. Онъ скажутъ намъ, сколько сердечныхъ движеній и быстрыхъ мыслей передано имъ, молчаливымъ свидтелямъ, подъ врною печатью таинства! сколько было такихъ чувствъ, съ которыми одно сердце отзывалось, кажется, на голосъ другаго, какъ будто бы пересылаясь и переговаривая между собою черезъ тихаго Ангела ночи! Милый человкъ, говоритъ Валерія, какъ судила я несправедливо о теб и о самой себ!… Всегда буду уважать и любить тебя, но какъ друга!… Могу ли надяться?…. Нтъ… Мудрецъ и влюбиться!… Но по чему знать?… можетъ быть… И какія послднія слова замерли на устахъ любезнаго Евгенія?..— О Валерія, мыслилъ послдній въ свою очередь, Богъ знаетъ, до чего бы договорился и вчерашній вечеръ, естьли бы не гости… Склонности сердца, слабости разума, вс таинства души моей готовъ я былъ открыть какъ бы самому Богу, со мной бесдующему, теб восьмнадцатилтней красавицы, младенцу по лтамъ и чувству!… Но я самъ былъ на ту минуту младенцемъ!… Буду ли всегда въ такомъ безпамятств?… Ахъ! поздно, поздно!.. Ты цвтешь, a я — отцвтаю… Но мы не хотимъ и не можемъ пересказывать всего, что говорили втайн сердца наши друзья, и… едва не сказалъ и любовники. Нтъ, они еще не любовники, но похоже на то, и можетъ быть мы не много ошибемся, естьли назовемъ ихъ симъ именемъ.
По утру Поліектъ изъявилъ Евгенію желаніе слышать подробности того примиренія, о которомъ племянница объявила ему наканун, и послдній разсказалъ чистосердечно, какъ дло происходило, умолчавъ только о нкоторыхъ сердечныхъ движеніяхъ. Опытной старикъ разсмялся, не отъ лукавства, но отъ радости.
На другой день герои наши встрчаются у Поліекта, и Евгеній удивляется, смотря на красавицу. Какъ просто и скромно одта Валерія! какъ видно намреніе угодить вкусу новаго друга, который любитъ простоту и хвалитъ скромность! Безъ всякихъ другихъ украшеній, кром благо платья и чернаго кружевнаго покрывала, кстати соединенныхъ въ знакъ сердечнаго траура и чистой Вестальческой добродтели (а женщины имютъ великій даръ изъясняться черезъ эмблемы), молодость и красота лица ея сіяютъ сквозь прозрачное кружево, какъ солнце сквозь облако. Но что всего боле украшаетъ ее въ глазахъ Евгенія? Новая заботливая осторожность въ всхъ частяхъ женскаго наряда, не видно того смлаго небреженія, съ которымъ тонкій флеръ прикалывался нкогда, у ея прекрасной груди. Евгеніи дорого цнилъ ея осторожность, и сколько жадные взоры и слабое сердце не оспориваютъ строгій разумъ въ польз таинства для женскихъ прелестей, онъ благодаритъ красавицу за ея вниманіе къ долгу скромности и за спасеніе святыхъ правъ невинности отъ взоровъ наглости и безстыдства. Съ неменьшимъ удовольствіемъ видитъ онъ, какъ Валерія удерживаетъ забывчивыхъ втренниковъ въ предлахъ строгой должности, удаляется отъ ихъ обидной ласки и выразительнымъ взоромъ относитъ къ нему достоинство сего примрнаго поведенія, какъ подражаніе его примру, какъ дань его добродтелямъ. Въ любви всякая жертва есть для одного даръ, a для другаго утшеніе. Не довольно было для Валеріи угождать безмолвно правиламъ Евгенія. Съ милою заботливостію подходила она къ нему и говорила: ‘Вы не веселы? можетъ быть вы не довольны?’ и щастливый Евгеній, угадывая смыслъ вопроса, отвчалъ съ полнымъ сердцемъ: — Нтъ, я веселъ, я доволенъ, будьте всегда подобны себ самой.—
Въ конц вечера разговоръ обратился на спектакли. Нкто изъ гостей предложилъ Валеріи играть на его домашнемъ театръ. Она не отвчала ничего ршительнаго, но взглянула на Евгенія такими глазами, которые требовали его мннія. Между тмъ, какъ продолжали разсуждать о спектакляхъ, она умла довести разговоръ до мннія нкоторыхъ строгихъ людей, которые не позволяютъ ихъ полу являться на сцену для забавы публики и для увнчанія себя пальмою. актерской славы. Многіе вооружились противъ излишней строгости сего правила, но Евгеній и Полеіктъ защищали его съ великимъ жаромъ. ‘Когда такъ!» воскликнула Валерія, ‘то съ ныншняго дня никто не увидитъ меня на сцен. Одинъ разъ играла я на театр, но этотъ разъ будетъ первый и послдній въ жизни моей.’ При этомъ словъ улыбнулись многіе изъ молодыхъ и старыхъ людей, перешепнувшись коварнымъ образомъ, a Валерія закраснлась отъ сердечнаго пламени и отъ явнаго признанія, которое вырвалось изъ устъ ея по быстрому движенію страстной души. Какимъ прелестнымъ существомъ казалась она Евгенію! Онъ не врилъ еще сил любви ея, но врилъ уже силъ добродтели надъ ея сердцемъ, и влеченію своего сердца къ ея уму и красот. Единственная женщина въ мір! думалъ онъ самъ въ себ, ты ршила наконецъ мои сомннія! Какъ долго не понималъ я, отъ чего въ одно время досаждали и льстили мн наши протворчія! Къ теб летлъ я на сладкую брань, въ теб любилъ тотъ умъ, тотъ языкъ и тотъ добрый нравъ, которыхъ оспоривалъ достоинство по одной наружности, но передъ которыми тайно въ душ смирялся. А теперь, теперь…. душа моя отдана теб!….—
Такимъ образомъ они продолжали видться и въ слдующіе дни, съ тайною сердечною склонностію, но безъ объясненія, съ общею, но безмолвною довренностію, одинъ угождая другому, тотъ смягчая свои строгости и требованія, a та умряя свое легкомысліе и очищая свои нравы, одинъ примиряясь съ любезностію, a другая съ мудростію, но оба говоря себ: ахъ! мы можемъ только быть друзьями! Они обманывались, но Поліектъ не обманывался, примчая за ними въ ежедневныхъ свиданіяхъ окомъ опытнаго наблюдателя и ревностнаго ихъ друга. Посмотримъ, какую пользу принесетъ ему наука сердцевденія!
Черезъ нсколько времени разнеслись повсюду слухи о замужств Валеріи съ Евгеніемъ. Многіе сомнвались, a другіе переувряли даже съ таинственнымъ видомъ, что она идетъ за другаго достойнаго мущину, который часто бываетъ въ домъ Поліекта, и который въ самомъ длъ искалъ руки ея. Сей послдній слухъ дошелъ до Евгенія черезъ людей, всегда готовыхъ или отъ праздности, или отъ порочности, спшитъ объявленіемъ печальныхъ извстій. Съ того времени онъ началъ замчать за симъ молодымъ человкомъ съ ревностію, съ часу на часъ возрастающею, a какъ Валерія не подозрвала ни мало сей ревности, то и не могла она избгать тхъ случаевъ, которые возбуждали въ немъ несправедливое подозрніе. Однажды, когда Поліектъ давалъ у себя маскерадный балъ, Валерія танцовала съ молодымъ человкомъ нсколько разъ сряду очень неохотно, но изъ вжливости, по долгу хозяйки, и не имя возможности отговориться отъ убдительнаго приглашенія. Евгеній, смотря издали, киплъ отъ ревности и сомннія. Каждая улыбка красавицы, каждый взоръ ея, обращенный на кавалера, каждое пріятное его слова волновало кровь любовника. Ему казалось уже, что онъ читаетъ въ ихъ глазахъ согласіе любви и признаніе страсти. Онъ не могъ боле вытерпливать мучительнаго подозрнія, но когда Валерія, по общему вызову всей публики, начала съ тмъ же кавалеромъ Рускую пляску, которая выражала нкоторымъ образомъ живость любовной страсти, и когда молодый человкъ преклонилъ передъ ней колно, Евгеній, вн себя, скрылся. Перервемъ ослпленіе, говорилъ онъ самъ себ, заключась въ своей комнат, перестанемъ быть игрушкою страсти, и молодой красавицы. Любовь, и любовь безънадежная, не есть дло мудраго. Можетъ ли Валерія не предпочесть мн молодаго красавца? — Нсколько часовъ Евгеній сражался съ самимъ собою, но ршился наконецъ въ ум, a не въ сердц своемъ, ухать на другой день изъ Москвы. Онъ возвратился на балъ передъ концемъ, но скрылъ отъ Валеріи свое неудовольствіе.
На другой день, какъ скоро Поліектъ проснулся, является къ нему Евгеній съ блднымъ лицемъ, и объявляетъ о своемъ отъзд въ деревню. Поліектъ угадалъ причину, задумался, и наконецъ спросилъ: ‘И вы дете непремнно сего дня?’ — Сей часъ, — отвчалъ Евгеній. ‘Ho у васъ нтъ еще ни подорожной, ни почтовыхъ лошадей?’ — ‘Самъ бгу за ними, — ‘Говорили ли вы съ моей племянницей о вашемъ отъздъ?’ — Нтъ. — ‘Она будетъ сожалть, но долголи пробудетъ въ деревн?’ — Удаляюся изъ Москвы навсегда. — ‘Какое скорое и твердое ршеніе! Что бы могло вамъ подать къ тому поводъ?’ — Ничего, кром скуки въ городъ. — Поліектъ принялъ на себя таинственный видъ, и черезъ нсколько минутъ молчанія, сказалъ: ‘Это для меня тмъ прискорбне, что я надялся имть васъ гостемъ на свадьбъ нашей. — ‘На какой свадьбъ?’ съ ужасомъ спросилъ Евгеній.— Разв не знаете вы, что моя племянница идетъ за мужъ? — ‘И такъ Валерія ваша Валерія, точно идетъ за мужъ?’ — Да, чтожъ васъ удивляетъ? — ‘Ничего, a кто этотъ смертный, ей предназначенный судьбою?’…. — Это не моя тайна, не могу открыть ее, но кстати вспомнилъ я, что Валерія поручила мн просить васъ переговорить съ нею объ этомъ дл сегодняшнимъ утромъ. Она скоро прідетъ…. — ‘Co мною переговорить объ этомъ дл? Это странно, насмшливо и даже безстыдно.’ Старикъ притворился, будто бы не вслушался въ послднія слова, a Евгеній черезъ минуту, размышленія прибавилъ: ‘Хорошо… я буду, у васъ къ тому часу.’ — Онъ удалился скорыми шагами, говоря самому себ: увижу по крайней мр, съ какимъ лицемъ эта втреная прелестница подпишетъ мн приговоръ смерти, увижу — и буду доволенъ.
Едва онъ скрылся, и Поліектъ отправилъ письмецо къ Валеріи, которая, по дядиному приглашенію, весьма убдительному, но только не объясненному, прискала отъ неизвстности безъ души и памяти. Хитрый старикъ, обнявъ ее, сказалъ: ‘Не безпокойся, нтъ ничего важнаго, дло состоитъ въ томъ, что я хотлъ съ тобою проводить до заставы Евгенія, который сего дня отравляется въ свою деревню.’ — Что вы говорите? Евгенія детъ сего дня въ деревню? — ‘Да, сей часъ и навсегда.’ — Вы шутите? — ‘Ни мало, подорожная взята, и лошади уже готовы’. — Боже мой! — воскликнула Валерія, — что можетъ быть причиной сего отъзда и намренія? Ради Бога объясните мн тайну, выведите меня изъ мучительной неизвстности? — ‘Я не знаю самъ тайны, но отъ чего ты пришла въ такое смятеніе?’ — Ахъ!… дядинька!… я люблю его, какъ не любила никого въ жизни, какъ буду только любить его одного, вчно, до гроба!… Спшите къ нему, удержите его… Нтъ!…. призовите его сюда!… пускай онъ видитъ мое состояніе, оно тронетъ, можетъ быть жестокаго человка, котораго я считала чувствительными… Неблагодарный, какихъ жертвъ не принесла я изъ любви къ нему!… Гд награда? гд любовь? — Валерія плакала, а дядя улыбался — какъ вдругъ человкъ отворилъ двери для входящаго Евгенія.
Отчаянный Евгеній, увидя изъ окна възжающую на дворъ карету и въ карет Валерію, хотлъ броситься на крыльцо, чтобы осыпать ее укоризнами, но, долго не имя силы и смлоcти, побжалъ наконецъ къ Поліекту — входитъ, и — какое явленіе! — Валерія стоитъ передъ дядею, цалуя его руку и моля о посредничеств… Блдность ея лица, катящіеся по лицу слезы въ безпорядк разсыпавшіяся по по плечамъ волосы: какой предметъ для взоровъ Евгенія, который ожидалъ видть красавицу веселую и щастливую! Онъ останавливается отъ удивленія и смятенія.
Поліектъ далъ немного продолжиться сей нмой сцен любви. Потомъ, отирая сладкія слезы, онъ сказалъ: ‘Евгеній! утшь твою невсту, a ты, Валерія, твоего жениха, и сложите руки въ знакъ общаго согласія.’ Они слышатъ, но стоятъ, не подавая другъ другу руки и не смя взглянуть другъ на друга. Ихъ взоры устремляются на дядю, но Поліектъ повторяетъ со смхомъ: ‘Разв я ошибся? разв не хотите вы быть супругами? Эти слова, этотъ смхъ ободряютъ двухъ любовниковъ, нкогда столь гордыхъ, a теперь столь слабыхъ и робкихъ. Довольно сказать, что они соединяютъ руки и сердца въ присутствіи добраго старца, который отъ глубины души радовался сею развязкою, ускоренной его выдумкою.
Скоро во всей Москв узнали о семъ новомъ союз. Одни кричали отъ удивленія, другіе критиковали отъ зависти, иные угадывали и подозрвали, чего совсмъ не было: но щастливые любовники сдлались добродтельными супругами, которыхъ щастіе и согласіе не перерывалось до конца жизни. Часто они удивлялись ихъ первымъ предубжденіямъ и противорчіямъ, но Поліектъ говорилъ имъ: ‘Не удивляйтесь, я видалъ въ жизни, что любовь начинается размолвкой, какъ размолвка оканчивается любовью. Впрочемъ нашъ примръ доказываетъ, что наружность иногда обманчива.’