Время на прочтение: 21 минут(ы)
ВСТНИКЪ
ЕВРОПЫ
издаваемый
Николаемъ Карамзинымъ.
МОСКВА, 1803
Въ Университетской Типографіи,
у Люби, Гарія и Попова.
(Издатель съ удовольствіемъ печатаетъ эту повсть молодаго, любезнаго Автора, извстнаго Публик по его пріятнымъ стихотвореніямь и письмамь о Крым и Кавказской Линіи.)
Щастливъ, кто въ прекраснйшихъ лтахъ жизни пылалъ восторгами добродтели, творилъ себ новый міръ по сердцу и воображенію, и летлъ на встрчу къ щастію въ упоеніи живой надежды, но вдвое щастливе, кто, среди быстраго теченія, не потерялъ изъ виду поля милыхъ призраковъ, не утомился отъ препятствій и опытовъ, и не остановился съ горестію далеко отъ своей блестящей цели.
Въ одномъ сельскомъ уединеніи, посл вечерней грозы, тихо возсіяло западное солнце и освтило, на прекрасной долин, старца и юношу, одного подъ тнію древняго дуба со взорами устремленными къ небу и погруженнаго въ задумчивость, а другаго, подл него стоящаго, съ улыбкою веселою и безпечною. Прекрасное лицо юноши, на которомъ цвли здоровье и щастіе, ясный взоръ, не помраченный ни страстями, ни пороками, и гордой, мужественный станъ представляли разительную противоположностъ съ тяжкимъ изнеможеніемъ старца, съ углубленными на лиц морщниами и съ дряхлымъ тломъ, къ земл преклоненнымъ. Молодой человкъ, новый во всхъ чувствахъ, наслаждался ужасами бури, томная душа старца едва чувствовала радостное явленіе солнца. Скоро остатки бури исчезли, и молодой человкъ съ живостію перервалъ молчаніе… —,,Такъ, мужъ наученный опытами, и сдыми волосами примиренный со слабымъ человчествомъ! такъ, я люблю мудрость, хочу блага людей и врю чистому щастію ума и сердца!’— Щастію! возразилъ старецъ: нтъ его на земл, нтъ его…. —,,Есть оно,’ повторилъ юноша: ,,Богъ вселенныя и твореніе рукъ его мн въ томъ свидтели. Ахъ! естьли блескъ порока оставляетъ въ тни добродтель, естьли твари, созданныя для щастія, терзаются иногда горестію, естьли наконецъ исчезаютъ т надежды, которыя изъ колыбели манили насъ къ жизни: то не одно ли мнніе перемняетъ такъ виды Натуры и судьбу человка? Когда сердце мое говоритъ мн теперь: ищи блаженства! какъ то же самое сердце можетъ сказать мн въ другія лта: нтъ его? Оно обманываетъ меня въ первомъ или въ послднемъ случа. Но скоре поврю первому чувству, вдохновенному Натурою, нежели послднему, пріобртенному, можетъ бытъ, съ пороками. И для чего сомваться мн въ щастіи, когда все общаетъ его? Эта земля, которая цвтетъ для моего удовольствія, и богатыя дары свои изливаетъ для удовлетворенія моимъ потребностямъ, лса и долины, гд ожидаютъ меня тихія убжища, это сердце, еще свжее подъ творческою рукою Природы, которое такъ сильно бьется отъ надежды блаженства: — сколько врныхъ порукъ за неминуемое щастіе!’ — Старецъ вздохнулъ изъ глубины души, но молодый человкъ продолжалъ: ,,Все дышетъ вокругъ меня жизнію и радостями, послднія существа въ мір блаженствуютъ: не уже ли благороднйшее изъ нихъ одно осуждено на страданіе?’ — Можетъ быть, можетъ быть главное преимущество человка есть горесть чувствительности! —,,Нтъ! гордость, властолюбіе и невжество бываютъ одни источникомъ всхъ золъ. Ограниченный потребностями жизни, удаленный отъ прихотей мннія, зависимый отъ Натуры и не подвластный обществу, чего можетъ человкъ страшиться въ мір? Какія власти могутъ похитить у него драгоцнности разума и собственности сердца? Мудрый щастливъ не многимъ, для него одинъ уголокъ земли заключаетъ въ себ вс сокровища въ мір, и одна секунда времени вс удовольствія въ жизни. Тамъ, въ зеленой рощ, стоитъ моя хижина, милая подруга на меня взглядываетъ, нжный другъ пожимаетъ мою руку, вдали улыбается младенецъ, я ловлю руку, взоръ, улыбку, и сердце мое длится между ими, и сердце мое не можетъ остаться холодно!’ — Мечта романическая!… — ,,Но ты думаешь, можетъ быть, что я хочу заключиться въ кругу бездйственной жизни? Нтъ, хочу быть мудрецомъ дятельнымъ. Еще не возмужалъ духъ мой, Но въ груди моей пылаетъ ревностъ служить человчеству. Лечу на поле міра защитить слабыхъ, оправдать невинныхъ, просвтить безумцевъ.’ — Хорошо, естьли бы страсти другихъ и наши собственныя тому не мшали! — ,,Страсть есть огонь небесный, который оживляетъ душу человческую, безъ того мертвую и холодную. Щастливъ, кто питаетъ въ груди эту жизненную искру! Горе тому, кто обращаетъ ее въ пламя, все пожигающее!’ — Добрый юноша! воскликнулъ старецъ съ чувствительностію: естьли время и опыты сообщатъ теб нкогда другое понятіе о вещахъ и людяхъ, то по крайней мр не переставай любить истину и не ослабвай никогда въ усиліяхъ добродтели!….
Настала ночь. Гулявшіе сосды разсталисъ, пожелавъ друг другу щастія, и удаляясь при свт восходящаго мсяца, нсколько разъ обращали взоры другъ на друга: одинъ съ чувствомъ безпокойства о судьб неопытнаго юноши, который ожидалъ всего хорошаго отъ человчества, а другой съ чувствомъ сожалнія о старости, которая погашаетъ вс благородныя надежды.
Старецъ былъ въ ближнемъ селеніи служитель олтаря, смиренный въ великомъ сан, благородный въ простой жизни и кроткій въ нравоученіяхъ, поселяне любили его, какъ отца, бдные искали его крова, гршники бжали къ нему на исповдь, но, творя щастіе другихъ, онъ не могъ самъ себя сдлатъ щастливымъ. Давно оплаканная супруга, чистая добродтель, оклеветанная порокомъ, и состояніе безутшнаго одиночества огорчали остатокъ дней его.
Молодый человкъ былъ наслдникъ знатнаго имени и великаго богатспіва. образованный просвщеннымъ отцемъ, въ тишин сельскаго уединенія, по систем Руссовой Философіи, онъ могъ бы ршить собою, можетъ быть, важную проблему, заданную славнымъ Женевскимъ Писателемъ, естьли бы внезапная смерть отца не прескла трудовъ воспитанія. Эмилъ — отецъ далъ ему и самое имя Руссова воспитанника — Эмиль пятнадцати лтъ остался на половин прекраснаго пути безъ всякаго путеводителя, способнаго приближить его къ цли, остался съ мудростію и просвщеніемъ, но безъ знанія людей и свта, съ пылкимъ воображеніемъ и чувствительною душею, Но безъ опытовъ человческаго сердца. Помня волю и намренія родителя, онъ прожилъ еще нсколъко лтъ въ уединеніи, читалъ много безъ выбора, прибавилъ романическія идеи къ философскимъ, и самъ доканчивалъ свое воспитаніе по Руссову трактату. Имя его гремло въ окрестностяхъ, сосди удивлялись, что молодый Эмиль, сынъ знатнаго человка, скрывался подъ кровлею смиреннаго домика, бывъ господиномъ нсколькихъ тысячь крестьянъ, не зналъ правъ своихъ надъ ними, при великомъ богатств не терплъ слугъ вокругъ себя, и съ талантомъ, риторствовать въ судахъ за обиженныхъ, говорилъ въ кругу сосдственныхъ обществъ очень скучно. Поселяне, защищаемые имъ въ притсненіяхъ, пользуемые въ болзняхъ, утшаемые въ горестяхъ, почитали его праведникомъ, провинціяльные дворяне съ важностію называли его иногда Физикомъ, иногда Астрологомъ, иногда Медикомъ, а свтскіе люди въ сосдств съ коварною улыбкою прославляли его именемъ Философа. Герою нашему минуло 20 лтъ, за нсколько дней до описанной прогулки со старцемъ, и онъ ршился вытти на сцену свта съ моралью отца своего въ сердц и съ правилами Ж. Ж. Руссо въ памяти. Уже все было готово къ его отъзду, въ послдній разъ онъ прогуливался во время бури среди любезныхъ полей, гд цвла заря дней его, и юношеское сердце, полное жизни и радости, съ надежностію летло къ новымъ предметамъ въ мір.
Жилище мудраго опустло, уже онъ былъ далеко отъ простоты, тишины и щастія — былъ въ средоточіи развратныхъ нравовъ, въ ндрахъ великолпнаго, необозримаго города, который казался ему маленькимъ царствомъ.
Едва двадцати-лтній мудрецъ нашъ ступилъ ногою на берегъ новаго свта, уже душа его пробудилась, казалось, къ самымъ живымъ чувствамъ, которыя, въ единообразіи уединенной жизни, были ему неизвстны. Онъ глядлъ на многолюдный городъ, и волны шумнаго народа приводили его въ движеніе — являлся на великолпныхъ пирахъ, балахъ, въ собраніяхъ, и языкъ его нмлъ отъ изумленія — встрчалъ взоры женщинъ, и красота, освженная искусствомъ, оживленная ловкостію, возвышенная блескомъ украшеній, ускоряла біеніе его сердца. Первые дни его городской жизни были днями упоенія. Онъ чувствовалъ какой-то безпорядокъ въ мысляхъ, забывалъ наблюдатъ свтъ и нечувствительнымъ образомъ исчезалъ, такъ сказатъ, въ быстромъ вихр разсянія.
Явленіе молодаго человка, необыкновеннаго въ образ жизни, простаго въ обращеніи и нравахъ, откровеннаго во всхъ мнніяхъ, возбудило вниманіе свта. Вс ласкали Эмиля, представленнаго однимъ изъ его родственниковъ, вс звали его къ себ для забавы гостей, и наконецъ вс ловили изъ любопытства. Едва онъ являлся въ кругу блестящаго общества, женщины окружали его съ вопросами: ,,вы занимаетесь боле Философіею, нежели любовію?’ — Философія для ума, милостивыя государыни, любовь для сердца. — ,,Вы любите Платоническія удовольствія?’ — И вс т, которыя могутъ быть согласны со щастіемъ добродтельной женщины. —,,Чего вы ищете въ женщинахъ?’ — Боле достоинства, нежели красоты, боле чувства, нежели ума, боле любви къ рукодлью, нежели вкуса къ учености. — ,,Находите ли, что мы близки къ вашему мысленному образцу?’ — И близки и далеки. На примръ: вы рдко краснетесь отъ стыдливости, огонь не таится въ вашихъ взорахъ, искусство слишкомъ много васъ украшаетъ: но естьли вы мыслите, какъ говорите, естьли вы чувствуете, что взоры ваши общаютъ, естьли вы ласкаете отъ истиннаго сердца, то нтъ ничего умне, чувствительне, достойне васъ. — Такіе отвты забавляли красавицъ, свтскіе молодые люди глядли на Эмиля съ сожалніемъ, а старыя кокетки убгали его откровенности.
Нсколько мсяцевъ протекли для Эмиля въ жестокихъ опытахъ. Слова перемнялисъ для него въ своемъ значеніи, жизнь въ своемъ предмет, мораль въ своихъ правилахъ. Нечувствительнымъ образомъ разрывалась та завса, за которою другой міръ отъ него скрывался. Ученикъ опытовъ начиналъ примчать, что ему, образованному только рукою Природы, надлежало еще обработать себя для общества, и что для человка, въ порядк гражданскихъ учрежденій, требовалисъ другія уваженія, должности и нравы, неизвстные человку въ состояніи Природы. На семъ новомъ театр не являлись ему примры тхъ великихъ длъ, которымъ научали его слова историческихъ Героевъ, краснорчіе моральныхъ Писателей и голосъ добраго родителя, нигд, даже въ пріятныхъ сообщеніяхъ бесды, не плнялъ его вдохновенный языкъ великодушія, благотворенія, человколюбія, и самые такъ называемые мудрецы преклоняли колно предъ ничтожнымъ идоломъ мннія. Но то всего боле тревожило Эмиля, что среди мертваго усыпленія всхъ добродтелей благородныя движенія души гораздо рже въ немъ самомъ пробуждались. Къ щастію, одно нжное природное чувство, которое для неиспорченнаго сердца служитъ вдохновеніемъ всего прекраснаго и великаго, не дало угаснуть въ Эмил любви къ моральной красот и ревности къ мысленному совершенству, безъ которой нтъ ни порывовъ къ слав, ни усилій добродтели.
Эмиль былъ молодъ и чувствителенъ, всегда пленялся любезнйшими изъ существъ, и не могъ, особливо на сцен ихъ блестящихъ побдъ, сокрыть души своей отъ оружія такой щастливой власти. Женщины, во всей свжести красоты и во всемъ цвт пріятностей, приводили его въ сладкой восторгъ и въ тихое умиленіе, всегдашнее присутствіе ихъ питало въ немъ влеченіе сердца и Природы, и юный мудрецъ отъ утра до вечера мечталъ о Юліяхъ, Софіяхъ, Клариссахъ. Возвращаясь домой при конц дня, онъ засыпалъ съ образомъ прелестныхъ въ мысляхъ, и поутру, въ минуту пробужденія, он улыбались передъ его воображеніемъ.
Между тмъ, плняясь всми красавицами вообще, онъ не привязывался ни къ одной особенно. Сія наружная нечувствительность сдлалась предметомъ важнаго спора. Женщины увряли, что никогда любовь не побдитъ его Философіи, а мущины утверждали, что сія побда могла быть очень легка для молодой, любезной, живой Лины, которая ожидала только конца своего траура по муж, чтобы возвратиться къ рукоплесканіямъ свта.
Въ одинъ лтній вечеръ, въ саду, гд жители города собирались каждый день дышать свжимъ воздухомъ, и гд былъ нашъ Эмиль, явилась молодая женщина, съ прелестнымъ станомъ Граціи, блескомъ красоты помрачила вс взоры, а нжностію голоса и языка плнила, казалось, вс души. Эмиль стоялъ на ту минуту, прислонясь къ дереву, и остался неподвиженъ въ семъ положеніи. Никогда торжество красоты и любезности не было чувствительне. Толпы окружали прелестную. Все летло къ ней на встрчу, все ловило ея взоры, все покланялось ей какъ Цариц, между тмъ, какъ она, съ трона славы и величества своего, дарила одного веселою улыбкою, другаго пріятнымъ взглядомъ, инаго ласковымъ словомъ. Это была Лина, двадцати пяти — лтняя вдова, первая красавица въ город, первая женщина по любезноспіи, тонкая въ искусств жить, нравиться и осыпать любовь всми цвтами ума, и даже Философіи! Бывъ около года сокрыта отъ общества, она освдомилась о незнакомыхъ лицахъ, узнала о присутствіи Философа, прославленнаго подъ именемъ непобдимаго, и бросила на него тотъ быстрый, но врный взглядъ, который скоре молніи долженъ былъ воспалитъ всякое чувствительное сердце — и воспалилъ его въ нашемъ молодомъ мудрец. Онъ стоялъ все еще у дерева неподвижно, устремивъ глаза на лицо прелестной, внимая плнительному ея голосу и забываясь въ сладкомъ упоеніи. Скоро Лина скрылась, и шумъ умолкъ въ собраніи: все мало по малу за нею послдовало, садъ опустлъ, солнце закатилось, настала тишина ночи — и первые лучи мсяца освтили Эмиля еще въ саду, въ глубокой томной задумчивости сидящаго подъ тмъ деревомъ, гд стояла Лина.
Въ три часа утра онъ возвратился въ свое жилище, которое показалось ему темною и скучною темницею. Онъ глядлъ безпрестанно на часы, стрлка двигалась медленно, время не текло по его желанію — и на другой день, въ шестъ часовъ вечера, Эмиль гулялъ уже въ саду съ нетерпніемъ и страхомъ. Въ 7 часовъ алеи наполнились людьми, показалась Лина во всемъ цвт прелестей, новый выразительный взоръ ея отличилъ Эмиля въ толп другихъ мущинъ, такъ, что Герой нашъ, еще не довольно знакомый съ обычаями свта, почелъ за долгъ поклониться любезной незнакомк, которая тмъ же съ улыбкою ему заплатила. Черезъ нсколько минутъ Лина съ молодыми сверстницами своими сла на дерновомъ канапе, у котораго стоялъ робкій Философъ, взглядывая на него отъ времени до времени, она говорила своимъ пріятельницамъ: ,,Какой прекрасный вечеръ! какъ пріятно лто! Щастливъ, кто въ это время года живетъ не въ стнахъ душнаго города, а на чистыхъ поляхъ сельскихъ, и, дыша свжимъ воздухомъ, дышетъ въ то же время покоемъ и свободою!’ — ,,Какъ вы думаете?’ спросила Эмиля одна знакомая ему Дама, которой Лина пошептала нчто на ухо. — Я думаю, отвчалъ Эмиль съ живостію, что сельская Природа иметъ неизъяснимыя прелести для благородныхъ и прекрасныхъ душъ. — ,,Ваше мнніе ободряетъ меня,’ сказала Лина, обратясь къ Эмилю съ пріятнйшею улыбкою: ,,вы имете славу Философа, а Философія безъ сомннія сообщаетъ вкусъ къ прекрасному. но удивляюсь, что вы длите съ нами наши скучныя удовольствія.’ — Скучные!… Мн кажется, что вамъ недостаетъ въ город только невинной простоты, какъ намъ недостаетъ въ деревняхъ женской любезности! — ,,Первая мысль доказываетъ вашу искренность, но послдняя оскорбляетъ, можетъ быть, вашу Философію.’ — По чему же, милостивая государыня? Разв Философія не согласна съ чувствомъ достоинства и красоты? разв для нее преступленіе любить то, что достойно почтенія? разв мудрый можетъ быть равнодушенъ къ тому, что, подобно вамъ, украшаетъ натуру и человчество? —,,Вы приводите меня въ замтательство, перервемъ этотъ разговоръ… Позвольте мн по крайней мр надяться, что съ нимъ не прервется для меня ваше знакомство.’… — Эмиль осмлился требовать дозволенія здить въ домъ къ Лин, и получилъ его. Черезъ нсколько минутъ она встала, откланялась новому знакомцу и скрылась отъ глазъ изумленнаго мудреца, который глядлъ въ слдъ за нею, и думалъ самъ въ себ: Какое рдкое соединеніе прелестей лица съ прелестями разума! не уже ли этотъ трогательный голосъ не есть органъ прекрасной души? Чему могу врить на земл, когда выраженіе такого взгляда меня обманываетъ? нтъ! нтъ!…. И доброй Эмиль, возвратясь домой, не заглянулъ уже въ своего Жан-Жака, съ которымъ онъ каждый вечеръ совтовался, давая себ отчетъ во всхъ впечатлніяхъ дня. Уже ему казалось, что славный мизантропъ клевещетъ на людей, прелести Лины украшали для него картину свта.
Не позже, какъ на другой день, необыкновенно робя, чувствуя неловкость, которой онъ никогда не чувствовалъ, и сожаля въ первой разъ жизни своей о томъ, что не иметъ пріятностей свтскаго человка, Эмиль явился въ гостяхъ у Лины, любезной въ кругу публичнаго собранія, но еще любезнйшей въ привтствіяхъ домашняго угощенія. Она осыпала его скромными ласками, представила ему маленькихъ дтей своихъ съ нжностію матери, которая еще оживила ея прелести, говорила о любви къ уединенію, о скук общества, о чистыхъ удовольствіяхъ семейственной жизни, тсно связанныхъ съ должностями человка и чуждыхъ эгоизму свта, разсуждала умно, пріятно, согласно со всми мнніями Эмиля, между тмъ какъ онъ слушалъ ее, молчалъ и не могъ скрывать сердечныхъ своихъ движеній. Наконецъ Лина сказала ему: ,,Говорятъ, что вы слдуете правиламъ строгой Морали и Философіи, щастіе людей должно быть для васъ дорого, вы видите передъ собой молодую женщину, удаленную по образу жизни и воспитанія отъ хорошихъ примровъ, но смю сказать что я люблю добродтель. Общайтесъ быть моимъ настаиникомъ, подавать мн совты. Женщина двадцати — пяти лтъ (тутъ Лина потупила въ землю стыдливые взоры) рдко сохраняетъ въ свт имя непорочное. Иногда самая легкая втреность бываетъ предметомъ злословія. Такъ и я, можетъ быть, отъ нкоторыхъ неосторожностей, которыхъ не ищу оправдывать, терплю’…… Неосторожности Лины, перервалъ Эмилъ, не могутъ быть никогда оскорбленіемъ добродтели, а чистота совсти награждаетъ за несправедливостъ мннія. Но когда свтъ таковъ, какъ вы говорите (ибо я не могу еще судить объ немъ), то онъ не достоинъ васъ, прекрасная Лина… — ,,И такъ Вы совтовали бы мн.’…. Житъ уединенно, заниманіься воспитаніемъ дтей и нжными удовольствіями добродтели… Сверхъ того…. я думаю… вы могли бы…. ,,Договорите.’ — Я не знаю, Какъ изъяснить мысль мою…. Ваши лта позволяютъ вамъ возвратить дтямъ вашимъ…. вашъ выборъ могъ бы ощастливить…. — ,,Ахъ, Эмиль! прежде хочу научиться быть достойне невиннаго, добродтельнаго сердца, и просвщенне въ моемъ собственномъ выбор. Но довольно…. послдую вашимъ совтамъ.’ — Пріхавшіе гости перервали разговоръ. Возвратясь домой, Эмиль думалъ: она показываетъ ко мн уваженіе, любитъ уединеніе, деревню, наши склонности, вкусы, мннія согласны: для чегожъ мн не надяться?…. Ахъ! можетъ быть… — Эмилъ устремилъ взоры къ небу, сердце его трепетало, грудь орошалась жаркими слезами.
Глаза его были еще мокры отъ слезъ, когда одинъ добрый его родственникъ пріхалъ дать ему совтъ. ,,Эмиль! сказываютъ, что славная втреница Лина заманиваетъ тебя въ свои сти: остерегись. Не одинъ мущина былъ ея игрушкою и жертвою, и самый мужъ’… — Другъ мой! ты вришъ народнымъ слухамъ, я врю глазамъ и сердцу. — ,,Послушай, Эмиль. одна извстная Дама въ присутствіи многолюднаго общества говорила со смхомъ, что Лина хочетъ теперь испытать сердце Философа, и прибавила, что она пересказываетъ собственныя слова Лины.’ — Злословіе изливаетъ на все ядъ свой. Ты по крайней мр пощади добродтель. — — Гость, по безполезныхъ представленіяхъ, удалился, досадуя, что заблужденіе страсти побждаетъ силу Менторовъ, а неопытный Эмиль радовался сему открытію, заключая, что Лина сама чувствительна къ любви его, когда она желаетъ испытывать его сердце.
Каждый день любовь приводила Эмиля къ Лин, каждый день пріятность и удовольствіе встрчали его съ улыбкою хозяйки, и каждой день новое, сильнйшее чувство провожало его домой съ прелестнымъ взоромъ ея. Иногда онъ заставалъ у нее гостей, въ теченіи нсколькихъ часовъ она оживляла все пріятнйшимъ разговоромъ, гости удивлялись ей, а восхищенный мудрецъ думалъ: Какой Философъ съ угрюмою важностію уметъ занимать разумъ такъ пріятно, соединяя пріятность съ основательностію, силу мыслей съ легкостію выраженія и нжность чувства съ блескомъ остроумія! — Иногда, прикасаясъ волшебною рукою къ струнамъ арфы, она, какъ новая Сафа, играла чувствами его сердца. Иногда онъ заставалъ ее одну въ кабинет: она призывала тотчасъ дтей своихъ, казалось, что женская скромность хотла покрыться щитомъ материнскаго сана — и между тмъ, какъ дти рзвились въ углу, Лина читала всегда какую нибудь книгу Эмилю, который удивлялся охот ея ко чтенію, часто перерывалъ его нетерпніемъ и засиживался такъ долго посл ужина, что Лина часто принуждена была напоминать ему о времени. Однакожь, не взирая на то, Эмиль былъ всегда остороженъ, скроменъ, почтителенъ, никогда не позволялъ себ ни одного яснаго слова о тайныхъ чувствахъ своихъ, которыя, правда, не были уже тайною для проницательной Лины, и естьли въ ней обнаружнвались иногда нкоторыя движенія, которыя ему подавали сладкую надежду, то онъ, почитая ихъ невольными, скрывалъ тмъ осторожне свою радость. Темно предчувствуя свое блаженство, но еще не смя врить надежд, Эмиль, въ честности своихъ намреній, ожидалъ точнйшаго увренія, чтобы принести обтъ врности и принять залогъ щастія.
Однажды Эмиль пришелъ къ Лин. Она встртила его съ печальнымъ, но ласковымъ видомъ и сказала: ,,Радуюсь, что васъ вижу. Мн остается не долго пользоваться вашимъ обхожденіемъ. Посл завтра ду въ деревню. Надюсь, что вы иногда постите’… Ахъ, Лина! воскликнулъ Эмиль: будьте чистосердечне. Естьли мое присутствіе для васъ не тягостно, то готовъ слдоватъ иа край свта за тою, безъ которой не могу быть… щастливъ. — ,,Эмиль. что я слышу?’… Такъ, прекрасная Лина, такъ! силы человческія не могутъ побдить такого чувства, сердце мое открывается передъ тобою, рши судьбу мою…. Эмиль упалъ на колни….. Лина отирала платкомъ глаза свои…. Онъ стоялъ у ногъ ея, и ожидалъ того божественнаго слова, которому надлежало влить блаженство въ его душу, и Лина ангельскимъ голосомъ произнесла: люблю тебя! — Эмиль былъ щастливъ, онъ почиталъ неразрывнымъ союзъ, заключенный взаимною любовію, передъ воображеніемъ его отворялся тотъ священный храмъ, въ которой рука любви и добродтели должна была по цвтамъ привести его, къ олтарю священныхъ обтовъ. Но хотя бы торжественное благословеніе и не запечатлло тайнаго союза сердецъ, Богъ внималъ ихъ клятв, они не могли сдлаться клятвопреступниками, не обративъ на себя праведнаго гнва небссъ. Такъ думалъ по крайней мр Эмиль, бросился въ объятія къ Лин и воскликнулъ: ,,клянусь вчно любить тебя!’ — Ахъ! Уста Лины не повторили обта, но сердце юноши, съ полною довренностію, твердило его за обоихъ….
Не будемъ томить читателей. Эмиль могъ быть Философомъ на древнюю стать: Лина была Аспазіей новыхъ временъ. Онъ ожидалъ щастія вчной привязанности: она искала удовольствія одной минутной страсти, уже онъ обожалъ ее какъ нжную подругу сердца, какъ будущую мать семейства, какъ милую участницу во всхъ радостяхъ и прискорбіяхъ жизни: она любила его какъ пламеннаго любовника, какъ прекраснаго юношу, какъ предметъ романическихъ удовольствій. Онъ читалъ на устахъ ея безмолвный обтъ врности: она едва врила громкой и торжественной его клятв. Къ щастію, доброе, чувствительное женское сердце которое безъ порочнаго воспитанія бываетъ святилищемъ всхъ добродтелей, искренно привязывало ее по крайней мр на то время къ скромному, почтительному, нжному Эмилю.
Какъ бы то ни было, Лина согласилась съ Эмилемъ укрыться на лто въ сельскомъ уединеніи. Пригласили нсколькихъ пріятельницъ для удаленія всякаго подозрнія, и наружная благопристойность, которая, по мннію наблюдательныхъ Философовъ, замняетъ всегда отсутствіе истинной скромности, служила для нашихъ любовниковъ эгидою, правда, не совсмъ непроницаемою.
Уже черезъ два дни молодой Философъ жилъ подъ одною кровлею съ Линой, въ прекрасномъ сельскомъ домик, на берегу свтлой рки — гулялъ съ обожаемою красавицею по лугамъ и рощамъ, и не представлялъ себ ничего достойне Лины, ничего сладостне своего жребія. Въ двадцать лтъ любовь иметъ всю свжесть и цвтъ сего возраста. Тогда вс мысленныя совершенства украшаютъ въ глазахъ нашихъ любимйшее существо на земл, самая тягостная жертва добродтели, въ угожденіе сему сладкому чувству, длается для насъ легкою, тни горести сливаются тогда на картин жизни съ лучами радости, и человкъ дышетъ, кажется, въ новой, священной атмосфер. Сіе небесное чувство наполняло душу Эмиля, который любилъ въ первый разъ въ жизни, съ живостію новаго сердца и съ мечтами романическаго воображенія. Уже каждый день сближалъ нашихъ любовниковъ, уединенная звзда ночи не одинъ разъ заставала ихъ въ нжиыхъ, но только душевныхъ упоеніяхъ страсти.
Между тмъ Эмиль удивлялся, что Лина, терпя легкія права любовника, еще не позволяла ему торжественнаго имени супруга, но думая въ простот своего сердца, что она хотла испытывать его честность, онъ общалъ себ быть гораздо терпливе въ надеждахъ любви и воздержне въ ея движеніяхъ.
Въ одинъ день, когда прекрасная Лина, освженная сладкимъ сномъ, въ небреженіи утренняго наряда, съ румянцемъ на щекахъ оживленнымъ, вышла въ садъ къ Эмилю, впечатлніе ея красоты привело его чувства въ волненіе. Не такъ пріятно цвли въ саду розы, какъ нжное лице ея, черные волосы, развваясь, ложились съ нжностію, казалось, на близну полной шеи, неосторожной втерокъ, подкравшись подъ згибы легкаго флера {Cлдственно это было уже очень давно, а не въ наше время, когда дерзкой ефиръ унесъ далеко вс косынки и покрывала.}, открывалъ взору такія прелести, которыхъ мы не смемъ описывать, но которыя должны были наконецъ воспламенить молодаго Философа. Молнія сверкала въ глазахъ его, движеніе чувствъ изображалось на огненномъ лиц, онъ затрепеталъ — устремился къ Лин — и…. вдругъ остановился. Черезъ минуту молчанія, онъ сказалъ дрожащимъ голосомъ: ,,Лина! не хочу употреблять во зло твоей довренности и великодушія. Прости минутное заблужденіе. Могу еще повелвать собою. Ахъ! мое щастіе должно единственно отъ тебя зависть!’— ,,Такая честность, воскликнула изумленная Лина, достойна всей моей благодарности и требуетъ награды… Эмиль!… даю теб вс права надъ собою!’… И молодой человкъ сдлался щастливымъ обладателемъ своего предмета.
Прекрасное дйствіе добродтели никогда не теряетъ силы своей надъ сердцемъ, для нее сотвореннымъ. Лина чувствовала цну невинности и великодушія Эмилева: за нсколько лтъ прежде онъ могъ бы обратить ее къ добронравію, но тогда уже порокъ глубоко вкоренился въ душ ея!
Зная власть свою надъ сердцемъ Эмиля, Лина захотла показать обществу зрлище славне того, которое нкогда представляли древніе Римскіе побдители, захотла привести насцену свта плннаго Философа, за блестящею колесницею прелестницы — увнчать славу свою трофеями новой побды и цпями новаго невольника. Гордая побдительница возвстила волю свою, и смиренный плнникъ былъ тотчасъ готовъ украсить ея торжество. Назначили черезъ недлю возвратиться въ городъ.
Наступилъ день отъзда. Эмиль разстался съ блаженнымъ жилищемъ, какъ оъ половиною жизни своей. Во время дороги онъ наблюдалъ сердечныя движенія своей красавицы, глядлъ ей въ глаза съ любовію и любопытствомъ, и въ первый разъ не могъ прочесть въ нихъ ничего яснаго, ничего такого по крайней мр, что они прежде выражали. Не мудрено: Лина возвращалась къ своему истинному характеру. Едва они успли въхать въ заставу, едва обвялъ ихъ городской воздухъ, уже свтская героиня заговорила языкомъ совсмъ новымъ для Философа, не съ гибкостію придворнаго льстеца, который прежде угождалъ всмъ желаніямъ своего повелителя, но съ гордостію деспота, котораго воля должн служить закономъ. —,,Любезный Эмиль!’ сказала она твердымъ голосомъ: ,,я жила для твоего удовольствія въ уединеніи: ты долженъ жить для моего въ обществ. Обычаи, ничтожные для мудраго, важны для женщины. Сверхъ того имя мудреца и званіе свтскаго человка не могутъ быть никогда согласны. Общежитіе иметъ свои законы, Кто входитъ съ нимъ въ обязательство, тотъ безмолвно соглашается на его условія, и среди другихъ людей надобно всегда слдовать общему примру. И такъ ты долженъ перемнить образъ жизни, обхожденія и самую одежду. Естьли снисходительность общества позволяетъ въ нкоторыхъ бездлкахъ свободу выбора, то строгость моды предписываетъ въ другихъ вещахъ непремнные законы, не льзя удалиться отъ того, не нарушить благопристойности. Повторяю, что это необходимо. Ты будешъ носить въ свт имя любовника моего и долженъ исполнять обязанности, которыя оно налагаетъ.’ — Прекрасная Лина! отвчалъ Эмиль по нкоторомъ молчаніи: въ первой разъ выраженія твои для меня темны. Изъясни мн свои мысли. Что значитъ носить въ свт имя твоего любовника? Какая связь между мнніемъ людей и чувствомъ нашихъ сердецъ? —,,Другъ мой! я признавалась теб въ своей втрености, не скрываю и того, что я имла слабости…… Свтъ угадаетъ тайну нашей связи…… Когда первые люди считали за славу быть моими плнниками, когда блескъ моего торжества изумлялъ взоры свта: могу ли представить на его сцен обожателя недостойнаго моей славы?’ — Ахъ, Лина!.. твоя искренность открываетъ мн жестокія истины, но чувствую…. что все поздно! Въ угодность теб вс жертвы для меня возможны, кром того, чтобъ перестать любить тебя и отказаться отъ щастія быть тобою любимымъ!…. Естьлижъ Лина моглабъ когда нибудь забыть меня…. — Она не дала договорить Эмилю, прижала его къ своему сердцу и успокоила нжными ласками.
Втреная красавица, какъ разсказываетъ Мармонтель, перемнила законы одного царства: наша героиня переломила скипетръ Философіи. Эмиль, еще покорне Солимана II, на другой день принесъ къ ногамъ Лины — не величіе царскаго сана, но гордость, достоинство и щастіе мудраго, и, по словамъ Амура, бывшаго свидтелемъ сцены, лобызалъ ту руку которая розовыми гирляндами привязывала его къ торжественной колесниц, между тмъ, какъ Граціи съ улыбкою указывали Минерв на торжество свое. Это былъ уже не воспитанникъ Сократовъ въ философской мантіи, но другой Альцибіадъ, убранный рукою искусства, который черезъ нсколько дней показался съ Аспазіею на театр учтиваго свта, блисталъ между щеголями и услуживалъ женщинамъ — правда, оъ неловкостію новаго ученика!
Не взирая на пріобртенные имъ опыты, успхи его въ обществ были не весьма щастливы. Одинъ разъ онъ вздумалъ въ кругу молодыхъ красавицъ разсуждать о пріятности лтнихъ полевыхъ работъ: вс засмялись, красавица его нахмуриласъ, и въ тотъ же вечеръ запретила ему навсегда хвалить деревню въ город. Въ другой разъ, сидя въ гостяхъ у знатнаго человка и видя въ окно нищаго старика, дрожащаго на жестокомъ мороз, онъ бросился на улицу, привелъ его въ домъ къхозяину и согрлъ передъ каминомъ, но возвратясь домой, Лина сказала ему такимъ голосомъ, который привелъ его въ трепетъ, что онъ сдлалъ бду, что никогда свтскіе обычаи не позволяютъ вводить бднаго къ вельмож въ палаты, и что такое человколюбіе было не у мста, оскорбительно для хозяина и противно правиламъ вжливости. Наконецъ, къ дополненію всхъ бдъ, случилось однажды въ дом у Лины, гд собралися вс блестящіе молодые люди — случилосъ, говорю, что Эмиль началъ доказывать съ жаромъ строгаго Моралиста щастіе супружеской любви и зло женскаго непостоянства За то, для оскорбителя славныхъ жрицъ Пафосскихъ, два дни не отворялся храмъ любви и наслажденія: наказаніе, соразмрное конечно преступленію, но бдной Эмиль не могъ угадать причины его. Такія странности, гнвъ красавицы и всегдашнее ея молчаніе о брак, не рдко терзали Эмиля, но когда земная богиня, украшенная Венеринымъ поясомъ, съ ласкою принимала его въ будуар, тогда вс облака исчезали, и мудростъ засыпала иа розахъ.
Жесточайшіе опыты ожидали Эмиля. Въ одинъ день, когда онъ входилъ въ театръ съ Линою, одинъ зритель, указавъ на нихъ своему сосду, сказалъ: вотъ Сократъ и Аспазія! Эмиль бросилъ на него презрительный взглядъ: Лина притворилась, Что она ие слыхала насмшки, но во время спектакля глазами искала наглаго и, къ досад своей узнала въ немъ молодаго Эраста, славнаго красавца въ город и перваго героя въ обществ. Когда они возвратились домой, Лина сказала Эмилю: ,,Другъ мой! этотъ дерзкой молодой человкъ ужасно оскорбилъ нашу честь. Я говорю нашу, будучи уврена, что между нами все общее. Такая наглость не должна остаться безъ наказанія.’ — Будь покойна! отвчалъ Эмиль: я наказалъ Эраста. — ,,Чмъ?’ — Самымъ презрительнымъ взоромъ, который чувствительне всякой обиды для истинно-благороднаго человка. — ,,Хорошо, однакожъ не довольно. Онъ будетъ торжествовать, хвалитъся своимъ остроумнымъ словомъ и забавляться на счетъ нашъ. Свтъ судитъ легко. Въ глазахъ его тотъ правъ, кто смется, кто молчитъ, тотъ виновенъ.’ — Что значитъ пустое мнніе людей, прекрасная Лина: Собственное сердце есть важной судья для всякаго, мысли другихъ меня не тревожатъ. — ,,Эмиль! это одни софистическія разсужденія. Я терплю обиду: честь повелваетъ мстить!’ — Естьли честь твоя безъ пятна, то она страдать не можетъ, естьлижъ твое поведеніе могло бъ когда нибудь оправдывать обиду, то наказаніе не загладилобъ оскорбленія. И какого мщенія желаешь? — ,,Того, котораго требуетъ благородство сердца и храбрость духа.’ — Крови обидчика, или — моей собственной?… Ахъ, Лина! я готовъ умереть за тебя, но мн ли повиноваться убійственнымъ предразсудкамъ? Мн ли забыть и долгъ мудрости и законы чувствительности? Могу ли твердою рукою сразить человка за одно нескромное слово, за легкую втреность, которая при другомъ воспитаніи могла быть собственнымъ моимъ порокомъ? Къ томужъ на что законы гражданскіе, естьли каждой иметъ самъ право мстить за обиду свою? И теб ли, чувствительная Лина! теб ли, которая не могла никогда глядть безъ содроганія на птичку, лишенную жизни, требовать крови человческой?…. — ,,Другъ мой! Сен-Пре, образецъ рдкаго любовника, не такъ думалъ, когда онъ летлъ мстить за оскорбленную Юлію.’… — Понимаю: ты сомнваеться въ любви моей! — Тутъ Эмиль замолчалъ, и подумавъ нсколько минутъ, ухалъ. Черезъ полчаса онъ возвратился. Ужинъ былъ готовъ. Ни тотъ, ни другая не сли за столъ и разстались до завтрашняго дня.
На другой денъ, какъ скоро Лина проснулась, отворяется дверь въ спальню — къ ней вносятъ на креслахъ блднаго Эмиля, въ окровавленномъ плать. Она ахнула. Эмиль протянулъ къ ней руку и сказалъ: Щастливъ, естьли та кровь докажетъ теб сильную мою любовь, Которой не могли доказать мои чувства. Я нашелъ средство согласитъ любовь и добродтель, угодить страсти и не оскорбитъ совсти. — ,Боже мой! ты былъ на поединк?’ — Былъ на поединк и не дрался, раненный въ руку, я выстрлилъ на воздухъ… — Лина бросилась въ объятія къ Эмилю. Видя, что кровь лиласъ еще изъ руки его, она призвала Доктора, который объявилъ, что рана можетъ сдлаться опасною. Истннно тронутая Лина не отходила отъ врнаго любовника, и нжными попеченіями награждала его за великую жертву. Эмиль до слезъ восхищался и говорилъ отъ глубины сердца: ,,Чувствую, прекрасная Лина, что я всею кровью своей не могъ бы заплатить судьб за теперешнее мое щастіе. Тверди мн чаще, что ты меня. любишь: вотъ самое цлительное для раны моей лекарстно! Благодарю судьбу и Лину за новой опытъ въ жизни. Прежде ужасался я твоей измны: теперь знаю, какъ бы легко было мн тогда разстаться съ жизнію!’ —
Черезъ три дни опасность миноваласъ Эмиль выздоровлъ тлесно, для того, кажется, чтобы страдать душевно. Истинная привязанность, оказанная ему во время болзни благодарною Линою, утвердила его въ одномъ пагубномъ заблужденіи. Безпокоясь прежде о томъ, что Лина никогда не хотла говорить съ нимъ о брак, онъ уврился, посл сего послдняго случая, что нжная любовь ея, достойная совершенной довренности, хочетъ доказать, что она уметъ быть врною и безъ торжественныхъ обтовъ. Въ самомъ дл, сердце Лины, испорченное воспитаніемъ, но доброе отъ природы и плненное благодарностію, готово было, казалось, навсегда покориться сил постоянной любви, какъ вдругъ новой случай не далъ времени утвердиться сему чувству.
У мужа Лины была тяжба, которая и по смерти его продолжалась. Наконецъ ршили ее въ пользу соперника самымъ несправедливымъ образомъ. Эмиль, сколько изъ усердія къ Лин, столькожъ и по любви къ правосудію, вздумалъ хать въ тотъ городъ, гд производилась тяжба, возобновилъ дло, нсколько мсяцевъ былъ ходатаемъ любви и правосудія, и наконецъ, съ торжествомъ побдителя съ новыми правами на благодарность Лины (которая черезъ письма звала его къ себ), летлъ нетерпливо въ ея объятія — приближался съ біеніемъ сердца, съ восторгами радости — летлъ по комнатамъ, гд такъ часто душа его пылала отъ любви и нжности, вбжалъ въ спальню, и… увидлъ Лину, ласкающую Эраста, того самого человка, который казался ей нкогда дерзкимъ наглецомъ и едва не сдлался убійцею ея друга… Отъ ужаснаго чувства онъ остановился неподвижно на одномъ мст… Лина пришла въ замшательство…. Эрастъ хотлъ обнять его, но Эмиль, отступивъ нсколько шаговъ назадъ, сказалъ ему: ,,Скройся, недостойньй! я имю право защитить эту слабую женщину отъ соблазна дерзкаго развратителя: знай, что она любитъ меня!’… Лина сказала Эрасту, чтобы онъ ухалъ, но, оставшись одна съ Эмилемъ, объявила ему, что связь ихъ перерывается, что она иметъ въ Эраст новаго любовника — и сняла наконецъ темную завсу съ глазъ нещастнаго юноши…. описывать ли его ужасъ?.. Нтъ! онъ самъ не могъ бы описать его. Скажемъ только, что пламенныя слезы и мертвое отчаяніе Эмиля тронули сердце Лины, однакожь — не возвратили ее къ добродтели.
Пораженный любовникъ исжалъ еще путей къ сердцу неврной, измнница написала къ нему ршительно о своей слабости къ Эрасту, и даже отказала ему навсегда отъ дому. Съ отчаяніемъ въ душ онъ удалился отъ стнъ развратнаго города, захалъ взглянуть на мирное убжище, гд онъ съ любовію врной Лины прожилъ такъ щастливо нсколько быстрыхъ мгновеній, и наконецъ съ однимъ воспоминаніемъ минувшаго блаженства возвратился въ т мста, откуда сладкія надежды вывели его нкогда на театръ свта. Все перемнилось въ глазахъ его. Память прелестнаго образа затмвала для него мрачнымъ облакомъ жизнь, человчество, Природу, все, кром сего самаго образа, который сіялъ передъ нимъ божественнымъ свтомъ. Нсколько мсяцевъ протекли для Эмиля въ живой сердечной горести, утшеніемъ его было читать Вертера, и онъ завидовалъ сему нещастному любовнику, которой, разставаясь съ жизнію, не разстался съ чувствомъ быть любимымъ. Наступила мрачная осень. Онъ встртилъ ее какъ друга, которому надлежало длить его горести. Всегдашнее уединеніе, безмолвная скорбь, бури сердца и Природы гнали его изъ мста въ мсто и привели однажды на ту долину, гд онъ за два года передъ тмъ гулялъ и бесдовалъ съ мудрымъ старцемъ. Это случилось также ввечеру. Тусклая луна едва проглядывала сквозь черное облако, все покоилось въ мертвомъ уныніи. — Вотъ точный образъ души моей! воскликнулъ Эмиль: какъ сладостно будетъ для меня перестать наконецъ чувствовать страданіе и заснуть въ ндрахъ вчности! — Въ сію минуту вышелъ изъ лсу престарлой Священникъ. ,,Это Эмиль!’ сказалъ онъ съ удивленіемъ: ,,въ какомъ состояніи нахожу его! Доброй юноша! что съ тобою сдлалосъ?’ — Ничего, отвчалъ Эмиль съ холодностію: я узналъ только свтъ, людей и самого себя. — ,,Другъ мой! что бы такое ни было, не забудь, что душа мудраго должна быть непоколебима среди ударовъ рока и превратностей щастія.’ — Мечта! мечта!.. — Старецъ, видя отчаяніе молодаго человка, не раздражалъ его противорчіями, взялъ за руку и привелъ ночевать къ себ. На другой день бдной Эмиль нашелъ истинное утшеніе въ томъ, чтобы разсказыватъ о своемъ приключеніи и плакать съ чувствительнымъ старцемъ. Все, что изливается изъ сердца, облегчаетъ его. Умиленіе смягчило горесть. Юноша нашелъ въ старц друга и почти съ нимъ не разставался. Добрый Пастырь, наученный лтами, сердцемъ и Религіею, старался непримтнымъ образомъ возобновлять въ немъ влеченіе къ жизни, воскресить надежду и пробудить движеніе страстей благородныхъ, и въ самомъ дл щастливо-образованный юноша, имя передъ глазами картину тихой, мирной добродтелй, мало по малу исцлился отъ ненависти къ людямъ и возвратился къ чувству жизни. Наконецъ старецъ сказалъ ему: ,,Я ожидалъ смягченія твоихъ горестей, чтобы говорить теб о цн бытія. Болзненное сердце не можетъ пользоваться совтами здраваго разсудка. Теперь можешь внимать его благодтельному голосу. Ты намренъ удалиться отъ свта и заключиться въ совершенномъ уединеніи, но воля Провиднія и польза человчества зовутъ тебя къ дятельности. Не за тмъ Природа даровала теб бытіе, чтобы ты сокрылъ его въ ничтожеств, принятый даръ жизни есть нкоторымъ образомъ безмолвный обтъ сохранитъ порядокъ міра. Ищи твоего назначенія на земл и живи по оному. Нкогда ты не врилъ злу: теперь не вришь благу. Первое было дйствіемъ разгоряченнаго воображенія: послднее есть слдствіе оскорбленнаго самолюбія. Истинное познаніе о вещахъ примиряетъ мудраго съ жизнію. Другъ мой! возвратись къ семейству людей и братій, забудь имя недостойной, и старайся, сколько позволяетъ порядокъ земныхъ вещей, сближать своіо нравственность съ тмъ образцемъ мысленнаго совершенства, который съ юныхъ лтъ плнялъ твое воображеніе.’ — Эмиль повиновался гласу безкорыстной дружбы и возвратился въ общество.
Юный мудрецъ сдлался наконецъ старымъ мудрецомъ. Умъ и сердце его примнились къ обычаямъ и мніямъ. Онъ не могъ прежде не изъявлять досады своей при вид свтскихъ несправедливостей и коварства, а въ послдствіи времени терпл ихъ по крайней мр въ безмолвіи, искалъ нкогда Элоизы, Клариссы, Юліи, и доживалъ вкъ свой съ однимъ ихъ мысленнымъ образомъ, хотлъ принести Философію къ людямъ, и скрывалъ ее въ тихомъ углу своемъ. Но сказываютъ, что до конца жизни онъ повторялъ всегда со вздохомъ: ,,ахъ! для чего милыя^ надежды юности оставляютъ одни слды восхитительныхъ сновидній!’
Прочитали? Поделиться с друзьями:
