Бездна, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 249 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

Б. М. МАРКЕВИЧА.

Томъ восьмой.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Типографія (бывшая) А. М. Котомина, Фонтанка, д. No 93.

1886.

http://az.lib.ru/

БЕЗДНА.

ПРАВДИВАЯ ИСТОРІЯ *).

Посвящается Елен Сергевн Рахмановой.

Tempora quibus nec vitia nostra, nec remedia pati possumus.
Livius.

*) Впервые печаталась въ ‘Русскомъ Встник’ въ 1, 2, 3, 4, 7, 9 и 11 книжкахъ за 1880 годъ и въ 5, 6, 7, 8, 9, 10 и 11 книжкахъ за 1884 г., и тмъ же наборомъ послдовательно перепечатывалась и въ начал 1885 г. выпущена отдльнымъ изданіемъ. Смерть застигла автора, прежде чмъ онъ успхъ довести ‘Бездну’ до конца. В. В. Крестовскій написалъ къ ней послсловіе, впервые напечатанное во 2 книжк ‘Русскаго Встника’ за 1885 годъ.

ПРОЛОГЪ.

Предъ трономъ красоты тлесной
Святыхъ молитвъ не возжигай…
Н. Павловъ.

Глухой, словно осипшій отъ непогодъ и времени, колоколъ старинной каменной церкви села Буйносова, Юрьева-тожь, звонилъ ко всенощной. Въ воздух начинало тянуть предвечернею свжестью на смну палившаго утромъ жара. Высоко подъ лазоревымъ небомъ ряли ласточки, бжали волокнисто-блыя гряды веселыхъ лтнихъ облачковъ.

Церковь со своею полуобрушенною, какъ и сама она, оградой и пятью, шестью кругомъ нея старыми березами, Богъ всть какимъ чудомъ уцлвшими отъ безпощаднаго мужицкаго топора, стояла особнякомъ у прозжей дороги, на половин разстоянія между селомъ и усадьбой бывшихъ его господъ, принадлежавшихъ къ древнему, когда-то княжескому и боярскому роду Буйносовыхъ-Ростовскихъ. Когда-то верстъ на двадцать кругомъ сплошь раскидывались владнія этихъ господъ… Но времена т были уже далеки…

Въ минуту, когда начинается нашъ разсказъ, у церковной ограды остановилась легонькая, на рессорахъ, телжка съ тройкой добрыхъ гндыхъ лошадокъ въ наборной по-ямщицки сбру. Молодой парень-кучеръ, стоя лицомъ къ кореннику, озабоченно и поспшно оправлялъ свернувшуюся на зд нсколько на бокъ дугу. Чей-то запыленный, легкой лтней матеріи рагланъ лежалъ на обитомъ темно-зеленымъ трипомъ сидніи телжки.

— Что это, Григорія Павловича лошади? раздался за спиной кучера звучный гортанный голосъ молодой особы, медленно подходившей къ церкви со стороны пространнаго сада, за которымъ скрывалась усадьба.

Тотъ обернулся, узналъ знакомую ‘барышню’, снялъ шляпу и поклонился:

— Точно такъ-съ, ихнія!

— Гд же онъ?

— А сичасъ вотъ въ церковь прошли… ко всенощной стало-быть…

Какая-то странная усмшка пробжала по ея губамъ.

— Откуда дете? коротко спросила она чрезъ мигъ.

— Изъ Всесвятскаго… Отъ генерала Троекурова, добавилъ онъ какъ бы уже съ важностью.

Она чуть-чуть усмхнулась еще разъ, вытащила изъ кармана юпки довольно объемистый кожаный портсигаръ, прошла за ограду и, замтивъ въ мурав растреснутую могильную плиту съ полустертыми слдами высченной надписи, услась на ней, дымя закуренною тутъ же папироской.

Парень искоса повелъ на нее глазомъ и какъ бы одобрительно качнулъ головой. ‘Въ акурат барышня!’ говорило,казалось, его румяное, бойкое и самодовольное лицо.

‘Барышня’ была дйствительно очень красива въ своемъ простенькомъ, но изящно скроенномъ плать изъ небленаго холста, убранномъ русскими кружевами съ ободочками узора изъ красныхъ нитовъ, подъ которымъ вырисовывались пышно развитыя формы высокаго двственнаго стана, и въ соломенной шляп la bergre, утыканной кругомъ полевыми цвтами, только-что нарванными ею въ пол. Изъ-подъ шляпы выбивались густыя пряди темныхъ, живописно растрепавшихся волосъ кругомъ правильнаго, строго-овальнаго и блднаго лица. Надъ большими, цвта aquae marinae глазами рзко выдлялись отъ этой блдности кожи тонкія, какъ говорится, въ ниточку, дуги почти совершенно черныхъ бровей… ‘Берегись женщины блдной, черноволосой и голубоглазой’, говорятъ въ Испаніи…

Она курила и ждала, упершись взглядомъ въ растворенную дверь храма, откуда доносилось до нея уныло торопливое шамканье стараго дьячка.

Такъ прошло съ четверть часа.

Но вотъ на проросшую травой каменную паперть вышелъ изъ церкви блокурый, статный молодой человкъ лтъ тридцати съ чмъ-то, съ пушистою свтлою бородкой и миловиднымъ выраженіемъ свжаго и нжнаго какъ у женщины лица. Онъ сразу замтилъ двушку и, съ мгновенно засіявшимъ пламенемъ въ глазахъ, поспшно сбжалъ со ступенекъ къ ней.

— Что-жь это вы до богомольства уже дошли? съ какою-то холодною дкостью насмшки спросила она его первымъ словомъ, не трогаясь съ мста.

Онъ покраснлъ, не находя отвта, смущенный не то вопросомъ, не то радостною неожиданностью встрчи съ нею.

— Да-съ, вотъ прозжали, зашли, возразилъ за него грубоватымъ тономъ вышедшій вслдъ за молодымъ человкомъ толстякъ среднихъ лтъ, въ черепаховыхъ очкахъ и просторномъ люстриновомъ пальто,— не мшало бы и вамъ, полагаю, зайти лобикъ перекрестить: завтра большой праздникъ, второй Спасъ…

— Ахъ, докторъ, это вы! перебила она его съ пренебрежительнымъ движеніемъ губъ, въ отвтъ на его замчаніе:— Вы къ намъ? Сестра посылала въ вамъ сегодня нарочно…

— Да-съ, посмотримъ вотъ да него, посмотримъ… Новые симптомы какіе-нибудь замтили?

— Все то же!… Возбужденъ очень былъ вчера вечеромъ, ночью никому спать не далъ…

Толстякъ скорчилъ гримасу:

— Ну, и требовалъ?..

— Само собою!

— И дали?… Сколько?

— Не знаю, спросите сестру… Я въ это не вмшиваюсь,— гадко! воскликнула она вдругъ съ отвращеніемъ, подымаясь со своей плиты и направляясь за ограду.

— А на чьей это могилк изволили вы проклажаться между прочимъ? спросилъ, оглянувъ покинутое ею сидніе, все съ тою же гримасой на толстыхъ губахъ, докторъ, въ которомъ читатель, смемъ надяться, усплъ узнать знакомаго ему Николая Ивановича ирсова {Переломъ, часть IV.}.

— Не знаю, отвтила она черезъ плечо,— кого-нибудь изъ доблестныхъ предковъ, надо полагать…

Онъ быстро и значительно поглядлъ на молодаго человка, какъ бы говоря: ‘хороша, а?’ Тотъ подавилъ вырывавшійся изъ груди его вздохъ и опустилъ глаза.

— Прикажете, я васъ довезу, Антонина Дмитріевна? спросилъ ее ирсовъ, когда они втроемъ вышли на дорогу, гд стоялъ экипажъ прізжихъ.

— А Григорій Павловичъ же? Въ этой таратайк третьему мста нтъ.

— А Григорій Павловичъ маленько подождетъ меня… Я къ вамъ вдь не на долго-съ. Мы вотъ спшимъ, чтобы засвтло къ нимъ въ Углы поспть: у Павла Григорьевича Юшкова опять подагра разыгралась.

Антонина Дмитріевна иронически прищурилась на него:

— А я предлагаю вамъ хать одному. Это будетъ удобне для васъ… и для меня. А мы васъ съ Григоріемъ Павловичемъ подождемъ въ саду… Пойдемте, Григорій Павловичъ, проговорила она чуть не повелительно, двигаясь по краешку пыльной дороги.

Молодой человкъ послушно пошелъ за нею.

Докторъ досадливо поглядлъ ему во слдъ, но длать было нечего: онъ крякнулъ, ввалился кое-какъ съ помощью кучера въ телжку и покатилъ въ усадьбу.

— Вамъ запрещено къ намъ здить? не замедляя шага и не глядя на своего спутника, спросила его нежданно двушка.

Ему точно кто плеснулъ водой въ лицо. Онъ вскинулъ на нее сверкавшіе глаза, но сдержался.

— Я не мальчикъ на помочахъ, Антонина Дмитріевна, выговорилъ онъ, насколько могъ спокойне,— и вашъ вопросъ по меньшей мр страненъ…

— И чтобы вы не вздумали ослушаться, къ вамъ даже менторъ приставленъ, продолжала она тмъ же тономъ, будто и не слышала вовсе его возраженія.

— Менторъ? кто это?..

— А вотъ этотъ Фальстафъ. который васъ по заутренямъ возитъ. Скажете — нтъ?

И она громко разсмялась:

— Какъ онъ это тонко придумалъ увезти меня, чтобы спасти своего Телемака отъ соблазна, и какъ, должно быть, бсится теперь, что это ему не удалось!.. Какой отвтъ въ самомъ дл будетъ онъ теперь Троекуровымъ держать?..

Досадой и тоской отзывались эти шпильки въ душ молодаго человка. На лиц его сказывалось страданіе.

— Съ чему говорите вы мн этотъ… вздоръ? вырвалось у него невольно.

— Не ‘вздоръ’,— это вы напрасно! Кому же неизвстно, что вы состоите на положеніи любимчика у здшняго великаго генерала, насмшливо подчеркнула она,— и что вы имъ предназначаетесь въ мужья его Машеньки? Онъ поэтому, какъ дальновидный господинъ, и счелъ нужнымъ установить заране наблюденіе за вашею moralit.

— Ничего подобнаго нтъ и не бывало! горячо протестовалъ Юшковъ: — Машенька Троекурова — пятнадцатилтняя еще двочка, родителямъ ея вроятно и, въ голову до сихъ поръ не приходило думать о ея замужств… И не такіе они люди вообще, чтобы загадывать объ этомъ заране… Я эту семью глубоко уважаю и люблю, Антонина Дмитріевна, поспшилъ онъ прибавить вско, въ очевидномъ намреніи не допускать ее продолжать разговоръ въ этомъ тон,— а Борису Васильевичу лично многимъ обязанъ…

— Какъ же, слышала, невозмутимо объяснила она:— отъ жандармовъ спасъ когда-то и нигилиста обратилъ въ врноподданнаго и ‘блюстителя основъ’, какъ говоритъ Щедринъ.

Юшковъ вспыхнулъ до самыхъ волосъ. Онъ разсердился не на шутку.

— Вы напрасно думаете уколоть меня вашими насмшками, проговорилъ онъ дрожащимъ отъ внутренняго возбужденія голосомъ,— я убжденія мои не почитаю нужнымъ оправдывать ни предъ кмъ.

Она обернулась къ нему и широко улыбнулась:

— Я васъ объ этомъ и не прошу. Какое мн дло до вашихъ, да и до чьихъ бы ни было ‘убжденій’? У меня у самой ихъ никакихъ нтъ.

Улыбка у нея была прелестна, а низкій гортанный голосъ, мягкій и проницающій, такъ и просился въ душу молодаго человка. Гнвъ его стихъ мгновенно.

— Мн никто не ‘запрещаетъ’ и запретить не можетъ бывать у васъ, Антонина Дмитріевна, началъ онъ чрезъ минуту съ замтною уже робостью и прерываясь въ рчи,— но, признаюсь вамъ, я самъ… удерживаюсь, и если бы не встртилъ васъ сейчасъ, я… дйствительно… я не вошелъ бы къ вамъ въ домъ, а дождался бы вотъ тутъ, у церкви, пока Николай Ивановичъ не вернулся бы отъ вашего батюшки…

— Очень любезно! Почему же это такъ, можете отвтить?

— Вы сами знаете…

— Что я знаю?

— То, что вамъ до меня никакого дла нтъ.

— Нтъ, медленно промолвила она,— я люблю такихъ… невинныхъ, какъ вы.

Онъ готовъ былъ разсердиться опять…

— Это я вамъ не въ укоръ говорю, успокоительно добавила она:— напротивъ! Сама я, можетъ быть, чувствовала бы себя счастливе, если бы могла, вотъ какъ вы, во что-то врить, чему-то служить…

— Да разв безъ этого, скажите, можно жить? съ оттнкомъ чуть не отчаянія перебилъ онъ ее.

— Вотъ какъ видите, засмялась она, выпрямляясь вся, словно для того, чтобы дать ему возможность оцнить весь безукоризненный складъ ея роскошнаго облика,— и даже желзнымъ здоровьемъ пользоваться при этомъ.

Онъ безсознательнымъ движеніемъ схватился за голову.

— Зачмъ напускаете вы на себя такой цинизмъ, Антонина Дмитріевна!

Она пожала плечами:

— Кто же вамъ сказалъ, что я ‘напускаю на себя’, во-первыхъ, и почему правда, по-вашему,— ‘цинизмъ’?

— Да разв можно такъ думать въ ваши годы, съ вашею наружностью… при вашемъ ум, наконецъ? пылко воскликнулъ онъ:— неужели ‘ничего во всей природ’, какъ сказалъ Пушкинъ, благословить вы не хотите?

— Ни кто и ни что ‘во всей природ’ въ благословеніи моемъ не нуждается, иронически возразила она на это.

— Вдь это ужасно! продолжалъ онъ горячиться.— Я первую такую, какъ вы, двушку — женщину вообще — встрчаю въ жизни. И я не хочу врить, не врю, чтобъ это было искренно… Нтъ въ мір, даже въ животномъ мір, существа, которое могло бы обойтись безъ привязанности, безъ ласки… безъ любви.

— На язык науки то, что называете вы ‘любовью’, иметъ другое имя, безпощадно отрзала она въ отвтъ:— вы напрасно о ‘животномъ мір’ упомянули. Физіологія не допускаетъ произвольныхъ фантазій вашей эстетики.

Онъ не отвчалъ: это было уже слишкомъ рзко, слишкомъ ‘цинично’, дйствительно…

Они стояли теперь предъ рвомъ, окаймлявшимъ старый, пространный и запущенный садъ усадьбы ея отца. Ровъ успло уже почти до верху завалить отъ времени и неприсмотра.

Люди и животныя ближайшихъ деревень равно безпрепятственно проникали чрезъ него для всякой своей потребы въ этотъ ‘барскій’ садъ,— разбитый при Елисавет искуснымъ въ своемъ дл французомъ, выписаннымъ изъ Версаля тогдашнимъ владльцемъ Юрьева, генералъ-поручикомъ Артеміемъ Ларіоновичемъ Буйносовымъ, сподвижникомъ Апраксина и Ласси въ Семилтней Войн,— и распоряжались въ немъ на полной своей волюшк: подали и вытаптывали молодую поросль, сдирали кору съ липъ и березъ, рубили на вники сиреневые кусты… Слды старыхъ аллей давно исчезли, ихъ замнили змившіяся во вс стороны тропинки. проложенныя овцами и крестьянскими дтьми, бгавшими сюда, въ силу старой рутины, ‘по ягодки и оршки’, давно уже повыведенные здсь въ общемъ разор… Угрюмо звенли посохлыя вершины, чернли пни поломанныхъ бурей или сваленныхъ наспхъ воровскимъ топоромъ вковыхъ деревьевъ, вытравленная скотомъ на луговинахъ трава выдавалась кое-гд по низямъ приземистою, жидкою отавой…

Юшковъ вслдъ за Антониной Дмитріевной перепрыгнулъ черезъ ровъ и очутился съ нею въ саду. Она, молча, бережно и гадливо глядя себ подъ ноги, повела его извилистою тропинкой по направленію къ виднвшейся издали каменной скамь, срвшей подъ низкими втвями коряваго стараго дуба.

— Знаете вы, какъ называлось это мсто въ старину? спросила она вдругъ, дойдя до него и оборачиваяясь къ своему спутнику.

— Не знаю.

— Храмъ утхъ.

Онъ засмялся.

— Серіозно! Тутъ стояла, говорятъ, статуя Венеры, и напудренныя бабушки назначали здсь по ночамъ своимъ любезнымъ амурныя rendez-vous.

Молодаго человка снова покоробило отъ этихъ словъ. Она замтила это и надменно повела губами:

— Что, не понравилось выраженіе? Mauvais genre находите?

— Нахожу некрасивымъ, да, твердо произнесъ онъ,— но меня еще боле возмущаетъ эта вчная злоба въ вашихъ рчахъ.

— Злоба! повторила она какъ бы невольно, опускаясь на скамью, глянула ему прямо въ лицо и проговорила отчеканивая:

То сердце не научится любить,

Которое устало ненавидть *).

*) Некрасовъ.

Жуткое чувство охватило его вдругъ. Онъ точно въ первый разъ видлъ теперь эти глаза… Въ первый разъ, дйствительно, поражало его въ соединеніи съ тмъ, что выговорено было ею сейчасъ, соотвтствующее выраженіе ея голубыхъ, съ мертвеннымъ блескомъ цвтнаго камня глазъ… ‘Тутъ все поршено и похоронено, тутъ ни пощады, ни возврата къ свту нтъ’, пронеслось у него въ мысли внезапно и скорбнымъ откровеніемъ… По тлу его пробжала нервная дрожь, онъ слъ подл нея, провелъ себ рукой по лицу:

— Вы ршительно желаете упорствовать въ своемъ человко и міроненавидніи? сказалъ онъ насилованно-шутливымъ тономъ.

— А вамъ бы очень хотлось помирить меня съ ними?

Онъ быстро поднялъ голову:

— Да, я долго лелялъ въ душ эту надежду.

— А Троекуровъ, что же… а ваши пуритане — отецъ и дядюшка — что бы сказали?

Онъ готовился отвтить… Она остановила его движеніемъ руки:

— Нтъ, пожалуйста, безъ объясненій, я знаю заране все, что можете вы мн сказать. Это потеря словъ была бы одна…

— Позвольте однако, Антонина Дмитріевна, вскликнулъ онъ неудержимо, уносимый тмъ страннымъ, мучительнымъ обаяніемъ, которое, не смотря ни на что, производила она на него,— я хотлъ только заявить, что если бы вы захотли…

— Вы бы не остановились ни передъ какимъ препятствіемъ, договорила она за него:— знаю напередъ, я вамъ сказала. И я на это отвчу вамъ со свойственнымъ мн ‘цинизмомъ’, какъ вы выражаетесь. Я бы со своей стороны ни на что и ни на кого не поглядла, если бы выйти за васъ замужъ почитала для себя выгоднымъ. Но я этого не нахожу.

Онъ перемнился въ лиц, растерянно взглянулъ на нее…

Она обвела взглядомъ кругомъ:

— Вы видите это разореніе, нищету, мерзость? Мн нужно по меньшей мр полтораста тысячъ дохода, чтобы вознаградить себя за все то, что выносила я до сихъ поръ среди этого.

— Я ихъ не могу вамъ дать! съ прорывавшимся въ голос негодованіемъ выговорилъ Юшковъ.

— Я знаю, невозмутимо подтвердила она: — а Сусальцевъ повергаетъ ихъ къ моимъ ногамъ, промолвила она съ ироническимъ паосомъ.

— Вы думаете итти за Сусальцева? чуть не крикомъ, крикнулъ молодой человкъ.

— А что?

— Вдь это купчина, человкъ инаго міра, инаго воспитанія!…

Она перебила его смхомъ:

— Сословные предразсудки en l’an du Christ dix huit cent septante six, какъ выражается мой маркизъ-папаша? Вы прелестны своею наивностью, Григорій Павловичъ!…

— Вы правы, воскликнулъ онъ опять, вскакивая съ мста,— я наивенъ, я глупъ,— я совсмъ глупъ, чувствую! Предъ вашею реальностью мн остается только смиренно преклониться, подчеркнулъ онъ съ какимъ-то ребяческимъ намреніемъ уколоть ее въ свою очередь.

Она и бровью не моргнула на это.

— Какъ жаль, что сестра моя Настя не видитъ васъ въ этомъ прекрасномъ негодованіи, медленно проронила она, — она почитаетъ себя нигилисткой, но иметъ сердце чувствительное и питаетъ въ немъ тайное, но страстное обожаніе въ вамъ.

— Вашъ сарказмъ и сестру родную не щадитъ! возразилъ онъ досадливо, морщась и красня невольно.

— Напротивъ, это я изъ участія къ ней. А что вы не послдовательны, въ этомъ я не виновата.

— Чмъ ‘непослдователенъ?’ недоумло спросилъ онъ.

— Вы такъ хлопочете о спасеніи, о примиреніи съ жизнью женскихъ душъ, погибающихъ въ ‘отрицаніи’. Отчего же относитесь вы неотступно съ этимъ ко мн,— къ неисцлимой, вы знаете,— а не попробуете тамъ, гд дйствительно, я вамъ отвчаю, ‘елей вашихъ рчей благоуханныхъ’ можетъ пойти въ прокъ… Или въ самомъ дл, примолвила она, зорко остановивъ на немъ загадочный взглядъ,— олицетворяющееся во мн зло иметъ такую неотразимую привлекательность для добродтельныхъ эстетиковъ, какъ вы?

Юшковъ растерянно взглянулъ на нее — и не нашелъ еще разъ отвта…

II.

Ed or, negletto e vilipeso, giace
In le sue case, pover, vecchio e ciecco…
Machiavelii.

Докторъ ирсовъ, между тмъ, въхавъ на красный дворъ усадьбы, давно поросшій травой и на которомъ паслись теперь три стреноженныя чахлыя лошади, веллъ остановиться предъ крыльцомъ длиннаго, каменнаго дома, съ такимъ же надъ середкой его каменнымъ мезониномъ, построеннаго въ томъ казарменномъ стил ящикомъ, въ какомъ строилось все и вся въ русскихъ городахъ и селахъ въ Александровскую и Николаевскую архитектурныя эпохи. Онъ осторожно спустилъ съ телжки свое громоздкое туловище и, приказавъ кучеру отъхать ждать его на большую дорогу позади сада, прошелъ въ открытыя настежь сни, не совсмъ доврчиво ступая подошвами по разсохшимся и разъхавшимся мстами половицамъ. Сни вели въ огромную, бывшую танцовальную залу съ безчисленнымъ количествомъ оконъ по длин ея и ширин, съ полуобвалившеюся штукатуркой расписаннаго букетами плафона и съ разбитыми стеклами взбухшихъ и загнившихъ рамъ, хлопавшихъ отъ сквознаго втра съ трескомъ ружейнаго выстрла, вмсто всякой мебели стоялъ въ этой зал объемистый, нагруженный пудовыми булыжниками, катокъ для блья и, отъ окна къ окну, подвязанныя концами къ задвижкамъ, тянулись веревки, на которыхъ просыхали какія-то женскія шемизетки. Дв, слдовавшія за залой, гостиныя представляли тотъ же видъ запущенности и разоренія: окна безъ занавсей, надтреснувшій отъ мороза долго нетопленныхъ зимой комнатъ мраморъ подоконниковъ, выцвтшіе и порванные обои съ пробитыми въ обнаженномъ кирпич дырьями гвоздей изъ-подъ висвшихъ когда-то на нихъ цнныхъ зеркалъ и картинъ, давно сбытыхъ или хищнически забранныхъ въ чужія руки… Сборная, недостаточная по объему покоевъ мебель, увчные столы и стулья всякихъ эпохъ и видовъ мизерно лпились здсь вдоль панелей или кучились по угламъ безпорядочнымъ и безобразнымъ хламомъ, покрытымъ чернымъ, сплошнымъ слоемъ пыли, къ которому годами не прикасалась человческая рука… Рядъ ‘пріемныхъ аппартаментовъ’, въ которыхъ очевидно давно уже никто не принимался, замывала ‘боскетная’, служившая теперь жилищемъ владльцу этихъ развалинъ,— бывшему совтнику посольства, отставному камергеру и дйствительному статскому совтнику, Дмитрію Сергевичу Буйносову.

Здсь было нсколько чище и удобопомстительне. Комната оправдывала свое названіе ‘боскетной’ довольно хорошо сохранившимися на стнахъ ея старинными, теперь уже не находимыми боле нигд обоями, изображавшими древнегреческій пейзажъ, во вкус Первой Имперіи, съ оливковыми рощами, аттическими храмами, стадами блорунныхъ овечекъ, пастушками и пастушками, лежащими обнявшись на зеленыхъ берегахъ голубыхъ ручьевъ. Раздлена она была пополамъ грубо крашеною подъ красное дерево, домодльною сосновою перегородкой, на которой навшано было въ почернлыхъ рамахъ нсколько фамильныхъ портретовъ: суровыя или улыбающіяся лики пудреныхъ кавалеровъ съ лентами и звздами на форменныхъ, обшитыхъ галунами кафтанахъ… Такой же домодльный, длинный жесткій диванъ, крытый дешевымъ ковромъ, расположенъ былъ вдоль перегородки, продланная въ ней дверь вела въ заднюю, темную часть комнаты, уборную хозяина. Въ передней, кром дивана, стояли старинный письменный столъ Jacob (краснаго дерева съ мдью), такое-же бюро со стоявшими на немъ англійскими часами Нортона, звонившими каждую четверть часа какимъ-то таинственно-серебристымъ звономъ, и два, три древнія, глубокія кресла, обитыя порыжлымъ сафьяномъ. Темныя сторы завшивали на половину длинныя, въ четыре стекла вышины, окна, выходившія въ садъ.

У одного изъ этихъ оконъ сидлъ теперь самъ больной въ новенькомъ, изящномъ, о двухъ большихъ, легкихъ колесахъ, кресл-самокат, обратившемъ первымъ дломъ вниманіе входившаго доктора.

— Съ обновкой! проговорилъ онъ веселымъ тономъ, останавливаясь на порог комнаты:— давно-ли обзавелись?

— А, докторъ, здравствуйте! какъ бы нсколько свысока произнесъ Дмитрій Сергевичъ, уронилъ руки на колеса и двинулъ ими кресло свое шага на два впередъ,— да, вотъ видите, j’ai acquis le moyen de me remuer quelque peu.

— Изъ Москвы выписали?

— ‘Выписалъ!’ захихикалъ онъ вдругъ горькимъ смхомъ:— un gueux comme moi, на какія деньги мн… ‘вы-пи-сы-вать?’ повторилъ онъ такимъ же ироническимъ и не совсмъ твердымъ голосомъ:— милостивецъ одинъ, un bienfaiteur, преподнесъ мн… въ даяніе…

— Это такой? допытывался любопытный какъ женщина провинціальный эскулапъ.

— Ну, этотъ здшній… le Rothschild de l’endroit, vous savez…

— Совсмъ не саве, засмялся тотъ,— не знаю, про кого вы говорите.

— Ну, какъ же (и рука недужнаго неврнымъ движеніемъ махнула по воздуху)… Je ne puis jamais me mettre dans la tte ces fichus noms-l… Суз… Сусликовъ enfin! вскликнулъ онъ чуть не радостно, словно поймавъ за хвостъ ускользавшее отъ него имя.

— Су-саль-цевъ, Провъ Ефремовичъ Сусальцевъ, протяжно отчеканивая, поправилъ его изъ-за перегородки чей-то женскій голосъ.

— Суздальцевъ, c’est a! закачалъ онъ утвердительно головой,— Провъ Ефимовичъ Суздальцевъ… Суздаль, une ville du gouvernement de Wladimir… Провъ, qui videmment vient du latin: probus… Bien nomm du reste, trs juste,— этакая, знаете, простая, честная русская душа… Il me revient tout fait (то-есть онъ мн совсмъ нравится) ce garon-l! тономъ покровительственнаго одобренія примолвилъ онъ.

— Здравствуйте Настасья Дмитріевна! крикнулъ докторъ, не слушая его боле.

— Здравствуйте, отозвалась она, выступая изъ двери съ наволочкой въ рук,— спасибо, что пріхали!..

Она была ниже ростомъ сестры, которую напоминала, впрочемъ, общимъ характеромъ чертъ, худа, или, какъ говорится, жидка на видъ. Густая масса темныхъ, довольно коротко остриженныхъ волосъ, собранныхъ подъ черную синелевую стку, словно придавливала къ низу ея тонкій и легкій обликъ своимъ безполезнымъ для нея изобиліемъ. Но ея большіе, нисколько не похожіе на глаза Антонины, коричневые въ синемъ блк, словно изъ-за какой-то чуть прозрачной дымки строго и спокойно глядвшіе глаза — были великолпны. На желтовато-блдномъ лиц явственно сказывались слды заботъ и безсонно проводимыхъ ночей… Одта она была въ длинную, синяго цвта, похожую покроемъ на рясу монастырскаго служки, холстинковую блузу, перетянутую въ таліи широкимъ кожанымъ кушакомъ на пряжк.

ирсовъ, сморщивъ брови_, повелъ на нее искоса участливымъ взглядомъ.

Она подошла ко креслу отца, вытащила изъ-за спины его подушку, быстро смнила грязную наволочку принесенною ею свжею и, не глядя ни на кого, заговорила, обращая рчь къ доктору:

— Я васъ опять просила пріхать, Николай Иванычъ, потому что знаю васъ за порядочнаго человка и что вы не откажете, хотя мы не только не въ состояніи платить вамъ за визитъ, но еще…

— А вотъ и не пріду больше никогда, съ сердцемъ перебилъ онъ ее,— коли станете чушь городить!

Недужный въ свою очередь заметался въ своемъ кресл.

— Quel manque de got, quelle absence de tact! восклицалъ онъ, хватаясь за голову и принимаясь качаться со стороны на сторону:— вдь они теперь ничего этого не понимаютъ, докторъ… Дочь моя, ma fille, скорбно подчеркнулъ онъ, она не понимаетъ, что это ложное смиреніе, cette fausse humilit… что это всмъ обидно… и вамъ, и мн… Ну да, я теперь нищій, un gueux… Я когда-то давалъ des dix pounds {Pound — фунтъ стерлингъ.} Londres за докторскій визитъ… а теперь не могу… я ничего не могу… Но я — je suis un Буйносовъ… я не всмъ стану одолжаться… Я умю цнить ваши procds… Вы порядочный человкъ, вы не требуете какъ лавочникъ… comme ce sacr кабатчикъ, mon ех-рабъ, который сметъ… отказывать… когда я умираю съ холода… Кровь моя стынетъ, докторъ, ледъ, у меня ледъ въ жилахъ… я согрться прошу… согрться… et ce misrable… ce misera…

Языкъ у него путался, онъ оборвалъ, уткнулъ нежданно свою всклокоченную сдую голову въ уголъ подушки и всхлипнулъ жалобнымъ, ребяческимъ всхлипомъ.

Тяжелое впечатлніе производили эти жалкія и безполезныя какъ въ бреду слова его и слезы… Это былъ человкъ лтъ шестидесяти пяти, сухо сложенный и мускулистый, съ породисто-тонкими чертами гладко выбритаго лица и со сказывавшимися въ каждомъ его движеніи признаками тщательнаго, по-старинному, прежде всего свтскаго, но несомннно культурнаго воспитанія. Красиво изогнутый носъ, строго очерченныя, еще совершенно черныя брови и чрезвычайно изящная линія губъ, свидтельствовавшая о сильно развитомъ въ его природ чувств вкуса, вызывали на первый взглядъ понятіе чего-то характерно-своеобразнаго и далеко не дюжиннаго. Но налитая кровью сть подкожныхъ жилокъ, бжавшихъ какъ нити паутины по этому оголенному лицу, но отекшіе, слезившіеся глаза, то тревожно бгавшіе по сторонамъ, какъ бы съ намреніемъ куда-то запрятаться, то нежданно и лихорадочно вскидывавшіе свои неестественно расширенные зрачки подъ безобразно приподнимавшіяся брови, но робкій, срывавшійся звукъ голоса, странно противорчившій иной разъ самоувренному и властному, по старой привычк, пошибу его рчи, не оставляли сомннія, что предъ вами находился давно поршенный, давно отптый человкъ…

— Вы слышали? мрачно улыбаясь кривившимися губами, указала на него взглядомъ дочь:— изъ-за этого вотъ онъ въ прошлую ночь грозилъ мн, что повсится… Мочи моей съ нимъ боле нтъ! вырвалось у нея чрезъ силу.

— Не хорошо, Дмитрій Сергичъ, не хорошо! произнесъ укорительнымъ тономъ ирсовъ, грузно опускаясь въ кресло подл его сиднія и отыскивая у него пуль-съ подъ рукавомъ его затасканнаго, изъ больничнаго верблюжьяго сукна скроеннаго, по-домашнему, длиннымъ рединготомъ, халата.

Буйносовъ наклонился къ нему и заговорилъ порывистымъ и дребезжащимъ шопотомъ.

— Вы не врьте… не врьте всему, cher docteur… Ну да, c’est vrai, j’ai t un peu excit hier soir! Но я… мн тоже ‘мочи нтъ’ — со мной здсь поступаютъ, какъ… какъ дочери Лира avec leur pauvre pre, ‘most savage and unnatural’… {Ужасно дико и неестественно. Король Лиръ, актъ III, сцена 3.} Elles ont beau jeu… я безъ ногъ, безъ силъ, безъ денегъ, un pauvre paria mis hors la loi… Moi, un Буйносовъ!

— Ну, конечно, словно прошипла дочь (чувствовалось, что, она была раздражена до полной невозможности сдержаться),— въ день внчанія на царство батюшки-осударя Алекся Михайловича ‘князь Юрій, княжъ Петровъ сынъ, Буйносовъ Ростовскій на обд въ Грановитой палат въ большой столъ смотрлъ’. Не разъ слышала отъ васъ объ этомъ подвиг… Еще бы не гордиться посл этого!…

Старикъ замахалъ руками.

— ‘Смотрлъ’, потому что онъ старшій стольникъ былъ, c’tait son devoir, и въ тотъ же день въ бояре пожалованъ былъ. Я это сто разъ объяснялъ ей, докторъ, а она нарочно, elle le fait exprs…

— А есть у васъ еще т капельки, которыя я ему намедни прописалъ? спросилъ ирсовъ, оборачиваясь на двушку.

— Есть.

— Дайте ему!… Ему раздражаться вредно, примолвилъ онъ, замтно напирая на послднія слова.

Губы и брови ея сжались. Она молча направилась за перегородку.

— Вотъ моя жизнь, докторъ! тотчасъ же началъ опять больной. Онъ приподнялъ голову, глаза его заискрились болзненнымъ блескомъ: — ‘Таковъ-ли былъ я разцвтая’? comme а dit Пушкинъ.

— Ну, что уже объ этомъ, Дмитрій Сергевичъ! Не вернешь! молвилъ ирсовъ убаюкивающимъ голосомъ старой няни: ‘Ничего, молъ, свтикъ мой, зашибся,— пройдетъ’…

Но тотъ продолжалъ возбужденнымъ и обрывавшимся въ безсиліи своемъ языкомъ:

— Нтъ, вы не знаете, вы поймите только! J’ai reu une ducation de prince, я говорю на пяти языкахъ… я былъ самымъ блестящимъ кавалеромъ моего времени. Въ двадцать лтъ matre de ma fortune… И какая фортуна! пять тысячъ душъ, не заложенныхъ, въ лучшихъ губерніяхъ… Il ne m’en reste plus rien que ce trou, эта Аракчеевская казарма, отъ одного вида которой у меня подъ ложечкой болитъ… Выстроилъ ее при отц моемъ un triple coquin d’intendant, который тутъ былъ, Фамагантовъ…

Онъ засмялся вдругъ почти весело:

— Quel nom, ah? Фа-ма-гантовъ… C’tait si comique, что я пятнадцать лтъ продержалъ его здсь изъ-за этого… изъ-за смха, который доставляла мн каждый разъ эта подпись: ‘маіоръ Фамагантовъ’ — подъ его рапортами… Онъ мн рапорты писалъ, по-военному… C’tait un майоръ въ отставк. Et voleur avec cela!… Я сюда прежде никогда не здилъ: видъ этого дома me soulevait le coeur. Когда мн случалось прізжать лтомъ въ Россію, я бывалъ въ моемъ Тамбовскомъ имніи, Зарчьи, qui me venait de ma mre,— она рожденная княжна Пужбольская была… Тамъ домъ — дворецъ, строенный по планамъ Растрелли… On me volait de tous les cts, я зналъ, mais qu’у pouvais-je faire? Я служилъ за границей, при посольствахъ… le meilleur de mon existence у а pass… Я самимъ покойнымъ Государемъ былъ назначенъ почетнымъ кавалеромъ, chevalier d’honneur, при коронаціи de la reine Victoria… Первый секретарь въ Париж, потомъ совтникъ въ Вн aux plus beaux jours de l’aristocratie autrichienne… Des succs de femme en veuxtu — en voilа, et partout… Я съ именемъ моимъ и состояніемъ могъ жениться на знатнйшей невст въ Европ et arriver tout…

Докторъ счелъ нужнымъ вздохнуть и развести руками въ знавъ участія въ этой исповди.

— J’ai agi en gentilhomme… Я далъ имя мое бдной дворянк — они мн сосди были по Зарчью,— que j’avais eu la maladresse de sduire, проговорилъ онъ шопотомъ,— я женился на ней… On m’а toujours reproch cette btise… Съ такою женой, дйствительно,— elle ne savait mme pas le franais,— я не могъ уже боле думать о дипломатической карьер… даже въ Петербург не могъ жить… Но я всегда былъ un honnte homme: я какъ совсть мн говорила, такъ и сдлалъ… Et puis c’tait une si excellente et douce crature,— знаете, какъ по-русски говорится, безотвтная такая, m’adorant de toute son me…

Онъ тихо заплакалъ и сталъ искать кругомъ выпавшій у него изъ рукъ платовъ — утереть глаза.

Фирсовъ поднялъ его съ полу и подалъ ему. Онъ продолжалъ, всхлипывая и разводя платкомъ по лицу дрожавшими пальцами:

— Она мн говорила, умирая: ‘Безъ меня у тебя все прахомъ пойдетъ, ты слишкомъ баринъ большой, слишкомъ доврчивъ и простъ’… Простъ,— elle me l’a dit en toutes lettres, конечно не въ обиду мн, pauvre femme… И она была права: посл ея смерти началась для меня la grande dgringolade… Я тогда жилъ въ отставк, въ Москв…

— А тамъ двухаршинныя стерляди, инфернальная Англійскаго клуба, Цыгане и прочая. усмхнулся и подмигнулъ отставной жуиръ-докторъ.

— А эманципацію вы забыли? вскликнулъ Дмитрій Сергецичъ,— l’mancipation qui m’а achev?

— Ну да, конечно, согласился тотъ,— такъ вдь съ этимъ ничего не подлаешь, ваше превосходительство, помириться: надо… И слабость осилить постараться, добавилъ онъ впоілголоса.

Старикъ заметался опять въ своемъ кресл, отворачиваясь отъ него:

— Oh, mon Dieu Seigneur, он здсь pour un petit verre de plus готовы състь меня!

— Вы вотъ изъ-за этихъ птиверъ безъ ногъ сидите, а будете продолжать — и того хуже будетъ, предваряю васъ серьезно.

Глаза сверкнули и туловище недужнаго быстро перевалило въ сторону говорившаго:

— Что хуже, что еще можетъ быть хуже? залепеталъ онъ трепетнымъ шопотомъ:— la mort?.. Я зову ее, какъ избавительницу. Я самъ… я самъ… (Онъ оборвалъ на полуфраз, испуганно оглядываясь кругомъ)… Чмъ скоре, тмъ лучше!.. Все прошлое, все мое сокрушено и попрано… Я родился бариномъ, такимъ и умру dans ma misre,— а они, ma descendance, вы слышали, они плюютъ… ils crachent avec dlice на все, что было свято для меня и для отцовъ моихъ… Сынъ былъ — и нтъ его… Онъ ушелъ ‘народу служить’… учить мужиковъ господамъ горло рзать… Это мой сынъ… первенецъ мой, comme on dit!.. На что же жить еще, для кого? Нищъ, старъ, безсиленъ, un fardeau et une honte pour tout ce qui m’entoure…

Онъ засмялся нежданно опять, какъ бы про себя, дкимъ? надрывающимъ смхомъ:

— Avoir pass la moiti de sa vie danser des cotillons avec des princesses du sang — и дойти до того, что какой-нибудь кабатчикъ…

— Да какой rабатчикъ? чтj это онъ вамъ дался, Дмитрій Сергевичъ! перебилъ его Фирсовъ съ изумленіемъ.

— Я вамъ это скажу, отвтила вмсто него дочь, выходя изъ-за перегородки и протягивая доктору пузырекъ съ лкарственными каплями:— онъ (она кивнула на отца,) вчера, не довольствуясь тою порціей (она какъ бы не ршалась прибавить, чего,), которую вы дозволили ему давать, сталъ требовать отъ меня еще. У меня оставалось въ бутылк на небольшую рюмку. Я налила ему. Ему показалось мало. Начались крики, слезы, отчаяніе… Я ему говорю: ‘вамъ это вредно, запрещено, да и нтъ больше, все: въ цломъ дом ни капли боле не найдешь’. Онъ и слушать не хочетъ: ‘посылай на село, къ Макару’!.. А съ чмъ послать? Мы забрали у Maкара на двадцать рублей слишкомъ въ долгъ, и онъ, отпуская послдній штофъ, объявилъ ршительно Мавр, что не станетъ больше въ кредитъ давать… А у меня ни гроша не было,— я такъ и говорю ему, но онъ…

— Epargnez nous ces ignobles dtails!

И Дмитрій Сергевичъ замахалъ руками… Но голосъ его звучалъ гораздо боле приниженіемъ, чмъ повелительностью:— доктору это нисколько не можетъ быть интересно…

— Я и не для ‘интереса’, не для забавы его начала объ этомъ, возразила двушка (она говорила теперь съ полнымъ самообладаніемъ, медленно и отчетливо): — я передаю ему факты, я не имю права скрывать ихъ отъ него… Вы сравниваете себя съ королемъ Лиромъ, жертвой безчеловчныхъ дочерей. Пусть докторъ, спеціалистъ, скажетъ, насколько вы правы, а я виновата, стараясь удержать васъ отъ того, что вамъ вредно… Что онъ дозволилъ, я вамъ даю,— вы и сегодня утромъ и предъ обдомъ получили вашу порцію. Макаръ не давалъ больше въ кредитъ,— у меня кольцо съ изумрудомъ оставалось отъ покойной матери: я сегодня отправила его въ кабакъ въ обезпеченіе долга, и вы свое получили… Что же еще длать, чтобы вы не почитали вашу ‘descendance’ вашими злодями?…

Старикъ внезапно схватилъ себя за голову и залился истерическимъ плачемъ, встряхивавшимъ все его тло какъ въ жестокой лихорадк:

— Кольцо, l’anneau de sa mre… въ кабакъ… она его въ кабакъ отдала… для… для меня!.. Я… je suis un monstre, docteur!.. Я довелъ дтей моихъ… до нищеты… до такого униженія… Настя, ma fille, прости… отца, несчастнаго твоего отца!.. Я… я обезумлъ отъ старости и страданій, ma pauvre tte s’en va… Я оклеветалъ ее, обидлъ, а она… C’est mon Antigone, docteur, она тутъ, всегда, при мн, день и ночь, ходитъ за мною, старается развлечь… Она мн книги читаетъ… Elle m’а relu mon vieux Corneille, Shakespeare… и недавно, вотъ, комедію одну Островскаго… C’est horriblement vulgaire… Но у нея талантъ… не будь она Буйносова, изъ нея выйти бы могла une grande artiste… Elle а des inflexions de voix si touchantes, что я плачу… какъ ребенокъ… Какъ вотъ теперь… когда она… когда она отдала… а ее misrable Макаръ l’anneau de son infortune mre.

— Ну успокойтесь, ну успокойтесь, ваше превосходительство! заговорилъ ирсовъ, наклоняясь опять къ нему и вглядываясь ему въ лицо.— Накапайте-ка ему капелекъ двадцать пять, обернулся онъ къ двушк.

Она подошла къ отцу съ рюмкой, приставляя ее къ его губамъ. Онъ послушно выпилъ до дна, откидываясь назадъ, съ пригвожденнымъ къ ней взглядомъ, и, оторвавшись отъ стекла, прильнулъ къ ея рук съ тихимъ всхлипываніемъ:

— Mon Antigone! прошепталъ онъ чуть слышно.

Все лицо ея дрогнуло, она отвернулась, отводя руку изъ-подъ его губъ.

— Что, спитъ какъ — плохо? поспшилъ спросить докторъ, морщась, чтобы не выдать защемившаго у него на сердц чуветва безконечной жалости къ обоимъ имъ…

— Всю ночь на пролетъ не спалъ сегодня, сказала Настасья Дмитріевна.

— Аппетитъ есть?

— Никакого.

— Мн холодно, проговорилъ старикъ плачущимъ голосомъ, глядя искательнымъ взглядомъ на ирсова.

— Ну, ну, не замерзнете! усмхнулся тотъ:— это вамъ отъ безсонницы кажетъ…

Онъ поднялся съ мста и, обращаясь опять къ двушк:

— Чрезъ полчаса дайте ему ложку хлорала и затмъ каждые полчаса по ложк, пока уснетъ. Сонъ абсолютно необходимъ вамъ, Дмитрій Сергевичъ: вы и согретесь отъ него, и успокоитесь… Ну-съ, а теперь прощайте! На возвратномъ пути изъ Угловъ, денька черезъ два, заду въ вамъ опять.

— А вы въ Углы… Зачмъ? быстро спросила Настасья Дмитріевна.

— У Павла Григорьевича подагра разгулялась опять… Не молодъ человкъ, увченъ, серьезное можетъ разыграться. Пріхалъ за мною Григорій Павловичъ, мы вотъ съ нимъ и отправились.

— Григорій Павловичъ съ вами? Гд же онъ?

— А мы тутъ у церкви встртились съ вашею сестрой, отвчалъ ирсовъ, хмурясь:— сидитъ съ ней у васъ въ саду, меня дожидаючись.

Словно искра блеснула и тутъ же померкла въ коричневыхъ глазахъ двушки. Она быстро отвела ихъ.

— Ну-съ, сказалъ докторъ,— прощайте!.. А вы, ваше превосходительство, надюсь, будете умницей: ни себя волновать понапрасну, ни дочь огорчать не станете… Надо вамъ и ее пожалть, добавилъ онъ ему на ухо, протягивая руку на прощанье.

Старикъ ухватился за нее обими своими:

— Я знаю, докторъ, знаю, зашепталъ онъ, весь дрожа и ежась,— я ее измучилъ бдную, я… Mais soyez tranquille, я ничего не буду просить больше у нея, я послушенъ буду… Только теперь позвольте… мн холодно… un petit verre, un tout petit verre… согрться… rchauffer mes veines glaces…

ирсовъ пожалъ плечомъ:

— Птиверъ… опять! Не можете до ужина дождаться! Вдь этакъ мы никогда сна не добьемся. Извольте-ка хлоралу принять, а тамъ получите положенное въ свое время, промолвилъ онъ строгимъ тономъ.

Дмитрій Сергевичъ испуганно заморгалъ слезывшимися глазками и словно ушелъ весь въ глубину своего сиднія.

— Мавра, посиди съ отцомъ! приказала между тмъ Настасья Дмитріевна вошедшей въ комнату приземистой и колодообразной баб, повязанной платкомъ и съ передникомъ подъ мышками:— я доктора провожу…

И она вышла съ нимъ изъ комнаты.

III.

Изъ ближайшей гостиной выходила дверь на балконъ съ лстницей въ садъ.

— Держитесь ближе къ стн, молвила двушка ирсову, спускаясь по ней:— доски посередк вс прогнили, того гляди провалятся.

Толстякъ испуганно прижался къ сторонк, медленно переступая ногами по краю ступенекъ.

— А вы бы поправить велли, пробормоталъ онъ,— не Богъ знаетъ, чего стоитъ.

Она уже сбжала внизъ и глядла на него оттуда невеселымъ взглядомъ.

— ‘Не Богъ знаетъ чего’, повторила она,— а откуда его взять? Живемъ-то вс мы, знаете, на какой доходъ? Чудомъ какимъ-то мельница осталась у него одна, свободная отъ долговъ. Четыреста рублей платитъ. Все остальное заложено въ банк и по второй закладной у Сусальцева. Землю обрабатываютъ крестьяне изполу, и дохода отъ хлба и другихъ статей едва хватаетъ на уплату процентовъ… Я зарабатываю переводами въ журнал Прогрессъ рублей тридцать въ мсяцъ. Ну и считайте, сколько-то всего выйдетъ. А вдь всхъ накормить, напоить и одть надо, и на лкарство ему что идетъ… да что на одн тряпки свои сестрица моя, Антонина Дмитріевна, изъ общаго дохода издержитъ, добавила она со внезапнымъ раздраженіемъ въ голос.

— Мое дло сторона, барышня, молвилъ на это докторъ, успвшій тмъ временемъ благополучно спуститься бочкомъ съ ненадежной лстницы,— а только мн извстно, что еще въ прошломъ году Борисъ Васильевичъ Троекуровъ предлагалъ вашему батюшк…

Глаза у Настасьи Дмитріевны такъ и запылали, она перебила его.

— Ахъ, пожалуйста, не говорите объ этомъ!.. Милостыни мы отъ вашего большаго барина принимать не намрены… Онъ, дйствительно, присылалъ сюда прошлою зимой Григорія Павлыча со всякими великодушными предложеніями: уплатить Сусальцеву и перевести закладную на себя, причемъ хотлъ Юрьево взять въ аренду, изъ доходовъ его уплачивать проценты по всмъ долгамъ, а отцу моему обезпечить чистаго дохода дв тысячи четыреста рублей въ годъ.

— Такъ чего же вамъ лучше! воскликнулъ ирсовъ.

— Онъ намъ подачку предлагалъ! съ сердцемъ возразила она:— я знаю. что можетъ дать Юрьево: земля выпахана, луговъ мало, скота содержать нечмъ,— за уплатой процентовъ онъ ‘аренду’ выплачивалъ бы отцу изъ своего кармана… и тшился бы сознаніемъ, что онъ содержитъ насъ отъ щедротъ своихъ. А этому никогда не бывать!.. Господинъ благодтельствовать намъ вздумалъ, и въ то же время презираетъ насъ со всей высоты барства своего и денегъ…

— Съ чего это вы взяли?

Но она перебила опять:

— Не притворяйтесь незнайкой, сдлайте милость, меня вдь вы не проведете! Вы лучше меня знаете, какого мннія во Всесвятскомъ о нашемъ ‘нигилистическомъ гнзд’, какъ они тамъ говорятъ… Когда мы поселились здсь, онъ (она разумла отца,) непремнно требовалъ, чтобы мы туда здили… Я не могу безъ отвращенія вспомнить теперь объ этихъ поздкахъ! Когда мы прізжали, весь домъ превращался въ окаменлость какую-то. Сама краснла, конфузилась и, если тутъ находилась дочь ея, спшила подъ разными глупыми предлогами выслать ее изъ комнаты… чтобъ она однимъ воздухомъ не дышала съ такими зачумленными, какъ мы. ‘Генералъ’ вашъ становился учтивъ до гадости,— тою грансеньорскою учтивостью учтивъ, которая въ намреніи своемъ равняется пощечин и на которую пощечиной же такъ и подмываетъ тебя отвтить… Съ нимъ, съ несчастнымъ нашимъ, были очень любезны,— но во всхъ глазахъ такъ и читался трепетъ, какъ бы онъ не сдлалъ чего-нибудь неприличнаго… Ну и дождались! Не доглядла я разъ какъ-то, онъ и показалъ себя имъ во всей прелести… Съ тхъ поръ мы туда ни ногой, а они, разумеется, и тни не показали желанія продолжать съ нами знакомство… Такъ съ какого права, съ новымъ взрывомъ гнва заключила Настасья Дмитріевна,— осмливается господинъ Троекуровъ предлагать намъ милостыню!..

— Ну-съ, это ваше съ нимъ дло, какъ знаете! молвилъ на это ирсовъ, нетерпливо дернувъ плечомъ (онъ съ видимымъ неодобреніемъ и неохотой слушалъ ея рчи),— а что касается вашего больнаго, то я скажу вамъ-съ, что онъ плохъ… и что вамъ слдовало бы какъ-нибудь… помягче что-ли… обращаться съ нимъ. Что-жь понапрасну-то раздражать человка въ такомъ положеніи!.. Да-съ, помягче, повторилъ онъ, внезапно нахмуриваясь,— и присмотромъ не оставляйте. Онъ вотъ все о смерти толкуетъ… и такое словечко у него вырвалось: ‘Самъ я, говоритъ, самъ’… При его мозговомъ состояніи идейка-то эта легко въ манію превратиться можетъ… а тутъ и до грха не далеко… Такъ вы ужь поосторожне съ нимъ какъ-нибудь!…

— Ахъ, болзненно вырвалось у двушки въ отвтъ, — знаю я все это, знаю!… Сердце переворачивается у меня отъ жалости въ нему… А съ тмъ вмст такое зло иногда на него беретъ!… Я справиться съ собой не могу. Сейчасъ бы, кажется, отдала всю себя за него на растерзаніе, а иной разъ сама готова, рада колоть его и мучить… Онъ добръ, да, мягокъ какъ ребенокъ, но въ сущности глубокій эгоистъ. Онъ въ сущности всю жизнь прожилъ ‘бариномъ’, то-есть ни о комъ не заботясь и ни о чемъ серьезно не думая.

— Такой ужъ вкъ ихъ былъ, барышня, ничего съ этимъ не подлаешь, замтилъ примирительно докторъ.

Но она, не слушая его, продолжала съ возрастающею горячностью:

— Онъ жалуется на насъ, на брата… А какъ воспиталъ онъ насъ?… Матери мы лишились рано, онъ сдалъ насъ на руки глупой старой Француженк, бывшей своей… любезной, которая весь день спала, или румянилась и ходила жаловаться ему на нашу непочтительность, а онъ при насъ. же издвался надъ ней и называлъ ‘vieille ramollie’… Учились мы, Богъ знаетъ, какъ и чему. Пока были деньги, нанимали намъ учителей всякихъ наукъ, нужныхъ и ненужныхъ, потомъ и совсмъ никакихъ, сами мы ужь съ сестрой, вздумали въ гимназію… Съ братомъ тоже: онъ былъ очень способенъ, но не усидчивъ, пылокъ, перебывалъ во всевозможныхъ заведеніяхъ, нигд не упрочился, безцльно ходилъ вольнослушателемъ въ университетъ. Отецъ относился въ этому съ полнымъ равнодушіемъ… Если, какъ говоритъ онъ теперь, сынъ его ‘плюетъ на все то, чмъ жили и чему вровали отцы’, и отдаетъ свою жизнь на… на другія цли, какъ бы черезъ силу выговорила двушка, и черная тнь пробжала по ея лицу,— то кто же виноватъ въ этомъ? Что посешь, то и пожнешь, не даромъ сказано…

‘Дйствительно’, молвилъ про себя Николай Ивановичъ ирсовъ: ‘безобразіе сяло, безобразіе и взросло, только съ другаго конца, а какое лучше — ужь право не знаю’!..

— Скажите, спросилъ онъ громко своимъ добродушно-грубоватымъ тономъ:— давно сталъ онъ зашибать?

— Еще въ Москв, отвтила она съ глубокимъ вздохомъ,— вотъ когда начался этотъ его разгромъ… Случилось это какъ-то вдругъ разомъ… Имнія наши, домъ въ Денежномъ переулк, послдній стаканъ въ этомъ дом,— все было продано. Мы перехали во флигелекъ дома тетки, сестры его, графини Лахницкой, на Остоженк. Сестру Тоню она вызвала жить въ себ въ Петербургъ, а мы тутъ, братъ Володя и я, провели съ нимъ полтора года въ четырехъ маленькихъ комнатахъ. Вотъ тутъ онъ съ отчаянія, полагаю, и отъ скуки… Въ Англійскій клубъ онъ пересталъ здить: онъ не имлъ духа являться ‘нищимъ’, какъ говорилъ онъ, предъ людьми, знававшими его въ другомъ положеніи, никого не хотлъ видть, не принималъ,— и цлые дни не выходилъ изъ комнаты… Началось съ того, что онъ все больше и больше рому сталъ подливать въ чай свой вечеромъ… Я ему какъ-то разъ замтила, онъ засмялся и отвчалъ мн, что ‘Англичане пьютъ каждый вечеръ, но что это не мшаетъ имъ быть владыками Океана’. Но посл этого онъ сталъ скрывать отъ насъ, пряталъ бутылки въ печь, подъ кровать… Въ это время умерла тетка Лахницкая, дти ея продали домъ какому-то купцу, Антонина Дмитріевна вернулась изъ Петербурга, никого тамъ не заполонивъ… и мы ршились перехать вс сюда, въ единственный уголъ, принадлежащій еще намъ на этомъ свт… и то, съ горькою улыбкой договорила Настасья Дмитріевна,— благодаря исключительной любезности господина Сусальцева.

— Да, дйствительно, грузно засмялся толстякъ,— купчина этотъ, видно, самыхъ галантерейныхъ правилъ индивидуй: не то ужь, что подноситъ, на колесахъ подвозитъ дары свои.

Онъ подмигнулъ съ явнымъ намреніемъ лукавства:

— Его превосходительству на пользу, а въ угожденіе чье, можете мн сказать?

— Не въ мое, конечно!

И она какъ бы презрительно поморщилась.

— Та-акъ-съ! комически протянулъ онъ:— сестрица Антонина Дмитріевна на сей разъ заполонила?… Ну, что-жь, и прекрасное это дло! не дождавшись отвта, воскликнулъ онъ чрезъ мигъ, весело потирая руки: — одно разв, что купецъ, да по ныншнимъ временамъ гд же богачей дворянъ взять! На батюшкину фанаберію сестрица ваша, само собою, вниманія не обратитъ,— такъ я говорю, барышня?

— А вамъ этого очень хочется? нежданно выговорила Настасья Дмитріевна.

— Чего это? спросилъ онъ, нсколько огорошенный.

— Чтобы сестра вышла скоре за Сусальцева и отняла бы этимъ у васъ страхъ за Григорья Павловича Юшкова?

Толстякъ добродушно засмялся опять:

— А вдь вы въ точку попали, барышня, въ самую точку! Дай Богъ сестриц вашей въ полное свое удовольствіе лгать, въ золот купаться, а что для Григорья Павловича она особа совсмъ не подходящая, это точно, скажу вамъ, такъ!.. И не только не подходящая, примолвилъ онъ съ усиленнымъ выраженіемъ,— а даже опасная, можно сказать.

Ироническая, чтобы не сказать горькая, усмшка скользнула по губамъ двушки:

— И, по-вашему, опасность эта для него минетъ, какъ только станетъ она женой другаго?

Онъ поднялъ разбжавшіеся глаза на нее, но она уже вскинулась съ мста и торопливо пошла впередъ по тропинк, ведшей въ глубь сада, вглядываясь прищуреннымъ взглядомъ въ каждую прогалину, открывавшуюся межъ деревьевъ.

ирсовъ, тяжело отдуваясь, засменилъ за нею на своихъ коротенькихъ и пухлыхъ ножкахъ.

IV.

Антонина Дмитріевна и Гриша (мы позволимъ себ для удобства называть его старымъ, знакомымъ читателю {Переломъ, части III и IV.} уменьшительнымъ его именемъ,) сидли на каменной скамь бывшаго Храма Утхъ, о существованіи котораго здсь свидтельствовала дйствительно безобразная груда извести и камня,— обломки пьедестала давно кмъ-то я куда-то увезенной статуи Венеры. Разговоръ ихъ смолкъ. Въ полускучающей, полуусталой поз, закинувъ руку за затылокъ и прислонясь имъ къ стволу дуба, покачивавшаго надъ ними свои вырзные листья, двушка недвижно и безцльно глядла вверхъ на проходящія облака, а Гриша, опустивъ слегка голову, съ ноющимъ сердцемъ и приливавшею въ голов кровью, пожиралъ искоса взглядомъ ея соблазнительный и надменный обликъ… Въ памяти его проносилось гд-то давно читанное имъ сказаніе о таинственныхъ нимфахъ древней Эллады, обитавшихъ въ заповдныхъ лсахъ, посвященныхъ Діан, неисцлимымъ безуміемъ карали он дерзновеннаго, ршавшагося проникнуть подъ ревниво хранившія ихъ отъ взора смертныхъ сни и узрть ихъ роковыя красы. ‘Любовь къ ней — гибель одна’, говорилъ себ молодой человкъ, ‘но отчего же неотразимо такъ влечется въ ней чувство?’… И онъ вздрагивалъ подъ впечатлніемъ какого-то мгновеннаго суеврнаго ужаса…

— А вотъ и Менторъ вашъ идетъ за вами, а съ нимъ и ваша жертва, услышалъ онъ, какъ сквозь сонъ, ея металлическій, насмшливый и невозмутимый голосъ.

Онъ быстро поднялъ глаза и невольно покраснлъ, увидя подходившую въ нему Настасью Дмитріевну.

— Здравствуйте, Григорій Павловичъ, протягивая ему руку, проговорила она, насколько могла спокойне, но съ такою же невольною краской на лиц и съ мучительнымъ сознаніемъ смущенія своего въ душ.

Онъ, молча, съ глубокимъ поклономъ пожалъ ея холодные пальцы.

— А мы о теб сейчасъ говорили, сказала ей сестра все тмъ же своимъ насмшливымъ тономъ:— Григорій Павловичъ питаетъ къ теб большую симпатію.

Брови Настасьи Дмитріевны судорожно сжались:

— Я твоихъ шутокъ не прошу! отрзала она.

— Нтъ, право! Спроси его самого.

Выразительные глаза двушки вскинулись на мигъ на Гришу, полные тревожнаго ожиданія, и тутъ же опустились. пока онъ учтивымъ и нсколько смущеннымъ голосомъ произносилъ вынужденный отвтъ свой:

— Я васъ дйствительно очень уважаю, Настасья Дмитріевна…

— Очень вамъ благодарна… Не за что!

Она отодвинулась отъ него, но, какъ бы спохватившись, спросила тутъ же:— У васъ, говоритъ Николай Иванычъ, батюшка заболлъ?

Онъ не усплъ отвтить.

— Если бы не такой случай, мы бы конечно Григорія Павловича у себя въ Юрьев не имли счастія видть, протянула Антонина Дмитріевна. И звукъ ея голоса былъ теперь почти нженъ и какимъ-то внезапнымъ задоромъ сверкнули остановившіеся на немъ глаза.

Его всего словно приподняло вдругъ, взглядъ его загорлся…

— Вы никогда особенно не цнили это ‘счастіе’, mademoiselle Antonine, произнесъ онъ дрогнувшимъ голосомъ въ вид шутливаго со своей стороны упрека, но Настасья Дмитріевна мгновенно поблднла отъ этихъ словъ.

Сестра поглядла на нее, улыбнулась побдною улыбкой и тутъ же, въ довершеніе торжества:

— Да, почти презрительно сказала она:— я цню только то, что можетъ быть на что-нибудь полезно…

Губы молодаго человка поблли отъ досады и боли:

— Слова ваши даже не совсмъ учтивы, Антонина Дмитріевна!…

Она захохотала:

— Учтивость — вещь не современная, спросите у Насти: она у насъ по части прогресса сильна.

— Оставишь-ли ты меня когда-нибудь въ поко! гнвно воскликнула та…

— Пора, Григорій Павловичъ, пора! послышался голосъ нагнавшаго компанію доктора.

Гриша снялъ шляпу и, какъ бы забывая въ-торопяхъ подать руку своимъ собесдницамъ, поклонился имъ общимъ поклономъ и тронулся было къ своему спутнику. Онъ чувствовалъ себя злымъ донельзя…

— Мы васъ проведемъ до дороги, молвила тмъ временемъ, какъ ни въ чемъ не бывало, Антонина Дмитріевна, подымаясь со скамьи.

— Позвольте мн въ такомъ случа предложить вамъ руку, поспшилъ сказать Гриша сестр ея, подвертывая локоть.

Антонина Дмитріевна, не удостоивая ихъ взглядомъ, прошла мимо и, продвъ руку свою подъ руку доктора, зашагала съ нимъ въ ногу.

— Васъ, конечно, не скоро теперь увидишь? порывисто и полушопотомъ спросила Настасья Дмитріевна Гришу, пройдя съ нимъ нсколько шаговъ.

— Это боле чмъ вроятно, отвтилъ онъ съ напускною небрежностью тона: — отъ меня здсь никакой и никому пользы ждать нельзя, иронически добавилъ онъ, намекая на только-что сказанныя ему сестрой ея слова.

Она окинула его быстрымъ взглядомъ и засмялась нервнымъ, глухимъ смхомъ:

— А пословицу знаете: отъ мила отстать, въ ум не устоять?

Онъ понялъ, поморщился и пожалъ плечами:

— Я отвчу вамъ другою: и крута гора, да миновать нельзя… Желаю отъ души вашей сестриц исполненія всхъ ея желаній…

Они молча дошли до канавы, чрезъ которую, все также ведя подъ руку красавицу Антонину, осторожно перебирался теперь толстякъ докторъ.

— Я прощусь здсь съ вами, Григорій Павловичъ, сказала Настя, останавливаясь:— мн пора къ моему больному… Надолго, значитъ, прощайте? вырвалось у нея помимо воли.

— Не знаю, Настасья Дмитріевна, но во всякомъ случа, если бы… еслибъ я на что-либо могъ пригодиться вамъ, или кому изъ вашихъ, прошу не стсняясь располагать мною, я готовъ во всякое время.

— Спасибо!… Даже врю, что съ вашей стороны это не одни слова… Вотъ, добавила она съ насилованнымъ смхомъ,— если удастся мн когда-нибудь поступить на сцену, я напишу вамъ, чтобы вы непремнно пріхали на мой дебютъ.

— А разв вы собираетесь?

Но она, не отвчая, кивнула ему короткимъ кивкомъ и побжала стремглавъ по направленію въ дому. Нервы одолвали ее: еще мигъ, думалось ей, и она ‘разревется какъ дура,— очень нужно!’…

— А вы куда же мою романтическую сестрицу двали? спросила Антонина Дмитріевна Гришу, когда онъ очутился подл нея и доктора на большой дорог, гд ждали ихъ лошади.

— Достойная особа сестрица ваша! наставительно отчеканилъ вмсто него ирсовъ, строго воззрясь въ нее сквозь очки.

— Чего же это именно достойная? насмшливо подчеркнула она.

— Извстно чего: всякой похвалы — и подражанія, да-съ, подчеркнулъ онъ въ свою очередь, съ явнымъ уже намреніемъ укола.

— Ни того, ни другаго, презрительно уронила на это она,— потому что она никогда не достигаетъ того, чего ей хочется. Mtier de dupe est un sot mtier, говорятъ Французы.

ирсовъ досадливо передернулъ очки свои, готовясь отвтить ей какою-нибудь рзкостью, но Гриша дернулъ его за рукавъ:

— Въ разговорахъ съ Антониной Дмитріевной послднее слово всегда остается за нею: это аксіома, проговорилъ онъ тономъ учтивой шутки:— намъ остается только преклониться и ухать.

— Воистину такъ! засмялся толстякъ, сдернулъ фуражку съ головы, низко опустилъ ее, надлъ опять и ползъ въ подъхавшую къ нимъ телжку.

Гриша отвсилъ двушк такой же почтительный поклонъ и прыгнулъ въ экипажъ вслдъ за своимъ спутникомъ.

Антонина Дмитріевна послала рукой поцлуй въ воздухъ:

— Передайте это отъ меня Машеньк Троекуровой! произнесла она съ насмшливымъ паосомъ, прищуренно глядя на молодаго человка.

— Пошелъ! крикнулъ онъ кучеру, надвигая на лобъ шляпу чуть не злобнымъ ударомъ по ея мягкой туль.

— Экая вдь язва эта особа! заговорилъ докторъ, едва тронулись они съ мста.

Гриша не отвчалъ.

— А хороша, говорить нечего, чертовски хороша, гетера древняя, какъ выражается дядюшка вашъ Василій Григорьевичъ… Поразительный даже можно сказать женскій субъектъ, примолвилъ толстякъ, косясь на все такъ же безмолвнаго своего товарища.— А я вдь секретъ про нее знаю, выложилъ онъ чрезъ мигъ опять, подмигивая и хихикая съ самымъ лукавымъ видомъ.

— И я знаю, произнесъ спокойно Гриша.

— А ну-те-ка, ну-те, что вы знаете?

— Замужъ она выходитъ…

— За кого?

— За купца за этого, за Сусальцева.

— Въ точку! Неужто сама сказала?

— Сама.

— Ишь ты, шельма!…

И онъ всмъ грузнымъ туловищемъ своимъ повернулся къ Юшкову:

— Ну, а вы что-жь?

Гриша не могъ не улыбнуться.

— А я что? Я — ничего.

— Ничего? протянулъ, покачивая сомнительно головой, тотъ:— смотрите вы, вамъ, можетъ, какъ вотъ раненымъ въ сраженіи, съ перваго раза и не кажетъ, а потомъ… рзать приходится…

— Я давно ее отъ себя отрзалъ, Николай Ивановичъ, поврьте! не далъ говорить ему дале молодой человкъ, подымая на него свои голубые, внезапно заискрившіеся глаза,— въ ней есть что-то демоническое, неотразимое… какое-то обаяніе бездны что-ли,— я сознавалъ это въ минуты самаго безумнаго увлеченія ею… Съ вами я буду говорить совершенно откровенно, какъ никогда не ршился бы, да и не имлъ случая говорить съ отцомъ или съ Борисомъ Васильевичемъ… Они оба ни единымъ словомъ никогда не проговорились о догадкахъ своихъ насчетъ отношеній моихъ въ ней, хотя я въ глазахъ ихъ постоянно читалъ, что они объ этомъ думаютъ… Разъ только у Александры Павловны вырвалось: ‘Vous vous perdez, Гриша!’ когда, въ ея присутствіи, подали мн во Всесвятскомъ записку, посланную туда на мое имя Антониной Дмитріевной и въ которой она просила меня просто о какой-то книг. Я показалъ эту записку, вмсто отвта, Александр Павловн, но она только вздохнула, покачала головой и вышла изъ комнаты…

— Помню, при мн было, сказалъ ирсовъ,— извстно, каждому, кто васъ любитъ, радости мало видть, какъ васъ въ омутъ тянетъ… Ну, а съ наставленіями опять, да совтами къ вамъ лзть безъ спроса тоже вдь не приходится, потому вы не маленькій: самъ-молъ, скажете, знаю, что мн вредъ, а что польза!…

— И знаю дйствительно, почти съ сердцемъ вскрикнулъ Гриша,— и давно знаю! Вы совершенно правы,— я не маленькій, мн тридцать четвертый годъ,— давно пора самому умть отличать добро отъ зла… Я такъ и поступалъ: вы знаете, что я предъ ныншнимъ днемъ полтора мсяца сюда носу не казалъ, и не вздумалъ бы и сегодня… У насъ съ вами такъ и условлено было, что вы зайдете къ больному, а я буду васъ у церкви ждать… Я не виноватъ, что она тутъ очутилась, когда мы вышли на паперть…

Все это было такъ,— но онъ слишкомъ горячился, слишкомъ доказывалъ, и старый практикантъ не то недоврчиво, не то лукаво усмхался кончиками губъ, внимая его пылкимъ рчамъ.

— Знаю, знаю, молвилъ онъ,— собственнолично бичевочкой себя повязали, на хотніе свое намордничекъ надли — полные баллы за это заслуживаете… А только что скажу я вамъ на это одно…

— Что еще? вырвалось нетерпливо у Гриши.

— А то, что искренно вамъ желаю я никогда боле не встрчаться съ нею.

Молодой человкъ усмхнулся черезъ силу:

— Она выходитъ замужъ,— гарантія, кажется, достаточная для вашего успокоенія.

Толстякъ вздохнулъ даже:

— Ну, батюшка, гарантіи этой два гроша цна… И даже напротивъ!

— Что ‘напротивъ?’

Тотъ обернулся на спрашивавшаго, воззрился въ его недоумвающее лицо — и неожиданно фыркнулъ:

— Ахъ вы невинность, невинность!..

Онъ не договорилъ и, пыхтя отъ натуги, ползъ въ карманъ своего раглана за портсигаромъ…

Ужасный вкъ, ужасныя сердца!
Пушкинъ. Скупой Рыцарь.

Красавица Антонина долго и недвижно слдила прищуренными глазами за удалявшимся экипажемъ. Обычная ей, не то злая, не то скучающая, улыбка блуждала по ея губамъ. Она чувствовала себя въ удар, она еще бы потшилась надъ этимъ ‘Телемакомъ съ его Менторомъ’, исчезавшими за облакомъ пыли, поднявшейся изъ-подъ колесъ ихъ телжки, словно говорила эта улыбка.

Солнце садилось. Большое крестьянское стадо, мыча и тснясь въ узкомъ прогон межъ двухъ плетней, выбгало съ пароваго поля на дорогу къ селу, съ глухимъ звяканіемъ его колокольцевъ сливался въ гулкомъ воздух визгливый гикъ погонявшихъ его босоногихъ мальчишекъ въ заплатанныхъ рубашкахъ, въ рваныхъ шапкахъ на затылк. Лохматыя собаки неслись за ними, лниво полаивая, какъ бы во исполненіе давно надовшей имъ обязанности…

Двушка гадливо поморщилась: ‘русская идиллія’, какъ выражалась она внутренно, была ей глубоко и какъ-то особенно ненавистна,— и отвернулась отъ поднявшейся опять изъ-подъ коровьихъ копытъ пыли, которую втеръ несъ ей прямо въ лицо. Глаза ея въ ту же минуту остановились на подвигавшемся довольно быстрыми шагами съ этой стороны дороги по ея направленію какомъ-то прохожемъ.

Онъ былъ одтъ въ дырявый и длинный монашескій подрясникъ, перетянутый наборчатымъ ремнемъ, {Онъ усаживается сплошнымъ рядомъ мдныхъ или посеребренныхъ пуговицъ.} какъ любятъ носить у насъ деревенскіе коновалы и Цыгане-барышники, съ черною суконною фуражкой фабричнаго фасона на голов и узловатою палкой въ рук. Высокій и тонкій, съ рденькою, короткою и свтлою бородкой, онъ, повидимому, былъ еще очень молодъ, не смотря на далеко не юношеское выраженіе испитаго лица его, истрескавшагося отъ солнца, втра и наслоившейся на немъ нечистоты въ продолженіе очевидно дальняго пути.

Двушка глядла все внимательне по мр его приближенія: изъ-подъ воспаленно-бурой коры, покрывавшей это лицо, все ясне для нея выступали какъ бы знакомыя ей черты. Въ глазахъ ея загорлось видимое любопытство…

Онъ также, и давно, узналъ ее. Поравнявшись съ мстомъ, на которомъ стояла она у канавы, онъ торопливо и какъ бы тревожно окинулъ взглядомъ кругомъ и, убдясь, что, кром ихъ двоихъ, никого нтъ, поспшно перебжалъ раздлявшую ихъ ширину дороги и очутился подл нея.

— Тоня! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ.

— Такъ это ты въ самомъ дл! вскликнула она:— гляжу издали, точно Володя… Что-жь это за костюмъ? Откуда ты?

Онъ сурово глянулъ на нее:

— Долго разсказывать — и не здсь конечно!.. Говори скоре: могу найти я у васъ убжище, дня на два, на три… Потомъ уйду опять…

— Травятъ,— а? коротко выговорила она, и пренебрежительная усмшка скользнула слегка по ея алымъ губамъ.

Его передернуло.

— Отвчай на то, что спрашиваютъ, отрзалъ онъ:— никого у васъ?

— Никого. Былъ Юшковъ съ докторомъ, сейчасъ ухали.

— А чрезъ садъ пройти — не увидятъ?

Она пожала равнодушно плечами.

— Не знаю, а впрочемъ кому тамъ?

— Такъ идемъ скоре!

Онъ перебрался вслдъ за нею чрезъ канаву въ садъ.

— А что старикъ? спрашивалъ онъ, шагая рядомъ съ нею подъ деревьями и поминутно оглядываясь.

— Все то же.

— То же? какъ бы уныло протянулъ онъ.

— Отъ хорошихъ привычекъ отставать къ чему же? отвтила она со злою усмшкой.

— По теб вижу! такою же усмшкой ухмыльнулся и онъ.

— Что по мн?

— Та же ты все!

— Какая?

— Змя, извстно, объяснилъ онъ, вскидывая плечомъ.

Но она не сочла нужнымъ оскорбиться:

— По мудрости, засмялась она,— сравнительно съ тобою и Настей,— змя дйствительно!

— А Настя что, здравствуетъ? оживляясь вдругъ, спросилъ онъ.

— Твоими молитвами,— на сцену готовится, примолвила она, все такъ же смясь.

— Съ нимъ все возится?

— Какъ слдуетъ… Онъ вдь теперь совсмъ безъ ногъ, примолвила Тоня будто en passant,— съ того самаго дня, какъ ты исчезъ…

Что-то словно кольнуло молодаго человка подъ самое сердце, брови его болзненно сжались.

— Доигрался! проговорилъ онъ сквозь зубы по адресу отца, какъ бы съ намреніемъ осилить занывшее въ немъ чувство. И тутъ же перемняя разговоръ:

— А куда вы меня помстите? спросилъ онъ: — въ комнату мою, бывшую рядомъ съ нимъ, я полагаю, теперь не удобно… Да и показываться-ли мн ему — не знаю, право, промолвилъ онъ, задумавшись.

— Комнату твою теперь занимаетъ Настя… а ты, пожалуй, можешь въ ея бывшую, въ мезонин, небрежно объяснила Антонина Дмитріевна,— я тебя туда проведу и скажу Наст, она устроитъ какъ-нибудь…

— У меня, сказалъ помолчавъ Володя,— давно намчено одно мсто въ дом. Въ буфет, въ углу за шкафомъ, люкъ есть, а подъ нимъ лсенка въ пустой подвалъ: тамъ вина да варенье хранились, должно быть, въ пору барства… Ну, а теперь соломки охапку или снца натаскать туда, и преотлично будетъ на этомъ царскомъ лож послднему изъ Буйносовыхъ, подчеркнулъ онъ со злобною ироніей.— У васъ все одна Мавра слугой?

— Въ дом одна… Кухарка и прачка на кухн живутъ…

— У Мавры двочка дочь… Ну, эта не выдастъ — нмая! усмхнулся онъ. — Такъ я вотъ тамъ поселюсь… Въ случа чего шкафъ стоитъ только на люкъ надвинуть — и ищи меня подъ землей! процдилъ онъ, кривя губы.

— А искать будутъ?

И она пытливо вскинула на брата свои красивые и холодные глаза.

— Ну, веди, веди! нетерпливо возгласилъ онъ вмсто отвта, кивая на выходившее въ тотъ же садъ ‘черное крыльцо’ дома, въ которому подходили они въ эту минуту.

Она, не торопясь, все съ тмъ же пренебрежительнымъ выраженіемъ въ чертахъ, поднялась по ступенькамъ крылечка, прошла чрезъ пустую бывшую ‘двичью’ и вывела брата въ длинный и широкій корридоръ, освщенный съ противоположнаго конца его стеклянною дверью, выходившею въ ‘танцовальную залу’, уже знакомую читателю. Прилпленная въ одной изъ стнъ этого корридора, крутая и почти совершенно темная лстница въ два колна подымалась въ мезонинъ, состоявшій изъ четырехъ весьма просторныхъ комнатъ, отдленныхъ одна отъ другой тонкими досчатыми перегородками (въ предположеніяхъ строителя дома, майора Фамагантова, мезонинъ этотъ долженъ былъ служить ‘запасною половнной’, предназначавшеюся для прізда гостей, или помщенія ‘гувернантокъ’ и ‘учителей’, но половина эта такъ и осталась не отдланною ни имъ, ни его преемниками). Одна лишь изъ этихъ комнатъ, избравшая себ въ жилище Антониной Дмитріевной, имла нсколько жилой видъ. Она нашла средство оклеить голое дерево чистенькими обоями, обить полъ дешевымъ срымъ сукномъ, повсила ситцевыя занавси на окна и кисейныя надъ кроватью, и велла перенести сюда и отчистить и исправить все, что нашла еще годнаго въ мебельной рухляди дома. На стнахъ у нея выглядывали изъ золотыхъ рамъ кое-какія хорошія гравюры, на столахъ и комодахъ разставлены были иныя цнныя bibelots, полученныя ею въ даръ въ пору пребыванія ея въ Петербург у тетки, графини Лахницкой, или поднесенные ей недавно ‘Ротшильдомъ de l’endroit’, какъ выражался ея отецъ, Провомъ Ефремовичемъ Сусальцевымъ. Она теперь одна жила въ мезонин — жила особнякомъ, выходя изъ своей комнаты лишь для прогулокъ и изрдка въ обду внизъ (ей ‘претила’ грубая кухня деревенской кухарки, и она по цлымъ недлямъ иной разъ питалась шоколатомъ, конфетами и страсбургскими пирогами изъ дичи и foie gras, которые привозилъ ей вмст съ Maccou новйшихъ французскихъ романовъ, буквально поглощавшихся ею за одинъ присстъ, все тотъ же очарованный ею Сусальцевъ). Къ отцу заходила она разъ въ день, по утрамъ, ‘когда’, по выраженію ея, ‘онъ былъ еще возможенъ’, здравствовалась съ нимъ, обмнивалась двумя, тремя словами (онъ самъ какъ бы смущался ея присутствіемъ, ежился и помалчивалъ,) и величественно удалялась въ свой ‘апартаментъ’, гд проводила цлые дни за чтеніемъ Габоріо, Зола е tutti quanti, и куда, кром Сусальцева, котораго принимала она здсь ‘въ вид особой милости’, имла доступъ лишь Варюшка, дочь Мавры, нмая, но шустрая двчонка лтъ четырнадцати, спеціально забранная ею себ въ горничныя, и которую она весьма скоро отлично умла выдрессировать на эту должность.

‘Непрезентабельнаго’ брата, въ его ‘лохмотьяхъ и грязи’, она, само собою, не сочла нужнымъ допустить въ это свое sanctum sanctorum, и повела его прямо въ отдаленнйшую отъ своей, выходившую на дворъ, бывшую Настину комнату. Мебель здсь состояла изъ какого-то криваго стула, двухъ стульевъ и стараго дивана съ вылзавшею изъ-подъ прорванной покрышки его мочалой.

Молодой человкъ такъ и повалился на этотъ диванъ, раскинувъ руки и упираясь затылкомъ въ его деревянную спину.

— Ну же и усталъ я! проговорилъ онъ, усиленно дыша и съ судорожнымъ подергиваніемъ лицевыхъ мускуловъ.

Онъ скинулъ фуражку, длинные, блокурые волосы его, влажные и спутанные, разсыпались жидкими косицами по плечамъ… Была пора, еще недавно — это былъ цвтущій красивый юноша, но цлый вкъ темныхъ дяній и смертельныхъ тревогъ усплъ пройти для него съ той поры…

Что-то похожее на жалость промелькнуло на ледяномъ лиц безмолвно взиравшей на него сестры:

— Я теб сейчасъ Настю пошлю, сказала она и вышла изъ комнаты.

Онъ долго сидлъ такъ, порывисто и тяжело дыша, съ раскинутыми руками и ощущеніемъ глубокаго физическаго изнеможенія. Онъ словно теперь только, достигнувъ ‘убжища’, сознавалъ, до какой степени доходила его усталость… ‘Вздумайся имъ арестовать меня теперь, я бы, кажется, и пальцемъ пошевельнуть не могъ’, пробгало у него въ голов.

Но за этою мыслью пронеслась другая. Онъ привсталъ, приподнялъ свой подрясникъ и вытащилъ изъ-подъ него два, подвязанные къ пёрекрещивавшимся у него черезъ плечи бичевкамъ, довольно объемистые холщевые мшка съ какими-то повидимому бумагами или книгами.

‘Куда бы припрятать это покамстъ?’ думалъ онъ, окидывая взглядомъ кругомъ себя.

Гулъ быстро подымавшихся по лстниц ступеней донесся до его слуха… Онъ первымъ побужденіемъ готовъ былъ подвинуть мшки подъ диванъ, но тутъ же пріостановился:

— Это Настя!…

Это была дйствительно она, запыхавшаяся, съ тревожнымъ волненіемъ въ чертахъ, въ выраженіи широко раскрытыхъ глазъ…

— Володя! чрезъ силу воскликнула она, переступая черезъ порогъ комнаты и не чувствуя себя въ силахъ произнести другаго слова.

Она быстро направилась въ нему, протягивая на-ходу руку… Ее подмывало кинуться ему на шею, прижаться головой въ его груди… Но она знала: онъ не любилъ ‘нжничанья’.

Онъ и точно удовольствовался короткимъ, товарищескимъ пожатіемъ этой сестриной руки и спокойно проговорилъ: ‘Здравствуй, не ожидала?’ Но по блеснувшей на мигъ искр подъ его вками она поняла, что онъ былъ радъ ее видть, радъ въ самой глубин своего существа.

Она, удержавъ руку его въ своей и сжимая ее безсознательнымъ движеніемъ, тихо опустилась на диванъ подл него.

— Что? выговорила она только шопотомъ, неотступно глядя ему въ лицо.

— Что! повторилъ онъ дрогнувшимъ вдругъ отъ злости голосомъ, воззрясь въ свою очередь въ ея коричневые глаза:— по всей Россіи какъ зайцевъ пошли ловить…

— Но ты…

— Я?… былъ, да весь вышелъ.

— Это что же? не поняла она.

— Очень просто: взяли, да уйти усплъ.

Она похолодла вся, выпустила его пальцы:

— Ахъ, Володя!…

Онъ чуть не сердито дернулъ плечомъ:

— Ты что же думала, будутъ они вкъ съ нами въ жмурки играть? Глупы они, глупы, а все же и у нихъ самолюбіе когда-нибудь должно заговорить…

Онъ машинально поднялся съ мста, по давней привычк толковать ‘о серіозныхъ предметахъ’, расхаживая по комнат, но тутъ же слъ опять, ноги его дрожали и подкашивались.

Сердце сжалось у сестры его:

— Какъ ты утомился, Володя, теб бы лечь, уснуть…

— Теперь не заснешь пожалуй отъ самой усталости этой… А пость чего-нибудь да выпить, я бы съ удовольствіемъ… Съ утра ни маковой росинки…

Она вскочила:

— Ахъ, а я и не подумаю!… Сейчасъ!… У насъ сегодня баранина была, осталась… Выпить теб чего же, квасу хочешь?

— А посущественне не дашь? усмхнулся онъ:— для него вдь держишь, чай?…

— Ты ужь усплъ привыкнуть! вырвалось у нея со вздохомъ:— хорошо, я принесу…

Въ дверяхъ въ эту минуту показалась Антонина съ папиросой во рту:

— Ну, а въ чистый видъ не полагаешь ты его привести ужь кстати? брезгливо кивая на Володю, спросила она сестру.

— У тебя тутъ въ комнат умывальникъ, вода… Могла бы сама предложить! съ сердцемъ возразила Настя, поспшно выходя за дверь.

— Пожалуй!… Пошли мн снизу Варюшу, я велю подать ему.

Братъ повелъ на нее недобрымъ взглядомъ. Губы его шевельнулись съ очевиднымъ намреніемъ ‘оборвать’ ее. Но онъ сдержался и проговорилъ обрывисто:

— Дай папиросу,— двое сутокъ не курилъ.

Она молча подошла въ дивану, высыпала на него вс папиросы изъ своего портсигара, поморщилась еще разъ съ видимымъ отвращеніемъ на лохмотья брата и все такъ же безмолвно и величественно повернулась и ушла къ себ.

VI.

La fiammo d’esto incendio non m’assale.
Dante. Inferno.

Она пришла опять чрезъ часъ времени. Ее весьма мало озабочивала судьба брата,— она давно разумла его какъ ‘tte fle’ и ‘неудачника’, которому ‘ничего въ жизни и не оставалось длать, какъ гибнуть вмст съ такими же, какъ самъ онъ, шутами’, но приключенія его могли, ‘должны’ были быть любопытны. Эти переодванія, скитальчества, бгства — ‘тотъ же Габоріо’, говорила она себ… И пришла слушать, какъ здила въ Петербургъ на литературныя чтенія, устраиваемыя извстными господами въ пользу какой-нибудь отставной гарибалдійки’ (sic) или ‘студентовъ, не имющихъ возможности кончить курса въ университет по независящимъ отъ нихъ обстоятельствамъ’.

Володя,— мы будемъ продолжать называть его такъ,— умытый, въ статскомъ плать (Настасья Дмитріевна добыла ему жакетку, брюки и сорочку изъ оставленныхъ имъ дома блья и одежды) и сытый, сидлъ на своемъ диван, рядомъ съ младшею сестрой и затягивался всласть оставленными ему Тоней папиросами, закуривая ихъ одну вслдъ за другой о пламя стоявшей на стол одинокой стеариновой свчи въ позеленломъ мдномъ шандал. Онъ какъ бы просвтллъ весь лицомъ и духомъ, облекшись въ это свжее блье, насытивъ голодъ и подкрпивъ силы двумя большими рюмками очищенной. Какое-то на мигъ затишье слетло ему въ душу, а съ нимъ и иное что-то прежнее, лучшее…

Онъ уговаривался съ Настей ‘объ отц’, когда Тоня вошла въ комнату: ему хотлось видть ‘несчастнаго’, но онъ и боялся этого,— онъ зналъ, что окончательный ударъ старику былъ нанесенъ имъ, Володей, его исчезновеніемъ изъ-подъ родительскаго крова, для цлей, которыхъ самъ онъ не скрылъ отъ отца. Старикъ, дйствительно, лишился ногъ въ тотъ самый день, полтора года назадъ, когда Володя подъ какимъ-то предлогомъ ухалъ на крестьянскихъ дровняхъ въ ближайшій уздный городъ и прислалъ ему оттуда письмо (‘и къ чему я это сдлалъ тогда? лучше было бы просто ничего не писать, пусть бы думалъ, что я въ Москву ухалъ попытаться что-ли опять въ университетъ поступить’, говорилъ теперь сестр молодой человкъ, покусывая губы), письмо, въ которомъ говорилъ отцу, что онъ идетъ, что онъ ‘обязанъ итти въ народъ, помочь избавиться ему отъ тиранніи правительства и господъ’…

— Что же бы ты теперь могъ сказать ему? тоскливо и тихо говорила въ свою очередь Настасья Дмитріевна:— вдь ты не отказался отъ своихъ убжденій?

— Конечно, нтъ! отвтилъ онъ съ какимъ-то намреннымъ жаромъ, взглянувъ искоса на подошедшую въ нимъ старшую сестру.

— Такъ чтобы хуже ему посл этого свиданія не сдлалось, Володя! Вдь онъ непремнно началъ бы говорить съ тобою объ этомъ,— это его ide fixe, главное, что его гложетъ… Онъ еще сегодня: ‘Mon fils’, говоритъ, ‘un Буйносовъ, ennemi de son souverain et de sa caste’…

Володя слушалъ ее, раздумчиво покачивая головой.

— Феодалъ, молвилъ онъ какъ бы про себя,— наивный, убжденный феодалъ! Онъ и между своими-то ископаемое какое-то… Сравнительно съ остальною консервативною слякотью нкотораго съ этой стороны даже уваженія достоинъ.

— Отъ васъ это ‘уваженія’? презрительно отчеканила Тоня, скидывая ногтемъ мизинца пепелъ съ папироски.

Онъ не удостоилъ ее отвтомъ.

Она протянула руку къ столу, на которомъ лежали теперь его мшки съ бумагами:

— Что это ты съ собою притащилъ: прокламаціи?

— Оставь, пожалуйста! крикнулъ онъ, схватывая ихъ и закидывая себ за спину.

Настало общее молчаніе.

— Что, ты будешь, или нтъ, разсказывать свои aventures? заговорила она первая:— я для этого пришла сюда.

— И съ этимъ можешь отправляться восвояси, отрзалъ онъ:— никакими моими ‘aventures’ потшать я тебя не намренъ.

— И не нужно! Le petit chose Доде, по правд сказать, гораздо интересне того, что ты можешь разсказать… Bonsoir, la compagnie! заключила она театрально-комическимъ поклономъ и удалилась.

— И что это она изъ себя изображаетъ? злобно, едва исчезла она за дверью, спросилъ Володя Настасью Дмитріевну.

Та пожала плечомъ.

— Какъ всегда: презрніе ко всему, что на нее не похоже.

— А у самой-то что въ голов? вскликнулъ пылко молодой человкъ.

— Собственная персона и деньги.

— Которыхъ нтъ, хихикнулъ онъ.

— Но будутъ, и большія.

Онъ взглянулъ не нее вопросительно.

— Откуда?

— Про Сусальцева слышалъ?

— Это который Шастуновское Сицкое купилъ…

— И котораго мы состоимъ должниками,— онъ самый.

— Ну, такъ что же?

— Она положила выйти за него замужъ.

— Такъ мало-ли что!..

— Нтъ, это у нихъ дня три какъ поршено.

— Что ты!

— Я теб говорю.

— А онъ знаетъ? спросилъ помолчавъ Володя:— вдь это опять ему ударъ будетъ: ‘дочь-молъ моя, Буйносова, за аршинника, за пейзана’, примолвилъ онъ, явно насилуя себя на иронію.

— Я ему не говорила и не скажу, поспшила сказать двушка.

— А сама придетъ ему объявить — и того хуже, замтилъ онъ, морщась.

Настасья Дмитріевна взглянула на брата влажными глазами.

— Подождала бы хоть… Ему не долго, по словамъ доктора…

На мигъ настало опять молчаніе.

— Когда я ушла отъ него, онъ засыпалъ, начала она опять:— я ему дала хлоралу, онъ сегодня принялъ безъ отговорокъ. Если теб хочется видть его, Володя, я тебя проведу потомъ къ нему, когда онъ будетъ крпко спать…

Но мысли брата ея были уже далеко отъ предмета ихъ разговора. Онъ, вставъ съ дивана, шагалъ теперь вдоль комнаты, опустивъ голову, и лицо его, казалось ей, становилось все мрачне каждый разъ, когда онъ изъ темнаго угла выступалъ опять въ кругъ свта, падавшаго отъ свчи, стоявшей на стол… Собственная ея мысль съ новою тревогой словно побжала за нимъ.

— Володя! тихо проговорила она.

— Что?

Онъ остановился.

— Какъ же ты…

Она не имла духа досказать вопросъ свой. Но онъ понялъ.

— Да вотъ какъ видишь, молвилъ онъ, силясь усмхнуться,— гд день, гд ночь, съ свера на югъ, съ запада на востокъ… Россію-матушку вдоль и поперекъ исходилъ, всякія рукомесла и коммерціи произошелъ: во Псковской губерніи кузнечилъ, въ Саратовской наборщикомъ былъ, въ Кіев въ Лавр богомолкамъ финифтяные образки продавалъ… Да и мало-ли! махнулъ онъ рукой, не договоривъ и принимаясь опять съ нервнымъ подрагиваніемъ плечъ шагать по комнат.

— Гд же, вся холодя, спросила она,— гд же тебя… взяли?

Онъ остановился опять и заговорилъ,— заговорилъ со внезапнымъ оживленіемъ, какъ бы ухватываясь инстинктивно за случай выговориться, ‘выложить душу’, предъ этою сестрой, единственнымъ существомъ, нжность котораго была ему обезпечена въ этомъ мір.

— Подъ Нижнимъ, въ деревн Мельников… Три дня сидлъ я тамъ въ кабак, мужиковъ поилъ водкой, объяснялъ имъ, что пора скинуть имъ петлю, все туже съ каждымъ днемъ затягивающуюся кругомъ ихъ шеи, пора отказаться отъ податей, питающихъ правительственный деспотизмъ, пора наконецъ отнять у дворянъ и эксплуататоровъ землю, обрабатываемую мозолистыми руками обнищалаго народа… Объяснялъ, разумется, счелъ нужнымъ прибавить Володя въ отвтъ недоумло-вопрошавшему взору сестры,— объяснялъ понятнымъ, мужицкимъ ихъ языкомъ…

— И что же? спросила она.

— Поддакивали, горько жаловались въ свою очередь на ‘тяготу’, на безземеліе, на полицію,— и пили, жестоко пили, благо подчивалъ я не щадя… Велъ я все въ тому, что-бъ они міромъ положили податей не платить и требовать прирзки отъ помщичьей земли…

— И согласны они были?

— Галдли во вс голоса,— а ихъ тутъ чуть не вся деревня собралась,— одобряли: ‘не знаемъ-молъ, какъ тебя звать, а только спасибо теб, что насъ, темныхъ людей, уму-разуму учишь, и безпремнно мы такъ, значитъ, міромъ всмъ положимъ… Что-жь молъ дармо платить-то!.. И насчетъ земли все это ты по истин говоришь’…

— Чмъ же кончилось?

Саркастическая усмшка, словно помимо воли разскащика, пробжала по его губамъ:

— Сидлъ, говорю, я съ ними тутъ три дня. Голова отъ дурмана разлетться готова, а въ карман ни гроша ужь не осталось. ‘Ну, говорю, ребята, надо какой-нибудь конецъ сдлать, а то что же такъ попусту намъ съ вами въ кабак языкомъ ворочать, сходку собрать надо, говорю, теперь, поршить настоящимъ манеромъ, а то у меня и денегъ-то больше нту поить васъ’!.. ‘Н—ту’? протянули кругомъ. И за этимъ словомъ вся эта пьяная орава такъ и навалилась на меня: ‘Ребята, къ становому его’!.. И отвели.

Настасья Дмитріевна будто предвидла это заключеніе и только головой повела.

— Дальше что же?

— Становой, какъ слдуетъ, въ ‘темную’ посадить веллъ, а становиха, сочувствующая намъ личность, уловчилась выпустить меня,— самъ-то онъ благо ухалъ въ другой конецъ узда, гд тоже одинъ изъ нашихъ орудовалъ, снабдила меня вотъ тмъ подрясникомъ, въ которомъ ты меня видла,— братъ у нея тутъ случился, послушникъ изъ Бабаевской пустыни,— и пять рублей на дорогу дала… Разлюбезная особа, усмхнулся Володя:— денегъ мн ея до самой Москвы хватило, на пароход до Твери, а оттуда на товарномъ позд…

— А изъ Москвы какъ жь ты?…

— Какъ видла, пшандрасомъ пятый день марширую…

— И какъ же? дрогнулъ голосъ у спрашивавшей:— кормиться вдь чмъ-нибудь нужно было…

— Гроши!… Въ иномъ мст даромъ кормили изъ-за этого самаго монашескаго подрясника… Да и перехватилъ къ тому же малую толику въ Москв, у одного тамъ нашего, легальнаго.

— Долго оставался ты въ Москв?

— Утромъ пріхалъ, къ ночи ушелъ.

— Разв негд было теб остановиться?…

— Ненадежно… Общая травля пошла, забираютъ одного за другимъ… Ловкій прокуроръ завелся у нихъ… Ну, и жандармерію подтянули, какъ видно… Весь клубокъ до конца размотаютъ, злобно пропустилъ онъ сквозь зубы.

Наступило молчаніе. Сестра съ поблднвшими губами, вся выпрямившись на диван. слдила за нимъ глазами. И кто скажетъ, какою мукой исполнены были теперь голова ея и сердце! ‘изъ-за чего, изъ-за чего обрекъ онъ себя на гибель!’ стояло гвоздемъ въ ея помысл.

— И у другихъ… та же неудача? пролепетала она.

Онъ вопросительно взглянулъ на нее…

— Народъ пропаганд вашей не сочувствуетъ? пояснила она.

Онъ только кивнулъ, закусивъ губу.

— Такъ что же тогда, Володя!…

Темною тучей обернулось на нее лицо брата.

— Наше дло правое, мы должны были итти — и пошли! промолвилъ онъ съ горячимъ взрывомъ, какъ бы оправдывая себя не только въ ея, но и въ собственныхъ глазахъ.

Она почуяла этотъ оттнокъ въ его выраженіи:

— Правое-ли, Володя, подумай! воскликнула она, безсознательно заламывая руки: — правое-ли, когда т, для кого приносите вы себя въ жертву, не признаютъ, не принимаютъ васъ и выдаютъ врагу!…

— Все равно! возразилъ онъ нетерпливо: — вковое рабство отняло у этихъ людей всякое сознаніе ихъ гражданскихъ правъ: нашъ долгъ пробудить ихъ! Мы должны были итти, и пошли… и будемъ дйствовать. пока послдняго изъ насъ не забрали! повторялъ онъ съ лихорадочно прерывавшимся голосомъ и путаясь ногами на ходу, — революцію можно вызвать въ Россіи только въ настоящее время,— понимаешь? Теперь, или очень не скоро… быть можетъ, никогда! подчеркивалъ онъ: — теперь обстоятельства за насъ, чрезъ десять, двадцать лтъ они будутъ противъ насъ… Понимаешь ты это… донимаешь?

Она уныло закачала головой:

— Нтъ, Володя, не понимаю… То, что я вижу вокругъ себя, то, съ чмъ самъ ты вернулся теперь, все это, напротивъ…

Онъ махнулъ нетерпливо рукой, прерывая ее:

— Да, ты не понимаешь! Такъ слушай…

Онъ продолжалъ, какъ бы отчитывая выученный урокъ:

— Каждый день, каждый часъ, отдляющій насъ отъ революціи, стоитъ народу тысячи жертвъ и уменьшаетъ шансы на успхъ переворота… Это очень просто, пояснилъ онъ, — пока, теперь то-есть, самый сильный и могущественный врагъ, съ которыхъ приходится намъ бороться,— это правительство. Но врагъ этотъ стоитъ совершенно изолированный, между нимъ и народомъ не существуетъ еще никакой посредствующей силы, которая могла бы помочь врагу остановить и удержать народное движеніе, разъ бы оно началось. Дворянство сокрушено самимъ правительствомъ, tiers tat еще не успло выработаться… Но пройдетъ еще нсколько лтъ, и условія эти измнятся. Уже теперь существуютъ въ зародыш вс условія для образованія у насъ, съ одной стороны, весьма сильнаго консервативнаго элемента крестьянъ-собственниковъ, съ другой — капиталистской, торговой и промышленной, консервативной же буржуазіи. А чмъ сильне будетъ это образовываться и укрпляться, тмъ возможность насильственнаго переворота станетъ боле проблематическою… Говори же, должны-ли мы были, или нтъ, итти въ народъ съ революціонною пропагандой именно въ настоящій моментъ, когда намъ благопріятствуютъ общественныя условія?…

— Да, медленно и тихо проговорила она,— вы и пошли, и чего же достигли?… Вдь дло ваше оказывается та же сказка про синицу, которая похвалялась, что море зажжетъ…

Онъ не ожидалъ этихъ словъ, этого обиднаго сравненія, изможденныя щеки его покрылись мгновеннымъ румянцемъ, глаза сверкнули.

— Давно-ли ты стала плевать на наши убжденія? крикнулъ онъ язвительно, закидывая назадъ свои длинные волосы машинальнымъ движеніемъ руки.

Но она не смутилась, она ршилась высказать ему все:

— Къ чему ты говоришь это, Володя? Вопросъ не въ ‘нашихъ убжденіяхъ’, а въ томъ пути, который вы избрали, чтобы помочь народу. Путь этотъ не вренъ, вы должны это видть теперь… То, что ты мн сейчасъ проповдывалъ, вы вычитали у вашихъ женевскихъ вожаковъ: вы могли обольщаться ихъ теоріями, пока пропаганда была еще у васъ только въ намреніи… Но теперь, теперь, когда вы испытали на дл такое ужасное разочарованіе… Ты упорствуешь, ты хочешь доказать мн и себ самому, что вы были правы… Но я теб не врю, ты не можешь этого серіозно думать!… Я не умне тебя, но я предчувствовала, и съ каждымъ днемъ становилось для меня ясне, что ничего, кром того, съ чмъ ты вернулся теперь домой, не можетъ ожидать ваше дло.

— Откуда же этотъ даръ пророческаго предвиднія? спросилъ онъ съ неудачнымъ намреніемъ глумленія, затягиваясь во всю грудь и пуская дымъ въ потолку, что-бъ избгнуть невольно тревожившаго его блеска устремленныхъ на него зрачковъ ея.

— Оттого, пылко выговорила она,— что я хочу правд прямо въ глаза смотрть, а не тшиться обманомъ, какъ бы любъ онъ для меня ни былъ… Народу не нужна ваша пропаганда, онъ ея не хочетъ!… Онъ совсмъ не то, что мы думали… Мы съ тобою въ Москв читали Лассаля, изучали вопросъ о пролетаріат. Но нашъ крестьянскій міръ, народъ, это совсмъ не то. Я теперь третій годъ вожусь съ крестьянами, бываю въ ихъ избахъ, лчу ихъ, я приглядлась въ нимъ, прислушалась, поняла… То, что ему нужно, этому народу, вы никогда не будете въ состояніи дать ему! Вы все на экономической почв думаете строить, а у него въ мозгу и въ сердц два крпкія слова засли, которыхъ топоромъ у него не вырубить: Богъ на неб и Царь на земл. И не вритъ онъ вамъ потому, что чуетъ въ васъ враговъ этихъ своихъ завтныхъ понятій.

— Да, силясь усмхнуться, возразилъ ей братъ.— пока не успли насчетъ сего научить его уму-разуму.

Она пожала плечами.

— Нтъ! Народъ нашъ гораздо умне, гораздо проницательне, чмъ мы это себ представляли, Володя… Онъ свою правду, ту правду, которую мы признать не хотимъ, держитъ неколебимо въ голов… Вспомни, напримръ, хоть исторію Герцена съ раскольниками, у которыхъ онъ думалъ найти ядро для революціи въ Россіи, и какъ онъ удивленъ былъ, что эти же раскольники, преслдуемые правительствомъ, оказались,— я еще недавно перечла разсказъ объ этомъ у Кельсіева,— самыми врными подданными Царя…

Володя перебилъ ее гнвнымъ возраженіемъ:

— Кельсіевъ, разв это авторитетъ! Онъ предатель былъ и шпіонъ.

— Ахъ, опять эти слова! воскликнула Настасья Дмитріевна возмущеннымъ голосомъ,— шпіонъ, предатель!.. А если это неправда, если онъ дйствительно, вотъ какъ я теперь, мучительно. но неизбжно пришелъ… долженъ былъ притти къ этому разочарованію во всемъ, чему предъ этимъ врилъ!.. Вдь и я, значитъ, по-твоему, тоже предательница, потому что не врю больше въ революцію, не врю тому, о чемъ мы съ тобой такъ пламенно мечтали, думая, что это такъ необходимо и такъ легко должно осуществиться… Но не могу же я вдругъ обратиться въ слпую и глухую, когда то, что я вижу кругомъ, говоритъ мн съ каждымъ днемъ все сильне, что эти мечтанія наши — ложь была одна и призракъ, что ты… что вс вы губите себя напрасно, и мало того, что губите себя, совершаете еще величайшее преступленіе предъ тмъ же народомъ, во имя котораго вы будто бы дйствуете…

— Преступленіе! растерянно повторилъ Володя.

Страстная убжденность сестриной рчи пронимала его насквозь, она забирала его теперь за самые корни тхъ мучительныхъ сомнній, которыя не разъ охватывали его душу въ продолженіе его революціонной эпопеи и противъ которыхъ каждый разъ ратовала его воля съ тою же энергіей, съ какою выступали древніе отшельники на борьбу съ соблазнами искушавшаго ихъ духа тьмы.

— Да, преступленіе — и худшее изъ всхъ! подтвердила она съ какою-то неженскою силой выраженія:— вы подъ именемъ свободы хотите навязать ему деспотизмъ, въ тысячу разъ ненавистнйшій, чмъ тотъ, отъ котораго вызываетесь избавить его, вы насиловать совсть его хотите, снести съ лица земли то, что искони ему дорого и свято — и замнить это… Чмъ замнить? воскликнула она зазвенвшимъ вдругъ какою-то безнадежностью голосомъ,— что могли бы дать мы, ты подумай, этому народу вмсто боговъ, которымъ молится онъ до сихъ поръ?… Вдь у всхъ у васъ идеала никакого нтъ, кром все той же революціи, во что бы ни стало!… Разв этимъ можетъ быть живъ человкъ народа, выросшій на иныхъ…

Братъ перебилъ ее еще разъ (онъ видимо хватался за послдній аргументъ свой):

— Мы ничего не намрены ‘навязывать’, мы стремимся уничтожить тотъ старый, сгнившій до тла сословный и правительственный строй, который препятствуетъ свободному проявленію народной воли,— мы анархіи хотимъ!…

— Анархіи, да, знаю… Ну, хорошо! а тамъ что?

— Тамъ, молвилъ онъ, качнувъ головой снизу вверхъ,— тамъ сама жизнь покажетъ, что нужно будетъ длать {Извстная теорія Бакунина.}.

— А хочешь, я теб скажу, чмъ бы выразилась эта народная воля, если бы вы какъ-нибудь, помимо ея, успли разнести ‘старый правительственный строй’ и замнить его вашею анархіей? Онъ, народъ, призвалъ бы того же Царя, противъ котораго вы идете, и чмъ безпощадне сталъ бы расправляться Царь съ вами, ‘бунтовщиками’, тмъ выше поднялся бы онъ въ его глазахъ… Дико это, невжественно,— какъ хочешь разсуждай,— но для меня это такъ же неопровержимо теперь, какъ то, что предо мною эта свча горитъ!..

Молодой револкщіонеръ прыгнулъ съ мста, словно ужаленный.

— Такъ что же изъ словъ твоихъ вывести слдуетъ? что мы не только не нужны, но еще и вредны тому сахому, скованному по рукамъ и ногамъ, русскому человчеству, мужику и рабочему, на освобожденіё котораго обрекли мы свою жизнь,— что мы же, мы — злоди его и губители?…

— Не нужны ему и вредны для самихъ себя, да, молвила Настасья Дмитріевна, усиленно переводя дыханіе,— я чувствую, какъ это тяжело теб слышать отъ меня, чувствую по той мучительной внутренней работ? чрезъ которую сама я прошла, пока дошла до того? что ты теперь отъ меня слышишь… Вдь и мн досталось это не легко, Володя, не легко было мн отказаться отъ того, на чемъ воспитали мы себя съ тобою съ тхъ самыхъ поръ, какъ стали самостоятельно думать… Когда ты ршился итти тогда, полтора года назадъ, посл этого письма къ теб отъ Волка, я уже прозрвала нашу фальшь, чуяла ошибку, но ничего не сказала теб, не останавливала,— я еще не довряла вполн своимъ впечатлніямъ… Ты для меня, ты знаешь, былъ до сихъ поръ самое близкое существо на свт,— но ты знаешь тоже, что я сумла бы пожертвовать всмъ, начиная съ себя самой, тому, что для меня истина, я духомъ не робка и не слабонервна. Я понимала хорошо, на какую опасную игру ты шелъ тогда, и не отговаривала тебя ни единымъ словомъ потому, что ваше — наше еще тогда для меня — дло казалось еще мн великимъ и необходимымъ… Еслибъ я продолжала въ него врить, я, не моргнувъ глазомъ, приняла бы всть о ссылк твоей въ Сибирь, я видла бы въ теб мученика святой идеи, которой покланялась всю жизнь… Но теперь, когда ты самъ на себ испыталъ весь этотъ обманъ, я не могу, я должна теб все выговорить. Безсмысленно итти на каторгу и унести съ собою за это въ награду презрніе и проклятіе того самаго народа, который ты воображалъ себ облагодтельствовать… И ты самъ это чувствуешь, самъ понимаешь, Володя! горячо вскликнула двушка,— не можешь не понимать…

Она замолкла мгновенно, пораженная видомъ мучительнаго страданія, которое прочла теперь на его лиц. Онъ былъ блденъ какъ полотно, губы его дрожали…

— Къ чему ты это мн говоришь!… забормоталъ онъ прерывавшимся голосомъ:— еслибъ я и въ самомъ дл… къ чему говорить!… Итти мн назадъ — разв это возможно? Отказаться… отъ революціи значитъ не жить боле… Вдь это — ты врно сказала,— одно, одно, что у насъ есть!…

Она трепетно и безмолвно прислушивалась къ его словамъ, опустивъ глаза, чтобы не смущать его ихъ выраженіемъ, чтобы дать ему полную волю выговорить все, что лежало у него на дн души и неудержимо, чуяла она, просилось теперь наружу.

Онъ зашагалъ еще разъ по комнат, сожмуривая вки какъ бы отъ какой-то внезапной физической боли.

— У насъ нтъ другихъ идеаловъ… задачъ другихъ нтъ, говорилъ онъ все такъ же обрывисто и глухо,— вн этого дла мы… мы ни на что не годны, да!.. Вдь на этомъ, пойми ты, на этой абсолютной иде революціи успло воспитаться уже цлое поколніе молодежи… поколніе, воспріявшее съ дтства одни лишь чувства отрицанія и ненависти ко всему существующему строю…

Онъ вдругъ оборвалъ, подошелъ къ сестр и заговорилъ мгновенно измнившимся, почти ласковымъ голосомъ:

— Скажи сама: ну что-бъ я сталъ длать, переставъ быть революціонеромъ? Куда бы ты опредлила меня: въ сторожа, въ солдаты, въ надсмотрщики по акцизу?..

— Ахъ, Володя, неодолимо сказалось ею,— все лучше, чмъ твоя жизнь!..

Онъ горько усмхнулся.

— Но вдь для иной нужно то, чего у меня нтъ. Я ничему серіозно не учился, ни къ чему не приготовленъ… Да и не впряжешься въ другія оглобли. Когда мысль какъ по рельсамъ привыкла въ теченіе цлыхъ годовъ бжать все по одному и тому же направленію, не заставишь ты ее съ бухты-барахты повернуть въ другую сторону и начать на изнанку то, надъ чмъ изощряла она себя цлые годы… Ты женщина: у васъ эти переходы какъ-то легче и естественне совершаются… Искренне-ли вы, или беззастнчиве, не знаю… Но я…

Онъ вдругъ словно что-то вспомнилъ, вздрогнулъ,— и проговорилъ мрачно и вско:— Понимаешь-ли ты, чмъ пахнутъ эти слова: ‘ренегатъ’ и ‘предатель!’… Ты говоришь: ‘разочарованіе’, положимъ, я могу видть… Но до этого никому нтъ дла, я долженъ итти, подчеркнулъ онъ,— итти до конца…

— Куда: въ тюрьму, въ Сибирь?..

— Въ тюрьму, въ Сибирь, какъ бы безсознательно повторилъ онъ, встряхнувъ головой, и добавилъ съ насилованною веселостью:— у насъ, извстно, изъ Сибири прямая дорога — въ Женеву.

— А тамъ что: нищета, праздность, толченіе воды…

— Пошлютъ сюда опять, сказалъ онъ на это.

— И ты снова… не договорила она.

— Снова! кивнулъ онъ утвердительно.

— Вдь это безуміе. безуміе! могла только выговорить она.

Недобрымъ блескомъ сверкнули глава брата въ отвтъ ей. Духъ тьмы усплъ уже вполн восторжествовать теперь надъ колебаніемъ его на мигъ смтившейся воли.

— Каждое положеніе въ жизни, заговорилъ онъ наставительнымъ тономъ,— влечетъ неизбжно за собою извстныя, истекающія изъ самой сути его послдствія въ ту или другую сторону. Медикъ можетъ заразиться въ своемъ госпитал и умереть въ три дня отъ злокачественной жабы, но за то можетъ прославиться, солдату въ сраженіи предстоитъ или пуля въ лобъ, или Георгіевскій крестъ за отбитое знамя… Мы — т же воины революціи, и шансы въ той же мр у насъ: Нерчинскіе рудники, или перевернуть Россію и стать надъ нею главами… Кто же, скажи, изъ насъ, изъ проклинающей съ дтства весь существующій порядокъ молодежи,— а имя ей легіонъ,— откажется отъ этой игры?

— Вы проиграли ее, о чемъ же говорить еще! горячо возразила двушка.

Онъ засмялся короткимъ, презрительнымъ смхомъ:

— Наше дло — та же тысячеглавая гидра древнихъ, оно безсмертно. Снесешь одну голову,— на мсто ея наростаютъ тутъ же три другія. Мы разбиты сегодня,— завтра мы воспрянемъ съ новыми, свжими силами на борьбу, на побду!…

— На побду! повторила она съ болзненнымъ звукомъ въ голос.

— Да, сказалъ онъ, кривя губы,— ея по-твоему быть не можетъ, потому, что народъ не свободы, а все того же своего Царя-де хочетъ?

Она только головой повела…

Онъ подошелъ къ ней, низко наклонился,— лицо его вдругъ стало какимъ-то зеленовато-блднымъ,— и онъ процдилъ медленно и чуть слышно:

— Ну, а что, если мы его подымемъ не противъ Царя, а изъ-за Царя?

Она не поняла, но вздрогнула вся разомъ внезапнымъ лихорадочнымъ ознобомъ и широко раскрытыми зрачками вперилась испуганно въ это позеленвшее братнино лицо…

Но онъ быстро откинулся отъ нея, отошелъ… и въ то же время догорвшая до конца свча въ шандал вспыхнула въ послдній разъ и потухла. Настасья Дмитріевна вскочила на ноги и зашаталась… Ей сдлалось вдругъ невыразимо страшно.

VII.

Ночь была безлунная, тучи заволакивали небо…

— У Тони есть свчи, погоди, я сейчасъ… молвила двушка, направляясь въ потьмахъ къ двери.

— Тсс!… послышался ей вдругъ въ этой тьм встревоженный шопотъ брата.

Она остановилась какъ вкопаная, напрягая слухъ, притаивъ дыханіе…

Изъ корридора доносились подымавшіеся снизу по лстниц легкіе, но торопливые шаги.

— Идутъ! проговорилъ чуть слышно надъ самымъ ухомъ ея Володя.

— Нтъ, это… это Варюша… къ Тон врно за чмъ-нибудь…

Она ощупью добралась до перилъ лстницы, схватилась за нихъ, наклоняя голову внизъ:

— Варюша, ты?

Двочка, услыхавъ голосъ, прыгнула черезъ три ступеньки на площадку, схватила ее за платье, взволнованно мыча что-то своимъ нмымъ языкомъ.

— Ты къ Тон? спросила замирая Настасья Дмитріевна.

— Мм!… мм!… все также дергая ее судорожно за платье, отрицательно, какъ поняла Настасья Дмитріевна, отвтила та.

— Ахъ, Боже мой, тутъ какъ въ погреб, я не вижу тебя… Погоди!

И она кинулась на узкую полоску свта, выбивавшуюся изъ-подъ дверей у Антонины Дмитріевны на другомъ конц корридора, рванула замокъ, вбжала въ комнату…

Сестра ея, въ ночномъ бломъ пудермантел, въ атласныхъ туфляхъ на босыхъ ногахъ, съ распущенными по плечамъ длинными, высыхавшими волосами (она только-что совершила свои омовенія предъ сномъ), сидла, протянувшись на кушетк, и читала Le petit chose при свт стоявшей подл на столик розовой спермацетовой свчи въ изящномъ бронзовомъ бужуар,— подарк все того же влюбленнаго Сусальцева.

Настасья Дмитріевна, не проронивъ слова, схватила этотъ бужуаръ и выбжала съ нимъ въ корридоръ.

— Это что за невжество! визгнула разъяренно Тоня, бросаясь за нею.

Но растерянное выраженіе сверкавшихъ глазъ брата, испуганный видъ Варюшки — оба стояли теперь тутъ, за порогомъ ея комнаты, озаренные пламенемъ свчи, которую держала въ рук Настя,— обратили негодованіе ея въ изумленіе и чаяніе чего-то необычайнаго.

— Что случилось? пробормотала она.— Ты что, Варюшка?..

Нмая двочка разомъ вся обратилась въ движеніе, голова, плечи, руки, лицевые нервы — все заходило у нея. Она то приподымалась на цыпочки, будто намреваясь достигнуть какой-то высоты, то протягивала пальцы впередъ и загибала ихъ одинъ за другимъ, жалобно цыкала языкомъ, кивала въ сторону дома, обращенную на дворъ, не то вопросительно, не то испуганно поводя взглядомъ на Володю…

— Какіе-то люди, и много ихъ, проговорила Антонина Дмитріевна, привыкшая понимать ее.— Тебя ищутъ, скороговоркой примолвила она по адресу брата.

— Да, да, закивала утвердительно нмая.

— Ты была на двор?

— Да.

— Для чего?

Двочка какъ бы смущенно усмхнулась и поникла своею маленькою, худенькою головкой.

— Это ты ночью въ огородъ бгала огурцы воровать? строго проговорила Антонина Дмитріевна: — кого же ты видла?

Варюшка быстрымъ движеніемъ подняла руку въ уху.

— Разглядть не могла, темно,— но слышала разговоръ: такъ?

— Да, да!

— Что же ты слышала?

Двочка такъ же быстро указала глазами на Володю и перехватила наперекрестъ пальцами кисти своихъ рукъ.

— Выслдили, арестовать пріхали, процдилъ сквозь зубы Володя.

— Уходи, уходи скоре… чрезъ садъ можно! воскликнула черезъ силу Настя.

— Не уйдешь теперь… оцпили, должно быть…

— Да, да! закивала опять нмая.

— Лишь бы успть, вспомнилъ онъ вдругъ,— въ буфет люкъ есть, въ подвалъ… я говорилъ Тон… Если надвинуть шкафъ… не отыщутъ…

— Такъ скоре идемъ, идемъ! возгласила Настасья Дмитріевна и побжала къ лстниц.

— Отдай мн мой бужуаръ! крикнула ей вслдъ сестра:— какъ же это ты туда съ огнемъ идешь? Вдь если домъ окружили, такъ со двора васъ какъ на сцен увидятъ… Въ буфетной даже и стекла въ окнахъ вс разбиты…

Та остановилась, растерянно обернулась на поспшавшаго за нею брата.

— Какъ же найти въ этой темнот?… пролепетала она.

Глаза у нмой такъ и забгали. Она схватила молодаго человка за руку:— ‘я и въ потьмахъ найду мсто’, говорило все какъ бы радостно загорвшееся лицо ея,— и потащила его за собою.

— Она прячетъ въ этомъ подвал все, что стащитъ въ огород, объяснила смясь догадливая Тоня,— можете ей довриться!

Она взяла бужуаръ изъ рукъ сестры, посвтила имъ, пока они втроемъ спускались съ лстницы, и, вернувшись въ свой апартаментъ, закурила папироску и услась опять за чтеніе Le petit chose…. Но строки и буквы прыгали у нея предъ глазами, и она досадливо кинула книгу на столикъ… ‘Дорвался таки до послдняго, проносилось у нея скачками въ голов,— какъ глупо!… Переодванія, прятанія въ подвал, точно въ старыхъ романахъ… И все равно отыщутъ, въ тюрьму посадятъ, сошлютъ… Да еще какія-то прокламаціи съ собою притащилъ, вспомнила она,— что-бъ и насъ всхъ заодно съ нимъ, пожалуй, затасуали’. И брови ея сжались озабоченно и злобно.

А виновникъ ея довуки съ Настей и Варюшей, спустившись въ нижній этажъ (они, чтобы не отстать другъ отъ друга, держались за руки,— нмая впереди,), пробрались въ буфетную и направились къ лвой ея стн, гд, между дощатымъ кухоннымъ столомъ для мытья посуды и старымъ крашенымъ шкафомъ, въ которомъ до ближайшей стирки держала Мавра, мать Варюши, грязныя господскія скатерти и салфетки, прорзанъ былъ въ полу люкъ надъ пустымъ давно ни въ чему не служившимъ каменнымъ подваломъ, вышиной въ полтора человческаго роста, и пространствомъ шага въ четыре во вс стороны, съ двумя ршетчатыми отдушинами, выходившими на ‘красный дворъ’ надъ самой землей.

Двочка, присвъ на корточки, тотчасъ ощупала желзное кольцо, ввинченное въ люкъ, приподняла его и, удерживая одною рукой надъ головой своею, съ замчательною для своихъ лтъ силой юркнула подъ него, какъ змя, на узкую лсенку, спускавшуюся въ подвалъ, не выпуская руки Володи и какъ-то особенно дергая ее: ‘Спускайся-молъ скоре!’

— Придержи, Настя! шепнулъ онъ сестр.

Она различила въ темнот край приподнятаго люда, уцпилась за него обими руками… Спутники ея благополучно спустились въ подземелье…

Пронизывающею, могильною сыростью обдало тамъ сразу молодаго революціонера, онъ вздрогнулъ всмъ тломъ, машинально шагнулъ къ отдушинамъ, откуда несло еще не успвшимъ остыть посл жаркаго дня воздухомъ…

А Варюша между тмъ совала ему въ пальцы что-то гладкое и хвостатое: это были дв длинныя морковки, оставшіяся у нея тутъ въ углу изъ запаса всякихъ съдобныхъ въ сыромъ вид овощей, которыя она имла страсть похищать тайкомъ съ огорода.

— Спасибо, сказалъ онъ, невольно усмхаясь и сжимая ея руки,— я сть не хочу…

Вдругъ онъ почувствовалъ, что ея губенки крпко прижались въ его рук, и что-то влажное и теплое капнуло въ то же время на нее…

— Ты добрая двочка, Варя, вырвалось у него дрожащимъ звукомъ:— поцлуй меня!..

Но она уже карабкалась вверхъ по лстниц, словно ничего не слышала… Люкъ опустился.

— Ну, вотъ и погребли заживо! съ напускною шутливостью, чтобы не дать воли забиравшему его жуткому чувству, сказалъ себ чрезъ мигъ Буйносовъ, услыхавъ глухой скрипъ чего-то тяжело скользившаго надъ головой. Это Настя съ Варюшкой общими усиліями, напрягая мышцы и напирая руками, передвигали съ мста, на сколько могли беззвучно, къ счастію ихъ — въ эту минуту пустой и потому не особенно грузный сосновый на ножкахъ шкафъ, норовя наугадъ поставить его такъ, чтобы скрыть подъ нимъ кольцо и желзныя петли люка.

— Должно быть, довольно, прошептала наконецъ Настасья Дмитріевна, обшарь рукой, Варя!

Двочка кинулась на земь, тщательно обвела ладонями кругомъ и подъ шкафомъ: дно его прикрывало теперь совершенно и кольцо, и петли… Она задергала утвердительнымъ движеніемъ барышню за платье.

— Врно, Варя? спросила для большаго убжденія своего та.

— Мм!.. мм!.. промычала нмая и потянула ее за собою въ двери: ‘Нечего-молъ боле намъ длать здсь’.

Он, все также въ потемкахъ, поспшно поднялись вверхъ въ мезонинъ. Варюша побжала къ Антонин Дмитріевн. Настя осталась въ корридор, прижавшись къ периламъ лстницы въ ожиданіи, ‘что будетъ дале’. Сердце у нея невыносимо билось, ноги подкашивались…

Братъ ея тмъ временемъ стоялъ у своей отдушины, напряженно прислушиваясь къ долетавшимъ сквозь узкое отверстіе ея звукамъ: кто-то будто переступалъ подошвами по трав тутъ же, въ ближайшемъ отъ него разстояніи, и отъ времени до времени тяжело переводилъ дыханіе. Но, кром стеблей росшаго у стны бурьяна, которые могъ онъ сквозь ршотку осязать рукой, Володя ничего во мрак различить не могъ… ‘Стоитъ тутъ кто подъ окномъ, или мн это только представляется?’ какъ винтомъ сверлило у него въ голов,— и ничего мучительне этого вопроса, казалось ему, не испытывалъ онъ еще съ самаго рожденія, въ его душ ныла злобная, невыносимая тоска…

Но вотъ уже совершенно явственно зашуршали въ бурьян чьи-то ноги: кто-то торопливо подходилъ къ дому, къ тому самому окну буфетной, подъ которымъ находился подвалъ.

— Что? донесся до Володи короткій шепоткомъ вопросъ басоваго голоса.

Другой — ‘а, вотъ онъ, стоялъ-таки тутъ!’ пронеслось въ голов молодаго человка,— такой же низкогортанный голосъ отвчалъ тмъ же шопотомъ:

— Приходили, кажись, сюда въ комнату, ваше всблародіе,— врно это. Безъ огня, и разговору не слыхать было, а только ходили, стульями что-ль двигали… И съ опаской, надо быть, ваше всбл… потому, чтобы шуму не было старались, это я врно дослышалъ.

— Предварить успли! досадливо пробормоталъ первый изъ говорившихъ:— изъ-за плетня, я замтилъ тогда, выскользнула какая-то фигура… Гляди, если бы вздумалъ кто изъ окна, ты такъ и навались…

— Будьте покойны, ваше… пропуску не дадимъ.

— Да окно замть хорошенько…

— Замчено, съ угла четвертое.

— Ну, значитъ пропалъ я! проговорилъ мысленно Буйносовъ, стискивая зубы…

VIII.

Слдовавшія за возвращеніемъ ея наверхъ минуты показались вчностью Настась Дмитріевн. Она все стояла на верхней площадк лстницы, опершись о перила ея, устремивъ глаза внизъ и ожидая каждый мигъ, что ‘вотъ они сейчасъ, сейчасъ войдутъ, пойдутъ шарить по всмъ комнатамъ…’ ‘Они къ нему заберутся, разбудятъ!’ ударило ее внезапно словно камнемъ въ голову: вся поглощенная тревогой о брат, она забыла объ отц ‘несчастномъ’…

Она кинулась внизъ, пробжала въ свою комнату, сосднюю съ покоемъ старика, осторожно потянула дверь къ нему, вошла на кончикахъ ногъ…

Онъ спалъ, уложенный подушками, у окна, въ глубокомъ вольтеровскомъ кресл, служившемъ ему обыкновенно ложемъ, (больныя его ноги не переносили лежачаго положенія,)— спалъ мирнымъ, рдко дававшимся ему сномъ. Маленькая керосиновая лампа подъ стекляннымъ колпакомъ, прикрытымъ зеленымъ бумажнымъ абажуромъ, поставленная на какой-то старинной тумб изъ краснаго дерева, за спинкой кресла. освщала ободкомъ падавшаго отъ нея свта верхъ его черепа, его всклокоченные, густые и не совсмъ еще сдые волосы. Дыханія его почти не было слышно…

‘Заснулъ какъ ребенокъ, посл столькихъ ночей, и если вдругъ теперь…’ И сердце нестерпимо заныло у двушки.

— Мавра, наклонилась она къ толстой баб, приставленной ею къ больному на время своего отсутствія и качавшейся теперь отъ одолвавшаго ее сна. сидя на стул насупротивъ его,— если будетъ шумъ въ дом… и его разбудитъ, скажи… скажи ему, повторила она прерывавшимся голосомъ,— что-бъ онъ не безпокоился… что гости… господинъ Сусальцевъ — знаешь? — Провъ Ефремовичъ… Ну, что онъ пріхалъ… понимаешь?..

— Провъ Е… А чего-жь этто онъ по ночамъ здитъ?.. У насъ, барышня, сами знаете, про гостей блья нтъ… Разв съ собою привезли… залепетала въ отвтъ, протирая глаза обими руками и звая до ушей, мать Варюши.

— Тебя о бль не спрашиваютъ, возразила ей чуть не плача Настася Дмитріевна:— ты только скажи ему… если онъ услышитъ и спроситъ: кто… Успокой его, понимаешь? Скажи, что пріхали… ночевать, гости… И ни за что сама не отходи отъ него, пока я не вернусь!…

— Чего-жь уходить-то, сама знаю, не бросить ихъ недужнаго! пробурчала угрюмо Мавра, очевидно уколотая раздраженнымъ тономъ барышни.

Та, все такъ же поспшно и осторожно, выскользнула изъ комнаты и направилась опять въ корридоръ.

На противоположномъ конц его, за стеклянною дверью, ведшею въ залу, блеснулъ, показалось ей, свтъ — и въ тотъ же мигъ погасъ… Но вотъ опять вспыхнулъ онъ, все сильне разгораясь… Тамъ были люди, до нея уже доносился гулъ двигавшихся ногъ… ‘Сни у насъ со двора никогда не запираются, тамъ и замокъ давно проржавлъ’, сообразила она,— ‘они прямо и взошли’.

Она безтрепетно направилась въ залу, отворила дверь…

— Кто тутъ, что нужно? громко и твердо выговорила она.

Только-что зажженный фонарь съ круглымъ мднымъ рефлекторомъ мгновенно приподнялся на уровень ея лица и ослпилъ ей въ первую минуту глаза. Но въ то же время раздался чей-то, будто уже слышанный ею голосъ, и кто-то быстро подошелъ къ ней:

— Mademoiselle, je vous prie, ne vous effrayez pas, nous ne sommes pas des brigands! говорилъ онъ, сопровождая эти слова какимъ-то слащаво-любезнымъ хихиканьемъ.

Она узнала не очень давно назначеннаго въ ихъ уздъ исправника, который, не дале какъ дв недли назадъ, прізжалъ къ нимъ въ Юрьево ‘рекомендоваться’ и очень потшалъ ея сестру Тоню своею комическою особой. Это былъ худой, на длинныхъ ногахъ, господинъ лтъ тридцати шести, съ придурковатымъ выраженіемъ вытянутаго впередъ, какъ бы постоянно чему-то удивлявшагося лица и съ необыкновеннымъ апломбомъ размашистыхъ движеній и витіеватой французской рчи. Звали его Сливниковымъ. Бывшаго гвардейскаго кавалериста, ‘des revers de famille’ — усплъ онъ объяснить въ тотъ же первый пріздъ свой,— ‘заставили его обратиться теперь въ одну изъ спицъ государственной колесницы, un des rayons du char de l’tat’… Тоня, пронеслось нежданно тутъ же въ памяти Настасьи Дмитріевны, такъ и расхохоталась ему на это въ лицо, и когда онъ спросилъ ее, ‘чему она такъ весело смется’, она пресерьезно уврила его, что это отъ удовольствія, доставленнаго ей его ‘остроумнымъ сравненіемъ’…

— Mademoiselle Bouinossof, одна изъ двухъ дочерей здшняго владльца, съ церемоніймейстерскою важностью округляя руки и сжимая губы сердечкомъ, представлялъ онъ между тмъ Настасью Дмитріевну, двинувшемуся къ ней за нимъ военному въ голубомъ мундир съ полковничьими погонами, державшему въ рук освтившій ее потайной фонарь. Другой, довольно большаго объема, экипажный фонарь съ зажженною въ немъ свчей выступилъ въ то же время изъ сней, несомый здоровымъ, усатымъ жандармомъ, за которымъ слдовали какой-то мизернаго вида человчекъ въ сибирк, подпоясанный краснымъ крестьянскимъ кушакомъ, и знакомый Настась Дмитріевн мужикъ съ бляхою на кафтан — полицейскій сотскій села Буйносова. Военный (она не ясно различала черты его немолодаго, обросшаго волосами лица,) подошелъ къ ней съ учтивымъ поклономъ: .

— Долгъ службы, сударыня, заставляетъ насъ потревожить вашъ покой… произнесъ онъ какъ бы нсколько конфузливо, низкимъ и пріятнымъ голосомъ:— вы, впрочемъ, повидимому, не изволите рано ложиться спать? добавилъ онъ тотчасъ за тхъ совершенно инымъ — ‘инквизиторскимъ’, сказала она себ,— тономъ.

— У меня старикъ-отецъ больной… я иногда всю ночь не раздваюсь, проговорила она поспшно. — Что же вамъ угодно… въ эту пору… ночью? сочла она нужнымъ спросить еще разъ, придавая, насколько позволяло это ей все сильне разыгрывавшееся внутри ея волненіе, выраженіе недоумнія своему лицу.

— О болзненномъ состояніи вашего батюшки намъ извстно…

— Oh, mademoiselle, croyez bien que je me suis fait un devoir de le constater! вмшался, разводя руками и склоняя галантерейно голову, изящный исправникъ.

— Намъ извстно, повторилъ, хмурясь и неодобрительно взглянувъ на своего болтливаго спутника, полковникъ,— и мы постараемся, насколько это будетъ зависть отъ насъ, не безпокоить его…

Онъ примолкъ на мигъ и произнесъ затмъ будто нсколько смущенно опять:

— Мы имемъ порученіе арестовать брата вашего, сударыня… бывшаго студента Владиміра Буйносова…

— Брата! его здсь нтъ! крикнула она съ какой-то внезапною злостью.

Онъ съ видомъ сожалнія повелъ плечами и возразилъ тихо и не сейчасъ:

— Братецъ вашъ выслженъ шагъ за шагомъ отъ самой Москвы и прибылъ сюда въ седьмомъ часу вечера… Намъ очень тяжело, поврьте, сударыня, примолвилъ онъ съ выраженіемъ полной искренности въ интонаціи,— она почуяла это,— но мы обязаны исполнить наше порученіе.

— Le service de l’tat, mademoiselle, счелъ опять нужнымъ присовокупить отъ себя исправникъ Сливниковъ, выкидывая впередъ об руки и ловко вытягивая при этомъ кончиками пальцевъ безукоризненно выглаженные рукавчики сорочки изъ-подъ обшлаговъ своего полицейскаго сюртука.

— Это ваше дло! отрзала Настасья Дмитріевна замиравшимъ голосомъ,— но я предваряю васъ, что вы… никого не найдете… и только перепугаете на смерть моего несчастнаго отца… Онъ теперь заснулъ посл многихъ ночей… страданія… Не входите по крайней мр къ нему, ради Бога! вырвалось у нея безсознательнымъ стономъ изъ груди.

Голосъ у жандармскаго штабъ-офицера дрогнулъ въ свою очередь:

— Клянусь вамъ, сударыня, что мы войдемъ къ нему лишь въ крайнемъ случа… Гд его покой?

— На противоположномъ конц дома… Изъ этой залы направо, черезъ дв комнаты, боскетная,— такъ называли прежде,— это его спальня теперь…

Полковникъ кивнулъ головой и, приподнявъ фонарь свой, двинулся къ корридору:

— По лвой рук что? спросилъ онъ.

— Рядъ необитаемымъ или пустыхъ комнатъ, бывшій кабинетъ, столовая… буфетная, словно проглотила она,— большая двичья, въ которой спитъ единственная наша служанка въ дом, съ двочкой-дочерью, и выходъ на черный дворъ…

— А братецъ вашъ гд помщается? спросилъ опять полковникъ самымъ натуральнымъ тономъ.

Она была такъ озадачена этимъ вопросомъ, что осталась безъ языка въ первую минуту…

— Братъ, когда жилъ съ нами, рзко и подчеркивая проговорила она оправившись, не видя, но чувствуя ‘инквизиторскій взглядъ этого человка’, неотступно прикованный въ ней,— занималъ комнату рядомъ съ отцомъ, ту, въ которой живу я теперь… Но онъ уже полтора года какъ ухалъ отсюда… и мы съ тхъ поръ не видали его…

Полковникъ направилъ пламя своего фонаря въ глубь корридора:

— Эта лстница въ верхній этажъ ведетъ?

— Да, въ мезонинъ.

— Большое тамъ помщеніе?

— Четыре комнаты.

— Заняты кмъ-нибудь?

— Въ одной изъ нихъ живетъ сестра моя, другія тоже пусты… тамъ и не бываетъ никто: насъ всего вдь трое въ этихъ хоромахъ, съ плохо выходившею у ней ироніей отвчала она, между тмъ какъ все сильне и невыносиме разбирали ее страхъ и тоска.

— Прелестная сестрица ваша только-что започивала, надо полагать? молвилъ игриво господинъ Сливниковъ, улыбаясь и покручивая вытянутые въ нитку la Napolon III усы свои.

— Не знаю… я сидла внизу, у батюшки… Она давно спитъ, вроятно, теперь ужь поздно…

— Нтъ, мы видли сейчасъ свтъ на верху… mais un instant aprs огонь погасъ, tout est retomb dans l’ombre…

— Комната вашей сестрицы на дворъ выходитъ? спросилъ жандармскій полковникъ тмъ же своимъ неторопливымъ и естественнымъ тономъ.

— Нтъ… въ садъ, отвтила она, инстинктивно запинаясь…

— Значитъ, не въ ея комнат, подчеркнулъ онъ,— видли мы сейчасъ со двора огонь?

Вся кровь прилила къ голов Насти. Въ той комнат, откуда они со двора могли видть огонь, она сейчасъ была съ Володей, и тамъ — только теперь вспомнила она,— остались его мшки съ бумагами… съ бумагами, которыя все откроютъ, все докажутъ… А онъ забылъ о нихъ и она также… О, Господи!..

— Я сейчасъ узнаю, я у нея спрошу, пробормотала она растерянно, порываясь вдругъ бжать на верхъ.

Штабъ-офицеръ остановилъ ее движеніемъ руки:

— Я попрошу васъ, сударыня, позволить мн сопровождать васъ… Фурсиковъ, обратился онъ къ не отстававшему отъ него маленькому человку въ сибирк,— свту бы побольше!..

— Сею минутой! быстро отвтилъ тотъ, вытаскивая изъ кармана два стеариновые огарка и зажигая ихъ тутъ же о свчу фонаря у жандарма.

— Не угодно-ли, сударыня? промолвилъ полковникъ, кивая по направленію лстницы и въ то же время наклоняясь въ уху Фурсикова, которому прошепталъ нсколько словъ. — А ты бери свчу, свти намъ! приказалъ онъ стоявшему у дверей корридора сотскому.

Деревенскій полиціантъ, принявъ дрожавшими руками огарокъ изъ рукъ Фурсикова, двинулся впередъ съ испуганнымъ лицомъ, немилосердно стуча своими смазными сапогами.

— Разуться бы ему, ваше… а то на весь домъ слыхать, шепнулъ полковнику, юркнувъ къ нему бочкомъ, человкъ въ сибирк.

Съ сотскаго мигомъ стащили сапоги, причемъ онъ, по собственной уже иниціатив, поспшно скинулъ съ себя кафтанъ и, легкій теперь какъ птица, неся высоко надъ головой зажженный огарокъ и постоянно оборачиваясь на слдовавшихъ за нимъ ‘жандарскаго командира и барышню’, зашагалъ вверхъ по ступенямъ.

Двушка едва волочила ноги, въ глазахъ у нея двоилось, ссохшіяся губы словно прилипли одна къ другой. ‘Въ голов ни одной мысли не осталось’, чувствовала она.

Не доходя двухъ ступенекъ до корридора въ мезонин, она вдругъ дрогнула вся и чуть не опрокинулась навзничь… Спутникъ ея поспшно поддержалъ ее за спину. Она откинулась, словно ужаленная этимъ прикосновеніемъ, прижалась къ периламъ съ какимъ-то внезапнымъ, нервнымъ страхомъ, устремивъ глаза на пламя свчи въ рукахъ стоявшаго надъ нею, уже на самой площадк, сотскаго…

И въ этотъ мигъ услышала она громкій, преувеличенно громкій, возгласъ сестры:

— Кто это, кто идетъ?… нельзя… я не одта!…

Настя вдругъ теперь, будто вскинутая рессорой, очутилась наверху и жадно устремила глаза впередъ…

Антонина Дмитріевна въ ночной кофт, съ распущенными по плечамъ волосами и бужуаромъ въ рук, стояла на поpoг той роковой комнаты но правой сторон корридора, гд…

‘О, Боже мой, если она только догадалась и успла спрятать, пронеслось въ голов ея сестры,— я ей все, все прощу я буду благословлять ее всю жизнь!’…

А та все съ тмъ же преувеличеннымъ выраженіемъ недоумнія, испуга и негодованія продолжала восклицать:

— Настя, кто это, зачмъ?… Ахъ!… визгнула она уже совсмъ отчаянно, увидавъ поднявшагося вслдъ за сестрой голубаго штабъ-офицера съ потайнымъ фонаремъ своимъ въ рук, дунула на свою свчу, подалась тломъ назадъ въ комнату и захлопнула предъ собою об половинки двери.

— Прошу васъ, сударыня, не извольте безпокоиться… началъ было тотъ.

Но она не дала ему продолжать:

— Дайте мн выйти, дайте пройти въ свою комнату!… Я сюда зашла нечаянно… Вы меня въ осад держите! кричала она изъ-за двери не то сердитымъ, не то шутливымъ голосомъ.

— Сдлайте одолженіе, извольте пройти, мы вамъ не мшаемъ.

За дверями послышался ея смхъ:

— Какъ ‘не мшаете?’ Я вамъ говорю, я не одта, а у васъ цлая иллюминація… Отойдите хоть немножко отъ двери… я проскользну какъ тнь за вами.

Невольная улыбка пробжала подъ густыми усами пожилаго жандармскаго служаки: его подкупилъ на мигъ этотъ женскій молодой смхъ, звучавшій такъ искренно, казалось ему. ‘Веселаго темперамента особа’, подумалъ онъ.

— Извольте, сударыня, я глядть не буду.

И онъ подвинулся впередъ на нсколько шаговъ.

— Тоня, можешь пройти! крикнула ей сестра.

За спиной полковника послышался скрипъ раскрывшихся дверныхъ половинокъ, легкіе шаги быстро скользнули по половицамъ, и съ другой, лвой стороны корридора раздался голосъ: ‘Благодарствуйте, monsieur le gendarme’, и щелкъ замкнувшейся двери.

Штабъ-офицеръ поспшно обернулся и направилъ фонарь свой вслдъ этому голосу: чуткое ухо его различило въ нихъ какую-то подозрительную ноту…

Но особа съ ‘веселымъ темпераментомъ’ успла уже исчезнуть за дверями, противоположными тмъ, изъ которыхъ она только-что выбжала.

Онъ поморщился съ выраженіемъ упрека по собственному адресу и, молча, въ сопровожденіи не отстававшаго отъ него сотскаго, вошелъ въ эту только-что оставленную его комнату.

Настасья Дмитріевна, остановясь на порог, такъ и вонзилась дальнозоркими глазами въ глубь ея.

Тамъ, на стол, еще не прибранные, стояли блюдо съ объденнымъ до кости бараньимъ ребромъ, приборъ, графинчикъ съ водкой… Сердце у нея захолонуло… А на диван, на диван — она помнила, какъ братъ, сидя на немъ, вырвалъ мшки, свои у Тони изъ рукъ и кинулъ въ уголъ,— тамъ-ли еще они?… Нтъ, ихъ тамъ нтъ боле, нтъ!… ‘Тоня успла пронести ихъ за спиной этого голубаго,— умница, спасительница!’… А онъ, онъ, видимо, имлъ подозрніе и думалъ тутъ найти что-нибудь… Какъ онъ осматриваетъ все внимательно!… наклонился вотъ надъ диваномъ… даже руку, руку въ прорху подъ покрышку сунулъ… ‘Ищи, ищи, хитре тебя нашлись!’ говорила себ мысленно двушка съ охватившимъ ее теперь мгновенно безумно-радостнымъ ощущеніемъ и отважно, съ невиннымъ выраженіемъ на лиц, глядя на обратившагося къ ней въ эту минуту штабъ-офицера.

— Это вашъ братецъ изволилъ здсь ужинать? иронически проговорилъ онъ, зорко въ свою очередь глядя ей въ глаза.

Она молча и пренебрежительно приподняла лишь на это плечи, какъ бы не находя даже нужнымъ отвтить словомъ на такой несообразный вопросъ, и тутъ же безсознательно обернула голову на шумъ раздавшихся за нею въ корридор торопливыхъ шаговъ.

Мимо нея, напоминая собою ручнаго журавля, готовящагося взмахнуть со двора на кровлю птичника, пронесся на длинныхъ ногахъ своихъ исправникъ Сливниковъ, направляясь къ жандармскому штабъ-офицеру. Онъ наклонился къ его уху и зашепталъ о чемъ-то, возбуждавшемъ очевидно въ немъ необычайное волненіе. Его вытянутое впередъ, кувшиномъ, лицо изображало одновременно таинственность, усердіе и внутренній трепетъ…

— А-а! протянулъ въ отвтъ на это шептаніе штабъ-офицеръ съ мимолетною усмшкой.— Я васъ попрошу остаться здсь, сказалъ онъ ему, сжавъ вдумчиво брови,— и…

Онъ пріостановился, повелъ взглядомъ на двушку:

— Если бы сестриц вашей угодно было… одться и принять господина исправника въ своемъ поко, я былъ бы вамъ очень благодаренъ.

— Зачмъ это? вырвалось у нея невольно испуганнымъ тономъ.

Онъ продолжалъ, какъ бы не слыхавъ:

— Я бы и васъ попросилъ пробыть съ сестрицей и господиномъ Сливниковымъ… имющимъ честь быть вамъ лично знакомымъ, покамстъ я не вернусь сюда?

— Что же, это вы насъ теперь арестовать хотите? вскликнула Настасья Дмитріевна съ намренною запальчивостью.

Ее поразилъ тотъ оттнокъ чуть не женской мягкости, съ которымъ отвчалъ ей этотъ ‘инввизиторъ’:

— Не имю относительно этого никакого приказанія, а смю просить васъ остаться здсь, сударыня, изъ одного, поврьте, участія къ вамъ.

Она похолодла вся вдругъ: тайникъ брата ея отысканъ, поняла она какъ-то разомъ…

Полковникъ отвелъ между тмъ исправника въ уголъ:

— Постарайтесь непремнно, обрывисто и вполголоса молвилъ онъ ему,— войти къ этой барышн… къ другой…

— Знаю, замигалъ тотъ, и сумракъ его лица внезапно смнило сіяніе удовольствія, которое общало ему возлагаемое на него порученіе:— mademoiselle Antonine, персона необыкновенная!

— Чмъ такъ?

— Красота… Une cariatide, mon colonel! И умъ… пирамидальный умъ!… Она воспитывалась въ Петербург, въ дом тетки, извстной графини Лахницкой… въ салон которой и я блисталъ когда-то! примолвилъ онъ нежданно и испустилъ глубокій вздохъ.

— Ну, такъ посмотрите, что-бъ она не провела васъ, эта умница!… Придется, можетъ быть, сдлать обыскъ въ ея комнат, а до времени я буду васъ просить внимательно наблюдать за нею… да и за сестрой не мшаетъ… чтобы чего-нибудь не успли он утаить или уничтожить…

Господинъ Сливниковъ усмхнулся самодовольно и игриво:

— Полковникъ, можете быть покойны, самыя коварныя женщины въ свт, могу сказать, не были въ состояніи провести меня, j’ai des yeux de lynx pour pntrer leur astuce… Но полковникъ не счелъ нужнымъ слушать дале. Онъ вышелъ въ корридоръ и, приказавъ сотскому оставаться со своимъ огаркомъ на площадк лстницы ‘и никого не пускать внизъ до его возвращенія’, самъ быстро спустился по ступенькамъ въ нижній этажъ.

IX.

‘Что же длать, что же длать теперь?’ словно клещами рвало въ мозгу Настасьи Дмитріевны. За нсколько мгновеній предъ этимъ ‘ни одной мысли не оставалось у нея въ голов’, говорила себ она,— тысячи обрывочныхъ, путавшихся, противорчивыхъ, мучительныхъ мыслей одолвали ее теперь. ‘Бжать внизъ за этимъ голубымъ, или не бжать?…’ Они, очевидно, объясняла она себ, отыскали подвалъ подъ буфетомъ,— ‘он съ Варюшкой въ темнот не надвинули, врно, шкафа такъ, чтобы прикрыть имъ весь квадратъ люка, и поперечная линія одной изъ сторонъ его могла обозначиться на глади некрашенаго пола,’ — они брата ея берутъ въ эту минуту… А если нтъ, перекидывало ее вдругъ въ противоположную сторону,— если она ложно истолковываетъ волненіе, замченное ею на лиц этого прибжавшаго снизу ‘глупаго исправника’, и его шушуканіе parte съ тмъ?… Можетъ быть, напротивъ, ‘они тамъ въ отчаяніи, что ничего найти не могутъ…’ Бжать туда, показать, что этимъ интересуешься,— не усилитъ-ли она этимъ ихъ увренность, что тотъ, за кмъ пріхали они, спрятанъ въ дом?… Она и безъ того уже, казалось ей опять, ‘слишкомъ много разговаривала съ этимъ жандармомъ, недостаточно хорошо сыграла роль: ей слдовало не разговаривать, а показать самое ршительное негодованіе, что смютъ ночью врываться, изъ-за какихъ-то безсмысленныхъ подозрній, въ домъ мирныхъ гражданъ, къ больному старику и беззащитнымъ женщинамъ…’ Да, но они не приняли бы словъ ея въ уваженіе, и вышло бы хуже: ‘они безъ церемоніи ворвались бы въ нему, къ несчастному…’ Нтъ, итти нельзя,— надо оставаться здсь ‘гордо и равнодушно’, спокойно ждать. А между тмъ, всплывало снова кипучею волной въ голов ея,— а между тмъ ‘они теперь его, Володю…’

— Съ чмъ это вы сейчасъ прибжали къ этому… господину жандарму? не выдержавъ, обратилась она со внезапнымъ вопросомъ въ исправнику, очутившись съ нимъ вдвоемъ въ корридор, въ полутьм.

Онъ тотчасъ же напустилъ на себя видъ необыкновенно таинственный, выкинулъ руки впередъ, вытягивая рукавчики свои изъ-подъ обшлаговъ, и отчеканилъ медленно и вско:

— Вы мн позволите не отвчать вамъ на этотъ… тенденціозный вопросъ, si j’ose m’exprimer ainsi.

— Почему такъ и что тутъ тенденціознаго? протянула она съ досадливою ироніей въ тон.

— La discrtion est le premier devoir de mon tat, mademoiselle, объяснилъ онъ, склоняя голову нсколько набокъ и быстро, старо-кавалерійскимъ пошибомъ, сдвигая въ то же время каблуки свои, на которыхъ, впрочемъ, увы! уже не звенло шпоръ.

— Это одн пошлыя французскія фразы — больше ничего! вскликнула Настя вн себя.

Господинъ Сливниковъ очень оскорбился.

— Позвольте, милостивая государыня, процдилъ онъ съ ядовитою учтивостью,— выразить вамъ мое удивленіе, слыша со стороны женской особы… такія… странныя опредленія!.. Я имлъ честь быть принятымъ у тетушки вашей, la comtesse Lachnitzki… и вообще dans les meilleurs salons de Ptersbourg… и никакъ не ожидалъ, чтобы изъ вашихъ… pour ainsi dire, устъ… Я, впрочемъ, не считаю себя въ прав, прервалъ онъ себя вдругъ,— заниматься моею… personnalit въ эту минуту. Обязанность моя заставляетъ меня просить вашу сестрицу… mademoiselle Antonine Bouinossof… сдлать мн честь принять меня для… для нкоторыхъ… Гд ея комната? отрзалъ онъ, никакъ не отыскавъ надлежащаго термина, чтобы выразить, для чего именно нужно было ему видть ‘mademoiselle Antonine’.

— Сестра моя ложится, если не совсмъ уже въ постели! съ неодолимымъ испугомъ въ голос отвтила ему на это двушка,— ея нельзя видть!

— Я не имю права въ этомъ сомнваться, возразилъ онъ на это съ оттнкомъ все той же нкоторой ядовитости: — часъ, дйствительно, нсколько поздній… Но, вы понимаете, le service de l’tat avant tout, я вижу себя принужденнымъ…

— Но это не возможно, совершенно не возможно! громко, горячо, не давая ему продолжать, протестовала она.

— Съ кмъ это ты споришь, Настя? раздался голосъ Антонины изъ-за двери въ ея комнату (‘спорившіе’ стояли какъ разъ насупротивъ этой двери).

— Съ господиномъ исправникомъ… monsieur Сливниковъ, котораго ты знаешь… Онъ непремнно для чего-то. хочетъ тебя видть… Разв можно этого требовать… отъ двушки… въ такое время? растерянно залепетала ей въ отвтъ сестра.

— Pour service d’tat, mademoiselle, жалобною фистулой, для вящшаго убжденія красавицы, счелъ нужнымъ пропть въ свою очередь исправникъ,— иначе, vous comprenez, я слишкомъ… je suis trop bien lev, mademoiselle…

— Вы одни? спросила Антонина.

— То-есть вдвоемъ, захихивалъ онъ:— mademoiselle votre soeur и я.

Она тоже засмялась за дверями:

— А тотъ же гд, l’oiseau bleu?

— Онъ пошелъ внизъ… отвтила, не договоривъ того, что просилось ей на языкъ, Настя.

— А-а!.. Хорошо, погодите, я сейчасъ сдлаю себя презентабельною, къ страшному изумленію своему услышала она отвтъ сестры.

Сливниковъ вскинулъ побдно голову вверхъ и вытянулъ еще разъ изъ-подъ обшлаговъ свои безукоризненно свжіе рукавчики.

Минутъ черезъ пять ключъ щелкнулъ въ замк, дверь отворилась, показалась щедушная фигурка Варюши, съ любопытствомъ устремившей свои большіе, черные глаза на незнакомаго ей господина, и изъ глубины только-что освщенной лампою, просторной, наполненной мебелью и представлявшей вообще весьма ‘комфортабельный’ видъ комнаты послышались слова хозяйки:

— Войдите!… Bonsoir, monsieur Сливниковъ!

Она полулежала на низкой кушетк, словно вся потонувшая въ широкихъ и длинныхъ складкахъ облевавшей ее кашемировой блузы пунцоваго цвта съ бжавшимъ по всмъ краямъ ея широкимъ узоромъ la turque, такого же цвта ленточный бантъ съ длинными концами перехватывалъ на затылк ея распущенные волосы. Блая, изящная, до локтя обнаженная рука свободно подымалась надъ опавшимъ вокругъ ея широкимъ рукавомъ блузы, упиралась на спальныя подушки, лежавшія подъ головой ея, и на ладонь этой руки опирался въ свою очередь ея чуть выдававшійся впередъ, словно выточенный подбородокъ… Она смотрла какою-то ‘восточною царицей’ въ этой лежачей, нестсненной поз, въ этихъ яркихъ цвтахъ и пышныхъ складкахъ: такъ, по крайней мр, представилось восхищенному исправнику, ‘блиставшему когда-то’ въ салон графини Лахницкой. ‘Клеопатра, принимающая Антонія’, пронеслось у него нсколько смутнымъ, но пріятно защекотавшимъ его вдругъ воспоминаніемъ.

Онъ быстро направился къ ней, расшаркиваясь отъ самаго порога и широко округляя руки.

— Mademoiselle, j’ai bien l’honneur…

— Mo-onsieur, протянула она преувеличеннымъ тономъ французской актрисы.

Она приподнялась слегка и медленно повела на него снизу вверхъ не то скучающимъ, не то насмшливымъ взглядомъ.

Онъ стоялъ теперь предъ нею и глядлъ на нее въ свою очередь не то восторженно, не то растерянно, съ высоты своего длиннаго туловища.

— Садитесь же, разъ вы здсь, уронила ‘Клеопатра’, видимо тшившаяся его замтнымъ смущеніемъ. — Вы желали видть меня для какого-то… service d’tat. Такъ вы, кажется, сказали?.. Что же вамъ угодно?

Бдный Сливниковъ окончательно растерялся: въ мозгу его никакъ не слагалось яснаго представленія, какая именно роль предлежала ему въ этомъ ‘service d’tat’.

— Mon Dieu, mademoiselle, промямлилъ онъ,— vous comprenez qu’il у а des circonstances…

— Говорите, пожалуйста, по-русски, перебила она его тономъ капризнаго ребенка:— мы вдь съ вами не мазурку на бал танцуемъ…

— Да, вы правы, Антонина Дмитріевна, воскликнулъ нежданно на это со вздохомъ, похожимъ на стонъ, бывшій кавалергардъ, встряхивая плечами, на которыхъ уже давно отсутствовали рогожки блестящихъ серебряныхъ эполетъ,— время счастливыхъ мазурокъ для меня навкъ миновало, я здсь по должности… je ne suis que l’esclave d’un triste devoir…

И, проведя себ рукой по волосамъ, онъ эффектно опустился прямо противъ нея на стулъ, стоявшій рядомъ съ валикомъ кушетки, въ который упирались ея, вдтыя въ крохотныя туфли, обнаженныя ноги, и такъ и замеръ вдругъ въ страстномъ созерцаніи ихъ. Глаза у него заискрились, какъ у стараго кота предъ кускомъ курятины.

Она, не смущаясь и не отдергивая этихъ выступавшихъ изъ-подъ края блузы нжно блыхъ, узенькихъ, породистыхъ ногъ, чуть-чуть охваченныхъ кругомъ мховою темною оторочкой ея пунцово-атласныхъ ‘mules’, застукала ими какъ бы нетерпливо по валику:

— Вы мн все же не объяснили, въ чемъ состоитъ теперь этотъ вашъ ‘devoir?’

Онъ хотлъ отвтить… но только руками развелъ.

— Ваша свтскость не ршается выговорить роковаго слова, засмялась она своимъ холоднымъ, ироническимъ смхомъ, такъ я вамъ скажу сама. Вамъ нужно у меня… какъ это говорится?.. обыскъ сдлать?

Исправникъ прижалъ стремительно об руки ко груди:

— Mais pas du tout, mademoiselle, вы ошибаетесь… Я, во всякомъ случа… мн ничего подобнаго не предписано…

— Пожалуйста, можете! молвила она на это, будто не слыхавъ его возраженія и все также лежа съ закинутыми за голову руками.— Варя вамъ дастъ мои ключи, ищите! Je vous dfie найти что-нибудь у меня: я ни сама писать, ни получать писемъ терпть не могу, а когда получаю — рву, прочитавъ…

— Я вамъ врю, Антонина Дмитріевна, врю! поспшилъ заявить онъ, наклоняясь съ мста чуть не до самыхъ туфель ея (‘сейчасъ бы ихъ долой, а губами къ этой peau rose — и не оторвался бы, кажется, до смерти! ‘ проносилось въ голов господина Сливникова въ эту минуту).

Но вдругъ онъ невольно пріосанился и насторожилъ уши:

— А еслибъ у меня были… еслибы мн вздумалось держать у себя… чьи-нибудь бумаги, говорила ‘Клеопатра’ съ какимъ-то загадочнымъ подчеркиваніемъ и разстановкой,— неужели вы думаете, что я… не успла бы ихъ скрыть, уничтожить… сжечь наконецъ, прежде чмъ вы или этотъ вашъ голубой господинъ догадались бы притти искать ихъ у меня?

— Сжечь? повторилъ совершенно безсознательно исправникъ,— гд?

— А хоть бы вотъ тутъ! медленно проговорила она, лнивымъ движеніемъ руки указывая на печь со створчатыми мдными заслонками, подл которой стояла ея кушетка.— Вы разв не слышите, что здсь гарью пахнетъ? спросила она его чрезъ мигъ съ тмъ же загадочнымъ выраженіемъ на подергивавшихся злою усмшкою губахъ.

Онъ недоумвая глядлъ на нее… Гарью, и даже именно жженою бумагой, пахло дйствительно, казалось ему, даже казалось, что онъ это почувствовалъ, какъ только вошелъ въ комнату… Но, ‘еслибъ это была правда, неужели бы она ршилась первая, такъ открыто и смло…’

Настасья Дмитріевна, вошедшая вслдъ за нимъ и съ мучительною тревогой прислушивавшаяся къ этому разговору изъ глубины комнаты, встртилась въ эту минуту взглядомъ съ глазами Вари. Двочка стояла въ углу, за спиной исправника, и указывая ей быстрымъ движеніемъ опущенныхъ вкъ на дв чугунныя вьюшки, вынутыя изъ трубы и лежавшія на полу за выступомъ печки… Сомннія не оставалось: Володины мшки сгорали въ эту минуту за этими притворенными мдными заслонками… Настасья Дмитріевна, со внезапнымъ порывомъ. подбжала къ сестр, схватила ея руку и крпко, судорожно сжала ее.

Та мелькомъ оглянула ее, и въ мимолетной усмшк, скользнувшей по ея губамъ, сказалось обычное ей высокомрное, чтобы не сказать презрительное, выраженіе.

— Вы видите, какъ сестра моя довольна много, monsieur Сливниковъ? обратилась она тутъ же къ нему.

— Я вижу, что вы ужасно любите мистифировать вашего ближняго, широко засмялся онъ на это, ршивъ внутренно, что ‘прелестная красавица’ тшится и даже нсколько кокетничаетъ съ нимъ.

— Вы думаете?..

И, не ожидая отвта, она, съ капризнымъ laisser aller свтской женщины, перекидывающейся отъ скуки съ предмета на предметъ въ бесд съ неинтереснымъ гостемъ, перебила себя новымъ вопросомъ:

— Скажите, пожалуйста, какъ могъ такой человкъ, какъ вы, попасть въ исправники?

Сливниковъ такъ и просіялъ (онъ, разумется, понялъ ея слова въ самомъ лестномъ для себя смысл,) и, отблагодаривъ ее за любезность нжно умиленнымъ взглядомъ, взъерошилъ волосы нервною рукой и вдохнулъ изъ самой глубины легкихъ:

— Hlas, mademoiselle, я самъ часто длаю себ этотъ вопросъ… Mais que voulez vous,— la fatalit! Я былъ молодъ, мое положеніе, чадъ нкотораго успха въ свт, и… puisqu’il faut tout avouer, примолвилъ онъ съ неподражаемымъ паосомъ,— и… заблудшія женщины меня потеряли…

Антонина Дмитріевна привскочила на своей кушетк, спустила ноги, подалась. лицомъ прямо къ его лицу:

— Какъ вы сказали: кто васъ потерялъ, какія женщины?.. И, не выдержавъ, такъ и покатилась со смху…

Бывшій гвардеецъ чуть не свалился со своего сиднія. Онъ не ожидалъ этого безцеремоннаго, этого оскорбительнаго смха,— онъ такъ мало ожидалъ его въ эту минуту… Все лицо его запылало, губы задрожали. Невдомо, что нашелъ бы онъ отвтить ‘дерзкой особ’, если бы въ этотъ самый мигъ гулъ выстрла, внезапно раздавшагося въ нижнемъ этаж дома, не поразилъ слуха всхъ бывшихъ въ комнат…

— А-а! безотчетно крикнули въ перепуг об сестры…

Настя кинулась со всхъ ногъ въ корридоръ. Исправникъ, опрокинувъ впопыхахъ два стула, сверкая не то злобно, не то растерянно блуждавшими глазами, понесся стремглавъ за нею.

— Куда вы, куда, сударыня?.. нельзя, я не могу позволить! кричалъ онъ, догоняя ее и схватывая за руку.

Она съ негодованіемъ вырвала ее.

— Пустите меня… пустите… вы съ ума сошли!..

— Нельзя, говорю вамъ, нельзя… я не дозволяю!… Сотскій! наскочилъ онъ въ азарт на злосчастнаго мужика съ бляхой, который ни живъ, ни мертвъ, съ поблднвшимъ какъ полотно лицомъ, продолжалъ все такъ же стоять у перилъ со своимъ огаркомъ,— ты мн жизнью своей и дтей твоихъ отвтишь, если кто-нибудь выйдетъ отсюда безъ моего приказанія!…

И онъ чуть не кубаремъ, путаясь и цпляясь каблуками за ступени, полетлъ внизъ по лстниц.

Настасья Дмитріевна не ошиблась въ первомъ предположеніи своемъ: тайникъ брата ея былъ открытъ маленькимъ человкомъ въ сибирк (это былъ одинъ изъ самыхъ бойкихъ московскихъ ‘агентовъ’, дйствительно выслдившій нашего ‘пропагандиста’ отъ самой Москвы и успвшій о прибытіи его въ Юрьево дать знать верстъ за восемь въ уздный городъ находившемуся тамъ по случаю начавшихся въ губерніи арестовъ жандармскому полковнику,),— открытъ по слду, оставленному подошвами ея и Варюши на сло пыли, покрывавшей полъ буфетной, и по продольной щели люка, выглядывавшей изъ-подъ шкафа… Объ этомъ обстоятельств и прибжалъ наверхъ Сливниковъ извстить жандармскаго штабъ-офицера. Тотъ, осмотрвъ мсто, тотчасъ приступилъ къ длу, веллъ отодвинуть шкафъ, поднять люкъ за открывшееся кольцо его и, наклонившись самъ надъ зачернвшею предъ нимъ глубиной подвала, направилъ въ нее свтъ своего фонаря… Изъ глубины этой въ тотъ же мигъ раздался выстрлъ…

Когда нашъ, глубоко уязвленный сестрами Буйносовыми, исправникъ влетлъ въ дверь буфетной, онъ въ первую минуту едва могъ дать себ отчетъ въ томъ, что совершалось предъ нимъ. Со двора въ окно, съ грохотомъ сабли и звономъ стекла, посыпавшагося изъ сорванныхъ рамъ, стремительно влзалъ на звукъ выстрла оставленный тамъ для наблюденія жандармъ. Полковникъ, все также держа въ рук свой прострленный, но не погасшій фонарь, стоялъ надъ отверстіемъ подвала рядомъ съ Фурсековымъ, свтившимъ кому-то внизъ большимъ экипажнымъ фонаремъ въ одной рук и зажженнымъ огаркомъ въ другой. Снизу изъ темени подвала доносился гулъ какой-то борьбы, глухіе возгласы и тяжелый хрипъ ускоренныхъ дыханій.

— Гляди, что-бъ онъ въ тебя… коротко, не договаривая, остерегалъ сверху полковникъ.

— Не выпалитъ, ваше всбл… за руки держу, отвчалъ снизу голосъ.

— Держи! кричалъ Фурсиковъ, быстро передавая фонарь свой и огарокъ подоспвшему со двора жандарму и готовясь самъ спуститься въ подземелье съ развязаннымъ кушакомъ своимъ въ зубахъ.

— Оставь… сдаюсь! послышался изъ подвала другой голосъ.

— Какъ отняли, такъ и сдаешься, отвтилъ на это добродушный солдатскій смхъ. И изъ подвала поднялась до пояса по лстниц бравая фигура другаго служиваго въ жандармской форм, прыгнувшаго туда прямо, помимо этой лстницы, едва усплъ раздаться выстрлъ.

— Ривольверъ ихній извольте получить, ваше… доложилъ онъ, протягивая оружіе начальнику и принимая веревку изъ рукъ сыщика.— Связать прикажете? обрывисто и понижая голосъ спросилъ онъ чрезъ мигъ.

— Выходите! молвилъ вмсто отвта штабъ-офицеръ, наклоняясь въ отверстію.

Фигура служиваго исчезла, и вмсто него, медленно подымаясь по ступенькамъ, показался блдный какъ смерть ‘пропагандистъ’, порывисто переводя духъ сквозь судорожно стиснутые зубы, злобно сверкая глазами, неестественно бгавшими по сторонамъ.

— Обыскать… можетъ ножъ… или что… подшепнулъ какъ бы въ вид вопроса Фурсиковъ на ухо полковнику.

Онъ, не ожидая разршенія, подскочилъ въ Буйносову и какъ-то очень быстро и ловко провелъ сзади руками по обимъ сторонамъ его туловища отъ плечъ и до сапожныхъ голенищъ, запустивъ по пути эти рук и въ карманы (оказавшіеся пустыми) его жакетки, плачевно изодранной въ пылу единоборства… и, также быстро выхвативъ переданный имъ въ руки жандарма зажженный огарокъ, кинулся съ нимъ свтить оставшемуся въ подвал товарищу:

— Гляди, Лазаревъ, шепталъ онъ, ложась грудью на край люка и опуская свой свточъ въ отверстіе на всю длину руки,— не подвинулъ-ли онъ гд чего… Кирпичъ ощупай… можетъ гд вынутъ…

— Ваша фамилія? коротко, для формы, спрашивалъ между тмъ арестованнаго штабъ-офицеръ.

— Не желаю отвчать, рзко отвтилъ на это тотъ.

— Ахъ, батюшки-свты, баринъ нашъ молодой! визгнула въ то же время какая-то женщина у двери, выходившей въ корридоръ.

— Что за особа? вскинулся съ мста безмолвный до сихъ поръ исправникъ Сливниковъ, находя нужнымъ заявить и о своемъ усердіи. Онъ кинулся было за нею…

Но ‘особа’ — это была старуха Мавра, выбжавшая стремглавъ на шумъ выстрла изъ комнаты старика Буйносова,— успла уже исчезнуть во мрак корридора…

Охая и вздрагавая съ испуга, вбжала она теперь обратно въ ‘босветную’, гд больной, разбуженный и встревоженный тмъ же выстрломъ, лихорадочно метался въ своемъ кресл.

— Qu’est ce qu’il у а?… что за шумъ… кто стрлялъ тутъ? забормоталъ онъ,— вы оставили меня одного… Настя гд, ma fille? говорилъ онъ озираясь,— гд барышня?..

— Не знаю, батюшка, ничего не знаю, заголосила баба въ отвтъ,— не видала… Стало, и ихъ забрали…

— Кого?.. кого ‘забрали’?.. Что ты говоришь? вскликнулъ старикъ, затрясшись весь и ухватываясь костлявыми пальцами за ручки кресла.

— И ума не приложить, кормилецъ, что у насъ тутъ дется! Народу понахало — страсть! Полиція, жандары, видать… И съ барчукомъ съ нашимъ, съ Володимеромъ Митричемъ…

— Съ Вольдемаромъ, съ моимъ сыномъ! перебилъ ее баринъ:— жандармы, говоришь ты, привезли? Жандармы!…

Онъ тяжело, судорожно перевелъ дыханіе, примолкъ на мигъ, какъ бы соображая

— Ils l’ont pris,— c’est cela!… Такъ должно было кончиться, je l’avais prvu depuis longtemps…

Голосъ его оборвался. Онъ разсуждалъ громко съ самимъ собою, примшивая, по обыкновенію, французскія фразы къ русской рчи, болзненно мигая отяжелвшими вками и растерянно уставившись на свою толстую собесдницу…

— Доподлинно доказать этого не могу, батюшка, объясняла она ему тмъ временемъ:— привезли, стало, ихъ, аль сами они были тутъ попрятамшись, а только я своимъ глазамъ видла: они сами и есть, изъ подвала, что подъ столомъ въ буфетной, изволите знать,— гляжу, по лстничк оттедова подымаются, Володимеръ Митричъ нашъ, значитъ… А ихъ тутъ сичасъ жандаръ, аль какой тамъ другой изъ ихнихъ,— потому дымъ и тёмно, хоша фонари у нихъ, такъ комната-то глубокая, сдали не различить,— только онъ его, голубчика моего, за рученьки, за ноженьки… вязать знать хотлъ… Я тутъ сичасъ и убгла со страху, всхлипнула въ заключеніе Мавра, жалостливо качая головой.

Глаза стараго ‘кавалера посольства’ мгновенно блеснули искрой:

— И онъ, Voldemar, выстрлилъ въ того, кто наложилъ на него руку?

— И, что вы, баринъ, не стрляли они, н, чего Бога гнвить!… Разв въ подвал стрляли… потому оттедова дымъ шелъ… а чего не видала — не могу сказать…

— Il а voulu же tuer, le malheureux, лепеталъ про себя Дмитрій Сергевичъ,— il а song l’honneur de son nom… Un Буйносовъ ‘на скамь подсудимыхъ’, comme ils disent а prsent! Смерть лучше, да,— cela aurait mieux valu… Онъ живъ? какъ бы безсознательно спросилъ онъ вслухъ.

— Живы, батюшка, живы, насчетъ этого не извольте безпокоиться! Говорятъ. Сама слышала: ‘Не хочу, молъ, говорятъ, отвчать’!… Громко такъ выговорили, въ голосъ… А ужь что имъ отвчать требуется — не могу доподлинно доложить, не дослышала…

Голова старика изнеможенно упала на грудь:

— Они привезли его теперь сюда pour le confronter avec sa scoeur, съ Настей… Elle а toujours partag ses ides subversives… Они и ее возьмутъ,— ils me la prendront… Ah! c’est le dernier coup!… вырвалось у него стономъ.

Мавра подбжала къ нему:

— Не извольте убиваться, батюшка-баринъ, можетъ Богъ дастъ…

Онъ повелительнымъ движеніемъ руки заставилъ ее замолчать и повелъ кругомъ себя долгимъ взглядомъ неестественно расширившихся вдругъ зрачковъ. Внутри его словно созрвало въ эту минуту какое-то важное, крупное ршеніе…

— Assez souffrir! проговорилъ онъ наконецъ чуть слышно, и, обращаясь къ Мавр:— ты ступай, ступай опять туда! сказалъ онъ,— и оставайся пока… ну, пока они тамъ совсмъ… Ты мн не нужна, понимаешь?

Она недоумвая поглядла на него. Ее такъ и подмывало бжать опять на зрлище происходившаго въ буфетной, но она боялась ‘барышни’, строго наказывавшей ей не покидать недужнаго.

— А какъ если вамъ что потребуется, баринъ? нершительно проговорила она.

— Ничего мн не требуется, ступай! Я… я спать буду…

— Разв барышню отыскать пойду… Спросить ихъ…

Онъ замахалъ опять руками и чуть не плачущимъ голосомъ:

— Не нужно, крикнулъ онъ ей,— никого мн не нужно, говорятъ теб, ни тебя, ни барышни… Я, понимаешь, я покою… я спать хочу…

Баба помялась на мст — и вдругъ широко осклабилась:

— Можетъ, выкушаете… на сонъ грядущій? не то лукаво, не то таинственно подчеркнула она.

Глаза его внезапно такъ и запрыгали, губы судорожно затряслись:

— А у тебя… есть? прошепталъ онъ, подмигивая.

— На шкаликъ осталось… Съ моимъ удовольствіемъ, примолвила она, выходя за перегородку и, повозившись тамъ съ минуту, вынесла на поднос большую рюмку свтлой влаги.

Онъ схватилъ ее дрожащими отъ жадности руками, пригубилъ, сморщившись, будто отъ какого-то гадливаго ощущенія, и торопливо опрокинулъ затмъ себ въ горло.

— Ну, вотъ… вотъ теперь и согрлся, заговорилъ онъ, гладя себя рукой по груди, съ блаженнымъ видомъ:— теперь я усну… крпко усну, засмялся онъ какимъ-то страннымъ смхомъ.— Прощай, Мавра, спасибо!…

Онъ приткнулся головой въ подушк и закрылъ глаза.

Мавра постояла, постояла надъ нимъ,— онъ оставался недвижимъ.

‘Должно, започивали въ самдл’, ршила она, ‘потому ежели теперича и сына у нихъ роднаго забрали, такъ это они вполн чувствовать не могутъ, потому все, почитай, какъ не въ полномъ своемъ разсудк,— и какъ если имъ, значитъ, во время свою плепорцію отпустить…’

Разсужденія своего она до конца не довела и, скинувъ для большей предосторожности стоптанные башмаки свои, которые сунула тутъ же подъ ближайшее кресло, поспшно понеслась босикомъ въ корридоръ, пугливо прижимаясь во мрак къ стнк и со страстнымъ любопытствомъ направляясь на свтъ, слабо выбивавшійся изъ буфетной.

Туда только-что вошло теперь новое лицо: невысокаго роста молодой человкъ, лтъ двадцати восьми, съ жиденькими блокурыми волосиками на кругленькой головк и золотымъ pince-nez на вздернутомъ къ верху пуговкой носик. Это былъ товарищъ прокурора, Тарахъ-Таращанскій (товарищи по Училищу Правовднія называли его ‘Трахъ-Тарарахъ’,), заигравшійся въ ералашъ у предсдателя Управы, въ город, и потому нсколько опоздавшій своимъ прибытіемъ (онъ вмст съ жандармскимъ полковникомъ состоялъ членомъ той же особой коммиссіи по политическимъ дламъ и извщенъ былъ имъ своевременно объ имвшемъ быть въ Юрьев арестованіи).

Онъ тмъ боле, казалось, старался придать внушительности своей наружности, чмъ мене дано ему было отъ природы. Онъ глядлъ надменно сквозь свои оптическія стекла, и все лицо его имло такое выраженіе, будто онъ говорилъ себ въ это время: ‘Ахъ, какъ здсь скверно пахнетъ’!

Въ расположеніи духа онъ былъ сквернйшемъ: во-первыхъ, проигралъ у предсдателя пять робберовъ сряду, а, во-вторыхъ, выходя изъ тарантаса, запнулся высокимъ каблукомъ о подножку, упалъ и нсколько зашибъ себ колнку.

— Тутъ у васъ самъ чортъ ногу переломитъ, говорилъ онъ фальцетомъ, фыркая и морщась, Фурсикову, выбжавшему на шумъ его экипажа встрчать его въ сни съ огаркомъ въ рук.— Что, накрыли? коротко и какъ бы презрительно кинулъ онъ ему вопросъ.

Агентъ передалъ ему обо всемъ происшедшемъ.

— Такъ!… Гд-жь это у васъ тамъ? Проведите! произнесъ онъ повелительнымъ и скучливымъ голосомъ.

Онъ вошелъ, прихрамывая, въ буфетную, не протянулъ, а сунулъ, не размыкая пальцевъ, всю руку свою въ руку жандармскаго штабъ-офицера, тутъ же отдернулъ ее и проговорилъ сквозь зубы: ‘вы безъ меня уже все покончили, кажется’, закинулъ голову въ сторону арестанта, котораго одинъ изъ жандармовъ держалъ за локоть.

— Это что за живыя кандалы! грозно крикнулъ онъ вдругъ:— прочь руки!

Ошеломленный служивый поспшно вытянулся, пристегнувъ по форм эти руки во шву своихъ брюкъ, и вопросительно покосился въ сторону своего начальника.

Полковниуъ только чуть-чуть поморщился.

— Господинъ Буйносовъ? спрашивалъ между тмъ арестанта, разглядывая его съ любезною, словно поощрительною улыбкой, товарищъ прокурора. И тутъ же:— Вы, впрочемъ, нисколько не обязаны отвчать, поспшилъ онъ прибавить,— дло слдствія уяснить и опредлить вашу личность.

Онъ отошелъ опять въ полковнику и проговорилъ скороговоркой:

— Ничего не нашли при немъ?

— Были, по всей вроятности, у него прокламаціи и эти ихъ книги, отвчалъ вполголоса тотъ досадливымъ тономъ,— но это, кажется, успли уничтожить… У него тутъ дв сестры, пребойкія, повидимому, двицы. Я просилъ господина исправника понаблюсти за ними, пока я тутъ… распоряжался. Но, кажется, поздно. Онъ сейчасъ передавалъ мн: по его мннію, он все сожгли въ печк предъ тмъ, какъ онъ вошелъ къ нимъ. Онъ слышалъ, входя туда, запахъ жженой бумаги…

Таращанскій разсмялся, словно ужасно обрадованный:

— Само собою! Что же вы думаете, вс эти лица глупе насъ съ вами, полковникъ? проговорилъ онъ почти громко.

Сливниковъ, вертвшійся около разговаривавшихъ, поспшилъ заявить въ свою очередь, таинственно наклонясь къ его уху:

— Un petit обыскъ у этихъ двицъ ne serait pas ddaigner, monsieur le substitut, подчеркнулъ онъ, считая нужнымъ дать понять, что мн-молъ, видите, извстно даже то, какъ называется во Франціи товарищъ прокурора: — ce sont des personnes fort dlures, et mme trs insolentes, промолвилъ онъ, напирая (очень ужь онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ этими ‘двицами’).

— Вы же сами сейчасъ говорили полковнику, что эти ‘двицы’ успли уже все сжечь, пренебрежительно отвтилъ ему Таращанскій, не глядя на него и вертя вокругъ пальца шнуркомъ своего pince-nez,— чего же тамъ еще искать!.. И какъ это вы вс, господа, любите безполезно усердствовать! проговорилъ онъ вдругъ на манеръ сентенціи: — арестуютъ теперь эту молодежь десятками по всмъ угламъ Россіи, и у всхъ одно и то же находятъ: т же прокламаціи, та же Сказка о четырехъ братьяхъ… Возы этого добра въ Москву навезли. Лишній экземпляръ вамъ что-ли нуженъ?..

Онъ пожалъ плечами, прищурился на молча внимавшее ему серьезное лицо пожилаго штабъ-офицера и пропустилъ какъ бы въ спеціальное назиданіе его:— Раздули все это юное фантазёрство въ государственный заговоръ и…

Громкій голосъ арестанта не далъ ему договорить:

— Что же вы, долго меня на ногахъ держать будете? насилованно грубо говорилъ онъ:— я усталъ, спать хочу.

— Васъ отвезутъ сейчасъ спать въ городъ, строго проговорилъ ему на это жандармскій полковникъ.

— Оформить, дйствительно, можно будетъ тамъ, завтра, одобрительно кивнулъ на это товарищъ прокурора, разчитывавшій застать партнеровъ своихъ еще въ сбор у картежника-предсдателя.

Шумъ спора, торопливый топотъ чьихъ-то шаговъ за раскрытыми дверями буфетной прервали его еще разъ.

— Это он, вскликнулъ Сливниковъ,— malgr ma consigne!..

Онъ кинулся въ корридоръ.

— Что тамъ такое? досадливо уронилъ Таращанскій:— еще какой-нибудь избытокъ офиціальнаго усердія!..

И онъ, вздвъ на носъ pince-nez и вскинувъ голову вверхъ, отправился за исправникомъ.

Онъ увидлъ его, раскидывающаго въ волненіи руками, лицомъ къ лицу съ молодою особой, казавшеюся не мене взволнованною, чтобы не сказать раздраженною, чмъ онъ самъ. Мужикъ-сотскій, все съ тмъ же перепуганнымъ видомъ, освщалъ ея блдное лицо, держа высоко надъ головой своей облпившій ему вс пальцы стеариномъ огарокъ.

— Я не могу… я не хочу, наконецъ, говорила она вн себя,— оставаться тамъ дале подъ стражей… Я не арестантка, я у себя въ дом, имю право на полную свободу моихъ дйствій… Да, я насильно вырвалась оттуда, я оттолкнула вашего сторожа… и сбжала сюда… Что же, вы за это меня колесовать будете? вскрикнула она въ заключеніе вызывающимъ тономъ и сверкая влажными отъ проступавшихъ на нихъ слезъ негодованія глазами.

— Mais permettez, mademoiselle, восклицалъ въ свою очередь исправникъ, продолжая разводить руками,— вы понимаете, ma consigne…

— Позвольте! визгливо перебилъ его голосъ господина Тарахъ-Таращанскаго, и самъ онъ выступилъ впередъ. — Я имю честь видть одну изъ… изъ хозяекъ этого дома, не правда-ли? обратился онъ къ Настась Дмитріевн,— я здсь представитель прокурорской власти, сударыня, и въ этомъ качеств обязанъ выслушать… и удовлетворить всякое ваше… законное требованіе. Что вамъ желательно?

— Мн желательно, все такъ же пылко отвтила она,— свободно пройти къ больному отцу… къ себ въ комнату, наконецъ… А господинъ исправникъ поставилъ на верху у лстницы своего сотскаго и приказалъ никого не пускать оттуда…

— Mademoiselle, je ne fais pas de l’arbitraire, горячо протестовалъ Сливниковъ,— я только исполнялъ приказаніе, данное мн господиномъ пол…

— Позвольте! не далъ ему договорить опять тотъ же фальцетъ. И низенькій ‘представитель прокурорской власти’ глянулъ снизу вверхъ на длиннаго исправника, какъ будто хотлъ его тутъ же спалить молніей своего взгляда.

Сливниковъ, дйствительно, какъ бы отороплъ весь… Видимо довольный произведеннымъ впечатлніемъ, Tapaщанскій отнесся снова въ двушк:

— Я не нахожу возможнымъ одобрить образъ дйствій господина исправника въ настоящемъ случа, но, великодушно примолвилъ онъ,— смю думать, что онъ при этомъ руководился соображеніями гораздо боле гуманнаго, чмъ, такъ сказать, чисто полицейскаго свойства. Формальности службы заставили насъ всхъ съхаться сюда для арестованія одной личности… Я считаю безполезнымъ называть ее… И зрлище этой процедуры не могло, конечно, доставить вамъ особеннаго удовольствія…

— И ее арестовали… эту личность? поспшила и едва была въ силахъ проговорить она.

— Повидимому.

— Что это значитъ? удивленно спросила она, глядя на него во вс глаза.

Онъ чуть-чуть усмхнулся:

— Арестованный назвать себя не пожелалъ.

‘Я такъ и знала’, пронеслось въ голов Насти: ‘онъ не сказалъ своей фамиліи, есть, можетъ быть, надежда’…

— Скажите, вдругъ вспомнила она,— кто стрлялъ здсь,— я слышала сверху,— онъ?

— Само собою, небрежно промолвилъ на это представитель юстиціи, оглянулся и, видя, что сконфуженный исправникъ ушелъ опять въ буфетную:— Это не должно безпокоить васъ, добавилъ онъ. — выстрлъ не имлъ послдствій, и мы обойдемъ вроятно и вовсе этотъ эпизодъ въ нашемъ протокол… А бумаги его вы сожгли? такъ и ошеломилъ онъ ее нежданнымъ вопросомъ.

Она вся въ лиц перемнилась, вздрогнула…

Онъ ухмыльнулся уже со всей высоты своего величія:

— Я, надо вамъ сказать, вообще всему этому не придаю никакого серьезнаго значенія!…

Вышедшій въ корридоръ въ эту минуту штабъ-офицеръ притронулся къ его локтю. Таращанскій обернулся и отошелъ съ нимъ въ сторону.

— Я свое кончилъ, Валеріанъ Петровичъ, сказалъ полковникъ,— и увожу сейчасъ арестанта. Если бы вы съ вашей стороны сочли нужнымъ произвести дальнйшее дознаніе въ этомъ дом…

— Никакого! отрзалъ тотъ:— я бы девять десятыхъ и тхъ, которые у насъ сидятъ, отпустилъ на вс четыре стороны, а не то что-бъ увеличивать ихъ число…

Штабъ-офицеръ мотнулъ головой, какъ бы говоря: ‘Это ваше дло’! и отправился распоряжаться своимъ…

XI.

Кто-то въ то же время дернулъ растерянную Настасью Дмитріевну сзади за платье.

Она быстро обернулась и увидала Мавру… Толстая баба вся тряслась, тяжело переводя духъ…

— Что такое?… зачмъ ты здсь?… что батюшка? пробормотала двушка со внезапнымъ замираніемъ.

— Не знаю, барышня, что и сказать, выговорила та чрезъ силу:— тёмно у нихъ… и голосу не подаютъ…

— Что значитъ ‘не подаютъ’? Онъ спитъ?

— Не могу доподлинно сказать, матушка-барышня, потому вошла я къ нимъ сичасъ — тёмно, смотрю, а сами видли — лампа у нихъ горла… ‘Баринъ, говорю, а баринъ’!… а они голосу не подаютъ. Я тутъ очень спужалася и побгла васъ искать…

— Онъ спалъ, да, я видла… и у него горла лампа… Погасла какъ-нибудь, врно… Я говорила теб не оставлять его… зачмъ ты ушла?… обрывались слова у Насти, пока она, не теряя времени, бглымъ шагомъ неслась въ темную глубину корридора, по направленію къ двичьей, чрезъ которую былъ ходъ въ спальню больнаго.

— Сами они послали меня сюда, матушка, объясняла Мавра, поспшая за нею,— потому, какъ здсь выпалили, они мн: ‘Поди сичасъ, узнай’, говорятъ… И вдругорядь посылали опять, посл того, значитъ, когда я имъ про барчука, про Володиміра Митрича докладывала…

— Ты ему сказала про брата?.. Господи!.. Разв не могла ты понять, что не слдовало этого говорить ему!..

— А почемъ мн понять, барышня! Кабы вы приказывали, али что, а то, сами знаете, баба я темная, гд мн разсудку занять… И ничего отъ эвтаго отъ самаго, что я сказала, вреда имъ не случилося, ей-же ей, говорю… ‘Ступай, говорятъ, опять туда, а я спать хочу,’ — только всего и сказали они на этто…

Въ глубокой темнот вошли он въ двичью.

— Тутъ на лежанк коробка со спичками была, сказала двушка,— сыщи скорй!.. Шандалъ у него за перегородкой на комод стоитъ…

И съ нетерпливою тревогой, съ нестерпимо бившимся сердцемъ вошла сама, не ожидая, въ его комнату, добралась ощупью до этого комода, судорожно ухватилась за попавшійся какъ-то сразу подъ пальцы ей шандалъ и проговорила полугромко — не испугать-бы, если спитъ:— ‘Папа’!..

Отзыва не послдовало.

Она сдержала дыханіе, судорожно насторожила ухо… ‘Папа’! крикнула уже она теперь…

— Мати Пресвятая Богородица, спаси насъ! визгнула въ свою очередь на этотъ крикъ Мавра, роняя изъ рукъ коробку спичекъ, съ которою пробиралась къ барышн.

Она кинулась подымать ихъ съ полу… Но дрожавшіе пальцы только безсильно тыкались о шероховатыя половицы…

— Давай же, давай скоре огня! задыхающимся голосомъ взывала въ ней межъ тмъ Настасья Дмитріевна.

Она чиркнула объ полъ попавшуюся ей наконецъ подъ руки спичку, поднялась съ нею. приложила къ свтильн, которую протягивала ей барышня…

Двушка выбжала съ загорвшеюся свчей за перегородку.

Первымъ дломъ кинулись ей въ глаза блеснувшіе отъ свта чуть не подъ самыми ногами ея осколки стекляннаго матоваго колпака лампы, какимъ-то непонятнымъ въ первую минуту образомъ свалившейся съ довольно широкой деревянной колонки, на которую она была поставлена… Колонка эта, какъ уже было упомянуто нами, стояла въ одномъ изъ переднихъ угловъ комнаты, рядомъ съ окномъ, выходившимъ въ садъ, и за самымъ кресломъ больнаго, помщавшимся у этого окна. Взглядъ двушки устремился на уголъ спинки этого кресла, въ которомъ такъ привыкла видть она потонувшій въ глубин большой подушки тонкій профиль старика-отца… Уголъ былъ пустъ теперь, подушка лежала на сидніи, наполовину свсившаяся внизъ,— а внизу, у ножки кресла…

— Папа! крикнула она еще разъ, бросаясь со свчей къ тому чему-то невообразимо страшному, что увидла она тутъ, упала на колни, низко наклоняясь лицомъ въ полу, простирая руки впередъ…

— Мавра, ножницы… ножъ… скоре… разрзать! простонала она…

Баба метнулась къ ней, наклонилась въ свою очередь и отпрянула въ невыразимомъ ужас,

— Царица Небесная, покончили себя!.. Матушка-барышня, чтобы намъ съ вамъ въ отвтъ не попасть! Полицея тутъ, жандары… Звать надо, людей звать скоре…

И, полоумная отъ объявшаго ее страха, она выскочила изъ комнаты въ корридоръ, голося:

— Кормильцы, родимые, спасите… со старымъ бариномъ несчастіе!..

Изъ буфетной въ эту минуту выводили арестанта. Она прямо ринулась къ нему:

— Сердечный ты нашъ, голубчикъ сизый, ведутъ тебя въ темницу темную, за семь замковъ желзныихъ, хоша бы дали теб, младу вьюнош, напослдяхъ съ отцомъ родныимъ проститися!..

— Чего ты причитаешь, старая, что тамъ случилось? перебилъ ее, быстро подходя, жандармскій полковникъ.

— Не моя вина, батюшка, ваше сіятельство, видитъ Царица Небесная, не моя! заголосила она въ новомъ перепуг,— сами они меня погнали…

— Кто погналъ, куда? говори толкомъ!

— Баринъ, генералъ нашъ, сюда послали, когда палить тутъ стали, значитъ…

— Ну, и что же?

— А пока я тутъ въ колидор стояла, они, остамшись одни…

— Ну?…

— И сказать не смогу, ба-атюшка… страшно! истерически зарыдала она: тамъ… надъ ними…. — барышня, Настасья Дмитріевна, убиваются…

Арестантъ, блдный какъ смерть, обернулся къ штабъ-офицеру, онъ сразу понялъ все:

— Слова ея значатъ, что отецъ мой лишилъ себя жизни, неестественно рзко зазвенлъ его голосъ:— я хочу взглянуть на него!…

— Извольте! качнулъ головою тотъ.

— Еще не поздно, можетъ быть, помочь можно, вскликнулъ товарищъ прокурора, двигаясь первый съ мста:— куда итти? ведите! обратился онъ къ Мавр.— Да огня давайте сюда побольше!…

— Quel dr-ame, monsieur le substitut! вскидывая длинныя руки свои вверхъ, трагически протянулъ, шагая за Таращанскимъ, исправникъ Сливниковъ, на немъ лица не было и губы его тряслись.

— Лазаревъ, ступай, можешь понадобиться! отдалъ полугромко приказаніе полковникъ одному изъ жандармовъ.

Вс быстро направились въ ‘мсту пронсшествія’…

Настасья Дмитріевна стояла на колняхъ, поддерживая приподнятую ею съ полу бездыханную голову отца. Онъ былъ еще совсмъ тепелъ, но надежды у нея не оставалось: жизнь — это было для нея очевидно,— безвозвратно покинула его… Съ перваго же взгляда стали ясны для всхъ условія, при которыхъ могъ онъ осуществить свое гибельное намреніе. На сторон окна, ближайшей въ креслу, въ которомъ онъ проводилъ ночи, вбитъ былъ въ стну большой гвоздь, о который обматывался толстый снурокъ подъемной сторы, никогда не спускавшейся на этомъ окн (недужный, просыпавшійся обыкновенно съ зарей, любилъ глядть на первую игру лучей солнца, восходившаго прямо противъ него, въ вершинахъ и прогалинахъ сада). Двойной конецъ этого снурка спускался до высоты ручки кресла и на разстояніи вершка отъ нея. Старикъ, по всмъ признакамъ, притянулъ въ себ этотъ конецъ, сложилъ его въ петлю, всунулъ въ нее голову и рванулся всмъ тломъ со своего сиднія внизъ… Отъ размаха откатившееся назадъ кресло ударилось въ стоявшую за нимъ тумбу и свалило толчкомъ стоявшую на ней ламцу, а снурокъ такъ оттянуло къ низу, что голова кочти ‘асалась пола… Когда, покинутая перепуганною Маврой, Настасья Дмитріевна, съ тою сверхъестественною мускульною силой, которая является у самыхъ слабыхъ существъ въ минуты великихъ опасностей и безумнаго отчаянія, приподнявъ на половину одною рукой рухнувшее наземь тло, вырвала другою изъ стны самый гвоздь, съ котораго спускался роковой снурокъ петли, и распустила ее, отецъ ея не подавалъ уже и признака жизни…

— Кончено! проговорила она теперь съ какимъ-то потрясающимъ спокойствіемъ, почти безсознательно обводя взглядомъ толпу собравшихся вокругъ нея пришлыхъ, чуждыхъ ей лицъ.

Никто изъ нихъ не нашелся отвтить въ первую минуту. Слишкомъ сильно было впечатлніе, слишкомъ поразительна это зрлище…

— Помогите… поднять, проговорила она, осиливая себя.

Служивый жандармъ, котораго звали Лазаревымъ, выступилъ впередъ.

— Не трогай! повелительно крикнулъ раздраженный голосъ.

И Владиміръ Буйносовъ, съ перекошеннымъ лицомъ, кусая губы и сверкая взглядомъ, протснился къ сестр:

— Держи крпче за затылокъ, обрывисто выговорилъ онъ, подходя къ мертвому и ухватывая самъ его подъ колни.

Но бодрость измнила двушк,— она пошатнулась… Сливниковъ, забывая свои ‘обиды’, кинулся къ ней:

— Permettez moi de vous remplacer, mademoiselle!..

Тло перенесли на диванъ.

Глубокое безмолвіе стояло кругомъ. Никто повидимому не зналъ, что ему длать дале…

Товарищъ прокурора, какъ бы исполняя какую-то особую формальность, подошелъ къ трупу со свчей въ рук, освщая деревенвшій уже ликъ и стеклянно-мутные, страшно выкатившіеся изъ-подъ вкъ яблоки глазъ…

— Глаза бы вы ему закрыли! шепнулъ словно сердито арестанту пожилой штабъ-офицеръ, морщась и оттягивая себ усы до боли.

Молодой человкъ, машинально повинуясь, наклонился надъ этимъ страшнымъ лицомъ, протягивая къ нему дрожавшую руку… Рука сестры предупредила его: она опустила вки мертвеца, прикрыла ихъ ладонью и какъ бы замерла вся при этомъ.

Она очнулась чрезъ мигъ, взглянула на брата безконечно-скорбнымъ взглядомъ и, въ неудержимомъ порыв, кинулась ему на грудь.

— Володя, прошептала она съ прорвавшимся рыданіемъ,— не забывай, на чью совсть должно пасть это!..

XII.

Да какъ же не любить-съ, сами изволите разсудить: Алимпіада Самсоновна — барышня, какихъ въ свт нтъ…
Островскій. Свои люди, сочтемся.

На другой день посл переданнаго нами читателю, часу въ одиннадцатомъ утра, у Антонины Дмитріевны въ комнат ея, въ мезонин, шелъ живой разговоръ со стоявшимъ предъ нею рослымъ, чуть-чуть дороднымъ, красивой наружности мущиной лтъ тридцати двухъ, съ небольшою русою бородкой, подстриженною щеткой, и огромными, мужицкими, руками, выпиравшими изъ его лиловаго цвта шведскихъ перчатокъ. Одтъ онъ былъ безукоризненно, въ сплошной, темно-срый лтній костюмъ, синій атласный галстукъ заколотъ былъ цнною черною жемчужиной величиною въ ноготь, внскія ботинки изъ желтой юфти обували его огромныя, какъ и его длани, ноги… Стоялъ онъ по привычк къ вчному движенію, не дозволявшей ему и четверти часа усидть на мст…

— И, сдлайте милость. говорилъ онъ,— не безпокойтесь ни о чемъ. Все будетъ, можете поврить, сдлано прилично и хорошо… Если сестриц вашей, Настась Дмитріевн, ужь непремнно этого требуется, мы можемъ счесться съ нею посл… А теперь ужь позвольте мн все это взять на себя… Почитаю, такъ сказать, своимъ долгомъ… заране, подчеркнулъ онъ со страстнымъ взглядомъ по ея адресу, и тутъ же покраснлъ по самые волосы.

— Можете, протянула она въ отвтъ съ легкою усмшкой…

Она полулежала въ кресл съ закинутыми за затылокъ руками и глядла на него въ упоръ своими прекрасными аквамариновыми глазами.— Знаете что, Провъ Ефрем… Нтъ, перебила она себя, смясь,— а никогда не привыкну къ этому вашему имени!…

— Мудреное, дйствительно, усмхнулся и онъ, но брови его слегка повело: — на латинскомъ язык значитъ хорошій человкъ… Такой я и есть, могу сказать по истин, промолвилъ онъ уже совсмъ весело,— такимъ и здшній народъ меня прозвалъ,— можетъ, сами слышали: ‘строгъ, говорятъ, а справедливъ’…

— А вы бываете, и точно, ‘строги?’ спросила она, прищурясь и пристально воззрясь въ него опять.

— Случается… Съ вами никогда не случится! воскликнулъ онъ неожиданно, съ сіяющимъ отъ внезапнаго прилива счастія лицомъ.

— Я и не позволю, медленно и холодно возразила она на это.

Профъ Ефремовичъ Сусальцевъ въ свою очередь теперь пристально устремилъ на нее свои большіе каріе глаза. ‘Посмотрлъ бы я, какъ бы ты не позволила, кабы мн вздумалось!’ словно сверкнуло на мгновеніе въ этихъ глазахъ. Но онъ какъ бы тутъ же устыдился своей мысли и нсколько смущенно промолвилъ:

— Вы, кажется, о чемъ-то начали было, Антонина Дмитріевна?

— Да, я хотла… Вы будете очень рады?

— Чему-съ? изумился онъ.

— Повезти меня съ собою въ городъ… Вдь вамъ туда нужно?…

— Нужно, какже… насчетъ гроба и прочее… И вы со мною желаете прокатиться? Прелесть вы моя неописанная!…

Онъ схватилъ ея руку и жадно прильнулъ въ ней губами.

— Да, къ похоронамъ нуженъ трауръ, а у меня ничего чернаго нтъ… А, главное, ухать хоть на нсколько часовъ ото всего этого, примолвила она со внезапнымъ выраженіемъ отвращенія на лиц: — я мертвыхъ, какъ ребенокъ, боюсь… мн везд слышится будто запахъ трупа…

Она вздрогнула:— я заболю непремнно, если это должно продолжаться боле сутокъ…

— Къ чему же тянуть, помилуйте, завтра, въ одиннадцатомъ часу, свеземъ на кладбище.

— Затрудненія могутъ быть, говорятъ: вдь онъ не своею смертью умеръ…

— Будьте покойны: затрудненія — побоку, имлись въ виду — и устранены. Такой случай вышелъ благопріятный. Ночевалъ я въ город, на фабрик… На самомъ вызд она у меня, какъ знаете… Встаю я всегда рано, а тутъ такъ случилось, что, за счетами, да перепиской, и вовсе не ложился. Вышелъ на зар голову нсколько освжить. Иду по шоссе, гляжу, въ городъ тарантасъ детъ. Знакомый господинъ, вижу, товарищъ прокурора Тарахъ-Таращанскій. ‘Откуда?’ спрашиваю. Онъ мн тутъ и объяснилъ про вашъ здшній… камуфлетъ… Очень я, знаете, обезпокоился за васъ, и ршилъ тотчасъ же сюда хать, а между тмъ, въ предвидніи непріятностей, выспросилъ у него все, что и какъ, относительно вотъ этого самаго обстоятельства, что ‘неестественною смертью’, какъ вы говорите… Онъ, Тарахъ этотъ, баринъ, знаете, очень легонькій,— ужь такая, должно быть, у всхъ у нихъ порода, у этихъ судейскихъ теперешнихъ, съ добродушнымъ смхомъ ввернулъ говорившій,— за то съ нимъ, спасибо, все легко и оборудовать. Человкъ въ этомъ отношеніи самый, можно сказать, либеральный!.. Насчетъ исправника и говорить нечего: телячья голова, изъ кавалеристовъ, порядковъ никакихъ не понимаетъ,— ну-съ, и крючковъ тоже отъ него никакихъ ожидать нельзя. Главная загвоздка тутъ — попъ здшній, онъ же и благочинный по этой мстности… Только съ этимъ народомъ извстно какой разговоръ!.. Имлъ я уже съ нимъ таковой: разстались мы вполн довольные другъ другомъ… На всякій случай надлежащее свидтельство можно еще будетъ попросить у доктора, у Николая Иваныча, лчившаго покойнаго, онъ человкъ хорошій, конечно не откажетъ… Словомъ, заключилъ Сусальцевъ,— ail right, какъ говорятъ Джонъ-Були, проводимъ усопшаго до послдняго жилища, какъ слдуетъ по закону христіанскому, съ честью и поминовеніемъ.

Но Антонина Дмитріевна не слушала его и преслдовала свое въ голов:

— Я бы часу лишняго не хотла провести здсь посл похоронъ, сказала она:— придумайте, какъ это сдлать, вы человкъ практическій.

Онъ глянулъ стремительно ей въ лицо и покраснлъ опять по самыя уши.

— Очень просто, отвтилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ,— перезжайте въ Сицкое.

— Съ вамъ? Одна? вскликнула она, будто изумившись,— потому что сестра Настя ни за что не согласится…

— А хотя бы одн!.. Церковь у меня тутъ же въ дом, Антонина Дмитріевна, поспшилъ онъ прибавить, испугавшись вдругъ ‘неприличія’, какъ подумалось ему, своего предложенія:— когда лишь захотите назначить… не гостьей, хозяйкой станете въ этомъ самомъ Сицкомъ жить…

Она, словно застыдившись вся, поспшно опустила глаза.

— Не мн, а вамъ… назначить слдуетъ, пролепетала она невиннымъ голосомъ пятнадцатилтней двочки.

Провъ Ефремовичъ нежданно всмъ своимъ грузнымъ тломъ рухнулъ ей въ ноги:

— За это слово милліона мало! вскликнулъ онъ въ неописуемомъ восторг:— впервой ршились вы наконецъ подарить меня имъ. А то было у насъ все будто кончено, а ршительнаго, послдняго,— вотъ этого самаго,— недоставало… Красавица вы моя желанная, женушка названная,— онъ безумно цловалъ ей колни,— такъ отъ меня, отъ меня зависитъ?.. Извольте! Чрезъ три дня.— дольше терпть душа не въ силахъ!..

— ‘Чрезъ три дня’, повторила Антонина все тою же невинною интонаціей,— какой вы ршительный!.. Я впрочемъ такихъ люблю! усмхнулась она, и рука новой. Далилы какъ бы невольнымъ порывомъ нжности пробжала по щетин волосъ Самсоновой головы, преклоненной предъ нею. Алыя губы ея коснулись уха Сусальцева и прошептали чуть слышно:— хорошо, я согласна!..

Онъ вскинулъ голову вверхъ, ухватилъ ее за станъ своею огромною рукой, привлекъ къ себ и такъ и впился губами въ ея губы.

Она оттолкнула его, вскрикнула отъ неожиданности и гнва:

— Мужикъ! вырвалось у нея… Но тотчасъ же, сдержавшись:— хоть бы позволенія попросилъ сначала! примолвила она мягко, съ капризною ноткой въ голос, давая этимъ оброненному ею жесткому слову значеніе шутки.

Онъ между тмъ вскочилъ на ноги, ударилъ себя ладонью по широкой груди:

— Эхъ вы, кисейная барышня, мужики-то получше вашихъ бояръ умютъ любить!..

— Это я вижу, сказала она, и Провъ Ефремовичъ мгновенно, какъ ледъ подъ лучами весенняго полудня, растаялъ и расплылся весь предъ тою неотразимою улыбкой, съ которою она теперь взглянула на него:

— Нтъ у меня противу васъ ни воли, ни разсудка, вотъ что я вамъ скажу-съ, проговорилъ онъ страстно и досадливо:— въ бичевку вы меня, чувствую, скрутить можете… а куда ужь я, кажись, на мягкую пряжу не похожъ! разсмялся онъ громко своему сравненію:— такъ ужь вы меня, барышня, поберегите сами немножко!

— А вотъ вы сядьте тутъ, противъ меня,— что это у васъ за привычка вчно на ногахъ торчать, точно башня какая-то, затылокъ заболитъ глядть на васъ снизу! Садитесь и поговоримъ толкомъ…

— Слъ-съ! возгласилъ онъ съ веселою покорностью, опускаясь на стулъ прямо противъ ея кресла и укладывая каждую изъ рукъ своихъ на каждое изъ своихъ колнъ.

Она продолжала улыбаться ему своею очаровательною улыбкой:

— Вы вотъ сказали: ‘чрезъ три дня’, и я согласилась. Но разв это можно?

— Почему не можно?

— Нужны формальности…

— Это точно, кого у кого въ карман грошъ. А если деньги, такъ всю эту формальность не то въ три дни, въ три часа обдлать можно.

— Положимъ… Но мн, напримръ, посаженые отецъ и мать нужны, шаферъ…

— Вопросъ, дйствительно!..

Онъ качнулъ головой:— Вы какъ желаете, чтобы пофорсисте было, или попроще?

Она невольно поморщилась:

— Что это за выраженіе ‘пофорсисте’ и для чего вы меня спрашиваете?

— За выраженіе извините, дйствительно мужицкое, другой разъ не скажу. А спрашиваю потому, что если съ шикомъ справлять свадьбу, такъ вамъ Бориса Васильича Троекурова съ супругой въ посаженые пригласить надобно: первыя лица по здшнему мсту.

— Никакихъ Троекуровыхъ и никакого шика! пылко возразила она:— и никого на свадьб, кром необходимыхъ лицъ.

— Самъ я такъ полагалъ… особенно въ виду того, что только-что вотъ, скажутъ, отца похоронили… Хорошо-съ, перебилъ онъ себя:— въ такомъ случа Николая Ивановича ирсова, доктора, просите съ супругой: люди подходящіе, простые…

— Пожалуй, молвила Антонина съ легкою гримасой.

— Ail right! Ну-съ, а теперь на счетъ шафера… Имете кого въ примт?

Словно какая-то змйка пробжала у нея въ глазахъ, она прищурилась, прикусила губу и чуть-чуть повела головой:

— Есть.

— Кто таковъ?

— Юшковъ, Григорій Павловичъ, вы его знаете?

— Предводителя старика сынъ, земецъ нашъ? знаю! Что же, малый отличный.

— Вы находите? сказала она насмшливо.

— Чего-жь не находить! Про него худа не слышно. Предсдателемъ въ управу думаемъ его даже выбрать.

Антонина Дмитріевна закачала головой.

— Только онъ не пойдетъ, сказала она.

— Куда это: въ, предсдатели управы?

— Нтъ, ко мн въ шафера.

— Во! Почему такъ?

— Потому, что я выхожу за васъ.

— За ‘мужика!’

У Сусальцева глаза засверкали.

Она лукаво значительнымъ взглядомъ глянула на него:

— Если бы вы даже были великій князь,— все равно.

Онъ понялъ и широко, добродушно осклабился:

— Ривалъ, значитъ, мн былъ! Что-жь, губа-то у него не дура, сказать по правд…

Онъ наклонился, протягивая руку къ ея рук:— Позволенія прошу, подчеркнулъ онъ со смхомъ.

Она милостиво поднесла ему теперь сама эту руку свою подъ губы. Онъ съ преувеличенною почтительностью приложился къ ней и, удерживая ее въ своей:— А дозволено будетъ спросить, молвилъ онъ со внутреннею тревогой, которую она тотчасъ же угадала подъ его веселымъ тономъ,— почему у васъ съ этимъ самымъ Григоріемъ Павловичемъ Юшковымъ дло не вышло?

— То-есть, почему я не вышла за него замужъ?

— Вы сказали, красавица моя!

— Почему? повторила она — и такъ и погрузилась глазами въ его глаза: — потому, что сила силы ищетъ, а онъ тряпка!

Сусальцевъ прыгнулъ съ мста, ударяя себя ладонью о ладонь въ порыв восхищенія:

— Сказали-тo вдь какъ мтко: ‘сила силы ищетъ’! Какъ свайкой въ самое кольцо хватили… Богатырь вы у меня просто, прелесть моя!…

Онъ слъ опять, счастливый, польщенный, радостный…

— Ну, значитъ, и не нужно намъ Григорья Павдовича! Поищемъ другаго… Прикажете, я вамъ моего Потемкина представить мору. Старенекъ, на ноги палъ маленько, а господинъ совсмъ приличный, холостой, шаферскую должность исправить еще можетъ отлично.

— Какой ‘Потемкинъ’? съ любопытствомъ спросила двушка.

Онъ расхохотался:

— Потемкинь, извстно, фаворитъ былъ, такъ я этимъ самымъ прозвищемъ барина этого и зову, фамилія ему Зяблинъ, штабсъ-капитанъ въ отставк, аристократъ тоже,— потому онъ въ той же фаворитской должности вкъ свой провелъ, а теперь на подножномъ корму, такъ сказать, остался.

— Почему вы его вашимъ называете?

— А такъ, продолжалъ смяться Провъ Ефремовичъ,— что я его, почитай, съ имніемъ, съ этимъ самымъ Сицкимъ, пріобрлъ. Купилъ я его, какъ вамъ извстно, у одного князька безпутнаго, Шастуновъ по фамиліи, за полцны купилъ, сказать по истин… Одинъ лсъ тамъ всхъ моихъ денегъ стоитъ, увидите!… Ну-съ, а какъ купилъ я, да въхалъ туда хозяиномъ, узнаю, старичекъ тамъ одинъ во флигел обртается на жительств. Ни управитель, ни въ должности какой, а такъ, докладываютъ мн, живетъ съ самой смерти княгини покойницы, матери, то-есть, моего продавца. А баба эта, слышно, кулакъ была, милліончика два сыну оставила, ну, а онъ, извстно, по дворянскому обычаю, живо, годиковъ въ пять, въ шесть, все это въ трубу спустилъ… Такъ у этой княгини, узналъ я, жилъ въ фаворитахъ лтъ двадцать сряду этотъ самый баринъ, Зяблинъ, и все, говорятъ, водила она его общаніемъ выйти за него замужъ. Выйти не вышла, да и обезпечить его не подумала. Хватило ее въ одинъ прекрасный день ударомъ, какъ громомъ, пикнуть не успла. А онъ такъ и остался, какъ ракъ на мели: ни спереди, ни сзади ничего нтъ, и головы приклонить некуда… Такъ и застрялъ онъ тутъ въ своемъ флигел, въ род старой мебели. Князекъ, въ память матери, веллъ его не трогать и довольствіе ему отпускать. Ну, можете представить, какое ужь тутъ довольствіе, въ пустой усадьб: щи, да баранины кусокъ носили отъ управляющаго,— а человкъ-то на серебр, Французомъ-поваромъ изготовленное кушанье сть привыкъ,— тяжело-съ!… Пожелалъ я съ нимъ познакомиться, вижу — человкъ воспитанный, деликатный: и робость-то въ немъ, и гоноръ барскій при нищет, все это, знаете, сразу видать… ‘Вы, говоритъ онъ мн, сдлайте милость, не стсняйтесь, я могу сегодня же выхать отсюда’. — ‘Куда же вы, говорю, думаете?’ А онъ мн на это: — ‘Все равно, говоритъ, и на улиц умереть можно’… Меня, скажу вамъ-съ, всего будто перевернуло отъ этихъ словъ, жалость такая взяла… ‘А я такъ думаю, говорю ему, что вамъ здсь все же покойне, чмъ на улиц будетъ, и насчетъ смерти тоже повременить можно, а какъ если не побрезгуете моимъ обществомъ, такъ я очень радъ буду, вдвоемъ, говорю, извстно, позабавне будетъ время волочить’… Такъ онъ у меня и живетъ четвертый годъ.

— Что же, онъ васъ въ самомъ дл очень ‘забавляетъ’? уронила насмшливо Антонина.

Сусальцевъ поморщился:

— Да вы, какъ это, можетъ полагаете, что я его у себя въ род шута держу? Очень ошибаетесь въ такомъ случа. Не таковъ, во-первыхъ, у меня карактеръ, да и шутовь-то вообще въ нашемъ коммерческомъ мір въ настоящее время встртить можно разв только въ комедіяхъ господина Островскаго, мода на нихъ давно прошла, поврьте слову!.. А насчетъ Евгенія Владиміровича Зяблина, такъ если я въ шутку — и то не въ глаза ему,— Потемкинымъ его называю, такъ въ дйствительности-то я къ нему, скажу вамъ откровенно, какъ къ родному привязался. Баринъ, говорю, воспитанный, деликатный, и въ дом его не слышно… Одна слабость…

— ‘Слабость’, какъ бы испуганно повторила дочь покойнаго Дмитрія Сергевича Буйносова.

— Самая невинная, не безпокойтесь, разсмялся опять ея собесдникъ:— туалетъ. По цлымъ часамъ проводитъ старичекъ у зеркала, галстуки новенькіе повязываетъ, да ботинки примряетъ… Открылъ я ему кредитъ, до 800 рублей, у портнаго моего и сапожника въ Москв,— онъ и блаженствуетъ… Такъ вотъ-съ, если вамъ угодно будетъ его себ въ шафера взять, онъ такимъ джентльменомъ выйдетъ внецъ надъ вами держать, что лучше и не надо.

— Я очень рада буду, сказала Антонина Дмитріевна, помолчала и чрезъ минуту:— А посл свадьбы куда мы съ вами? спросила она небрежнымъ тономъ.

Сусальцевъ нсколько отороплъ:

— Я полагалъ, поживемъ въ имніи… Вдь у меня въ Сицкомъ домъ дворецъ, Антонина Дмитріевна, добавилъ онъ въ вид убждающаго довода.

— Знаю… но я думала…

— Что вы думали, красавица моя? Какъ прикажете, такъ и будетъ!

— Я полагаю, что такъ какъ мы думаемъ жениться тотчасъ посл… этой смерти, здсь кругомъ всякіе толки пойдутъ, вы сами сейчасъ упомянули объ этомъ. Я вообще глубоко равнодушна къ тому, что про меня могутъ сказать, вы, не знаю!.. Во всякомъ случа лучше, чтобы ни до васъ, ни до меня не доходили пока никакіе людскіе пересуды и сплетни. А для этого, по-моему, самое разумное ухать.

— И то дло, согласился онъ съ полувздохомъ.— Куда же прикажете?

— За границу.

— Можно!.. Въ мстечко Парижъ, первымъ дломъ, разумется? Могу послужить вамъ надежнйшимъ гидомъ. За науку много тамъ денегъ просадилъ…

— Вы говорите свободно по-французски? сочла нужнымъ справиться Антонина.

— Говорю… А по-англійски и совсмъ хорошо, отвчалъ Провъ Ефремовичъ:— отецъ покойный три года выдержалъ меня на контор у мистера Броули и К® въ Лондон… А для чего это вы меня спросили, говорю-ли я по-французски? молвилъ онъ черезъ мигъ.

— Хотла знать…

Не совсмъ искренняя усмшка пробжала по его губамъ:

— Боитесь, что-бъ я въ обществ держать себя прилично не умлъ?.. Будьте покойны, прелесть моя: не посрамимъ земли Русской и Богомъ данной намъ аристократки-женушки.

Онъ еще разъ наклонился къ ея рук и поцловалъ ее съ тою преувеличенною галантерейностью, съ какою на французскихъ сценахъ изображаются маркизы и герцоги ancien rgime. Онъ все это очевидно отмтилъ въ памяти въ пору побывокъ своихъ въ Париж, гд онъ дйствительно въ молодые годы много денегъ ‘за науку просадилъ’ съ ‘артистками’ D 33,lassements comiques и иныхъ подобныхъ бульварныхъ театровъ.

— Перестаньте вздоръ говорить, сказала Антонина, шутливо ударивъ его пальцами по рук,— а распорядитесь лучше, чтобы коляску вашу подавали. хать въ городъ, такъ сейчасъ. Ступайте, а я однусь и сойду къ вамъ на крыльцо.

— Повинуюсь моей повелительниц!…

Онъ все такъ же преувеличенно церемонно расшаркнулся предъ нею и вышелъ изъ комнаты своею увсистою, слегка вздрагивавшею, какъ бы отъ преизбытка силы, походкой.

‘Повелительница’ его вдумчиво, нахмуреннымъ и долгимъ взглядомъ повела ему вслдъ, потянулась въ своемъ кресл, высоко поднявъ руки надъ головой, и, какъ бы отъ неодолимаго утомленія уронивъ ихъ разомъ на колни, прошептала:

— Уфъ, какъ съ нимъ трудно будетъ!…

XIII.

Quo vos vi, e quo vos vey!…
Изъ поэзіи трубадуровъ.

Sunt lacrymae rerum.

Борисъ Васильевичъ Троекуровъ часа полтора назадъ вернулся во Всесвятское изъ своего малороссійскаго имнія, куда онъ ухалъ только дней за десять предъ тмъ и гд думалъ прожить съ мсяцъ времени, но откуда поспшно примчался назадъ, испуганный телеграммой жены, извщавшей его, что сынъ ихъ, тринадцатилтній Вася, заболлъ сильнымъ дифтеритомъ.

Опасенія оказались преувеличенными. Вернувшійся отецъ, прямо изъ коляски пробжавшій въ комнату мальчика, нашелъ его уже совершенно здоровымъ, и Николай Ивановичъ ирсовъ, котораго онъ засталъ тутъ вмст съ Александрой Павловной, воспользовался случаемъ сдлать ‘при генерал жесточайшую’, какъ выражался онъ, ‘сцену его барын’ за ея ‘вчные, безсмысленные страхи’ и зато, ‘какъ она осмлилась, безъ вдома его, врача, отвчающаго за все, послать мужу лживую телеграмму’.

Громкій, веселый смхъ присутствующихъ — обычное во Всесвятскомъ послдствіе ‘грубостей’ добряка-доктора — отвчалъ на его выходку. Но толстякъ долго не хотлъ успокоиться и, уйдя отъ Васи вслдъ за Троекуровымъ въ его кабинетъ, продолжалъ, расхаживая вдоль и поперекъ комнаты, язвить невыносимый нравъ Александры Павловны, у которой-де ‘букашка вчно выходитъ Монбланъ, что въ Швейцаріи’.

Хозяинъ, слушавшій его и шутливо отъ времени до времени поддакивавшій ему изъ-за растворенной двери своей спальни, гд онъ теперь совершалъ омовенія посл дороги и перемнялъ блье, но которому это наконецъ начинало надодать, счелъ нужнымъ перемнить разговоръ:

— А что у насъ новаго здсь? спросилъ онъ.

— ‘Новаго!’ повторилъ ирсовъ, останавливаясь на-ходу и какъ бы весь встряхиваясь отъ удовольствія, доставленнаго ему этимъ вопросомъ (онъ былъ ‘живая мстная газета’, какъ называлъ его Троекуровъ): — коробъ цлый успли набрать, ваше превосходительство, за недлю вашего отсутствія.

— Вотъ какъ! Напримръ?

— Перво-наперво — поимка политическаго преступника, съ переодваньями, прятаньемъ въ подземелье, стрльбой и прочими бенгальскими огнями, какъ слдуетъ быть мелодрам, второй актъ, самоубійство старца, третій, похороны и пиръ въ три этажа по этому случаю. Апоеозъ — неожиданная свадьба. И все это въ четыре дня времени! Живо? По сенсаціонности ‘событіямъ изъ американской жизни’, какъ пишется въ газетахъ, не уступитъ, а?..

Борисъ Васильевичъ, вымытый, переодтый, вышелъ изъ спальни, прислъ къ своему письменному столу и, закуривая папироску:

— Что такое, разсказывайте! промолвилъ онъ съ обычною ему сдержанностью тона.

Докторъ со свойственными ему въ свою очередь кудреватостію и обиліемъ рчи пространно передалъ о ‘катастроф’ въ усадьб Буйносевыхъ.

— Это ужасно! вырвалось съ невольною дрожью у его слушателя.₍

— Я предвидлъ, что онъ этимъ кончитъ, бдный старецъ, молвилъ ирсовъ,— и предварялъ дочь, Настасью Дмитріевну, что-бъ она глядла за нимъ въ оба, что она и длала, надо ей въ этомъ отдать справедливость… Да тутъ случилась эта исторія поимки брата ея, нигилиста… минутки не доглядла, а тотъ и… Эта Настасья Дмитріевна изо всей семьи одна заслуживаетъ сочувствія и даже уваженія… хотя и съ нея этою нигилятиной маленько каплетъ, да все она человкъ, а вдь т…

— Что она думаетъ длать?

— И сама, полагаю, не знаетъ пока… Вотъ осмотрится…

— Не нужно-ли ей чего? спросилъ, какъ бы застыдясь и глядя себ въ ногти, Борисъ Васильевичъ.

Докторъ понялъ и махнулъ рукой:

— Не приметъ! Гордости у нея въ сколько!— онъ показалъ себ на горло:— въ актрисы все собиралась…

— А сестра ея?

— Сестра? повторилъ со внезапнымъ смхомъ толстякъ:— а это вотъ самое интересное. Посл всей этой катастрофы положеніе двицъ, изволите понимать, оказалось не особенно утшительнымъ. Въ дом ни гроша мднаго, отецъ чуть не на глазахъ полиціи руку на себя наложилъ, значитъ, лишенъ по закону христіанскаго погребенія, брата въ ту же ночь забрали жандармы. Хоть волкомъ вой вдь въ такомъ казус, какъ быть, къ кому прибгнуть?.. И тутъ-съ неожиданно,— я-то впрочемъ объ этомъ ране зналъ,— какъ кукла изъ табакерки выскакиваетъ молодчина, купецкій сынъ, извстный вамъ Провъ Ефремовъ Сусальцевъ, и, знаете, какъ въ псн солдатской поется: ‘прилетлъ орелъ, все въ порядокъ привелъ’. Кого попросилъ, кого подмазалъ, похороны безпрепятственно справилъ, а посл похоронъ закатилъ въ город,— Настасья Дмитріевна, да и та тоже, Антонина, ни за что не хотли поминальнаго обда у себя въ дом,— закатилъ, говорю, пиръ въ три этажа, на который пригласилъ все наше чиновничество и земство и за шампанскимъ, вставъ въ ростъ, объявилъ намъ…

— И вы тамъ были? усмхнулся Троекуровъ.

— Какъ не быть! Я тутъ въ нкоторомъ род главную роль играю, слушайте дальше!… Объявилъ вамъ, говорю, что ‘онъ иметъ честь вступить чрезъ два дня въ бракъ со старшею дочерью того достойнаго лица, которому только-что отданъ послдній христіанскій долгъ, Антониной Дмитріевною Буйносовой, и считаетъ по этому случаю своимъ долгомъ принести сердечное извиненіе своимъ одноземцамъ и вообще достопочтеннйшимъ лицамъ зд присутствующимъ’ — такъ и выразился, буквально,— ‘за то, что не иметъ возможности пригласить ихъ на свадебное торжество, такъ какъ, вслдствіе семейнаго горя, постигшаго будущую жену его, торжество это можетъ произойти лишь въ самомъ тсномъ родственномъ кружк ‘и, такъ сказать, инкогнито’. Не вру, такъ и отпустилъ — нарочно, примолвилъ ирсовъ,— потому малый онъ далеко не глупый и не безграмотный, а выдавать себя за простячка и тмъ легче людей морочить страсть любитъ!… Посл этого вынимаетъ онъ какое-то письмо изъ кармана, съ глубокимъ поклономъ передаетъ его мн, я какъ разъ противъ него за столомъ сидлъ, и обращается торжественно съ рчью: ‘Позвольте-молъ, высокоуважаемый Николай Ивановичъ, передать вамъ заключающуюся въ этихъ собственноручныхъ строкахъ къ вамъ нареченной невсты моей Антонины Дмитревны просьбу ея, какъ не иметъ она никого въ эту минуту боле близкихъ ей, и по особому уваженію своему къ вамъ, сдлать ей честь принять на себя быть ей за отца при бракосочетаніи ея со мною, а также передать достойнйшей супруг вашей, Анфис Дмитріевн, таковую же просьбу удостоить быть у нея замсто матери…’ И замтьте, шельмецъ, какъ ловко подвелъ, передавая мн эту просьбу и письмо ея при всхъ и врасплохъ, что-бъ я, въ случа чего, и предлога не усплъ найти къ отказу…

— Ну, и что же свадьба?

— Перво-наперво выхали мы туда, часу въ одиннадцатомъ, въ великолпномъ экипаж, ландо, который онъ прислалъ за нами. Прохали пятнадцать верстъ въ какія-нибудь двадцать пять минутъ, кони — черти! Хорошо-съ! Подкатили подъ крыльцо. Глядимъ, вышелъ встрчать насъ невообразимый франтъ какой-то, въ перчаткахъ, въ лакированныхъ ботинкахъ, усы въ сосульку помадою прикрученные. Шляпу снялъ, расшаркивается и мямлитъ что-то непонятное. А лицо — что твое яблоко печеное и ножки отъ ветхости подвертываются. Воззрился я въ него… Батюшки, да это Зяблинъ,— знаете, тотъ, что при старух Агла въ должности помпадура состоялъ, находится онъ теперь у Сусальцева въ томъ же Сицкомъ на положеніи не то пріятеля, не то метрдотеля… Поняли мы изъ его жестовъ, что хозяинъ насъ на верхъ проситъ. Пошли. По лстниц бжитъ навстрчу намъ самъ. Жену мою сейчасъ подъ руку и ведетъ въ гостиную знакомить съ невстой, та съ похоронъ отца за два дня предъ тмъ на жительство къ нему перехала. Очень любезна, само собой, благодаритъ насъ и, какъ настоящая уже хозяйка, предлагаетъ повести насъ и бывшихъ еще тутъ посаженыхъ самого, тетку его какую-то старую и дядю-глухаря, домъ осмотрть. Самъ, услыхавъ это, такъ и просіялъ. ‘На половину, говоритъ, князь Ларіона ведите’! Этотъ самый князь Ларіонъ Шастуновъ, значитъ, о которомъ вамъ извстно отъ Василія Григорьевича Юшкова, ну а что онъ за баринъ былъ такой — моему Прову, разумется, не вдомо. ‘Пожалуйте’, только говоритъ, и Анфису мою опять подъ руку… Вижу, и мн тоже надо, подвернулъ локоть калачикомъ, подхватилъ Антонину,— зашагали… Ну-съ, палаты барскія — одно слово!.. И не съумю вамъ просто выразить, Борисъ Васильевичъ, какъ тяжело мн тутъ стало вдругъ, сказалъ докторъ, и въ голос его нежданно послышалась далеко не привычная ему невеселая нота.— Не родился я бариномъ, какъ вамъ извстно, и никакихъ особенно аристократическихъ инстинктовъ въ себ до сихъ поръ не замчалъ. А тутъ мн какъ бы обидно за прошлое стало, за то, что въ этихъ палатахъ со всхъ стнъ будто живымъ словомъ говоритъ… Сынъ этотъ Аглаинъ, шушера, должно быть, безмозглая, продалъ заглазно Сусальцеву имніе съ усадьбой все какъ-есть, со всмъ въ ней находившимся, не выговоривъ себ, хотя бы на память о род своемъ, ни единой вещицы отъ предковъ… И все это такъ тутъ и осталось на этой половин ‘князь Ларіона’: портреты ихъ семейные. Матушка-Екатерина во весь ростъ, генералы на коняхъ въ звздахъ и лентахъ — времени ея орлы, бюсты мраморные, миніатюры, картины чудесныя…

— Знаю, перебилъ, сдвинувъ слегка брови, Троекуровъ,— я все это хотлъ купить у Шастунова посл смерти его матери, но онъ не согласился, и вслдъ затмъ, какъ меня извстили, поспшилъ покончить съ Сусальцевымъ… Онъ очевидно мн не хотлъ продать…

— Отчего такъ?

И у любопытнаго доктора такъ и запрыгали брови.

Борисъ Васильевичъ только плечомъ пожалъ, и мимолетная, не то презрительная, не то унылая усмшка скользнула подъ его полусдыми усами.

— Что же Провъ Ефремычъ, спросилъ онъ тутъ же,— очень чуфарится доставшимся ему наслдіемъ Шастуновыхъ?

— Ходитъ кругомъ, какъ медвдь по гумну, пальцемъ тычетъ: ‘Взгляните, говоритъ, вотъ на этотъ портретецъ: сочно какъ писано!’ Про сочность-то онъ отъ кого нибудь слыхалъ, а кмъ писано и кто писаный — ничего онъ про то не знаетъ и ничего-то это ему не говоритъ. Батька его въ Вятской губерніи лыкомъ торговалъ, съ того богатть началъ что на 500 верстъ кругомъ липовые лса ободралъ, такъ что о нихъ теперь и помину въ тхъ мстахъ не осталось. Одну онъ эту родовую доблесть и завщалъ сынку. Такъ этотъ, знаете, ходитъ теперь посередь тхъ ликовъ мраморныхъ и писаныхъ, да и думаетъ, должно быть, про себя: ‘т, съ коихъ васъ тутъ сняли, господа были большіе, воины знаменитые, кровью своей и длами Россію великою сдлали, а вотъ я, вахлака-кулака сынъ, въ хоромахъ ихнихъ теперича хозяиномъ состою, потому, значитъ, пришло наше царство мужицкое, и мы теперь на мсто ихъ потомковъ сядемъ’…

Троекуровъ одобрительно кивнулъ на эти слова и спросилъ опять:

— Ну, а супруга его теперешняя что?

— Про нее что говорить! Какъ рыба въ родной стихіи въ этой роскоши себя чувствуетъ, большая барыня изъ нея такъ свтомъ и свтитъ, хотя по званію и купецкая жена она теперь… Покажетъ она Прову видовъ, да и отполируетъ его при этомъ, пожалуй. Онъ, полагаю даже такъ, не безъ этого разсчета и жениться на ней вздумалъ, между прочимъ, потому, говорю, малый по природ далеко не глупый и не безъ амбиціи…

— А курьезный она экземпляръ женщинъ новой формаціи, насколько я могъ замтить, когда она еще здила сюда съ отцомъ, вдумчиво сказалъ Борисъ Васильевичъ:— изъ нея будто воздушнымъ насосомъ всю женскую сущность вытянули и въ жилы вмсто крови накачали какого-то vinaigre de toilette съ подмсью доли крпкой водки. Цинизмъ безсердечія, который она любитъ выказывать, совершенно въ ней искрененъ, и доходитъ у нея даже до извстнаго градуса дйствительной силы: она многихъ покоритъ въ теченіе своей жизни, но едва-ли найдется, кто покорилъ бы ее въ свою очередь.

— Я такихъ бы въ пеленкахъ еще придушивалъ! пробурчалъ съ сердцемъ ирсовъ.

Собесдникъ его разсмялся:

— А еще посаженымъ отцомъ у нея былъ. Хорошъ!

— Былъ-съ, дйствительно, разсмялся и докторъ,— и не только посаженымъ, а и за шафера, противу всякаго закона, все время, почитай, выстоялъ.

— Какъ такъ?

— А такъ, что шаферомъ у невсты назначенъ былъ этотъ самый помпадуръ бывшій, Зяблинъ, да ужь больно ветхъ оказался на эту должность. Какъ вынесъ попъ внцы, да пришлось ему руку, во всю длину вытянувъ,— рослая вдь она, знаете,— на цыпочки подняться съ этимъ внцомъ надъ нею, не выдержалъ старый франтъ: ноженьки подогнулись, рука туда, сюда… Думаю, или по голов ее сейчасъ хватитъ обручемъ мднымъ, или самъ свалится. А рядомъ съ нимъ жениховъ шаферъ, родня ему какой-то, верзила здоровенный, ему бы, олуху, сейчасъ товарищу въ помощь притти, подхватить у него внецъ другою рукой, да продержать, пока тотъ отдохнетъ, а онъ стоитъ истуканомъ, глазами въ затылокъ Прова упершись, не видитъ ничего. Ну, а я тутъ сзади съ Анфисою стою по званію нашему посаженыхъ. Вижу, плохо дло, подскочилъ, взялъ у Зяблина внецъ, держу… А онъ и совсмъ осовлъ, отошелъ назадъ, на стулъ опустился… Я такъ все время и отбылъ за него, и кругомъ налоя за ними крутился…. съ животомъ этимъ моимъ, можете себ представить! Анфиса моя чуть не задохлась, зажимая себ ротъ платкомъ, чтобы не наскандалить смхомъ на всю церковь… Ужь за то что хохоту было потомъ, за завтракомъ, когда старый франтъ сталъ извиняться предъ новобрачной, увряя ее, что ‘зрлище счастія, ожидающаго единственнаго друга его, Прова Ефремовича, такъ глубоко взволновало его, что онъ не могъ удержать своихъ слезъ и, какъ въ туман, передалъ на нсколько мгновеній, не помнитъ кому, внецъ, который держалъ надъ головой прелестной новобрачной’… Ну-съ, а посл завтрака, поспшилъ докончить ирсовъ, замтивъ выраженіе какъ бы нкоторой скуки на лиц своего патрона,— подкатилъ подъ крыльцо великолпный дорожный дормезъ, выписанный Провомъ по телеграфу изъ Москвы, единственно для перезда съ молодою женой изъ Сицкаго въ городъ, двнадцать верстъ всего-съ, а тамъ сли они на желзную дорогу и покатили.

— Куда?

— За границу.

— А! Надолго?

— Я вотъ съ этимъ самымъ вопросомъ обратился къ Прову, только вмсто него она мн отвтила: ‘А сколько, говоритъ, мн поживется!…’ Подольше бы, матушка, подумалъ я тутъ,— тмъ намъ пріятнй!..

— А вамъ что?

Онъ повелъ губами:

— Я все, знаете, въ виду нашего… Григорія Павлыча…

Борисъ Васильевичъ иронически усмхнулся:

— Дитятку отъ лихорадки оберегаете?

— Подальше отъ зла, все лучше, знаете…

— А мужественно схватиться съ нимъ грудь о грудь и побороть его — нтъ!.. Удивительное переживаемъ мы время! Сильныхъ бойцовъ оно даетъ лишь на гибель и преступленія, а въ противоположный лагерь подставляетъ однихъ какихъ-то… сладкопвцовъ Сикстинской капеллы, чтобы выразиться прилично, не годныхъ ни на какую борьбу, безвластныхъ надъ самими собою…

Онъ оборвалъ, примолкъ на минуту и договорилъ:— Еслибъ этой барын вздумалось его только пальцемъ поманить, Григорій Павловичъ вашъ промучился бы и простоналъ бы сутки цлыя, забившись въ какой-нибудь уголъ, а на другія помчался бы на четверенькахъ за нею за границу, хотя бы это должно было стоить жизни старику отцу его!..

Николай Ивановичъ ирсовъ открылъ было ротъ для возраженія, но не нашелъ или не хотлъ высказать его и только вздохнулъ, вслдъ затмъ, вытащивъ часы, проговорилъ скороговоркой: ‘А мн въ больницу пора’, и торопливо вышелъ изъ кабинета.

XIV.

И какъ вино, печаль минувшихъ дней
Въ моей душ чмъ старй, тмъ сильнй.
Пушкинъ.

Борисъ Васильевичъ остался одинъ.

Онъ оперся локтемъ о ручку кресла и головой объ руку, закрылъ глаза и впалъ въ глубокое раздумье…

Двнадцать лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ разстались мы съ нимъ, читатель, и десять съ того времени, когда онъ снова, генераломъ въ отставк, водворился на постоянное жительство въ своемъ Всесвятскомъ, покидая его лишь изрдка для недолгихъ поздокъ за границу на морскія купанья или въ Рагацъ, гд онъ лчился отъ испытываемыхъ имъ въ довольно сильной степени нервныхъ страданій,— послдствій тяжкой раны въ черепъ, полученной имъ въ лсахъ Люблинской губерніи, во время польскаго мятежа… Ему въ настоящую минуту минуло сорокъ семь лтъ. Не смотря на почти сплошную сдину волосъ его и бороды, онъ все еще казался свжъ и моложавъ на видъ, но въ глазахъ, глубоко ушедшихъ теперь подъ полукругъ бровей, не сверкалъ уже прежній, непреклонный блескъ стали, его замнилъ сдержанный, какъ бы безотрадный пламень мысли, прошедшей чрезъ суровую внутреннюю работу…

Тревога, причиненная ему телеграммой жены, безсонная ночь въ вагон, разсказъ доктора о смерти старика Буйносова и наконецъ разговоръ о Гриш Юшков, все это ударило опять по его нервамъ и болзненно натянуло ихъ… Онъ былъ не доволенъ собою, ‘рзкостью’ сужденія, выговореннаго имъ сейчасъ о молодомъ человк, горячую привязанность котораго къ себ онъ зналъ и въ которомъ самъ — давно-ли еще это? — видлъ будущаго зятя… Нтъ, конечно, не такого ‘нетвердаго на своихъ ногахъ’ спутника жизни нужно его Маш,— и ‘Александра Павловна согласится съ нимъ’… Но имлъ-ли право онъ, Троекуровъ, относиться такъ неснисходительно къ тому, что заставило бы, какъ выразился онъ, этого молодаго человка ‘побжать на-четверенькахъ’ за чужою женой, за женщиной, къ тому же не любившею его? Ту же вковчную повсть безсмысленной или преступной, но поглощающей, но неодолимой страсти, не довелъ-ли онъ самъ ее нкогда до послдней страницы, и при какихъ условіяхъ, при какихъ отягчающихъ обстоятельствахъ! Гриша свободенъ,— онъ былъ женатъ, отецъ семейства, онъ губилъ — безпощадно сознательно, ‘мерзко’ губилъ — не одного себя, и не палъ окончательно въ бездну не по своей вол…

Много воды утекло съ той поры, но, благодаря-ли раздраженному состоянію его организма, или тому строгому, чтобы не сказать аскетическому, настроенію, которое уже давно владло имъ, воспоминанія о заблужденіяхъ его прошлаго принимали у него съ теченіемъ лтъ все боле и боле острый характеръ. На него находили иной разъ припадки душевной тоски, въ которыхъ онъ проникался какою-то нестерпимою злостью къ самому себ, ко всему ‘безсмыслію и грховности’ прожитой имъ жизни, и томился, и казнился ими, какъ какой-нибудь отшельникъ древней иваиды…

И теперь такія же дкія воспоминанія проносились предъ нимъ. Но они бжали дале, захватывали періодъ времени, слдовавшій за отъздомъ его изъ Всесвятскаго, куда онъ въ т дни думалъ никогда не вернуться… Онъ видлъ себя командиромъ полка среди враждебнаго края, гд все кругомъ дышало измной, гд въ глазахъ самихъ офицеровъ своихъ, смущаемыхъ доходившими до нихъ чрезъ Евреевъ листками Герцена {Въ ту пору въ Колокол напечатано было, между прочимъ, презабавное въ напыщенной фразистости своей воззваніе Виктора Гюго ‘къ русскимъ солдатамъ’ (sic!), которымъ ‘великій поэтъ’ приглашалъ ихъ не сражаться противъ Поляковъ, возставшихъ-де во имя общей свободы ихъ родины…} и соціалистическою проповдью петербургскихъ журналовъ, онъ читалъ недоумніе и колебаніе… Онъ весь отдался длу своему, служб, вызывая примромъ своимъ ревность въ подчиненныхъ, строго затягивая узды распущенной до него дисциплины. Полку его суждено было принять удары первыхъ, еще врившихъ въ себя, силъ поднявшагося возстанія. Банды были многочисленны, схватки упорны, солдаты выбивались изъ силъ, преслдуя чрезъ густые лса и болота по горло выроставшіе какъ изъ-подъ земли то здсь, то тамъ новые и новые сброды повстанцевъ. Троекуровъ былъ неутомимъ: въ тревожной, отвтственной боевой жизни онъ находилъ отводъ отъ тхъ мучительныхъ личныхъ помысловъ, которые глодали ему душу, чмъ-то былымъ, юнымъ, ‘кавказскимъ’ вяло на него среди этихъ лсовъ Холмщины, изъ-за каждаго дерева которыхъ выглядывалъ врагъ, ожидался выстрлъ… И вотъ однажды — какъ живо помнилъ онъ этотъ день! — онъ, во глав двухъ ротъ, надъ которыми принялъ начальство самъ, выступилъ ночью въ походъ и, посл утомительнйшаго перехода во мрак по невдомымъ лснымъ тропинкамъ, очутился на зар предъ помщичьею усадьбой, въ которой, какъ было ему донесено лазутчиками, имла ночевку довольно значительная банда инсургентовъ. Застигнутые врасплохъ, лишенные рачительно принятыми мрами возможности бжать въ какую бы то ни было сторону, повстанцы ршились отчаянно защищаться. Они засли въ двухъ-этажномъ хозяйскомъ дом, въ службахъ, окружавшихъ его, въ хлвахъ и амбарахъ, и производили оттуда чрезъ вс отверстія убійственный огонь по осаждавшимъ. Изъ числа послднихъ человкъ уже тридцать выбыло изъ строя. Разъяренные солдаты натаскали подъ градомъ путь охапки соломы, сна и и щепокъ подъ входную, загроможденную изнутри, дверь дома — и зажгли ихъ… Дверь вспыхнула чрезъ нсколько мгновеній, огненные языки побжали вверхъ, цпляясь за ршетчатую дратву стнной облицовки, обнаружившейся изъ-подъ обвалившейся отъ выстрловъ глиняной штукатурки, дымъ черными клубами повалилъ въ окна, на половину заваленныя со стороны осажденныхъ всякими подушками и перинами… ‘Они сдадутся сейчасъ, или ни одному изъ нихъ не выйти оттуда живому’, сказалъ себ Троекуровъ. Онъ слзъ съ лошади, кинувъ поводья ея сопровождавшему его всюду конюху своему, Скоробогатову,— котораго, надемся, не забылъ читатель,— и стоялъ шагахъ въ тридцати напротивъ загоравшагося зданія, внимательно слдя за происходившимъ и постукивая машинально по высокому сапогу кончикомъ нагайки, висвшей у него по обыкновенію на кисти правой руки. Дйствительно, чрезъ нсколько минутъ изъ круглаго окна чердака подъ самымъ фронтономъ дома высунулась длинная жердь съ подвязаннымъ къ ней, въ вид парламентерскаго флага, блымъ носовымъ платкомъ. Троекуровъ кинулся къ своимъ, вламывавшимся уже сквозь пламя на лстницу, съ поднятою рукой и громкимъ приказомъ: ‘Ребята, сдаются… Смотри, брать живыми, не колоть!’ И въ то же мгновеніе онъ услыхалъ за собою испуганный возгласъ Скоробогатова: ‘Берегись, ваше вскблагородіе!’ а надъ собой изъ втораго этажъ голосъ, кричавшій по-польски съ сильнйшимъ русскимъ акцентомъ: Пальце (стрляйте), панове, то самъ ихъ довудца (начальникъ) есть!’ Онъ быстро поднялъ голову на этотъ голосъ, показавшійся ему знакомымъ. Онъ узналъ теперь и говорившаго… Тотъ мгновенно свсился всмъ туловищемъ черезъ подоконникъ съ револьверомъ въ рук и крикнулъ уже прямо по его адресу по-русски: ‘А, нагаечникъ! Такъ на-жь теб!..’ Глаза Троекурова мгновенно застлало туманомъ,— онъ ничего уже дале не помнилъ…

Когда онъ, какъ узналъ это впослдствіи, на десятый день пришелъ въ сознаніе, была ночь. Онъ лежалъ на постели въ довольно просторной, незнакомой ему комнат, освщенной низкою лампой, заставленною отъ него какимъ-то развернутымъ большимъ фоліантомъ, но тусклый пламень которой дозволилъ ему различить дв человческія фигуры, безмолвно и недвижно сидвшія у него въ ногахъ. Одною изъ нихъ былъ докторъ ирсовъ, другою — жена… Онъ скорбно вспоминалъ теперь: онъ узналъ ее тотчасъ же и тутъ же закрылъ поспшно глаза подъ наитіемъ какого-то досадливаго, чуть не злаго ощущенія. Онъ какъ-то сразу сообразилъ все: онъ былъ раненъ, она извщена была объ этомъ и пріхала, не теряя минуты, оставивъ дтей на рукахъ ‘какой-нибудь Лизаветы Ивановны’,— пріхала съ домашнимъ врачомъ своимъ, со всми средствами къ успшному его врачеванію, съ несказанною тревогой въ душ, съ неотступною ршимостью не покидать его постели до его выздоровленія… или смерти… Ко всмъ винамъ его предъ нею присоединялась еще новая отвтственность за вс т муки, которыя испытывала она теперь изъ-за него, присоединялась и тяжесть благодарности за ея ‘непрошенное великодушіе’…

И долго не былъ онъ въ состояніи одолть это чуть не враждебное чувство къ ней, къ этому преданному и тихому женскому существу, исхудавшему и блдному какъ наволока подушки, на которой покоилась его забинтованная голова, молча и не отрываясь глядвшему на него своими впалыми, казавшимися теперь огромными, темно-карими глазами. Долго еще, пользуясь своего дйствительною физическою слабостью, онъ притворялся, что не замчаетъ ея присутствія, избгалъ ея взгляда, не говорилъ ни съ ней, ни съ ‘ея’ докторомъ, внушавшимъ ему теперь со своей стороны какое-то отвращеніе, и отвчалъ на ихъ вопросы отрывистыми междометіями, имвшими цлью отнять у нихъ надежду на дальнйшія объясненія… Но, угадывала или нтъ Александра Павловна то, что происходило на душ у ея мужа, онъ ни разу не могъ замтить въ выраженіи лица ея, въ тон рчи или невольномъ движеніи какой-либо признакъ неудовольствія или тайнаго упрека. Онъ былъ живъ, спасенъ, рана шла къ лучшему,— ей ничего, казалось, другаго не нужно было… Она неслышною походкой скользила по комнат, подносила ему безмолвно лкарство въ урочные часы, ‘перстами легкими какъ сонъ’ приподымала и поддерживала больную голову его, когда полковой докторъ, спеціально пользовавшій своего раненаго командира, съ помощью ирсова перемнялъ на ней перевязки, и словно вся сама, благоухающая какъ ландышъ въ смиреніи своемъ, горла при этомъ лишь трепетнымъ желаніемъ, что-бъ онъ не замчалъ ея, не почиталъ себя обязаннымъ благодарностью за непрестанный, денный и нощный, уходъ ея за нимъ…

Онъ заснулъ какъ-то рано вечеромъ и проснулся глубокою ночью. Та же лампа за большимъ фоліантомъ мягко освщала комнату. Но ирсова въ ней не было. Одна она сидла на обычномъ мст, въ ногахъ его,— сидла, уронивъ голову на край его ложа, и онъ, вглядвшись въ абрисъ затылка ея и плечъ, увидлъ, какъ вся она вздрагивала отъ рыданій, которыя заглушала въ складкахъ одяла, покрывавшаго его… Безконечное чувство раскаянія и жалости охватило его въ эту минуту. ‘Саша’! проговорилъ онъ задрожавшимъ голосомъ… Она вскинула голову вверхъ, испуганно устремила на него глаза… ‘Прости меня’! прошепталъ онъ. Она вскрикнула, перекинулась черезъ кровать къ его рук, прильнула къ ней — и такъ и замерла…

Мсяца чрезъ полтора онъ халъ съ нею въ покойномъ дорожномъ дормез, petites journes (онъ далеко не былъ еще въ состояніи переносить перезды по желзнымъ дорогамъ), на югъ, въ Италію, ища врачующей благодати солнца и уединенія… Они нашли ихъ въ маленькомъ городк Пельи, на Генуэзской рк {Riviera di Genova называется вся полоса моря, омывающая Лигурійскій берегъ, и раздляется на Riviera di Ponente (западная рка), идущую отъ Порто-Фино (высокой горы, возвышающейся надъ Генуэзскимъ заливомъ со стороны востока) и до самой Ниццы, и на Riviera di Levante, отъ того же Порто-Фино внизъ, къ Спеціи.}, огражденномъ отъ ненастій свера полукругомъ поросшихъ пиніями горъ,— счастливомъ уголк, ?гд вчно ясны небеса’, гд розы круглый годъ цвтутъ не отцвтая,

In grimer Laub die Gold-Orangen glh’n,

Der Lorbeer hoch und still die Myrte steht *)…

*) Гёте. Пснь Миньйоны.

они поселились надъ городомъ, на Villa Doria, въ старомъ palazzo XVII вка, съ фресками на стнахъ, высокими залами и волшебнымъ видомъ на Геную и зелено-голубую даль Средиземнаго моря. Чрезъ дв недли затмъ Анфиса Дмитріевна ирсова, сіяющая счастіемъ (она лишь за два мсяца предъ тмъ вышла замужъ за толстяка-доктора, сопровождавшаго со Скоробогатовымъ Троекуровыхъ за границу), съ нянею и Нмцемъ-курьеромъ, говорившихъ на всхъ языкахъ, привезли въ полномъ здравіи въ Пельи дтей изъ Всесвятскаго… Александра Павловна, какъ выражалась она, почувствовала себя теперь ‘какъ въ Царств Небесномъ’…

Медленно между тмъ поправлялся раненый. Онъ вспоминалъ, какъ въ т дни просиживалъ по цлымъ часамъ на террас, подъ жгучимъ тепломъ италіянскаго зимняго солнца, устремивъ глаза на золотистую рябь тихо плескавшагося моря, безъ мысли, безъ движенія, ‘живя, какъ говорилъ онъ себ теперь, сладкою и тупою жизнью растенія’. Его словно оковала здсь какая-то парализія психическихъ отправленій, отупніе ощущеній и сознанія… Въ такомъ состояніи провелъ онъ почти всю зиму… ‘Оттаетъ, погодите!’ утшалъ никогда не унывавшій Николай Ивановичъ ирсовъ Александру Павловну, начинавшую серьезно тревожиться.

Скоробогатовъ, исправлявшій теперь должность камердинера при своемъ ‘генерал’ (Борисъ Васильевичъ произведенъ былъ въ этотъ чинъ за то самое дло, въ которомъ былъ раненъ,— дло, кончившееся полоненіемъ почти всей банды, застигнутой въ усадьб,), каждый разъ, какъ входилъ къ нему утромъ со свжевычищеннымъ барскимъ платьемъ на рук, вглядывался въ него избока своими узкими, татарскими глазками и, сердито отвернувшись вслдъ затмъ, мурлыкалъ себ что-то подъ носъ.

— Что это ты? спросилъ его однажды, замтивъ это, наконецъ, баринъ.

— Что-бъ тому, говорю себ, ваше превосходительство, неожиданно отвтилъ старый служивый,— шельмецу этому на томъ свт ни дна, ни покрышки!

— Кому это?

— А что вотъ сдлалъ вамъ такъ, что и по сейчасъ прежняго куражу не можете вы себ достать.

Глаза Троекурова усиленно заморгали… Въ первый разъ въ эту минуту воскресало въ его памяти то, что произошло съ нимъ тогда. Но онъ усиленно усмхнулся:

— Да, угодили меня ловко! какъ бы небрежно уронилъ онъ.

— А кто? полушопотомъ и подчеркивая молвилъ Скоробогатовъ, наклоняясь съ нему,— успли замтить?

— Ннтъ! съ усиліемъ произнесъ Борисъ Васильевичъ.

— А я его призналъ, ваше пр… Самый тотъ есть шарлатанъ, съ подвязною бородой, изволите помнить, что въ Крусановскихъ лугахъ кость вамъ перешибъ. Нашъ, Русскій, не то что-бъ изъ Поляковъ,— измнщикъ, стало быть… Не усплъ въ матушк-Расе набаламутить, такъ, значитъ, въ безмозглымъ съ эвтимъ въ слуги пошелъ… Бда! Стою этто я съ вашимъ рыжимъ, какъ вы изволили слзть,— гляжу, флагъ они выкинули: ну, думаю, пардону просятъ, наша взяла!… Вы тутъ сичасъ къ дому бросились,— а онъ, вижу, въ тотъ самый разъ подбгъ къ окну… Онъ, ваше превосходительство, онъ самый! Хоша въ чамарк и на голов четыруголка ихняя, а я его издалечка сразу призналъ,— блесый такой, плюгавый изъ себя… Подбгъ, говорю, своимъ чтось кричитъ, а самъ перегнулся по-надъ васъ и изъ ривольвера сверху цлитъ… Я тутъ лошадь бросилъ, съ вамъ: ‘Брегись, кричу, ваше…!’ А вы, гляжу, ужь и съ ногъ валитесь… Ахъ ты, Господи!… И Скоробогатовъ отчаяннымъ движеніемъ ударилъ себя изо всей силы ладонями по бедрамъ…— Не дали-жь ему за то пардону солдатики, добавилъ онъ чрезъ мигъ, сверкнувъ глазами,— въ ршето штыкамъ искололи…

Троекуровъ съ поблднвшимъ лицомъ уперся въ него взглядомъ. Онъ хотлъ сказать что-то… и не могъ. Но старый солдатъ понялъ упрекъ, выразившійся въ этомъ взгляд:

— А что-жь ему, анаем, другого сдлать, ваше пре — ство? возразилъ онъ недовольнымъ тономъ: — потому, первое сказать, Бога онъ своего забылъ, противу своихъ воевать пошелъ, а вторымъ дломъ, какъ же онъ, песъ, когда флагъ они выкинули,— сдаемся, значитъ, въ полонъ,— а онъ въ само-то время стрлитъ?.. Собак, говорится, собачья и смерть, такъ ему и надо было! сурово заключилъ онъ.

— Разсказывалъ ты объ этомъ кому-нибудь здсь? спросилъ его Борисъ Васильевичъ посл довольно продолжительнаго молчанія.

— Что-жь мн разсказывать, ваше пре — ство! Самъ понимаю…

— Что ты понимаешь?

И внезапная краска выступила на лиц Троекурова.

— Потому что-жь тутъ хорошаго, что вы отъ своего чуть смерти не получили!.. За Расею стыдно, ваше… добавилъ онъ въ вид объясненія.

— Хорошо, ступай… и что-бъ объ этомъ никому!…

— Слушаю-съ…

На летаргическое состояніе, въ которое погружена была до этой минуты мысль Троекурова, разговоръ этотъ произвелъ дйствіе электрической искры. Онъ какъ бы вдругъ встряхнулся весь, загорлся опять пламенемъ жизни… Но не на радость ему было это мгновенное воскрешеніе. Образъ ‘измнщика’, выстрлившаго въ него и исколотаго затмъ ‘въ ршето’ его солдатами, сталъ неотступно и болзненно преслдовать его теперь… ‘Почему такъ случилось’, спрашивалъ онъ себя съ какою-то странною, суеврною внутреннею тревогой,— ‘что среди вооруженнаго сброда повстанцевъ-Поляковъ я долженъ былъ натолкнуться именно на того единственнаго русскаго человка, которому убить меня могло доставить удовольствіе? Неужели приписать это тому чему-то безсмысленному, что люди зовутъ ‘слпымъ случаемъ?’… Нтъ, слпыхъ случаевъ не бываетъ,— все тсно связано к органически истекаетъ одно изъ другаго въ этомъ мір, причины и послдствія, зло и наказаніе, и законъ роковаго возмездія стоялъ не даромъ краеугольнымъ камнемъ въ врованіяхъ древнихъ народовъ… Кто мн докажетъ, что этотъ несчастный, стрляя въ меня, не былъ избраннымъ орудіемъ кары, назначенной мн высшимъ опредленіемъ, посл чего погибъ самъ жестокою смертью за все то злое, что совершено было имъ въ свою очередь на этой земл?..’

И то жгучее чувство самоосужденія. съ которымъ онъ въ Москв, по полученіи письма отъ княжны Киры {Переломъ. Часть IV. Глава XII.}, ршилъ уйти ото всего въ темные ряды арміи, разгоралось у него съ новою силой… Гроза тхъ страшныхъ дней навсегда повидимому миновала теперь. Не исполнилъ-ли онъ въ настоящее время, говорилъ онъ себ иронически, ‘все, что отъ порядочнаго человка требуется въ подобныхъ случаяхъ’: покаялся, просилъ жену простить ему, и она великодушно, безъ колебаній и условій, даровала ему это прощеніе… Но всели это, удовлетворенъ-ли онъ въ душ своей?… Нтъ, далеко, не все! Состоялось примиреніе, вернулось согласное супружеское сожитіе, но обрлъ-ли онъ вмст съ тмъ тотъ ‘истинный смыслъ жизни’, котораго не доставало ему до сихъ поръ, ту высоту духовнаго подъема, которымъ опредляется этотъ смыслъ?.. ‘Надть узду на себя не трудно,— надо знать, для чего ты ее надваешь’, разсуждалъ Троекуровъ, ‘Александр Павловн никакой узды не нужно, чтобы находить въ себ удовлетвореніе, которое та (онъ разумлъ Киру,} и я тщетно искали всю жизнь. Не потому-ли это, что она вкъ свой думала о другихъ и забывала о себ’?..

Къ жен онъ испытывалъ теперь чувство совершенно для него новое — чувство какого-то набожнаго благоговнія. Душевный цвтъ ея будто впервые распустилъ предъ нимъ вс свои лепестки и охватилъ все существо его своимъ неотразимымъ ароматомъ… Чувство это выражалось у него наружно въ какой-то прилежной, какъ бы почтительной внимательности въ ней, къ ея словамъ и мнніямъ, въ малйшему желанію, которое онъ угадывалъ у нея. Прежній фамиліарный, легкій, чуть-чуть насмшливый тонъ его съ нею, тонъ первыхъ временъ супружества, въ которомъ сквозь нжность влюбленнаго мужа всегда невольно проглядывало сознаніе умственнаго превосходства его надъ нею, замнилъ теперь оттнокъ постоянной серьезности и уважительности въ отношеніяхъ, въ разговорахъ его съ нею, будто боялся онъ оскорбить шутливымъ или легкомысленнымъ словомъ ту чистую святыню, которую носила она въ себ. Онъ будто постоянно ждалъ отъ нея какихъ-то откровеній, какихъ-то ‘свточей въ ночи’… Александра Павловна — все та же неизмнная ‘Сашенька’ первыхъ дней — весьма скоро замтила эту перемну, но она не польстила ей, не обрадовала ея,— она ее страшно испугала. Она почуяла, что этотъ ‘сильный, умный человкъ’, мужъ ея, чего-то требуетъ теперь отъ нея, требуетъ именно, объяснила она себ тутъ-же, того же ‘умнаго, что находилъ онъ, у Киры’… и чего ‘откуда же я ему возьму’? съ отчаяніемъ восклицала она внутренно… И вся она какъ улитка ушла вслдъ за этимъ въ свою скорлупку…

Увы, благосклонныя читательницы мои, между этими супругами, которыхъ бурная волна жизни вынесла, казалось, благополучно къ новымъ медовымъ берегамъ, стало съ этой минуты какое-то роковое недоразумніе, образовался провалъ, которому съ теченіемъ времени суждено было все упорне итти въ глубь. То, что по всмъ даннымъ должно было имъ служить къ тснйшей связи между ними, чуть не разводила ихъ опять. ‘Не то, не то’, сказывалось въ душ Сашеньки въ отвтъ на благоговйную внимательность къ ней мужа,— ‘не то, что въ т счастливыя времена, когда сажалъ онъ меня на колни и говорилъ: ‘Ну, разсказывай, глупая моя двочка’! Онъ кается, бдный, ему все еще стыдно предо мной, потому что онъ честный, благородный, и я ему навсегда простила все, все… но онъ ее все еще помнитъ, ему все хочется найти во мн то, что было въ ней, а я не могу, не могу, заключала она со мгновенно проступавшими у нея изъ глазъ слезами. ‘Она родилась ангеломъ милости и всепрощенія’, говорилъ въ свою очередь мысленно Троекуровъ,— ‘но забыть все же она не въ состояніи. Согнутый листъ бумаги, какъ ни расправляй его потомъ, сохраняетъ навсегда слдъ своей складки, въ такой нжной душ, какъ ея, согнутому не разогнуться до самой смерти. Прошлое обаяніе исчезло… Прежняго доврія… прежняго счастія она уже не въ силахъ мн дать’!.. Оставалось довольствоваться, какъ съ горечью выражался онъ мысленно, ‘вншнимъ обрядомъ супружескаго благополучія’…

Они вернулись въ Россію. Борисъ Васильевичъ со страстною жадностью погрузился въ дло управленія своими обширными помстьями. Онъ весь былъ полонъ теперь помысловъ ‘о другихъ’ и ршимости осуществить ихъ на практик.

Годы проходили. Многаго усплъ онъ достигнуть,— еще боле посяннаго имъ осталось безплоднымъ, благодаря новымъ условіямъ быта нашей бдной родины… Но онъ не отчаивался, онъ упорно шелъ впередъ въ своихъ планахъ экономическаго и нравственнаго преуспнія зависвшаго отъ него сельскаго и рабочаго населенія…

Годы проходили, но ‘согнутое’ все также не разгиналось, между женой его и имъ состояло все то же густое облако недоразумнія, для разсянія котораго достаточно было бы, можетъ быть, одного слова, одного освщающаго слова… Но такія слова почему-то никогда не срываются съ устъ нашихъ, когда они нужны… Троекуровы мало-по-малу какъ бы сжились съ этимъ положеніемъ. Для обоихъ ихъ проходила уже пора, когда человкъ дерзко и упорно требуетъ у судьбы личнаго, непосредственнаго счастія. У нихъ подростали дти,— подростала красавица-Маша, въ которой отецъ ея съ тайнымъ восхищеніемъ узнавалъ всю душевную прелесть ея матери съ чмъ-то боле полнымъ, боле широкимъ…

Образъ ея въ эту минуту проносился въ мысленномъ представленіи Бориса Васильевича. Стянувшіяся на лбу морщины мгновенно разсялись, и тихая улыбка пробжала по его губамъ. Онъ поднялъ вки.

Кто-то стучался къ нему въ дверь изъ гостиной и спрашивалъ его оттуда:

— Можно войти?

— Конечно! поспшилъ онъ отвтить, узнавая голосъ жены и вставая итти навстрчу ей.

Она была все еще очень хороша, не смотря на нкоторую опухлость очертаній, причину которой слдовало приписать гораздо боле безтревожію деревенской жизни, чмъ тому, что названо Расиномъ ‘des ans l’irrparabl outrage’. Ей было еще только тридцать четыре года… Ея глаза ‘волоокой Геры’ глядли все такъ же строго и прямо, но въ складкахъ губъ было что-то невыразимо мягкое и притягательное… Губы эти какъ бы слегка подергивало теперь отъ волненія:

— Мн сейчасъ, тревожно заговорила она, входя,— доложили, что пріхала Настенька Буйносова,— ты помнишь, la саdette, которая ходила за отцомъ… Онъ такъ ужасно погибъ,— разсказывалъ теб Николай Иванычъ?… Tй врно что-нибудь нужно, и я велла скоре просить ее. Но она приказала отвтить, что желаетъ тебя видть… Ты никогда ихъ не любилъ… но она такъ несчастна теперь… Ты позволишь пригласить ее къ теб?

— Для чего спрашивать. Alexandrine? само собою!…

— Такъ я скажу…

Она повернулась итти и, пріостановясь на пути, проговорила съ радостною усмшкой:

— Васю Николай Иванычъ пустилъ въ садъ гулять.

Онъ кивнулъ на это, усмхнувшись тоже, и спросилъ:

— А Маши все еще нтъ?

— Вдь разъ верхомъ, она вчно на полдня пропадетъ! чуть-чуть поморщившись, проговорила Александра Павловна и вышла.

XV.

Троекуровъ прошелъ самъ въ гостиную встрчать прізжую.

Блдная, осунувшаяся, вся въ черномъ, она была видимо нсколько смущена, входя, но также видимо поборола тутъ же ршительнымъ усиліемъ это смущеніе и, пожавъ слегка дрожавшими пальцами протянувшуюся къ ней руку хозяина, проговорила твердо и спокойно:

— Васъ вроятно должно удивить то, что вы видите меня у себя, Борисъ Васильевичъ, но…

— Прежде всего я этому искренно радъ, Настасья Дмитріевна, перебилъ онъ ее дйствительно искреннимъ и участливымъ тономъ, какъ-то сразу заполонившимъ ее: — я былъ въ отсутствіи, вернулся только сегодня и сейчасъ узналъ отъ Николая Ивановича ирсова о вашемъ несчастіи. Но не пройти-ли намъ во мн въ кабинетъ, тамъ намъ будетъ удобне разговаривать…

Въ кабинет онъ усадилъ ее на мягкій диванъ и слъ самъ на стулъ противъ нея, ожидая, что она скажетъ.

Она начала не сейчасъ, какъ бы сосредоточиваясь и колеблясь:

— Смерть отца — не одно несчастіе, павшее на меня, Борисъ Васильевичъ, въ ту же ночь — вамъ вроятно извстно?— брата моего увезли жандармы.

Троекуровъ повелъ утвердительно головой.

— Я о немъ… о моемъ брат пріхала говорить съ вами, вымолвила она черезъ силу.

Онъ съ невольнымъ въ первую минуту изумленіемъ глянулъ ей въ глаза… Она поняла и, внезапно оживляясь:

— Я знаю, вамъ это можетъ показаться…. безсмысленнымъ съ моей стороны, воскликнула она скорбно зазвенвшимъ голосомъ: — но я теперь… я одна на свт, не знаю, къ кому обратиться за совтомъ… за помощью.

Онъ порывисто ухватилъ ее за об руки и крпко пожалъ ихъ:

— Что могу я для васъ сдлать, Настасья Дмитріевна?

— Спасти его, если можете!

— Какъ? вско проговорилъ онъ.

Она опять замедлила отвтомъ, какъ бы соображая, что именно хотлъ онъ выразить этимъ вопросомъ. Печальные глаза ея поднялись на мигъ на Троекурова и снова опустились…

— Я не знаю, заговорила она наконецъ, прерываясь чутъ не на каждомъ слов,— я ршилась обратиться къ вамъ, потому что мн извстно… Григорій Павлычъ Юшковъ мн самъ это разсказывалъ… когда онъ студентомъ еще попался за прокламаціи… онъ вамъ одолженъ былъ… что его выпустили… Вы, конечно, можете мн возразить, что Григорій Павлычъ другое дло, что ваши семейныя отношенія, дружба съ его отцомъ…

— И прежде всего, договорилъ за нее Троекуровъ, насколько моръ мягче,— и прежде всего увренность, подчеркнулъ онъ,— что его революціонерство было лишь временнымъ безразсудствомъ молодости, которое не имло и не могло пустить въ немъ корней, что заключенія недльки на дв межъ четырехъ стнъ будетъ совершенно достаточно какъ для наказанія, такъ и для отрезвленія его. Такъ поняли и въ Петербург тогда, и его мальчишество не имло для него боле серьезныхъ послдствій.

Онъ примолкъ на время, сосредоточиваясь въ свою очередь, пытливо глянулъ ей въ лицо и продолжалъ:

— Брата вашего я совсмъ не знаю… не видалъ даже никогда, кажется. Но вамъ я врю, Настасья Дмитріевна, произнесъ онъ съ удареніемъ,— и ото всей души желалъ бы помочь вамъ. Если вы дадите мн честное слово, что братъ вашъ такой же не совсмъ твердый на ногахъ, но не испорченный въ корень молодой человкъ, попавшійся въ сти, разставленныя ему какимъ-нибудь негодяемъ-товарищемъ, какъ было это тогда съ Юшковымъ, я общаю вамъ сдлать для него все, что сдлалъ… что былъ въ состояніи сдлать для того въ свое время… Порядки по политическимъ дламъ, если вамъ извстно, усложнены теперь участіемъ въ нихъ суда, за успхъ моего ходатайства я могу отвчать еще мене, чмъ прежде… Но все равно, я готовъ похать въ Петербургъ, обратиться къ министру юстиціи,— я его знаю давно… и за отличнаго человка,— словомъ, сдлать все, что отъ меня зависитъ… Но мн для этого надо ваше слово, Настасья Дмитріевна, заключилъ онъ.

Она сидла растерянная, глядя на него во вс глаза: что должна… что могла она отвтить ему?

— Братъ мой не ‘негодяй’, пробормотала она, ухватываясь въ своемъ смущеніи за одно изъ выраженій, употребленныхъ имъ сейчасъ, нисколько не относившееся къ ея брату:— онъ заблуждается, я признаю… Но побужденія его чисты и высоко честны!…

Глаза у Троекурова усиленно заморгали:

— Всъ и значеніе словъ, сказалъ онъ,— такъ передерганы у насъ въ послднее время, что въ нихъ разобраться трудно. Я оставлю поэтому совершенно въ сторон вопросъ о томъ, что слдуетъ въ дйствительности разумть подъ ‘чистотой’ и ‘высокою честностью побужденій’ вашего брата. Въ виду того, для чего вамъ пришла добрая мысль обратиться ко мн, мн нужно знать только одно: полагаете ли вы, что онъ въ состояніи отказаться отъ этихъ своихъ ‘побужденій’ и всего того, что изъ нихъ исходитъ въ его теперешнемъ катихизис, или нтъ?

Она судорожно заломила скрещенные пальцы своихъ блдныхъ рукъ:

— Что мн сказать, какъ отвчать за него!… Я знаю только, что его взяли… что его сошлютъ…

— Думаете-ли вы, что это будетъ несправедливость? спросилъ онъ.

Она пристально воззрилась въ него и какъ-то неожиданно для самой себя воскликнула:

— Нтъ, я этого не думаю… но простить всегда можно!…

— ‘Простить’, повторилъ онъ,— прекрасно! Что же, братъ вашъ посл такого прощенія отказался бы отъ революціонной пропаганды и обратился бы въ мирнаго гражданина?

Она безсознательно вздрогнула: послдній разговоръ съ ‘Володей’, его заключительныя слова во всемъ ихъ ужас пронеслись у нея теперь въ памяти:

— Не знаю… прошептала она чуть слышно.

— Изъ вашего отвта, извините меня, молвилъ на это помолчавъ Троекуровъ,— я, кажется, имю право заключить безъ ошибки, что тотъ, о ‘прощеніи’ котораго вы хлопочете, не сбитый временно съ толку юноша, но убжденный, непримиримый врагъ существующаго порядка и можетъ быть удовлетворенъ только полнымъ разрушеніемъ его. Такъ это?

Онъ ждалъ отвта.

— Пропаганда ихъ безвредна, нежданно отвтила вмсто этого отвта двушка,— и сами они это теперь видятъ. Народъ не принималъ ихъ и выдавалъ властямъ.

Не то печальная, не то ироническая улыбка пробжала по лицу ея собесдника:

— А властямъ въ свою очередь надлежало возмутителей отпустить на вс четыре стороны, дабы народъ зналъ, что то, что онъ извка, вмст со своими правителями, разумлъ дломъ преступнымъ, правители эти теперь считаютъ безвредною шалостью, что они слишкомъ гуманны и либеральны стали, подчеркнулъ онъ,— что-бъ осмлиться мыслить и поступать такъ же безхитростно и здраво, какъ онъ, какъ этотъ народъ?… Вдь такъ это выходитъ по вашему Настасья Дми..

Онъ не усплъ договорить. Двери изъ его библіотеки шумно распахнулись настежъ и изъ нихъ вылетла молодая двушка со шлейфомъ амазонки, перекинутымъ на руку, и въ маленькой круглой мужской шляп, тутъ же слетвшей наземь съ прелестной, будто выточенной головки въ порывистости движенія, съ которою она кинулась въ Борису Васильевичу:

— Папа, голубчикъ, ты вернулся, какъ я счастлива! лепетала она низкимъ груднымъ голосомъ, охватывая шею отца обими руками и звонко, на всю комнату, цлуя его въ об щеки: — мы только-что во дворъ вскакали, со Скоробогатовымъ, а Анфиса Дмитріевна мн изъ флигеля въ окошко кричитъ: ‘генералъ пріхалъ!’… Я сейчасъ поняла почему — и прямо помчалась въ твоему крыльцу… Et me voil! расхохоталась она, раскидывая руки врознь: — тебя напугала телеграмма maman, да? Она отправила ее безъ меня, я бы никогда не допустила…

— Ты не видишь, что у меня гости, Маша? прервалъ онъ ее съ улыбкой, словно солнечнымъ лучомъ озарившею ему все лицо, поворачивая ее за плечо лицомъ въ Настась Дмитріевн, глядвшей въ свою очередь со своего мста на двушку глазами, полными невольнаго восхищенія.

Она была въ самомъ дл очаровательна. Высокая, широкоплечая и тонкая, блокурая какъ былъ отецъ, съ боле яркимъ, чмъ у него, золотистымъ оттнкомъ цлаго лса волосъ, двумя толсто-сплетенными косами падавшихъ у нея до колнъ, съ темными, какъ у матери, глазами и бровями, она была свжа какъ майская роза и здорова какъ горный воздухъ… Ей еще четырехъ месяцевъ не хватало до полныхъ шестнадцати лтъ, но она была развита физически какъ восемнадцатилтняя особа и уже года полтора носила длинныя платья по настоянію отца, находившаго ‘смшнымъ, ridicule’, говорилъ онъ,— ‘одвать ее ребенкомъ, когда она успла на полголовы перерости мать’, и къ нкоторому неудовольствію Александры Павловны, врной старымъ традиціямъ, которую покойная Марья Яковлевна Лукоянова одвала въ коротенькія юпочки и панталончики до шестнадцатилтняго возраста невступно.

— Ахъ, Боже мой, mademoiselle Буйно… Настасья Дмитріевна, вспомнила она, быстро подбгая въ гость съ протянутою рукой,— какъ я васъ давно не видала!..

— Давно! конфузливо улыбаясь, отвтила та, пожимая ея пальцы,— я бы васъ не узнала, вы такъ выросли… и волосы совсмъ будто другаго оттнка стали: они у васъ теперь цвта сплаго колоса…

Троекуровъ утвердительно закивалъ:

— Blonde comme les bls, промолвилъ онъ смясь.

‘Que je l’adore et qu’elle est blonde’…— Чистыми, звучными контральтовыми нотами залилась вдругъ во всю грудь Маша… И тутъ же, покраснвъ по самые глаза, съ заблиставшими мгновенно на рсницахъ росинками слезъ, схватила об руки гостьи, прижала ихъ къ себ…

— Простите, простите! воскликнула она:— вы въ траур… я знаю, у васъ умеръ отецъ, а я, сумасшедшая…

Она также мгновенно опустилась, уронила себя въ сосднее кресло и закрыла себ ладонями лицо.

Настасью Дмитріевну это ужасно тронуло. Въ этомъ дом, о которомъ еще такъ недавно она съ такою желчью отзывалась доктору ирсову, она чувствовала себя теперь какъ бы охваченною нежданно цлою атмосферой искренняго благоволенія и участія къ ней… Она невольнымъ движеніемъ нагнулась къ двушк, притронулась къ ея локтю…

Та откинула руки, повернулась къ ней вся прямо:

— Поцлуйте меня, чтобы доказать, что вы на меня не сердитесь!..

И сама горячо прижалась къ ея изможденному лицу своими свжими губами…

— Настасья Дмитріевна, я увренъ, не сердится на тебя, потому что уже успла узнать тебя насквозь, сказалъ ей отецъ, продолжая счастливо улыбаться: — coeur d’or et tte folle.

— Да, maman меня за это всегда пилитъ, за мои extravagances, жалобно проговорила Маша по адресу Настасьи Дмитріевны.

Та не могла оторваться глазами отъ нея:

— Вы катались верхомъ? спросила она ее.

— То-есть, какъ ‘катались’? возразила двушка какъ бы чуть-чуть обиженно,— я по длу здила.

— Куда? сказалъ Троекуровъ. И по тому вопроса гостья поняла, что онъ совершенно серіозно относился къ сказанному дочерью.

— Къ отцу Алексю, въ Блиново, отвчала она,— насчетъ Евлаши Макарова… Вообразите, обратилась она снова въ Настась Дмитріевн,— мальчуганчикъ необыкновенно способный, нравственный,— онъ у насъ тутъ въ школ на завод первый ученикъ былъ,— и вдругъ мать вздумала отдать его на бумагопрядильную фабрику въ Серпуховъ. А тамъ дти безо всякаго призора и ученія, и страшное пьянство между рабочими, это значитъ погубить мальчика! Я и похала въ отцу Алексю,— его крестьяне тамъ вс очень уважаютъ, что-бъ онъ уговорилъ его мать оставить Евлашу здсь… Ее какой-тo братъ тамъ въ Серпухов съ толку сбиваетъ…

— Что-жь отецъ Алексй?

— Ахъ, папа, онъ очень жалуется, бдный! Ты помнишь, онъ добился, что Блиновскіе положили приговоромъ, какъ у насъ давно во Всесвятскомъ, закрыть бывшій у нихъ кабак, и ужасно этому радовался. Дйствительно, онъ говоритъ, ползимы прошло какъ нельзя лучше, безо всякихъ ‘скандаловъ’, какъ онъ выражается, сами крестьяне очень довольны были и благодарили его. Только узналъ объ этомъ въ Царств Польскомъ Троженковъ и веллъ поставить у себя постомъ кабакъ на самой меж Блиновскихъ. ‘Съ тхъ поръ, говоритъ отецъ Алексй, хуже прежняго пошло… Дв семьи на прошлой недл опять тамъ положили раздлиться: осенью’… Онъ просто въ отчаяніи… Ахъ, чтобы не забыть: я ему про твою мысль о страхованіи урожая сообщила…

— А! Что же онъ говоритъ?

— Говоритъ ‘превосходно’, но что, по его мннію, это дло ‘всероссійское’, а не одного узда или даже губерніи, а тмъ боле одного хозяйства, какъ бы пространно оно ни было, что этимъ слдуетъ серіозно заняться правительству…

— Еще бы! вскликнулъ съ живостью Борисъ Васильевичъ:— я записку объ этомъ въ прошломъ году въ Петербургъ послалъ… И, само собою, она тамъ такъ и погибла въ какомъ-нибудь департаментскомъ стол… Виноватъ, Настасья Дмитріевна, перебилъ онъ себя,— мы тутъ съ дочерью о своихъ длахъ, будто никого третьяго нтъ…

Она не успла отвтить.

Маша съ обычною ей стремительностью вскочила съ мста:

— А мн еще къ maman нужно: она не знаетъ, что я вернулась, и врно безпокоится, selon son habitude…

И она побжала къ двери гостиной… но, не добжавъ. обернулась къ отцу:

— Папа, а я Григорія Павлыча видла!

— Гд?

— Встртились на дорог. Онъ по своей должности (Юшковъ служилъ непремннымъ членомъ въ уздной управ,) халъ какія-то свднія собирать. Онъ сказалъ мн, что Павлу Григорьевичу совсмъ лучше, а что самъ онъ сюда къ обду будетъ… Будетъ, будетъ, будетъ, чуть-чуть не запла опять Маша, но сдержалась, и со словами: ‘я сейчасъ вернусь, Настасья Дмитріевна!’ выпорхнула изъ комнаты.

— Какая она у васъ прелесть. Борисъ Васильевичъ! вырвалось неудержимо, едва она исчезла, у Буйносовой.

— Д-да! протянулъ онъ съ благодарнымъ взглядомъ:— даровита и дльна не по лтамъ, не смотря на все свое ребячество…

Онъ замолкъ и задумался…

Что-то будто кольнуло теперь Настасью Дмитріевну. ‘Что же однако я здсь длаю?’ вспомнила она: ‘въ Володиномъ дл онъ мн, какъ я предчувствовала, помочь отказывается. и я за это винить его не могу.’ прошепталъ ей внутренній голосъ: ‘а за тмъ что-же у меня общаго со всми ими!’… Но, странное дло, ей вмст съ тмъ не хотлось узжать…

Она тмъ не мене двинулась на своемъ диван съ намреніемъ встать и проститься, когда Маша влетла опять въ кабинетъ, запыхавшаяся отъ быстраго бга черезъ весь домъ:

— Настасья Дмитріевна, ужасно торопясь заговорила она:— maman велла васъ спросить, позволите-ли вы ей возобновить знакомство съ вами? Ей очень хочется и, если вы согласны. она сейчасъ придетъ къ вамъ сюда. *

— Ахъ, Боже мой, зачмъ же! вскликнула та, ужасно смутившись отъ мысли о неучтивости, сдланной ею, когда, но прізд своемъ, на приглашеніе слуги ‘пожаловать въ генеральш’ она весьма сухо отвтила, что ‘желаетъ видть Бориса Васильевича Троекурова’, и, быстро подымаясь съ мста:— я пойду къ ней, если она позволитъ, подчеркнула она. — Ступайте, ступайте, Настасья Дмитріевна! съ какою-то отеческою ласковостью въ звук голоса сказалъ ей на это Троекуровъ:— если кто-либо способенъ понимать и умягчать чужое горе, такъ это конечно Александра Павловна.

XVI.

Какъ это сдлалось, Настя Буйносова не съумла бы сказать, но колоколъ въ столовой звонилъ къ обду, а она все еще сидла въ маленькомъ будуар хозяйки дома, вдвоемъ съ нею, какъ бы вовсе забывъ, что на свт есть нчто, называемое временемъ. То, что испытывала она теперь, похоже было на блаженное состояніе усталаго и измерзшаго въ долгомъ зимнемъ странствованіи путника, погружающагося изнемогшимъ тломъ въ теплую и благовонную ванну. Задушевный обиходъ ея собесдницы, сердечность ея незатйливой рчи и неотразимая улыбка, глухая тишина уютнаго покоя, въ которомъ бесдовали он, самая обстановка его, не рзавшая глаза своею роскошью, но ласкавшая взглядъ гармоніей и изяществомъ общаго ея тона, убаюкали скорбную душу двушки. Накипь раздраженія и муки, нанесенная въ нее годами неумолчной тревоги, семейнаго разлада и унижающей нужды, распускалась въ какомъ-то давно, или, врне сказать, никогда еще невданномъ ею чувств внутренняго затишья. Она словно переставала быть прежнею собою и втягивалась вся въ этотъ чужой, но уже какъ бы близкій и дорогой ей міръ иныхъ, мирныхъ чувствъ, иныхъ привычекъ, иныхъ помысловъ и задачъ… ‘За что же я ихъ такъ не любила, что именно не нравилось мн у нихъ’? проносилось у нея урывками въ мозгу,— и она никакъ теперь уяснить себ этого не могла… Она только-что передала Александр Павловн, какъ посл похоронъ отца дошла до такого изнуренія, что не могла даже быть на свадьб у сестры и пролежала у себя три дня одна одинешенька въ Юрьев, не имя силы двинуться ни единымъ членомъ, въ какомъ-то каталептическомъ состояніи,— почувствовала себя получше только третьяго дня, ‘и едва,’ говорила она, ‘вернулась способность думать, мысль о брат заныла во мн съ такою силой, что я готова была сейчасъ же хоть пшкомъ отправиться въ Петербургъ… Но что могла бы я тамъ сдлать одна, всмъ чужая?… И тутъ я вспомнила разсказъ Григорья Павловича Юшкова о томъ, что сдлалъ для него вашъ мужъ когда-то… и цлый день вчера промучилась въ колебаніи: обратиться къ нему, или нтъ?…’

— Боже мой! даже воскликнула Александра Павловна:— что же могло васъ остановить?

— Теперь мн самой это почти смшно кажется, съ откровенною усмшкой отвтила Настасья Дмитріевна,— но вчера я была еще подъ впечатлніемъ прежняго… а прежде, я вамъ прямо признаюсь. Александра Павловна, мн тяжело было здсь.

Та вдумчиво остановила на ней свои большіе глаза:

— Я васъ понимаю. Вамъ приходилось переносить столько мученія и лишеній, а у насъ всего слишкомъ много, и мы кажемся такими счастливыми, сказала она, выражая говорившее въ ней глубоко христіанское чувство этими наивными, въ свтскомъ смысл почти неумстными словами.

— ‘Кажетесь?’ повторила двушка съ изумленіемъ:— неужели только?..

Троекурова слегка смутилась и покраснла:

— Полное счастіе — въ неб, а здсь у каждаго свой крестъ и, по мр силъ, дано каждому… И за все надо благодарить Бога! заключила она поспшно, увидавъ входившаго слугу.

— Кушать подано, доложилъ онъ: — господа въ столовой дожидаются.

— Пойдемте скоре! молвила хозяйка, вставая, — мы заболтались и прослышали звонъ, а имъ тамъ всмъ сть хочется…

— Что же это такое! вскликнула растерянно Настя,— сколько наконецъ времени я у васъ сижу!

— Чмъ доле, тмъ лучше, возразила хозяйка, пропуская руку подъ ея локоть и увлекая ее съ собою къ двери. Настасья Дмитріевна не противилась…

Въ столовой он нашли въ сбор весь домашній кружокъ Всесвятскаго. Только-что пріхавшій Гриша Юшковъ разговаривалъ спиной въ двери съ Машей, стоявшею въ амбразур окна, сквозь которое косой лучъ клонившагося къ западу солнца обливалъ ея молодую красоту какимъ-то побднымъ пурпурнымъ сіяніемъ. Она ему передавала что-то съ большимъ оживленіемъ, разводя руками и глядя ему прямо въ лицо весело сверкавшими глазами… Увидавъ входившихъ, она бросила его, кинулась въ гость и возгласила громогласно. указывая рукой на молодаго человка:

— Настасья Дмитріевна, а вотъ и Григорій Павловичъ!

— Очень рада, пролепетала двушка со внезапнымъ біеніемъ сердца.— Мы давно знакомы, сочла она нужнымъ прибавить, пытаясь улыбнуться.

Онъ живо обернулся на ея слова, поклонился ей преувеличенно низкимъ поклономъ, причемъ въ немалой досад своей почувствовалъ, что покраснлъ, и, не отвчая, поспшилъ подойти къ рук хозяйки.

— Павлу Григорьевичу лучше, мн Маша сказала, молвила Александра Павловна, цлуя его по-старинному въ лобъ.

— Онъ даже къ вамъ собирался сегодня, отвтилъ онъ_?— можетъ быть, и прикатитъ посл обда.

— Ахъ, какъ я буду рада, сто лтъ мы съ нимъ не видались!…

— Здравствуйте, барышня, здравствуйте! говорилъ тмъ временемъ подошедшій къ Наст Николай Ивановичъ ирсовъ,— узналъ, что вы здсь, нарочно обдать пришелъ… Хвалю, хвалю, давно бы такъ! добавилъ онъ шопотомъ и подмигивая ей смющимся взглядомъ.

— А вотъ этого джентльмена помните, Настасья Дмитріевна? спросилъ ее съ улыбкой Троекуровъ, подводя въ ней сына, тонкаго, какъ жердь, не по лтамъ выросшаго мальчика, изяществомъ наружности своей представлявшаго дйствительно типъ юнаго ‘джентльмена’, благовоспитаннаго и благодушнаго. Онъ, въ противоположность сестр, былъ черноволосъ, какъ мать, съ голубовато-срыми, какъ у отца, глазами, никогда словно не улыбавшимися.— Miss Simpson, monsieur Blanchard, Вячеславъ Хлодомировичъ Павличекъ, воспитатель моего сына, Петръ Петровичъ Молотковъ, преподаватель нашего училища, Владиміръ Христіановичъ Пецъ, директоръ здшняго сахарнаго завода, медленно и явственно называя имена стоявшихъ у стола лицъ, познакомилъ съ ними двушку хозяинъ… Она кланялась конфузливо и робко въ отвтъ на ихъ поклоны, обводя кругомъ разбгавшимися глазами: она такъ давно не была ‘въ обществ’, такъ отвыкла видть ‘людей’…

Хозяйка посадила ее между собою и докторомъ, пригласивъ по другую свою сторону Пеца, которому хотла поручить что-то въ Москв, куда онъ халъ завтра. Маша заняла обычное свое мсто, подл отца. Остальные размстились, кто какъ хотлъ. Обдали за большимъ круглымъ столомъ, одна форма котораго какъ бы исключаетъ всякую іерархію мстъ…

Общій, оживленный разговоръ завязался вслдъ за первымъ же блюдомъ. Мотивъ подала ему Маша, сообщившая учителю Молоткову о поздк своей къ отцу Алексю въ Блиново и объ его общаніи уговорить мать Евлаши Макарова оставить сына въ школ.

— А не ‘уговоритъ’, усмхнулся Борисъ Васильевичъ,— можно будетъ иначе…

Глаза Маши блеснули, она всегда угадывала мысль отца съ полуслова:

— Я такъ и сказала отцу Алексю, папа, что я готова изъ своихъ денегъ заплатить ей вдвое противъ того, что могъ бы ей посылать Евлаша изъ своихъ заработанныхъ денегъ на Серпуховской фабрик.

— Не разоришься, усмхнулся онъ опять,— да и недолго бы пришлось платить. Вдь онъ у васъ кончаетъ, кажется? обратился онъ въ Молоткову.

— Въ послдній классъ переходитъ, отвтилъ тотъ.

— А потомъ что же: все-таки не миновать ему этой бумагопрядильни, которая такъ страшитъ Марью Борисовну?

— Жаль было, Борисъ Васильевичъ, сказалъ Молотковъ, упершись взглядомъ въ оконечность приподнятаго имъ ножа,— мальчикъ замчательно способный!

— Такъ вы что же бы думали?

Молотковъ съ улыбкой повелъ глазами въ сторону Маши, подгонявшей его черезъ столъ самыми поощрительными кивками, и отвчалъ:

— Я бы могъ его въ годъ времени, Борисъ Васильевичъ, ко второму классу гимназіи приготовить: онъ отлично пошелъ бы тамъ.

— Зачмъ это вы мн ране не сказали, Петръ Петровичъ?… вмшался Юшковъ:— дядя мой, вы знаете, располагаетъ процентами съ капитала, оставленнаго ему княземъ Ларіономъ Васильевичемъ Шастуновымъ именно вотъ на такіе случаи…

— Ахъ, оставьте, пожалуйста, Григорій Павловичъ, жалобнымъ голосомъ прервала его Маша:— разв не можемъ мы это сами съ папа устроить!… Ты молчишь, папа? тревожно воззрясь въ отца, вскрикнула она тутъ же.

— ‘Устроить’ не долго, сказалъ онъ ей,— но вопросъ не въ этомъ, а въ томъ, на благо-ли это будетъ мальчику? Разъ въ гимназіи, онъ пріобщается въ такъ-называемому у насъ міру ‘интеллигенціи’ и порываетъ съ тмъ, къ которому принадлежитъ по рожденію, по всмъ впечатлніямъ и складу понятій своего дтства… Этотъ разрывъ, какъ бы рано ни произошелъ онъ, не можетъ не отзываться на всей дальнйшей жизни человка…

— Да, сожалительно, что въ Россіи это такъ есть! промолвилъ въ полголоса Павличекъ, наставникъ Васи Троекурова, обращаясь къ сидвшему подл него воспитаннику своему.

— Что вы говорите, Вячеславъ Хлодомировичъ? спросилъ хозяинъ, до котораго донеслись эти слова.

— Я говору, скромно, чтобы не сказать робко, отвчалъ молодой ученый, Моравецъ родомъ, успвшій въ теченіе четырехлтняго пребыванія своего въ Россіи совершенно удовлетворительно овладть ея письменнымъ и разговорнымъ языкомъ, но до сей минуты все еще не справившійся, какъ говорилъ онъ, ‘со свистящею Ю и деревяннымъ Л’,— я говору, что слдуетъ весьма сожалть о томъ обстоятельств, на которое ваше превосходительство сейчасъ указало. Въ другихъ странахъ образованіе не мшаетъ оставаться въ томъ кругу и при тхъ бытовыхъ условіяхъ, среди которыхъ человкъ родился.

— Oh, en France c’est pourtant exactement la mme chose, возразилъ m. Blanchard, бывшій воспитанникъ Парижской политехнической школы и инженеръ, состоявшій при завод Троекурова по технической части и дававшій дтямъ его уроки французскаго языка и математики:—un fils de paysan qui a pass par le collge devient un bourgeois et ne retourne plus la charrue de son pre.

— Я знаю, знаю, во Франціи это тоже такъ, завивалъ утвердительно головой Павличекъ, — но въ Даніи, въ Швеціи… въ нашей сторон это не такъ, не такъ! Вы въ Богеміи… у Чеховъ, поправился онъ,— весьма часто можете видть поселянина, имющаго свое testimonium maturitatis въ карман, а иногда даже дипломъ отъ университета и который самъ запрягаетъ своихъ коней въ фуру и детъ съ ними въ поле работать.

— Ну, до этой миологіи намъ далеко! громко засмялся Николай Ивановичъ ирсовъ, почитавшій какъ бы обязанностью своею постоянно относиться скептически къ тому, что называлъ онъ ‘классическими фантазіями’ Павличка, съ которымъ былъ, не смотря на то, величайшій пріятель:— у насъ какъ только ‘вышелъ изъ народа’, такъ сейчасъ на теплое чиновничье мстечко, а не выгорло — въ нигилисты норовитъ.

— А Ломоносовъ, а наши іерархи? вскликнулъ неожиданно Вася съ широко выступившимъ у него на щекахъ румянцемъ.

— Николай Ивановичъ преувеличиваетъ, по обыкновенію своему, заговорилъ опять Борисъ Васильевичъ, быстро окинувъ сына какъ бы тревожнымъ взглядомъ, — не одинъ Ломоносовъ выходилъ и будетъ, надо надяться, выходить въ Россіи изъ народа. Но по тому судя, какъ у насъ ведется дло теперь, можно опасаться, что отъ народной почвы будутъ все чаще отрываться искусственно привлекаемые къ высшему образованію люди дюжинныхъ способностей и дряннаго характера, годные лишь разв на пополненіе извстной арміи ‘умственнаго пролетаріата’, то-есть жальчайшаго и вмст съ тмъ опаснйшаго класса лицъ, какой только можетъ существовать въ государств.

— И это тмъ боле врно, молвилъ директоръ завода Пецъ, Русскій и православный, не смотря на свою нмецкую фамилію,— что въ послднее время сталъ замчаться такой фактъ, что этотъ людъ низменное происхожденіе свое въ какую-то заслугу себ вмняетъ и за нее привилегій требуетъ… У насъ въ Технологическомъ институт, разсказывали мн, недавно такой анекдотъ произошелъ. Поставилъ профессоръ одному такому за отвтъ единицу на экзамен. Тотъ въ амбицію, объясненія требуетъ. ‘Сколько вы заслужили, столько я вамъ и поставилъ’, говоритъ ему профессоръ. А тотъ себя въ грудь кулакомъ, и выпалилъ: ‘Я, говоритъ, изъ народа вышелъ, мн лишній годъ на курс просидть разсчетъ составляетъ, такъ вы что-же мн колъ ставите!’… Точно будто кто его просилъ ‘выходить!’…

— Ну, а профессоръ, само собою, доводомъ такимъ умилился до слезъ и выправилъ колъ на тройку? спросилъ, надрываясь отъ смха, толстякъ докторъ, за которымъ такъ и залился своимъ звенящимъ молодымъ хохотомъ Вася.

— Не знаю, но очень вроятно… тамъ у насъ либерализмъ теперь во всей сил.

— Eh bien, c’est la roue qui tourne, комически возгласилъ Blanchard, пожимая плечами: — on disait autrefois: ‘Saluez, vilains, voil Crillon {Одинъ изъ мужественнйшихъ сподвижниковъ и любимцевъ короля Генриха IV, происходившій отъ древней италіянской фамиліи Бальби.} qui passe!’ Ils disent aujourd’hui: ‘Je suis vilain: fils des croiss, chapeau bas’..

— Bravo, monsieuer Blanchard!

И Маша порывисто захлопала въ ладоши.

Галантный Французъ приложилъ руку къ сердцу и низко склонилъ по ея адресу лысую голову свою надъ тарелкой. Она снова обратилась къ отцу:

— А я все же, папа, къ прежнему, о Евлаш. Согласенъ ты на предложеніе Петра Петровича?

— А я вижу, отвтилъ онъ съ притворною досадой,— что у васъ съ Петромъ Петровичемъ устроенъ по этому случаю противъ меня заговоръ… Смотрите, примолвилъ онъ серіозно,— вы на отвтственность свою берёте большое дло: цлую судьбу человка… Отъ бумагопрядильни, разумется, слдуетъ его избавить. Но у насъ же тутъ, во Всесвятскомъ, ему, на самый-ли заводъ поступилъ бы онъ, или въ контору, если онъ склоненъ боле къ письменнымъ занятіямъ, обезпечена будущность, вполн соотвтствующая той рамк, въ которой онъ родился, обезпеченъ заработокъ на все время, пока онъ будетъ къ состояніи работать, и безбдное существованіе подъ старость…

— У насъ на завод особенное рабочее положеніе, объяснилъ вполголоса Пецъ, перегибаясь черезъ столъ къ Настась Дмитріевн, жадно, какъ онъ замтилъ, прислушивавшейся къ разговору: — плата постояннымъ нашимъ рабочимъ увеличивается на десять процентовъ чрезъ каждыя пять лтъ, изъ нея же вычитается обязательно четыре процента въ особую эмеритальную кассу, куда Борисъ Васильевичъ вноситъ со своей стороны ежегодно шесть процентовъ изъ чистой заводской прибыли. Изъ образовавшагося у насъ теперь уже довольно значительнаго капитала рабочій, прослужившій у насъ безупречно пятнадцать лтъ, получаетъ отъ завода весь нужный матеріалъ и помощь деньгами, по разсчету, на перестройку, обязательную же, избы своей на каменную, по одному изъ имющихся у насъ для этихъ построекъ плановъ, по его выбору, а чрезъ двадцать пять, если захочетъ выбыть изъ завода, дв трети послдняго жалованья, которое онъ получалъ за работ, будутъ обращаться ему въ пожизненную пенсію…

— Да это Лассалевское ученіе на практик! восторженно воскликнула двушка.

Пецъ засмялся:

— Ужь не знаю, право, своимъ умомъ дошли, кажется…

— Я объ этомъ предмет много думалъ въ послдніе дни,Борисъ Васильевичъ, говорилъ тмъ временемъ Молотковъ,— у насъ дйствительно теперь, благодаря льготамъ по военной повинности, многочисленнымъ стипендіямъ въ заведеніяхъ и такъ дале, искусственно, какъ вы врно замтили, привлекается къ высшему ученію много молодыхъ личностей изъ низшихъ сословій, для которыхъ полученное ими образованіе обращается затмъ часто въ источникъ страданій, а иногда и въ гибель, развивая въ нихъ потребности не но мр средствъ и претензіи не по мр способностей… Но вдь есть однако въ народ натуры, исключительно даровитыя, для которыхъ тсный кругъ образованія элементарной школы оказывается недостаточнымъ.

— Эти натуры сами, такъ или иначе, не безпокойтесь, всплывутъ на верхъ, вско выговорилъ Троекуровъ,— но народная школа никакъ не должна имть въ виду эти исключительныя натуры. Изъ крестьянскаго ребенка сдлать грамотнаго христіанина, а при этомъ подготовить его по возможности твердо, то-есть практично, къ какой-либо ремесленной или промышленной спеціальности, которая дала бы ему средство зарабатывать хлбъ свой тамъ, гд земля не окупаетъ полагаемаго на нее труда,— вотъ единственная задача народнаго обученія. Задаваться иными, боле ‘широкими’ soi-disant цлями, какъ длаютъ это наши петербургскіе или екатеринославскіе педагоги, не только ошибка, а преступленіе, по-моему!..

— Никакъ ужь не ‘мои’, возразилъ усмхаясь молодой учитель, студентъ Вианской семинаріи,— уже потому, что эти господа ровно ничего своего здороваго не сказали намъ до сихъ поръ, а все лишь пережевываютъ и перемалываютъ, что прочтутъ въ нмецкихъ книжкахъ. Нмецкая же школа намъ не указъ: вся она построена на раціонализм, а у насъ она можетъ стоять только на Церкви, иной народъ нашъ не признаётъ, да и не признаетъ никогда, пока останется врнымъ себ и своей исторіи, Церковью созданной.

Троекуровъ утвердительно кивнулъ.

— Папа, возгласила Маша, сидвшая какъ на иголкахъ въ продолженіе этого разговора.— увряю тебя, что Евлаша останется такимъ же хорошимъ христіаниномъ и честнымъ мальчикомъ въ гимназіи, какъ онъ былъ у насъ въ школ, а сидть за книжкой ему, само собою, будетъ гораздо пріятне, чмъ за теркой стоять.

Вс разсмялись.

— Да, добавилъ Молотковъ,— у мальчика голова рефлективная.

— ‘Рефлективная!’ повторилъ Борисъ Васильевичъ съ веселою, безобидною ироніей:— посл этого мн остается конечно только сложить оружіе.

Прелестные вишневые глаза Маши заблистали, какъ дв звздочки:

— Такъ это можно почитать конченнымъ, папа, да?… Она наклонилась къ нему и въ полголоса:— и умоляю тебя, что-бъ это изъ жалованья, которое ты мн даешь… Я хочу, что-бъ онъ былъ… какъ это говорится, Боже мой!.. да, что-бъ Евлаша былъ моимъ, собственно моимъ, стипендіатомъ, пока онъ будетъ въ гимназіи, а потомъ въ университет… Потому что онъ непремнно въ университетъ поступитъ… и на историческій факультетъ,— я непремнно потребую отъ него,— это самый лучшій предметъ занятій… И вообрази, папа,— голосъ ея звенлъ уже громкими и восторженными нотами,— изъ него вдругъ выйдетъ замчательный человкъ, знаменитый ученый, которымъ похвалится вся Россія!…

— Россія учеными своими не привыкла хвалиться, комически застнчивымъ тономъ произнесъ докторъ.

— Потому что она ихъ не знаетъ, возразилъ Пецъ.

— Потому что они блещутъ въ ней своимъ отсутствіемъ, отпарировалъ тотъ.

— Потому что хвалить свое вообще, кажется, не въ натур русскихъ людей, примирительно замтилъ Павличекъ, сидвшій между ними.

— И любезно будто бы, и ядовито, у, какъ! расхохотался ирсовъ:— сейчасъ виденъ Славянинъ, прошедшій чрезъ горнило европейскаго образованія, наша братія, неумытые русскіе люди, передразнилъ онъ слегка выговоръ Павличва.

Miss Simpson, чопорная пожилая Англичанка, молча все время пережевывавшая блюдо за блюдомъ своими длинными и крпкими зубами, при слов ‘неумытые’ (она понимала по-русски), будто вскинутая пружиной, такъ и впилась черезъ столъ негодующимъ взглядомъ въ лицо господина, выражавшагося такъ не gentlemanly.

Еще не подали сладкаго, какъ подъ окнами столовой, выходившей на дворъ, послышался стукъ подъзжавшаго ко крыльцу экипажа.

— Это Павелъ Григорьевичъ! обратилась съ радостнымъ взглядомъ ко Гриш Александра Павловна, безмолвствовавшая до сихъ поръ, какъ всегда, когда при ней, какъ выражалась она не то шутливо, не то смиренно, ‘заводилисъ умныя рчи’.

— И даже съ дядей, отвтилъ онъ, глядя черезъ спину въ открытое окно.

Хозяинъ поспшно всталъ съ мста итти навстрчу старикамъ-братьямъ, хозяйка послдовала его примру, а за нею поднялись и вс остальные…

— Ну вотъ, ну вотъ, такъ и зналъ, архіерейская встрча, послышался затмъ въ дверяхъ смхъ и еще бодрый, густой басъ стараго моряка:— ну, не стыдно-ли? Вдь, чай, еще не дообдали?…

— Сейчасъ кончаемъ, говорила Александра Павловна, цлуя его и Василія Григорьевича въ голову.

— Ну и кончайте, а мы посидимъ съ вами…

— Не хотите-ли чего-нибудь?

— Что это вы! Вдь мы съ Василіемъ старосвтскіе помщики. Со смерти бдной моей Вры оминишны, вздохнулъ Павелъ Григорьевичъ (Вра оминишна скончалась отъ простуды года четыре предъ тмъ, напившись ледяной воды изъ ключа посл двухчасовой варки на солнц, при тридцати градусахъ жары, какого-то диковиннаго смородиннаго сиропа),— онъ у меня за Пульхерію Ивановну состоитъ: въ часъ пополудни заставляетъ меня обдать.

— И что же, хорошо, Паша, ближе къ природ, возразилъ тотъ съ тихимъ и счастливымъ смхомъ, нжно пожимая въ то же время обими своими толстожилыми, дрожащими руками тонкую руку Маши, подбжавшей къ нему съ радостнымъ привтомъ.

— Вотъ онъ и удовлетворенъ, продолжалъ смяться морякъ, указывая на брата,— увидлъ свой предметъ и въ небесахъ! Вы думаете — онъ для кого напросился пріхать со мною сюда? Единственно для Маріи Борисовны. Ночью ею бредитъ, не шучу!…

— Не совсмъ, не совсмъ, а есть немножко! сіяя своими уже тускнвшими, но все еще юношески восторженными глазами, молвилъ на это старикъ, не отрываясь ими отъ двушки.

— Не балуйте меня очень, Василій Григорьичъ, смялась она,— а то я еще хуже стану, чмъ есмь.

— Нельзя, нельзя, пролепеталъ онъ какъ бы таинственнымъ шопотомъ:— на разстояніи четверти вка другую вотъ встрчаю…

Онъ не договорилъ, и изъ-подъ его старческихъ покраснвшихъ вкъ выступили дв крохотныя, какъ брызги осенняго дождя, росинки слезъ.

— Борисъ, говорила тмъ временемъ хозяйка,— у насъ сладкое сегодня мороженое, я велю подать въ гостиную. Messieurs et dames, je vous prie!…

Маша подхватила стараго своего поклонника подъ руку и, медленно подвигаясь съ нимъ нога въ ногу, молвила ему на ухо:

— А я вотъ сейчасъ съ вашимъ племянникомъ такъ ссориться буду!…

— Чмъ онъ провинился, птичка моя райская, чмъ? испуганно пробормоталъ онъ.

Она засмялась:

— Пусть самъ вамъ потомъ разскажетъ. Только это не страшно, промолвила она успокоительно.

XVII.

Въ гостиной хозяйка посадила опять подл себя гостью и, обращаясь къ Павлу Григогорьевичу Юшкову:

— Вы Настасью Дмитріевну Буйносову помните? проговорила она, глядя ему прямо въ глаза съ выраженіемъ — будьте-молъ, очень васъ прошу, любезны съ нею.

Услыхавъ фамилію Буйносовыхъ, старый морякъ безсознательно передернулъ обрубкомъ отрзанной своей руки, и видимая тнь неудовольствія пробжала по его лицу. Но взглядъ Александры Павловны тотчасъ же смягчилъ его и перемнилъ расположеніе къ ‘этой особ’… ‘Не даромъ же, видно, взялъ ее подъ крылышки нашъ ангелъ’ (такъ называлъ онъ въ глаза и за глаза Александру Павловну), разсудилъ онъ.

— Какже-съ, встрчались здсь… А давно этому, годика два будетъ, отвчалъ онъ привтливымъ тономъ.

Онъ подалъ ей руку, слъ подл нея…

— Настасья Дмитріевна… совсмъ одна осталась теперь, какъ бы что-то желая объяснить, съ задержкой произнесла Троекурова.

— Знаю, знаю… горе немалое! участливо вздохнулъ онъ, глядя на двушку, на впалые глаза ея и щеки. ‘Съ сестрой очевидно ничего общаго!’ пронеслось у него въ голов.— Вы остаетесь у себя въ Юрьев? спросилъ онъ.

— Нтъ, сказала она какъ бы нсколько смущенно,— я думаю на дняхъ въ Москву хать.

— На долго?

— Не знаю, но сюда я вроятно не вернусь.

— Тяжело слишкомъ, я понимаю, промолвила Александра Павловна.

— Въ Москв поселитесь? спросилъ опять Юшковъ.

— Едва-ли, отвтила она не сейчасъ и не сейчасъ опять добавила:— тамъ меня прямо не примутъ…

— Куда?

Настя вдругъ и совсмъ смутилась. Отвтъ — прямой отвтъ на вопросъ, вызванный ея же словами,— какъ бы не осмливался теперь выпасть изъ ея устъ. ‘Какъ покажется это здсь страннымъ, дикимъ!’ думалось ей… Она робко подняла глаза на хозяйку, но тутъ же, какъ бы прочтя въ ея улыбк нежданное себ поощреніе, мгновенно ршилась:

— Я желаю поступить на сцену, выговорила она слегка дрогнувшимъ голосомъ.

Первая мысль ея однако оказалась врною. Павелъ Григорьевичъ, хмурясь, задергалъ себя за длинную, блую теперь какъ лунь бороду и опустилъ глаза, что-то испуганное, жалостливое сказалось въ чертахъ хозяйки:

— Въ актрисы! скорбно дрогнулъ ея голосъ.

— Жить чмъ-нибудь надо, а я ни на что другое не способна, поспшно, съ выступившею у нея вдругъ краской на лиц, объяснила двушка, будто извиняясь и стараясь въ то же время доказать себ, что ей ‘все равно, что бы они ни думали объ этомъ’…

Александра Павловна взяла ее за руку и, не выпуская ея изъ своей:

— Вдь это ужасная карьера, милая, прошептала она,— со всхъ сторонъ…

— Много ужь грязи придется видть! брезгливо отмтилъ морякъ.

— Знаете что, поторопилась заговорить Троекурова, испугавшись, что-бъ эти слова не оскорбили какъ-нибудь двушки,— не ршайтесь такъ, сейчасъ… Поговорите сначала съ Борисомъ Васильевичемъ. Онъ такъ много жилъ, видлъ въ своей жизни и думалъ… Онъ вамъ можетъ хорошій совтъ дать…

— Врно! И Павелъ Григорьевичъ качнулъ головой:— Борисъ Васильевичъ въ этомъ случа всхъ насъ компетентне, какъ пишутъ у насъ теперь въ газетахъ, какъ бы съ новою брезгливостью добавилъ онъ.

— Право, милая, настаивала Александра Павловна, нжно пожимая ея руку и глядя ей тревожно въ лицо,— поговорите съ нимъ!… Вотъ онъ теперь толкуетъ съ monsieur Бланшаромъ и Николаемъ Ивановичемъ о новомъ корпус, который они хотятъ пристроить въ нашей больниц, а когда онъ кончитъ, мы его позовемъ…

— Ахъ, право, это напрасно, я… начала было Настя и не договорила: она чувствовала себя въ какомъ-то заколдованномъ кругу, изъ котораго не имла силы вырваться…

Маша тмъ временемъ, усадивъ подл Василья Григорьевича Юшкова учителя Молоткова, съ которымъ онъ тотчасъ же и вступилъ по обыкновенію въ преніе по поводу какого-то ненравившагося ему ‘новаго педагогическаго пріема’, поманила къ себ рукою заговорившаго было съ miss Simpson Гришу, увлекла его съ собою къ окну, въ сторону сада, и начала съ оника:

— Зачмъ вы такъ не любезны были съ нею?

— Съ кмъ это, съ miss Simpson? съ притворнымъ смхомъ спросилъ онъ, будто не понимая, про кого она говоритъ:

— Безъ увертокъ пожалуйста! строго выговорила Маша:— Когда она вошла съ maman въ столовую, я нарочно назвала васъ: вы поклонились ей, будто въ первый разъ ее видите. Это, во-первыхъ, неучтиво, а во-вторыхъ, une finesse cousue de fil blanc.

— Какая finesse? досадливо сморщась, воскликнулъ онъ, избгая въ то же время ея глазъ.

Но она неумолимо допекала его:

— Вы хотли показать maman… и всмъ, что вы съ нею едва знакомы, когда это неправда, когда вы къ нимъ постоянно здили… Правда, не для нея, подчеркнула она съ какою-то странною смсью веселой насмшки и серьезнаго упрека,— но вдь это все равно…

— Какъ, и вы туда же? вырвалось неудержимо у молодаго человка.

Брови у нея сдвинулись:

— Куда ‘туда же’? холодно и гордо уронила она.

Гриша глянулъ на нее искоса и счелъ за лучшее засмяться опять:

— Кто это, скажите, далъ вамъ право меня допрашивать… и вообще командовать мною? подчеркнулъ онъ какъ бы въ шутку.

— Кто? пылко повторила она съ засверкавшими глазами:— вы сами, ваше поведеніе!…

— Это еще что? какое ‘поведеніе’?…

— Разв мн не досадно… вдь вы мн какъ братъ съ дтства… разв не досадно мн видть, какъ вы маетесь и не имете при этомъ le courage de vos sentiments… Вдь я васъ насквозь вижу: вы стараетесь показать себя спокойнымъ и равнодушнымъ, думаете всхъ обмануть, а вамъ слово промолвить трудно со времени одной свадьбы.

Онъ хотлъ возразить, остановить ее, но она не дала ему на это времени:

— Вс говорили, что это было бы для васъ самое большое несчастіе, и вы сами это, врно, увидли… потому что допустили, что не вы, а другой взялъ ее… Такъ будьте же тогда мущиной, не выдавайте, что васъ мучитъ!… Еслибъ это со мной случилось, я бы или поставила на своемъ противъ всего міра, или такъ съумла бы себя стиснутъ, что моя подушка не знала бы, что я думаю и чувствую! вскликнула красавица-двочка съ выраженіемъ страстной и неодолимой энергіи.

Гришу эта выходка окончательно взорвала:

— А я васъ прошу, Марья Борисовна, отчеканилъ онъ, весь поблднвъ даже отъ досады,— избавить меня отъ вашихъ уроковъ. Я чуть не на двадцать лтъ старе васъ…

— На семнадцать! поправила она скороговоркой.

— Все равно!.. И длать вамъ замчанія мн относительно того… что до васъ во всякомъ случа отнюдь не касается, пробормоталъ онъ,— по меньшей мр смшно!..

Она покраснла до самыхъ ушей… но тутъ же разсмялась, жалостливо глянула на него:

— Ну, такъ и погибайте, какъ знаете! А я такихъ мущинъ, какъ вы, уважать не могу…

И, стремительно вскинувшись съ мста, понеслась въ противоположную сторону комнаты, опустилась на стулъ подл Василія Григорьевича и проговорила ему на ухо:

— Выпла ему все до конца.

— Что это, моя птичка? обернулся на нее, не понявъ въ первую минуту, старецъ.

— А я вамъ говорила: Гриш, племяннику вашему…

— Да, да, Гриш, блаженно засмялся онъ,— ‘выпли’, говорите… И хорошо, чтобы долго помнилъ, а?

— Желала бы!

И тонкія брови Маши сдвинулись еще разъ.

— Ну, а онъ что же, благодарилъ, надюсь?

Она чуть-чуть пренебрежительно приподняла плечи:

— Изволили разгнваться, по обыкновенію… Онъ удетъ съ вами теперь въ Углы и недлю цлую потомъ сюда не покажется, чтобы доказать мн свое великое неудовольствіе… А чрезъ недлю соскучится, положитъ гнвъ на милость, и все по-прежнему пойдетъ… Вдь я его наизусть знаю, дядя Базя, съ легкимъ вздохомъ примолвила двушка, несказанно радуя старика ласкательнымъ уменьшительнымъ, которымъ называла она его въ дтств.

Большіе голубые глаза его остановились на ней съ невыразимою любовью:

— Пери вы моя!.. Виднье райской стороны!.. лепеталъ онъ восторженно на своемъ романтическомъ язык временъ Свтланы и Рыцаря Тогенбурга…

— Борисъ, молвила Александра Павловна подошедшему къ нимъ мужу,— Настась Дмитріевн надо будетъ посовтоваться съ тобою объ одномъ… предмет.

— Очень радъ, поспшилъ онъ отвтить,— тмъ боле, что мы, кажется, утромъ не совсмъ успли договориться… Не пройдемъ ли мы опять ко мн, Настасья Дмитріевна, предложилъ онъ двушк,— здсь намъ будетъ не такъ свободно.

Онъ усадилъ ее въ кабинет на прежнее мсто, а самъ опустивъ вдумчиво голову и засунувъ руку за бортъ застегнутаго сюртука, медленно зашагалъ по комнат:

— Мн не хотлось бы оставить въ васъ ни тни сомннія, началъ онъ,— относительно искренняго, сердечнаго, скажу я, желанія быть вамъ на что-либо пригоднымъ. Съ несчастію, вы отнеслись ко мн, прося содйствія именно въ томъ, въ чемъ я самымъ ршительнымъ образомъ долженъ отказать вамъ. Я не могу ходатайствовать, поймите, у властей по длу, къ которому, будь я на ихъ мст, я отнесся бы по всей вроятности еще строже, чмъ они… Вы говорили сегодня о ‘прощеніи’. Я не допускаю прощенія для тхъ, которые прежде всего о немъ и не просятъ и, главное, не дали бы его сами никому, если-бы власть когда-либо попалась имъ въ руки…

Онъ остановился на-ходу и пристально взглянулъ на молча внимавшую ему двушку съ улыбкой, сквозь которую пробивалось выраженіе дкой внутренней горечи:

— На ваше счастіе, сказалъ онъ,— такихъ безпощадныхъ, какъ я, не много найдется въ гуманнйшей Россіи нашихъ дней. Если я не почитаю возможнымъ принять на себя ходатайство за вашего брата, то вы отъ этого нисколько не потеряете,— напротивъ! Выгородить его или довести, по крайней мр, степень его виновности до минимальнйшихъ размровъ будутъ стараться лица, гораздо боле вліятельныя тутъ, чмъ могъ бы быть въ этомъ случа я.

— Кто такіе? изумленно вскликнула Настя.

— Весь тотъ судебный персоналъ, чрезъ руки котораго пройдетъ онъ: адвокаты, прокуроры, судьи…

— Вы думаете?… И въ мысленномъ представленіи ея въ ту же минуту выросла маленькая и ршительная фигура ‘представителя прокурорской власти’ Тарахъ-Таращанскаго, и визгливый фальцетъ его прозвенлъ еще разъ въ ея ух: ‘Я вдь всему этому не придаю никакого серьезнаго значенія*.— Вы думаете? оживленно повторила она.

— Увренъ, отвтилъ съ тою же дкою улыбкой Троекуровъ: — вдь судьи и подсудимые того же взращенія цвтки будутъ, тмъ же духовнымъ млекомъ вспоенные, на тхъ же Чернышевскихъ и компаніи воспитанные… Но объ этомъ довольно!… Вы не гнваетесь на меня за мою откровенность? спросилъ онъ нежданно, протягивая ей руку.

— Хотла бы, не могу! слабо усмхнулась она, пожимая ее:— еще собираясь къ вамъ, я внутренно чувствовала, что вы не можете дать мн другаго отвта, и похала только, чтобы не обвинять себя потомъ, что не сдлала въ этомъ случа всего, что было въ моей власти.

— И не раскаиваетесь теперь, что похали? тихо и мягко спросилъ онъ.

— Нтъ, Борисъ Васильичъ,— и глаза ея засіяли добрымъ сіяніемъ: — я не ждала, признаюсь вамъ, того сердечнаго пріема, который встртила здсь… и никогда не забуду его…

— Ну, и прекрасно, прекрасно!… не далъ онъ ей говорить дале. Онъ подвинулъ кресло и слъ къ столу, прямо противъ нея: — а теперь поговоримте собственно о васъ. О чемъ желаетъ Александра Павловна, чтобы вы ‘посовтовались’ со мною?

— Ее очень испугало, молвила со слабою усмшкой Настя,— намреніе мое поступить на сцену.

— А вы желаете?…

— Да!… Вы этого тоже не одобряете? вырвалось у нея невольно…

— Это будетъ зависть… сказалъ онъ.

— Отъ чего?

— Отъ того побужденія, которое подвигаетъ васъ на это намреніе.

— Я сказала Александр Павловн: жить чмъ-нибудь надо, а у меня къ этому, кажется, способность есть.

— И только?…

— Что?

— Только способность? подчеркнулъ онъ.

Она поняла… и поняла то, что ‘этотъ человкъ пойметъ ее’ въ свою очередь, что ‘ему можно будетъ сказать все’, все то, о чемъ такъ много передумано ею, и чего до сихъ поръ не находила она возможнымъ поврить ни одной душ живой въ сред своихъ… Не даромъ же глядлъ онъ на нее теперь ‘такими добрыми и умными глазами’…

— Ахъ, Борисъ Васильичъ, проговорила она задушевно,— я такъ намучилась… я туда ушла бы вся…

— Въ искусство? пояснилъ онъ.

— Да!… Я такъ давно живу одною этою надеждой!… Въ т долгіе часы, которые я, бывало, проводила по ночамъ надъ нимъ… надъ несчастнымъ отцомъ моимъ, вымолвила она чрезъ силу, съ судорожнымъ подергиваніемъ губъ,— я знала, что… при его состояніи… ему не долго жить, что я останусь потомъ одна, безъ средствъ, что надо будетъ мн приложить къ чему-нибудь руки, я все упорне… все любовне, спшно примолвила она, какъ бы поймавъ на лету желанное выраженіе,— ухватывалась за эту мысль… Это былъ мой якорь спасенія, Борисъ Васильичъ, примолвила она и смолкла на мигъ.

Онъ не отрываясь глядлъ на нее, отъ времени до времени поводя сверху внизъ головою. какъ бы приглашая ее продолжать.

— Жить мн… да и всмъ намъ… въ Юрьев было не легко, начала она снова:— съ сестрой мы мало сходились, у нея другія требованія… другія понятія… Братъ ушелъ. Онъ… съ этою слабостью своей… вчно терзавшій себя воспоминаніями объ утерянномъ прежнемъ, недовольный собою и нами, ни съ чмъ не мирившійся и на все досадовавшій какъ ребенокъ… И каждый день т же грошовые разсчеты, мелкія лишенія, старческія, малодушныя жалобы его на недостатокъ удобствъ, въ которымъ привыкъ онъ съ пеленъ… О мук я не говорю, но что горечи, что злости набиралось мн въ душу, если бы вы знали!… А я не родилась злая, Борисъ Васильевичъ, мн тяжело ненавидть и проклинать… Смириться я тоже не могла: недостаточно христіанка я для этого…

— Вы не вруете? спросилъ совершенно спокойно Троекуровъ.

Но этотъ вопросъ какъ бы смутилъ ее нсколько.

— Я не атеистка, впрочемъ, словно извиняясь, отвтила она,— я признаю невдомую… высшую силу… Но Провидніе, какъ говорится, было слишкомъ безпощадно ко всмъ намъ, чтобы могла я врить въ его ‘безконечную милость’ и сносить съ покорностью его удары во имя его ‘будущихъ…’ гадательныхъ наградъ, добавила Настя съ неудачнымъ намреніемъ улыбки,— еслибъ я вровала, сказала она по минутномъ размышленіи,— какъ дается это инымъ… я ушла бы теперь, не задумываясь, въ монастырь, въ пустыню, ‘спасать себя молитвой и постомъ’, какъ говоритъ старецъ Пименъ у Пушкина…

Она остановилась вдругъ, пораженная выраженіемъ страданія, сказавшагося въ эту минуту на лиц ея собесдника.

— Вы дурно себя чувствуете? быстро спросила она.

— Ничего, также поспшно проговорилъ онъ,— въ голов нсколько подергиваетъ… старая обычная у меня боль, нисколько не мшающая мн слушать… Продолжайте, сдлайте милость!

Двушка заговорила опять, она въ этой исповди своей находила какое-то невдомое ей до тхъ поръ душевное удовлетвореніе.

— Христіанскаго смиренія во мн не было, повторила она,— но и доброму, что оставалось у меня въ душ, я не хотла дать погибнуть въ этомъ аду… Чмъ наполнить, на что отдать ее, душу, думала я безустанно, чтобы стоять внутри себя выше житейскихъ терзаній… чтобы было у меня что-нибудь главное… недосягаемое… чему бы я могла предаться такъ, чтобы все возмущающее въ жизни потеряло для меня всякое значеніе… Не знаю, такъ-ли я выражалась и понятно-ли для васъ это чувство, Борисъ Васильичъ?…

— Совершенно, сказалъ онъ,— и совершенно понятно, что это ‘главное’, на что могли бы вы ‘отдатъ душу’, вы попытались искать въ искусств…

— Да, радостно воскликнула она, не правда-ли?… У меня къ театру была страсть съ дтства, я помню, въ Москв, на послднія деньги, бывало, дешь съ братомъ плакать надъ Садовскимъ въ Любим Торцов… А что ночей на пролетъ провела я за Шиллеромъ и Шекспиромъ… Я долго однако боролась съ собою: я люблю дтей, и у меня дипломъ изъ гимназіи есть, я думала сначала посвятить себя педагогіи, поступить куда-нибудь въ учительницы. Но я слишкомъ раздражена, слишкомъ нервна, я бы воспитанникамъ своимъ принесла боле вреда, чмъ пользы… А на сцен т же нервы могутъ еще службу мн сослужить: съ помощью ихъ я буду въ состояніи врне, тоньше принимать въ себя и передавать внутреннюю жизнь лицъ, которыхъ мн придется изображать…

Она говорила съ воодушевленіемъ, съ разгоравшимися все ярче глазами, и все лицо ея, впалое и желтое, словно преобразилось подъ свтомъ этихъ дымчатыхъ и глубокихъ глазъ… ‘Да она просто красива’! сказалъ себ въ изумленіи Троекуровъ…

Онъ продолжалъ глядть на нее, тихо покачивая головой.

— У васъ сценическая, выразительная, подвижная наружность,— безспорно. Остается знать…

— Есть-ли у меня талантъ? договорила она за него.

— Да, усмхнулся онъ.

— Кажется, есть, отвтила двушка безъ притворнаго скромничанья: — покойный отецъ думалъ такъ, по крайней мр, а у него было много вкусу и навыка, онъ такъ много видлъ на своемъ вку… Я прочла съ нимъ много женскихъ драматическихъ ролей: Корделію, Дездемону, Марію Стюартъ, Теклу въ Валленштейн, и изъ нашего репертуара…

— Знаменитую Катерину въ Гроз? неожиданно спросилъ Троекуровъ. И Настя не могла разобрать, похвалою-ли или ироніей отзывался у него этотъ вопросъ. Онъ впрочемъ не далъ ей времени объяснить себ это:

— Во всякомъ случа вамъ слдуетъ, я полагаю, пройти извстную подготовительную школу съ какимъ-нибудь хорошимъ спеціалистомъ… А для этого, и не для одного этого, пока вы не поступите на сцену… средства нужны, Настасья Дмитріевна, молвилъ онъ, не глядя на нее и понижая голосъ.

— Я теперь обезпечена, воскликнула она: — тетка наша, Лахницкая, оставила по завщанію три тысячи рублей сестр моей Антонин съ тмъ, чтобы она пользовалась процентами съ нихъ до замужства, а когда выйдетъ, передала бы ихъ мн въ полное распоряженіе. Тетка предчувствовала, что Антонина со своею красотой найдетъ себ скоро богатаго мужа и не будетъ нуждаться въ этихъ деньгахъ…

— Какія же это деньги три тысячи рублей? возразилъ он: — на проценты ихъ не проживете, а начнете брать изъ капитала, на долго-ли хватитъ?

— До поступленія на жалованье. Вдь если окажется талантъ, не гроши же дадутъ! А не будетъ таланта, и капитала никакого не нужно будетъ: пойду въ какую-нибудь общину, въ сестры милосердія.

— Вы желали бы поступить въ Московскій театръ?

— Конечно, но все равно, я и въ провинцію готова.

— Тамъ… потяжеле будетъ, проговорилъ онъ съ разстановкой.

Она вздрогнула слегка и твердымъ голосомъ:

— Посл того, что суждено мн было испытать, сказала она,— ничто меня не устрашитъ и все отъ меня отскочитъ.

И такъ много внутренней силы послышалось въ этихъ словахъ, что Троекурова точно всего приподняло:

— Идите же съ Богомъ въ путь, порывисто вырвалось у него,— и да хранитъ Онъ васъ отъ недочетовъ и унынія!…

— Вы благословляете? благодарно и ласково глядя ему въ лицо, проговорила Настя.

Онъ задумался вдругъ и отвчалъ не сейчасъ:

— Александра Павловна будетъ, конечно, не довольна такимъ моимъ ‘благословеніемъ…’ хотя, по обыкновенію, ничмъ мн не покажетъ этого, добавилъ онъ съ какою-то странною, унылою улыбкой и словно про себя,— для нея точно такъ же трудно допустить, чтобы двушка, какъ вы, могла ршиться итти въ актрисы, какъ и то, что-бъ эта двушка была ‘недостаточно христіанкою’, чуть-чуть подчеркнулъ онъ, но я позволю себ быть нсколько… какъ бы это сказать, чтобы не слишкомъ обидть себя?… нсколько объективне въ этомъ случа… Не всмъ дано, какъ ей, родиться безгршною, impeccable et immacule! Духъ вры и смиренія есть даръ, величайшій даръ, и не дается онъ всякому, кто захочетъ. А душу живую все же чувствуетъ въ себ каждый, и такъ или иначе ищетъ отршить ее отъ буднишней грязи, алчетъ — и у сколькихъ это напрасно выходитъ,— отдать ее на что-то ‘главное недосягаемое’,— вы хорошо это сказали! — въ чемъ поглотилось бы его личное, назойливое, вчно ноющее я… Вы нашли его въ искусств — что же, съ Богомъ, идите! повторяю. Искусство — то же спасеніе! Оно тоже лучъ изъ того неба… въ ‘награды’ котораго вы не вруете.

Онъ оборвалъ вдругъ и сморщился, будто отъ чего-то горькаго, какъ всегда это бывало съ нимъ, когда иное слово въ пылу разговора, вырывавшееся у него изъ глубины души, могло, по его мннію, быть сочтено за ‘фразу’ слушателями его.

— Я однако въ поэзію пустился, кажется, промолвилъ онъ съ насилованнымъ смхомъ, подымаясь съ мста.

— Ахъ, если бы вы знали, вскликнула на это горячо Настя,— какъ давно я ни отъ кого не слышала этой ‘поэзіи’ и какъ сладко мн ее слышать!…

— Очень радъ!…

Онъ прислъ опять къ столу.

— Такъ вотъ что, Настасья Дмитріевна, поспшилъ онъ заговорить опять:— я дамъ вамъ письмо въ Москву къ одному хорошему моему знакомому, зовутъ его Ашанинъ. Большой повса, весело промолвилъ Борисъ Васильевичъ,— но золотой по сердцу человкъ, онъ свой въ театральномъ мір, поставитъ васъ тамъ въ сношеніе со всми, кто будетъ вамъ нуженъ, и сдлаетъ для васъ вообще все, что только можно сдлать,— отвчаю вамъ за это… Но при этомъ уговоръ, заключилъ онъ.

— Какой? съ нкоторымъ изумленіемъ спросила она.

— Во-первыхъ, вы остановитесь по прізд въ дом моемъ на Покровк и устроитесь тамъ на все время, пока пробудете въ Москв…

Она хотла возразить, но онъ остановилъ ее движеніемъ руки:

— Во-вторыхъ, вы должны общать Александр Павловн… и мн, что будете почитать Всесвятское роднымъ для себя мстомъ, куда станете прізжать проводить время, которое окажется у васъ свободнымъ. Артистамъ уединеніе и отдыхъ бываютъ нужны въ интерес же ихъ таланта, а здсь вы будете пользоваться ими среди людей, искренно къ вамъ расположенныхъ и такъ же мало стсняя себя вмст съ тмъ, какъ если бы вы были у себя въ Юрьев.

Настя не успла отвтить.

Въ незапертыя изъ гостиной двери кабинета входила хозяйка дома:

— Что, кончили? спросила она съ порога.

— Надюсь, отвтилъ Троекуровъ, вставая и направляясь къ ней,— но боюсь, что ты останешься не совсмъ довольною тмъ, къ чему мы пришли.

— Вышло несогласно съ вашими убжденіями, Александра Павловна, сказала въ свою очередь двушка, подходя въ ней съ улыбавшимся лицомъ.

— Ахъ, милая, вскликнула она на это,— какое громкое слово вы сказали: ‘убжденія’! У меня на это никакой претензіи нтъ. Я просто думала… какъ ужасно должно быть для порядочной двушки въ этомъ мір театра, гд кругомъ такъ много дурныхъ чувствъ… и дурныхъ примровъ, какъ бы робко домолвила она.

— И ты совершенно права en principe, сказалъ ей мужъ,— но для Настасьи Дмитріевны все это не такъ страшно, какъ для другой, мене испытанной жизнью, я теб объясню, и ты, я увренъ, согласишься…

— Это зачмъ же, Борисъ! прервала его словно испуганно Александра Павловна: — ты конечно лучше меня въ состояніи разсудить все въ этомъ случа… ‘Объяснять’ мн ничего не нужно… Я напередъ съ тобою согласна, если ты находишь, что такъ надо…

Брови Троекурова на мигъ какъ бы болзненно сжались,— но тутъ же съ прояснившимся лицомъ:

— Настасья Дмитріевна, сказалъ онъ,— общаетъ за то прізжать къ намъ во Всесвятское проводить все время, которое будетъ у нея свободнымъ во время ваканта, если она поступитъ на Московскую сцену, или между своими ангажементами, если подетъ въ провинцію.

— Я не общала еще, Борисъ Васильевичъ! протестовала двушка…

Александра Павловна протянула ей об руки:

— Не отказывайте!… Вдь тамъ у васъ опять душа наболитъ! быстро и чуть не шопотомъ проговорила она.

Слезы нежданно такъ и брызнули изъ глазъ Насти и руки ея въ неудержимомъ порыв обняли шею Троекуровой:

— Какая вы добрая, какая вы добрая! лепетала она, сдерживая, насколько могла, свои нервы, что-бъ и совсмъ не расплакаться…

XVIII.

Ich sehne mich nach Thrnen.
Heine.

Поздно, часу въ двнадцатомъ ночи, ухала она изъ Всесвятскаго. Вечеръ пронесся для нея съ неимоврною быстротой и въ какомъ-то чаду… Ей то-и-дло представлялось, что это было не явь, а сонъ, невозможный сонъ. Такъ радостно, свтло, обольстительно, куда ни взглянешь, было въ этой большой гостиной съ ея картинами въ золотыхъ рамахъ по стнамъ и темною зеленью апельсинныхъ деревъ и камелій въ ея углахъ! Привтливыя и милыя, молодыя и старыя лица кругомъ, незлобивыя, увлекательныя рчи, нежданные взрывы двичьяго смха, отъ котораго ‘будто запахомъ фіялокъ весной на всхъ поветъ вдругъ’, говорила себ Настя Буйносова. О, какъ все это далеко было отъ мрака, отъ унынія, отъ злобы вявшихъ на нее столько лтъ въ стнахъ и отъ стнъ Юрьева!… ‘Неужели же все это богатство длаетъ?’ спрашивала она себя. Но нтъ, она помнила, когда и у отца ея были хоромы полныя цнныхъ картинъ и рдкой утвари, когда тамъ давались пиры на всю Москву, когда они, дти, ходили въ шелку и въ бархат,— а не то это было, не эта ‘благодать’, не это что-то ‘умиряющее и подымающее’… Старый морякъ Юшковъ былъ особенно въ удар въ этотъ вечеръ: онъ разсказывалъ про Малаховъ Курганъ, съ котораго его съ оторванною рукой снесли матросы бгомъ на перевязочный пунктъ за нсколько минутъ предъ тмъ, какъ по настилк дымящихся русскихъ труповъ вбжали въ укрпленіе торжествующіе Французы, про адмирала Нахимова, котораго онъ звалъ не иначе, какъ по имени и отчеству: ‘Павелъ Степановичъ’,— причемъ голосъ его, чуялось ей каждый разъ, какъ будто ‘надтрескивался’… ‘Вдь все равно-съ, вс мы тутъ ляжемъ’, приводилъ онъ съ улыбкой, которая такъ и врзалась въ ея памяти, безсмертныя въ смиренномъ мужеств своемъ слова его, ‘Павла Степановича’, при отдач приказанія подчиненнымъ не подвергать себя непріятельскимъ выстрламъ безъ нужды. И не могла она забыть того глубоко вдумчиваго выраженія, съ какимъ изъ-за кресла отца внималъ этимъ разсказамъ тринадцатилтній сынъ Троекуровыхъ, и внезапный тутъ же, дрожавшій отъ сдержанныхъ слезъ, возгласъ его сестры: ‘Ахъ, вы вс тамъ святые какіе-то были!…’ Да, это былъ невдомый понын для Насти міръ, старый, ‘честный’ міръ семьи и родныхъ преданій, въ который не врила, или который презирала она такъ много лтъ сряду съ высоты своихъ ‘освободительныхъ идей’, и который открывался теперь предъ нею во всемъ обаяніи своей тихой прелести. Словно какіе-то золотые лучи прорывались насильственно сквозь ткань облекавшаго ее траурнаго покрывала… ‘Есть же у насъ въ Россіи свое, крупное и дорогое’, сказывалось внутри ея,— ‘изъ-за чего горятъ восторгомъ эти молодыя созданія и сверкаютъ эти чудесныя слезы на ихъ глазахъ, изъ-за чего легли тамъ Павелъ Степановичъ и тысячи такихъ же смиренныхъ и великихъ душою, какъ онъ. А мы съ Володей не знали, не хотли и знать всего этого… Онъ и теперь не сдался бы на моемъ мст, онъ и среди всхъ этихъ милыхъ людей остался бы такимъ же… непреклоннымъ’, вспомнилось ей при этомъ вдругъ какимъ-то ржущимъ и смущавшимъ ее диссонансомъ…

И, по мр того, какъ старыя, дребезжавшія дрожки — единственный вегикулъ, сохранившійся въ сараяхъ Юрьева,— на которыхъ хала она, приближались къ ея усадьб, мысль о брат возвращалась въ ней все настойчиве, а съ нею возникало мало-по-малу какое-то странное раскаяніе за то душевное умиротвореніе, которое выносила она изъ Всесвятскаго. Ей представлялось, что съ нимъ порывались послднія нити, связывавшія ее съ этимъ братомъ, бывшимъ для нея до сихъ поръ самымъ дорогимъ существомъ на свт. Она припоминала, что для него, въ виду единственно его спасенія, поборола она въ себ то враждебное чувство, которое внушали ей до тхъ поръ Троекуровы, и ршилась хать къ нимъ. И что же? Она не нашла тамъ въ его защиту тхъ горячихъ словъ, которыя, казалось ей, когда она узжала изъ Юрьева, польются изъ устъ ея съ неотразимою силой убжденія. Она сдалась, сдалась на первые же доводы этого ‘очаровательнаго’,— она сознаетъ это, — но все же ‘узковатаго барина’, не желающаго признать ‘честныя’, хотя бы и ошибочныя ‘побужденія молодежи’. Онъ ей прямо сказалъ, что ‘не допускаетъ прощенія для тхъ, кто о немъ не проситъ’, и она не протестовала: хуже,— она какъ бы согласилась въ ту минуту въ душ своей, что Волод нельзя, не слдуетъ прощать… А затмъ она и какъ бы совсмъ забыла о немъ думать.. Ее какъ-то разомъ затянуло всю въ очарованный кругъ этого дома, въ эту мирно текущую, счастливую чужую жизнь. Она ухала вотъ сейчасъ оттуда свтлая духомъ, чуть не радостная. Иметъ ли она на это право? спрашивала себя теперь Настя, роясь съ какою-то внезапною жаждой новой муки въ только-что затихшей бдной душ своей… Нтъ, она ‘не можетъ и не должна мириться съ жизнью’, пока онъ, Володя, томится и страдаетъ, какъ бы ни признавала она его неправымъ, какъ бы ни расходилась нын съ цлями, которыя преслдуетъ онъ… съ тмъ чмъ-то ужаснымъ, на что намекнулъ онъ ей въ тотъ страшный вечеръ,— она ‘не станетъ рвать цвтовъ подъ окнами его тюрьмы’, сказала себ двушка какимъ-то внезапно пробжавшимъ у нея въ мысли поэтическимъ оборотомъ, заставившимъ ее тутъ же невольно усмхнуться, и голова ея машинально наклонилась къ большому букету азалій и розъ, который держала она въ рук… Букетъ этотъ предъ отъздомъ ея принесъ ей изъ оранжереи Гриша Юшковъ, и она видла, какъ красавица-Маша зоркими глазами слдила за нимъ, когда онъ робко и неловко подносилъ ей, и съ лукавою улыбкой шепнула что-то на ухо его старика-дяди, а тотъ такъ и просіялъ весь и весело закачалъ своею сдою, всклокоченною головой… ‘Онъ самъ бы конечно не подумалъ о такой любезности, ему очевидно она, эта прелестная двочка, приказала сходить для меня къ садовнику за этими цвтами’. И Настасья Дмитріевна вздохнула… ‘А интересно, прочатъ-ли тамъ въ самомъ дл за него эту двочку?’ пронеслось у нея чрезъ мигъ опять, но она немедленно затмъ махнула рукой и проговорила громко подъ гулъ колесъ своего допотопнаго экипажа: ‘Ахъ, какое мн до всего этого дло!…’

Когда она очутилась опять дома, въ своемъ запустломъ, неуклюжемъ и мрачномъ обиталищ (съ нею жила тутъ теперь одна толстая, успвшая за эти дни отъ непробуднаго спанья одурть чуть не до идіотизма, Мавра, нмую Варюшку Антонина Дмитріевна Сусальцева увезла съ собою за границу), ее охватило вдругъ какимъ-то ледянымъ холодомъ. Весь ея старый, безотрадный строй мысли словно вихремъ налетлъ на нее опять и сжалъ за горло желзными когтями, звеня ей въ ухо: ‘ты моя, и никто тебя теперь отъ меня не вырветъ!…’ Пока ея грузная слуга, тыкаясь во вс углы спросонья, готовила ей постель, она, уложивъ голову на руки, долго сидла недвижно, уткнувшись безсознательно взглядомъ въ пламя единственной свчи, стоявшей предъ нею на стол. ‘Готово, барышня!’ второй разъ проплъ надъ ея ухомъ тягучій голосъ бабы, когда она наконецъ вышла изъ своего оцпеннія.

— Я завтра въ Москву ду, Мавра, сказала она и, опустивъ руку въ карманъ, вынула оттуда два письма.

На одномъ изъ нихъ читалось: Владиміру Петровичу Ашанину и адресъ. Другое было на имя управляющаго домомъ Бориса Васильевича Троекурова, на Покровк.

Она положила первое письмо на столъ рядомъ со шляпою, скинутою ею съ головы.

— А это не нужно! ршила она, разрывая на четыре куска письмо къ управляющему:— они благородные, добрые, чудесные люди, я вся распустилась съ ними, но отдаться я имъ все-таки не хочу, какъ и никому на свт! ‘Душа наболитъ опять’, говорила эта милая женщина. Пусть! И у нея свое что-то, должно быть, наболло тоже… А мн и некогда будетъ: не своею я отнын жизнью жить буду, а тхъ, кто устами моими говорить будутъ, слезами моими плавать… Тоже ‘лучъ съ неба’, вспомнила она слова Троекурова,— и какая-то неопредленная улыбка скользнула на мигъ по ея изнеможенному лицу…

КОНЕЦЪ ПРОЛОГА.

БЕЗДHА.

ПРАВДИВАЯ ИСТОРІЯ.

Посвящается Елен Сергевн Рахмановой.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

О vol, ch’avete l’intelleti sani,
Mirate la dottrina che s’asconde
Sotto I velame delli versi strani.
Dante.

Prs des bords o Venise est reine de la mer…
Andr Chnier.

Близь мстъ, гд царствуетъ Венеція златая…
Пушкинъ.

Свтлою мсячною ночью, въ половин августа 1878 года, отъ Шацетты въ Gran Canale спускалась серената. Надъ широкимъ, квадратнымъ досчатымъ помостомъ, настланномъ на двухъ большихъ, связанныхъ бокъ-о-бокъ, баркахъ, возвышался сквозной павильйонъ изъ длинныхъ брусьевъ, обтянутыхъ спирально полосами яркой пунцовой ткани въ переплетъ съ гирляндами изъ свжей зелени, бжавшими отъ нихъ вверхъ лучеобразными нитями въ невысокой мачт, составлявшей центръ постройки и надъ которою, подъ набгами слабаго втерка, дувшаго отъ Джудекки {Отъ Giudo, Жидъ — широчайшій каналъ въ Венеціи, по лвому берегу котораго единственно имли право селиться и жить Евреи во времена республики.}, тихо шуршали въ прозрачномъ воздух складки италіянскнаго флага съ краснымъ савойскимъ крестомъ на его блой середин. Трепетный мутный свтъ безчисленнаго количества разноцвтныхъ бумажныхъ фонарей обливалъ со всхъ сторонъ собранную на помост довольно большую толпу мужскаго и женскаго хора, игралъ инд капризными бликами на виднвшихся въ рукахъ музыкантовъ инструментахъ, на серебряныхъ клапанахъ флейтъ, на блестящей мди трубъ и валторнъ,— и розы въ волосахъ пвицъ словно млли и трепетали подъ этимъ имъ невдомымъ фантастическимъ сіяніемъ. Впереди, темными силуэтами рисуясь на голубоватомъ фон ночи, три гондольера, стоя на корм въ той своей классической наклонной поз, которую обезсмертила кисть Каналетто, тужась и усердно ворочая руками, работали каждый своимъ единымъ длиннымъ весломъ, двигая внизъ прикрученное веревками къ гондоламъ ихъ все это тяжелое пловучее зданіе.

Серената устроена была съ цлью какой-то патріотической подписки хозяевами многочисленныхъ отелей въ Венеціи, и должна была у каждаго изъ нихъ исполнить назначенный для него по программ музыкальный нумеръ. Въ моментъ остановки павильйонъ освщался весь пламенемъ красныхъ, зеленыхъ, синихъ огней, изъ отеля въ отвтъ взлетали къ небу шипящія ракеты, и бумажная монголфьерка съ пылающимъ подъ нею спиртомъ медленно подымалась въ воздухъ, привтствуемая восторженными кликами цлаго роя дтей, съ заборовъ, съ балконовъ, съ крышъ взиравшихъ на ‘spettacolo questo divino’, на такое ‘божественное зрлище’…

Все дале плыла серената, и съ каждымъ мгновеніемъ становилось значительне число примыкавшихъ къ ней гондолъ. Стройныя, таинственныя и мрачныя въ своемъ традиціонномъ траурномъ облик {Гондолы, какъ извстно, въ силу неизмннаго обычая выкрашены вс въ черный цвтъ, республика строгимъ постановленіемъ не дозволяла иной для нихъ окраски.}, выплывали он изъ сосднихъ лагунъ и малыхъ каналовъ, беззвучно и мягко, какъ полетъ ночной птицы, скользя по зеркальной глади зеленыхъ водъ. Со всхъ скинуты были будки и съ сидній ихъ жадно, въ свою очередь, глядли на зрлище forestieri всхъ странъ, возрастовъ и видовъ: голубоглазыя англійскія миссы и деревянные Нмцы, совершающіе свою прогулку по Италіи, Французы-художники съ козлиною бородкой, въ остроконечныхъ и широкополыхъ шляпахъ, оливколицые Индійцы въ чалмахъ, прибывшіе для чего-то съ послднимъ пароходомъ изъ Бомбея въ Европу, Далматинцы изъ Тріеста съ усами въ три этажа, съ добродушно суровымъ выраженіемъ своихъ славянскихъ лицъ… Разноязычныя восклицанія, живой говоръ раздавались кругомъ въ интервалахъ между исполненіемъ музыкальныхъ піесъ. Новоприбывшія гондолы изворотливо, какъ зми, втирались въ тсные ряды ближайшихъ въ павильону, все шире и шире раскидывая сомкнутый кругъ ихъ, слышался металлическій лязгъ сталкивавшихся бронзовыхъ кониковъ {Къ обоимъ бортамъ гондолъ, у впадинъ, въ которыя устанавливается надъ ними будка, прикрплено по одному, служащему повидимому однимъ украшеніемъ, миическому, съ загнутымъ крючкомъ вверхъ рысьимъ хвостомъ, конику изъ литой и золоченой бронзы, содержимой всегда гондольерами въ весьма блестящемъ вид.}, плескъ забиравшаго впередъ весла? и все это, лихорадочно спша и тснясь, боясь быть оттертыми въ свою очередь, неслось затмъ разомъ за отплывавшимъ опять съ мста пловучимъ концертомъ…

Исполнено было уже нсколько нумеровъ. Усердный, хотя и не совсмъ стройный оркестръ, составленный изъ любителей, лавочниковъ и ремесленниковъ, проигралъ увертюру изъ Сороки воровки и маршъ внчанія изъ Пророка, хоръ проплъ смло, чтобы не сказать лишняго, молитву изъ Моисея, какая-то не молодая, съ большимъ носомъ и надтреснутымъ голосомъ, особа пролепетала слащавенькій романсъ Stella confidente… Серената възжала въ Gran Canale.

Новая остановка, снова ракеты и бенгальскіе огни, и изъ-за пламени и дыма ихъ зазвучалъ на помост голосъ…

То былъ мужской, проницающій голосъ, высокій баритонъ съ тмъ груднымъ теноровымъ тембромъ, какой дается только ‘сынамъ Авзоніи счастливой’, голосъ не прошедшій — было ясно,— никакой школы, пвшій, какъ поетъ птица, но страстный, но нжный, но неотразимо обаятельный въ безъискусственности своей голосъ.

La bionditia in gondoletta

плъ онъ старую, извстную мстную канцонету, и чмъ-то словно эпическимъ, стародавнимъ и благоухающимъ понесло вдругъ отъ этихъ звуковъ, среди этой лунной и праздничной ночи, предъ этими старыми, волшебными въ запустлой красот своей дворцами Венеціи, изъ мраморныхъ оконъ которыхъ когда-то въ такія же мсячныя ночи внимали задумчиво пвцамъ такихъ же серенатъ патриціянки-красавицы Тиціана и Веронеза, блокурыя дочери Лоредановъ и Дандоло…

Таково, по крайней мр, было впечатлніе, произведенное пвцомъ и его пснью на молодую, одтую всю въ черное, женщину, сидвшую рядомъ съ другою и въ обществ трехъ сопутствовавшихъ имъ мущинъ (изъ которыхъ одинъ былъ очень красивый и въ очень красивомъ мундир италіянскій офицеръ), въ большой гондол Htel Danielli, управляемой двумя гондольерами, облеченными ливрейно въ матросскій блый съ синимъ костюмъ:

— Ah, marquis, громко вскликнула она,— on se croirait vraiment au temps des doges et il ne manque qu’une ple Desdmona au balcon de cet adorable palais Grimani!

— Ou si vous aimez mieux rester dans l’histoire, comtesse, благовоспитанно засмялся маркизъ, человкъ лтъ сорока пяти, съ тонкими чертами и лукавымъ выраженіемъ глазъ.— une Catherine Cornaro la veille de partir reine pour Chypre. {Венеціанка, вышедшая замужъ за Петра Лузиньяна, короля Кипрскаго, она по смерти его передала свое королевство во владніе Венеціанской республики (1480 года), отъ которой отвоевали его Турки въ 1571 году.}.

— И какъ онъ поетъ, этотъ человкъ! возгласила она опять со вздохомъ восторга.

— Monsieur Vermicella, проговорила на это пренебрежительно-насмшливымъ тономъ на томъ же французскомъ язык другая сидвшая въ гондол дама, облеченная въ изящнйшую тальму изъ темно-синяго drap de velours, богато обшитую золотымъ шнуркомъ по тогдашней мод, и съ газовою на круглой шляп вуалью, спущенною до самаго подбородка, во избжаніе вреда, какой могъ нанести ночной воздухъ ея свжему и прекрасному лицу, и дама кивнула на офицера, сидвшаго по другую сторону: — Monsieur Vermicella говоритъ, что онъ хорошо знаетъ этого человка: его зовутъ Луиджи Керубини, онъ сапожникъ.

— Si, si, ze (то-есть, je) le connais bien cet uomme (homme) puisqu’il me coud mes stivale… mes bottes, поспшилъ перевесть съ самодовольнымъ смхомъ офицеръ Вермичелла, который былъ настолько же обиженъ природой въ умственномъ отношеніи, насколько щедро одаренъ ею съ наружной стороны, и говорилъ при томъ по-французски непростительно дурно.

Графиня, не отвчая, взглянула на него чуть не съ ненавистью и замолкла, будто обиженная.

— Кстати о палаццо Гримани, знаете-ли вы его легенду? спросилъ ее маркизъ.

— Нтъ! отрзала она.

Онъ чуть-чуть повелъ кончикомъ губъ, какъ бы засмявшись внутренно тому, что угадывалъ подъ ея внезапнымъ неудовольствіемъ, и заговорилъ своимъ свтскимъ, нсколько изысканнымъ языкомъ:

— Я начну какъ въ сказкахъ: жилъ да былъ (il у avait une fois) здсь дожъ по фамиліи Тіеполо {Быть можетъ славянскаго происхожденія (тепло), какъ и фамилія знаменитаго ‘Пелопонезскаго’ (Peloponesiacus) Морозини (морозъ). Значительная примсь славянской крови въ венеціанской рас наглядно даетъ себя знать въ женскихъ портретахъ и типахъ, оставленныхъ намъ великими живописцами Венеціанской школы. Дворецъ Тіеполо принадлежитъ теперь графу Пападополи, происходящему отъ италіянизованной греческой фамиліи.} и ему принадлежалъ вотъ этотъ, прямо напротивъ, не мене прелестный palazzo той же лучшей эпохи Возрожденія. Дворцомъ этимъ уже нсколько лтъ восхищалась Венеція, когда на мст палаццо Гримани все еще стояло старое обиталище этой фамиліи, не отличавшееся ни размрами своими, ни изяществомъ. Тогдашній владлецъ его былъ человкъ богатый, но разсчетливый или скудой, l’histoire ne le prcise pas, и довольствовался скромнымъ жилищемъ, оставленнымъ ему предками въ это блестящее Cinque Cento (въ XVI вк), когда страсть къ искусству неудержимо увлекала всю остальную тогдашнюю венеціанскую аристократію къ постройк всхъ тхъ художественныхъ чудесъ, мимо которыхъ прозжаемъ мы теперь… Но у этого Гримани былъ сынъ, а у Тіеполо дочь, и молодые люди влюбились другъ въ друга. Такъ какъ об фамиліи были равно богаты, равно записаны въ Золотую книгу {Libro d’oro, въ которой значились вс патриціанскія фамиліи Венеціи. Честь быть записаннымъ въ ней почиталась выше всякихъ титуловъ, которыхъ республика не признавала за своими nobili, но которыми довольно щедро награждала сама за службу ей и услуги въ вассальныхъ ей земляхъ. Отсюда графскіе титулы многихъ фамилій греческаго (на Іоническихъ островахъ) и хорватскаго (далматинскаго) происхожденія.} и въ отношеніяхъ он были не враждебныхъ, то Гримани, не допуская и мысли, чтобы могло быть ему отказано, отправилъ къ дожу посланныхъ просить для сына руку его дочери. Но къ немалой досад своей узналъ о такомъ отвт того: ‘Скажите Гримани, что я отдамъ дочь мою за его сына, лишь когда онъ выстроитъ palazzo, равный красотой моему, а то у меня каждое утро болла бы душа, глядя чрезъ каналъ, при мысли, что моя дочь изъ великолпныхъ палатъ моихъ перешла на жительство въ такой жалкій домишко, какъ его’. ‘Такъ объявите же Тіеполо’, воскликнулъ Гримани, ‘что я выстрою такія палаты, что балконъ ихъ будетъ шире всего фасада его дворца’… И исполнилъ свое слово: сплошной балконъ, облегающій, какъ вы видите, весь фасадъ палаццо Гримани, длинне протяженіемъ фасада дворца Тіеполо… Это chef d’oeuvre знаменитаго тогдашняго венеціанскаго архитектора Саммикіели… Знаете, что на одни основанія его — мсто тутъ было страшно болотистое,— пошло милліонъ двсти тысячъ свай, протянулъ онъ подчеркивая,— превосходнйшаго краснаго лса… Одна французская компанія предполагала въ прошломъ году купить этотъ дворецъ, чтобы снести его и вытащить для продажи эти сваи, пріобрвшія теперь, посл такого долгаго пребыванія въ вод, крпость желза и огромную цнность. Къ счастію, городъ не согласился на такой актъ вандализма…

— Спекуляція хорошая, дрова здсь очень дороги, съ быстротой и краткостью телеграфной депеши промолвилъ, обернувшись къ офицеру Вермичелл, третій изъ мущинъ гондолы, высокій и полный, стоявшій на носу ея и не принимавшій до этой минуты никакого участія въ разговор, а глядвшій, не отрываясь, на серенату сквозь огромнйшій бинокль, футляръ котораго вислъ у него на ремн черезъ плечо.

Дама подъ вуалью быстро и какъ бы испуганно вскинула голову по его направленію, но онъ уже усплъ замолкнуть и снова навелъ свой бинокль на павильонъ съ его пвцами и музыкантами.

— Это очень мило, что вы разсказываете, скучливо-любезнымъ тономъ сказала дама, обращаясь къ маркизу: — у васъ много еще такихъ исторій?

— Есть, если вамъ не скучно слушать, исторія palazzo Contarini, dit dette, figure, отвтилъ онъ, глядя впрочемъ не столько на нее, сколько на ту, которую назвалъ графиней.

Но эта молодая женщина видимо не интересовалась его исторіями. Подъ негромкіе звуки его повствованія она всмъ ухомъ прислушивалась къ разговору, который велся рядомъ съ нею въ гондол, только-что оттснившей ту, въ которой за нсколько мгновеній предъ тмъ видла она невзрачную чету какихъ-то старыхъ Англичанъ съ зубами, длинными какъ у верблюда, и съ неизбжнымъ Murray {Англійскій Бедекеръ, путеводитель по Европ.} въ рук. Ихъ замнили теперь двое молодыхъ людей_, изъ которыхъ одинъ, обросшій волосами чуть не по самые глаза и въ истрепанной мягкой шляп, надвинутой по самыя брови, сидлъ, укутавшись въ какой-то не то пледъ, не то одяло, словно отъ холода, другой, блокурый и стройный, одтый прилично, глядлъ, прищурившись, на palazzo Grimani, o которомъ только-что разсказывалъ маркизъ. Онъ, поняла она съ первыхъ его словъ, слышалъ этотъ разсказъ:

— Да, братъ-Волкъ, говорилъ онъ по-русски своему спутнику,— на это вотъ зданьице милліонъ двсти тысячъ однхъ свай пошло… Глубоко запустили свои корни эти старыя цивилизаціи, процдилъ онъ чрезъ мигъ, перескакивая очевидно чрезъ цлый рядъ мысленныхъ посыловъ.

— А ну ихъ съ чорту! прохриплъ человкъ въ плед.

Блокурый разсмялся:

— Ты все такъ же прямолинеенъ, вижу, Волкъ, сказалъ онъ.

— А ты не аристократничай! отрзалъ тотъ какъ бы грозно.

Настало на минуту молчаніе, посл чего блокурый началъ опять:

— Какъ же ты сюда добрался?

— Извстно какъ: кочегаромъ.

— Отъ Суэза?

— Во! отъ самаго Сингапура.

— Тяжело?

— Чего ‘тяжело!’.. Ничего… Въ Красномъ мор жарконько было, будто вспомнилъ онъ нечаянно.

— Съ языкомъ какъ ты справлялся?

— Какого тамъ языка нужно! Пришелъ наниматься, говорю: сох, на руки показалъ. ‘Well’, говорятъ, ступай!.. Разговоръ не дологъ.

— Жалованье получалъ?

— А то какъ!… Кормили то-жь… Пять фунтовъ чистогану пріобрлъ, какъ бы уже съ нкоторою торжественностью примолвилъ онъ.

— Въ Россію… думаешь? посл новаго молчанія спросилъ блокурый, понижая голосъ.

— Какъ вотъ ршимъ… въ Женев, какъ бы нехотя промычалъ тотъ.

Съ платформы грянулъ въ эту минуту хоръ изъ Травіаты.

Графиня съ нетерпніемъ ждала, когда онъ умолкнетъ. То, что пришлось ей услышать сейчасъ, возбудило въ высшей степени ея любопытство. А любопытства и воображенія было у нея много, очень много…

Незнакомые ей молодые люди продолжали свою бесду между тмъ, не слушая музыки и не обращая видимо никакого вниманія на то, что происходило предъ ними. Они были вполн поглощены теперь другъ другомъ… Когда пніе прекратилось, графиня услышала слдующее:

— …Четверо сутокъ проплутали мы въ этомъ бору, говорилъ блокурый, — въ сентябр дло, было, холодъ тамъ въ ту пору уже лютый, дождь ледяной, а на насъ сермяги одн крестьянскія… до костей пронимало… Изъ силъ выбились къ тому же, если-бы не фляжка съ коньякомъ, которую она выкрала для меня у отца и дала на прощанье, я, пожалуй, такъ и сгинулъ бы тутъ отъ изнеможенія…

— Знаю, промычалъ опять тотъ, котораго звали Волкомъ,— было со мной такое-жь на Шилк… Что-жь этотъ твой Степка… какъ бишь его?…

— Степка Фроловъ, по прозванію Зарзъ… Эхъ, знатный парень! перебилъ себя говорившій:— вотъ оружіе чудесное на какое угодно предпріятіе… если-бы понадобилось, проговорилъ онъ вско и вполголоса.

— Д-да, протянулъ загадочнымъ тономъ Волкъ:— изъ рабочихъ?

— Маляръ, Питерецъ… грамотный, у Ивашнина въ школ былъ…

Тотъ повелъ головой:

— Готовый, значитъ?

— Насквозь!… Дороги онъ самъ не зналъ, за то зналъ хорошо, что провдали бы про то, что онъ способствовалъ мн бжать, его бы въ тюрьму, какъ пить дать, упекли. Самъ я ему объ этомъ говорилъ. ‘А наплевать, говоритъ, что тамъ будетъ — дло незнамо, а теперича тебя, Владиміръ Митричъ, выручать надо’… Ну, и повелъ… и погибалъ тамъ со мною, въ лсу въ этомъ…

— Какъ же выдрались-то?

— Очень просто: нежданно, негаданно, сквозь лсъ вода блеснула… Оказалось, мы къ Сухон вышли…

‘Сухона, Сухона, припоминала графиня,— это гд-то prs Архангельскъ. Онъ туда былъ сосланъ и ушелъ travers cette fort, гд чуть-чуть не погибъ. А другой изъ Сингапура — c’est dans l’Inde… кочегаромъ, бдный… Ужасно!… Онъ тоже бжалъ… изъ Сибири, это ясно,— на какомъ-нибудь американскомъ пароход… И теперь оба здсь, Venise, devant ces merveilles de l’art… Политическіе преступники, des rfugis politiques’, перевела она — и воображеніе ея разгоралось все сильне и сильне. ‘Какъ это интересно, какъ интересно!.. И непремнно un petit roman во всхъ этихъ случаяхъ!.. Какъ бы я хотла знать, кто была эта женщина… une femme marie ou une jeune fille?.. которая украла у своего отца ce flacon de cognac и дала ему ‘на прощанье?’… Она его любила,— непремнно!.. Какъ она плакала, можетъ быть, бдняжка, когда отдавала она ему это!.. L’amour, toujours, partout l’amour’…

— Ахъ, опять этотъ голосъ! вскликнула она тутъ-же громко.

Луиджи Керубини, сапожникъ офицера Вермичеллы, плъ теперь арію изъ и Furioso Доницетти.

Raggio d’amor рагеа

Neir primo april degli anni…

и какъ плъ! ‘A rveiller une morte’, говорилъ, чуть-чуть подчеркивая и усмхаясь однимъ уголышкомъ губъ, маркизъ. Она слушала… Сердце у нея сильно билось, а глаза не могли оторваться отъ блокураго незнакомца, сидвшаго въ своей гондол такъ близко къ ней, что она могла бы дотронуться до него рукой. И среди этой синей венеціанской ночи, подъ эти страстные звуки юга, предъ мысленными очами ея стоялъ мрачный, страшный сверный лсъ, занесенный снгомъ,— тотъ самый лсъ, что писанъ на декораціи послдняго акта Жизни за Царя,— и тамъ, подъ нависшею елью, ‘въ шубк’, дрожа отъ холода и муки, стоитъ она,— ‘jeune fille ou femme marie’,— любившая его, и говоритъ ему: ‘Прощай, спасайся, будь счастливъ, а я… я умру безъ тебя, но что теб до этого! Мы, женщины, рождены, чтобы любить, страдать… et mourir pour vous’…

— Vous rvez, comtesse? спросилъ шепоткомъ маркизъ, наклоняясь къ ней вслдъ за послднею нотой аріи.

Она вздрогнула, усиленно моргнула глазами:

— Oui, et d’un mauvais rve, быстро проговорила она, приникая опять ухомъ къ тому, что говорилось въ сосдней гондол.

— Такъ гд-жь тебя найти тутъ? спрашивалъ Волкъ.

— А я, какъ пріхалъ съ Бортнянскими, такъ и остался въ Htel Bauer, только въ дешевый нумеръ перебрался…

— Какіе такіе Бортнянскіе? спросилъ опять тотъ.

— Семейство одно русское… Случай мн вышелъ въ Вн: хали они въ Италію на зиму, учитель нуженъ имъ былъ къ дтямъ…

— Что-жь, дло! хихикнулъ Волкъ почему-то.

— Да… да не выгорло.

— А что?

— Телеграмму здсь получили они. Родственникъ какой-то ихъ богатый умеръ въ Петербург, они скоропостижно и взмыли вс туда, наслдство длить… Такъ я и остался…

— Гм!.. Это гд же твой Бауэръ?

— Подл San-Moise, церковь такая есть… Вспомни десять заповдей, засмялся молодой человкъ,— и пророка Моисея.

— Добре, не распространяйся, найду… Нумеръ?

— Двадцать девятый. Пролетова спроси, maestro russo Proletof.

— Пролетовъ, повторилъ по слогамъ Волкъ,— по виду что-ли? коротко спросилъ онъ тутъ же.

— По самому настоящему, отвтилъ молодой человкъ съ новымъ смхомъ:— подписано: ‘с.-петербургскій градоначальникъ’… Ишь, загалдли какъ! перебилъ онъ разговоръ, словно посл какого-то сна возвращаясь къ сознанію окружавшей его дйствительности и устремляя прищуренные глаза впередъ.

Съ гондолъ, съ берега, неслись крики и громкія рукоплесканія пр адресу восхитившаго публику пвца. ‘Cherubini, bravo! Fora (выходи), Cherubini, avanti (впередъ)!’… И въ багровомъ освщеніи загорвшихся вновь по этому случаю потшныхъ огней выступилъ къ самому краю помоста человкъ лтъ подъ сорокъ, невзрачной наружности, въ изношенномъ пальто и съ шеей. повязанною какимъ-то лиловымъ кашне, и принялся неловко раскланиваться направо и налво, откидывая въ сторону, по-италіянски, руку со шляпой во всю длину ея, будто солдатъ на караул, салютующій прозжающему командиру.

— Il n’est pas beau votre cordonnier! все тмъ же своимъ скучливо-пренебрежительнымъ тономъ проговорила дама въ вуал сосду своему Вермичелл.

Графиня внезапнымъ порывомъ наклонилась въ ея уху и прошептала ей:

— А посмотри тутъ влво, подл меня, этотъ… (она почему-то не сказала срывавшееся у ней съ языка ‘нашъ Русскій’)… Точно Ванъ-Диковскій портретъ…

Тотъ, о которомъ говорила она, стоялъ теперь въ ростъ въ своей гондол, озаренный отблескомъ огней съ серенаты, и дйствительно въ строгомъ облик его молодаго, правильнаго лица съ блокурыми волосами, вившимися подъ низкою и мягкою черною шляпой, было въ эту минуту что-то эффектно, картинно-красивое.

Дама, склонивъ нсколько голову набокъ, потянулась ею впередъ по указанному направленію и вдругъ быстрымъ, словно испуганнымъ движеніемъ, откинулась всмъ тломъ назадъ въ спинку своего сиднья…

Спущенный вуаль не дозволялъ видть выраженія ея лица, но спутниц ея этого не было и нужно. Цлый міръ самыхъ смлыхъ, невозможныхъ догадокъ и соображеній зароился мгновенна въ пылкой голов графини… Но она была слишкомъ благовоспитана и свтски опытна, чтобы выразить это чмъ-либо наружно. Она поспшила даже отнестись съ какимъ-то вопросомъ къ маркизу, котораго знала за очень тонкаго и наблюдательнаго человка, что-бъ отвлечь его вниманіе отъ внезапнаго смущенія своей сосдки, въ случа, если онъ усплъ замтить его.

— Madame elle est incommode? {Ella incommodata, signora? По-италіянски, какъ извстно, въ учтивомъ разговор употребляется третье лицо единственнаго числа вмсто втораго множественнаго.} спрашивалъ между тмъ ту, сложивъ губы сердечкомъ и голосомъ, ‘какъ медъ Гимета сладкимъ’, офицеръ Вермичелла, горвшій къ ней пламенною страстью и слдившій поэтому за каждымъ ея жестомъ съ зоркостью лягавой собаки.

— Я озябла, отвтила она, успвъ тутъ же овладть собою,— воздухъ очень свжъ сегодня… Находите-ли вы, примолвила она чрезъ мигъ какъ бы шутливо и не относясь ни къ кому особенно,— что эта музыка стоитъ того, чтобы мы прослушали ее до конца?

— Другими словами, засмялась графиня,— ‘мн скучно, подемте домой!’… Счастливый супругъ, повышая голосъ, обратилась она по-русски къ мущин, стоявшему на корм гондолы,— вашей жен бай-бай хочется.

— А vos ordres, Madame! торопливо оборачиваясь и шагая въ остальному обществу, проговорилъ тотъ свороговоркой имвшуюся у него словно всегда готовою въ карман французскую фразу.

— Le modle des poux! произнесла съ комическимъ паосомъ молодая женщина и продолжая на томъ же язык:— я васъ втроемъ съ monsieur Вермичеллой высажу къ Даніелли, а мы съ маркизомъ, если ему не будетъ скучно, продемся еще немножко… Я сегодня въ мечтательномъ настроеніи, смялась она,— а онъ удивительно уметъ угадывать и отвчать на всякое женское настроеніе…

— Oh, comtesse!… благодарно вскликнулъ онъ, только прикладывая руку къ сердцу…

Высадившись на Riva dei Sehiavoni, у отеля Даніеллй, дама въ вуал обратилась къ мужу и сопровождавшему ихъ офицеру:.

— Messieurs, я спать хочу и потому не приглашаю васъ къ себ… о чемъ вы впрочемъ очень сожалть не будете, такъ какъ, по обыкновенію, отправитесь вроятно играть въ домино къ Флоріани, что гораздо веселе моего общества.

— Ужинать къ Квадро {Флоріани — кафе, а Квадро — кафе-ресторанъ, первый въ Новыхъ, а второй въ Старыхъ Прокураторіяхъ, на площади Святаго Марка, одинъ почти напротивъ другаго.} подемъ… avec bouteille champagne, быстро проговорилъ на это мужъ на ухо офицеру и подталкивая его подъ локоть.

Но Вермичелла въ отвтъ испустилъ глубокій вздохъ, повелъ на даму долгимъ взглядомъ своихъ прекрасныхъ миндальныхъ глазъ и произнесъ чуть не плача:

— Oh, madame elle est trs messante (mchante) ce soir!..

— Bonne nuit! крикнула она, не отвчая ему, оставшимся въ гондол маркизу и графин.

— Bonne nuit et beaux rves, Tony! засмялась опять та — до завтра!… Ты въ которомъ часу зайдешь за моимъ Никсомъ въ Лидо на купанье?

— Какъ всегда, въ часъ! крикнула Tony скороговоркой, исчезая за дверями отеля.

Мужъ подхватилъ офицера подъ руку и повлекъ его съ собою чрезъ Ponte dlia paglia по направленію къ площади Святаго Марка. Для взаимнаго обмна мыслей они поставлены были въ необходимость употреблять французскій языкъ, на которомъ оба объяснялись невозможнымъ образомъ, но это нисколько не мшало имъ повидимому отлично понимать и находить величайшее удовольствіе въ обществ другъ друга. ‘Счастливый супругъ’, по крайней мр, не могъ и дня провести безъ обожателя жены своей, причемъ поилъ и кормилъ его со всею безудержностью русскаго угощенія, отъ котораго столбенлъ, а иной разъ приходилъ въ совершенное отчаяніе бдный Вермичелла, чувствовавшій себя гораздо боле созданнымъ ‘ухаживать за signora Russa’, чмъ для обжорства съ ея законнымъ обладателемъ.

— Куда же мы демъ, графиня? спрашивалъ между тмъ свою спутницу маркизъ.

— Куда хотите, гд потемне и пострашнй… Къ Ponte dei Sospiri прежде всего.

— Я вижу, усмхнулся онъ,— что вы не въ ‘мечтательномъ’, какъ сказали, а въ какомъ-то мрачномъ настроеніи духа находитесь…

— Совсмъ нтъ, прервала она его,— я хочу только сильныхъ впечатлній сегодня. Разскажите мн какую-нибудь ужасную исторію!

— О выходцахъ съ того свта? спросилъ онъ, уже совсмъ разсмявшись.

— Нтъ, нтъ, напротивъ: что-нибудь… политическое…

Онъ внимательно покосился на нее своими умными глазами:

— Странное впечатлніе однако производитъ на васъ музыка, графиня! Elle ne vous potise pas, elle vous prosase au contraire, il me semble, примолвилъ онъ какъ бы тономъ нжнаго упрека.

— Почему это? Потому что я произнесла слово ‘политика?’ Политика политик рознь: я говорю не о той скучной вещи, которою занимаются дипломаты и газеты, а o томъ, что такъ часто бываетъ интересно, какъ въ роман или въ опер… какъ въ Гугенотахъ напримръ, борьба партій, тайные заговорщики, узники, убгающіе изъ своихъ тюремъ, и такъ дале…

— Это значило бы прочесть вамъ курсъ современной исторіи моего отечества, съ 1815 года и до самаго вступленія нашего въ Римъ, сказалъ на это маркизъ: — вся Италія въ продолженіе полустолтія только и длала, что конспирировала.

— Да, да, какъ бы радостно проговорила она. — Silvio Pellico…

Она запнулась, не припоминая въ голов никакого другаго имени.

— И много другихъ… включая сюда и вашего покорнаго слугу, добавилъ онъ какъ бы мимоходомъ.

— Вы, вы были заговорщикомъ! вскликнула она, оборачиваясь къ нему всмъ лицомъ.

— И даже приговоренъ къ смерти.

— О!.. могла только сказать она и вся вздрогнула.

Ponte dei Sospiri возносилъ прямо предъ ней въ эту минуту смлый изгибъ своего перекинутаго свода, и тусклое пламя маслянаго фонаря со стороны дворца дожей дрожало унылымъ свтовымъ пятномъ на крайнемъ изъ его ршетчатыхъ оконъ. Точно кто-то внутри пробжалъ мимо этого окна съ факеломъ въ рук, представилось на мигъ ея возбужденному воображенію… Она усмхнулась, но то жуткое ощущеніе, котораго искала она въ этотъ вечеръ. продолжало блаженно сжимать ей грудь. Чмъ-то гробовымъ дйствительно вяло отъ высокихъ, почернвшихъ стнъ вковыхъ зданій, мимо которыхъ плыла она съ бжавшею впереди ея гондолы узкою лентой зеленой, коварной воды, ‘унесшей въ море’, думалось ей, ‘такъ много жертвъ, такъ много жизней молодыхъ, прекрасныхъ, благородныхъ’… Ей было и страшно, и сладко среди нмой, словно зловщей тишины, царившей кругомъ, и не хотлось ей прервать ее, не хотлось вырваться изъ-подъ ея мрачнаго обаянія. Точно ее живую захватили какіе-то невидимые призраки и увозили въ царство тней, и самъ подземный владыка въ огненной корон ждалъ ее на судъ гд-то тамъ далеко впереди, гд пламя одинокой свчи изъ чьего-то открытаго окна отражалось трепещущею искрой въ дремлющей влаг канала…

Легкая дрожь пробжала у нея по тлу, она чуть-чуть встряхнула головой и обернулась еще разъ къ своему спутнику:

— Вы были приговорены къ смерти, повторила она, — когда же это было?

— Въ 1849 году. Мн было едва двадцать лтъ. Кругомъ Карла Алберта собирались тогда вс, у кого въ груди билось италіянское сердце. Я поступилъ волонтеромъ въ Піемонтскую армію… Я родомъ Ломбардіецъ,— слдовательно въ ту пору австрійскій подданный, слдовательно измнникъ,— а Австрійское правительство не шутило съ этимъ… Король, какъ вы знаете, разбитъ былъ при Новарр, арміи его не стало… Дло мое было ясное: я и мои земляки, сражавшіеся въ ея рядахъ, подлежали смерти… Къ счастію. я усплъ вовремя перебраться во Францію, гд и прожилъ,— приговоренный заочно къ растрлянію австрійскимъ военнымъ судомъ,— въ теченіе десяти лтъ сряду.

— Десять лтъ далеко отъ родины… отъ такой родины, какъ ваша, словно поправилась она. что-то вспомнивъ,— это ужасно!..

— Ужасне было то, возразилъ онъ со внезапною горячностью въ звук, въ выраженіи голоса,— что у меня, у насъ, и родины въ дйствительности никакой не было. Италія въ т годы, какъ говорилъ Меттернихъ, была только ‘этнографическій терминъ’.

— За то она ваша теперь вся посл столькихъ вковъ чужаго владычества, вы свободны… О, какая эта великая вещь — свобода! вскликнула вдругъ графиня съ какимъ-то страннымъ въ устахъ ея паосомъ:— я понимаю, что за нее отдаютъ жизнь… И въ моемъ отечеств, въ Россіи, есть молодые люди, une jeunesse ardente et gnreuse, которые всмъ ей жертвуютъ, но ихъ преслдуютъ, ссылаютъ на галеры (aux galres), или они должны бжать за границу, какъ это было съ вами… Но вы, Италіянцы, уже пережили ужасное для васъ время, вы побдили, вы счастливы теперь…

Къ немалому ея удивленію, собесдникъ ея отвчалъ на это тяжелымъ вздохомъ:

— Это ужь другое дло, comtesse! задумчиво проговорилъ онъ.

— Какъ это?

— Не знаю, отвтилъ онъ не сейчасъ: — оттого-ли, что лучшія силы наши ушли на ту борьбу… или потому, что мы тогда молоды были… но l’Italia una, единая Италія, лучше была, кажется, когда намъ дозволено было только представлять ее себ въ мечтаніяхъ…

Онъ оборвалъ вдругъ, какъ бы отгоняя докучную мысль, и, наклоняясь съ мста къ молодой женщин, промолвилъ сладкимъ и вкрадчивымъ голосомъ:

— Врьте, графиня, на свт есть только одно неизмнно прекрасное, это все же любовь… Но вы не хотите слышать объ этомъ..

— Любовь, машинально повторила она и усмхнулась внутренно, вспомнивъ, что за полчаса предъ тмъ говорила себ то же, ‘почти въ тхъ. же выраженіяхъ’… Но ей не понравилось, что онъ вздумалъ начать объ этомъ ‘опять’ здсь, въ этой гондол и мрак, и этимъ ‘вкрадчивымъ и сладенькимъ’ голосомъ, и такъ близко наклонившись къ ней, что краемъ своей шляпы чуть не задлъ ея лица:— Мн кажется, cher marquis, сказала она со смхомъ,— что мы оба съ вами слишкомъ зрлы (trop mrs), чтобы думать объ этомъ.

— Вы не имете никакого реальнаго основанія говорить это относительно себя самой, пылко возразилъ онъ,— что же меня касается, то я скажу вамъ, что пока у человка бьется сердце, онъ заставить его перестать любить не въ состояніи…

— О, да это уже становится серьезнымъ! продолжала она смяться, и понизивъ голосъ:— вы, кажется, желаете дать поводъ нашимъ гондольерамъ разсказывать о насъ завтра всякія небылицы въ отел…

Онъ выпрямился весь съ обиженнымъ выраженіемъ въ лиц, подавилъ вздохъ, вырывавшійся у него изъ груди, и замолкъ.

Прошло нсколько минутъ молчанія…

— Не сердитесь, любезный маркизъ? тихо промолвила она, протягивая ему руку.

Онъ почтительно пожалъ ее.

— Вы всегда умете обезоруживать меня однимъ словомъ, однимъ движеніемъ… Сердце у васъ плнительно доброе, но природа холодная, сказалъ онъ съ выраженіемъ, имвшимъ все подобіе искренности.

Она усмхнулась.

— Что же длать? ‘Tel est mon caractre’, профредонировала она вполголоса припвъ изъ Brigands Оффенбаха.— А вы должны оказать мн услугу, маркизъ, какъ бы вспомнила она вдругъ.

— Приказывайте, графиня!

— Вотъ видите, начала она не совсмъ увренно,— я не знаю, какъ быть съ моимъ мальчикомъ. Ему уже десятый годъ. Я почти все время моего траура провела за границей, теперь живу здсь для его морскихъ купаній, зиму думаю провести во Флоренціи или въ Рим. Онъ учится со своимъ Англичаниномъ, но родной языкъ начинаетъ совершенно забывать… да и нужно, что-бъ онъ серьезно, грамматически началъ ему учиться…

— Вы желали бы учителя русскаго языка? Во Флоренціи я могу вамъ рекомендовать…

— До Флоренціи еще далеко, съ живостью прервала она его,— мн хотлось бы скоре… Мн… вчера… говорилъ мой Giacomino,— онъ отъ кого-то слышалъ въ отел,— что одно семейство моихъ соотечественниковъ привезло сюда съ собою учителя… Но оно принуждено было почему-то вернуться въ Россію, а онъ, говорятъ, остался…

Маркизъ зоркими глазами и опытнымъ ухомъ слдилъ за выраженіемъ ея лица и звукомъ рчи…

— Молодой человкъ этотъ учитель?

Онъ чуть не поймалъ ее этимъ нежданнымъ вопросомъ. ‘Какое вамъ до этого дло’! чуть не вырвалось у нея досадливо въ отвтъ. Но она сдержалась вовремя и, приподнявъ слегка плечи:

— Я этого никакъ не могу вамъ сказать, не видавъ его никогда въ лицо, не зная даже, какъ его зовутъ… Вроятно молодой, примолвила она совершенно спокойно,— теперь, у насъ по крайней мр, совсмъ нтъ, кажется, старыхъ учителей…

— Я завтра же наведу справки, графиня.

— Ахъ да, онъ, кажется, живетъ въ Htel Bauer… говорилъ мн Giacomino… Да, именно въ Htel Bauer, я хорошо помню теперь…

— Найти его легко такимъ образомъ, сказалъ маркизъ съ легкимъ подергиваніемъ лицевыхъ мускуловъ.

— Но вотъ въ чемъ просьба, начала она опять тмъ же не совсмъ увреннымъ тономъ: — я бы, не хотла послать пригласить его… отъ себя. Вы понимаете, это заране связало бы меня нкоторымъ образомъ…

— Вы желаете, то-есть, чтобы я, какъ бы ничего не слыхавъ отъ васъ, но зная только, что вы ищете учителя для вашего сына и желая оказать вамъ одолженіе, отыскалъ его отъ себя, подчеркнулъ онъ,— и привелъ въ вамъ?

— Какъ вы догадливы, дорогой маркизъ! воскликнула молодая женщина.

— На бду себ, проговорилъ онъ сквозь зубы, учтиво наклоняя въ то же время голову. — Завтра же желаніе ваше будетъ исполнено.

— Благодарю тысячу разъ!

И она еще разъ протянула ему руку.

— Но становится и въ самомъ дл холодно, кажется… А casa (домой)! обернулась она съ приказаніемъ стоявшему за нею на корм гондольеру.

II.

Графин Елен Александровн Драхенбергъ было никакъ не боле двадцати девяти лтъ. Но, по особаго рода хвастовству, она не упускала ни одного удобнаго случая говорить о себ, какъ о женщин, имющей ‘sa trentaine bien sonne’, какъ бы съ цлью заявить этимъ о тхъ правахъ на полную свободу поступковъ, которая, по ея мннію, сопряжена была для женщинъ съ тридцатилтнимъ возрастомъ, а, можетъ быть, просто изъ-за удовольствія выслушивать возгласы недоврія и горячія опроверженія, которыми отвчали на эти ея увренія поклонники ея и ‘друзья’-мущины (друзья-женщины врили ей само собою на-слово). Она дйствительно была замчательно молода на видъ. Роста выше средняго, чуть-чуть полна, рыжа какъ блка лтомъ, она, какъ вс рыжія, отличалась необыкновенною тонкостью, близной и свжестью кожи. Черты ея были неправильны, лобъ не въ мру высокъ (она въ виду этого еще раньше моды кудрявила волосы на лбу), но все вмст взятое составляло нчто своеобразно милое и привлекательное, благодаря живому выраженію прекрасныхъ карихъ глазъ и прелестному очерку свжихъ и полныхъ губъ, изъ-за которыхъ ослпительно сверкали ея, словно подобранный жемчугъ, крупные и ровные зубы. Съ этою наружностью она могла нравиться, и нравилась боле, чмъ многія женщины самой безспорной красоты.

Единственная дочь умнаго и дловитаго отца, умвшаго нажить огромное состояніе на золотыхъ пріискахъ и всякихъ иныхъ толково и счастливо ведомыхъ предпріятіяхъ, Елена Александровна, послдняя отрасль древняго новгородскаго рода Борецкихъ, выдана была на девятнадцатомъ году жизни матерью, Полькой по рожденію, за Нмца-мужа, глубокій трауръ по которому, по свойственной ей своеобразности, продолжала носить молодая женщина до сихъ поръ, хотя имла бы уже по существующимъ на то въ свт правиламъ полное право замнить шерстяныя свои ткани шелковыми, такъ какъ шелъ одиннадцатый мсяцъ со дня его кончины. ‘Une faon d’expiation, объясняла она, полувздыхая, полусмясь, близкимъ ей людямъ,— pour m’tre tant ennuye avec ce brave homme de son vivant’. Графъ Отто Фердинандовичъ Драхефонъ-Драхенбергъ былъ и точно достойнйшій, но тяжеловснйшій изъ смертныхъ вообще и изъ супруговъ въ особенности… ‘Остзейскій дворянинъ’ въ полномъ значеніи понятія, выражаемаго этими двумя словами, онъ былъ примрный, равно уважаемый начальствомъ и товарищами, эскадронный командиръ одного изъ гвардейскихъ кирасирскихъ полковъ, строго держался законовъ ‘хорошаго общества’, отчетливо и усердно оттанцовывалъ вс танцы на придворныхъ балахъ, и въ вопросахъ чести дочитался авторитетомъ всею петербургскою военною молодежью. Тридцати съ чмъ-то лтъ отъ роду, онъ былъ полковникъ и флигель-адьютантъ, и при весьма небольшихъ средствахъ. которыя получалъ изъ родительскаго замка въ Курляндіи, умлъ жить приличне многихъ изъ своихъ однополчанъ, тратившихъ тысячъ по тридцати въ годъ и бжавшихъ въ нему же во дни безденежья ‘перехватить рублей триста на недльку времени’, въ чемъ онъ находилъ возможность никогда имъ не отказывать. Наружности онъ былъ совсмъ рыцарской, боле внушительной, чмъ красивой, потомокъ меченосцевъ сказывался съ перваго взгляда въ его высокомъ, сухомъ и мускулистомъ стан, въ холодномъ блеск блдно-голубыхъ глазъ и въ сил растительности безконечно длинныхъ и кудрявыхъ льняныхъ усовъ,— ‘первыхъ по всей гвардіи’, говорили съ гордостью ‘за полкъ’ и съ тайною завистью по отношенію къ самимъ себ новоиспеченные корнеты, которыхъ муштровалъ онъ на офицерской зд… Лучшаго супруга для дочери не могла и представить себ Гедвига Казиміровна Борецкая, рожденная графиня Лахницкая, во внутреннемъ чувств которой каждый ‘родовитый’ иноземецъ, въ силу уже одной крови, текущей въ его жилахъ, долженъ былъ быть не въ примръ аристократичне, цивилизованне и ‘надежне какъ мужъ во всхъ отношеніяхъ’ любаго ‘Московита’, хотя бы самаго знатнаго и добропорядочнаго. ‘Этотъ, по крайней мр, не истощилъ себя съ кокотками и не проиграетъ состоянія твоего въ Яхтъ-клуб’, напирала она, исчисляя дочери достоинства графа Драхенберга. Дочь, со своей стороны, была такого мннія, что съ Драхенбергомъ вальсировать очень ловко, что нмецкій акцентъ въ его французской рчи ‘не особенно противенъ’ и, наконецъ, что никто лучше его не здитъ верхомъ на каруселяхъ придворнаго манежа… Благодаря сочетанію такихъ лестныхъ о немъ мнній, счастливый курляндскій графъ выхватилъ, какъ говорится вульгарно, ‘изъ-подъ носу’ своихъ совмстниковъ руку одной изъ богатйшихъ невстъ въ Россіи… Съ первыхъ же шаговъ своихъ на супружескомъ поприщ онъ осуществилъ возлагавшіяся на него Гедвигою Казиміровною надежды въ мр, далеко превысившей даже ея ожиданія. Онъ уплатилъ ей чистыми деньгами причитавшуюся ей вдовью часть, исчисливъ оную, ‘съ соизволенія графини Елены Александровны’, тысячъ на семь дохода выше того, на что имла она право по закону, и счастливая теща, благословляя такого ‘beau fils modle’, переселилась вслдъ затмъ въ Вну, гд года два спустя вышла вторымъ бракомъ за графа Пршехршонщовскаго, прокутившагося галиційскаго помщика, который лтъ на пятнадцать былъ ея моложе, и на котораго заглядывались женщины, когда онъ на гулянь въ Пратер съ высоты элегантнйшаго лондонскаго догкарта привтствовалъ знакомую даму ‘d’un coup de chapeau’, правя своими four in hands кровными лошадьми моднаго цвта Isabelle… Состояніе жены своей, оставленное покойнымъ отцомъ, ея въ нсколько запутанномъ вид, графъ Отто Фердинандовичъ въ нсколько лтъ управленія привелъ въ такое блестящее положеніе, что ежегодный доходъ съ заводовъ ея и земель, не превышавшій семидесяти пяти тысячъ, когда онъ вступилъ съ нею въ бракъ, возросъ чрезъ пять лтъ до ста двадцати, и Драхенбергъ, уже тогда отецъ, указывая на маленькаго сына, говаривалъ, потирая руки, въ веселыя минуты, что онъ ‘къ совершеннолтію этого шибсдика надется благоразумною экономіей сколотить свободный милліончикъ, за который тотъ, надо полагать, скажетъ ему merci’…

Все это было бы прекрасно, если бы мужъ Елены Александровны удовольствовался своимъ положеніемъ финансоваго главы того товарищества на паяхъ, которое называется супружествомъ въ свт. Но онъ, въ силу своихъ патріархальныхъ понятій, почиталъ еще себя серьезно призваннымъ быть духовнымъ руководителемъ ‘данной ему небомъ подруги жизни (seiner Lebensgenossin)’ и это призваніе свое исполнялъ съ такою убійственною добросовстностью, что въ первое время ихъ супружества доводилъ жену чуть не до лютаго отчаянія. Отто Фердинандовичъ берегъ супругу свою и ея репутацію пуще зницы ока, неуклонно слдовалъ за нею повсюду, тревожно слдилъ за каждымъ словомъ ея и движеніемъ, производилъ въ ум тщательную разцнку нравственныхъ качествъ ея свтскихъ пріятельницъ и бальныхъ кавалеровъ. Возвращаясь съ нею съ бала или раута, онъ начиналъ еще въ карет и продолжалъ затмъ, идя за нею въ ея спальню, безконечно длинно и безконечно нудно подвергать ‘правильному обсужденію’ ‘неприличную смлость’ такого-то оброненнаго ею предъ тмъ-то ‘фатомъ’ выраженія, или опасность, которая могла-де грозить ей отъ сближенія съ такою-то слишкомъ ‘фривольною’ женщиной изъ ея знакомыхъ. ‘Обсужденіе’ заканчивалось неизбжнымъ нравоученіемъ о томъ ‘достоинств’, съ какимъ должна держать себя женщина ‘высокаго рожденія (eine adelige Person)’ вообще и носящая его имя въ особенности, причемъ пускался въ тотъ дидактическій ‘высокій’ тонъ, присущій съ дтства каждому Нмцу, которымъ говоритъ ему проповдникъ съ каедры и лицедй съ театральныхъ подмостокъ. У молодой женщины начинало нестерпимо ныть подъ ложечкой и сводить судорогой пальцы на ногахъ. ‘Ну хорошо, оставь меня только, я спать хочу’! восклицала она, махая руками, готовая разрыдаться отъ досады и скуки… Но неугомонный супругъ переходилъ тогда къ соображеніямъ по части хозяйства и ‘свтскихъ обязанностей’. Начиналось подробнйшее изложеніе тхъ причинъ по которымъ ‘им необходимо’ дать обдъ такого-то числа, пригласить къ нему тхъ-то лицъ и потратить на него столько-то денегъ, вытаскивалось изъ кармана menu, ‘требовавшее внимательнаго разсмотрнія’ и которое ‘en tonte confidence’ составлено ему было ‘по дружб’ однимъ пріятелемъ, извстнымъ гастрономомъ… ‘О, Боже мой, оставишь-ли ты меня наконецъ’! плакала уже впрямь теперь жена, насилу сдерживаясь отъ желанія швырнуть ему въ голову только-что снятымъ ею съ руки браслетомъ. Отто Фердинандовичъ, весьма боявшійся женскихъ слезъ, расширялъ каждый разъ посл этого все такъ же недоумло свои блдно-голубые глаза, осторожно приподнималъ плечи и удалялся, но на другой же день являлся утромъ къ жен съ тмъ же menu въ рук и съ озабоченнымъ видомъ приглашалъ ее пройти съ нимъ въ столовую, ‘сдлать маленькую репетичку’ предполагаемаго ‘ихъ’ обда, ‘чтобы напередъ знать, кто подл кого будетъ сидть, такъ какъ въ этихъ случаяхъ очень важно, чтобы не посадить рядомъ людей, которые терпть другъ друга не могутъ’, а также, чтобы ‘сговориться заране’ насчетъ тхъ нюансовъ,— онъ особенно хлопоталъ о ‘нюансахъ’,— которыми должны они, мужъ и жена, руководиться, каждый со своей стороны, въ своихъ frais d’amabilit относительно ‘главныхъ’ и ‘неглавныхъ’ изъ своихъ приглашенныхъ…

Но графиня Елена Александровна была не того рода особа, чтобы долго терпть ‘назойливое’ попечительство своего супруга. Въ одинъ прекрасный вечеръ она замкнула на замокъ дверь своей спальни, а на слдующее утро объявила ошеломленному мужу, что она родилась въ свт и знаетъ, какъ вести себя тамъ, по крайней мр, такъ же хорошо, какъ и онъ, что по ночамъ она спать хочетъ, а не слушать его пасторскія сентенціи (такъ и сказала ‘пасторскія’, что особенно показалось ‘giftig’, язвительнымъ и ужаснымъ бдному Отто Фердинандовичу). ‘Я хочу наконецъ дышать свободно’, безпощадно объясняла она, вы имете право требовать отъ меня лишь одного, что-бъ я не длала скандала, не срамила вашего имени, и на счетъ этого вы можете быть покойны: я не стану васъ обманывать хотя бы уже потому, что по-моему это ставитъ и мужа, и жену въ равно глупое положеніе. Лучшее доказательство этому то, что я вамъ теперь говорю: другая женщина на моемъ мст давно бы кинулась на шею первому встрчному мущин изъ одной злости на ваши проповди, и вы объ этомъ никогда бы не узнали, по примру всхъ мужей на свт,— а я предпочитаю объясниться съ вами откровенно. C’est prendre ou laisser: или вы оставите меня жить по моему разумнію, дружиться съ кмъ я хочу, здить куда мн вздумается и, главное, безъ васъ и безъ вашихъ нотацій,— или я завтра же уду къ матери, въ Вну, гд, говорятъ, гораздо веселе жизнь, чмъ здсь, и тогда я ни за что не отвчаю’…

Выходка эта страшно перепугала графа Драхенберга. Онъ настолько уже усплъ узнать характеръ графини, чтобы не сомнваться въ томъ, что она буквально исполнитъ угрозу свою — удетъ въ Вну къ этой ‘старой дур’, своей матери, ‘die alte Nrrin’, какъ называлъ онъ in petto тещу, ‘на пропащее житье’, если онъ не подчинится предъявляемымъ ему требованіямъ. Въ душ его первымъ ощущеніемъ заныло жгучее и злобное раскаяніе по поводу ‘безсмысленныхъ узъ’, которыми связалъ онъ себя: ему, Драхенбергу, благородному плоду чистыхъ соковъ германскаго древа, возможно-ли было взять въ подруги этотъ прямой продуктъ славянской несостоятельности и распущенности (Liederlichkeit), да еще въ его двойномъ букет — русской и польской крови! ‘О lieber Gott, nein, das war doch ein Wahnsinn, ein Wahnsinn!’блдня, восклицалъ онъ про себя, растерянно упершись взглядомъ въ раскраснвшееся отъ волненія лицо той, которая такъ дерзко дозволяла себ заявлять о своемъ какомъ-то прав дышать свободно, отдльно отъ законнаго своего сожителя… Но эта дерзкая ‘способна на все’, подумалъ онъ тутъ же, способна не только ухать, но еще увезти съ собою его сына… а съ этимъ, пожалуй, взять у него назадъ ‘полную довренность’, данную ему на управленіе ея имніями, и дать подобную же первому попавшемуся негодяю, который разоритъ ее и ихъ наслдника… Отто Фердинандовичъ былъ человкъ чувствъ самыхъ возвышенныхъ, конечно, но онъ былъ вмст съ тмъ и человкъ положительный, ein solider und praktischer Mann: негодованіе клокотало въ благородной душ его, но онъ не счелъ благоразумнымъ дозволить себ выразить его на словахъ:

‘Не выпустилъ изъ устъ онъ пламенныхъ рчей

И бога гнвнаго сдержалъ въ груди своей’ *).

*) L’Aveugle, А. Шенье, въ перевод К. К. Павловой.

Онъ только ‘убдительно’ просилъ графиню Елену одуматься, разсудить, ‘насколько правильно съ ея стороны пренебрегать тми полезными для нея указаніями, которыя онъ, какъ ближайшее къ ней мужское лицо и другъ’… Она не дала ему продолжать. ‘C’est prendre ou laisser!’ съ жестокосердою настойчивостью повторила она… Отто Фердинандовичъ вспомнилъ еще разъ о ‘наслдник’… и о ‘довренности’ и уступилъ.

Но помириться съ новымъ положеніемъ своимъ онъ все-таки не могъ: ему не доставало того легкомыслія, или того добродушія, съ какимъ славянскій мужъ ужился бы съ такимъ положеніемъ, находя въ немъ даже нкоторую привлекательную сторону, и Отто Фердинандовичъ считалъ нужнымъ при всякомъ случа давать это чувствовать своей обидчиц. Наливалъ-ли онъ ей воды за столомъ, спускалъ-ли ее съ лошади въ манеж, или принималъ чашку чая изъ ея рукъ на вечер у ней en petit comit, куда онъ каждый разъ признавалъ для себя необходимымъ являться, его уныло вытянутое лицо говорило ей неизмнно то же: ‘ты видишь-молъ, какъ я приличенъ, учтивъ и даже милъ съ тобою, но я все же уязвленъ, и ты это понимай!’… Елена Александровна понимала дйствительно: видъ ‘этого spectre de Banco’, котораго, какъ увряла она, изображалъ теперь ея обезоруженный ‘властелинъ’, раздражалъ ее хуже зубной боли. Но это нисколько не располагало ее отдать себя снова подъ его ярмо. Она только старалась до возможности избгать всякихъ встрчъ и разговоровъ съ нимъ, и свиданіе съ глазу на глазъ допускала лишь въ тхъ неизбжныхъ случаяхъ, когда ему бывала необходима подпись ея подъ какимъ-либо документомъ по ея имніямъ, которыми онъ продолжалъ все также полноправно и удачно управлять. Обитая подъ однимъ кровомъ, супруги наши были теперь такъ же чужды другъ другу, такъ же разнились въ образ жизни, какъ жители противоположныхъ полушарій. Отто Фердинандовичъ командовалъ полкомъ въ окрестностяхъ столицы, гд и проживалъ половину своего времени, вставалъ съ зарей, весь день проводилъ на служб. Жена его подымалась съ постели въ два часа пополудни и ложилась въ пять утра, принимала каждый день ‘между пятью и шестью’, обдала, здила по театрамъ, чаевала и ужинала въ ‘coterie intime’ отчаяннйшихъ ‘кокодетокъ’,— ихъ же царство настало въ т дни, — говорила, самымъ модно-циническимъ argot парижскихъ бульваровъ, декольтировалась ‘avec un chien de tous les diables’, по выраженію толстенькой графини Ваханской, ближайшей ея пріятельницы, и укладывала въ лоскъ своимъ кокетствомъ все сонмище военныхъ и гражданскихъ сановниковъ, папильйонирующихъ въ вид ‘отдыха’ отъ великихъ трудовъ своихъ на благо отечества въ извстныхъ гостиныхъ петербургскаго большаго свта. ‘Въ сіяющей лысин каждаго изъ этихъ государственныхъ старцевъ’, уврялъ какой-то mauvais plaisant, ‘вы можете видть какъ въ зеркал отраженіе неподражаемой chute d’paules графини Драхенбергъ’… Самъ графъ Анисьевъ, занимавшій теперь весьма видный постъ и не смотря на свои давно ушедшіе за полвка годы, слывшій у женщинъ за ‘homme irrsistible’, предпринялъ правильную осаду сердца огневой красавицы — ‘la femme de feu’,— ее же не безъ ехидства прозвала такъ, по заглавію одного, весьма скабрезнаго романа Belot, все та же маленькая и толстенькая Lizzy Ваханская (носившая вслдствіе этого въ свою очередь прозваніе Boulotte), намекавшая этимъ якобы единственно на рыжеватость своей ‘meilleure amie’. Но сердце это не сдалось графу Анисьеву, и прозвище, данное графин Драхенбергъ, могло дйствительно — весьма долгое время по крайней мр — относиться съ единственно огненному цвту ея волосъ. При всей суетности ея жизни и распущенности рчей, усвоенной ею въ обществ пріятельницъ своихъ ‘кокодетокъ’, въ душ ея теплилась не малая доля идеализма своего рода, смутнаго исканія чего-то ‘интересне’ того, что ‘въ области чувства’ могла она ожидать отъ петербургскихъ свитскихъ генераловъ и статскихъ карьеристовъ… Давъ имъ наглядться бывало вволю цлый вечеръ на свои блистательныя плечи, наслушавшись ихъ казенныхъ любезностей и остротъ, понадерганныхъ изъ Figaro и всякихъ французскихъ книжекъ, поставляющихъ готовыя mots россійскимъ ‘козёрамъ’, она садилась въ карету, глубоко утомленная, и съ нервною звотой гадливо говорила себ, укутываясь въ пушистый блый мхъ своей ротонды: ‘Они еще скучне со своими обольщеніями, чмъ мой мужъ со своею добродтелью’.

Такъ прошло нсколько лтъ. Но то, что Французы насмшливо называютъ ‘психологическимъ моментомъ’ въ жизни женщины, не минуло наконецъ и ея. За годъ предъ тмъ, какъ встрчаемся мы съ нею въ Венеціи, она въ Крейцнах, куда здила лчить ребенка своего отъ золотухи, встртилась съ человкомъ, предъ которымъ разлетлась въ прахъ вся ея нерушимая до той минуты вншняя безупречность. Это былъ нкій Венгерецъ, графъ Шегединъ, музыкантъ, поэтъ и путешественникъ. Лтъ онъ былъ уже не совсмъ молодыхъ, прихрамывалъ притомъ на правую ногу, какъ лордъ Байронъ, но его полуцыганская, полуразбойничья наружность носила отпечатокъ такой силы, въ черныхъ какъ ночь глазахъ горла такая неотразимая воля соблазна, что ‘женщина,— говорили про него бывалыя барыни,— которую онъ удостоивалъ своимъ вниманіемъ, должна была или безпрекословно сдаться ему тотчасъ, или бжать отъ него скоре въ какой-либо невдомый еще людямъ уголокъ земли (такъ какъ вс вдомые исхожены-де имъ были вдоль и поперекъ), гд бы не имлъ онъ возможности преслдовать ее… Репутацію имлъ незавидную: онъ, по ходившимъ о немъ слухахъ, проигралъ и прожилъ на своемъ вку два или три огромныя наслдства, былъ два раза женатъ, каждый разъ на богатыхъ красавицахъ, и каждый разъ красавицы эти умирали спустя годъ посл брака, неизвстно какъ и отъ чего, въ какой-нибудь отдаленной стран, куда влекла ихъ мужа страсть къ приключеніямъ или нажив, и откуда всти едва доходили до Европы. Увряли, что онъ когда-то служилъ въ англійской арміи въ Индіи, покушался произвести возмущеніе между сипаями, былъ въ этомъ уличенъ, судимъ и приговоренъ къ смерти, но спасся какимъ-то чудеснымъ образомъ при помощи жены какого-то раджи, очутился затмъ на одномъ изъ острововъ Малайскаго архипелага, населенномъ дикими, провозгласившими его якобы царемъ надъ ними… Все это, конечно, сильно отзывалось сказкой, врно было то, что онъ принадлежалъ дйствительно къ одному изъ древнйшихъ родовъ Венгріи, но не владлъ тамъ, ниже въ какой иной земл, никакимъ недвижимымъ имуществомъ, что значительныхъ капиталовъ за нимъ тоже никто не зналъ, что не мшало ему проживать тысячъ пятьдесятъ гульденовъ въ годъ, и что его же одноземцы называли его ‘средневковымъ condottiere, странною игрой судьбы перенесеннымъ цликомъ въ XIX вкъ’… Дурная слава графа Шегедина, какъ это неизбжно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, послужила ему на пользу въ глазахъ Елены Александровны еще боле, можетъ быть, чмъ его музыка, французскіе стихи и звеняще-проницающій голосъ. Онъ съ этимъ своимъ темнымъ прошедшимъ, напоминавшимъ легенду о Раул Синей Бород, съ загадочными условіями настоящаго своего существованія, со своею наружностью ‘кондотьеріа’, такъ мало походилъ на ‘прилизанные’, шаблонные, ‘до гадости одинъ другаго повторяющіе’ типы дешевыхъ невскихъ Ловеласовъ!

Онъ не ухаживалъ за нею, не расточалъ словъ, но она была окололдована съ первой минуты… Онъ овладлъ ею нежданно, внезапно,— она сама потомъ не въ силахъ была объяснить себ какъ… Онъ сидлъ однажды у нея посл обда со своею цитрой, на которой игралъ съ какимъ-то удивительнымъ, захватывавшимъ за тончайшіе нервы слушательницъ его выраженіемъ. Она внимала ему, не отрываясь взглядомъ отъ его поникшихъ въ инструменту вкъ, вся захолодлая отъ непонятнаго, никогда еще до той минуты неиспытаннаго ею волненія… Шегединъ оторвалъ вдругъ на полутакт руки отъ струнъ и протянулъ ихъ къ ней, устремивъ на нее въ упоръ свои сверкавшіе черные глаза. Она поднялась съ мста и безотвтно, безвластно пошла на этотъ нмой зовъ… Онъ охватилъ ея станъ желзною рукой, привлекъ въ себ, приникъ къ ея губамъ пылающими губами… Она ничего дале не помнила…

Изъ Крейцнаха онъ похалъ за нею на Таунское озеро, въ Гмунденъ, гд мальчику ея предписано было пользоваться горнымъ воздухомъ. Русскихъ тамъ не было никого, ниже какихъ-либо знакомыхъ графини изъ чужеземцевъ. Она свободно могла отдаваться своей любви… Любовью-ли впрочемъ называть то, что испытывала она въ т дни? Нтъ, это было скоре какое-то навожденіе, что-то похожее на рабское подчиненіе ясновидящей таинственному вліянію своего магнетизёра: тутъ было упоеніе и трепетъ, блаженство и страхъ,— ‘неправедныя ночи и мучительные дни’. Было что-то безудержное, чуть не зврское въ знойныхъ порывахъ страсти этого человка, вызывавшихъ въ ней иной разъ, невольно такіе же пламенные отзвуки… Но за ними слдовали у нея часы какой-то надрывающей физической тоски, если можно такъ выразиться: она не раскаивалась, не упрекала себя ни въ чемъ, она готова была, казалось ей, назвать графа Шегедина любовникомъ своимъ предъ цлымъ свтомъ,— но ей было тяжело, словно предъ смертнымъ часомъ… Онъ еще мене, чмъ она, способенъ былъ объяснить себ то, что происходило въ ней въ ту пору, и со свойственною ему раздражительностью упрекалъ ее въ холодности: ‘Я безсильна’, отвчала она ему, слабо усмхаясь,— ‘я безсильна отвчать, какъ бы вы желали, votre amour de tigre’…

— Вы называете меня ‘тигромъ’, сказалъ онъ ей однажды на это:— да, я люблю васъ лютымъ и ревнивымъ какъ у хищника чувствомъ и не выпущу васъ боле изъ моихъ объятій, вы должны быть моею на вки… моею женой…

— Но я замужемъ, je suis marie, вы знаете! воскликнула она.

— Vous vous dmarierez, voil tout, рзко выговорилъ онъ,— вы разведетесь: я этого хочу! Мужъ вашъ не препятствіе, если вы меня любите.

Она подняла на него глаза и тутъ же опустила ихъ и замолкла. Разводъ, это значило разлука съ сыномъ, мужъ, ‘законъ’ отняли бы его у нея въ этомъ случа, она понимала, а ребенокъ ея былъ дорогъ ей, и никогда ей такъ сильно не сказывалось это, какъ въ ту минуту… Но возражать она не имла силы: у нея своей воли уже не оставалось, вся она. чувствовала молодая женщина, была въ ‘его’ власти.

Она согласилась на все, отгоняя вс возникавшія въ ея голов возраженія… Графъ Шегединъ, какъ оказывалось, былъ весьма свдущъ по части существующихъ къ Россіи постановленій о развод. Онъ объяснилъ молодой женщин, что мужъ ея долженъ ‘принять вину на себя’, дабы дать ей законное право выйти замужъ за него, Шегедина, и что весь вопросъ заключается въ томъ, ‘какую цну захочетъ положить графъ Драхенбергъ за свое отреченіе’… ‘А если ни за какія деньги не захочетъ согласиться?’ вырвалось у нея невольно. Шегединъ только плечами пожалъ на это и презрительно улыбнулся,— и ей самой тогда представилось, что ‘хотя мужъ ея и считается самымъ благороднымъ человкомъ въ Петербург’, но что все же онъ ‘разсчетливый Нмецъ’ и предпочтетъ ‘соглашеніе l’amiable’ за крупную сумму ‘открытому скандалу’…

Наступала осень, графин давно было пора вернуться въ Петербургъ. Шегединъ долго не ршался отпустить ее. Онъ звалъ ее въ Вну, къ матери, съ которою близко былъ знакомъ и чрезъ посредство которой, по его мннію, можно было начать ‘прямые переговоры’ съ графомъ Драхенбергомъ… ‘Это значило бы все испортить’, возражала молодая женщина: ‘моя мать не пользуется никакимъ авторитетомъ въ глазахъ мужа, напротивъ, я одна, личнымъ объясненіемъ съ нимъ, могу склонить его дать мн свободу…’

Страстный Венгерецъ сдался на ея убжденія, но съ тмъ, что самъ онъ мсяцъ спустя посл прізда ея въ Петербургъ прідетъ туда ‘на помощь ей и покровительство…’ Она ухала.

Но, очутившись снова въ дом своемъ на Сергіевской, Елена Александровна пришла вдругъ въ смущеніе. Она какъ-то внезапно почуяла, что ‘разсчетливость’ Отто Фердинандовича дальше извстныхъ предловъ не пойдетъ, что онъ дйствительно ‘настолько все-таки рыцарь, что продать жену свою другому ни за какія деньги не согласится,’ а слдовательно нечего и начинать съ нимъ разговоръ объ ‘этомъ…’Да и когда же было ей разговаривать съ нимъ? Русская армія стояла въ т дни подъ Плевной. Войска мчались на парахъ съ свера за Дунай, а въ числ ихъ полкъ, которымъ командовалъ графъ Драхенбергъ. Онъ только-только усплъ дождаться ея возвращенія, чтобы ‘проститься съ сыномъ’ и передать ей, ‘графин’, въ запечатанномъ пакет ‘на случай, если онъ не вернется’, подробное изложеніе ‘системы дйствій’, которой слдовалъ при управленіи ея имніями и которую ‘онъ осмливается ей совтовать удержать и впредь, когда другой станетъ этимъ заниматься’. Возможно-ли было ей, въ самомъ дл, въ такую минуту заявлять ему, что она желаетъ развестись съ нимъ?.. Она чуть не расплакалась даже, когда онъ, прощаясь съ нею въ передней, прижалъ руку ея въ губамъ, и перекрестила мгновеннымъ движеніемъ его наклоненную голову… А тотъ между тмъ слалъ ей каждый день изъ Вны, куда перехалъ изъ Гмундена и гд усплъ совершенно привлечь на свою сторону графиню Пршехршонщовскую, пламенныя и тревожныя письма, допытываясь, ‘въ какомъ положеніи стоятъ ихъ дла’, напоминая ей о ея ‘обтахъ (ses serments)’ и заявляя, что невыносимое безпокойство, испытываемое имъ, заставитъ его по всей вроятности ускорить пріздъ свой въ Петербургъ. А въ Петербург, въ томъ особомъ свтскомъ кружк, въ которому принадлежала графиня, связь ея съ Шегединомъ была уже предметомъ общихъ разговоровъ. О Гмунденской ‘идилліи’ первая узнала какимъ-то чрезвычайнымъ путемъ графиня Ваханская, находившаяся въ ту пору въ Біариц, и, вернувшись оттуда, разблаговстила объ этой ‘amusante histoire’ по всмъ благоприличнымъ домамъ столицы, въ тотъ пріемный часъ предъ обдомъ, когда въ ‘интимный кабинетъ’ хозяйки расчесанный франтъ-слуга въ бломъ галстук вноситъ уставляемый на раздвижномъ столик серебряный tea-kettle съ чайнымъ приборомъ и всякимъ сладкимъ печеньемъ… Венгерскій донъ-Жуанъ не покидалъ еще своей квартиры на Ringstrasse, а на набережныхъ Невы уже каждая изъ ‘кокодетокъ’ готовилась in petto къ состязанію, имвшему конечною цлью отбитъ его у ‘femme de feu,’— между тмъ какъ ее, эту счастливицу, рзали на кусочки кругомъ того же tea-kettle и сладкаго печенья на раздвижномъ столик, съ тмъ единодушіемъ завистливаго злословія, которымъ отличается искони изящный петербургскій гранмондъ. Графин Драхенбергъ въ то же время сообщали т же пріятельницы, подъ видомъ сердечнаго участія и предостереженія, объ ‘ужасныхъ клеветахъ, ‘atroces calomnies,’на ея счетъ, которыя он-же разносили по городу… ‘И это пока еще нтъ его здсь, что же будетъ, когда онъ прідетъ, когда мы съ нимъ какъ на сцен принуждены будемъ являться предо всми ими?’ тревожно думала молодая женщина и все чаще объ этомъ задумывалась… Подъ владычествомъ страннаго чувства находилась она со времени разлуки своей съ нимъ, она, какъ сказочная царевна, словно только-что ушла изъ очарованнаго замка, гд все дышало обольстительною, но ревнивою, но страшною властью похитившаго ее волшебника, и жадно вбирала въ себя воздухъ вновь обртенной ею свободы. Та власть и любезна была ей, и пугала ее… и съ каждымъ днемъ все сильне брало это послднее ощущеніе верхъ надъ первымъ… Ну да, она любила его, любила несомннно, никого еще до него не любила она такъ, да и вовсе не любила, но вдь эта любовь ея къ нему — ‘рабство’… ‘Рабство’, докучливо стучало у нея въ голов: ‘онъ всю тебя хочетъ, каждый твой помыселъ, каждое сердечное движеніе’. Онъ ничего не способенъ оставить ей, даже для сына… для сына! Онъ ревновалъ ее въ этому ребенку, онъ ‘ненавидлъ его въ душ, потому что не могла-же разлюбить его совсмъ изъ-за него’…Не даромъ зовутъ его ‘Синею Бородой’: кто знаетъ, сдлайся онъ ея мужемъ, и дрожь пробгала у нея по тлу, ‘не кончила-ли бы и она такъ, какъ его первыя дв жены?’… Ну да, она его любитъ, но ‘иметъ-ли она право отказаться для него отъ сына… и ото всего’… И когда же? Теперь, когда ‘политическія дла въ такомъ положеніи’, когда мужъ ея… отецъ ея ребенка понесъ свою жизнь на поле сраженія… Нтъ, нтъ, я люблю этого человка, но есть минуты, когда надо умть жертвовать собою…

Въ одно прекрасное утро графиня Елена Александровна похала въ главное управленіе Краснаго Креста, просидла тамъ боле часу, вернулась оттуда прямо домой, велла никого не принимать и засла за большое ‘объяснительное’ письмо въ графу Шегедину. Въ письм этомъ она сообщила ему, что у нея ‘сердце нестерпимо сжимается при мысли о томъ, какое впечатлніе произведутъ на него ея строки’, но что есть въ жизни обстоятельства, ‘des circonstances imprieuses pins fortes que la volont humaine’, предъ которыми человкъ долженъ поневол смириться, и что подъ гнетъ такихъ обстоятельствъ попала она вслдъ за возвращеніемъ въ отечество. ‘Нравственная обязанность, падающая на нее, какъ на лицо, владющее значительнымъ состояніемъ, въ ту трудную годину, которую переживаетъ нын Россія, столько же, сколько и желаніе, заявленное ей въ высшихъ сферахъ (dans les hantes sphres de notre Cour), поставили ее въ необходимость, пожертвовавъ крупную сумму на раненыхъ, принять еще лично въ завдываніе одинъ изъ госпиталей, устраиваемыхъ Краснымъ Крестомъ въ различныхъ мстностяхъ на театр войны за Дунаемъ (какой именно, она не говорила), и она немедленно должна туда хать’. Она ‘умоляла’ его не стовать на нее за то, что называла она ‘печальнымъ, но священнымъ долгомъ’, и отложить ‘ихъ лучезарныя мечты (leurs rves radieux)’ до лучшаго будущаго… Нелицемрная слеза, дйствительно выпавшая при этомъ изъ глазъ нашей графини и размазавшаяся большимъ кляксомъ по ея свженачертанному лиловыми чернилами писанію, должна была, по ея мннію, убдить его самымъ неотразимымъ образомъ въ несомннной искренности тхъ ‘sentiments douleureux et amers’ и жалобъ на ‘sort fatal’, на роковую судьбу, отдаляющую моментъ ихъ свиданія ‘на неопредленное время’, которыми заканчивалось ея посланіе.

Но, получивъ его, венгерскій ‘тигръ’ заскрежеталъ отъ ярости. Эта ‘блоснжная’ женщина съ ея русскими милліонами его покидала, бжала отъ него, бжала очевидно нарочно въ районъ мстности, занимаемой русскою арміей, куда его не пустятъ, гд ей нечего опасаться его преслдованія… Но, можетъ быть, еще не поздно, онъ еще застанетъ ее въ Петербург, свидится съ нею… А свидится — побда останется за нимъ: онъ знаетъ власть свою надъ нею, онъ возьметъ свое, ‘хотя бы сто тысячъ московскихъ чертей, кумушекъ и соперниковъ стояли между ею и имъ’… И въ тотъ же день вечеромъ графъ Шегединъ, угрюмо уткнувшись въ уголъ вагона Внско-Варшавской дороги, катилъ, новый Язонъ, добывать ускользнувшее изъ рукъ его золотое руно къ ледянымъ берегамъ Финскаго залива.

Но онъ уже не засталъ тамъ графини, и Lizzy Ваханская, съ которою онъ ране встрчался за границей и въ которой, зная о ея дружб съ той, похалъ тотчасъ же по прізд, къ немалому ея восхищенію, злорадно объявила ему, что она не дале какъ вчера получила телеграмму отъ этой ‘pauvre Elly’, которая въ настоящую минуту находится въ Никопол, ‘ужасной, нездоровой трущоб, гд она рискуетъ потерять близну своей кожи, son plus beau titre l’adoration des hommes’, домолвила она со своимъ ехидно-добродушнымъ остроуміемъ.

Шегединъ тмъ не мене еще не потерялъ надежды. ‘Женскій капризъ, славянская безтолковость, жалкая боязнь глупыхъ толковъ’, объяснялъ онъ себ тмъ или другимъ мотивомъ нежданное бгство своей жертвы, — ‘но ей тамъ скоро надостъ, онъ легко убдитъ ее вернуться’. И между тмъ какъ общество ‘кокодетокъ’ qui mieux mieux расточало предъ нимъ свои соблазны,— онъ попалъ въ моду съ перваго же появленія своего въ гостиной Lizzy, онъ собиралъ всякими тонкими путями точныя свднія о состояніи, о прошломъ, о ‘спеціальномъ’ положеніи графини Драхенбергъ въ свт, объ отношеніяхъ ея къ мужу,— и тмъ сильне росло въ немъ ршеніе овладть ею, во что бы ни стало, чмъ ясне становилось для него, что ни ‘Дворъ’ (онъ почему-то воображалъ себ сначала, что Дворъ можетъ стать между ею и имъ, ни мужъ, ни иныя ‘вншнія условія’ не послужатъ помхой его желанію, если только она останется врна своимъ обтамъ…

Но, къ немалому изумленію его и тревог, она не отвчала на страстныя письма, которыя продолжалъ онъ слать ей каждый день, да и никому не писала, какъ бы нарочно для того, чтобы лишить его возможности имть какія-либо о ней всти… Графъ Шегединъ былъ человкъ внезапныхъ и дерзкихъ ршеній: онъ собирался хать въ Одессу, а оттуда подъ чьимъ-либо паспортомъ, подъ видомъ какого-нибудь агента поставщиковъ провіанта на армію, перебраться за Дунай, отыскать ее… какъ вдругъ какое-то, откуда-то полученное имъ сообщеніе заставило его, совершенно неожиданно для всхъ, мгновенно выхать изъ Петербурга за границу… Куда? зачмъ? — осталось тайной, объясненія которой тщетно добивались очарованныя имъ петербургскія mondaines у чиновъ австрійскаго посольства, трансъ- и цислейтанскіе дипломаты отвчали на вопросъ загадочными пожатіями плечъ и холодными улыбками, причемъ офиціально заявляли, что ‘l’embassade impriale n’en а aucune connaissance’… Заходили между тмъ какіе-то странные слухи невдомаго происхожденія, заговорили о ‘поддлк’ какихъ-то австрійскихъ бумагъ, о ‘государственномъ преступленіи’, въ которомъ будто бы принималъ участіе этотъ недавній любимецъ петербургскихъ гостиныхъ и раскрытіе котораго заставило его бжать де въ Америку… Дамы съ тмъ большимъ негодованіемъ протестовали in corpore противъ ‘такой клеветы’, чмъ настоятельне повторяли ее поклонники ихъ, завидовавшіе успхамъ венгерскаго ‘condottiere’ въ ихъ очаровательной сред…

Всть объ этомъ, поспшно сообщенная въ Никополь графинею Ваханскою, Елена Александровна приняла почти равнодушно… Увы, страсть ея къ графу Шегедину была для нея въ настоящую пору поконченное дло, что Нмцы называютъ ‘ein berwundener Standpunkt’, она пережита была ею и сдана въ архивъ съ тмъ легкимъ духомъ, съ тою простодушною безсовстностью, на которыя имютъ особую привилегію женщины. Иными помыслами и впечатлніями полно было ея пылкое воображеніе. Дло Краснаго Креста — къ которому примкнула она первоначально, видя въ немъ для себя лично выходъ изъ затруднительнаго положенія,— стало теперь въ глазахъ ея дломъ жизни. Она отдалась ему, сама не зная какъ, порывисто, мгновенно, съ какою-то внезапною жаждой самоотверженія и жертвы, какъ отдалась Венгерцу, все тмъ же безсознательнымъ побужденіемъ своей впечатлительной природы. Эта изнженная, избалованная, капризная свтская барыня оказалась вдругъ самою дятельною распорядительницей, самою неутомимою и усердною сестрой милосердія, проводила дни и ночи въ госпитал, перевязывала самыя гнойныя раны, не морщилась ни предъ какимъ надрывающимъ зрлищемъ искалченія, ни предъ какимъ претящимъ обрядомъ ухода за больными. Способность преодолвать чувство отвращенія, которой отнюдь не подозрвала она въ себ до тхъ поръ, доставляла ей глубокое внутреннее услажденіе, ‘Я воображаю, что было бы съ Lizzi на моемъ мст!’ говорила она себ съ улыбкой торжества и сожалнія по адресу пріятельницы. Она сыпала деньгами на ‘своихъ’ раненыхъ, ‘своихъ’ врачей, ‘своихъ’ сестеръ, и совершенно искренно была убждена въ ту минуту, что врачевать увчныхъ и недужныхъ ‘тлесно и духовно’ было ея настоящимъ призваніемъ на земл…

Долго-ли продолжалось бы въ ней это восторженное душевное состояніе, сказать трудно, но ея дятельность по Красному Кресту прервана была на третьей же недл смертью мужа, убитаго наповалъ пулей въ грудь… Она все кинула, отправилась на мсто битвы, испросила разршеніе вырыть тло и повезла его въ свинцовомъ гроб чрезъ всю Россію въ замокъ предковъ его въ Курляндію, гд Отто Фердинандовичъ, какъ стало извстно ей по вскрытіи пакета съ его завщаніемъ, положеннаго на храненіе въ полковой ящикъ, желалъ быть похороненнымъ въ фамильномъ склеп, подл отца своего, убитаго подъ Гроховимъ въ Польскую кампанію въ рядахъ того же полка, во глав котораго такъ же доблестно, какъ онъ самъ, погибъ теперь сынъ его.

Къ госпиталю своему графиня боле не возвращалась. Пока приводила она въ исполненіе волю мужа и утшала, сама проливая при этомъ чистосердечнйшія слезы, его старушку мать, русскія войска успли дойти до Санъ-Стефано. Война почиталась оконченною… ‘On n’а plus besoin de moi’, ршила молодая вдова, у которой, за смертью мужа, оставались на рукахъ заботы объ управленіи своимъ огромнымъ состояніемъ. Не мудрствуя лукаво, она передала это управленіе пожилому Нмцу, бухгалтеру, состоявшему у покойнаго въ большомъ довріи, котораго назначила своимъ главноуправляющимъ, и первыми вешними днями отправилась съ сыномъ въ Швейцарію… ‘Непріятной встрчи’ за границей ей опасаться не приходилось: какъ она узнала, ея ‘тигръ’, котораго ошибочно считали скрывшимся въ Америку, убитъ былъ, на родин своей, на поединк съ редакторомъ одной пештской газеты, опубликовавшей какой-то жестоко позорившій графъ Шегедина документъ. Извщенный объ этомъ, Шегединъ понесся прямо изъ Петербурга въ венгерскую столицу, гд нанесъ диффаматору своему публичное оскорбленіе, и палъ затмъ съ прострленнымъ черепомъ, унося въ могилу ключъ къ разъясненію этой исторіи,— о ней же въ Петербург имлись весьма смутныя свднія, такъ какъ прежде всего тамъ въ свт никто не читаетъ нмецкихъ газетъ, да и въ самыхъ внскихъ листкахъ по этому предмету никакихъ особыхъ подробностей не заключалось… Какое впечатлніе произвела эта новая смерть на графиню, не знаемъ, во всякомъ случа она окончательно длала ее свободною…

Въ Люцерн, гд сынъ ея пользовался молочнымъ лченіемъ, она нашла довольно пріятное общество, въ томъ числ отставнаго русскаго генерала Троекурова съ прелестною семнадцатилтнею дочерью. Она тотчасъ же поспшила познакомиться съ ними: двушка наружностью своей и милымъ нравомъ очаровала ее съ перваго раза, а объ отц ея она слышала много въ Петербург, какъ объ ‘элегант’, и покорител сердецъ прежнихъ временъ. Живыхъ слдовъ этого былаго ‘элегантства’ она не могла не признать въ немъ, но самъ онъ показался ей мрачнымъ и надменнымъ, ‘un orgueilleux taciturne’. Онъ дйствительно держался относительно ея на строго учтивой ног и видимо не желалъ допустить никакой интимности между ею и своею дочерью. Это стало особенно замтно ей со времени прізда въ Люцернъ одной русской четы.

Графиня Елена Александровна по матери была племянница нкоей, весьма свтской, много принимавшей и любимой въ Петербург старушки, графини Лахницкой, рожденной Буйносовой (мужъ ея, давно умершій генералъ-адьютантъ, былъ родной братъ Гедвиги Казиміровны). У нея познакомилась она въ одно прекрасное утро съ прибывшею изъ Москвы, незнакомою ей до тхъ поръ племянницей этой тетки, дочерью ея роднаго брата, Антониною — ‘Tony’ — Буйносовой, которую старушка выписала въ себ на житье, такъ какъ, говорила она, вздыхая, на ушко графин Драхенбергъ, ‘братъ мой совсмъ разорился, бдной двочк сть нечего дома’. Узнавъ объ этомъ, Елена Александровна по свойственной ей восторженности и мягкости сердца сочла нужнымъ оказать двушк самый горячій пріемъ, стала съ перваго же раза называть ее ‘ma cousine’ и ‘ты’, хотя въ сущности ровно никакого родства между ними не было, приглашала постоянно къ себ, вывозила на балы, на которыхъ старуха-тетка перестала уже бывать. Дйствительные двоюродные братья ‘Тони’, сыновья графини Лахницкой, оба женатые и занимавшіе уже видныя положенія. были гораздо мене сочувственно расположены къ своей бдной родственниц. Они — да и вообще таково было впечатленіе, произведенное юною Москвичкой въ петербургскомъ high life,— находили, что при ея ‘незавидномъ матеріальномъ положеніи’ она должна была бы чрезвычайною скромностью ‘se faire, pour ainsi dire, excuser sa trop clatante beaut’, а она, напротивъ, ‘смотритъ и говоритъ такъ величаво, будто уврена, что весь міръ долженъ быть у ногъ ея’. На это графиня Драхенбергъ пламенно возражала, что ‘Тони тысячу разъ права, что въ другія, лучшія времена, когда у людей было больше поэзіи въ сердц, весь міръ дйствительно лежалъ бы у ногъ такой красавицы’, и старалась доказать это всмъ молодымъ людямъ, ‘Jeunes gens prendre’ своего круга, которымъ безпрестанно ставила на видъ, какъ ‘они глупы’, не предлагая руки своей и сердца ея ‘splendide cousine’, какъ выражалась она. ‘Jeunes gens prendre’ отвчали ей на это, смясь, что кузина ея безъ сомннія хороша на диво, но что она ужь ‘слишкомъ умная и ученая’… У графини за этимъ опускались руки: ей было хорошо извстно, какимъ пугаломъ представляются ‘умъ’ и ‘ученость’, да еще у женщины, Боже мой! въ золотой сред петербургскаго Яхтъ-клуба… Такъ прошла цлая зима, а въ конц ея умерла почти внезапно старушка Лахницкая. За этою смертью Тоня Буйносова оставалась въ Петербург безъ крова, такъ какъ ни одинъ изъ ея двоюродныхъ братьевъ не предложилъ ей поселиться у него въ дом. Предложила Елена Александровна. Но двушка не согласилась принять ‘положеніе приживалки’ у этой миической родственницы, ‘а другаго, какъ ни верти’, откровенно сказала она ей, ‘мы съ тобою для меня не выкроимъ’.

— Да, ты такая, задумчиво замтила на это графиня: — для тебя все или ничего.

— А пока придетъ, промолвила Тоня, кривя свои поблвшія отъ внутренней кипни губы,— отправляюсь въ Москву на черстный хлбъ моего маркиза-папаши.

— И неужели не вернешься боле въ Петербургъ?

Красавица глянула прямо въ лицо спрашивавшей:

— Вернусь, когда буду хоть на половину такъ же богата, какъ ты.

Она, дйствительно, ухала на другой день, и графиня съ тхъ поръ совершенно, какъ говорится, потеряла ее изъ виду. Другъ другу он не писали… Такъ прошли цлые четыре года.

И вотъ однимъ сіяющимъ іюньскимъ днемъ, совершая свою обычную утреннюю прогулку, въ обществ попавшихся ей по дорог Троекуровыхъ, отца и дочери, и недавно представленнаго ей Италіянца, маркиза Каподимонте, увидла она шедшую по алле навстрчу имъ стройную, очевидно новопрізжую въ Люцернъ, даму въ восхитительномъ туалет, въ которомъ опытный глазъ свтской женщины тотчасъ же призналъ произведеніе великаго Ворта. ‘Изъ Парижа, и непремнно Русская’! сказала она себ, взглянула пристальне…

— Tony! вскрикнула она въ изумленіи.

— Я! отвтила та, спокойно улыбаясь и подходя въ ней.

Графиня радостно схватила ее за об руки, прижалась губами къ ея щек.

— Ты здсь… давно-ли?… Замужемъ… за кмъ? вырывались у нея торопливо одинъ за другимъ вопросы.

— Замужемъ, да! коротко отвтила дама. И, оборачиваясь въ Троекурову, который, приподнявъ учтиво шляпу, отходилъ отъ нихъ съ дочерью подъ руку:— Le gnral ne me reconnat pas, il parat? проговорила она вско.

Онъ чуть-чуть сдвинулъ брови, но все такъ же учтиво приподнялъ шляпу еще разъ:

— Узнаю теперь: госпожа Сусальцева, если не ошибаюсь? отвтилъ онъ на томъ же французскомъ язык.

‘Су-саль-цева, quel nom’ cocasse!’ пронеслось въ голов графини, между тмъ какъ молоденькая дочь Троекурова не то тревожно, не то съ какимъ-то жаднымъ любопытствомъ — показалось Елен Александровн,— вскидывала на ‘Тоню’свои лучистые глаза.

— Папа, теб пора въ ванну! какъ бы вспомнила она чрезъ мигъ, увлекая отца впередъ по алле.

Молодыя женщины остались одн.

— Ну, разсказывай скоре про себя, разсказывай все, все! торопливо заговорила графиня Драхенбергъ, подхватывая ‘кузину’ подъ руку и усаживая ее рядомъ съ собою на ближайшей скамейк.

Черезъ четверть часа она знала о ней все въ главныхъ чертахъ, дополняя остальное своимъ фейерверочнымъ воображеніемъ. ‘Tony богата, очень богата теперь… Конечно, au prix d’une msalliance’. Но графиня не видла въ этомъ особеннаго неудобства. ‘Родовые предразсудки’ говоря демократическимъ языкомъ. никогда не пускали особенно глубокихъ корней въ міровоззрніе русскаго общества, да и въ силу чего держались бы они?

У насъ нова рожденьемъ знатность,

И чмъ нове, тмъ знатнй,

замчено не даромъ великимъ поэтомъ… А графиня Елена Александровна къ тому же, столько же изъ противорчія ‘балтійскому феодализму’ наскучившаго ей мужа, сколько изъ личнаго убжденія ‘qu’il faut tre de son sicle’, издавна почитала и заявляла себя женщиной ‘либеральною’ и безусловною поклонницей новйшихъ прогрессовъ… Она поэтому тотчасъ же разсудила, что Tony, выйдя замужъ за этого ‘richissime ngociant’, поступила какъ умная женщина, ‘comme une personne d’esprit, qu’elle est’… что, конечно, довольно непріятно называться madame Sousaltzef и что особу съ такою фамиліей княгиня Андомская въ Петербург ни за что не допуститъ перейти за порогъ своей гостиной… ‘Mais on peut parfaitement se ficher de la princesse Andomski aprs tout!’ отважно возражала она себ тутъ же, ‘а если мужъ Тони сколько-нибудь приличенъ, то они со своими милліонами везд будутъ приняты… Вдь здятъ же вс къ биржевикамъ Довонаки и Гиневену…’

— Ну вотъ, ты и добилась своего! радостно говорила она ‘кузин’,— помнишь твои слова предъ отъздомъ?… такъ и вышло: изъ ‘ничего’ ‘все’.

— Не совсмъ, проговорила, чуть поморщившись, та и поспшно прибавила:— но главное сдлано: я почти въ сдл (j’ai le pied dans l’trier)…

Графиня, какъ бы поймавъ налету недоговоренную ею мысль, громко разсмялась:

— Да, говорятъ же вдь теперь, что надо только разъ умть выйти замужъ, а тамъ…

Появленіе мужа Тони прервало ихъ разговоръ. Онъ произвелъ на графиню очень благопріятное впечатлніе. ‘Слишкомъ плотенъ, но хорошъ лицомъ и одваться уметъ’, ршила она по первому взгляду. Когда же на вопросъ его жены по-англійски, гд онъ былъ, Сусальцевъ на томъ же язык — нсколько уличнымъ лондонскимъ акцентомъ, ‘avec un accent quelque peu cockney’, не могла не замтить она,— но совершенно свободно отвтилъ, что ходилъ на почту справляться, не получено-ли на ихъ имя писемъ, poste restante,— свтская барыня нашла, что онъ ‘совершенно приличенъ pour un mari’, и положила принять его подъ свое особое покровительство.

Она и чета Сусальцевыхъ стали неразлучны съ того дня, видлись съ утра до вечера, совершали вмст прогулки по горамъ и озеру, устраивали пикники на высотахъ Авсенштейна {Возвышенность надъ Люцерномъ.}. Съ нимъ обыкновенно присоединялся маркизъ Каподименте, человкъ очень свтскій, ‘пріятный’, начитанный и умный, ухаживаніе котораго за нашею графиней становилось съ каждымъ днемъ все замтне… Она со своей стороны какъ бы не замчала этого ухаживанья и старалась держаться съ обожателемъ своимъ тхъ ‘товарищескихъ’, чуть-чуть фамиліарныхъ пріемовъ, которыми женщина даетъ чувствовать не нравящемуся ей мущин, что онъ ‘ни на что боле претендовать не долженъ’. Она была въ т дни въ какомъ-то стих брезгливости, при которомъ и салонный flirt, и amour de tigre были ей равно противны. ‘Моя созерцательная жизнь (ma vie contemplative) вполн удовлетворяетъ меня, и я ничего другаго не прошу отъ судьбы’, говорила она и про себя, и вслухъ, наслаждаясь совершенно искренно, какъ всегда это бывало у нея, сознаніемъ объявшаго ее теперь полнаго безстрастія и соотвтствовавшимъ такому настроенію ея духа величавымъ спокойствіемъ окружавшей ее альпійской природы… маркизъ чуть-чуть вздыхалъ вслдъ за такими ея заявленіями, но все такъ же мягко, осторожно и упорно продолжалъ, выражаясь языкомъ поэтовъ, сыпать подъ стопы ея розы своего ‘ничмъ несокрушимаго’ боготворенія. ‘Allez, cela flatte toujours une femme!’ говорила ему по этому поводу въ вид поощренія г-жа Сусальцева своимъ вчно ироническимъ тономъ. Мужъ ея за то пользовался всякимъ случаемъ выражать влюбленному Италіянцу свое безграничное въ нему сочувствіе. Онъ видимо изучалъ его и старался подражать изящной непринужденности всего его вншняго склада, его манер покручивать прищуриваясь усы, носить шляпу подъ извстнымъ угломъ наклона и закидывать небрежно ногу одну на другую. При каждой встрч съ нимъ онъ жалъ ему, въ избытк чувства, руку съ такою силой въ своихъ огромныхъ лапахъ, что тотъ каждый разъ морщился отъ боли и отправлялъ мысленно въ чорту московскаго медвдя. Самъ Сусальцевъ въ обществ игралъ по большей части въ молчанку, но самымъ внимательнымъ образомъ прислушивался въ занимательнымъ разсказамъ много видвшаго маркиза и къ ‘умнымъ разговорамъ’, ими вызываемымъ, заявляя о принимаемомъ ими въ нихъ интерес одобрительнымъ кивкомъ или значительною усмшкой въ-пору,— иной разъ цлою несложною, но правильно произнесенною фразой… ‘Онъ по-французски плохъ и жены боится’, давно ршено было графиней, но когда шла у нея рчь о ея protg съ другими, она самымъ серьезнымъ тономъ говорила о немъ, какъ о человк, поглощенномъ обширными экономическими предпріятіями, и которому постоянная забота объ этихъ ‘предпріятіяхъ’ мшаетъ принимать участіе, ‘comme il l’aurait pu, nos frivoles causeries mondaines’.

Съ Троекуровыми отношенія графини со времени прізда Сусальцевыхъ какъ бы совсмъ прекратились. Она не могла не замтить, что ея компанія не приходилась по вкусу ни отцу, ни дочери, встрчаясь съ нею на прогулк, они холодно раскланивались и проходили мимо, не останавливаясь. Сусальцевъ при этихъ встрчахъ, какъ бы движимый невольнымъ чувствомъ почтенія, скидалъ поспшно первый шляпу съ головы и отвшивалъ имъ низкій поклонъ…

— Вы могли бы быть мене усердны въ вашихъ учтивостяхъ! желчно отрзала ему однажды жена по этому случаю.

Онъ слегка покраснлъ:

— Что-же, человкъ почтенный, пролепеталъ онъ,— и двица дочь его опять…

— Такая же противная фуфыря, какъ онъ самъ! перебила она.

Онъ замолкъ.

— У тебя что-то съ ними есть, Tony, вмшалась графиня:— vous ne vous aimez pas, pourquoi?

— Я къ нимъ совершенно равнодушна, уронила та въ отвтъ съ высокомрнымъ и презрительнымъ движеніемъ губъ,— но имла la malchance внушить несчастную страсть одному жалкому господину, котораго monsieur de Trokourof прочилъ въ мужья своей царевн, и они мн вдвоемъ этого простить не могутъ.

— Вы его знаете? быстро обернулась графиня къ Сусальцеву.

— Кого это-съ? спросилъ недоумло тотъ.

— А вотъ этого, котораго жена ваша называетъ ‘жалкимъ господиномъ’.

— Знаю-съ, широко осклабился онъ.

— И что же онъ въ самомъ дл жалкій?

— Ничего не ‘жалкій’, возразилъ онъ, самодовольно встряхивая плечомъ: — весьма даже благоприличный, по-моему, и вполн комильфотный молодой человкъ… А впрочемъ, какъ вамъ извстно, ваши женскіе вкусы съ нашими рдко когда сходятся.

Графиня зорко вскинула глазами на него, на ‘кузину’ и громко разсмялась.

— Oh, les maris! вскликнула она, отвчая на какую-то пробжавшую у нея въ голов мысль и замтивъ подходившаго къ нимъ въ эту минуту маркиза:— Ah, voici notre ami Capodimonte! Что же, ршено, куда мы отправляемся?..

Дло шло о ршеніи, куда хать всею компаніей изъ Люцерна, гд всмъ начинало становиться скучно. Сусальцевы уже второй годъ проводили за границей, перезжая изъ Парижа въ Швейцарію, или на какія-нибудь германскія воды, и обратно. Дла давно звали мужа въ Россію, но онъ все медлилъ отъздомъ: очень ужь хорошо жилось ему, очень ужь ‘лестны’ были для него успхи жены на ‘чужой сторон’. А успхи ея были несомннны. Въ томъ пестромъ, легко доступномъ Вавилон всевозможныхъ ‘племенъ, нарчій, состояній’, что именуется парижскимъ свтомъ, гд плебейскіе звуки ея фамиліи ‘Sousalzef’, возглашаемые huissier въ ceребряной цпи на порог блестящей залы, не шокировали ничьего иноземнаго уха, а красота, роскошные туалеты и широкое русское хлбосольство ея мужа приманивали въ ея домъ на обды и вечера цлыя тучи поклонниковъ, льстецовъ и прихлебателей,— она съ перваго появленія своего попала въ звзды первой величины. Безъ нея не обходились ни одинъ праздникъ, ни одна ‘premire’ (первое представленіе) въ театр, Etincelle {Псевдонимъ дамы, пишущей въ Figaro отчеты о свтской жизни.} въ Figaro чуть не каждую недлю распространялась въ детальномъ изложеніи о необыкновенныхъ кружевахъ, тканяхъ, шляпкахъ и уборахъ, ‘marqus au coin du got le plus pur et le plus distingu’, въ которыхъ ‘tout Paris’ могъ ее видть на такомъ-то раут, бал или пріем новаго члена въ Acadmie franaise, вс иностранныя sommits и высочества изъ Almanach de Gotha, попадающія въ постоянно движущійся калейдоскопъ ‘великаго града (la grande ville)’, спшили представляться ей и расточали ей то, что Пушкинъ, говоря о Вольтер {‘Ты лесть его вкусилъ, земныхъ боговъ напитокъ’. Посланіе къ князю Юсупову.}, называлъ ‘земныхъ боговъ напиткомъ’… Но все это не удовлетворяло ее лично. Въ натур ея было презирать то, что легко ей доставалось. Она презирала этотъ окружавшій ее сбродъ нажившихся вчера богачей изо всхъ странъ вселенной, аристократическихъ именъ, носимыхъ людьми съ лакейскою наружностью, лавочниковъ, состоящихъ въ званіи республиканскихъ министровъ, весь этотъ міръ цинической рекламы, всепоглощающей корысти и пустозвонства безъ конца… Роскошь, въ которой купалась она, (они прожили тысячъ триста съ половиной за это время,) прідалась ей, ей хотлось чего-то другаго, власти, вліянія, значенія. Положеніе, пріобртенное ею, представлялось ей чмъ-то ‘не настоящимъ’, самозваннымъ, ему недоставало санкціи Петербурга. Ее влекло туда, въ этотъ угрюмый, ‘скучный Петербургъ’, знакомый по одному лишь сезону, проведенному ею тамъ, и не оставившій въ ней особенно отрадныхъ воспоминаній, но въ которомъ, говорила себ она, ‘есть по крайней мр une vraie vraie, общество, къ которому принадлежитъ она по рожденію, и роль въ которомъ, казалось ей почему-то, можетъ дйствительно польстить самолюбію женщины…’ Такъ или иначе, она чувствовала какой-то внутренній зудъ ‘попробовать Петербурга’. И чмъ трудне, сознавала она, было для нея теперь быть снова признанною (raccepte) тамъ ‘своею’ при томъ имени, которое она носитъ, при томъ муж, ‘котораго она дала себ’, тмъ сильне сказывалась въ ней жажда борьбы и чаяніе побды. Она исподоволь готовила въ ней свои подходы, улавливала въ свои тенета всхъ петербургскихъ перелетныхъ птицъ изъ крупныхъ, завязывая нити ‘дружескихъ’ отношеній съ ними, для чего laisser-aller парижской жизни представляло ей полное удобство… Игру свою вела она съ чрезвычайнымъ искусствомъ. Лукаво холодный задоръ ея кокетства производилъ на тхъ рдкихъ избранныхъ, для которыхъ почитала она нужнымъ прибгать въ нему, неотразимое обаяніе, между тмъ какъ безупречная tenue ея въ свт, та самая величавость ея пріемовъ, въ которой обвиняли ее въ петербургскихъ гостиныхъ, когда она была двушкой, и которую теперь находили совершенно умстною въ ея положеніи замужней, красивой и ‘независимой’ (то-есть богатой) женщины, вызывала одобреніе со стороны самыхъ collets monts изъ ея соотечественницъ. ‘C’est une femme trs bien!’ возглашали он хоромъ, многодумно кивая челами. Сама княгиня Андомская, которая, по мннію графини Драхенбергъ, ‘не дозволила бы въ Петербург госпож Сусальцевой перейти за порогъ ея гостиной’,— княгиня Андомская, отъ преизбытка важности не произносившая уже боле буквы а, замнивъ ее буквою е, какъ требующею боле умреннаго раскрытія челюстей, встртившись съ нею, съ тою же madame Sousaltzef у англійскаго посла въ Париж, протянула ей три пальца и, изобразивъ на своемъ couperos лиц нчто въ род намренія улыбки, произнесла почти слышно: Il у &#233, longtemps que vous hbitez Pris?… Да, разсуждала Tony, у нея уже теперь усплъ образоваться — ‘а дале еще боле будетъ’ — достаточно обширный кругъ отношеній въ петербургскомъ grand monde, что-бъ имть ей право надяться, что, когда она передетъ туда, вс успютъ уже пріобыкнуть къ ея ‘невозможной фамиліи’… Останется все-таки мужъ, конечно… Но вдь это неудобство отвратимо: мужа ‘можно будетъ тамъ просто не показывать’…

Встрча съ Elly Драхенбергъ являлась для нея новымъ, очень вскимъ шансомъ для этого чаемаго ею въ будущемъ преуспянія своего въ Петербург. Ей нужна была именно ‘такъ поставленная’ въ тамошнемъ свт, съ такимъ ршительнымъ характеромъ и такою ‘горячею головой (tte ardente)’ женщина, чтобы послужить ей врнымъ лоцманомъ, ‘pour la piloter’ между всякихъ подводныхъ утесовъ, которые даже при самыхъ счастливыхъ условіяхъ могли бы все-таки встртиться ей на пути. И она обими руками ухватилась за нее. Графиня въ свою очередь была очень рада ей. Она цнила въ Тон ея ршительность, ея невозмутимый aplomb и саркастическій, чтобы не сказать прямо презрительный, взглядъ на жизнь и на людей, представлявшійся молодой вдов такою ‘силой’ сравнительно со способностью къ ‘вчнымъ иллюзіямъ’, которую она торжественно признавала за собою.

— Остается знать, кто изъ насъ счастливе? говорила ей графиня.

— Счастья нтъ и вовсе, коротко отвтила на это та.

— О!… могла только вскрикнуть графиня:— ты не вришь въ счастье?

— Его нтъ, повторяю, есть извстное состояніе духа, какъ говорится, при которомъ теб мене скверно, чмъ обыкновенно, есть условія жизни, ставящія тебя въ возможность мене страдать, чмъ другіе люди, но то абсолютное, всестороннее удовлетвореніе, которое разумется подъ названіемъ счастья,— вещь несуществующая, да и немыслимая.

Elly пристально уперлась ей взглядомъ въ лицо:

— Tu est trop savante, voistu, Tony, и ты никогда видно не любила!

— Никогда, это правда, чуть ухмыльнулась Сусальцева,— а ты?

Графиня вся какъ бы ушла въ себя, глубоко вздохнула и медленно повела головою сверху внизъ.

— Ну, а что же Каподимонте! продолжала насмшливо ‘кузина’.

Elly быстро вскинулась и замахала рукой:

— Ахъ нтъ, такого не нужно!…

— Какого же теб надо?

— Ужь не знаю, право… Никого не нужно теперь, никого! ршила она, громко разсмявшись.

III.

‘Кузины’ уже вторую недлю жили въ Венеціи, куда пріхали съ италіянскихъ озеръ, гд прожили мсяца полтора, побывавъ и въ Лугано {На Гардскомъ озер.}, и въ Белладжіо {На Комскомъ.}, и на Isola-Bella {На Lago-Maggiore.}. Графиня все такъ же, какъ и въ Люцерн, восторженно наслаждалась тамъ природой. Здсь, въ ‘столиц Адріатики’, присоединилось къ этому восхищеніе искусствомъ. Врожденное въ ней чувство изящнаго никогда еще не сказывалось у нея съ такою силой, не охватывало ее такъ цпко и такъ алчно. Она по цлымъ часамъ съ дрожавшими на рсницахъ слезами умиленія простаивала предъ мадоннами Gian {Сокращенное отъ Giovanni, Иванъ.} Bellini въ церкви del Bedentore (Спасителя) и готова была каждый разъ чуть не разцловать жидвобородаго капуцина, указывавшаго ей на нихъ костлявымъ, страшно грязнымъ пальцемъ все съ тою же своею заученною фразой: Sono i fiori della pittura veneziana (это цвтъ венеціанской живописи), она ‘не хотла уходить’ со внутренняго двора palazzo дожей и увряла, что ‘велитъ принести себя сюда предъ часомъ смертнымъ, что-бъ отдать Богу душу на ступеняхъ Scala dei Giganti, унося такимъ образомъ въ небо послднее впечатлніе того прекраснйшаго, что создано человкомъ на этой земл’. Tony снисходительно только улыбалась ‘фантастическимъ бреднямъ, fantaisies saugrenues’ своей пріятельницы. Сама она, по ея выраженію, ‘дозволяла возить себя смотрть то, что,, говорятъ. непремнно будто нужно видть’, прибавляя съ этому съ какою-то торжествующею презрительностью: ‘я ровно ничего не понимаю въ этой старой мазн, но что-нибудь, надо же длать: буду здить смотрть на эту ‘мазню’… Она въ сущности очень скучала въ Венеціи, но не ршалась узжать. Въ Біарицъ, во-первыхъ, куда она по требованію моды здила купаться два года сряду, было слишкомъ рано, а во-вторыхъ, сюда, какъ узнала она по газетамъ, долженъ былъ на дняхъ пріхать князь Іоаннъ, высокое лицо, съ которымъ ей очень хотлось и было удобно познакомиться здсь (онъ долженъ былъ пробыть въ Венеціи нсколько дней), гд поневол ‘каждый день будешь встрчаться на площади Святаго Марка’, и котораго къ тому же Elly давно и хорошо знаетъ, а слдовательно представитъ ей… ‘а тамъ уже она знаетъ, какъ повести дло’… И madame Sousaltzef, ‘отъ нечего-длать покамстъ’. принялась, вмсто купанья въ шумныхъ волнахъ океана, здить каждый день на Лидо погружаться въ мирныя струи адріатическаго побережья, куда возила съ собою, по просьб кузины, ея девятилтняго сына. которому такія же ванны предписаны были докторомъ. Ихъ обыкновенно сопровождали на пароход туда и обратно мужъ ея и офицеръ Вермичелла, ожидавшіе, пока она и мальчикъ выйдутъ изъ воды, на широкой деревянной террас кафе-ресторана, устроеннаго на сваяхъ надъ самымъ моремъ наряду съ купальнями, попивая сиропъ изъ сока тамаринда пополамъ съ коньякомъ и обмниваясь веселыми рчами на миическомъ французскомъ язык. Этимъ способомъ скучающая барыня нашла возможность убивать большую часть утра, изъ котораго ‘безъ этого она не знала бы, что длать’… Тмъ временемъ графиня, въ сопровожденіи маркиза Каподимонте, плавала въ гондол до всмъ каналамъ и каналеттамъ запустлаго города, обозрвая подробно каждую его достопримчательность, отыскивая въ магазинахъ и лавчонкахъ антикваріевъ всякое художественное старье, къ которому разыгралась у нея теперь настоящая страсть. Маркизъ, какъ это нердко случается встртить въ Италіи въ сред людей его круга и возраста, былъ тонкій и начитанный знатокъ художествъ и оказывалъ своей ‘прекрасной спутниц’ настоящія услуги, предостерегая ее противъ тхъ ухищренныхъ обмановъ, которымъ подвергаются богатые дилеттанты изъ иностранцевъ при покупкахъ этого рода, научая ее распознавать отличительные признаки руки дйствительнаго ‘артиста’ и знакомя ее по этому случаю съ цлою исторіей искусства въ его отечеств въ различныхъ проявленіяхъ его и фазисахъ. Молодая вдова слушала его съ жаднымъ вниманіемъ, называла ‘homme charmant’ и благодарно жала ему руки. Поощренный этимъ, онъ пытался не разъ заговаривать о своихъ ‘чувствахъ’,— но она ршительно отклоняла вс подобныя изъявленія. Она все еще находилась въ полос ‘безстрастія’… Да и помимо того, ей, какъ говорила она Тон, ‘не такого было нужно’. Маркизъ. Конечно, былъ одаренъ всякими привлекательными качествами: онъ былъ и вполн свтскій,— тонкій и благовоспитаный,— и почти ученый человкъ, наружность его была изящная, ‘distingue’, черные глаза блестли какъ у двадцатилтняго юноши, говорилъ онъ и ‘разсказывалъ’ съ замчательнымъ краснорчіемъ и горячностью, онъ даже, она не сомнвалась, дйствительно любилъ ее,— ‘конечно, ея большое состояніе имлось имъ въ виду, но и сама она, ея blanche nature du Nord’, какъ выражался онъ, ‘возбуждала въ немъ страстное чувство’,— она это видла по его глазамъ… Но это не представляло для нея ничего новаго, это было въ ея понятіи ‘что-то среднее между любовью того, ‘тигра’, и тмъ ‘тепленькимъ’, чего до оскомины, въ теченіе десяти лтъ сряду, наслушалась она въ Петербург отъ свитскихъ генераловъ… Она все это ‘наизусть знала’, она ‘насквозь видла ее cher marquis’… Нтъ, Gian Bellini, Beронезъ, Palma Vecchio и вся эта ‘феерическая декорація неба, моря и старыхъ дворцовъ’,— вотъ все, все, что ей теперь нужно’!…

Вчерашній случай — этотъ ‘интересный migr politique, котораго Tony непремнно знаетъ’,— откинулъ ее вдругъ въ сторону ото всхъ тхъ волшебствъ природы и искусствъ, созерцаніе которыхъ поглощало воображеніе ея все это послднее время. Ей жадно, до боли жадно захотлось теперь открыть тайну любви, le secret d’amour, она не сомнвалась, существовавшую между ‘этою ледяною Tony и тмъ блокурымъ’, бжавшимъ съ дальняго свера чрезъ темные лса, гд спасъ его ‘ce flacon de cognac’, подарокъ женщины, его любившей… ‘Онъ былъ, можетъ быть, первымъ единственнымъ предметомъ ея, Тони, и, разлученная съ нимъ, она ршилась выйти de dsespoir за своего… Сусальцева… Или, можетъ быть, тотъ жестоко обманулъ ее, и она тогда съ досады, par dpit’… Во всякомъ случа она, Elly Драхенбергъ, узнаетъ непремнно эту тайну. Tony — замкнутый замокъ, отъ нея ничего не добьешься: но онъ, этотъ молодой человкъ… маркизъ его непремнно отыщетъ и привезетъ, она пригласитъ его,— сыну ея, дйствительно, надо начать учиться хорошенько родному языку,— пригласитъ давать ему уроки, она приголубитъ его (‘je l’apprivoiserai’), внушитъ ему довріе, дружбу… О, она все узнаетъ, что его касается, всю его эпопею любовную и политическую, ‘toute son pope amoureuse et politique’…

Она даже проснулась сегодня ране обыкновеннаго, завтракала — что не всегда случалось у нея,— съ сыномъ и воспитателемъ его, мистеромъ Уардомъ, совершенно деревяннымъ Англичаниномъ лтъ сорока, и объявила имъ, что ‘нашла для Никса русскаго учителя, такъ какъ очень стыдно, что онъ до сихъ поръ почти совсмъ не уметъ писать по-русски’, причемъ не то вопросительно, не то тревожно глянула въ лицо Уарда, какъ бы желая прочесть на немъ впечатлніе, какое могло произвести на него это извстіе. Но ровно ничего не прочла она на этомъ лиц: Англичанинъ, не подымая глазъ, продолжалъ уписывать свою баранью котлетку.

— Онъ молодой, этотъ новый учитель, мама? съ любопытствомъ спросилъ ее за то Никсъ по-русски, и этотъ вопросъ какъ-бы нсколько почему-то смутилъ ее.

— Что теб до того, молодой онъ или старый? сказала она, усмхаясь:— все равно надо теб будетъ съ нимъ учиться, и хорошо учиться.

— Ахъ, какъ же можно, возразилъ мальчикъ.— Съ молодымъ мн гораздо будетъ веселе, чмъ съ mister Уарормъ, теб тоже, правда, мама?

Графиня даже покраснла слегка:

— Ты все вздоръ болтаешь, Никсъ!..

Она отправила его посл завтрака гулять со своимъ Англичаниномъ въ Giordino Reale (Королевскій садъ), и въ ожиданіи маркиза, являвшагося въ ней обыкновенно между полуднемъ и часомъ съ программой ‘экскурсіи’, предполагавшейся ими на тотъ день, услась на балкон своего ‘appartement’ въ бельэтаж, выходившаго на Riva dei Schiavoni. Очаровательнйшій видъ Венеціи открывался, съ этого балкона. Прямо насупротивъ его, надъ широкимъ воднымъ пространствомъ, заворачивающимъ крутымъ изгибомъ вправо въ Джудекку, облитые блескомъ италіянскаго утра, словно любуясь отраженіемъ своимъ въ изумрудномъ зеркал влаги, побдно возносились изящные купола Santa Maria della Sainte и San Georgio Maggiore, надъ башенкой таможни золотая Фортуна съ зеленымъ шаромъ подъ ногой отчетливо вырисовывалась въ разрженномъ воздух, высоко, подъ яркою голубизной неба, висли недвижно легкіе и блые какъ пухъ клубы облачковъ, будто не ршаясь разстаться съ этимъ чуднымъ краемъ земли, а ниже, віясь надъ высокими черными гребнями скользившихъ по лагун гондолъ, ряли большія морскія птицы сро-молочнаго цвта, сверкая на солнц серебристыми оконечностями своихъ длинныхъ и сильныхъ крыльевъ…

Графиня, защищенная отъ солнечныхъ лучей полотномъ опущенной надъ балкономъ маркизы, глядла не отрываясь на эту уже привычную ей картину, прислушиваясь невольно къ доносившемуся до нея вчному гулу рчей и смха баркаголовъ (лодочниковъ) на ближайшей пристани, въ зазывнымъ крикамъ продавщицъ рыбы и фруктовъ… ‘Что же за праздникъ для глазъ долженъ былъ быть здсь, невольно проносилось у нея въ голов, когда помимо всего этого корабли со всхъ окраинъ міра везли свои сокровища царственнымъ купцамъ этого волшебнаго города, когда изъ оконъ этихъ разрушающихся теперь дворцовъ вывшивались на диво толп многоцнные ковры и ткани Востока, и сами они, и дочери ихъ, и жены, и вс, и все населеніе облечены были во всю эту разнояркость цвтовъ и живописность покроя эпохи Возрожденія, которыя такъ обаятельно глядятъ на насъ съ историческихъ полотенъ въ palazzo дожей, изъ рамъ портретовъ Тиціана!… Увы, я родилась слишкомъ поздно, мн надо было увидть свтъ здсь, тогда… jaurais t peut tre une seconde Catherine Cornaro, o которой говорилъ вчера маркизъ,’ вспомнила она, насмшливо улыбнувшись по собственному своему адресу.

А глаза ея между тмъ какъ бы машинально приковывались къ каждой изъ гондолъ. пристававшихъ въ Riva dei Schiavoni. Въ каждомъ лиц, подымавшемся съ пристани на набережную, она чаяла увидать маркиза…

Пушечный выстрлъ на площади Святаго Марка уже довольно давно извстилъ городъ о полудн, а его все еще не было. Молодую женщину начинало разбирать нетерпніе.

Но вотъ, кинувъ случайно взглядъ по направленію Піацеты, она увидала его, всходившаго по мраморнымъ ступенямъ… Онъ былъ не одинъ: рядомъ съ нимъ легкою, молодою поступью, подъ широкополою шляпой на голов, шагалъ ея вчерашній незнакомецъ, ‘l’objet de Tony’. Она его сейчасъ узнала… У нея даже сердце слегка забилось: она никакъ не ожидала, чтобы маркизъ ‘такъ поспшилъ исполнить ея порученіе’…

А Каподимонте въ свою очередь, прищуривая глаза отъ солнца, не отводилъ ихъ, съ приближеніемъ къ Htel Danielli, отъ балкона, на которомъ еще издали, подъ низко опускавшимися фестонами маркизы, отличилъ онъ облаченный въ блый батистъ, по-утреннему, силуэтъ предмета своей страсти… Подойдя къ самому балкону, онъ поднялъ глаза и, притронувшись къ шляп, спросилъ снизу:

— Vous tes visible, comtesse?

Въ голос его она тотчасъ же почуяла какое-то раздраженіе.

— Toujours pour vous, cher marquis, поспшила она отвтить съ оттнкомъ чуть не нжности въ звук голоса, слегка свшиваясь къ нему головой черезъ перила и быстрымъ взглядомъ окидывая тонкій обликъ его спутника.

Тотъ, не подымая на нее глазъ, стоялъ внизу съ видомъ полнйшаго безучастія въ этому разговору и разсянно глядлъ куда-то въ сторону.

Маркизъ проговорилъ ему нсколько словъ, притронулся еще разъ въ шляп и быстро вошелъ въ двери отеля. Молодой человкъ, видимо замедляя шаги, послдовалъ за нимъ.

‘Pas empress du tout, et l’autre — furieux’, сказала себ со внутреннимъ смхомъ графиня: ‘интересно знать — почему?..’

Она занимала цлый аппартаментъ въ пять или шесть комнатъ, изъ которыхъ первая съ лстницы служила чмъ-то въ род пріемной, гд постоянно дежурилъ курьеръ ея Джіакомино.

— Маркизъ Каподимонте, доложилъ онъ теперь, появляясь на порог гостиной, куда только-что прошла съ балкона его госпожа.

— Съ нимъ еще кто-то? какъ бы небрежно спросила она.

— Si, eccelenza, но его сіятельство приказалъ доложить только о себ.

— Просите!… Не хочетъ-ли онъ мн сдлать сцену? подумала она, и брови ея озабоченно сжались.

Она не ошибалась. Едва ступивъ въ комнату и отвсивъ ей преувеличенно учтивый поклонъ, Каподимонте началъ:

— Графиня, я исполнилъ ваше приказаніе, что-бъ дать вамъ новое доказательство моей нелицемрной преданности и дружбы въ вамъ: я отыскалъ… и привелъ сюда этого господина, котораго вы… желали видть. Но я желаю со своей стороны, чтобы вы (онъ видимо едва сдерживалъ клокотавшую въ немъ досаду), чтобы вы не думали, что провести меня легко…

— Изъ чего же вы заключили, что я могу это думать? прервала его она тономъ холоднаго достоинства, вопросительно въ то же время подымая на него глаза.

Онъ продолжалъ боле спокойно, но съ язвительнымъ оттнкомъ въ выраженіи:

— Вы говорили мн, что ищете учителя вашего языка для сына и что вы… случайно… узнали, что есть такой здсь, въ Венеціи… Изъ вашихъ словъ слдовало заключить, что вы никакого понятія объ этомъ учител не имете, никогда въ лицо его не видли, не знаете его фамиліи.

— Все это правда, что же дальше? перебила она его опять.

— Но тмъ не мене адресъ этого таинственнаго незнакомца,— все такъ же случайно, конечно,— вамъ былъ извстенъ, и по этому адресу я, повинуясь вашему желанію, отыскалъ его… и нашелъ не учителя, а…

— А кого же?

— Un beau jeune homme, хихикнулъ насилованно маркизъ,— qui ne m’а pas le moindrement l’air d’un marchand de participes (который нисколько по-моему не похожъ на учителя).

— Почему же это вамъ такъ кажется? рзко выговорила графиня, она начинала сердиться…

Онъ такъ и вперилъ горящіе зрачки свои въ ея лицо.

— Потому что это тотъ самый молодой человкъ, который вчера на серенат сидлъ въ гондол рядомъ съ нашею и съ котораго вы все время глазъ не спускали!…

— Вы видли! помимо воли, неудержимо вырвалось у нея.

— Видлъ, съ горечью воскликнулъ онъ,— и еще вчера догадывался… а теперь мн это совершенно ясно…

Она вдругъ, къ немалому его удивленію, разразилась громкимъ смхомъ:

— Что вамъ ясно, vilain jaloux? что вы видли? Ничего вы настоящаго не видли и не догадываетесь…

Онъ недоумло глядлъ на, нее…

— Eh bien, c’est vrai, онъ сидлъ тамъ подл насъ въ гондол, и я слышала его разговоръ съ товарищемъ и узнала, что онъ — я вамъ поврю его тайну: вы, я знаю, не выдадите ни его, ни меня,— un rfugi politique,— но я, клянусь вамъ, видла его вчера въ первый разъ въ жизни… Я узнала тоже изъ этого разговора, что онъ пріхалъ сюда съ однимъ русскимъ семействомъ въ качеств учителя, и подумала, дйствительно, о моемъ сын..

Она какъ бы запнулась на мигъ…

— И только? подчеркнулъ Каподимонте, не отводя отъ нея тревожнаго взгляда.

— Нтъ, я не хочу скрывать отъ васъ, молвила она, широко улыбаясь своими пышными и свжими губами,— есть одно обстоятельство, возбуждающее во мн большой интересъ къ этому молодому человку… Но не по отношенію ко мн лично, увряю васъ! поспшно примолвила она, слагая крестообразно, для вящшаго убжденія его, руки свои на груди:— Тутъ другое лицо заинтересовано.

— Кто же? такъ же поспшно спросилъ онъ.

— Я не назову… не могу назвать вамъ ее… Я и сама, впрочемъ, ничего не знаю и подозрваю только… Я для этого и хотла познакомиться съ нимъ… Я должна убдиться… Попросите его войти, пожалуйста, вы оставили его тамъ же morfondre avec mon courrier въ передней: вдь это неучтиво..

На выразительномъ лиц маркиза сказалось страданіе.

— Я ничего не понялъ изъ вашихъ объясненій, печально молвилъ онъ,— но я долженъ, я хочу вамъ врить: вы пожелали ближе узнать этого никогда до вчерашняго вечера вами невиданнаго молодаго человка не изъ какого-либо личнаго чувства, а единственно изъ любопытства. Положимъ такъ, но я осмлюсь вамъ напомнить, что любопытство, подчеркнулъ онъ,— погубило на этомъ свт не одну женщину.

— La vieille histoire de grand’mre Eve, разсмялась она въ отвтъ, пожимая плечами:— будьте покойны, я ученая, je suis bien apprise… Подите, приведите мн его сюда!

Маркизъ глубоко вздохнулъ, поклонился и пошелъ за ‘нимъ’.

IV.

Die Klte kann wahrlich brenneu
Wie Feuer.
Heine.

Чрезъ нсколько минутъ графиня и маркизъ вышли вмст въ гостиную.

— Графиня, началъ офиціальнымъ тономъ маркизъ,— позвольте вамъ представить monsieur… monsieur Ро… Pospelof, si je prononce juste, выговорилъ онъ съ нкоторымъ трудомъ.

— Juste, подтвердилъ тотъ, какъ бы снисходительно кивнувъ головой.

Графиня изъ-подъ полуопущенныхъ рсницъ окинула его недолгимъ, но зоркимъ взглядомъ, указывая ему въ то же время на кресло подл себя учтивымъ движеніемъ руки. Дневной свтъ, при которомъ видла она его теперь, дозволилъ ей отчетливо разсмотрть его правильныя, блдныя черты,— ‘будто слегка полинявшія краски на пастелевомъ портрет’, сказала себ она,— острый блескъ его срыхъ зрачковъ, тонкій и нервный складъ всей его наружности… Она осталась довольна. ‘Il doit tre de bonne famille’, сложилось у нея тутъ же заключеніе, ‘и многое усплъ перечувствовать на своемъ вку’…

Маркизъ услся на легонькомъ стул, уставивъ его такъ, что-бъ имть возможность равно слдить за выраженіемъ лицъ хозяйки и своего спутника, и заговорилъ опять:

— Вы меня просили, графиня, справиться, возможно-ли вамъ будетъ найти въ Венеціи un professeur de langue russe для вашего сына, и я… посл многихъ неудачныхъ попытокъ, подчеркнулъ онъ лукаво,— имлъ счастіе узнать о monsieur Pospelof… котораго и упросилъ сегодня побывать со мною у васъ.

— Bien merci, cher marquis! не дала ему продолжать’ она и, обращаясь къ ‘профессору’:— Вы давно уже здсь? спросила она его по-русски.

— Нтъ, не очень, выговорилъ онъ словно нехотя. .

— И давно изъ Россіи?

— Я въ Вн предъ этимъ жилъ, уклончиво и морщась отвтилъ онъ: ему видимо не нравились эти вопросы.

Но она продолжала:

— Вы здсь одни, или съ кмъ-нибудь?…

— Я пріхалъ съ однимъ семействомъ, но они должны были вернуться въ Россію, а я… предпочелъ остаться…

— Вы давали уроки… въ этомъ семейств?

— Давалъ.

— Русскаго языка?

— Русскаго языка… да и всего, въ сущности, чуть-чуть улыбнулся онъ опять: — дти еще только въ гимназію готовились.

‘Улыбается, точно снисходитъ, une nature fire, я очень люблю это въ мущинахъ’, пронеслось въ голов нашей графини.

— Мой сынъ тоже маленькій, громко заговорила она:— ему всего девять лтъ. У него Англичанинъ… но я бы хотла, что-бъ онъ началъ русскую грамматику и ариметику тоже en russe… и если бы вы согласились…

Она договорила, взглянувъ на молодаго человка чуть не молящимъ взглядомъ.

Онъ только головой качнулъ: что же, молъ, извольте, если этого вамъ такъ хочется.

— Онъ очень добрый и способный мальчикъ, вы увидите… Онъ ушелъ теперь гулять съ mister Уардомъ, но сейчасъ долженъ вернуться… Я непремнно хочу показать его вамъ…

Поспловъ опять молча повелъ головой.

— Вы учились въ университет, не правда-ли? спросила она его вдругъ,

— Д-да, пропустилъ онъ сквозь зубы и съ запинкой, не ушедшею отъ ея вниманія.

— Въ Петербургскомъ?

— Н-нтъ… въ Московскомъ.

— Вы тамъ многихъ знаете… въ Москв?

— То-есть, кого же это?… Изъ вашего круга никого не знаю, счелъ онъ нужнымъ, и притомъ нсколько грубовато, пояснить ей.

— Нтъ, я спросила васъ потому, что здсь… въ этомъ же отел… живетъ одна московская… родня мн…

Онъ глядлъ на нее, будто говоря: ‘какое мн до этого дло?’

‘Погоди же’, молвила она мысленно въ свою очередь, ‘что вотъ ты сейчасъ скажешь?’

— Madame Sousaltzef, Antonine, рожденная Буйносова… Вы не слыхали о ней?

Она пристально, жадно глядла ему теперь въ лицо… Лицо это мгновенно дрогнуло,— она это видла, ‘ясно видла’,— едва произнесла она имя ‘Tony’, глаза метнули искру, брови тсно сжались какъ бы отъ напряженія мозга надъ ворвавшеюся въ него докучливою мыслью. Но онъ тотчасъ же оправился, вскинулъ голову и глянулъ въ свою очередь ей въ глаза не то пытливымъ, не то вопрошающимъ взглядомъ.

— Нтъ, не слыхалъ, а что? выговорилъ онъ совершенно твердо и спокойно.

Она же сконфузилась теперь.

— Tony… Madame Sousaltzef… настоящая красавица, пролепетала она,— и обращаетъ этимъ на себя общее вниманіе… Я думала, вы могли съ нею гд-нибудь встртиться… хотя бы здсь, въ Венещи… Но вы говорите, что вы еще очень недавно здсь…

Поспловъ, не отвчая, глядлъ на нее все тмъ же смущавшимъ ее взглядомъ.

Она отвернулась отъ него къ маркизу. Онъ сидлъ, насупясь, отчасти обиженный этимъ продолжительнымъ ея разговоромъ на непонятномъ ему язык, еще боле досадуя на живую игру физіономіи молодой вдовы, которая, совершенно основательно разсуждалъ онъ, имла бы совсмъ иной видъ, если-бъ у нея съ этимъ ‘rfuri russe’ шелъ разговоръ объ условіяхъ найма его въ учители ея сыну.

— Je parlais monsieur de l’exquise beaut de ma cousine Tony, сказала она ему, какъ-то особенно усмхаясь.

‘А!’ тотчасъ же сообразилъ тонкій италіянецъ, ‘мн дается понимать, что la cousine и есть та особа, о которой она мн говорила, но она не проведетъ меня: господинъ этотъ интересуетъ ее лично, а не косвенно, по отношенію къ другой. Una perfida comdie и questo, предательскую комедію разыгрываетъ она со мной’. И губы его даже поблли отъ ревнивой досады.

Но губы эти любезно усмхались въ то же время.

— Ah oui, trs belle en effet, trs belle, madame Tony, говорилъ онъ по адресу чаемаго имъ соперника.

Но тотъ, съ видимымъ желаніемъ положить конецъ этимъ рчамъ, обратился къ хозяйк съ вопросомъ по-русски:

— Въ какое заведеніе полагаете вы нужнымъ подготовить вашего сына?

Вопросъ этотъ засталъ ее въ расплохъ.

— Я, признаюсь вамъ, до сихъ поръ объ этомъ еще серьезно не думала. Мальчикъ мой записанъ въ Пажескій Корпусъ, но онъ до сихъ поръ все еще не укрпился здоровьемъ, и я боюсь, что онъ вообще для военной службы не будетъ годиться. Въ такомъ случа надо будетъ его въ Лицей…

— Само собою! иронически какъ бы сорвалось съ языка Посплова.

— Что это значитъ? изумилась она.

— Значитъ, что куда же поступить сыну вашему, какъ не въ привилегированное заведеніе! подчеркнулъ онъ съ прежнимъ невозмутимымъ выраженіемъ въ лиц.

— Вы…

Она пріостановилась на мигъ:— vous tes dmocrate?

— Въ молодомъ поколніи вы аристократическихъ убжденій не найдете, коротко отвтилъ онъ съ полупрезрительнымъ движеніемъ губъ.

— Я знаю… Я сама du reste… je suis trs librale d’opinions, промолвила графиня и даже вско кивнула сверху внизъ, въ вид вящшаго подтвержденія своихъ словъ.

— Да, вмшался маркизъ,— и это меня всегда удивляло въ русскихъ женщинахъ.

— Удивляло? повторила она: — это должно было бы васъ радовать, мн кажется. васъ, чуть не поплатившагося жизнію за свободу…

— Не за женскую, во всякомъ случа, засмялся онъ,— эманципація женщинъ, то-есть обезличеніе, то-есть опошленіе женской обособленности — это не только конецъ всякой поэзіи, это еще конецъ всей человческой цивилизаціи.

— Reste savoir, замтилъ на это Поспловъ чистйшимъ французскимъ акцентомъ,— насколько эта ‘поэзія цивилизаціи’ дала хлба голодающимъ человческимъ массамъ.

И этотъ акцентъ, и мысль, выраженная въ его фраз, совсмъ подкупили графиню: она одобрительно и быстро завивала головой.

— Да, это большой вопросъ! промолвила она глубокомысленнымъ тономъ, который былъ столько же не обыченъ, сколько забавно милъ въ ея устахъ.

Маркиза это еще пуще взорвало. Глаза его загорлись, онъ готовилъ громоносное возраженіе… Но въ это же время въ восхитительномъ утреннемъ плать изъ soie crue, обшитомъ кружевами и большими голубыми бантами, подъ широкою соломенною шляпой, кругомъ которой бжала пышная гарнитюра изъ блыхъ и голубыхъ перьевъ, показалась въ растворившейся двери сосдней комнаты Антонина Дмитріевна Сусальцева.

— Никсъ здсь? спросила она съ порога, не входя.— Bonjour, marquis!…

Онъ сидлъ прямо въ полос свта, врывавшагося съ улицы сквозь продольную щель не совсмъ притворенныхъ половинокъ двери, выходившей на балконъ (вс жалузи оконъ, по обычаю теплыхъ странъ, въ эти часы дня были опущены), и Сусальцева его одного въ первую минуту различала въ полутьм покоя.

Онъ съ учтивымъ поклономъ поднялся съ мста въ отвтъ ей.

— Никсъ сейчасъ вернется… Да войди же, Tony! послышался ей тутъ же голосъ графини, сидвшей спиной въ балкону.

Антонина Дмитріевна сдлала нсколько шаговъ впередъ по направленію въ ней.

— Ma chre Tony, позволь теб представить соотечественника, monsieur Посплова, проговорила та, какъ бы намренно растягивая слова, указывая рукой на сидвшаго противъ нея молодаго человка, котораго скрывала до тхъ поръ отъ глазъ вошедшей высокая спинка его кресла.

Онъ и Сусальцева обернулись въ то же время лицомъ другъ въ другу…

У нея мгновенно дрогнули приподнявшіяся вки и поблли губы, глубокая морщина сложилась между бровями Посцлова… Но coup de thtre, котораго ожидала графиня Драхенбергъ, не случилось. Они глянули другъ другу въ глаза — и разомъ поняли другъ друга. ‘Я для всхъ — незнакомый теб человкъ’, сказалъ ей тягучій, чуть не грозный взглядъ его. ‘Мн только этого и нужно’, отвтили ему ея холодные глаза. И съ банальною полуулыбкой свтской женщины, которой представляютъ въ гостиной ничмъ, для нея не интереснаго незнакомца, она небрежно сулонила голову, не ожидая его поклона, молча прошла въ столу подл хозяйки, сла и протянула руку за сигареткой въ вазочк изъ венеціанскаго стекла, стоявшей на этомъ стол.

‘Mon effet est manqu!’ досадливо пронеслось въ голов графини:— ‘они, очевидно, оба умютъ необыкновенно владть собою и успли — она посл вчерашней серенаты, онъ посл того, что я сегодня говорила о ней (и въ чему я говорила!),— приготовиться въ возможной встрч не у меня, такъ въ иномъ мст… Но они не даромъ сейчасъ такъ взглянули другъ на друга! Я прочла въ ихъ глазахъ: ils se connaissent, ils se sont aims и хотятъ скрыть этотъ бывшій романъ свой ото всего свта’… И боле чмъ когда-либо заговорило въ ней желаніе ‘aller au fond de ce mystre, проникнуть въ самую глубь тайны’…

— Monsieur Поспловъ такъ добръ, что соглашается давать уроки моему Никсу, сказала она громко.

Сусальцева, ни на кого не глядя, вынула восковую спичку изъ коробочки миланскаго издлія съ раскрашеннымъ изображеніемъ какой-то, сцены изъ Niccolo de’Lapi {Весьма популярный въ Италіи историческій романъ Массимо д’Азеліо.}, закурила папироску и уронила медленно съ губъ:

— Еслибъ у меня были дти, я бы ихъ ране десяти лтъ ровно ничему не учила.

— Ceci est de l’exagration, madame, замтилъ ей смясь маркизъ, который въ свою очередь наблюдалъ внимательно за нею и ‘rfugi russe’, и точно такъ же, какъ и предметъ его страсти, уловилъ ‘подозрительное’ выраженіе обмненныхъ ими въ первую минуту взглядовъ. ‘La rossa ha forse raggion, рыжая (то-есть графиня Драхенбергъ) права, быть можетъ, въ своихъ предположеніяхъ’, говорилъ онъ себ радостно въ эту минуту, ‘и не обманывала меня, говоря о другой…’

— А вы не находите, продолжала между тмъ ‘кузина’ все на томъ же французскомъ язык, щурясь на Посплова съ какимъ-то иронически вызывающимъ выраженіемъ на лиц,— что это раннее ученіе ни къ чему въ сущности ненужныхъ вещей вызывается почти всегда гораздо боле капризомъ маменекъ (des mamans), чмъ дйствительною потребностью дтей?

‘Это въ мой огородъ, она, кажется, начинаетъ ревноватьменя’,— и графиня съ безсознательнымъ вопросомъ на глазахъ повела ими на маркиза Каподимонте… Она прочла въ его улыбк подтвержденіе своей догадк, и ей стало вдругъ какъ-то необычайно весело…

‘Змя’! думалъ въ то же время эмигрантъ: ‘пользуется тмъ, что я ее тутъ при всхъ оборвать не могу, и подпускаетъ свои шпильки’…

— Это зависятъ… началъ было онъ громко, но вбжавшій въ эту минуту въ комнату кудрявый и красивый мальчикъ, сынъ графини, избавилъ его отъ досадливой необходимости продолжать.

— I am ready, aunty, я готовъ, тетя! восклицалъ набгу Никсъ, кидаясь въ Антонин Дмитріевн.

— Никсъ, поди сюда! кликнула его мать. И, оборачивая въ себ спиной, она указала ему на сидвшихъ противъ нея мущинъ:— Ты видишь ces messieurs? кланяйся!

Мальчикъ послушно шаркнулъ ножкой, протягивая рученку маркизу и, обернувшись тутъ же къ матери, спросилъ робко и вполголоса:

— Who is this other gentleman, m’а (кто этотъ другой господинъ, мама)?

— Поди познакомься съ monsieur Поспловымъ, ласково толкнула она его впередъ,— ты съ нимъ будешь учиться писать порядочно по-русски… не такъ, какъ теперь ты пишешь, что мн даже стыдно за тебя…

Сусальцева поспшно поднялась со своего мста и, прерывая ее:

— Однако намъ пора, Никсъ, пароходъ сейчасъ пойдетъ…

— Mister Ward уже пошелъ туда и твой husband (мужъ) тоже, воскликнулъ мальчикъ и кинулся изъ комнаты, такъ и не познакомившись съ ‘monsieur Поспловымъ’…

Графиня поднялась въ свою очередь проводить уходившую за нимъ ‘кузину’ (она сгорала нетерпніемъ ‘остаться съ нею минутку наедин’).

— Послушай, сказала она, какъ только очутились он въ сосдней комнат, схватывая ее за руку,— ты должна мн все, все разсказать!..

— Что это ‘все’?

И ‘Топу’ мгновенно нахмурилась, какъ небо въ сентябр.

— Tu connais ce jenne homme… и ты… Ты въ ссор съ нимъ теперь?…

— Откуда ты это взяла?

— Ты была съ нимъ такъ неучтива сейчасъ!.. On n’est impertinente comme cela qu’avec un homme qu’on а aim.

— Et avec ceux que l’on veut vous imposer! гнвно отрзала Сусальцева, не глядя на нее и торопливо выходя въ корридоръ.

Вернувшись опять на свое мсто въ гостиной, графиня почувствовала себя вдругъ какъ-бы неловко: она сознавала, что никакого теперь общаго разговора не могло установится между ею и двумя ея собесдниками, изъ которыхъ одинъ — нужно-ли называть маркиза? — очевидно все боле и боле тяготился присутствіемъ другаго. Ей это ясно говорили его глаза, нетерпливое покусываніе имъ своихъ прекрасныхъ усовъ, которые онъ нервнымъ движеніемъ то-и-дло забиралъ какъ-то внизъ нижнею губой…

Онъ и заговорилъ первый, съ видимою цлью выжить того, ‘другаго’.

— Графиня, я ничего не говорилъ о вашихъ условіяхъ monsieur Pos-pelof, такъ какъ вы ихъ мн не сообщали…

Она, вся покраснвъ, быстро прервала его:

— Oh, mon Dieu, это совершенно будетъ зависть отъ monsieur Посплова… Я заране согласна на все…

— Я получалъ у Бортнянскихъ 150 франковъ въ мсяцъ… на всемъ готовомъ, примолвилъ какъ бы нехотя молодой человкъ (ему, видимо, точно также было не пріятно говорить объ ‘условіяхъ’).

— Такъ мало! вскликнула графиня:— я не смю вамъ предложить (‘une si jolie tournure et parlant si bien le franais!’ проносилось у нея въ голов),— но мн кажется… вдь я бы желала, чтобы вы каждый день давали часъ урока Никсу… мн кажется, что по… по 10 франковъ за часъ… Напасть за границей на хорошаго русскаго преподавателя — это такая находка!… И вы мн сдлаете удовольствіе, не правда-ли? сказала она по-русски и какъ-то очень торопясь,— приходить кушать съ нами: мы всегда и завтракаемъ, и обдаемъ, сынъ мой, mister Ward и я, одни чуть-чуть подчеркнула она,— здсь, въ моемъ appartement…

Онъ какъ бы подозрительно глянулъ на нее изподлобья, помолчалъ и по минутномъ размышленіи:

— Это, пожалуй, все вмст гонораръ и чрезмрный составитъ… не соотвтствующій настоящей цн труда… А впрочемъ, какъ вамъ угодно, сказалъ онъ чрезъ мигъ подъ набгомъ какой-то новой мысли,— я согласенъ.

Онъ прищурился и повелъ взглядомъ въ сторону. Она въ свою очередь словно конфузливо опустила глаза… Наступила минута молчанія.

— Я позволю себ напомнить вамъ, графиня, заговорилъ опять маркизъ (его опять начинала охватывать ревность),— что вы сегодня собирались хать со мною смотрть портретъ Cesare Borgia въ Fondaco de’Turchi. {Бывшій во времена республики зазжій домъ, каравансарай Турокъ въ Венеціи, на лвомъ берегу Gran Canale, постройка въ романскомъ стил X вка, обращенная нын въ музей (называемый museo Correr отъ раlazzo этого имени, въ которомъ онъ помщался прежде). Находящійся тамъ между прочимъ портретъ Цезаря Борджіи приписывается Леонардо ди Винчи.}

— Ахъ, да!… но мы успемъ! пролепетала она…

Поспловъ тотчасъ поднялся съ мста со шляпой въ рук:

— Когда же приходить на первый урокъ? спросилъ онъ обрывисто.

— Да завтра же… Непремнно завтра, вскликнула она, и опять такъ же поспшно и по-русски: — а сегодня вечеромъ приходите на музыку, на площадь Святаго Марка, я тамъ буду… Мн такъ бы хотлось поговорить съ вами… о Никс,— но теперь неловко произнесла она вско, намекая на присутствіе третьяго лица и съ оттнкомъ дружеской доврчивости въ тон.

Тонъ этотъ, впрочемъ, насколько дано ей было прочесть на лиц, не произвелъ никакого подкупающаго впечатлнія на ‘интереснаго эмигранта’. Онъ все такъ же безучастно поглядлъ на нее, склонилъ голову, холодно пожалъ ея руку, еще холодне притронулся къ протянувшимся тутъ же къ нему съ торопливою любезностью пальцамъ маркиза и, не сказавъ ни да, ни нтъ на приглашеніе молодой женщины, медленно и молча вышелъ изъ комнаты.

Едва смолкли шаги его за дверью, графиня съ какимъ-то строгимъ выраженіемъ въ чертахъ повернулась всмъ тломъ къ маркизу:

— Avez vous compris maintenant?

Онъ чуть-чуть усмхнулся:

— Relativement madame Tony?.. Oui, il у а quelque chose. Mais quoi, то-есть, что именно? спросилъ онъ, напирая.

Графиня какъ бы жалостливо глянула ему въ лицо, пожала плечомъ — и быстро поднялась съ мста:

— демте въ вашъ Fondaco de’Turchi!..

— Ad augusta.
— Per augusta.
— Les morts nous servent.
V. Hugo. Hernani. Acte IV, же. III.

Въ Htel Bauer, куда прямо вернулся нашъ эмигрантъ отъ графини Драхенбергъ, дебелый, похожій на пивной котелъ и отъ пива и шнапса сизо-краснаго цвта Нмецъ ‘Portier’, постоянно относившійся свысока къ ‘бдному чорту, armer Teufel’, занимавшему самый скромный, тсный и мрачный нумеръ во всей гостиниц, внушительно заявилъ ему, что его спрашивалъ ‘какой-то подозрительный малый чуть не въ лохмотьяхъ, ein liederlicher Kerl’, изъясняющійся на какомъ-то ‘никому невдомомъ діалект’, и изъявлялъ желаніе ожидать его, des Herrn Pospelof, возвращенія въ его комнаты, но что онъ, ‘Portier’, разумется, въ виду возложенной на него прямой обязанности ‘оберегать покой и имущественную цлость высокоуважаемыхъ господъ (der hochgechteten Herrschaften), въ отел ‘пребывающихъ’, не пустилъ эту ‘сволочь (Lumpgesindel)’ — несомннно-де ‘приходившую просить милостыни’,— даже на лстницу подняться, вслдъ за чмъ тотъ просилъ, ‘насколько можно было понять aus seinem verworrenem Zwirne, изъ его путаницы’, передать г. Посплову, что ему очень нужно его видть и что онъ будетъ ожидать его по близости, на площадк предъ церковью San-Moise.

Поспловъ, внезапно вспыливъ (онъ тотчасъ же догадался, кто его спрашивалъ), рзко отвтилъ на это, что къ нему приходилъ не какой-то ‘Kerl’, а добрый его пріятель, и что онъ въ свою очередь проситъ на будущее время, ‘пока только останется самъ жить въ этой нмецкой трущоб’, пускать это лицо къ нему въ нумеръ, ‘безъ дурацкихъ умствованій’, во всякое время дня и ночи… И тутъ же, заключивъ по разсвирпвшему мгновенно лицу Нмца цербера, что на такую откровенную рчь его тотъ отпуститъ ему немедленную реплику, нчто въ род того, что ты-молъ такая же ‘сволочь’ и ‘нищій’, какъ твой пріятель, онъ поспшилъ выйти изъ сней и быстрыми шагами направился къ San-Moise.

Онъ не ошибся: тамъ, усвшись на верхней ступени маленькой пристани протекающаго мимо церкви канала, прямо насупротивъ дома, занимаемаго русскимъ въ Венеціи консуломъ, ожидалъ его Волкъ, въ своей помятой, съ порванными полями шляп и истасканныхъ дйствительно до ‘лохмотьевъ’ пальто и нижнемъ плать.

Онъ былъ страшно, въ буквальномъ значеніи этого слова, дуренъ собою, съ какими-то негритянскими, шлепающими губами) грубо мясистымъ носомъ, переломленнымъ посредин вслдствіе паденія въ дтств, и зловще выглядывавшими изъ-подъ низко нависшихъ бровей узкими и хищными глазами (этимъ глазамъ своимъ и крупнымъ, острымъ зубамъ, способнымъ, казалось, перегрызть надвое за одинъ разъ самую твердую сапожную подошву, онъ и одолженъ былъ своимъ прозвищемъ Волка). Роста онъ былъ невысокаго, плотно сложенъ: толстыя синія жилы, разбгавшіяся по его огромнымъ, коричневато-краснымъ рукамъ, походили на веревки или на какое-то изображеніе сти рчныхъ притоковъ на географической карт большаго масштаба. Цлая шапка мохнатыхъ, жесткихъ, какъ конскіе, и вспутанныхъ волосъ спускалась ему почти на самые глаза… ‘Натолкнется на тебя въ лсу баба, отъ страха помретъ’, подшучивали надъ этого наружностью его товарищи… Но онъ не послднюю роль игралъ между этими товарищами въ общемъ ихъ дл…

Онъ былъ неповоротливъ и медлителенъ въ своихъ движеніяхъ, и Поспловъ тотчасъ же заключилъ о значительности того, что имлъ ему сообщить Волкъ, по той необычной ему поспшности, съ которою тотъ поднялся на ноги, завидвъ его, и пошелъ въ нему навстрчу.

— Читать на здшнемъ язык можешь? было его первымъ словомъ. И, быстро вытащивъ изъ кармана смятый листъ вышедшаго въ тотъ же день нумера Gazetta di Venezia, ткнулъ пальцемъ на отдлъ телеграммъ: — гляди тутъ, изъ Петербурга…

Поспловъ италіянскаго языка не зналъ, но по сродству его съ хорошо знакомымъ ему французскимъ языкомъ тотчасъ же разобралъ и понялъ сообщавшееся здсь извстіе.

— ‘Сегодня, въ 9 часовъ утра’… началъ онъ переводить задрожавшимъ отъ волненія голосомъ…

— То-есть, вчера это, значитъ, пояснилъ скороговоркой Волкъ:— ихняго 16-го, нашего 4-го числа.

— ‘На прогулк, начальникъ русской политической полиціи и генералъ-адьютантъ Императора, Мезенцовъ, убитъ неизвстными людьми. Преступники успли скрыться’… Это нашихъ дло! вскликнулъ тутъ же Поспловъ съ загорвшимися мгновенно глазами.

Волкъ не счелъ даже нужнымъ отвтить: онъ повелъ только на товарища не то торжествующимъ, не то презрительнымъ взглядомъ: ‘какое же, молъ, можетъ быть въ этомъ сомнніе!’…

— ‘Ammazato’, перечелъ Поспловъ слово, корня котораго онъ не находилъ во французскомъ язык,— я, можетъ быть, не такъ понялъ: онъ, можетъ быть, только раненъ — значитъ?…

— Убитъ, грознымъ тономъ отрзалъ тотъ: — на пароход моемъ механикъ сказывалъ, ‘killed’ говоритъ, и даже рукой показалъ, какъ когда кого ножомъ… Killed слово я знаю.

— Удачне еще, значитъ, чмъ съ Треповымъ вышло,нервно засмялся на это его собесдникъ.

— Извстно, мужская рука, да еще если кинжаломъ…

— А какъ ты думаешь, чья? чья именно? Я полагаю, что…

— Полагаешь, такъ держи про себя! сердито прервалъ его Волкъ:— для дла безразлично.

Молодой человкъ моргнулъ нсколько смущенно вками и промолвилъ уже какъ бы невольно:

— И ушли… ‘скрылись’… Въ блый день… Молодцы!..

— Не выдаетъ никто… общественное сочувствіе… Врочкинъ процессъ показалъ, ронялъ медленно слова свои Волкъ въ отвтъ съ такимъ выраженіемъ на лиц, что ‘все-то это теб еще объяснять надо’…

— Да, кивнулъ утвердительно Поспловъ,— особенно теперь, когда правительство такъ осрамило себя на этой войн… и въ Берлин… Наступилъ самый настоящій моментъ активной борьбы… Вдь у нихъ очевидно это теперь систематически организовано, по верхамъ пошли, намченные: Треповъ, теперь Мезенцовъ…

Безобразный ротъ Волка растянулся въ широкую, зврскую усмшку (такъ должны ухмыляться шакалы, почуявъ запахъ падали):

— По горламъ всхъ пройтись надо, понятно! прошиплъ онъ сквозь стиснутые зубы.

Товарищъ его видимо разгорался все сильне въ свою очередь.

— Вдь это открытое объявленіе войны! воскликнулъ онъ:— убійствомъ этимъ соціалистская молодежь смло кидаетъ перчатку въ лицо автократіи… Наконецъ-то, наконецъ!… Онъ судорожно и радостно потиралъ себ руки.— И если она не сдастся теперь, такъ вдь и повыше достать можно…

Онъ оборвалъ вдругъ и безсознательно обвелъ кругомъ себя глазами… Но все было тихо на безлюдной площади. Лишь старый бднякъ, отставной гондольеръ {Право быть гондольеромъ, въ силу сохранившагося понын стараго закона, прекращается по наступленіи 60-лтняго возраста.}, кормящійся чентезимами {Centesimo, французское centime, сотая часть лиры, одноцнной съ франкомъ.} отъ ‘buona mano’, подачки господъ, гондолы которыхъ подтягивалъ онъ багромъ къ пристани, дремалъ на ступенькахъ съ этимъ своимъ багромъ въ морщинистыхъ рукахъ, пригрваемый горячимъ солнцемъ, да издали съ канала доносился отъ времени до времени тотъ протяжно гортанный, спеціально свойственный мстнымъ баркаіоламъ, крикъ, которымъ, во избжаніе столкновеній, даютъ они о себ знать собратьямъ, предъ заворотомъ въ то или другое изъ безконечныхъ колнъ водныхъ протоковъ Венеціи: ‘Тхе-е-у’!..

Волкъ молчалъ, тупо уставя глаза въ грудь товарища, только мясистыя губы его подергивала та же усмшка хищнаго звря, чующаго запахъ трупа…

— Вдь они тамъ замышляютъ теперь, дйствуютъ, борятся, Волкъ, началъ снова Поспловъ, волнуясь,— а мы тутъ съ тобою, безполезные, задыхаемся въ бездйствіи!..

— Я сегодня вечеромъ ду, коротко сказалъ тотъ.

— Въ Россію?…

— Въ Женеву. Справки, первое, навести нужно… а тамъ само собою…

— И я съ тобой. Къ чорту мою графиню съ ея гонораромъ! вырвалось какимъ-то неудержимымъ и веселымъ взрывомъ у Посплова.

Узенькіе глаза Волка такъ и впились ему въ лицо:

— Какая графиня?

— Мн тутъ опять кондиція выходитъ: мальчишку учить.

— Во! пропустилъ сквозь зубы тотъ:— Русскіе?

— Фамилія нмецкая, только она Русская.

— ‘Она’, кто это то-есть?

— Графиня эта, мальчишки мать.

— А мужъ?

— Мужа нтъ: она — вдова.

— Во! повторилъ какъ бы машинально Волкъ.— Молодая?

— На видъ моложе меня кажетъ, улыбнулся почему-то невольно Поспловъ,— а впрочемъ кто-жь ихъ разберетъ, свтскихъ этихъ…

— Попалъ-то какъ къ ней?

— А ужь это у нея спроси! Отродясь и фамиліи ея не слыхивалъ: Драхенбергь, петербургская… Не думалъ я, не гадалъ, является нынче утромъ въ мой отель Итальянецъ какой-то, маркизъ, велитъ просить меня въ салонъ, что очень-молъ ему нужно переговорить со мною… Ну вотъ, съ этимъ самымъ предложеніемъ пришелъ, что одна-молъ его знакомая, ваша, говоритъ, ‘компатріотка’, ищетъ преподавателя русскаго языка для маленькаго сына и что онъ, узнавъ, что я въ этомъ качеств пріхалъ сюда съ однимъ русскимъ ceмействомъ…

— Ты и отправился? перебилъ его Волкъ.

— Повелъ онъ меня самъ.

— Ну?

— Я и пошелъ за нимъ, засмялся Поспловъ озабоченному виду, съ которымъ внималъ ему товарищъ.

— И поршили?

— Да… Вдь я еще не зналъ… что… молвилъ молодой человкъ, какъ бы оправдываясь.

Но собесдникъ его не далъ ему продолжать:

— Кондиціи какъ?

— И не ожидалъ даже! Сама по 10 франковъ за часъ урока предложила, а урокъ каждый день и кормежка отъ нея же.

— Ишь ты! вдумчиво пропустилъ Волкъ и чавкнулъ безсознательно челюстью, какъ бы вкушая инстинктивно всю ту сладость ‘кормежки’, которая ожидала товарища за столомъ графини.— Богачка значитъ?

— По обстановк судя, и очень даже… Да и Итальянецъ этотъ, маркизъ, намекнулъ какъ-то про это… Самъ-то онъ, какъ я понялъ, виды на нее иметъ, усмхнулся еще разъ Поспловъ.

— А молодой самъ-то?

— Ну, нтъ! Молодится изъ послдняго, видать, а на макушк-то уже рдко и въ бород сдью пробиваетъ. Только шельма, видно, прожженая, эксплуататоръ…

— А ты не дозволь! нежданно проговорилъ Волкъ.

Поспловъ съ изумленіемъ взглянулъ на него:

— Это какъ же?…

Тотъ въ свою очередь повелъ на него прежнимъ, пренебрежительнымъ взглядомъ: ‘ничего-молъ ты самъ сообразить не въ состояніи’…

— Дло-то кажись ясное, медленно протянулъ онъ,— аристократк этой аманта требуется, не изъ старья, а изъ свжатины, само-собой, денегъ на него жалть она не будетъ, что хошь проси, только по вкусу придись…

Поспловъ понялъ и весь вспыхнулъ:

— Что-жь это ты мн, воскликнулъ онъ съ сердцемъ,— сойтись съ женщиной изъ-за денегъ предлагаешь!…

— А хоша бы! грубымъ мужицкимъ языкомъ отрзалъ Волкъ.— Аль не нравится занятіе?… А вдь бабъ-то, почитай, не мало на своемъ вку загубилъ, примолвилъ онъ, хихикнувъ. И въ его прищурившихся въ щелочку, съ какимъ-то неумолимымъ выраженіемъ глазъ можно было прочесть и ршительный приказъ Посплову, и злорадное чувство торжества надъ человкомъ, которому Волкъ почиталъ себя въ прав предлагать унизительную роль, и тайную зависть къ этому молодому, красивому товарищу, которому такую роль можно было предложить.

Поспловъ отвернулся отъ него и проговорилъ поспшно и досадливо:

— Я на свинство не пойду, и ду съ тобою сегодня въ Женеву, благо на проздъ и жратву дорогой денегъ хватитъ, добавилъ осъ, стараясь перейти на шутливый тонъ.

— Да ты что, чортъ тебя подери, услышалъ онъ вдругъ зашипвшую какъ у зми рчь Волка,— ты революціонеръ, аль нтъ? Ты въ свое удовольствіе жить думаешь, аль нашему длу служить?

— Я оттого и хочу хать съ тобою, горячо возразилъ молодой человкъ,— что хочу служить ему…

Но Волкъ не слушалъ его:

— Въ нашемъ дл нтъ ‘свинства’, кром измны ему! говорилъ онъ грозно, и пна закипала въ углахъ его безобразныхъ губъ:— что на пользу его, то и свято. Ты дворянскій-то гоноръ свой въ печку кинь, коли хочешь честнымъ революціонеромъ быть! Все противъ враговъ добро, все пригодно, какое въ рукахъ средство есть, тмъ и орудуй: подвохомъ-ли, насиліемъ, страхомъ или лаской, все едино,— пока не насталъ часъ, когда передушитъ ихъ всхъ до одного соціальная революція!..

Это былъ какой-то дикій, бшеный порывъ, полуискренній, полуразсчитанный на эффектъ,— одинъ изъ тхъ, которыми угрюмый, тупо молчаливый по обыкновенію Волкъ ‘билъ^ивъ извстныхъ случаяхъ ‘наврняка’ въ той сред, къ коей принадлежалъ онъ и гд слылъ за человка съ ‘огромнымъ запасомъ воли’ и большою ‘организаторскою способностью’, въ эту свою ‘способность’ прежде всхъ врилъ онъ самъ… У Волка было самое настоящее ‘революціонное прошлое’: родомъ изъ мщанъ, онъ былъ студентъ Петровской академіи въ пору ‘Нечаевской исторіи’, какимъ-то чудомъ не попалъ въ число завдомыхъ участниковъ ея, принадлежалъ потомъ въ кружкамъ Долгушина и Чайковскаго и въ такъ называемомъ ‘Жихаревскомъ’ процесс имлъ честь очутиться въ числ тхъ десяти избранныхъ изо 193 призванныхъ, которыхъ ‘гуманнйшее’ судилище отечественныхъ сенаторовъ увидло себя, скрпя сердце, вынужденнымъ сослать въ Сибирь… Онъ былъ на нсколько лтъ старе того, кто теперь назывался Поспловымъ и котораго онъ же, лтъ за пять назадъ, вовлекъ въ ‘дло революціи’. Онъ привыкъ издавна тшиться ‘рабскимъ’ подчиненіемъ ему, ‘вахлаку’, какъ любилъ онъ называть себя съ особаго рода гордостью, этого барчука-молодчика, и замченное имъ теперь въ немъ какое-то ‘своеволіе’ взорвало его.

— Голубаго енарала устранили, продолжалъ онъ,— такъ у тебя и слюни потекли. Вотъ-молъ поду, сейчасъ и на мою долю выпадетъ героемъ себя показать… А если въ теб тамъ вовсе и не нуждаются?.. Что ты тутъ знаешь, изъ Архангельскихъ лсовъ вернувшись?.. Я самъ въ Россію теперь прямо не пру (Посплова такъ и покоробило отъ этого ‘я самъ’, ясно указывавшаго на разстояніе, которое отдляло положеніе его отъ положенія Волка въ ‘революціонной’ іерархіи), а ду добывать языка, что тамъ и какъ: указаніе будетъ — отправлюсь. А такъ, зря,— онъ дернулъ плечомъ,— спасиба никто не скажетъ… Въ ловкачахъ недостатка у нихъ нтъ (то-есть, ‘поболе тебя людей умлыхъ’, прочелъ опять Поспловъ въ глазныхъ щелочкахъ Волка),— ужь чего желать лучше: въ блый день, посередь столицы, ножомъ пропороли и ушли! — И голосъ Волка дрогнулъ отъ внутренняго чувства удовлетворенія.— А что имъ средства нужны, подчеркнулъ онъ,— такъ ты этого, конечно, не разумешь, а мн оно изъ самаго этого факта явствуетъ. ‘Скрылись’, сказано. Какъ скрылись? Не бгомъ же: городовые кинулись бы, захватили бы тутъ же… Значитъ, въ экипаж, лошади добрыя, не у извощика взятыя, и не чьи-нибудь господскія опять,— по нимъ тотчасъ бы на слдъ напали. Лошади свои, значитъ, были, купленныя, и экипажъ. На все на это денегъ не мало пошло… И если дальше, все боле и боле средствъ понадобится… Средства всегда для нашего дла нужны! вдругъ оборвавши, махнулъ онъ рукой, какъ бы почитая безполезнымъ излагать громко дале роившіяся въ голов его соображенія,— понимаешь теперь?

Поспловъ молчалъ: авторитетный тонъ, съ которымъ обращался въ нему Волкъ, одновременно и возмущалъ и какъ бы порабощалъ его внутренно.

— Понимаешь теперь, что отъ тебя требуется? вско повторилъ тотъ.

— Послушай, Волкъ, началъ молодой человкъ, встряхнувшись,— вдь это же одна твоя фантазія! Изъ того, что барыня эта пригласила меня на уроки сыну, далеко еще не слдуетъ, что-бъ она… Онъ какъ бы застыдился договорить, и въ то же время какимъ-то ‘лучомъ, просящимся во тьму’ {Фетъ. Въ стихотвореніи Ревель.} пронесся въ его памяти свжій обликъ графини Драхенбергъ съ ея пышными губами, и подъ ухомъ его точно зазвучалъ ласковый голосъ, говорившій ему: ‘приходите вечеромъ на площадь Святаго Марка, мн очень хочется переговорить съ вами…’

— Приложи трудъ! На бабъ языкъ-то у тебя медовый, извстно! цинически опять хихикнулъ Волкъ: — становаго дочку, что бжать-то теб помогла, съумлъ окрутить вдь?

— Такъ тамъ прежде всего дло убжденія было, поспшно возразилъ Поспловъ: — я ее предъ тмъ въ нашу вру совсмъ обратить усплъ.

Глаза Волка такъ и запрыгали:

— А тутъ теб кто-жь мшаетъ! Бабы-то вс на одинъ ладъ, какъ если только добре примется ловкій молодчикъ… А тмъ теб чести боле будетъ, какъ если аристократка. Самъ же ты, дворянскій сынъ, вс эти барскіе выкрутасы продлывать можешь… Послушай, Володька, началъ онъ вдругъ горячимъ и какъ бы ласкательнымъ тономъ (голова его видимо работала надъ цлымъ планомъ, мгновенно возникшимъ теперь въ ней),— тутъ можетъ для тебя дло большое выйти, выдвинуться въ глазахъ всей партіи можешь, крупное положеніе занять!.. Привлечь эту твою барыню къ нашему длу, воспользоваться средствами ея, связями,— богатая штука! Вдь тамъ на верхахъ-то тоже горючаго матеріала не мало: подожги лишь умючи — вспыхнетъ!..

— Она мн сказала, что она очень ‘либеральна’, какъ-то невольно вырвалось у Посплова.

Волкъ презрительно подобралъ свои огромныя губы:

— Ну, это мы ‘либеральство-то’ ихнее знаемъ,— гроша мднаго не стоитъ, фарисейство поганое одно!.. А ты въ настоящее ее введи, въ самую суть, чтобы вняла она и прониклась….

— Время все же нужно было бы на это, раздумчиво молвилъ Поспловъ,— а долго-ли она тутъ думаетъ остаться — не извстно… Да и оттерли бы, пожалуй…

— Кто это?

— Да мало-ли! неопредленно уронилъ онъ, и краска чуть-чуть выступила на его блдныя щеки. Онъ почему-то не счелъ нужнымъ сообщать товарищу о г-ж Сусальцевой, которую именно имлъ въ виду, говоря о возможности быть ‘оттертымъ’.

Тотъ повелъ на него подозрительнымъ взглядомъ, но не счелъ нужнымъ въ свою очередь выразить громко то, что думалъ въ эту минуту.

— Ну, твоя забота! quasi-равнодушно произнесъ онъ:— а только повторяю: большое дло можетъ выйти, помни!..

— Такъ ты ршительно не хочешь, что-бъ я съ тобой халъ? воскликнулъ молодой человкъ.

— Сказано разъ! какъ топоромъ отрубилъ Волкъ:— урокъ теб заданъ — орудуй!

Поспловъ безмолвно приподнялъ плечи и опустился, какъ бы подшибленный этимъ разговоромъ, на верхнюю ступеньку пристани, на которой дремалъ съ багромъ своимъ въ рук старикъ-гондольеръ… Но въ душ его, рядомъ съ оскорбительнымъ сознаніемъ нравственной подчиненности своей, журчало, какъ ручеекъ весной, что-то ему еще неясное, но тихо убаюкивающее, примшивавшееся къ мысли о ‘заданномъ ему урок’…

Волкъ поглядлъ сверху внизъ на склонившагося какъ бы къ ногамъ его товарища, и глаза его будто усмхнулись… ‘Хорошій денекъ выдался’ ему сегодня… Онъ чувствовалъ себя снова силой въ той обычной ему области нелпо-злой и судорожной дятельности, изъ которой исторгла его ссылка и въ которой возвращался онъ теперь при открывавшихся его ‘длу’ новыхъ, широкихъ горизонтахъ. Предъ нимъ въ воображеніи развивался цлый рядъ ‘неслыханныхъ’, имвшихъ поразить ‘весь міръ’ дерзостью своею, ‘предпріятій’, которымъ можетъ,— должно будетъ’, поправился онъ мысленно,— положить начало ‘великое событіе’ 4 августа въ Петербург. Онъ предвкушалъ вскость той роли, которая неминуемо должна будетъ пасть на его долю въ этихъ ‘предпріятіяхъ’,— и его животно-алчное самолюбіе торжествовало заране. Слпое покорство ‘барчука’ служило ему теперь какъ бы мриломъ того значенія, какое приметъ онъ тамъ, ‘на мст’, среди коноводовъ ‘движенія’… ‘Подвигъ удивительный, безспорно’, проносилось у него въ голов, ‘милліоны людей содрогнутся отъ ужаса, прочтя сегодняшнюю телеграмму, но самъ-то подвигъ можетъ быть, и даже боле чмъ вроятно,— лишь изолированный фактъ, не истекающій изъ общей, ясно опредленной и послдовательной программы’. А она-то именно и нужна, нужна сильная, твердо сплоченная ‘организація’… ‘Но они — онъ ихъ всхъ знаетъ,— никогда не могли добиться ничего подобнаго’. Онъ одинъ, Волкъ, способенъ создать такую ‘органивацію’ и встать во глав ‘всего’…

Размышленія эти навели его на какое-то свтлое — если только допустить, что оно могло быть у него,— настроеніе духа, онъ почти весело заговорилъ съ товарищемъ:

— Ты на меня, Володька, полагаю, за порученіе печаловаться не станешь, кормежка будетъ теб сладкая, прочее занятіе и того сладчай…

— Я не для этого вступалъ въ партію! съ новою досадой въ голос вскликнулъ блокурый эмигрантъ.

— Понадобишься на иное — вызовемъ! съ покровительственнымъ оттнкомъ въ тон возразилъ ему Волкъ:— можетъ, вс потроха скоро потребуются, на то идетъ… Что удралъ-то ты — наши въ Женев знаютъ?

— Я еще изъ Вны Михайл и Вейсу писалъ, не отвчали.

— Можетъ, и нтъ ихъ тамъ… А въ Вн изъ нашихъ кто?

— Полячекъ и Арончикъ… Арончикъ мн и мсто у этихъ Бортнянскихъ сыскалъ,— а то чуть было съ голоду совсмъ не околлъ…

Волкъ качнулъ головой:

— Отъшься теперь… Гляди-жь, орудуй,— большое дло!… Дней чрезъ пять жди письма. Можетъ, шифромъ напишу, какъ если что особенное… Ключъ помнишь?

— Старый?

— Извстно… Инструкцію теб пришлемъ… Ну, а теперь прощавай!

— Куда же ты?

Поспловъ вскочилъ на ноги…

Но Волкъ, не отвчая, заворачивалъ уже за уголъ церкви.

Молодой человкъ недоумло глядлъ ему во слдъ… ‘А на счетъ денегъ какъ, есть-ли у него? проносилось у него въ голов: я бы могъ ему дать, изъ послднихъ, а тамъ получить за уроки, хоть впередъ, всегда можно… Такъ, вдь, нужны бы он ему были, онъ бы просто сказалъ: ‘дай!’ Проводить его похать вечеромъ разв?… А если онъ на это да еще грубостью мн отвтитъ: ‘что за нжности, скажетъ, при нашей бдности!’… ‘Сильная натура!’ какъ бы объяснилъ себ тутъ же Поспловъ,— и тутъ же вздохнулъ какимъ-то безсознательнымъ вздохомъ облегченія, увидавъ себя одного на площади вмст со старикомъ-гондольеромъ, все такъ же сладко дремавшимъ на солнц со ржавымъ багромъ своимъ въ рукахъ…

VI.

Надъ piazza di San-Marco — этимъ, по выраженію Наполеона I, ‘салономъ, которому одно солнце достойно служить люстрой,’ — сіялъ полный мсяцъ свтлй, чмъ дневное свтило въ полунощныхъ странахъ. Бронзовые вулканы на Torre dell’Olorogio {Часовая башня на западной оконечности Старыхъ прокураторій (зданіе, въ которомъ жили высшіе посл дожа девять сановниковъ Венеціанской республики, prokuratori, съ ихъ канцеляріями), построенная въ 1496 году надъ широкою и высокою дверью въ форм тріумфальной арки. Надъ нею помщается большой циферблатъ часовъ съ единою стрлкой, не бгущей, а перескакивающею съ часа на часъ, каждыя пять минутъ въ особомъ отверстіи появляется новая цифра пробгающаго между этими часами времени. На вершин башни, подъ сквознымъ куполомъ, колоколъ съ двумя по бокамъ его бронзовыми фигурами кузнецовъ, ‘Vulcani’, бьющими молотомъ надлежащее число ударовъ каждый часъ, исключая трехъ часовъ пополудни, когда удары эти замедляются на десять минутъ (въ воспоминаніе, какъ объясняютъ гиды, казни Марино Фаліери въ 1354 году, совершенной именно въ этотъ моментъ дня).} прогудли молотами своими по колоколу десять часовъ, и за послднимъ ихъ ударомъ военный италіянскій оркестръ, только-что отыгравшій, подъ громъ рукоплесканій тснившейся кругомъ него толпы, какое-то увлекательное испанское jaleo, собравъ пульпеты и ноты и закинувъ за спину валторны и трубы, отправился вспять въ свои казармы. мрно и гулко ударяя по мраморнымъ плитамъ грубыми подошвами пхотныхъ полуботинокъ {Италіянскимъ пхотинцамъ сапогъ съ голенищами не полагается.}. Толпа разбрелась вслдъ за ними, и только величавая тнь, падавшая отъ Campanile (колокольни св. Марка), чернла теперь на сплошной пелен луннаго свта, обливавшаго площадь. Но подъ длинными аркадами обрамляющихъ ее ‘Старыхъ’ и ‘Новыхъ’ Прокураторій горли огни фонарей и ярко освщенныхъ магазиновъ, сновали еще съ остатками товара на лоткахъ продавцы confetti (засахаренныхъ плодовъ), набленныя и нарумяненныя по самые волосы fioraie (торговки букетами) подносили съ умильными улыбками свои розаны и гвоздики подъ носъ прохожимъ, да охрипшій уже до сипоты газетчикъ выкрикивалъ напослдяхъ: ‘Tempo, signori, Tempo, Gapitano Fracassa, Messagiere, ben arrivati da Roma’ {Время, господа, Время, Каптанъ Фракасса, Встникъ, благополучно прибывшіе изъ Рима.}.

Насупротивъ кафе-ресторана Quadro, наполовину подъ аркадами, наполовину выступивъ стульями на площадь, вокругъ вынесенныхъ туда двухъ-трехъ столиковъ съ мраморными досками, расположилось общество, состоявшее изъ лицъ, уже знакомыхъ читателю, и нкоторыхъ другихъ, которыхъ мы поспшимъ ему представить.

Между графиней Драхенбергъ и г-жей Сусальцевой, составлявшими центръ круга, съ моноклемъ въ правомъ глазу, въ цилиндр на полулысой голов, уткнувшись безстрастнымъ лицомъ въ созерцаніе ботинки своей правой ноги, горизонтально вскинутой на лвую, сидлъ одутлый и неказистый русскій дипломатъ изъ ‘новйшихъ’, баронъ Кеммереръ, только-что прибывшій ‘на отдыхъ’ съ Берлинскаго конгресса. Это былъ одинъ изъ тхъ вчно скучающихъ и наводящихъ собою невыносимую скуку индивидуумовъ, которыхъ, именно потому, должно быть, что они такъ скучны самимъ себ и другимъ, вы неизбжно встрчаете повсюду, гд люди собираются съ цлью по возможности весело провести время. Въ Париж, Стокгольм, Вн, куда ни кидала барона его служебная одиссея, онъ всюду производилъ впечатлніе ‘пудовика’, но за то повсюду онъ всхъ зналъ и вс его знали, нигд не бывало праздника, интимнаго вечера, дтскаго бала, куда, словно подъ какимъ-то неизбжнымъ гнетомъ обстоятельствъ, не сочли бы необходимымъ пригласить въ числ первыхъ барона Кеммерера… Онъ пріхалъ лишь сегодня утромъ, но усплъ уже отыскать въ Венеціи и постить съ полдюжины знакомыхъ, въ томъ числ графиню Драхенбергъ, которая собиралась въ эту минуту отправиться en pique-nique отобдать со своимъ обществомъ у Quadro и такимъ образомъ какъ бы вынуждена была пригласить и новопрізжаго соотечественника (они посл обда вс тутъ и остались, по-италіянски, предаваться на чистомъ воздух dolce far niente). .

Совершенную противоположность ему представлялъ сидвшій противъ Сусальцевой у столика за кружкой лимонной воды, изъ которой онъ то-и-дло отпивалъ глотки въ пылу разговора, крпко сложенный баринъ, лтъ сорока восьми, съ огненнаго цвта бородой лопатой, почти такого же цвта загорлымъ лицомъ подъ мягкою черною шляпой, которая въ жару бесды сдвинулась ему на самый затылокъ, и съ подвязанною широкимъ чернымъ платкомъ лвою рукой. Звали его князь Пужбольскій {См. Марина изъ Алаго Рога.}. Онъ участвовалъ въ войн за Балканами, поступивъ въ ряды глубокой арміи тмъ же прапорщикомъ, какимъ вышелъ изъ нея по окончаніи Крымской кампаніи, былъ раненъ подъ Плевной, пользовался въ томъ госпитал Краснаго Креста, гд одно время распоряжалась графиня Елена Александровна (онъ приходился ей какимъ-то родственникомъ по отцу,) и, по заключеніи Санъ-Стефанскаго договора, очутился опять въ своей роли перелетной птицы, тмъ же старымъ и разоренымъ холостякомъ, страстнымъ любителемъ искусства и неисправимымъ болтутомъ и спорщикомъ. Онъ только часа два тому назадъ вернулся изъ Падуи, куда здилъ спеціально ‘взглядывать еще разъ (Пужбольскій все такъ же плохо справлялся съ глагольными формами роднаго языка,) на божественныя фрески Джотто въ церкви Madonna dell’Arena’,— и такъ неистово доказывалъ теперь маркизу Каподимонте, что изъ нихъ Страшный судъ писанъ самимъ великимъ maestro, а не ‘какимъ-нибудь ученичкомъ его, Taddei Gaddi’, какъ утверждалъ тотъ, будто дло шло въ эту минуту о судьб цлой его жизни.

Маркизъ въ свою очередь велъ пренія нсколько боле нетерпливо, чмъ это было въ его привычкахъ. Его внутренно глубоко раздражала ‘эта рыжая русская сирена’ въ ея вдовьихъ тканяхъ, которая, казалось ему, ‘никогда еще не была такъ соблазнительна, какъ нынче, въ эту свтлую ночь, Съ ея озареннымъ луной, какимъ-то необычно радостнымъ лицомъ’… Нтъ, онъ ‘положительно никогда еще не видлъ у нея такого лица’… И, ‘что она ни говори’, онъ знаетъ. откуда это лицо. Вотъ онъ сидитъ за нею — ‘ея эмигрантъ’: онъ тутъ сейчасъ ‘бродилъ (andava vagando) у музыки, нисколько повидимому не намреваясь или даже не осмливаясь подойти къ ихъ компаніи, но она слдила за нимъ глазами,— онъ, Каподимонте, хорошо это видлъ,— и позвала его, не стсняясь, громко, съ тою чертовскою развязностью, какою владютъ вс эти Русскіе (questa desinvoltura di tutti diavoli ch’hanno questi Russi), и посадила за собою на стулъ, и то-и-дло теперь оборачивается къ нему съ какими-то рчами на ихъ проклятомъ язык’. ‘Per Dio, есть отъ чего съ ума сойти’! восклицалъ внутренно маркизъ, между тмъ какъ Пужбольскій, завладвъ окончательно рчью и, тми невроятными прыжками, которыми отличался его разговоръ, перескочивъ неожиданно отъ Джотто и Таддео Гадди къ римскимъ катакомбамъ, а отъ катакомбъ къ Мамелюкамъ-Бахаритамъ, съ какимъ-то страстнымъ визгомъ въ голос доказывалъ въ этотъ моментъ своему собесднику ‘огромное вліяніе персидской культуры на искусство Египтянъ въ царствованіе Псамметиха II и его наслдниковъ’.

— Знаете что, вдь это очень скучно, вашъ ученый диспутъ, messieurs, перебила его, не стсняясь,— ‘и на самомъ интересномъ мст’, сказалъ онъ себ досадливо,— г-жа Сусальцева (онъ былъ только-что представленъ ей графиней), поднося руку въ лиловой перчатк въ своему звнувшему рту.

Неизбжный офицеръ Вермичелла, сидвшій подл нея и которому разговоръ о Бахаритахъ и Псамметих II казался тоже невыносимо скучнымъ, съ торжествомъ поглядлъ теперь на мужа красавицы, умстившагося за столикомъ рядомъ съ нимъ:

— Gabbato il seccatore! {Подкузьмили надодчика.} фыркнулъ онъ чуть слышно ему на ухо.

Тотъ не понялъ словъ, но доврчиво подмигнулъ и ущипнулъ, въ знакъ сочувствія, пріятеля своего за локоть такъ, что бдный Вермичелла чуть не взвизгнулъ.

Пужбольскій хотлъ отвтить чмъ-нибудь ‘колкимъ’, но не нашелъ, какъ всегда это бывало съ нимъ въ такихъ случаяхъ, слегка смутился и только сдвинулъ нервнымъ движеніемъ свою пуховую шляпу съ затылка на самые глаза.

— Tempo, capitano Fracassa, ben arrivati da Roma! прохриплъ надъ самою головой его проходившій мимо газетчикъ.

Онъ вздрогнулъ нервно отъ этого голоса, сердито обернулся,— но тутъ же, сунувъ два пальца въ карманъ жилета, вытащилъ оттуда десять centesimi и протянулъ ихъ продавцу.

— Второй день не знаю, что творится въ мір, проговорилъ онъ, въ вид объясненія, ни къ кому не обращаясь особенно:— что говоритъ телеграфъ?

Онъ развернулъ нумеръ Tempo, нагнулся къ столику, на которомъ горла свча въ стеклянномъ колпак въ вид тюльпана… и вдругъ вскрикнулъ.

— Qu’est ce ‘qu’il у а? вскрикнула въ свою очередь испуганно графиня.

— Мезенцовъ убитъ! едва имлъ онъ силу выговорить…

— Seigneur mon Dieu!…

Вс головы кругомъ невольнымъ движеніемъ словно принагнуло къ нему, какъ втромъ колосья на нив, вс они теперь были блдны, какъ и онъ самъ. Только на красивомъ, но глупомъ лиц офицера Вермичеллы изображалось дтское недоумніе: ‘ch cosa (что такое)?’

— Какъ убитъ, что… Читайте, читайте текстъ! залепетали кругомъ словно чмъ-то сдавленные голоса.

Пужбольскій прочелъ, переводя по-французски и комментируя уже съ пылающими отъ негодованія глазами:

— En plein jour, au centre de la capitale!…

И, вспомнивъ вдругъ о томъ, что тутъ въ ихъ обществ и по сосдству сидли иностранцы, завизжалъ на своемъ фантастическомъ русскомъ язык:

— И эти негодяишки, ces misrables, успли скрываться,— имъ позволили скрываться, убгнуть… Тутъ не было, видать, ни полиціи, никого… Это только у насъ, dans la chre matouchkа, возможны des choses pareilles!…

Быстрымъ и острымъ какъ молнія, никмъ не замченнымъ въ общей тревог взглядомъ обмнялись г-жа Сусальцева и сидвшій за стуломъ графини ‘эмигрантъ’. ‘Это ваша братія сотворила?’ словно говорила она.— ‘А еслибъ и такъ!’отвтили ей мгновенно сверкнувшіе глаза его.

— Какъ это ихъ тутъ же народъ въ клочки не разнесъ! воскликнулъ въ то же время Сусальцевъ, разводя своими огромными ручищами, словно самъ собираясь ‘разнести’ кого-то ‘въ клочья’.

Дипломатъ, скинувъ ногу съ колнки и выпустивъ монокль изъ глаза, потянулся машинально къ листку, лежавшему предъ Пужбольскимъ.

— C’est officiel? спросилъ онъ единственно по привычк къ подобнымъ вопросамъ, самъ видимо сознавая, насколько это не имло смысла въ данномъ случа.

— Да разв такія извстія могутъ сочиниваться, напустился на него князь по-русски опять,— и разв васъ удивляетъ, что у насъ, dans la cara patria, все, все, mm ces choses incroyables, все возможно…

— Pauvre Мезенцовъ, я такъ хорошо его знала! жалостливо, вздохнула графиня Драхенбергъ.

— Tu, mais pour quelle cause, за что убитъ онъ? заговорилъ маркизъ Каподимонте:— личное мщеніе, какъ вы полагаете?

— Е ch! чисто итальянскими возгласомъ и движеніемъ плеча запальчиво возразилъ Пужбольскій, воззрясь въ спрашивавшаго, какъ будто намревался вцпиться ему въ глаза,— вы слышали, онъ былъ главный начальникъ русской политической полиціи…

— Елена Александровна, вотъ пріятная встрча! раздался неожиданно въ эту минуту за спиной графини чей-то голосъ.

Она обернулась, поднявъ голову…

— Monseigneur! вскликнула она, поспшно вставая.

Дипломатъ вскочилъ со стула въ свою очередь. Остальное общество какъ бы невольно послдовало его примру. Одинъ Поспловъ, безсознательно поднявшійся вслдъ за другими, тутъ же, съ вызывающимъ выраженіемъ на лиц, опустился снова на свое мсто,— но этотъ подвигъ гражданскаго мужества пропалъ безслдно: его никто не замтилъ.

— Мы никакъ не ожидали васъ такъ скоро, говорила тмъ временемъ графиня, горячо пожимая протянутую руку подошедшаго:— въ газетахъ говорилось, что вы должны быть сюда 20-го, по нашему 8-го то-есть.

— Газеты лгутъ всегда, извстно, засмялся онъ,— впрочемъ я самъ поспшилъ, хотлъ сюда скоре… Какъ хорошъ этотъ городъ, эта площадь! говорилъ онъ, обводя вокругъ себя восхищеннымъ взглядомъ. — Можно приссть къ вамъ? спросилъ онъ графиню, опускаясь на близъ стоявшій порожній стулъ.— Вы согласны, господа? обернулся онъ съ полуулыбкой въ двумъ сопровождавшимъ его пожилымъ людямъ.

— Графъ Тхоржинскій, назвалъ онъ ихъ молодой вдов, указывая на высокаго, бодраго, съ румянымъ лицомъ и цлымъ лсомъ серебристо-сдыхъ волосъ старика, который сразу однимъ щегольствомъ поклона, отвшеннаго какъ-то одновременно всему сидвшему здсь обществу, отрекомендоваль себя всмъ вполн свтскимъ человкомъ: — генералъ Троекуровъ…

— Мы знакомы съ генераломъ, живо промолвила графиня, протягивая руку Троекурову и отвчая въ то же время любезною улыбкой устъ и глазъ на поклонъ сдаго графа.— Вы давно изъ Люцерна, или, можетъ быть, съ тхъ поръ гд-нибудь еще были?.. Et votre charmante enfant, mademoiselle Marie, она не съ вами?

— Она похала гулять въ гондол съ одними знакомыми, коротко отвтилъ Троекуровъ, опускаясь на стулъ, насупротивъ Пужбольского, стараго своего знакомаго, которому молча протянулъ руку черезъ столъ. ‘Plus grinchu que jamais’, сказала себ молодая женщина, взглянувъ на его сморщенный лобъ и подтянутыя губы (онъ видимо не по своей охот попалъ сюда).

— Съ цлымъ пансіономъ дочерей и племянницъ леди Динморъ, съ которымъ вотъ мы вс пріхали на одномъ позд сегодня изъ Милана, прибавилъ веселымъ тономъ. кивнувъ на своихъ спутниковъ, тотъ, котораго графиня Драхенбергъ назвала ‘monseigneur’: — прелестнйшій молодой цвтникъ, въ которомъ дочь генерала стоитъ дйствительно первымъ нумеромъ.

— Elle est adorable! восторженно воскликнула графиня и, обернувшись тутъ же на своихъ:

— Monseigneur, permettez moi de vous prsenter… Le prince Jean, молвила она скороговоркой, вспомнивъ вовремя, что большая часть ея компаніи не знаетъ, кому намрена она ее представлять:— ma cousine Sousaltzef… ne Bouinosof, поспшила она прибавить…

Князь Іоаннъ пристально взглянулъ на голубоокую барыню, которая, полувставъ на мигъ, медленно склоняла, въ отвтъ на его быстро учтивый поклонъ, свою прекрасную голову съ какою-то очень изящно выходившею въ своемъ ансамбл смсью почтительности, любезности и чего-то самоувреннаго и вызывающаго на улыбавшемся лиц?

— Не знаю, помните-ли вы меня, но я какъ теперь васъ вижу, сказалъ онъ ей, какъ бы желая этимъ дать присутствующимъ обращикъ той спеціальной памяти на лица, которою владютъ по большей части особы его положенія: — на бал въ англійскомъ посольств, въ Петербург, зимой 1874 года, вы были вся въ бломъ, съ гирляндой сирени на голов,— цвта нсколько боле лиловаго, чмъ въ природ, замтилъ онъ смясь, и съ такими же букетами на плать…

— А я могу вамъ сказать на это, немедленно возразила она,— что на этомъ же бал вы были въ вашемъ гусарскомъ мундир, который я такъ люблю.

— Et qui semble cr pour monseigneur! ввернулъ тутъ же съ какою-то особенною, чисто польскою ловкостью льстиваго тона графъ Тхоржинскій.

— Но съ тхъ поръ вы какъ-то исчезли изъ Петербурга? продолжалъ князь Іоаннъ, видимо любуясь ‘точенымъ обликомъ’ той, съ которою говорилъ.

Графиня Драхенбергъ не дала ей отвтить… Она ужасно радовалась успху кузины и сочла нужнымъ еще ‘подогрть’ его:

— Да, она съ тхъ поръ переселилась въ Парижъ, гд всхъ съ ума сводитъ, отъ Макъ-Магона до Гамбетты, и совсмъ забыла о своемъ отечеств. Не правда-ли, monseigneur, ей непремнно надо вернуться, и теперь же, зимой, пріхать въ Петербургъ?…

Князь Іоаннъ не усплъ отвтить, такъ какъ въ то же время радостно улыбавшаяся графиня встртилась взглядомъ со странно раскрывшимися и такъ и упершимися въ нее глазами Прова Ефремовича Сусальцева, все еще стоявшаго въ ростъ у своего стула: ‘а меня, молъ, что же думаешь ты представить, или нтъ?’ — и она заторопилась заговорить опять:

— Monsieur Сусальцевъ… мужъ моей кузины, произнесла она съ такимъ невольнымъ оттнкомъ въ голос, какъ будто въ силу единственно этого его званія мужа она и находила нужнымъ его называть.

Провъ Ефремовичъ быстро, по-военному, прищелкнулъ каблуками внскихъ своихъ ботинокъ, наклоняясь въ то же время всмъ корпусомъ впередъ, въ знакъ глубочайшаго своего почтенія,— но лицо его было темне тучи: онъ понялъ этотъ оттнокъ графини и вскиплъ сердцемъ…

А она, какъ бы во избжаніе могущаго завязаться за этимъ разговора между ‘monseigneur’ и имъ, начала скоре представлять подъ рядъ всхъ остальныхъ сидвшихъ въ кружк ея лицъ.

— Le marquis Capo di Monte, un grand ami а nous, monsieur Vermicella, officier de Tanne italienne…

Вермичелла вскочилъ, поднесъ правую руку къ своей расшитой золотымъ галуномъ и шнуромъ фуражк и проговорилъ какъ на плацпарад:

— Luogotenente dello quattordecesimo regimento… {Поручикъ четырнадцатаго полка.}.

Но графиня продолжала, не давъ ему договорить:

— Князь Пужбольскій…

— Старый знакомый! усмхнулся князь Іоаннъ. Вы поступили въ армію опять, я слышалъ, и ранены были? спросилъ онъ его.

— Поступилъ и раненъ былъ! пропищалъ фальцетомъ своимъ словно обиженно Пужбольскій.

Графиня слегка испуганно взглянула на него — и тотчасъ же отвернулась:

— Баронъ Кеммереръ…

— Здравствуйте, Кеммереръ! закивалъ ему князь Іоаннъ:— вы откуда теперь?

— Изъ Берлина…

— А! на конференціяхъ были?…

Тотъ только молча головой повелъ.

Оставался послдній въ кружк, ближе всхъ сидвшій къ графин, а слдовательно и въ высокому собесднику ея, ‘эмигрантъ’. Въ подвижныхъ чертахъ молодой вдовы на мигъ сказалось колебаніе: ‘представить и его, или нтъ?’… Но она тотчасъ же осилила себя и, взглянувъ на молодаго человка съ улыбкой, какъ бы говорившею ему: ‘ты ничего не бойся!’ храбро произнесла:

— Monsieur Поспловъ!…

Князь Іоаннъ чуть-чуть прищурился на незнакомое лицо — и любезно протянулъ ему руку…

Сусальцева глядла на нихъ во вс глаза. Поспловъ чувствовалъ на себ этотъ взглядъ — и съ какою-то иронически побдною улыбкой наклонился и пожалъ эту руку. Онъ потшался въ душ въ эту минуту…

Настало на мигъ молчаніе, которое тутъ же прервано было словами князя Іоанна:

— Вы сейчасъ, кажется, о чемъ-то очень горячо разсуждали, и я помшалъ вамъ продолжать?…

— Ахъ, мы дйствительно говорили о такомъ печальномъ предмет, вскликнула графиня: — ce pauvre Мезенцовъ… вы знаете?…

— Знаю! отвтилъ онъ короткимъ кивкомъ, и лицо его потемнло.

— Вамъ извстны какія-нибудь подробности, monseigneur?

— Ровно никакихъ! живо возразилъ онъ: — узналъ сегодня изъ газетъ, какъ вс.

— Ужасне всего, она понизила голосъ,— что это. кажется, политическое дло.

— Oh, on ne peut pas savoir, mo іеще не звстно, счелъ нужнымъ перевести на ломаный русскій языкъ графъ Тхоржинскій, приподымая плечи.

Пужбольскій такъ и привскочилъ на своемъ стул…

— C’est dire qu’on ne peut pas en douter! визгнулъ онъ. И, вспомнивъ опять объ ‘иностранцахъ, сидящихъ тутъ’, которыхъ онъ въ эту минуту отправлялъ мысленно къ чорту, продолжалъ по-русски:— но у насъ, кажется, не хотятъ увидать (то-есть видть), что длается, и закрываютъ глаза нарочно. Я, ровно мсяцъ назадъ, былъ въ Одесс, когда тамъ былъ этотъ судъ надъ нигилистами: Ковальскимъ et consorts… Я чуть не плакалъ de rage et de honte. C’tait… Это былъ стыдъ изъ стыдовъ! Вс власти растерявались, les accuss плевали судьямъ въ лицо, la lettre, les grots mots летли въ воздух… на улиц стрливали въ солдатъ…

— Я его смолоду знаю, промолвилъ улыбаясь князь Іоаннъ на ухо графин Драхенбергъ:— все такъ же безъ толку горячится и нелпо говоритъ по-русски.

— Incorrigible! сказала она громко, смясь и покачивая головой на Пужбольскаго…

Проходившій подъ аркадами въ эту минуту высокій, здоровый, замчательно красивый человкъ, лтъ подъ сорокъ, со смуглымъ лицомъ и чрезвычайно энергичнымъ, чтобы не сказать жестокосердымъ, выраженіемъ этого лица и черныхъ, съ какимъ-то красноватымъ отливомъ, глазъ, остановился на мигъ неподалеку отъ нашего общества, увидлъ князя Іоанна и быстро направился въ нему, приподнимая шляпу въ вид извиненія предъ находившимися тутъ дамами.

— Monseigneur, заговорилъ онъ на французскомъ язык съ замтнымъ иностраннымъ акцентомъ,— я здилъ сегодня въ Мурано {Городокъ на остров, отстоящій на полчаса зды на пароход отъ Венеціи, главный центръ производства знаменитаго венеціанскаго стекла.} и, только вернувшись сейчасъ, узналъ о вашемъ прізд, былъ у васъ въ отел — и меня направили сюда… Мн такъ хотлось скоре увидать васъ…

— И мн тоже, monseigneur, я очень радъ васъ видть, молвилъ князь Іоаннъ, вставая и пожимая протянутую его руку.

— Si vous vouliez faire un tour avec moi, сказалъ тотъ:— мн многое хотлось бы вамъ сказать.

— Съ удовольствіемъ…

Они взялись подъ руку.

— Я сейчасъ вернусь, шепнулъ, проходя мимо Троекурова, князь Іоаннъ.

— Il duca di Madrid, don Carlos {Извстный претендентъ на Испанскій престолъ, живетъ почти постоянно въ Венеціи.}, промолвилъ вполголоса Вермичелла, указывая кивкомъ на удалявшагося съ княземъ Іоанномъ смуглаго красавца,— oun (un) bien bel uomme (homme)!

Красавца впрочемъ почти вс присутствовавшіе уже знали въ лицо, встрчая каждый вечеръ подъ аркадами.

— Да, хорошъ! сказала какъ бы снисходительно г-жа Сусальцева.

— Зврски хорошъ! вскликнула графиня Драхенбергъ и чуть-чуть вздрогнула, вспомнивъ внезапно о своемъ ‘тигр’.

— C’est le reprsentant des deux plus grands principes de la terre, громко и внушительно произнесъ графъ Тхоржинскій:— la religion et la lgitimit.

— Un mauvais reprsentant! замтилъ на это усмхнувшись маркизъ Каподимонте.

— Это потому, что онъ зврь, un fauve, какъ говоритъ ma cousine Drachenberg? напустился на него вдругъ князь Пужбольскій,— а я говорю, что такихъ надо цнить въ наше дряблое время… А, Троекуровъ, правда? повернулъ онъ опять на русскій языкъ: — я только и мечтаю видть такихъ, des fauves, у насъ во власти!

И, не ожидая отвта, продолжалъ, кипятясь все сильне:

— Власть… власть, опирающаяся на… на населеніе, поймалъ онъ какъ бы налету слово,— въ восемдесять,— теперь даже можетъ быть во сто милліоновъ людей, со всми способами, орудіями въ рукахъ,— и дозволять убить своихъ fonctionnaires en plein jour, давать преступникамъ скрыться, не умть справиться avec une horde de chenapans, съ какими-то… козлами, которые смютъ думать, что они могутъ (онъ опять не находилъ слова,)… могутъ пободать ее своими скверными рогами!…

Графиня, Сусальцева, самъ Троекуровъ не могли не расхохотаться комизму этихъ словъ и произношенія, въ соединеніи съ тмъ гнвнымъ тономъ, которымъ произносились они.

— Э, все равно! весь покраснвъ, вскликнулъ Пужбольскій, махая рукой:— вы вс хорошо понимаете, что я хотлъ говорить!…

— Виноватъ, я не понялъ, выдвигаясь изъ-за стула графиня Драхенбергъ, промолвилъ ‘эмигрантъ’, необычайно спокойнымъ_, видимо разсчитаннымъ на эффектъ тономъ.

Вс, дйствительно, обернулись на него взглядомъ.

— Что вы не понимали, что? яростно взвизгнулъ Пужбольскій.

— Вы сейчасъ сказали, что власть, опирающаяся на столько-то милліоновъ народа и имющая въ рукахъ вс средства длать все, что ей вздумается, не можетъ справиться съ какими-то нсколькими ‘козлами’,— вы такъ, кажется, выразились? — которые бодаются вмсто того, чтобы послушно плясать по дудк ея пастуховъ…

— Ну да, я сказывалъ… Я это сказалъ, поправился пламенный князь.

— Но ‘справиться-то’ съ ‘козлами’ все же эта власть желаетъ, надобно полагать? вопросительно промолвилъ Поспловъ.

— Ну, для чего вы это спрашиваете, что хотите вы доказывать? горячился тотъ:— rsumez!…

— Если же она съ ними не справляется, продолжалъ невозмутимо молодой человкъ,— значитъ, не можетъ справиться.

— Какъ не можетъ!… Власть въ Россіи не можетъ!… Почему не можетъ? разъяренно лопоталъ Пужбольскій.

— Потому что органическая, существенная сила, которая могла бы пользоваться успшно тми матеріальными ‘орудіями’, какъ вы говорите, что дйствительно находятся еще въ рукахъ этой власти, отошла уже, повидимому, отъ нея, объяснилъ Поспловъ, стараясь выражаться тмъ ‘приличне’, чмъ несдержанне были діалектическіе пріемы его возражателя, и угадывая какимъ-то инстинктомъ сочувствіе къ своимъ словамъ, сказывавшееся на лиц сидвшей къ нему спиной графини Драхенбергъ,— потому что сама она чувствуетъ себя несостоятельною со всхъ сторонъ.

— Милостивый государь, крикнулъ князь, судорожно вскинувъ голову, отчего шляпа очутилась у него опять на затылк,— я васъ не знаю и… (‘и знать не хочу’, чуть не соскочило у него съ языка,) вижу только, что вы принад… изволите принадлежатъ, иронически поправился онъ,— къ такъ называемымъ ‘новымъ людямъ’, которые не хотятъ знать ни исторіи, ни духа народности… и я съ вами дальше дискютировать отказываюсь. Я вамъ только могу сказывать, что вся Россія…

— Россія, ухватываясь за это слово, не далъ ему договорить эмигрантъ, и губы его сложились въ язвительную улыбку,— которую за всю кровь ея народа, пролитую на Балканахъ, наградили Берлинскимъ трактатомъ…

Пужбольскаго точно кто внезапно ведромъ холодной воды окатилъ. Онъ разомъ смолкъ, передернулъ еще разъ свою шляпу съ затылка на глаза и раскинулъ руками:

— Противъ этого я ничего не могу сказать!…

Графиня Драхенбергъ быстро обернулась со стуломъ своимъ прямо къ молодому человку, апплодируя ему кончиками пальцевъ:

— Браво, monsieur Поспловъ, разбитъ Пужбольскій, совсмъ разбитъ!…

Маркизъ Каподимонте, болзненно слдившій все время за выраженіемъ ея лица, весь поблднлъ теперь и, обращаясь къ Вермичелл:

— Caro mio, прошепталъ онъ ему скороговоркой по-италіянски,— пойдемте прогуляться: вы видите, что у нихъ пошли тутъ какіе-то свои, домашніе разговоры…

Вермичелла растерянно и послушно поднялся за нимъ съ мста…

— Маркизъ, дайте мн руку, вставая въ свою очередь, сказала г-жа Сусальцева (злой огонь пробгалъ въ ея аквамариновыхъ глазахъ),— я пройтись хочу.

Мужъ ея, покусывая стриженые усы свои, угрюмо повелъ взглядомъ во слдъ уходившимъ и тотчасъ же отвернулся. Онъ остался ‘слушать’.

— Позвольте однако, заговорилъ какъ рыба молчавшій до сихъ поръ баронъ Кеммереръ, заговорилъ, словно камни ворочалъ, ни на кого не глядя, а прищурившись правымъ глазомъ на кончикъ ботинки, вскинутой имъ опять на колно ноги своей, какъ будто искалъ въ ней мотивовъ для своей аргументаціи,— эти жалобы на Берлинскій трактатъ… которыя мн не разъ уже приходилось слышать… и читать въ патріотической… московской, разумется, печати, подчеркнулъ онъ ироническимъ тономъ,— мн кажутся не совсмъ основательными… Не могъ же въ самомъ дл ареопагъ Европы, собравшійся въ Берлин, пропустить… une chose aussi absurde, entre nous, договорилъ дипломатъ, окинувъ бглымъ взглядомъ внимавшихъ ему и сообразивъ, что ‘можно говорить’, такъ какъ оставалась одна ‘русская семья’,— aussi absurde que le trait de San-Stefano!…

— Да какое намъ дло до Европы, до вашего ‘ареопага’! На что намъ было въ Берлинъ итти! завопилъ на это еще бшене прежняго князь Пужбольскій,— тутъ не какія-то ваши политическія комбинаціи… тутъ шелъ вопросъ о вковой задач Россіи… Въ Константинопол, подъ звонъ колоколовъ святой Софіи должны мы были ршить его…

Баронъ Кеммереръ, лниво усмхаясь, качнулъ головой съ пренебрежительнымъ видомъ человка, посвященнаго въ высшія тайны, которому приходится объяснять азбуку малолтнимъ:

— Надо было avant tout войти туда, уронилъ онъ словно съ высоты башни.

— Pardieu! вздернулъ только плечами Пужбольскій.

— И какъ же это: безъ пушекъ, безъ обоза, чуть не безъ сапогъ, съ Австріей на фланг и англійскимъ флотомъ въ Галлиполи?

Пужбольскій ударилъ всею ладонью по мрамору столика, стоявшаго предъ нимъ:

— И ничего, ничего бы не помшало!.. Я былъ тамъ самъ, слышалъ, глядлъ… Des mirages, которые сейчасъ бы разсевались, какъ только начальство поняло бы то, что понималъ каждый маленькій офицеръ, каждый солдатъ…. русской душой своей понималъ. Не обозы, не ‘сапоги’ ршаютъ дло въ такихъ случаяхъ, а духъ войска, духъ страны, которая поставляетъ его подъ ружье!.. За всю ту кровь, онъ кивнулъ на Посплова,— ‘которая была пролита’ на этой великодушной войн ‘за идею’, мы должны, comprenez vous, должны были planter nos aigles, нашего двуглаваго, sur les murs de Byzance и ‘ударить въ колоколъ въ Царь-Град’, какъ сказалъ admirablement pauvre feu Тютчевъ!..

Баронъ, сунувъ монокль свой подъ правую бровь, повелъ на горячившагося ‘оригинала’ тоскливо скучающимъ взглядомъ: какая, молъ, обуза объясняться съ профанами!

— И къ чему-жь бы это повело? спросилъ онъ сквозь зубы, ожидая какого-нибудь новаго, ‘нелпаго отвта, quelque rponse saugrenue’, какъ выражался онъ мысленно.

Генералъ Троекуровъ, безмолвно, съ нервно-помаргивавшими глазами прислушивавшійся все время какъ бы разсянно къ этимъ спорамъ, поднялся въ эту минуту со стула, собираясь итти навстрчу завиднной имъ издали цлой групп дамъ, переходившей площадь со стороны Новыхъ Прокураторій,— и, предупреждая чаемый дипломатомъ отвтъ Пужбольскаго:

— Прежде всего, сказалъ онъ, пріостанавливаясь на-ходу на мигъ,— къ тому бы ‘повело’, что не было бы поводовъ къ тмъ выводамъ, которые мы имли случай слышать сейчасъ въ разговор (глаза его медлительно скользнули по лицу поднявшаго голову слушать его эмигранта), ни къ тмъ фактамъ, состоящимъ съ ними въ ближайшемъ родств, обращикъ которыхъ вы могли видть въ сегодняшней телеграмм изъ Петербурга.

И онъ прошелъ мимо.

— Oui, ils sont jolis les факты: оправданіе Врочки et le reste! крикнулъ ему вслдъ одобрительнымъ возгласомъ Пужбольскій… Онъ повелъ кругомъ себя торжествующимъ взглядомъ. Сказанное Троекуровымъ, въ его понятіи, ‘резюмировало всю сущность пренія и разршало его’… И вс, очевидно, говорилъ онъ себ, поняли это точно такъ же, какъ онъ Пужбольскій: баронъ, опустивъ голову. словно разжевывалъ новую и не легко дававшуюся пониманію его мысль, Сусальцевъ утвердительно покачивалъ головой, графиня Драхенбергь недоумло вопрошала глазами молодаго — ‘новаго’, какъ назвалъ его тотъ же Пужбольскій, человка, которому она только-что апплодировала, ‘новый человкъ’ въ свою очередь морщился и кусалъ губы, видимо чмъ-то недовольный… Одинъ графъ Тхоржинскій, сидвшій въ полутни позади дипломата, какъ-то странно улыбался, показалось нашему князю…

— Ахъ, папа, какое волшебство эта Венеція! раздался за нимъ въ это время звучный молодой голосъ.

Онъ живо обернулся…

Ухватившись обими руками за руку Троекурова, скользила беззвучно и гибко по плитамъ площади, словно ласточка надъ прудомъ, прелестная блокурая двушка, направляясь къ аркадамъ, въ обществ пяти или шести такихъ же юныхъ и цвтущихъ существъ, какъ она сама. Это былъ ‘цвтникъ’ леди Данморъ, возвращавшійся подъ водительствомъ самой маменьки, высокой, внушительнаго вида и красноносой дамы, какъ подобаетъ быть англійской peeress, съ ночной прогулки въ гондол, въ занимаемые имъ покой въ Htel San-Marco, помщающемся въ томъ же зданіи Старыхъ Прокураторій.

— Здравствуйте, моя прелестная! остановила двушку на проход, поймавъ ее за руку, графиня.

— Ахъ, извините, я васъ не видла, вскликнула та, отрываясь отъ руки отца и оборачиваясь всмъ сіяющимъ лицомъ своимъ къ молодой вдов,— здравствуйте… или, врне, добрый вечеръ!.. Мы сейчасъ въ гондол до самаго Лидо дохали и назадъ. И такая прелесть эта Венеція, это море!..

— Good night, Mary dear, sleep well! залепетали въ то же время прощавшіяся съ нею молодыя двицы, пока Троекуровъ учтиво раскланивался, благодаря леди Динморъ за дочь.

— О, she’s charming, она очаровательна, и такъ хорошо говоритъ по-англійски! восклицала та въ отвтъ:— надюсь, что мы завтра соберемся опять вмст на экскурсію куда-нибудь.

— Непремнно, непремнно!..

Послдовали рукожатія, поцлуи, смхъ, обмнъ какихъ-то раковинъ, найденныхъ въ компаніи на прибо волнъ въ Лидо…

— Посидите немножко съ нами, говорила графиня, когда ‘Mary’ осталась одна съ отцомъ.

— Поздно, она устала, отвтилъ Троекуровъ, взявъ опять дочь подъ руку.

— Вы ужь домой собираетесь? раздался за ними голосъ князя Іоанна: — я предлагаю отвезти васъ въ моей гондол, мы съ вами въ одномъ отел.

Съ княземъ подъ руку шла г-жа Сусальцева, маневрировавшая предъ тмъ такъ, чтобы встртиться съ нимъ подъ аркадами въ ту именно минуту, ‘quand il en aura assez разговора своего съ донъ-Карлосомъ’. Въ разсчет она не ошиблась, и достигнутый ею новый ‘успхъ’ сказывался въ улыбк, чуть игравшей на ея холодныхъ чертахъ.

— Всмъ пора домой, впрочемъ, двнадцать бьетъ.

И графиня Драхенбергъ внезапно поднялась съ мста. — Маркизъ исчезъ? проговорила она какъ бы озадаченно про себя, оглядываясь кругомъ.

— Вы гд стоите? спросилъ ее князь Іоаннъ.

— Вотъ съ нею, указала графиня на ‘кузину’,— у того же Даніелли, два шага отсюда.

— Такъ мы васъ проводимъ… Вы знакомы съ Маріей Борисовной? обернулся онъ къ своей дам, указывая смющимися глазами на двушку.

— Mais certainement! поспшно вымолвила Сусальцева, протягивая ей руку,— а съ генераломъ и давно, добавила она капризно ‘милымъ’ тономъ,— но онъ меня.никогда узнавать не хочетъ.

— Вы ошибаетесь, и Троекуровъ отвсилъ ей низкій поклонъ:— не узнавать васъ нельзя, проговорилъ онъ загадочно, между тмъ какъ мгновенно похолодвшіе пальцы его дочери едва ощутительно сжимали лиловую перчатку красивой барыни.

— Вы видите, сказалъ Сусальцевой смясь князь Іоаннъ,— какъ умли быть любезно находчивы люди прошлаго поколнія… Итакъ въ путь, mesdames et messieurs!.. Графъ Тхоржинскій, я надюсь еще увидть васъ какъ-нибудь въ теченіе тхъ трехъ дней, которые разсчитываю провести здсь?

— Sans faute, monseigneur! отвтилъ тотъ, низко кланяясь.

— Вы остаетесь только три дня здсь? словно воркнула г-жа Сусальцева подъ ухомъ князя Іоанна.

— Увы, только! весело подчеркнулъ онъ.

— А отсюда куда?

— Во Флоренцію думаю.

— Ахъ, какъ это хорошо! уже громко вскликнула она:— и я туда же сбираюсь.

‘Безъ меня что-ль?’ чуть не крикнулъ ей мужъ, за отсутствіемъ друга своего Вермичелли, видвшій себя теперь такимъ же одинокимъ и покинутымъ среди всей этой компаніи, какъ Робинзонъ на своемъ остров. И какая-то злая волна нахлестнула и сдавила ему грудь…

— Passez, monseigneur! говорила между тмъ графиня князю Іоанну, приглашая его движеніемъ руки пройти висредъ со своею дамой и, пропустивъ за ними Троекуровыхъ, отца и дочь:— Баронъ, вашу руку! обернулась она къ Кеммереру.

Пары двинулись.

Пужбольскій побжалъ solo за ними.

— До свиданія, monsieur Поспловъ, сказала, пріостанавливаясь на мигъ, молодая вдова сурово глядвшему на нее, показалось ей, эмигранту (онъ стоялъ недвижно, ухватясь рукой за спинку стула, съ котораго только-что поднялась она), и голосъ ея зазвучалъ для него какою-то неотразимою ласковостью,— я васъ жду завтра, не правда-ли?.. Къ завтраку, въ половин одиннадцатаго, добавила она уже шопотомъ, уходя подъ руку съ Кеммереромъ.

Онъ чуть-чуть качнулъ головой въ отвтъ, опустился снова на стулъ и вытащилъ изъ кармана пачку дрезденскихъ папиросъ Лаферма.

Провъ Ефремовичъ Сусальцевъ повелъ на него неопредленнымъ взглядомъ. ‘Не пригласить-ли этого, чортъ его знаетъ, кто онъ такой, выпить бутылочку холодненькаго?’ проносилось у него въ голов… Будь тутъ Вермичелла, онъ съ нимъ теперь и не одну бы выпилъ… Ну, а съ этимъ, ‘нтъ, не приходится!..’ ‘И куда этотъ дьяволъ Итальянецъ двался?’ спрашивалъ онъ себя, морщась и озираясь кругомъ:— ‘поди, ревнуетъ тоже!’ пропустилъ онъ, хихикнувъ, сквозь судорожно заскрипвшіе вдругъ зубы.

И какъ-то разомъ, вскинувшись весь, Провъ Ефремовичъ зашагалъ своею подрагивающею походкой въ догонку удалявшихся паръ по направленію Піацетты.

VII.

И путаетъ, и вьется, и ползетъ,
Скользитъ изъ рукъ, шипитъ, грозитъ и жалитъ.
Змя, змя!…
Пушкинъ. (Борисъ Годуновъ.)

— Желаете огня? спросилъ Посплова чей-то голосъ.

Онъ поднялъ глаза.

Графъ Тхоржинскій, оставшійся теперь одинъ съ нимъ, протягивалъ ему съ любезною улыбкой на красивомъ старческомъ лиц зажженную восковую спичку.

Молодой человкъ поблагодарилъ, наклоняясь къ огню со своею папироской въ губахъ.

— Вы очень спорите пріятно, я съ большимъ удовольствіемъ слухалъ, проговорилъ тотъ, глядя на него смющимися глазами,— чего не могу сказать про тхъ, кто вамъ оппонировалъ, прибавилъ онъ уже нсколько презрительно.

— Да, съ невольнымъ самодовольствомъ сказалъ Поспловъ,— этотъ спорившій со мною… князь, что-ли?… путаный какой-то… И тотъ, генералъ…

— А такъ, такъ!… Баламуты москевской школы.

— Вы полагаете — славянофилы?

— А такъ… Патріоты россійски, зъ ихъ словъ видно — все іеще въ силу кнута врютъ.

Поспловъ нсколько недоумло глянулъ ему въ лицо.

— А вы-жь слухали, объяснилъ веселымъ тономъ Тхоржинскій,— о власти Россійскаго правительства, ‘о-пи-ра-ю-щейся’ протянулъ графъ старательно и трудно выговаривая слоги,— на 80 и даже на 100 милліоновъ жителей, и что она власть, можетъ вс затрудненія, въ которыхъ теперь находится, кончать по-прежнему палкой.

Эмигрантъ презрительно приподнялъ плечи.

— Да, это старье изъ аристократовъ тшится и по сейчасъ еще подобными иллюзіями… Вы впрочемъ сами, спохватился онъ, какъ бы слегка извиняясь,— сами, кажется, титулованный…

Тхоржинскій уже громко засмялся.

— Я человкъ Европы, европейскій человкъ, и съ той стороны, vom andern Ufer, смотрю на Россію, а чрезъ то-жь само очень мн такъ понравилось слово, что вы сказали: ‘не-со-стоя-тельность’, отчеканилъ онъ опять, напирая съ особеннымъ тщаніемъ на букву о и понижая голосъ: — 3абіеніе генерала Мезенцова доказываетъ дйствительно большую ‘несостоятельность’ со стороны Россійскаго правительства, какъ ни объяснять его будемъ, добавилъ онъ.

— А вы какъ его объясняете? съ любопытствомъ спросилъ Поспловъ.

— А яжь ницъ не кмъ… я ничего не знаю, поспшно поправился тотъ, вскидывая вверхъ плечами,— я только, что въ газетахъ писано, то я и знаю… Какъ и вы, я думаю?

И живые глаза его такъ и вперились въ лицо молодаго человка.

— Какъ и я, сказалъ тотъ съ небрежною улыбкой.

— Un fait bien regrettable en tout cas! началъ опять Тхоржинскій.— Вы будьте такъ ласкавы позволить мн говорить по-французски? какъ бы извинился онъ:— я хотя и россійскій подданый есмь, хихикнулъ онъ слегка,— але всежь на вашемъ язык не могу объясняться свободно.

— Сдлайте милость, я говорю по-французски…

Разговоръ продолжался на этомъ язык, на которомъ польскій графъ выражался съ замтною изысканностью и щеголеватостью нсколько стародавняго салоннаго пошиба.

— Прискорбный фактъ во всякомъ случа! повторилъ онъ, покачивая головой съ озабоченнымъ видомъ.

— Которому вы извиненія не находите? съ прорывавшеюся въ голос раздражительностью спросилъ эмигрантъ.

Собесдникъ его пожалъ плечами: ,

— Я человкъ старыхъ традицій и не могу допустить, чтобы дозволено было самопроизвольно убивать на улиц беззащитныхъ людей, каковъ бы ни былъ приводимъ къ тому мотивъ.

Онъ пріостановился на мигъ, раскурилъ сигару и продолжалъ, пріискивая и отчеканивая слова, будто говорилъ съ каедры:

— Но я, съ другой стороны, знакомъ съ исторіей и знаю, что бываютъ эпохи… несчастныя эпохи (онъ даже вздохнулъ). когда роковая сила обстоятельствъ выбиваетъ, такъ сказать, цлыя поколнія изъ колей нравственнаго разумнія, почерпаемаго нами въ христіанскомъ ученіи. Это почти исключительно т эпохи, когда деспотизмъ властителей достигаетъ точки, гд народы — въ лучшихъ ихъ представителяхъ по крайней мр — не въ состояніи боле переносить его. Возмущеніе Спартака въ древнемъ Рим, гёзы при герцог Альб, флибустьеры {Извстные пираты въ Антильскихъ моряхъ, потомки буканіеровъ острова Сан-Доминго, торговля которыхъ уничтожена была Испанцами. Флибустьеры потомственно мстили этимъ исконнымъ врагамъ своимъ, разоряя ихъ колоніи, грабя и сожигая ихъ торговыя суда, а нердко и самые города (Панаму и др.)} въ XVIІI вк, греческіе клефты и множество тому подобныхъ примровъ,— все это въ разныя времена является все тмъ же живымъ протестомъ лучшихъ людей того или другаго народа противъ тиранніи…

— Ну конечно, само собою! закивалъ утвердительно Поспловъ, очень обрадовавшись этому подбору историческихъ фактовъ, о которыхъ никогда не приходилось ему слышать въ ‘революціонныхъ дебатахъ’ его партіи.

— При этомъ, къ сожалнію, тмъ живымъ бы проповдническимъ тономъ говорилъ графъ Тхоржинскій,— развивается почти всегда не въ мру фанатизмъ идеи, доходящій до попранія всего, что до тхъ поръ почиталось людьми святымъ, и заставляющій иногда лицъ самыхъ благородныхъ, самыхъ великодушныхъ по природ прибгать къ средствамъ, не только не гуманнымъ, но и нердко совсмъ безчеловчнымъ.

— Средства эти вызываются крайнею необходимостью, возразилъ молодой человкъ,— и винить въ нихъ слдуетъ не тхъ, кто принуждены ими пользоваться, а тотъ порядокъ вещей, который заставляетъ прибгать къ нимъ.

Красивый старецъ загадочно усмхнулся на эту фантастическую аргументацію:

— Конечно, протянулъ онъ, но для меня остается еще весьма сомнительнымъ… Не знаю, какъ для васъ,— и онъ пытливо вскинулъ глаза на Посплова:— назрлъ-ли протестъ противъ существующаго въ Россіи порядка настолько, чтобы въ этомъ факт, съ котораго начали мы нашъ разговоръ (онъ кивнулъ подбородкомъ на листокъ газеты, оставленный Пужбольскимъ на стол), можно было дйствительно видть дло народной, или, врне выражаясь, общественной Немезиды…

Эмигрантъ не далъ ему договорить:

— Оправданіе Вры Засуличъ судомъ присяжныхъ, горячо вскликнулъ онъ,— доказало, кажется, достаточно ясно, какъ относится русское общество къ людямъ, жертвующимъ собою для освобожденія его отъ деспотизма автократіи, а слдовательно и чего оно само желаетъ.

Графъ Тхоржинскій утвердительно кивнулъ:

— Такъ было понято и въ Европ — невроятное, надо сказать, по тамошнимъ понятіямъ — оправданіе этой русской Charlotte Corday, какъ назвалъ ее, кажется, Рошфоръ, но при этомъ однако…

Поспловъ перебилъ его еще разъ:

— Высшіе сановники правительства публично, изо всхъ силъ апплодировали вмст съ прочими, когда присяжные вынесли свой приговоръ, чего вамъ еще больше!

— Знаю, какимъ-то ехиднымъ смхомъ засмялся Тхоржинскій,— царедворцы Людовика XVI тоже апплодировали первымъ революціоннымъ рчамъ въ Jeu de paume… Вы знаете латинское изрченіе: Quem vult perdere dementat, тхъ Богъ ослпляетъ, кого хочетъ погубить, въ исторіи опять найдемъ мы не мало такихъ примровъ: правительства стремятся быть либеральне, чмъ этого желаютъ сами ихъ народы, и этимъ готовятъ себ пропасть… Не то-ли, быть можетъ, происходитъ теперь и въ Россіи,— я не знаю (онъ приподнялъ плечи и еще разъ вопросительно взглянулъ на молодаго человка)… Въ Петербург, дйствительно, и общество, и правительственныя сферы настроены, повидимому, весьма либерально, но въ Москв — она вдь до сихъ поръ почитается сердцемъ Россіи, подчеркнулъ насмшливо графъ,— въ ея печати высказывается, кажется, противъ этого весьма сильная оппозиція?…

Поспловъ гнвнымъ движеніемъ швырнулъ на площадь окурокъ своей папироски.

— Какой же порядочный человкъ обращаетъ вниманіе на то, что говоритъ и печатаетъ это московское мракобсіе!…

Польскій графъ какъ бы недоврчиво повелъ плечомъ.

— Они однако опираются на сочувствіе массъ… не интеллигентныхъ массъ, конечно, прибавилъ онъ какъ бы въ утшеніе своего слушателя.

— У насъ эти массы — дубье, безыдейная толпа, не знающая, чего ей нужно и куда ей переть своею тупою головой! отозвался желчно молодой человкъ съ какимъ-то, казалось, особеннымъ, личнымъ раздраженіемъ противъ этой ‘безыдейной толпы.’

— А-а! протянулъ словно удивленно тотъ,— но, сколько мн извстно, интеллигентная молодежь въ Россіи въ своихъ освободительныхъ попыткахъ имла до сихъ поръ въ виду исключительно эти массы и ихъ экономическое благополучіе, другими словами, переворотъ на началахъ соціализма. Разв это перемнилось въ послднее время, и движеніе, протянулъ онъ,— задалось другими цлями?

Этотъ прямой, категорически поставленный ему вопросъ смутилъ въ первую минуту нашего эмигранта. Онъ не желалъ,— да и ‘не могъ бы’ въ сущности, уколола его пронесшаяся при этомъ у него мысль,— отвчать на него положительно.

— Я этого не знаю! вырвалось у него досадливо.

Графъ Тхоржинскій прищурился, сбросилъ ногтемъ мизинца пепелъ своей сигары и, набравшись дыму, пустилъ его вверхъ тонкою струей…

— Вы были въ Вн? уронилъ онъ лниво, съ видомъ человка, спрашивающаго о чемъ-то первомъ попавшемся, чтобы спросить что-нибудь, и нисколько не интересующагося имющимъ послдовать отвтомъ.

Но эмигрантъ какъ-то мгновенно почуялъ, что вопросъ имлъ значеніе и цль.

— Бывалъ, неопредленно отвтилъ онъ, зорко слдя за выраженіемъ лица своего собесдника.

Но лицо это ровно ничего не говорило ему: оно куда-то глядло вверхъ по направленію церкви Святаго Марка…

— Давно? услышалъ онъ новый вопросъ.

— Н-нтъ, не очень…

— Не знаете-ли вы тамъ, спросилъ чрезъ мигъ все тмъ же лнивымъ тономъ графъ,— одного молодаго человка… по фамиліи (онъ какъ будто старался ее припомнить)… Зюдервейнъ, кажется?

— Арончикъ… чуть не вырвалось у того,— Ааронъ Зюдервейнъ? спросилъ онъ громко.

— Его зовутъ ‘Ааронъ?’ Я не зналъ… Онъ дйствительно по типу Еврей, но совершенно Русскій по языку, показалось мн… и по способности увлекаться, добавилъ красивый старецъ съ улыбкой.

— Я тамъ тоже Квицинскаго знаю, проговорилъ вдругъ смло Поспловъ, какимъ-то внезапнымъ, внутреннимъ откровеніемъ почуявшій вдругъ опять и готовый теперь побожиться въ томъ, что говорившій съ нимъ зналъ ‘всю подноготную’ не только объ ‘Арончик’ и Квицинскомъ (носившемъ въ партіи кличку ‘Полячка’), но и о немъ самомъ, Посплов, и о такихъ лицахъ, принадлежащихъ къ партіи, о которыхъ самъ Поспловъ до сихъ поръ не имлъ понятія.

— Квицинскаго, равнодушнымъ тономъ повторялъ между тмъ графъ,— нтъ, я не знаю такого (‘ты врешь, наврное врешь!’ пронеслось тутъ же въ голов эмигранта)… А съ господиномъ Зюдервейномъ имлъ удовольствіе встртиться у одного моего внскаго знакомаго: онъ показался мн очень способнымъ… хотя и съ слишкомъ горячею головой… Это вообще недостатокъ, сколько я могъ замтить, ныншняго молодаго поколнія.

— Вы находите? пробормоталъ Поспловъ, не отрываясь отъ него любопытствующимъ и нсколько тревожнымъ взглядомъ.

Графъ Тхоржинскій принялся смяться какимъ-то тихимъ и чрезвычайно благодушнымъ смхомъ.

— Я питаю нкоторую слабость къ молодежи, признаюсь вамъ. Человкъ я одинокій, старый, давно простился съ волненіями свта и, ‘забывъ его, забытый и имъ’, по выраженію Горація,— oblitusque eorum, obliviscendus et illis, проскандировалъ онъ даже съ видимымъ самоуслажденіемъ,— живу себ въ сторон, ни во что не вмшиваясь и слдя издали за тмъ, что происходитъ въ мір, въ род стараго моряка, знаете, давно отказавшагося отъ плаваній, но котораго все тянетъ на берегъ глядть на эволюціи проходящихъ мимо кораблей. Изъ любопытства живу, можно сказать,— время теперь такое интересное… Das alte strzt, какъ сказалъ Шиллеръ,

es ndert sich die Zeit

Und neues Leben blht ans den Ruinen, *)

*) Vilhelm Tell.

и вотъ эта именно молодая жизнь, побдно проростающая сквозь разваливающееся старое, иметъ для меня, старика, неотразимую притягательность. Я предпочитаю общество молодежи всякому другому… и даже, скажу съ гордостью, имлъ случай замтить, что не всегда наскучаю ей моимъ… И знаете, что я вамъ скажу, примолвилъ онъ полушопотомъ, словно собираясь сообщить какую-то тайну,— боле всхъ нравится мн ныншняя русская молодежь…

Онъ поглядлъ на своего собесдника, словно ожидая отъ него выраженія благодарности за проговоренное имъ, но тотъ не нашелъ ничего сказать на это, и графъ Тхоржинскій началъ опять:

— Ее окрестили, да и сама она, кажется, гордится этимъ прозвищемъ, ‘нигилисткою’, а между тмъ я не знаю натуръ, боле безкорыстно, боле самоотверженно идеальныхъ въ своихъ стремленіяхъ, чмъ эти русскіе нигилисты… Оттого мн ихъ такъ и жаль! совершенно нежданно для Посплова заключилъ онъ.

— Чмъ же заслужили они это ваше сожалніе? нсколько обиженно спросилъ тотъ.

Графъ Тхоржинскій вздохнулъ опять:

— Потому, что знамя, подъ которымъ шли они до сихъ поръ, должно привести лишь въ полному краху надеждъ ихъ вообще и съ гибели каждаго изъ нихъ въ отдльности.

— ‘Знамя’, то-есть, что вы подъ этимъ понимаете?

— Соціальный переворотъ tout prix и немедленно.

— Наша молодежь не можетъ отказаться отъ принциповъ, которые восприняла она себ въ плоть и кровь! съ горячимъ эмфазомъ въ голос протестовалъ Поспловъ.

— Для чего же ‘отказываться!’ возразилъ графъ медлительнымъ тономъ и снисходительно улыбаясь,— sed est modus in rbus, вы знаете, крпости не всегда штурмомъ берутся, ихъ можно и обойти, и обложить: результатъ выходитъ тотъ же, но вы войско свое сберегли… А иллюзій мы себ длать не будемъ, войска-то у васъ не много!…

И такъ вско и увренно произнесены были эти слова, что молодой человкъ остался безгласенъ. Его даже будто и не удивило совсмъ, что этотъ совсмъ невдомый ему старикъ посл нсколькихъ минутъ разговора прямо уже говорилъ ему ‘вы’, разумя подъ этимъ ‘войско нигилистовъ’.

— Ваша дятельность, все также говорилъ графъ между тмъ,— обречена на безплодіе, пока вы остаетесь изолированною группой мечтателей-теориковъ, сющею какіе-то умозрительныя смена на пользу какого-то стада тупоголовыхъ — вы сейчасъ сами, кажется, выразились такъ? — и неумвшею или пренебрегавшею до сихъ поръ намтить себ ту ближайшую цль, достиженіе которой могло бы единственно обезпечить успхъ вашихъ жк плановъ соціальнаго преобразованія въ боле или мене близкомъ будущемъ.

— Ну да, знаю, промолвилъ свысока Поспловъ,— парламентаризмъ, говорильню, гд засдали бы всякіе разжирвшіе буржуа, плутократы и адвокаты-либералы на розовой вод!…

— Начала представительное и федеративное, строго и внушительно выговорилъ тотъ,— при которыхъ вс различныя народности, входящія въ составъ Россіи, получили бы право свободно развиваться согласно своимъ особеннымъ историческимъ и бытовымъ условіямъ, каждая отдльная личность нашла бы для себя недостающія ей теперь гарантіи неприкосновенности индивидуальной и имущественной, а вы,благодаря полной свобод печати и ассоціацій, сопряженной съ такимъ порядкомъ вещей, возможность безпрепятственно, не боясь жандармовъ, распространять ваше ученіе и устною и печатною проповдью… во всхъ тхъ мстностяхъ вашей страны, гд оказались бы люди расположенными принять его…

Что-то какъ бы невольно презрительное послышалось эмигранту въ этихъ послднихъ словахъ, но онъ не усплъ на этомъ остановиться…

— Вотъ что слдовало написать на вашемъ знамени, и тогда вы увлекли бы за собою, такъ мн это по крайней мр кажется, со стороны глядя, невиннымъ тономъ вставилъ Тхоржинскій,— не однихъ такихъ же, какъ вы сами, молодыхъ идеалистовъ… Вы могли бы стать тогда дйствительно боевою силой прогрессивнаго движенія въ Россіи, ея апатичная интеллигенція, видя въ васъ истинныхъ представителей своихъ политическихъ стремленій, должна была бы, volens nolens, оказать вамъ активную поддержку, между тмъ какъ теперь… (онъ приподнялъ плечи), ибо вы не должны обольщать себя, скажу вамъ откровенно, относительно рукоплесканій оправданію Засуличъ, ни тхъ, которыя, можетъ быть, раздадутся, и тому, что было совершено вчера въ Петербург. Русское правительство, какъ вы прекрасно сказали, оказывается теперь не-со-сто-ятельно, проговорилъ онъ по-русски, расчленяя слоги опять,— и вс рады, когда это тмъ или другимъ образомъ доказывается ему лишній разъ, но сочувствій къ вашей собственно программ едва-ли насчитаете вы много и въ самой Россіи, а тмъ паче въ инородныхъ, гораздо боле цивилизованныхъ, чмъ она, краяхъ, подвластныхъ ея держав… А это, кажется мн, могло бы быть совсмъ, совсмъ иначе, съ какою-то намренною тягучестью въ тон и словно въ rsum всего выше имъ сказаннаго протянулъ польскій графъ, затягиваясь снова во всю грудь,— если-бы вы захотли быть боле практичными!…

Поспловъ молчалъ… Онъ чувствовалъ, что весь разговоръ этотъ былъ начатъ не даромъ, что въ немъ заключались какія-то указанія, какія-то предложенія, быть можетъ весьма важныя для партіи въ эту минуту, которыя какъ бы ждали какого-то отвта… Но какого и на что именно отвта? Во всхъ этихъ рчахъ не было въ сущности ничего переходящаго за рамки ‘обыкновенной болтовни русскихъ либеральныхъ газетъ’, но было что-то такое неуловимое, настоящее, ‘къ чему у меня ключа нтъ’, говорилъ себ молодой человкъ, и сознаніе своей невидной роли въ партіи заскребло у него опять досадливо на сердц, какъ утромъ въ разговор съ Волкомъ.

— Я полагаю, надумался онъ сказать наконецъ,— что русское движеніе (онъ не ршился почему-то выговорить прямо ‘революціонное’,) готово будетъ войти въ соглашеніе со всякою дйствительною силой для борьбы противъ общаго врага.

Графъ Тхоржинскій повелъ на него загадочнымъ взглядомъ:

— Вы скоро думаете въ Россію? спросилъ онъ прежнимъ небрежнымъ тономъ.

Посплову стало опять неловко…

— Мн придется еще нкоторое время пробыть здсь, отвтилъ онъ сквозь зубы.

— А — а!.. пріятно проводите время въ Италіи, какъ бы насмшливо сказалъ тотъ.

— Я живу уроками, поспшилъ заявить молодой человкъ, морщась.

— Много ихъ имете здсь?

— Нтъ… пока одинъ…

— У кого, смю спросить?

— У… у графини Драхенбергъ, слегка запнулся Поспловъ.

— Которая тутъ сидла сейчасъ?.. Очень пріятной наружности и любезная, сколько можно судить на первый взглядъ, дама…

Молодой человкъ не отвчалъ..

Собесдникъ его слегка звнулъ, оглянулся кругомъ. .

— Однако мы съ вами одни на всей площади остались, фонари даже потушили, засмялся онъ, подымаясь съ мста и протягивая руку Посплову:— съ большимъ удовольствіемъ провелъ съ вами время, промолвилъ онъ уже (такъ показалось тому по крайней мр,) не то скучливымъ, не то пренебрежительнымъ тономъ.

— А сами вы долго думаете пробыть въ этомъ город? счелъ нужнымъ спросить эмигрантъ въ свою очередь какъ можно спокойне.

— Не знаю… я еще не ршилъ, съ очевидною неохотой уронилъ въ отвтъ ему графъ Тхоржинскій.

— Вы должны еще явиться къ князю Іоанну? съ какимъ-то ребяческимъ намреніемъ уколоть его отпустилъ Поспловъ.

— ‘Явиться’? повторилъ графъ, и глаза его сверкнули.— Я не русскій чиновникъ, а вольный дворянинъ… (Un gentilhomme indpendant).

И быстрымъ вольтомъ измняя немедленно выраженіе своей физіономіи, онъ продолжалъ, уже улыбаясь: — Я давно знаю князя Іоанна и посщаю его (je vais le voir), когда нахожусь съ нимъ въ одномъ город, какъ многихъ другихъ, такихъ же, какъ онъ, принцевъ, съ которыми знакомъ въ Европ, я люблю умныхъ людей, даже когда они принцы, ввернулъ онъ нсколько язвительно,— но не имю съ нимъ никакихъ длъ и ни чмъ съ нимъ не связанъ… Я, повторяю вамъ, вольный гражданинъ (un libre citoyen) и ни отъ кого, какъ и ни отъ чего на свт, не завишу! заключилъ онъ, весьма замтно напирая на эти послднія слова.

‘Да’, подумалось тутъ же нашему эмигранту: ‘тебя самъ чортъ на крючокъ не поймаетъ!’

Красивый старецъ усмхнулся еще разъ и, пославъ оконечностями пальцевъ нчто въ род поцлуя по адресу все еще не двигавшагося со своего стула Посплова, зашагалъ, слегка посвистывая, бодрымъ и быстрымъ шагомъ по направленію htel San-Marco, въ которомъ онъ занималъ нумеръ рядомъ съ ‘цвтникомъ леди Динморъ’, какъ выражался князь Іоаннъ.

VIII.

У насъ дома не здорово: тараканъ съ печи упалъ.
Поговорка.

Другаго рода разговоръ происходилъ въ это время на Riva dei Schiavoni, въ поко, занимаемомъ въ нижнемъ этаж Htel Danielli четою Сусальцевыхъ.

Антонина Дмитріевна, простившись съ сопровождавшею ее компаніей (при семъ положено было, что на слдующій день ‘кузины’ будутъ ‘длать князю Іоанну les honneurs de Venise’, подутъ съ нимъ ‘повсюду’ и возьмутъ съ собою маркиза Каподимонте, такъ какъ ‘лучшаго чичероне князю конечно не найти’, на что князь Іоаннъ со своей стороны изъявилъ полное свое согласіе,), прошла къ себ въ комнату и собиралась, при помощи нмой двочки, Варюшки, привезенной ею съ собой изъ Россіи и состоявшей у нея на положеніи ‘второй горничной’ (первая была бойкая и ловкая Француженка, весьма расположенная къ ‘фамиліарству’, вслдствіе чего Сусальцева держала ее только ‘для большихъ оказій’,), приступить къ раздванію, когда дверь изъ гостиной въ эту комнату широко отворилась, и на порог ея весьма нежданно для красивой барыни показался ея мужъ.

Онъ никогда до этой минуты (она пріучила его къ этому съ первыхъ же дней ихъ брака и пребыванія за границей,) не позволялъ себ входить къ ней, не постучавшись предварительно въ дверь и не дождавшисъ, пока она скажетъ: ‘entrez’! Что же такое произошло, что могло дать ему теперь поводъ ‘такъ забыться’? И полугнвно, полутревожно она съ мста своего предъ зеркаломъ смрила его взглядомъ отъ ногъ до головы:

— Что это за манеры? уронила она высокомрно,— разв такъ врываются въ женскую спальню порядочные люди?

— Ну-съ, насчетъ манеръ мы разсужденіе отложимъ пока въ сторону, рзко выговорилъ на это Провъ Ефремовичъ, ршительно входя въ комнату,— а мн съ вами потолковать требуется.

— О чемъ это?

— А вотъ-съ услышите!

— И долго вы намрены ‘толковать’? язвительно спросила она:— я, предваряю васъ, умираю, спать хочу.

— Повремените крошечку, авось и въ живыхъ останетесь, отвтилъ онъ съ видимымъ въ свою очередь намреніемъ ироніи.

Онъ опустился въ кресло неподалеку отъ ея туалетнаго стола, уложивъ руки на колна и опустивъ голову, какъ бы собираясь съ мыслями.

— Варюшка, ступай! скучливымъ тономъ молвила Антонина Дмитріевна двочк, переобувавшей ей въ эту минуту ноги въ спальныя атласныя mules,— я позвоню тебя, когда нужно будетъ.

Двочка приподняла отъ пола свое худенькое личико, обернулась на Сусальцева быстрымъ и вызывающимъ взглядомъ, медленно встала въ ростъ и также медленно, озираясь подозрительно на-ходу, будто хищный зврекъ, вышла изъ комнаты.

— Я васъ слушаю! произнесла вслдъ затмъ ея барыня, обращаясь къ мужу съ тмъ именно ‘величественнымъ’ оттнкомъ интонаціи и головнаго движенія, съ какимъ на французской сцен королевы и принцессы говорятъ предъ ожидаемымъ зрителями монологомъ перваго сюжета: ‘Je vous coute, parlez!’

— Вы это какъ же, Антонина Дмитріевна, началъ съ-оника Сусальцевъ,— во Флоренцію собираетесь?

— Да… А что? съ искреннимъ удивленіемъ спросила она.

— Ничего-съ, хихикнулъ онъ: — удивительно только мн это маленько показалось, что вы такъ при всхъ твердо объявляете, а я… внчанный мужъ вашъ… со всми вмст впервой объ этомъ узнаю…

Антонина Дмитріевна принялась смяться.

— Прежде всего, не ‘впервой’, потому, что еще въ Люцерн, при васъ, собираясь сюда, мы ршили съ Elly и маркизомъ, что подемъ потомъ во Флоренцію и Римъ. Во-вторыхъ, мн очень хорошо извстно, что вамъ совершенно все равно, куда хать.

— Почему же это можетъ быть вамъ такъ хорошо извстно? А если даже, напротивъ того, я полагаю такъ, что не только во всякія Флоренціи тащиться, а даже и совсмъ съ заграничнымъ вояжемъ покончить надо.

— Съ чего же это вы вздумали? испуганно воскликнула Сусальцева.

— А съ того, очень просто, что если въ нашемъ коммерческомъ дл на чужихъ полагаться, а самому, вмсто призору хозяйскаго, одн денежки по чужимъ краямъ сыпать,— самымъ скоропостижнымъ образомъ можно въ трубу вылетть.

— Разв вы получили какія-нибудь нехорошія извстія изъ Россіи? съ новою тревогой пролепетала она.

— Извстія аль неизвстія — все равно-съ, досадливо возразилъ Провъ Ефремовичъ.— Человку на то мозги даны, чтобы самъ разсужденіе могъ имть: позабавились, мало не милліончикъ франковъ въ два года просвистали,— баста, клапанъ заткнуть пора!

Онъ, какъ бы намренно и даже усиливаясь, выражался теперь чисто ‘купеческимъ’ пошибомъ рчи, отъ котораго со времени женитьбы своей и въ обществ благовоспитанныхъ соотечественниковъ, съ коими почти исключительно, благодаря жен, водился въ Париж, усплъ было совсмъ отвыкнуть, внутреннему раздраженію его словно утшительне было выливаться въ грубовато-энергическую форму выраженія той среди, изъ которой вышелъ онъ…

— Вы, кажется, сами, колко замтила Антонина Дмитріевна на упрекъ, слышавшійся ей въ этихъ словахъ мужа,— не мало потшились на потраченныя вами за то время деньги.

— Извстно, хихикнулъ еще разъ Провъ Ефремовичъ,— за науку въ мои годы платить не дешево приходится.

— За какую науку?

И брови у нея сжались.

— А то какъ же-съ! Съ князьями вашими и графами вожжаться умть, подъ ручку съ ними за панибрата но бульварамъ прогуливаться, безъ счету и отдачи имъ billets de mille {Ассигнаціи въ 1.000 франковъ.} въ вид якобы займа предоставлять, и все это благороднйшимъ манеромъ, иронически подчеркнулъ онъ,— что-бъ и тебя за чистокровнйшаго жантильома принимали,— наука тоже не маленькая для нашего брата!…

Ее всю коробило отъ этого ‘хамскаго’ тона, какъ говорила она себ внутренно…

— Не я, конечно, съ едва сдерживаемымъ отвращеніемъ молвила она громко,— учила васъ ссужать деньгами встрчнаго и поперечнаго, а если вы, какъ говорите, выучились ‘держать себя’ иначе… или умли прежде, такъ за это порядочный человкъ, вско подчеркнула она въ свою очередь,— можетъ быть только благодаренъ тмъ, кому онъ этимъ обязанъ.

Провъ Ефремовичъ слегка опшилъ: противъ этого возражать ему было нечего… А ‘сердце сорвать’ все-таки на чемъ-нибудь нужно было… Онъ придрался къ ея же словамъ:

— Какъ если ‘порядочный’, такъ и съ нимъ, полагаю, люди должны порядочно обращаться!

Она намренно и продолжительно звнула.

— Для чего и на какомъ основаніи говорите вы мн этотъ вздоръ? Какая васъ муха укусила сегодня?

Его такъ и взорвало вдругъ отъ этого пренебрежительнаго тона: щеки его раскраснлись, глаза запылали…

— А такая-съ, воскликнулъ онъ рзкимъ голосомъ,— что, каковъ я ни есть, а на роль мужа пвицы согласія моего не будетъ никогда!

— Это еще что такое ‘мужъ пвицы’?

И глаза ея пытливо приковались въ его лицу.

Но онъ, какъ бы съ тмъ, чтобы не давать ей читать на этомъ лиц, вспрянулъ съ мста и зашагалъ словно на пружинахъ по комнат съ судорожнымъ подрягиваніемъ своихъ могучихъ рукъ и ногъ.

— Каковъ ни на есть, повторилъ онъ на-ходу,— а былъ я всегда, есмь и буду самъ-человкъ… и чтобы меня въ род перваго дворецкаго при красавиц-жен почитали — это дудки-съ, этому никогда не бывать!.. Очень я хорошо понимаю, что при вашей наружности и воспитаніи каждому лестно состоять съ вами въ знакомств… а только опять полагаю я такъ, что, находись вы… въ обстановк… пониже не чмъ въ какой находитесь теперь, число этихъ вашихъ ферлакуровъ и пріятельницъ изъ знатныхъ сократилось бы не на малую толику…

— Что же, вспыхнула вся Антонина Дмитріевна,— вы желаете, кажется, уколоть меня тмъ, что взяли меня безъ состоянія?..

Она усмхнулась злою усмшкой, вскинула слегка плечами вверхъ и проговорила какъ бы про себя:— Это меня впрочемъ не удивляетъ.

‘Чего отъ тебя, мужика, и ждать иного’, досказалъ себ за нее Провъ Ефремовичъ, и самъ покраснлъ до волосъ, не то отъ обиды, не то отъ ‘совсти’.

— Никакъ я и ничмъ не намренъ колоть васъ, началъ онъ, насколько могъ мягче и приличнымъ языкомъ,— а желалъ только сказать, что въ супружеств каждый свою долю приноситъ: одинъ — одно, другой — другое. Зачмъ же пренебрегать-то одному другимъ… и самимъ вамъ, примрно, можетъ-ли бытъ пріятно, если вашего мужа, при васъ же, ни во что ставить будутъ?

Сусальцева потянулась съ папироской въ рук къ одной изъ свчей, зажженныхъ на ея туалетномъ стол, и медленно заговорила:

— Съ первой минуты, когда вы такъ… безцеремонно ворвались ко мн, я поняла, что вы чмъ-то оскорбились… и даже именно чмъ… Князь Іоаннъ сейчасъ недостаточно былъ любезенъ съ вами,— такъ?

Этотъ выраженный вслухъ чужими устами тайный мотивъ его раздраженія, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, смутилъ Прова Ефремовича.

— Никакихъ ‘любезностей’ мн его не нужно, пробормоталъ онъ досадливо,— ни братъ онъ мн, ни сватъ, и въ дружбу къ нему не прошусь. Высокихъ особъ, какъ онъ, не мало тоже перевидать усплъ, и Уэльскаго принца, и Голландскаго, и нмецкихъ всякихъ, и даже многихъ, какъ вамъ извстно, въ вашемъ салон, у себя въ дом, значитъ, въ Париж, принималъ. Такъ мн не невидаль такое лицо, и очень хорошо я понимаю, какъ себя съ такимъ должно держать… И напрасно поэтому родственница ваша, графиня фонъ-Драхенбергъ, будто за стыдъ себ почла назвать меня ему, вырвалось у Сусальцева какъ бы противъ воли.

Жена его еще разъ приподняла плечи:

— И все-таки представила васъ,— чего-жь вамъ больше?

— Да-съ, и такъ, будто фамилія моя ей губы жгла.

— Ахъ, Боже мой, вскрикнула съ неудержимымъ глумленіемъ Антонина Дмитріевна:— вы бы еще хоотли, что-бъ у нея фамилія Сусальцевъ медомъ истекла изъ устъ?

Провъ Ефремовичъ широко раскрывшимися зрачками глянулъ въ ея злобно сверкнувшіе глаза и поблднлъ, какъ полотно… Онъ какъ-то разомъ, всмъ существомъ понялъ въ этотъ мигъ, что эта женщина, его жена, ненавидла его…

При первомъ столкновеніи (онъ два года сряду, смутно предчувствуя это, тщательно избгалъ его,) это должно было обнаружиться. Она ненавидла его, его плебейскую фамилію, его ‘мужичество’, и не была въ силахъ преодолть въ себ этого чувства,— онъ это ясно увидалъ теперь… Мальчики запрыгали у него въ глазахъ.

— Напрасно въ такомъ случа, заговорилъ онъ, скрипя лихорадочно зубами,— ршились вы такую зазорную фамилію на себя принять… напрасно!.. Вашей блой кости не мало теперича молодцовъ по міру шляется, могли бы любаго боярскаго или княжескаго рода по себ найтить,— въ волостяхъ даже писарями иные служатъ, съ Юрьевымъ вашимъ по сосдству крестьянъ сосутъ, доходы тоже порядочные, жить можно… А то вы ишь кого себ взяли,— нашего брата, сермягу срую…

Онъ чувствовалъ, что ‘еще немножко’ — и онъ кинется на нее, изобьетъ ее въ кровь, своими огромными ‘мужицкими’ руками… Онъ сдержался, оборвалъ рчь, передохнулъ.— Толковать съ вами пространно объ этомъ предмет, полагаю я, незачмъ. А скажу я вамъ просто, съ чего началъ, опять: оставаться за границей я не согласенъ и даю вамъ потому три дня сроку на сборы, а затмъ — не угодно-ли домой, въ Россію?

— Не угодно! самымъ хладнокровнымъ тономъ молвила она на это.

— Чего-съ? какъ бы не довряя ушамъ своимъ, переспросилъ Сусальцевъ:— вамъ не угодно хать со мною?

— Нтъ! повторила она тмъ же тономъ.

— Такъ что же вы длать полагаете? уже нсколько какъ-бы растерянно спросилъ онъ опять.

— Поду во Флоренцію, какъ сказала.

— Съ чмъ это, позвольте узнать?

— Вы мн дадите денегъ, сколько нужно будетъ.

— Я дамъ!..

Онъ захохоталъ, словно давился: — съ чего-жь это вы взяли?

Она повернула на него взглядомъ, выражавшимъ полнйшее удивленіе:

— Я не разведенная съ вами жена, вы обязаны давать мн содержаніе соотвтственно вашему состоянію.

— Состоянія моего никто не считалъ, закричалъ онъ съ новымъ порывомъ гнва,— а содержаніе давать обязанъ жен мужъ, когда она съ нммъ, а не врозь живетъ.

— Я васъ отъ себя не гоню, а хать съ вами не могу.

— Почему не можете?

— Мн вреденъ холодъ въ Россіи.

— Давно-ли это?

Она только засмялась и закурила новую папироску.

— Ну-съ, это какъ вы себ знаете, отрзалъ Провъ Ефреновичъ, чувствуя, какъ поднявшаяся кровь билась стремительно въ его вискахъ,— а только, если вамъ угодно оставаться за границей безъ меня, я вамъ гроша не дамъ.

— Не дадите добровольно — заставятъ! невозмутимо произнесла она въ отвтъ.

— ‘Заставятъ’? едва былъ онъ въ силахъ выговорить:— кто-жь это… и какъ… можетъ заставить меня?..

— Очень просто: я подамъ просьбу, куда слдуетъ, что вы, при вашихъ средствахъ, изъ злобы на меня оставляете меня умирать съ голоду.

— Вы… вы подадите?..

— Подамъ!

Сусальцевъ, не помня уже себя, ринулся на нее съ мста съ высокоподнятыми кулаками…

Но онъ не усплъ еще добжать до нея, какъ она стояла въ ростъ у стны. нажимая пуговку воздушнаго звонка, въ силу продолжительности котораго чуть-ли не весь отель долженъ былъ сбжаться сейчасъ въ ея покой.

И въ то же время изъ ближайшей комнаты выскочила очевидно все время подслушивавшая подъ дверью Варюшка и кинулась между барыней своею и ея мужемъ, готовая (онъ это видлъ,) вцпиться ему немедленно ногтями въ лицо.

Провъ Ефремовичъ вздрогнулъ съ головы до ногъ, плюнулъ во весь ротъ по адресу жены и бросился вонъ изъ комнаты…

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Читайте также: