Забытый вопрос, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1872 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 331 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Б. М. Маркевичъ

Забытый вопросъ.

Романъ *).

*) Впервые напечатанъ въ первыхъ четырехъ книжкахъ ‘Русскаго Встника’ за 1872 годъ.

Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича. Томъ второй.

С.-Петербургъ. Типографія (бывшая) А. М. Котомина, Фонтанка, д. No 93. 1885.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Und die Tugend sie ist kein leerer Schall,
Der Mensch kann sie ben im Leben,
Und sollt’er auch straucheln uberall
Er kann nach der gttlichen streben,
Und was kein Verstand der Verstndigen sieht
Das bet in Einfalt ein kindlich Gemth.
Schiller. Die Worte des Glaubens.

О matutini albori!

Отъ нашей деревни до Богдановскаго считалось верстъ десять шляхомъ, а проселкомъ, черезъ лсъ, и половины того не было. Въ счастливые дни, когда мн удавалось отбыть урокъ на славу (надо было для этого отхватить наизусть страницъ восемь изъ курса французской литературы Вильмена), въ эти дни, часу въ седьмомъ посл обда почтенный наставникъ мой, m-r Керети, провансалецъ и поэтъ романтической школы (de l’cole d’Hernam et des Orientales, какъ выражался онъ самъ), притомъ охотникъ страстный, но злополучный, выходилъ на крыльцо съ охотничьей фуражкой на голов, ружьемъ въ рук и ягдташемъ черезъ плечо. За нимъ вылетала красивая собака его Сильва, лягавая польской породы, и съ радостнымъ визгомъ кидалась мн на грудь.

— Qui m’aime, me suive! восклицалъ торжественно Керети, но и до этого Сильва, братъ Лева и я бжали взапуски къ оград.

— Вести себя хорошо, дти, смотрите! раздавался съ балкона голосъ матушки.

— Галечку поцлуй, Лева, кричала изъ-за плеча ея сестра Настя.

Досадно мн было всегда на Настю за эти слова, хотя я очень хорошо зналъ, что еслибъ она поручила не Лев, а мн поцловать Галечку, я бы непремнно сталъ але тхъ маковъ, что цвли подъ ея окномъ.

Не останавливаясь, добгали мы до лса и видались, едва дыша, въ его высокую и зеленую траву. Какъ свжо, какъ привольно было тамъ въ палящіе дни нашего украинскаго лта! Всю жизнь, кажется, пролежалъ бы въ этой пахучей трав, да глядлъ бы въ небо сквозь темные листья дубовъ, да слушалъ бы, какъ гомонитъ лсъ всми голосами своими: трещитъ кузнечикъ, шепчутъ листы, кудкудахтаетъ перепелъ, незримая, въ самой чащ, тоскливо кукуетъ зозуля. Солнце заходитъ… Ахъ, да гд т слова, которыми я могъ бы сказать, какъ хорошо было въ нашемъ лсу въ эти вечерніе часы…

Но вотъ вблизи раздается выстрлъ и затмъ знакомый голосъ:

— Je l’ai manqu, maldiction! восклицаетъ съ досадой почтенный нашъ наставникъ.

Увы! та же исторія повторяется съ нимъ ровно каждый разъ, какъ вздумается ему стрлять. Досада его тотчасъ же обращается на добродушную Сильву, которая, услыхавъ выстрлъ, кинулась со всхъ ногъ, съ поджатымъ хвостомъ, въ совершенно противоположную сторону.

— Maldiction! восклицаетъ еще разъ Керети и бжитъ на нее съ поднятымъ ружьемъ.

Напрасно — Сильвы и слдъ простылъ. Лева прыгаетъ въ восторг. Онъ радъ всякой неудач m-r Керети, котораго страшно боится…

Въ лсу все темне и прохладне, его уже начинаютъ облекать вечернія тни. Проска повернула вправо. По извилистой и крутой тропинк спускаемся мы въ Холодную-Балку, довольно глубокій оврагъ, на дн котораго шумитъ и пнится быстрый ручей, падая съ обрыва на камни. По обоимъ берегамъ его навалено по груд щебня, а на нихъ лежитъ мостомъ свже-срубленный кленъ, поблеклые его листья печальными, слипшимися гроздями купаются въ вод.

— Attention! кричитъ Керети, но мы уже прыгаемъ на дерев, весело чувствуя, какъ оно гнется и скрипитъ подъ нашими ногами.

За ручьемъ начинаются владнія омы Богдановича Галагая. Еще минутъ десять ходьбы,— и изъ-за опушки рдющаго лса выглянуло и само Богдановское, во всей тихой прелести украинскаго вида. Направо широко-разметавшееся село подъ тнью яблонь и черешень. Налво, на пригорк, господское строеніе съ обширнымъ садомъ, окаймленнымъ высокими тополями. За садомъ синетъ широкое озеро, пропадая вдали. Между усадьбой и селомъ большая каменная церковь съ зеленымъ куполомъ, а надъ нимъ серебряный крестъ, весь облитый прощальнымъ свтомъ заходящаго солнца.

Мы уже близко. Я начинаю чувствовать какую-то пріятно щекочущую истому, сердце бьется шибче, не то отъ ходьбы, не то отъ ожиданія. Мы подходимъ къ плетню, которымъ обнесенъ садъ и изъ-за котораго въ одномъ мст торчитъ что-то въ род скамейки, взбираемся на нее, перекидываемъ ногу черезъ плетень на другую оконечность ея, причемъ Керети ворчитъ что-то про себя о варварскомъ кра, гд и калитокъ не умютъ устроить, и спускаемся въ садъ.

— Ау! кричитъ Лева.

— Ау! отвчаетъ ему голосъ изъ ближней аллеи.

А, чай врно поданъ въ бесдк. И точно: ома Богдановичъ узналъ насъ. Изъ довольно обширной тесовой бесдки, на фронтон которой вычурными кармазиноваго цвта буквами по блому фону начертана надпись: Монрепо, храмъ отдохновенія, выходитъ маленькій, толстый и лысый человчекъ. похожій на ходячую дыню. и, протягивая въ намъ коротенькія руки, колеблется отъ смха и кричитъ: ‘Здорово, здорово, мусья французики!’ ома Богдановичъ насъ иначе не называетъ. A за нимъ показалась добрая Анна Васильевна, и ея кроткіе глаза улыбаются такъ привтно, она видимо такъ рада намъ, что Лева и я, вмсто того, чтобы подойти въ ручк, какъ приличествовало бы благовоспитаннымъ дтяхъ, кидаемся въ ней просто и оба разомъ на шею. Но глаза мои уже ищутъ Галечку. Она тутъ, въ бесдк, за столомъ, уставленнымъ чашками и тарелками, полными плодовъ. Она поднялась было на встрчу намъ, но я слышу, какъ гувернантка ея, miss Пинкъ,— говоритъ ей довольно громко: ‘For boys? Sit down!’ И она сла, послушная и приличная какъ всегда, скромно опустивъ глаза и слегка закусивъ нижнюю губу. Хоть бы посмотрла на меня! думаю я, и мн кажется, что мн непремнно въ эту минуту надо быть печальнымъ, а между тмъ, какъ нарочно, на душ у меня не печаль, а напротивъ, такъ легко, такъ весело! Лева, съ своей стороны, къ неописанному удовольствію великаго пріятеля своего, омы Богдановича, дурачится въ волю, безъ помхи. Керети не занимается имъ. Онъ присосдился къ чопорной и кругленькой миссъ Пинкъ и, по обыкновенію своему, начинаетъ дразнить ее. Англичанка краснетъ и сердится, и нашъ наставникъ, достигнувъ своей цли, самодовольно улыбается и продолжаетъ уже тише свой, испещренный романтическими фразами и каламбурами, французскій разговоръ, котораго на половину не понимаетъ миссъ Пинкъ.

A между тмъ ома Богдановичъ, поднявшись на цыпочки и ухвативши за воротъ дворецкаго своего, Богуна, шепчетъ ему что-то на ухо. Богунъ, рослый и усатый казакъ, въ широчайшихъ шароварахъ и зеленомъ жупан, шитомъ желтыми шерстяными шнурами, выслушиваетъ, низко нагнувши голову и добродушно моргая глазами, это таинственное приказаніе и затмъ скрывается. ома Богдановичъ, потирая руки, ходитъ за нашими стульями, поддразниваетъ Леву, щекочетъ по затылку то дочь, то меня, всхъ потчуетъ и суетится и хохочетъ пуще всхъ.

Время идетъ. Въ померкшей вышин уже зажглись и мигаютъ звзды. Изъ-за тополей выплыла луна и потекла по чистому небу. Блдно-золотистый свтъ ея мягко играетъ на волосахъ Галечки, озаряетъ ея тонкій, нжный профиль, и, глядя на нее, мн вспоминается сказка,— дядька мой Максимычъ на нихъ большой мастеръ,— о распрекрасной царевн, что въ высокомъ терему сидитъ, пригорюнившись, у окна косящата, съ огненною звздой среди самаго лба.

Вдругъ, среди общей тишины, раздаются звуки. Поютъ, поютъ дивную украинскую псню. Свжій дтскій голосъ, свтлый и звенящій какъ стекло, зачинаетъ:

Сыдыть голубь на берези, голубка на вышни,

Скажи мини, сердце мое, що маешь на мысли!

Якъ не хочишь, мій мыленькій, дружиною бути,

То дай мини таке зилья, щобъ тебе забуты!

A за нимъ густые и мягкіе, какъ бархатъ, голоса принимаютъ тихимъ хоромъ:

Буду пыты черезъ сылу и крапли не впущу,

Тоди тебе я забуду, якъ очы заплющу.

Это пвчіе омы Богдановича, собранные Богудомъ въ большой алле. Объ этомъ-то такъ таинственно шепталъ да ухо своему дворецкому, вися на его ворот, ома Богдановичъ.

— Согласно спиваютъ, бисовы дти! говоритъ онъ по-малороссійски, отъ избытка чувствъ, вся круглая фигурка его сіяетъ торжествомъ.— A что, Гануся, каковъ голосъ у Онисыма сынка? спрашиваетъ онъ, подходя въ жен,— сегодня въ первый разъ поетъ!

Но Анна Васильевна не отвчаетъ. Она только годовой качнула и вся ушла въ свое кресло. ома Богдановичъ очень доволенъ впечатлніемъ, произведеннымъ на жену пвчими, онъ проводитъ рукой по ея волосамъ. Анна Васильевна не измнила положенія, только рука ея тихо ловитъ руку мужа и подноситъ ее къ губамъ.

A хоръ поетъ между тмъ:

Любилыся, кохалыся, якъ голубкы въ пари,

A топера розыйшлыся якъ чорніи хмары.

И льется псня за псней въ невозмутимой ясности лтняго вечера. A деревья чуть-чуть трепещутъ: зашепчутъ верхушки тополей подъ набгающимъ втеркомъ и опять смолкнутъ… Боже мой! гд оно, гд это счастливое время?…

— Господа, пора домой! говоритъ Керети, показавшись на порог бесдки.

— Погодите, погодите! восклицаетъ торопливо ома Богдановичъ, — сейчасъ Чайку споютъ, безъ Чайки я васъ не пущу.

Но наставникъ нашъ неумолимъ, и, не дождавшись Чайки, мы идемъ, сопровождаемые всмъ семействомъ Галагаевъ, ко двору, гд ждетъ присланная за нами бричка. Прощаемся.

— Скажите маменьк, чтобы въ воскресенье непремнно привозила васъ, говоритъ Анна Васильевна, осняя насъ крестомъ на благополучный путь.

— Настя приказала поцловать тебя, Галечка! восклицаетъ вдругъ Лева. Ему только теперь вспомнилось порученіе сестры.

— Такъ на же и ей отвези, отвчаетъ Галечка и цлуетъ его въ лобъ. — Прощайте, Боренька, обращается она затмъ ко мн и низко присдаетъ. ‘Какая она лукавая’, думаю я,— ‘счастливецъ Лева!’

A счастливецъ Лева и не догадывается о своемъ счастіи, онъ заснулъ какъ убитый, едва прикоснулась голова его къ подушк брички. Правда ему всего двнадцатый годъ, а мн уже минуло пятнадцать!

Тронулись. Бодрою рысью бгутъ наши кони по гладкой дорог, вьющейся лентой среди безконечныхъ полей. Свжій втерокъ ветъ въ лицо. Тихо зблется, куда не взглянешь, уже высокій, тяжелющій колосъ. Темное облако набжало на мсяцъ. Впереди загорлся огонекъ: это чумаки заночевали въ степу и варятъ ужинъ. Мы быстро прозжаемъ мимо ихъ: я едва успваю замтить два загорлыя лица въ бараньихъ шапкахъ, надвинутыхъ на самыя брови, съ люльками въ зубахъ, костлявую руку, протянутую къ котелку, широкую голову вола и колесо телги, ярко освщенныя пламенемъ. А тамъ потянулися опять несчетныя волны колосьевъ и будто совершаютъ какое-то чудное таинство: такъ молчаливо и важно изгибаются они надъ землею. Подымешь голову,— а тамъ еще многочисленне и таинственне, и несчетне колосьевъ, все новыя и новыя звзды будто льются изъ темной глубины неба. ‘Максимычъ’, думаю я, ‘до сихъ поръ увренъ, что звзды — это все праведныя души, смотрящія на землю. A неужели на родин Керети лучше, чмъ у насъ?’ спрашиваю себя, глядя на моего гувернера, уснувшаго рядомъ съ Левой,— ‘онъ съ такимъ восторгомъ говоритъ о ней? Нтъ, не можетъ быть, не поврю, чтобъ было гд-нибудь лучше, чмъ у насъ! Вотъ какъ поютъ Богдановскіе пвчіе:

Да не будетъ крашче нашей Украини!

‘Да не будетъ крашче’… повторяю я, обнимая за шею друга моего, Сильву, лежащую подл меня на передней скамейк брички (она догнала насъ уже въ Богдановскомъ), и укладываясь головой на ея спин. A кони мчатся все такъ же быстро, такъ же звучно грохочутъ колеса… Но нтъ, это уже не грохотъ колесъ, это иные звуки: мн чудится, точно все поетъ кругомъ меня,— и безграничное поле, колыхаясь подъ втромъ, и старый лсъ нашъ съ его темными дубами, и ручей, прыгающій по камнямъ оврага, и вс они хоромъ поютъ:

Да не будетъ крашче нашей Украини!

‘Сидыть голубь на берези, голубка на вышни’, начинаетъ вдругъ нжный двичій голосъ. Это голосъ Галечки! Да, точно, это она, въ внк изъ колосьевъ, а среди ихъ невыносимымъ блескомъ горитъ самая яркая звзда неба…

— Какъ вы запоздали! слышу я сквозь сонъ. Открываю глаза и снова быстро зажмуриваю ихъ. Изъ окна бьетъ прямо въ бричку ослпившая меня полоса свта,— вотъ она, Галечкина звзда. Мы дома, сама матушка стоитъ на крыльц.

— Я давно васъ жду, говоритъ она, цлуя насъ,— мн уже Богъ знаетъ что вздумалось. Керети отвчаетъ, что она совершенно напрасно тревожила себя: она-молъ врно позабыла, что онъ былъ съ нами. Соннаго Леву уносятъ на рукахъ въ дтскую. Я сакъ едва держусь на ногахъ, едва въ силахъ пожелать доброй ночи матушк и тетушк Фелисат Борисовн, батюшкиной сестр, которая, въ огромномъ тюлевомъ чепц набоку, сидитъ въ гостиной, за вчнымъ гранпасьянсомъ. Она, по милому обыкновенію своему, посылаетъ мн на сонъ грядущій какое-то вислое замчаніе, но на этотъ разъ я не въ состояніи отвчать ей. Въ дверяхъ показался Максимычъ, съ шандаломъ въ рук. Какъ сквозь туманъ, вижу я предъ собой зеленыя, мстами облупившіяся стны моей низенькой спальни, съ праддовскимъ портретомъ надъ шкафомъ и постоянно отвореннымъ окномъ, въ которое дерзко врывается втвь растущей подъ нимъ липы. Липа цвтетъ. Вся комната полна ея благоуханіемъ. Какъ вкусно глядитъ, изъ-подъ благо какъ снгъ канифаснаго одяла, подушка, взбитая заботливою рукой Максимыча! Какъ скоро и сладко засыпаю я, какіе золотые сны снятся мн опять!…

Блаженные дни, свтлыя зори жизни, спасибо вамъ!

II.

Въ день рожденія Анны Васильевны, 18-го мая, которое приходилось въ этомъ году на воскресенье, положено било у насъ хать въ Богдановское всмъ кагаломъ, какъ выражался батюшка своимъ насмшливымъ, нсколько презрительнымъ языкомъ. Но самъ онъ наканун ухалъ подъ какимъ-то предлогомъ въ городъ. Скажу здсь мимоходомъ, что онъ не любилъ деревенской жизни, смялся надъ провинціальнымъ бытомъ и вчно скучалъ по столицамъ, въ которыхъ прожилъ лучшіе свои годы и откуда заставили его ухать разстроенныя его дла. Въ Тихихъ-Водахъ (такъ называлась наша деревня,) онъ проводилъ все утро въ своемъ кабинет, за чтеніемъ иностранныхъ журналовъ, которые выписывалъ во множеств, а по вечерамъ ходилъ по зал, заложивши руки за спину, не говоря ни съ кмъ по цлымъ часамъ. Не разъ замчалъ я слезы въ главахъ матушки, когда высокій, красивый и вчно разодтый, какъ на званый вечеръ, отецъ мой начиналъ свою молчаливую прогулку, съ выраженіемъ неодолимой тоски на лиц. Сосдей онъ не посщалъ вовсе, да и они къ намъ мало зжали. Быть-можетъ, ихъ озадачивало до чрезмрности учтивое обращеніе съ ними батюшки, или догадывались они, что подъ его холодною и разсянною наружностью скрывался необыкновенный даръ подмчать въ каждомъ человк его слабую или смшную сторону и что никто лучше его не умлъ иной разъ выставлять ихъ въ каррикатур, часто однимъ словомъ, движеніемъ, подмигиваніемъ глаза. Надъ омой Богдановичемъ въ особенности, съ его пвчими и пирами, отецъ мой трунилъ постоянно и безпощадно, къ большой досад матушки, очень любившей все семейство Галагаевъ.

Тетушка Фелисата Борисовна также не похала съ нами. Ночью разразилась довольно сильная гроза, и отъ испуга у нея схватило подъ ложечкой. Всю ночь шныряли по дому ея горничныя, со снадобьями, припарками и кувшинами съ кипяткомъ. Матушка провозилась съ нею до самаго утра, но, какъ ни убждала ее, тетушка ршительно объявила, что ‘ни за какія коврижки’ не тронется изъ Тихихъ-Водъ.

Мы отправились съ maman и сестрой. Керети ухалъ еще наканун — давать французскій урокъ Галечк. Какъ ни спшили, но обдня началась уже давно, когда мы пріхали въ Богдановское. За церковною оградой стояло множество экипажей всхъ родовъ и видовъ — отъ высокой, разукрашенной гербами, кареты, шестеркой, принадлежавшей генералу Рындину, командовавшему въ нашихъ странахъ кавалерійскою дивизіей, и до скромной чертопхайки узднаго засдателя. На паперти, подъ ракитами, окружавшими церковь, толпился народъ. Весело мелькали, при ослпительномъ свт солнца, блыя свитки крестьянъ, въ перемежку съ красными куртками гусаровъ, стоявшихъ на квартирахъ въ Богдановскомъ, червоныя ленты, барвиночки да маки на черныхъ волосахъ дивчатъ. Кое-какъ, боковыми дверями, протснились мы въ церковь. Она была полна молельщиковъ, какъ въ самые большіе праздники, все сосдство сочло долгомъ пріхать поздравить Анну Васильевну. На почетномъ мст у праваго клироса, выставляя впередъ широкую и выпуклую грудь, всю залитую орденами, стоялъ генералъ Рындинъ, плечистый и здоровый старикъ, съ густыми бровями и усами, рзво отдлявшимися своимъ чернымъ цвтомъ отъ совершенно сдой головы, и подл него, въ синемъ фрак и нанковыхъ панталонахъ, ома Богдановичъ, весь млющій отъ ожиданія. Хоръ готовился къ концерту. Тихо колебалась за золотою ршеткой царскихъ дверей только что задернутая алая завса. Голубоватою струйкою тянулся дымъ ладана въ растворенному окну, по косому и трепетному столбу свта. Подъ высокимъ куполомъ перелетали ласточки. Пвчіе, въ новыхъ синихъ кафтанахъ съ золотымъ позументомъ, тснились вокругъ регента, Богуна, точно тонкія лозы вокругъ столтняго дуба. ома Богдановичъ не отрывалъ отъ нихъ глазъ, крупныя капли пота текли по его лоснящимся щекамъ, онъ затаилъ дыханіе, онъ приросъ на мст. Но вотъ Богунъ опустилъ руку,— раздались таинственныя слова молитвы, и каждая черта добраго помщика засіяла восторгомъ, онъ поднялъ голову, сложилъ свои коротенькія ручки на кругленькомъ живот,— видно было, что онъ тихо подпвалъ за хоромъ: Хвалите Бога во святыхъ его! ‘Вотъ бы теперь взглянулъ на него батюшка’, подумалъ я, ‘сказалъ-ли бы онъ опять, что она Богдановичъ такъ же смыслитъ въ пніи, какъ поросенокъ въ апельсинахъ.’ Въ эту минуту, кажется, нтъ на свт человка счастливе его! Да и точно: серебряный голосъ Онисима сынка забиралъ за самую душу. Анна Васильевна, которую я только теперь отыскалъ глазами на ея обычномъ мст, къ самомъ темномъ углу церкви, утирала глаза платкомъ. Барыни громко вздыхали. Самъ генералъ Рындинъ казался, тронутымъ и оснялъ себя крестомъ такъ старательно, будто намревался припечатать пальцы свои къ тлу. Пока матушка съ Левой и Настей тихонько пробирались въ сторону Анны Васильевны, я остановился у дверей, но, окинувъ глазами молельщиковъ, признаюсь, въ стыду моему, мн стало уже не до молитвы. Отовсюду кивали мн пріятельскія головы, подмигивали улыбающіеся глаза, да украдкой подымались и слагались руки въ какіе-то таинственные и разнообразные знаки, смыслъ которыхъ впрочемъ былъ у всхъ одинъ и тотъ же: а дай вотъ только обдн отойти, нагуляемся въ волю! Вс они были тутъ, товарищи наша и сверстники, обычные постители гостепріимнаго и веселаго Богдановскаго. И Саша Рындинъ, нашъ главный предводитель, смотрвшій смло своими свтлыми глазами, ловко стянутый въ пажескій мундиръ,— диковинку въ нашихъ странахъ. И Петя Золоторенко, по прозванью бутузъ, выучившій насъ стрлять картофелемъ изъ камышевыхъ трубочекъ. И Николай Жабинъ, котораго мы называли ‘донскою жабой’, потому что онъ очень любилъ читать изъ Озерова трагедіи:

Россійскіе князья, бояре, воеводы,

Пришедшіе чрезъ Донъ отыскивать свободы…

причемъ немилосердно трещалъ буквой р, а слово ‘Донъ’ произносилъ какъ бы изъ пустой бочки. И маленькій Опицкій промелькнулъ въ толп, лихой, бдовый мальчикъ, который, бывало, взлзетъ на самую высокую верхушку тополя, обойметъ его ногами, а руки и туловище откинетъ назадъ и кричитъ оттуда пугачомъ. Но кто же это между ними совершенно незнакомый мн мальчикъ? Я его никогда до этихъ поръ же видалъ въ Богдановскомъ, да и никто изъ нашихъ, повидимому, не зналъ, кто онъ, потому что вс они, очевидно, глядли на него съ тмъ же любопытствомъ, какъ и я самъ. Онъ былъ высокъ и тонокъ и на видъ однихъ лтъ со мною, но большіе темно-синіе глаза его поразили меня своимъ выраженіемъ, глубокимъ и не дтскимъ. Веснушки слегка покрывали его блдныя щеки. Длинные, пепельнаго цвта волосы вились большими кудрями, въ безпорядк, очень красивомъ на взглядъ. Во всей его наружности вообще было что-то свободное и изящное, чего я не умлъ объяснить себ тогда, но что рзко отличало его отъ всхъ насъ. Онъ понравился мн съ перваго раза. ‘Однако кто же это можетъ-быть?’ спрашивалъ я себя, между тмъ какъ глаза незнакомаго мальчика, вызванные вроятно моимъ упорнымъ взглядомъ, поднялись на меня съ какою-то застнчивою гордостью, какъ бы говоря: ‘я не привыкъ, чтобы на меня такъ смотрли!’ Я тотчасъ же отвернулся, чувствуя, что вы за что не хотлъ бы показаться ему дерзкимъ. Когда я ршился, черезъ нсколько времени, снова взглянуть на него, онъ уже отошелъ въ сторону, а на его мст стояла высокая молодая дама, также совершенно мн незнакомая,— и отъ вся я уже былъ не въ силахъ оторвать глазъ. Дама была необыкновенно красива. Я по крайней мр до тхъ поръ не встрчалъ такого лица, не подозрвалъ подобной красоты. Еще наканун мн казалось, что краше Галечки Галагай нельзя себ ничего представить, еще наканун, заучивая въ саду французскій урокъ, я занимался, въ честь ея, сочиненіемъ русскаго стихотворенія, въ которомъ, между прочимъ, была слдующая, помню, прелестная строфа:

Плняешь ты воображенье

И милой скромностью движенья,

И блескомъ темненькихъ очей,

Вселяющихъ къ теб почтенье

И привлекающихъ людей…

и остальное въ томъ же род…

И Боже мой! какъ предъ этою новою, сіяющею красотой показалась мн жалка и ничтожна Галечка! Она стояла тутъ же, подл матери,— въ своемъ коротенькомъ плать, съ своимъ длиннымъ, смуглымъ личикомъ. Какъ худа и нескладна показалась она мн! ‘У нея руки точно веретена!’ сказалъ я себ, презрительно и мелькомъ взглянувъ на нее. И, безсовстно забывая предметъ моего недавняго обожанія, я принялся снова жадно вглядываться въ незнакомую красавицу. ‘Не сестра-ли она тому мальчику, что стоялъ тамъ передъ ней’,думалъ я, ‘она на него похожа.’ Такіе же, какъ и у него, густые и блокурые волосы выбивались такъ же небрежно изъ-подъ ея голубой, очень открытой шляпки. Очеркъ и цвтъ ея глазъ напоминали его глаза. Но выраженіе этихъ глазъ, надъ которыми близко сходились дв тонкія дуги бровей, гораздо темне волосъ, но ея почти прозрачныя, подвижныя ноздри,— какъ вишни алыя, и полныя губы, изъ-подъ которыхъ,блй березовой коры, сверкали маленькіе и ровные зубы,— все это не походило на строгое и задумчивое выраженіе лица ея молодаго брата, все это какъ будто манило въ себ и дразнило въ то же время и дышало неотразимымъ и невдомымъ мн до этого очарованіемъ. Она стояла, опершись спиной о стну, съ легкимъ наклономъ всего тла впередъ. Круглое очертаніе ея плечъ обрисовывалось изъ-подъ блой шали, въ которую она куталась какъ бы отъ холода. ‘Еслибъ я стоялъ подл нея,’ подумалъ я, ‘я бы досмотрлъ ей прямо въ глаза и сказалъ бы ей: ‘Mon Dieu, madame, comme vous tes jolie!’ И отъ этой мысли я вдругъ, не знаю почему, застыдился, покраснлъ и опустилъ глаза. Но что это значитъ? Красавица глядитъ въ мою сторону, головка ея слегка наклонилась,— она кланяется, она мн кланяется? Сердце у меня забилось. Я отвчалъ ей глубокимъ поклономъ, чуть-ли даже ногой не шаркнулъ. На этотъ разъ дама взглянула на меня съ видимымъ неудоумніемъ, кивнула мн головой и какъ-то странно улыбнулась. Вся кровь прилила мн въ голову: я чувствовалъ, что красню по самые глаза, красню до слезъ. Я быстро отвернулся. Подл меня стоялъ. вроятно только-что вошедшій въ церковь, молодой и статный гусарскій офицеръ въ мундир, шитомъ серебряными колечками по воротнику, съ большимъ хохломъ, взбитымъ на правый бокъ, и тщательно закрученными усами. Онъ смотрлъ въ сторону блокурой дамы и улыбался, какъ бы отвчая ея улыбк. Я понялъ,— они были знакомы, она ему кланялась, они улыбались сообща моему глупому поклону! Невыразимая досада овладла мною, и, сверкая глазами, я взглянулъ прямо въ лица офицеру. Офицеръ посмотрлъ на меня вскользь и, прислонясь плечомъ къ косяку двери, подл которой стоялъ, повернулся лицомъ къ иконостасу. Онъ, видимо, даже и не замтилъ моего вызывающаго взгляда. Вся моя смлость разлетлась въ прахъ въ одно мгновеніе. ‘Я для него мальчишка, козявка. которую онъ даже не замчаетъ!’ — подумалъ я, и въ первый разъ въ жизни обидное чувство униженія и собственной немощи болзненно заныло во мн. Я упалъ духомъ сразу. Съ какимъ кислымъ и унылымъ выраженіемъ глядлъ я теперь на моего врага (такъ усплъ я уже окрестить офицера), и на прекрасную даму! Она не смотрла боле въ нашу сторону, но что-то говорило мн, что она не теряетъ изъ виду моего сосда. Съ своей стороны, гусаръ, казалось, благоговйно слдилъ за службой, хотя и не крестился, что меня нсколько удивляло, но я видлъ, что ни малйшее движеніе красавицы не ускользало отъ него. Его глаза то-и-дло сверкали какимъ-то боковымъ лучомъ по ея направленію. Я не могъ не сознаться, что глядлъ онъ молодцомъ въ своемъ щегольскомъ мундир, что онъ былъ и красивъ, и строенъ, и держалъ себя безукоризненно. Но въ его рзкихъ и правильныхъ чертахъ, въ проницающемъ взгляд его темныхъ глазъ,— онъ къ тому же имлъ способность закидывать ихъ какъ-то назадъ, будто хотлъ видть, что у него длается за спиной,— во всхъ его движеніяхъ было что-то дерзкое и вмст съ тмъ обдуманное и холодное, что-то особенно противное моей природ. Никогда, я чувствовалъ, не могъ бы я полюбить, даже переносить равнодушно этого человка. Но я сознавалъ также, что не одною своею наружностью вселялъ онъ во мн отвращеніе, сюда примшивалось еще какое-то новое, неиспытанное мною чувство, отъ котораго мн было и больно, и стыдно заодно,— чувство, въ которомъ я боялся отдать себ отчетъ, что-то задирающее и оскорбительное. Я чувствовалъ, что я завидую, да, завидую всему тому, что мн такъ не нравилось въ гусар, но что, видно, давало ему право на взглядъ, на улыбку блокурой красавицы, тогда какъ я, жалкій, ничтожный мальчикъ, могу только смшить ее своими неумстными, глупыми поклонами… ‘И, Господи,— гд это я гршу!’ — вспомнилъ я съ испугомъ, не смя поднять глазъ: темные лики святыхъ грозно глядли на меня, казалось, изъ-за волнистаго дыма кадилъ…

Обдня кончалась, священникъ выходилъ съ крестомъ изъ царскихъ дверей. Толпа двинулась впередъ, но я не ршился идти за всми и выскользнулъ изъ церкви за спиной гусара. Я чуть не плакалъ.

III.

На чистомъ воздух мн стало легче. Свжо повяло мн втромъ въ горящее лицо. Солнце такъ кротко сіяло, такъ спокойно глядли вокругъ меня простыя, добрыя лица. Какимъ-то умирающимъ гуломъ гудли колокола въ вышин. Я вздохнулъ всею грудью, какъ бы просыпаясь отъ тяжелаго сна.

— Борисъ, ты, кажется, забылъ въ кресту подойти? И матушка, вышедшая за мною изъ церкви, взяла меня за руку, пристально глядя на меня. — Зачмъ ты ушелъ? Что съ тобой?

Я не знаю, что отвчалъ бы ей. Мн было не въ привычку таиться отъ матушки, я ее любилъ страстно. На мое счастіе, насъ уже окружала толпа, выходившая изъ церкви. Генералъ Рындинъ, впереди всхъ, велъ подъ руку Анну Васильевну. Она едва успвала откланиваться, благодарить, касаться губами ко лбу гостей, наперерывъ бросавшихся ‘къ ручк’. Громкія поздравленія оглашали воздухъ. За гостями все село кинулось въ ней. Ее чуть съ ногъ не сбили. Напрасно взывалъ густымъ басомъ генералъ: ‘осторожно, говорятъ вамъ, черти, осторожно!’ Напрасно, тончайшимъ фальцетомъ, пищала о томъ же толстая попадья, держа въ обихъ рукахъ подносъ съ огромнымъ кренделемъ, утыканнымъ подгорвшимъ изюмомъ, крестьяне ловили и цловали края платья Анны Васильевны: ‘мати наша, голубонька била’, восклицали старухи, продираясь въ ней, дивчата и маленькія дти протягивали ей внки изъ полевыхъ цвтовъ, кузовочки съ ягодами и грибами. Бдная Анна Васильевна, по обыкновенію, вся горла отъ замшательства. ома Богдановичъ — тотъ просто плавалъ въ умиленіи сердечномъ и побжалъ обратно въ церковь благодарить своихъ пвчихъ.

Наконецъ толпа стала рдть, и мы могли добраться до Анны Васильевны. Она обнялась съ матушкой и поцловала меня.

— Теб будетъ новый товарищъ, Боря, сказала она,— ты его наврно полюбишь… Сынокъ бднаго Герасима Иваныча, домолвила она, обращаясь въ матушк:— они вчера изъ К. пріхали въ моему рожденію, спасибо Любочк, не позабыла. Да гд же она? спросила Анна Васильевна, озираясь кругомъ.

— Вы о ней не безпокойтесь, отвчалъ на это генералъ Рындинъ, смясь всею грудью,— хорошенькая женщина, что казенное добро, въ вод не тонетъ, въ огн не горитъ. При ней, кажется, на караул мой ординарецъ. Онъ вамъ знакомъ, Софья Михайловна? спросилъ онъ матушку, подымая въ верху усы широкою и красною рукой, по которой бжали толстыя, синія жилы, точно рукава Волги на большой карт Россіи.

— Кто это?

— Баронъ фонъ-Фельзенъ, штабъ-ротмистръ *** гусарскаго полка, въ настоящую эпоху состоитъ у меня за адъютанта, прекрасное пріобртеніе для общества (генералъ отчеканивалъ каждую свою фразу). Изъ гвардіи разжалованъ былъ, имлъ тамъ исторію, въ чести его впрочемъ относится: секундантомъ былъ въ поединк. Въ настоящую эпоху (генералъ очень любилъ это слово,) тамъ этого не любятъ, строгости пошли: кого въ солдаты, кого въ армію переводятъ. Послдній духъ хотятъ убить въ войск! докончилъ онъ, высоко поднявъ плечами.— А, да вотъ они! Прекрасная сестрица, здравія желаю!

Эти слова обращены были въ красивой дам, медленно приближавшейся въ намъ. Она шла въ сопровожденіи гусара, держа въ рук маленькій зонтикъ, который служилъ ей боле игрушкой, чмъ защитой отъ солнца. Она щурилась, опускала глаза. Офицеръ что-то весело ей разсказывалъ. Они оба смялись.

— Здравствуйте, сказала она, подходя и протягивая генералу свою длинную блую руку.— Я дождалась въ церкви, покуда вс выйдутъ. Я боюсь толпы! промолвила она съ недовольнымъ, почти презрительнымъ видомъ.

— Пора бы хать, заговорила вдругъ торопливо Анна Васильевна, озираясь съ безпокойствомъ. (Я понялъ, она боялась, чтобы кто-нибудь изъ стоявшихъ вокругъ насъ гостей не обидлся словами красавицы).— Я еще твоего мужа не видала сегодня, Любочка, промолвила она.

— Онъ спитъ, отвчала та.

— Какъ теперь его здоровье? спросила матушка.

— Все то же: ничего не понимаетъ, не говоритъ, а впрочемъ здоровъ…

И она какъ-то нетерпливо пожала плечомъ. ‘Ее зовутъ Любовь!’ промелькнуло почему-то у меня въ голов.

— Ты, надюсь, Софью Михайловну помнишь? спросила Анна Васильевна,— васъ знакомить не нужно?

— Я васъ сейчасъ узнала, сказала красавица матушк, пожимая ей руку: — а какъ мы съ вами давно не видались, вспомнить страшно! Я тогда только что вышла замужъ, была почти дитя…

— Я, кажется, вашего сына видла въ церкви? спросила матушка, красивый мальчикъ, на васъ похожъ.

— Mais oui, отвчала Любовь Петровна съ улыбкой,— un grand garon, просто стыдно…

— Это ея сынъ? не братъ! чуть не громко вскрикнулъ я, глядя съ великимъ изумленіемъ на ея молодое, капризное, какъ у двочки, лицо, не вря своимъ глазамъ и чувствуя между тмъ, что снова красню.

— И собой молодецъ! примолвилъ генералъ, смясь густымъ басомъ и дребезжащимъ смхомъ.— Жаль, физикой жидокъ, а то хоть бы сейчасъ въ кавалергарды.

Любовь Петровна прищурилась. взглянула на генерала и пожала плечами съ невыразимымъ оттнкомъ насмшки.

— Да гд же онъ? гд Вася? спросилъ генералъ, поворачиваясь всмъ тломъ и потянувъ головой изъ-за высокаго воротника своего мундира.

— Мы здсь, папа, отвчалъ ему изъ толпы голосъ Саши:— что теб нужно?

Онъ подошелъ къ отцу, держа за руку кудряваго, голубоокаго мальчика,— ея сына.

— А! сказалъ генералъ, окидывая обоихъ ихъ быстрымъ взглядомъ, но въ которомъ легко было прочесть, что онъ въ эту минуту сравнивалъ ихъ и что сравненіе оказалось все въ пользу краснощекаго, здороваго Саши. Оба налицо! Въ порядк!

И онъ снова задребезжалъ своимъ густымъ смхомъ.

— У васъ большія дти? говорила между тмъ матушк Любовь Петровна. .

— Вотъ мой старшій сынъ.

Матушка обернулась ко мн.

— Ah! c’est Monsiur? промолвила она и засмялась,— мы знакомы… Онъ у васъ премилый и преучтивый, добавила она, взглянувъ на меня.

Эти слова, этотъ насмшливый взглядъ прямо относились къ моему несчастному поклону… Я бы, кажется, въ эту минуту съ радостію провалился сквозь землю,— и съ нею вмст! Никого въ мір не ненавидлъ я такъ, какъ ее въ эту минуту.

— Вотъ моя карета, возгласилъ генералъ. — Не угодно ли, сударыни? Она четверомстная. Сестрица, Софья Михайловна. Анна Васильевна, прошу. Да гд же ваши барышни? я ихъ не вижу.

— Он похали вс въ линейк, съ англичанкой, закричалъ въ отвтъ бжавшій изъ-за ограды и запыхавшійся ома Богдановичъ, — я ихъ вывелъ другими дверями. Позжай, Ганна, принимать дорогихъ гостей: и васъ прошу, говорилъ онъ суетливо дамамъ, едва переводя духъ и усаживая ихъ въ карету,— а мы съ его превосходительствомъ въ коляск, а дти…

— Мы пшкомъ пойдемъ, возразилъ Саша,— вс вмст пойдемъ.

Вокругъ него собрались уже вс наши товарищи. Все это кричало, прыгало, обнималось, хохотало.

— Орда! забасилъ весело генералъ и отправился съ омой Богдановичемъ въ коляск.

Толпа гостей потянулась за ними. Одинъ гусарскій офицеръ, мой врагъ, не пошелъ за прочими.

— Здравствуйте, мой юный другъ, сказалъ онъ, протягивая руку кудрявому мальчику, котораго звали Васей: — какъ вы себя чувствуете посл дороги?

— Здравствуйте, отвчалъ ему холодно Вася, не глядя на него и не подавая ему руки, такъ что тотъ долженъ былъ,въ немалому моему удовольствію, довольно неловко опустить свою руку.

Саша Рындинъ нахмурился и съ неудовольствіемъ посмотрлъ на Васю.

— Вы пойдете съ нами, Эдуардъ Карлычъ, сказалъ онъ живо офицеру, который крутилъ усы и улыбался какою-то недоброю усмшкой. — Насъ много, мы пойдемъ справа по шести, а вы будете нашимъ эскадроннымъ командиромъ. Хотите?

— Гд мн, старику, съ вами справиться! отвчалъ гусаръ, сверкнувъ блыми зубами, которые показались мн остры, какъ у щуки. — Благодарю за честь. У меня есть здсь какая-то таратайка.

Онъ приложилъ руку въ шляп, надъ которою разввался щегольски по втру длинный блый султанъ, и пошелъ за ограду, гремя своею круглою и сверкающей саблей.

— Зачмъ ты ему руки не подалъ? спросилъ Саша, только-что офицеръ отошелъ отъ насъ.

— Я его не люблю, отвчалъ Вася, подымая свои большіе глаза на Рындина.

— Вотъ на! Это почему?

— Не люблю, повторилъ мальчикъ. И глаза его потускнли.

Меня такъ и подмывало кинуться ему на шею.

— Почему? я тебя спрашиваю! настаивалъ Саша.

— Каждый воленъ любить, кого хочетъ, сказалъ глубокомысленно Петя Золоторенко, извстный между нами своимъ безпристрастіемъ.

— У него недоброе лицо, у твоего гусара, добавилъ я.

— Все глупости! закричалъ Саша, топая ногой. — Онъ молодецъ собой и отличный офицеръ, на Кавказ отличался, а вы молокососы и ничего не понимаете, вотъ что!

— У! яки дурный генералъ! завизжалъ вдругъ пронзительнымъ голосомъ маленькій Опицкій и неожиданно съ налета вскочилъ ему прямо на плечи.

Саша весь побагровлъ, сдернулъ его съ себя одною рукой, а другою принялся бить его немилосерднымъ образомъ.

— Саша! вскрикнулъ задрожавъ Вася и кинулся къ нему.

Но Рындинъ ничего не слушалъ. Мы едва могли общими силами вырвать Опицкаго изъ его рукъ. Неисправимый шалунъ едва всталъ на ноги, весь помятый и исцарапанный, высунулъ языкъ и, потрясая худенькимъ кулачкомъ. закричалъ Саш:

— Погоди, москаль! дай мн вырости!

— Ребенка! безсильнаго! говорилъ Вася тихо. Саша качнулъ головой.

Ему стало совстно.

— Другой разъ не будешь! проговорилъ онъ еще дрожащимъ голосомъ, но уже безъ всякаго гнва.

— Сломить теб когда-нибудь голову! замтилъ Опицкому Жабинъ въ вид наставленія.

— Что жь! И сломаю, возразилъ онъ не задумавшись.

Онъ точно сломилъ ее нсколько лтъ спустя, подъ солдатскою фуражкой, въ глубокомъ ущельи Чечни…

Саша былъ еще весь взволнованъ и притомъ замтно не доволенъ собой. Онъ повернулся и молча пошелъ по направленію дома.

Вс двинулись за нимъ.

Опицкій уже скакалъ на одной ножк.

— Какой безстрашный, сказалъ мн Вася, глядя на него:— я такого еще не встрчалъ.

— И Саша безстрашный, замтилъ я. — Онъ ничего не боится, и добрый. только вспыльчивъ. A Опицкій извстный забіяка.

— Да, сказалъ Вася,— Сашу ужь такъ воспитывали. У него отецъ самъ такой… рубака, домолвилъ онъ.

— И у Опицкаго тоже, сказалъ я:— отецъ его Саррагоссу бралъ, знаете, въ Испаніи есть такой городъ?

— Знаю. Вася улыбнулся.— Какъ же это онъ ее бралъ?

Мн показалось, что Вася не вритъ мн.

— Спросите всхъ, вс знаютъ, я ужь конечно не буду лгать, уврялъ я его, нсколько обиженный,— онъ у Наполеона служилъ.

— Гд же онъ теперь?

— Онъ недалеко отсюда живетъ, у омы Богдановича арендуетъ имніе, Селище называется, отсюда версты четыре всего, и отъ насъ близко…

Черезъ четверть часа я усплъ передать ему біографіи и родословныя всей нашей веселой компаніи, начиная съ самого себя, описать наши създы въ Богдановскомъ по праздничнымъ днямъ, наши шумныя забавы…

До дому было съ версту. Разговаривая, мы стали мало-по-малу отставать отъ прочихъ.

— Здсь бываетъ такъ весело всегда, говорилъ я.— Вы въ первый разъ въ Богдановскомъ?

— Я былъ здсь ребенкомъ, но не помню… Да, сказалъ онъ съ разстановкой,— здсь хорошо, есть просторъ глазамъ! Какъ широко! Прелесть!

Онъ видимо думалъ совсмъ о другомъ, чмъ я. Онъ озирался кругомъ, на село, на лсъ, на поля, пропадавшія въ свтлой дали…

Онъ откинулъ голову назадъ, глаза его сіяли.

— За границей этого не увидишь… простора этого, договорилъ онъ, снимая съ головы фуражку и откидывая назадъ свои длинные волосы, которые втромъ все относило ему на глаза.

— A вы были за границей?

— Два года слишкомъ, отвчалъ онъ съ замтнымъ оттнкомъ грусти въ голос.

— Скажите, спросилъ я,— весело за границей жить?

— Не знаю… Мы здили для отца… Онъ боленъ третій годъ…

— Такъ давно! Что же съ нимъ такое?

Глаза Васи мгновенно потускнли, онъ отвернулся.

— Онъ безъ ногъ и безъ языка, въ паралич… проговорилъ онъ глухо, не смотря на меня.

— Параличъ! это ужасно! Не говорить! ничего не понимать! И я содрогнулся невольно.

— Не понимать! воскликнулъ быстро Вася, поворачиваясь ко мн:— кто это вамъ сказалъ?

— Ваша матушка, чуть не отвтилъ я, но остановился. Я смутно понялъ, что этого не слдуетъ говорить ему. — Я думалъ… параличъ… пробормоталъ я.

— Папа видитъ все, понимаетъ… онъ хочетъ говорить и не можетъ… Вотъ что ужасно!…

На блдной щек Васи засверкали слезы…

— Саша врно захочетъ въ войну играть. Вы будете? сказалъ я поспшно, не зная, какъ разсять его.

‘Зачмъ это я спросилъ его объ отц,’ укорялъ я себя. ‘Какой это день сегодня вышелъ для меня несчастный!’

— Не знаю, я никакихъ игръ не знаю, отвчалъ онъ улыбаясь и видимо черезъ силу.

Я взглянулъ на него съ удивленіемъ.

— Вдь я одинъ: у меня нтъ ни братьевъ, ни сестеръ, объяснилъ онъ съ тою же улыбкой и тою же звучащею въ голос грустью.

— A Саша вамъ не родня?

— Онъ мн двоюродный братъ…. но мы вдь съ нимъ врозь живемъ.

— Двоюродный братъ! повторилъ я.— Такъ вотъ почему генералъ называлъ вашу maman сестрицей?

— Да, она родная сестра покойниц Сашиной матери.

— Вы и Анн Васильевн родня тоже?

— Отецъ мой родной племянникъ омы Богдановича, сынъ его сестры, она была замужемъ за ддомъ моимъ, Лубянскимъ.

— Вы теперь изъ-за границы пріхали? спросилъ я опять Васю.

— Да, недавно. Мы пріхали теперь изъ К., вмст съ дядюшкой и Сашей.

— И этотъ офицеръ… баронъ… и онъ съ вами пріхалъ? старался проговорить я какъ можно равнодушне.

— Да, сказалъ Вася сквозь зубы.

— Онъ служитъ у вашего дядюшки?

— Да, кажется. Онъ халъ впередъ, заготовлялъ намъ лошадей.

— Раав это надобно? Это его должность?

— Не знаю, отвчалъ онъ отрывисто и пожалъ плечами. Можетъ быть онъ и изъ удовольствія…. не знаю.

— A онъ мн очень не нравится! сказалъ я по нкоторомъ молчаніи, между тмъ какъ на язык такъ и вертлось спросить его: отчего онъ не любитъ гусара?

Вася быстро обернулся на меня.

Я невольно опустилъ глаза.

Не знаю, что прочелъ онъ на моемъ лиц, но онъ не отвтилъ мн ни слова, и мы молча продолжали путь.

Подходя въ дому, мы услышали веселые крики и смхъ. Это былъ Саша, поднимавшійся на крыльцо съ толпой мальчиковъ. На его плечахъ сидлъ маленькій Опицкій и понукалъ его ногами, крича писклымъ голоскомъ: ‘ну, ну, живе, въ галопъ!’ Они дорогой помирились.

VI.

Какъ пчелы на пасек въ знойный день, жужжали гости въ высокой зал въ два свта, съ хорами, въ которой отбывались по большимъ днямъ пиры омы Богдановича. Въ столовой помщались дамы и двицы. Изъ-за растворенныхъ дверей ея можно было любоваться впрочемъ эполетами генерала Рындина, они сверкали какъ-то особенно торжественно среди женскихъ платьевъ. Генералъ одинъ удостоился этой чести. Вся остальная мужская компанія собрана была въ зал. Въ углу, у окна, ближайшаго ко входу, отдльной группой собрался цлый полкъ учителей, гувернеровъ и дядекъ, ‘нашихъ просвтителей’, какъ называлъ ихъ Саша Рындинъ, съ которымъ, сказать мимоходомъ, еще ни одинъ просвтитель не могъ ужиться доле недли. Между ними стоялъ и Керети. Увидвъ меня, онъ кивнулъ мн ласково головой, но не отдлился отъ группы собратій, изъ которой отъ времени до времени вырывались глухіе взрывы сдерживаемаго хохота. Это потшалъ публику нмецъ-музыкантъ, жившій у Галагаевъ, маленькій человчекъ на дряблыхъ ножкахъ, съ серебряными очами, вчно спадавшими съ его крошечнаго ястребинаго носа. Настоящая фамилія его была Богенфришъ, но вс, даже ома Богдановичъ, звали его почему-то Булкенфрессъ — прозвище, на которое онъ обыкновенно отвчалъ слдующимъ витцемъ: ‘да, я люблю булка, когда она свжая и румяная есть, какъ щеки у молодой прачка’. Булкенфрессъ говорилъ на всхъ языкахъ и на всхъ одинаково дурно, но имлъ даръ съ невозмутимйшимъ хладнокровіемъ отпускать такія штуки, отъ которыхъ эти господа чувствовали даже и на другой день колотья въ боку.

За ними вслдъ, скромно придерживая одной рукой у груди полу своей рясы, другою зачесывая за ухо волнистые съ просдью волосы и низко кланяясь еще изъ другой комнаты, вошелъ высокій и тучный священникъ.

— Ахъ, батюшка, васъ только и ждемъ, милости просимъ! воскликнулъ ома Богдановичъ съ другаго конца залы, завидя его и кидаясь подъ благословеніе.

— Благочестной супруг вашей, Анн Васильевн, желалъ бы принести душевное мое поздравленіе со днемъ… началъ было священникъ.

— Покорно благодаримъ, покорно благодаримъ, батюшка, она тамъ, перебилъ его торопливо ома Богдановичъ, указывая ему пальцемъ на столовую.— Да не прикажете ли тминной, батюшка?

Батюшка взглянулъ на дверь столовой, потомъ на столъ съ графинами и закуской, какъ бы соображаясь.

— Тминной я выпью, ома Богданычъ, ршилъ онъ смиреннымъ голосомъ и кланяясь въ поясъ.

И, выпивъ рюмку, направилъ стопы свои къ новорожденной.

ома Богдановичъ заковылялъ поспшно за нимъ.

Но изъ дверей буфета, отворившихся настежь, повалилъ въ то же время запахъ кушанья. Богунъ, все еще въ пвческомъ кафтан, выступалъ торжественно впередъ, ведя за собою рядъ людей, которые съ трудомъ несли на большихъ блюдахъ исполинскія кулебяки.

ома Богдановичъ быстро повернулся на ходу и остановилъ священника.

— Сндь сію благословите, батюшка, сказалъ онъ, живописно вскидывая об руки по направленію блюдъ.

Священникъ обернулся къ образу.

Все кинулось къ столамъ. Говоръ смолкъ. Съ какимъ-то неистовствомъ, громко жуя и чмокая губами и держа вилки свои у самыхъ зубцовъ, принялись гости омы Богдановича за уничтоженіе его кулебякъ.

Едва успли мы съ Васей проглотить кусокъ пирога, какъ уже Саша торопилъ насъ.

— Полно вамъ жадничать, еще обдъ впереди. Они тутъ цлый часъ чавкать будутъ, говорилъ онъ, указывая на гостей,— а у насъ время только пропадаетъ. Пойдемте въ садъ въ войну играть.

— Давай, давай! въ войну! отозвались веселые голоса товарищей, сбгавшихся со всхъ угловъ залы на призывные знаки, которые онъ длалъ имъ глазами и рукой.

— Такъ за мной, ребята, маршъ! Вася, Боря, Петя, впередъ!

Настоящею ордой, какъ говоритъ генералъ, со смхомъ и криками побжали мы въ двери, ведущія на террасу, а оттуда въ садъ.

Нсколько человкъ изъ группы ‘просвтителей’ кинулись съ мстъ своихъ за нами въ погоню.

— Куда, господа? погодите!… не шалите!… кричали они,выбжавъ на террасу.

Но ихъ никто не слушалъ.

Одинъ Керети поймалъ налету брата Леву.

— Monsieur Lon, сказалъ онъ ему, — vous savez nos conventions: si vous me revenez dchir ou sali, vous ne retournez plus Bogdanovek.

— Non, non, M-r Que! уврялъ Лева, вырываясь изъ его рукъ, и, минуя ступеньки террасы, вылетлъ въ садъ однимъ прыжкомъ.

— Въ крпость! въ крпость! раздавался впереди голосъ Саши.

Крпость, къ которой мы прибжали, была небольшая четвероугольная площадка, осненная деревьями, вокругъ которой ома Богдановичъ, по просьб Саши, веллъ вырыть. маленькій ровъ, насыпать валъ и утыкать его палисадомъ. Мы, даже не стсняясь, разобрали на это употребленіе сажени четыре плетня, окружавшаго садъ. Черезъ ровъ Саша перекинулъ подъемный мостъ и устроилъ у входа тяжелый шлагбаумъ, выкрашенный даже, по его указаніямъ, богдановскими малярами, тремя казенными цвтами. Подъ маленькою палаткой, сложенною изъ втвей, хранились наша доспхи, сабли и пики, небольшая мдная пушка и знамя, вырзанное изъ старой блой атласной юбки, пожертвованной Анной Васильевной, и на которой Петя Золоторенко удачно намалевалъ двуглаваго орла. Саша всмъ этимъ очень гордился и дорожилъ.

— Давайте прежде всего жребій видать: кому быть русскимъ, а кому туркой, распоряжался онъ. — Сколько насъ всхъ?

— Девятнадцать, я еще въ церкви сосчиталъ, отвчалъ Петя Золоторенко.

— A Людвига Антоныча считалъ?

Людвигъ Антоновичъ былъ студентъ к—го университета, жившій лтомъ на кондиціи у одного помщика. Онъ иногда принималъ участіе въ нашихъ играхъ и теперь очутился посреди насъ.

— Будете играть съ нами? спросилъ его Саша.

— Для чего нтъ? отвчалъ нараспвъ и съ сильнымъ удареніемъ на о и на первые слоги словъ, студентъ, потрясая огромными и курчавыми волосами, которые, словно черкесская шапка, мохнато вились вокругъ его головы.

— Молодецъ Людвигъ Антоновичъ! Вотъ и четное число. Ну, давайте теперь попарно на палку! чья рука выше возьметъ, тому быть русскимъ, а ниже,— ступай въ бусурманы!

Когда мы раздлились на партіи, причемъ было, разумется, не мало спора и крика, потому что большинству изъ насъ хотлось попасть въ русскіе, Саша скромно предложилъ было выбирать начальниковъ на голоса, но русская армія единодушно положила, что никто, какъ онъ, долженъ быть фельдмаршаломъ.

— Ну, а пашой кому быть? спросилъ онъ.

— Людвига Антоныча пашой, Людвига Антоныча! онъ всхъ насъ старше! закричали турки.

— Прекрасно! Согласны вы, Людвигъ Антонычъ!

— Для чего нтъ? отвчалъ тмъ же пвучимъ голосомъ студентъ.

— Отлично! такъ ступайте въ крпость!

— Нтъ, нтъ! раздавалось со стороны туровъ,— на палку, кому крпость защищать! A то туркой будь, да еще въ крпости сиди, нападать не смй! На жребій!

— Да вдь это противъ исторіи! возражалъ Саша,— Русскіе всегда нападали, а турки въ крпостяхъ сидли!

— Потому они дурни были! замтилъ Людвигъ Антонычъ.

— Все равно! На жребій, на палку! кричали голоса, даже и изъ среды русской арміи.

— A не такъ, не хочу турчиномъ быть! объявилъ Петя.

Рындинъ уступилъ.

— Давайте тянуть, Людвигъ Антонычъ, сказалъ онъ, подымая палку.

Студентъ взялъ полувершкомъ выше Сашиной руки.

— Въ крпость, Саша! въ крпость! закричали, торжествуя, турки.

— Пойду! сказалъ съ неудовольствіемъ Саша,— но ужь я вамъ покажу, какъ надо защищаться, азовское сиднье покажу я вамъ, вотъ что!

— Увидимъ, увидимъ!

Жабинъ, попавшій въ число чалмоносцевъ, неожиданно выступилъ впередъ и, предварительно ударивъ себя, что есть силы, кулакомъ въ грудь, завопилъ:

Мечь будетъ намъ судья, но твердо уповаю,

Что чудный крпостью и справедливый Богъ

Поможетъ намъ сотретъ гордыни вашей рогъ!

У него были готовы стихи изъ Озерова на вс случаи жизни.

Саша и не отвтилъ ему. Но студентъ, котораго, повидимому, сильно поразилъ завывающійся басъ ‘донской жабы’, подошелъ въ нему и сказалъ:

— Я учусь на медика и могу васъ заврить, что вы можете со временемъ умереть отъ какой другой болзни, только отъ чахотки никогда!

Общій хохотъ послдовалъ за этою выходкой. Опицкій съ радости даже ковырнулся въ трав.

— Ребята, мы только время теряемъ съ этимъ балагурствомъ, говорилъ между тмъ Саша.— Людвигъ Антоновичъ, знаете-ли вы ваше мсто? У колодца, въ самомъ углу сада, подл баштана,— и не смть идти на насъ раньше, чмъ займете свои мста! Тамъ и лагерь вамъ готовъ,— сторожка есть. Петя знаетъ.

— Знаю, знаю, отвтилъ Золоторенко,— не безпокойся! Когда турки удалились, взявъ сабли и обмотавъ себ, по приказанію студента, носовые платки жгутомъ вокругъ головы для изображенія чалмы, Саша, педантъ своего дла, осмотрлъ кругомъ крпость, поставилъ пушку противъ подъемнаго моста, назначилъ караулъ и, оставивъ на площадк свои главныя силы, отправился съ Васей, со мной и Левой отыскивать удобное мсто для форпостовъ. Мы ушли довольно далеко, Саша все оставался не доволенъ мстностью. Наконецъ онъ остановился на самомъ берегу озера.

— Здсь чудесно! воскликнулъ онъ,— здсь они насъ не обойдутъ. Становись, Лева, сюда въ кусты. Какъ только завидишь непріятеля, лети стремглавъ въ крпость доложить мн, откуда идетъ онъ и въ какихъ силахъ. A вы, Боря и Вася, сюда за дерево! — и онъ указалъ намъ на большую ветлу, на противоположной окраин аллеи. Въ случа нападенія бгите мимо бесдки на соединеніе со мною. Они пустятся вс за вами,— Людвигъ Антонычъ, я знаю, плохой стратегикъ, прибавилъ съ важностью Саша,— а я тутъ-то и сдлаю вылазку, ударю имъ во флангъ, раздлю и потомъ разобью каждый отрядъ порознь! говорилъ онъ, пылая заране торжествомъ будущей побды.

— Смотрите же, смотри, Лева, крикнулъ онъ брату, который уже усаживался въ свою засаду,— помните, что отъ вашей распорядительности зависитъ, такъ-сказать, участь русской арміи. Прощайте, надюсь, что отечество будетъ вами гордиться!

И онъ удалился, кивнувъ намъ покровительственно головой.

— Багратіонъ! хихикнулъ ему вслдъ Лева, выставляя изъ кустовъ свою лукавую рожицу.

— Не шали, Лева! закричалъ я ему.

Онъ живо юркнулъ и исчезъ въ зелени.

— Что же мы будемъ длать? спросилъ меня Вася.

— Ждать непріятеля.

— И это долго будетъ?

— Не знаю: можетъ быть, онъ и совсмъ не пойдетъ сюда.

— Такъ для чего же насъ поставили?

— Для предосторожности.

— Опытный, какъ видно, воинъ Саша! сказалъ онъ, разсянно улыбаясь.

— Хотите, я васъ буду называть ты, и вы меня тоже? спросилъ я его вдругъ, самъ не понижая, какъ это у меня вырвалось.

— Благодарю васъ, хочу… благодарствуй! поправился онъ и покраснлъ.

— Хотлъ-ли бы ты былъ въ настоящемъ сраженіи, Вася? поспшилъ я спросить его, боясь, чтобы разговоръ не оборвался на этомъ ‘благодарствуй’.

— Въ сраженьи? повторилъ Вася, садясь на траву. — Нтъ! Раны, кровь, ржутъ руки и ноги, проговорилъ онъ медленно и вздрогнувъ всмъ тломъ, какъ будто вс ужасы войны представлялись ему въ это время.— Лучше всего, если убьютъ разомъ.

— Лучше, если не убьютъ и побдишь!

— Богъ знаетъ! отвчалъ онъ тихо, какъ бы про себя, и затмъ тотчасъ же поднялъ голову. взглянулъ на меня и улыбнулся.

Лева въ это время выглянулъ опять изъ кустовъ.

— Боря, Боря! звалъ онъ шепотомъ и маня меня рукой.— Погляди сюда!

Въ нсколькихъ шагахъ отъ его засады, на половину вытащенная на берегъ, подымала корму свою большая восьмивесельная лодка, въ которой ома Богдановичъ прогуливалъ иногда вечеромъ гостей своихъ по озеру. Она вытащена была вроятно для починки. потому что вся разслась отъ жары, и большія щели сквозили въ ней на солнц.

— Я взлзу туда, говорилъ Лева. и побжалъ къ лодк.

— Ползешь и упадешь! кричалъ я ему.

Но Лева уже подкатилъ въ лодк какую-то колоду, валявшуюся на берегу, поставилъ ее стоймя, взгромоздился на нее, уцпился обими руками за бортъ и очутился въ лодк.

— У-а? какъ славно смотрть! кричалъ онъ оттуда,— теперь я ихъ ни за что не пропущу. Вотъ я влзъ! обратился онъ ко мн, прыгая по скамьямъ и трубя въ кулакъ какой-то маршъ.

Я бы могъ урезонитъ его, уговорить вылзть изъ лодки, но мн было не до Левы. Я думалъ о моемъ новомъ товарищ. Его улыбка не обманула меня. Я донималъ, что въ его послднихъ словахъ высказывалась его задушевная, безотрадная мысль. Но самъ я до этихъ поръ не испытывалъ горя, и мн трудно было понять въ другомъ его постоянное, ноющее безъ умолку присутствіе.

‘Какой онъ странный мальчикъ!’ говорилъ я себ,— ‘неужели же лежать въ душномъ, тсномъ гробу, подъ тяжелою землей,’ — и я вздрогнулъ, невольно думая объ этомъ,— ‘лучше, чмъ жить, дышать этимъ вольнымъ воздухомъ?…’

Я взглянулъ кругомъ себя. День былъ такъ свтелъ, небо такъ сине! Блестящія капли, слды ночной грозы, еще дрожали на яркой листв… Въ воздух пахло каприфоліемъ и блою акаціей…

— Взгляни-ка, Вася, какъ здсь хорошо! сказалъ я, переходя въ нему.

— Да, хорошо, отвчалъ онъ, не перемняя положенія.

Онъ лежалъ на спин, закинувъ руки за голову, и глядлъ на небо.

— Какъ чудесно облака плывутъ, сказалъ онъ,— точно корабли по морю.

Я легъ въ траву подл него и сталъ смотрть.

Блыя, пушистыя облава бжали по синему небу. Они то свивались, то расходились и таяли, образуя безпрестанно новыя, измнчивыя очертанія.

— Корабль покончился, говорилъ Вася,— жаль! A тамъ, гляди, какія горы! И на нихъ точно башни пошли, а внизу цлый лсъ. Надъ Рейномъ я видлъ такіе старые замки…

— Вотъ зврь какой-то, налво, налво! закричалъ я, увлекаясь этою причудливою и заманчивою игрой,— заяцъ, заяцъ! И уши поднялъ!…

— A посмотри, какъ красиво орелъ летитъ!

Я взглянулъ по направленію его руки. Онъ указывалъ на черную точку, мелькавшую въ вышин и медленно опускавшуюся внизъ.

— Какъ хорошо ему тамъ! продолжалъ Вася.

Орлу дйствительно казалось хорошо тамъ. Онъ не леталъ, а словно нжился, купаясь въ свжихъ волнахъ лазури и едва замтно колыхаясь на тонкихъ оконечностяхъ своихъ широко распластанныхъ крыльевъ. Мы долго имъ любовались. Безконечною цпью проходили надъ нимъ облака, а онъ все чернлъ неподвижно въ воздух, точно гордясь своей силой и свободой.

— Летаетъ себ подъ небомъ, заговорилъ опять Лубянскій:— ничего не знаетъ, что здсь длается! промолвилъ онъ съ какимъ-то внезапнымъ порывомъ.

— Да, а слетитъ, такъ маленькихъ птицъ душитъ, замтилъ я, вспоминая какъ при мн, однажды, въ нашемъ овраг, ястребъ терзалъ бднаго голубенка.

— Мн кажется, воскликнулъ Вася,— будь у меня…

Орелъ вдругъ поджалъ крылья и, ринувшись камнемъ съ высоты, исчезъ гд-то вдали за озеромъ.

Вася замолкъ.

A облака, то свиваясь опять, то расходясь и тая, все бжали, будто спша, будто чья-то невидимая рука гнала ихъ куда-то далеко, въ какой-то таинственной цли…

— Куда спшите вы?… началъ было я и, обернувшись къ товарищу:

— Скажи мн, Вася, спросилъ я его,— ты никогда не сочинялъ стиховъ?

— Нтъ, не сочинялъ, отвчалъ онъ, съ удивленной улыбкой,— а ты?

— Вася, я скажу теб по секрету, но, ради Бога, не говори никому. Я сочиняю, но не смю никому показывать. Папа смется надъ этимъ. Онъ говоритъ всегда, что ему было бы пріятне видть меня будочникомъ, чмъ жрецомъ музъ,— это его выраженіе.

Вася пристально взглянулъ на меня.

— Скажи мн, сказалъ онъ,— тебя отецъ твой очень любитъ?

— Отецъ мой? Конечно! Онъ всегда насмхается надо мной… но у него ужь такой характеръ. A онъ всхъ насъ любитъ.

— A твоя мать?

— Maman? воскликнулъ онъ:— любитъ ли меня? Да еще какъ, Вася!

Прошло нсколько минутъ молчанія.

— Сколько разъ, заговорилъ я, снова возвращаясь къ любезному мн предмету,— сколько разъ старался я сочинить стихи про облака, какъ они плывутъ, и куда? зачмъ?… Но нтъ, ничего у меня не выходитъ, такая досада! Я было такъ началъ: куда спшите вы?… A дальше? Дальше никакъ не выходитъ у меня стиха…

— Если самъ не можешь, сказалъ Вася,— такъ переведи вотъ эти стихи:

Eilende Wolken, Segler der Lfte,

Wer mit euch wanderte, mit euch schiffte,

Grsset mir freundlich mein Jugendland!

— Ахъ, какъ это хорошо! Что это такое? перебилъ я его.

— Это изъ Шиллера трагедіи: Maria Stuart.

— Maria Stuart, reine d’Ecosse, проговорилъ я машинально и скороговоркой.— Но дальше есть? Говори, Вася!

Ich bin gefangen, ich bin in Banden

Ach, ich hab keineti andem Gesandten!

Frei in Luften ist eure Bahn,

Ihr seid nicht dieser Knigin unterthan…

продолжалъ онъ.

— Ахъ, какая прелесть! Скажи еще разъ, прошу тебя, еще разъ!

— Теб нравится? Я очень радъ, сказалъ онъ и повторилъ стихи еще разъ.

— Бдная! воскликнулъ я:— какъ ее эта гадкая Elisabeth d’Angleterre мучила!…

— Ты не читалъ Марію Стюартъ Шиллера? спросилъ Бася.

— Нтъ, отвчалъ я, неожиданно сконфузясь,— я изъ Шиллера знаю только Die Glocke. У насъ только въ город нмецкій учитель ходитъ, объяснилъ я, считая необходимымъ извиниться.— Но я Histoire d’Ecosse par Walter Scott читалъ. Тамъ даже сказано: Marie Stuart, cette reine aussi illustre par ses infortunes que par le charme…

Но Вася не слушалъ моихъ извиненій. Онъ, видимо, о другомъ думалъ.

Много лтъ прошло съ тхъ поръ, а я какъ теперь вижу его милое лицо, его темно-синіе глаза, казавшіеся еще темне изъ-подъ длинныхъ его рсницъ, задумчиво обращенные къ небу.

— Какъ ее вс любили! промолвилъ онъ медленнымъ голосомъ,— сколько людей умерло за нее, а она…

— Марія Стюартъ? спросилъ я,— ну, такъ что же?

— Она своего мужа позволила убить, сказалъ еще медленне и тише Вася, не глядя на облака.

— Да! а ее вс любили! вспомнилъ я, пораженный этой мыслью и какъ будто не читалъ уже объ этомъ, и даже очень недавно.

Топотъ, крики и смхъ прервали разговоръ нашъ на этомъ мст. Мы вскочили на ноги, не понимая, что случилось. Оба мы были далеко отъ дйствительности въ эту минуту.

— Это турки! вскрикнулъ я первый.— Въ крпость, Вася, въ крпость скоре!

Но мы не успли и тронуться, чалмоносцы съ гикомъ окружили насъ. Бжать въ Саш не было уже никакой возможности.

— Господа! вы военноплнные! закричалъ, подбгая въ намъ, Людвигъ Антоновичъ, который былъ очень смшонъ въ фуражк, надтой козырькомъ на затылокъ и обмотанной распустившимся носовымъ платкомъ, съ какою-то погнутою и ржавою шпагой въ рук.

Мы сдались безпрекословно.

— Хотите-ли, чтобъ я вамъ веллъ руки и ноги повязать, дабы предупредить бгство, спросилъ студентъ, своимъ хладнокровнымъ и пвучимъ голосомъ,— или предпочитаете быть плнными на слово гонору?

— На честномъ слов! сказалъ я за себя и за Васю.

— Хорошо! и, обращаясь къ своему войску, произнесъ съ-такимъ выраженіемъ достоинства, что вс мы расхохотались: — Господа, я отпускаю сихъ воиновъ на шляхетское слово! A теперь, продолжалъ онъ, не надо терять времени. Эффенди Золоторенко!

Петя, отличавшійся пучкомъ метлы, колебавшимся, въ вид султана, надъ его чалмой, почтительно подошелъ въ своему паш.

— Я объявляю вамъ, эффенди, сказалъ тотъ,— что иду со всей арміей поражать русскаго фельдмаршала, а вамъ поручаю взять три эскадрона, то-есть три человка, прибавилъ онъ все такъ же торжественно,— и завладть симъ безпечнымъ русскимъ отрядомъ.

И онъ указалъ на лодку.

Тутъ только понялъ я, отъ чего мы такъ постыдно захвачены были въ плнъ непріятелемъ. Лева, на быстрыя ноги котораго Саша возлагалъ такія надежды, отъ котораго ‘зависла, такъ сказать, участь русской арміи’,— Лева ничего не видалъ и не слыхалъ изъ того, что происходило вокругъ него. Русскій отрядъ спалъ глубокимъ сномъ на передней скамь лодки, свсивъ ноги за бортъ.

Студентъ повелъ свое войско по большой алле, потрясая шпагой и восклицая: Аллахъ, машаллахъ, теремъ тетемъ!

Петя, Опицкій и двое другихъ мальчиковъ кинулись къ лодк.

— У! у! въ плнъ, въ плнъ, сдавайся! кричали они.

Лева проснулся, поднялъ голову и быстро вскочилъ на ноги.

— Боря, Вася, помогите, турки! кричалъ онъ, метаясь въ вс стороны, какъ зврокъ, попавшійся въ ловушку.

— Они теб не помогутъ, они сами военноплнные, говорилъ Золоторенко:— сдавайся! вылзай!

— Не вылзу! не сдамся! кричалъ братъ, раскачивая, что было силы, лодку ногами.

— A я тебя возьму! взвизгнулъ Опицкій, уцпляясь за бортъ.

Лева ударилъ его по рукамъ изо всей мочи. Опицкій невольно отскочилъ.

— Придите-ка, возьмите! крикнулъ братъ, весь пылая и все боле и боле горячась.

Опицкій съ проворствомъ котенка зацпился опять за бортъ и, съ помощью одного изъ товарищей, поднявшаго его за ноги, вскарабкался въ лодку и схватилъ брата за волосы.

Дло кончилось бы непремнно дракой, еслибы при этомъ не случилось неожиданное происшествіе.

Лодка, раскаченная Левой и подталкиваемая мальчиками, пришла незамтно въ движеніе, и въ ту минуту, когда Опицкій вскочилъ въ нее, съхала неожиданно съ берега въ воду.

Мы вс вскрикнули отъ испуга, но лодка не пошла дале, ее удержала желзная цпь, прикрпленная къ колу, вбитому въ берегъ.

Опицкій быстро выскочилъ изъ нея и очутился на песк благополучно, но Лева, стоявшій на самомъ носу лодки, потерялъ равновсіе и упалъ въ воду.

Мсто было не глубокое, и онъ вскочилъ на ноги прежде, чмъ мы успли броситься къ нему на помощь. Онъ вскочилъ бодро и смясь, но, увидя вдругъ. что съ его новой курточки льется ручьями мутная вода. а блые панталоны превратились въ грязную тряпку, онъ вскрикнулъ:

— Ахъ! что будетъ мн онъ m-r Керети! и залился слезами.

Въ это время показался въ алле бгущій опрометью Саша Рындинъ. Онъ весь, казалось, былъ огонь и негодованіе, глаза его сверкали, и издали еще онъ потрясалъ кулакомъ со злости. Да и въ самомъ дл было ему изъ чего разсердиться: хорошо вышло его Азовское сиднье! Турецкая армія наскочила на крпость его врасплохъ, пока онъ со своимъ войскомъ, въ ожиданіи извстій отъ Левы, забрался подъ шалашъ и повствовалъ о бгств французовъ за Березину. Людвигъ Антоновичъ, какъ разсказывали потомъ мальчики, распорядился очень ловко. Онъ вошелъ съ своими въ крпость тихо и незамтно, кинулся разомъ на шалашъ, придавилъ его, да и накрылъ такимъ образомъ разомъ все Сашино войско, а затмъ турки принялись таскать поодиночк русскихъ воиновъ за ноги, изъ-подъ втвей шалаша, какъ цыплятъ изъ корзины. Война кончилась безъ боя. Саша былъ униженъ до глубины души, онъ, говорили, чуть не рыдалъ. Вн себя, пылающій гнвомъ, онъ бжалъ теперь вымщать стыдъ своего пораженія на томъ, кого боле всхъ почиталъ виновнымъ въ немъ.

— A! а! скверный мальчишка! кричалъ онъ, добжавъ до берега, прерывающимся голосомъ,— такъ-то ты!… такъ-то? я теб поручалъ, а ты!… погоди, погоди!

Онъ кинулся было на Леву.

— Не смй его трогать! закричалъ я, между тмъ какъ Вася, предупредивъ меня, ухватывалъ его за об руки.

— Онъ упалъ въ воду! закричали въ одинъ голосъ товарищи.

— Онъ храбрый вояка! съострилъ бутузъ Золоторенко,— съ храбрости ажно въ болото ползъ!

Лева не обращалъ вниманія на пылъ своего военачальника, онъ только глядлъ на вымокшіе свои панталоны и продолжалъ плакать.

— Ну, что ты разревлся, дрянь эдакая! закричалъ Саша.— Перестань плакать, баба!

— Я не баба, отвчалъ сквозь слезы обиженный братъ,— я не баба, меня въ плнъ не взяли! Турки столкнули лодку въ воду, я и упалъ, а они меня не взяли.

— A зачмъ ты лазилъ въ лодку? говорилъ Саша: — кто теб приказывалъ?…

— Оттуда было хорошо смотрть, только я уснулъ, отвчалъ братъ, захлебываясь слезами.

— Да полно же плакать, говорятъ теб! кричалъ на него Рындинъ, но уже не гнвъ, а скоре то, что онъ не могъ видть равнодушно слезъ бднаго мальчика, слышалось въ его голос.

— Вдь у меня здсь нтъ другаго платья, оправдывался Лева,— m-r Керети накажетъ меня, и въ другой разъ меня не возьмутъ въ Богдановское. Ни за что не возьмутъ, я ужь знаю! повторялъ онъ съ отчаяніемъ.

— Ничего, высохнешь на солнц, сказалъ кто-то.

— Надо вымыть прежде всего панталоны въ чистой вод, они совсмъ зеленые, говорилъ другой.

— Хочешь, я ихъ надну? предложилъ Опицкій,— а ты мои возьми.

— Твои панталоны мн до колнъ, отвчалъ братъ,— ты такой каплюшка.

— Каплюшка! фурсикъ! сусликъ! завизжали .при этомъ случа на Опицкаго разные голоса.

— Господа, кто-то идетъ! возгласилъ одинъ изъ мальчиковъ.

Въ большой алле показалось женское платье, оно подвигалось по направленію къ озеру.

— Бги, Лева, спрячься! закричалъ ему тотъ же голосъ.

— Вздоръ! воскликнулъ вдругъ Саша Рындинъ. — Что за прятанье такое! Стыдно! Лева, ни съ мста!

— Это тетушка, сказалъ Вася,— она идетъ сюда.

Вс мы, а Саша впереди всхъ, побжали къ ней навстрчу.

— Анна Васильевна, сказалъ онъ прямо,— мы играли въ войну, Лева упалъ въ воду. Виноватъ въ этомъ я, но онъ боится своего Керети, потому что Керети противный и не возьметъ его въ другой разъ въ Богдановское. Выручите насъ, Анна Васильевна!

— Ахъ, Боже мой, бдный Лева! Гд онъ?

Лева глядлъ такимъ тощимъ и жалкимъ въ своей прилипшей къ тлу мокрой одежд, что Анна Васильевна не могла не улыбнуться, увидя его.

— Бдняжечка, а какъ же ты вымочился! заботливо сказала она.— Пойдемъ скоре со мной.

И, не думая о томъ, что могла сана выпачкать свое платье, она обняла брата за шею и пошла въ дону.

— A глядите-жь, дти, говорила она, улыбаясь,— чтобы не встртиться намъ съ какимъ изъ вашихъ учителей?

— Нтъ, имъ теперь не до того, отвчалъ Саша.— Булкенфрессъ имъ про Блюхера разсказываетъ и, врно, все вретъ, нмецъ!…

— Ахъ, Саша, зачмъ вы это говорите? замтила Анна Васильевна, качая головой.

— Право, Анна Васильевна, поврьте мн, эти французы и нмцы вс лгуны и неблагодарные. A кто спасъ Европу въ 1813 году? Россія — это вс знаютъ.

— Конечно, конечно, Россія, только зачмъ вы обижаете бднаго человка?

Между тмъ мы подвигались впередъ, половина сада была уже пройдена благополучно, какъ вдругъ изъ боковой аллеи вышли намъ наперекрестъ два человка, изъ которыхъ одинъ былъ самъ грозный Керети.

Вс перепугались, не исключая и Анны Васильевны. Она даже поблднла, но не потеряла присутствія духа.

— Левушка, ховайся скорй за меня, а вы, дти, становитесь кружкомъ, ко мн тснитесь, чтобы Леву не увидали…

Мы быстро сомкнулись вокругъ нея и убавили шагу. Братъ, дрожа всмъ тломъ, съежившись и наклонивъ голову, шелъ за Анной Васильевной, крпко держа ее за платье.

Когда мы поровнялись съ Керети и его товарищемъ, Анна Васильевна остановилась. Мы прижались еще ближе другъ къ другу. Одинъ Саша отошелъ нсколько въ сторону и, смло глядя въ лицо гувернера, бренчалъ о сапогъ саблей, которая еще висла у него на боку.

— Vous voil, madame, en vritable Charit, entoure d’enfants, сказалъ галантерейный французъ, вжливо кланяясь хозяйк.— Mais je n’y vois point un de mes lves, промолвилъ онъ, погружая быстрый и проницательный взоръ въ нашу толпу. O est Lon, messieurs, s’il vous plait?

— Нтъ его здсь! отвчалъ ему за всхъ Саша, отрывистымъ и рзкимъ тономъ.

— Niet, niet, ce n’est pas l une rponse donner, messieurs, сказалъ обидчивый французъ, не глядя на Сашу и обращаясь во всмъ вообще.— O est Lon, je vous le demande encore?

Бдный Лева въ это время судорожно дергалъ платье Анны Басильевны.

— Нтъ-ли его въ бесдк, въ голубой бесдк, тамъ? сказала она запинаясь и не смя двинуться, чтобы не открыть виновнаго за своей спиной.

— Et pourquoi seraitil lа tout seul, madame? продолжалъ неугомонный гувернеръ, глядя ей подозрительно въ глаза. Онъ, видимо, догадывался, что дло не чисто.

Анна Васильевна покраснла. Ей было стыдно лгать, а съ другой стороны понятно было, что ее обижали, эти разспросы.

— М-r Керети, а прошу же васъ, сказала она съ внезапною ршимостью и дрожа, такъ дорого стоила ей эта ршимость,— прошу же васъ, оставьте, завряю васъ, что Лева ничего дурнаго не сдлалъ. Зачмъ мшать дтскому веселью? на то у нихъ годы такіе…

Французъ молча и сухо поклонился ей и, повернувъ въ сторону, отправился съ товарищемъ дослушивать, вроятно, разсказы Булкенфресса — о Блюхер, какъ уврялъ Саша Рындинъ.

Когда они скрылись изъ виду, Лева кинулся цловать свою спасительницу, а Саша подошелъ въ ней и сказалъ своимъ твердымъ и честнымъ голосомъ:

— Вы просто ангелъ, Анна Васильевна!

Добрая Анна Васильевна чуть-ли не была всхъ насъ счастливе въ ату минуту.

Дойдя до дому, она увела Леву въ себ въ комнату и уложила въ собственную постель, въ ожиданіи, пока вымоются и высохнутъ его панталоны и куртка. Къ обду онъ явился такимъ щеголемъ, что Керети даже сомнительно покачалъ головой, когда увидлъ его, но вроятно почелъ за лучшее не ставить ему вопросовъ по этому поводу, а промолчалъ, какъ бы ничего не подозрвая.

VI.

Вернувшись въ домъ, мы разбрелись въ разныя стороны. Вася куда-то скрылся, и такъ скоро, что я и не замтилъ этого въ первую минуту. Саша, все еще съ досадой на лиц, вслдствіе своихъ военныхъ неудачъ, услся въ пустой зал, рядомъ съ курившимъ тамъ одиноко ротмистромъ Гольманомъ, командиромъ гусарскаго эскадрона, стоявшаго на квартирахъ въ Богдановскомъ. Это былъ человкъ уже не молодой, худой и длинный, съ длинными усами, котораго Булкенфрессъ прозвалъ ‘командоромъ’ за его невозмутимое хладнокровіе и молчаливость. Саша одинъ умлъ расшевеливать его какими-то военными разспросами.

Во всхъ другихъ комнатахъ играли въ карты. Петя Золоторенко услся подл отца своего, тучнаго и добродушнаго помщика съ четвероугольною лысою головой, онъ, повидимому, жилъ съ сыномъ на самой короткой, пріятельской ног,— показывалъ ему карты, совтовался съ нимъ и, наконецъ, посл какой-то неудачной сдачи посадилъ его играть на свое мсто.

Побродивъ одиноко по комнатамъ, я пошелъ въ гостиную, думая найти въ ней Васю. Я скучалъ безъ него, его уже не доставало мн и мн было досадно, чуть не обидно, что онъ ушелъ, не сказавъ мн — куда. Но Васи въ гостиной не было. Нсколько дамъ и двицъ одиноко и чинно сидли тамъ кружкомъ, шушукая между собой, за отсутствіемъ кавалеровъ, и посмиваясь изрдка отрывчатымъ и пискливымъ смхомъ.

Отдльно отъ нихъ, на диван, у окна, помщалась Любовь Петровна, ее окружали человка четыре молодыхъ людей, военныхъ, между которыми я тотчасъ замтилъ ненавистнаго мн Фельзена.

Она сняла шляпку, шаль. Блое кисейное платье съ голубыми бантами сбиралось вокругъ ея тонкой таліи такими легкими, красивыми складками. Волосы вились все въ томъ же миловидномъ безпорядк вокругъ ея прелестнаго лица. Она мн показалась чуть ли еще не моложе, чмъ на первый взглядъ. Маленькая ея ножка въ тонкомъ сквозномъ чулк покоилась, вся напоказъ, на маленькой скамейк, отставленной довольно далеко отъ дивана.

Она смотрла по направленію въ двери, когда я вошелъ въ комнату. Глаза мои встртились съ ея глазами. Я вдругъ почувствовалъ, что сердце у меня снова забилось, какъ въ церкви, что я снова красню по самыя уши.

‘Что же это такое наконецъ? Когда же это кончится?’ говорилъ я себ почти съ отчаяніемъ, быстро поворачивая назадъ. Первою мыслью моею было бжать, бжать скоре.

Къ моему ужасу, я услышалъ, что она зоветъ меня.

— Молодой человкъ, куда вы?

Я замеръ на мст, совершенно растерявшись. Она произнесла это такъ громко, что вся гостиная обернулась на меня, а я чувствовалъ, что ноги мои просто не идутъ.

— Что же вы? сказала Любовь Петровна съ такимъ настойчивымъ и удивленнымъ выраженіемъ, что нельзя было не повиноваться и слдовало это сдлать какъ можно скоре.

Я перемогъ себя и подошелъ въ ней.

— Вы меня боитесь? сказала она.

Я не краснлъ уже, я блднлъ отъ смущенія.

— Вы меня боитесь? повторила она, смотря мн въ глаза и какимъ-то мягкимъ, проникающимъ голосомъ.

Трепетъ пробжалъ у меня по спин_, но это былъ сладкій трепетъ, музыка иной разъ производила на меня это впечатлніе.

Я ршился взглянуть на нее. Она прищурилась и глядла на меня, откинувъ голову на бокъ и улыбаясь своею, все еще насмшливою и вмст съ тмъ неотразимою, улыбкой.

— Нтъ-съ, напротивъ! вырвалось у меня неожиданно.

‘Что я сказалъ!’ проносилось между тмъ въ голов моей. Руки мои холодли. ‘Зачмъ она на меня такъ смотритъ?’ думалъ я.

— Vous vous dcidez donc enfin tre aimable! сказала она, разсмявшись и повернувшись во мн всмъ лицомъ, точно хотла сказать:’ смотри на меня въ волю, я не мшаю…’

‘Еслибъ она велла мн теперь кинуться въ самую средину озера^ вдь я бы кинулся!’ подумалъ я.

И вдругъ, по странному сближенію мысли, пришли мн на память слова Васи: ‘Сколько людей умерло за нее!’ сказанныя имъ о шотландской королев, между тмъ какъ я съ какимъ-то томительнымъ наслажденіемъ вдыхалъ въ себя тонкій и слабый запахъ духовъ, вявшій отъ Любови Петровны.

— Вы познакомились съ Васей? Понравился ли онъ вамъ? спросила она меня.

— Я его люблю! вырвалось у меня громко въ отвтъ, а хотлось прибавить: и за него, и за то, что онъ вашъ сынъ!

— Уже? Какъ скоро! сказала она, разсмявшись и глядя не на меня, а на Фельзена.

— ‘Чему же она удивляется?’ спросилъ я себя, нсколько озадаченный. ‘Ничего тутъ удивительнаго нтъ!..’

— Въ эти счастливые годы можно безнаказанно признаваться въ своихъ чувствахъ, промолвилъ гусаръ, взглянувъ на нее глазами, засверкавшими какъ пламя.

Она отвернулась, слегка усмхнувшись, Фельзенъ улыбался тоже, и какою двусмысленною улыбкой!

‘Еслибъ я былъ царемъ, я бы его сейчасъ же послалъ казнить!’ подумалъ я, съ ненавистью взглянувъ на него.

— Я вамъ буду очень благодарна, если вы мн растормошите моего сына, сказала мн Любовь Петровна. — Онъ у меня такой дикій!

— Онъ сейчасъ игралъ съ нами, отвчалъ я.

— А! я очень рада, разсянно промолвила она, поправляя бантикъ на своемъ плать.— Во что же это?

— Въ войну!

— Въ войну? повторилъ Фельзенъ, смясь.— Узнаю молодаго Рындина! Онъ наврное былъ у васъ предводителемъ? И побдилъ конечно?

Я не отвчалъ ему.

— Такъ вы побдили? повторила Любовь Петровна.

— Нтъ-съ, насъ съ Васей въ плнъ взяли.

— И вамъ не стыдно въ этомъ признаваться? вмшался опять Фельзенъ, обращаясь ко мн съ любезною улыбкой, которая показалась мн крайне для меня обидною.

— Отъ чего же стыдно? Стыдно только дурное длать, а я ничего дурнаго не сдлалъ! возразилъ я, весь вспыхнувъ, и дерзко, какъ въ церкви, взглянулъ ему въ лицо.

‘На этотъ разъ не отвернешься! ‘ сказалъ я себ, торжествуя въ душ.

Онъ дйствительно не отвернулся,— взглянулъ на меня прищурясь и проговорилъ насмшливо: ‘Истина, достойная всякой похвалы!’

Я поклонился Любови Петровн и пошелъ изъ гостиной

Проходя мимо кружка дамъ, я съ удивленіемъ услышалъ тихо, но явственно произнесенное: ‘браво!’ Дамы кивали мн, улыбаясь, головой, одна изъ нихъ даже зааплодировала кончиками пальцевъ. ‘Всмъ противенъ этотъ нмецъ’! подумалъ я,— ‘а онъ еще сметъ глупыя шуточки отпускать’.

Въ дверяхъ я услышалъ, что Любовь Петровна говорила:

— J’aime son petit air paladin.

‘Отъ чего же paladin?’ сказалъ я себ, пожимая плечами, не чувствуя себя, впрочемъ, нисколько оскорбленнымъ этими словами: напротивъ.

Но, не смотря на эти лестныя одобренія, не смотря на то, что имлъ случай отдлать моего врага, и предъ ней, и даже услышать, что ей нравится mon petit air paladin, я въ сущности доволенъ былъ только тмъ, что это уже кончилось, что я не стою уже передъ нею, блдня и красня подъ ея обаятельнымъ, но страшнымъ, но волнующимъ взглядомъ. ‘Лучше подальше’, говорилъ мн внутренній голосъ, между тмъ какъ я еще весь трепеталъ отъ этихъ новыхъ для меня ощущеній и, за нсколько минутъ предъ тмъ, готовъ былъ кинуться въ озеро по ея первому слову.

VII.

Черезъ полчаса колоколъ на двор звонилъ къ обду. Богунъ съ своею свитой пронесъ торжественно закуску по длинному ряду комнатъ. Изо всхъ угловъ подымались гости: дамы выходили изъ гостиной. Нескончаемою вереницей потянулись пары съ столу. По витой лстниц спускалась съ верхняго этажа, въ которомъ жила Галечка съ своею гувернанткой, толпа смющихся двочекъ.

— Боря, съ утра не видались! услышалъ я подл себя тоненькій голосъ сестры.— Зачмъ не пришелъ ты къ намъ на верхъ? мы тебя ждали. И Настя, обнимая меня. лукаво поглядывала на Галечку.— A отъ чего ты не веселъ? спросила она вдругъ, заботливо глядя на меня.— Ты здоровъ?

— Здоровъ и веселъ, ты напрасно безпокоишься, Настя! отвчала ей за меня Галечка, быстро взглянувъ мн въ лицо своими проницательными срыми глазами. Мое разсянное выраженіе вроятно не понравилось ей, потому что она тотчасъ же отвернулась и обратилась, улыбаясь, съ какимъ-то вопросомъ къ Жабину, очутившемуся подл нея.

Жабинъ весь вспыхнулъ отъ удовольствія.

Надо сказать, что Жабинъ былъ моимъ соперникомъ. Онъ обожалъ Галечку и злобно ревновалъ ее ко всмъ намъ. Онъ впрочемъ ее и побаявался настолько же, насколько и обожалъ, и по цлымъ часамъ молчалъ, вздыхая въ ея присутствіи до тхъ поръ, пока она не приглашала его сказать ‘какіе-нибудь стишки’. Тогда онъ немедленно приходилъ въ телячій восторгъ и начиналъ вдругъ выть изъ ‘Фингала’:

Цвти, о красота Моины,

Какъ въ утро, раннею весной,

Цвтутъ прелестныя долины

Благоуханной красотой,—

не замчая, что лукавыя двочки визжали отъ смха, глядя на его неистовыя движенія и круглые глаза, которые въ это время закатывались у него подъ самый лобъ.

Но я уже былъ совершенно равнодушенъ въ тому, улыбается или не улыбается Галечка Жабину.

Глаза мои безпокойно слдили за пестрою толпой, проходившею мимо насъ.

— Не видалъ-ли ты Васю? спросилъ я моего соперника.

— Какого Васю? отвчалъ мн Жабинъ черезъ плечо. (Вотъ что значила Галечкина улыбка!)

— Васю Лубянскаго.

— А! новаго твоего друга? хихикнулъ онъ. — У него новый другъ завелся, повторилъ Жабинъ, умильно взглянувъ на Галечку,— съ утра не разставались…

— Какъ скоро! сказала Галечка почти съ тмъ же лниво-насмшливымъ видомъ, съ какимъ произнесла т же слова Любовь Петровна, когда я сказалъ ей, что люблю ея сына.

И, обнявъ Настю за талію, прошла въ залу, не взглянувъ на меня. Жабинъ поспшилъ за ними, немилосердно скрипя сапогами. Саша уврялъ, что онъ нарочно заказываетъ себ сапоги ‘съ курантами’.

‘Elles sont toutes les mmes, les femmes!’ сказалъ я себ и вслдъ затмъ подумалъ: ‘какія это у меня сегодня все новыя и глубокія мысли приходятъ въ голову!’

Подали супъ, а Васи все не было. Потерявъ надежду обдать рядомъ съ нимъ, я услся подл Пети Золоторенко, предложившаго мн помститься за одинъ изъ маленькихъ столиковъ, разставленныхъ вдоль главнаго, у каждаго изъ оконъ залы. Онъ былъ накрытъ всего на три прибора и стоялъ хотя въ двухъ шагахъ отъ мста хозяйки, но полускрытый углубленіемъ окна.

— Тутъ теб по крайности никто не будетъ въ ротъ смотрть, куски твои считать, заманивалъ меня Петя. Надъ обжорствомъ его издавна смялись старый и малый, и онъ на этотъ разъ заране пріуготовилъ себ мстечко въ тни, гд бы никто не мшалъ ему накушаться въ волю, по самое горло.

Третьимъ слъ въ намъ какой-то еще не старый, одутловатый господинъ, съ усами, спускавшимися ниже подбородка, и волосами скобкой на вискахъ, одтый въ венгерку, шитую черными лентами по груди, съ виду вообще похожій на московскаго кучера.

Посл перваго же блюда, онъ налилъ себ полный стаканъ вина и, поднявъ глаза на Петю:

— Ваше здоровье! проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ, откинулъ голову назадъ и вылилъ себ залпомъ стаканъ въ гордо.

— И вамъ того-же! отвчалъ хладнокровно Золоторенко и, кивнувъ ему, выпилъ рюмку вина.

— Ты его знаешь? спросилъ я шепотомъ Петю.

— Ни! лаконически отрзалъ онъ,— не рчистъ онъ былъ за обдомъ,— и наложилъ себ полную тарелку перепелокъ подъ соусомъ.

— О сей іисти мастеръ, спасиби! раздался за нами знакомый, дребезжащій хохотъ омы Богдановича. Громкій поцлуй чмокнулъ на полной щек Пети, въ знакъ благодарности хозяина. И, заливаясь смхомъ, онъ покатилъ дале.

Добрый ома Богдановичъ! Онъ казался такъ счастливъ, ходилъ такимъ козыремъ вокругъ столовъ, будто городъ приступомъ взялъ и былъ произведенъ за это въ самый большой генеральскій чинъ. Самъ онъ не садился, не лъ и не пилъ и насыщался, по пословиц, однимъ глядньемъ. Гости же омы Богдановича, хотя посл тяжеловснаго завтрака не прошло и трехъ часовъ, ли такъ, какъ еслибы цлую недлю предъ тмъ питались одною древесною корой.

Зато глубокая усталость и скука изображались на лиц бдной хозяйки. Она сидла на главномъ мст, между матушкой и генераломъ, и упорно молчала,— извстно, не мастерица была наша добрая Анна Васильевна занимать гостей своихъ. Генералъ кушалъ за четверыхъ. Матушка, вся осунувшись въ своемъ кресл, осторожно прикрывала звоту платкомъ. Подл нея, также безмолвно, сидла Любовь Петровна. Пышная блая роза лежала на ея тарелк. Она не скидавала перчатокъ и кром супа ничего не ла. Но на лиц ея сказывалась не одна скука: она казалась не то разгнванной, не то задумчивою, какъ-бы занятою какою-то упорною и невеселою мыслью. Я прилежно слдилъ за малйшими ея движеніями, забывъ торжественное общаніе, которое давалъ себ, садясь за столъ, общаніе не глядть на нее и даже стараться вовсе забыть, ‘что она на свт есть.’ Долго сидла она неподвижно, блдная какъ роза, лежавшая предъ ней, и къ которой она повременамъ тихо наклонялась, вдыхая ея нжный запахъ и какъ-бы боясь дотронуться до нея рукой. Наконецъ, она подняла глаза, разсянно обвела ими вокругъ стола, мелькомъ остановила ихъ на Фельзен, и легкая улыбка пробжала.но ея губамъ. ‘Она, кажется, смется надъ нимъ’, сказалъ я себ и самъ повеселлъ отъ одной этой мысли.— ‘А что это съ нимъ сдлалось? онъ будто сердится’.

И точно, Фельзенъ угрюмо сидлъ на противоположномъ конц стола и пристально глядлъ въ раскрытое противъ него окно, скатывая шарики изъ хлба разсянною рукой. Онъ съ самаго начала обда ни разу не взглянулъ на Любовь Петровну.

‘Онъ на нее ршительно дуется! За что? И какъ онъ сметъ, этотъ противный гусаръ?…’

Но онъ видно смлъ и былъ правъ, потому что насмшливая улыбка скоро исчезла съ лица Любови Петровны. Слабый румянецъ заигралъ на ея безцвтныхъ щекахъ. Съ какимъ-то капризнымъ нетерпніемъ стали обрывать ея влажныя губы лепестки бдной розы, которою она за минуту передъ тмъ такъ бережно любовалась. Глаза ея оживились, и все продолжительне, все настойчиве останавливались они на Фельзен, будто хотла она теперь, во что бы ни стало, встртиться съ его глазами, требовала отъ нихъ отвта на какой-то, ему одному понятный, вопросъ.

Но гусаръ не видлъ или не хотлъ видть этого вызывающаго взгляда и неподвижно и упорна продолжалъ глядть въ окно.

‘Они точно поссорились, вотъ какъ мы съ Настей ссоримся. Онъ не хочетъ смотрть на нее. A она… Да какое-же ей дло, что онъ на нее сердится?’ спрашивалъ я себя съ тоскливою досадой. Что онъ ей? Вдь онъ ей чужой, она вдь замужемъ, у нея сынъ есть!…. Неужели…?’

И цлый рядъ странныхъ мыслей и увлекательныхъ образовъ внезапно запестрлъ въ моемъ воображеніи. Все то, что до сихъ поръ проносилось въ немъ мелькомъ, безсвязно и безслдно,— боязливыя догадки о чемъ-то существующемъ, но невдомомъ и недоступномъ мн, смутныя предчувствія какихъ-то соблазнительныхъ тайнъ,— все это теперь разомъ и смло представало предо мною. Неожиданные вопросы тснились въ голов, загораясь мгновенно, какъ ночью огоньки надъ болотомъ. Сердце мое стремительне билось, лицо горло…

‘Нтъ, не хочу я объ этомъ думать!’ сказалъ я себ и тряхнулъ головой, чтобъ отогнать искушеніе. Меня начинали пугать мои мысли.

ома Богдановичъ очутился въ это время за стуломъ племянницы.

— A что, Герасима такъ и не будетъ? спрашивалъ онъ ее.— Что онъ?

— Ничего, врно спитъ, отвчала, какъ бы приходя въ себя, Любовь Петровна, поворачивая къ нему голову и медленнымъ движеніемъ руки откидывая волосы отъ лица.

— Спитъ? A Богъ съ вами, какое-жь тамъ спанье? Пятый часъ! A спитъ,— разбудить, просить сюда…. я велю…

— Въ его положеніи, дядюшка? сказала она тихо. пристально глядя на него и сжимая свои тонкія брови. Она походила на пчелу въ эту минуту.

— Какое тутъ положенье! прервалъ ее неугомонный ома Богдановичъ.— Ему надо за здравіе новорожденной выпить! Богунъ выступалъ торжественно изъ буфета съ засмоленною бутылкой въ рук.— За здравіе тетки выпить ему надо,— вотъ его положеніе! молодцевато примолвилъ ома Богдановичъ.

— Важно! воскликнулъ неожиданно сосдъ нашъ въ венгерк и прищелкнулъ языкомъ: слова хозяина пришлись ему, видно, по вкусу.

Любовь Петровна вся зардлась, живо обернулась, прищурилась и пристально взглянула на него, потомъ на ому Богдановича.

— Что же вы, дядюшка, моего мужа показывать хотите? проговорила она рзкимъ, поразившимъ меня какъ фальшивая нота, голосомъ и кивнула на господина въ венгерк съ невыразимымъ презрніемъ.

— ома Богдановичъ! быстро заговорила, сидвшая какъ на иголкахъ впродолженіе всего этого разговора, Анна Васильевна, красня и прерываясь на каждомъ слов,— а я думаю… зачмъ тревожить?… Можетъ, Герасимъ Иванычъ при такомъ большомъ обществ…

— Ну, ну, добре, нехай по-вашему! воскликнулъ, махая руками, ома, Богдановичъ.— Извстно, гд съ бабами справиться! Вотъ я посл обда велю пвчимъ спть. Вы, можетъ, не знаете, Любовь Петровна, добрая у насъ псня есть:

Чоловикъ сіе жито,

Жинка каже макъ!

И, кинувшись со всхъ ногъ къ генералу, которому офиціантъ подавалъ въ это время блюдо съ жаркимъ, ома Богдановичъ схватилъ вилку, воткнулъ ее въ жирный кусокъ индюка и положилъ кусокъ на генеральскую тарелку.

Любовь Петровна улыбалась какою-то презрительною и горькою улыбкой…

Мн казалось, этому обду конца не будетъ. Два часа уже длился онъ. Все говорливе, все шумне становились гости, все суетливе почтенный хозяинъ. Но вотъ раздалось наконецъ хлопанье пробокъ, зашипло шампанское. Генералъ Рындинъ поднялся съ мста съ бокаломъ въ рук. Съ грохотомъ отодвигая и опрокидывая свои стулья, спшила мужская половина общества послдовать его примру. Исправничиха, сидвшая противъ Саши и впродолженіе всего обда не сводившая съ него глазъ, вскочила также, но, увидвъ, что прочія дамы не шевелились, присла и потомъ какъ-то очень долго и неловко усаживалась на свое мсто.

— За здоровье нашей многоуважаемой, всмъ дорогой Анны Васильевны! возгласилъ генералъ потрясающимъ басомъ. Да даруетъ ей Господь Вседержитель продолженіе утхъ на Маусаиловы годы, да утшится она въ своихъ внукахъ, правнукахъ и праправнукахъ! Ура, господа!

— Урра! загремли восторженно гости въ отвтъ на генеральскую рчь, топая ногами и стуча ножами по тарелкамъ и стаканамъ. Дамы подносили бокалы къ губамъ и кивали головами, обращали умиленные взоры сначала на генерала, потомъ на новорожденную. Исправничиха, въ избытк чувствъ,утирала глаза свои салфеткой. Господинъ въ венгерк залпомъ выпилъ свою рюмку, быстро провелъ ею внизъ по металлическимъ пуговицамъ своего жилета, перевернулъ ее пальцами надъ головой и грохнулъ съ размаха о каблукъ сапога, стекло полетло кругомъ мелкими осколками. Мы едва успли остеречься съ Петей, закрывъ лицо руками. ‘Къ счастію! Къ благоденствію!’ раздалось со всхъ сторонъ. ‘Урра, гусары!’ закричалъ неистово сосдъ, тараща на хозяйку круглые и красные глаза, точно принималъ ее за полковника того войска, въ которомъ, должно-быть, нкогда служилъ. ‘Многая лта!’ грянули пвчіе съ хоровъ, и въ то же самое время хоръ военной музыки, котораго никто не подозрвалъ до этихъ поръ, протрубилъ неожиданно тушъ подъ растворенными окнами залы. Это былъ сюрпризъ отъ генерала имянинниц. ома Богдановичъ кинулся къ нему, припалъ къ его груди и зарыдалъ, горячо цлуя его звзду. Гости, большіе и малые, съ съ бокалами въ рукахъ, сплошною стной двинулись на Анну Васильевну, на на бдную, дрожавшую и растерянную Анну Васильевну, невольную виновницу и вчную страдалицу этихъ праздниковъ, для которой вс эти крики, поздравленія, туши были видимо настоящей пыткой. A торжествующій ома Богдановичъ былъ глубоко убжденъ, что онъ всмъ этимъ тшилъ свою ‘голубоньку Ганну’.

Галечка стояла подл матери. она успла подойти къ ней раньше всхъ, чинно приссть почтительно поцловать ея руку и теперь, въ свою очередь, принимала поздравленія гостей и принимала, какъ бы въ упрекъ и въ образецъ краснвшей и конфузившейся матери, такъ свободно, съ такимъ достоинствомъ, почти величаво, будто вкъ ничего иного не длала, будто такъ и родилась ‘губернаторшей’, какъ называлъ ее ома Богдановичъ. Очень хорошо воспитана была Галечка!…

Чья-то рука въ это время тихо легла мн на плечо.

— Вася! вскрикнулъ я съ радости такъ громко, что матушка погрозила мн, улыбаясь, пальцемъ черезъ чью-то голову, наклонявшуюся въ это время надъ рукой хозяйки.

Мы подошли съ нимъ въ Анн Васильевн. Она тяжело дышала, какъ бы посл долгой и утомительной работы. Да и сказать правду, перецловать человкъ восемьдесятъ въ жаркій іюльскій день — стоило любой работы.

— Ты не обдалъ, Вася, я тебя за столомъ не видала? спросила она, обнимая его.

— Я обдалъ наверху, тихо, какъ бы стыдясь, прошепталъ Вася.

— Съ отцомъ? договорила Анна Васильевна. Любовь Петровна обернулась.

— Il adore son pre! примолвила она.

Что хотла она сказать этими словами? Лице ея уже прояснилось, синіе глаза кротко сіяли, остановившись на сын, но выраженіе ихъ было загадочно, въ нихъ, показалось мн, было будто сожалніе или тайный упрекъ. Не такъ смотрла на меня матушка въ иныя, счастливыя для меня минуты…

Вася поднялъ голову. Что-то неуловимое пробжало у него на лиц. Онъ взялъ руку матери и поднесъ ее въ губамъ.

— Что отецъ твой? спросила она, проводя слегка рукой по его свтлымъ волосамъ. И, не дожидаясь отвта:

— Онъ добрый мальчикъ! сказала она матушк съ какою-то несвойственною ей, казалось, задумчивостью.

Но это выраженіе тотчасъ же измнилось. Она увидала меня. Прежнею веселою насмшкой заговорили ея глаза.

— Вы его уже любите, не правда-ли? спросила она, лукаво щурясь на меня и какъ бы ожидая, что я немедленно покрасню, между тмъ какъ матушка, обмнявшись быстрымъ взглядомъ съ Анной Васильевной, смотрла, слегка нахмурясь, на Любовь Петровну.

— Милая maman, подумалъ я,— ей не пріятно, что меня непремнно хотятъ сконфузить.

Но я не сконфузился на этотъ разъ и, не отвчая, наклонился только въ знакъ согласія.

— Пойдемъ, сказалъ я Вас,— сядемъ вмст.

Мы услись кое-какъ за нашъ маленькій столикъ. Петя, увидя Васю, налилъ вина въ только-что опорожненную имъ рюмку шампанскаго и, кивая ему головой, возгласилъ:

— За ваше здоровье, графчикъ!

— Зачмъ вы меня такъ зовете? Я не графчикъ! сказалъ Вася, глядя съ удивленіемъ на его раскраснвшееся лицо и глаза, обратившіеся въ маленькія, съ трудомъ моргавшія щелки.

— Не графчикъ! A я думалъ, графчикъ! То нехай всимъ тымъ графчикамъ лыхо буде!

И Петя взялъ Васю за руку, нжно посмотрлъ на него, лицо его приняло пресмшное жалобное выраженіе, и онъ неожиданно заплъ вполголоса стародавнюю псню:

Ой Морозе, Морозенко, славный ты козаче?

— За тобою, Морозенко, вся Украйна плаче! громко подхватилъ господинъ въ венгерк, заливаясь такимъ звонкимъ хохотомъ, что онъ покрылъ собою вс остальные голоса, смхъ, восклицанія, тосты разгулявшихся гостей и что вся столовая обернулась въ нашу сторону.

— Il est impossible, ce monsieur! сказала во всеуслышаніе Любовь Петровна, обернувшись къ матушк, съ безпокойствомъ смотрвшей на насъ.

Бдная Анна Васильевна вздрагивала, не отрывая глазъ отъ своей тарелки.

Угрожающимъ кустарникомъ сдвинулись густыя брови генерала Рындина. Онъ откинулся на бокъ, высматривая ‘невозможнаго господина’. Но невозможный господинъ сидлъ спиной въ большому столу и, ничего не замчая, продолжалъ, красный какъ піонъ, пть псню о славномъ Морозенв. Генералъ обжалъ быстрымъ взглядомъ длинный рядъ столовъ и, остановившись на одномъ изъ офицеровъ, моргнулъ ему. Офицеръ поспшно всталъ, подошелъ въ начальнику, выслушалъ какое-то его приказаніе и затмъ, подойдя въ нашему сосду, сталъ шептать ему что-то на ухо. Господинъ въ венгерк измнился въ лиц, быстро обернулся, встртилъ полный грозы взглядъ генерала, прямо устремленный на него, и смолкъ, смолкъ внезапно, словно земля вдругъ провалилась подъ нимъ и полетлъ онъ головой внизъ, въ бездонный колодезь.

— Шампанское! провозгласилъ въ это время слуга, наклоняясь въ нему съ бутылкой.

— Прочь ступай, прочь! скороговоркой проговорилъ сосдъ, отодвигая бутылку одною рукой, а другою принимаясь какъ-то очень невинно собирать хлбныя крошки, разсыпанныя по скатерти.

Онъ казался такимъ жалкимъ и перепуганнымъ, что мн даже сдлалось неловко, и я взглянулъ на генерала почти съ испугомъ.

— Посмотри, какъ онъ присмирлъ, несчастный! сказалъ я тихо Вас, указывая на сосда! — Хотлъ бы я знать, что это генералъ веллъ сказать ему?

— A то врно, что онъ изъ-за стола велитъ его вывести. Онъ не церемонится, дядя! Привыкъ тамъ со своими солдатами! примолвилъ Вася, дернувъ плечомъ.

— Этотъ господинъ такой mal lev! замтилъ я, съ удивленіемъ смотря на Васю. Мн показалось, какъ будто онъ хотлъ оправдывать господина въ венгерк.

— Да, отвчалъ онъ и безъ улыбки взглянулъ мн въ лицо.— Но разв дядя здсь хозяинъ?

— Вдь онъ генералъ, Вася! воскликнулъ я. Это былъ, въ моихъ понятіяхъ, аргументъ неотразимый.

— Да, все равно, что ястребъ на маленькихъ птицъ, сказалъ онъ, откинулъ волосы отъ лица и задумался.

Я вспомнилъ разговоръ нашъ въ саду и задумался тоже. Меня поразили Васины слова…

VIII.

Посл обда общество перешло пить кофе на террасу, подъ старыя липы, ‘что еще за гетмановъ сажены, старую казачину помнятъ’, какъ выражался ома Богдановичъ, гордившійся ими чуть-ли не столько же, сколько своими пвчими. Подъ ихъ непроницаемою тнью вчно вяло душистою прохладой. Дерновыя скамьи, убитыя вокругъ ихъ могучихъ стволовъ, и широкій, съ подушками, ковровый диванъ, подъ холстиннымъ навсомъ, расположенный вдоль стны дома, такъ и манили къ покою и дрем. Насыщенные гости не заставили себя долго ждать. Напившись кофе и размстившись, кто какъ счелъ удобне, большинство ихъ захрапло тутъ же, не смущаясь ложнымъ стыдомъ. Иной свсилъ голову на плечо, не то на грудь сосда, другой присвистывалъ и причмокивалъ, точно еще сидлъ за столомъ, въ ожиданіи сладкаго блюда, у третьяго съхала голова съ подушки, и онъ впросонкахъ вздрагивалъ и бормоталъ какія-то сердитыя междометія. Самъ генералъ не выдержалъ. Онъ сидлъ подл хозяйки, прислонясь спиной въ дереву, и долго отдувался, топыря усы и усиленно моргая бровями, пока наконецъ довольно явственное мычаніе не засвидтельствовало, что снотворная власть имениннаго обда не щадитъ даже и высокаго чина.

Вслдъ за этимъ событіемъ настала глубокая тишина, ома Богдановичъ прислъ въ первый разъ съ утра и тотчасъ же заснулъ, невинно сложивъ коротенькія ручки на живот. Офицеры, до этого громко болтавшіе съ дамами, заговорили вдругъ шепотомъ, вроятно боясь потревожить покой начальника. Веселыя собесдницы ихъ закрывали платками румяныя губы. A миссъ Пинкъ, давно уже взиравшая съ негодованіемъ на этихъ отвратительныхъ мужчинъ, осмлившихся заснуть при дамахъ, воспользовалась случаемъ увести воспитанницу свою и ея подругъ подальше отъ такого безобразія. Она предложила имъ идти гулять на озеро.

— Les Messieurs, ils peuvent venir aussi, промолвила она, проходя мимо толпы мальчиковъ, окружавшихъ, по обыкновенію, Сашу.

— Очень намъ нужно гулять съ тобой, англійскій попугай! пробормоталъ ей вслдъ Саша (миссъ Пинкъ, по случаю праздника, одлась въ зеленое платье, съ желтымъ платочкомъ кругомъ шеи, и красными гвоздиками въ волосахъ.) — Бгомъ ребята, въ чехарду играть!

Вс кинулись за нимъ.

— Теб хочется въ чехарду? спросилъ меня Вася. Мы сидли съ нимъ рядомъ на скамь, въ сторон отъ прочихъ товарищей.

— Нисколько, отвчалъ я. — Довольно съ меня и утренней войны.

— Такъ, хочешь, я тебя познакомлю съ отцомъ моимъ? Онъ долженъ быть въ саду: его повезли гулять. Пойдемъ въ нему!

— Къ отцу твоему? Пойдемъ, пойдемъ, Вася! воскликнулъ я порывисто.

— Онъ меня полюбилъ, этотъ милый мальчикъ! говорилъ я себ съ восторгомъ, закидывая руку вокругъ Васиной шеи. И мы побжали, обнявшись, въ глубину сада, по длинной и темной кленовой алле.

Аллея проводила къ довольно обширной, круглой площадк, среди которой пестрлъ, благоухая, роскошный цвтникъ. Это мсто извстно было въ Богдановскомъ подъ названіемъ ‘пріюта Анны Васильевны’. Она любила просиживать здсь одна по цлымъ часамъ.

Подл цвтника стояла теперь колясочка, или, врне, стояло кресло о двухъ колесахъ, уложенное подушками, а въ немъ сидлъ, въ большой соломенной шляп, довольно тучный человкъ, лтъ сорока пяти, съ почти прозрачнымъ, отекшимъ лицомъ и ногами, закутанными до пояса въ большое шерстяное одяло. Блдныя опухшія руки лежали безъ движенія на его колняхъ. То былъ отецъ Васи. Старый слуга, какъ лунь сдой, нагнувшись въ трав, набиралъ резеды и маргаритокъ и очень искусно подвязывалъ ихъ къ пышному букету изъ розъ и душистаго горошка. Глаза больнаго прилежно слдили за его работой.

То были большіе, темные, странные глаза. До сихъ поръ не могу забыть ихъ необычайнаго выраженія. Какъ въ надписи, случайно сохранившейся всецло на обрушенномъ памятник, въ нихъ сосредоточивалась, казалось, вся жизнь, весь смыслъ жизни, покинувшей это омертвлое тло. Въ глубокой впадин ихъ горли зоркіе, подвижные зрачки и въ нихъ говорила скорбная, но неизсякнувшая и дятельная мысль. ‘Ничего не понимаетъ!’ вспоминались мн слова Любови Петровны. Нтъ, эти глубокіе, говорящіе глаза должны были все видть, все понимать: Вася былъ правъ!

Мы подошли къ больному.

Онъ поднялъ голову, живо взглянулъ на Васю, потомъ на меня и затмъ остановилъ на сын продолжительный взглядъ, видимо полный вопросовъ.

— Мы недавно изъ-за стола, поспшилъ отвчать на нихъ Васія:— вс, и maman, на террас, кофе пьютъ. A это Борисъ Л., промолвилъ онъ, взявъ меня за руку и подводя къ отцу: — онъ добрый, папа, тетушка Анна Васильевна его очень любитъ.

Блдныя губы больнаго зашевелились, послышался какой-то смутный лепетъ, прошипли надорванные, безсмысленные звуки и тотчасъ смолкли. Безобразная складка, что-то похожее на отчаянную, безнадежную улыбку, искривила эти безсильныя уста. Но чудесные глаза сказали свое. Они обнимали однимъ нжнымъ взглядомъ и меня, и Васю, они такъ явственно говорили мн: ‘Да, я вижу, ты добрый, полюби же моего Васю!’

Я отвернулся, боясь заплакать.

— Дай ему руку, онъ хочетъ, чтобы ты ему руку далъ, шепнулъ мн Вася.

Больной не покидалъ меня глазами.

Дрожащіе пальцы его правой руки слабо шевелились, какъ бы ища чего-то.

Я взялъ эту бдную, немощную руку и, повинуясь неудержимому влеченію, прильнулъ въ ней губами.

Я не усплъ поднять головы, какъ Вася обнялъ ее обими руками и крпко прижалъ въ груди своей. Это пришлось очень кстати: я былъ растроганъ и сконфуженъ въ одно и то же время и не зналъ, куда дть пылающее и влажное лице мое.

— A я замчаю, теб лучше, папа, началъ весело Вася.— Пальцы твои оживаютъ, ты ими теперь уже двигать можешь. Правда, папа, лучше теб?

— Да, сказали улыбаясь глаза больнаго.

— Вотъ видишь! Въ деревн ты совсмъ выздоровешь.

Больной вздохнулъ. Глаза его отуманились.

— Выздоровть я не могу, говорили они.

— Полно, полно грустить, папа, выздоровешь, непремнно, я теб говорю… Что это ты такъ стараешься, Савелій? спросилъ Вася, обращаясь въ старому слуг.

— Батюшки вашего фантазію сполняю, Василій Герасимычъ, весело отвчалъ тотъ, разгибая спину и вертя во вс стороны букетъ, оказавшійся огромнымъ.— Жаль-отъ, примолвилъ онъ,— травки подходящей не найти, въ обертку, значитъ, пустить, трафаретомъ. A впрочемъ, ничего-съ, живетъ и такъ!

И, самодовольно улыбаясь своему произведенію, старикъ бережно положилъ букетъ на колни своего барина, между недвижныхъ рукъ его.

— Теб цвтовъ захотлось, папа? спросилъ Вася.

Губы больнаго беззвучно зашамкали. Онъ взглянулъ на сына своимъ говорящимъ взглядомъ. Сынъ понялъ.

— Для мамы? спросилъ онъ.

— Да, отвчали глаза.

— Хочешь, я ей отнесу?

Больной тревожно замоталъ головой. Пальцы его слабо сжались вокругъ стеблей букета, какъ бы желая защитить его.

— Ты самъ хочешь отдать? спросилъ Вася съ какимъ-то грустнымъ оттнкомъ въ голос.

— Самъ хочу! говорили глаза и обернулись на Савелья.

Старикъ всталъ за спинку кресла, взялся за ручки.

— Мама на террас, тамъ теперь тьма народу, тихо замтилъ Вася.

— Везите меня! отвчалъ упорный взглядъ его отца.

Савелій взглянулъ мелькомъ на Васю, вздохнулъ, поплевалъ на руки и тихо покатилъ больнаго по направленію дома.

Молча шли мы рядомъ съ Васей за этою колясочкою, тяжело скрипвшею по крупному песку. Урывками доносились до насъ далекій гамъ и хохотъ товарищей, игравшихъ въ чехарду подл крпости. Пискливые голоса двочекъ, птичій щебетъ миссъ Пинкъ прозвучали гд-то недалеко. Изъ боковыхъ дорожекъ выходили группы дамъ и офицеровъ, громко смясь и болтая. Но, при встрч съ нами, все это смолкало мгновенно, пугливое недоумніе изображалось на лицахъ гуляющихъ, и съ обидною осторожностью спшили они пройти мимо больнаго, какъ бы озадаченные непріятно его неожиданнымъ и непрошеннымъ появленіемъ.

‘Точно съ покойникомъ встрчаются!’ подумалъ я, взглянувъ на Васю.

Глаза его темнли, онъ кусалъ губы и хмурился. Онъ видимо страдалъ.

Больной, казалось, ничего не замчалъ. Онъ не отрывалъ глазъ отъ своихъ цвтовъ. Но вдругъ онъ встрепенулся, зашамкалъ губами, залепеталъ.

— Поторопись, Савелій, сказалъ Вася, не покидавшій отца глазами.

— Неловко вамъ, Герасимъ Иванычъ? спросилъ заботливо старикъ, наклонясь въ нему черезъ спинку кресла.

Больной нетерпливо задвигался.

— Онъ маму видитъ, объяснилъ тихо Вася.

— Гд же это он? спросилъ Савелій, озираясь.

Въ одной изъ боковыхъ аллей, между деревьевъ, блло женское платье. Сверкавшіе глаза больнаго указывали въ эту сторону. Онъ раньше всхъ узналъ Любовь Петровну. Онъ словно какимъ-то чутьемъ угадалъ ея близкое присутствіе.

Савелій дернулъ плечомъ и повернулъ кресло вправо.

IX.

Она сидла на скамь, блдная и недвижная, прислонясь головой къ дереву, опустя глаза и руки. Густая кленовая втвь тихо качалась надъ ней, и, сквозь ея лапчатые листья, вечерній свтъ обливалъ ее всю узорнымъ и трепетнымъ сіяніемъ.

Красавица была не одна. Подл нея, за деревомъ, небрежно прислонясь къ нему плечомъ, стоялъ Фельзенъ, неизбжный Фельзенъ, на первыхъ порахъ я не замтилъ его. Въ немъ, повидимому, не оставалось уже ни тни того угрюмаго расположенія, съ которымъ онъ, во время обда, такъ упорно избгалъ взгляда Любови Петровны. Теперь онъ весь сіялъ, казалось. Острые зубы сверкали изъ-подъ приподнятыхъ усовъ, онъ улыбался съ какою-то гордостью, будто только что вернулся побдителемъ изъ сраженія.

‘Они помирились. она ему простила, противный гусаръ!…’ И мн сдлалось вдругъ невыразимо грустно.

— Votre mari! услышалъ я голосъ Фельзена.

Она вскинула голову, какъ бы просыпаясь, взглянула кругомъ. Колясочка быстро приближалась. Тоскливое напряженіе изобразилось на лиц сидящаго въ ней больнаго. Онъ также увидалъ Фельзена. Его большіе глаза горли, горли болзненно, быстро перебгая отъ гусара въ жен. Но Савелій прибавилъ шагу, подвезъ кресло прямо къ скамь, занимаемой Любовью Петровной и, круто повернувъ его, изловчился такъ, что спинка кресла пришлась какъ разъ въ мсту занимаемому Фельзеномъ у дерева, чуть не сбивъ съ ногъ гусара на поворот. Онъ едва усплъ посторониться.

— Откуда вы? спросила сына Любовь Петровна. Голосъ ея слегка дрожалъ, глаза безпокойно озирались.

Больной въ свою очередь тревожно шевелился въ своемъ кресл. Онъ видимо старался повернуть голову. Крупныя капли пота выступили у него на лбу.

Фельзенъ стоялъ уже въ сторон, за его спиной, и изподлобья глядлъ на Савелья, хладнокровно отиравшаго лысину свою платкомъ, сжатымъ комомъ въ кулак.

— Папа привезъ вамъ букетъ, отвчалъ Вася, не глядя на мать.

‘Къ чему? Она его въ кусты броситъ, этотъ бдный букетъ!’ подумалъ я печально.

— Мн? Почему же именно мн? повторила Любовь Петровна со слабою улыбкой. — Votre pre vous l’а-t’il dit? промолвила она какъ бы шутя.

— Папа говорить не можетъ, вы это знаете! отвчалъ также по-французски Вася и, поднявъ голову, взглянулъ прямо въ глаза матери.

Блдное лицо ея покрылось слабымъ румянцемъ. Она отвела волосы отъ лица и изъ-подъ опущенныхъ рсницъ взглянула на мужа.

Онъ глядлъ на нее теперь не отрываясь — и какъ глядлъ! Жадно, страстно и безнадежно.

Пальцы его дрожали, тщетно силясь приподнять букетъ съ колней.

— Прими его, прими, мой бдный подарокъ! казалось мн, говорили его влажные глаза.— Я ничего уже боле не могу для тебя!…

Лицо Любови Петровны измнялось. Поникшіе глаза ея загорались_? безцвтныя губы алли. Она встала и наклонилась въ мужу.

— Благодарю, другъ мой, сказала она тихимъ голосомъ. Вася стремительно кинулся въ ней и обнялъ ее…

— Савелій, заговорила она торопливо,— ты, кажется, балуешь своего барина: въ саду сыро, я боюсь…

— Ничего-съ, сегодня имъ хуже не будетъ, отвчалъ старикъ, глядя на нее полуугрюмымъ, полублагодарнымъ взглядомъ.

— Нтъ, все лучше домой вернуться, я буду спокойне. Пойдемъ, я помогу теб везти, примолвила усмхаясь Любовь Петровна, протягивая руку къ креслу.

— Помилуйте, матушка, чтой-то безпокоиться изволите? возразилъ Савелій, ухватываясь за ручки, съ явнымъ намреніемъ не допускать ее.— Не извольте сомнваться, довезу, не впервой, слава-те Господи!

— Нтъ, нтъ, я пойду съ вами, посмотрю, какъ ты барина устроилъ на новомъ мст, сказала она поспшно.— Да и надо букетъ вашъ въ воду поставить, добавила она, улыбаясь мужу.

Его глаза такъ и потонули въ ея глазахъ. ‘Боже мой, какъ онъ ее любитъ!’ сказалъ я себ и невольно отвернулся. Въ этомъ пожирающемъ взгляд было что-то такое, отъ чего вся кровь подымалась мн въ голову.

Колясочка покатилась снова и вскор исчезла за большимъ кустомъ бузины. Легкою поступью удалялась за нею Любовь Петровна съ сопровожденіи Васи.

Ни она, ни онъ ни разу не оглянулись. Одинъ больной, показалось мн, все еще силился повернуть голову назадъ.

‘Мн-то могъ бы Вася хоть слово сказать!’ подумалъ я не безъ досады, смотря имъ въ слдъ.

— Не правда-ли, заговорилъ вдругъ неожиданно чей-то голосъ,— не правда-ли, молодой человкъ, какая это была сейчасъ трогательная семейная сцена?

Фельзенъ стоялъ передо мной, крутя усы и улыбаясь такою недоброю улыбкой, что у меня опять сжалось сердце.

Но ненависть моя въ нему превозмогла,— я смло поднялъ на него глаза.

— Не знаю, какъ кому, а мн не смшно это ничуть, отвчалъ я.

Я думалъ такъ и срзать его этимъ отвтомъ. Фельзенъ хихикнулъ и, пронзя меня насквозь своимъ дерзкимъ взглядомъ:

— Вы, кажется, влюблены въ M-me Loubianski, молодой человкъ, прошиплъ онъ.— Это, конечно, очень похвально и хорошій вкусъ вашъ доказываетъ. Только вы понапрасну стараетесь, вы могли сами сейчасъ убдиться,— M-me Loubianski боготворитъ своего супруга!

Это былъ неожиданный и мткій отпоръ. Я такъ и онмлъ, руки застыли, на сердц ныло до тошноты неодолимое отвращеніе. Разъ какъ-то вечеромъ, въ саду, летучая мышь задла меня по лицу своимъ холоднымъ, голымъ крыломъ. Это было то же ощущеніе.

‘Какъ смлъ онъ, какъ смлъ этотъ противный человкъ’! думалъ я въ отчаяніи. ‘Что я сдлалъ, чмъ я показалъ?… Я краснлъ, это правда… Но съ какого права, наконецъ, этотъ ненавистный офицеришка…’

И слезы первой обиды, перваго стыда, немощныя и жгучія слезы полились внезапно по моему лицу.

Я рванулся тогда впередъ, не помня себя…

Но Фельзена уже не было. Султанъ его разввался широко по втру въ большой алле. Онъ шелъ къ дому быстрыми шагами.

‘Онъ еще подумалъ бы, что я ему завидую. Нечему завидовать!’ сказалъ я себ, очнувшись отъ перваго порыва и находя въ этой мысли какое-то тайное утшеніе.

Долго стоялъ я на томъ же мст, перебирая въ голов разные планы мщенія, одинъ другаго свирпе и безпощадне. Но, въ моему горю, вс они тотчасъ же оказывались ровно никуда негодными. Вс они первымъ условіемъ требовали равенства въ положеніи, а я, по невол, долженъ былъ сознаваться, что ‘въ нашемъ отечеств’ не возможенъ бой между мною и ‘большимъ человкомъ’, что, если я оскорблю Фельзена какимъ нибудь ‘ловко-придуманнымъ словомъ’, меня накажутъ какъ мальчика, оставятъ безъ обда или запрутъ въ комнат, а потомъ m-r Керети будетъ пилить меня цлыя сутки сряду и называть при всякомъ случа polisson и malheureux,— а Фельзенъ все-таки не будетъ драться со мною на шпагахъ. (мн почему-то сдавалось, что на шпагахъ я непремнно убью его). Конечно , оставалось одно средство: спрятаться за дерево и, когда онъ пройдетъ мимо, выстрлить изъ пистолета прямо ему въ сердце. Но, какъ ни былъ я оскорбленъ, а чувствовалъ однако, что никогда не былъ бы способенъ на такое мщеніе.— ‘Ce n’est pas noble!’ говорилъ я себ, вздыхая.

‘Я дождусь’, ршилъ я наконецъ, нсколько успокоившись, ‘дождусь своего! Не все-же мн быть ‘мальчишкой!’ Онъ мн дорого заплатитъ за то, что осмлился…’

Я не повторилъ тхъ словъ, за которыя именно Фельзенъ долженъ былъ такъ дорого заплатить мн. Но тмъ назойливе скребли они у меня на сердц. ‘Трогательная семейная сцена’, какъ выражался гусаръ, не выходила у меня изъ головы. Мн все представлялась Васина мать, подъ деревомъ, озаренная вечернимъ сіяніемъ, и потомъ этотъ алчный и безнадежный взглядъ ея полумертваго мужа, между тмъ какъ въ душ моей шевелилось какое-то дкое чувство раскаянья и стыда…

— Борисъ! Боря! гд ты? Ау! внезапно раздались невдалек голоса, визжавшіе на вс лады, какъ септакордъ на разстроенномъ фортепіано.

Я откликнулся.

Шумная толпа двочекъ и мальчиковъ выбжала мн на встрчу изъ-за кустовъ. Чинная миссъ Пинкъ выступала за ними.

— А! вотъ онъ, вотъ онъ! Что ты пропалъ? Гд ты былъ? Зачмъ ты одинъ? кричали они.

— Пойдемъ скоре, Боря, говорила Настя.— Maman насъ ждетъ, она сказала, мы сейчасъ домой подемъ.

— Настенька, душенька, упроси твою maman остаться! обратилась въ ней Галечка, обнимая ее, и съ выраженіемъ приличной печали на лиц.

— Не узжай отъ сихъ прекрасныхъ мстъ!… началъ импровизировать Жабинъ при сей врной оказіи.

— Пожалуйста, безъ фамильярностей, m-r Жабинъ! воскликнула Настя, обидясь.— Какъ вы смете называть меня ты!

— Я не виноватъ, отвчалъ онъ, обидясь въ свою очередь,— что вы до сихъ поръ не знаете, что въ поэзіи всегда говорятъ ты!

И онъ, прищурясь, взглянулъ на невжду Настю сверху внизъ, точно съ высокаго дерева птица на темную букашку, ползущую въ трав.

Настя открыла было ротъ отвчать ему, но находчивая Галечка поцловала ее въ это время въ самыя губы. Настя разсмялась и только плечами пожала.

‘Боже мой, какъ онъ смшонъ, этотъ Жабинъ, какія у него жалкія ребяческія чувства!’ думалъ я, не подозрвая, что въ этомъ случа я былъ гораздо смшне и достойне сожалнія Жабина. Я гордился въ сущности тми неребяческими ощущеніями, которыя въ то же время заставляли меня въ глубин души стыдиться и краснть.

— A я игралъ въ чехарду и всхъ перескакалъ, а Піотра Золоторенка въ пьясекъ свалилъ, лепеталъ между тмъ Опицкій, скача козликомъ вокругъ меня.— Для чего, для чего ты не игралъ? приставалъ онъ.— Саша такій злобный былъ, что насъ мало играли!

— Какъ это Саш не надостъ эта вчная возня! фыркнулъ Жабинъ.— Все у него игры, да игры на ум! Пора бы, кажется, о чемъ-нибудь дльномъ подумать!

И онъ взглянулъ на Галечку. Эта фраза имла видимо цлью произвести на нее эффектъ. Но приличная Галечка едва улыбнулась. За то Опицкій вдругъ завозился на мст, защелкалъ, затопоталъ. ‘У! у!’ началъ онъ, указывая пальцемъ на Жабина, и заплъ, пристукивая въ ладъ ногами, на голосъ столь извстной въ то время мазурки Хлопицкаго, какія-то безтолковыя, полу-русскія, полу-польскія слова, что-то въ род слдующаго:

A сегодня поутру, на войн,

Жабинъ хлопалъ себя въ грудь

Кулакомъ, кулакомъ,

И ревелъ какъ бугай,

Что онъ саблей все возьметъ,

A паша ему сказалъ:

Отъ чахотки не умрешь,

Лжешь ты, Жаба, все ты лжешь!

Двочки завизжали отъ смха.

— Что такое? что это значитъ? спрашивали он, между тмъ какъ миссъ Пинкъ съ испугомъ обводила всхъ взглядомъ и махала руками, чтобъ Опицкій пересталъ.

— Презрнье — мой отвтъ на дерзкія слова! декламировалъ тмъ временемъ Жабинъ, величественно махая правою рукой. (У него готовы были стихи изъ Озерова на вс случаи жизни).

Опицкій, разумется, не понялъ и высунулъ ему языкъ.

Настя нетерпливо топнула ногой.

— Да пойдемте же, пойдемте скоре, mesdames! вдь намъ надо сейчасъ домой хать!

— Прощай, Богдановское! заговорилъ вслдъ за ней печально и тихо Лева.

Со времени злополучнаго событія съ его панталонами, это было чуть-ли не первое выговоренное имъ слово. Благонравіе его доходило до умилительныхъ размровъ.

Матушка съ Анной Васильевной ждали насъ на террас. — Ну, дти, сбирайтесь скоре, поздно, домой пора. Лева, ты подешь съ М-r Керети, примолвила матушка,— ступай, онъ тебя ждетъ.

Лева заморгалъ глазами: онъ, видно было, хотлъ что-то сказать, но не ршился и только кинулся въ объятія Анны Васильевны, восклицая съ такимъ забавнымъ отчаяніемъ: прощайте, прощайте, Анна Васильевна! что вс невольно разсмялись.

Галечка, съ выраженіемъ глубокаго сожалнія на лиц, и не отымая руки отъ Настиной таліи, стала упрашивать матушку остаться переночевать въ Богдановскомъ. Но ей отвчали, что ‘хорошенькаго понемножку, что въ Богдановскомъ насъ и безъ того слишкомъ балуютъ, что насъ къ завтраму ждутъ уроки’ и пр.

Галечка не настаивала, наклонила голову и слегка вздохнула. И все это такъ мило, такъ прилично!

Не такъ легко было матушк отдлаться отъ неотвязчивыхъ просьбъ омы Богдановича. Услыхавъ стукъ нашихъ экипажей у крыльца, онъ выскочилъ изъ-за картъ, поймалъ ее на лстниц и неотступно убждалъ остаться ночевать, а не ночевать, такъ ужинать, а не ужинать, такъ фейерверкъ посмотрть, ну, а не то, такъ хоть чай откушать по крайней мр. Въ противномъ случа онъ ногой не ступитъ въ Тихія Воды. И такъ уже Михайло Борисовичъ, то-есть батюшка, обижаетъ его очень, никогда у него не бываетъ, а между тмъ, кажется, всей губерніи извстно, какъ ома Богдановичъ уважаетъ Михайла Борисовича и матушку и все наше семейство, и что гршно намъ обижать его, и что онъ велитъ лошадей нашихъ выпречь, кучеровъ въ ледникъ запретъ…

Матушка осталась непреклонною.

ома Богдановичъ чуть не плакалъ, но длать было нечего, притомъ его звали къ картамъ. Перецловавъ всхъ насъ по нскольку разъ и выторговавъ у матушки общаніе пріхать въ слдующее воскресенье, онъ побжалъ отдать какое-то напутственное наставленіе нашимъ людямъ.

— Какъ я васъ понимаю! говорила въ это время бдная Анна Васильевна матушк. — У меня такъ голова ломитъ, что я едва стою, а тутъ еще фейерверкъ предстоитъ!…

Матушка сидла уже въ карет, какъ вдругъ съ крыльца сбжалъ весь запыхавшійся Вася.

Я очень обрадовался. Я уже было совсмъ потерялъ надежду увидть его еще разъ.

— Вы узжаете? такъ скоро? Прощай, Борисъ, когда-же мы увидимся? говорилъ онъ, протягивая мн руки.

— Я слышала, вы на все лто пріхали въ Богдановское, отвчала ему за меня матушка изъ кареты.— Надюсь, васъ отпустятъ въ Борису въ Тихія Воды?

— Ахъ! какъ бы я хотлъ, какъ бы я хотлъ! воскликнулъ онъ.— Только не знаю… Ты его видлъ, сказалъ онъ мн, понижая голосъ.— Можно ли его оставить…

— Онъ не останется одинъ, возразилъ я,— Анна Васильевна, поврь, такъ будетъ за нимъ ходить…

— Конечно, тетушка Анна Васильевна… Онъ пріостановился… И maman тоже, поспшилъ онъ прибавить, взглянулъ на меня и слегка смшался. Я постараюсь, непремнно постараюсь пріхать, благодарю васъ за приглашеніе, сказалъ онъ, кланяясь матушк. И, обнявъ меня:— я у тебя въ долгу, Борисъ, примолвилъ онъ мн на ухо.

— За что въ долгу? спросилъ я его съ удивленіемъ.

— За него! Ты съ нимъ добрый такой былъ, я этого никогда не забуду.

Я кинулся ему на шею. Мы крпко, крпко поцловались.

— Какой онъ, сдается мн, славный мальчикъ! сказала матушка, когда я услся противъ нея, и карета наша тронулась.— И какъ онъ хорошъ собой! примолвила она, любуясь Васей.

Онъ стоялъ на крыльц, тонкій и стройный какъ молодая верба. Втеръ слегка раздувалъ его кудрявые волосы. Онъ тихо улыбался, провожая насъ глазами…

Мы выхали за ограду.

— Ты, кажется, Борисъ, очень подружился съ нимъ? начала матушка, когда Вася скрылся изъ виду.

— О да, maman! еслибы вы знали, какой онъ милый! Я и съ отцомъ его познакомился. Вотъ ужь можно сказать, несчастный человкъ, maman!

— Да, я его видла, мы въ нему ходили съ Анной Васильевной. Именно несчастный: въ его годы, въ такомъ положеніи! Я бы не узнала его. A онъ меня узналъ, въ моему удивленію.

— Вы врно по глазамъ его это замтили, maman?… У него удивительные глаза. A вы были знакомы съ нимъ еще прежде?

— Я помню его еще молодымъ человкомъ, до его женитьбы, отвчала матушка и вздохнула слегка.

— Какъ онъ жену свою любитъ! воскликнулъ я невольно, подъ живымъ впечатлніемъ сцены въ саду.

— Ты почему знаешь? быстро спросила матушка.

Я покраснлъ до ушей и, запинаясь, принялся разсказывать объ эпизод съ букетомъ. О Фельзен я не упомянулъ ни единымъ словомъ.

A между тмъ я чувствовалъ такую жажду разсказать все, все матушк, меня такъ терзала мысль, что въ первый разъ въ жизни я таюсь отъ нея. Но я не могъ ршительно не могъ! Да и тутъ же третьей была насмшница Настя, нтъ, я бы, кажется, скоре согласился умереть, чмъ сказать все.

Матушка молча слушала, пристально глядя на меня.

— Она очень красива! медленно проговорила она наконецъ.

— Кто, maman? спросилъ я, хоть очень хорошо понималъ, кто…

— Лубянская, Любовь Петровна, мать твоего пріятеля. Или она теб не нравится?

— Нтъ, нравится, едва могъ я выговорить. ‘О, еслибъ я только смлъ сказать, въ чемъ меня обвиняютъ!’ думалъ я съ тоской.

— Она удивительно хороша для своихъ лтъ, продолжала матушка.

— A она разв стара?

— Да, она тремя-четырьмя годами моложе меня, не боле: ей должно быть тридцать два-три года. A посмотрть на нее — молоденькая двчонка.

— Я ее въ церкви за сестру Васи принялъ, maman.

— И не ты одинъ. На мать взрослаго сына она не похожа. Свжа, какъ въ семнадцать лтъ, весела, голосъ молодъ, готова до сихъ поръ глазки длать встрчному и поперечному, сказала матушка какъ-то вскользь и слегка сжавъ брови.

— Maman, знаете что? заговорила неожиданно Настя, все время молчавшая до этого.— Я уврена, que cette dame длала глазки Бор!

— Отъ чего ты уврена? живо обернулась на нее матушка.

— Потому что онъ былъ такой гадкій сегодня съ Галечкой. Вообразите себ, онъ хоть бы слово сказалъ ей во весь день!

— Ну, твоя Галечка, начала матушка и пріостановилась.— C’est une petite pcore! договорила она, засмявшись.

Настя открыла большіе удивленные глаза, вздохнула, прижалась въ уголъ кареты и тутъ же заснула крпкимъ сномъ. Матушка съ улыбкой взглянула на нее, потомъ на меня и, прислонясь головой къ другому углу:

— Такъ какъ же, Борисъ, сказала она насмшливо:— хороша по твоему Любовь Петровна?

То была, я помню, какая-то неизъяснимо сладкая для меня минута. Этою шуткой матушка какъ бы отпускала мн т вины, въ которыхъ я сознавался въ глубин души.

— Да, maman, она хороша, только вы тысячу разъ лучше! воскликнулъ я, схватывая ея руку и покрывая ее поцлуями.

— Добре, это еще пожалуй,— поправила меня матушка, улыбнулась еще разъ и закрыла глаза.

Въ карет становилось темно. Солнце давно сло. Послдняя блдно-алая полоса свта потухала надъ самою землей, дальнія поля тонули въ синихъ тняхъ. Наступала ночь, тихая, звздная, южная ночь.

Я высунулъ голову въ окно и долго-долго глядлъ въ быстро убгавшую даль. ‘Богъ съ нимъ, съ Богдановскимъ!’ ршилъ я вдругъ почему-то, потянувъ въ себя съ жадностью струю прохладнаго ночнаго воздуха. И вдругъ,— точно какая-то цлебная волна влилась мн въ грудь,— куда двались вс мои тревоги? Точно не я, а кто-то другой, чужой мн, вынесъ весь этотъ полный волненій день, а я, я чувствовалъ себя все тмъ же беззаботнымъ и счастливымъ мальчикомъ, какимъ еще ныншнимъ утромъ халъ по той же дорог изъ Тихихъ-Водъ въ Богдановское. Матушка. Настя были тутъ со мною, ихъ платья касались моихъ колней, при ясномъ мерцаніи звздъ я различалъ ихъ милыя лица. ‘Завтра’, думалъ я, съ какимъ-то особенно пріятнымъ чувствомъ увренности, ‘завтра прідетъ учитель математики изъ узднаго училища, пойдутъ опять уроки, жизнь побжитъ ‘обыкновенною дорожкой!’

Богдановское съ его пвчими и гостями, шумъ праздника, возня товарищей, Галечка, Фельзенъ, Любовь Петровна, сосдъ мой за столомъ,— все это уже сливалось въ моей памяти въ одинъ смутный и будто бы давнишній сонъ…

XI.

Прошло три недли,— цлая вчность. Жизнь въ Тихихъ Водахъ давно уже бжала по той ‘обыкновенной дорожк’, о которой я мечталъ съ такимъ удовольствіемъ, возвращаясь изъ Богдановскаго. Эта дорожка начинала теперь на мои глаза все боле и боле походить на длинный путь по степи, сухою осенью, когда хлбъ убранъ съ полей, низко сжатые стебли колоса печально желтютъ надъ срою землей, и конца не видать пыльной, унылой дорог. Время тащилось съ невыразимымъ однообразіемъ. Утромъ уроки, вечеромъ уроки, за обдомъ молчаніе и невеселыя лица. Батюшка все еще не возвращался изъ города и не писалъ ни строчки. Бдная maman проводила дни въ тревог, тщетно ожидая его. Тетушка Фелисата Борисовна, вчно страдавшая какою-нибудь болстью, брюзжала подъ этимъ предлогомъ и шипла отъ ранняго утра до поздней ночи, и то-и-дло срывала чепчикъ съ сдой головы, съ тмъ же неизмннымъ восклицаніемъ: ‘Фу-ты, душно, смерть моя!’ Въ тому же погода стояла пасмурная и дождливая, и m-r Керети началъ опять кашлять. Онъ не жаловался, какъ тетушка, но мы съ братомъ по цлымъ днямъ не смли подступиться въ нему, боясь, пуще всякихъ криковъ, его раздраженнаго, злобнаго молчанія. Нечего было думать о прежнихъ удовольствіяхъ, о прогулкахъ въ саду, кончавшихся обыкновенно тмъ, что задемъ пить чай въ Галагаямъ.

— Теперь даже и въ лсъ съ Сильвой не пускаютъ, не то что въ Богдановское! говорилъ печально Лева,— точно въ тюрьм сидишь! Хоть бы голубушка Анна Васильевна къ намъ пріхала!

‘Съ Васей!’ добавилъ я мысленно.

Я каждый день думалъ о немъ. Вс остальныя воспоминанія послдней поздки нашей въ Богдановское какъ будто замерли въ моей памяти, лишь для того, чтобы дать мн боле простора думать о моемъ новомъ пріятел. Я припоминалъ вс подробности нашего знакомства, послднія слова, сказанныя имъ при прощаніи со мною, и говорилъ себ съ гордостью: ‘Онъ полюбилъ меня, онъ будетъ моимъ другомъ!’ До этихъ поръ у меня не было друга въ томъ смысл и въ томъ объем, какіе мое воображеніе давало этому слову. Изъ сверстниковъ моихъ Саша Рындинъ былъ мн всхъ боле близокъ, но между нами было такъ мало общаго. Онъ былъ воинъ отъ головы до ногъ, воспитывался отцомъ-воиномъ, читалъ одн военныя книги, мечталъ только о походахъ и битвахъ. Петя Золоторенко, тотъ ничего не читалъ и ни о чемъ не думалъ никогда,— съ нимъ мн ршительно бывало скучно. Жабинъ былъ такъ надутъ, такъ самодоволенъ, такъ смшонъ со своимъ Озеровымъ и со своими вздыханіями. ‘Какъ выше, какъ лучше всхъ ихъ Вася!’ думалъ я, стараясь воскресить въ памяти его милыя черты и досадуя, что какъ нарочно Саша и Жабинъ и цлая толпа непрошеныхъ лицъ представлялись мн сами собою въ живыхъ и ясныхъ очертаніяхъ, между тмъ какъ я напрасно усиливался удержать вчно ускользающій предо мною образъ Васи. ‘Онъ будетъ настоящимъ моимъ другомъ’, повторялъ я себ, когда бывало, уйдя въ садъ и не боясь зоркихъ взглядовъ Насти,— она въ послднее время какъ-то особенно насмшливо подглядывала за мною,— я ложился въ траву и глядлъ на проходящія тучки,какъ тогда съ нимъ въ Богдановскомъ: ‘ему можно все сказать, ‘всю душу’ поврить, онъ не будетъ смяться надъ моими стихами, онъ, я вижу, тоже любитъ, что и я люблю, и ненавидитъ то же’… Фельзенъ и за нимъ Любовь Петровна невольно вспоминались мн при этомъ, но я моталъ головой, по старой привычк, чтобъ отогнать докучную мысль, и принимался опять думать о Вас.

Между тмъ надежда скоро увидть его уменьшалась для меня съ каждымъ днемъ. Сношенія наши съ Богдановскимъ какъ будто совершенно прекратились. Матушка не сдержала общанія, даннаго ею ом Богдановичу: ей было не до выздовъ. Дни проходили за днями, ни Анна Васильевна, ни Вася не прізжали въ Тихія Воды.

Изъ города наконецъ пришло письмо, но не отъ батюшки, а отъ его камердинера, и содержало невеселыя извстія: у батюшки открылась подагра. ‘Хоша господинъ докторъ’, писалъ грамотй москвичъ-камердинеръ. ‘никакой въ томъ опасности не находятъ, а очень мучительно, потому главное безпокойно: у насъ въ дон передлка идетъ, стучатъ, и хоча баринъ въ верхнемъ этаж имютъ помщеніе. а въ нижнемъ этаж стукнутъ долотомъ въ стну, а у барина въ ног отдаетъ…’

Матушка перепугалась страшно.

— Сестрица, я завтра въ городъ ду! сказала она. дочитавъ письмо и утирая слезы, которыя такъ и текли у нея по лицу.

Тетушка Фелисата Борисовна тотчасъ же окрысилась и фыркнула въ отвтъ, что ни за что не останется одна въ деревн.

— Здсь тебя не то вылчить, завщанія-то теб некому будетъ написать! (Она каждый день пугала матушку чаяніемъ своей близкой кончины.) Я поду съ тобою въ городъ.

— A дтей кому я поврю? слабо возражала на это растерявшаяся матушка.

— Футы, душно, смерть моя! закричала разгнванная тетушка, срывая чепчикъ съ головы.— Кому дтей поврить! Что же? прикажешь мн изъ-за твоихъ дтей умирать безъ призрнія? Вези ихъ съ собой въ городъ!

— Вы слышали, у насъ тамъ перестройка. Гд мы тамъ вс помстимся?

— Бери Настю, а мальчиковъ оставь съ французомъ.

— Онъ боленъ, онъ того и гляди сляжетъ, говорила матушка въ раздумьи.

— A я ему не лкарь! рзво отвчала Фелисата Борисовна.— Чьими молитвами сама живу, не знаю!

И безъ дальнйшихъ объясненій ушла въ свою комнату и приказала укладываться немедленно. Она до самой ночи просидла на чемодан, охая и шпыняя своихъ горничныхъ, которыхъ держала цлое стадо.

Бдная матушка ршительно не знала, что длать и на что ршиться.

Молчаливо и грустно сидли мы вечеромъ за чаемъ, какъ вдругъ послышался подъ окнами стукъ подъзжавшаго экипажа и вслдъ затмъ въ столовую вошла совершенно неожиданно Анна Васильевна.

Сердце у меня такъ и запрыгало. Я кинулся къ дверямъ. Но Анна Васильевна была одна.

Ее встртили громкими, радостными криками.

— Добрый вечеръ, добрый вечеръ, милые вы мои, торопливо отвчала она, обнимая каждаго поочередно.— A не видала же я васъ, не видала дней столько, что и счетъ потеряла. Забыли, разлюбили вы насъ, Софья Михайловна. Ну, да Богъ вамъ проститъ! Вижу, живеньки вы, здоровы вс, я и тому рада…

— A у васъ что длается, Анна Васильевна? спросила maman.

— A у насъ что? отвчала вздохнувъ ея пріятельница.— A у насъ все одно: была ярмарка, ярмарка и по сейчасъ: одинъ съ мста, другой на мсто. Сегодня я ужь не утерпла, ом Богданычу своему говорю: какъ себ хотишь, а я въ Тихія Воды поду, Софью Михайловну провдать. Взяла да и ухала, вотъ на-же имъ всмъ! домолвила она, засмявшись своимъ внезапнымъ добрымъ смхомъ, при которомъ какъ-то необыкновенно мило ежилось ея маленькое, худощавое и нсколько болзненное лицо.

— И какъ хорошо сдлали! сказала матушка, цлуя ее:— а не то, я такъ бы и ухала, не простившись съ вами.

— A куда это, куда? спросила съ безпокойствомъ Анна Васильевна.

Maman передала ей про болзнь батюшки, про свое затрудненіе.

— Ахъ,Боже мой миленькій! чего же вы затрудняетесь? Позжайте завтра съ Настей и сестрицу забирайте съ собою, а Бориса и Леву я заберу…

— Вы? добрая моя!…

Матушка даже покраснла отъ удовольствія. Видно было, что эта мысль не приходила ей въ голову и что она очень обрадовалась предложенію своей пріятельницы.

— A вы что думали? молвила смясь Анна Васильевна.— Заберу обоихъ и подемъ, а вернетесь, представлю назадъ цлыхъ и здравыхъ… Какъ Вася мой будетъ радъ! обратилась она ко мн:— онъ тебя очень полюбилъ, Боренька, когда узжала я, прибжалъ ко мн: тетушка, говоритъ, Бориса отъ меня поцлуйте покрпче.

Я весь горлъ отъ радости.

— Ты радъ, я знаю, шепнула мн на ухо Настя,— faire le grand garon въ Богдановскомъ… Гадкій!

И она такъ больно ущипнула меня за локоть, что въ другое время я бы непремнно вскрикнулъ. Но я не чувствовалъ ни боли, ни упрековъ совсти въ эту минуту. Я думалъ только: ‘наконецъ-то судьба соединяетъ насъ, одну только ночь переспать, и мы будемъ вмст съ Васей!’

— И не думайте, не горюйте! говорила тмъ временемъ Анна Васильевна задумавшейся матушк.— Завтра рано вмст и выдемъ вс. Съ Богомъ позжайте себ въ городъ, а я съ мальчуганами вашими до дому, въ одинъ часъ и подемъ. Пошлите, прошу, сейчасъ въ Богдановское, чтобы меня сегодня не ожидали. Я у васъ ночую! заключила она ршительнымъ тономъ.

Она, видимо, расхрабрилась, наша добрая Анна Васильевна, и очень выросла въ собственномъ мнніи съ тхъ поръ, какъ ршилась ‘взять да и ухать’отъ гостей своихъ.

Лева ликовалъ и то-и-дло кидался обнимать старую свою пріятельницу-баловницу.

Въ половин десятаго его услали по обыкновенію спать.

— Настя, Борисъ, и вамъ пора! сказала матушка.— Завтра надо подняться пораньше.

Мы простились.

Едва усплъ я ступить въ большую неосвщенную гостиную, по пути въ мою комнату, какъ услышалъ голосъ Анны Васильевны:

— До смерти люблю вашего Бориса, говорила добрая женщина матушк,— славный онъ у васъ такой…

— Ахъ, добрая моя, поспшно заговорила за ней maman,— насчетъ Бориса у меня къ вамъ будетъ просьба.

‘О чемъ это?’ подумалъ я съ удивленіемъ, безсознательно замедляя шаги.

— Мг Керети боленъ, продолжала матушка.— Я не знаю право, какъ быть, нельзя и требовать теперь, чтобъ онъ вчно былъ при дтяхъ, а между тмъ я бы не желала, чтобы Борисъ, въ особенности, слишкомъ разсевался. У васъ всегда такая пропасть народу…

— Какъ въ Ромнахъ на ярмарк, домолвила съ какою-то покорностью и вздыхая, Анна Васильевна.— Знаю я, знаю, что будете съ моимъ омой длать! — Впрочемъ насчетъ вашего Бориса не безпокойтесь. Я его съ французомъ наверху помщу, подл Герасима Иваныча, тамъ они и будутъ жить рядомъ съ Васей, и учиться могутъ вмст, и забавляться… Вотъ еще скажу вамъ, Софья Михайловна, золотой мальчикъ этотъ Вася Лубянскій! Я такъ рада, что привезу ему завтра товарища! A то вдь день цлешенькій одинъ съ отцомъ убогимъ…

— A Любовь Петровна не съ мужемъ? живо спросила матушка.

Анна Васильевна не сейчасъ отвчала.

— Нтъ, наверху ей мста мало и встаетъ она поздно. Она внизу живетъ, въ павильон…

— Ну, и тмъ лучше! проговорила матушка такъ тихо, что я едва разслышалъ.

Но пріятельница ея громко и вопросительно проговорила:

— Тмъ лучше?

Матушка, въ свою очередь, не торопилась отвчать.

— Вы не смйтесь, добрая моя, начала она наконецъ, слегка заикаясь,— я это, думая о Борис, сказала.

— Какъ такъ о Борис? переспросила опять сосдка съ явнымъ изумленіемъ.

— Я буду откровенна съ вами, отвчала матушка. — Борису шестнадцатый годъ минулъ. Я знаю, я старалась такъ держать его, до сихъ поръ онъ ребенокъ. Но онъ мальчикъ пылкій, съ воображеніемъ, въ эти годы голова начинаетъ бродить… Чмъ дальше будетъ онъ отъ такой женщины, какъ Любовь Петровна, тмъ…

— Что же вы объ ней думаете, Софья Михайловна? съ испугомъ въ голос прервала ее Анна Васильевна, громко всплеснувъ руками. — Боже миленькій, что вы объ ней думаете?

Сердце такъ и стучало у меня. ‘Стыдно подслушивать, уходи скоре!’ шептала моя совсть, между тмъ какъ неодолимое любопытство приковывало ноги мои въ полу.

— Я думаю, что мальчику вскружить голову не трудно, сказала матушка съ оживленіемъ,— а Любовь Петровна такъ привыкла кружить головы всмъ и каждому, что попадись ей Борисъ, она и его въ себя влюбитъ за неимніемъ лучшаго, я замтила тогда у васъ на именинахъ: ея глаза и не мальчика съ ума сведутъ! A я нахожу, рано ему еще о женщинахъ думать, моему Борису!…

Я весь вспыхнулъ въ темномъ углу моемъ.

‘Maman все замтила!’ едва не сорвалось у меня съ языка. Я прикусилъ его чуть не до крови и весь обратился въ слухъ.

— Нтъ, отвчала сосдка,— Богъ знаетъ, что вы думаете, Софья Михайловна! Не возьметъ Любочка такого грха… Вдь Борису съ ея сыномъ одни годы! Да и не то, не то у нея теперь на думк.

Анна Васильевна пріостановилась.

— Любочка несчастная женщина, поврьте! заключила она неожиданно и глубоко вздохнула.

— Несчастная?

— Боюсь я за нее, боюсь одного человка! продолжала вздыхать Анна Васильевна.

— Кого же вы это боитесь? съ новымъ удивленіемъ спросила матушка.

‘Знаю!’ воскликнулъ я внутренно. прежде чмъ Анна Васильевна успла произнести это ненавистное имя.

— Баронъ Фельзенъ? Этотъ офицеръ, пріхавшій тогда съ генераломъ Рындинымъ? Разв они еще въ Богдановскомъ?

— Генералъ давно ухалъ, а тотъ остался, третью недлю живетъ у насъ. ома Богданычъ ни за что его отпустить не хочетъ, обвелъ онъ совсмъ моего стараго, нмецъ этотъ лукавый! A то еще сегодня мн сказали, онъ и совсмъ у насъ останется, командиръ будетъ того эскадрона, что у насъ въ сел стоитъ. Гольдманъ нашъ, который теперь командуетъ, можетъ слышали? — въ майоры вышелъ… Не къ доброму это, Софья Михайловна, чуетъ мое серденько, не съ доброму!…

— Сколько я могу судить о ней, сказала на это холодно матушка,— ни этотъ господинъ Фельзенъ, ни кто другой не можетъ быть для нея опасенъ. Мн кажется, добрая моя, что у вашей племянницы сердце не изъ очень чувствительныхъ.

— Ахъ, Софья Михайловна, что вы говорите! И странное волненіе зазвучало въ голос Анны Васильевны.— Какъ можно сказать про женщину, что она никогда не полюбитъ!… Съ каждой можетъ случиться такое несчастіе, съ каждой!…

— Несчастія можно, пожалуй, добиться, отвчала maman съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ,— да еще если будешь непремнно искать его.

— Искать? Спаси Мати Пресвятая Богородица! И не ищите, само придетъ, само! захочетъ врагъ, везд тебя найдетъ, отъ него не уйдешь никуда…

— Отъ этого врага всегда можно уберечься, замтила матушка.

— Не убережешься, Софья Михайловна, нтъ! Одинъ Богъ милосердый можетъ тебя спасти тогда, одинъ Богъ!

— A разсудокъ намъ на что данъ, а долгъ?…

На этомъ слов разговоръ оборвался.

Я не смлъ дышать. На камин, надъ самымъ моимъ ухомъ, часы загремли вдругъ безконечную арію.

Когда послдній звукъ ихъ смолкъ подъ высокимъ потолкомъ гостиной, я услыхалъ опять голосъ Анны Васильевны. Она говорила про Любовь Петровну.

— … Съ самаго дтства не было ей доли, только родилась она живая да веселая, тмъ только, можетъ, и спасла себя отъ отчаянія. Родные ея богатые люди были, да отецъ ея все разорилъ, какъ умеръ, семейство оставилъ большое и почти-что нищее. Мать ея хворая была и хмурая такая, говорятъ, что не давай Боже! Изъ княжескаго рода шла, къ бдности привыкнуть не могла никакъ. Дтей своихъ она, Богъ ее знаетъ, не любила, или характеръ у нея такой ужь несграбный былъ, только Любочка разсказывала мн, что мать ее къ себ почти на глаза не пускала. Такъ и росла она до шестнадцати годовъ, одна, безъ ласки, безъ совта,— сестры ея раньше замужъ повыходили. A выросла она красота малеванная, головонька умная, ловкая да быстрая…

— Да, я ее помню въ Петербург, примолвила матушка,— когда они только-что пріхали, посл свадьбы, изъ Москвы. Лубянскій привозилъ ее тогда ко мн. Бдняжка! онъ былъ влюбленъ въ нее какъ сумасшедшій!

— И Герасиму Иванычу не вышла доля на этомъ свт! печально сказала, на это Анна Васильевна. — Не умлъ онъ, не умлъ привлечь къ себ жены. За него Любочка противъ воли пошла.

— Да, это мн говорили, но отъ чего такъ, скажите? Онъ въ то время молодъ былъ и собой очень не дуренъ, человкъ всегда былъ умный…

— И служилъ хорошо, и съ состояніемъ человкъ, досказала Анна Васильевна,— любая двушка пошла бы за него съ радостью, Софья Михайловна. A она изъ-за того чуть очей своихъ не выплакала…

— Не нравился-ли ей кто-нибудь другой?

— Было и этого, пожалуй. Студіозусъ былъ одинъ, противъ окошка ея жилъ, подъ самою крышей, сама мн сказывала,— изъ слуховаго окна въ зрительную трубу все выглядывалъ на нее, и на скрыпиц самыя жалостныя псни игралъ…

Матушка разразилась громкимъ хохотомъ, да и я едва усплъ зажать ротъ обими руками, такъ забавно проговорила все это наша милая Анна Васильевна.

— Студентъ, зрительная труба, жалобныя псни! да разв все это серьезно? вдь это все пустое ребячество, добрая моя! сказала матушка, продолжая смяться. — Можно-ли изъ-за этого глаза выплакать?

— То-то оно и есть, что было то все ребячество глупое, да Герасимъ Иванычъ не умлъ понять того, — сгоралъ ужь онъ слишкомъ по ней. Вы, можетъ, не знаете, Софья Михайловна, какъ онъ на ней женился. Былъ онъ въ Москв проздомъ. Въ церкви Божіей увидалъ ее въ первый разъ. A только увидалъ, такъ и врзался, взгорлъ какъ копна отъ грозы. Въ домъ въ нимъ въ первый разъ пріхалъ — свататься. До того времени не бывалъ въ дом никогда. Мать Любочкина, пустая голова, прости Господи, на первомъ же этомъ разу слово ему дала. Призвала Любочку и говоритъ: благодари меня, я теб жениха нашла, такъ та и упала, чувствъ лишилась. Мать свою, знаете, она пуще грха смертнаго боялась, изъ рукъ ея мужа принять — лучше бы, говоритъ меня, живую въ землю зарыли… Ну, а можетъ и то, что она ни говори, скрипачъ-то этотъ музыкой своею серденько ея молодое и тронулъ тогда… Что за разумъ бываетъ у насъ въ молодые глупые годы! примолвила Анна Васильевна съ какимъ-то болзненнымъ вздохомъ. — Только мать на своемъ поставила, проклятіемъ ей пригрозила и за Герасима Иваныча просватала, да сама же, съ сердцовъ, али съ дурости своей, сама ему про студента и открыла. На его счастье, ома Богданычъ въ ту пору въ Москв былъ, здилъ шерсть продавать, а то бы онъ, Герасимъ Иванычъ, музыканта бы зарзалъ!…

— Что вы? воскликнула матушка.— Онъ такъ ревнивъ былъ?

— A вы что думали? Загубилъ онъ этимъ самимъ все свое счастіе! Какъ еще женихомъ былъ, запугалъ онъ до смерти бдную Любочку, запугалъ своею ревностью… и ласками своими запугалъ потомъ, примолвила Анна Васильевна, понижая голосъ.— Такая ужь, знаете, кровь въ жилахъ его текла, Софья Михайловна, они свой родъ отъ старыхъ казаковъ ведутъ,— пропадай моя голова, да и шабашъ!…

— Послушайте, добрая моя, сказала матушка,— я помню,когда жила она въ Петербург, я видла Любовь Петровну въ свт. Она была очень въ мод, принимала весь городъ, кокетничала направо и налво, воля ваша, она нисколько не походила на запуганную женщину.

— Скажите, спросила поспшно Анна Васильевна,— говорили про нее тогда что-нибудь такое нехорошее?

— Нтъ, я не слыхала. Она слыла большою кокеткой,— и только. Женщины съ ней мало дружились, многія ей завидовали. Мужчины влюблялись въ нее толпой и говорили, что она холодная какъ ледъ. Мн, признаюсь вамъ, во всемъ этомъ жалокъ былъ ея мужъ. Онъ видимо томился и страдалъ этою жизнью. Въ свт на него никто не обращалъ вниманія, онъ былъ для всхъ мужъ красавицы Лубянской. Но меня,хотя и сама я была молода въ то время, что-то влекло къ нему, и я какъ-то всегда умла отыскивать его мрачную фигуру, вчно забившуюся въ уголъ и изъ-подъ темныхъ бровей сверкавшую большими грустными глазами. Этотъ человкъ былъ несчастливъ,— у него это было на лиц написано.

— Не умлъ онъ, не умлъ, самъ сгубилъ счастье свое! повторила, вздыхая, Анна Васильевна. Какая разумная голова-то была, а все у него вкось да мимо попадало.. Самъ вдь онъ хотлъ, самъ просилъ Любочку веселиться, повезъ ее въ этотъ свтъ вашъ столичный. На балы, да на театры эти пораструсилъ онъ въ пять годковъ вс т гроши, что старый батька его — скупой былъ старый,— сорокъ лтъ по куточкамъ понапрятывалъ. A знаете ли, Софья Михайловна, каково ей жить было, Любочк? Вы въ гостяхъ ее видали и говорите: не походила она на запуганную женщину. A какъ вернугся они домой изъ гостей, она такъ ужь и знаетъ, такъ и ждетъ. Войдетъ онъ въ ней въ спальню, сядетъ около постели: ‘Говори мн, Любочка, не томи мою душу, кого ты любишь?’ Она молчитъ: вдь и отвтовъ нтъ на такіе спросы! ‘Я знаю’, говоритъ онъ опять, а самъ блдный, въ лиц измнится,— ‘знаю, говоритъ, меня ты не любишь и не любила никогда,— но не для всхъ же сердце твое плита могильная! Я все вижу, знаю, говоритъ, въ тебя влюбленъ вотъ тотъ-то, вотъ этотъ,— считать начнетъ,— говори, кого ты любишь, кого?’Глаза у него загорятся, дрожитъ самъ… Любочка сказывала, и страхъ, и жалость на него глядть! A захочетъ она оправдать себя,— и не давай Боже! Вскочитъ, какъ безумный сдлается. ‘Ты обманываешь меня, ты змя, кричитъ, изъ рукъ моихъ выскользнуть хочешь!’ Другой разъ не выдержитъ она, заплачетъ. Онъ въ ноги ей повалится. ‘Скажи, говоритъ, что мн длать, что мн длать! стны разв головой ломать, чтобъ ты меня полюбила!’ ‘Другая на моемъ мст’, говорила мн не одинъ разъ Любочка, ‘другая бы году въ такомъ пекл не прожила, а меня, говоритъ, счастливый характеръ мой спасалъ: утру слезы и на завтра опять танцовать ду’.

— Я говорю вамъ, у ней сердца нтъ! пылко воскликнула матушка.

— Послушайте, Софья Михайловна, возразила такъ же живо ея пріятельница,— судите вы ее, какъ себ хотите, а я вамъ по истин скажу: Герасимъ Иванычъ мн по мужу племянникъ родной и жалю я его, такъ жалю_, что и словъ сказать не найду, а только и Любочку я не могу винить! Сами вы сказали, нехорошаго про нее ничего не слышали. Долгъ свой она исполняла. A въ чувствахъ нашихъ одинъ Богъ милосердный судья.

— Я ее и не виню, но, по всему, что сами же вы разсказываете, нельзя однако думать, чтобъ она страдала избыткомъ этихъ чувствъ, замтила насмшливо матушка.

— Любочка сама знаетъ, сама мн признавалась, поспшила отвчать Анна Васильевна,— когда, говоритъ, это безуміе у него проходило, что можно было съ нимъ тихо говорить, я ему не разъ предлагала: ‘послушайте, чего вы хотите отъ меня? Я никого не люблю и вамъ покорна: другаго и требовать отъ меня нельзя, только той любви, которой вы хотите, я и не пойму никогда, видно ужь уродилась я на свт такая непонятная. Гд же мн взять для васъ того, въ чемъ Богомъ мн отказано? Вы говорите, мучитесь черезъ меня. Можетъ, это и правда, не знаю изъ-за чего, а вижу только, что изъ-за этого и я покою не имю. Позвольте мн ухать къ сестр къ Рындиной, безъ меня вамъ, Богъ дастъ, полегчитъ. Вы, можетъ, еще найдете себ счастье, вы забудете меня, а можетъ,— что вдь придумала!— можетъ, говоритъ, еще найдете себ женщину, которая полюбитъ васъ такъ, какъ вы себ желаете, а какъ я не умю любить ни васъ, и никого на свт’… Такъ нтъ, не соглашался онъ. Упадетъ въ кресло,закроетъ лицо руками: ‘нтъ, говоритъ, разстаться съ тобой я не могу! видно доля моя ужь такая несчастливая,— пропадать безнадежно у твоихъ ногъ!’…

— Что же тутъ было хорошаго съ ея стороны? воскликнула опять maman.— Это значило подливать масла въ огонь!

Но заступница Любови Петровны продолжала, не отвчая на это замчаніе:

— Видитъ Любочка, точно тоскуетъ онъ, мучится, все держитъ въ голов своей, что должно-быть она къ кому-нибудь питаетъ страсть. Вотъ она ему разъ: ‘Герасимъ Иванычъ, говоритъ, вы человкъ служащій, занятой, вамъ за мною скучно въ общество здить. Хотите, я перестану бывать въ свт, скажусь больной, не буду ни души принимать’? Не согласился онъ и на это.— ‘Я, говоритъ, жертвъ отъ тебя не приму, что теб за радость жить съ глазу на глазъ со мной? Я, говоритъ, и такъ уже загубилъ твою молодость’. Что съ нимъ длать?… Такъ не одинъ годъ прошелъ. Длался онъ, знаете, все хмуре и хмуре. Любочка и ршилась. Стала просить его, что ей ужъ давно на Украину хочется поглядть. что это за краина такая, что имніе у него тамъ хорошее, а они живутъ въ Петербург, да дла свои только поразстроили. Тамъ, говорятъ, и воздухъ хорошъ, Вася нашъ тамъ здоровенькій будетъ. А Вас тогда шестой годъ пошелъ. и все хворый былъ онъ въ нашемъ Петербург. Внялъ наконецъ, почуялъ Герасимъ Иванычъ, а самого-то его давно тянуло въ родную сторону, они тогда и пріхали къ себ въ село, Горки прозывается, вотъ что теперь Романенковское, отъ васъ верстъ двадцать будетъ,— тогда оно Герасима Иваныча было. Тутъ я съ Любочкой и познакомилась. Годъ цлый прожили мы тогда съ ними.

— Скажите, спросила maman,— не сошлись они тогда, не пересталъ онъ ревновать?

— Да къ кому было ревновать ему здсь? Къ моему старому разв? Ей, знаете, здсь и было одно утшеніе, что прідетъ ома Богданычъ, посмшитъ ее. Въ Богдановское Любочка не любила здить. ‘У васъ, говорила, шумно, дядюшка, а я одного покоя ищу’.

— Это должно было нравиться Лубянскому, замтила опять матушка.

— Нравиться? Она здсь съ тоски помирала. Разв онъ этого не видалъ, не понималъ разв, что не для нашей, по правд сказать, глухой стороны родилась она такою красавицей и разумницей? Сами знаете, Софья Михайловна, каково, посл столичнаго свта, можетъ показаться наше житье деревенское!

Матушка тихо вздохнула. Она, врно, вспомнила про молчаливыя батюшкины прогулки изъ угла въ уголъ большой залы…

— Съ сосдями они знакомства не вели, продолжала Анна Васильевна.— Сынъ ея маленькій былъ, нмка-нянька не отходила отъ него, съ усердіемъ была женщина, Любочк и заняться нечмъ было, тмъ только и убивала время, что лежитъ себ на диван, книжки читаетъ, что привезла изъ Петербурга. Герасимъ Иванычъ тоже весь Божій день сидитъ одинъ въ кабинет, а выйдетъ — молчитъ, очей не подымаетъ, точно какъ бы совстно ему на жену глядть… A какъ пришла еще осень, тяжко загудли втры въ степу! Домъ у нихъ, знаете, большой былъ, старый — старый, за Разумовскаго еще ддъ Герасима Иваныча строилъ. Сидимъ мы другой разъ съ Любочкой, пообдавши, вдвоемъ, такой страхъ заберетъ, скажу вамъ, такъ тяжко подлается, какъ передъ часомъ смертнымъ. Гудитъ втеръ, мететъ подъ окномъ, съ крыши черепицу рветъ, въ трубахъ будто младенца малюсенькаго ржутъ, воетъ… A то еще двери супротивъ тебя сами собой вдругъ какъ отворятся! A у нихъ, знаете, залъ древній былъ, высокій, а въ немъ темь и мракъ, какъ въ криниц,— да вдругъ какъ рявкнетъ тамъ, какъ зазвенитъ стекломъ разбитымъ,— и вихремъ у насъ заразъ вс свчи загаситъ. Родилась я, знаете, такая глупая, пужливая, зачураюсь со всей силы другой разъ!… A Любочка только смется бывало! Наконецъ уже ома Богданычъ уговорилъ ихъ перехать на зиму въ Богдановское.

— И не жаловалась она никогда на эту жизнь, скажите?

— Видно не знаете вы ея, Софья Михайловна! Любочка умирать будетъ, не пожалуется. Сама она, по своей охот, не ухала бы отсюда никогда. Герасимъ Иванычъ пожелалъ Горки продать, съ долгами расквитаться хотлъ. Любочка долго его даже отговаривала, да давалъ ему Романенко хорошую цну, онъ и продалъ, тогда они и похали назадъ.

— Странная она женщина, воля ваша! медленно проговорила матушка.

— Это точно, скажу, странная она, странная! сказала Анна Васильевна, помолчавъ, — ее даже другой разъ понять трудно. A поврьте, только лукавства нтъ въ ней ни на грошъ. Особливо тогда, какъ молоденькая она была, что на думк, что на сердц, то у нея и на язык бывало. По второму разу, какъ познакомились мы, поразсказала она уже мн всю жизнь свою, съ дтства малаго. Признаюсь вамъ, Софья Михайловна, заворожила она меня совсмъ тогда, какъ дочь родную полюбила я ее. A съ другаго боку, знаете, посмотрю на Герасима Иваныча, ажъ въ груди защемитъ. Такъ задаромъ, часто думаю, у обоихъ счастье пропадаетъ. Попробую, думаю, допытать у нея тихимъ разговоромъ: чмъ обиженной она себя отъ мужа считаетъ? Однако, какъ ни билась, нтъ, одно говоритъ: ‘ничего я противъ него не имю, онъ человкъ хорошій, я его уважаю’.— Можетъ ты и уважаешь его, говорю я на то, только любви твоей, ласки къ нему я еще не видала, а вижу, что онъ изсохъ весь по теб, это я вижу! — ‘Знаю, отвчаетъ, но я не могу, не могу, тетушка! Сколько разъ уговаривала я себя, по цлымъ ночамъ плакала, обты себ тайные давала… Я знаю, говоритъ. мн слово сказать, улыбнуться ему стоитъ,— и онъ себя счастливе царя почитать будетъ… но я не могу, всмъ святымъ клянусь,— не могу! Только услышу, идетъ онъ изъ другой комнаты, и вс обты мои сгинули, пропали, языкъ мой сохнетъ, вся кровь отливаетъ къ сердцу. Когда онъ беретъ меня за руку, когда поцловать меня хочетъ, я чувствую. какъ вся я какъ ледъ становлюсь, и онъ точно тогда прижимаетъ къ груди своей мраморную плиту, какую кладутъ на могилы’… И поврите мн, Софья Михайловна, разсказываетъ это мн она, а сама вся блдная, блдная… Богъ его знаетъ, какъ онъ ей такое чувство внушилъ! губы у ней даже какъ холстъ блыя сдлаются… Такъ, признаюсь, жаль мн ее станетъ… — Послушай, говорю, Любочка, ни винить, ни хвалить я теоя не могу: не суди, да не осужденъ будешь. A только говори мн по чистой совсти: ты не жалешь-ли кого, не гадаешь-ли по комъ думки?— ‘По комъ же это мн думку гадать, тетушка?’ передразниваетъ она меня, смялась она всегда моимъ хохлацкимъ словамъ, промолвила, засмявшись, Анна Васильевна.— Да вдь, говорю, ты сама мн призналась, за тобой много мужчинъ пропадало? Смется. — Любили они тебя?— ‘Не знаю, говоритъ, одинъ офицеръ общался застрлиться изъ любви ко мн, только живъ и посейчасъ.’ — Нтъ, говорю, ты не шали, Любочка, я не шутя спрашиваю: изъ этихъ мужчинъ всхъ, что за тобой пропадали, сама ты никого не полюбила? ‘Тетушка, говоритъ она мн на это, и за об руки взяла,— замтили вы, что я никогда перчатокъ не сымаю?’ — Вижу, это у васъ, врно, такая мода въ Петербург. — ‘Нтъ, говоритъ, я не изъ моды, а изъ-за того, чтобы ничьи мужскія губы не касались моей голой руки… Когда сниму перчатки, будетъ значитъ, что я кого-нибудь полюбила!… Только не знаю, говоритъ, когда это случится,— а до сихъ поръ вс мужчины для меня то же, что Герасимъ Иванычъ’… И сама опять вся застынетъ, вся блдная сдлается…

— A въ кокетств своемъ признавалась она вамъ, Анна Васильевна?

— Сколько разъ признавалась! ‘Безъ этого, говоритъ, въ свт веселиться нельзя, а мн веселиться надо было, мн это одно и оставалось въ жизни, тетушка!’ И такая она чудная, право! ‘Бывало, сказываетъ, на балу, когда все это разгорится, музыка такъ и заливается, а ловкій кавалеръ, да еще влюбленный въ тебя, уноситъ тебя по зал,— я часто, говоритъ, думала: сегодня ночью онъ меня, можетъ, заржетъ изъ ревности,— такъ дай же хоть натанцуюсь въ послдній разъ! И поврите, увряетъ, никогда я такого веселья не чувствовала, какъ тогда!’ — Ну, говорю я ей, храбрая же ты, Любочка! Я бы отъ одного страха отъ этого три раза успла помереть до того часу, а ты говоришь, теб весело было}… Напослдокъ спрашивала я ее: а до замужества твоего, Любочка, признавайся, никого ты не любила?— ‘Никого, я дитя была’, отвчаетъ и такъ прямо мн въ глаза глядитъ.— Ну, смюсь я ей, а музыканта того, что въ трубу на тебя глядлъ?— Какъ она покатится!— ‘Ахъ, да! говоритъ, и.ъ этого я точно была влюблена, пока близко не увидала, а разъ въ церкви онъ сталъ рядомъ со мною,— у него на щек была большая бородавка съ волосами. Я его тутъ же въ церкви и разлюбила’…

— Послушайте, Анна Васильевна, сказала матушка,— можетъ быть племянникъ вашъ и виноватъ, виноватъ уже во всякомъ случа въ томъ, что увлекся страстью къ существу, которое его не любило и любить не могло. За то же онъ по вин и наказанъ: въ сорокъ лтъ человкъ безъ ногъ и безъ языка! Но она, изъ-за которой онъ всю жизнь свою погубилъ, неужели она, по-вашему, во всемъ права?

— Боже ты мой! со слезами въ голос отвчала на это Анна Васильевна, какъ бы глубоко взволнованная этимъ замчаніемъ. — Нтъ, я такъ думаю, злодя на свт, чтобы взглянулъ на Герасима Иваныча и не пожаллъ бы его… Конечно, примолвила она, запинаясь и вздыхая,— можетъ не безъ грха и Любочка… За то можетъ Богъ и наказалъ ее теперь этимъ… барономъ нмецкимъ.

— Да скажите, пожалуйста, спросила maman,— что васъ такъ пугаетъ этотъ баронъ?

— A то пугаетъ, Софья Михайловна, что чуетъ сердце мое,— не добрымъ это кончится!

— Вы думаете она перчатки скинетъ? сказала матушка и засмялась.

— Ахъ, не смйтесь, Софья Михайловна, тревожно заговорила Анна Васильевна,— не смйтесь! Право, говорю вамъ, боюсь я за нее. Большаго свта вашего я не знаю, вкъ свой на Украйн прожила, а людей я видала. Поврьте мн, хитрый это человкъ и прожженный, и всю эту женскую науку какъ по книгамъ прошелъ. Отъ Любочки, знаете, у насъ тамъ вс безъ ума сдлались. Ну, офицерство-то наше, доморощенное, т, по простот, курятъ ей, да финтятъ съ утра до вечера. Смотришь, одного она обсмяла, другаго обсмяла,— такъ они другъ за дружкой и отъзжаютъ. Со стороны смотрть даже на это весело. A онъ, нтъ, онъ другую политику держитъ. Съ хитрости другой разъ день цлый къ ней не подходитъ, а все видитъ, слдитъ за ней. Съ омой Богданычемъ начнутъ они о пніи, или что тамъ другое говорятъ, и онъ будто этимъ разговоромъ занятъ, руками даже машетъ это… A въ голов, видно, все она, все какъ бы за ней подсмотрть, нтъ-нтъ,— и сверкнетъ на нее очами…

— A глаза у него хороши, замтила матушка.

— Какъ у бса въ пекл, прости Господи! съ негодованіемъ воскликнула Анна Васильевна. — Богъ знаетъ, что вы нашли въ нихъ хорошаго, Софья Михайловна. Лукавые, недобрые у него глаза, чтобъ имъ лихо было!

‘У ехиднаго князя Сатаны Вельзевуловича полымемъ горятъ очи зминыя’,— пришли мн на память слова изъ какой-то сказки Максимыча. Мн вспомнился въ то же время тотъ взглядъ, которымъ глядлъ на меня Фельзенъ въ Богдановскомъ саду, дрожь пробжала у меня по тлу, и я съ невольнымъ страхомъ взглянулъ въ темный уголъ гостиной, точно онъ опять, этотъ зминый взглядъ, сверкнулъ тамъ въ колеблющейся мгл…

Но въ столовой заговорили снова, и я опять весь обратился въ слухъ.

— A Любочку и узнать нельзя теперь, молвила Анна Васильевна,— невеселая такая стала, все молчитъ, будто что тяжкое хоронитъ на сердц. Куда это ея смлость, смхъ ея вольный двался? И не пойму я ихъ, право: то какъ бы обиженная сидитъ она, будто гнвная, другой разъ на его разговоръ словомъ не отвтитъ, а то вдругъ, на себя не похожа станетъ, гордость свою позабудетъ, подниметъ на него очи такъ жалостно, точно какъ прощенія проситъ, точно чувствуетъ, что виновата противъ него. A чмъ это она можетъ виновата быть противъ этого нмца лукаваго, сами скажите, Софья Михайловна?…

— Неужели, въ ея годы? начала было матушка и не договорила. — Мн жаль ея сына! примолвила она, помолчавъ, и потомъ спросила: — а долго еще останутся они у васъ въ Богдановскомъ?

— Любочка общалась пожить съ нами. Герасиму Иванычу, слава Богу, будто полегче стало. Вотъ, Софья Михайловна, здили по чужимъ сторонамъ, ничего не наздили. Давно бы къ намъ на Украйну. Нашъ воздухъ вольный, вылчитъ лучше всхъ тхъ микстуръ лядащихъ, что нмцы повыдумывали, это я вамъ истинную правду говорю, подтвердила Анна Васильевна.— ому Богданыча, продолжала она,— Любочка просила опекуномъ къ Вас. Онъ и ея длами управляетъ.

— Какими длами? сказала матушка:— у нея разв имніе какое-нибудь?

— Она теперь сама съ состояніемъ, отвчала Анна Васильевна. — Герасимъ Иванычъ, когда Горки свои продалъ, скоро дотомъ, черезъ ому Богданыча, купилъ въ Черниговской губерніи хорошее имніе, 800 душъ, и на ея имя записалъ. Старый мой за то ему часто выговаривалъ. Ты, говоритъ, сына своего обижаешь! A онъ отвчаетъ: не хочу, чтобы посл моей смерти Любочка отъ кого зависла, а сына она сама не обидитъ, я ее знаю…

Новый бой часовъ на камин покрылъ голосъ Анны Васильевны, и затмъ послышался въ столовой шумъ отодвигавшихся стульевъ.

На цыпочкахъ, притаивъ дыханіе, выбрался я изъ гостиной.

M-r Керети еще не спалъ. Онъ лежалъ въ постели съ любимою своею книгой: Notre Dame de Paris, въ рукахъ. Я объявилъ ему, что мы перезжаемъ завтра въ Богдановское.

— Eh bien, ma foi, c’est ce qu’on а pu trouver de mieux dans l’occurence! отвчалъ онъ, къ немалому моему удивленію. Я думалъ, самолюбивый французъ непремнно обидится, что матушка не спросила предварительно его мннія.

— — Je ne serai pas fach de rire un peu avec ce diable de musicien, промолвилъ онъ, усмхнувшись. Ce diable de musicien означало на его язык Булкенфресса, къ которому мой наставникъ питалъ нкоторую слабость.

Пожелавъ ему доброй ночи, я улегся въ постель. Но уснуть я не могъ. Подслушанный мною разговоръ не выходилъ у меня изъ головы и глубоко волновалъ меня. Я снова припоминалъ все виднное и испытанное мною въ Богдановскомъ, и снова въ воображеніи моемъ загорались соблазнительные образы, шевелились новые смлые вопросы. Напрасно звучали мн матушкины слова: ‘рано еще Борису о женщинахъ думать’, напрасно старался я забыть и повторялъ себ съ тоской: не хочу, не хочу я объ этомъ думать. Меня неотступно преслдовали, не давали мн покоя слова Анны Васильевны,— изо всего разговора они боле всего поразили меня: ‘запугалъ онъ ее ревностью, запугалъ и ласками своими’. Что же это за ласки были? тщетно добивался я отгадать, между тмъ какъ я весь горлъ и замиралъ, шепча эти слова, среди тишины ночи: ‘что за ласки такія, отъ которыхъ она стала какъ гробовая плита? Разв есть такія страшныя ласки?’

— Finirez vous bientt de vous tortiller l-bas? закричалъ на меня m-r Керети изъ-за растворенной двери своей комнаты и закашлялся своимъ надрывающимъ, чахоточнымъ кашлемъ.

Я прижался подъ одяломъ, но блдные лучи зари уже играли на рамк праддовскаго портрета, когда я наконецъ заснулъ на моей сбившейся и горячей подушк.

XII.

Максимъ разбудилъ насъ съ Керети часу въ восьмомъ. На дамской половин, докладывалъ онъ, вс давно встали, завтракъ готовъ и лошадей запрягаютъ. Я быстро соскочилъ съ постели и съ радостнымъ чувствомъ принялся одваться. День стоялъ великолпный, въ растворенное окно, сквозь втви моей старой липы, проникалъ въ комнату свжій, пахучій втерокъ. Никогда, кажется, не чувствовалъ я себя такимъ бодрымъ, такимъ счастливымъ, какъ въ это утро. Печальный видъ матушки, которую мы застали съ Анной Васильевной, Настей и Левой въ столовой за завтракомъ, досадливо кольнулъ меня: онъ словно отзывался упрекомъ. ‘За что? думалъ я,— и изъ чего это, право, maman вчно безпокоится? вдь не на вкъ же мы разстаемся!’ A тутъ еще Настя, подл которой мн пришлось сидть за столомъ, пристала во мн:

— Ты такой противный и равнодушный, une figure endimanche, quand maman est dans la peiue,— гадко смотрть на тебя.

— A ты завистливая двчонка и больше ничего! отвчалъ я.

Настя посмотрла на меня совершенно озадаченная, на рсницахъ ея показались слезы,— она ужасно обидлась, но сдержалась и, повернувшись во мн плечомъ, сказала только:

— Я на дерзости не отвчаю.

— Ну, конечно, вы царевна, въ род друга вашего Галечки Галагай! отпустилъ я ей ‘шпильку’.

Настя мигомъ обернулась, все лицо ея озарилось насмшкой, и, глядя мн прямо въ глаза, сказала:

— A ты теперь насмхаешься надъ Галечкой, потому что ты…

Она не договорила.

— Потому что, что? переспросилъ я, чувствуя въ то же время, что красню по уши.

— Я знаю, расхохоталась Настя и значительно качнула головой.

— Что ты знаешь?

— Не скажу!

‘О, Боже мой, опять то же, encore cette femme! тоскливо шевельнулось во мн,— и Настя, и maman, вс думаютъ, что я’…

Матушка между тмъ о чемъ-то шепотомъ переговаривала съ m-r Керети. ‘Обо мн, наврное!’ думалъ я, глядя на нихъ, и досада все боле и боле овладвала мною.

— Фу-ты, душно, смерть моя! влетла, запыхавшись, въ столовую тетушка Фелисата Борисовна и всмъ своимъ грузнымъ тломъ опустилась въ кресло. Она была одта совсмъ подорожному, въ какой-то, сверхъ платья, полумужской шинели въ рукава, съ огромнйшимъ мшкомъ въ рук и краснымъ фуляромъ, пристегнутымъ сзади къ чепцу и разввавшимся по ея плечамъ.

— Пора бы, кажется, и хать! воскликнула она. — А то отъ жары здсь умрешь!

— Вы бы манто скинули, кротко предложила ей матушка.

— Покорно благодарю,— это, чтобы мн простудиться! фыркнула въ отвтъ тетушка.

— Да вдь вы еще не завтракали.

— Когда же это я такъ рано завтракаю! Успю въ карет, запаслась про случай. И тетушка указала на свой мшокъ.

— Что же, мы готовы, сказала, вздохнувъ, maman.

— Съ Богомъ, съ Богомъ! заторопилась Анна Васильевна, все время до этого болтавшая съ Левой, къ обоюдному, какъ видимо было, удовольствію ихъ.

Вс встали, обернулись въ образу, помолились, потомъ опять сли и, поднявшись, перекрестились и направились въ переднюю. Тамъ уже возились, толкались и шмыгали люди съ подушками, мшками и всякимъ господскимъ добромъ.

— Фрося, Фро-о-ося? кричала Фелисата Борисовна, точно ее ножомъ рзали.

— A я туточки! отвчала ей, продираясь сквозь толпу, пятнадцатилтняя двочка, младшая и любимйшая изъ горничныхъ тетушки.

— A ты, курносая, вчно фуляръ мой забудешь подать! Поди сейчасъ, отыщи!

— A на що жь мини шукаты, когда жь вы іого на очипокъ соби начпили? отвчала балованная двочка, закрывая рукавомъ свои сверкающіе зубы, чтобы не прыснуть отъ смха.

Не она, такъ вс остальные тутъ бывшіе громко расхохотались, даже Анна Васильевна, видимо побаивавшаяся тетушки и осторожно избгавшая разговоровъ съ нею. Фелисата Борисовна быстро закинула руку за голову, дернула платокъ, вырвавъ вмст съ нимъ кусокъ изъ своего кисейнаго чепца, и, раздраженная общимъ смхомъ, тутъ же наложила на Фросю опалу, приказавъ ей оставаться въ Тихихъ Водахъ подъ строгимъ присмотромъ ключницы Мавры Ивановны, а вмсто Фроси хать съ нею въ городъ толстой Хивр, съ тмъ только, чтобы толстая Хивря отнюдь не смла въ город ходилъ о босу ногу, какъ это она длала постоянно въ деревн, а непремнно взяла бы съ собой башмаки и чулки, давно ей купленные тетушкой, но и по сю пору лежащіе ненадванными въ сундук Хиври. Толстая Хивря, очевидно обрадованная, кинулась со всхъ босыхъ ногъ своихъ за сундукомъ, въ которомъ хранились ея башмаки съ чулками, а тетушка, поймавъ за рукавъ Леву, хохотавшаго звонче всхъ присутствовавшихъ, прочла ему достодолжную нотацію, главный смыслъ которой заключался въ томъ, что она давно бы его, сквернаго мальчишку, выскла, не будь только его баловницъ, подъ которыми, разумется, слдовало понимать матушку и Анну Васильевну.

Бдная Анна Васильевна, встртившись съ разгнваннымъ взглядомъ тетушки, ужасно струсила.

— A ну же, идемъ садиться, идемъ скоре! залепетала она, поблднвъ и дергая меня за куртку.

Лева вырвался изъ рукъ тетушки и въ одинъ скачокъ очутился въ двухмстной коляск Анны Васильевны, первой поданной къ крыльцу.

Анна Васильевна даже перекрестилась, занявъ въ ней свое мсто, такъ рада она была, что ушла отъ тетушки. Я помстился рядомъ, а Лева между нами. М-r Керети слдовалъ въ брик съ Сильвой и съ Максимычемъ на козлахъ. Грузная четверомстная наша карета шестерикомъ, съ матушкой, тетушкой, Настей и съ Хиврей на запяткахъ, догоняла насъ съ трудомъ, тяжело качаясь съ боку на бокъ на огромныхъ своихъ рессорахъ.

На пятой верст, у креста, поставленнаго на перекрестк трехъ шляховъ, экипажи остановились. Вс изъ нихъ вышли, кром Фелисаты Борисовны, изнемогавшей отъ жары и скинувшей съ себя не только уже шинель, но и чепчикъ.

— Умираю, смерть моя! громко охала она въ своемъ углу, обмахиваясь большою втвью, которую откуда-то успла ей добыть толстая Хивря, пока матушка, вся въ слезахъ, обнимала и благословляла насъ съ братомъ.

— Помни, что ты не ребенокъ, Борисъ, да и не взрослый тоже, и веди себя какъ слдуетъ порядочному мальчику въ твои годы, чтобы мн съ отцомъ твоимъ не стыдно за тебя было, говорила она мн, долго и нжно цлуя меня. — Общай мн, что когда увидимся, ты мн все откровенно, какъ ты всегда это длалъ до сихъ поръ, разскажешь про себя, все, что бы ни было съ тобою, хорошее и дурное, все. Общаешь?

— Общаю, maman, говорилъ я растроганный, цлуя ея руки, но не смя взглянуть ей въ лицо. ‘Помоги мн только, Боже, сдержать общаніе’, думалъ я, хотя въ эту минуту твердо былъ увренъ, что ничего не сдлаю такого, что пришлось бы мн потомъ скрывать отъ матушки. Но я припомнилъ вчерашнія ея слова Анн Васильевн. Если вдругъ ей захочется ‘влюбить меня въ себя’, мн быть тогда и какъ это разсказать потомъ maman?

Нетерпливые возгласы тетушки изъ кареты положили конецъ нашимъ прощаніямъ. Вс размстились опять по своимъ мстамъ, лошади тронули, и экипажи наши разъхались въ разныя стороны. Долго еще слдилъ я за матушкиною колымагой, подымавшей за собою цлыя облака пыли, пока не исчезла она за первыми хатами казеннаго села, на которое круто заворачивала дорога въ К. Веселое настроеніе мое исчезло, и я не открывалъ рта до самаго Богдановскаго. Анна Васильевна не докучала мн никакими вопросами и только изрдка вопросительно поглядывала на меня. Одинъ Лева, по обыкновенію, трещалъ какъ стрекоза, прерывая свою болтовню лишь для того, чтобы кидаться на шею своей ‘баловниц’, выражая ей напередъ восторгъ свой за вс радости, которыя ему сулило житье у нея: Анна Васильевна выпросила у матушки позволенія помстить его съ собою въ собственной спальн и отпускать къ Керети только на уроки,— выше этого счастья Лева не могъ и придумать ничего.

На большихъ часахъ Богдановскаго дома колоколъ мрно отбивалъ двнадцать ударовъ въ то самое время, когда мы вызжали на красный дворъ. Посреди его стояло нсколько человкъ, внимательно слдившихъ за прыжками и вольтами статнаго сраго коня, на которомъ крпко и красиво сидлъ всадникъ въ бломъ кител и какой-то вычурной, не русской формы, красной, шитой золотымъ снуркомъ фуражк, молодецки надвинутой прямымъ козырькомъ на правый глазъ. Всадникъ былъ баронъ Фельзенъ. Онъ весело перекидывался словами съ омой Богдановичемъ, Булкенфрессомъ и старикомъ Золоторенкомъ, составлявшими группу его зрителей. Грохотъ коляски нашей, перезжавшей мостикъ предъ службами, услыхалъ онъ первый. Круто, однимъ поворотомъ руки, обернулъ онъ въ ту же минуту лошадь вправо и далъ шпоры. Мигомъ взвился вонь на заднихъ ногахъ и съ страшною лансадой перелетлъ черезъ перила, отдлявшія красный дворъ отъ прозжей дороги. Кучеръ нашъ невольно осадилъ своихъ лошадей, съ балкона послышался чей-то пронзительный испуганный возгласъ. Но Фельзенъ на своемъ фыркавшемъ въ блой пн кон стоялъ уже у нашего экипажа, съ вычурною почтительностью склонивъ голову предъ Анной Васильевной и держа на отлет въ рук свою красную фуражку.

— Не пужайсь, не пужайсь, Ганночка! кричалъ ома Богдановичъ, бгомъ направляясь съ жен, поспшно вылзавшей съ нами изъ коляски, между тмъ какъ Фельзенъ, не теряя времени, скакалъ къ крыльцу. Надъ нимъ, на широкомъ балкон, заставленномъ померанцовыми деревьями и цвтами, блли женскія платья. Галечка и Любовь Петровна,— кто изъ нихъ крикнулъ, догадаться было не трудно. Когда я подходилъ къ дому, ко мн донесся обрывокъ фразы:

— … sachez bien que je tiens aujourd’hui la vie, madame, говорилъ снизу Фельзенъ, закинувъ голову назадъ и улыбаясь своею заискивающею и острою улыбкой.

— Ah! je l’avous, vous m’avez fait une peur atroce! отвчала ему съ балкона Любовь Петровна, смясь громкимъ, но принужденнымъ, какъ мн казалось, смхомъ.

Галечки на балкон уже не было. Она бжала съ лстницы навстрчу матери и, будто разсчитавъ каждый шагъ свой, у самаго порога низко наклонилась предъ ней, почтительно цлуя ея руку, между тмъ какъ Любовь Петровна весело кричала ей съ балкона:

— И не стыдно, вамъ, тетушка, такъ пропадать!

На насъ съ Левой она не обратила никакого вниманія.

‘Гд ей теперь! подумалъ я, она… Напрасно только maman безпокоилась насчетъ меня’, примолвилъ я съ горечью, за которую тотчасъ же упрекнулъ себя.

Какъ за то радъ намъ былъ добрйшій ома Богдановичъ! Лева усплъ уже ему все пересказать, и ома Богдановичъ торопилъ людей устроить насъ такъ, какъ договорилась Анна Васильевна съ матушкой, то-есть Леву въ ея спальн, а меня съ Керети — въ двухъ комнатахъ рядомъ съ Герасимомъ Ивановичемъ и Васей. Самъ онъ, взявъ меня за руку, потащилъ наверхъ, въ эти комнаты.

— Вася, гд ты? кричалъ онъ еще съ лстницы,

— Здсь, дядя, послышался знакомый голосъ, и милая блокурая голова свсилась съ перилъ наверху,

— A вотъ гляди, привезли еще плнника, чтобы теб одному въ темниц не сидть! хохоталъ ома Богдановичъ, уцпившись рукой за воротникъ моей куртки и едва успвая переступать со ступени на ступень своими коротенькими ножками.

Вася поспшно сбжалъ къ намъ на встрчу. Я повисъ ему на ше.

Онъ былъ очень обрадованъ, узнавъ, что мы надолго пріхали въ Богдановское.

— Болзнь отца твоего не опасна? заботливо спросилъ онъ, когда я ему разсказалъ, какъ это все случилось.— A моему, ты знаешь, лучше! примолвилъ онъ, пожимая мою руку, которую не выпускалъ изъ своихъ.

— A вотъ сейчасъ побачимъ на него, сказалъ ома Богдановичъ, добираясь до верхней ступеньки и садясь отдохнуть на лавку у стны, въ ожиданіи людей, тащившихъ наши чемоданы. Ступайте, ступайте, я живенько за вами.

Вася отворилъ дверь налво и повелъ меня по корридору,на который, какъ въ гостинницахъ, выходили съ обихъ сторонъ двери отдльныхъ жилыхъ покоевъ. Въ конц его, въ большой угольной комнат, помщался отецъ Васи.

— A тутъ вотъ рядомъ мой пріютъ, говорилъ весело Вася,а напротивъ Савелій, а вотъ гд, вроятно, ты съ своимъ гувернеромъ будете жить.

— Ахъ, это т комнаты, что выходятъ окнами въ большую залу,— знаю!

— Да, кажется, я не бывалъ… Пойдемъ къ папа, пока ихъ отопрутъ и принесутъ ваши вещи.

Мы застали Герасима Ивановича въ кресл у большаго стола, на которомъ наложена была цлая груда Гревдоновскихъ женскихъ головокъ, литографированныхъ изображеній разныхъ историческихъ лицъ и сценъ и парижскихъ каррикатуръ. Старикъ Савелій отбиралъ ихъ по порядку одну за другою и тщательно укладывалъ подъ глаза барину. Больному, повидимому, очень нравилось это развлеченіе, и онъ такъ поглощенъ былъ имъ, что не замтилъ, какъ мы подошли въ самому его креслу. Онъ былъ гладко выбритъ, остриженъ и показался мн очень помолодвшимъ, въ своемъ свжемъ бль и свтлой лтней одежд.

— Папа, посмотри, кого я теб привелъ! молвилъ Вася, подходя къ нему и осторожно обнимая его.

Онъ меня тотчасъ же узналъ, улыбнулся,— не какъ тогда, въ саду,— улыбнулся какъ вс люди, и приподнялъ, къ немалому моему удивленію, свою правую руку.

— Вы очень поправились съ тхъ поръ. какъ я васъ не видалъ, сказалъ я, взявъ эту руку, которая далеко уже не была такая ледяная, какъ тогда.

— Это еще не все! воскликнулъ радостно Вася:— онъ заговоритъ сейчасъ!

Больной улыбнулся снова. губы его зашевелились, и онъ съ трудомъ, тихо и медленно, но такъ, что я явственно могъ разслышать, проговорилъ:

— Я очень радъ васъ видть…

— A я какъ радъ, что вамъ лучше. Герасимъ Иванычъ! васъ узнать нельзя!

Вася восторженно глядлъ на отца и на меня, мое непритворное удивленіе удостовряло его. что состояніе больнаго шло дйствительно несомннно къ лучшему.

Но самъ больной врилъ-ли своему выздоровленію, сознавалъ-ли онъ это несомннное лучше, которому такъ радовался его сынъ? Едва-ли! Все та же унылая, безотрадная мысль. выраженіе которой такъ поразило меня при первой встрч съ нимъ, горла все тмъ же неугасимымъ огнемъ въ глубокихъ впадинахъ его глазъ, онъ усиленно старался улыбаться, а эти темные глаза въ то же время какъ будто говорили мн: ‘не врю, я не вернусь къ жизни,— да и къ чему?…’

‘О, Боже мой, думалъ я. какой онъ несчастный, безконечно несчастный человкъ! И къ чему онъ такъ добивался ея любви. къ чему пугалъ ее этими непонятными ‘ласками, отъ которыхъ она стыла какъ плита могильная?’

Я старался не глядть на Васю. словно онъ. могъ отгадать, что пробгало у меня въ мысли въ это время.

ома Богдановичъ явился мн на выручку. Онъ съ шумомъ влетлъ въ комнату, объявляя, что комната моя готова и Керети тоже, и что самъ французъ тутъ, и что онъ къ нему послалъ Булкенфресса, чтобы французу одному скучно не было,и что племянникъ его, Герасимъ Ивановичъ, совсмъ молодецъ, и что все отлично вообще, и Ганнуся такъ славно умомъ прикинула, выведя Софью Михайловну изъ затрудненія и привезя насъ въ Богдановское, что онъ отблагодаритъ ее тмъ, что на Успеніе дастъ всему сосдству балъ, на которомъ окончательно оправившійся Герасимъ Ивановичъ будетъ съ нимъ, омой Богдановичемъ, ‘откалывать гопака’, Весь этотъ добродушный вздоръ сопровождался, по обыкновенію, хохотомъ, бганьемъ взадъ и впередъ по комнат, щекотаніемъ собесдниковъ своихъ подъ мышки и всмъ этимъ гамомъ, который будто носилъ въ себ добрый помщикъ какъ табакерку съ музыкой, и безъ котораго онъ жить не могъ,какъ рыба безъ воды.

— A гарныя цацки прислалъ я теб? спросилъ онъ вдругъ Герасима Ивановича, держась подъ бока отъ смху и указывая на попавшуюся ему на стол каррикатуру, изображавшую французскаго короля Луи-Филиппа въ вид груши.

Больной нсколько разъ качнулъ утвердительно головой.

— Ну вотъ, я радъ, и не скажу какъ радъ! Спасибо барону! Я ему все говорю: а чмъ бы это мн моего недужнаго утшить? A онъ говоритъ: картинки покажите ему, у меня ихъ интересная коллекція. Вотъ и прислалъ, тутъ еще не все,общалъ другую папку прислать.

Герасимъ Ивановичъ задвигался вдругъ тревожно въ своемъ кресл.

— Что, папа? подбжалъ къ нему Вася.

Больной зашевелилъ губами.

— Не надо! прошепталъ онъ.

— Чего не надо, папа?

Глаза указывали на эстампы, лежавшіе на стол, рука нетерпливо двигалась сверху внизъ…

— Унести ихъ прочь?

— Да! да! съ напряженіемъ, довольно громко произнесъ больной.

ома Богдановичъ, открывъ ротъ, съ изумленіемъ глядлъ на эту сцену: онъ ничего не понималъ.

Вася съ замшательствомъ взглянулъ на дядю.

— Ему довольно, объяснилъ онъ,— онъ утомляется…

— A утомляется, такъ и не надо! воскликнулъ совершенно удовлетворенный ома Богдановичъ.— Борисъ, бери это все, неся къ своему французу, пусть подивуется на своего короля, какая изъ него здоровая дуля вышла… A можетъ, онъ обидится? спросилъ онъ меня,— такъ ты ему не показывай.

— Нтъ, смясь отвчалъ я, собирая эстампы,— ему это, напротивъ, очень понравится: онъ Луи-Филиппа терпть не можетъ.

— О! скажите на милость, своего короля терпть не можетъ! И ома Богдановичъ приподнялъ плечи съ негодованіемъ.— Я же вотъ правду всегда говорю, что французы самый лядащій народъ!… Ну, до свиданія! A гд обдать будешь? спросилъ онъ меня.

Вася поспшилъ сообщить мн, что онъ обдаетъ съ отцомъ въ его комнат. Я отвчалъ ом Богдановичу, что если Герасимъ Ивановичъ позволитъ, то и я буду обдать съ ними.

— Да, да, закивалъ утвердительно больной.

— Ну, и славно, ну и хорошо! Втроемъ и будете! Собирай цацки, Борисъ, ходимъ до твоего француза!

Въ отведенномъ намъ поко мы застали Максимыча, уже успвшаго разобрать и разложить наше добро по шкапамъ и столамъ, и Керети, весело болтавшаго съ пріятелемъ своимъ Булкенфрессомъ. Приходъ омы Богдановича, принесенныя мною каррикатуры еще увеличили эту веселость. Музыкантъ въ глаза подымалъ на смхъ своего Gutsbesitser’а, какъ называлъ онъ ому Богдановича, который въ простодушіи своемъ и допустить не могъ, что онъ служитъ посмшищемъ человку, живущему у него на хлбахъ. ома Богдановичъ плохо разумлъ по-французски, а объяснялся еще хуже, изъ этого проистекали презабавныя недоразумнія, выходившія еще смхотворне въ перевод ихъ Булкенфрессомъ Керети, который только рукой отмахивался, повторяя: Mais finissez donc, vous allez me faire prire de rire! Онъ наконецъ замтилъ по моимъ глазамъ, что ему неприлично принимать участіе въ этомъ шутовств, оскорбительномъ для человка, подъ кровомъ котораго мы находились.

— Voyons, finissez donc pour de bon! сказалъ онъ музыканту,— vous devenez inconvenant!

Булкенфрессъ глянулъ на меня изъ-подъ очковъ, сжалъ губы и смолкъ. A добрйшій хозяинъ, трепля его по плечу, поощрялъ его:

— Ай да нмецъ,— потшилъ! Съ нимъ со скуки не помрешь! Pas mourir triste avec lui! пояснилъ онъ Керети.

— Non, monsieur, non, jamais, отвчалъ ему тотъ, отворачиваясь, чтобы не расхохотаться снова.

ома Богдановичъ ушелъ. а за нимъ Булкенфрессъ увелъ къ себ моего гувернера.

— Безпокойно имъ будетъ здсь, кивая во слдъ Керети головой, сказалъ мн Максимычъ, едва остались мы съ нимъ вдвоемъ.

— A почему ты думаешь?

— Сами видите, окна-то куда выходятъ. Здсь по вечерамъ лясы да плясы, въ самой этой зал, значитъ, инд до птуховъ, говорятъ, иной разъ всякая тутъ музыка бываетъ, пьютъ и играютъ,— вотъ этотъ самый музыкантъ исполняетъ, а съ нимъ и вся офицерія здшняя. Гд же больному покой себ имть? Да и вамъ самимъ, Борисъ Михайловичъ, не знаю, какъ спать-то вамъ будетъ здсь.

— Э! еще какъ спать буду, Максимычъ!

— Ну, глядите, чтобы мн завтра одяла съ васъ не тащить. Не ожидаю я здсь большаго покоя ни для кого, то-есть, примолвилъ мой дядька, морщась и шевеля плечами, что всегда означало въ немъ крайнее неудовольствіе. — Содомъ, какъ есть содомъ! подтвердилъ онъ, значительно взглянувъ на меня,— поживите, сами увидите, а не увидите, такъ это, значитъ, для васъ еще лучше.

‘Максимычъ, подумалъ я, врно что-нибудь слышалъ про этого противнаго барона и про….’ Но мн стыдно было разспрашивать моего старика. и я снова отправился къ Вас. ‘Когда я ее увижу, непремнно замчу, въ перчаткахъ она или нтъ’, общалъ я себ, припоминая опять то, что разсказывала вчера Анна Васильевна матушк.

XIII.

Герасимъ Ивановичъ спалъ въ своемъ кресл. ‘Анна Васильевна только-что къ нему заходила, сказалъ мн Вася, и ушла къ дочери.’ Вася повелъ меня въ свой пріютъ, какъ онъ называлъ очень милую съ ковромъ комнатку, въ которой когда-то спала Галечка, переведенная теперь, по случаю прізда Лубянскихъ, въ другую часть того же этажа. Онъ передалъ мн, что отецъ его обыкновенно засыпаетъ по нскольку разъ въ день, за то ночи проводитъ почти безъ сна, сидя одинъ, въ потьмахъ, у открытаго окна. ‘Онъ сердится, говорилъ Вася, когда Савелій или я входимъ къ нему въ это время. Но вдь нельзя же оставить его совсмъ одного, и мы поэтому чередуемся съ Савеліемъ и еще другимъ человкомъ, который при папа. Я дежурю въ своей комнат отъ девяти часовъ до двнадцати, потомъ приходитъ мн на смну Савелій и сидитъ здсь до двухъ, а потомъ тотъ человкъ до зари, на зар папа всегда заснетъ, и это его лучшій сонъ.

— И это все ты такъ устроилъ? спросилъ я.

— A то это же? отвчалъ онъ улыбаясь.

— Нтъ, я думалъ… твоя мама…

— Мама… да… пробормоталъ Вася, и онъ торопливо провелъ рукой по лицу. — Она обыкновенно приходитъ сюда утромъ, посл завтрака….

— Ты только тогда ее и видишь?

— Она живетъ тамъ, въ павильон. Вася указалъ въ окно по направленію сада,— обдаетъ она внизу со всми, а я здсь, и вечеромъ также здсь, внизъ я почти никогда не схожу… A много ты стиховъ сочинилъ за все это время? спросилъ онъ меня вдругъ, очевидно желая заговорить о другомъ.

— Нтъ, я ничего не сочинялъ, такъ скучно было. Мн очень хотлось тебя видть, Вася.

— Спасибо теб, Боря, ты добрый. Со мною не весело, какъ съ другими, я это знаю, а вотъ ты полюбилъ меня…

— И еще какъ! Мн кажется, что я съ тобой друженъ отъ самой колыбели. Отчего это такъ бываетъ, что сразу увидишь, и вдругъ полюбишь?

Вася улыбнулся.

— Пословица говоритъ: рыбакъ рыбака видятъ издалека. Ну, и хорошіе люди тоже, должно-быть, узнаютъ другъ друга…

— A разв хорошій человкъ, прервалъ я его,— непремнно долженъ полюбить такого же хорошаго? Разв такъ не можетъ случиться, что просто полюбишь, самъ не зная за что?

— И что тогда? спросилъ неожиданно Вася.

— Что? не знаю… промолвилъ я, озадаченный такимъ вопросомъ.

— Я думаю, сказалъ онъ, съ внезапнымъ волненіемъ въ голос,— что отъ этого можетъ произойти много нехорошаго…

— Отчего нехорошаго, Вася?

— Надо имть волю надъ собой, продолжалъ онъ, не отвчая на вопросъ мой:— прежде чмъ полюбить, надо знать, что длаешь…

— Да разв можно сказать себ: вотъ этого я полюблю, а вотъ этого нтъ? опровергалъ я его. Это невольно длается.

Вася помолчалъ.

— A какъ бы ты поступилъ въ такомъ случа, напримръ? молвилъ онъ затмъ, пристально глядя на меня своими большими, темно-синими глазами.— Мы вотъ такъ съ тобой, положимъ, подружились, что любимъ другъ друга какъ братья. И вотъ ты встрчаешь другаго мальчика, который теб вдругъ понравится. Я, твой другъ, это вижу. И не я, а положимъ отецъ твой и мать, которые гораздо для тебя дороже, видятъ это и говорятъ теб: Боря, тотъ, кто теб нравится, не стоитъ, чтобы ты его любилъ, но еслибъ онъ и стоилъ, знай, что если ты его полюбишь, мы будемъ несчастливы, очень, на вки несчастливы! Говори, что бы ты сдлалъ тогда?

— Я постарался бы не полюбить его, Вася, уходилъ бы отъ него, старался бы его забыть…

— А! вотъ видишь, вотъ видишь! прервалъ меня съ торжествомъ Вася.— Ты бы не захотлъ видть несчастными близкихъ теб и постарался бы заглушить въ себ то чувство, отъ котораго могло бы придти это несчастіе? Такъ вдь, такъ?

— Такъ, Вася, но заглушить, какъ ты говоришь, мое чувство, не думать о немъ, я не знаю, усплъ-ли бы я.

— Усплъ бы, еслибы захотлъ, лишь была бы твердая воля. A главное то, что ты бы поступилъ такъ, какъ теб слдовало, какъ теб Богъ веллъ. Не правда-ли?

— Конечно!

— Ты былъ бы самъ, можетъ-быть, немножко несчастливъ, за то спасъ бы отъ большаго несчастія тхъ, кто теб долженъ быть всего дороже на свт!..

Я не отвчалъ Вас и молча глядлъ на него. Мн вдругъ сдлалось очень, очень тяжело на сердц. Я хорошо понималъ, о чемъ, о комъ онъ думалъ, говоря о ‘большомъ несчастіи’…

Самъ онъ съ мигающими глазами всталъ, откинулъ обими руками назадъ свои длинные волосы, заглянулъ въ комнату отца и, возвращаясь на мсто:

— Такъ вотъ видишь. Борисъ, сказалъ онъ, улыбаясь.— что ты, можетъ-быть, очень неосторожно поступилъ, полюбивъ меня такъ сразу, ‘самъ не зная за что.’ Можетъ-быть, я совсмъ не достоинъ, чтобы ты меня любилъ?….

— Нтъ, пожалуйста, не говори ты мн этого! воскликнулъ я, кидаясь обнимать его.— Я знаю, какой ты отличный!…

— И ошибаешься! сказалъ онъ.— Совсмъ не ‘отличный!’ Разв такіе должны быть отличные люди?… Я прощать не умю, неожиданно, глухо примолвилъ онъ.

Слова эти какъ бы противъ его воли сорвались у него съ языка, онъ вдругъ поблднлъ, опустилъ голову и принялся искать чего-то глазами на ковр.

Я задумался тоже: мн не случалось до сихъ поръ слышать подобныя рчи,— он поражали меня, и тоскливо,— а вмст съ тмъ какъ бы унижая меня своимъ превосходствомъ надъ моими мелкими, ребяческими ощущеніями, звучало для меня это скорбное, зрлое чувство…

— Ты совсмъ какъ большой выражаешься, Вася, сказалъ я ему подъ этимъ впечатлніемъ.

Онъ поднялъ голову и усмхнулся.

— Да я и не маленькій, отвчалъ онъ. Мн на дняхъ шестнадцать лтъ минетъ: я совсмъ не почитаю себя за ребенка.

— Вотъ и мн шестнадцатый годъ, только я самъ чувствую, что я предъ тобою какъ малое дитя…

— A у тебя разв это есть на рукахъ? отвчалъ мн онъ, указывая на комнату. изъ которой довольно явственно слышался храпъ его спящаго отца. Ты счастливъ, оттого ты и дитя, Борисъ,— дай Богъ теб никогда не знать…

Онъ не докончилъ, прошелся еще разъ по комнат и слъ прямо противъ меня.

— Послушай, сказалъ онъ, взявъ меня за об руки.— Я теперь безъ шутокъ говорю теб: не привязывайся ты очень ко мн.

— Ты не хочешь! чуть не плача вскрикнулъ я.

— Шш… папа разбудишь! Я радъ, напротивъ, я теб благодаренъ, и не пустое слово я говорю теб этимъ. У меня до сихъ поръ не было ни единаго друга, товарища, даже просто сверстника, съ которымъ я бы могъ поговорить, обмняться мыслью. A вчно, вчно быть одному, вчно носить свою мысль въ себ — ты не знаешь, какъ это бываетъ иногда тяжело, Борисъ. Но стыдно только о себ думать. Я уже говорилъ теб, со мною не весело, отъ меня не жди того же, что отъ Саши Рындина или отъ другихъ твоихъ товарищей: ты самъ видлъ, я никакихъ игръ не знаю. У меня какія забавы — вс тутъ вотъ. Теб это или наскучитъ, Боря, и ты станешь отдаляться отъ меня? а это мн будетъ больно, потому что я привяжусь къ теб,— или…

— Или что? нетерпливо допрашивалъ я, видя, что онъ какъ бы не ршается договаривать.

— Или самъ ты перемнишься, Борисъ…

Онъ пожалъ мн руки и съ какою-то родительскою нжностью взглянулъ мн въ лицо.

— Ты вернешься домой не тотъ. какимъ сюда пріхалъ… A что скажетъ на это твоя мать?

— Разв я ее меньше буду любить оттого, что сдлался твоимъ другомъ?

— Боже сохрани! возразилъ живо Вася.— Но если ты желаешь быть мн искреннимъ другомъ, ты захочешь понимать меня, думать заодно со мною, ты станешь размышлять, ты увидишь, можетъ-быть, ты узнаешь многое, отъ чего ты будешь страдать и оскорбляться, и перестанешь быть тмъ, чмъ ты былъ до сихъ поръ, потому что я знаю, тетушка Анна Васильевна мн еще сейчасъ говорила, у тебя сострадательное сердце и не глупая головушка. Къ чему же теб страдать чужимъ горемъ? Да къ чему теб и знать… Ахъ, Борисъ, право, заключилъ странный мальчикъ,— напрасно, напрасно отпустили тебя сюда!

— Нтъ, не напрасно! возражалъ я,— потому что горе вдвоемъ легче сносить, это всмъ извстно. Ну, я и возьму половину твоего горя!…

— О, о, какой ты отважный! улыбнулся Вася. — Только горю моему не поможетъ то, что ты, блый голубокъ, замараешь въ немъ крылья.

Мрачное, почти злое выраженіе исказило мгновенно лицо Васи. Я никогда бы не поврилъ, что оно могло быть способно на такое выраженіе. Тутъ только понялъ я, что хотлъ онъ сказать, говоря, что не уметъ прощать…

— Онъ думаетъ, что у меня блыя крылья, а я, я…

И почти съ ужасомъ вспомнилъ я въ эту минуту смущеніе, какое производила во мн красота его матери…

Герасимъ Ивановичъ все не просыпался, и мы проговорили съ Васей вплоть до самаго обда. Онъ разсказалъ мн, какъ, почти тому три года, пораженъ былъ ударомъ его отецъ. Это было зимой въ Петербург. Вас шелъ тринадцатый годъ. Отецъ очень занимался имъ, самъ давалъ ему уроки. Комната его была смежна съ кабинетомъ Герасима Ивановича. Однажды вечеромъ отецъ его и мать ухали куда-то на балъ. Вася легъ въ постель, но долго уснуть не могъ, онъ съ вечера готовилъ математическую задачу назавтра и такъ и легъ, не добившись ршенія ея,— это его мучило и мшало спать. Вдругъ онъ услышалъ шумъ отворяющейся двери въ кабинетъ и чьи-то голоса. Хорошо, ступай! говорилъ его отецъ. Дверь опять затворилась. Кто-то скорыми шагами зашагалъ по коврамъ.— Ты вернулся, папа? спросилъ Вася изъ своей комнаты. Отвта не было. Черезъ нсколько времени мальчикъ опять ршился спросить: Папа, это ты? Но тутъ произошло что-то ужасное: какой-то грохотъ и хрипъ, отъ чего ‘я весь оледенлъ’, говорилъ Вася, ‘и думалъ, что умираю’. Наконецъ онъ вскочилъ и кинулся въ кабинетъ. Одна свча горла тамъ на камин, и Вася съ перваго раза не могъ понять, что случилось. Отца его не было! Только оглядвшись увидлъ онъ его въ дальнемъ углу, за письменнымъ столомъ. Бдный отецъ его лежалъ на полу недвижно, и густая, темная кровь текла у него по щек: онъ наткнулся, падая, на уголъ тумбы съ какимъ-то бюстомъ, который вмст съ нимъ и повалился. Отчаянный крикъ мальчика поднялъ весь домъ на ноги. Бросились за докторомъ, съ счастію, онъ жилъ не далеко и былъ дома. A то Савелій самъ, ремесломъ фельдшеръ, непремнно хотлъ пустить кровь своему барину — и убилъ бы его на мст, объяснялъ Вас прибжавшій докторъ, который объявилъ, что это нервный ударъ.— ‘Папа перенесли на диванъ’, продолжалъ Вася, ‘стали вокругъ него возиться… Я и разсказать теб не могу, что со мною тутъ было: я ничего не видлъ, не слышалъ… Помню только, что я кидался, рыдая, съ людямъ и умолялъ: мамашу, мамашу скоре’! За нею похали.

— Какъ она испугалась, я думаю! сказалъ я.

— Да… Я помню, какъ она вошла въ комнату, вся въ цвтахъ, жемчуги на ше, въ такомъ прекрасномъ розовомъ плать, взглянула на папа и вскрикнула…

— Она очень плакала, Вася?…

Онъ моргнулъ глазами и медленно проговорилъ:

— Она упала на стулъ и сказала: этого еще недоставало!… Потомъ расплакалась…

— Ей, должно-быть, было это очень больно, поврь, Вася!

— Я и врю! отвчалъ онъ, строго взглянувъ на меня своимъ недтскимъ взглядомъ.

— Вы посл этого ухали за границу? поспшилъ я его спросить.

— Да, перезжали изъ города въ городъ, долго жили въ Гейдельберг, въ Бонн, потомъ въ Швейцаріи. Медленно поправлялся папа. Ужасно то, что сознаніе очень скоро въ немъ вернулось, а бдное его тло все оставалось мертвымъ. Я очень скоро сталъ понимать его по глазамъ, ты самъ видишь, какіе они у него живые, говорящіе… Какъ ему надодали доктора, еслибы ты зналъ! Ты вообрази, въ каждомъ город новыя лица, новыя консультаціи — и все при немъ, какъ будто онъ въ самомъ дл былъ мертвый. Сколько разъ я просилъ ихъ, говорилъ имъ, что онъ все слышитъ и понимаетъ. Они улыбались, не врили, пошепчутъ между собой, а потомъ опять начнутъ громко… И чего-чего они ему ни предписывали! При мама онъ принималъ ихъ лкарство, а нтъ ея — онъ велитъ вылить стклянку за окно. Наконецъ въ Вн, одинъ старикъ-докторъ, очень добрый человкъ, очень полюбившій насъ съ папа, сказалъ напрямикъ, что никакихъ лкарствъ не нужно, что вылчить его могутъ только три вещи, которыя онъ и проситъ maman не забывать,— взялъ перо и написалъ большими буквами, по-нмецки: время, чистый воздухъ и покой. Она тогда ршилась вернуться въ Россію, на югъ, и мы похали прямо изъ Вны въ К., посовтоваться еще съ тамошними медиками. Они сказали maman, что совершенно согласны съ рецептомъ внскаго ихъ собрата. Въ К. мы застали дядю Рындина и вмст съ нимъ пріхали сюда.

— И въ самомъ дл, какъ поправился отецъ твой здсь! Въ три недли, а какъ уже замтно!

Лицо Вася тотчасъ же повеселло, и онъ сообщилъ мн, что на дняхъ постилъ больнаго докторъ изъ штаба генерала Рындина, видвшій его въ К.: онъ былъ пораженъ замченною имъ перемной въ лучшему и очень обнадеживалъ Васю.

— Я и самъ это вижу, говорилъ онъ.— Ахъ! промолвилъ онъ вдругъ, еслибы только папа согласился не сидть вчно у этого окна!

— Не все ли равно, гд ему сидть, лишь бы воздуху ему побольше?

Вася не отвчалъ, и я только потомъ сообразилъ, что окно, о которомъ онъ говорилъ, выходило прямо насупротивъ павильона, занимаемаго Любовь Петровной.

— Ты однако продолжалъ учиться за границей, Вася? допрашивалъ я его. — Только по-русски кто же могъ тебя тамъ учить?

— Никто. Самъ я старался не забыть, много читалъ, мама выписывала мн русскія книги. A по остальному меня готовилъ въ гимназію учитель, котораго ко мн взяли въ Бонн, теологъ тамошняго университета, очень ученый, онъ съ нами здилъ, только заболлъ въ Вн и тамъ остался. Я надюсь, онъ прідетъ скоро сюда, а то одному мн успвать гораздо трудне. A что мн другое длать, примолвилъ онъ, слегка вздохнувъ,— какъ не учиться, когда я перестану быть полезнымъ ему…

XIV.

Звонъ колокола на двор разбудилъ наконецъ больнаго. Онъ зашевелился, громко звнулъ, и мы тотчасъ же вошли въ нему.

— Ты крпко спалъ, папа, смялся Вася,— даже подушка вотъ у тебя съхала, а ты не замтилъ. Дай я оправлю…

Но отцу его чего-то другаго хотлось, онъ зашепталъ, глядя на сына…

— Помоги, Борисъ, сказалъ Вася, подвезти кресло…

Мы подвезли его бъ окну, въ тому окну,— и больной зорко принялся глядть въ него.

Павильономъ, въ которомъ жила Любовь Петровна, прозвано было омой Богдановичемъ одноэтажное небольшое деревянное зданіе, пристроенное имъ, ни къ селу ни къ городу, въ одному изъ крыльевъ большаго Богдановскаго дома, съ которымъ оно сообщалось довольно длинною, на колонкахъ, jour, врытою галереей. Это было что-то въ род прихотливой петербургской дачи, красивой разв тмъ, что она снизу и до самой крыши исчезала въ зелени. Дикій виноградъ, плющъ и павилика широко и густо расползались кругомъ, и поверхъ его росписныхъ ставней обвивали его тонкія, выточенныя пилястры. Ползущія растенія были какъ бы спеціальностью Богдановскаго,— нигд такъ хорошо не принимались они, не росли такъ роскошно и обильно.

Колоколъ продолжалъ звонить въ обду,— и вотъ за этою зеленою стью плюща и винограда показался и точно понесся, точно влекомый тихимъ втромъ по сквозной галере, очаровательный женскій обликъ, съ пунцовою лентой вокругъ стройнаго стана, съ огромнымъ букетомъ такихъ же пунцовыхъ розъ въ рук… Она прошла, не взглянувъ въ нашу сторону, и давно исчезла въ дверяхъ большаго дома, а онъ все еще глядлъ ей вслдъ съ какимъ-то невыразимымъ блаженствомъ и безконечною тоской въ говорящихъ глазахъ. Боже мой, какая сила любви жила въ этомъ ‘мертвомъ’ тл, какъ выражался Вася!

Я отошелъ отъ окна…

— Каждый день вдь такъ! шепнулъ мн Савелій, уставлявшій тарелками столъ, на которомъ мы должны были обдать.— Только и есть у нихъ занятія, сидть у окна и ждать, когда барыня пройдутъ…

Обдъ нашъ втроемъ прошелъ довольно весело: Вася старался занимать отца, разсказывалъ ему какой-то эпизодъ изъ исторіи Украйны, только-что имъ вычитанный у Бантыша-Каменскаго. которымъ ссудилъ его ома Богдановичъ, больной слушалъ его внимательно и съ видимымъ интересомъ, только иной разъ на какомъ-нибудь слов онъ морщилъ лобъ и легкимъ движеніемъ руки останавливалъ Васю: очевидно было, что смыслъ этого слова исчезъ изъ его памяти и что онъ требовалъ повторить его или разъяснить. Вася умлъ длать это съ большимъ искусствомъ: онъ по глазамъ отца какъ будто угадывалъ, что именно надо было сказать, чтобы навести его на понятіе о предмет, названіе котораго не давалось ему. Понявъ, больной съ видимымъ удовольствіемъ кивалъ головой и опять двигалъ рукой, чтобы сынъ продолжалъ свой разсказъ. Савелій, весьма словоохотливый старикъ, также вмшивался иногда въ разговоръ и снисходительно, какъ въ ребенку, обращался въ барину съ какимъ-нибудь своимъ объясненіемъ, всегда вызывавшимъ улыбку Вася и даже самого больнаго. Савелій былъ столь же веселаго нрава, сколько нашъ Максимычъ угрюмъ, и, какъ говорилъ мн потомъ Вася, въ самыя трудныя минуты болзни Герасима Ивановича умлъ всхъ ободрять и утшать своимъ никогда неунывавшимъ расположеніемъ духа. Странно было видть рзкую разницу въ его обращеніи съ отцомъ и сыномъ: въ первому онъ относился, какъ я уже сказалъ, какъ въ нжно-любимому ребенку, котораго, для его же пользы, порой и пожурить не мшаетъ, съ Вас же исполненъ былъ почтительности, никогда не шутилъ съ нимъ и, что говорится, глядлъ ему въ глаза, стараясь угадать его желанія.

Посл обда наступилъ часъ обычной прогулки Герасима Иваныча. Савелій со своимъ помощникомъ подняли больнаго на рукахъ и на летучихъ носилкахъ спустили его до лстниц, внизу ждала его колясочка, и его покатили по аллеямъ сада. Мы отправились за нимъ съ Васей. Въ саду никого не было, вс еще обдали. Тихо шелестилъ втеръ въ верхушкахъ тополей и урывками пробгалъ по кустамъ, словно испуганная векша. Прохладны были темныя аллеи, пахучъ воздухъ, напоенный свжимъ запахомъ ближняго снокоса. Колясочка больнаго остановилась у цвтника, и Савелій принялся опять набирать цвтовъ для барина, а мы съ Васей ушли далеко, туда, гд уже кончался садъ, а начинался ивнякъ да ракитникъ, да высокій очеретъ, подымавшійся изъ тихой глади озера — пріютъ чирятъ и всякой водяной дичи, стадами взлетавшей надъ нимъ при нашемъ приближеніи. Мы долго гуляли по этой зеленой пустын, Богъ знаетъ какъ, казалось отдаленной отъ всякаго людскаго жилища. — Мы точно на Робинзоновомъ остров, говорилъ я Вас, и мы перекидывались шутками. Онъ дразнилъ меня и уврялъ, что я тамъ умеръ бы съ голоду, не умлъ бы даже разбить кокосовый орхъ, чтобы добыть оттуда молока, потому что я ‘нженка’ и ‘маменькинъ сыновъ’, я утверждалъ, что дикіе непремнно его бы съли, потому что онъ не уметъ стрлять изъ ружья, между тмъ какъ я уже три галки на своемъ вку убилъ.. Вася расхохотался вдругъ громкимъ дтскимъ смхомъ, который былъ необыкновенно обаятеленъ въ немъ, невсть какую глупость я готовъ бы былъ, кажется, придумать, только чтобы заставить его такъ разсмяться.

— A знаешь, сказалъ я,— будь здсь Саша Рындинъ, онъ непремнно бы насмялся надъ нами, сказалъ бы, что мы бабы, и умемъ заниматься только невинными разговорами…

— Саша мудрецъ, сказалъ въ свою очередь Вася.

— Это почему?

— A потому, что онъ все кулакомъ ршаетъ,— легче, думать не нужно!

— Да, отвчалъ я,— Петя Золоторенко не даромъ говоритъ, что думать трудне, чмъ даже зайца за хвостъ поймать. Пріятель мой опять расхохотался, къ величайшему моему удовольствію…

Вернувшись къ цвтнику, мы застали еще тамъ Герасима Иваныча, онъ былъ не одинъ. На скамь, противъ его колясочки, сидлъ маіоръ Гольдманъ, по прозванію ‘командоръ’, и разговаривалъ съ нимъ при помощи Савелія. Оказывалось, что этотъ сумрачный господинъ очень благоволилъ къ Лубянскимъ, отцу и сыну, и каждый день приходилъ посл обда къ этому мсту, гд зналъ, что найдетъ Герасима Ивановича. Разговоры его съ нимъ были не многосложны: онъ справлялся о здоровь больнаго, потомъ говорилъ о погод и жаловался на своего вахмистра, но больной привыкъ къ нему, и его бесда съ командоромъ доставляла Вас каждый день часа два свободныхъ. которыми онъ пользовался для одинокихъ прогулокъ ‘на вольной своей волюшк’. Онъ не любилъ и избгалъ встрчъ съ вчнымъ обществомъ гостей, безъ которыхъ ома Богдановичъ не могъ обойтись ни единаго дня и которыхъ онъ, вчная суета, не способный самъ посидть ни минуты на одномъ мст, повсюду таскалъ за собой и забалтывалъ до обморока, какъ насмшливо и презрительно выражался о немъ отецъ мой.

Командоръ сидлъ на скамь и съ какимъ-то ожесточеніемъ курилъ свою трубку.

— Здравствуйте, ротмистръ, сказалъ ему Вася, подходя.

— Не ротмистръ,— маіоръ, поправилъ его тотъ.

— Ахъ, да, вы произведены, я слышалъ,— поздравляю, молвилъ и я, здороваясь съ нимъ.

— У-з-жаетъ, проговорилъ Герасимъ Ивановичъ, глядя на сына.

— Это очень жаль, сказалъ Вася:— папа будетъ скучать безъ васъ.

— Я самъ… промычалъ маіоръ, пуская клубъ дыма изъ-подъ усовъ.

— И скоро дете?

— Давно пора, да вотъ… Онъ не договорилъ.

— A вмсто васъ эскадрономъ будетъ командовать…

Я также не договорилъ и покраснлъ: мн внезапно представилось, что маіоръ сейчасъ же спроситъ, откуда я это знаю, и что затмъ, уже ‘de fil en aiguille’, всмъ сдлается извстнымъ, что я вчера подслушивалъ.

Но маіоръ прямо отвчалъ на то, что онъ почиталъ вопросомъ.

— Штабъ-ротмистръ баронъ Фельзенъ.

— Такъ онъ остается здсь? проговорилъ Вася, видимо избгая глядть на отца и на меня.

‘И зачмъ это вздумалось мн напомнить’! упрекалъ я себя внутренно:— ‘разв я не понимаю, что не надо произносить имя этого человка предъ бднымъ Герасимомъ Ивановичемъ!…’

— Да, отвчалъ Вас командоръ, и какъ бы съ злорадствомъ примолвилъ:— повозится недолго!…

— A почему такъ? не могъ я удержаться спросить.

— Въ гвардію вернутъ, угрюмо и нехотя пропустилъ онъ сквозь новое облако дыма.

— Ну, и прекрасно, пусть отправляется отсюда скоре! воскликнулъ я и съ торжествомъ поглядлъ на Васю.

— Прокатиться бы вамъ еще маленечко, Герасимъ Иванычъ? спросилъ въ то же время Савелій и, не ожидая отвта, взялся за ручки. Колясочка двинулась, и Вася пошелъ вслдъ за нею.

Длинный маіоръ поднялся со скамьи.

— Вы куда? спросилъ я его. Я былъ очень сконфуженъ и чувствовалъ, что мн будетъ неловко съ Васей.

Мы пошли съ командоромъ по направленію дома.

— Отчего это, скажите мн, баронъ этотъ, Фельзенъ,спросилъ я его,— ходитъ въ красной фуражк? Какая это форма?

— Собственная, отвчалъ маіоръ и, какъ видно, полагая, что сказалъ вещь очень забавную, принялся глухо и отрывисто смяться. Это было въ немъ такъ необыкновенно, что я поглядлъ на него, думая, что онъ не смется, а кашляетъ.

— Онъ мн не нравится! объявилъ я и самъ удивился, въ къ чему это сказалъ.

— Кто это?

— A вашъ баронъ.

— Не мой, можете себ взять! фыркнулъ маіоръ,— точь въ точь тетушка Фелисата Борисовна.

— Онъ давно у васъ въ полку?

— Четыре мсяца. На каждый изъ моихъ вопросовъ отвтъ маіора заставлялъ себя ждать невыносимо долго. Но я упорствовалъ.

— Онъ изъ Петербурга переведенъ?

— Съ Кавказа.

— A что онъ тамъ длалъ?

— Разжалованъ былъ въ солдаты.

— Въ солдаты!

Мн показалось это ужаснымъ.

— Вдь солдатъ бьютъ! воскликнулъ я, съ отвращеніемъ думая, что такой ‘солдатъ’ могъ полюбиться такой ‘волшебной красот’, какъ Любовь Петровна.

— Бьютъ, хладнокровно отвчалъ тмъ временемъ командоръ.

— Такъ вдь и его могли?…

— Нтъ, дворяне не подлежатъ…

Маіоръ остановился посреди аллеи, вперивъ въ меня свои неподвижные круглые глаза.

— Что это вамъ вздумалось? спросилъ онъ, вздергивая усы свои вверху, и вдругъ опять засмялся, но уже такъ, что можно было подумать, что онъ давится.

— Какъ же онъ вдругъ опять сдлался штабъ-ротмистромъ?

— За отличіе въ экспедиціи вернули чинъ по арміи.

— Такъ это правда, что онъ очень храбрый?

— Должно-быть, отрзалъ командоръ.

— Только онъ, кажется, очень много думаетъ о себ, за говорилъ я опять. Мн страстно желалось, чтобы командоръ сказалъ что-нибудь дурное про Фельзена.

— Извстно — гвардеецъ! сказалъ онъ только.

— A разв гвардейцы вс такіе?

— Аристократы,— не нашъ братъ, армейщина темная.

Маіоръ опять остановился, вытащилъ изъ кармана кисетъ съ табакомъ, набилъ трубку и принялся курить съ новымъ ожесточеніемъ.

— Онъ вдь нмецъ? принялся я опять допрашивать.

— Кто?

— Да онъ же, этотъ баронъ.

— Изъ Курляндіи.

— A вы откуда, маіоръ?

— Изъ Костромской губерніи.

— Такъ вы не нмецъ?

— Такой же нмецъ, какъ вы жидъ, фыркнулъ онъ снова.

— Я очень радъ этому, сказалъ я.

— Чему вы рады?

— Что вы не землякъ этому господину.

— A чмъ онъ васъ обидлъ?

Я ужасно сконфузился и разсердился на этого пучеглазаго верзилу.

— Поздравляю васъ, если вы его любите! откололъ я ему ‘въ пику’, какъ выражалась Настя, и замедлилъ шагомъ, чтобъ отстать и уйти отъ него.

— Чего мн его любить? отвчалъ онъ на ходу, не замчая моего маневра.— На то есть у него женскій полъ, пробурчалъ онъ.

Я его опять догналъ.

— A женскій полъ его очень любитъ, скажите? приставалъ я въ маіору.

— Должно быть.

— Почему же должно-быть? Вдь не каждаго же долженъ женскій полъ любить?

— Извстно, не каждаго. Вотъ меня онъ уже пересталъ любить, а васъ еще не начиналъ, отвчалъ маіоръ, искоса смривъ меня взглядомъ.

— Почему же надо непремнно, чтобъ его любили? приставалъ я.

— Потому — все иметъ: изъ себя видный, воспитанъ, на всякихъ языкахъ объясняться можетъ, всякую штуку видалъ, тянулъ маіоръ, пріостанавливаясь на каждомъ слов. — A главное — ловокъ, шельмецъ, заключилъ онъ, вытряхивая на руку золу изъ своей потухшей трубки.

— И это по-вашему хорошо? воскликнулъ я съ негодованіемъ.

— Что хорошо?

— То, что онъ… ‘Не могу я однако сказать ему, что этотъ противный баронъ хочетъ свести съ ума мать Васи!’ подумалъ я и замолчалъ.

Маіоръ пристально взглянулъ на меня и словно прочиталъ мысль мою на моемъ лиц.

— И не то еще бываетъ, молодой человкъ,— ничего съ этимъ не подлаешь!… A вы съ сынкомъ-то подружились? спросилъ онъ.

— Съ какимъ сынкомъ? спросилъ я_, въ свою очередь нарочно.

— Ну, вотъ… съ Лубянскимъ?

— Я его какъ брата люблю! воскликнулъ я.

— Вона! маіоръ усмхнулся.— A впрочемъ это къ чести вашей: мальчикъ достойнйшій. A затмъ мое почтеніе!

Онъ приподнялъ фуражку и исчезъ за калиткой сада за которою проходила дорога на село.

XV.

Я остался одинъ, недовольный собою, недовольный и тмъ, какъ отзывался командоръ о ‘моемъ съ Васей враг’. Командоръ его самъ не любитъ, не скрываетъ этого, а между тмъ говоритъ, что женщины должны его любить, что онъ иметъ все, чтобъ имъ нравиться. ‘И ничего съ этимъ не подлаешь’, говорилъ онъ.— Мать Васи, значитъ, должна, не можетъ его не полюбить, этого дерзкаго нмца, который смлъ мн тогда прямо въ лицо сказать, что я самъ ‘влюбленъ’ въ нее!… О, это ужасно!… Правду говорила вчера Анна Васильевна: она несчастная женщина! говорилъ я себ вздыхая, а онъ… Но тутъ же, во всемъ очарованіи своемъ, представилась мн Любовь Петровна, такъ, какъ я видлъ ее два часа тому назадъ, проходящую по галлере, въ бломъ плать, съ букетомъ яркихъ розъ въ рук… Нтъ счастливе его на свт! подумалъ я и, опустивъ голову, пошелъ прямо по алле, безъ цли и съ какою-то разомъ охватившею меня тоской.

Аллея привела меня къ террас, а на террасс сидли вс: и она въ своемъ бломъ плать и пунцовыхъ лентахъ, и Анна Васильевна съ мужемъ, и Галечка за самоваромъ, и Фельзенъ, и еще разные офицеры и дамы. Я такъ и обомллъ.

Миссъ Пинкъ увидла меня первая.

— О, mister Boris, mister Boris! указывала она на меня, смясь.

— A ходи-ко сюда, ходи!

И ома Богдановичъ кинулся ко мн, чтобъ я не ушелъ.

— Я и не знала, что вы здсь, сказала мн, точно не видала меня утромъ, Галечка, когда отецъ ея чуть не за шиворотъ притащилъ меня въ столу, на которомъ она разливала чай.

— A ты къ ‘губернаторш’ не заходилъ-съ почтеніемъ? съ хохотомъ говорилъ ома Богдановичъ, щекоча меня подъ мышки.

— Не удостоилъ, язвительно отвчала за меня Галечка.

— Я все былъ съ Васей, пробормоталъ я въ извиненіе.

— Et comment se porte, monsieur, mon file? обратилась ко мн Любовь Петровна, обмакивая сухарикъ въ чашку, которую держала въ рук.

— Trsbien, madame, отвчалъ я не совсмъ твердымъ голосомъ. Онъ гуляетъ въ саду….

— Съ Герасимомъ Иванычемъ? договорила Анна Васильевна.

— Cela s’entend! промолвилъ, взглянувъ на Любовь Петровну, Фельзенъ.

‘Теб какое дло! онъ тысячу разъ лучше тебя!’ едва удержался я крикнуть ему, такъ противенъ онъ былъ мн въ своей красной фуражк, съ своею нахальною улыбкой.

— Vous disiez donc? кивнула ему Любовь Петровна, приглашая его продолжать прерванный моимъ появленіемъ разсказъ.

— Я ему и говорю, послушно началъ тотчасъ же Фельзенъ,— ничего изъ этого, любезный другъ, не выйдетъ. Отецъ ея никогда на это не согласится, онъ скоре лишитъ ея наслдства, а она слишкомъ умна, чтобы выйти безъ приданаго за человка, живущаго однимъ жалованьемъ. — Мн ея приданаго не нужно, уврялъ онъ, а она на все будетъ согласна, я знаю, она меня любитъ. — Любитъ, пока дло не дойдетъ до жертвъ, поврь, я петербургскихъ барышень знаю!…

— Он тамъ не понимаютъ, что такое значитъ настоящее чувство! хихикнула и тотчасъ же затмъ вздохнула одна изъ бывшихъ тутъ — молодая, кругленькая и румянная барыня.— О, какъ вы правы! примолвила она, одобрительно взглянувъ на разсказчика.

Онъ даже не повернулъ головы на ея одобреніе и продолжалъ, постукивая своими шпорами:

— Такъ и вышло. Онъ просилъ ея руки у отца,— тотъ отказалъ ему начисто и въ тотъ же день увезъ дочь въ Пятигорскъ. Онъ поскакалъ за ними. Было-ли тамъ у него съ ней свиданіе, и гд, и какъ, и что сказала она ему — я не знаю. Я былъ уже въ то время въ Дагестан. Но, къ сожалнію, по печальному исходу этой исторіи видно, что онъ не достигъ желаемаго. Въ экспедиціи получаю письмо, въ которомъ между прочимъ говорилось, что Лучинцевъ, какъ я уже вамъ сказалъ, въ одно прекрасное утро застрлился…

— Ну, а она что посл этого? съ тревогой спросила румяная дама. ~

— A она посл этого, хладнокровно молвилъ Фельзенъ,— ухала съ отцомъ въ Петербургь и черезъ полгода, кажется, вышла за мужъ за князя Телепнева. Мн писали на дняхъ, что она благополучно разршилась третьимъ сынкомъ.

— Безстыдница! воскликнула дама.

— Ничего не безстыдница! отвчалъ онъ ей, все такъ же не глядя на нее. Бракъ княжны съ бднымъ Лучинцевымъ не принесъ бы счастія ни ему, ни ей.

— Отчего это, отчего, докажите! горячилась румяная дама, зарумянившись еще сильне отъ волненія и, надо полагать, отъ досады за то, что ршительно не глядлъ на нее, провинціалку, этотъ курляндскій баронъ, который такъ хорошо знаетъ петербургскихъ барышень.

— A потому, доказывалъ курляндскій баронъ,— что это былъ неровный бракъ, то, что справедливо называется une msalliance.

— Потому что она знатна и богата, уже кричала его собесдница,— а онъ только умный, честный и благородный, вы не допускаете, чтобы между ними могъ произойти союзъ сердецъ! Можетъ-быть это и такъ по вашимъ петербургскимъ понятіямъ!…

— Это по понятіямъ всего думающаго міра такъ, возразилъ Фельзенъ,— только не въ томъ… Онъ видимо искалъ, какъ бы это ей сказать помягче, — не въ томъ, конечно, казенномъ смысл, какой вы придаете моимъ словамъ. Здсь вопросъ не въ бдности и богатств, знатности и незнатности, а въ томъ, что дйствительно полный союзъ сердецъ, какъ вы изволили прекрасно выразиться, не возможенъ тамъ, гд нтъ между союзниками правильнаго созвучія, какъ въ музыкальномъ аккорд…

— Это уже что-то туманно, колко замтила на это дама, приподнявъ свои полныя плечи.

— Это всякому и не дается понять, сказалъ безцеремонно баронъ Фельзенъ, тотчасъ же впрочемъ любезно примолвилъ:— но я говорю съ умными женщинами, которыя, смю надяться, не откажутся понимать, онъ слегка наклонилъ голову по направленію румяной дамы и тотчасъ же перевелъ глаза на Любовь Петровну, которая уныло слушала его, опершись прелестною головой на руку, и тихою улыбкой отвчала на его взглядъ.

— Правильнаго созвучія, какъ я говорю,— продолжалъ онъ доказывать между тмъ,— не можетъ быть тамъ, гд инструменты не настроены по одному камертону, а слдовательно чмъ мене будетъ равенства въ условіяхъ, представляемыхъ каждымъ изъ соединяющихся, тмъ натуральне слдуетъ ожидать, что аккордъ, производимый ими, будетъ нестерпимо фальшивъ. Вообразите себ, напримръ, двушку хорошаго общества, вышедшую замужъ за русскаго купца-бородача…

— Но вашъ Лучинцевъ, сами вы разсказывали, былъ человкъ съ образованіемъ, а не кацапъ, какъ называютъ у насъ вашихъ бородачей, возражала румяная барыня, прищуривая глазки, съ очевиднымъ намреніемъ изобразить на своемъ лиц, что она дйствительно умная женщина.

— Да, но все же это не былъ мужъ для княжны Китти. Начиная уже съ того, что онъ былъ человкъ средней руки, воспитанный первоначально на скудныя средства, одолженный всмъ, до чего онъ дошелъ, одному себ…

— И вы это ему въ упрекъ ставите? Прелестно! воскликнула дама.

— Я ставлю ему это въ величайшую похвалу, еще спокойне отвчалъ ей Фельзенъ,— и за это справедливая судьба наградила его по достоинству. Тридцати съ чмъ-то лтъ онъ уже былъ давно полковникомъ генеральнаго штаба, съ Георгіемъ, на отличномъ счету на Кавказ и въ Петербург, ему несомннно предстояла блестящая карьера.

— Такъ, позволь тебя спросить, однако, баронъ, вмшался въ разговоръ одинъ изъ офицеровъ, однополчанъ его,— чмъ былъ партія Лучинцевъ для этой княжны?

— A тмъ, любезный Трухачевъ, съ снисходительною улыбкой и легкимъ движеніемъ плеча отвчалъ ему тотъ,— что есть, какъ теб извстно, городъ Петербургъ, а въ немъ, какъ везд въ большихъ городахъ, извстное число лицъ, составляющихъ такъ-называемый свтъ, общество, le monde,— называй какъ хочешь,— и что этотъ мондъ иметъ свои, произвольные и своеобразные, законы, которыхъ мы съ тобой не передлаемъ. Въ силу этихъ законовъ, которые я, вмст съ тобою, готовъ сейчасъ же назвать безсмысленными, безправыми, безнравственными, все, что хочешъ, но которымъ тмъ не мене вс подчиняются,— служебное положеніе Лучинцева, дослужись онъ хоть до военнаго министра, не давало бы ему еще права почитать себя своимъ въ томъ кругу, къ которому княжна Китти принадлежала съ дтства. Введенный въ него своею женой, онъ долго былъ бы тамъ на положеніи

Беззаконной кометы

Среди разчисленныхъ свтилъ,

какъ сказалъ Лермонтовъ.

— Пушкинъ, скромно поправилъ кто-то изъ офицеровъ.

— Все равно, я такъ часто слышалъ эти стихи отъ самого Лермонтова, что думалъ они его. При такихъ условіяхъ Лучинцеву, а слдовательно за него и жен его пришлось бы на первыхъ порахъ выдержать отъ этихъ ‘свтилъ’ такъ много разныхъ, боле или мене чувствительныхъ, уколовъ и оскорбленьицъ, что это одно служило бы съ перваго же начала препятствіемъ стройному аккорду изъ супружескаго счастія. Vous voyez que j’en reviens toujours la musique, madame, добавилъ, смясь, Фельзенъ по адресу Любовь Петровны.

— Je vous approuve et vous prierai cette occasion de m’en faire plus tard, сказала она, внимательно и, какъ можно было замтить, одобрительно продолжая его слушать.

— Счастливыя мы съ вами, Дарья Павловна, что живемъ себ по простот въ нашемъ степу и никогда того большаго круга надутыхъ пановъ не видали! обратилась полунасмшливо, полугрустно Анна Васильевна къ сосдк своей, румяной дам.

По лицу Галечки пробжало неудовольствіе: слова матери ей, очевидно, не понравились. Она еще одобрительне и сочувственне, чмъ Любовь Петровна, казалось, внимала разсужденіямъ господина барона фонъ-Фельзена.

— A я все же не пойму, ей-Богу, отвтила Дарья Павловна,— на что имъ былъ бы нуженъ этотъ надутый свтъ и что имъ было бы глядть на него!

— Взаимная любовь такое блаженство, примолвила чувствительная дама, подымая глаза къ небу, на которомъ уже загорлась первая звздочка,— что она бжитъ отъ людей, а не ищетъ ихъ!

— Совершенно справедливо! съ легкимъ поклономъ сказалъ ей на это Фельвенъ,— но тутъ-то именно, въ этомъ одиночеств вдвоемъ, изолированные отъ людей, они еще боле, чмъ живя въ обществ, должны были бы придти къ сознанію, что ‘ихъ двое, а не пара’, какъ сказалъ кто-то.

— Ну, извините, это уже басни! воскликнула по простот, какъ выражалась Анна Васильевна, румяная и вспыльчивая Дарья Павловна.

Злобнымъ огнемъ сверкнули мгновенно глаза Фельзена, но онъ сдержался, погладилъ усы и спокойно, улыбаясь, отвчалъ ей медово-сладкимъ голосомъ:

— Басни для тхъ, кто никогда не имлъ случая изучать исторію…

— Mais continuez donc! капризно-повелительнымъ тономъ крикнула на него Любовь Петровна, стуча ложечкой по ceребряному подносу, какъ бы для того, чтобы Дарья Павловна не успла, въ свою очередь, сказать какую-нибудь колкость Фельзену.

— При этомъ безпрестанномъ соприкосновеніи двухъ натуръ, развившихся въ атмосферахъ совершенно различныхъ, должны были бы неизбжно происходить между ними непрестанныя недоразумнія, чтобы не сказать больше. На Кавказ, княжна Китти, подъ впечатлніемъ той дивной природы, чувства свободы, которою она тамъ относительно пользовалась, вдали отъ обычныхъ вліяній, могла увлечься Лучинцевымъ, его военною репутаціей, видть въ немъ героя, и дйствительно даже полюбить его. Онъ, понятно, полюбилъ ее страстно: это была первая такого рода женщина, съ которою онъ встрчался… Но перенесенные на положительную почву Петербурга, женатые, для обоихъ ихъ декорація страшно перемнилась бы. Разность ихъ взглядовъ, вкусовъ, привычекъ,— замтьте, привычекъ, такъ какъ въ жизни он играютъ чуть не первостепенную роль,— сказывалась бы имъ каждый день, и съ каждымъ днемъ переносилась бы все тяжел каждымъ изъ нихъ. Серьезные, положительные интересы, которымъ служилъ Лучинцевъ и которые, натурально, остались бы ему дороги, были бы совершенно непонятны для его жены и казались бы ей сухою, скучною прозой, отвлекающею его отъ исключительнаго міра любви, въ которомъ она мечтала бы жить, ршаясь идти за него замужъ. Съ другой стороны, неизысканность его манеръ, непривычка къ легкому, гостинному обмну мысли, пренебреженіе къ извстнымъ пріемамъ, незнаніе многихъ маленькихъ вещей, по которымъ узнается человкъ родившійся въ свт,— все это говорило бы ей постоянно о недостаткахъ его воспитанія, о мщанской, на ея глаза, сред, изъ которой она подняла ее до себя… Она уже одного того не могла бы простить мужу, примолвилъ тономъ насмшки Фельзенъ, что онъ по-французски говоритъ съ грхомъ пополамъ и за столомъ стъ съ ножа, вспоминая, что въ Англіи за такое ужасное преступленіе ее бы съ нимъ ни въ какой фешіонабельный домъ не пустили. Лучинцевъ, съ своей стороны, когда бы прошли первые порывы страсти, все боле и боле томился бы тмъ, что онъ называлъ бы фривольностью своей жены, разочаровывался бы, не найдя въ ней качествъ того дйствительно нсколько мщанскаго идеала женщины, который могъ быть доступенъ его пониманію. Въ немъ недовольно сильно была развита эстетическая сторона, чтобъ онъ могъ простить ей недостатокъ этихъ качествъ за то изящество, которое такая женщина, какъ княжна Китти, внесла бы въ его жизнь…

— A по-вашему, позвольте освдомиться, мщанскій идеалъ, чтобы женщина была врная жена и добрая мать? спросила его Дарья Павловна, со всею, повидимому, ядовитостью, на какую она только была способна.

— A хотя бы и такъ! возразилъ, нисколько не смущаясь, Фельзенъ.— Врная супруга и добродтельная мать — это, конечно, достопохвально и притомъ очень не сложно, и даже весьма выгодно, потому что даетъ такой барын право быть безгранично довольной собою и безконечно нетерпимой къ другимъ. Но вообразите себ, еслибы съ тхъ поръ, какъ міръ стоитъ, вс женщины до одной были бы ничмъ инымъ, какъ только врными женами и хорошими матерями? Вдь люди въ своемъ развитіи не ушли бы дальше птицъ, потому что и канарейка прекраснйшая супруга, и курица образцовйшая мать!…

Вс разсмялись. ома Богдановичъ, въ продолженіе всего этого разговора спавшій безмятежнйшимъ образомъ на стул, за которымъ я стоялъ, внезапно встрепенулся и чихнулъ на весь садъ.

Общество окончательно развеселло. Сама Дарья Павловна отложила свою досаду на курляндскаго барона и пожелала еще послушать его ‘чудачествъ’, причемъ въ невинности своей назвала его даже ‘краснобаемъ’.

Онъ говорилъ, дйствительно, бойко и свободно, съ едва замтнымъ нмецкимъ акцентомъ, большимъ одушевленіемъ и необыкновенною разнообразностью оттнковъ въ интонаціи. Онъ, какъ Саша Рындинъ въ свайку играетъ, каждымъ своимъ словомъ бьетъ прямо въ кольцо,— пришло мн въ голову это сравненіе, пока я не отрываясь слушалъ его, многаго еще не понимая тогда, негодуя на самоувренность и высокомріе, которыя такъ и прорывались въ немъ, какъ ни казался онъ любезнымъ и учтивымъ, и чувствуя инстинктомъ, что самое то, что онъ говорилъ, должно было оскорблять многихъ изъ его слушателей. Но онъ говорилъ все это такимъ скользящимъ тономъ, съ такою заманчивою живостью, что т же слушатели, видимо, увлекались такъ же, какъ и я, этимъ его словомъ, которымъ онъ игралъ такъ легко и красиво, съ такою увренностью, что оно ему никогда не измнитъ, что оно всегда смягчитъ, заставитъ простить всякую рзвость въ его осужденіяхъ…

— Еслибъ отъ начала міра, говорилъ онъ,— женщины были бы только врныя супруги и добродтельныя матери, намъ пришлось бы изъ человческой исторіи вычеркнуть лучшія ея страницы. Начать хоть бы съ того, что тогда не было бы для грековъ ни малйшей причины осаждать Трою, а еслибъ они Трою не осаждали, у нихъ не было бы Гомера, съ котораго, учили меня въ школ, начинается вся европейская культура… Все, чмъ люди теперь имютъ право гордиться,— мягкость ныншнихъ нравовъ, человчность, поэзія, искусство,— всмъ этимъ, несомннно, мы въ наибольшей мр одолжены вліянію женщинъ. Но это потому-ли, что вообще женщины всхъ вковъ и странъ были добродтельны и чадолюбивы? Мы имемъ право въ этомъ усомниться… Извстно, по крайней мр, какія добродтельныя жены служили, напримръ, оригиналами для божественныхъ Мадоннъ Рафаэля… Мы знаемъ также, что пока, напримръ въ Германіи, были одн только добрыя жены и матери, это была невжественная страна, съ грубыми нравами, въ то самое время, когда рядомъ съ нею, не безукоризненныя, но очаровательныя женщины Франциска перваго,— безъ которыхъ, говорилъ этотъ историческій обожатель женщинъ, жизнь все равно, что годъ безъ весны, весна безъ розъ,— les prcieuses de l’htel Rambouillet и фаворитки du grand roi готовили для Франціи то первостепенное положеніе, которое и до сихъ поръ признаетъ за нею просвщенный міръ… Въ той же Германіи умственное возрожденіе связывается съ исторіей извстныхъ въ начал ныншняго вка салоновъ Берлина и Дрездена, опять-таки съ именами умныхъ, образованныхъ, прелестныхъ женщинъ, съ вліяніемъ на великихъ писателей, поэтовъ, мыслителей того времени. Были-ли вс эти женщины хорошія жены и матери? Можетъ быть — да, можетъ быть — нтъ,— какое намъ до этого дло! Он заслужили признательность послдующихъ поколній тмъ, что содйствовали движенію впередъ человческой мысли, вдохновляли лучшихъ ея представителей, поддерживали ихъ въ борьб, отстраняли отъ нихъ удары судьбы или принимали ихъ на свою голову вмст съ ними. Не будь ихъ, сколько бы духовныхъ потерь понесло человчество! Можно себ представить, еслибы, напримръ, Гете въ продолженіе всей своей жизни не зналъ другихъ женщинъ, кром почтенной супруги своей, которая все свое время проводила на кухн, а супруга называла не иначе какъ Herr Geheim-Rath?… Или, еслибъ авторъ Манфреда или Чайльдъ-Гарольда безпрекословно подчинялся ревнивымъ требованіямъ почтенной леди Байронъ и въ угоду ей прожилъ вкъ свой въ разоренномъ своемъ замк, въ созерцаніи ея достоинствъ? Вдь, надо полагать, въ этихъ добродтельныхъ рамкахъ не созданы были бы ни Чайльдъ-Гаролъдъ, ни Манфредъ, ни Фаустъ, ни Эгмонтъ, ни Римскія элегіи… Спрашивается, вознаграждены-ли бы мы были за такой колоссальный проблъ тмъ, что госпожа фонъ-Гете и леди Байронъ никогда, сколько намъ извстно, не измняли своимъ супругамъ и усердно нянчили своихъ дтей?… Я однако всмъ, кажется, надолъ своею проповдью,— прервалъ себя Фельзенъ, окидывая взглядомъ безмолвно слушавшее его общество.

Но не то сказывали его глаза, недолго, но глубоко остановившіеся на Любовь Петровн. ‘Что мн до того, поймутъ или не поймутъ меня эти темные, невжественные люди, сказывали они,— я говорю для тебя, для тебя одной!’

— Вашу проповдь я понимаю такъ, заговорила опять Дарья Павловна,— что вы для женщины не признаете мы: супружескаго, ни материнскаго долга?

— A ты бы шла себ, Галечка, робко ршилась наконецъ проговорить Анна Васильевна, давно уже, съ тревогой въ глазахъ, слдившая за впечатлніемъ, какое производили на дочь слова ‘ехиднаго нмца, прости Господи!’

Галечка вспыхнула, взглянула на мать, но, не противорча,встала, поцловала ей руку и ушла въ сопровожденіи своей гувернантки. Черезъ нсколько минутъ я услышалъ, какъ надъ террасой, во второмъ этаж, щелкнула задвижка и отворилось настежъ одно изъ оконъ ея комнаты: она слушала оттуда…

— Я или очень дурно говорю по-русски, возражалъ тмъ временемъ Фельзенъ,— или вы на меня ршительно клевещете, сударыня. Ничего подобнаго я не говорилъ и въ мысли не имлъ. Ко всякому долгу я отношусь съ подобающимъ уваженіемъ,— но позволю себ думать, что призваніе женщины не можетъ быть опредляемо исключительно обязанностями: жены и матери. Женщина,— и голосъ его зазвучалъ звонче прежняго,— совершеннйшее созданіе Божіе, не даромъ, учитъ насъ Библія, является она послднею въ ряду Его твореній…

— Браво! воскликнулъ Трухачевъ.

Другіе офицеры подхватили и зааплодировали Фельзену.

— Умете подольститься! грозя ему пальцемъ, жеманно улыбалась Дарья Павловна.

— Ну-жь и командуютъ он нами! отозвался ома Богдановичъ, потирая себ шею:— нтъ, скажу вамъ, горше начальства бабьяго.

— A безъ нихъ было бы такъ горько, что и жить бы не стоило, сказалъ Фельвенъ съ легкимъ вздохомъ, какъ бы давая разумть, что онъ эту горечь испыталъ на самомъ себ.— Женщины вплетаютъ небесныя розы въ земную жизнь, сказалъ одинъ великій поэтъ *). И въ самомъ дл, я обращаюсь сказалъ онъ улыбаясь,— во всмъ одного со мною пола лицамъ, здсь находящимся: пусть каждый припомнитъ изъ своего прошедшаго, кому въ жизни обязанъ онъ былъ своими лучшими, счастливйшими минутами, кому…..

*) Sie flechten und webeu

Himmliche Rosen in’s irdiche Leben

Schiller. Wrde der Frauen.

— Прекрасному полу! въ одинъ голосъ, не давъ ему кончить, прокричали офицеры.

— За компанію жидъ удавился,— пожалуй и я туда же, подтвердилъ и ома Богдановичъ, молодецки махнувъ рукой л добродушно подмигивая Анн Васильевн.

— Изволите видть, какое единодушіе! весело молвилъ Фельзенъ румяной дам. — Еслибъ я теперь обратился въ почтеннымъ моимъ товарищамъ съ новымъ, уже нескромнымъ вопросомъ: законно или незаконно достались имъ эти незабвенныя для нихъ минуты,— они, я полагаю, нсколько затруднились бы отвтомъ.

— Да, да, конечно! отозвались со смхомъ офицеры.

— Еще бы! засмялась и Дарья Павловна. — Имъ при дамахъ совстно было бы сказать правду.

— Оно и не нужно. Для насъ достаточно того факта, что каждый изъ здсь находящихся такъ или иначе обязанъ лучшими минутами, выпавшими ему на долю въ жизни, женщин. Изъ такого общаго признанія мы имемъ полное право, слдовательно, вывести и такое общее заключеніе: счастіе въ этой жизни даетъ женщина.

— Съ этимъ мы спорить не станемъ, сказала предовольная Дарья Павловна.

— A если вы согласны съ этимъ первымъ положеніемъ, то должны согласиться и на послдующее. Если такимъ образомъ женщина можетъ давать счастье, то она и должна его давать.

— Такъ, врно, такъ! подтвердили офицеры.

Я глядлъ на Любовь Петровну. Выраженіе ея лица становилось уже неуловимымъ въ тняхъ быстро наступавшаго вечера, но какъ будто, чтобы скрыть его еще боле отъ нескромнаго вниманія, она низко наклонила голову въ поясу и принялась расправлять свои ленты.

— И такъ, говорилъ торжествующій Фельзенъ,— давать счастіе — вотъ прямое, главное призваніе женщины, счастье во всемъ многообъемномъ значеніи этого слова…

— Чего бы ни стоило, значитъ, а подавай вамъ сладкаго блюда, перебила его Дарья Павловна съ хохотомъ,— а то и женщиной называться не смй!

— A такъ, такъ! поддакивалъ ома Богдановичъ. — Якъ не верты, требо умерты. Давайте намъ счастіе! а не то грызьться будемъ!

— Дядюшка, не мшайте, спите! нетерпливо раздался голосъ Любовь Петровны.

ома Богдановичъ послушно сложилъ руки на кругленькомъ живот и дйствительно тутъ же заснулъ опять.

— Позвольте однако, безъ шутокъ, снова начала неугомонная Дарья Павловна,— вдь это вамъ легко говорить, но потрудитесь объяснить, какъ это сдлать? Кому обязана женщина давать счастіе?… Вдь это нельзя такъ… Румяная барыня вдругъ почему-то сконфузилась.— И рада была бы иная… но не ршится…

— A почему это? какъ бы удивившись, спросилъ баронъ Фельзенъ,

— Вы сами должны понимать, женщина не можетъ…. Дарья Павловна все какъ будто не ршалась высказаться противъ своихъ прямыхъ обязанностей.

— Грхъ-то большой грхъ, какимъ-то шепотомъ и въ то же время взволнованно, задвигавшись въ своемъ кресл, промолвила Анна Васильевна.

— Объ этомъ я, конечно, не осмлюсь препираться, пристально взглянувъ на нее и снисходительно улыбаясь, сказалъ Фельзенъ,— но вы мн позволите по этому поводу припомнить вамъ только, почтеннйшая Анна Васильевна, тотъ великій авторитетъ, которымъ сказано было: много прощено ей будетъ, потому что она много любила.

— Спаситель… Уже ничмъ несдерживаемое выраженіе упрека послышалось въ голос доброй женщины.— Спаситель прощалъ… Онъ не говорилъ: грши!…

Она не могла удержаться и сказала это помимо воли, и тотчасъ же смолкла милая Анна Васильевна, потому что,— я такъ хорошо понималъ, что происходило въ ней въ эту минуту,— онъ, конечно, ‘нмецъ лукавый’ и Божественныя слова толкуетъ на соблазнъ, съ злою цлью, но все онъ человкъ, онъ ея гость, и она его вдругъ такъ обидла!…

Онъ не былъ обиженъ, но, къ удивленію моему, очевидно нсколько озадаченъ.

— Конечно… Я впрочемъ вовсе не хотлъ сказать этимъ… Онъ не докончилъ, какъ будто не находилъ удобнымъ вступать съ хозяйкой дома въ споръ по предмету, который она такъ близко принимаетъ къ сердцу.

Поручикъ Трухачевъ счелъ нужнымъ вступиться за товарища:

— Позвольте успокоить васъ, многоуважаемая Анна Васильевна. Я осмлюсь поручиться вамъ моею честью, что баронъ не имлъ и въ мысляхъ (Трухачевъ произносилъ ‘въ мысляхъ’) намренія сказать что-либо такое,— онъ запнулся,— что-либо несогласное, такъ-сказать, съ свтскимъ приличіемъ. Онъ для этого, смю сказать, слишкомъ образованъ, и я позволю себ думать, что его слова коснулись вашего слуха въ превратномъ, если смю такъ выразиться, смысл.

— Я ничего, я противъ барона не думала, оправдывалась, совсмъ уже растерянная, бдная хозяйка.

— A воля ваша, продолжалъ неумолимый поручикъ,— казните или милуйте, а я — и вотъ прочіе господа офицеры тоже,— мы вполн, такъ-сказать, должны раздлять съ барономъ мнніе въ томъ, во-первыхъ, что той, и даже тому,— это я уже отъ себя, такъ-сказать, осмлюсь прибавить, Анна Васильевна,— кто много любилъ, много и прощено будетъ, а во-вторыхъ, что назначеніе женщины — это именно, какъ счастливо выразился баронъ, даровать счастіе. И это даже съ полною моею откровенностью могу прямо подтвердить примромъ и, не идя далеко, собственно даже настоящею минутой, которую я и прочіе господа офицеры можемъ почитать для себя, прямо скажу, вполн счастливою. Теперь извольте сами судить, Анна Васильевна, кому же мы должны приписать это счастіе, какъ не восхитительнымъ дамамъ, которыя благоволятъ принимать насъ въ свое общество и предоставляютъ намъ случай къ разговору, который можно, безъ лести, почесть за самый пріятный, и даже во всхъ отношеніяхъ?

Эта восхитительная’ рчь господина Трухачева, причемъ онъ даже всталъ и расшаркнулся, звякнувъ шпорами, имла огромный успхъ. Товарищи покрыли его рукоплесканіями, въ которымъ тотчасъ же присоединился и пробужденный ими ома Богдановичъ.

— Браво, monsieur Трухачевъ! аплодировала ему Любовь Петровна, смявшаяся доупаду.

— Такимъ образомъ, усердно хохотала и Дарья Павловна,— обязанности наши въ нимъ эти господа опредлили. Интересно теперь узнать, чмъ они за это должны отдарить насъ?

— Вы поставили вопросъ, сударыня, совершенно правильный и логично истекающій изо всего, что было сказано здсь объ этомъ до сихъ поръ, поспшилъ отвчать баронъ Фельзенъ, видимо довольный случаю овладть снова разговоромъ.— Ясно, если женщина даетъ счастіе, она иметъ, въ свою очередь, полное право требовать его и для себя. Къ сожалнію, я долженъ признаться, что получить это желаемое, это столь законно ими желаемое и необходимое имъ счастіе представляется для огромнаго большинства женщинъ задачей почти неразршимою.

— A почему? воскликнула Дарья Павловна, готовясь, повидимому, разразиться противъ всхъ этихъ гадкихъ мужчинъ, которые такъ много требуютъ, а съ своей стороны ничмъ женщин пожертвовать не хотятъ.

— Очень просто, не далъ сказать ей всего этого Фельзенъ:— чмъ выше и сложне спросъ, тмъ трудне удовлетворить ему. Женщины одарены лучше насъ: он чувствуютъ глубже, он понимаютъ тоньше, он воспринимаютъ живе. Вс эти высшіе дары направлены у нихъ почти исключительно къ одному помышленію, сосредоточены въ одномъ чувств: это помышленіе, это чувство — любовь. Извстно, что если для насъ, по большей части, любовь есть прекрасный эпизодъ въ жизни, для женщинъ она все, она сама жизнь. Сосредоточивая всю себя на одномъ предмет, женщина пріобртаетъ необыкновенную силу, полноту, всесторонность въ обладаніи имъ. Въ ея сердц и воображеніи слагается цльное, готовое представленіе, пожертвовать которымъ она не согласится безъ тяжелой, безъ болзненной, часто отчаянной, иногда стоящей ей жизни, борьбы. Есть женщины,— какъ будто намренно медленне, вдумчиве заговорилъ Фельзенъ,— которыя носятъ въ себ этотъ идеалъ такъ высоко, что он даже заране обрекаютъ себя на внутреннее отшельничество. Я знаю, думаютъ он, что никто не въ состояніи подняться со мною до этой высоты,— и он и не ищутъ. Он проходятъ въ мір, гордыя и повидимому спокойныя, съ холоднымъ челомъ и затаеннымъ пламенемъ въ груди, и, какъ альпійскія розы на неприступныхъ крутизнахъ своихъ, равнодушно смотрятъ на смльчаковъ, готовыхъ цной жизни заплатить за надежду подняться до нихъ. Но такихъ женщинъ немного…

Онъ остановился на минуту, но никто не воспользовался этимъ, вс слушали его съ напряженнымъ вниманіемъ.

— Вообще же, продолжалъ онъ, переходя опять въ свой обычный, живой и веселый тонъ,— женщина прямо, настойчиво требуетъ осуществленія своего идеала въ жизни. Ей недостаточно, чтобы мужчина ей нравился, недовольно, чтобъ онъ съ своей стороны любилъ ее,— она желаетъ, проситъ, требуетъ, чтобъ онъ любилъ ее извстнымъ ей образомъ, любилъ не такъ, какъ Богъ ему на душу положитъ, а соотвтственно тому, какъ процессъ любви сложился заране въ голов ея, со всми его подробностями, изъ которыхъ каждая дорога ей до боли. Самый этотъ процессъ любви, его прелюдіи, все то, что польки такъ удачно называютъ романсованьемъ, для большей части женщинъ дороже, чмъ сама любовь. Въ воспоминаніяхъ самой счастливой изъ нихъ всегда останется извстная доля горечи, если на дл все это произошло не такъ, какъ представлялось ей въ грезахъ первоначальной юности, если тотъ, кого любила она, не умлъ говорить ей тмъ же волшебно-сладкимъ голосомъ и т же именно волшебно-сладкія рчи, которыя общало ей на зар жизни ея молодое пробуждавшееся чувство. A много-ли изъ насъ, по правд сказать, примолвилъ засмявшись Фельзенъ,— способныхъ пть такимъ волшебнымъ голосомъ?..

— Вы первый! воскликнула неожиданно Дарья Павловна.

‘Только бы и меня не вздумала Анна Васильевна отправить, какъ Галечку, отсюда’, думалъ я, въ свою очередь желая все слушать и слушать его. Къ счастію, становилось уже довольно темно, и Анн Васильевн было трудно меня видть за померанцевымъ деревомъ, на кадк котораго я умостился.

Баронъ Фельзенъ сложилъ руки на груди, la turque, и отвсилъ преувеличенно низкій поклонъ очарованной имъ Дарь Павловн.

— Продолжайте, продолжайте! крикнула она ему въ отвтъ.— Я интересанка, даромъ комплиментовъ не длаю.

Онъ повиновался.

— Не надо забывать при этомъ, что идеалъ любви у каждой женщины свой, особенный, и восходитъ по ступенямъ безконечной лстницы, начиная отъ печалованія русской бабы на то, что мужъ ея не бьетъ — значитъ не любитъ, и до тхъ метафизическихъ областей, добравшись до которыхъ романическая женщина, какъ героиня Бальзака въ его Le lys dans la valle, напримръ, или Valrie госпожи Крюднеръ, отрицаетъ уже все тлесное, все земное и допускаетъ лишь какое-то непрерывное воздыханіе любви двухъ душъ, посредствомъ этой же любви рафинированныхъ до чистоты безплотныхъ небожителей. Извольте же найти среди насъ, субъектовъ, соотвтствующихъ каждой изъ этихъ ступеней разнообразнйшихъ, но равно настойчивыхъ, горячихъ и совершенно притомъ — не надо забывать этого,— законныхъ женскихъ требованій!…

— Ахъ, какъ онъ насъ знаетъ, какъ знаетъ! выражала Анн Васильевн свое восхищеніе румяная дама.— У каждой изъ насъ,— c’est vrai — свое особенное въ голов и въ сердц. Не потрафить имъ намъ, никакъ не потрафить, съ комическою печалью приговаривала она.

— A тотъ, кто не уметъ, какъ вы изволите выражаться, ‘потрафить’ любимой женщин, возразилъ съ одушевленіемъ Фельзенъ,— тотъ и не смй мечтать о счастіи, потому что онъ счастья не достоинъ. Тотъ не достоинъ счастія, кто не понимаетъ, что любовь иной женщины есть высшее блаженство, какое человку дано взять отъ земли, и что это блаженство даромъ не дается. Да и любитъ-ли дйствительно тотъ, кто претендуетъ обладать сердцемъ женщины, не давъ себ труда предварительно изучить ее, для кого такое изученіе не составляетъ уже само по себ невыразимую радость? Въ мір знанія тотъ только награждается именемъ настоящаго ученаго, кто всмъ существомъ своимъ отдался своему предмету, кто благоговетъ предъ нимъ, видитъ въ немъ свою святыню и терпливо, шагъ за шагомъ, не останавливаясь ни передъ какимъ препятствіемъ, съ восторгомъ и трепетомъ проникаетъ наконецъ въ глубину его тайнъ. A сердце женщины разв не та же наука,— живая, увлекательная, всепоглощающая наука? Но въ томъ-то и дло, что положительные, такъ-называемые серьезные люди, какимъ былъ и бдный пріятель мой Лучинцевъ, pour en revenir lui, не признаютъ ничего этого съ высоты своей положительности. Да и же могутъ они: они слишкомъ цльны, слишкомъ tout d’une pice, имъ недостаетъ гибкости, у нихъ нтъ, если можно такъ выразиться, нравственнаго осязанія. Они понимаютъ любовь какъ какое-то органическое сліяніе двухъ существъ въ одно неразрывное цлое, но съ тмъ непремннымъ условіемъ, чтобъ оно приняло форму, краски и внутреннее содержаніе ихъ собственной индивидуальности,— другими словами, чтобъ это цлое было непремнно онъ, а не она. И это не потому, чтобъ они были деспоты, а потому что внутренній міръ женщины остается для нихъ вчно невдомою землей, что имъ никакъ не дается ключъ, отмыкающій этотъ очарованный замокъ. Они натягиваютъ на свой положительный аршинъ тончайшія фибры ощущеній, изъ которыхъ вся соткана женщина, и удивляются потомъ, и недоумваютъ, почему он порываются подъ ихъ добросовстною, но грубою рукой. Они называютъ капризомъ, нервностью, фантазерствомъ то, что часто составляетъ всю сущность и всю прелесть женщины: ея впечатлительность и жадность въ впечатлніямъ, ея воображеніе, ея непрактичность, ея вчную заботу о прекрасномъ и отвращеніе во всему, что называется матеріальною стороной жизни… Они въ состояніи сто разъ на день, не вдая того, что творятъ, оскорбить внутреннее чувство женщины, потому что не имютъ понятія о всхъ деликатныхъ оттнкахъ, какими преисполнено это внутреннее женское чувство. Женщина испытываетъ эти оскорбленія въ бездн мелочей, о которыхъ не догадываются эти господа, потому что сами они не могутъ дощупаться до нихъ пальцами. Да что говорить о мелочахъ! Въ самой сущности отношеній большинства насъ гршныхъ къ любимой женщин лежитъ зародышъ ближайшихъ недочетовъ для насъ и для нея, обыкновенно одно изъ двухъ: или,— и это чаще всего,— человкъ, добившись до обладанія женщины, связавъ законными узами жизнь ея со своею, полагаетъ дло свое конченнымъ и отлагаетъ всякое дальнйшее попеченіе о томъ, чтобы не дать остыть чувству, которое онъ имлъ счастье возбудить въ себ, чувство это перестаетъ быть для него нжнымъ растеніемъ, которое слдуетъ лелять и холить, и оберегать отъ холода, поддерживая въ немъ тотъ именно градусъ жара, что даетъ ему ростъ и цвтъ и живыя краски, оно, думаетъ онъ, должно, какъ береза въ лсу, само собой рости и покрываться листьями, не требуя отъ него боле никакого ухода… Или, совершено напротивъ, человкъ ненасытенъ въ наслажденіи этимъ чувствомъ, онъ требуетъ непрерывнаго его проявленія, его осязаемыхъ доказательствъ, онъ неустанно навязывается со своею страстію, не допускаетъ отдыха, подозрваетъ измну тамъ, гд предметъ его обожанія,— врне сказать его несчастная жертва,— силится только на мгновеніе вздохнуть на свобод, он запугиваетъ ее порывами безумной ревности, или мрачно молчитъ и страдаетъ и томитъ ее до самой смерти этимъ молчаніемъ своимъ и тоской. И Боже мой! воскликнулъ Фельзенъ,— сколько гибнетъ такимъ образомъ или вянетъ довременно прекрасныхъ женскихъ созданій — одн замороженныя холодомъ окружающей ихъ атмосферы, другія задыхаясь отъ закатнаго насилія,— онъ произнесъ это съ особымъ удареніемъ,— эгоистической страсти, относящейся въ нимъ, какъ въ рабынямъ, а не какъ въ свободно-чувствующимъ, свободно-любящимъ женщинамъ. A вы, сударыня, докончилъ онъ, обращаясь въ Дарь Павловн, тономъ шутливаго упрека,— вы даже не допускаете для нихъ мысли о какомъ-нибудь выход изъ такого положенія!…

Что отвтила бы на это Дарья Павловна — осталось неизвстнымъ: она предупреждена была Любовью Петровной:

— Тетушка, здсь и темно, и сыро. Я ухожу.

Она поднялась вся вдругъ, и блая, какъ чайка, въ своемъ кисейномъ плать вспорхнула съ мста и исчезла за стеклянными дверьми большой залы. Все общество поднялось за нею. ома Богдановичъ встрепенулся и загоготалъ тотчасъ же, всхъ допрашивая, не послать-ли за его пвчими. Но Дарья Павловна объявила ему, что баронъ общалъ имъ пть, и что надо было бы послать не за пвчими, а за ‘музыкантомъ’. ома Богдановичъ немедленно побжалъ самъ отыскивать Булкенфресса.

Я ушелъ наверхъ, никмъ не замченный.

XVI.

‘Хитрый онъ и прожженый, и всю эху женскую науку какъ по книгамъ прошелъ’, повторялъ я, взбираясь по лстниц, вчерашнія слова Анны Васильевны. И я себ говорилъ, что она права, что онъ и хитрый, и ‘прожженый’, и что командоръ, который служитъ съ нимъ въ одномъ полку, также отзывается о немъ, что онъ ‘ловокъ шельмецъ’, и… и не зналъ, какъ согласить это съ новымъ впечатлніемъ, съ какимъ я уходилъ съ террасы. Давно-ли я его такъ ненавидлъ, и не подалъ ли онъ мн сейчасъ же новый поводъ въ этому! Разв я хорошо не понималъ, что все, что сказано было имъ, сказано было лишь для того, чтобы произвести впечатлніе на одну женщину,— онъ не даромъ разсчитывалъ на ‘жадность впечатлній’ женщинъ,— и эта женщина — мать Васи, моего друга, который такъ страдаетъ отъ того именно, что Фельзенъ производитъ ‘впечатлніе’ на его мать, разв онъ, этотъ дерзкій человкъ, не говорилъ, что ‘обязанность каждой женщины давать счастье’: вдь это прямо значитъ, что она должна полюбить его, то-есть забыть своего ‘законнаго’ мужа, сдлать ‘грхъ, большой грхъ’, какъ справедливо сказала добрая Анна Васильевна, разв онъ нарочно не говорилъ о ревности и ‘эгоистической страсти’, чтобы припомнить Любови Петровн то время, когда, несчастный теперь, немощный Герасимъ Ивановичъ ‘пугалъ ее ревностью, пугалъ и ласками своими’? И онъ произвелъ то впечатлніе, какое желалъ: ей было такъ тяжело это припоминаніе ея прошлой ‘погибшей’, какъ онъ выражался, жизни, что она даже не могла слушать дале, вскочила и ушла, и даже, показалось мн, когда она пробжала мимо меня и ея лицо освтилось на порог большой залы хлынувшимъ на нее оттуда свтомъ лампъ, ушла съ покраснвшими отъ слезъ глазами…

Все это я говорилъ себ и между тмъ никакъ не могъ найти внутри себя того прежняго чувства ненависти и отвращенія къ нему. Онъ такъ хорошо говорилъ и казался такимъ убжденнымъ въ томъ, что онъ говорилъ, и такимъ при томъ образованнымъ, si lettr, какъ выражается m-r Керети, когда очень хвалитъ кого-либо изъ своихъ французскихъ писателей, вс остальные вокругъ него казались такими мелкими, я увренъ, никто изъ нихъ не понималъ того, что онъ говоритъ, и только слушали, разинувъ рты, а онъ какъ орелъ парилъ надъ ними… Одна Любовь Петровна понимала его, потому что онъ и она люди другаго ‘кружка’, чмъ какая-нибудь Дарья Павловна, или этотъ смшной поручивъ Трухачевъ со своими ‘мыслями’. ‘осмлюсь сказать’ и ‘восхитительными дамами’. Она слушала его такъ внимательно. сосредоточенно, сочувственно, потому что онъ говорилъ на обычномъ, понятномъ ей язык и такія вещи, которыя нравились не ей одной, а всмъ, даже этой самой Дарь Павловн, которая сначала такъ съ нимъ спорила и кончила тмъ, что отъ восхищенія чуть на шею ему не бросилась. Сама Дарья Павловна слыветъ у насъ хорошенькою: она такая живая, кругленькая, съ такими полными блыми руками, которыя у ней всегда открыты по-локоть, и она ‘длаетъ ему глазки’ и щуритъ ихъ и жеманится, чтобы только какъ-нибудь понравиться ему. Но онъ гордый, онъ не хочетъ и смотрть на нее, потому что такой человкъ, какъ онъ, не можетъ любить такихъ mauvais genre женщинъ, какъ Дарья Павловна, которая ршается брякнуть ему въ глаза, что онъ говоритъ ‘волшебно сладкимъ голосомъ’ и тому подобное, онъ можетъ любить только такую женщину, какова Любовь Петровна, онъ подразумвалъ ее, когда говорилъ, что ‘любовь иной женщины есть высшее блаженство, какое можетъ на этой земл выпасть на долю человку’, онъ ее сравнивалъ съ альпійскою розой, которая съ неприступной высоты смотритъ, прекрасная и холодная, на тхъ, кто, пренебрегая жизнью, взбирается по опаснымъ, до неба восходящимъ горамъ въ надежд добыть ее. И какъ мн нравилось это сравненіе Любови Петровны съ альпійскою розой! Именно она такая, rose des Alpes, перевелъ я, вспоминая что сестра Настя играла очень хорошенькую пьеску съ швейцарскимъ мотивомъ, которая такъ и называлась rose des Alpes, вспоминая и самый этотъ мотивъ и начиная его пть въ голов. Онъ ее любитъ, продолжалъ я разсуждать между тмъ, онъ за любовь ея готовъ отдать свою жизнь,— но онъ разв виноватъ, разв онъ можетъ идти противъ себя, противъ своего сердца, да разв можетъ кто-либо видть ее и не полюбить — да разв я самъ?…

Но тутъ мн вдругъ вспомнился Вася и весь нашъ утренній съ нимъ разговоръ… и я остановился на лстниц, опустивъ голову, не зная куда идти, потому что чувствовалъ, что не выдержу перваго взгляда строгихъ, ‘безгршныхъ’ глазъ Вася и выдамъ себя ему съ перваго раза со всми со своими ‘мерзкими мыслями’…

— Куда же идти? спрашивалъ я себя, стоя средь нрава на лстниц,— внизъ ко всмъ? Ни за что въ свт! — Не провдать-ли Леву? Но онъ, врно, еще не вернулся изъ Селища, куда онъ, успла сказать мн на террас миссъ Пинкъ, отправился съ Керети къ Опицкимъ…

— Что же тамъ остановился? раздался вдругъ прямо надо мной голосъ Васи.

Это было такъ неожиданно, что я весь вздрогнулъ.

— A ты что тутъ длаешь? едва перемогъ я себя.

— Жду огня! намъ до сихъ поръ не приносили.

‘И слава Богу, что не приносили до сихъ поръ’, подумалъ я и спросилъ:

— A какъ это ты меня въ темнот узналъ?

— У меня глаза какъ у кошки и ночью видятъ, отвчалъ смясь Вася.

— Вы давно вернулись изъ саду?

— Давно, папа усплъ опять заснуть и скоро проснется. Скоро десять часовъ, я полагаю. A ты внизу былъ, на террас?

Я стоялъ уже возл него, на площадк, и мн казалось, что у него дйствительно кошачьи глаза, что онъ меня насквозь видитъ.

— Вотъ видишь, Вася, началъ я,— когда ты съ твоимъ папа похали, я пошелъ съ командоромъ, съ этимъ маіоромъ, то-есть… Ну, потомъ онъ ушелъ къ себ, на село, а я пошелъ прямо по алле и вышелъ къ террас, а тутъ ома Богданычъ увидлъ меня и удержалъ…

— Къ чему же ты это мн все объясняешь, Борисъ? сказалъ Вася.— Ты точно извиняешься. Разв ты не воленъ идти, оставаться, уходить, какъ теб вздумается? Я не твой Керети, который, можетъ быть, требуетъ отъ тебя отчета въ каждомъ изъ твоихъ дйствій.

— Какъ же! Стану я ему давать отчетъ! храбро воскликнулъ я, уколотый такимъ предположеніемъ.

— Такъ тмъ мене, сказалъ онъ съ новымъ смхомъ,— обязанъ ты давать его мн. Какой ты забавный, Борисъ!.. A теперь куда ты намренъ?

Онъ, слдовательно, не ожидалъ меня, даже не приглашалъ къ себ! Мн представилось, что все это сіяющее небо дружбы, о которомъ я такъ мечталъ въ Тихихъ-Водахъ, обвалилось вдругъ, и я словно остался одинъ, круглый сирота на свт…

— Я хотлъ къ теб… но я, можетъ быть, теб помшаю, съ трудомъ проговорилъ я, чувствуя, что готовъ разнюниться самымъ постыднымъ образомъ.

— Я занимался, отвчалъ онъ, — днемъ не успваешь, такъ я всегда въ эту пору… Но все равно, пойдемъ ко мн!

— Зачмъ же, я не хочу теб мшать, повторялъ я. Ощущеніе, что я какъ будто остался круглымъ сиротой, еще усилилось отъ того, что онъ теперь, казалось мн, только изъ жалости, потому что мн дваться некуда, ршается пустить меня къ себ.

— Нтъ, нтъ, пойдемъ! говорилъ Вася.

Савелій показался съ лампой на лстниц.

‘Не хочу, чтобъ они замтили мое глупое лицо!’ И во избжаніе такого срама я поспшилъ пройти первый въ комнату Васи.

Онъ дйствительно занимался предъ моимъ приходомъ. На его стол лежалъ раскрытый томъ Всеобщей Исторіи Геерена на нмецкомъ язык и тетрадь съ надписанной страницей русскаго перевода.

— Ну садись, гость будешь, сказалъ онъ мн съ улыбкой.

— Да, именно, гость — и только гость! печально молвилъ я себ:— все кончено!…

Мы оба помолчали:

— Ты что-то невеселъ вернулся снизу? начал Вася, но въ голос его не слышалось мн того участія, съ какимъ бы я непремнно сдлалъ ему такой вопросъ, еслибъ былъ на его мст, а онъ на моемъ.— Что тамъ, много народу? спросилъ онъ, не дождавшись даже, моего отвта.

— Очень много, офицеры разные, дамы…

— Каждый день то же, замтилъ онъ, шевельнувъ плечомъ.

— Да, Анна Васильевна говоритъ, что у нихъ вчная ярмарка. ома Богданычъ безъ этого жить не можетъ.

— Очень онъ ужь добръ и гостепріименъ, сказалъ Вася,— а люди пользуются… И что же тамъ длали? спросилъ онъ опять.

— Такъ, разговаривали, отвчалъ я,— стараясь избжать его взгляда и принимаясь для этого разсматривать давно знакомую мн картину, висвшую на стн этой бывшей Галечкиной спальни и изображавшую святую Елисавету, королеву венгерскую, на колняхъ предъ больнымъ нищимъ, которому она перевязываетъ рану на ног.

— И разговоръ интересный? продолжалъ между тмъ Вася.

— Такъ себ…

Мн становилось очень неловко.

— Или это секретъ?

Насмшка звучала въ его голос. Я обернулся къ нему.

— Какой же можетъ быть тутъ секретъ, Вася! жалобно проговорилъ я.

— Потому что ты такъ неохотно отвчаешь… Прости меня, Борисъ! молвилъ онъ неожиданно, протягивая мн руку: — я точно допытываю тебя…

— Нтъ, Вася, нтъ, нисколько, я и не думалъ… Мн стало легче отъ его ласковыхъ словъ.— A насчетъ разговора…

— Я знаю, о чемъ говорили, не далъ онъ мн кончить, и какая-то горькая и вмст съ тмъ презрительная усмшка сложилась на его губахъ,— про чувство, про любовь…

— Да, ты отгадалъ!

— Я знаю, повторилъ онъ,— и скажу теб напередъ, что говорилъ, врно, все одинъ, а другіе только слушали, да поддакивали.

— Да, почти такъ, это правда. Говорилъ все этотъ офицеръ, баронъ…

— Баронъ Фельзенъ, твердо произнесъ Вася. Онъ глядлъ въ своего нмецкаго Геерена и продолжалъ дописывать недоконченную страницу перевода, не прерывая бесды со мною. Онъ казался совершенно спокойнымъ, только неестественно сдвинувшіяся его брови напоминали то недоброе выраженіе, которое такъ поразило меня въ немъ утромъ.

— A онъ очень хорошо говоритъ, Вася! сказалъ я.

— Да, такъ же спокойно отвчалъ онъ: — онъ вообще уменъ и на все, кажется, способенъ.

— И по всему видно, примолвилъ я,— что онъ такъ много знаетъ…

— Романовъ, дйствительно, кажется, не мало на своемъ вку прочелъ!

— Нтъ, Вася, кажется, онъ и исторію великолпно знаетъ!

Онъ съ легкою улыбкой приподнялъ губу и продолжалъ писать.

— Ты мн не врвшь, не безъ досады сказалъ я,— ты думаешь, я не могу объ этомъ судить, но еслибы ты послушалъ его сегодня, ты самъ бы сказалъ, что онъ такъ краснорчивъ, qu’il est si lettr и что…

Вася положилъ перо, печально взглянулъ мн прямо въ глава и договорилъ за меня:

— И что онъ совершенно плнилъ тебя…

— Вася! кинулся я къ нему,— ради Бога, милый, не сердись на меня, выслушай только!… Я самъ не знаю, какая каша у меня теперь въ голов. Когда ты меня позвалъ, тамъ, на лстниц, я стоялъ и именно объ этомъ думалъ… Видишь, этотъ человкъ, я какъ только его увидлъ тогда въ первый разъ, съ перваго же раза онъ мн сталъ противенъ, и когда ты Саш Рындину сказалъ тогда, что ты его не любишь, я тебя еще больше полюбилъ за это… И сегодня, еслибы ома Богданычъ не схватилъ меня на террас, я ни за что бы не пошелъ самъ его слушать… Но я ничего не хочу скрывать отъ тебя, Вася, я теб буду прямо говорить все, все, что у меня въ душ происходитъ,— да, онъ меня сегодня плнилъ, то-есть не онъ, Боже сохрани! а его разговоръ, его манера, то, что я еще ни одного человка до сихъ поръ не встрчалъ, который бы такъ ловко выражался, и съ такимъ ‘изяществомъ’, Вася,— объяснилъ я новымъ для меня словомъ,употребленнымъ нсколько разъ барономъ Фельзеномъ и которое очень мн нравилось,— и потомъ еще то, Вася, что онъ такъ горячо стоитъ за несчастныхъ жертвъ…

— За какихъ же это онъ такихъ несчастныхъ жертвъ стоитъ? съ удивленіемъ спросилъ меня Вася.

— За женщинъ, Вася!… Я при этомъ смшался и опустилъ глаза, чувствуя, что зашевелилъ вопросъ жгучій для насъ обоихъ.

Онъ все также пристально глядлъ на меня.

— Какихъ же именно женщинъ, спросилъ онъ насмшливо,— признаетъ этотъ господинъ ‘жертвами’: старухъ или молодыхъ и красивыхъ?

— Онъ говорилъ вообще о женщинахъ, о тхъ, которыхъ любятъ мужчины…

— И онъ о нихъ сокрушается! Видно сейчасъ — настоящій рыцарь! И это теб такъ понравилось?

— Да… отвчалъ я конфузливо,— потому что все-таки мы, мужчины, сильны, а он слабы, а… а между тмъ ‘он одарены лучше насъ’, промолвилъ я и такъ неловко, что Вася тотчасъ же догадался, что я, какъ скворецъ, заплъ съ чужаго голоса.

— Если он одарены лучше насъ, Борисъ,— то, какъ ты думаешь, вдь выходитъ, что он сильны, а мы слабы?

— Нтъ, возразилъ я,— потому что вдь мужчина, а не женщина почитается главнымъ въ дом, значитъ на сторон мужчинъ и законъ, и сила, какъ теб это сказать,— ну, хоть начиная съ силы физической…

— Да, то есть, что есть женщины, которыхъ мужья ихъ бьютъ. Объ этихъ ‘несчастныхъ жертвахъ’ говорилъ г. фонъ-Фельзенъ? все такъ же насмшливо объяснилъ Бася.

— Да нтъ же…

— Слдовательно о тхъ именно, какъ ты сказалъ сейчасъ, которыхъ мужья любятъ?

— Дда… Я совершенно растерялся.

— И твой благородный рыцарь плачетъ о томъ, это этихъ ‘несчастныхъ’ смютъ любить?

— Вася, ты совсмъ меня сбилъ, и самъ я себ кажусь очень глупымъ въ эту минуту. Пойми ты, что тутъ былъ цлый разговоръ и споры съ одной дамой, ее Дарьей Павловной зовутъ. Онъ доказывалъ ей, что у каждой женщины есть свой. особенный идеалъ любви, какъ онъ выражался, но что между мужчинами рдко находятся ‘субъекты’,— это опять его выраженіе, — которые понимали бы этотъ идеалъ, и потому женщинъ никогда почти не любятъ такъ, какъ бы имъ хотлось, чтобъ ихъ любили, и очень много ихъ ‘гибнутъ довременно’ или отъ равнодушія, или… Я испугался того, что чуть не слетло у меня съ языка: какъ же это сказать ‘отъ ревности’ при Вас? A если онъ знаетъ, что отецъ его такъ мучилъ ревностію жену свою?… Или оттого, что къ нимъ, какъ говорилъ баронъ. ‘относятся какъ въ рабынямъ, а не какъ въ свободно-чувствующимъ женщинамъ!’ Вотъ что онъ говорилъ. Вася, докончилъ я, весьма довольный, что такъ счастливо, казалось мн, усплъ выпутаться изъ затруднительнаго положенія.

Вася провелъ рукой по лицу_? откинулся головой на спинку кресла и, глядя въ потолокъ, промолвилъ, будто говоря самъ съ собою:

— Не знаю, много-ли ихъ гибнетъ оттого, что ихъ любятъ не такъ, какъ имъ хочется, а что погибаютъ т, которые ихъ слишкомъ любятъ — тому я знаю примры!…

— Не сердись на меня, Вася, ради Бога! просилъ я, подходя къ нему и взявъ его за руку:— я говорилъ теб откровенно, я самъ не знаю какъ справиться со всми мыслями, которыми наполнена теперь моя несчастная голова. Я очень хорошо понимаю, что онъ противный человкъ…

— Во-первыхъ, возразилъ Бася,— что онъ даже не противный, онъ не виноватъ… Вася не договорилъ, и его щеки покрылись быстро набжавшимъ румянцемъ. — A потомъ, за что, скажи, буду я на тебя сердиться? За то, что рчи и манеры барона Фельзена теб понравились? Он не одному теб нравятся… Или за то, что онъ тебя уврилъ, что женщины вообще несчастны, потому что ихъ не долюбливаютъ или перелюбливаютъ, а никогда не любятъ такъ, какъ имъ нравится? Такъ объ этомъ,— знаешь что, Борисъ, я посовтовалъ бы теб лучше всего спросить у твоей матери, когда ты съ нею увидишься, и я желаю для тебя, чтобъ это случилось какъ можно скоре,— а мн сердиться на тебя за это было бы такъ безсмысленно, такъ глупо… Ты ужасный еще ребенокъ, Боря, договорилъ онъ и, потянувъ въ себ, поцловалъ меня въ голову.

— Нтъ, Вася, нтъ! воскликнулъ я съ неудержимымъ порывомъ.— Не воображай, что я такой ребенокъ! Я не умю объясняться, не могу совладать съ тмъ, что у меня въ голов, но я все вижу, все понимаю!

— Ты все видишь… повторилъ какъ бы безсознательно Вася, и его заалвшее за мгновеніе передъ этимъ лицо такъ же быстро поблднло. Онъ отвернулся, точно избгая этихъ моихъ видящихъ глазъ, въ которыхъ онъ могъ бы найти отраженіе того, что въ эту минуту происходило въ собственной его душ.

— Ты говорилъ мн сегодня утромъ и, можетъ-быть, думалъ, что я дйствительно такой ребенокъ, который… но я еще прежде, самъ…

— Хорошо, Борисъ, довольно! прервалъ меня Вася, слегка отстраняя меня рукой.— Объ этомъ нечего говорить… Только ты, можетъ-быть, воображаешь… воскликнулъ онъ вдругъ, пораженный, видимо, какою-то новою мыслью, какъ будто подозрвая, что то, что я могъ представлять себ, могло быть еще оскорбительне и тяжеле для него, чмъ то, что было на самомъ дл. Но ничего подобнаго не прочелъ онъ въ моихъ глазахъ.

Онъ прочелъ въ нихъ лишь глубокое, нжное въ нему чувство.

— Я ничего не воображаю, а вижу только, что ты очень несчастливъ, Вася!…

Онъ не выдержалъ, онъ закрылъ лицо свое обими руками и зарыдалъ, вздрагивая плечами, зарыдалъ судорожнымъ рыданіемъ, котораго не въ силахъ были удержать эти до боли нажатыя на лицо его руки.

— Вася, Вася, не плачь, ради Бога! умолялъ я его, обнявъ его голову и цлуя его мягкіе волосы, мокрые отъ слезъ, которыя лились изъ моихъ собственныхъ глазъ.

— Закрой дверь, папа услышитъ… могъ только проговорить онъ.

Я побжалъ къ двери, заглянулъ въ другую комнату: лампа подъ темнымъ абажуромъ тускло освщала ее, отецъ Вася не шевелился въ своемъ кресл.

— Спитъ крпко, не безпокойся, милый.

Онъ уже усплъ придти въ себя и улыбался мн тихою улыбкой, отирая платкомъ свое влажное лицо.

— Видишь, какая я баба, сказалъ онъ.

— A бабы говорятъ: поплачешь, легче станетъ, старался я развеселить его.

— Он правы, отвчалъ онъ,— а то такъ тяжело бываетъ,— знаешь, сердце точно завалится, нтъ слезъ, какъ ни больно… Ты, Боря, какъ Моисей жезломъ своимъ изъ скалы, заставилъ литься воды. Ты, конечно, не такой великій пророкъ, какъ Моисей, примолвилъ Вася, стараясь наладить себя на веселый тонъ,— но за то добрйшая душа. Спасибо теб!

— Что же хорошаго я сдлалъ, что ты меня благодаришь! Только огорчилъ тебя. И все этотъ разговоръ внизу… Я не хотлъ теб передавать, я предчувствовалъ, что выйдетъ скверно,— ты самъ захотлъ…

— Разв ты думаешь, это для меня ново? Ты бы не сказалъ мн, я завтра догадался бы, какъ только бы она вошла сюда. Я по ея лицу узнаю каждый разъ, когда ее опять настроили противъ него,— и Вася кивнулъ по направленію отцовской комнаты.

— Какъ же ты это узнаешь? съ удивленіемъ спросилъ я.

— Какъ, сказалъ онъ вздохнувъ,— я объяснить этого не могу, но она еще слова не промолвитъ,— а я знаю. Привычка! A онъ, примолвилъ Вася, ты думаешь, не то же? Ея платье только еще зашуршитъ въ другомъ поко, а я по глазамъ его уже вижу, чего онъ ждетъ себ на этотъ день: горя или радости…

— A какъ онъ ее любитъ! воскликнулъ я, припоминая сцену тогда, въ алле.

— Кажется, за это преступленіе онъ довольно и наказанъ, сказалъ Вася съ невыразимою горечью,— но и тутъ пощадить не могутъ…

Мы замолчали оба.

— Но тебя, своего сына, она наврное любитъ, Вася? началъ я первый.

— Дда… нершительно отвчалъ бдный мальчикъ,— она бы меня больше любила, еслибъ я въ нему не былъ такъ привязанъ…

— Знаешь что, Вася,— мн кажется, ей совстно, что она не можетъ любить его, какъ ты?

— Она слишкомъ молода для своихъ лтъ, отвчалъ онъ не сейчасъ.— а я слишкомъ старъ: мы и не понимаемъ другъ друга…

— Да, она удивительно молода! воскликнулъ я. — Моя maman говоритъ, что она такая же, какъ въ семнадцать лтъ, когда отецъ твой привезъ ее въ первый разъ въ Петербургъ.

— Твоя maman, кажется, не очень любитъ ее? робко и не глядя на меня, спросилъ Вася.

— Нтъ, maman очень добрая и никого не ненавидитъ.— Но она очень жалетъ твоего отца…

— A про нее ничего не говоритъ?

— Ничего дурнаго, увряю тебя… Вдь ничего дурнаго нтъ въ томъ, что она говоритъ про твою maman, что она въ Петербург всхъ съ ума сводила,— правда, Вася?

— Это она везд длаетъ, не въ одномъ Петербург, отвчалъ онъ, все также не глядя на меня и чертя карандашомъ какія-то каравульки на своей тетради.

— A сама оставалась для всхъ холодна, какъ ледъ, продолжалъ я и примолвилъ: — она настоящая rose des Alpes, Вася!

— Это еще что такое? Онъ, недоумвая, обернулся на меня.

— Это не maman моя впрочемъ говоритъ, а этотъ баронъ такъ называлъ женщинъ… то-есть тхъ, объяснилъ я, сконфузясь,— которыя горды, Вася… и неприступны… и стоятъ, говорилъ онъ, жизни смльчакамъ, которые хотятъ добраться до нихъ…

Онъ вздохнулъ глубокимъ, болзненнымъ вздохомъ и, снова отвернувшись, проговорилъ съ отвращеніемъ:

— Ахъ, какъ это все гадко!…

И я понялъ, какъ это, дйствительно, должно было показаться ему гадкимъ, и какъ неосмотрительно, глупо было съ моей стороны повторять ему эту фразу, такъ грубо напоминавшую ему, что мать его могла быть предметомъ всякихъ нечистыхъ желаній и надеждъ. ‘Боже мой’ съ ужасомъ представилось мн,— ‘еслибы мн вдругъ что-либо подобное сказали про мою мать!’… И мн стало такъ больно и такъ стыдно, что я не могъ усидть на мст. Я вскочилъ со стула и отправился любоваться еще разъ висвшею на стн святою Елисаветой Венгерскою, омывающею рану на ног нищаго.

— A вотъ и папа проснулся, сказалъ Вася,— я пойду къ нему, а ты, Борисъ…

— Нтъ, я ужь къ себ, пора спать. Прощай, Вася.

Онъ протянулъ мн руку. Я торопливо пожалъ ее, боясь встртиться съ нимъ глазами, и поспшилъ уйти.

XVII.

У дверей нашего съ Керети апартамента ждалъ меня Максимычъ, сидя на стул, вынесенномъ имъ въ корридоръ и клюя носомъ на этомъ стул. Онъ сіялъ какъ мсяцъ огромною своею лысиной, на которую плашмя падалъ свтъ нагорвшаго сальнаго огарка въ мдномъ шандал, стоявшемъ на окн прямо противъ него. Онъ проснулся, едва я подошелъ.

— Что это ты, Максимычъ?

— A что я?

— Отчего ты здсь, а не въ комнат?

— A вотъ войдите,— сами увидите и услышите!

Я отворилъ дверь и, дйствительно, увидлъ и услышалъ: увидлъ большой свтъ, бившій изъ оконъ большой залы, на которую выходили наши комнаты, услышалъ звукъ фортепіано и чей-то голосъ, звучный и нжный, заканчивавшій какую-то блестящую итальянскую арію.

— Il chante dlicieusement, ce diable d’officier! встртилъ меня съ этими словами Керети, онъ стоялъ у открытаго окна со шляпой на голов и съ сигарой въ зубахъ. Je vous attendais pour descendre. Dormez, mon cher ami,— si vous pouvez, промолвилъ онъ съ какимъ-то преувеличеннымъ смхомъ.

И онъ, посвистывая и слегка покачиваясь, вышелъ изъ комнаты.

— Больно ужь веселы, пробурчалъ, вслдъ ему Максимычъ.

— Давно вернулся? спросилъ я.

— A вотъ сейчасъ.

— Какъ, и Лева также?

— Такъ я ихъ тамъ и оставлю! сердито отвчалъ мой старикъ. — Я Льва Михайлыча безъ себя не отпустилъ и въ девятомъ часу доставилъ ихъ оттуда обратно и сдалъ на руки горничной здшней. Спятъ давно.

— A m-r Керети остался?

— Остался французъ съ полякомъ за русское здоровье венгерское тянуть, язвительно сострилъ Максимычъ.

Старикъ Олицкій, старый офицеръ Наполеоновскихъ войскъ, и не мене самого его старое вытравное его венгерское пользовались, дйствительно, большимъ расположеніемъ моего гувернера. Максимычъ, ходившій еще въ двнадцатомъ году на француза и ляха, почиталъ своимъ долгомъ видть врага въ каждомъ иноязычник или чужеземц ‘въ намъ прешедшемъ за порогъ’, самъ же онъ въ сущности ни малйшей злобы въ нимъ, какъ и ни въ кому на свт, не питалъ, и за вчно болвшимъ Керети ухаживалъ, хотя не пропускалъ при этомъ ни единаго случая отпустить на его счетъ какую-нибудь колкость. Ненавидлъ Максимычъ лишь одно на свт, это — вино: оно когда-то чуть не стоило ему жизни. Получивъ ‘чистую’ посл Турецкой войны, онъ возвращался зимой въ себ на родину, въ Черниговскую губернію. Гд-то на постояломъ двор, позднимъ вечеромъ, Максимычъ выпилъ лишній стаканъ и ‘подъ куражемъ’ затялъ драку съ хозяиномъ. Его вытолкали за двери. ‘А мн наплевать’, сказалъ себ старый солдатъ: ночь была морозная, но лунная и тихая,— и онъ бодро отправился въ путь. Но винные пары одолли его, не пройдя и двухъ верстъ, онъ повалился посередь дороги, окончательно опьянвъ, и заснулъ какъ убитый. Онъ бы, вроятно, никогда и не проснулся, еслибы на него чуть не нахала кибитка моего отца, хавшаго тмъ временемъ изъ К. въ деревню. Максимыча подняли, оттерли, уложили въ кибитку и привезли въ Тихія Воды. Онъ отдлался двумя отвалившимися у него пальцами на лвой ног, да однимъ на правой,— и съ тхъ поръ уже не разставался съ нами. Предъ отцомъ моимъ онъ благоговлъ, матушку называлъ не иначе какъ ‘святою’, а все семейство наше ‘благословеннымъ’. Въ бывшемъ съ нимъ случа онъ видлъ ‘попущеніе Божіе за мерзость прегршеній своихъ’, проводилъ все свободное время за чтеніемъ ‘божественныхъ’ книгъ и до смерти надодалъ всей дворн ежедневною проповдью и бранчивыми выходками противъ пьянства и пьяныхъ.

— Какъ же вы теперича почивать станете, Борисъ Михайлычъ? спрашивалъ онъ, злобно кивая на раскрытое окно, откуда неслись новые звуки, звуки Ланнерова вальса, разыгрываемаго Булкенфрессомъ.

— Ничего, попробую, отвчалъ я, хотя въ томъ расположеніи духа, въ которомъ я вышелъ отъ Васи, мн все это было также мало по сердцу, какъ и самому Максимычу.

— И это подъ самый праздникъ, подъ самое воскресенье! ворчалъ старикъ. — Священника, вишь, благочинный что-ли потребовалъ, вечерни не служили, такъ это они вмсто вечерни всякую музыку заиграли! A еще благочестивыми господами прозываются! Помяни Господи Царя Давида и всю кротость его. Согршишь съ ними только, ей-Богу!…

— Полно браниться, Максимычъ, я спать хочу.

— Такъ и съ Богомъ, да ангелу своему получше помолиться не забудьте на сонъ грядущій, потому на новосель, да еще при такомъ соблазн… Я вамъ ширмы въ кроватк поставилъ, чтобы, по крайности, свтомъ въ глаза вамъ не било. На окнахъ, гляди, ни сторки, ни занавси, а то хотите,— я старое одяло захватилъ съ вещами на всякъ случай,— можно завсить?

— Не нужно, Максимычъ, — и я невольно засмялся, вообразивъ себ, какъ расхохотались бы тамъ, внизу, этому старому моему одялу, навшенному на окно.

Я раздлся и легъ. Но помолиться получше моему ангелу мн не удалось: да какъ и молиться-то было подъ звуки Pesther-Walzer?

Максимычъ ушелъ. и я остался одинъ за ширмами, въ новой необлежанной постели, не находя привычныхъ мн ямочекъ и не зная, какъ умоститься въ ней половче. A тутъ еще все этотъ Pesther-Walzer, что такъ поджигательно умлъ всегда разыгрывать Булкенфрессъ и такъ звучно долеталъ теперь до моего слуха, несмотря на то, что Максимычъ позаботился закрыть окно на вс задвижки! Не спалось мн, а спать хотлось, хотя бы для того, чтобы не думать о ‘глупости’, которую отпустилъ я Вас…

Но вотъ и вальсъ замолкъ, и ничего уже не слышно, кром глухаго говора и гула шаговъ по паркету. Ужь не расходятся ли вс? Нтъ,— опять зазвучало фортепіано, играютъ ритурнель какого-то романса, и тотъ же голосъ, звучный и нжный, звенитъ за стекломъ моего закрытаго окна, словно просится онъ, во мн, словно хочетъ новымъ соблазномъ смутить мою душу. Правъ былъ старикъ Максимычъ…

— Это Фельзенъ поетъ, ce diable d’officier, какъ врно назвалъ его m-r Керети,— настоящій демонъ, Сатана Вельзевуловичъ, говорю я себ, прибирая въ голов все, что могло бы растравить во мн злое чувство къ нему, все, что могло бы дать мн силу противостоять искушенію, пытаясь зажать уши, запрятать голову между двухъ подушекъ. Но очаровательный голосъ проникаетъ и туда, подъ горячую подушку, звенитъ и сквозь зажатыя уши….

И, спустившись съ кровати, я натянулъ на себя умывальный халатъ и о босу-ногу отправился къ окну. Отворить его? A какъ увидятъ меня снизу въ этомъ наряд? Окна моей комнаты выходятъ какъ разъ противъ фортепіано, вокругъ котораго, какъ я усплъ уже разсмотрть, сгруппировалось все общество. A не отворить, словъ не услышишь: какъ же это слушать безъ словъ? тмъ боле, что это уже не итальянскія, а русскія слова. Какъ быть? Нельзя-ли подальше, въ комнат Керети? Прекрасно! оказывается, что она въ одно окно, и на немъ занавска,— можно его отворить осторожно на половинку и умоститься за занавской такъ,что никто не увидитъ моего халата, да и не догадается о моемъ присутствіи…

И вотъ я сижу, гляжу и слушаю, какъ изъ ложи въ театр. A Фельзенъ поетъ:

Какъ сладко съ тобою мн быть

И молча душой погружаться

Въ лазурныя очи твои…

О, какая это восхитительная музыка и какъ онъ это восхитительно поетъ! какой полный, свжій звукъ! Какъ искусно и выразительно замедлилась, какъ нжно протянулась и задрожала бархатная нота на слов ‘лазурныя’!… У нея лазурныя очи… Опять она! Онъ поетъ теперь, какъ тогда говорилъ, для нея одной! И она слушаетъ его теперь, какъ и тогда слушала, опершись прелестною головкой на руку, съ глубокимъ вниманіемъ, съ какою-то томною радостью на блдномъ лиц. Она сидитъ поодаль, на диван у стны, между тмъ какъ Дарья Павловна облокотилась обими руками на фортепіано, прямо противъ поющаго, и глядитъ на него такъ, будто вотъ-вотъ и прыгнетъ сейчасъ ему въ отврытый ротъ. ома Богдановичъ словно маятникъ раскачивается на мст: онъ вполн счастливъ, и мн не видно, но, я увренъ,— плачетъ отъ умиленія сердечнаго. Анну Васильевну совсмъ затерли обсвшіе вокругъ нея гости. Что-то она, бдная, чувствуетъ въ эту минуту, скребетъ-ли все у нея на душ за ‘Любочку’, или забыла она ‘думку гадати’ про нее, да про нмца лукаваго, и все готова ему простить, какъ и я простилъ, за его голосъ, за этотъ всеподкупающій голосъ!…

— И сердце трепещетъ въ восторг

При вид тебя…

поетъ Фельзенъ, кончая высокою, сильною грудною нотой, наполнившею всю залу своимъ могучимъ и чистымъ звукомъ. Онъ смолкъ. Понесся новый оглушительный гулъ возгласовъ, рукоплесканій. Боле всхъ тормошится Дарья Павловна: она кинулась въ Фельзену, схватила его руку обими своими руками и, приподымая свои круглыя плечи, откидываетъ назадъ голову, чтобы ближе взглянуть ему въ лицо, и лепечетъ что-то быстро, оживленно, восторженно, Фельзенъ только улыбается и кланяется и, видимо, старается скоре уйти отъ нея,— но она не выпускаетъ его руки изъ своихъ и продолжаетъ болтать, ея черные глаза такъ и горятъ, а блые зубы то-и-дло сверкаютъ изъ-подъ ея большихъ, полныхъ губъ, словно готовится она загрызть счастливаго пвца въ избытв своего восторга, Но вотъ поручикъ Трухачевъ еще разъ является на помощь товарищу: онъ подходитъ къ Дарь Павловн и передаетъ ей какую-то просьбу,— о ней говорятъ его умоляющій видъ, его почтительно изогнувшаяся спина и выразительныя движенія его рукъ,— онъ то простираетъ ихъ въ румяной дам, то прижимаетъ въ собственному сердцу. Дарья Павловна не согласна исполнить просьбу Трухачева: она самымъ ршительнымъ образомъ мотаетъ головой и машетъ руками. Фельзенъ свободенъ — и спшитъ, осторожно скользя между наставленными стульями, скрыться подале отъ всякихъ изъявленій и рукожатій, несущихся къ нему на встрчу. Трухачевъ, съ своей стороны, не унываетъ,— онъ мигомъ собралъ вокругъ себя всхъ своихъ товарищей,— и уже цлая толпа обступаетъ румяную даму, цлая толпа въ эполетахъ движетъ руками, то вскидывая ими къ ней, то нажимая ихъ въ мундирнымъ пуговицамъ, со стороны сердца. Уже явственно слышатся и голоса, сливающіеся въ выраженіи одного общаго желанія:— изъ Москаля изъ Москаля-Чаривника!

— Такъ, такъ, изъ Москаля! кричитъ во всю глотку ома Богдановичъ, и принимается, въ общей потх, приплясывать и притопывать посередь залы:

— За Тетяну сто кивъ давъ,

Бо Тетяну сподобавъ,

подпваетъ при этомъ онъ, подмигивая и длая ручкой Дарь Павловн. Румяная дама не упорствуетъ доле,— она хохочетъ и направляется въ фортепіано. Булкенфрессъ, поправивъ очки на носу, прелюдируетъ, каррикатурно барабаня въ басу, и Дарья Павловна поетъ любимую во всей нашей сторон псенку изъ Москаля-Чаривника

Ой, не звиткель віе витеръ,

Звиткиля мн треба,

Выглядаю миленького

Зпидъ чужого неба,

Трухачевъ держитъ об руки на отлет и бьетъ ладонями по воздуху тактъ:

— Кажи, зирки, кажи, ясныи,

Где винъ проживае…

подхватываетъ онъ, молодецки махнувъ товарищамъ, и куплетъ заканчивается уже хоромъ. Дарь Павловн стоитъ только начать, а тамъ ее отъ фортепіано не оттащишь, это вс знаютъ. За первымъ куплетомъ идетъ второй, третій, за пснью новая псня. Дарья Павловна поетъ пріятнымъ, мягкимъ голосомъ и почти исключительно одн малорусскія псни, которыя передаетъ она съ большимъ мастерствомъ, со всею задушевностью и простодушіемъ народнаго украинскаго напва. Слушаешь Дарью Павловну,— и словно не она поетъ, а какая-нибудь черноокая дивчиночка, стерегущая своихъ овечекъ подъ жидкою тнью вербы, или свжая молодица за веретеномъ, на порог хаты, въ тотъ часъ, когда вечерніе лучи льются золотымъ дождемъ на нее, и на ея блую хату, и на яблоню, повисшую надъ ними шатромъ, и на жмурящагося на солнц пгаго барбоса, единственнаго слушателя свжей пвуньи… Вс столпились вокругъ Дарьи Павловны. Анна Васильевна пыталась было отвлечь на минуту ому Богдановича, ей, видимо, хотлось передать что-то ему, но онъ только рукой ей махнулъ,— вздоръ-молъ! Это она обо мн безпокоится, милая,— безпокоится, что вся эта музыка и шумъ мн спать не дадутъ,— она нсколько разъ подымала глаза на наши окна, но я погасилъ свчу для большей предосторожности,— снизу ничего у насъ увидть нельзя,— и вопросительно переводила ихъ на Керети. Керети понялъ, но остался глухъ, какъ и ома Богданычъ.— Не безпокойтесь, онъ спитъ какъ убитый, il dort comme une souche, говорила въ отвтъ ей его улыбка, при чемъ, для скорйшаго объясненія, онъ поднесъ руку въ щек и закрылъ на мгновеніе глаза. Почтенному наставнику моему, очевидно, нисколько не хочется покинуть веселое общество, въ особенности только-что вошедшую въ залу миссъ Пинкъ, для того, чтобы бжать на верхъ справиться, спитъ или не спитъ ce polisson de Boris. Онъ преудобно услся подл молодой англичанки, и то сіяющее отъ удовольствія, то одолваемое смхомъ лицо ея свидтельствуетъ, что ‘вытравное’ старика Опицкаго иметъ способность удвоивать любезность ея собесдника.

Баронъ Фельзенъ воспользовался удобною минутой и подслъ къ дивану, на которомъ помщалась Любовь Петровна. Что говоритъ онъ ей,— что отвчаетъ она ему? Сначала веселые оба, выраженіе ихъ лицъ измняется постепенно: она перестала улыбаться, голова ея склонилась, глаза ея видимо избгаютъ встрчи съ его глазами, рчь его, напротивъ, становится оживленне, настойчиве, судя по его взволнованнымъ движеніямъ, не смотря на его замтное стараніе сдержать себя, на его опасеніе быть подслушаннымъ,— онъ постоянно оглядывается, онъ, кажется, боле всего боится близкаго сосдства Анны Васильевны. Но Анна Васильевна, случайно или нарочно, сла въ нимъ спиной и слушаетъ, какъ и другіе, Дарью Павловну,— ему нечего опасаться, и онъ уже весь отдается говорящему въ немъ чувству, губы его запекаются отъ волненія,— онъ постоянно отираетъ ихъ платкомъ,— онъ все ближе наклоняется къ ней, и рука его, показалось мн, хочетъ дотронуться до ея руки. Она быстро отдернула эту руку,— безъ перчатки, я это замтилъ,— и съ испугомъ взглянула на него, она заговорила въ свою очередь, но слова ея не убждаютъ его, видно, онъ слушаетъ ее нетерпливо, съ язвительною улыбкой, онъ постоянно прерываетъ ее.

И она снова опускаетъ голову, и ея блая, длинная рука съ сверкающими на ней кольцами принимается съ какимъ-то судорожнымъ движеніемъ перебирать концы ея пунцовыхъ лентъ. — Ей жаль его, но она не можетъ, думаю я себ. — Она rose des Alpes, она никого полюбить не можетъ!… Все сумрачне и зле становилось лицо Фельзена: я видлъ, какъ за какимъ-то ея словомъ онъ замолчалъ и закусилъ усы, какъ бы сдавливая въ себ порывъ клокотавшаго въ немъ гнва. И за этимъ, словно ршившись внезапно на послднее средство, онъ что-то коротко, отрывисто сказалъ ей. Это что-то, очевидно, смутило и оскорбило ее: гордымъ, упрекающимъ взглядомъ вскинула она на него, все лицо ея загорлось мгновенно, и, не отвчая ни слова, она только головой качнула. — Никогда, никогда! говорило ясно это движеніе. Онъ, весь блдный, всталъ, остановился предъ ней, началъ что-то говоритъ, жадно и пронзительно глядя на нее, будто снова хотлъ вызвать этотъ гордый взглядъ или склонить ее мольбой въ иному ршенію. Но онъ не усплъ, она не хотла или не могла ршиться взглянуть еще разъ на него, и еще разъ закачала головой. Онъ низко поклонился ей и отошелъ… Боже мой! сколько страданія сказалось вдругъ въ ея чертахъ, когда она взглянула ему вслдъ! — ‘Я все прощаю, вернись’! казалось мн, сейчасъ сорвется у ней съ языка. Но она не вернула его, она откинулась на спинку дивана,— она такъ напоминала мн Васю въ эту минуту,— и горько, горько усмхнулась,— потомъ приподнялась,— и тихо ‘съ покойнымъ, холоднымъ челомъ’ подошла и сла подл фортепіано. По другой сторон его стоялъ Фельзенъ и не сводилъ глазъ съ Дарьи Павловны. Но румяной дам было не до его взглядовъ, она и не видла ихъ, она уже все на свт позабыла: эта жеманная, ‘mauvais genre’, какъ я осмливался называть ее, Дарья Павловна — и пла какъ жаворонокъ въ неб, никого и ничего не замчая, полузакрывъ глаза, съ выраженіемъ безконечнаго счастія на лиц. Долго, внимательно глядла на нее Любовь Петровна и, вслдъ за послднею нотой ея псни, подошла въ ней, обняла за шею и крпко поцловала ее. Дарья Павловна зардлась какъ маковъ цвтъ и низко присла предъ красавицей. Любовь Петровна повела взоромъ кругомъ себя, едва замтно звнула, улыбнулась, поклонилась общимъ поклономъ всмъ, въ томъ числ и Фельзену, и, пожавъ мимоходомъ руку Анны Васильевны, вышла изъ залы.

Черезъ пять минутъ никого уже тамъ не оставалось, кром Булкенфресса, собиравшаго свои ноты на фортепіано. Я направился въ своей постели, какъ вдругъ услыхалъ голоса. Любопытство снова потянуло меня въ окну.

— Was sucheri sie, Hochwohlgeborener? спрапшивалъ музыкантъ барона Фельзена, который искалъ чего-то по столамъ и кресламъ.

— Meine Peitsche… A, da iet sie! отвчалъ тотъ, показывая ему отысканный хлыстъ.

Онъ подошелъ въ нему и сказалъ нсколько словъ, которыхъ я не могъ разслышать. Лицо его было блдно, и какая-то желчная усмшка кривила его губы.

— Nicht moglich! съ громкимъ удивленіемъ воскликнулъ Булкенфрессъ.

— Sis sehen’s morgen, отвчалъ небрежно офицеръ и, круто повернувъ на каблукахъ, быстрыми шагами пошелъ къ двери.

— Hren sie aber Mal, Herr Baron! закричалъ ему вслдъ музыкантъ и побжалъ за нимъ.

Они изчезли. Люди гасили лампы и свчи. Въ корридор раздавались шаги возвращавшагося Керети. Я бросился въ постель и натянулъ себ одяло по самыя уши. Я ни о чемъ уже не думалъ,— сонъ клонилъ меня,— я чувствовалъ себя безмрно усталымъ и отъ прошедшей почти безсонной ночи въ Тихихъ Водахъ, и отъ всхъ новыхъ, разнородныхъ впечатлній этого перваго дня въ Богдановскомъ. Помню только, что, засыпая, мн все слышался голосъ Васи: ‘напрасно, Борисъ, напрасно отпустили тебя сюда’…

XVIII.

Едва успли мы подняться на слдующій день, какъ Керети обратился ко мн со строгимъ наставленіемъ: вчера-молъ проболтался весь день безъ дла и ему на глаза не показывался, et que cela ne peut pas aller comme cela, что порядокъ нашей жизни и занятій не долженъ измняться,потому что nous ne sommes plus Tikvod, mais Bogdanovsk,— причемъ и самъ повинился въ томъ, что слишкомъ долго засидлся посл обда chez ce brave Opitski и легъ спать une heure impossible grce cette satane musique et tout le tremblement! Спалъ онъ плохо и прокашлялъ всю ночь, вслдствіе чего былъ раздражителенъ и придирчивъ. Напившись чаю, мы тотчасъ же принялись за латинскій языкъ. Латинскимъ языкомъ я занимался съ m-r Керети только лтомъ, въ город ко мн ходилъ очень хорошій учитель изъ гимназіи, а въ деревн гувернеръ мой репетировалъ только со мною то, что было пройдено мною съ этимъ учителемъ зимой. Самъ онъ былъ не очень силенъ въ предмет, заставлялъ меня только переводить и не вдавался ни въ какія этимологическія и синтаксическія объясненія, но не могъ за то никакъ помириться съ моимъ латинскимъ произношеніемъ, требуя, чтобъ я читалъ comme cela s’crit en franais, то-есть, curriculum, напримръ, не курртулумъ, а ‘корриколомъ’, gerundium не герундіумъ, а ‘жерондіомъ’. Я, съ своей стороны, никакъ на это не соглашался и съ трудомъ удерживался отъ смха, когда самъ онъ принимался читать по-латыни своимъ носовымъ французскимъ произношеніемъ. Латинскій урокъ рдко поэтому проходилъ у насъ благополучно. На этотъ разъ.мы читали изъ Корнелія Непота Эпаминонда, котораго я твердо проштудировалъ еще зимой и переводилъ поэтому почти безъ запинки. На бду, въ этомъ жизнеописаніи воинственнаго Эпаминонда очень часто встрчаются слова bellum и gesta, и каждый разъ какъ встрчались они, Керети поправлялъ меня: ‘белломъ’, ‘жеста’, повторялъ онъ все съ большимъ и большимъ раздраженіемъ,— а я все упорне отчеканивалъ каждый разъ: беллумъ, геста…

— Ah! Vous m’embtez enfin avec vos blloum et gusta! вскрикнулъ онъ и, вырвавъ у меня изъ подъ носа книгу, швырнулъ ее со всего розмаха въ дальній уголъ комнаты.

Я взбсился въ свою очередь, вскочилъ и объявилъ ему, что я pour rien au monde не стану произносить какъ онъ, потому что я русскій, а не французъ, и что римляне, врно, такъ смшно не говорили по-латыни, какъ французы говорятъ, а что онъ не сметъ за это me maltraiter comme cela, потому что я son lve et pas son esclave, и что этого ни родители мои никогда ему не дозволятъ, ни я самъ, потому что я уже не ребенокъ, не Лева, котораго онъ можетъ на колни ставить… Я былъ очень доволенъ мужествомъ, съ какимъ произнесена была мною эта рчь, и тмъ впечатлніемъ, какое она, видимо, произвела на моего Керети: онъ затихъ весь и слушалъ меня, не прерывая.

— Est ce votre nouvel ami, ce jeune homme qui pass pour un prodige, язвительно спросилъ онъ меня, когда я кончилъ,— qui vous pousse la rvolte?

— Mon bon sens, monsieur, me pouse comprendre o finit le droit et o commence l’injustice! отпустилъ я ему въ отвтъ эту гремучую фразу, Богъ знаетъ какъ попавшую мн на языкъ, но о которой я потомъ долго вспоминалъ съ чувствомъ великаго самодовольства.

Мой почтенный наставникъ поднялъ на меня глаза и усмхнулся. Такая фраза моя должна была ему понравиться, и я увренъ, что онъ въ эту минуту думалъ: comme c’est franais ce qu’il vient de me dire l!

— Nous reprendrons notre besogne quand vous serez plus calme, сказалъ, онъ почти ласково,— vous pouvez disposer de votre temps jusqu’ aprs djeuner.

Я съ достоинствомъ отвсилъ ему сухой, но учтивый поклонъ и отправился къ Вас, ‘ce jeune homme qui passe pour un prodige’, какъ называлъ его, невдомо почему, мой горячій французъ.

У Лубянскихъ все обстояло, какъ слдуетъ. Герасимъ Ивановичъ спалъ своимъ первымъ утреннимъ сномъ, ночь онъ, по обыкновенію, провелъ сидя въ своемъ кресл и глядя въ окно, Вася сидлъ въ своей комнат и читалъ Бантыша-Каменскаго. Я поспшилъ передать ему о моей перемолвк съ Керети изъ-за bellum и gesta и о моемъ торжеств въ этомъ дл. Онъ слушалъ меня улыбаясь, но я не безъ досады долженъ былъ замтить, что это торжество мое не возбуждало въ немъ никакой особенной радости, что онъ даже съ большимъ равнодушіемъ относился къ нему. Вмсто какого-нибудь слова поощренія, похвалы за мое ‘мужество въ неравномъ бою’, какъ представлялась мн моя сцена съ m-r Керети,— чего я непремнно ожидалъ отъ него,— онъ вдругъ предложилъ прочесть мн вслухъ интересное мсто изъ исторіи Малороссіи.

— Читай, уныло отвчалъ я ему.

Вася перевернулъ страницу лежавшей предъ нимъ книги и сталъ читать описаніе битвы и побды Хмельницкаго при Желтыхъ Водахъ.

Тяжело и дубовато показалось мн это описаніе, но самый предметъ его интересовалъ меня, и по мр чтенія воображеніе мое мало-по-малу стало разыгрываться. Я вспоминалъ высокій курганъ въ нашемъ степу, ту ‘казацвую могилу’, о которой ходило такъ много суеврныхъ слуховъ и всякихъ разсказовъ среди нашихъ крестьянъ, вспоминалъ, какъ однажды старый дидъ, что сидлъ у насъ на паск и кормилъ насъ всегда съ Левой такимъ чуднымъ липовымъ медомъ, говорилъ мн, что въ Тихихъ Водахъ ‘когдась ще за Ляхивъ’, много побито было душъ христіанскихъ, что много ‘арматы казацьвой заховано въ тій могил’, а съ нею много ‘шаблей’, сделъ и сбруи конской серебряно-и-златокованныхъ, много червонцевъ, таляровъ нмецкихъ и камней самоцвтныхъ, потому что тогда ‘казаки билися съ ляхами за вру истинную, и казаки всю Польшу зруиновали и много понабрали добра у католиковъ и съ тимъ добромъ до дому іихали. A іихали они, да горйлки старой зъ панскихъ погребовъ позабранной съ собою пивсотни бочекъ на пивсотни парахъ воливъ везли. И съ тій горилки, бисовой дочки, и смерть имъ пришла’. Стали казаки обозомъ у самаго нашего става, напились той горилки и залегли спать. А жидъ проклятый навелъ на нихъ ночью враговъ. И стали ихъ рзать сонныхъ ляхи, а кого не перерзали, того въ ставъ вогнали и тамъ потопили… Вспоминался мн весь почернлый отъ времени праддовскій портретъ, что всегда, сколько я себя помнилъ, вислъ тамъ, въ Тихихъ Водахъ, на стн моей спальни, вспомнился этотъ смуглый, суровый круглостриженный и усатый, съ тройнымъ подбородкомъ и какимъ-то страннымъ, не то недописаннымъ художникомъ, не то отрубленнымъ, дйствительно, ухомъ, ликъ предка, котораго, какъ я слышалъ отъ батюшки, тотъ самый Богданъ Хмельницкій, о комъ читалъ теперь Вася, послалъ посломъ съ двумя товарищами къ польскому королю за миромъ, миръ былъ заключенъ, а пословъ король Янъ-Казиміръ пожаловалъ въ шляхетство,— и съ тхъ поръ, говорилъ батюшка, идетъ нашъ дворянскій родъ… И мн представлялась кровавая отчаянная сшибка на этомъ самомъ, знакомомъ мн, степу, близъ того высокаго кургана, не въ Желтыхъ, а въ Тихихъ Водахъ, не ночью, когда бдныхъ казаковъ перерзали сонными у става, а при свт яркаго солнца, весной, когда изумрудною зеленью покрыта земля,— и вотъ на вороныхъ коняхъ, попирая эту яркую зелень серебряными подковами, летятъ смлые всадники съ разввающимися по втру рукавами, въ кунтушахъ, какіе я видлъ однажды въ Кіев на городскомъ парад въ день Крещенія {Въ Кіев, гд, при польскомъ владычеств, существовало магдебургское право, еще въ половин тридцатыхъ годовъ, въ день Крещенья 6-го января, производился этотъ парадъ муниципальной гвардіи, конницу составляло купечество, а пхоту — цехи, все это со знаменами, значками, литаврами историческаго происхожденія и въ старинномъ польскомъ одяніи, въ которое должны были облекаться въ этотъ день и лица чисто-русскаго происхожденія, но принадлежавшія къ кіевскому городскому сословію.}, и машутъ они кривыми саблями, и вьются надъ ихъ головами блыя перья, и врубаются они въ тсный рядъ чумацкихъ телгъ, за которыми въ черныхъ смушковымъ шапкахъ, въ широкихъ, измаранныхъ дегтемъ, шараварахъ, засли почернлые, усатые и дюжіе, какъ портретъ моего предка, казаки и палятъ оттуда изъ длинныхъ рушницъ… Врубаются свтлые кунтуши и блыя перья въ эту густую и измаранную толпу, летятъ съ плечъ усатыя головы, валятся съ головъ смушковыя шапки, ‘смерть пришла’ казакамъ… Но вотъ изъ-за ‘могилы’, изъ-за того высокаго кургана вылетаетъ съ булавой въ рук и въ зеленомъ кафтан самъ онъ, самъ гетманъ Хмельницкій,— я почему-то никакъ себ его представить иначе не могъ какъ въ зеленомъ кафтан, такомъ, какой обыкновенно носилъ Богунъ омы Богдановича, и съ такимъ же толстымъ лицомъ какъ у него,— на дикой, страшно ржущей и все давящей подъ собою степной лошади, и за нимъ вся ‘армата казацькая’… И въ одинъ мигъ все перемняется, и князь Іеремія Вишневецкій,— какъ дв капли воды похожій на старика Опицкаго,— и съ нимъ вс кунтуши и перья, преслдуемые черною тучей казаковъ, исчезаютъ за нашимъ домомъ, изъ-за котораго только слышатся мрные бумъ, бумъ какой-то большой пушки, о которой только-что прочелъ что-то Вася въ Бантыш-Каменскомъ…

И чтеніе его, и мои фантазіи на тему казацкихъ войнъ прерваны были Савеліемъ, который вошелъ доложить, что Герасимъ Ивановичъ проснулись и завтракъ поданъ.

Больной былъ тревоженъ,— приближалось время обычнаго утренняго ему визита Любови Петровны,— онъ почти ничего не лъ за завтракомъ, глядлъ на дверь и прислушивался, выражая неудовольствіе нетерпливымъ движеніемъ головы, когда Вася или я говорили слишкомъ громко. Но красавица заставляла себя ждать. Вошла Анна Васильевна и, поздоровавшись съ Лубянскимъ, тотчасъ же обратилась ко мн съ вопросомъ:— не помшала-ли мн вчера музыка спать? Я не хотлъ лгать и сказалъ только, что слушалъ съ большимъ удовольствіемъ, какъ пла Дарья Павловна, и что это нисколько не помшало мн затмъ отлично выспаться. Анна Васильевна взглянула на меня съ какою-то особенною ласковостью, — врно въ благодарность за то, что я не произнесъ имени барона Фельзена, сказалъ я себ.

— A все-жь Софья Михайловна не скажетъ мн спасибо за то, что ты у меня не можешь засыпать въ свои часы, сказала она.— Да и французу твоему тоже нездорово. Надо будетъ васъ перевести въ другія комнаты… Только не знаю… тамъ теб отъ Васи далеко будетъ, черезъ весь домъ придется проходить…

— Нтъ, ради Бога, милая, добрая Анна Васильевна, умолялъ я ее,— оставьте меня тамъ, гд теперь! Клянусъ вамъ…

— Въ чемъ это вы такъ горячо клянетесь, молодой человкъ? послышался за мною женскій голосъ. И, не ожидая моего отвта, Любовь Петровна прошла мимо, задвъ меня слегка рукавомъ своего широкаго распашнаго капота съ большими турецкими узорами. Она благоухала, какъ всегда, какимъ-то особенно тонкимъ запахомъ раздушеннаго блья,— какъ Киприда, когда она съ Олимпа сходила къ смертнымъ, подумалъ я, припоминая мсто изъ Иліады, которую m-r Керети давалъ мн читать къ перевод madame Dacier…

— Здравствуй, Вася, говорила она, поднося ему свою руку къ губамъ. Bonjour, mon ami!

И она перенесла эту нжную, длинную руку въ приподнявшуюся съ колнъ, дрожавшую и тянувшуюся къ ней руку мужа — и слегка прикоснулась губами къ его лбу.

Онъ жадно припалъ къ ней устами и такъ и замеръ.

Она тихо высвободила свою руку и сла рядомъ съ его кресломъ.

‘Ну, гляди на меня, любуйся, будь счастливъ’, казалось, говорило ея блдное, томное и нсколько усталое лицо.

И онъ глядлъ на нее во вс глаза, любовался ею и былъ безконечно счастливъ. Грудь его высоко подымалась, въ складкахъ рта играла несказанно нжная, мягкая улыбка…

— Папа аккуратно принимаетъ свое лкарство? спросила она Васю.

— Онъ давно ничего не принимаетъ, отвчалъ тотъ, — докторъ, когда былъ здсь въ послдній разъ, сказалъ, что это совершенно безполезно теперь.

— Это вашими молитвами, тетушка, сказала она, улыбаясь, Анн Васильевн,— онъ удивительно поправился съ тхъ поръ, какъ мы здсь.

— A ты… какъ… Лю-бочка? все глядя на нее, проговорилъ больной, и въ его глубокихъ глазахъ сказывалось все наслажденіе, какое испытывалъ онъ, что могъ произнести это слово ‘Любочка’…

Она взглянула на него съ удивленною усмшкой.

— Я ничего, отвчала она.

— Ты такая… блд-ная, проговорилъ онъ опять, и брови его озабоченно сдвинулись.

— Я плохо спала нынче и полнилась утромъ взять мою ванну. Vous en voyez les consquences sur ma vieille figure, засмялась она ему въ отвтъ.

— Да и поздно же мы вчера сидли! воскликнула Анна Васильевна,— не годится такъ длать, я всегда говорю. Ужь это мой ома Богданычъ съ своей музыкой.

— A что твой ома Богданнчъ съ своею музыкой? неожиданно выбгая изъ Васиной комнаты, заегозилъ самъ онъ, уперши, какъ говорится, руки въ боки и глаза въ потолки, въ двухъ шагахъ отъ жены и ожидая въ такомъ положеніи ея отвта.

— A то, старый мій, съ ласковымъ упрекомъ сказала она,— что отъ того самаго у насъ никому въ дом сна нтъ…

— A отъ-же того самаго и нема бильше! прервалъ ее съ какимъ-то отчаяннымъ жестомъ ома Богдановичъ.

— Ахъ, Боже мой, миленькій! перепуганнымъ голосомъ воскликнула Анна Васильевна,— что тамъ еще случилось?

ома Богдановичъ вытащилъ изъ кармана своихъ панталонъ какое-то письмо и, протягивая его, но не давая въ руки жен,

— Читать умешь? спросилъ онъ.

— Да ну же!..

— Нтъ, говори прежде — умешь читать?

— Ахъ, якій же ты нудный, ома! уже засмялась Анна Васильевна, видя, что дло идетъ не ‘въ серьозъ’.

— Читать уметъ,— самъ видлъ, какъ посл внца въ книг расписывалась! продолжалъ шутовство свое бдовый ома Богдановичъ.— Хотлъ, чтобы сама похвалилась,— да не хотитъ, бо какъ коза упряма! Такъ на жь теб, о,— читай!

Онъ сунулъ ей письмо и пошелъ здороваться со всми.

Анна Васильевна развернула письмо, взглянула съ нкоторымъ удивленіемъ на подпись и принялась читать его про себя. По мр чтенія, лицо ея принимало все боле довольное, свтлое выраженіе. Окончивъ, она сжала письмо въ рук и тотчасъ же обернулась ко мн съ предложеніемъ идти съ нею къ Галечк, у которой завтракаютъ Лева съ Керети, она, видимо, торопилась уйти.

— Чего же это, дядюшка, ‘нема у васъ бильше’ теперь? передразнивая его, спросила небрежно веселымъ тономъ, зорко между тмъ слдившая за теткой, Любовь Петровна.

— A того нема, отвчалъ онъ, вздыхая,— что была у насъ душа общества, а теперь безъ души осталися…

— Что это значитъ? Мн показалось, что голосъ Любови Петровны дрогнулъ, длая этотъ вопросъ.

— A отъ — пишетъ, сказалъ, угрюмо качая головой, ома Богдановичъ.— Ганнуся!…

Анна Васильевна уже уходила.

— Чего теб? спросила она, не оборачиваясь.

— A куда ты?

— A на что я теб?

— Давай писульку!

— Да некогда же мн, возразила Анна Васильевна, спша въ двери и показывая этимъ, что ей не хотлось отдавать письма.

ома Богдановичъ побжалъ за нею, схватилъ за руку и притащилъ въ средину комнаты.

— Давай мое добро! требовалъ онъ.

— A вотъ же не дамъ! пробовала она шутить. И какъ мало шло это ей, милой моей Анн Васильевн!

— Право, ma tante, все тмъ же неестественно небрежнымъ и преувеличенно веселымъ тономъ молвила Любовь Петровна,— еслибы мы вс здсь не видли, что это таинственное письмо передано было вамъ дядюшкой, можно было бы подумать, что это пишетъ кто-нибудь влюбленный въ васъ.

Анна Васильевна, къ удивленію моему, вдругъ перемнилась въ лиц, выпустила изъ рукъ письмо и опустилась въ ближайшее кресло, точно ноги подъ ней подкосились.

она Богдановичъ поднялъ письмо и услся съ нимъ подл племянницы.

— Кто же это вамъ пишетъ? спросила она.

— A нашъ гость дорогой, милый нашъ баронъ.

— А! какъ можно боле равнодушно промолвила Любовь Петровна.— И что же ему нужно? договорила она посл паузы и оперлась головой на руку, такъ что весь верхъ ея лица закрыла эта рука.

— A вотъ, слухайте.

Фельзенъ писалъ къ ом Богдановичу, что полученное имъ весьма важное для него извстіе требуетъ его немедленнаго отъзда въ К., и что онъ сейчасъ же отправляется въ полковой штабъ выправить себ отпускъ. Онъ никакъ не можетъ опредлить времени своего возвращенія,— и даже далеко не увренъ, придется-ли ему вернуться. Во всякомъ случа для него теперь не можетъ быть рчи о командованіи эскадрономъ, расположеннымъ въ Богдановскомъ, и онъ, съ глубокою печалью, видитъ себя вынужденнымъ разстаться съ успвшимъ сдлаться ему уже столь близкимъ,— роднымъ, сметъ онъ сказать,— обществомъ любезнаго, радушнаго его хозяина и милйшихъ хозяекъ. Обо всемъ этомъ онъ надялся сообщить лично ом Богдановичу, но такъ какъ неожиданное извстіе пришло къ нему сегодня очень рано, на самой зар, то онъ, съ одной стороны, чтобы не терять ни минуты дорогаго времени, съ другой, не желая тревожить сна омы Богдановича, ршился ухать, не простясь съ нимъ, не обнявши его предъ долгою, по всей вроятности, разлукой.

‘На моемъ невеселомъ, испытанномъ всякими невзгодами пути’, писалъ подъ конецъ Фельзенъ, ‘я нашелъ въ Богдановскомъ рай, изъ котораго изгоняетъ меня теперь вчно враждебная судьба… Что же длать,— приходится стиснуть зубы и повиноваться. Я уношу изъ-подъ вашего крова единственно свтлыя воспоминанія моей жизни и вчно (насколько лишь моя жизнь можетъ разсчитывать на ‘вчность’), загадочно прибавлялъ онъ въ скобкахъ, ‘сохраню ихъ въ благодарномъ сердц…’

— Ну, и поклонъ всмъ посылаетъ, передавалъ уже отъ себя ома Богдановичъ, со слезами въ горл,— всей вашей семь, пишетъ, скажите, что никого ихъ не позабуду… A пишетъ-то какъ, Любовь Петровна, а? Вдь самъ Карамзинъ, какъ вы думаете, лучше его не написалъ бы, а ужь какой былъ большой сочинитель!

ома Богдановичъ всхлипнулъ на этомъ послднемъ слов, такъ что можно было подумать, что онъ расчувствовался именно потому, что вспомнилъ, какой былъ большой сочинитель Карамзинъ,— и, нжно еще разъ взглянувъ на письмо Фельзена, вздохнулъ и засунулъ его опять въ карманъ своихъ панталонъ.

— И такъ это вдругъ! жаловался онъ.— Вчера еще такъ плъ у насъ, и съ Дарьей Павловной колотился насчетъ женскаго полу, и все это такъ у него прекрасно и весело… И вдругъ сегодня — нтъ! Сиротами остались мы безъ него, Любовь Петровна… A почему онъ вамъ не говорилъ? спросилъ онъ ее торопливо.

Она отняла руку и взглянула на него какими-то ледяными глазами. Ни кровинки не было въ лиц ея.

— Что же могъ онъ мн сказать?

— A насчетъ того, что ему за такая треба вышла покинуть насъ да хать?

— Онъ, кажется, пишетъ, насмшливо отвчала она,— что получилъ какое-то извстіе сегодня рано, на зар. Въ это время я сплю, дядюшка, и визитовъ не принимаю, а слдовательно баронъ Фельзенъ, еслибы даже и былъ намренъ me faire ses confidences, не нашелъ бы для этого случая. Онъ впрочемъ знаетъ, я думаю, что я вовсе не любопытна, промолвила она, привставая и протягивая снова руку мужу.

Больной задержалъ ее своими обими руками. ‘Погоди, еще на одно мгновеніе!’ говорилъ его умоляющій взглядъ.

Она опять сла и улыбнулась ему, какъ улыбаются дтямъ, когда они просятъ о новой игрушк.

— Барона Фельзена, надо думать, въ гвардію перевели, сказалъ я ом Богдановичу.

Любовь Петровна, съ измнившимся лицомъ, обернулась въ мою сторону и съ тмъ пчелинымъ выраженіемъ, которое я уже въ ней замтилъ разъ, въ первый день моей встрчи съ нею, спросила меня:

— A вы почему это можете знать, молодой человкъ?

Я ршительно не могъ говорить съ ней, не красня по уши.

— Вчера, пробормоталъ я,— майоръ Гольдманъ говорилъ, что его должны скоро перевести.

— Гольдманъ, а? Гольдманъ говорилъ теб? набросился на меня ома Богдановичъ.— A у меня, стараго дурня, и въ мысли не было его спытать. A вотъ мы сейчасъ Гольдмана за чупрыну, кажи, верста шляховая, всю правду про нашего барона…

И онъ со всхъ ногъ кинулся изъ комнаты. Безучастно и холодно глядли уже опять глаза Любови Петровны.

— Скажите пожалуста, обратилась она къ Анн Васильевн, которая, казалось, только теперь, когда мужъ ея вышелъ, начинала приходить въ себя,— чмъ это баронъ Фельзенъ такъ очаровалъ дядюшку?

— A все то же — пнье, отвчала та, слабо улыбаясь.

— C’est vrai il ne chante pas mal, проговорила красавица и вдругъ принялась смяться. — Но вдь дядюшка богатъ, сказала она,— пусть выпишетъ себ тенора изъ Италіи: тотъ отъ него, наврно, въ гвардію не уйдетъ… Такъ я говорю, monsieur Loubianski? обернулась она къ мужу съ этою внезапною, напускною — это всми чувствовалось,— веселостью.

— Д-да, Любочка, проговорилъ онъ, словно околдованный волшебствомъ ея взгляда, ея улыбки.

— Я не люблю, когда вы меня такъ называете. Помните какъ вы звали меня когда-то? Попробуйте сказать: mon Aime chrie.

— Mon Ai…me…ch…che… онъ не могъ дальше, и безцвтныя его губы искривились въ прежнюю уродливую улыбку… Любовь Петровна съ невольнымъ чувствомъ отвращенія откинула назадъ свою наклоненную къ нему голову.

Я взглянулъ на Васю. На рсницахъ его дрожали слезы. Недобрыми глазами глядлъ онъ на мать…

— A я пойду къ Галечк. До свиданія, Герасимъ Иванычъ, сказала Анна Васильевна, подошла къ нему и, обнявъ. крпко поцловала его въ голову.

— И я съ вами, тетушка.

Любовь Петровна прижала свою руку въ губамъ мужа, улыбнулась ему и, какъ бы избгая встртиться съ глазами сына, торопливо прошла мимо его, вслдъ за Анной Васильевной. Я пошелъ за ними.

— Скажите, пожалуста, тетушка, молвила въ корридор красавица,— она меня не видла,— отчего это вы хотли держать въ тайн письмо… этого офицера къ вашему мужу?|

— Ахъ, Любочка, отвчала съ замшательствомъ, остановясь на ходу, Анна Васильевна,— ты вдь знаешь… при Герасим Иваныч…

— Что при Герасим Иваныч? переспросила та гордымъ и холоднымъ тономъ.

— Я такъ боялась… что мой старый,— онъ, ты знаешь, у насъ какъ блажной, что взбредетъ на думку, то и говорить ему надо,— что сталъ бы онъ при Герасим Иваныч свои балясы распускать про того барона, что онъ за тобою пропадаетъ и вотъ теперь, можетъ, ухалъ все изъ-за тебя же…

— Ну и пусть! Можетъ быть это и правда,— почемъ вы знаете? раздраженно отвтила на это мать Васи.

— Такъ вдь это и хорошо, если правда, Любочка! воскликнула Анна Васильевна.— Только ни хорошаго, ни дурнаго про такое, что при муж твоемъ вдь не надо… вдь очень жестоко говорить, Любочка! промолвила она ласковымъ, почти молящимъ голосомъ. — Ты знаешь, вдь это его равно, что ножомъ рзать!…

— Такъ что же это, тетушка! воскликнула Любовь Петровна въ гнвномъ порыв, въ которомъ такъ и чуялись близкія, горячія слезы.— Это безуміе, эта безсмысленная ревность будетъ меня до гроба преслдовать?

И она побжала по корридору. Анна Васильевна едва поспвала за ней.

XIX.

Итти за ними было неловко. Я зашелъ въ себ въ комнату, не засталъ Керети, подождалъ немного — и отправился въ Галечк. Тамъ также никого не было, кром молодой хозяйки и миссъ Пинкъ. ‘Губернаторша’ приняла меня свысока и глядла расфуфыренною павой, въ своемъ длинномъ, неловко еще на ней сидвшемъ, плать,— длинныя платья она выпросила себ дозволеніе носить только предъ самымъ нашимъ пріздомъ въ Богдановское. Я ршительно былъ у ней въ опал: во-первыхъ, самъ отсталъ отъ нея и пересталъ ‘обожать’ съ самой первой минуты, когда увидлъ Любовь Петровну, во-вторыхъ, разъ она уже надла длинное платье и поступила на положеніе jeune personne,— она почитала для себя унизительнымъ обращать вниманіе на ‘мальчика’. Я понялъ это съ перваго ея слова и тотчасъ же ршилъ не выйти изъ ея комнаты, прежде чмъ не побсить ее хорошенько.

— Чему я обязана чести васъ видть? спросила она меня по-французски, едва вошелъ я въ ней, церемонно отвшивая мн поклонъ одною головой сверху внизъ.

— Обязаны вы этимъ вашей maman, отвчалъ я ей на это, принимая самый развязный и равнодушный тонъ,— она меня приглашала сюда съ собой и сказала, что я застану на этой половин — я, нарочно, не хотлъ сказать: у васъ,— моего брата и monsieur Керети. Я очень жалю, что ихъ никого здсь нтъ.

— M-r Керети и Левушка m’ont fait l’honneur de djeuner chez moi, принимая, въ свою очередь, видъ театральной царицы, молвила Галечка,— и посл этого ушли, кажется, въ садъ.

— Рыбу удить на озеро, добавила миссъ Пинкъ,— но я знаю, что они ничего не поймаютъ. И она засмялась своимъ гортаннымъ англійскимъ смхомъ, показавъ мн при этомъ весь заводъ своихъ блыхъ, ровныхъ, но очень ужь большихъ зубовъ.

— A гд же Анна Васильевна? Разв она не приходила сюда?

— Нтъ, отвчала опять миссъ Пинкъ.— Она также пошла въ садъ, мы ее сейчасъ видли въ окно…

— Avec ma cousine, сказала Галечка.

— Это это ваша cousine? спросилъ я съ дйствительнымъ, въ первую минуту, удивленіемъ.

— A вы не знаете? Странно! колко и съ полупрезрительною, полулукавою улыбкой возразила она.

— Нтъ, не знаю.

— Ma cousine — Любовь Петровна Лубянская, мать Васи, вашего друга.

— Ахъ, вотъ кто! И я расхохотался.

— Я думаю, что такъ! вся покраснвъ, отрзала Галечка. Мужъ ея родной племянникъ папа, сынъ его сестры,— значитъ по мужу, она мн cousine, и еще cousine germaine.

— Да, да, я вспомнилъ, продолжалъ я смяться,— но очень ужь это смшно, c’est trs drle, что вы ее называете ‘ma cousine’.

— Mister Boris говоритъ это потому, что находитъ васъ слишкомъ молодою, чтобъ быть кузиной дамы, у которой сынъ старше васъ лтами, поучительно объяснила миссъ Пинкъ на своемъ родномъ язык.

— Ну, конечно! сказалъ я на это по-русски.

Галечка не сочла нужнымъ возражать и, прищурившись, стала глядть въ окно.

— Изъ этого окошка какъ все хорошо видно и слышно! съ удареніемъ сказалъ я опять.

Она повернула во мн голову.

— Это что значитъ?

— То значитъ, что отсюда можно не только все видть, но и слышать, и не только слышать, а еще и слушать.

Глаза Галечки такъ и забгали.

— Что слушать?

— A то, что не позволяютъ, отвчалъ я съ самымъ невиннымъ видомъ.

— Вы дерзкій, и больше ничего! воскликнула она,— очень ужь разобидлъ я ее,— тмъ боле, что не могла она отрицать, что вчера открыла это окно и слушала изъ него то, чего мать не желала, чтобъ она слышала…

— Qu’estce qu’il dit? What does he say? тревожно засуетилась миссъ Пинкъ, ни слова, разумется, не понимавшая по-русски.

Меня это очень забавляло.

— Т, і, ti, il est parti, отвчалъ я ей, посылая въ воздухъ поцлуй обими руками.

— Qu’est ce que vous dites? Qui est parti? недоумвая и сердясь, приставала она ко мн.

— Don’t, miss, he is stupid! закричала ей Галечка, подымая свои жиденькія плечи, словно хотла она похоронить меня и засыпать своимъ презрніемъ.

— Grand merci, mademoiselle de Galagai! продолжалъ я буфонить, съ хохотомъ расшаркиваясь предъ ней. — Только хотя я stupid, а это самая настоящая правда, и я заплъ:

Malbrough s’en va t’en guerre…

— Вы ршительно съ ума сходите!

— Нтъ, нтъ, я не схожу — у… продолжалъ я пть:

Mironton, ton, ton, mirontaine,

— Я правду говорю—у,

Jamais ne reviendra…

— Да кто это ne reviendra? Кто il est parti? Скажете-ли вы наконецъ! топнувъ ногой, требовала Галечка, между тмъ какъ ея гувернантка, хорошенькая, но зубастая, наступала на меня съ угрожающимъ лицомъ.

— Тотъ, кого вы слушали вчера изъ этого окошка, скороговоркой проговорилъ я Галечк.— Ce n’est pas ma faute,miss Pink, объяснилъ я ея англичанк,— mais Malbrough, c’est dire le baron Fehlsen, est parti ce matin…

— Le baron! вскрикнули он въ одинъ голосъ.

— Точно такъ. Взялъ и ухалъ, и окна не нужно ужь будетъ открывать, жалобно пищалъ я ‘губернаторш’. Но мои ‘шпильки’ уже не кололи ея. Он переглядывались съ миссъ Пинкъ, и на лицахъ обихъ ихъ изображалось самое печальное изумленіе.

‘Онъ ихъ всхъ до одной околдовалъ!’ подумалъ я и съ какимъ-то внезапно прилившимъ ощущеніемъ радости примолвилъ внутренно: ‘но теперь все кончено, тю-тю!’…

— И вы говорите ‘jamais’, и онъ ужь больше сюда не будетъ и это вы правду говорите? допрашивала Галечка.

— Et c’est vrai vraiment? Qui vous а dit? допрашивала миссъ Пинкъ.

— Pour toujours! торжественно махнулъ я рукой. И эскадрономъ не будетъ командовать, и въ утшеніе вамъ остается все тотъ же, прежній, командоръ, и что я не stupid и не солгалъ, можете спросить у вашихъ папа и мама. Adieu, mesdemoiselles!

— Mister Boris, Боренька погодите, скажите… кричали мн вслдъ об двушки. Но я ихъ не слушалъ и побжалъ въ садъ.

Тамъ я тотчасъ же наткнулся на Керети и Леву: они шли въ озеру съ удочками въ рукахъ. Дворовый мальчикъ безъ шапки несъ за ними въ черепк червей и большую краюху хлба. Лева кинулся цловать меня съ большой радости. Онъ прыгалъ какъ козликъ и принимался цловать тутъ же и Керети, и замарашку-мальчика, который то-и-дло посл этого утиралъ лицо рукавомъ, размазывая пуще грязь по потному лицу и смясь во весь ротъ,— онъ казался счастливъ не мене Левы, не мене самой Сильвы, сопровождавшей ихъ, которая, въ свою очередь, прыгала съ радости имъ на грудь и лизала то одного, то другаго въ самыя губы. Французъ мой глядлъ нсколько сконфуженно, онъ извинился предо мною за то, что не можетъ en ce moment продолжать со мною латинскій урокъ, говоря, что у него голова страшно разболлась, и очень жарко, и что онъ надется подышать на озер свжимъ и влажнымъ воздухомъ, который онъ почитаетъ для себя лучшимъ лкарствомъ.

— Вы впрочемъ хорошо помните то, что проходили, et ma conscience ne me reproche pas le lger retard qne j’apporte vons le faire rpter, съ улыбкой примолвилъ онъ,— и весьма любезно пригласилъ меня de les accompagner la pche.

Я согласился, и мы самымъ дружелюбнымъ образомъ болтали съ нимъ въ продолженіе всего пути, Лева и Грицько побжали впередъ. Дойдя до озера, мы застали ихъ уже за дломъ, засвшими на берегу подъ большою вербой, и Лева, неопытный рыболовъ. кричалъ намъ издалека, что онъ чуть-чуть не поймалъ большущаго карася, между тмъ какъ замарашка-мальчикъ, неподвижно стоя съ закинутою удой, длалъ ему выразительные знаки рукой, чтобъ онъ крикомъ своимъ не пугалъ рыбу. Керети тотчасъ же прислъ неподалеку отъ нихъ и принялся, съ гадливымъ выраженіемъ глядя на червяка, судорожно вившагося между его пальцами, насаживать его на крючокъ своей удочки. Разговоры смолкли, вс глаза обратились на воду. Но отъ этой неподвижной, гладкой и зеленоватой. какъ стекло въ парник, воды вяло не свжестью, а какимъ-то жгучимъ, какъ въ бан, паромъ. Солнце точно упало въ озеро и дремало, пламенное и лнивое, на его дн, дремали вокругъ ракиты и вербы, съ ихъ потускнвшими отъ жары длинными и узкими, какъ зминое жало, листами, дремала болотная дичь въ густомъ очерет, и сонная рыба не ршалась всплывать изъ своихъ глубей на приманку нашей наживки и червей. Я скоро кинулъ уду, въ великому удовольствію Грыцька, у котораго взялъ ее на время, и, пожелавъ имъ всмъ успха, пошелъ искать побольше тни въ старыхъ аллеяхъ сада. Меня такъ и тянуло прилечь, растянуться, отдохнуть на холодк отъ этой гнетущей жары. На моемъ пути лежала бесдка, въ которую я вводилъ уже читателя въ самомъ начал моихъ воспоминаній. ‘Монрепо, храмъ отдохновенія’,— такъ значилась она на поэтическомъ язык омы Богдановича. Она стояла на четыреугольной площадк, обсаженной тополями, и состояла изъ двухъ комнатъ — одной побольше, въ которой часто пивали чай по вечерамъ, и за нею другой въ два окна съ итальянскими жалузи, которыя никогда не подымались, и потому въ этой комнат было всегда почти темно и свжо, или, врне, сыро. Она служила иногда спальней для холостой молодежи, въ т праздничные дни, когда въ Богдановское съзжалось такъ много гостей, что въ большомъ дом и флигеляхъ не оказывалось уже ни одного свободнаго угла. Спали на большомъ, широкомъ турецкомъ диван во всю стну, который съ двумя или тремя низенькими столиками составлялъ всю мебель этой комнаты. На него-то я и разсчитывалъ…

Двери бесдки были, по обыкновенію, не заперты, и, пробжавъ первую комнату, я немедленно очутился ‘тормашками вверху’, какъ говаривалъ Саша Рындинъ, на этомъ широкомъ, низенькомъ диван, въ этомъ прохладномъ, чуть не холодномъ поко, куда свтъ проникалъ тоненькими золотыми черточками сквозь промежутки зеленыхъ дощечекъ жалузи. Сунувъ подъ голову подушку и закинувъ надъ нею руки, я почувствовалъ себя такъ хорошо, что не могъ противостоять искушенію закрыть глаза, а закрывъ глаза — заснулъ какъ-то внезапно, разомъ, самымъ неожиданнымъ для себя образомъ…

XX.

Чей-то пронзительный голосъ, звавшій меня по имени, разбудилъ меня.

— Ne criez donc pas comme cela! тотчасъ же вслдъ за нимъ заговорилъ другой.

Это были Лева и Керети,— они искали меня, шаги ихъ скрипли на песк подъ окнами бесдки.

Я не усплъ отозваться, какъ изъ первой комнаты кто-то отвтилъ за меня:

— Il n’est pas ici.

‘Это она здсь!’ воскликнулъ я про себя, не смя уже шевельнуться.

— Онъ, врно, у Васи, послышался голосъ и Анны Васильевны.

— Mille pardons, mesdames, учтиво извинился мой гувернеръ,— voyons, Lon, marchons!…

Они ушли.

Боже мой! какъ же мн теперь выйти отсюда, показаться ей, съ моимъ заспаннымъ лицомъ и растрепанными волосами, признаться, что я тутъ былъ и такъ постыдно спалъ среди благо дня. Нтъ, ни за что! Буду спать или притворюсь спящимъ, буду лежать какъ мертвый, хотя бы он сами пришли сюда и стали будить меня…

А онa продолжала между тмъ давно, какъ видно, начатый и прерванный криками Левы разговоръ:

— Васъ пугаетъ моя смлость, говорила она,— вы называете это смлостью! Онъ ухалъ, я его больше никогда, можетъ-быть, не увижу,— чего же еще вы хотите, тетушка!…

Мн почудилось, что она тихо, тихо заплакала.

— Любочка, голубонька моя, растроганнымъ и тревожнымъ голосомъ возражала ей Анна Васильевна,— да я разв что противъ тебя говорю! Знаю я хорошо, что ты себя не забудешь, и такъ хорошо это ты сдлала, и покой теб будетъ теперь, увидишь сама, и на серденьк полегчаетъ какъ только ты сама себя обдумаешь. A что я сказала, что ты смло говоришь…

— Я говорю, что думаю, нетерпливо прервала ее Любовь Петровна,— и нтъ еще, слава Богу, такой власти, которая могла бы помшать мн думать и страдать, и проклинать мою жизнь! горячо воскликнула она.

— Мати Пресвятая Богородица! воскликнула въ свою очередь съ ужасомъ Анна Васильевна. — Зачмъ ты такія, Любочка, слова говоришь? не дай Боже!

— Проклинаю, повторила красавица,— потому что, сколько я себя помню, мн до сихъ поръ не было дано ни одного дня, ни одной минуты счастія! A я счастія имю право требовать, какъ всякая другая,— онъ говорилъ правду…

Анна Васильевна глубоко вздохнула.

— Неправду онъ говорилъ, Любочка, сказала она,— не счастія намъ надо искать здсь, а чтобы только жизнь нашу прожить безъ грха.

— Грхъ ни въ какомъ случа не ляжетъ на мою совсть, коротко и язвительно засмялась Любовь Петровна,— за него отвтятъ т, кто исковеркали мою жизнь и поставили ее вверхъ дномъ. Вдь со мной безжалостно поступили, тетушка! Коса травы не ржетъ, пока она не созретъ, не приметъ своей доли дождя и солнца, меня оторвали отъ куколъ и кинули на жертву какой-то африканской страсти, отъ которой я задыхалась, какъ птица подъ стекляннымъ колпакомъ… И меня же еще упрекали,— съ горечью, со злостью упрекали за мою черную неблагодарность въ тому, отъ чего я задыхалась! Разв я весь вкъ свой не слыла за холодную, втреную, безсердечную женщину, за эгоистку, которая пожертвуетъ всми и всмъ на свт для прихоти, для тщеславія, для минуты удовольствія? Разв каждый не считалъ себя въ прав говорить, что у меня вмсто сердца камень въ груди, что я не въ состояніи привязываться, не могу любить никого, никогда? И каждый, это говорившій, былъ вдь правъ, тетушка! Но виновата-ли я была въ томъ,— виновата-ли, что вс мои молодыя силы были довременно пригнуты и помяты, какъ цвтокъ, засушенный въ книг?…

— Любочка, заговорила опять Анна Васильевна,— пожалй ты его, прости,— вдь это онъ отъ большой любви въ теб…

— О, Боже мой! съ горечью молвила Любовь Петровна:— я ему давно простила и искренно жалю его, какъ несчастнаго человка… Но не могу я однако не сознаться,— вы опять заохаете, тетушка,— что въ первый разъ могла я вздохнуть свободна лишь съ той минуты, когда… когда это съ нимъ случилось. Не весела обязанность таскать по свту живаго мертвеца, въ фантастической надежд, что его излчитъ какое нибудь чудо,— я тысячу разъ однако предпочитаю это тому аду, въ какомъ жила я въ пору моей soi-disant блестящей жизни въ Петербург!… Но я еще разъ говорю вамъ, я не упрекаю его, не жалуюсь,. я упоминаю лишь объ этомъ какъ о случившемся, о давно прошедшемъ. И такъ хорошо для меня устроилось это прошедшее, что я, не живши, прожила до тридцати трехъ лтъ,— потому что мн вдь тридцать три года, тетушка, il ne faut pas se faire d’illusions, я почти старая женщина… И вотъ, тише и печальне заговорила она,— на этой вечерней моей зар встрчается мн человкъ…

— A Богъ съ нимъ, Любочка! горячо прервала ее Анна Васильевна,— лучше бы ты николи съ нимъ не встрчалася, съ этимъ человкомъ.

— Не спорю, можетъ-быть вы и правы. Я его и не искала, но я съ нимъ встртилась, вдь этого опять вычеркнуть нельзя,— вдь это фактъ! Я встртилась съ умнымъ. съ замчательно умнымъ и благороднымъ человкомъ, тетушка…. Я много видала на своемъ вку, но онъ, онъ первый, который… И я съ нимъ теперь разлучена… Я согласилась на эту разлуку… И знаете — для чего это?

— Для того, что уважаешь ты себя, Любочка, промолвила Анна Васильевна.

Она снова горько засмялась.

— Для того, чтобы какъ-нибудь т же люди, которые говорили, что у меня камень въ груди, не сказали теперь, что у меня на мст сердца котелъ съ кипяткомъ. Другой, въ сущности, причины нтъ… Вотъ какая ‘смлая’ женщина, дорогая моя и строгая тетушка!

— Такъ вдь теб жь что было иного длать? замтила съ успокоивающимъ, примирительнымъ оттнкомъ ‘строгая тетушка’.

— Что длать! воскликнула Любовь Петровна, и ея контральтовый голосъ зазвучалъ какою-то металлическою, почти мужскою нотой, отъ которой мурашки забгали у меня по спин.— Любить прямо, открыто, любить не стыдясь, въ тридцать три года, какъ любятъ въ восемнадцать лтъ, какъ и я, можетъ быть, любила бы въ свое время, еслибы не отдали меня, какъ холопку, немилому человку, загубившему всю мою молодость! Любить, презирая всякіе людскіе толки, гордясь предъ всми тмъ, кого свободно выбрало сердце, быть счастливою, однимъ словомъ,— вотъ что длать!

Новый, всю объявшій ее ужасъ послышался въ голос бдной Анны Васильевны:

— Подумай, подумай, что ты говоришь! лепетала она.— Такъ открыто предъ всми слюбиться съ чужимъ человкомъ — при живомъ муж!… И не гршно-бъ было, не загрызла бы тебя совсть отъ стыда и жалости, что покинула бы ты его, покинула бы сына роднаго?…

— Сынъ меня не любитъ, промолвила коротко Любовь Петровна, какъ бы не желая останавливаться на этой мысли,— мужъ… онъ даже не человкъ теперь… а когда былъ имъ, онъ свое взялъ! Дайте же и мн мою долю счастія, вдь и я тоже Божіе созданіе, и я имю право желать не умереть безъ того, чтобъ и мн посвтило солнце хоть на одно мгновеніе…

И она громко, слышно заплакала.

И такъ нежданны и трогательны были эти слезы, эта жалоба этой гордой, этой прелестной женщины, которая, думалось мн, для того только и родилась на свтъ, чтобы вс исполняли, предугадывали ея желанія, и почитали бы это за величайшее для себя счастіе, что и я принялся какъ дуракъ плакать въ своемъ темномъ углу, уткнувшись носомъ въ твердую, пахнувшую гнилью подушку протертаго стараго дивана и весь дрожа отъ мысли, что малйшій шумъ, неосторожное движеніе могли выдать мое присутствіе здсь…

— Вы все меня грхомъ пугаете, тетушка, продолжала красавица,— а я вамъ скажу: есть такіе грхи, что нтъ, кажется, наказанія, котораго не вытерпла бы за нихъ съ блаженствомъ!… Я сама удивляюсь тому, что вамъ говорю, прервала она себя недолгимъ смхомъ,— я ни о чемъ подобномъ никогда до этого времени не думала, ничего подобнаго не ощущала, я самой себ кажусь смшною за этотъ поздній приливъ чувства, за эту весну сердца въ мои годы!… Но то, что я чувствую и думаю теперь,— я вамъ и говорю не скрывая. Я думаю, что не грхъ это, тетушка, когда женщина горячо, свято, безкорыстно любитъ человка, умвшаго завладть ея душой, потому что она не можетъ не любить его, потому что она любитъ, какъ живетъ, не по своей, а по чьей-то высшей вол, ее можно истязать, убить, что вы хотите, но вырвать изъ души ея любовь — нтъ силы въ мір, которая могла бы успть въ этомъ!… A вотъ гд грхъ и позоръ, и невыносимое мученье,— а въ этомъ позор и мученій прошла вся моя молодость,— когда женщина должна отдаваться человку, который внушаетъ ей не любовь, а ужасъ и отвращеніе, когда она таится и скрываетъ и лицемритъ,— какъ я тамъ сейчасъ у него принуждена была таиться и лицемрила…

— Не лицемрила ты, Любочка, возражала Анна Васильевна,— долгъ ты свой исполняла. Ты ему въ церкви Божіей, предъ святымъ алтаремъ, обтъ давала, что будешь ему врная и послушная до могилы.

— Обтъ давала! Кто его давалъ? я или т, кто располагали мною какъ вещью, какъ существомъ безсловеснымъ? Я его не выбирала, я бы его никогда не выбрала! Никакому свободно данному слову я не измнила, а только такое слово обязательно, только оно могло бы связать мою совсть…

— Любочка, печально заговорила опять Анна Васильевна,— когда слово предъ святымъ Божіимъ Евангеліемъ не будетъ насъ вязать, какое свяжетъ насъ наше человческое свободное слово? Вдь его-жь легче смнить, чмъ то, что тамъ, на неб, записуется! Сегодня дастъ одному женщина свободное свое слово, а завтра скажетъ: свободно его дала, свободно и назадъ беру, и другому дастъ опять то же слово. Такъ гд-жь тогда законъ христіанскій? Гд семья? Гд миръ и благодать?

— Такъ по-вашему, порывисто отвчала Любовь Петровна,— справедливо, чтобы мы отвчали за то, что не нами сдлано, чтобы мы вкъ свой добровольно оставались несчастными, потому что вздумалось сдлать насъ такими тмъ, кто располагали, командовали нами? Не благодарить-ли еще судьбу за это, не цловать-ли орудіе, которымъ насъ безжалостно пытаютъ?…

— Покориться надо, Любочка, тихо, едва слышно, проговорила на это Анна Васильевна.

— Ахъ, тетушка, почти съ отчаяніемъ воскликнула красавица,— вдь это жестоко! Жизнь вдь еще не вся прошла, еще жить хочется!… Васъ Богъ хранилъ, тетушка, не давили васъ, не терзали, не знали вы тхъ мученій, не знали и этой жажды счастія…

— Не знала! повторила Анна Васильевна. И въ этихъ двухъ словахъ было такъ много тревоги и робости и какого-то непонятнаго замшательства,— что у меня сперло дыханіе, отъ любопытства, отъ ожиданія. Что же это она будетъ говорить, милая, добрая Анна Васильевна?

— Ахъ, Любочка, начала говорить она,— думала я, помру и въ могилу съ собой это возьму. Тяжко, скажу теб, припоминать мн то. Только не знаю, что внутри меня такъ будто теперь шевелится и нудитъ: скажи, можетъ ей для пользы, для твоей пользы, Любочка, будетъ… Ты думаешь, не знала, я ни тхъ мученій, ни жажды той, какъ сказала ты… И мученія т, и жажду,— все я испытала. Только ты истинно сказала, что Богъ меня хранилъ. Сохранилъ онъ меня отъ стыда вчнаго, и до сихъ поръ нтъ того дня, чтобъ я его, Творца Небеснаго, со слезами за то не благодарила… Жалуешься ты, что не спросясь тебя за немилаго замужъ тебя выдали. A на то я теб опять скажу: старе я тебя,— за наше время никого насъ не спрашивали, почему молодыми очень выдавали насъ, такъ что жь было и спрашивать: за кого батька съ маткой скажутъ, за того и выходили. Такъ и я вышла…

— И не любили дядюшку, когда шли за него? послышался удивленный голосъ Любовь Петровны.

— A не любила жь! простодушно отвтила Анна Васильевна.— Я другаго любила, промолвила она, пріостановившись и вздохнувъ.

— Вы, тетушка?

— A сама я, съ тою же невыразимою прелестью простодушія и стыдливости отвтила она опять.— О томъ самомъ и хочу теб передать…

— Кто же это былъ? спросила Любовь Петровна.

— Кто былъ?… повторила замедленнымъ голосомъ Анна Васильевна. Ей, бдной, видно, очень не хотлось выдавать это имя, которое она думала ‘взять съ собою въ могилу’.— Звали его Тимофей Евграфычъ, а былъ онъ родня близкій и другъ моему ом Богдановичу, и съ нимъ вмст здили они въ намъ въ село, когда я еще двушкой была.

— И хорошій онъ былъ человкъ, тетушка?

— Хорошій, Любочка, только былъ онъ гуляка, голова пропащая, за него бы ни одну дочку съ хорошаго дома не отдали. Былъ онъ изъ роду богатаго и одинъ сынъ, сиротой молодымъ остался. Тогда было это гусарство въ Бердичев, онъ туда служить пошелъ. Тамъ онъ въ четыре года нищимъ сдлался, все изъ-за компаніи, да съ простоты своей. Какъ ни съ чмъ онъ остался, пріхалъ онъ въ ом Богданычу, а старый мой за мной пропадалъ тогда и все это его съ собою въ намъ и возилъ. A на того вс у насъ кругомъ какъ на сову, аль на чуму какую глядли, чуть въ носъ ему, бывало, не смются, потому много про его глупости въ Бердичев,— какъ онъ тамъ вс гроши свои на паненокъ, да въ карты проигралъ,— много тогда разсказывали въ нашей сторон. A онъ гордый былъ, не хотлъ показать, что у него, можетъ, на сердц какъ въ пекл огненномъ, и самъ про себя все разсказываетъ и надъ собою смется. И хорошо, скажу теб, я его понимала и жалла его… Съ того самаго у меня и началось. Стала я все думать, какъ это онъ съ такихъ молодыхъ лтъ пагубу себ зробилъ, потому окром тхъ вполетъ, что на плечахъ у него болтались, ничего ужь у него не оставалось ни сзади, ни спереди,— человкъ былъ онъ не ученый, до большихъ чиновъ дойти разума у него не хватитъ, думала я себ, а съ другаго боку, знаешь, честный онъ слишкомъ былъ, вздумалъ бы въ судейскіе пойти — съ голоду-бъ померъ, почему хапанцевъ ни за что бы не сталъ брать онъ съ бднаго человка. Добрый онъ былъ, скажу теб, Любочка, и человколюбецъ, не хуже моего омы стараго, родъ ужь у нихъ весь такой, встрчается ему гд калика, или нищая старая, а то еще слпой съ бандурой,— тхъ онъ до страсти слушать любилъ,— онъ сейчасъ руку до кишени, позабывши, что у него тамъ одинъ втеръ гуляетъ… Такъ, знаешь, смотрть на него въ тотъ часъ жалость меня брала, ажно слезы въ очахъ у него покажутся и побжитъ прочь, чтобъ и слезъ тхъ его, и стыда люди не видали. И все это я себ въ душ держала, что оттого вышла ему недоля такая, что ни матери у него, ни сестры съ дтства не было, что онъ, можетъ, добраго женскаго слова николи не слыхалъ, некому было приласкать его, да при той ласк разуму его научить. И такъ все журилась я о немъ и гадала себ такъ, что когда бы я богатая была,— спасла бы я непремнно этого самаго пропащаго человка, пошла бы я за него замужъ, а богатство свое ни за что бы въ руки ему не отдала, а что день — то давала бы ему по два карбованца на слпыхъ и каликъ, по ту самую пору, когда-бъ онъ настоящимъ человкомъ сдлался… Глупая, знаешь, въ т годы была я, Любочка, тихо засмялась Анна Васильевна,— и въ головоньк молодой все это фантазія шла… На зар, сама знаешь, всяка пташка слаще поетъ, примолвила она, словно извиняясь.

— Ахъ, милая, растроганнымъ голосомъ молвила на это Любовь Петровна,— какая же тутъ глупость, что вы любили?

— A какъ не глупость, когда я не то богатая, а можно сказать почти совсмъ бдная была, а была бы богатая, то еще хуже не отдали бы меня за такого человка…

— И онъ васъ любилъ, тетушка?

Не сейчасъ отвчала Анна Ваенльевна.

— Любилъ, ршилась она наконецъ сказать, и примолвила, помолчавъ опять:— любилъ съ того самаго часа, когда привезъ его къ намъ въ первый разъ ома Богданычъ.

— И признался онъ вамъ тогда въ этомъ? снова спросила красавица: слышно было по ея голосу, что она жадно внимала разсказу тетки.

— A не дай Боже! возразила Анна Васильевна.— Какъ же бы онъ признался, когда зналъ онъ, что ома взять меня хотлъ, а и тотъ все ему поврялъ, какъ брату родному. Онъ и думать того не смлъ, чтобы мн какое слово лишнее сказать…

— A вы сами догадывались?

— Некогда жь было мн о томъ догадываться, Любочка, потому ома Богданычъ, не долго ждамши, просилъ меня за себя у родителевъ моихъ, и стала я его тутъ нареченная невста.

— Васъ принудили къ этому?

— Не принуждали меня, потому я сама не отказывалась. Онъ у насъ первый по всей губерніи женихъ былъ, и добре я знала, какая душа въ семъ человк есть. Какъ же бы я это противъ отца и матери и противъ своего счастія пошла?… Только просила я ихъ, чтобы повнчали меня съ нимъ лтомъ,— а просватана я была въ самый Великъ день,— съ краснымъ яичкомъ поздравилъ меня невстой покойный батюшка,— а до лта, чтобы въ Кіевъ повезли меня, святой Варвар великомучениц помолиться. Хотла я, скажу теб, чтобы за то время, что до внца оставалось, мн остатки про того другаго изъ думки повыгонять и на то мудрости намолить себ у той премудрой святой… Итакъ я его до самаго внца нашего не видала, а не видавши, да еще какъ съ богомолья вернулась я домой съ легкимъ духомъ, — и совсмъ не стала объ немъ думать, и съ чистою совстью стала предъ налой съ женихомъ своимъ…

— A на свадьб вашей былъ онъ? спросила Любовь Петровна.

— A какъ не быть! Дружкой былъ даже у омы Богданыча, надъ головой его внецъ держалъ.

— Что же сталось съ нимъ потомъ?

Анна Васильевна опять помолчала.

— A какъ поженилъ онъ насъ, да въ Богдановское привезъ, пожилъ онъ тутъ съ нами сутокъ пять аль шесть,— а тамъ разъ раненько, отъ всхъ потаившись, выхалъ себ отъ насъ,— и долго не знали мы съ омой моимъ, куда онъ это пропалъ. Ужь долго потомъ, чрезъ письмо его узнали, что онъ на Кавказ,— форму свою золотую гусарскую позабывши,— въ пхотный полкъ поступилъ и служитъ себ тамъ на томъ Кавказ, что всегда тамъ война идетъ съ черкесами…

— Какъ, тмъ и кончилось? воскликнула Любовь Петровна.

— Не кончилось тмъ, съ новымъ замшательствомъ, съ новымъ вздохомъ отвчала Анна Васильевна.

— Онъ съ Кавказа вернулся? И скоро?

— Не скоро,— седьмой годъ ужь замужемъ я была, и былъ у меня сынокъ, Павликомъ звали, по четвертому годочку шло ему тогда,— Галечки тогда и на свт не было,— одинъ былъ онъ у меня, и слабенькій такой былъ, хворый…

Анна Васильевна пріостановилась, высморкалась,— она врно заплакала, подумалъ я, какъ это всегда бываетъ съ нею, когда вспомнитъ она про своего Павлика,— и продолжала:

— Прихожу разъ къ ом Богданычу, гляжу — сидитъ онъ, письмо читаетъ и плачетъ себ одинъ. A писалъ это къ нему Тимой Евграфычъ, что онъ въ грудь,— въ ту самую грудь, что, можетъ, думалъ онъ, ею выиграть, примолвила Анна Васильевна въ скобкахъ,— раненъ пулей, и что подняли его какъ мертваго съ того мста, гд палъ онъ, и думалъ ни за что онъ живъ не останется. Пролежалъ онъ въ гошпитал четыре мсяца, и пули той, какъ ни бились доктора, а не вынули… Да на что долгій сказъ,— и тутъ не вышла ему доля, черезъ ту пулю долженъ онъ былъ въ отставку итти. Дали ему крестъ и маіорскій чинъ,— хорошо онъ служилъ тамъ,— и отпустили съ Богомъ… Тогда онъ опять и пріхалъ въ намъ.

— И поселился въ Богдановскомъ? спросила Любовь Петровна.

— Нтъ, далъ ему ома Богданычъ въ аренду Селище свое, что теперь тотъ старый полякъ держитъ,— онъ тамъ и сталъ жить, за хозяйство взялся…

— И о васъ больше не думалъ, тетушка?

— A думалъ, Любочка, проговорила тихо Анна Васильевна,— только я опять того не знала и, можетъ, до сихъ поръ не знала бы, какъ бы не такой случай, что ом моему надо было въ Москву хать. Старая тетка его, Переверзиха, отъ которой ему и твоему Герасиму Иванычу наслдство-то большое пошло, въ Москв тогда жила и больная слишкомъ сдлалась, ому и выписала къ себ. Онъ къ ней заразъ и похалъ, а Тимоя Евграфыча просилъ за себя быть въ Богдановскомъ, меня съ ребенкомъ хранить, за управителемъ приглядть и все прочее… Тутъ онъ сталъ часто прізжать, часто я его видать стала…

— И тутъ онъ вамъ открылся въ любви? Какъ же это случилось?

— Сказать теб, Любочка, дрожащимъ голосомъ отвчала она,— ты и не повришь, можетъ. Мигъ былъ одинъ, будто громъ безъ хмары съ неба ударилъ, такъ и это вышло… Какъ ухалъ въ Москву ома Богданычъ, сталъ онъ, говорю теб, часто здить сюда, въ контор посидитъ, поля объдетъ, а потомъ ко мн зайдетъ, про Павлика спытаться,— любилъ онъ его до страсти, а и тотъ его, голубчикъ,— да посовтываться на счетъ какого дла по хозяйству. И не было у насъ съ нимъ никогда другаго сказа, какъ про траву, да про овецъ, лто въ тотъ годъ было горячее, не дай Богъ, и стали у насъ овцы падать, и онъ очень о томъ журился и безпокойство въ себ держалъ, что случилось то какъ нарочно, какъ ухалъ хозяинъ,— и что онъ безъ него, можетъ, не такъ поробитъ, какъ треба. A я его утшала тмъ, что ома Богданычъ добре знаетъ, что онъ за его добро стомтъ какъ за свое, а что противъ Бога никто, и ничего бъ и ома Богданычъ не могъ подлать противъ мора! Одначе онъ овецъ перевелъ на другой степъ, а тамъ и мору того не стало. Онъ такъ радъ сдлался и со степу всегда прідетъ во мн съ доносомъ, что овечки наши вс живеньки и здоровы… Такъ и пріхалъ онъ оттуда разъ, усталъ былъ слишкомъ отъ зды и отъ жару,— и было у него въ моей горниц кресло любимое, вольтеромъ звалъ его ома Богданычъ, въ кресло то ровно мшокъ съ мукой опустился! ‘Какъ, говоритъ, хорошо у васъ тутъ, какъ въ лсу, тнь и холодокъ’. A у меня отъ солнца вс сторы спущены и, правда, какъ въ лсу свжо и свтъ мягкій какъ въ сумеречки. Такъ и сидимъ мы, я у окошка, шарфъ на спицахъ вяжу, а онъ себ въ кресл, и молчитъ,— я думала, даже заснулъ онъ… Только слышу, застоналъ онъ такъ, тихо. Обернулась я, спрашиваю: Болитъ у васъ что?— A онъ мн на это: ‘Пуля, говоритъ, одолваетъ’.— Какіе это, говорю я ему, дурни т доктора, что не могли вамъ ее вынуть.— ‘Очень глубоко подъ ребромъ засла’, отвчаетъ, помолчалъ и опять говоритъ: ‘кабы не вы, то и живымъ бы не остался’. слишкомъ удивилась я такимъ словамъ его:— A я тутъ что? спрашиваю.— ‘Коли-бъ пуля’, объясняетъ онъ, ‘не въ вашъ образовъ ударила, да въ бокъ оттого не приняла, умеръ бы я на мст’. Тутъ я вспомнила, когда въ тотъ разъ, предъ внцомъ, на богомоль была въ Кіев, привезла я оттуда всмъ домашнимъ образки съ мощей Варвары великомученицы, и ему такой образокъ чрезъ ому Богданыча послала.— Вы, спрашиваю, тотъ образокъ мой на себ носили?— ‘И до могилы носить буду!’ говоритъ, вытащилъ изъ-за сорочви снуръ, на которомъ вислъ онъ у него, всталъ и идетъ съ нимъ до меня… Я и не знаю, что сказать, подняла на него очи, а онъ,— голосъ Анны Васильевны словно надорвался,— онъ въ ноги мн вдругъ упалъ: ‘Семь лтъ’, насилу черезъ слезы сказать можетъ, ‘семь лтъ, съ перваго дня, какъ увидалъ, молился я теб какъ Христу’…. — Что вы, что вы, Тимоей Евграфычъ! крикнула я,— побойтесь Бога! A онъ какъ вскочитъ, обими руками обнялъ меня, притулилъ въ груди своей и ну цловать меня въ голову, въ очи, въ губы…

Она не могла продолжать отъ волненія.

— Что же вы, тетушка? не мене взволнованнымъ голосомъ спросила Любовь Петровна.

— A я, Любочка, едва переводя дыханіе, говорила уже бдная Анна Васильевна,— я и не скажу, что со мной подлалось, стыдъ такой мн я жалость за того человка, что меня такъ долго любилъ и можетъ померъ бы, коли-бъ я о немъ не думала, какъ дивчиной была, и не дала бы ему того образка, когда сердцемъ своимъ разставалась съ нимъ, и слабой такой себя я чувствовала,— только противъ тхъ поцлуевъ его не было у меня силы… И потеряла бы я себя, можетъ, Любочка, замарала бы себя на вки,— какъ въ тотъ самый мигъ до меня какъ голосъ съ неба дошелъ: ‘мама, мама’! Сынокъ мой миленькій, Павликъ мой бдный, тащился до меня изъ дтской на хворенькихъ ножкахъ своихъ и звалъ меня… И тутъ, Любочка, поняла я, что мн спасеніе пришло, и женскими руками своими такъ отпихнула отъ себя человка того, что воевалъ на Кавказ, что похилился онъ отъ меня, а сама, ухвативши своего ангела-малютку, кинулась я въ спальню, да такъ съ нимъ и упала предъ крестомъ и чувствъ лишилась…

Анна Васильевна насилу договорила…

— Какъ же вы встртились съ нимъ потомъ, тетушка? давъ ей отдохнуть, опять спросила Любовь Петровна.

— A не встрчалась ужь я боле съ нимъ, не видала его до самой его смерти, отвчала она.

— Онъ ухалъ?

— Не узжалъ, только предъ очи мн, говорю теб, да самой смерти своей не показывался. На другой день посл того, что я теб сказала, пріхалъ домой ома Богданычъ, тетку въ Москв живую не заставъ. Наслдство надо было пріймать посл нея, съ мужемъ твоимъ длиться, такъ это тотъ все и робилъ, по тмъ имніямъ жилъ, а прідетъ назадъ, сидитъ дома, сюда не здилъ, нужно переговорить ему съ омой Богданычемъ, такъ старый мой къ нему детъ, въ Селище.

— Понятно, сказала Любовь Петровна,— онъ избгалъ васъ, ему невозможно было встрчаться съ вами. Но странно, неужели дядюшка этого не замчалъ?

Анна Васильевна пропустила эти слова безъ отвта, будто и не слыхала ихъ.

— И не долго жилъ онъ посл того, продолжала она,— не даромъ ударила его та пуля: открылась у него чахотка. Все хуже ему стало, да хуже, и ничего про то не говорилъ мн мой ома, черезъ другихъ людей знала я,— а на другой годъ, какъ прилетли журавли, такъ онъ и кончился. Два дня предъ тмъ, какъ ему умереть, ома и домой не прізжалъ, все у него коло постели сидлъ. Тяжко мн было за эти дни, Любочка,— чуяла я, что смерть пришла за тмъ человкомъ,. что чуть меня несчастною на вки не сдлалъ, а только и не скажу теб, какъ жалла я о немъ, сидючи одна въ своей: горниц и поминаючи молодость свою и прежнее все… Какъ заплющилъ онъ очи, обмыли его и на столъ положили, тоде только вернулся мой ома, и ко мн прямо.— Что? спрошу его. ‘Кончился Тимоней Евграфычъ’, говоритъ,— и горько,горько заплакалъ и я за нимъ.— ‘Ганна’, сказалъ онъ опять,— ‘не откажи принять, что онъ предъ смертью просилъ меня отдать теб’. И показываетъ мн тотъ образокъ, что носилъ онъ, какъ общался, до могилы,— побитый былъ онъ весь отъ пули…— Пріймаю, говорю, ома, только этотъ человкъ виноватъ былъ предо мною, а больше еще предъ тобой виноватъ, не говорила я теб, пока онъ живъ былъ… A онъ и кончить мн не далъ.— ‘Не треба, говоритъ, все я знаю’!— Какъ знаешь?— ‘А такъ!’ — Кто-жь теб могъ сказать?— ‘Онъ самъ говорилъ,— какъ я только тогда вернулся съ Москвы, какъ на духу исповдалъ онъ мн все, Ганна, что было тогда у васъ’. Я вся омлла, Любочка, отъ тхъ словъ его.— И ты, говорю, простилъ его, ома? A онъ, Божья душа, обнимать меня сталъ. — ‘Какъ, говоритъ, не простить ему было, Ганнуся,когда добре зналъ я, какъ онъ любилъ тебя и какъ страдалъ по теб, можетъ, въ недол его и была-то одна минута счастія во всей его жизни, и за ту плакалъ онъ каждый день, пока жмзнь кончилъ!… И обнялись мы тогда съ моимъ старымъ, а образокъ, что тотъ мн оставилъ, навсилъ мн самъ ома на шею, и ношу я его съ того мига съ крестикомъ моего Павлика,— не стало, еще черезъ годъ, и того моего голубчика сизаго,— съ ними и заховаютъ меня, Любочка…

Послышалось тихое всхлипыванье и громкій звукъ спшныхъ, горячихъ поцлуевъ.

— Ахъ вы, милая, безцнная моя, перерывающимся голосомъ говорила Любовь Петровна,— что вы за удивительные люди съ дядюшкой!

— Простые люди, Любочка, жить стараемся, какъ Богъ веллъ, отвчала Анна Васильевна.

— Какъ Богъ веллъ? посл довольно долгаго молчанія тихо и медленно повторила красавица. — Да,— но это очень тяжелое!…

XXI.

— Ахъ, Любочка…. начала было говорить Анна Васильевна,но была прервана на полуслов запыхавшимся и дребезжавшимъ какъ надорванная струна голосомъ того самаго, кого она за минуту предъ этимъ назвала ‘Божьею душой’. Божья душа съ хохотомъ ввалился въ бесдку, зацпивъ за дверь такъ, что стекла въ ней зазвенли.

— Чего вы ховаетесь? съ хохотомъ напустился онъ на двухъ дамъ.— Я васъ по всему дому ищу, съ жару какъ крыса употлъ,— а он, о, во храмъ отдохновенія позапрятались! Бгалъ ажъ до села, думалъ, сидитъ Гольдманъ съ большаго жару дома, да люльку палитъ себ, а тамъ его нема,— я назадъ, а Богунъ ко мн бжитъ: маіоръ, каже, въ манежу, жеребцовъ нашихъ на корд гоняетъ. Я туда, а конюхъ говоритъ: былъ, да до дому пишелъ. A нехай его бисъ! Я опять туда,— а онъ самъ, долговязый, оттуда. Ну я его, какъ сказалъ вамъ, Любовь Петровна, въ тотъ мигъ за чуприну: говори, говори, выложь правду, какъ галушку на столъ!

И онъ закатился новымъ, заразительнымъ смхомъ, отъ котораго я самъ едва могъ удержаться,— такъ забавно мн представилось вдругъ это невообразимое зрлище маленькаго, кругленькаго омы Богдановича, ловящаго ‘за чупрыну’ безконечно длиннаго, мрачнаго и притомъ же лысаго какъ колно командора.

— И онъ вамъ выложилъ всю правду? смясь спросила Любовь Петровна.

— A такая его правда, что самъ онъ ничего не знаетъ. И Борисъ тотъ востроносый слышалъ,— звонятъ, да не знаетъ, чи къ утренней, чи къ вечерней. A и гд онъ самъ?

— Кто? спросила Анна Васильевна.

— Да Борисъ тотъ,— его французъ по всмъ куткамъ дома ищетъ. Не бывалъ онъ здсь? спросилъ ома Богдановичъ и забгалъ по комнат.

— Онъ меня сейчасъ откроетъ! съ ужасомъ сказалъ я себ и даже закрылъ глаза отъ страха. Къ снастію выручила Любовь Петровна.

— Не былъ, дядюшка, успокойтесь, отвчала она ему. — Такъ что же говорилъ вамъ господинъ этотъ, маіоръ, который у васъ лошадей на корд гоняетъ?

— A говорилъ, что приходилъ въ нему раненько утромъ баронъ и сказалъ ему, что треба ему до К. хать,— ну, какъ самъ онъ во мн пишетъ, о! — что приказа тамъ ихняго по полку,— это насчетъ того, чтобъ ему на мсто Гольдмана эскадрономъ нашимъ командовать,— что приказъ тотъ, говорю, не вышелъ, такъ онъ будетъ полковника просить,— чтобы другаго кого-съ назначили, а онъ ни за что не можетъ эскадроннымъ быть,— о! Долговязый сердился на него за то, потому, говоритъ, опять дло потянется, пока полковникъ другаго назначитъ, а онъ, маіоръ нашъ, скоро самъ захочетъ до себя хать, пока осень не пришла, потому тамъ у нихъ хуже еще, чмъ у насъ, грязь невылазная. Только баронъ его не послухалъ и ухалъ.

— И все? спросила его племянница.

— A кажу-жь вамъ, съ досадой отвчалъ ома Богдановичъ,— не знаетъ тотъ кикимора больше нашего.

— Бдный дядюшка! засмялась Любовь Петровна,— и вы изъ-за этого путешествовали по такому солнцу?

— Солнце меня любитъ: на сало не стопитъ, захохоталъ онъ опять.

— Труда не стоило. Ухалъ человкъ,— Богъ съ нимъ, нечего боле о немъ думать! ршительнымъ, почти строгимъ голосомъ промолвила Любовь Петровна.

— A правда твоя, правда! радостно-одобрительно воскликнула на это Анна Васильевна.

— Правда, правда, передразнилъ ома Богдановичъ.— A ты, о, лучше правду скажи, скоро-ли обдъ? Заговорилъ о сал, о,— іисты захотлось.

— A скоро, думаю, отвчала она.— Гостей много у насъ сегодня?

— A какіе гости! отгрызся ома Богдановичъ,— поразъхались вс. Дарья Павловна тутъ, ну, офицеровъ будетъ два, а то три, Золоторенко старый,— добрый сосдъ, спасибо,— пятый день живетъ, Пушковскій тутъ съ Мокшицкимъ, да исправничиха сейчасъ прикатила и съ собой изъ артиллеріи когось привезла,— въ первый еще разъ у насъ. Артиллерія отъ насъ далеко стоитъ, пояснилъ онъ,— такъ мало ихъ сюда здитъ, а офицерія тамъ, говорятъ, все ученые. Вы, можетъ, такихъ любите, Любовь Петровна?

— До страсти, пресерьезно отвчала она на это.

— A что давно не сказали! Къ Успенію всю батарею вамъ сюда выпишу! Ну, ходимъ обдать!

— Вы вчно такъ бгаете, дядюшка, послышался голосъ уходившей красавицы,— что я не въ состоянія догнать васъ, не ждите меня, я дойду одна потихоньку…

Я далъ имъ удалиться, и вслдъ затмъ, выбравшись изъ своей засады, юркнулъ въ боковую аллею, гд не рисковалъ съ ними встртиться.

Я шелъ, взволнованный, смущенный всмъ тмъ, что хн такъ нечаянно довелось услышать, какъ вдругъ на поворот аллеи чуть не наткнулся на Любовь Петровну. Я тотчасъ же шмыгнулъ въ сторону: мн представилось, что она остановитъ меня, станетъ спрашивать, откуда я иду и гд пропадалъ до сихъ поръ. Но она меня и не замтила. Она шла тихими, тихими шагами, держа низко надъ головой маленькій зонтикъ, отъ котораго тнь падала ей на лицо до самаго подбородка. Глаза ея были опущены, и въ медленной ея походк сказывалась глубокая, почти болзненная усталость. Я жадно глядлъ ей вслдъ и говорилъ себ: я знаю, отчего ты такъ блдна и печальна, о комъ ты думаешь теперь… Но его нтъ, ты сама не хотла… онъ не ‘притулить’ тебя въ груди своей, не будетъ цловать эти темные, синіе глаза и эти блыя, полныя плечи твои, что такъ чудно сквозятъ сквозь твое кисейное платье. О, есть другой, и этотъ другой — за одинъ твой нжный взглядъ готовъ бы былъ отдать всю свою молодую жизнь…

Она прошла, не догадываясь, какъ ‘безумно любилъ я ее’въ эту минуту. Я вздохнулъ глубоко и пошелъ за ней, стараясь попадать ногой въ едва замтные слды, оставляемые узенькими ея подошвами на песк дорожки, все же пріятно, думалъ я, чтобы нога моя ступала именно на т мстечки, по которымъ проходила ея маленькая ножка.

Она уже всходила на террасу.

Тамъ на скамь, подъ липой, съ газетой въ рук, сидлъ одиноко Булкенфрессъ и какъ будто поджидалъ ее: расшаркиваясь и низко кланяясь, онъ подбжалъ въ ней, едва только ее завидлъ. Она остановилась, съ удивленіемъ, показалось мн, повернувъ голову въ музыканту. Онъ торопливо замахалъ руками, заговорилъ. Разстояніе, на которомъ я находился отъ нихъ, не дозволяло мн слышать ни одного слова, но я могъ видть, какъ Булкенфрессъ сменилъ и извивался ужомъ, стоя предъ красавицей, какъ передергивалъ онъ плечами и вскидывалъ на нее глазами поверхъ спадавшихъ съ его носа очковъ, какъ старался онъ въ чемъ-то, повидимому, убдить ее, какъ наконецъ что-то, чего я различить не могъ, какъ будто перешло изъ его руки въ ея руку. Я прибавилъ шагу, забжавъ за деревья, я уже близко подходилъ въ нимъ. Но вотъ Любовь Петровна кивнула слегка музыканту, еще ниже опустила свой зонтикъ и быстрою, вдругъ перемнившеюся походкой повернула вправо, по направленію своего павильона.

Я вышелъ въ свою очередь на террассу.

Музыкантъ глядлъ въ слдъ красавиц и улыбался, моргая своими лукавыми и подслповатыми глазками.

Онъ обернулся на шумъ моихъ шаговъ.

— Вы откуда? спросилъ онъ, окидывая меня подозрительнымъ взглядомъ.

— Какъ видите, изъ сада.

— И давно приходили сюда?

— Давно, отвчалъ я, смотря на него во вс глаза.

Музыкантъ видно смутился.

— Да гд вы былъ? Я сейшасъ имлъ честь разговаривайть съ madame von-Lubianski….

— Да, я видлъ.

— Что вы видлъ? тревожно воскликнулъ онъ.

— Что вы разговаривали съ madame von-Lubianski.

Онъ глянулъ на меня поверхъ очковъ, точно козелъ, готовящійся бодаться, и вдругъ захохоталъ.

— О, я вижу, сказалъ онъ,— што вы… какъ это свазывайть по-русски?… да! што вы большой балагуръ, молодой шловкъ!

— Не знаю, кто балагуръ, только не я! воскликнулъ я, обидясь.

— О, о, сейшасъ и фейерверкъ, пуфъ, пуфъ! Quelle cheunesse (jeunesse) imbetueuse! (imptueuse), продолжалъ онъ смяться.

— Никакого тутъ фейерверка нтъ, а только я удивляюсь, Herr Bogenfrisch, съ чего вы вздумали называть меня балагуромъ, когда я вамъ ничего балагурнаго не говорилъ, старался промолвить я это съ наибольшимъ хладнокровіемъ и достоинствомъ.

Онъ подбжалъ ко мн, схватилъ меня за руку и, потрясая ее:

— Вы нишего не сказалъ, молодой шловкъ, проговорилъ онъ комическимъ шопотомъ,— только зачмъ вы какъ Deus ex machina, какъ изъ люкъ въ театръ, вдругъ псш… и вискочилъ сейчасъ за Frau von Lubianski?

— A мн хотлось знать, отвчалъ я такимъ же шопотомъ,— для чего вы ждали здсь Frau von Lubianski, Herr Bogenfrisch.

Я и не воображалъ, что мой отвтъ такъ озадачитъ его: онъ, въ первую минуту, остался безъ словъ и только глядлъ на меня, вздергивая очки на носъ.

— И вы што узналъ? нершительно спросилъ онъ наконецъ.

— Не скажу! засмялся я и побжалъ къ дому.

Онъ кинулся за мной.

— Mou cher monsieur Boris, bitte sehr, пошалуста!

Но я его не слушалъ и побжалъ еще шибче.

Для меня теперь было ясно: Булкенфрессъ передалъ Любови Петровн письмо отъ барона Фельзена…

XXII.

— Что у васъ было съ музыкантомъ вчера? допрашивалъ меня на другой день за утреннимъ чаемъ Керети,— онъ на васъ жалуется.

— Жалуется,— на что? спросилъ я съ удивленіемъ.

Я тотчасъ же замтилъ, что гувернеръ мой былъ затрудненъ выразить мн, въ чемъ именно состояла эта жалоба на меня Булвенфресса.

— Mais il vous souponne il parait, проговорилъ онъ нершительно,— d’avoir surpris un entretien intime qu’il aurait eu avec cette belle dame… la mre de votre ami enfin…

Я вспыхнулъ и отвчалъ, что я никакого entretien intime Булкенфресса avec la mre de mon ami не слыхалъ, и что Булкенфрессъ дуракъ.

Керети нахмурилъ брови.

— Какъ же вы именно очутились тутъ въ то время, когда онъ разговаривалъ съ этою дамой?

— Очень просто, началъ я…

Но оказалось, что объяснить это вовсе не было для меня такъ просто. Вдь въ сущности я очутился тутъ потому, что шелъ за Любовью Петровной и даже старался попадать ногой въ ея слды, я ничего не слыхалъ, это правда, но я не могъ не сказать самому себ, что я далеко не прочь былъ услышать этотъ entretien intime музыканта avec la belle dame, и даже весьма заботился объ этомъ, напротивъ…

— Je n’ai rien entendu je vous le jure, повторилъ я, избгая такимъ образомъ прямаго отвта на затруднительный вопросъ.

Онъ слдилъ пристально за моимъ выраженіемъ, очевидно стараясь отгадать то, что, въ его предположеніи, я непремнно долженъ былъ скрывать отъ него. Но онъ не былъ способенъ долго мучить меня допросами.

— Votre parole me suffit et je ne vous en demanderai pas davantage, доврчиво промолвилъ онъ.— Надюсь, сказалъ онъ,— что вы отъ музыканта не будете требовать никакихъ объясненій и не подадите ему даже виду, что слышали что-либо отъ меня обо всемъ этомъ вздор.

— Я съ нимъ и не говорю никогда, объяснилъ я,— это онъ…

— Trs-bien, trs-bien… Ses apprhensions sont ridicules, je le saie. Онъ усмхнулся, потомъ задумался. — Je crains bien, примолвилъ онъ уже серьезно, — que cet animal l ne fourre son nez dans un gupier dont il ne se tirera pas sauf…

Мы принялись за латинскій урокъ, который на этотъ разъ прошелъ въ полномъ мир и согласіи. Отпуская меня завтракать къ Лубянскимъ, Керети обратился вдругъ во мн съ слдующимъ наставленіемъ:

— Mon cher Boris, il se passe ici je ne sais quel micmac, auquel il serait plus que fcheux de vous voir ml. Vous me comprenez, n’est ce pas? Онъ взялъ меня за руку и значительно поглядлъ мн въ глаза. Могъ-ли я сказать, что не понимаю его? Я молча опустилъ голову.

— Soyez donc prudent et songez votre mre… Vous voil prvenu! торжественно примолвилъ Керети, освобождая, къ большому моему удовольствію, руку мою изъ своей непріятно влажной руки.

‘Какой мерзавецъ этотъ Булвенфрессъ’, думалъ я, уходя изъ нашей комнаты. ‘Онъ наврное сказалъ m-r Керети о письм Фельзена въ ней. Какъ объяснить иначе эти наставительныя слова моего гувернера и вс эти намеки его на ‘gupier’ и ‘mic-mac!’…

Въ корридор я встртился съ Анной Васильевной. Она шла легкимъ и быстрымъ шагомъ, словно семнадцатилтняя двушка, и казалась особенно весела. Я подошелъ къ ней со здорованьемъ, она поцловала меня и, обнявъ за шею, повела съ собою.

— Вотъ я съ какимъ кавалеромъ, бачите? засмялась она, входя со мной въ комнату Герасима Ивановича.

— Браво, тетушка, отвчалъ ей такъ же весело голосъ Любови Петровны. Она сидла тутъ, за столомъ, между муженъ и сыномъ. A гости ваши что же?

— Ничего, сидятъ, перепеловъ дятъ, продолжала смяться Анна Васильевна. — Я Галечку хозяйкой за себя сдлала, и будетъ она теперь навсегда хозяйка,— и ома мой на то согласенъ, потому, самъ видитъ, стара я стала, не смогу больше,— а сама я и утикла!…

Маленькое, поблеклое лицо ея такъ и ежилось отъ свтлой, какъ у ребенка, улыбки.

— Съ нами тетуш… проговорилъ больной, оживленными глазами указывая на завтракъ.

— A буду, буду! Она сла за столъ, усадила меня подл себя и принялась за котлеты.

— Bonjour, jeune homme, сказала мн черезъ столъ Любовь Петровна, въ отвтъ на мой поклонъ.— Отыскались вы?

Вс обернулись на меня. Но я чувствовалъ себя почему-то необыкновенно храбрымъ въ эту минуту.

— Я и не пропадалъ, отвчалъ я, смло глядя ей въ лицо.

— A то вчера тебя искали, пояснила Анна Васильевна.— Французъ твой говорилъ мн, ты съ большаго жару подъ кустикомъ гд-то спать легъ?

— Гршенъ, сказалъ я съ комическою интонаціей, которая вызвала общій смхъ. Любовь Петровна, прищурившись, взглянула на меня, потомъ на сына.

— Вы, кажется, совершенно однихъ лтъ съ немъ?

— Я его старше, отвтилъ за меня Вася.

— И умне, промолвилъ я,

— Oh, oh, quelle modestie! улыбнулась красавица.— Изъ чего же вы это заключаете?

— Мамаша, не далъ мн открыть рта Вася,— вдь онъ меня сейчасъ начнетъ хвалить, потому что онъ необыкновенно добрый человкъ, и мн, чтобы не краснть, придется убжать въ свою комнату. A я еще не долъ котлетки,— пощадите, мамаша!

Нельзя узнать было Васю, точно и у него, какъ у Анны Васильевны, спала съ плечъ какая-то та желая ноша…

— И напрасно бы хвалилъ, сказала Любовь Петровна и ласковымъ, почти молящимъ взглядомъ обернулась на сына,— онъ наврно любитъ свою мать боле, чмъ ты меня любишь…

Вася поднялъ на нее свои большіе глаза,— на нихъ вдругъ набжали слезы. Герасимъ Ивановичъ тяжело дышалъ и съ посинвшими отъ напряженнаго вниманія жилами на лиц перебгалъ взглядомъ отъ жены къ сыну.

— A съ чего ты это, Любочка, взяла, что не любитъ тебя сынъ твой? вмшалась Анна Васильевна, съ тревогой и упрекомъ въ задрожавшемъ голос.

— A изъ того, тетушка, что онъ слишкомъ серьезенъ, что ему никогда не вздумается, какъ всмъ дтямъ, приласкаться въ своей матери, обнять ее…

Она не успла договорить, какъ уже Вася повисъ на ея ше, цлуя ее безконечными, судорожными поцлуями.

Герасимъ Ивановичъ опрокинулся на спинку кресла и зарыдалъ. Анна Васильевна подбжала въ нему со стаканомъ воды въ рукахъ.

— Это они отъ радости, не извольте сумлваться, успокоивалъ ее Савелій, засуетившійся вокругъ барина. Онъ сунулъ руку въ карманъ кресла, вытащилъ оттуда флаконъ и далъ ему понюхать.

— Allons, allons, pas trops d’motion, mon ami, говорила Любовь Петровна, слегка постукивая рукой по блднымъ рукамъ мужа.

Онъ приподнялъ голову,— его глаза сіяли…

— Ахъ, мн такъ хо-ро-шо, Лю… Лю-боч-ка, явственно проговорилъ онъ.

— Ну, и слава Богу, и дай Богъ! молвила она въ отвтъ. И не лгалъ ея языкъ, не ‘лицемрили’ ея глаза: она была дйствительно тронута въ эту минуту, какъ Анна Васильевна, какъ Вася, какъ вс мы…

На всхъ на насъ нашло такое настроеніе, будто совершилось что-то необыкновенно и неожиданно радостное. Анна Васильевна, ни съ того ни съ сего, принялась передразнивать, какъ исправничиха представляла Дарь Павловн привезеннаго ею артиллерійскаго офицера, какого-то своего племянника, и говорила ей, что онъ ‘хоть ученый, только лоску не иметъ, такъ она хочетъ его швитче выдрессировать черезъ дамское общество.’ — И стоитъ онъ себ, бдный, несграбный такой, уши у него длинненькія, а носикъ къ верху торчитъ, какъ у щеночка лягавенькаго,— того и жду я, что она ему по носку швыркъ, да и гаркнетъ на него: ‘апортъ, Трезоръ!’ И такъ забавно представляла исправничиху и ея племянника Анна Васильевна, и такъ была сообщительна эта ей необычная веселость, что вс мы, начиная съ больнаго, принялись хохотать до упаду.

— Apporte, Trsor! крикнула Любовь Петровна и, сдернувъ съ руки перчатку, кинула ее черезъ столъ сыну. Я сидлъ рядомъ съ нимъ, и перчатка упала на мою тарелку. Я схватилъ ее зубами и — откуда прыть у меня взялась! — поскакалъ кругомъ стола, между тмъ какъ Вася, вскочивъ съ мста, бжалъ за мной, крича: ‘отдай, я Трезоръ, я, а ты только Амишка!’ Но я не отдавалъ и, добжавъ до его матери, склонилъ колно и протянулъ къ ней голову съ перчаткой въ рукахъ. Она взяла и слегка ударила ею по щек Васи:— Вотъ теб! сказала она,— а вотъ вамъ! и протянула мн руку. Я жадно прильнулъ въ ней губами. Вася схватилъ ея: другую руку и принялся цловать каждый пальчикъ отдльно.

— Я тебя на дуэль вызываю, Борисъ!

— И онъ тебя непремнно убьетъ, смялась Любовь Петровна, car il est plus adroit que vous, monsieur mon fils.

— Еще бы! онъ уже трехъ воронъ на своемъ вку убилъ.

— A ты будешь четвертая!

Она посмотрла на меня и улыбнулась, и ничего не было насмшливаго или вызывающаго въ этой улыбк, ничего того, что прежде такъ смущало меня, когда случалось мн встрчаться съ нею. Она была для меня даже не красавица въ эту минуту. Она просто, какъ maman сдлала бы на ея мст, смется и шутитъ съ Васей и со мной, думалъ я. И я такъ же доврчиво и невинно, какъ еслибы тутъ была не она, а maman, глядлъ ей въ глаза и чувствовалъ, что внутри и кругомъ меня все такъ легко, такъ свободно отъ всякой тяжелой мысли и заботы, какъ будто вс мы были птицы, присвшія на мгновеніе кругомъ этого стола, а вотъ-вотъ вспорхнемъ вс и полетимъ въ открытое окно…

— A спросите его, maman, говорилъ Вася,— изъ-за чего они ссорятся съ своимъ гувернеромъ!

Я долженъ былъ разсказать,— и постарался передать это какъ можно смшне,— нашу размолвку съ Керети изъ-за bellum и gesta и какъ скучны для меня особенно thmes de versification, которыми по два раза въ недлю онъ угощаетъ меня.

— Вотъ видите, какъ вкусы разны, сказала на это Любовь Петровна,— а я была бы очень рада, еслибъ этимъ угощали моего сына. Son franais est loin d’tre irrprochable.

— За то онъ отлично по-нмецки знаетъ, отвчалъ я,— а я очень плохо.

— Если хотите, maman, предложилъ Вася,— и если позволитъ тетушка…

— Все заране позволяю! воскликнула Анна Васильевна.

— Такъ я могу вмст съ кузиной Галечкой брать французскіе уроки у m-r Керети. A мы съ тобой по-нмецки займемся, Боря, промолвилъ Вася.

Герасимъ Ивановичъ закивалъ одобрительно головой.

— Умница Вася! весело воскликнула Любовь Петровна, поймала его за шею и поцловала.— A вы будете-ли довольны имть такого учителя? спросила меня она.— Вдь онъ у насъ престрогій?

— Но справедливый, такъ же шутливо отпарировалъ Вася.

— Дда, да, подтвердилъ улыбающимися глазами отецъ его.

Бдный человкъ, какъ безконечно былъ онъ счастливъ въ это утро!….

XXIII.

Хорошіе дни настали для насъ съ Васей въ Богдановскомъ. Мы не разставались съ нимъ. Утромъ, посл двухчасоваго урока съ Керети, я заходилъ къ Лубянскимъ, и мы вс вмст отправлялись къ Любови Петровн въ павильонъ. Она пожаловалась какъ-то однажды на усталость и просила насъ притти завтракать къ ней. Съ тхъ поръ въ павильон стало часто повторяться это завтраканье тснымъ и веселымъ кружкомъ, среди котораго Анна Васильевна представлялась чуть не самымъ оживленнымъ лицомъ. Милая женщина была. видимо, такъ счастлива сближенію ея ‘Любочки’ съ мужемъ и сыномъ, она была такъ рада, съ другой стороны, тому, что ея ‘старый’ отршилъ ее отъ хозяйскихъ обязанностей, ей такъ нравилось это семейное житье, не стсняемое никмъ постороннимъ, и наши съ Васей молодыя, счастливыя лица, и звонкіе голоса, отвчавшіе неумолкаемымъ смхомъ на ея комическіе разсказы и шутки,— что она, по собственному ея выраженію, плескалась среди насъ, какъ красноперая рыбка въ вод прозрачной… Герасимъ Ивановичъ поправлялся съ каждымъ днемъ, онъ тверже выговаривалъ слова и уже былъ въ состояніи составлять цлыя фразы, дольше удерживалъ онъ въ своихъ рукахъ руку красавицы-жены, и страстная улыбка, съ которой онъ глядлъ на нее, уже не кривила его губъ, а придавала что-то трогательно-задумчивое его чертамъ, и глаза красавицы уже останавливались на немъ безъ прежняго страха, безъ прежняго отвращенія…

Какъ она перемнилась за это время, какъ не похожа стала сама на себя! Не знаю, что происходило въ ея душ, что шевелилось тамъ, въ самой глубин ея, но словно какимъ-то волшебнымъ опахаломъ свяло съ ея наружности все то, что прежде и манило, и смущало меня въ ней. Небрежне вились ея свтлые локоны подъ небрежно повязанною подъ тонкимъ подбородкомъ черною кружевною косынкой, которую она теперь почти не снимала съ головы, синіе глаза уже не подымались, какъ бывало, вдругъ, мгновенно загораясь и искрясь то привтомъ, то насмшкой,— они словно потухли подъ бархатными своими рсницами, и равно мягко, равно невозмутимо останавливались они на Вас, на муж, на мн. Лниве, устале двигалась она, и длинныя блдныя ея руки стали, казалось мн, еще длинне и блднй. Она перестала быть ‘женшиной’ для меня: я говорилъ съ нею, какъ съ Анной Васильевной, какъ съ maman. Она смялась и шутила, какъ вс мы,— только и смхъ ея, и шутки были такъ же тихи, какъ ея глаза, и не чувствовалось при этомъ, что все смется внутри ея, какъ это бывало съ Анной Васильевной, когда она принималась ‘жартовать’ надъ исправничихой и ея племянникомъ.— ‘Надо же и мн быть какъ вс’, говорила, казалось, несообщительная улыбка Любови Петровны…

Посл завтрака она обыкновенно усаживалась въ длинное кресло, скрестивъ руки на груди, закинувъ голову и полузакрывъ глаза. Она называла это ‘regarder en dedans’ и просила насъ съ Васей какъ-можно боле шумть и веселиться въ это время,— а не то, говорила она ‘je finirai par n’у plus rien voir’. Кончалось тмъ, что она засыпала, или притворялась, что спитъ. Герасимъ Ивановичъ, помщавшійся въ своемъ подвижномъ кресл противъ нея, не сводилъ съ нея глазъ, пока въ дверяхъ не показывался Савелій и не увозилъ его въ садъ, гд, по приказанію доктора, онъ долженъ былъ часа два оставаться на солнц, и куда сопровождала его обыкновенно Анна Васильевна…

Какъ я любилъ эту минуту дня, въ этомъ уютномъ павильон Любови Петровны, облитомъ розовымъ свтомъ опущенныхъ сторъ, сквозь которыя, ложась измнчивою тнью на негустой ихъ ткани, пробивались очертанія ползучихъ растеній наружной сквозной галереи! Какъ привлекателенъ былъ этотъ розовый сумракъ и эти легкія тни и оригинальное убранство комнатъ, какъ хороша была эта рамка вокругъ неподвижно покоившейся, блдной и прекрасной матери Васи! На чердакахъ и въ старыхъ кладовыхъ Богдановскаго Любовь Петровна,еще во время своего перваго пребыванія у Галагаевъ, отрыла цлый магазинъ всякаго стараго добра, de vrais trsors, говорила она, все это теперь ома Богдановичъ веллъ переклеить и перечистить и принести въ ней въ павильонъ. Брюхатые комоды и столы съ вычурными мдными скобками и бляхами, покрытые грудами саксонскаго фарфора, дубовые рзные шкафы,черные отъ лтъ, японскія вазы, изъ которыхъ подымались цлые кусты розъ и азалій, огромная клтка изъ золоченой проволоки, по жердочкамъ которой прыгали безъ псни желтобокія канарейки, а надъ нею такой же огромный осьмиугольный китайскій фонарь, съ шелковыми кистями и повязками,— все это размщено, нагромождено было здсь въ такомъ стройномъ, красивомъ безпорядк, такъ ласкало взглядъ округлостью формъ, изяществомъ рисунка, отсутствіемъ всякой рзвой линіи и яркаго колера: по цариц и хата царская, говорилъ справедливо ома Богдановичъ. Я каждый разъ входилъ въ эти комнаты съ какимъ-то благоговніемъ, посл того какъ узналъ отъ Любови Петровны, что одному изъ ея bahuts боле трехсотъ лтъ отъ роду, и что мастеръ, его длавшій, положилъ двадцать пять лтъ жизни на его отдлку. Любовь Петровна была большой знатокъ въ художествахъ и страстна любила ‘l’art dans ses grandes oeuvres et dans ses dlicieux caprices’, какъ выражалась она. Иногда она подробно толковала намъ съ Васей о ‘красот и рдкости какой-нибудь старинной гравюры, затйливаго блюда временъ Бернара де-Паллиси или вычурнаго dressoir’а, когда-то украшавшаго трапезную кармелитскаго монастыря, разграбленнаго ‘par la bande noire’, во времена первой французской революціи. ‘Надо съ молодыхъ лтъ пріучаться любить и понимать прекрасное’, говорила она намъ…

И мы подолгу засиживались съ Васей въ этомъ изящномъ жилищ его матери, разглядывая ея великолпные альбомы, подъ рисунками которыхъ читались имена знаменитыхъ русскихъ и иностранныхъ художниковъ, ея коллекціи старинныхъ эстамповъ, пріучаясь мало-по-малу цнить ихъ, сначала недоступныя непосвященному глазу, красоты и подъ конецъ приходилъ отъ нихъ въ восторгъ, Любовь Петровна тихой, одобрительною улыбкой отвчала всегда на порывы нашего восхищенія. Она удерживала насъ охотно у себя посл завтрака,— ей видимо было съ нами веселе, занимательне, чмъ въ обществ мужа и даже Анны Васильевны, которая въ послднее время стала какъ будто утомлять ее. По уход ихъ она почти тотчасъ же просыпалась и, не покидая своего глубокаго кресла, подзывала насъ въ себ. Мы усаживались подл нея, разложивъ на стол папки съ гравюрами, и съ хохотомъ или съ блестящими отъ удовольствія глазами передавали ей то какой-либо изъ наиболе нравившихся намъ гротесковъ Калло, то баталію Ванъ-деръ-Мейлена, то Рафаэлевсвое Святое семейство, гравированное Эделинкомъ. Начинались толки, разсказы, споры. ‘А вотъ посмотримъ, что объ этомъ пишетъ Вазари’, говаривала Любовь Петровна, и я тотчасъ же кидался въ прелестному, чернаго дерева шкафу, съ дверцами, изукрашенными флорентинскою мозаикой, въ которомъ хранились ея книги, и приносилъ французскій переводъ этого знаменитаго біографа великихъ живописцевъ ‘cinquo cento’. Она открывала хорошо знакомую ей книгу, выбирала страницу и давала читать намъ поочередно,— причемъ на долю Васи приходилось всегда боле чтенія, чмъ мн, потому что она постоянно поправляла его не совсмъ чистый французскій выговоръ… A сколько при этомъ сообщала она намъ замчательныхъ подробностей о первой, до замужества, молодости своей, проведенной ею съ родителями въ Италіи, о художественныхъ чудесахъ Рима, о Канов, дружески знакомомъ съ ея покойнымъ отцомъ и дорогое вспоминаніе котораго хранилось у нея въ вид изваяннаго изъ мрамора медальона, на которомъ изображена она была сама въ дтств — амуромъ съ бабочкой на рук…

Мы уходили изъ павильона лишь съ приходомъ туда омы Богдановича, который являлся каждый день, часу во второмъ, къ племянниц, и при которомъ не было уже мста никакому разговору или чтенію. Онъ обыкновенно входилъ крадучись — и тотчасъ же кидался на насъ, мы вскакивали и, вырвавшись изъ его рукъ, опрометью бжали въ садъ,— а онъ за нами,— но, несмотря на прыткость своихъ коротенькихъ ножекъ,догнать насъ, разумется, не былъ въ состояніи и возвращался въ Любови Петровн, съ хохотомъ угрожая намъ на прощанье послать хлопцевъ изловить насъ и запереть въ ледникъ. Мы исчезали съ Васей въ глубин аллей или уходили на село… Вася располагалъ теперь свободне своимъ временемъ, чмъ прежде: Анна Васильевна все утро замняла его у отца, да и самъ Герасимъ Ивановичъ чувствовалъ себя видимо такъ хорошо, что не требовалъ постояннаго подл себя присутствія сына, онъ самъ часто отсылалъ его, когда Вася иной разъ слишкомъ долго засиживался въ его комнат. Мы пользовались этими свободными часами для продолжительныхъ прогулокъ. Къ намъ присоединялся обыкновенно Лева съ неотлучною при немъ Сильвой, и мы уходили иногда за нсколько верстъ отъ Богдановскаго, въ лсъ или на другую оконечность озера — удить рыбу. Лишь издали доносившійся до насъ звонъ колокола напоминалъ намъ объ обд, и мы видались тогда бжать взапуски домой. Посл обда, когда начинала спадать жара, мы расходились по урокамъ. Вася отправлялся въ Галечк заниматься съ Керети французскимъ языкомъ, я усаживался въ своей комнат за Корнелія Непота или за ршеніе математической задачи, которое доставалось мн всегда очень туго, благодаря нетерпливому нраву моего гувернера, при которомъ природная моя неспособность въ цифрамъ обращалась въ окончательную тупость…

Но лучшее для насъ время начиналось вечеромъ, когда Герасимъ Ивановичъ засыпалъ въ своемъ кресл, и мы, никмъ не тревожимые, усаживались съ Васей въ его уютной комнатк,у открытаго окна, и подъ зеленымъ абажуромъ маленькой лампы принимались за чтеніе ‘нашего друга’. Подъ этимъ именемъ разумлся у насъ Шиллеръ. Вася еще въ Германіи перечелъ его всего съ своимъ теологомъ и теперь знакомилъ меня съ нимъ… Боже мой, и понын, когда все темне и темне наступаютъ для меня сумерки жизни и ветъ отъ нихъ леденящимъ, всепроникающимъ холодомъ, и понын, какъ въ т незабвенные вечера, бьется горячо мое сердце, вспоминая эти первыя, эти лучшія впечатлнія моей молодости! ‘Безгршныя’ уста Вася звали меня за собою въ волшебный, невдомый мн до этой поры міръ, гд все кругомъ обнимало меня прелестью, любовью, очарованіемъ,— и я шелъ за нимъ, переходя отъ восторга къ восторгу. Богъ, человчество, свобода, ‘die Worte des Glaubens’,— какъ захватывали всю мою молодую душу эти слова, какъ говорила мн объ этихъ святыхъ врованіяхъ каждая страница поэта! A Вася,— онъ весь былъ проникнутъ ими: Шиллеръ былъ для него какимъ-то божествомъ…

— Ахъ, Вася, говорилъ я ему однажды,— мы только-что прочли die Brgschaft,— я чувствую, что съ тхъ поръ, какъ мы читаемъ это съ тобою, я совсмъ другимъ сталъ. Я ничего не понималъ до этихъ поръ, я былъ мальчишка, а теперь я человкомъ, хорошимъ человкомъ чувствую себя, Вася. Какъ счастливо жить, какъ мы теперь живемъ съ тобою здсь, всю жизнь хотлъ бы я такъ прожить. Скажи самъ, приставалъ я въ нему,— разв здсь намъ не хорошо?

Онъ улыбнулся.

— Очень хорошо — покамстъ… проговорилъ онъ.

— И вс счастливы, продолжалъ я восхищаться,— живемъ мы вс такъ вмст, такъ дружно, и Анна Васильевна, и Герасимъ Ивановичъ, и твоя мать.

— Моя мать… повторилъ онъ.

Онъ оперся головой на об руки и долго въ этомъ положеніи глядлъ на меня.

— Она ужасно скучаетъ, Борисъ! ршился онъ договорить наконецъ.

— Съ чего же ей скучать? началъ было я, но пріостановился: мн вдругъ вспомнилось множество маленькихъ обстоятельствъ, изъ которыхъ слдовало безспорно заключить, что Любови Петровн было скучно.— Она однако такъ любезна къ теб, вспомнилъ я ему, такъ ласкаетъ тебя…

— Да, ей самой… она сама желала бы… но она не можетъ, тихо вздохнулъ онъ на недосказанную свою мысль.

Я понялъ его, но спросилъ безсознательно:

— Чего не можетъ она, Вася?

Онъ опять долгимъ взглядомъ взглянулъ на меня и. слегка приподнимая лежавшаго предъ нимъ Шиллера:

— Любить какъ вотъ здсь, отвчалъ онъ,— всмъ существомъ, всею душой… О, еслибъ она могла, примолвилъ онъ, снова опустивъ голову,— вотъ это было бы счастіе, небесное счастіе для меня, Боря!

‘Кого она могла бы такъ любить, его, къ счастію твоему, нтъ здсь, бдный мой Вася’, подумалъ я. ‘Любить прямо, открыто, не стыдясь, презирая всякіе людскіе толки’, точно звуча надъ самымъ моимъ ухомъ, вспомнились мн эти слова его матери тогда, ‘въ храм отдохновенія’. и тихій голосъ Анны Васильевны, отвчавшій ей на это: ‘надо смириться, Любочка…’

A гд онъ былъ въ это время, тотъ, кто тогда внушалъ ей т слезы ея и рчи, чего и не подозрвалъ бдный Вася? Первое извстіе о немъ сообщено мн было матушкой въ письм изъ К., въ которомъ строго упрекала она меня за то, что я ей не писалъ тотчасъ же по прізд нашемъ въ Богдановское. ‘Я такъ и Богъ знаетъ какъ измучилась бы’, говорила она, ‘еслибы не встртила на улиц барона Фельзена, который мн сказалъ, что видлъ васъ обоихъ наканун своего отъзда’, и въ конц письма прибавляла, что тотъ же баронъ Фельзенъ весьма любезно предложилъ ей захать къ намъ въ домъ, узнать, не будетъ-ли какихъ порученій къ намъ, въ случа, еслибъ онъ долженъ былъ обратно хать въ наши страны. Объ этомъ свиданіи матушки съ Фельзеномъ я никому, кром Анны Васильевны, не сообщалъ въ Богдановскомъ. Помню, какъ смутилась добрая женщина, когда она объ этомъ узнала, какъ она взглянула на меня съ видимымъ намреніемъ что-то сказать,— и не сказала. а только глазами заморгала и отвернулась, а я ей за то весьма храбро отпустилъ:

— Пусть лучше я останусь безъ цвтныхъ чулковъ (за этою именно посылкой и долженъ былъ захать къ матушк обожатель Любови Петровны), только бы не видать здсь этого нмца!

— A что онъ теб сдлалъ, Боренька? живо спросила Анна Васильевна:

— Ничего онъ мн не сдлалъ, только безъ него лучше!

Милая старушка не подумала спросить, что я разумю подъ этимъ ‘безъ него лучше’,— она взяла меня за голову и горячо поцловала въ лобъ.

‘Онъ вернется сюда, рано или поздно вернется’. часто думалъ я посл этихъ моихъ разговоровъ съ Васей и Анной Васильевной, и все явственне сталъ я читать теперь признаки неодолимой тоски въ чертахъ, въ каждомъ движеніи Любови Петровны. Съ каждымъ днемъ, казалось, тяжеле становился для нея ея образъ жизни, и нашъ тсный кружокъ, и чтеніе Вазари, и нескончаемая возня омы Богдановича. A между тмъ она, какъ бы на зло самой себ, упорствовала въ этомъ образ жизни, она никого кром насъ не видала, перестала вовсе ходить въ большой домъ, обдала даже у себя въ павильон и проводила тамъ вечера одна, пожирая томъ за томомъ французскіе и англійскіе романы, которые получала она изъ Петербурга чуть не съ каждой почтой. Анна Васильевна начинала безпокоиться и спросила разъ при мн: здорова-ли она? Красавица подняла на нее глаза и только улыбнулась,— но отъ этой улыбки у Анны Васильевны вдругъ навернулись слезы… Однажды вечеромъ изъ Васиной комнаты мы услыхали музыку въ павильон.

— Это Булкенфрессъ играетъ у твоей maman! сказалъ я.

— Развлеченіе ей, по крайней мр, отвчалъ мн Вася съ улыбкой,—только папа бы это не разбудило…

Онъ прошелъ въ покой больнаго,— но тотъ мирно и сладко спалъ, какъ всегда.

Съ тхъ поръ все обычне и дольше стало звучать фортепіано въ павильон Любови Петровны, а съ этимъ вмст Булкенфрессъ, съ которымъ я не встрчался уже очень давно, сталъ вдругъ попадаться мн на каждомъ шагу. Къ Керети онъ забгалъ каждый день поутру, въ то самое время, когда я, окончивъ урокъ, складывалъ свои книги и отправлялся къ Лубянскимъ. Онъ былъ необыкновенно любезенъ со мной, нжно потряхивалъ мн руку и называлъ charmant cheune (jeune) homme. Но мн не нравился его лукаво-заискивающій взглядъ и его настойчивые разспросы о здоровьи Герасима Ивановича, о характер Васи и тому подобномъ, касавшемся Лубянскихъ, разспросами, которыми онъ забрасывалъ меня каждый разъ. Я отвчалъ ему неохотно и коротко и спшилъ уходить отъ него. ‘Не для одной музыки повадился онъ такъ часто къ Любови Петровн’, не разъ приходило мн въ голову, но я не хотлъ останавливаться на этомъ, я боялся всякой посторонней мысли, способной разстроить тотъ волшебный міръ, въ который я весь былъ погруженъ въ это время. Мы читали съ Васей Донъ-Карлоса…. Кто-то сказалъ очень врно, что каждое чувство иметъ свой медовый мсяцъ. Я именно переживалъ въ то время медовый мсяцъ маркиза Позы. Донъ-Карлосомъ представлялся мн, разумется, Вася, для котораго Поза, то-есть я, съ восторгомъ отдаетъ жизнь, королеву я никакъ не могъ вообразить себ иначе, какъ въ прелестномъ образ Любови Петровны, а Филиппъ былъ опять-таки Фельзенъ, только со старымъ, какъ у генерала Рындина, но гораздо боле злымъ, лицомъ, и я говорилъ ему пламенныя рчи въ защиту Донъ-Карлоса, у котораго онъ похитилъ любовь его прекрасной и ‘настоящей’, законной матери…

Время шло между тмъ. Успеньевъ день былъ уже недалеко, и вотъ, въ одно прекрасное утро, въ мою комнату вкатился ома Богдановичъ съ письмомъ ко мн отъ матушки. Главная его сущность состояла въ томъ, что батюшк лучше, но что докторъ никакъ не согласенъ отпустить его пока изъ К., и что поэтому ни онъ, ни матушка никакъ не могутъ опредлить времени возвращенія своего въ деревню. Въ самомъ конц сказано было, что письмо это съ посылкой доставятъ намъ вроятно Рындины, собирающіеся скоро хать въ Богдановское.

— Саша здсь? вскрикнулъ я, когда дошелъ до этого мста, вопросительно обернувшись къ ом Богдановичу, который тмъ временемъ болталъ съ моимъ наставникомъ на своемъ забавномъ французскомъ жаргон.

— Саша! A съ чего ты взялъ? воскликнулъ онъ въ свою очередь, подбгая во мн.

Глаза его такъ и прыгали.

— Мама мн пишетъ про посылку…

ома Богдановичъ не далъ мн кончить.

— Другой, другой посылку теб привезъ.

— Баронъ… началъ было я.

Онъ кинулся на меня и зажалъ мн ротъ рукой.

— A ты молчи! съ хохотомъ заговорилъ онъ,— ходимъ скоре за тою посылкой!

И, схвативъ за руку, онъ потащилъ меня, мимо недоумвавшаго Керети, въ корридоръ.

— A слухай же ты, Боренька, зашепталъ онъ тутъ, уцпившись обими руками за пуговицы моей куртки,— никому ты не говори, потому я хочу, чтобъ это сюрпризъ былъ на Успеніе… Такой будетъ имъ всмъ сюрпризъ, о побачишь!…

И онъ, заране ликуя, принялся мн торопливо сообщать,что посылку и письмо прислалъ баронъ Фельзенъ съ Трухачевымъ изъ Юрасовки, деревни верстахъ въ 25-ти отъ Богдановскаго, гд стоялъ другой эскадронъ того полка, въ которомъ служили они оба, и что баронъ будетъ теперь тмъ, а не нашимъ эскадрономъ командовать, а Гольдманъ останется у насъ до осени, и что Трухачевъ далъ ом Богданоничу офицерское свое слово, что баронъ прідетъ на Успеніе…

— И окрутилъ я опять того Трухачева тмъ же его словомъ офицерскимъ, попрыгивая отъ радостнаго волненія съ ножки на ножку, продолжалъ ома Богдановичъ,— что не сметъ онъ никому ни голосомъ, ни какимъ другимъ сортомъ открыть про барона, пока самъ не прідетъ тотъ. — Такъ и ты-жь смотри, востроносый, какъ маму любишь, клятву мн сейчасъ давай, что никому про то въ дом не откроешь, ни даже французу твоему…. A коли, можетъ, онъ пытать тебя будетъ, черезъ кого ты посылку получилъ, говори на меня, да и все! Пусть идетъ до меня, откуда я получилъ. Ну, давай скоре клятву, давай!

Я общалъ ему, и онъ стремглавъ понесся внизъ по лстниц.

— Qui donc а apport cela? спросилъ меня Керети, когда я вернулся въ комнату въ сопровожденіи Максимыча, вносившаго довольно объемистую матушкину посылку.— Ce n’est pas jour de poste ce me semble?

Я отвчалъ, что доставилъ мн ома Богдановичъ.

— A ему же кто?

— Не знаю, невольно улыбнувшись, сказалъ я.

Керети усмхнулся тоже и приподнялъ плечи.

— Et pourquoi en fait il mystre le brave homme? on dirait qu’on ne le sait pas!

— A вы разв знаете? спросилъ я въ свою очередь, не безъ любопытства.

— Не трудно догадаться, объяснилъ мой французъ,— въ первомъ письм вашей матушки было означено то лицо, чрезъ которое она думала прислать вамъ это,— а я знаю, что это лицо — ce personnage est dans la contre depuis quelqus jours.

— Вы это знали! съ удивленіемъ воскликнулъ я. Какимъ же образомъ?

— Devinez! засмялся Керети.

— Je devine, сказалъ я, сообразивъ, что Булкенфрессъ могъ объ этомъ знать и передать ему.

Его лицо перемнило выраженіе, онъ почти строго взглянулъ на меня и отвчалъ, что если я и отгадалъ, то могу это держать про себя, и что вообще ни ему, ни мн нтъ никакого дла до того, что происходитъ въ дом, временно пріютившемъ насъ, и что чмъ скромне буду я себя держать въ этомъ отношеніи, тмъ это будетъ приличне и сообразне съ образомъ дйствій d’un enfant de bonne maison.

Я выслушалъ его наставленіе съ достодолжного почтительностію.

‘Только зачмъ же тогда нужно было ему говорить мн: devinez?’ не могъ я не подумать при этомъ…

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

XXIV.

Наступилъ и Успеньевъ день. Съ ранняго утра началась суетня, только и слышно было, что звонъ колокольцевъ, лошадиный топотъ и фырканье на двор, бготня по лстниц, шуршанье и лязгъ чемодановъ и сундуковъ, тащимыхъ людьми по корридору. Что воды въ ростопель приливали гости и исчезали въ отводимыхъ имъ комнатахъ,— но наводненіе ежеминутно росло, и вновь прибывавшіе начали слоняться по всмъ угламъ, въ ожиданіи себ пріюта: уже не хватало помщенія. ома Богдановичъ влетлъ къ намъ съ Керети какъ угорлый, съ просьбой опростать скоре нашъ апартаментъ. Онъ, какъ сказалъ Любови Петровн, послалъ приглашеніе на этотъ день всей, артиллерійской батаре, стоявшей верстахъ въ 80 отъ Богдановскаго,— вся батарея и прибыла, то-есть толстйшій полковникъ и четыре тоненькихъ офицера, ‘люди все полированные’, говорилъ чуть не съ отчаяніемъ ома Богдановичъ, ‘а ткнуть ихъ нема куда!’ Ткнуть ихъ онъ и ршилъ въ наши комнаты: я долженъ былъ перейти въ Вас, а наставникъ мой отправиться во флигель къ пріятелю своему Булкенфрессу,— причемъ Максимычъ чуть не наговорилъ грубостей хозяину за безпокойство, причинявшееся этимъ его господамъ, но тотъ только рукой махалъ и въ попыхахъ своихъ, спша скоре ввести новоприбывшихъ въ опорожняемую нами комнату, ткнулъ ихъ дйствительно на лахань съ грязною водой, которую въ эту минуту выносилъ изъ нея мой дядька. Огромный животъ батарейнаго командира въ ужас подался назадъ, мутные мыльные ручьи стекали съ его поверхности на новехонькіе панталоны и какъ зеркало свтлые сапоги полковника. ома Богдановичъ кинулся за полотенцемъ, ‘полированные’ офицеры съ трогательнымъ единодушіемъ вытащили разомъ платки свои изъ кармановъ. Одинъ Максимычъ, равнодушный къ несчастію ближняго, спокойно подобравъ съ пола черепки упущеной имъ изъ рукъ лохани, вынесъ ихъ прочь, не повернувъ даже головы на стованье и оханье смущеннаго такимъ пассажемъ артиллерійскаго вдомства…

Передъ самою обдней, въ ту минуту, когда все, что было въ дом, старые и малые,, собиралось на крыльцо, чтобы всмъ разомъ отправиться въ церковь, показалась издали, словно несшаяся вмст съ колокольнымъ звономъ, и съ грохотомъ подкатила къ подъзду щегольская и здоровая коляска генерала Рындина. ома Богдановичъ, уже успвшій принарядиться во фракъ и въ свтлыя брюки, кинулся со всхъ ногъ встрчать его — и принялъ къ себ на грудь Сашу, выскочившаго изъ коляски первымъ и съ такимъ азартомъ, что они непремнно оба свалились бы съ ногъ, еслибы не случился тутъ длинный майоръ Гольдманъ, который уперъ могучую длань свою въ спину омы Богдановича и тмъ спасъ его отъ постыднаго крушенія. Сашу между тмъ подхватила на лету вся ‘орда’ товарищей, давно нетерпливо ожидавшихъ его прізда. Онъ переходилъ изъ объятій въ объятія. Жабинъ привтствовалъ его даже какими-то стихами изъ Державина.

— Здорово, здорово, Вася, пробасилъ, облобызавъ предварительно трижды ому Богдановича, старикъ генералъ, давая поцловать племяннику небольшое оставшееся свободнымъ отъ волосъ мстечко на щек своей,— все вверхъ тянешься, на службу царскую пора бы! Я вотъ Сашу на-дняхъ въ Питеръ везу, въ корпусъ… Ну, а что,— какъ отцу твоему?

— A совсмъ молодецъ, не далъ отвчать Вас ома Богдановичъ,— кулакомъ теперичка вола свалитъ!

Генералъ разразился смхомъ.

— Люблю за сравненіе, молвилъ онъ, обнявъ и трепля хозяина по спин. — A сестрица что, въ вожделнномъ?… A вотъ она сама, красавица писанная! воскликнулъ онъ — и двинулся на встрчу Любови Петровн, вышедшей изъ садовой калитки и подымавшейся на крыльцо.

Она била въ большой круглой соломенной шляп и длинномъ бломъ арабскомъ бурнус. который падалъ съ ея плечъ какими-то удивительно благородными и красивыми складками. Она всхъ точно освтила своимъ появленіемъ.

— Эка пава! крикнулъ ома Богдановичъ.

— Пожалуйте ручку, сказалъ генералъ и, овладвъ ею, повернулъ ладонью вверхъ и поцловалъ въ отверстіе перчатки.— Герасиму, слышалъ, лучше, душевно поздравляю. Ну, а вы сами?

— Вашими молитвами, прозябаю понемножку, молвила она улыбаясь.

— Въ эдакомъ раю-то прозябать! захохоталъ генералъ Рындинъ, махнувъ рукой на окрестность.— Отсюда и не выхалъ бы кажется…

— Я и не намрена, поспшно сказала Любовь Петровна, сдвинувъ брови.

— A я и не пущу! молодецки топнулъ ногой ома Богдановичъ.

— A впрочемъ, продолжалъ генералъ, покручивая усы и смясь всею грудью,— я полагаю, сестрица, вы и въ царств небесномъ нашли бы законную причину Господу Богу жалобу подать, еслибы вамъ, съ примру, запрещено тамъ было ангеловъ съ ума сводить? Такъ я говорю-съ?

— Я нахожу и теперь самую законную причину на васъ жаловаться, только не знаю кому, за ваши неумстныя шутки, полуусмхаясь, полусердясь, отвчала она на это.

— Какія же шутки, помилуйте-съ! не унывалъ расходившійся генералъ.— Я недавно еще имлъ случай видть одну изъ вашихъ жертвъ.

Любовь Петровна подняла на него глаза.

— Вы старый шутъ! съ громкимъ смхомъ проговорила она и, отвернувшись отъ него, заговорила съ Трухачевымъ, который такъ и вился подл нея, улавливая видимо случай обратить на себя ея вниманіе.

Генерала Рындина даже покоробило, я это замтилъ,— но онъ не счелъ нужнымъ показать, что сердится.

— Отъ васъ, Любовь Петровна, и этотъ невдомый мн досел чинъ не почту себ за стыдъ принять, любезно отпустилъ онъ, поклонившись и браво звякнувъ шпорами.

Она обернулась къ нему опять и съ очаровательною улыбкой протянула ему руку, которую генералъ снова нжно поцловалъ въ перчатку.

— Господа, мое почтеніе, сказалъ онъ, будто только теперь замтивъ офицеровъ, собравшихся на крыльц,— очень радъ васъ видть.

Онъ погрузилъ зоркій взоръ въ ихъ толпу.

— Изъ знакомыхъ здсь кавалеристовъ нашихъ не вс, кажется, пріхали? спросилъ онъ.

Офицеры стали перешептываться, считая другъ друга глазами.

— A будетъ ще, будетъ кавалерія, отвтилъ за нихъ ома Богдановичъ,— а артиллерія ужь туточки!

— Здорово, юноша! заговорилъ опять старикъ Рындинъ,замтивъ меня,— поклонъ теб привезъ отъ матушки, батюшку не видалъ, не совсмъ еще поправился, говорятъ… Да бишь! вдругъ вспомнилъ генералъ,— Софья Михайловна говорила мн о какой-то посылк, хотла со мною вамъ прислать… Саша, не помнишь, доставлена намъ она?

— Нтъ, папа, молвилъ Саша,— ее кажется…

— Получена, получена, кидаясь къ генералу и подмигивая ему, загоготалъ ома Богдановичъ,— по окказіи получена… А, да вотъ и моя хозяйка!…

Краснющая и сконфуженная Анна Васильевна, со шляпкой на боку, въ сопровожденіи спокойно улыбавшейся и какъ кукла разодтой Галечки, поспшно сходила съ лстницы.

— Экипажи подавайте! крикнулъ хозяинъ. — Господи, да гд голова у меня! И онъ схватился за нее обими руками.— Перекусить вамъ съ дороги треба, ваше превосходительство, перекусить.

— По горло сытъ, часъ тому назадъ, пока лошадей перемняли, мы съ Сашей перехватили важно, молвилъ генералъ.— Ну а посл обдни, пожалуй, можно будетъ и вторично… Многоуважаемая Анна Васильевна, не прикажете-ли, въ моей коляск?

Онъ усадилъ ее, слъ самъ, и дорожный шестерикъ на полныхъ рысяхъ повлекъ тяжелую генеральскую коляску въ церковь. Любовь Петровна съ Галечкой и Дарьей Павловной похали за нею въ шарабан, сопутствуемыя Трухачевымъ верхомъ. Съ полсотни разнородныхъ и разнокалиберныхъ экипажей помчались за ними вслдъ. Мы переглянулись съ Васей и, пропустивъ Сашу съ товарищами,— они предпочли отправиться въ церковь пшкомъ,— вскочили въ линейку, гд уже сидлъ маіоръ Гольдманъ и два другихъ офицера его полка: они живо между собой разговаривали и не обратили на насъ никакого вниманія.

— У него сильная протекція въ Петербург, говорилъ одинъ.

— На то нмецъ! коротко и рзко фыркнулъ командоръ.

— Все это такъ-съ, молвилъ другой гусаръ,— только я наврное знаю, что тамъ сказали: рано. Вдь и точно, года нтъ, какъ ему офицерское званіе вернули.

Первый изъ говорившихъ засмялся.

— A я такъ думаю, что это вздоръ. При связяхъ его и ловкости, да захоти онъ,— онъ наврное былъ бы уже теперь въ гвардіи. Дло въ томъ, что самъ онъ не хочетъ… Ему и здсь хорошо…

— Въ Юрасовк-то? насмшливо спросилъ маіоръ.

— Ну, положимъ, и не въ Юрасовк… Только вы поймите, Степанъ Паренычъ, что не изъ однихъ же чиновъ бьются люди, особенно въ молодые годы. Бываютъ и другіе виды…

Маіоръ выпучилъ на него такіе страшные глаза, что офицеръ не смлъ докончить, онъ оглянулся на насъ съ Васей и тотчасъ же отвернулся, чтобы скрыть краску, которою внезапно покрылось все его лицо.

Товарищъ его, сидвшій въ нему спиной, рядомъ съ Васей, ничего не замтилъ.

— A поглядли бы вы, Степанъ Паренычъ, заговорилъ онъ,— какъ онъ себя тамъ, въ какую-нибудь недлю времени, устроилъ. Простую хату въ бонбоньерку, можно сказать, превратилъ, стны, потолки, полы, все это въ коврахъ, увшано оружіемъ… Тысячъ на десять, врно, вывезъ онъ всякаго такого добра съ Кавказа… Да-съ, договорилъ молодой офицеръ и глубоко вздохнулъ при этомъ,— этому счастливчику хоть первую львицу изъ Петербурга не стыдно принять въ такой хижинк…

— Вахмистръ, чуть не крикнулъ маіоръ, — вахмистръ у него, полагаю, что себ хочетъ, то и длаетъ?

— Это уже само собою, отвчалъ, расхохотавшись, гусаръ:— только вдь и боится онъ его, поврите, страхъ! Вчера, напримръ…

Офицеръ началъ передавать какую-то исторію про Фельзена — рчь шла несомннно о немъ,— и его вахмистра, изъ которой я ровно ничего не понялъ, кром того разв, что это самое помшало барону отправиться сегодня утромъ въ Богдановское одновременно съ разскащикомъ, какъ они это намревались сдлать вчера.

Вася все слышалъ — и все понялъ, онъ сидлъ, уткнувшись въ уголъ линейки, не поворачивая головы, опустивъ глаза. Болтливые офицеры очевидно не знали, кто онъ. Едва остановились наши дроги, онъ соскочилъ и, не ожидая меня, побжалъ въ церковь. Командоръ расправилъ свои длинныя ноги и, остановившись на паперти, обвелъ мрачнымъ взглядомъ всю прибывшую съ нимъ компанію, то-есть двухъ товарищей своихъ и меня многогршнаго. ‘Проваливай, молокососъ’, казалось, говорилъ мн этотъ взглядъ. ‘И безъ тебя знаю!’ старались отвчать ему мои глаза. И я прошелъ въ церковь, не сомнваясь, что, оставшись одинъ съ гусарами, онъ прочтетъ имъ достодолжную нотацію.

Вася забился въ церкви куда-то такъ далеко, что я его и не отыскалъ. Мы увидались съ нимъ лишь по окончаніи обдни.

XXV.

Начался разъздъ. Генералъ повезъ опять Анну Васильевну въ своей коляск. ома Богдановичъ подхватилъ Дарью Павловну и двухъ другихъ дамъ и отправился съ ними въ большомъ открытомъ четверомстномъ ландо. Галечка, въ ожиданіи шарабана и Любови Петровны, не выходившей еще изъ церкви, стояла на паперти, окруженная гостями. И посмотрли бы вы, читатель, съ какимъ скромнымъ достоинствомъ, съ какою приличною самоувренностію обращалась она въ нимъ, какъ умла она каждому сказать привтливое слово, и сколько было оттнковъ въ ея голос, въ ея улыбк, смотря по тому, говорила-ли она съ почтенною дамой, съ застнчивымъ офицеромъ или съ нашимъ братомъ шалуномъ! Обожатель ея Жабинъ исправлялъ при ней должность адъютанта и краснлъ каждый разъ, какъ она, случайно или намренно, подымала на него свои черные, умные глазки. Онъ ужасно суетился, ловилъ каждаго изъ товарищей, выходившихъ изъ церкви, и передавалъ приглашеніе ‘mademoiselle Anna’ приходить, по возвращеніи въ домъ, пить шоколадъ на ея половину, причемъ наставнически поучалъ каждаго, что отказываться нельзя, что не придти въ Галечк было бы высшею неучтивостію.

— Ну и ступай самъ, пей шоколатину, бузиной запивай, а мы не пойдемъ! злобно отрзалъ ему Саша Рындинъ, который, по обыкновенію, собиралъ вокругъ себя охотниковъ играть въ войну и понималъ приглашеніе Галечки, какъ личную для себя обиду.

И онъ увелъ своихъ сторонниковъ подальше отъ соблазна Галечкинаго приглашенія. Лишь самые юнйшіе, въ томъ числ Лева и пріятель его Опицкій, не пошли за прочими, узнавъ отъ самой Галечки, что шоколатъ будетъ очень сладокъ и что они получатъ его каждый по дв чашки.

— Tu viendras aussi, Basile? обратилась Галечка въ Вас, который тмъ временемъ, безучастный во всему, что шумло и двигалось вокругъ него, стоялъ рядомъ со мною на паперти, глядя въ даль глубоко задумчивыми глазами.

— Куда это? спросила подошедшая въ намъ Любовь Петровна.

Она не мене сына казалась задумчива и блдна. Галечка объяснила.

— A меня примешь? спросила мать Васи.

— О, ma cousine, вскликнула Галечка, обнимая ее,— vous me rendez tout а fait heureuse!

— Такъ подемъ скоре, Вася, ты могъ бы съ Борисомъ ссть въ намъ въ шарабанъ, онъ четверомстный…

— Merci, maman…

Онъ подошелъ къ ней,— она закинула ему руку за шею и прижалась лицомъ въ его лицу, не разставайся никогда со мною! точно хотло сказать это ея внезапное, страстное какое-то движеніе…

Я побжалъ отыскивать замшкавшійся шарабанъ.

Въ него запряжена была пара старыхъ, когда-то весьма цнныхъ, срыхъ лошадей въ англійскихъ шорахъ, Любовь Петровна сама ими правила. Мы услись вчетверомъ,— Вася впереди, рядомъ съ матерью, я съ Галечкой на заднемъ сидньи. Трухачевъ и еще какіе-то два гусара скакали верхами по обимъ сторонамъ экипажа и занимали пріятнымъ разговоромъ нашихъ дамъ до самаго прізда въ домъ.

— Забги, Боря, къ папа, узнай, какъ ему, шепнулъ мн Вася на крыльц.

Любовь Петровна оперлась на его руку, и они поднялись по лстниц.

Я обогналъ ихъ и побжалъ къ Герасиму Ивановичу. Онъ только-что заснулъ. Савелій сказалъ мн, что онъ съ самаго утра находился въ особенно хорошемъ расположеніи духа и все толковалъ, нельзя-ли бы ему было похать къ обдн. Савелій отговорилъ его лишь тмъ, что барыня разсердятся-молъ на меня за то, что я привезъ васъ въ церковь, потому тамъ духота и втеръ сквозной…

— Съ часу на часъ акуратнй себя чувствуютъ, слава Цариц Небесной! молвилъ старый слуга и перекрестился.— Главное потому — покой душевный себ имютъ, примолвилъ онъ, поглаживая свои блые волосы и глядя умиленнымъ взглядомъ на мирно покоившагося въ своемъ глубокомъ кресл барина.

— Такъ я пойду, Савелій, сказалъ я.

— Съ Богомъ идите себ, Борисъ Михайлычъ, и Василью Герасимычу скажите, чтобъ безпокоиться не изволили, потому чего еще надо!..

У Галечки, на широкомъ балкон ея гостиной, съ котораго виднлось безпредльное пространство лсовъ, полей и деревень, исчезавшихъ въ зелени вишневыхъ садовъ,— веселое молодое общество сидло вокругъ стола, за которымъ миссъ Пинкъ, засуча рукава, разливала большою ложкой въ чашки шоколатъ, кипвшій въ большой серебряной кастрюл. Жадно слдили дти за ея проворными, блыми руками, еще жадне принимались они за горячее лакомство,— и не мало было тутъ обожженныхъ губъ и громкаго смху, и улыбающихся ртовъ съ проступавшими въ то же время отъ боли крупными слезами на глазахъ…

Любовь Петровна была тутъ же, она стояла, опершись обоими локтями на перила балкона, вся погруженная, казалось, въ созерцаніе живописной окрестности, разстилавшейся предъ нею. Вася сидлъ неподалеку отъ нея и также безмолвно глядлъ въ ту же сторону, сквозь дтскій визгъ и гамъ звенлъ доносимый урывками втромъ звукъ отдаленнаго колокольчика.

Я передалъ Вас о его отц.

Онъ молча поднялъ на меня глаза и молча пожалъ мн руку. Онъ былъ, видимо, занятъ какою-то упорною, неотвязною мыслью, и слова не шли ему на языкъ.

А звонъ колокольчика становился все явственне. Изъ-за лсу, въ самой дали, выхалъ какой-то экипажъ и помчался по большому шляху. Не сюда… Но, нтъ,— вотъ онъ повернулъ вправо, поворотилъ за околицу ближняго хутора и несется прямо на насъ. Кто это? видны только четыре лошадиныя морды и мрно топочущія ноги, изъ-подъ которыхъ густыми, круглыми клубами бьетъ во вс стороны срая пыль… Любовь Петровна словно еще ближе прильнула въ периламъ… экипажъ ужъ възжалъ на красный дворъ и огибалъ огороженный среди его кругъ, на которомъ гоняли жеребцовъ омы Богдановича… Это была неуклюжая, на высокихъ рессорахъ бричка, а въ ней сидлъ такой же неуклюжій сосдъ-помщикъ, въ какой-то допотопной камлотовой шинели, въ синихъ очкахъ и въ кожаной фуражк съ огромнымъ козырькомъ,— нкое подобіе почтенной тетушки моей Фелисаты Борисовны въ мужскомъ род…

Любовь Петровна отдлилась отъ балкона и разомъ опустилась на стоявшій позади ея стулъ.

— Ахъ! слабо вскрикнула она въ то же время.

— Что съ вами, maman? обернулся въ ней Вася.

— Ничего, мой другъ, ничего! засмялась она,— я уронила платокъ… Онъ тамъ повисъ…

— Гд, гд? закричали Лева съ товарищами, подбгая и перевшиваясь черезъ перила.

Отъ земли вплоть до самаго балкона поднималась ршетка изъ тонкихъ жердей переплетомъ, по которой зеленой стной стлались густо и широко розросшіяся лозы дикаго виноградника. Тонкій, обшитый широкимъ кружевомъ платовъ Любови Петровны зацпился за сучекъ на половин стны, такъ что до него нельзя было достать рукой ни съ верху, ни съ земли.

— Вотъ теб и разъ! воскликнулъ Жабинъ, преглупо разставивъ руки.

— Онъ точно дразнится, засмялся Лева, болтая ногами и кивая свсившеюся за балконъ головой на платокъ, который, дйствительно, словно дразня зрителей, разввался по втру, не отрываясь отъ сучка.

— Вы бы лучше побжали внизъ,— тамъ у садовника есть лстница,— замтила, взглянувъ на Жабина недовольными глазами, Галечка.

— Шестомъ можно, пробормоталъ онъ, растерявшись,— такъ боялся онъ Галечку.

— Чтобы платокъ разорвать? не глядя боле на него и приподнявъ свои узенькія плечи, промолвила она.

— Я сейчасъ достану, сказалъ я, направляясь къ двери.

Вася побжалъ за мною.

— Гайда-гопъ! раздался вдругъ за нами пронзительный дтскій голосъ.

Мы невольно обернулись на-ходу… Маленькій Опицкій, перекинувъ ноги за балконъ, спускался, какъ блка, внизъ по виноградной стн.

Раздался общій крикъ ужаса.— Vous tuez vous! взвизгнула миссъ Пинкъ, ухватываясь въ перепуг за перила, между тмъ какъ Любовь Петровна, закрывъ лицо руками, вскакивала съ своего мста.

Отъ балкона до земли было нсколько саженей. Хрупкія жерди такъ и гнулись, такъ и трещали подъ ногами отчаяннаго мальчика, тонкія лозы и листья сыпались, отодранные, смятые его руками, онъ могъ сто разъ оборваться, упасть, расшибиться до смерти,— а онъ еще припвалъ какую-то псенку. Онъ уже спустился въ уровень зацпившагося платка, онъ уже протягивалъ къ нему руку, какъ вдругъ послышался рзкій и сухой трескъ, вся стна зелени дрогнула, будто собираясь рухнуть разомъ,— подъ ногой Опицкаго обломилась жердь…

— Finished! гробовымъ шопотомъ проговорила миссъ Пинкъ, откидываясь назадъ всмъ тломъ.

Къ счастію, все не было кончено. Мальчикъ удержался невредимъ, уцпясь за какую-то крпкую, длинную лозу, попавшуюся ему подъ руки, и, не теряя ни минуты присутствія духа, ловко сдернулъ зубами платокъ съ сучка и быстро ползъ тмъ же путемъ назадъ къ балкону.

— Внизъ, внизъ! кричала ему на всхъ языкахъ миссъ Пинкъ, отчаянно стуча руками по желзу перилъ.

Но Опицкій, не слушая ея, продолжалъ свою безстрашную прогулку по трещавшимъ жердямъ.

— Платки ваши, платки скоре! быстро проговорила находчивая англичанка, обращаясь въ присутствовавшимъ и топая ногой въ нетерпливой тревог.

Она живо связала платки наши узлами, велла намъ всмъ вмст крпко держать конецъ этой импровизированной ею веревки, а другой конецъ кинула подъ руки Опицкаго. Но онъ не воспользовался ею,— онъ и безъ нея долзалъ уже до перилъ и затмъ благополучно спустился обратно на балконъ.

Еще весь дрожа отъ напряженія и тяжело дыша сквозь зубы, стискивавшіе платокъ Любовь Петровны, онъ подбжалъ въ ней — она стояла, ухватившись за плечо сына, все еще съ зажмуренными отъ страха глазами,— и, съ какою-то рыцарскою удалью расшаркиваясь и подавая ей платокъ, проговорилъ своимъ тоненькимъ голоскомъ:

— Tout pour les dames!

Вс въ одинъ голосъ закричали: браво! Любовь Петровна схватила его за голову — и вдругъ заплакала…

Миссъ Пинкъ подошла въ нему, взяла за руку и, крпко пожавъ ее, сказала:

— You are a gentleman!

Только Галечка улыбалась все тою же своего невозмутимою улыбкой, да поэтъ Жабинъ, скрестивъ руки на груди, спросилъ, медленно роняя слова, точно гроши въ церковную кружку:

— Откуда это у него берется?

— Ужь, конечно, не у тебя выучился! отвчалъ я ему съ сердцемъ: терпть я не могъ его важности.

— Вы могли бы убиться, миленькій! говорила тмъ временемъ сквозь слезы Любовь Петровна: она все еще не могла успокоиться…

— Messieurs et mesdames, предложила находчивая Галечка,— хотите играть au fou? (Она полагала что ‘au fou’гораздо приличне, чмъ сказать просто: въ дурачки.)

— Давайте лучше въ фофаны, возразила блесоватая и худая, съ острыми и красными какъ морковь локтями, барышня, петербургская институтка, лтъ 16-ти, недавно вернувшаяся къ родителямъ въ наши края и которую почему-то называли Angle. Настоящее имя ея было Анисья, а на ангела походила она столько же, сколько патока на лунный свтъ. Опицкій подскочилъ въ молодой хозяйк:

— Давай, давай въ фофаны играть!

— И я буду! подхватилъ Лева.

— И я, и я! крикнула вся компанія.

Перейдя съ балкона въ гостинную Галечки, вс услись за большой круглый столъ. Галечка, усадивъ подл себя съ одной стороны Васю, съ другой Опицкаго, взяла карты и, вытащивъ изъ нихъ осторожно фофана, быстро прикрыла его рукой и осторожно подсунула подъ коврикъ лампы, стоявшей на стол. Кто-то изъ мальчиковъ тутъ же потянулся съ дерзкимъ намреніемъ подглядть фофана, за что тотчасъ же и получилъ полновсный ударъ по пальцамъ отъ безпощадной миссъ Пинкъ.

Карты были сданы, игра началась.

Любовь Петровна одна осталась на балкон и, медленно опустившись въ кресло, подперла голову рукой,— и такъ, казалось, и замлла… Ждетъ-ли она думалъ я, или не знаетъ, что онъ будетъ, и ей просто невыносимо скучно, и не живетъ она, а ‘прозябаетъ’, какъ говорила она нынче генералу? И я глядлъ на нее и не могъ дать себ отчета, кого боле жаль мн было въ эту минуту — ее или ея сына? Я усплъ уже привыкнуть читать на его лиц и понималъ, что онъ страдаетъ, глубоко страдаетъ, онъ такъ глядлъ, будто все, что происходило вокругъ него, мелькало предъ нимъ какъ въ туман, будто ни единаго звука раздававшихся тутъ рчей не доходило до его слуха, и лица наша представлялись ему въ вид какихъ-то волнующихся, темныхъ пятенъ. Галечка скидывала за него его пары и слегка подталкивала его, когда приходилъ ему чередъ играть, онъ поворачивался, по ея указанію, вправо или влво, безсознательно, тупо поднимая на нее глаза, и ни разу не посмялась этому Галечка, не спросила о причин его разсянности. Удивительно умла вести себя Галечка. Не даромъ говорила про нее, смючись, Анна Васильевна. что дочь ея, какъ только на свтъ Божій родилась, осмотрлась кругомъ и спросила: а что, все-ли у васъ тутъ въ порядк?…

— Браво, браво! раздался общій взрывъ восклицаній. Оказывалось, что вс играющіе вышли парами, кром Опицкаго и Жабина. Одинъ изъ нихъ долженъ былъ остаться фофаномъ.

Вся компанія приняла тотчасъ же живйшее участіе въ завязавшейся между ними игр, повскакала съ мстъ, окружила ихъ. Звучный хохотъ, хлопанье въ ладоши подымались каждый разъ, какъ тотъ или другой вытаскивалъ не парную карту.

Да и забавны же были они оба. Опицкій такъ фиглярилъ, съ такими уморительными ужимками скашивалъ глаза въ носу, мшалъ карты за спиной и подсовывалъ ихъ подъ руки Жабина на выборъ, а Жабинъ глядлъ на нихъ такъ мрачно, такъ ожесточенно вздыхалъ, прежде чмъ ршиться вытащить ту или другую карту, и такъ судорожно прикрывалъ ихъ своими крючковатыми пальцами, когда приходила его очередь предлагать ихъ сопернику, что сама строгая миссъ Пинкъ не могла удержаться отъ смха.

Наконецъ фофаномъ остался Жабинъ.

— Уррра! чепчикъ ему, колпакъ ночной! закричали мальчики, между тмъ какъ Жабинъ поводилъ глазами во вс стороны, аки левъ рыкаяй, а Опицкій скакалъ по стульямъ и плъ во все горло:

Виватъ ты, виватъ я,

Компанія цала?

Миссъ Пинкъ бросилась было унимать его, но онъ вырвался у нея изъ рукъ, ринулся кубаремъ на диванъ и исчезъ подъ подушками, которыя съ невроятнымъ проворствомъ нагромоздилъ на себя въ одно мгновеніе.

Не было никакого средства совладать съ ‘джентльменомъ’. Англичанка только рукой махнула и принялась сооружать изъ большаго листа сахарной бумаги дурацкій колпакъ, который тутъ же и воздла на главу Жабина.

Двица Angle такъ и покатилась. Очень смшливая была двица!

— Въ Петербург воспитывались, въ театр бывали, а туда же сметесь, будто никогда сахарной бумаги не видали! накинулся на нее разсвирпвшій Жабинъ.

A тутъ еще, на его бду, широко растворились двери гостиной,— и въ нее ввалилась цлая толпа нашихъ сверстниковъ, съ Сашей Рындинымъ во глав.

Съ новою, удвоенною силой раздался хохотъ. Жабинъ не выдержалъ — и съ досадой сорвалъ съ головы своей дурацкій свой колпапъ.

— Не смйте приглашать меня на танцы сегодня вечеромъ! тотчасъ же и сказнила его за это Галечка.

Съ приходомъ Саши карты были кинуты. Онъ горячился, чуть не кричалъ, жалуясь, что война не могла у нихъ состояться за малымъ числомъ играющихъ, что мы ему измнили и что съ нашей стороны ‘неблагородно’, тмъ боле, что онъ съ нами со всми видится сегодня въ послдній разъ, потому что черезъ недлю его повезутъ въ корпусъ. Галечк и ея подругамъ онъ едва поклонился,— онъ не любилъ и конфузился ‘мамзелевъ’,— не обращая никакого вниманія на засверкавшіе взоры миссъ Пинкъ и на стиснувшіяся губы ея воспитанницы.

— Ахъ, тетя, здравствуйте! сказалъ онъ, замтивъ наконецъ Любовь Петровну и идя на балконъ поцловать ея руку.— Прикажите, пожалуйста, Вас… онъ мн двоюродный братъ, а хуже чужаго, право…

— Что онъ теб сдлалъ? спросила она съ улыбкой.

— Да что онъ сюда забился, и Бориса держитъ, точно ихъ къ женскимъ юбкамъ пришили… Вдь это, просто, для мужчинъ стыдно, тетя!… A у насъ черезъ нихъ все тамъ разстроилось…

— Я его не пришивала, ни Бориса тоже. Ихъ пригласила здшняя молодая хозяйка, и, если она позволитъ, примолвила мать Васи,— а они согласны,— уведи ихъ, куда хочешь!

Саша позамялся: какъ же это, въ самомъ дл, ему просить позволенія ‘у двчонки!’ Настолько былъ онъ воспитанъ однако, что понялъ,— нельзя было дале простирать неучтивость.

— Mamzelle Галечка, промолвилъ онъ, быстрымъ шагомъ подходя къ ней и не подымая на нее глазъ,— вы отпустите Борю и Васю играть съ нами въ садъ?

Она смрила его сначала съ ногъ до головы и затмъ насмшливо улыбнулась:

— Mamzelle Галечка, сказала она,— не можетъ и не желаетъ мшать этимъ господамъ поступать, какъ имъ будетъ угодно.

— C’est a! подтвердила, одобрительно кивнувъ головой, миссъ Пинкъ, на эти слова, которыя едва-ли поняла она, а тонъ, съ которымъ они были сказаны.

— Такъ пойдемте! Борисъ, Вася! крикнулъ намъ Рындинъ.

— Куда это? спросилъ разсянно Вася.

— Въ садъ, другъ мой, отвтила ему съ балкона Любовь Петровна: — сегодня не жарко, вы бы, въ самомъ дл съ Борисомъ отправились…

Саша былъ уже у дверей,— и вся компанія пріятелей, не исключая Жабина, двигалась за нимъ.

— Tant mieux, ils sont trop bruyants! громко проговорила намъ вслдъ миссъ Пинкъ.

Спустившись съ лстницы, вс побжали опрометью въ ‘крпость’. Только мы съ Васей не поспшили за прочими. Онъ, попрежнему, былъ задумчивъ и разсянъ. Мы шли молча, рядомъ, не глядя другъ на друга.

Вдругъ онъ остановился.

— Борисъ, ты слышалъ… когда мы хали въ церковь?

— Что?

— Вдь это про него говорили… Онъ будетъ опять сюда…

— Да, слышалъ, печально отвтилъ я.

Вася замолчалъ опять.

— Галечка однако хорошо отдлала Сашу, началъ я.— Онъ ужасно неучтивый, Саша…

— Какъ я ему завидую, еслибы ты зналъ! воскликнулъ вдругъ Вася.— Онъ такой живой, бодрый,— вотъ какъ и этотъ мальчикъ сейчасъ… Знаешь. что вдь онъ удивительный мальчикъ, этотъ Опицкій! Онъ чуть не убился — и изъ-за чего!… A я… на что я похожъ! какимъ-то надрывавшимся, чуть слышнымъ голосомъ проговорилъ Вася:— я точно старый человкъ… ни молодости, ни радости… все лишь одно, да одно въ голов…

— Вася, полно, что это съ тобой сдлалось! заговорилъ было я.

— Нтъ, Борисъ, право. съ натянутою улыбкой сказалъ онъ,— знаешь,, что я часто думаю: еслибы не папа, лучшее, чего я могъ бы для себя желать,— это умереть…

— Не смй. не смй и произносить этого слова! Какіе ужасы! закричалъ я, кидаясь къ нему, и притиснулъ голову его къ моей груди.

— Ну, и не буду, высвобождаясь изъ моихъ объятій, сказалъ онъ.

— Зачмъ ты такой вздоръ говоришь, Вася?

— Ну, а ты прости великодушно, коли это вздоръ… Да, а гд ты будешь обдать, Борисъ? спросилъ онъ, спша перемнить разговоръ.

— Съ вами, какъ всегда. Вдь ты не оставишь Герасима Иваныча обдать одного. A этихъ большихъ столовъ внизу я терпть не могу.

— Ну, и прекрасно!

Онъ опять остановился, онъ усплъ уже перемочь свое уныніе, и лицо его глядло почти весело.

— Какъ бы намъ теперь такъ сдлать, молвилъ онъ каррикатурнымъ шепотомъ, озираясь во вс стороны,— чтобы взять, да и тягу дать подальше отъ Сашиной войны?

— Очень просто: свернемъ влво, а тамъ въ сиреневую аллею — и алонъ маширъ цу гаузъ. какъ говоритъ вашъ Савелій.

— Алонъ маширъ! повторилъ Вася.

Черезъ пять минутъ мы сидли, запершись, въ его комнат и читали Die Pieccolomini. Отецъ его еще не просыпался. По всему дому, будто дальніе раскаты грозы, шелъ нескончаемый гулъ голосовъ, смха, передвигавшихся стульевъ, спшныхъ и тяжелыхъ шаговъ. Изъ подвальнаго этажа несся въ окна запахъ кушанья, третій день не потухалъ огонь въ обширной кухн гостепріимнаго Богдановскаго. Гости недавно отзавтракали, немилосердно стучали ножами повара, готовясь къ предстоявшему обду…

XXVI.

Мы такъ и не трогались со своей половины до самаго вечера, и никто не тревожилъ насъ: видно Саша нашелъ, что война и безъ насъ обойтись можетъ. Пообдали мы, какъ всегда, втроемъ съ Герасимомъ Ивановичемъ. Онъ билъ все въ томъ же добромъ дух и весело допрашивалъ меня:

— Танцовать сегодня?

— Да, Герасимъ Иванычъ, непремнно, отвчалъ я. — ома Богданычъ вотъ уже дв недли пристаетъ въ намъ съ Васей, чтобы мы непремнно пришли на балъ. Только не знаю, какъ Вася вотъ,— ему все не хотлось…

— Придетъ, улыбаясь отвчалъ мн больной.

— Я танцовать не люблю, началъ было Вася.

— Надо… какъ вс…

— A вы бы, Герасимъ Иванычъ, спустились бы внизъ посмотрть. Я ужь Васю растормошу!

Вася съ неудовольствіемъ взглянулъ на меня. Отецъ его перехватилъ этотъ взглядъ:

— Я спать буду, проговорилъ онъ совершенно твердо и съ улыбкой, отъ которой сынъ его вдругъ покраснлъ…

Его повезли гулять посл обда. Но на этотъ разъ онъ самъ какъ будто боялся показаться въ люди и выбралъ крайнюю боковую аллею сада, по которой никто никогда не ходилъ. Мы вернулись домой очень скоро. Герасимъ Ивановичъ потребовалъ, чтобы весь туалетъ Васинъ и мой принесенъ былъ въ его комнату и чтобы мы при немъ одлись. Когда же все это было совершено, и мы, умытые, причесаные, даже слегка подвитые Савеліемъ, встали предъ нимъ въ новыхъ курточкахъ и глянцевыхъ башмакахъ, онъ долго поворачивалъ насъ во вс стороны, видимо любуясь сыномъ, и съ какимъ-то ребяческимъ удовольствіемъ похваливалъ насъ почему-то по-нмецки: ganz brav, ganz brav! Мы были готовы гораздо ране, чмъ это было нужно, и долго прохаживались по комнат подъ неотрывавшимися отъ насъ взглядами вдругъ оживившагося больнаго, то подходя, по его приказанію, къ зеркалу, заколоть булавкой свороченный на бокъ галстукъ, то изображая въ каррикатур, какъ мы будемъ раскланиваться дамамъ и приглашать ихъ ‘pour une contredanse s’il vous plait’. Онъ очень смялся нашимъ шалостямъ и все кивалъ на меня, повторяя: ‘какъ онъ, какъ онъ!’ И Вася, въ угоду отцу, буфонилъ, подражая мн, округлялъ локти и подымался на носкахъ, точно дло длалъ…

Въ половин девятаго, наконецъ, громко, точно изъ сосдней комнаты, долетли до насъ снизу звуки полонеза. Балъ начался.

— Пора, пора вамъ! залепеталъ Герасимъ Ивановичъ и, откинувшись на спинку кресла:— музыка… какъ хорошо! проговорилъ онъ. Все лицо его просіяло.

— A спать какъ же ты подъ это будешь? заботливо спросилъ его Вася.

— Лучше… сна, отвчалъ онъ, закрывая глаза,— хорошо… мн… идите…

Мы отправились внизъ.

Все звонче гремлъ и заливался, и такъ и забиралъ за душу чудный полонезъ Огинскаго, тамъ было, въ особенности, одно мсто,— такое задумчивое и съ тмъ вмст увлекающее, что каждый разъ, какъ повторялось оно, меня всего передергивало: не то заплакать хотлось, не то вскочить на самаго бшенаго изъ жеребцовъ омы Богдановича и понестись на немъ въ степь, и скакать до тхъ поръ, пока никакой силы уже не станетъ… Мн былъ хорошо извстенъ этотъ полонезъ,— я его уже не разъ слышалъ въ Богдановскомъ, и старикъ Опицкій даже разсказывалъ какъ-то при мн ом Богдановичу, что композиторъ его, наскучивъ жизнью, веллъ себ сыграть эту вещь въ послдній разъ и, дождавшись того самаго любезнаго мн мста, пустилъ себ пулю въ самое сердце, и что съ тхъ поръ, въ память его, мсто это при исполненіи всегда сопровождается пистолетнымъ выстрломъ. Я передалъ это теперь Вас, пока мы пробирались съ нимъ по корридору въ залу, прибавивъ, что ома Богдановичъ очень перепугался тогда и объявилъ, что ни за что не позволитъ стрлять у себя въ дом, въ чью бы то память ни было.

— Онъ не изъ храбрыхъ, ома Богдановичъ, говорилъ я Вас смясь.

Но, къ удивленію моему, Вася вдругъ поблднлъ при этомъ разсказ, онъ остановился и, вперивъ въ меня какой-то странный, смущенный взглядъ, спросилъ:

— На этомъ самомъ мст… прямо въ сердце? И когда отыграли,— его нашли уже, врно, мертвымъ?…

— Да, но я только этому не врю. Старикъ Опицкій очень хорошій старикъ, но знаешь, когда онъ начнетъ про своихъ польскихъ героевъ, онъ много выдумываетъ… Папа называетъ его за это monsieur de Crac…

— Какая смерть!… проговорилъ тихо мой пріятель уже въ дверяхъ залы…

Она горла огнями,— съ перваго раза даже глазамъ было больно. На хорахъ помщался большой, извстный во всей губерніи, оркестръ богатаго князя Пузины, выписанный къ этому дню въ Богдановское. Шурша накрахмаленными юбками и звеня шпорами, выступали по паркету одна за другою пары.

Впереди всхъ шелъ генералъ Рындинъ. Онъ велъ подъ-руку хозяйку и весело улыбался ей изъ-подъ нафабренныхъ усовъ, потряхивая своими толстыми эполетами. Анна Васильевна, маленькая, худенькая, пресмшно какъ-то подпрыгивала, чтобы не отставать отъ своего дюжаго, далеко забиравшаго впередъ ногами кавалера. ома Богдановичъ немедленно слдовалъ за нею съ Дарьей Павловной, которая, какъ жена сосдняго узднаго предводителя, была самою почетною дамой бала, онъ былъ все въ тхъ же неизмнныхъ своихъ нанковыхъ панталончикахъ и синемъ фрак,— за то въ бломъ жилет и такомъ же крпко-накрпко накрахмаленномъ и высочайшемъ галстук, длинные концы котораго торчали кверху, въ вид заячихъ ушей,— онъ такъ сменилъ ножками и празднично выпиралъ брюшко свое впередъ, будто говорилъ своимъ зрителямъ: ‘а такъ, такъ, добрые люди, вотъ это самое брюшко принадлежитъ самому счастливому помщику во всей вселенной!’ Дама его глядла не мене оживленною, не мене счастливою. Дарья Павловна была очень авантажна, въ палевомъ газовомъ плать, убранномъ васильками и золотыми колосьями, такая румяная, быстроглазая. пухленькая… ‘Вдь въ нее можно было бы влюбиться сегодня’, подумалъ я, ‘еслибы здсь не было божества’…

О, Господи, какъ хороша была въ этотъ вечеръ Любовь Петровна, въ внк изъ живыхъ лилій подъ свтлою косой, и сама блая, стройная, воздушная — какъ эти лиліи! Точно по рчной глади скользила ея легкая поступь, длинные глаза сіяли такимъ страннымъ, точно сквозь туманъ прорывавшимся, блескомъ…

Русалка плыла по рк голубой,

припомнились мн, едва увидлъ я ее, стихи Лермонтова, на-дняхъ прочитанные и выученные нами съ Васей наизусть,— русалкой, именно русалкой глядла она въ этотъ вечеръ. Она улыбалась. очевидно не слушая его, своему бравому кавалеру, старому наполеоновскому улану, Опицкому, безъ котораго не обходился ни одинъ балъ омы Богдановича. Онъ былъ, видимо, очарованъ прелестью своей дамы и съ красивою старческою молодцеватостью наклонялся къ ней и приподнималъ въ то же время свой длинный сдой усъ, сгибая, по-польски, колни подъ тактъ полонеза и слегка притопывая ногой, обутою въ гусарскій съ золотою кистью сапогъ. Толстый артиллерійскій полковникъ велъ Галечку и уже пыхтлъ отъ усталости, не догадываясь, что Трухачевъ, шедшій за нимъ съ Angle, повторялъ въ каррикатур каждое его движеніе, его грузную походку, его сонную улыбку. Angle хихикала на всю залу, а за нею звонкимъ смхомъ хохотала вся вереница слдовавшей за ними молодежи. Я подхватилъ Васю, за недостаткомъ дамы, и потащилъ его догонять другихъ.

Въ это время на другомъ конц залы отворились двери нараспашку. Кто-то вошелъ и остановился, склонивъ учтиво голову предъ проходившею хозяйкой и генераломъ. Блеснулъ красный ментикъ, расшитый серебряными шнурами,— и ома Богдановичъ, вырвавшись изъ ряда и таща за собою свою даму, кинулся въ нему съ громкимъ голосомъ:

— Сюрпризъ! A говорилъ же я, будетъ сегодня у меня сюрпризъ!

Неожидавшій, видно, никакого сюрприза, генералъ круто осадилъ на ходу Анну Васильевну и потянулъ назадъ голову изъ высокаго воротника своего мундира. За нимъ остановились вс, пары смшались. На хорахъ послышался сухой ударъ капельмейстерокой палочки,— музыка смолкла… ома Богдановичъ повисъ на ше барона Фельзена…

Я почувствовалъ, какъ рука Васи внезапно похолодла въ моей рук. Онъ отдернулъ ее и отошелъ въ сторону.

— A рады, рады, признайтесь,— заслужилъ я отъ васъ спасибо? говорилъ хозяинъ, ухватывая опять руку Дарьи Павловны и, самъ весь колеблясь отъ смха, подводя ее въ новоприбывшему.

— Я, въ самомъ дл, очень рада вамъ, баронъ, отвчала румяная дама, подавая ему руку и глядя на него своими черными, веселыми глазами.

— A вы тамъ что, наверху, заснули себ! загоготалъ снова ома Богдановичъ, закинувъ голову и махая рукой музыкантамъ. Вальса швитче, греми музыка вальса! Баронъ, отличайтеся!

Фельзенъ тотчасъ же охватилъ талію Дарьи Павловны и стремительно понесся съ нею по зал.

Трухачевъ подлетлъ въ Любови Петровн.

Я усплъ уже помститься поближе въ ней и глядлъ на нее во вс глаза.

— Вы меня не уроните? засмявшись спросила она Трухачева. И ничего не сказали для меня эти шутливыя слова,эта ея спокойная равнодушная улыбка, только еще блдне показалось мн ея лицо, еще сосредоточенне выраженіе ея потемнвшихъ глазъ.

Лихой поручивъ помчалъ ее и, въ доказательство своей ловкости, сдлалъ съ ней цлыхъ три тура.

— N’abusons pas! засмялась она опять, вырываясь отъ него и возвращаясь на прежнее мсто.

Фельзенъ и его дама стояли тутъ же.

— Baron, mon oncle а raison — c’est une vraie surprise! молвила Любовь Петровна на его глубокій поклонъ, оправляя обими руками свою прическу.— Quel coup de vent vous ramne ici? продолжала она, медленно протягивая ему руку.

— Qn coup d’tat manqu, madame! отпарировалъ онъ, пожимая эту руку съ глубокимъ поклономъ.

— Какъ онъ любезенъ, однако! со смхомъ обратилась она въ Дарь Павловн.— Еслибъ его coup d’tat удался ему, мы бы никогда, значитъ, его боле здсь не увидали?

— Совершенно справедливо, тмъ же тономъ и также обращаясь къ Дарь Павловн, отвчалъ гусаръ,— и съ этою единственною цлью онъ былъ даже предпринятъ.

— Ecoutez, воскликнула румяная дама,— да вы просто грубите!

— Нисколько, отвчалъ онъ,— я спасалъ себя отъ гибели, какъ всякая уважающая себя власть.

— Это значитъ?…

— Это значитъ то, повторилъ почти серьезно Фельзенъ,— что прекрасная здшняя сторона devenait trop le de Calypso pour moi…

— Et la nymphe Eucharis? едва давъ ему кончить, вопросительно подняла на него глаза Любовь Петровна.

Что-то неуловимое, мгновенное, какъ блескъ зарницы, промелькнуло въ обмненномъ ими взгляд,— но отъ этого чего-ото меня точно ножомъ рзнуло по сердцу. За это что-то, почувствовалъ я въ это мгновеніе, люди не задумываются отдавать жизнь…

— Et la nymphe Eucharis? спросила опять Любовь Петровна, переводя глаза на Дарью Павловну и улыбаясь ей такъ, что не могло оставаться сомннія, кого именно она разумла подъ нимфой, противъ очарованій которой счелъ баронъ Фельзенъ нужнымъ прибгнуть къ coup d’tat… Румяная дама зардлась по самыя уши.

— Que ditesvous, ради Бога, душечка! воскликнула она, испуганно простирая руки къ Любови Петровн.

— Rien d’impossible, отвчала та,— quand on est jolie comme vous…

И, приподнявъ свой круглый съ ямочкой локоть, причемъ тонкая ея талія качнулась, точно стебель цвтка, русалка опустила руку на плечо подошедшаго къ ней въ это время офицера и полетла съ нимъ по зал. Дарья Павловна робко, какъ бы не смя уже боле глядть прямо въ лицо Фельзена, взглянула на него сбоку.

— Отсутствующіе всегда неправы, проговорилъ онъ, усмхаясь своею, давно знакомою мн, двусмысленною улыбкой.

— Пойдемте лучше вальсировать, безъ улыбки отвчала она на это.

‘Зачмъ Она хочетъ уврить эту бдную Дарью Павловну, что Фельзенъ влюбленъ въ нее?’ подумалъ я. ‘Вдь она лучше всхъ знаетъ, что это неправда… И неужели она не знала, что Фельзенъ непремнно прідетъ сегодня,— не выжидала-ли она его утромъ у Галечки? Къ чему же это притворство, въ чему обманъ?’ Недоброе чувство шевелилось во мн: мн словно стыдно было за нее, и въ то же время я чувствовалъ, что самъ я готовъ бы былъ на всякій обманъ, на самую постыдную ложь, за то только, чтобы, какъ этотъ гусарскій офицеръ, вальсировавшій теперь съ нею, имть счастіе обнять ее моею рукой и крпко-крпко держать ее, такъ, чтобъ ея блое, обнаженное плечо прижалось къ моей груди, чтобъ ея дыханіе чувствовалъ я на лиц моемъ… Но я не умю вальсировать, да еще въ два темпа… A еслибы даже умлъ,— я не могъ бы, я бы упалъ въ обморокъ, кажется… Какъ это они вс могутъ вальсировать съ нею, и такъ близко держать ее къ себ, и съ ума не сходятъ отъ счастія!…

— Кадриль французскую! раздалась новая команда омы Богдановича. Я опять отправился въ сосдство красавицы.

Она стояла подд Анны Васильевны и Галечки и разговаривала съ Дарьей Павловной.

— M’accorderez vous la premire contredanse, mademoiselle? спросилъ Фельзенъ, подходя въ молодой хозяйк.

— Avec plaisir, поспшила отвтить Галечка,— она, кажется, только этого и ожидала,— заморгавъ даже отъ удовольствія.

— Борисъ, громко сказала, обернувшись ко мн, Любовь Петровна:— я, кажется, вамъ общала эту кадриль?

Она мн никогда не общала ничего подобнаго, и это неожиданное предложеніе наполнило меня такимъ восхищеніемъ, что я даже слова не могъ промолвить, а только взглянулъ на нее такъ, что она разсмялась и ударила меня слегка веромъ по щек.

— Я сейчасъ найду vis—vis, пробормоталъ я, видаясь его отыскивать.

— Вамъ нуженъ vis—vis? остановилъ меня баронъ Фельзенъ:— позвольте вамъ себя предложить, у меня нтъ…

Музыка заиграла кадриль изъ Бронзоваго коня. Дрожащею рукой прикоснулся я въ рук русалки и сталъ съ нею въ рядъ, противъ Галечки и Фельзена.

Онъ былъ, казалось, весь занятъ своею юною дамой и разсказывалъ ей что-то очень веселое, заставлявшее Галечку то-и-дло прятать въ букетъ смявшееся лицо свое. Любовь Петровна, въ свою очередь, разсянно глядла по сторонамъ и только повременамъ обращалась во мн съ короткимъ напоминаніемъ: vous! Я отъ удовольствія и непривычки постоянно путался.

Въ третьей фигур, пока я усердно балансировалъ въ chaine anglaise, до меня донеслось слово ‘мазурка’, проговоренное Фельзеномъ.

— Non, non, vous avez Eucharis, спшно отвчала ему, проходя на мсто, Любовь Петровна.

— Неужто она ревнуетъ его въ Дарь Павловн? засло у меня въ голов, и я почему-то никакъ не могъ отвязаться отъ этой мысли.

— Prenez moi la taille, jeune homme, неожиданно послышался мн ея голосъ.

Послднюю фигуру кадрили танцовали галопомъ. Я обнялъ талію моей дамы, обнялъ стремительно и безотчетно…

Огоньки запрыгали у меня въ глазахъ: безумное желаніе прикоснуться губами съ блому плечу ея неодолимо охватило меня… Я еще крпче прижалъ ее въ себ…

— Mais lachez-moi donc, maladroit! крикнула она на меня: она приписывала это моей неловкости!…

Я ее выпустилъ, нечаянно, вдругъ, какъ выпускаютъ пойманную птичку изъ руки, въ которой она отчаянно трепещетъ….

Ее подхватилъ мой vis—vis, подъ моею рукой очутилась длинная, темнокожая и сухая Галечка…

Не знаю, какъ передалъ я ее опять Фельзену, какъ снова перешла во мн отъ него Любовь Петровна, какъ кончилась эта кадриль,— я уже ничего не видлъ, не понималъ:— точно туманомъ задернулось для меня все окружающее и нестерпимо била кровь въ виски…

XXVII.

Я очнулся на террас, подъ безоблачнымъ и безлуннымъ небомъ, съ котораго, чудилось мн, глядли на меня, точно зоркія и строгія зницы, большія мигающія звзды. Отъ померанцевыхъ деревъ проносился въ прозрачномъ и тепломъ воздух какой-то невыразимо тонкій, почти неуловимый запахъ. Свтъ изъ оконъ падалъ на нихъ длинными правильными полосами, и зрющій плодъ инд желтлъ подъ ихъ сочными отливисто-темными листами.

Въ одной изъ этихъ полосъ свта отчетливо рисовалась смлая фигура Саши Рындина. Онъ сидлъ на кадк и разговаривалъ съ кмъ-то, незримымъ за деревомъ раздлявшимъ ихъ, но котораго можно было узнать по длиннымъ ногамъ, вылзавшимъ впередъ изъ мрака, словно на показъ. Это былъ командоръ, вчный Сашинъ собесдникъ. Еще кто-то третій пріютился на другой кадк, подале отъ нихъ. но о его присутствіи здсь можно было догадаться лишь по блеску свта, падавшему на его блый жилетъ: лица не было видно за тнью низко опускавшейся надъ нимъ шапки апельсиннаго дерева.

Саша меня не замтилъ.— Тмъ лучше, подумалъ я,— онъ бы непремнно сталъ приставать за нашу съ Васей ‘измну’ утромъ… И я услся на диван у стны, въ самой теми. Я еще не усплъ совладать съ собою, я весь еще горлъ соблазномъ пережитой мною минуты…

— Когда, подъ Денневицемъ, горячо говорилъ между тмъ Саша,— папа отбилъ эти дв пушки подъ самымъ носомъ французовъ, разв это не было геройство?

— Ловкое дло, промычалъ на это изъ-за дерева командоръ.

— Или, подъ Кулевчей, когда отъ его выстрловъ взорвало вс зарядные ящики въ арміи визиря, и онъ съ кавалеріей ринулся съ горы…

— Нашъ полкъ ходилъ, проговорилъ опять маіоръ,— я взводомъ командовалъ…

— Счастливецъ вы! воскликнулъ Саша.— И вы еще можете говорить, что геройства нтъ!…

— Удача!

— Удача! повторилъ недовольнымъ тономъ Рындинъ: — Суворовъ говорилъ: сегодня счастье, завтра счастье, надо когда-нибудь и умнье…

— Кому мать, кому мачиха, договорилъ, не отвчая на его возраженіе, командоръ.

Рындинъ въ свою очередь не слушалъ его.

— A я хочу быть такимъ же героемъ, какъ папа, котораго вся русская армія, вся Россія знаетъ, который въ исторію попалъ,— въ исторію Двнадцатаго года, Степанъ Паренычъ! восторженно примолвилъ онъ.— Меня убьютъ, или, поврьте, и я заслужу, какъ онъ, Георгіевскій крестъ, спасая отечество!…

— Можно, только-бъ случай вышелъ, подтвердилъ одобрительно маіоръ,— и въ этихъ словахъ его слышалось, что онъ дйствительно врилъ въ то, что такой человкъ, какъ Саша Рындинъ, заслужитъ Георгіевскій крестъ или будетъ убитъ.

— Какъ не быть случаю! самоувренно сказалъ тотъ.

— Н-ну! сомнительно промурлыкнулъ маіоръ.

— Что ну?

— Кто къ намъ теперь къ чорту ползетъ! объяснилъ онъ.

— Посл Парижа! горделивымъ голосомъ воскликнулъ Рындинъ.— Еще бы!… Только неужели вы думаете, что по выход въ офицеры я останусь киснуть въ гвардіи, тянуть тамъ носокъ на парад? Шалишь! У меня давно въ голов планъ сдланъ, и, я знаю, папа будетъ не прочь,— какъ произведутъ, я тотчасъ же перейду поручикомъ на Кавказъ….

— Лихо! отозвался командоръ.

Саша Рындинъ всталъ, поднялъ голову.

— Ночь какая славная!… Вообразите себ, Степанъ Паренычъ, въ такую ночь экспедицію на Кавказ,— я все теперь знаю, баронъ Фельзенъ мн подробно все разсказывалъ…. Вообразите,— дикое, узкое ущелье, и лпятся по немъ солдатики наши, одинъ за другимъ, никто не сметъ слова промолвить, строгій приказъ,— штыки припрятаны, чтобъ не блестли при мсяц, кругомъ все горы, только небо да звзды сверху видно…. И вотъ до хребта добрались благополучно, перевалили,— а тамъ въ долин аулъ, черкесы, завалы… Урра! наши видаются на завалъ, черкесы оттуда отвчаютъ убійственнымъ огнемъ…. Но вдругъ во фланг ихъ появляется другая наша колонна, врагъ бжитъ, мы врываемся въ аулъ,— и все гибнетъ подъ нашими ударами.

— За что? прервалъ его вдругъ тихій голосъ, голосъ Васи,— это онъ сидлъ тамъ, подъ деревомъ, въ бломъ жилет.

— Какъ за что? гнвно крикнулъ Рындинъ, прерванный на самомъ торжественномъ мст своей фантазіи.

— За то, что они спасаютъ свое отечество, какъ ты свое хочешь спасать? такъ же тихо отвтилъ Вася.

— Н-ну! неодобрительно пробурчалъ опять маіоръ.

— Какъ же ты можешь такъ глупо разсуждать? И Саша кинулся, размахивая руками, къ Вас.— Вдь они хищники, разбойники, которые живутъ грабежемъ нашихъ, русскихъ областей! Разв мы можемъ допускать это?

— Не допускайте ихъ грабить у насъ, а если вы отправляетесь въ нимъ — губить ихъ, вы такіе же злые хищники, какъ они…

— Знаешь, Вася, сказалъ рзко Рындинъ,— еслибы ты не былъ мой двоюродный братъ, я подумалъ бы, что ты жидъ какой-нибудь, у котораго нтъ отечества, и потому ему вс народы равны. Въ теб русской жилки нтъ совсмъ…. И это потому, что тебя по Нмечин слишкомъ долго таскали,— вотъ что! докончилъ онъ, и быстрыми шагами отошелъ отъ него.

Я былъ ужасно оскорбленъ за моего друга и соскочилъ съ мста, съ намреніемъ вызвать Сашу на споръ уже со мною, въ защиту Васи. Но я не усплъ: съ звонкимъ говоромъ и смхомъ высыпала въ эту минуту изъ гостиной на террасу длинная вереница танцующихъ, подъ предводительствомъ Трухачева,— онъ придумалъ закончить шестую фигуру кадрили прогулкой по саду….

— Погодите, погодите! слышенъ былъ за ними покатистый хохотъ омы Богдановича.— Жидовскій шлюбъ (свадьбу) заразъ устроимъ!

Пары остановились на мгновеніе. Дарья Павловна, стоявшая впереди съ Трухачевымъ, обвела глаза кругомъ и увидла Сашу.

— Александръ Иванычъ, крикнула она,— вы не танцуете, какой срамъ! Я папаш вашему пожалуюсь…

— У меня дамы нтъ, отвчалъ онъ.

— Такой душка, какъ вы, и чтобъ у васъ дамы, не было! Хотите со мной, я васъ приглашаю?…

— A меня ужь не нужно? встревоженно и плачевно вскрикнулъ Трухачевъ.

— И васъ нужно, и Александра Иваныча нужно, заливалась она смхомъ, какъ ребенокъ.— У меня будутъ два кавалера. Я не храбрая, а вы, Богъ васъ знаетъ, въ какую темноту заведете насъ,— такъ мн двухъ нужно, чтобы волки меня не съли.

— Веду, веду! послышался снова крикъ омы Богдановича. Онъ выскочилъ на террасу: за нимъ бжали четыре музыканта со скрипками.

— Скрипицы впередъ ступай, скомандовалъ онъ,— да вaй-вaй вальса пили!

Музыканты стали во глав танцующихъ и заиграли весьма извстный въ нашемъ околодк вальсъ на еврейскій мотивъ, ‘вай-вай вальсъ’, какъ называлъ его ома Богдановичъ. Двадцать лтъ спустя, слушая въ первый разъ Гугенотовъ Мейербера, мн вспомнился этотъ мотивъ, несомннный первообразъ начала знаменитаго дуэта Рауля и Валентины въ 4-мъ дйствіи…

Дарья Павловна. не покидая руки Трухачева, подхватила другою Сашу Рындина. Подпрыгивая и спша, исчезали одна за другою пары во мрак большой аллеи. Въ самомъ хвост ихъ шли Фельзенъ и Любовь Петровна, укутанная въ свой блый бурнусъ. Они казались непричастны общему веселому расположенію и двигались безъ улыбки и безъ словъ, не подымая глазъ другъ на друга…

Терраса опустла. Вася исчезъ, даже командоръ убралъ куда-то свои длинныя ноги.

— Вася! крикнулъ я.

Отвта не послдовало. Куда онъ ушелъ? Я отправился въ садъ, въ надежд встртиться съ нимъ.

Едва слышенъ-былъ звукъ скриповъ. Блыя женскія платья, при слабомъ мерцаніи звздъ, походили издали на легкіе клубы тумана, волновавшіеся надъ землей. И тхъ уже не видно стало. Ночь ушла снова въ свое торжественное безмолвіе. И такъ примирительно вяло отъ этой тишины ея!… Мн захотлось вдругъ заплакать, тихими, долгими слезами заплакать, и не оттого, что я такъ ‘гршенъ’ былъ сейчасъ, когда обнималъ въ кадрили Васину мать,— я какъ бы уже совсмъ усплъ позабыть объ этомъ,— а потому, что я теперь здсь одинъ, какъ въ пустын, и такъ чудно тиха и тепла ночь, и свжій воздухъ такъ сладко льется въ грудь, и сквозь недвижные листья съ недосягаемаго неба глядятъ на меня эти зоркія и непостижимыя Божьи очи…

— Вася! позвалъ я снова.

Отвта опять нтъ,— но мн показалось, что гд-то невдалек кто-то перебжалъ по трав въ кленовую аллею.

— Зачмъ ты отъ меня прячешься, Вася? И я направился ощупью,— подъ деревьями было темно, какъ въ погреб,— по тому же направленію.

Но и тутъ не было никого.

— Ну, и Богъ съ тобою! сказалъ я громко, не безъ досады,— и пошелъ прямо.

На встрчу мн понеслись опять музыка и смхъ: кадриль, предшествуемая скрипачами, возвращалась въ домъ по кленовой алле. Я свернулъ за дерево, чтобы дать ей мсто. Словно легкіе, веселые призраки замелькали предо мною,— слышны были звуки, шаги и голоса, и никого въ лицо узнать нельзя…

— Вотъ ужасы! Темь какая! Куда это вы насъ завели? звонко восклицала Дарья Павловна.

— Во адъ кромшный! діаконскимъ басомъ, отвчалъ ей кто-то сзади,— и смхъ перекатывался эхомъ по всему длинному ряду паръ.

— Нтъ, вотъ у насъ въ Смольномъ, пищала Angle,— пойти ночью въ берлогу — вотъ страхъ!..

— Въ берлогу? повторилъ за ней насмшливый мужской голосъ:— разв у васъ въ Смольномъ медвди водятся?

— Ахъ, пожалуйста! обидчиво крикнула Angle,— у насъ тамъ одинъ корридоръ такъ называется.

— Ахъ, ахъ, спасите! завопила дама въ послднихъ рядахъ.

Произошло какое-то смятеніе, остановка.

— Что съ вами? Что случилось? сыпались встревоженно вопросы.

— Лягушка мн на ногу вскочила… я сквозь чулокъ почувствовала…

— И соскочила? сострилъ кто-то.

— Д-да, кажется, трепетнымъ голосомъ отвчала трусиха.

— Молодецъ лягушка, видно, въ свт жила, отпустилъ тотъ же острякъ.

Новый взрывъ смха,— отставшія пары побжали догонять переднихъ.

Одна, послдняя, не поспшила за другими. Она подвигалась не торопясь и вела тихій разговоръ, нсколько словъ долетли до меня:

— Что я выстрадалъ! говорилъ Фельзенъ.

— A я!.. точно вырвалось изъ устъ Любови Петровны.

Онъ что-то неслышно прошепталъ во мрак… Я могъ почти дотронуться до нихъ рукой… Я едва дышалъ… Шаги замедлились, стали,— на мигъ все замерло,— въ нмомъ воздух пронесся какой-то мягкій звукъ, словно взмахъ птичьяго крыла,— и тотчасъ вслдъ затмъ послышался перепуганный шепотъ.

— Au nom du ciel, laissez moi… Rejoignons les autres…

И песокъ снова заскриплъ подъ ногами быстро удалявшихся счастливцевъ.

Я упалъ въ траву и разрыдался какъ сумасшедшій…

Строгіе, проницательные глаза maman точно блеснули въ темнот предо мною. О, что сказала бы она, увидвъ меня въ этомъ положеніи! И чего я хочу, чего плачу? Какое мн дло до того, кого она любитъ, кому дозволяетъ цловать себя… Я бы долженъ былъ горть отъ стыда за нее, за, Васину мать… а я я, несчастный,— я завидую тому, кто…

Я вскочилъ, словно какая-то пружина заставила меня вскочить, словно какая-то сила извн осушила мн вки и внушила внезапное ршеніе.— Она же увидитъ, что это мн все равно! громко вскрикнулъ я.

Въ это самое время явственно послышались шаги кого-то шедшаго по алле въ мою сторону.

— Кто тамъ? крикнулъ я въ перепуг.— Что, если подслушали мои слова! подумалъ я съ ужасомъ.

— Я, отвчалъ слишкомъ знакомый голосъ…

— Это ты, Вася? едва былъ я въ силахъ проговорить засохшимъ языкомъ.

— Я, я… Или ты испугался?

Онъ подошелъ ближе.

— Нтъ… но откуда ты?

— Изъ сада,— я гулялъ въ сиреневой алле, примолвилъ онъ съ какою-то, показалось мн. не совсмъ естественною поспшностью.

— Боже мой, неужели онъ былъ здсь и слышалъ, какъ я!…

— Отчего ты мн не откликнулся, когда я звалъ тебя? спросилъ я его.

— Когда это? какъ бы съ удивленіемъ спросилъ онъ въ свою очередь.

— Да вотъ, сейчасъ… недавно… предъ тмъ, какъ прошла кадриль. Вдь ты встртился съ нею?

— Да, они сейчасъ прошли, сказалъ онъ, не отвчая прямо на мой вопросъ,— я видлъ… оттуда, неопредленно примолвилъ онъ.— я только сейчасъ повернулъ…

— Хочешь погулять, Вася?

— Нтъ, съ меня будетъ, сухо отвчалъ онъ,— я въ себ пойду.

— Такъ и я съ тобой.

— Нтъ, пожалуйста, какимъ-то раздраженнымъ тономъ отказалъ онъ. Дядя обо мн не подумаетъ, онъ знаетъ, что я бука,— а замтитъ, что тебя нтъ на его бал, непремнно присвочитъ въ намъ наверхъ, нашумитъ, накричитъ — и отца моего разбудитъ.

Вася никогда не звалъ Герасима Ивановича иначе, какъ ‘папа’. Мн показалось страннымъ употребленное имъ теперь выраженіе, говоря ‘моего отца’, онъ какъ бы невольно усиливалъ изъявленіе своей нжности въ нему, будто боле, чмъ когда-нибудь, въ эту минуту ощущалъ эту нжность въ немощному гд-то въ углу этого ликующаго дома, отцу своему…

Мы пошли молча, рядомъ.

— Я былъ на террас, когда ты съ Сашей о черкесахъ спорилъ, сказалъ я ему,— только ты, кажется, меня не замтилъ.

— Не помню, отвтилъ онъ разсянно.

— Я хотлъ непремнно побраниться за тебя съ Сашей. Какъ онъ сметъ говорить, что у тебя русской жилки нтъ!

— Онъ правъ, сказалъ неожиданно Вася.

— Какъ правъ?

— У меня никакой жилки нтъ,— я это самъ знаю. Я самъ понимаю, что я не какъ вс люди…

— Отчего же это, Вася?…

Мы выходили изъ аллеи, и яркое освщеніе било намъ изъ окна прямо въ глаза. Я воспользовался этою первою возможностью взглянуть въ лицо моего друга.

Но онъ тотчасъ же отвернулъ его и круто повернулъ въ сторону, по направленію флигеля.

— Ты не забылъ, что ночуешь сегодня у меня, Борисъ? громко проговорилъ онъ на ходу.— Пожалуста не шуми, когда вернешься.

Я вздохнулъ, постоялъ нкоторое время въ раздумьи на самой черт, отдлявшей темень сада освщенной огнями дома террасы,— и отправился опять въ эту темень, въ опуствшій садъ.

XXVIII.

Уже въ полномъ разгар была мазурка, когда я вернулся на балъ. Ее велъ Трухачевъ, танцовавшій съ Любовью Петровной. Рядомъ съ ними сидла, помахивая веромъ, молодая хозяйка, кавалеромъ ея былъ старикъ Опицкій, и по надутымъ губкамъ Галечки можно было предположить, что ей не очень льстило танцовать со старикомъ, а главное съ арендаторомъ ея отца, то-есть ‘почти съ управителемъ’, какъ выразилась она однажды при мн.

A между тмъ сдой наполеоновскій воинъ былъ лучшій мазуристъ всего общества. Надо было видть, съ какою щеголеватою удалью проходилъ онъ по зал, въ своей шитой по всмъ швамъ синей венгерк и гусарскихъ сапожкахъ, лихо постукивая каблуками и шевеля широкимъ плечомъ, какъ ловко перебрасывалъ онъ даму съ правой руки на лвое плечо свое и, подхвативъ ее, отчаянно закидывалъ голову назадъ, будто говорилъ: а попробуй кто-нибудь отнять ее у меня! — и вертлъ ее вокругъ себя въ какомъ-то бшеномъ вихр. Каждый разъ посл этого по всему кругу танцующихъ пробгалъ одобрительный смхъ, слышались рукоплесканія и громкое браво. Молодые офицеры видимо подлаживались подъ него и старались уловить тайну неподражаемыхъ колнъ, выдлываемыхъ, словно по вдохновенію, его еще удивительно крпкими и ловкими ногами. Дамы безпрестанно выбирали его, и старикъ, сдлавъ съ ними туръ или два, возвращался на мсто, обмахиваясь краснымъ фулярамъ, и опять начиналъ пть какія-то любезности Галечк, глядя на нее съ особенно почтительнымъ, заискивающимъ, почти подобострастнымъ видомъ, странно противорчившимъ той молодцевато-гордой осанк, съ которою онъ только-что прошелся въ мазурк… Дарья Павловна съ Фельзеномъ сидли, затерявшись въ числ прочихъ танцующихъ, на противоположномъ конц залы.

Среди общаго движенія танца то-и-дло мелькала юркая и назойливая фигура Булкенфресса. То попадаясь на встрчу быстро несшейся пар и безцеремонно откидываемый въ сторону нетерпливою рукой кавалера, то наступая на платья дамъ, взвизгивавшихъ и чуть не со слезами кричавшихъ на него: противный!— онъ безпрестанно перебгалъ съ одного конца залы на другой. Прибжитъ, усядется за спиной Любови Петровны, къ видимому неудовольствію Трухачева, и заболтаетъ, размахивая руками и откидывая кончикомъ носа вверху спадавшія съ этого неудобнаго носа очки. Она, не поворачивая головы, слегка сдвинувъ брови и безъ улыбки, слушаетъ это, едва отвчая. Онъ вскочитъ, перебжитъ къ Фельзену, и тамъ повторяется то же. Гусаръ хмурится еще боле, чмъ Любовь Петровна. — Wollen Sie doch endlich ruhig bleiben! говорилъ онъ ему уже боле гнвнымъ, чмъ шутливымъ образомъ. въ то самое время, когда я усаживался за стуломъ Саши Рындина, котораго Дарья Павловна, какъ оказывалось, заставила танцовать съ Angle и помстила рядомъ съ собою.

Булкенфрессъ взглянулъ на барона исподлобья, недобрая, пронзительная какая-то улыбка скользнула по его тонкимъ губамъ,— онъ видимо готовился отвчать какимъ-нибудь дкимъ словомъ, но не сказалъ этого слова и съ притворнымъ равнодушіемъ откинулся въ спинку своего кресла.

— Я еще въ Смольномъ вс гвардейскіе мундиры знала, объясняла тмъ временемъ Саш двица Angle.

— A уроки свои знали? бухнулъ ей въ отвтъ свирпо глядвшій на ея безбровое и зеленоватое лицо Саша.

— Кому можно врить въ нашъ вкъ? говорила въ свою очередь Фельзену Дарья Павловна, вздыхая далеко не печальнымъ вздохомъ.

— Вы это справедливо сказали, m-me фонъ-Дорошенко, вмшался въ разговоръ Булкенфрессъ, наклоняясь сзади къ ея стулу,— правда въ нашъ вкъ пропалъ…

— Это вы лучше всего своимъ примромъ доказываете, съ громкимъ смхомъ и очень мило, какъ-то приподнимая свои круглыя плечи, обернулась она въ нему. — Вообразите себ, баронъ, онъ предо мною такъ и разсыпается, а за глаза называетъ меня провинціальною Аспазіей. Я даже не знала, что это значитъ,— мужъ ужь мн сказалъ, что это была, кажется, одна греческая наздница…

Булкенфрессъ покраснлъ какъ ракъ…

— О Gott! das ist doch infam! колотя себя въ грудь кулакомъ, оправдывался онъ. — Я шестный нмецъ, che (je) n’ai jamais dite que vous tiez une наздница.

Молоденькая жена узднаго судьи подошла въ эту минуту въ Фельзену, держа за руку уже выбраннаго ею кавалера, помщика среднихъ лтъ, подвитаго la mougik, въ синихъ очкахъ и атласномъ бломъ галстук и съ брюшкомъ, не уступавшимъ брюшку омы Богдановича, но съ выраженіемъ лица не только глубокомысленнымъ, но даже фатальнымъ.

Фельзенъ учтиво вскочилъ и взялъ робко протягивавшуюся въ нему руку судейши.

— Vos qualits? спросила она его басомъ, напоминая въ то же время смущеніемъ всей своей особы сконфуженнаго цыпленка.

— Греческая наздница, отвчалъ гусаръ, улыбаясь по адресу румяной дамы.

— Et vos (то-есть, ваши качества?), тмъ же басомъ вопросила судейша приведеннаго ею кавалера.

Тотъ подумалъ, подумалъ…

— Твердый малороссіянинъ! неожиданною фистулой объявилъ онъ себя и, повернувшись на высокихъ каблукахъ, побрелъ, увлекаемый робкою судейшей.

Дарья Павловна, какъ закрылась платкомъ, такъ и не въ силахъ уже была отнять его отъ задыхавшагося смхомъ лица своего…

Я пошелъ бродить по комнатамъ. Вся эта веселость, музыка, топотъ не въ состояніи были развлечь меня,— они, напротивъ. навели на меня какъ бы еще большую тоску. Я чувствовалъ что-то похожее на то, какъ если бы теб въ ногамъ привязали пудъ свинца и сказали бы: ну, а теперь поди-ка, попляши! И ни на чемъ не могла остановиться мысль: Вася, мать его, баронъ Фельзенъ, Саша,— все путалось въ моей голов, точно облака, гонимыя втромъ, проносились въ ней то т, то другія неясныя черты, безтолковые обрывки фразъ,— безсвязно ныло что-то на сердц тоскливое, противное, давящее. Скверно мн было…

Въ гостиной разставлены были карточные столики. Немилосердо стучали по нимъ костлявыя руки играющихъ. Боле всхъ горячился генералъ Рындинъ, онъ игралъ въ преферансъ съ омой Богдановичемъ и старикомъ Золоторенко, которому везло ‘воловье счастье’, какъ выражался генералъ, злобно фыркавшій и придиравшійся къ нему чуть не за каждую взятку. Бдный хозяинъ былъ въ отчаяніи: умоляющими глазами глядлъ онъ на сосда-пріятеля: — поудержи-молъ свою прыть хотя крошечку! — и великодушно самъ ставилъ ремизъ за ремизомъ. Но ничто не помогало, генералу шли одн семерки, да девятки, а Золоторенко, ни разу не отрывая глазъ отъ своихъ картъ, свирпо забиралъ одинъ за другимъ и его и омы Богдановича ремизы, обтирая лишь, въ интервал сдачъ, свою отъ удовольствія ужасно потвшую, четвероугольную и лысую, какъ колно, голову. Петя, сидвшій, по обыкновенію, подл отца, вытаскивалъ для этого каждый разъ изъ кармана его фрака огромнйшій фуляръ и засовывалъ его туда обратно, по минованіи надобности. Родитель его,когда сдавалъ, муслилъ большой палецъ правой руки толстымъ языкомъ своимъ, а затмъ языкъ этотъ такъ и оставлялъ высунутымъ въ углу рта на все время сдачи, эта невинная привычка выводила, видимо, изъ себя проигрывавшаго генерала:

— Послушайте, почтеннйшій, брякнулъ онъ ему наконецъ,— вдь я не докторъ!

Золоторенко передернулъ бровями и ползъ за прикупкой.

— Пантелей Савичъ, растерявшись крикнулъ ома Богдановичъ, перекидываясь въ сосду и заглядывая ему въ глаза,— слышишь?

— Да, гм… промычалъ на это сосдъ, скидывая дв карты.— Онъ знаетъ! успокоительно закивалъ ома Богдановичъ генералу.

— Такъ для чего-жь тогда, гаркнулъ тотъ опять,— для чего же вы мн вашъ языкъ показываете?

Старикъ Золоторенко прижалъ карты къ груди, поднялъ голову, поглядывая на вопрошавшаго,— и объявилъ девять безъ козырей.

— Тьфу! плюнулъ генералъ, швыряя карты свои на столъ.— Какъ сквозь строй прогналъ! Я длюсь!…

Сосдъ уложилъ бережно въ портфель проигранныя ему ассигнаціи, а два серебряные рубля, тутъ же случившіеся, сунулъ Пет, съ краткимъ объясненіемъ:

— На граматыку просилъ!…

— Ариметик самъ выучитъ! желчнымъ смхомъ захохоталъ генералъ, кивая Пет на почтеннаго его батюшку.

И съ запорхавшимъ тотчасъ же на прыткихъ своихъ ножкахъ омой Богдановичемъ онъ направился въ бальную залу.

A на сердц у меня ноетъ все та же тоска, та же неодолимая тяжесть пригибаетъ меня, словно огромный мдный колоколъ на меня опустили…

— Вася, должно быть, давно уже спитъ. Отправлюсь и я,— что мн здсь длать!

Надо было опять проходить черезъ залу, мимо генерала и омы Богдановича, остановившихся у самыхъ дверей, за креслами Любови Петровны. Ее только-что примчалъ къ мсту баронъ Фельзенъ и почтительно раскланивался предъ ней…

— Баронъ, а каковъ баликъ? обратился въ нему генералъ, обнимая взглядомъ эту сіявшую огнями залу, съ гремящимъ оркестромъ на хорахъ и оживленною толпой танцующихъ.— Хоть-бы въ Петербург, а?

— A не дай Боже,— гд-жь намъ до столицы? воскликнулъ, чуть не вспрыгнувъ съ радости, ома Богдановичъ и кинулся обнимать его превосходительство.

— И я осмлюсь повторить: ‘не дай Боже!’ сказалъ улыбаясь Фельзенъ,— потому что въ Петербург этотъ балъ конечно на половину не былъ бы такъ веселъ.

— А, такъ, такъ! еще радостне возгласилъ хозяинъ и кинулся обнимать барона.

Но тотъ усплъ ускользнуть вовремя….

— Праздникъ вашъ, дйствительно, прелесть, дядюшка, обернулась къ нему Любовь Петровна.

Никогда не забуду я ея лица въ это мгновеніе: ничего загадочнаго, русалочнаго не оставалось уже на немъ, никогда еще такою сіяющею улыбкой не улыбались эти раскрытыя, влажныя ея губы. Это было счастливое, почти надменное отъ счастія лицо!…

Необычайное выраженіе его поразило не одного меня.

— Давно-съ, давно-съ, сестрица, не видалъ я васъ такою живою и прекрасною, галантерейно отпустилъ ей генералъ, видимо любуясь ея красотой.

Она не отвчала и только глянула на него снизу вверхъ,откинувши свою увнчанную лиліями прелестную голову на спинку кресла. ‘Вы правы’, говорилъ этотъ блаженный взглядъ.

Генералъ, широко улыбаясь, наклонился надъ ея кресломъ.

— Жить, сестрица, значитъ, еще можно?

— Должно! проговорила она, смясь, но въ звук ея голоса было что-то боле чмъ веселый отвтъ на шутливый: вопросъ генерала.— On ne vit qn’une fois, примолвила она и обернулась съ Трухачеву:

— Намъ начинать, кажется? Велите вальсъ играть…

Она отправилась выбирать кавалеровъ.

— A такъ, такъ, гоготалъ ей вслдъ ома Богдановичъ,— треба жить поки живется и пить поки…

Я не слушалъ уже дале и за его спиной сталъ осторожно выбираться изъ залы. Я усплъ уйти въ другія двери незамченный имъ и въ три прыжка очутился въ верхнемъ этаж, Максимычъ ждалъ меня въ корридор, на порог Васиной комнаты.

— Шш! шикнулъ онъ на Сильву, бывшую съ нимъ и радостно при вид меня застучавшую было хвостомъ до ножк стула, на которомъ онъ сидлъ. — Вы тише входите, угрюмо шепнулъ онъ, поднося бережно руку къ замку двери.

— A Вася спить?

— Только сейчасъ заснули.

— Онъ у Герасима Иваныча сидлъ?

— Нтъ,— тамъ Савелій сидитъ. Они давно спятъ.

— A Вася что же длалъ?

Еще угрюме взглянулъ на меня Максимычъ, словно провинился я чмъ-нибудь.

— Лежали въ постельк да плакали. Вотъ что длали, пояснилъ Максимычъ и даже отвернулся отъ меня.

— Плакалъ? воскликнулъ я, чувствуя, что у самого меня мгновенно подступили слезы въ горлу.

— A то не плакать?… Чувствительность также имютъ… пробормоталъ несвязно Максимычъ, налегая на законъ и тихо отводя дверь, чтобы дать мн пройти.

Что хотлъ онъ сказать этимъ, и что могъ знать онъ о причин слезъ Васи,— я не спрашивалъ. Да едва-ли и отвтилъ бы мн на такой вопросъ суровый дядька мой.

Но когда при свт внесенной имъ свчи, которую Максимычъ тотчасъ же и загородилъ рукой отъ спящаго, я увидлъ Васю,— онъ лежалъ въ постели лицомъ къ стн, натянувъ одяло поверхъ самой головы, и только одна выбившаяся изъ-подъ него прядь длинныхъ его волосъ свивалась кольцомъ на бломъ полотн его подушки,— когда подъ этимъ одяломъ я различилъ его тонкіе члены, съеженные и подобранные имъ, точно весь онъ хотлъ уйти въ себя, какъ бдная улитка въ свою хрупкую келейку,— я уже не сомнвался: Вася былъ тамъ, въ алле, онъ все слышалъ, какъ я… И не усплъ еще разуть меня Максимычъ, какъ самъ я, повалившись на мою кровать лицомъ къ стн и забившись въ подушки, чтобы не слышалъ Вася, рыдалъ новыми, иными, еще боле горькими, но боле чистыми слезами, чмъ тамъ, въ саду, въ этомъ ‘проклятомъ’ саду…

— A суровый дядька мой, стаскивая съ ногъ моихъ чулки, бормоталъ между тмъ своимъ страннымъ, глухимъ и грубымъ шепотомъ:

— Блаженни плачущіе, яко тіи утшатся… Помочи отстегните!… На соблазнъ одинъ дтей сюда отпустили… Завтра я васъ будить не стану, сами встанете… даже подушку ишь перекрестить забыли…

Онъ покрылъ меня одяломъ, заботливо заткнувъ конецъ его подъ тюфякъ, и заскорузлые его пальцы съ сивыми старческими ногтями, слегка задвъ меня за щеку, потянулись къ моей подушк:

— Во имя Отца и Сына и…

Слезы мои еще не успли высохнуть, какъ я уже спалъ мертвымъ сномъ…

XXIX.

Еще цлыхъ три дня продолжался праздникъ въ Богдановскомъ. Щедрою рукой во всхъ видахъ сыпалъ удовольствія ома Богдановичъ гостямъ своимъ: онъ ихъ возилъ утромъ въ экипажахъ завтракать въ лсъ, за десять верстъ отъ села, вечеромъ угощалъ прогулкой по озеру въ большой, устланной коврами лодк, въ которой пили чай при свт безчисленныхъ цвтныхъ фонарей. Неизбжные пвчіе пли утромъ въ лсу, пли вечеромъ въ лодк, пли посл обда на террас, пли до сипоты, до потери голоса, до того, что Богунъ разбранился наконецъ со своимъ паномъ и, купно со всми басами своего хора, напился съ досады пьянъ до безчувствія. Капельмейстеръ князя Пузины спасъ ому Богдановича отъ печальныхъ послдствій гнва и отчаянія, въ которыя ввергъ злополучнаго помщика такой ужасный поступокъ со стороны коварнаго Богуна: онъ согласился, за большія деньги, остаться съ оркестромъ на лишній день въ Богдановскомъ. ома Богдановичъ расцвлъ душой снова, а молодому большинству его гостей приходилось даже гораздо боле по душ инструментальная, чмъ вокальная музыка. Подъ веселые звуки ея расходившаяся молодежь плясала съ утра до вечера. ‘И во сн такой чудесной жизни не бываетъ, какъ у васъ въ дйствительности!’ восклицало восторженное ‘офицерство’, качая на рукахъ умиленнаго и счастливаго хозяина, посл каждаго обда и ужина…

‘Артиллерія’ только не оправдала его надеждъ. Ея ‘полированные’ и ‘ученые’ представители оказались черезчуръ уже полированными и учеными: они вскакивали съ мстъ, краснли и смущались заране, едва достигало до чуткаго ихъ слуха шуршанье женскаго платья,— за то танцовали плохо, или и вовсе не танцовали, держались особнячкомъ и ‘занимать’ прекрасный полъ ‘пріятнымъ разговоромъ’ оказались окончательно неспособными. Гусары безъ труда оттерли ихъ отъ всхъ мстныхъ ‘очаровательницъ’,— и ома Богдановичъ, раздляя общее впечатлніе, не нашелъ въ возраженіе ни единаго изъ обычныхъ ему горячихъ доводовъ и страстныхъ упрашиваній, когда толстый батарейный командиръ, пыхтя и тяжело шаркая ногой, объявилъ ему, на другой же день посл бала, что ‘пора имъ на службу царскую, восвояси’. Безъ сожалнія отпустилъ его ома Богдановичъ со всми его офицерами. ‘Никакого вида не имютъ’, выражался онъ о нихъ неодобрительно, ‘и форма у нихъ такая-жь брудная какъ они сами’,— и, проводивъ ихъ до крыльца, тотчасъ же побжалъ наверхъ, приказывая людямъ вымести и прибрать оставленную артиллеристами комнату и перенести въ нее вещи барона Фельзена.

Я встртился съ нимъ въ корридор. Фельзенъ догонялъ его.

— Это совершенно безполезно, кричалъ онъ ему,— я послзавтра узжаю, стоитъ-ли перебираться на сутки?

— A тамъ ще побачимъ, какъ вы удете! гоготалъ 0ома Богдановичъ,— а дорогаго гостя не оставлю жить во флигел съ крысами. Тамъ, о какія крысы ходятъ! отмривалъ онъ себ пальцами по локоть.

— Тутъ, я помню, кто-то помщался, заговорилъ опять гусаръ.

— А вотъ кто съ французомъ жилъ тутъ — Борисъ, о! указывалъ на меня ома Богдановичъ. — А теперь ему еще лучше: съ Васей Лубянскимъ живутъ вмст. Правда, лучше теб, Боря? И, не дожидаясь моего отвта:— A Герасима моего видли?

— Нтъ еще… проговорилъ гусаръ.

— Такъ ходимъ, ходимъ до него! Поглядите, какъ онъ у насъ тутъ поправился.

Фельзенъ — я это видлъ,— едва могъ совладать съ непріятнымъ впечатлніемъ, какое произвело на него это неожиданное имъ предложеніе.

— Не обезпокоимъ-ли мы больнаго? съ замшательствомъ проговорилъ онъ, обращаясь боле ко мн, чмъ въ ом Богдановичу.

— Я сейчасъ узнаю, поспшилъ я отвтить и побжалъ стремглавъ въ комнату Васи.

Онъ читалъ, уткнувъ голову въ об руки.

— Вася, Вася, ома Богданычъ тащитъ сюда, къ отцу твоему, этого гусара… барона…

— Не пускать его, не надо! съ побагроввшимъ лицомъ вскочилъ онъ съ мста.

— Поздно, Вася. Слышишь, они ужь вошли въ его комнату… Не пойти-ли намъ туда? Я боюсь, ома Богдановичъ заговоритъ его…

— Ступай… Я не могу, промолвилъ онъ, въ какомъ-то изнеможеніи опускаясь снова на стулъ.

ома Богдановичъ усплъ уже усадить Фельзена противъ самаго кресла Герасима Ивановича, и больной глядлъ на него пристально своими большими, вопрошающими и глубокими глазами.

Фельзенъ, уже вполн овладвшій собою, заботливо разспрашивалъ его о здоровь, сопровождая эти разспросы участливымъ, ласкающимъ взглядомъ. ома Богдановичъ, размахивая коротенькими ручками и прыгая на мст, отвчалъ за племянника, что онъ теперь здоровъ, какъ волъ, и что одна только лнь помшала ему вчера танцовать съ нимъ, роднымъ дядей своимъ, омой Галагаемъ, гопака, какъ ‘когдась диды ихъ танцовали’.

Онъ добился своего: улыбка скользнула по блднымъ губамъ больнаго.

— A вы… сюда… на… долго? спросилъ онъ гостя, въ свою очередь.

— И хотлъ бы, да не могу: служба одолла, эскадронъ, объяснилъ Фельзенъ съ видомъ учтиваго сожалнія.

— Вы хотли… совсмъ… ухать?

— Да, признаюсь,— и онъ даже вздохнулъ,— какъ ни полюбилъ я здшнюю привольную и гостепріимную сторону,— онъ взглянулъ на ому Богдановича,— но честолюбіе не совсмъ еще замерло во мн. Я думалъ, въ Петербург успли положить гнвъ на милость относительно участниковъ этого несчастнаго поединка, quorum pars minima fui, промолвилъ Фельзенъ и самъ какъ-то необыкновенно искренно засмялся своему латинскому изреченію.

Герасимъ Ивановичъ тоже улыбнулся: добродушный тонъ Фельзена, его прямо и весело глядвшее лицо производили на него видимо хорошее впечатлніе, я самъ невольно поддавался обаянію этого необыкновенно близкаго къ правд тона простосердечія и откровенности.

— Отказали? спросилъ его опять больной.

— Отложили, отвчалъ гусаръ, полуулыбаясь, полувздыхая,— общали, что ‘при случа вспомнятъ’: а время уходитъ между тмъ,— и я все боле и боле отстаю отъ товарищей… Вы не служили въ военной служб, примолвилъ онъ, какъ бы извиняясь,— вамъ и непонятнымъ, и смшнымъ можетъ показаться то, что такъ тяжко переносить нашему брату въ эполетахъ,— именно это сознаніе, что отсталъ отъ товарищей.

Герасимъ Ивановичъ сочувственно качнулъ головой.

— Я не для этой дороги готовился… и, можетъ быть, не для нея и рожденъ, какъ бы отвчая самому себ, съ задумчивымъ медленіемъ продолжалъ Фельзенъ,— но въ Россіи теперь она ведетъ во всему… И, какъ вроятно и заключили уже вы изъ моихъ рчей, домолвилъ онъ съ прежнимъ веселымъ видомъ,— я усплъ окончательно втянуться и полюбить ее…

— Такъ, такъ! поддакнулъ ома Богдановичъ.

— Терпть надо! сказалъ больной.

— Ждать, по крайней мр, терпливо въ Юрасовк, пока обо мн ‘вспомнятъ’.

При слов Юрасовка ома Богдановичъ вдругъ вскочилъ съ мста, затопалъ ножками и, лукаво подмигивая племяннику на Фельзена, заплъ:

A въ мене чари, чари готовы:

Билее лыченько, и чорни бровы…

И больной, и гусаръ вопросительно взглянули на него.

— A Юхновка отъ Юрасовки сколько верстъ? обернулся онъ въ Фельзену.

— Не знаю.

— A неправду казали,— знаете! Три! Пшки въ четверть часа дойдете. A Юхновка чья, знаешь? спросилъ онъ уже Герасима Ивановича.

Тотъ кивнулъ утвердительно головой.

— Дорошенки, договорилъ голосомъ ома Богдановичъ.— A Дорошенкова кто? опять повернулся онъ къ гусару.

— Дарья Павловна, проговорилъ съ запинкой баронъ Фельзенъ и, къ величайшему моему удивленію, даже весьма замтно покраснлъ.

— Ганнусю сердце, щожь ты мини дала,

Що мене до себе такъ причарувала!….

заплъ опять, притоптывая и прищелкивая, бдовый ома Богдановичъ.

Широко и свтло улыбнулся Герасимъ Ивановичъ, онъ доврчиво глянулъ на смутившагося, казалось, гусара и покачалъ головой, въ вид шутливаго ему упрека.

— Врзался, о до кихъ поръ, объяснялъ ома Богдановичъ, показывая на горло.— Съ того самаго и эскадрона нашего не захотлъ брать, а взялъ тотъ, что подъ самою Юхновкой стоитъ, съ того послзавтра отсель и хать хотитъ, потому Дорошенкова сама до дому сбирается. A мужъ у нея все въ город, въ опек своей сидитъ, о,— такъ они себ вдвоемъ съ барономъ спивать будутъ:

Хочь буду быта, знатыму за кого:

Прыстало серденько мое до твого ..

И онъ закатился своимъ заливающимся, сообщительнымъ смхомъ, къ которому невольно пристали и Герасимъ Ивановичъ, и я, и Савелій, выглядывавшій изъ передней и мгновенно скрывшійся при этомъ за дверью, зажавъ себ ротъ ладонью.

— Вы злой насмшникъ и клеветникъ, молвилъ Фельзенъ, какъ бы серьезно сердясь сквозь натянутую приличіемъ улыбку,— Дарья Павловна не подлежитъ подобнымъ шуткамъ,— она внушаетъ глубочайшее уваженіе всмъ, кто иметъ честь ее знать.

— A и слдуетъ уважать ее, потому душа-женщина, на рдкость жена и мать! горячо вступился за нее и самъ добродушный ‘насмшникъ’. — A все-жь вы на то и гусаръ, чтобы ‘по свиту ходыть,— не одну дивчину зъ розуму зводыть’. Ну, а и пора-жь намъ внизъ: сбиралась тамъ молодежь въ жмурки играть… A ты что, Борисъ, сидишь тутъ? словно спохватился онъ и сконфуженно глянулъ на меня.— Лучше-бъ шелъ туда скоре, чмъ глупыя слова мои здсь слухать!

— Я сейчасъ, за вами, ома Богдановичъ.

Фельзенъ сталъ прощаться съ больнымъ.

— Надюсь васъ еще увидть, сказалъ ему тотъ по-французски и протянулъ свою, уже почти совершенно свободно двигавшуюся теперь, руку.

Въ отборнйшихъ выраженіяхъ, на томъ же язык, отвчалъ ему баронъ, что не преминетъ воспользоваться его любезнымъ приглашеніемъ и не удетъ изъ Богдановскаго, не простившись съ нимъ.

Они ушли. Я вернулся въ Вас.

Онъ сидлъ на томъ же мст, опустивъ руки на колни и, какъ это часто бывало съ нимъ, совершенно недвижно глядя въ даль, въ открытое окно.

— Ты слышалъ? спросилъ я, садясь подл него.

Онъ кивнулъ головой.

Онъ умлъ и твоего отца совершенно ‘причарувать’, какъ плъ сейчасъ ома Богданычъ, заговорилъ я опять, налаживаясь на шутливую интонацію.

Вася долго не отвчалъ.

— Лучше это… тихо промолвилъ онъ наконецъ, какъ бы посл зрлаго обсужденія и не перемняя положенія.

‘Лучше, чтобъ онъ не зналъ того, что мы съ тобой знаемъ’, договорилъ я себ внутренно его мысль, ‘это конечно!’

Голосъ, отъ котораго онъ вдругъ мгновенно вздрогнулъ, какъ вздрагиваетъ листъ осины подъ набгающимъ втромъ, голосъ его матери, раздался въ эту минуту въ комнат его отца:

— A гд же Вася?

— Пойдемъ, Вася, она тебя зоветъ, надо идти, говорилъ я ему, толкая его.

Онъ торопливо провелъ себ рукой по лицу и вышелъ къ ней. Я шелъ за нимъ.

— И Борисъ тутъ? Такъ! засмялась она, какъ только увидала меня. Dites-moi, de grce, что это вы тутъ вчно сидите вдвоемъ? Ваши товарищи бгаютъ, шалятъ, веселятся,— а они, точно старцы дряхлые, забьются въ уголъ и ихъ не отыщешь. Вчера вечеромъ, вообразите, обернулась она къ мужу,— нашъ Орестъ, comme une toile filante, блеснулъ и исчезъ въ одно мгновеніе, monsieur ne m’a pas donn seulement le temps de me montrer fire d’tre sa mre… И, разумется, Пиладъ туда же,— только мы ихъ тамъ и видли… Ну-съ, а теперь извольте-ка отправиться оба внизъ,— тамъ превесело…

Она говорила спшно, отрывисто, съ преувеличенною живостью и какъ-то странно не глядя на Васю, будто съ перваго же раза, когда онъ подошелъ поцловать ей руку, она чутьемъ какимъ-то догадалась, что не слдуетъ ей встрчаться глазами съ сыномъ, что не выдержитъ она взгляда его строгихъ и печальныхъ глазъ.

— Я съ папа… началъ-было Вася.

— Я и прищла, чтобы посидть съ папа, нетерпливо проговорила она,— а тебя прошу идти внизъ, ко всмъ, и не глядть такимъ букой.

‘Знаетъ кошка, чье мясо съла!’ подумалъ я, чуть не со злобой взглянувъ на нее. ‘Она насъ оттого и гонитъ поскоре внизъ. что она это знаетъ, и ей неловко съ нами’.

— Идите, идите! проговорилъ, въ свою очередь, Герасимъ Ивановичъ…

Онъ глядлъ на ‘коварную’ — такъ я уже называлъ ее мысленно,— какимъ-то пытующе-восхищеннымъ взглядомъ, словно недоумвая, безмрно-ли радоваться ему или скорбть этому неожиданному, никогда еще до сихъ поръ не выражавшемуся ею желанію остаться съ нимъ вдвоемъ наедин…

Мы повиновались и отправились внизъ, въ большую залу, гд, вслдъ за жмурками, послдовали танцы, подъ звуки струннаго квартета, въ ожиданіи имвшаго возобновиться вечеромъ бала со всмъ оркестромъ. ома Богдановичъ, на сей разъ, заставилъ всхъ насъ, юношей и юницъ, плясать безъ перерыва вплоть до самаго обда. Любовь Петровна не возвращалась. Анна Васильевна, и та куда-то словно провалилась съ самой минуты ‘сюрприза’, то-есть появленія Фельзена вчера во время польскаго, на наши спросы о ней намъ отвчали, что она сегодня съ утра съ ‘мальчуганами’ и не танцующими двочками сидитъ и въ фанты играетъ въ Галечкиномъ апартамент. Галечка, на полной своей волюшк, кокетничала, насколько лишь дозволяло ей врожденное ей чувство мры, съ благовоспитаннымъ и изящнымъ барономъ Фельзеномъ, съ ‘cet homme de si bonne compagnie’, какъ чопорно выражалась она,— и, видимо, старалась отбить его у Дарьи Павловны. Но усилія ея оказывались тщетными: баронъ не отставалъ отъ боле чмъ когда-либо румяной, торжествовавшей въ своемъ ребяческомъ тщеславіи, дамы. Она, дйствительно, длалась предметомъ вниманія всего общества.

— Dites donc, спросилъ пріятеля своего Булкенфресса m-r Керети, съ которымъ мы почти сутки не видались и который, увидвъ меня въ кадрили съ Augle, подошелъ ко мн смясь, pour me donner un petit bonjour en passant, и тутъ и остался по близости,— dites donc, votre don-Juan aurait-il dj pass d’Elvire Zerline?

— Peuh!.. слегка засвисталъ музыкантъ.

— Que voulez vous dire?

— Diplomatic! по складамъ прошепталъ тотъ довольно слышно.

— Ecoutez, mon vieux, заговорилъ Керети, vous en savez plus long.

Онъ не докончилъ, замтивъ, что я гораздо внимательне прислушивался въ ихъ разговору, чмъ въ повствованію двицы Angle о прелестяхъ сиднья на полу въ ‘берлог’ и о томъ, какъ она ‘обожала’ учителя рисованія,— и, взявъ Булкенфресса подъ руку, увелъ его въ сторону. Невдомо осталось для меня, что передавалъ музыкантъ моему любознательному наставнику, но это, вроятно, было очень забавно, потому что Керети помиралъ со смху…

‘О, Боже мой! думалъ я съ какимъ-то ноющимъ чувствомъ отвращенія,— неужели впереди — въ жизни — будетъ все та-же ложь и злоба?…’

XXX.

Die schnen Tage in Aranjuez

Sind non zu Ende.

Баронъ Фельзенъ ухалъ въ назначенный день и предъ отъздомъ зашелъ, какъ сказалъ, проститься съ Герасимомъ Ивановичемъ:— онъ просидлъ у него даже довольно долго. Изъ Васиной комнаты, куда мы оба тотчасъ же ушли, мы могли слышать его звучный, самоувренный и вмст съ тмъ вкрадчивый голосъ: онъ говорилъ о Кавказ, о дл подъ какимъ-то ауломъ, въ которомъ онъ былъ вмст съ Лермонтовымъ и за которое получилъ солдатскаго Георгія, о генерал, представившемъ его къ кресту и оказавшемся старымъ пріятелемъ и товарищемъ Герасима Ивановича. Онъ просидлъ и проговорилъ ровно столько, сколько было нужно, чтобы заинтересоватъ и не утомить больнаго, котораго, посл его ухода, мы нашли какъ-то особенно бодрымъ и веселымъ. Его лицо, какъ въ зеркал, отражало то чувство самоуслажденія, что вотъ онъ, посл столькихъ дней отупнія и немощи, велъ сейчасъ бесду съ умнымъ человкомъ, и что этотъ умный человкъ говорилъ съ нимъ, какъ равный съ равнымъ,— значитъ, предполагая въ немъ, хотя еще недужномъ, полное присутствіе, мысли, несомннную способность понимать то, что говорилось ему, и принимать въ этомъ участіе…

— Очень пріятный молодой человкъ… проговорилъ онъ, свтло улыбаясь, когда мы подошли къ его креслу.

Онъ, всегда все замчавшій и въ которомъ вншняя наблюдательность казалась тмъ боле развита, чмъ мене былъ онъ до сихъ поръ способенъ выражать мысль свою словомъ,— онъ не замтилъ, что Вася при этомъ быстро отвернулся и отошелъ къ окну, чтобы скрыть отъ отца то выраженіе мученія, какое внезапно приняло его поблднвшее лицо…

— Командоръ, Герасимъ Иванычъ, называетъ его ‘ловкій шельмецъ’, сказалъ я: мн было почти такъ же какъ Вас тяжело, что этотъ несчастный, обманываемый страдалецъ хвалилъ — кого же?— злйшаго врага своего!

— Командоръ!… повторилъ больной, покачавъ головой, и губы его сложились въ новую улыбку: что понимать можетъ въ этомъ такой добрый, но ограниченный человкъ, какъ пріятель нашъ командоръ?— краснорчиво говорила эта улыбка.

Я было хотлъ продолжать на ту же тему, но черезъ голову Герасима Ивановича встртился глазами съ неодобрительнымъ взглядомъ Вася и заговорилъ о чемъ-то другомъ…

Еще черезъ день отправились Рындины, отецъ съ сыномъ. Далеко нечувствительный на видъ, почти всегда грубый и рзкій въ пріемахъ своихъ, Саша неожиданно залился слезами, прощаясь съ Богдановскимъ, съ Анной Васильевной, съ товарищами дтства,— и въ первую минуту ужасно устыдился своихъ слезъ. Онъ торопливо глоталъ ихъ, топалъ ногой, сжималъ брови и готовъ бы былъ, кажется, прибить насъ всхъ за то, что не съумлъ до конца показать себя суровымъ воиномъ и, вмсто этихъ унизительныхъ ‘бабьихъ’ слезъ, отпустить намъ при прощаньи нчто въ род приказа по арміи: ребята-молъ, смирно,— прошу помнить мои наставленія и вести себя добропорядочно въ мое отсутствіе, меня же долгъ службы призываетъ на время въ Его Императорскаго Величества Пажескій корпусъ. Но когда все разрюмилось вокругъ него, и Петя Золоторенко, протолкавшись впередъ, сунулъ ему въ руку жбанку коржиковъ съ медомъ, которые очень любилъ Саша и которыми снабжалъ его обжора Петя на дорогу, какъ лучшимъ воспоминаніемъ о себ,— Саша не выдержалъ: онъ съ громкимъ всхлипываніемъ видался на шею друзей, окружавшихъ его толпой… Когда очередь дошла до меня, онъ отвелъ меня нсколько въ сторону и сказалъ мн тихимъ, прочувствованнымъ голосомъ, глубоко тронувшимъ меня:

— Борисъ, я тебя больше всхъ любилъ, ты мн въ послднее время измнилъ для моего двоюроднаго брата. Но знай, что я на тебя не сержусь и буду тебя всегда помнить и любить. У меня тамъ, въ корпус, будетъ еще не мало товарищей, а онъ — одинъ, ему нуженъ врный другъ… Прощай, крикнулъ онъ,— прощай, Вася, милый, врь…

Онъ не докончивъ, разомъ, какъ бы по команд, повернулся ко всмъ спиной — и побжалъ къ коляск, въ которой уже сидлъ его отецъ, а на подножк стоялъ и глухо рыдалъ ома Богдановичъ, въ отчаяніи своемъ умудрившійся какъ-то засунуть лысую свою голову подъ капишонъ генеральской шинели.

За Рындиными пошелъ общій отъздъ. Ухала Дарья Павловна, ухали робкая судейша и исправничиха съ племянникомъ, котораго она такъ и не успла ‘выдрессировать чрезъ дамское общество’, ухали всевозможные Золоторенки, Пушковскіе и Мовшицкіе, съ толстыми женами и свжими дочками. Разъхалось офицерство по эскадронамъ. Богдановское опустло…

Вчуж тяжко было глядть на гостепріимнаго — и вдругъ безъ гостей очутившагося хозяина. Онъ себ на первыхъ порахъ нигд мста не находилъ. Толкается безцльно по пустыннымъ комнатамъ, и вздохи его раздаются по всему дому. A Богунъ съ басами какъ свалились подъ лавку, такъ и лежатъ тамъ четвертый день безпробудно, тенора и дисканты ушли съ дивчатами въ яръ за орхами,— развести тоску пніемъ и думать нечего! Чуть не плакалъ бдный ома Богдановичъ. Къ счастію, вспомнилъ, что у него на току начинаютъ молотить,— тамъ шумъ, и гамъ, и стукъ цповъ, и ‘громада’ съ села. Веллъ заложить себ чертопхайку ома Богдановичъ — и покатилъ на молотьбу. Съ тхъ поръ онъ сталъ почти невидимымъ въ дом,— иногда къ обду не возвращался: все сидитъ на току и заставляетъ паробковъ и дивчатъ псни пть подъ тактъ цповъ, и горилкой поитъ ихъ, къ великому отчаянію управляющаго своего Перепеленка, строгаго и честнаго ворчуна, съ которымъ ома Богдановичъ бранится уже тридцать лтъ сряду и безъ котораго онъ, не смотря на свое большое состояніе, пошелъ бы завтра по-міру съ сумой…

И Анна Васильевна не повеселла съ отъздомъ гостей,— а куда, кажется, обрадовалась бы она этому въ другое время! Анна Васильевна почти все время свое теперь проводила съ братомъ Левой. На нашу половину,— я такъ и остался жить у Вася въ комнат,— она заходила попрежнему каждый день, но не засиживалась уже боле подолгу съ нами, жартуя и лепеча своимъ милымъ ‘хохлацкимъ’ говоромъ, какъ бывало это еще такъ недавно. Мы не собирались уже боле на завтракъ къ Любови Петровн, и павильонъ ея какъ-то вдругъ сдлался недосягаемымъ для насъ. Она сама приходила въ мужу по утрамъ — и заставала тамъ обыкновенно Анну Васильевну. Он встрчались все также дружелюбно, но что-то — и мы съ Васей, не говоря другъ другу, оба хорошо понимали что именно,— будто развело ихъ въ послдніе дни, будто смущались и тяготились уже он присутствіемъ другъ друга. Это легко было отгадать по тревожно, почти пугливо вопрошавшему взгляду Анны Васильевны каждый разъ, когда, при встрч, приходилось ей обращаться въ племянниц,— что ты замышляешь, чего ждать должно теперь отъ тебя? казалось, говорилъ этотъ простодушно допрашивавшій честный взглядъ, причемъ нервно содрогались ея поблеклыя губы и болзненно ежилось покрытое тонкою стью морщинокъ маленькое ея лицо. Чуть не до дерзости спокойными глазами отвчала тетк Любовь Петровна.— Что ты знаешь, что можешь знать о томъ, чего я хочу? будто говорили они въ свою очередь. И какъ лучезарно свтились теперь эти, точно расцвтшіе, прелестные глаза! Лучезарно — и сосредоточенно, какимъ-то внутрь себя обращеннымъ блескомъ, какъ бы улыбаясь лишь тому, что цвло тамъ и пло въ тайник ея души, и не находя отблеска ни для чего остальнаго. — Какое мн дло до васъ всхъ! слышалось за ея улыбкой, за ласковыми ея рчами, за снисходительностью, за мягкостью, которою она вся была проникнута теперь. Она словно весь окружающій ее міръ хотла бы теперь осыпать благодяніями — и вмст съ тмъ чуждалась его и презирала этотъ міръ со всей высоты своего внутренняго, таинственнаго счастія. Только иногда, когда случайно падалъ ея взоръ на изможженное долгою болзнью лицо ея мужа, какъ-то страшно темнла и измнялась синева этихъ глазъ,— и никто бы не могъ сказать, что выражали они въ т мгновенія: раскаяніе-ли, состраданіе, или непобдимую и нетерпливую ненависть…

Странное чувство внушала она мн теперь: ея красота уже не смущала, не ставила вверхъ дномъ все существо мое,— она пугала меня! Мн вспомнилась первая наша встрча съ Васей въ Богдановскомъ саду, и разговоръ надъ озеромъ о Маріи Стюартъ, и то, что онъ сказалъ мн тогда: ‘Сколько людей умерло за нее’… Да, она именно такая, думалъ я, съ какимъ-то суеврнымъ страхомъ поглядывая на нее,— кто любитъ ее, тотъ погибаетъ… И съ каждымъ днемъ все сильне росло во мн смутное чаяніе какого-то близкаго, невдомаго,но неизбжнаго удара, который долженъ былъ разразиться надо всми нами. И на тревожномъ лиц Анны Васильевны,и въ лихорадочно-горвшихъ, впалыхъ глазахъ Вася я читалъ все тотъ же суеврный страхъ, то же ожиданіе чего-то близкаго, неизбжнаго и страшнаго…

Но откуда должно обрушиться оно? Фельзена нтъ, онъ не скоро будетъ.— ‘Недльки черезъ дв, три, постараюсь побывать въ Богдановскомъ’, говорилъ онъ, прощаясь съ отцомъ Васи. Разв Любовь Петровна вздумаетъ похать въ Юхновку, къ Дарь Павловн, откуда въ трехъ верстахъ стоитъ его эскадронъ? Но Дарья Павловна сама любезничаетъ съ Фельзеномъ, и ‘коварная’ — вдь я самъ слышалъ,— поощряла его ухаживать за ‘la nymphe Eucharis’. Для чего же она туда подетъ?…

Галечка въ послднее время какъ-то особенно сблизилась съ своею кузиной. Он постоянно гуляли вмст по саду и проводили вечера въ павильон Любови Петровны. Миссъ Пинкъ обыкновенно сопровождала туда свою воспитанницу,но тмъ не мене все это, какъ могъ я замтить, не нравилось Анн Васильевн. Добрая женщина не ршилась бы никогда огорчать дочь или подвергнуться ея допытыванію, давъ ей почувствовать, что она не желала бы этой близости,— она притонъ какъ бы побаивалась Галечки, боялась ея самоувреннаго приличія, ея не по лтамъ сдержанной и сухой рчи, ея холодныхъ глазъ. Но она постоянно искала и большею частію не умла найти приличныхъ предлоговъ удержать Галечку близъ себя или на половин ея, куда Любовь Петровна рдко когда удостоивала приходить…

Однажды я засталъ Анну Васильевну на террас въ оживленныхъ переговорахъ съ Булкенфрессомъ. Музыкантъ раздраженнымъ тономъ жаловался на то, что Fralein Hanna условилась съ нимъ утромъ повторить ‘за leon de piano’ и просила его зайти въ ней для этого въ 6 часовъ посл обда, что онъ и исполнилъ, но не нашелъ ея дома и, узнавъ, что она въ павильон, у ‘madame von Lubianski’, отправился туда за нею, но что тамъ этотъ ‘гробіанъ Педрушка, der wilde Grum въ красный жилетъ’, не пустилъ его и ‘такъ глупо — il est donc si pte (bte), vous savez! — сказалъ ему, что никого дома нтъ и не при-ни-ма-ютъ, іmachinez vous !’ негодуя и передразнивая Петрушку, восклицалъ Булкенфрессъ, очевидно до крайности разобиженный.

— Но… можетъ въ самомъ дл ихъ нтъ тамъ, можетъ он въ садъ пошли… говорила на это Анна Васильевна.

— Нтъ? заколотилъ себя въ грудь Булкенфрессъ. — Можетъ быть, душа ихъ полетла въ садъ или другой мсто, а ихъ персонъ тамъ сидятъ, въ павильонъ, желчно сострилъ онъ,— я самъ чрезъ окошко слышалъ, какъ он оба смялся… Madame Lubianski очень весело жить теперь…

Вс черты Анны Васильевны болзненно сжались, точно иголкой укололи ее. Она съ отвращеніемъ и тоской отвернулась отъ нахала…

— Борисъ, а, будь такой добрый, взволнованнымъ голосомъ обратилась она ко мн,— сходи… туда… скажи, что прошу я Галечку… что ей надо,— чтобъ урокъ шла брать…

— Сейчасъ, сейчасъ, Анна Васильевна!

Я вбжалъ прямо въ гостиную павильона. Въ глубин комнаты, на низкомъ диван, сидли рядомъ Любовь Петровна и Галечка и разсматривали какой-то альбомъ.

— Pardon, madame, сказалъ я, расшаркиваясь такъ церемонно, что Любовь Петровна разсмялась,— я пришелъ за mademoiselle Anna.

— За мной? Галечка холодно и величаво смрила меня удивленнымъ взглядомъ.

— За вами. Вы должны въ 6 часовъ prendre votre leon de musique, и ваша maman проситъ васъ идти.

— Maman? Почему она знаетъ?

— Ей сказалъ вашъ учитель. Онъ самъ приходилъ сюда, только его не пустили…

— Кто не пустилъ? въ свою очередь, подняла на меня удивленные глаза Любовь Петровна.

— Вашъ Петрушка.

— Quel idiot! засмялась она, приподнявъ плечи.

— Хорошо, я сейчасъ приду, все такъ же величаво объявила мн ‘губернаторша’.

Я поклонился и вышелъ.

Невдалек, подъ деревомъ, ждалъ меня Булкенфрессъ.

— Галечка сейчасъ придетъ, сказалъ я ему и хотлъ пройти мимо, но онъ остановилъ меня вопросомъ:

— A вы спросилъ Frau von Lubianski, зачмъ она мн дверь въ носъ заперъ?

— Я сказалъ, что васъ не пустилъ въ ней Петрушка.

— A она што сказалъ? съ сверкающими любопытствомъ и нетерпніемъ глазами воскликнулъ музыкантъ.

— Она сказала: quel idiot!… Она это про Петрушку сказала, Herr Bogenfrisch.

— A о мн што? спросилъ онъ опять, пропустивъ безъ вниманія мое лукавое намреніе.

— A про васъ ни слова, ни единаго.

Булкенфрессъ сложилъ губы въ вислую улыбку и вдругъ озадачилъ меня новымъ, неожиданнымъ вопросомъ:

— Comment prenez vous le th, cheune homme?

Я, недоумвая, поднялъ на него глаза.

— Versteht sich: avec du lait ou du citron?

— Съ молокомъ, отвчалъ я, смясь.

— A вы знайтъ, што съ цитронъ длаютъ, кагда чай выпилъ?

— A что?

Я не понялъ въ первую минуту.

— Какъ што-о, какъ што-о! поблднвъ отъ какого-то внезапнаго прилива злости, передразнилъ меня Булкенфрессъ.— Сокъ въ чашка остался,— а корка вонъ выкинулъ, въ помойный яма… Вотъ што!

— Ну да,— это конечно!

И я окончательно расхохотался.

— А! вамъ ошень смшно? уже шипя говорилъ онъ.— A вы желай qu’on vous jette par la fentre, въ помойный яма?…

— Нтъ, не желаю!

— И я не желай! A это со мной сдлалъ Frau von Lubianski! воскликнулъ музыкантъ, задыхаясь и подлавливая кончикомъ носа спадавшія очки,— mit mir, Johann-Maria Bogenfrisch aus Salzburg!…

И, вскинувъ на меня свои маленькіе раздраженные глазки, онъ мотнулъ головой съ какимъ-то угрожающимъ видомъ. — и побжалъ прочь по направленію Галечкинаго флигеля.

— Вотъ откуда первая туча! пронеслось у меня въ голов. Въ тотъ же вечеръ я передалъ весь этотъ разговоръ m-r Керети.

— Quel animal, quel animal! воскликнулъ онъ, выслушавъ меня,— avec sa manie de fourrer son nez partout! Il se fera craser comme un insecte,— qu’il est, домолвилъ мой честный французъ, гадливо поморщившись.

— A намъ съ вами давно бы пора вернуться а Tikvode (то-есть въ Тихія Воды), проговорилъ онъ, помолчавъ,— l’air n’est plus sain ici!…

XXXI.

Воздухъ становился нездоровымъ и для нашего больнаго,— онъ начиналъ плохо спать. Ночи онъ и прежде проводилъ напролетъ безъ сна, сидя въ своемъ кресл у окна,— но за то вознаграждалъ себя продолжительнымъ утреннимъ и послобденнымъ отдыхомъ. Теперь онъ утромъ не отдыхалъ совсмъ. — Не могу, отвчалъ онъ коротко и неохотно на заботливые вопросы сына, отворачивая отъ него свои глубокіе, говорящіе глаза, языкъ которыхъ такъ привыкъ понимать Вася. Но мы догадывались,— онъ не спалъ отъ нетерпнія, потому что ждалъ ее каждое утро, отъ тревоги — потому что она могла и не придти… По мр того, какъ шло пока въ лучшему его физическое состояніе, все пламенне, казалось, обнимала его та безконечная страсть въ красавиц-жен, которая, какъ говорила тогда Анна Васильевна матушк, ‘загубила и его, и ея жизнь’. Въ ея присутствіи онъ весь замиралъ отъ счастія, онъ жадно упивался звуками ея гортаннаго, низкаго голоса, онъ блаженнымъ и восхищеннымъ взглядомъ весь приникалъ въ ней, любуясь каждою прядью ея волосъ, каждою складкой ея одежды, и будто всю ее, весь ея стройный обливъ, со всми этими волосами и складками, хотлъ запечатлть у себя гд-то внутри, глубоко, глубоко, чтобы тамъ, въ глубин его души, вчно и царственно сіялъ ея образъ, какъ царственно сіяла она для него живая, улыбающаяся алыми своими устами и прикрывающая длинными рсницами блестящую эмаль своихъ очей, каждый разъ, когда его алчный взглядъ встрчался съ ними… Уйдетъ она,— онъ долго еще сидитъ недвижный и нмой, словно очарованный,— ‘онъ въ свое зеркало на нее глядитъ’, говорилъ въ этихъ случаяхъ Вася съ натянутою улыбкой. A черезъ нсколько времени на выразительномъ лиц недужнаго заговоритъ опять какая-то внутренняя и уже мучительная тревога: точно старается онъ припомнить что-то недавнее, близкое и неразршенное имъ, что-то требующее отвта и неотвязчиво долженствующее волновать его, пока онъ не отыщетъ въ себ этотъ отвтъ, пока не найдетъ слова загадки… A какъ найти это слово? И все сильне и видиме росло въ немъ скорбное недоумніе,— онъ все пристальне и дольше вглядывался въ сына, допрашивая взглядомъ и не смя спросить словомъ, какое общее имъ и невдомое еще ему горе гложетъ душу этого, черезъ силу улыбавшагося, несчастнаго мальчика? A Вася блднлъ и худлъ съ каждымъ днемъ, и все шире становились зрачки его глазъ, очеркомъ своимъ еще такъ недавно напоминавшихъ глаза его матери,— и съ каждымъ днемъ становилось для него трудне и тяжелй его лицемріе — его святое лицемріе — предъ недоумвавшимъ взоромъ его отца. Съ какою невыносимою тоской, помню, глядлъ я на него, когда, бывало, вернувшись въ свою комнату отъ Герасима Ивановича, которому онъ только-что, преувеличенно смясь, передавалъ какой-нибудь нмецкій анекдотъ,— онъ падалъ, безсильный, на свою кровать, закинувъ руки за голову и устремивъ въ потолокъ эти пугавшіе меня, расширенные и тупо неподвижные зрачки свои. Отъ этой-ли необходимости таиться отъ отца, отъ другаго-ли, еще глубже захватывавшаго его, сознанія,— онъ словно не смлъ уже боле никому глядть въ лицо и, какъ преступникъ предъ судьей, избгалъ чужаго взгляда. Съ такимъ же болзненнымъ напряженіемъ избгалъ онъ и всякаго разговора о матери,— онъ и называлъ ее теперь не иначе, какъ ‘она’, и только въ томъ случа, когда нельзя было не упомянуть о ней. Онъ даже — я это чувствовалъ,— тяготился тмъ, что я тутъ, рядомъ съ нимъ, что ему иной разъ нельзя не перекинуться со мною словомъ, сознавая вмст съ тмъ, что я не безполезенъ ему, что, занимая его отца разговоромъ или чтеніемъ по цлымъ часамъ, я принималъ на себя, изъ дружбы къ нему, половину его обязанностей, что онъ въ это время могъ отдохнуть, прилечь, остаться одинъ. — и робко иной разъ протянутая его рука, слабо сжимая мои пальцы, какъ будто просила меня простить ему… Но одна мысль, одно желаніе владли имъ теперь,— отгадать было не трудно,— взять отца и увезти его куда-нибудь далеко, далеко, куда бы и слуха не доходило о ней, гд бы не было ни этого печальнаго, перепуганнаго лица Анны Васильевны, ни сверстника, вольнаго и невольнаго свидтеля всего этого позора!..

Въ сумерки, по обыкновенію, больной начиналъ дремать, но сонъ его не былъ миренъ и дологъ, какъ прежде. Онъ безпрестанно просыпался, метался въ кресл, часто требовалъ пить и своимъ неспокойнымъ состояніемъ держалъ насъ всхъ на ногахъ…

— Вы дурно себя ведете, Герасимъ Иванычъ, сказалъ я ему однажды, оставшись съ нимъ вдвоемъ,— не спите совсмъ. Вася тревожится о васъ.

— Вася… ахъ… что Вася? Онъ нехорошъ!… заговорилъ тотчасъ же больной, сжимая мн руки и подымая на меня влажные и мгновеннымъ ужасомъ омраченные глаза.

— Нтъ, нтъ, не безпокойтесь, уврялъ я его. — Это вамъ такъ кажется, потому что онъ о васъ, о томъ, что вы не спите, тревожится. Онъ даже чрезъ Анну Васильевну послалъ въ городъ записку, чтобы докторъ ране обыкновеннаго прізжалъ въ намъ…

— Я буду, буду спать, Боренька, жалобнымъ, какъ у peбенка, нжнымъ, какъ у женщины, голосомъ прошепталъ онъ:— онъ не увидитъ, не услышитъ… Только бы онъ… мой Вася, Вася…

Онъ опустилъ на грудь свою слабо качавшуюся со стороны на сторону голову и тихо заплакалъ…

И онъ сталъ съ тхъ поръ лицемрить предъ сыномъ, какъ сынъ лицемрилъ предъ нимъ. Спалъ онъ, или не спалъ,— онъ, равно не открывая глазъ, съ опущенными на колняхъ руками, лежалъ въ своемъ кресл, уткнувъ голову въ подушки, ршаясь приподнять ее лишь когда зналъ онъ, что Вася, ‘его Вася’, не могъ этого видть…

Вася, съ своей стороны, утомлялся ужасно въ продолженіе дня и когда, подъ полночь, отецъ его, окончательно проснувшись, усаживался все въ тому же окну, у котораго онъ вплоть до зари просиживалъ, глядя на тусклый огонекъ лампады, свтившей въ спальн Любови Петровны,— бдный мальчикъ уходилъ къ себ и засыпалъ, часто не успвъ раздться, какимъ-то мгновеннымъ, тяжелымъ, точно мертвымъ сномъ. Я долго не могъ привыкнуть въ этому, и каждый разъ съ ужасомъ глядлъ, когда онъ валился на постель, и черезъ мигъ, безъ кровинки въ лиц и не дыша, лежалъ недвижный, какъ въ гробу, съ разсыпанными по подушк кудрями. Совсмъ другое впечатлніе производило это на Максимыча: умиленнымъ и благоговйнымъ какимъ-то взоромъ глядлъ онъ изъ-подъ нависшихъ бровей въ эти минуты на Васю, широко крестился и, обернувшись во мн, шепталъ наставительнымъ тономъ: ‘въ свой часъ, значитъ, душ праведной успокоеніе послано’…

XXXII.

Мы уже довольно давно спали съ Васей, какъ вдругъ я услыхалъ сквозь сонъ, кто-то шепотомъ зоветъ меня по имени и притрогивается ко мн рукой.

Я раскрылъ глаза и при свт ночника — который Максимычъ изъ предосторожности всегда ставилъ намъ въ умывальную лохань,— увидлъ Савелія, стоявшаго предо мною съ растеряннымъ лицомъ.

— Извините, Борисъ Михайловичъ, торопливо говорилъ онъ,— Василья Герасимыча не ршился будить… измученные они очень…. а у васъ душа добрая…

— Что случилось, ради Бога, Савелій?..

— Да не ладно что-то тамъ… Онъ кивнулъ на комнату Герасима Ивановича.

Пока я натягивалъ на себя панталоны и куртву, Савелій сообщилъ мн слдующее: онъ дремалъ у дверей больнаго, какъ вдругъ услышалъ не то стонъ, не то его позвалъ баринъ, захвативъ свчу изъ передней, онъ поспшилъ въ нему: — гляжу, а они совсмъ изъ кресла вонъ, на подоконнив грудью лежатъ, глядятъ въ окно и Богъ ихъ знаетъ, что лепечутъ…

— Что вамъ угодно, спрашиваю, Герасимъ Ивановичъ?— а они только: ‘въ садъ’, али ‘въ саду’, не разобралъ я…— Привыкъ я въ ихнимъ фантазіямъ, говорилъ старикъ,— одначе на этотъ разъ они совсмъ съ толку меня, почитай, сбили. Не дойду, просто, чего имъ требуется… Авось, думаю, Борисъ Михайлычъ помогутъ,— я вотъ и ршился…

Мы побжали съ нимъ въ ту комнату.

Герасимъ Ивановичъ лежалъ все въ томъ же положеніи, грудью на подоконник, ярко освщенный въ профиль пламенемъ свчи, поставленной Савеліемъ на стол подл окна. Что-то пронзительное и страшное изображалось въ рзкихъ очертаніяхъ этого блднаго профиля съ большимъ, не въ мру открытымъ глазомъ, устремленнымъ въ окно…

— Голубчикъ, Герасимъ Иванычъ, что съ вами? Вамъ неловко такъ лежать!…

— Пробовалъ усадить на мсто, шепталъ мн Савелій,— не дается!

— Въ садъ, въ садъ! повторилъ недужный. Онъ говорилъ съ замтнымъ усиліемъ. ‘Ему хуже’, пронеслось у меня въ мысли.

Онъ, видимо, при этомъ силился повернуть голову въ мою сторону.

— Позвольте васъ въ кресло посадить, Герасимъ Иванычъ, прошу васъ!

Вко его спустилось на глазъ, какъ бы въ знакъ согласія. Савелій приподнялъ его и опустилъ въ глубину кресла.

— Въ са… въ саа… не договаривая, сказалъ еще разъ больной, подымая на меня умоляющіе глаза…

— Кто въ садъ? Кто въ саду, Герасимъ Ивановичъ?

— Я, я… нетерпливо проговорилъ онъ.

— Ахъ, я телятина! хлопнулъ себя въ лобъ Савелій. Это они сами желаютъ въ садъ! Ночью-то? Баринъ,— а что докторъ скажетъ?

— Дда, дда, настойчиво завивалъ больной.

Савелій смущенно взглянулъ на меня.

— Ночь теплая, сказалъ я.

— Укутать можно, конечно, подтвердилъ и онъ, уже съ улыбкой, видимо успокоенный тмъ, что усплъ — и даже раньше меня — догадаться, чего хотлъ его баринъ.— Ну-съ, а какъ же мы спустимъ ихъ? началъ онъ суетиться.— Павло-то мой, помощникъ, ушелъ должно-быть въ снникъ спать, до смны,— а вы, Борисъ Михайлычъ, не сможете, чай?

— Я сейчасъ Максимыча разбужу, предложилъ я.

— Ну, этотъ дюжъ, сможетъ, весело промолвилъ старикъ,— а я пока ихъ на прогулку снаряжу какъ слдуетъ.

Я засталъ Максимыча уже на ногахъ. Изъ корридора, гд онъ устраивалъ себ каждую ночь постель на полу, онъ своимъ чуткимъ солдатскимъ ухомъ разслышалъ наши съ Савеліемъ голоса въ комнат Васи и черезъ мигъ былъ готовъ.

Савелій тмъ временемъ одлъ и укуталъ своего барина, надлъ ему шапку на голову. Они дружно съ Максимычемъ подняли его и понесли внизъ по черной лстниц…

Я забжалъ взглянуть на Васю:— онъ не шевелился…

— И слава Богу! усплъ я только сказать себ и побжалъ за тми…

— Впередъ пожалуйте, Борисъ Михайловичъ, командовалъ Савелій, осторожно спуская больнаго,— колясочка ихняя подъ лстницей, вывезти нужно!

Я вывезъ колясочку. Въ нее усадили больнаго и выхали въ садъ.

— Ну, спасибо, баринокъ, сказалъ мн ласково старый слуга,— извольте почивать итти: мы и безъ васъ теперича управимся.

— Нтъ, нтъ, я пойду за вами…

— A Василій Герасимычъ неравно проснутся, кто-жь имъ доложитъ?…

— Ва-а-ся, Ва-а… послышался жалобный голосъ больнаго.

— Такъ ступай ты въ комнаты, кавалеръ! обратился Савелій въ Максимычу. Неравно проснутся, такъ ты и объясни, что батюшка-молъ вашъ изволили на променажъ выхать…

— Знаемъ, чего балясы-то точить! угрюмо фыркнулъ Максимычъ, очевидно недовольный этимъ шутливымъ, неприличнымъ, по его мннію, тономъ Савелія, и отправился назадъ.

— Ве-зи ско-ррр… нетерпливо прошамкалъ опять недужный.

Это были прежніе, безобразные звуки, которые онъ издавалъ тогда, при первой встрч моей съ нимъ… Языкъ у него снова переставалъ повиноваться мысли. ‘Боже мой, что же случилось съ нимъ?’ говорилъ я себ съ тоской, колни мои неудержимо дрожали…

Мсяцъ уже шелъ на ущербъ и стоялъ низко на неб,— до разсвта было недалеко. Косою пеленой падалъ отъ него свтъ на широкую лужайку, отдлявшую павильонъ Любови Петровны отъ дорожки, до другой сторон которой собственно начинался садъ. Только на этомъ чистомъ и освщенномъ мст могъ увидать Герасимъ Ивановичъ то, что-то ужасное и непонятное, что привело его въ такое состояніе… Но что же именно видлъ онъ? Неужели Фельзена? Неужели этотъ отчаянный гусаръ прошелъ въ павильонъ, къ ней, въ этой ‘женщин’?…

Но нтъ, безъ остановки со стороны больнаго, везетъ его Савелій мимо павильона и сворачиваетъ вправо, въ большую аллею. Сильва, сбжавшая сверху за мною, съ радостнымъ лаемъ мчится впередъ, взмахивая пушистымъ хвостомъ, и исчезаетъ въ кустахъ… Въ темныхъ аллеяхъ не разглядть лица Герасима Ивановича. Я на-ходу низко наклонился къ нему и спрашиваю: какъ онъ себя чувствуетъ? Онъ отвчаетъ какимъ-то молчаніемъ… У меня голова начинаетъ ходуномъ ходить.

Но вотъ опять выхали на открытое и свтлое мсто, къ большой клумб, носящей названіе ‘пріюта Анны Васильевны’, и въ то же время вылетаетъ изъ-за деревъ Сильва и съ злобнымъ рычаніемъ, поджимая хвостъ, осаживается на заднія лапы, какъ бы готовясь кинуться на кого-то…

— Halt’s Maul, verfluchter Hund! раздался чей-то визгъ.

Я бросился унимать собаку. Ухватившись обими руками за ршетчатую спинку скамьи и весь съежившись отъ перепуга, стоялъ у поворота дорожки Булкенфрессъ въ оборонительномъ положеніи.

— Что вы здсь длаете, Herr Musiker?

Онъ принялся отчаянно, неестественно смяться.

— Che (je) vous dois la vie, cheune homme! Я никакъ сегодня засипать не могъ… и пошелъ гуляйть… и вашъ этотъ злой собакъ вдругъ на мене… Ch’ai eu beur (peur), ich erkenn’s… Ахъ, господинъ фонъ-Лубянскій, мое почтеніе!… Какъ вы такъ ночью, поздно?…

Онъ, въ свою очередь, съ изумленіемъ и любопытствомъ оглядывалъ насъ.

Я ему объяснилъ въ двухъ словахъ причину нашей поздней прогулки.

Онъ двусмысленно закачалъ головой.

— Ja, ja, les malades ont souvent de tels caprices… И куда вы гуляйть думалъ, господинъ фонъ-Лубянскій?

Изъ-подъ опущенныхъ вкъ больнаго, въ отвтъ докучливому музыканту, приподнялись вдругъ такимъ мрачнымъ отчаяніемъ и негодованіемъ засверкавшіе при блдномъ свт мсяца глаза, что у меня руки похолодли. ‘Поможешь-ли ты мн… Кто мн поможетъ?’ казалось, говорилъ этотъ страшный взглядъ…

Булкенфрессъ невольно отступилъ на шагъ. Савелій нагнулся съ барину.

— Куда прикажете теперь, Герасимъ Иванычъ?

— Вези, неясно, но упорно пролепеталъ больной. Голова его снова опустилась, глаза заходили какъ маятникъ по сторонамъ, словно ища чего-то въ потемнвшей чащ, словно допытывая каждый кустъ, не таитъ-ли онъ искомое въ своей листв непроглядной…

Музыкантъ понялъ это и какъ-то странно сморщилъ губы.

— Cherchez — et vous trouverez! хихикнулъ онъ мн на ухо, безцеремонно завладвая моею рукой и шагая рядомъ со мною.

— Подъ дерева нишего не видайть и ошень сиро, ошень не карошъ для больной, вы на шистой мсто везить! кричалъ онъ Савелію.

Старикъ вывезъ колясочку прямо въ знаменитому ‘храму отдохновенія’.

Заходившій мсяцъ стоялъ какъ разъ въ ту минуту на неб насупротивъ низенькаго крыльца бесдки, и палевые его лучи, пробиваясь сквозь окружавшіе ее невысокіе кусты сирени, играли въ трепетныхъ очертаніяхъ на наглухо закрытыхъ его ставняхъ.

Сильва понеслась снова впередъ на этотъ серебристый свтъ, въ которомъ какъ-то особенно красиво залоснилась ея длинная, шелковистая шерсть, гавкнула на мсяцъ, и вдругъ, потянувъ воздухъ своимъ двойчатнымъ носомъ, метнулась назадъ, вспрыгнула на крыльцо и отчаянно залаяла, обнюхивая дверь и нетерпливо скребя лапами, какъ бы требуя, чтобъ ей отворили ее…

— Sieh doch, sieh doch den Hund! Что онъ тамъ искалъ? толкнулъ меня Булкенфрессъ и снова хихикнулъ.

Но еще ране донесся до меня надрывающій стонъ недужнаго:

— Тамъ, тамъ, повторялъ онъ какимъ-то металлическимъ звукомъ, похожимъ на звукъ желза, падающаго въ мдный сосудъ.

— Вотъ онъ, ударъ! мгновенно озарила меня мысль:— въ глазахъ у меня потемнло.

Савелій догадался тоже.

— Чего тамъ! насилованно грубо отвчалъ онъ барину,— песъ мышенка насторожилъ, такъ и скребетъ!…

И, круто двинувъ кресло спиной въ крыльцу, онъ заворотилъ разомъ за уголъ бесдки.

— Га-a-a!.. заревлъ неистовымъ голосомъ больной. Перепуганный слуга подался назадъ… Я какъ одурлый подбжалъ въ крыльцу…

— От-ворр… задыхаясь бормоталъ безсильными устами Герасимъ Ивановичъ.— Отворрр…

— Господь съ вами, баринъ! уговаривалъ его, чуть не плача, Савелій,— что вы требовать изволите? бесдка заперта,— чмъ же намъ теперича отворить ее, сами подумайте!..

Но тотъ не слушалъ: безсильно расширенные зрачки его устремлены были на стну бесдки, дрожавшая рука тянулась все дале, впередъ и впередъ, а за нею весь онъ, всмъ немощнымъ тломъ своимъ, словно готовился какою-то сверхъестественною силой дотянуться до той стны…

— Све-е-тъ! прохриплъ онъ.

Онъ былъ правъ: едва замтная, горизонтальная полоска свта сквозила невысоко надъ землей, промежь втвей куста, за которымъ приходилось одно изъ боковыхъ оконъ ‘храма отдохновенія’.

— Творецъ Небесный! только могъ пролепетать Савелій.

Булкенфрессъ, какъ змя, проползъ между колясочкой и сиреневымъ кустомъ.

— Тамъ никого нтъ, господинъ фонъ-Лубянскій, зашепталъ онъ, наклоняясь къ креслу,— тамъ, можетъ быть, только одинъ садовникъ есть… Мы сейчасъ это попробуймъ увидать, si le volet не закрытъ на замокъ…

Онъ юркнулъ за кустъ.

Послышался ржавый скрипъ и стукъ откинутаго ставня, съ размаха ударившагося объ стну. Внезапный свтъ хлынулъ изъ окна на дорожку… На мгновеніе четко вырисовались въ этомъ свт, обезображенныя, какъ у мертваго, черты больнаго, выпуклый черепъ Савелія, безъ шапки, растерянно вперившаго взоръ въ окно, и они — т, что были тамъ, въ этой освщенной комнат…

Дв свчи горли на стол. На широкомъ диван, откинувшись головой назадъ и закрывъ глаза ладонью отчаяннымъ движеніемъ, лежала блокурая женщина, закутанная въ черную шаль. Баронъ Фельзенъ, въ статскомъ плать, стоялъ у входной двери, ухватившись одною рукой за замокъ и сжимая другою что-то длинное и блестящее, показавшееся мн лезвеемъ кинжала. Онъ обернулся на стукъ ставня, сверкнулъ глазами, какъ дивій зврь, и, прыгнувъ въ столу, разомъ задулъ об свчи…

Произошло затмъ что-то невыразимое… Раздался крикъ,котораго и до сихъ поръ не могу я забыть, и надъ кресломъ,будто движимое какою-то невидимою пружиной, высоко приподнялось тло больнаго, съ грозно протянутою впередъ рукой… приподнялось, качнулось — и рухнуло внизъ, какъ мшокъ, мимо кресла, головой въ кусты…

Какъ подняли его, какъ уложили, какъ очутились мы съ нимъ опять въ виду дома, у лужайки противъ павильона,— я не съумю сказать. Помню только, какъ, въ первую минуту, я отъ ужаса закрылъ себ лицо руками и чуть де упалъ въ траву, какъ кто-то поддержалъ меня, и я пошелъ безсознательно впередъ, и какъ затмъ точно ножомъ рзалъ мн долго слухъ и сжималъ сердце чей-то нечеловческій хрипъ и что-то быстро катилось предо мною по темнымъ аллеямъ сада…

— Баринъ, баринокъ, разслышалъ я наконецъ голосъ Савелія,— онъ весь дрожалъ какъ въ озноб и трясъ меня за плечи обими руками,— снести ихъ наверхъ надо, дядьку вашего потрудитесь… Господи! бда-то стряслась какая! Василью Герасимычу что мы скажемъ! говорилъ онъ, путаясь и рыдая…

Булкенфрессъ былъ тутъ же и суетился около кресла.

— Надо ома Богдановичъ будить, докторъ послать, кричалъ онъ, въ свою очередь.

Я кинулся на верхъ. Максимычъ ждалъ меня въ корридор.

— Ступай скоре… нести, внизъ… несчастіе, могъ только проговорить я.

Онъ побжалъ со всхъ ногъ. Я вошелъ въ Вас. Онъ спалъ въ томъ же положеніи, съ закинутою за голову рукой, съ разсыпанными по подушк кольцами волосъ,— блокурыхъ, какъ у той женщины, тамъ… Безмятежная, почти счастливая улыбка — точно улыбался онъ чему-то радостному, грезившемуся ему въ эту минуту,— играла на его заалвшихъ въ сн губахъ.

Боже мой, а сейчасъ, сейчасъ внесутъ его отца…. и онъ проснется…. онъ узнаетъ!…

Я упалъ на колни предъ его кроватью, охватилъ его голову и прижался въ ней, въ отчаянномъ порыв…

Послышались тяжелые, зловщіе шаги по корридору.

— Вася, тихо звалъ я его, почти касаясь уха его губами.

Онъ раскрылъ глаза и зажмурилъ ихъ опять, и опять раскрылъ — и съ недоумвающею усмшкой остановилъ ихъ на мн.

A шаги все тяжеле и ближе слышались въ корридор.

— Что тамъ такое? спросилъ Вася, не отдляя еще головы отъ подушки.

— Это… изъ сада… несутъ… Герасима Иваныча, пробормоталъ я черезъ силу.

— Папа?!

Онъ приподнялся, схватилъ меня за руку, близко, близко глянулъ мн въ глаза — и, оттолкнувъ меня, опрометью бросился въ отцовскую комнату… Я побжалъ за нимъ.

— На постель надо,— ворочай налво, въ уголъ, шепталъ Максимычу въ дверяхъ Савелій, едва переводя дыханіе…

— Папа, папа! съ раздирающимъ воплемъ кинулся въ этой постели несчастный мальчикъ,— что съ тобою? Отвчай… говори!… Это я, Вася…. твой сынъ!

Но тотъ, кого онъ звалъ этимъ воплемъ, уже былъ не въ силахъ отвчать ему, понимать его…

Безсмысленнымъ, животнымъ взглядомъ глядли въ потолокъ эти большіе, страшно раскрытые глаза, еще такъ недавно горвшіе жгучимъ пламенемъ мысли,— и въ уродливо-искривленныхъ, хрипвшихъ устахъ его не выражалось уже боле ничего человческаго, кром тупаго страданія…

XXXIII.

Въ шлафрок, растерявъ дорогой туфли и обливаясь заране слезами, влетлъ въ комнату ома Богдановичъ… Онъ усплъ уже поднять весь домъ на ноги. Поднялась общая тревога, возня людей, шопотъ громче крика, безсмысленное шмыганье взадъ и впередъ, торопливо отдаваемыя и тотчасъ же затмъ отмняемыя приказанія. Верховые поскакали во вс стороны за медицинскою помощью. Савелій притащилъ цлую груду старыхъ сигнатурокъ, хранившихся у него съ перваго дня болзни Герасима Ивановича, и дрожащею, нетерпливою рукой, точно дло длалъ, отыскивалъ между ними какой-то списанный имъ рецептъ микстуры, когда-то, по его увренію, необыкновенно помогавшей больному…

Та же нагорвшая свча въ мдномъ шандал, которую онъ въ первую минуту внесъ изъ передней въ комнату, стояла на столик у изголовья постели, на которой безчувственно лежалъ теперь его баринъ, тяжко дыша высоко подымавшеюся грудью. Красноватое пламя отражалось на его бломъ какъ бумага лбу и на спутанныхъ, слипшихся отъ пота темныхъ волосахъ. Все такъ же тупо и широко раскрытые зрачки глядли вверхъ не моргая. Изъ темнаго угла, съ другой стороны кровати, протягивалась къ нему отъ времени до времени женская морщинистая рука, рука Анны Васильевны,— она очутилась тутъ какъ-то неслышно, незримо, вся съеженная и безмолвная,— и отирала платкомъ кровь, сочившуюся у него изъ довольно глубокой царапины подъ глазомъ,— слдъ его паденія въ кусты.

A на подоконник, открытаго окна, весь облитый алымъ заревомъ разсвта, сидлъ Вася, безъ слезъ, безъ вздоха, отвернувшись отъ этого скорбнаго одра и словно прислушиваясь къ чириканью воробьевъ, веселою стаей перелетавшихъ въ саду съ тополя на тополь… Я не смлъ подойти къ нему,— пуще всякаго плача и стона пугалъ меня этотъ его недвижный, словно мраморный обликъ…

ома Богдановичъ въ десятый разъ ворвался въ комнату.

— У пана Яна (такъ звалъ онъ старика Опицкаго), заговорилъ онъ, отыскивая глазами жену въ ея темномъ углу,— у пана Яна съ кондиціи пріхалъ вчера племянникъ, Людвигъ тотъ Антонычъ, ты знаешь, до университета детъ назадъ… Такъ треба за нимъ послать,— поки ще настоящіе доктора прідутъ съ города,— а онъ по сосдству швитко тутъ будетъ.

— A посылай скоре, отозвалась Анна Васильевна.

Онъ убжалъ въ корридоръ — и вернулся опять.

— А Любочка не бывала? спросилъ онъ.

— Нтъ, слабо проговорила она.

— A какъ же ты о томъ не помыслила! тотчасъ же затормошился ома Богдановичъ.— Хоть и спитъ она, врно,— такъ треба разбудить ее!… A то мужъ, о,— и онъ внезапно захлебнулся слезами,— а она нии-чее-го… не знаетъ… Я заразъ сбгаю до нея…

— Это совершенно безполезно, дядюшка, спокойно и отчетливо проговорилъ Вася, оборачиваясь къ нему всмъ тломъ.

— A якъ такъ безполезно? Изумленный ома Богдановичъ даже ротъ раскрылъ.

— Она придетъ, когда вздумаетъ. A будить къ чему?… Она ему не поможетъ, домолвилъ Вася.

— A и правда-жь, послышался изъ угла прерывающійся голосъ Анны Васильевны,— чижь на радость пойдешь ты будить ее, ома?..

ома Богдановичъ всхлипнулъ на всю комнату и отправился послать гонца къ пану Яну.

Вася подошелъ къ ногамъ постели, хрустя пальцы о пальцы, и долго и безмолвно не сводилъ глазъ съ отца. Глаза эти были сухи и воспалены, и подъ ними щеки горли какимъ-то страннымъ румянцемъ…

Онъ провелъ обычнымъ своимъ движеніемъ рукой по лицу и, какъ-будто вспомнивъ что-то безотлагательно нужное, обвелъ кругонъ себя взглядомъ и, увидвъ меня,— я сидлъ въ большомъ кресл Герасима Ивановича, почти посреди комнаты,— подалъ мн головой знакъ пройти въ его комнату. Я молча повиновался. Онъ пошелъ за мною.

Изъ-за подушекъ больнато взглянули безпокойно слдившіе за нимъ глаза Анны Васильевны…

Вася опустился на кровать.

— Борисъ, заговорилъ онъ… У меня сердце такъ и упало: я предчувствовалъ, о чемъ будетъ рчь…

— Борисъ, разскажи мн, какъ все это было?… Зачмъ ты пустилъ его въ садъ, зачмъ не разбудилъ меня?

— Разв я могъ думать, что это случится! A будитъ тебя… мн было жаль, Вася,— и самъ Савелій не хотлъ…. A онъ требовалъ,— мы отказать не могли….

— И вы повезли его… Что онъ говорилъ, зачмъ хотлъ въ садъ?… Ты не понялъ?

— Меня разбудилъ Савелій. Мы нашли его на окн,— онъ совсмъ вывалился изъ кресла и просилъ, кричалъ только: ‘въ садъ, въ садъ’,— больше ничего я не понялъ.

— И вы повезли его? повторилъ опять Вася, не отрываясь отъ меня взглядомъ:— куда?

— По саду… Я опустилъ глаза, я не могъ глядть на это мраморное лицо, покрывавшееся все боле и боле какими-то неестественными сизо-алыми пятнами, по мр того, какъ онъ допрашивалъ меня.

— Борисъ, ты долженъ, я умоляю тебя, разсказать мн все…. Я долженъ знать,— ты понимаешь… Я не хочу узнавать это отъ Савелія!…

Я кинулся въ нему.

— Къ чему теб знать, къ чему? Ради Бога, не спрашивай лучше, Вася!….

— Ты послушай,— онъ схватилъ меня за об руки съ какою-то желзною силой и заставилъ ссть рядомъ съ нимъ на кровать,— онъ…. онъ умретъ…. отецъ мой умретъ, можетъ быть, сегодня!… Вдь это же не такъ, безъ причины, случилось…. Онъ же былъ въ полномъ разсудк!…. Вдь ты это знаешь, знаешь?

— Да! пробормоталъ я.

— Онъ кричалъ, говоришь ты: ‘въ садъ, въ садъ’, онъ требовалъ… Вдь это же не капризъ былъ, не безуміе? Разв я этого не понимаю?… Онъ что-то видлъ…. онъ оттого… Да разв все это не написано на лиц твоемъ, Борисъ?… Вася почти грубо схватилъ меня за голову, поднялъ ее и, заглядывая мн прямо въ глаза,— я хочу знать, какъ убили моего отца!… проговорилъ онъ какимъ-то страшнымъ шепотомъ.

Въ первый разъ въ эту минуту возникло въ голов моей ясное представленіе того, чему я былъ свидтелемъ въ саду…

— Его убилъ этотъ мерзавецъ, музыкантъ! вырвалось у меня невольно.

— Музыкантъ? впился въ лицо мое Вася.

— Да, Булкенфрессъ. Мы его нашли въ саду…. Онъ, врно изъ мщенія, я теперь вижу,— онъ навелъ Савелія на эту бесдку…

— На какую бесдку?

— ‘Храмъ отдохновенія’, ты знаешь…

— Ну, и тамъ?… стиснувъ зубы, торопилъ меня онъ.

— Подъ ставнемъ Герасимъ Иванычъ замтилъ свтъ и сталъ кричать: ‘отворите, отворите’!… И онъ, этотъ мерзавецъ, побжалъ и отворилъ этотъ ставень… И все видно стало въ бесдк….

Договорить не хватило у меня силы.

— A тамъ, договорилъ за меня, захруствъ опять пальцами Вася,— была она со своимъ…

— Къ чему ты спрашиваешь — это пытка! съ отчаяніемъ прервалъ я его.

Онъ весь сразу приподнялся съ мста:

— И это моя мать, Борисъ, моя мать! проговорилъ онъ глухо и зашатался на ногахъ.

На порог комнаты показалась Анна Васильевна.

— Голубчикъ мой, Вася, сквозь слезы говорила она,— не томи ты душеньку свою заране…. можетъ, ему еще и полегчаетъ… Она обняла его за шею и опустилась съ нимъ вмст на кровать, прижимаясь щекой въ его щек и заставляя его тихо качаться вмст съ собою, какъ это длаютъ съ больными малютками, чтобъ усыпить ихъ страданія.

Но не помогло это средство Вас: онъ отдавался ласкамъ доброй тетки, но не успокоивали, не утшали он его, не сообщались ему ея слезы, и его воспаленные глаза горли все тмъ же пожирающимъ, неумолимымъ какимъ-то огнемъ.

— Тетушка, сказалъ онъ,—вдь это конецъ!

— A Богъ съ тобою, Васинька! воскликнула она спшно, чтобы не дать ему замтить свою собственную тоску, принимаясь цловать его волосы,— и хуже ему, можетъ, въ первый разъ было, а Богъ помогъ.

— Его убили, промолвилъ опять Вася.

— Убили! съ ужасомъ повторила Анна Васильевна, вглядываясь въ него лицомъ въ лицо.

Онъ не отвчалъ. Она еще крпче прижала голову его къ своей щек.

— Пожалуйста, снова заговорилъ онъ,— не зовите ее сюда!…

Анна Васильевна смущенно заморгала своими влажными вками: она поняла, о комъ говорилъ Вася.

— Звать? зачмъ? промолвила она. — Сама придетъ, увидитъ, бдняжечка.

— Да, да, захохоталъ вдругъ Вася короткимъ, судорожнымъ смхомъ,— сама увидитъ, бдняжечка!

Анна Васильевна поблднла какъ полотно и испуганными глазами глянула на него, потомъ на меня. Я отвернулся.

— Голубчикъ Вася, начала она торопливо,— а ты бы легъ себ, можетъ уснулъ бы, успокоилъ себя?

Онъ разсянно, вскользь поцловалъ ее въ голову, приподнялся и, какъ будто вспомнивъ что-то вдругъ:

— Доктора! воскликнулъ онъ, ни на кого не глядя.— Да разв можетъ онъ остаться живъ посл этого!

И онъ быстрыми шагами направился въ комнату отца.

Мы дошли до дверей за нимъ.

Онъ слъ въ уголъ противъ отца, на бывшее мсто Анны Васильевны, сжалъ свои об руки колнями и словно застылъ въ этомъ положеніи.

Анна Васильевна обернулась на меня и пошла назадъ въ Васину комнату, какъ бы приглашая меня послдовать за нею.

— Борисъ, заговорила она и не докончила: ее давили слезы.

— Только, ради Бога, не спрашивайте меня ни о чемъ, голубушка Анна Васильевна! взмолился я,— меня самого душили рыданія.

— A ходи же ты скоре до твоего француза! воскликнула она съ новымъ испугомъ, взглянувъ на мое, должно быть, очень разстроенное лицо,— ходи сейчасъ, сейчасъ, чтобы мн еще за тебя не отвчать предъ Софьей Михайловной!

И добрая женщина нжно обняла меня, какъ обнимала сейчасъ Васю, и, выпроваживая меня въ корридоръ, повторяла:

— И сейчасъ спать ложись, и спи до полудня, французу такъ и скажи, что я просила, чтобы далъ теб спать… И постарайся, примолвила она съ какимъ-то внезапнымъ умиленіемъ,— постарайся мать свою во сн увидать. Счастливый ты, Борисъ, что у тебя такая мать есть!

Керети былъ уже на ногахъ, его разбудили шумъ и бготня людей мимо дверей нашихъ комнатъ, онъ собирался идти провдать меня.

— Ah, vous voila! J’allais vous voir… Mais qu’avez vous? воскликнулъ онъ, съ искреннимъ участіемъ озирая меня.

— Я такъ измучился…. тамъ такіе ужасы происходятъ! съ усиліемъ проговорилъ я.

— Oui, oui, Macsimiche — то-есть Максимычъ — m’а tout cont. Il parait que le pauvre homme а t frapp une seconde fois. Mais dites-moi…

— Я не въ состояніи вамъ ничего сказать, cher monsieur Qu, я такъ усталъ, я спать хочу.

Онъ не настаивалъ, заботливо самъ уложилъ меня на свою постель и вышелъ на цыпочкахъ изъ спальни.

XXXIV.

Я тотчасъ же заснулъ и проспалъ довольно долго. Громкій говоръ въ сосдней комнат разбудилъ меня.

— Che (je) n’ai rien fait — ch’ai (j’ai) fait voir! острилъ, хихикая, наглый Булкенфрессъ.

— Et vous osez vous en targuer encore (вы смете этимъ хвастаться), vous, vous complaisez en faire le rcit (вы самодовольно разсказываете это)? негодующимъ голосомъ отвчалъ на это Керети. — Eh bien, c’est hideux tout a, musicien,— c’est moi qui vous le dis! (это отвратительно, скажу вамъ)… D’autant, примолвилъ онъ,— тмъ боле, что я въ сущности не обязанъ врить вашимъ словамъ, какъ Евангелію, d’admettre vos assertions comme paroles d’Evangile!

— А! вы мн не врите! Мн, Johann-Maria Bogenfrisch aus Salzburg! злобно прошиплъ Булкенфрессъ. — Такъ можете вашего воспитанника спросить, онъ видлъ, какъ я, de ses deux yeux vu.

Искры запрыгали у меня въ глазахъ, я вскочилъ какъ сумасшедшій съ постели и вбжалъ въ нимъ въ комнату.

— Да, я видлъ и скажу, что вы… задыхаясь отъ негодованія, лишь только проговорилъ я.

— Taisez vous! крикнулъ на меня Керети, ухватывая меня за об руки.— N’osez pas mler mon lve vos salets! громко обратился онъ въ музыканту.— Мой воспитанникъ ничего не видлъ. Понимаете вы это?

— Какъ не видалъ, какъ не видалъ! весь перемнясь и заикаясь забормоталъ тотъ,— онъ самъ…

— Vous me faites piti! вы мн жалки! презрительно прервалъ его мой французъ. — Vous voulez un procs verbal,— trs bien! Я допрошу его, но не иначе, какъ въ присутствіи здшняго хозяина, господина Галагая, en prйsence de monsieur de Galagai, le maitre de cans, согласны вы?

Булкенфрессъ глянулъ на него зайцемъ изъ-подъ очковъ и забгалъ по комнат.

— Comment ne comprenez vous pas, malheureux, продолжалъ Керети,— qu’il faut vous taire tout prix, что вы должны молчать, какъ рыба, что если узнаютъ о той роли, какую вы играли dans toute cette lamentable histoire, васъ не продержатъ часа лишняго въ этомъ дом,— et vous y tes bien, on ne trouve pas tous les jours des positions comme celle que l’on vous y a faite! A вы сами лзете въ петлю! Et pourquoi — je vous le demand?

— Mon jer (cher) ami, жалобнымъ голосомъ заговорилъ вдругъ Булкенфрессъ, такъ и захлебываясь своими словами и не обращая никакого вниманія на нетерпливыя движенія и знаки, которыми Керети тщился остановить потовъ его безстыдныхъ откровеній,— mon jer ami, вы не знаете, какъ они меня обидли, какъ оскорбили мою честь, meine Ehre! Я отъ добраго моего сердца вижу, она такая хорошенькая женщина, une si cholie femme, и онъ, этотъ рыцарь изъ Курляндіи, dieser Ritter aus Kurland, такъ влюбленъ въ нее,— и я длалъ для нихъ все, что могъ, я упросилъ ее отвчать на его письма…. потому, вы сами знаете, мужъ ея — это боле не человкъ, er ist ja kein Mensch mehr,— мн было ее такъ жалко, такъ жалко!… A дворянинъ этотъ совсмъ пропадалъ отъ любви въ ней, der Edelmann war ganz zu Grande… Онъ два раза ночью, переодтый, прізжалъ сюда…. онъ готовъ былъ застрлиться, потому она все не ршалась видться съ нимъ наедин… И когда она наконецъ согласилась, и они подумали, что я имъ боле не нуженъ,— очки Булкенфресса свалились, отъ волненія съ его крючковатаго носа, и близорукіе красненькіе глазки просительно обернулись на меня,— вы сами видли, молодой человкъ, она мн двери свои въ носъ закрыла…. а онъ подарилъ мн жалкую булавку съ драгоцннымъ камнемъ, une misrable pingle mit einem Edeleteine, какъ будто я продажный человкъ, какъ какой-нибудь русскій исправникъ, comme un russischer ispravnik, и сталъ таиться отъ меня… Они полагали, что я не узнаю, не открою мста ихъ свиданія.

— Et la misrable pingle, la lui avez vous renvoye, а отослали вы ему булавку? неожиданно фыркнулъ отъ смха мой гувернеръ.

Булкенфрессъ глянулъ на него отороплымъ взглядомъ.

— Я хотлъ самъ… началъ было онъ. Но Керети не далъ ему продолжать.

— C’est un dtail qui nous intresse peu du reste, mon lиve et moi, отрзалъ онъ, сообразивъ, что смхъ не долженъ былъ имть мста въ эту минуту, когда ему доставалось играть такую блестящую, рыцарскую ролъ. — Довольно, assez caus. Тутъ идетъ рчь о спасеніи чести женщины, матери, il s’agit de sauyer l’honneur d’une femme, d’une mre! проговорилъ мой наставникъ театральнымъ, но искренно прочувствованнымъ голосомъ, и, положивъ руку на мое плечо, примолвилъ, откидывая голову назадъ: — je vous rponds de lui, я отвчаю за него! Длинные и жидкіе волосы его, которыми онъ вчно старался прикрыть свою лысину, разсыпались при этомъ бахромой за ушами. Но ему было не до волосъ,— ему надо было доканать Булкенфресса.

— Quant vous, mon Jago, рекъ онъ ему,— мн отвчаетъ за васъ если не вашъ странный нравственный кодексъ, votre singulier code de morale, то во всякомъ случа вашъ собственный интересъ, если вы хотите сохранить ваше положеніе въ здшнемъ дом… и вашу кожу, votre peau. — car cet officier aprs tout, объяснилъ Керети, отчеканивая каждое свое слово и видимо наслаждаясь впечатлніемъ, какое рчь его производила на окончательно, казалось, сконфузившагося музыканта,— car cet officir ponrrait n’ y point trouver matire rire (потому что ваша болтовня можетъ, пожалуй, показаться и не забавною этому офицеру),— vous vous tairez. Et sur ce bonjour, bonjour, musicien, докончилъ мой наставникъ и величественно помахалъ ему рукой, изображая этимъ жестомъ, что аудіенція-молъ кончена, и ты можешь убираться.

Булкенфрессъ поднялъ на него свои опущенные глаза и, схвативъ его за руку, принялся усиленно трясти ее съ громкимъ, напускнымъ смхомъ.

— Eloquent comme feu Mirabeau! воскликнулъ онъ,— и, въ виду этого вашего краснорчія, ничего другимъ и не остается длать, какъ безмолствовать, какъ рыбы. Noue allons donc tous conchuguer (conjuguer) le ferbe (verbe) ‘se taire’. Je me tairai, tu te tairas, il sa taira,— и онъ указалъ на меня пальцемъ… Bonjour, bonjour, pote! передразнилъ онъ вдругъ съ необыкновеннымъ искусствомъ голосъ и движеніе моего наставника,— и съ новымъ смхомъ выбжалъ въ корридоръ.

Керети сдлалъ нсколько быстрыхъ шаговъ ему вслдъ, но пріостановился, поднялъ преувеличенно плечи и, вернувшись ко мн:

— Вы видли предъ собою, наставительнымъ тономъ заговорилъ онъ,— одинъ изъ гнуснйшихъ образцовъ человческой природы, un des plus abjects spcimens de la nature humaine. Quelle tude pour un grand pote comme Hugo, par exemple! неожиданно присовокупилъ онъ къ этому.

— О, еслибы вы меня не удержали! воскликнулъ я, чувствуя новый приливъ негодованія, затихшаго было во время предыдущей сцены, и удивляясь, какъ это могло во мн затихнуть,— еслибъ вы меня не схватили за руки, я бы, кажется, его… я бы высказалъ ему, по крайней мр, все, что я думаю про него!.. Вдь это онъ, онъ убилъ этого несчастнаго человка, monsieur Qu, онъ привелъ насъ въ бесдк, откинулъ ставень, и тотъ увидлъ…

— Pardieu, il s’en flatte, le misrable! воскликнулъ мой наставникъ не мене горько, сочувственно глядя на меня блестящими глазами,— онъ вполн заслуживалъ бы, чтобъ его отсюда шлепками выгнали. Mais il parlerait alors pour se venger,— и Керети внушительно покачалъ головой,— et c’est ce qu’il faut viter tout prix! Я полагаюсь на васъ, Борисъ, vous ne vous trahirez pas, n’est ce pas? Вы не забудете qu’il у va de l’honneur d’une femme, d’une mre! повториль онъ съ новою торжественностью. Эта фраза, повидимому, натолвнула его на новую мысль, и онъ заходилъ вдругъ по комнат, громко задекламировавъ:

Oh! n’insultez jamais une femme qui tombe!

Qui sait sons quel fardeau la pauvre me succombe,

Qui eait…

Онъ вдругъ остановился и пристально поглядлъ на меня:

— Я сегодня же напишу вашей матушк и буду настаивать, чтобъ или она прізжала немедленно домой, или позволила бы намъ и безъ нея вернуться Tikvode. A не то вы кончите тмъ, что заболете,— tout ce qui ee passe ici vous affecte trop,— вы слишкомъ нервны и впечатлительны. Et puis,— досказалъ онъ, снова закачавъ головой,— c’est commencer pour vous connatre la vie de trop bonne heure…

— A Вася? подумалъ я,— и сердце у меня сжалось, но вмст съ тмъ точно чмъ-то благоухающимъ и свжимъ, какъ запахъ ландыша, сорваннаго весеннимъ утромъ, пахнуло на меня при мысли о Тихихъ-Водахъ, о нашемъ старомъ лс, гд каждая тропинка хранила мои слды, и о моей чистой, безупречной матери, съ ея строгими глазами и невыразимо нжною улыбкой…

Дверь изъ корридора съ шумомъ отворилась въ это время, и въ комнату ввалился ома Богдановичъ, таща за руку ‘племянника пана Яна’, того самаго Людвига Антоновича, который такъ удачно тогда, въ саду, предводительствовалъ турецкою арміей и накрылъ подъ шалашомъ Сашу Рындина со всмъ его войскомъ.

За ними шелъ Булкенфрессъ, безпокойно выглядывая метавшимися во вс стороны глазками: онъ, очевидно, возвращался сюда не по собственному желанію.

— A отъ же самъ онъ, Борисъ! заговорилъ, порывисто дыша, хозяинъ,— спытаемъ и его… Ну, садитесь, панъ студіозусъ, милости просимъ…

Онъ усадилъ его, самъ слъ напротивъ, верхомъ на стулъ и, заглядывая студенту въ лицо:

— То якъ же, пане, повдзице, началъ онъ, подлаживаясь подъ польскій языкъ,— кепско съ моимъ Герасимомъ?

Людвигъ Антоновичъ принялъ вдумчивый и ученый видъ, гораздо боле забавный, чмъ когда онъ, махая шпагой и съ козырькомъ на затылк, велъ своихъ чалмоносцевъ противъ русскаго фельдмаршала.

— По освидтельствованіи паціента, убдившись, что онъ пораженъ apoplexia cerebri, или, другими словами, что надо полагать здсь разрывъ мозговыхъ сосудовъ, я, на основаніи указаній науки, приказалъ выпустить ему достаточное число крови, доказавъ предварительно молодому сыну паціента, что безъ того онъ можетъ моментально лишиться отца своего… Но исцленія не доставляетъ это средство, а въ семъ казус вообще даже нельзя и ждать исцленія. Употребляютъ еще въ такихъ случаяхъ возбудительныя, какъ-то moschus, arnica и тому подобныя…

ома Богдановичъ неожиданно всхлипнулъ.

— A якъ думаете, чи проживетъ онъ ще долго?

Студентъ пожалъ плечами.

— Медыкъ не профета,— а тимъ боле въ такихъ случаяхъ… Паціенты есть, что и долго живутъ посл такихъ пораженій,— а другіе умираютъ скоро…

ома Богдановичъ схватился за голову.

— И якъ же то его, такъ небога, вдругъ!…

— A апоплексія-жь всегда такъ вдругъ,— улыбнулся студентъ, и насмшливо примолвилъ по-малорусски же: не пришлетъ съ вечора паробка (мальчика) казати, що на утро прійде.

— A все-жь зъ якой-нибудь причины случилось то, не выпуская головы своей изъ рукъ, разсуждалъ, тяжело охая, добрый помщикъ.

— Моральна якась, муси быть, была причина, глубокомысленно проговорилъ Людвигь Антоновичъ.

— A Богъ съ вами! живо возразилъ ома Богдановичъ,— якъ позавчера жилъ онъ, и вчера такъ и сегодня… Съ чего-жь взять якусъ тамъ моральну причину?

— Або я знаю! дернулъ опять плечомъ студентъ.

Булкенфрессъ заерзалъ на мст и, сорвавъ очки съ носу, началъ протирать ихъ платкомъ. Керети, на половину не понимавшій разговора, съ напряженнымъ вниманіемъ слдилъ за лицами присутствовавшихъ, стоя и прислонясь спиной къ коммоду, стоявшему въ простнк, между оконъ.

Догадка студента о ‘моральной причин’ тмъ не мене произвела впечатлніе на ому Богдановича. Онъ задумался, потеръ рукой свою лысину и, вспоминая вдругъ:

— Савелій тотъ старый, началъ онъ, взглянувъ на Булкенфресса и меня, сказалъ, что оба вы тутъ были, когда…

— Были, подтвердилъ я тотчасъ же.

— A ты хиба не спалъ, Борисъ, что въ садъ попалъ съ ними?

— Я спалъ, когда меня разбудилъ Савелій и просилъ помочь ему, что Герасиму Ивановичу вздумалось въ садъ…

— A онъ часто на шпацырь (прогулку) въ садъ веллъ себя возить ночью? спросилъ меня студентъ.

Я нсколько смутился отъ этого вопроса.

— Я не могу сказать врно, отвчалъ я, подумавъ,— но меня сегодня въ первый разъ разбудили…

— И не замтили въ паціент какого-либо симптома, по коему можно было бы заключить о предрасположеніи его организма къ тому, что случилось съ нимъ? началъ Людвигъ Антоновичъ новый затруднительный для, меня вопросъ.

Булкенфрессъ значительно взглянулъ на меня, какъ бы приглашая не торопиться отвтомъ.

Я сказалъ, что замтилъ необычное Герасиму Ивановичу волненіе, какъ предъ прогулкой, когда онъ настойчиво и безъ всякихъ объясненій требовалъ только, чтобъ его везли въ садъ, такъ и во время прогулки, что причины этой его тревоги ни я, ни Савелій объяснить себ не могли, что въ аллеяхъ было, дйствительно, темно и нельзя было видть его лица, и онъ ничего не говорилъ, кром ‘вези’ да ‘вези’, что, наконецъ, когда мы остановились на одномъ мст — на какомъ именно я не упомянулъ, и пріостановился, соображая, какъ бы обойти половче весь этотъ страшный эпизодъ предъ ‘храмомъ отдохновенія’,— на этомъ мст, объяснилъ я, я услыхалъ ужасный крикъ,— какъ будто онъ чего-то страшно испугался, домолвилъ я невольно,— и шумъ паденія Герасима Ивановича въ кусты…

— Любопытно, медленно проговорилъ студентъ,— какой предметъ или явленіе могли возбудить въ его мозговыхъ нервахъ это непонятное съ вашихъ словъ ощущеніе страха, или испуга…

Булкенфрессъ привскочилъ на мст, какъ будто озаренный мыслью, объяснявшею все.

— A вы забилъ вашъ собака? крикнулъ онъ мн,— какъ онъ мене совсмъ хотлъ на куски раздирать?…

— Нтъ, не забылъ…

— И вообразитъ, ома Богданшъ, началъ снова захлебываться музыкантъ,— я совсмъ не знай, што съ этимъ собака сдлался, когда мы становились на то мсто, онъ изъ-за деровъ выскочилъ и началъ лайть такъ страшно, что я самъ содригался и думалъ, онъ будетъ сейчасъ меня раздирать. И въ этотъ самъ время,— голосъ музыканта рзко перешелъ въ минорный тонъ,— я увидалъ бдній, бдній Герасимъ Иваншъ всталъ въ кресло… и вдругъ, какъ если ноги его срзалъ большой ножъ, упалъ какъ полнъ дровъ, носъ впередъ въ дерева… И я думалъ, онъ завсмъ уже мертвій!.. Вы спрашвувалъ, и Булкенфрессъ поворотилъ къ Людвигу Антоновичу плаксиво скорченное лицо свое,— вы спрашивалъ: какой тутъ мошетъ быть моральный пришинъ?… Вотъ онъ пришинъ!

И онъ указующимъ жестомъ ткнулъ пальцемъ по направленію стола, подъ которымъ на кокр, мирно уложивъ носъ свой на переднія лапы, отдыхала злополучная Сильва отъ ночныхъ своихъ похожденій.

— A щобъ тебя волки, зъили, песъ анаемскій! крикнулъ въ первомъ пылу негодованія ома Богдановичъ и отпустилъ ‘моральной причин’ Булкенфресса такой пинокъ каблукомъ, что бдная собака перевернулась на спину отъ перепуга и,съ поджатою отъ боли заднею лапой, кинулась въ спальню Керети подъ кровать, отчаянно взвизгивая и воя.

Наставникъ мой, весь блдный, отдлился отъ коммода и шагнулъ въ ом Богдановичу.

— Que vous а donc fait ma chienne, monsieur, pour que vous lui infligiez ce chtiment? проговорилъ онъ глубоко оскорбленнымъ тономъ.

Музыкантъ невыразимо насмшливо глянулъ на него поверхъ очковъ: ‘Il s’agit de sauver l’honneur dune femme, d’une mre’, такъ и говорилъ, казалось мн, его саркастическій и наглый взглядъ.

— Ну, извините, извините, мусье, не сердитесь! тотчасъ же приходя въ себя и, очевидно, ужасно раскаяваясь въ своемъ поступк, бросился ома Богдановичъ обнимать моего гувернера.— Не помретъ отъ того псица ваша, pas mourir, la chienne, объяснилъ онъ по-французски,— а Герасимъ мой бдный вдь слышали. отъ ея лаю, можетъ, и жизнь свою кончитъ…

Добродушный ома Богдановичъ собирался, повидимому, еще разъ заплакать, какъ дверь изъ корридора снова отворилась и въ нее глянуло чье-то женское лицо.

— A кто тамъ? крикнулъ онъ и немедленно же метнулся въ двери.

Вошла бойкая, не очень молодая, но щеголеватая горничная Любови Петровны, Прасковья Ильинишна.

— Здсь господинъ докторъ? спросила она.

— A на что вамъ? полюбопытствовалъ ома Богдановичъ.

Горничная, съ нкоторымъ оттнкомъ упрека въ выраженіи, отвчала, что барыня ея ‘очень нервами разстроились’ посл посщенія ея омой Богдановичемъ и такъ себя ‘слабо чувствуютъ’, что ‘почти съ дивана встать не могутъ’. A такъ какъ ‘он оченно желаютъ постить больнаго’, то и просятъ господина доктора побывать въ нимъ: не пропишутъ-ли они имъ лавровишневыхъ капель, или другаго подкрпительнаго лкарства?’

— A чмъ, чмъ я ее разстроилъ? загоготалъ ома Богдановичъ, подбгая въ Прасковь Ильинишн и тревожно заглядывая ей въ глаза.

Та улыбнулась.

— Извстно. жеманно молвила оно, скользнувъ взглядомъ по краснощекому лицу ‘доктора’, взиравшаго, въ свою очередь, не безъ удивленія на ея шелковый фартукъ и чепчикъ la Fanchette,— извстно, барыня очень нжной комплекціи и деликатнаго характера, а вы изволили такъ безъ сандуты (что хотла она сказать этимъ французскимъ sans doute въ русскомъ падеж — осталось невдомымъ), не приготовимши ихъ нсколько, объявить имъ о Герасим Иваныч. Какіе они ни на есть, хотя и мужемъ ихнимъ назвать ихъ, почитай, нельзя, одначе все они имъ не чужой, а супругъ законный, добавила она съ насмшливымъ оттнкомъ.

— Такъ я же ей про кого говорилъ? Про законнаго ея мужа,— не про чужаго!… оправдывался ома Богдановичъ.— Вы успокойте ее, панъ студіозусъ, чтобъ она, бдная, не слишкомъ плакала. Да лкарство напишите ей… можетъ такое напишете, что не надо и рецепта: у Богуна спытайтесь,— у насъ всей той медицины много повыписано…

— Я сейчасъ къ нимъ пойду, сказалъ студентъ, вставая съ мста.

Горничная ушла.

— A отъ этой дамы я ужь поду въ Селище, объявилъ Людвигъ Антоновичъ.

— A на що, на що? закричалъ хозяинъ.

Оказывалось, что студентъ назавтра собирался ухать въ К. и уже нанялъ для этого жида-фурмана, но ома Богдановичъ удержалъ его и упросилъ остаться при больномъ до прізда доктора изъ города, и что такимъ образомъ ему необходимо отказать жиду, предваривъ его вовремя, чтобы ‘Ицекъ’ не потребовалъ съ него всей суммы, уговоренной между ними за проздъ.

— До Селища всего четыре версты, двадцать минутъ зды, объяснялъ Людвигъ Антоновичъ,— я съзжу, покончу съ Ицкомъ и черезъ часъ буду назадъ…

— Ну, добре, нехай по-вашему! согласился наконецъ ома Богдановичъ.— Только ворочайтесь швитко, да скажите пану Яну, что, о, кака недоля у насъ приключилася, чтобы пріхалъ до насъ,— можетъ совтъ какой дастъ и все такое…. за людьми и горе легче человку терпть…

— Онъ и такъ хотлъ хать до васъ, какъ только пріхали за мною кони ваши, молвилъ студентъ,— да пріхалъ до него эскадронный ротмистръ овса покупать. Такъ онъ съ нимъ зостался…

— Какой скадронный? воскликнулъ хозяинъ.— Гольдманъ же нашъ тутъ у Герасима съ Ганной моею сидитъ… Сами видли!…

— Другій, отвчалъ Людвигъ Антоновичъ,— съ четвертаго эскадрона, что въ Юрасовк стоитъ.

— Баронъ!

ома Богдановичъ даже припрыгнулъ.

— A онъ самый есть.

— Тажъ прошу же васъ, панъ студіозусъ, засуетился онъ,— напишите рецептъ Любови Петровн, и швитче, швитче позжайте до Селища, чтобы баронъ тотъ не ухалъ себ до Юрасовки, и такъ и скажите ему: что не можетъ того быть, не повритъ старый Галагай, чтобы онъ не пріхалъ до Богдановскаго, что, можетъ, какъ не прідетъ теперь, николи больше не увидится онъ съ Герасимомъ, съ тмъ самымъ, что онъ его съ генераломъ тогда изъ К. привезли недужнаго до насъ, и что я знаю, что онъ любитъ того небога…

— О, да! не могъ удержаться ввернуть сюда свое дкое слово Булкенфрессъ,— баронъ фонъ-Фельзенъ ошень любитъ весь здшній семействъ…

ома Богдановичъ поднесъ фуляръ свой въ глазамъ.

— И ужь не скажу (не знаю), какъ и его любятъ здсь вс, воскликнулъ онъ, махнувъ платкомъ съ ршительнымъ видомъ, какъ бы въ подтвержденіе своихъ словъ, и, подхвативъ студента подъ-руку, вышелъ съ нимъ изъ горницы.

Музыкантъ поднялся со стула и, не двигаясь, долго провожалъ его глазами.

— Vieux Paillasse, va! проговорилъ онъ наконецъ, взглянувъ избова на Керети, и махнулъ платкомъ точь-въ-точь такъ, какъ только-что сдлалъ это ома Богдановичъ.

Французъ мой не выдержалъ опять и расхохотался… Булкенфрессъ только того и ждалъ, повидимому, онъ вздернулъ очки на носъ съ торжествующимъ видомъ и удалился. Очень непріятное впечатлніе произвелъ на меня этотъ смхъ Керети. Онъ самъ очень скоро какъ бы почувствовалъ неумстность такого сочувствія наглости Булкенфресса, которую онъ такъ еще недавно громилъ съ высоты своего рыцарства,— и съ презрительно выставленною впередъ губой поглядлъ въ спину удалявшагося музыканта: ‘Animal’ проговорилъ онъ уже громко, когда тотъ изчезъ за дверями, и нетерпливо принялся переводить съ затылка на лобъ свои разлетвшіеся волосы.

Я поспшилъ уйти въ комнату больнаго.

XXXV.

Васю я засталъ на томъ же мст, въ томъ же положеніи, со сжатыми межъ колней руками, съ неподвижно прикованнымъ въ отцу взоромъ,— точно не прошло цлыхъ трехъ часовъ съ той минуты, какъ я ушелъ отъ него. И какъ бы подъ магнетическимъ вліяніемъ этого неотступнаго взора, изъ котораго словно текли незримыя струи молитвенно-нжнаго и скорбно-баюкающаго сыновняго чувства, черты недужнаго успли потерять свое первое, безобразно-страдальческое выраженіе. Глаза были полузакрыты, искривленныя губы подобрались почти въ прежнія, знакомыя силами, грудь тише и ровне подымалась и падала, мирный сонъ, сказали бы вы, вялъ надъ нимъ, еслибъ отъ времени до времени свистящій звукъ, прорывавшійся изъ его гортани, и желтоватая пна, закипавшая въ углахъ его рта, не свидтельствовали о томъ, что это былъ не сонъ, а тяжкое забытье, не крпительный, возрождающій отдыхъ, а разв лишь отсутствіе прямаго, сознательнаго страданія.

Окна были вс растворены настежь, свжій воздухъ и мягкій свтъ первой осени свободно проникали въ обширный покой… Какимъ-то новымъ, страннымъ умиленіемъ охватило меня вдругъ… Къ этому пламенному солнцу, на крыльяхъ этого тихаго втра, чудилось мн сквозь слезы, упорною пеленой застилавшія мн глаза, понесется скоро душа, отршенная отъ той жалкой плоти, что тутъ, въ углу, прячется теперь отъ нихъ за зелеными ширмами, приставленными заботливой рукой Анны Васильевны… И какъ сладко, какъ легко будетъ этой изстрадавшейся душ нестись, нестись безконечно по лазурнымъ волнамъ безпредльныхъ пространствъ, гд ‘ни плача, ни воздыханія’, а все ближе, ближе къ тому вчному непостижимому… Но будетъ-ли эта освобожденная душа помнить о молодой, безутшной жизни, что такъ неразрывно, такъ болзненно сливалась съ ея жизнью на земл? Вымолитъ ли сыну отцовская душа тотъ тихій миръ, въ которомъ такъ сурово отказано было здсь ей самой? Или не вынесетъ утраты молодая жизнь эта и, вслдъ за отцомъ, понесется и она, отршенная отъ оковъ земныхъ, въ тому же вчному солнцу, на чьихъ-то невидимыхъ, избавительныхъ крыльяхъ?…

Все тутъ же была и Анна Васильевна: она сидла у одного изъ оконъ, выходившихъ на павильонъ, а рядомъ съ нею, спиной въ окну, вытягивалъ длинныя ноги свои впередъ угрюмый командоръ, задумчиво навивая себ на палецъ нескончаемый усъ. Они молчали оба, и, въ первую минуту, я ихъ даже не замтилъ, Но они внимательно слдили за мною и, встртившись нечаянно глазами съ Анной Васильевной, я какимъ-то внутреннимъ чутьемъ почувствовалъ, что та-же печальная и въ то же время отрадная ‘думка’ объ избавленіи, о томъ о чемъ-то другомъ, невдомомъ, но лучшемъ, ожидающемъ Васю, проносилась и предъ ея мысленнымъ взоромъ. Да и кто, въ чьей душ не изсякла жажда вчной справедливости,— а естьли такая человческая душа, которая, вопреки отрицаніямъ своей гордыни, не взалкала бы хоть разъ въ жизни по этой недостижимой для нея, но несомннной, необходимой, гд-то неизбжно сущей высшей справедливости? — Кто не ‘погадалъ бы той же думки’, глядя теперь на Васю? За что суждена ему была эта безъисходная для нея мука? Что онъ сдлалъ, чмъ, какъ заслужилъ ее? ‘Я тоже Божіе созданіе, я тоже имю право на счастіе’, говорила она, его мать… И она не отреклась отъ того, что почитала этимъ своимъ правомъ, она завоевала себ это счастіе, купила его цной двухъ жизней… A онъ, этотъ нжный, ‘безгршный’ мальчикъ, который самъ отдавалъ всего себя въ жертву, разв не былъ и онъ Божіе созданіе, разв мене, чмъ она, имлъ права на счастіе? Боже мой, да и думалъ-ли онъ когда-нибудь требовать, смлъ-ли даже мечтать о счастіи? Какъ бдный листокъ, распустившійся на полусгнившей втк, онъ молилъ лишь о томъ, чтобъ осенняя буря не сломила родной древесины, хилымъ бытіемъ которой питалось его собственное бытіе. И не знала безпощадная буря, и ударила она, а сокрушила… Чмъ, для чего ему жить теперь?…

Командоръ мрачно переводилъ круглые глава свои съ Вася на меня и обратно, словно злобствуя и негодуя на обоихъ насъ на что-то очень скверное, въ чемъ виноватыми оказывались мы. Точно такимъ же злобнымъ взглядомъ, вспомнилось мн, глядлъ онъ на любимую свою собаку, подстрленную нечаянно на охот однимъ изъ его товарищей и которую онъ принесъ на рукахъ верстъ изъ-за пятнадцати къ старому нашему коновалу, въ Тихія-Воды, на излченіе. Онъ и теперь, какъ и тогда, серьезно сердился, сердился на то, что чужое страданіе могло такъ глубоко захватывать его за сердце…

Я подошелъ къ нему и къ Анн Васильевн.

— Выспался, Боренька? спросила она меня, ласково и печально улыбаясь.

— A ночь на что? пробурчалъ командоръ, исподлобья глянувъ въ мою сторону.

— A ночью-жь онъ тамъ былъ, въ саду, еще тише объяснила Анна Васильевна.

— Съ нмцемъ? И маіоръ опять глянулъ на меня избоку.

Я утвердительно кивнулъ головой.

Онъ переложилъ ноги съ правой на лвую и, помолчавъ съ минуту:

— A вотъ бы кого выпороть на порядкахъ! промолвилъ онъ.

— А, Богъ съ вами! испуганно возразила Анна Васильевна.— За что?

Онъ наморщился, потянулъ усъ.

— Чтобъ не блудилъ! коротко кивнулъ онъ ей наконецъ въ отвтъ.

Она уже не съ первымъ недоумніемъ подняла на него глаза, какъ бы что-то припомнивъ и соображая, мелькомъ, какъ бы съ боязнью глянула на павильонъ — и невольно вопросительно перевела свой взглядъ на меня.

— Врно, милая Анна Васильевна, подтвердилъ я, наклоняясь къ ней.

Она вся покраснла, заморгала, опустила голову, какъ будто уличенная сама въ какомъ-то преступленіи…

— A не встртился ты съ омей Богдановичемъ? спросила она, стараясь уже не смотрть мн въ лицо.

— Онъ сейчасъ былъ у насъ, въ комнат m-r Керети, съ Людвигомъ Антоновичемъ. За этимъ присылала сейчасъ Любовь Петровна, онъ и пошелъ къ ней, а съ нимъ и ома Богдановичъ.

— Любочка до себя доктора просила? A что съ ней? проворно спросила Анна Васильевна.

— Горничная ея говорила, что она очень разстроилась тмъ, что ома Богданычъ разсказалъ ей про Герасима Иваныча, и что она хотла придти сюда, только очень слаба…

— Ахъ, Боже мой миленькій! воскликнула Анна Васильевна,— просила-жь я ому не бгать до ней. A онъ, должно быть, не успла она глазъ открыть, напужалъ ее до смерти!… Пойду я къ ней, чтобы чего еще горшаго не вышло…

Она глянула за ширмы, потомъ на насъ и на Савелія, уныло и недвижно прислоненнаго къ стн въ головахъ своего барина, и, убдившись, что больной и Вася могутъ обойтись и безъ нея, вышла изъ комнаты.

Что-то въ род горькой улыбки сложилось подъ длинными усами командора. Его невзрачное, грубое лицо необыкновенно какъ-то вызывало меня на довріе въ эту минуту.

— ома Богданычъ, началъ я прямо, садясь подл него на мсто, оставленное Анной Васильевной,— ома Богданычъ очень просилъ Людвига Антоныча,— онъ сейчасъ детъ въ Селище,— сказать тамъ барону Фельзену, чтобъ онъ непремнно прізжалъ сюда.

— На что? спросилъ маіоръ, не поворачивая головы.

— Провдать вотъ… я кивнулъ на кровать. — ома Богданычъ, примолвилъ я, подчеркивая слова,— убежденъ, что баронъ очень любитъ бднаго Герасима Иваныча…

Командоръ бровью не моргнулъ.

— A онъ въ Селищ? сказалъ онъ помолчавъ.

— Да.

— Давно?

— Онъ нынче утромъ пріхалъ, говорилъ Людвигъ Антоновичъ, овесъ покупать у пана Яна.

— Откуда?

Я не ждалъ этихъ вопросовъ. Знаетъ-ли маіоръ все, что происходило въ саду, размышлялъ я,— а въ такомъ случа отъ кого же онъ могъ узнать это: неужели отъ того же мерзостнаго Булкенфресса? Или онъ только догадывается о чемъ-то и допытываетъ меня? A если такъ, то я не могу, не имю права выдать эту тайну. ‘Je ne dois pas me trahir’, повторилъ я мысленно слова моего гувернера.

— Откуда? повторилъ я. Изъ Юрасовки, должно-быть, вдь онъ тамъ стоитъ.

Командоръ одобрительно, показалось мн, покосился на меня и, сморщивъ брови, погрузился въ новое молчаніе.

— Неужели онъ ршится сюда пріхать? заговорилъ я опять.

Мысль объ этомъ настойчиво преслдовала меня, и меня такъ и тянуло высказать ее командору.

— Кто? переспросилъ онъ по своему обыкновенію.

— A баронъ этотъ.

— A для чего ему не пріхать? Знакомъ! фыркнулъ онъ мн въ отвтъ.

Я поднялъ на него глаза.

— Онъ такъ много зла надлалъ здсь…. робко прошепталъ я, невольно оглядываясь въ сторону Васи, хотя весь разговоръ нашъ шелъ вполголоса, и на разстояніи, на которомъ мы были отъ него, онъ ршительно не могъ ничего слышать.

— Такъ для того и хать! отвчалъ маіоръ съ какимъ-то оттнкомъ злости въ тон.

— Какъ для того? съ удивленіемъ повторилъ я.

Онъ взглянулъ на кончики своихъ сапоговъ, переложилъ ноги съ лвой на правую и презрительно проговорилъ, оборачиваясь съ окну:

— A то какъ же: сблудилъ, и въ кусты!

Что это? Намекъ на Булкенфресса, или просто, безъ всякаго намека, командоръ хотлъ сказать этими словами, что Фельзенъ обязанъ, именно потому, что ‘отого зла надлалъ’. не прятаться, не избгать тхъ, кто пострадалъ отъ этого зла?… Или еще, что пріхать въ Богдановское, какъ ни въ чемъ не бывало, по первому приглашенію омы Богдановича. представлялось лучшимъ для Фельзена средствомъ зажать ротъ тмъ, кто сталъ бы доискиваться или объяснять причину удара, поразившаго вновь отца Васи?… Но поди, добейся теперь, что именно хотлъ сказать этотъ сфинксъ въ маіорскихъ эполетахъ!…

Я и не добивался, я глядлъ на стройный обликъ Васи, отчетливо выдлявшійся на темно-зеленой обивк ширмъ, служившихъ ему фономъ. Недвижный, безмолвный и печальный, съ наклоненною къ отцу головой, вокругъ которой густыми кольцами вились его свтлыя кудри, и опущенными длинными рсницами, тнь отъ которыхъ падала на его мертвенно-блдныя щеки, онъ походилъ въ эту минуту на могильный памятникъ, на изваяніе ангела, слетвшаго съ неба за душой умирающаго…

— О, несчастный мальчикъ! вырвалось у меня невольно.

— За то мать красавица, отрзалъ маіоръ, глядя въ окно.— Полюбуйтесь!

Она тихо подвигалась вдоль сквозной галереи, по направленію дома, въ сопровожденіи Анны Васильевны. Он шли, очевидно, сюда, въ намъ.

— Надо Вас сказать, промолвилъ я громко.

Командоръ опять какъ-то одобрительно покосился на меня и будто еще задумчиве потянулъ внизъ свои усы.

Я осторожно прошелъ за ширмы и сталъ въ ногахъ больнаго. Глаза у него были совсмъ закрыты, дыханье стало ровне, онъ, казалось, дйствительно уснулъ на этотъ разъ.

Въ передней послышались шаги.

— Любовь Петровна идетъ сюда, Вася, тихо проговорилъ я, наклоняясь въ его уху.

Онъ словно проснулся отъ какого-то далеко уносившаго его сна и со страшнымъ изумленіемъ поднялъ на меня глаза.

— Твоя maman идетъ сюда, повторилъ я.

Онъ провелъ рукой по лицу, глубоко и тяжело вздохнулъ и, взглянувъ еще разъ. какъ бы на прощанье, на спавшаго отца, ушелъ въ свою комнату, приперевъ за гобою дверь.

Любовь Петровна была уже тутъ, въ комнат мужа, и, остановившись на порог, послала долгій взглядъ вслдъ за удалявшимся Васей, горько и печально было его выраженіе. Она поняла…

Неужели это была та же. женщина. которую я сегодня ночью видлъ тамъ, въ ‘храм отдохновенія’, съ закрытыми отъ стыда, казалось мн, и ужаса глазами, которая часъ тому назадъ такъ была ‘нервами разстроена’, что не могла встать съ дивана отъ слабости? Произвели-ли чудеса предписанныя ей Людвигомъ Антоновичемъ средства, или возбужденная гордость ея давала ей эту силу,— но не униженною, не сломанною горемъ и раскаяніемъ вошла теперь она въ эту комнату. Она вошла спокойная и изящная, какъ всегда, тихо приблизилась въ скорбному одру своего ‘законнаго супруга’, по выраженію ея горничной, и, опершись локтемъ объ уголъ кровати и подбородкомъ на руку, стала безмолвно глядть на него, рука эта слегка дрожала… Я стоялъ еще тутъ, рядомъ съ ней, и жадно слдилъ за нею. Она это видла, и глаза ея приняли знакомое мн русалочное выраженіе, безъ блеска глядли они впередъ загадочно и безучастно, не отражая ни внутренняго трепета, ни лицемрной жалости,— только глубже, казалось мн, ушли они внутрь своихъ впадинъ, и сухи были сжатыя губы, которыя она нервно покусывала своими матовыми зубами, какъ бы стараясь заглушить вншнею болью что-то еще боле болящее въ ея душевной глуби…

— Онъ спитъ, кажется, промолвила она.— Онъ спитъ, не правда-ли? спросила она Анну Васильевну. зашедшую вслдъ за нею за ширмы, безпокойно глядя на нее. Та утвердительно кивнула.

— Спитъ, значитъ — не страдаетъ… Слава Богу! сказала она тихо, какъ бы про себя, и едва замтно перекрестилась.

И она осторожною поступью направилась въ креслу, стоявшему у окна.

Командоръ привсталъ и отпустилъ ей глубокій и сухой поклонъ.

— Que je ne vous drange pas, садитесь пожалуйста, молвила она, усаживаясь сама. — Этого надо было ожидать, начала она, пытливо поглядывая то на командора, то на смущенную тетку, которая, въ свою очередь, вопросительно подымала то-и-дло на нее глаза и тотчасъ же боязливо опускала ихъ, какъ только встрчались они съ ея взглядомъ: — этого надо было ожидать: вс доктора, въ Петербург и за границей,— а съ кмъ я не совтовалась! примолвила она, слегка приподымая плечи,— вс говорили мн, что этого рода пораженія безпощадны, что за ударомъ, раньше или позже, неминуемъ бываетъ другой, третій… Разв бывали случаи, чтобъ отъ этого когда-нибудь радикально вылчивались? обратилась она къ маіору, какъ бы требуя отъ него подтвержденія своимъ словамъ.

Командоръ промычалъ отрицательно. Она какъ-бы благодарно-ласково улыбнулась ему.

— Мы должны еще благодарить Бога, продолжала она,— что организмъ его настолько былъ живучъ, что мы почти три года могли поддерживать его кое-какъ… Въ послднее время ему даже было замтно лучше…

— A совсмъ же къ лучшему шло! печально воскликнула Анна Васильевна.

— Мн впрочемъ, заговорила опять Любовь Петровна,— этотъ молодой человкъ, cet tudiant en mdecine, говорилъ, что отчаяваться не слдуетъ, что жизнь можетъ еще продолжиться.

— Какая ужь въ чорту это жизнь, сударыня! пробурчалъ вдругъ маіоръ и тутъ же скояфуженно отворотился, словно говоря себ:— дернуло же меня хватить такую штуку дам!

— Какая жизнь была ему вс эти три года! глубоко вздохнула она.— Я бы для себя не хотла такой жизни!… Страдать самому и знать, что изъ-за тебя мучаются другіе! Да разв смерть, воскликнула она съ блеснувшимъ мгновенно взоромъ,— разв смерть не предпочтительне въ тысячу разъ такого существованія?…

Анна Васильевна потупилась съ такимъ видомъ, что конечно-молъ такая жизнь хуже пекла, но какъ ршаешься ты говорить объ этомъ?

— A кого изъ докторовъ можно надяться увидть скоре? спросила ее Любовь Петровна.

— A Кикинъ, уздный, должно быть прідетъ, отвчала та,— только толку съ него не будетъ, потому давно забылъ себя человкъ…

— Дядюшка совсмъ было уморилъ меня сегодня, заговорила опять Любовь Петровна, — онъ такъ напугалъ меня, что я подумала… все кончено. Конечно, не утшительно и это…. но все же надежда еще не совсмъ потеряна для тхъ, кому онъ дорогъ, задумчиво домолвила она.

Страннымъ оттнкомъ звучали эти слова: словно хотла она сказать ими, что она допускаетъ, что онъ можетъ быть ‘дорогъ’ другимъ, не ей, и что ей вдомо, что этого никто и не предполагаетъ, и что она слишкомъ горда, чтобъ унизить себя притворствомъ, длая видъ, что она его любитъ.— Знаетъ-ли она, или не знаетъ, что происходило тамъ, подъ окномъ ‘храма отдохновенія?’ — думалъ я:— знаетъ-ли, что не случай, ‘котораго надо было ожидать’, а то, что видлъ ея ‘законный супругъ’, лишило его послднихъ признаковъ человческаго существа? И я глядлъ на нее все пристальне и внимательне и чувствовалъ на себ опять ея прежнее, всегдашнее обаяніе. Да полно, и происходило-ли тамъ что-нибудь, не видлъ-ли я все это во сн? представлялось мн даже минутами,— такъ хотлось мн найти ее невиновною, объяснить просто тмъ, что дйствительно ‘напугалъ ее дядюшка’, т пробгавшія по ея лицу судорожныя движенія, которыя она старалась видимо прикрыть то звотой, то легкимъ подергиваніемъ плеча, будто платье ея ей было узко. Мн не хотлось допустить въ ней сознанія, раскаянія въ совершенномъ ею зл, но я чувствовалъ, что чмъ сильне страдала бы она имъ, тмъ холодне отливало бы отъ синевы ея глубокихъ глазъ, тмъ высокомрне улыбались бы эти сухія губы, которыя тщетно старался увлажить пробгавшій по нимъ воспаленный языкъ ея… Я читалъ на ея лиц выраженіе чего-то непреклоннаго до безпощадности, но очевидно было для меня, что не легко доставалась ей эта непреклонность: ее вызывало, казалось, изъ ндръ души ея опасеніе за дорогое ей и угрожаемое право, а не бездушіе преступника…

Командоръ, въ свою очередь, я замчалъ, внимательно наблюдалъ за красавицей, изъ-подъ своего равнодушнаго вида, и какъ бы допытывался, насколько въ эту минуту заслуживала она порицанія или снисхожденія. Мало-по-малу разжимались его сурово сдвинутыя брови: и его будто подкупали эти спокойствіе и гордость, и красота, и онъ, какъ я, спрашивалъ себя можетъ быть: да въ чемъ же виновата она въ сущности?

Только на маленькомъ, говорившемъ всми своими тонкими морщинками лиц Анны Васильевны сказывался приговоръ Любови Петровн, но какою тоской, какою нжностью къ виновной сопровождалось, видимо, это строгое осужденіе, которое принуждена она была изречь ей въ глубин души своей! Бдная, бдная Любочка, словно выражало все это старенькое, подергивавшееся, растроганное лицо,— понимаешь ли ты, сознаешь-ли, какой грхъ приняла ты на душу и въ сей жизни, и въ вчной, какимъ страшнымъ, неисходнымъ горемъ отзовется на близкихъ теб, на самой теб твое преступное увлеченіе! И зачмъ ты это сдлала, Любочка? Неужели не могла ты… неужели этотъ ‘нмецъ лукавый’ дороже теб всхъ, дороже сына роднаго?…

— Сюда, что ли? раздался грубый голосъ въ передней, съ шумомъ такихъ же грубыхъ, тяжело и неровно двигавшихся ступней, и въ дверяхъ показалось слонообразное, красноносое, заплывшее жиромъ тло, принадлежавшее извстному каждому мальчишк въ нашей сторон уздному врачу Кивину.

— Qu’est ce que cette horreur l? гадливо и удивленно воскликнула, никогда, повидимому, не видавшая его до сихъ поръ Любовь Петровна.

Анна Васильевна съ громкимъ привтствіемъ, чтобы заглушить обидное восклицаніе племянницы, пошла въ нему и:а встрчу.

Онъ грузно наклонился въ ней и зашлепалъ губами что-то такое же нескладное, какъ и онъ самъ. Можно было понять только, что онъ видлся съ омой Богдановичемъ и знаетъ о случа съ Герасимомъ Ивановичемъ.

Она повела его за ширvs и вывела оттуда, очевидно для проформы. Полезнаго совта она не ожидала отъ Кикина, да и ожидать было трудно: уздный эскулапъ еле языкомъ ворочалъ.

— Дло видимое, бормоталъ онъ, опускаясь на стулъ,— на чистоту, значитъ… Тарелочки дв выпустить можно…

— Чего это? презрительно спросила Любовь Петровна.

Онъ повернулъ въ ней мутные зрачки своихъ отекшихъ глазъ:

— Не извольте безпокоиться…. сударыня, залепеталъ онъ снова, усиленно моргая слипавшимися вками,— правило знаемъ…. а противъ Божія произволенія, конечно… потому каждому… каждому, повторилъ онъ съ жалобнымъ, слезливымъ вздохомъ,— предлъ свой положенъ…

И онъ совсмъ закрылъ глаза.

— A видли недужнаго, видли? зашепталъ на всю комнату вбжавшій ома Богдановичъ, кидаясь въ нему.

— Чего видть? громко отвчалъ ему со своего мста командоръ,— когда у человка въ глазахъ вдьмы прыгаютъ…

— A бачужь я, бачу! съ отчаяніемъ воскликнулъ Галагай_? — не въ своемъ вид человкъ! Проспаться дать ему треба… A закусить съ дороги не хочете? крикнулъ онъ на ухо Кивину.

— Можно, проговорилъ тотъ, раскрывая глаза и тяжело подымаясь со стула.

Маленькій ома Богдановичъ подхватилъ обими руками пошатывавшагося слона подъ руку и потащилъ его съ собою вонъ.

— Людвигъ Антоновичъ будетъ заразъ назадъ, съ барономъ, возгласилъ онъ на ходу, обращаясь къ жен, и исчезъ за дверями передней.

Анна Васильевна мгновенно приподнялась, какъ бы намреваясь бжать за нимъ, и въ какомъ-то изнеможеніи опустилась на мсто. Командоръ такъ же внезапно подобралъ свои вытянутыя ноги подъ стулъ — и тучъ же злобно дернулъ усъ свой внизъ, какъ бы наказуя себя за это невольное движеніе.

Горячимъ румянцемъ покрылось вдругъ все лицо Любови Петровны и столь же быстро поблднло вновь, но въ дрогнувшихъ прозрачныхъ ноздряхъ ея, въ рзвой улыбк, сложившейся въ углахъ ея губъ, сказалось какъ будто еще боле ршимости, чмъ прежде. Потемнвшими, но попрежнему спокойными глазами повела она кругомъ себя, какъ бы спрашивая: чего вы такъ испугались вс?…

Я поспшилъ къ Вас въ комнату.

Онъ ходилъ по ней взадъ и впередъ и вопросительно остановился, увидвъ меня.

— Докторъ сейчасъ былъ, сказалъ я ему.

— Докторъ!

Онъ было двинулся къ двери.

— Онъ ушелъ, остановилъ я его,— это Кикинъ, извстный пьяница, онъ даже ничего говорить не могъ. A Герасимъ Ивановичъ не просыпался… И вс тамъ, промолвилъ я тише.

Онъ снова заходилъ по ковру.

— Какъ его зовутъ,— Кикинъ? переспросилъ онъ.

— Да.

— Онъ пьяница?

— Извстный. Папа приказалъ не пускать его никогда въ намъ въ Тихія-Воды.

— И онъ ничего не сказалъ?

— Онъ не могъ ничего, Вася…

— A другіе скажутъ что-нибудь, ты думаешь, спасутъ его?

Онъ остановился противъ меня и глядлъ мн прямо въ лицо съ отчаяннымъ до злости выраженіемъ.

Я опустилъ глаза,— у меня не было отвта ему…

— И тмъ лучше, проговорилъ онъ, наклоняясь еще ближе ко мн и пропуская слова сквозь стиснутые зубы,— теперь чмъ скоре, тмъ лучше!…

— Вася!… Я схватилъ его за руку. Онъ освободилъ, ее изъ моей и зашагалъ опять изъ угла въ уголъ, наталкиваясь на стулья и столы, вздрагивая плечами и безсознательно хрустя суставами судорожно ломаемыхъ рукъ.

— Она, все тамъ? нсколько разъ принимался онъ спрашивать меня.

— Тамъ, Вася, отвчалъ я печально, не зная, что длать съ нимъ, чмъ помочь этому безпредльному, сосредоточенному, грозному отчаянію…

Такъ прошло довольно много времени.

XXXVI.

Въ корридор послышались опять шаги и голоса, или, врне, гудящій какъ дудка шепотъ, которымъ ома Богдановичъ считалъ нужнымъ говорить съ утра, онъ велъ кого-то и горячо благодарилъ его:

— И не скажу вамъ, просто, якъ одолжили вы насъ пріздомъ своимъ, добре зналъ я, что не оставите вы насъ однихъ въ гор… И обрадуются же вамъ вс мои дамы. Тутъ он вс, тутъ, у Герасима, говорилъ онъ у двери нашей комнаты.— Людвигъ Антоновичъ, ходите вы прямо до нихъ и кажите имъ, можетъ, лучше недужнаго одного себ оставить, такъ, можетъ, он выйдутъ… Погодите, погодите, я самъ съ вами, перебилъ онъ себя и торопливо промолвилъ еще кому-то:— A милости просимъ васъ, зайдите пока сюда, въ эту горницу…

Дверь изъ корридора отворилась,— и въ эту дверь вошелъ баронъ Фельзенъ.

Съ перваго же взгляда можно было прочесть на его лиц,что это былъ человкъ, которому выпала тяжелая обязанность и который ршился стойко, чего бы это ему ни стоило, выполнить ее до конца. Командоръ не ошибался,— онъ пріхалъ въ Богдановское по первому приглашенію хозяина,— для того ли, чтобы никто не могъ подумать, что онъ ‘сблудилъ — и въ кусты’, или потому, что тутъ была любимая женщина, которая, по его мннію, могла нуждаться въ его защит,— какъ бы то ни было, но онъ, очевидно было, пріхалъ потому, что почиталъ это своимъ долгомъ… Холодно, сдержанно и подозрительно глядли его темные глаза, искусственная улыбка блуждала подъ его красиво приподнятыми вверхъ усами…

— Извините за нескромность, господа, промолвилъ онъ, учтиво кланяясь намъ,— я никакъ не ожидалъ попасть такъ нечаянно…

Онъ обрзалъ вдругъ на атомъ слов, встртившись глазами съ глазами Васи, и остановился на полпути, какъ бы выжидая.

Вася стоялъ у окна на противоположномъ конц комнаты и, глубоко задумчивый и недвижный, глядлъ въ это окно въ продолженіе всей болтовни омы Богдановича въ корридор, онъ ничего не слышалъ, даже когда скрипнула дверь и вошелъ въ нее гусаръ,— онъ обернулся лишь на неожиданный звукъ этого голоса, этого ненавистнаго голоса…

Онъ обернулся и уставился на Фельзена, какъ бы не вря самому себ. Его пронимала дрожь, зубы его застучали слышно… Онъ рванулся съ мста, пробжалъ два шага — и не могъ,— ноги его подкашивались. Онъ ухватился обими руками за конторку письменнаго стола, стоявшаго поперекъ комнаты.

— Уходите прочь! едва переводя дыханіе, проговорилъ онъ.

Фельзенъ закусилъ губу и такъ же сдержанно и холодно повелъ на него взглядомъ.

— Что это значитъ? спросилъ онъ и глянулъ на меня, какъ бы призывая меня въ свидтели и судьи.

— Вася, ради Бога!… попытался я остановить его.

Но онъ перебилъ меня.

— Уходите! я не хочу… Я васъ ненавижу! крикнулъ онъ Фельзену.

Лицо барона передернуло, но мгновенно вспыхнувшій на немъ гнвъ смнило тотчасъ же выраженіе искренняго состраданія.

— Вашъ пріятель боленъ, у него начинается горячка, обернулся онъ опять ко мн,— вы бы позвали доктора изъ той комнаты.

— Если вы не уйдете, я васъ убью!

И Вася схватилъ со стола тяжелую фаянсовую песочницу и поднялъ ее съ размаха надъ головой своей.

— Что ты длаешь! бросился я къ Вас съ такимъ перепугомъ, что на крикъ мой изо всхъ дверей выбжали такъ же перепуганные ома Богдановичъ, Максимычъ, Анна Васильевна, командоръ…

Но я не усплъ остановить удара: песочница съ грохотомъ ударилась о стну,— осколки ея и песокъ обрызгали Фельзена какъ дождемъ.

— Всему есть мра! вскрикнулъ онъ и шагнулъ впередъ…

— Ну, это шутишь, баронъ! мгновенно очутился между ними маіоръ Гольдманъ.— Пойдемъ-ка лучше отсюда, тутъ рядомъ у мальчика отецъ умираетъ!… И онъ направился къ двери, приглашая его строгимъ взглядомъ слдовать за нимъ.

Фельзенъ опустилъ глаза, повелъ плечомъ — и безмолвно вышелъ.

— A чи ты сказився (съ ума сошелъ)? подбжалъ къ Вас разгнваннымъ птухомъ ома Богдановичъ.— Въ моемъ дом? Моего гостя?… Да что-жь ты думаешь, что я, ома Галагай, пущу, чтобъ у меня…

— A ты, ома Галагай, коли не хотишь ты сироту обидть, такъ выслухай меня напередки! взмолилась Анна Васильевна, прежде чмъ усплъ вымолвить слово Вася,— и уцпилась обими руками за шею мужа.

При слов ‘сирота’ весь гнвъ слетлъ мгновенно съ раскраснвшихся ланитъ омы Богдановича, онъ опустилъ глаза разомъ и разомъ же поднялъ ихъ на Васю съ какимъ-то трогательнымъ замшательствомъ.

— Ну, а кажи-жь ты мн, прошу тебя, Василю, задрожавшимъ отъ волненія голосомъ заговорилъ онъ,— за что ты такъ взбунтовался на барона. на гостя моего?…

— A ходимъ, ну, ходимъ, ома, не допытывай его, самъ видишь, до сказовъ-ли ему теперь! торопилась увести его Анна Васильевна.— Отъ меня все узнаешь, почти на ухо ему промолвила она, и съ глубокою жалостью взглянувъ еще разъ на Васю:— дай ему воды напиться, шепнула она мн, а если, не дай Боже, замтишь что худое, бги скорй до меня сказать…

Она ушла, увлеуая за собою безпрекословно послушнаго и совершенно растерявшагося ому Богдановича.

Я поспшно налилъ въ большой богемскаго стекла стаканъ воды изъ такого же графина — они постоянно стояли у насъ на столик за большимъ платянымъ шкафомъ,— и понесъ стаканъ Вас.

Онъ опустился въ кресло у письменнаго стола, еще весь дрожа и блдный какъ смерть.

Онъ жадно припалъ губами въ стакану и выпилъ до дна. Я принялъ его обратно изъ его обезсилвшей руки и отнесъ на мсто. Только въ эту минуту я замтилъ, что мы остались въ комнат не одни: у двери, которая вела въ комнату больнаго, какъ бы припирая собою эту дверь, стояла, прижавшись въ ней спиной, мать Васи. Недвижная какъ мраморъ, она глядла на сына съ выраженіемъ, въ которомъ ужасъ смшивался съ какою-то отчаянною ршимостію. ‘Я на все готова’, казалось, говорила она.

— Что съ тобою, что ты сдлалъ?… начала она.

Я такъ и исчезъ въ кресл за платянымъ шкафомъ.

‘Боже мой, что же это будетъ!’ съ трепетомъ ждалъ я…

Вася поднялъ глаза,— и онъ только теперь увидалъ стоявшую противъ него мать. Кровь мгновенно прилила въ его лицу и такъ же быстро отступила. Онъ поднялся съ мста:

— Пустите меня, я къ папа пойду! воскликнулъ онъ, въ его возбужденномъ воображеніи представлялось, какъ будто въ эту минуту мать загораждаетъ ему единственный путь, чрезъ который онъ могъ бы пройти въ отцу,

— Я не мшаю теб, промолвила Любовь Петровна, отодвигаясь отъ двери и садясь на близъ стоявшій стулъ,— только я прошу у тебя объясненія… И голосъ ея дрогнулъ.

— Объясненія? безсознательно повторялъ Вася и такъ же безсознательно снова упалъ въ свое кресло. Взоръ его блуждалъ кругомъ, какъ будто ища какого-либо предмета, который могъ бы припомнить ему что-то ускользнувшее у него изъ памяти.

— Да,— ты сейчасъ неслыханно оскорбилъ человка…

Какъ отъ прикосновенія горячаго желза, вернулась вся память къ Вас отъ этого слова. Глаза его вспыхнули, и онъ, не давъ матери кончить…

— Вашего любезнаго? поспшилъ онъ точно кинуть ей это ужасное слово.

Какъ ни готова была она на все, но этого, видно, она не ожидала… Она приподнялась съ мста, качнулась и выпрямилась тутъ же…

— Ты это смешь сказать мн… мн, твоей матери?…

— Не матери… Вася злобно закачалъ головой,— не матери, повторилъ онъ,— а убійц моего отца!…

Она кинулась, вн себя, въ нему, схватила его за плечи и судорожно принялась трясти ихъ.

— Понимаешь-ли ты, что говоришь, ты — безумный?… Ты обвиняешь меня въ преступленіи!… Что же, по-твоему, я отравила что-ли твоего отца?…

— Безъ отравы,— хуже!.. отвчалъ Вася, отводя отъ себя ея руки.

Она опустила ихъ внезапно внизъ, отошла отъ него на шагъ и глянула ему въ лицо испуганнымъ взглядомъ.

— Ты бредишь, ты боленъ? вскрикнула она.

— И вашъ сейчасъ говорилъ, что я боленъ, что у меня блая горячка, возразилъ Вася съ короткимъ, дкимъ смхомъ,— но я пока еще не брежу,— я ясно вижу, знаю, кто убилъ моего отца!…

— Его никто не убивалъ! гнвно проговорила она,— онъ давно уже былъ приговоренъ… немного ране или немного позже, онъ долженъ былъ этимъ кончилъ.

— Немного ране или позже! надрывающимъ голосомъ повторилъ за нею Вася…— И вы не могли подождать,— немного подождать, чтобъ онъ не кончилъ, по крайней мр, отъ этого срама и горести, сегодня ночью!… Вдь онъ все видлъ…

Вася не могъ докончить — и, опрокинувшись въ спинку кресла, зарыдалъ неудержимымъ рыданіемъ.

Не ожидала, какъ видно, и этого, Любовь Петровна,— этого упрека, этого обличенія, этихъ безумныхъ сыновнихъ слезъ… Она растерянно оборотилась кругомъ и безсильно упала на кровать Васи, стоявшую рядомъ со шкафомъ, за которымъ я сидлъ, не смя двинуться, и мать, и сынъ словно забыли о присутствіи третьяго въ эту минуту…

Любовь Петровна первая очнулась. Она не могла выдать себя сыну повинною головой. Она почитала себя правою, она,— я это понималъ чутьемъ,— кичилась сама предъ собой этою правотой своею… Не почиталъ-ли самъ я ее правою еще такъ недавно?…

— Я не признаю тебя судьей надъ матерью! воскликнула она. — Отчета въ моемъ поведеніи я не обязана давать теб. Положеніе твоего отца — и это, промолвила она сухо, конечно похвально, — глубоко огорчаетъ тебя, но вмст съ тмъ и возбуждаетъ до забвенія всякихъ приличій… и всякой справедливости!… Ты видишь предъ собою только его несчастіе… я не хочешь знать, что каждая минута жизни твоей матери съ нимъ была для нея нестерпимою мукой… Онъ истомилъ меня, истерзалъ…. когда я неповинна была предъ нимъ, какъ ребенокъ въ колыбели…

— Да, я помню, утеревъ свои слезы, прервалъ ее Вася,— мн было десять лтъ тогда, а я какъ теперь помню… Папа — это было въ Петербург, въ вашемъ будуар,— поцловалъ вамъ разъ при мн руку и сказалъ при этомъ — какъ теперь слышу: ‘знай, Любочка, что ты для меня сто разъ дороже жизни’… A вы, только онъ вышелъ, схватили стклянку съ духами и стали тереть ту руку, которую онъ цловалъ. И такое лицо у васъ было, что я, помню, убжалъ въ свою комнату и горько, горько заплакалъ… Я тогда еще понялъ, что онъ любилъ васъ такъ, какъ только можетъ любить человкъ, а вы… вы его за это ненавидли!…

— Я не могла его любить,— и Любовь Петровна вздрогнула всмъ тломъ, какъ будто все, что было для нея ненавистнаго въ ея прошедшемъ, воочію представало предъ ней въ эту минуту.— Я не могла, повторила она.— Онъ давилъ меня всю жизнь, какъ пудовая гиря!…

— За это и заплачено ему сполна сегодня ночью! новымъ злобнымъ, больнымъ смхомъ отвчалъ на новую обиду оскорбленный сынъ.

— A еслибъ это было и такъ! воскликнула Любовь Петровна. И, словно противъ ея воли, словно вырвавшись мятежно изъ-подъ сдерживавшихъ ихъ, опущенныхъ ея рсницъ, надменно и страстно засверкали ея темно-синіе глаза. — Еслибъ я, дйствительно, любила этого человка, котораго ты позволилъ себ отсюда гнать,— кто иметъ право запретить мн любить его? Не ты-ли, осмливающійся говорить съ матерью такимъ дерзкимъ, такимъ ядовитымъ языкомъ? Не ты-ли прикажешь мн отказаться отъ единственнаго счастія, какое мн, можетъ быть, суждено на земл посл того, какъ въ счастіи отказали мн и мужъ мой, и сынъ!…

— Зачмъ отказываться? молвилъ Вася, опуская голову на руку, опиравшуюся о его колно:— сегодня одного похороните, завтра другаго…. и вы свободны!…

Любовь Петровна шагнула впередъ въ сыну, наклоняясь къ нему, и вспыхнула снова, и снова безсильно опустилась на первый попавшійся ей подъ руку стулъ.

— Ты меня никогда не любилъ, Вася! тихо сказала она, закрывая глаза себ ладонью.

— Я васъ не любилъ! съ мучительною тоской повторилъ онъ. Я за каждое ваше ласковое слово, за то только, чтобы вы посмотрли на меня такъ, какъ смотрятъ другія матери на своихъ дтей, я бы за это одно, кажется, съ радостію далъ бы себ пальцы отрзать!….

— А ты отъ меня не видалъ ласки, я на тебя никогда не смотрла, какъ смотрятъ другія матери,— ты можешь упрекнуть меня въ этомъ? горько вскрикнула Любовь Петровна, поднимая на него глаза съ дрожавшими на нихъ росинками слезъ.

Онъ закачалъ головой.

— Я вамъ сказалъ, я съ десяти лтъ привыкъ все видть и понимать… Вы ласкали меня, вы были нжны…. но разв это то?… Вы точно купить меня хотли ласками, точно говорили: ты видишь, какая я добрая, нжная,— люби же меня, Вася, но люби одну меня, только меня! Вы не могли простить мн, что я еще и его любилъ, что я не хотлъ отказаться отъ него… A вы подумали-ли хоть разъ: кто же бы безъ меня у него остался?… Вы? кмъ можете вы дорожить? Чья нужна вамъ привязанность!… Въ васъ короли влюблены были…. дти готовы сломать себ шею, чтобы достать вамъ платокъ… Вамъ стоитъ только взглянуть!… A онъ бдный…. и рыданіе снова послышалось въ голос Васи,— заброшенный, забытый… О, Боже мой! Когда только вспомню! Вдь тамъ, за границей. вы по цлымъ днямъ не видали его, вы веселились, принимали гостей…. за вами бгали, какъ за богиней какой-нибудь… A онъ? Вы никому его не показывали, стыдились его, вы при мн… при мн сказали разъ одному французу: mon pauvre idiot de mari! Вы это забыли,— да вамъ врно и тогда въ голову не пришло, что мн легче было бы, еслибы вы мн глаза вырвали, чмъ это слышать отъ васъ о немъ! Вы врили, вы хотли врить, что онъ идіотъ, ничего не понимаетъ и не можетъ никогда выздоровть,— вы готовы были тогда, въ Женев, оставить его въ maison de sant, а самимъ ухать со мной… Папа,— да это былъ мой сынъ! воскликнулъ внезапно, Вася,— я ему былъ одинъ защитникъ, другъ и покровитель, я чувствовалъ, я зналъ, что онъ живетъ потому, что я живу, что я живу и дышу для того только, чтобъ онъ жилъ. И Богъ слышалъ мои молитвы, и ему все легче становилось, легче, онъ воскресалъ… И вы въ одну ночь, въ одну ночь…

Онъ закашлялся — и замолкъ.

Любовь Петровна безмолвно слушала, безсознательно перебирая пальцами по спинк стула, на которомъ она сидла бокомъ.

— Для тебя онъ все, а мать ничего! горестно проговорила она.

— A я для васъ что? горько вырвалось изъ устъ Васи.— Какое вамъ дло, что у васъ сынъ есть!…

— Какое дло!

Она съ новымъ упрекомъ взглянула на него: она въ эту минуту готова была, казалось, кинуться ему на шею, но онъ не видлъ,— онъ сидлъ, опустивъ низко голову въ руки.

— Другія матери, заговорилъ онъ опять,— он умютъ жертвовать!…

Ее всю покоробило точно…

— Чмъ жертвовать? дрожащимъ голосомъ спросила она.

— Всмъ! Онъ тихо развелъ руки.

— И ты отъ меня этихъ жертвъ требуешь?

— Разв можно требовать? Вася тихо и печально улыбнулся.— Разв можно требовать? повторилъ онъ, оживляясь.— Мать… та, которая любитъ…. приноситъ ихъ сама — и не думаетъ, что это жертвы…

— Отдать все счастье моей жизни! съ новымъ страстнымъ увлеченіемъ перебила его Любовь Петровна.

— Вы хотите счастія! И глаза мальчика строго и тоскливо поднялись на мать.— Вы и взяли свое, отдльное счастіе. На что же я вамъ теперь?…

Она вдругъ заплакала.

— О, Вася… Вася, говорила она сквозь слезы,— вдь ты мн сынъ, я носила тебя подъ сердцемъ…. и я такъ счастлива была твоимъ рожденіемъ! Я такъ долго надялась,— ты будешь для меня все!… Могу-ли я вырвать тебя изъ сердца!… Ты никогда не хотлъ вникнуть въ мое положеніе,— ты только о немъ думалъ. Но подумай…. ты самъ видишь,— онъ приговоренъ, давно приговоренъ: мы скоро останемся съ тобой… вдвоемъ,— ты и я… что же тогда? Неужели, какъ и теперь, ты будешь врагомъ твоей матери…. потому что ты мн врагъ теперь, врагъ твоей матери, Вася,— я это на лиц твоемъ читаю…

Она ошибалась: не вражда, а безконечное, невыносимое мученіе читалось на его лиц, мрачно опущенные глаза его тупо приподнялись на мать и снова опустились. Онъ не отвчалъ.

— A ты подумай… И невыразимою лаской зазвучали глубокія ноты голоса Любови Петровны,— спроси себя самъ въ глубин твоего сердца: возможно-ли это, чтобы сынъ ненавидлъ свою мать…. чтобъ онъ желалъ видть ее несчастною?..

Онъ уставился на нее тмъ же тупо допрашивавшимъ взглядамъ,— онъ не понималъ, о чемъ она ему говорила…

— Другъ мой, продолжала она молящимъ, сладко-звучавшимъ голосомъ,— погоди осуждать…. не торопись ненавидть меня!… Время успокоитъ тебя…. освтитъ… Ты разсудишь, Вася, поймешь, что я родилась ни бездушною, ни порочною,— что жизнь,— безпощадная жизнь!.. Разв ты думаешь, мн было жить легко?… думаешь, что… и теперь… я не страдала… не мучилась… не боролась?… О Вася, mon enfant chri, roворила она,— неужели не придетъ это время, когда ты все поймешь… и сжалишься — и простишь… простишь тмъ, кого ты сегодня такъ безжалостно… несправедливо оскорбилъ?…

И влажное лицо ея склонялось къ нему, и съ тревожнымъ, лихорадочнымъ ожиданіемъ заглядывала она ему въ глаза…

Онъ слушалъ ее,— и все шире, болзненне и грознй раскрывались его воспаленные зрачки… При послднихъ ея словахъ нервно стало подергивать его нижнюю губу, и яркія пятна снова выступили на его щекахъ.

— Вы про кого это говорите? коротко отрзалъ онъ.

Она пошатнулась всмъ тломъ назадъ: какъ карточный домикъ отъ дуновенія ребенка, разлетлось все зданіе ея призрачныхъ надеждъ отъ одного этого вопроса. Брови ея сдвинулись. и сомкнувшіяся губы приняли не то страдальческое, не то вызывающее выраженіе.

— Простить! съ трудомъ пропуская слова сквозь зубы, заговорилъ Вася. — Кому? Вамъ?… Ему? Ему — съ какимъ-то скрежещущимъ смхомъ повторилъ онъ,— для кого вы забыли всякій стыдъ и долгъ вашъ…. потому это долгъ каждой матери, чтобы сыну ея никто не могъ въ глаза бросить, что у него безчестная мать!… A васъ сегодня три человка видли ночью, запершись съ этимъ вашимъ… И вы мн это говорите. когда, еще дышетъ и страдаетъ тутъ рядомъ, въ той комнат. отецъ мой!… Отецъ мой, который умираетъ отъ васъ и отъ него!…

И. страшный какъ привидніе, будто сразу выросшій отъ муки и негодованія, вскочилъ съ своего мста Вася.

— Вы скажите ему, грохоталъ онъ сквозь кашель, душившій его,— что я ему не прощу никогда, никогда!… Скажите. чтобъ онъ меня избгалъ… скрывался… Я не ручаюсь… Я его убью… чмъ ни попало, палкой, камнемъ…

Въ невыразимомъ испуг поднялась Любовь Петровна,— и отступила на шагъ, и безсознательно протянула руку впередъ, какъ бы для того, чтобы защититься отъ сына. Онъ, въ свою очередь,— его била лихорадка, и помутившіеся глаза блуждали какъ у безумнаго,— онъ, въ свою очередь, испугался этихъ, словно для преграды ему, протянутыхъ рукъ его матери.

— Пустите, пустите меня! крикнулъ онъ какимъ-то ребяческимъ визгомъ.— Онъ еще не мертвъ, онъ живъ, папа!… Пустите меня къ нему!…

И онъ со всхъ ногъ, оттолкнувъ ее, ринулся въ комнату отца…

XXXVII.

Любовь Петровна ухватилась за стулъ,— она шаталась… Блуждающіе глаза ея остановились на мн.

— Дайте мн воды, черезъ силу проговорила она.

Я растерянно глядлъ на нее только… Я сидлъ какъ раздавленный всей этою сценой.

— Воды! повторила она еле слышно.

Я кинулся къ ней со стаканомъ. Еще мигъ — и она грохнулась бы безъ чувствъ на полъ… Она уцпилась за мое плечо — и такъ и повисла на немъ.

Я обнялъ ее одной рукой, а другой поднесъ воду къ ея губамъ.

— Уведите меня отсюда, прошептала она, еще вся дрожа.

— Вы такъ слабы,— вамъ итти нельзя… Погодите немного! возражалъ я, суетясь и усаживая ее въ единственное кресло, находившееся въ комнат и которое я какъ-то уловчился, не отымая руки отъ ея стана, подкатить къ ней, захвативъ ножку ея моею ногой.

Она мало-по-малу пришла въ себя. Я стоялъ предъ ней, уныло глядя на нее…

— Борисъ, заговорила она, быстрымъ движеніемъ проводя платкомъ по глазамъ своимъ,— вы все слышали… Это сынъ смлъ говорить своей матери… Вы свидтель,— я все сдлала, что могла… Я унижалась предъ нимъ…

— Вы видите, въ какомъ онъ состояніи, началъ я извинять моего друга,— онъ себя не помнитъ… Но вы сказали, время… Со временемъ, я увренъ, Вася…

Я вовсе не думалъ того, что говорилъ ей теперь,— и не зналъ, какъ кончить… Но она сама себя не обманывала:

— Онъ! сказала она, сдвигивая брови:— онъ непреклоненъ и упоренъ!… какъ отецъ…

Она задумалась на мгновеніе.

— Нтъ у меня сына,— кончено! ршила она, горько и горестно улыбнувшись. Она говорила не мн, она забыла о моемъ присутствіи,— устами ея лишь невольно громко сказывалось то печальное заключеніе, до котораго она додумывалась въ эту минуту…

Она подняла глаза, и вдругъ — точно только теперь замтила меня,— вся зардлась отъ стыда, отъ гордости… Ей, можетъ-быть, только теперь пришло на мысль: что онъ? зачмъ? къ чему торчитъ здсь предо мною?— какою злою насмшкой судьбы поставлена я въ положеніе призывать этого мальчика въ свидтели, въ судьи?… Что за позоръ!…

И она отвернулась отъ меня съ новою горькою усмшкой,— и опять черезъ мгновеніе подняла свои синіе глаза… Какой-то огонекъ пробжалъ въ нихъ теперь, словно уже новое ощущеніе выплывало изъ ндръ ея души,— словно за этою тоской по утрачиваемомъ сын чуяла она, помимо своей воли, приближавшееся вяніе утшенія, вяніе грядущихъ,— быть можетъ, уже близкихъ — радостей… Такъ сквозь талый снгъ пробиваются робкіе побги первыхъ травъ подъ лучами весенняго солнца…

Такое, или почти такое сравненіе мелькало у меня въ голов, глядя на нее,— и въ то же время, ноя и негодуя, осуждало ее мое молодое, не истрепанное еще жизнью чувство. Она утшится, да,— думалъ я,— а онъ, мой бдный Вася… сирота, какъ заране назвала его Анна Васильевна,— ему что останется?…

Она между тмъ поднялась и попробовала итти — и не могла…

— Дайте мн руку! коротко и сухо проговорила она. Я повиновался.

Она крпко прижалась въ моей рук и кивнула мн на дверь въ корридоръ.

Я повелъ ее медленно и молча, она двигалась съ трудомъ, и нервная дрожь пробгала то-и-дло по ея членамъ.

У самаго выхода на лстницу мы встртились съ Галечкой. Она была одна и шла такъ скоро, что чуть не наткнулась на Любовь Петровну. Она тотчасъ же откинулась назадъ. низко присла и промолвила преувеличенно учтиво:

— Pardon, madame.

Любовь Петровна не поняла сначала.

— Bonjour, Anna, сказала она,— мы съ тобой не видались еще сегодня…

И она протянула ей руку.

— Pardon, madame, еще разъ сказала Галечка, не беря этой протянутой ей руки и проскальзывая бочкомъ мимо насъ въ корридоръ,— maman послала меня prendre des nouvelles de mon pauvre cousin. Она съ особымъ какимъ-то злорадствомъ проговорила это ‘mon pauvre cousin’,— и убжала.

— Ah! on m’insulte djа ici! едва слышно проговорила Любовь Петровна, и глаза ея запылали, между тмъ какъ губы сжались съ выраженіемъ гордаго, злаго презрнія…

Несомннно было, что до ушей Галечки дошло уже о томъ, что произошло сегодня ночью (какъ узнала она объ этомъ — осталось для меня навсегда тайной,), и она почитала теперь неприличнымъ сохранять близкія отношенія съ женщиной, виновною въ такомъ страшномъ скандал… Но не изъ одного только приличія дйствовала Галечка:— злая двчонка мстила за Фельзена.

Все такъ же молча спустились мы съ лстницы и прошли на террасу.

Визгливый голосъ омы Богдановича раздавался еще издалека оттуда.

Онъ стоялъ въ намъ спиной въ дверяхъ и топоталъ ножками, обращаясь то въ Богуну, то въ такому же круглому и лысому, какъ онъ самъ, управляющему своему Перепеленк:

— Богацько, іому (ему) грошей слидуе? спрашивалъ онъ.

— A ще по переду (впередъ) забравъ за два мсяця, отвчалъ управляющій.

— A ты іому на що дававъ? тотчасъ же и напустился на него тотъ.

— A я іому не дававъ, хладнокровно возразилъ Перепеленко.

— Якъ не дававъ, якъ не дававъ,— а самъ кажешь, що забравъ нимъ онъ по переду?

— A самы вы до конторы пришлы, давай, кажите,пивдесятъ карбованцивъ (рублей)…

— Ну, ну, торопилъ его, такъ и прыгая, ома Богдановичъ.

— A я вамъ и давъ…

— Такъ щожь, що давъ?

— A вы и узялы и заразъ отдалы іому: на, казалье вы,— посылай до свого — Тыроля якогось,— казалы вы…

— Винъ и взявъ у меня? спросилъ ома Богдановичъ,почесывая лысину.

— A шо не возьме якъ даютъ? уже засмялся Перепеленко.

— Ну, и нехай винъ ими подавится! ршилъ его панъ,махая рукой.— Такъ шы слухай, Богунъ! подскочилъ онъ къ дворецкому…

— A слухаю-жь!

— Ходь ты до іого и кажи такъ, що просыть васъ панъ іихать съ Богомъ туды, звиткилъ (откуда) вы пріихалы, а що въ Богдановскомъ бильше васъ не треба… A коли,може, будетъ онъ пытать за що то,— кажи іому щобъ шелъ до маіора Гольдмана,— онъ іому повидае. A щобъ до мене, не дай Боже, ни лазивъ,— не хочу я нмецкаго іого носа и бачиты… Чуешь (понимаешь)?

— A чую! засмялся въ свою очередь и Богунъ.

— Бричьку ему запрягты, и щобъ подставы булы іому до самаго К.

— Добре! закивалъ Богунъ.

— Дайте намъ пройти, дядюшка, молвила Любовь Петровна. — Мы, незамченные имъ, пріостановились было за его спиной…

Онъ живо обернулся, увидлъ ее и видимо смутился…

— A идыть соби! торопливо замахалъ онъ своимъ людямъ.

Богунъ и управляющій удалились.

Страннымъ взглядомъ глядлъ теперь на Любовь Петровну ома Богдановичъ: въ этомъ взгляд было и смущеніе, и жалость, и какой-то испугъ, и большое, мучающее его, видимо, недоумніе…

— Можетъ имете что до К? спросилъ онъ ее.

Она подозрительно посмотрла на него.

— Зачмъ вы меня это спрашиваете?

— A кони наши туда пойдутъ съ музыкантомъ, залепеталъ ома Богдановичъ,— такъ можетъ привезти что, аль отвезти?…

— Разв меня самоё, отвчала съ полуулыбкой она,— а то мн ршительно нечего… A господинъ Богенфришъ детъ въ К.? небрежно спросила она, будто ничего не слыхала.— Надолго?

— A совсмъ себ детъ… И лицо омы Богдановича приняло еще боле сконфуженный и притомъ печальный видъ. Добре гралъ нмецъ! со вздохомъ глубокаго сожалнія примолвилъ онъ.

— Такъ зачмъ же вы его отсылаете?… Потому что, полагаю, онъ не по доброй своей вол оставляетъ вашъ домъ?…

Слова Любови Петровны звучали холодно, ровно, почти повелительно, глаза ея, въ упоръ устремленные на дядю, настоятельно требовали отвта. Гордость ея всевластно овладла ею вновь, я не чувствовалъ уже боле тяжести ея на моей рук,— она точно вся поднялась, вся выросла опять…

ома Богдановичъ зачесалъ себ лысину и сталъ переминаться съ ноги на ногу.

— A всю правду казать вамъ,— разршился онъ наконецъ,— такъ и самъ я не знаю за что!… Тольки треба такъ! поспшилъ онъ прибавить, нахмуря брови, какъ бы ожидая опаснаго возраженія со стороны племянницы.

Но она не возражала и двинулась было впередъ, все не покидая моей руки, но ома Богдановичъ очутился предъ нами и остановилъ насъ опять.

— Наробилъ онъ такогось чего, что и не разумю я, заговорилъ онъ опять, разводя руками,— только длинный тотъ Гольдманъ нашъ говоритъ, что коли останется онъ тутъ,— хуже будетъ, потому баронъ общалъ морду ему побить…

Я почувствовалъ подъ локтемъ моимъ, какъ вся содрогнулась Любовь Петровна.

— И якъ я его длиннаго ни пыталъ, не хотлъ казаты за что такъ тотъ баронъ побить музыканта хочетъ… A самъ баронъ, какъ сверху сошелъ, такъ заразъ и ухалъ опять до Селища,— и проститься со мною не хотлъ… може чегось и соромно (стыдно) ему было, договорилъ сквозь зубы ома Богдановичъ. — A Ганна мн говоритъ: маіоръ задармо не скажетъ, ты его совта слухай… Ну, и другое что казала… запинаясь промолвилъ онъ,— такъ съ того всего я его ршалъ съ Богомъ до К. отправить…

— И хорошо сдлали! невольно вырвалось у меня.

— О! воскликнулъ ома Богдановичъ. — и Борисъ туда же! A ты… Онъ замтилъ внезапную краску и смущеніе на моемъ лиц, взглянулъ на племянницу — я оборвалъ на полуслов. Его собственное лицо приняло невиданное еще мною на немъ выраженіе достоинства, и онъ дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ произнесъ:

— Только горько старому Галагаю, что въ его честномъ дом чтось такое негарное (нехорошее) зробилось, что хозяину того и сказать въ глаза не смютъ!…

Любовь Петровна немедленно подняла голову.

— Спросите вашу дочь, злобно и презрительно кивнула она ему,— она вамъ объяснитъ вроятно…

Ея рука вынырнула изъ-подъ моей руки, и она быстрыми шагами пошла по направленію своего павильона.

ома Богдановичъ растерянно поглядлъ ей вслдъ к обернулся на меня,— губы его дрожали…

— A что ей до моей дочки? спросилъ онъ меня.

Я ему откровенно передалъ, что Галечка сейчасъ очень оскорбила свою ‘кузину’ своимъ колкимъ тономъ и даже руки ей не хотла дать.

Бдный Галагай схватилъ себя за голову.

— A щобъ тимъ всмъ бабамъ!… И чего тамъ Галечка сдурила?… A ты, Борисъ…

И онъ снова, видимо, готовился допрашивать меня, и снова не докончилъ фразы, сообразивъ можетъ-быть, что неприлично ему требовать объясненій по такому щекотливому обстоятельству у мальчика, у ребенка, какимъ неизмнно пребывалъ я въ его глазахъ съ тхъ временъ, когда въ красной рубашк бгалъ, переваливаясь, по тнистымъ аллеямъ Богдановскаго. Или, просто, добрйшему ‘старому Галагаю’ не хотлось, претило узнать ближе то что-то негарное, сотворившееся въ его ‘честномъ’ дом, о чемъ онъ теперь лишь только смутно догадывался и что, предчувствовалъ онъ, должно было глубоко оскорбить и опечалить его…

Онъ съ обычнымъ ему въ такихъ трудныхъ случаяхъ движеніемъ, означавшимъ какъ-бы: ‘а пропадай же все!’ — махнулъ рукой и побжалъ въ домъ.

Я остался одинъ на террас. Воздухъ посвжлъ, сквозь старыя липы пробивались солнечные лучи, рисуя странные узоры на желтомъ песк аллей… Чмъ-то прощальнымъ вяло отъ этого осенняго дня, а на сердц у меня было такъ тяжело…

Мн вспомнился тотъ день, когда, лежа на трав съ бднымъ Васей, я глядлъ на пробгавшія тучки и удивлялся, что мой новый товарищъ могъ думать о темной могил среди лучезарнаго дня, когда все въ природ кругомъ было блескъ и очарованіе, и вся она будто дышала проникающимъ и нжнымъ запахомъ каприфолія и блой акаціи… Какъ далекъ я былъ теперь отъ той минуты!…

Знакомая читателямъ горничная Любови Петровны вышла тмъ временемъ изъ-за угла дома, и, увидвъ меня, подошла быстрыми шагами:

— Докторъ не пріхалъ? торопливо спросила она.

— A что? воскликнулъ я:— Любови Петровн дурно?

— Очень разстроились, хотятъ…

— Людвигъ Антоновичъ тутъ, перебилъ я ее,— онъ сидитъ должно-быть у больнаго, я сейчасъ…

— Нтъ, ихъ не нужно, остановила меня Прасковья Ильинишна. Какой они докторъ! промолвила она, засмявшись, и даже почему-то покраснла слегка.— Барыня желаютъ знать, не пріхалъ-ли тотъ, за кмъ въ К. послали,— Кашеваровъ, что-ли, прозывается?…

— До К. семьдесятъ пять верстъ, объяснилъ я ей,— когда же бы усплъ онъ пріхать!… Да нтъ же, вспомнилъ я вдругъ,— сегодня вторникъ… На прошлой недл Вася писалъ ему пріхать ране и именно сегодня… Онъ наврно будетъ!… Любовь Петровна хочетъ съ нимъ посовтоваться насчетъ себя?…

— Нтъ, съ запинкой отвчала горничная,— он бы желали знать… потому въ случа…

— Въ случа смерти бднаго Герасима Ивановича? договорилъ я за нее.

— Нтъ, напротивъ того… Я впрочемъ ничего не знаю, поспшила поправиться Прасковья Ильинишна.— Только ужь будьте такъ добры, миленькій баринъ, со столичнымъ своимъ жеманствомъ промолвила она,— не откажите прислать его къ намъ въ павильонъ, когда онъ тамъ обревизуетъ Герасима Ивановича… Барыня теперь ужь ни за что не пойдутъ туда!…

— Да вотъ не онъ-ли детъ? сказалъ я, не обративъ въ этотъ мигъ особеннаго вниманія на ея слова и прислушиваясь къ еще слабо, но уже несомннно доносившемуся до насъ звуку колокольчика.— Слышите, звенитъ?

— Ну, и тмъ лучше, значитъ!

Прасковья Ильинишна припрыгнула безъ всякой надобности и побжала восвояси.

XXXVIII.

Обогнувъ террасу, я вышелъ чрезъ калитку на красный дворъ. По пряной линіи добгавшей до него дороги, межъ параллельно обрамлявшими ее съ обихъ сторонъ пирамидальными тополями, мчалась парой легкая таратайка, въ которой, высоко умостившись, сидлъ, дйствительно, докторъ Кашеваровъ: я его издалека узналъ по блой пуховой шляп, которую онъ носилъ постоянно, даже въ город.

Это былъ человкъ еще не старый, весьма симпатичный и пользовавшійся везд вокругъ большой извстностію. Его вс знали и вс любили…

— А, здорово, молодой человкъ, привтствовалъ онъ меня на крыльц, живо и весело выбираясь изъ своего экипажа, и тутъ же внимательно взглянулъ мн въ лицо.— A что вы это, никакъ похудли? спросилъ онъ.

— Мы тутъ вс такъ измучились, едоръ едоровичъ,— Герасимъ Ивановичъ совсмъ умираетъ. Съ нимъ сегодня опять былъ ударъ…

— Что вы?!

Онъ былъ видимо пораженъ этимъ извстіемъ.

— Разв вы ничего не знали? Къ вамъ же посланъ былъ верховой отсюда рано утромъ сегодня. Не встрчался онъ вамъ на пути?…

— Нтъ, врно какъ-нибудь разъхались…. Надо къ нему бжать. A поглядите-ка, кто за мною детъ? съ улыбкой примолвилъ онъ, указывая на дорогу, до которой все ближе и ближе катился въ намъ большой клубъ пыли, вздымаемой на нимъ-то новымъ экипажемъ, котораго разглядть нельзя еще было.

Сердце екнуло у меня отъ предчувствія.

Докторъ поспшилъ къ больному. Я побжалъ, какъ былъ, безъ фуражки, на встрчу хавшимъ…

Это коляска,— это наша старая четверомстная коляска. Человкъ нашъ Степанъ сидитъ на козлахъ, а тамъ…

Я вскрикнулъ, остановилъ ямщика и, вскочивъ на подножку, бросился обнимать maman… Она была одна съ горничной…

Она и бранила меня за неосторожность, и цловала, и плакала отъ радости.

— Легко сказать, говорила она,— почти три мсяца не видала я васъ… Здоровъ-ли Лева? Отчего ты такой блдный?…

Я слъ къ ней въ ноги и дохалъ съ нею до крыльца, Кашеваровъ усплъ уже предупредить Анну Васильевну: она выбжала на встрчу пріятельниц.

— Софья Михайловна, самъ Богъ васъ принесъ, восклицала она, обнимая ее со слезами.

Я не усплъ еще ничего разсказать матушк, ни о чемъ разспросить ее, я понялъ пока лишь то, что она оставила Настю въ Б. съ батюшкой и пріхала пряно сюда, не зазжая въ Тихія Воды, куда похала за день предъ ней тетушка Фелисата Борисовна браниться съ нашимъ управляющимъ за какое-то упущеніе по имнію, которымъ она занималась гораздо боле, чмъ отецъ мой.

Анна Васильевна повела ее въ комнаты нижняго этажа, которыя всегда занимаемы были нами въ обычные прізды въ Богдановское. На пути она сообщила ей о ‘несчастіи съ Герасимомъ Ивановичемъ’.

Матушку это еще боле поразило, чмъ доктора.

— Ты мн въ каждомъ письм писалъ, что ему все лучше и лучше? обратилась она ко мн.

— A и лучше-жь все было, повторила Анна Васильевна,— а прошлою ночью, о, при немъ… вырвалось какъ бы у нея.

— При теб? воскликнула матушка.

‘Сейчасъ пытка начнется!’ тоскливо подумалъ я, предчувствуя за этимъ вопросомъ цлый рядъ мучительныхъ для меня допросовъ и объясненій.

Радостный визгъ Левы, раздавшійся изъ сада подъ окнами покоя, въ которые только-что ввела матушку Анна Васильевна, отвлекъ отъ меня, въ счастію, вниманіе maman. Она подбжала къ окну.

— Онъ сейчасъ сюда прибжитъ, сказала улыбаясь Анна Васильевна,— я послала за нимъ.

— Хорошо онъ себя велъ? съ такой же улыбкой спросила maman.

— A чмъ нехорошо! Якъ голубочекъ сызенькій отвчала ея пріятельница своимъ задушевнымъ, ласкающимъ говоромъ.

— Ахъ, вы добрая моя!…

— Мамаша, мамаша! вбжалъ еле дыша въ комнату Лева и повисъ на ея ше.

Керети вошелъ вслдъ за нимъ.

Когда поунялись немножко первые восторги Левы, превратившіе окончательно и такъ уже смятый отъ дороги туалетъ чопорной матушки въ какое-то ни на что непохожее тряпье, она успла только подать руку гувернеру, спросить его: доволенъ-ли онъ былъ нами? я получивъ въ отвтъ весьма утшительное: ‘je n’ai gure eu а m’en plaindre, madame,’ — тотчасъ же попросила дозволенія пойти ‘совершить омовеніе’ и переодться.

— A вотъ тутъ все готово.

Анна Васильевна прошла съ матушкой и ея горничной въ сосднюю комнату, служившую спальней. Лева побжалъ было вслдъ за ними, но его не пустила матушка:

— Пойди себ пока въ садъ, сказала она ему.

Онъ не преминулъ немедленно же воспользоваться дозволеніемъ, вскочилъ на стулъ, затмъ на столъ, со стола на подоконникъ и прыгнулъ въ садъ въ открытое окно.

Матушка было ахнула, но пронзительный голосъ незримаго уже Левы распвалъ на весь садъ выученную имъ отъ Опицкаго жидовскую псню:

Якъ поихавъ жолниржъ…

Maman разсмялась и заперла двери спальни. Мы остались вдвоемъ съ Керети.

— Madame votre mre est venue sans doute pour noue ramener Tikvode? началъ было онъ. — Я не усплъ отвтить: вошелъ докторъ Кашеваровъ.

— Здсь хозяйка?

— Здсь, у матушки, рядомъ, отвчалъ я. — Позвать ее?

— Нтъ, матушка ваша съ дороги, вроятно, въ порядокъ себя приводитъ, я погожу.

Онъ вошелъ и слъ.

— Видли Герасима Ивановича?

— Видлъ.

— Ну, что, едоръ едорычъ?

— Что! повторилъ онъ, поконченный человкъ!

— Васъ Любовь Петровна Лубянская велла просить къ себ, когда вы повидаете ея мужа, сказалъ я ему, посл общаго непродолжительнаго молчанія…

Изъ спальни вышли дамы. Оказывалось, что матушка нагнала доктора на послдней станціи и что они тамъ разговаривали о Герасим Иванович, нисколько не подозрвая того, что случилось. Докторъ былъ даже того мннія, что при правильномъ ход жизни организмъ больнаго, вообще человка ‘крпкаго’, могъ бы и совсмъ поправиться.

— A теперь нтъ надежды? печально спросила матушка.

— Никакой! отвчалъ онъ.— Его… докторъ, очевидно, какъ будто искалъ точнйшаго выраженія,— его подрубило какое-то внезапное, вншнее впечатлніе, настолько сильное, чтобы произвести моментальный разрывъ сосудовъ въ области мозга… Это весьма желательно было бы уяснить ближайшимъ образомъ… Не было-ли у него предъ этимъ какой-нибудь непріятности? спросилъ Кашеваровъ, обращаясь въ Анн Васильевн.

Она мучительно задвигалась въ своемъ кресл — и ничего не отвчала.

Докторъ повелъ на нее внимательнымъ взглядомъ и замолчалъ. На его умномъ лиц можно было прочесть, что онъ уже не нуждался въ объясненіяхъ: смущеніе Анны Васильевны сказало ему достаточно.

ома Богдановичъ ворвался въ эту минуту въ комнату и съ восторженными привтствіями кинулся цловать руку матушки. ‘Онъ былъ у дочки и не зналъ… И глупые слуги не прибгли извстить его о прізд дорогой, дорогой гостьи… И онъ поэтому лишенъ былъ возможности встртить ее у крыльца, какъ подобаетъ, и только теперь узналъ… И да, проститъ ему это великодушно Софья Михайловна… И какъ здоровье почтеннйшаго Михаила Борисыча… И что вотъ какое горе обрушилось надъ ними’…

— Да, мы объ этомъ сейчасъ говорили, молвила матушка.

Онъ между тмъ увидлъ доктора и кинулся въ нему съ тмъ же гамомъ, вопросами, всхлипываньями… Узнавъ, что докторъ видлъ уже больнаго, онъ тотчасъ же вспомнилъ о Кикин, который муси буть, вже проспався и съ которымъ, ему, то-есть Кашеварову, не мшало бы потолковать…

— Ходымъ, ходымъ до него! приглашалъ онъ его.

— A что этотъ бдный мальчикъ? вспомнила матушка о Вас, обращаясь въ доктору. Онъ сморщилъ брови.

— На него надо будетъ обратить серьезное вниманіе,сказалъ онъ, обращаясь въ хозяйк,— у него на лиц нехорошія пятна… Не нравится мн это… Натура вообще жидкая,и, кажется, случай этотъ съ отцомъ имлъ на него потрясающее вліяніе…

Анна Васильевна всплеснула руками и съ ужасомъ на лиц поднялась съ своего мста.

— Я до него вернусь, извините меня, Софья Михайловна едва могла проговорить она и вышла спшно изъ комнаты.

— Стряслась, стряслась бда надъ нами! горестно воскликнулъ она Богдановичъ, хватаясь опять за голову.

— Ну, авось Богъ и поможетъ! утшалъ его докторъ и,вставая, объявилъ, что отправляется въ Любови Петровн.

— Я васъ провожу до нея, тотчасъ же вызвался ома Богдановичъ,— только не войду самъ, примолвилъ онъ,— ужь вы тамъ себ якъ знаете съ ней…

— Я и одинъ пойду. Я хорошенькихъ женщинъ не боюсь, отвчалъ, смясь, Кашеваровъ.

Лицо омы Богдановича приняло опять то серьезное выраженіе, которое такъ мало привыкли вс знавшіе его замчать на немъ.

— Якъ не была-бъ она такая хорошенькая, съ удареніемъ проговорилъ онъ,— ничего бы того, може, и не случилось!…

Онъ опять подбжалъ ‘къ ручк’ моей матери и ушелъ вмст съ докторомъ.

Мы остались втроемъ.

Матушка задумчиво сидла на диван. Керети ходилъ по комнат, закинувъ руки за спину. Я стоялъ у окна въ безпокойномъ ожиданіи…

— Я пріхала за дтьми, начала maman по-французски, обращаясь въ моему наставнику,— и вижу, что должна была бы это сдлать гораздо ране: здсь происходятъ какія-то невообразимыя вещи… То, что мн разсказывала madame Galagai!…

— Madame, быстро подходя въ ней, заговорилъ Керети,— у меня на стол лежитъ начатое письмо въ вамъ, я могу его сейчасъ принести, и вы изъ него увидите, что и я почиталъ необходимымъ намъ скоре ухать. Ваше материнское предчувствіе, vos pressentiments de mre, предупредили меня…

Онъ наклонился въ ея уху и сталъ шептать что-то оживленно и долго, но голосъ его становился все громче, по мр того, какъ оживлялся его разсказъ, и уже совершенно явственно проговорилъ онъ со своею театральною интонаціей:

— Et l’on vit alors, madame, au fond de la chambre apparatre deux visages ples et haletants: c’taient monsieur de Fehlsen et madame…

— Quelle horreur! воскликнула матушка. — И Борисъ видлъ все это?…— Мы сегодня же демъ! ршительнымъ тономъ провозгласила она.

— Сегодня?

Мн это представлялось невозможнымъ. — Какъ, сегодня, черезъ нсколько часовъ, меня разлучатъ съ Васей, оторвутъ отъ всего этого, съ чмъ я такъ уже усплъ сжиться!… На дняхъ садовникъ, разсаживая при мн розаны въ одной изъ аллей Богдановскаго, вырывалъ какое-то не у мста посаженное въ прошломъ году деревцо. И мн вспомнилось въ этотъ мигъ, какъ онъ тогда дернулъ вдругъ, сразу, и тонкіе длинные молодые корни очутились подъ его рукой на воздух, еще вс облпленные комочками черной земли и дрожавшіе словно отъ боли… ‘И со мною такъ поступятъ!’ представлялось мн…

— Сегодня же? не безъ нкотораго удивленія повторилъ и Керети.

Maman отвчала, что батюшка очень желаетъ скоре увидать дтей, что у него дла въ город, и что онъ ршилъ остаться въ К., куда и мы подемъ уже на всю зиму…

Керети, осторожно и учтиво прибирая выраженія, далъ ей издали: понять, что такой поспшный отъздъ ея съ дтьми не вполн бы, можетъ-быть, соотвтствовалъ тому чувству признательности, которымъ мы обязаны, такъ-сказать, нашимъ добрымъ хозяевамъ, nos bons botes. Ils ont t vraiment charmants pour nous, madame, горячо говорилъ онъ, и дти ваши поистин…

— Имъ въ родительскомъ дом не могло бы быть лучше,— я знаю! тотчасъ же воскликнула тронутая матушка:— mari et femme, ils sont bons, comme le bon Dieu! съ умиленіемъ вспомнила она о Галагаяхъ.

Она, это сейчасъ можно было замтить, согласилась внутренно съ доводами Керети и искала теперь въ голов средства, какъ устроить дло такъ, чтобы не огорчить богдановскихъ друзей нашихъ.

XXXIX.

Входная дверь полуотворилась въ это время, и кто-то, еще не видный, спросилъ не громкимъ скромнымъ голосомъ по-французски:

— Можно войти?

— Конечно можно, отвчала матушка.

Вошла Галечка.

— Совсмъ взрослая двица! засмялась maman, глядя на ея длинное платье и прическу la Clotilde, замнившую дтскія косы, еще такъ недавно висвшія у нея за спиной, между тмъ какъ Галечка обнимала ее съ видомъ необычайной радости и нжности.

Она такъ и забросала матушку любезными вопросами, разсказами о ‘жантильесахъ’ Левы, съ которымъ она будто бы не разставалась все время, и такъ дале…

— Что ей нужно отъ maman? думалъ я, она была мн ршительно противна!

То, что ей нужно было, не заставило себя долго ждать.

— A у насъ, вы слышали, какое несчастіе… Mon pauvre cousin (весь разговоръ шелъ, разумется, по-французски,), заговорила она, усаживаясь подл матушки и заглядывая ей въ глаза.

— Да, это ужасно, сказала матушка.

— Это у насъ въ дом все вверхъ дномъ поставило, молвила опять Галечка, давъ лицу своему достаточно времени на изображеніе соболзнованія о несчастіи ея pauvre cousin.— Папа такъ взволнованъ, что его узнать нельзя. И вы знаете, что у меня нтъ боле учителя музыки?

— Вотъ какъ! равнодушнйшимъ образомъ проговорила maman.

Но та не унывала.

— Вдь вы знаете monsieur Богенфриша,— какой онъ отличный музыкантъ, и я съ нимъ такъ успла… И вдругъ папа его прогоняетъ! И, и такъ непонятно: приходитъ въ нему Богунъ и объявляетъ, что онъ долженъ ухать сейчасъ же. И никакихъ объясненій!… Онъ, бдный, прибгаетъ ко мн весь въ слезахъ,— je n’ai pas pu y tenir moi-mme, madame, j’ai fondu en larmes — и побжала къ папа. А онъ даже ногами затопалъ. — ‘Такъ треба’, повторила она иронически слова отца и пріостановилась… Не могли-ли бы вы сказать папа? обратилась Галечка уже прямо съ просьбой своею къ maman,— онъ такъ глубоко уважаетъ васъ, chre Софья Михайловна, я знаю напередъ: вамъ стоитъ только слово сказать…

— Можетъ-быть, но я этого слова не скажу, прервала ее maman — съ серьезною улыбкой.

— Отчего же это?

Галечка вся вспыхнула даже.

— Оттого, что отецъ вашъ не ребенокъ и знаетъ, что длаетъ, я полагаю. Если онъ удаляетъ вашего учителя музыки изъ своего дома, то у него, вроятно, есть на это свои соображенія…

‘Точно отецъ мой способенъ на какія либо соображенія!’ такъ и сказалось въ мелькнувшей на губахъ Галечки насмшливой улыбк…

— A слава-жь Богу, согласился Вася прилечь,— хоть и спать не будетъ, а все-жь отдохнетъ себ трошечки! молвила, входя, Анна Васильевна, не замчая нсколько взволнованнаго вида дочери и даже не глядя на нее.

Галечка, въ свою очередь, живо отвернулась и принялась спокойно улыбаться, какъ ни въ чемъ не бывало.

Но я не могъ не замтить, что Анна Васильевна продолжала ея не замчать — и что это происходило не случайно. Чувствовалось, что опричь ея тревоги за Васю, за отца его, ныло на душ милой женщины что-то еще боле близкое ей и боле глубоко захватывавшее ее за сердечныя струны,— и что именно Галечка вызывала это мучительное что-то въ ея дтски-нжной, голубиной душ…

Она передавала между тмъ матушк о томъ, что Герасима Ивановича она застала въ томъ же не то сн, не то безчувствіи, что едоръ едоровичъ Кашеваровъ прописалъ ему moschus, за чмъ и послано въ городъ, но отъ чего и самъ докторъ не ожидаетъ особенной пользы, что она лишь съ величайшимъ трудомъ убдила Васю отдохнуть, и то лишь при помощи едора едоровича, который вернулся отъ Любови Петровны и общалъ ему, что будетъ самъ сидть у постели его отца до самаго обда…

— A Любовь Петровна — не говорилъ докторъ,— гд будетъ обдать сегодня?… Съ нами? прервала ее Галечка,— и въ этихъ двухъ словахъ звучалъ какъ бы вызовъ матери на дальнйшее объясненіе.

— Не говорилъ, кажется, все такъ же не глядя на нее, отвчала Анна Васильевна,— и поторопилась обратиться къ матушк съ какимъ-то вопросомъ.

Галечка дала maman отвтить и снова обратилась къ своей матери:

— A если она будетъ внизу обдать, то какъ прикажете: и мн придти?

Болзненно, глазами полными упрека и глубокаго душевнаго страданія, взглянула на дочь Анна Васильевна. Я понялъ, что она только-что — и вроятно отъ омы Богдановича — узнала, какъ успла уже Галечка обойтись съ Любовью Петровной.

— A для чего теб на это моего приказа просить? промолвила она съ явнымъ усиліемъ.

Галечка потупилась съ такимъ видомъ, что: конечно — молъ не мн вамъ объяснять это!

— Если вамъ угодно, maman, я приду, проговорила она тихимъ, покорнымъ, будто приниженнымъ голосомъ,— за который въ ту минуту я бы ей, кажется, съ радостью косу оторвалъ…

Бдная мать ея растерянно задвигалась на своемъ мст: не подъ силу ей было совладать съ этимъ самоувреннымъ, безсердечнымъ пятнадцатилтнимъ существомъ.

— Можешь у себя обдать… коли со всми не нравится, проговорила милая женщина, пряча глаза свои отъ невозмутимыхъ глазъ дочери… И какъ еще хватило у ней духа это сказать!…

Галечка, добившись своего, встала, почтительнйшимъ образомъ присла предъ матушкой, поцловала на лету руку Анны Васильевны и вышла изъ комнаты.

Не успла еще затвориться за нею дверь, какъ матъ ея, ухвативъ мою мать за об руки и наклоняясь въ ней, прошептала сквозь слезы:

— Въ кого она, скаяжите на милость. Софья Михайловна!…

Мы поспшили съ Керети оставить ихъ однхъ и отправились гулять въ садъ до обда.

Къ обду не явились ни Любовь Петровна, ни Галечка, я никогда еще такъ скучно не совершалась въ Богдановскомъ трапеза, какъ въ этотъ день. Довольно сказать, что самъ ома Богдановичъ ни разу не улыбнулся въ продолженіе всего обда, никого не тормошилъ и почти рта не развалъ: взглянетъ на незанятые стулья и приборы съ неразвернутыми на нихъ салфетками дочери и племянницы и — вздохнетъ только… Бесду за столомъ вели почти исключительно доктора Кашеваровъ и Кикинъ, успвшій проспаться и видимо заискивавшій теперь ‘въ человк науки’, какъ называлъ К—го врача Людвигъ Антоновичъ. Студентъ былъ тутъ же, лъ за четверыхъ, молчалъ, какъ булыжникъ, и отдувался посл каждаго блюда. О больномъ и его сын не произнесено было ни одного слова: вс словно боялись коснуться этого предмета. Матушка переговаривалась вполголоса съ хозяйкой, подл которой она сидла, и по печальному взгляду, которымъ милая Анна Васильевна отъ времени до времени поглядывала на насъ съ Левой, не трудно было отгадать, о чемъ шла между ними рчь: Анна Васильевна убждалась доводами матушки, о необходимости намъ скоре хать въ К…

Подъ этимъ впечатлніемъ побжалъ я на верхъ, въ покой Лубянскихъ, едва успли встать изъ-за стола.

Савелій, котораго я встртилъ въ корридор, передалъ мн, что Герасиму Ивановичу данъ Васей уже второй пріемъ лкарства, которое какъ будто нсколько оживило его, но что въ настоящую минуту они, должно быть, опять заснули,— потому Василій Герасимовичъ прошли, кажется, сейчасъ въ свою комнату.

Я отворилъ двери — и вошелъ.

Вася былъ тутъ, дйствительно, онъ стоялъ у конторки, облокотившись головой на руку,— и оборотился, слегка поморщившись, на легкій скрипъ двери.

— Это я, Вася, осторожно пробираясь въ нему, сказалъ я,— по ковру не слышно…

— Ничего, теперь все равно, проговорилъ онъ.

— Его, говорятъ, нсколько оживило лкарство?

Вася только плечомъ повелъ.

Какъ онъ страшно осунулся за эти нсколько часовъ! Глаза ввалились, и вокругъ нихъ образовались черные большіе круги, а на щекахъ алли т зловщія пятна, которыя такъ не нравились едору едоровичу.

— Спалъ ты предъ обдомъ, Вася?…

— Нтъ, отрзалъ онъ.

— Не могъ?

— Да…

— A къ намъ maman пріхала, опять началъ я посл долгаго, тяжелаго молчанія.

— А! сказалъ онъ только, и губы его слегка дрогнули.

— Она пріхала за нами… увезти насъ въ К… робко заговорилъ я, снова слдя тревожно за выраженіемъ его лица.

Онъ повелъ на меня равнодушнымъ взглядомъ…

— Скоро? спросилъ онъ.

— Она сегодня даже хотла… Но я надюсь,— хоть еще одинъ день…

— Конечно! промолвилъ онъ, разсянно переводя глаза въ окно, въ которое горячо и трепетно вливался въ эту минуту золотой лучъ склонявшагося въ западу солнца.

— Мн будетъ очень… Не знаю даже, какъ сказать теб,— такъ будетъ больно разстаться съ тобою, Вася, сказалъ я.

Мн жадно хотлось обнять его, прижать въ груди… Но я не смлъ.

— Какъ кукушка закуковала, слышишь! проговорилъ онъ вдругъ вмсто отвта.

— Онъ и не слышалъ, подумалъ я тоскливо.— Вася!

Онъ снова поморщился и глянулъ на меня во вс глаза.

— Я сегодня ужь буду у m-r Керети ночевать… Лучше, не правда-ли?

Онъ кивнулъ въ знакъ согласія.

— Если насъ завтра увезутъ отсюда, Вася, я приду въ теб проститься, жалобно молвилъ я, все надясь, что онъ вспомнитъ о нашей дружб, о томъ, какъ я любилъ его…

— Да, да, сказалъ онъ, слова мои очевидно докучали ему, и онъ отошелъ въ окну.

XL.

На другой день утромъ,— мы только-что съ Керетя успли одться,— пришли насъ звать чай пить въ maman внизъ, Она поднялась очень рано и была давно готова, когда мы явились въ ней.

Оказывалось, что, оставшись вчера вечеромъ одна съ Анной Васильевной и ея мужемъ, она окончательно убдила ихъ отпустить насъ сегодня же. Матушка была очень довольна: Анна Васильевна сана призналась ей, что на ея мст она бы точно также поступила.

— Въ дом нашемъ дти ваши ничему доброму не научатся, ршилась она даже сказать своей пріятельниц.

— Сбгай же ты сейчасъ въ Максимычу, приказывала мн матушка,— чтобы скоре онъ собиралъ ваши вещи.

У меня въ первую минуту опять защемило на сердц. Но я вспомнилъ разговоръ мой вчера съ Васей. ‘Я ему ни на что не нуженъ, онъ тяготится мною’, съ горечью подумалъ я.

Я отправился въ Максимычу. Онъ даже перекрестился, узнавъ о ршеніи матушки.

— Отъ грха и соблазна, значитъ, подальше васъ, крикнулъ онъ и вдругъ началъ выпвать мн:— Вчера-то съ барыней этой… подъ ручку. Точно сами он идти не могутъ, такъ и навалились на васъ…

— Ну, довольно, однако, Максимычъ, воскликнулъ я, вспыхнувъ.

Но онъ не унимался.

— Мало имъ одного, должно быть, такъ еще васъ нужно… Тьфу! Вотъ только барина этого молодаго жаль, а то бы, кажется, на стны на эти самыя плюнулъ. Чтобъ имъ…

Я убжалъ скоре отъ его причитаній. Въ корридор повстрчалась мн Анна Васильевна: она шла къ Лубянскимъ и казалась очень взволнованной.

— Видлъ ты Васю? спросила она на ходу.

— Нтъ еще, я хотлъ сейчасъ идти.

Она остановилась.

— A ты бы погодя приходилъ лучше… Мн съ нимъ поговорить надо…

— Хорошо, Анна Васильевна, я пойду въ maman.

— И я до ней скоро, такъ ты туда ходи…

У maman я засталъ ому Богдановича, онъ стоялъ предъ ней, переминаясь съ ноги на ногу и держа въ рук какое-то письмо.

— A знаетъ Вася? такъ и огорошилъ онъ меня непонятнымъ вопросомъ, едва я вошелъ.

— Что знаетъ, ома Богданычъ? недоумвая спросилъ я.

— A что мать его ухала?

— Любовь Петровна?… Я ничего не понималъ.— Я Васю еще не видалъ сегодня, объяснялъ я.

— Какъ же все это произошло? съ любопытствомъ спросила матушка.

— A кажу-жь вамъ, Софья Михайловна, съ совершенно растеряннымъ видомъ отвчалъ онъ,— съ вечера послала она своего лядащаго Петрушку на село, жида съ конями нанять, а и пришелъ ночью съ конями тотъ жидъ, въ карету ея коней тхъ впрягъ, и похала она на томъ жид…

— Куда?

— A въ К. кажутъ.

— И прислала вамъ письмо.

— A и тотъ же Петрушка ея лядащій, какъ узжали они, такой приказъ Марку кучеру далъ, чтобъ какъ я встану утромъ,— будить меня ни за-что не казалъ, шельма!— какъ встану, казалъ, чтобъ мн письмо то и дали…

— Что же она вамъ пишетъ?

— A хоть убейте не скажу (не знаю), Софья Михайловна. Не понялъ я и не дочиталъ, потому тонко такъ, по-аглицкому пишетъ…. да и читать не хотлось, о!… Борисъ, обратился онъ ко мн, протягивая письмо, которое все время мялъ въ комокъ своими вчно безпокойными руками,— глаза у тебя молодые, прочти, о!…

Я кое-какъ расправилъ листовъ и началъ читать: ‘Любезный дядюшка, писала Любовь Петровна,— я ненавижу объясненія и узжаю отъ васъ ночью, таясь и избгая свта, какъ какой-нибудь злой преступникъ, единственно для того, чтобъ избгнуть ихъ. Но вы сами понимаете, вроятно, что я не могу доле оставаться въ вашемъ дом…’ .

— Бо сама не хотитъ, такъ и не можетъ, прервалъ меня ома Богдановичъ, съ какою-то ребяческою тревогой, заглядывая въ лицо матушк: не подумайте-молъ, что я въ состояніи выгнать ее изъ моего дома.

— И добре она сдлала, воскликнулъ ома Богдановичъ,— похвалю я ее теперь за то,— что отъ сына отказалась она я мн съ Ганною за сына его отдала. Не нужно ему такой матери,— правду она сказала!…

Старый Галагай откинулъ назадъ свою лысую голову, маленькіе глазки его запрыгали, и невзрачное, почти комическое лицо его освтилось внезапно невыразимымъ обаяніемъ сердечности и умиленія… Онъ протянулъ руку впередъ, какъ бы совершая обрядъ присяги.

— Клянусь же я предъ Христомъ Спасителемъ нашимъ, съ какою-то тихою торжественностью возгласилъ онъ,— клянусь за себя и за жену мою, что пріймаемъ мы Васю Лубянскаго за сына нашего роднаго и будемъ мы любить и хранить того сына…

— A и надолго-ли будетъ у насъ тотъ сынъ! прервала его Анна Васильевна горестнымъ восклицаніемъ и закрыла себ глаза рукой.

ома Богдановичъ глянулъ на жену, дрогнулъ и, подбжавъ въ ней, охватилъ ее за шею:

— A не надолго, горячо цлуя ее, воскликнулъ онъ,— такъ будемъ мы плакать по немъ, какъ по томъ Павлик нашемъ покойномъ плакали мы!…

И онъ стремглавъ выбжалъ изъ комнаты.

XLI.

Ршено было, что мы удемъ тотчасъ же посл завтрака,— и время уже подходило въ нему,— но я напередъ объявилъ, что завтракать не приду. Я желалъ проститься съ Васей: я все надялся улучить минуту поговорить съ нимъ ‘по душ’, въ послдній разъ, мн жадно хотлось взглянуть ему въ лицо, убдить самого себя, что докторъ ошибается, что ничего нтъ страшнаго въ этихъ пятнахъ, которыя ему такъ не нравятся, что Анна Васильевна напрасно тревожится. ‘Богъ дастъ, все пройдетъ’, представлялъ я себ,— ‘и мы опять будемъ съ нимъ, ома Богдановичъ пришлетъ его учиться въ К., онъ у насъ жить будетъ, а лтомъ въ Богдановскомъ, къ Тихихъ-Водахъ’…

Но онъ, не отрываясь, все сидлъ за ширмами у постели отца, а я боялся зайти туда: можетъ-быть, это будетъ не пріятно Вас. Я вспоминалъ сухость его пріема вчера и его недовольные глаза,— мн такъ больно было бы, еслибъ это должно было повториться теперь. Я нсколько разъ на цыпочкахъ входилъ въ спальню Герасима Ивановича и выходилъ оттуда опять въ комнату Васи, незамченный имъ.

Тамъ у окна сидлъ командоръ и лниво слушалъ Кикина, что-то вполголоса повствовавшаго ему. Длинный маіоръ внушалъ мн теперь какую-то зависть: онъ точно вытснилъ меня изъ этого покоя, который я такъ долго почиталъ своимъ, и какъ будто хотлъ, думалось мн, замнить меня въ сердц Васи. A между тмъ добрый человкъ, не переставая прислушиваться въ разсказамъ полупьянаго врача, слдилъ, какъ оказалось, внимательно за моими входами и выходами и угадывалъ ихъ поводъ.

— Вы не видались сегодня съ Василіемъ Герасимычемъ? спросилъ онъ меня вдругъ.

— Нтъ еще… Я хотлъ съ нимъ проститься,— мы сегодня демъ, печально объяснилъ я.

Онъ взглянулъ на меня — и нахмурился, какъ всегда это бывало съ нимъ, когда чувствовалъ онъ себя тронутымъ.

— Сегодня? переспросилъ онъ.

— Скоро, посл завтрака…

— A не поглядите вы на больнаго? обратился онъ къ Кикину.— едоръ едоровичъ на село ушелъ…

Тотъ только взъерошенною головой своею дернулъ: что-молъ глядть-то на него теперь…

— Ну, а все-жь для порядка пойдемте,— на то вдь пріхали вы, безцеремонно отрзалъ командоръ, приглашая движеніемъ руки Кикина пройти въ комнату Герасима Ивановича, и санъ пошелъ за нимъ.

Черезъ нсколько времени вышелъ во мн Вася.

— Борисъ, ты дешь! воскликнулъ онъ, протягивая мн об руки.

Я схватился за нихъ, наклонился въ нему и крпко поцловалъ его въ щеку… Зловщія пятна куда-то скрылись: желтоватая, восковаго оттнка блдность покрывала все его лицо. Глаза его опять поразили меня: Лихорадочный блескъ, которымъ они такъ страшно горли вчера, потухъ совсмъ. Они точно вылиняли и глядли тускло и упорно, какъ у слпыхъ.

— Какъ ты себя чувствуешь, Вася?

— Ничего, отвчалъ онъ совершенно покойно и даже улыбнулся.

— Спалъ ты, по крайней мр, хоть сколько-нибудь?

— Да, кажется, дремалъ… Не всели равно?

— Какъ все равно! Вдь ты заболешь, серьезно заболешь, если не будешь спать!…

Онъ опять коротко улыбнулся.

— Послушай, Борисъ, сказалъ онъ, подходя въ своему письменному столу,— ты дешь… Прими это отъ меня на память.

На стол лежалъ такъ хорошо знакомый мн толстый томъ, переплетенный въ темную вожу,— компактное изданіе ‘нашего друга’.

— Твой Шиллеръ, Вася? Вдь онъ у тебя одинъ!…

— Мн не нужно, сказалъ онъ, а тусклые, неподвижные глаза его добавляли: мн ничего не нужно теперь!…

Я взялъ книгу, и цлые ряды блаженныхъ часовъ, проведенныхъ съ нимъ за чтеніемъ ея, мгновенно воскресли въ моей памяти.

— О Вася! сквозь слезы проговорилъ я,— вернутся-ли когда наши вечера?

Онъ поднялъ на меня свои странные глаза и еще боле страннымъ голосомъ, утвердительно кивнувъ нсколько разъ головой:

— Не здсь только! отвчалъ онъ.

— Господи! кинулся я въ нему въ перепуг:— неужели мы съ тобой уже никогда не увидимся?…

Онъ будто не слышалъ, продолжалъ глядть на меня своимъ упорнымъ, мучительнымъ взглядомъ.

— A вдь ты любилъ меня, Борисъ, неожиданно вымолвилъ онъ, какъ бы отвчая какой-то своей, для меня непонятной мысли.

— И люблю и буду любить, пока живъ! воскликнулъ я, съ новымъ порывомъ нжности и обнимая его.— Скажи только одно слово, Вася, и я упрошу, на колняхъ умолю maman, чтобъ она оставила меня еще въ Богдановскомъ, съ тобою…

Онъ отвернулся отъ меня вдругъ и, подавляя вырывавшійся у него изъ груди кашель, проговорилъ нетерпливо, почти злобно:

— Не надо, не хочу, что теб со мною длать!

И онъ быстрыми шагами направился въ комнату отца и заперъ за собою дверь.

Я побжалъ въ корридоръ и горько заплакалъ.

Два часа посл этого мы катили по дорог въ К…. Я узжалъ изъ Богдановскаго съ тяжелымъ и оскорбленнымъ чувствомъ и угрюмо молчалъ въ продолженіе всего пути. Матушка, напротивъ, имла такой счастливый видъ, будто только-что отъ пожара насъ спасла. Керети, бодрый и веселый, въ свою очередь, смшилъ ее всякими разсказами и остротами. Его нескончаемая болтовня, возня и трещаніе Левы наводили на меня еще большее уныніе….

XLII.

Мы жили въ город уже дв недли. Другія лица, другая рамка жизни, усиленное ученіе,— батюшка ршилъ помстить меня въ одно изъ привилегированныхъ петербургскихъ заведеній,— начинали мало-по-малу заслонять собою печальныя воспоминанія, вынесенныя мною изъ Богдановскаго, которыя въ первое время нашего прізда въ К. неотступно преслдовали меня. Я начиналъ опять втягиваться въ нашу обычную городскую жизнь и уже не безъ удовольствія представлялъ себ скоро предстоявшій мн отъздъ въ столицу, и мундиръ съ шитыми петлицами, и ‘честь воспитываться тамъ, гд воспитывался самъ Пушкинъ’… Самолюбія было у меня тогда не мало,— и я старательно зубрилъ свои уроки, постоянно тревожась мыслью ‘какъ бы не хуже быть другихъ тамъ’. Въ моихъ понятіяхъ, тамъ, на тхъ скамьяхъ, должны были сидть все какіе-то необыкновенно мудрые, прилежные ‘jeune’ gens lettrs’, изъ которыхъ каждому вмнено въ обязанность сдлаться тотчасъ посл выхода какимъ-нибудь великимъ человкомъ.

Однажды посл обда,— мы сидли съ maman въ кабинет батюшки, у вчно теплившагося у него камина,— вошелъ слуга и доложилъ: докторъ Кашеваровъ.

— Проси, проси! сказала живо матушка. — Онъ, врно, привезъ извстія отъ Галагаевъ, отвчала она на вопросительно поднявшіеся на нее глаза батюшки.

— Я въ вамъ съ поклономъ отъ богдановскихъ обитателей,— было, дйствительно, первымъ словомъ доктора.

— Ну, что тамъ, скажите, что бдный Лубянскій? участливо спросила maman.

— Вчера похоронили, отвчалъ онъ.

— Царство ему небесное! Матушка перекрестилась.— Вы, кажется, надялись сначала, что онъ протянетъ еще? сказала она, помолчавъ.

— Удивляюсь, напротивъ, слегка улыбнулся Кашеваровъ,— какъ это онъ протянулъ цлыя десять сутокъ…

— Но вы, если не ошибаюсь, жен его говорили въ такомъ смысл?….

Онъ пожалъ плечами и улыбнулся еще разъ.

— Ей, во что бы ни было, требовалось ухать,— такъ, по крайней мр, я могъ заключить изъ ея словъ, удерживать ее я не видлъ никакой надобности, а ее только и удерживало, что неловко-молъ кинуть мужа, когда онъ при послднемъ издыханіи….

— Была она на похоронахъ?

— Къ ней ома Богданычъ эстафету послалъ: пріхала она къ самому отпванію, а тотчасъ посл похоронъ сла въ карету и ухала.

— Вася ужасно убитъ, должно быть! воскликнулъ я.

Докторъ значительно помолчалъ.

— Наружно, пожалуй, и не замтишь, сказалъ онъ, наконецъ,— мальчикъ какъ будто давно усплъ освоиться съ этой мыслью… Посмотрли бы вы, съ какимъ спокойствіемъ подошелъ онъ къ умершему и закрылъ ему глаза…. Ни слезки, вдь, рука не дрожала! Но все это ушло у него въ глубь и засло. Я говорилъ Анн Васильевн: его не надо оставлять одного, примолвилъ Кашеваровъ съ такимъ оттнкомъ въ выраженіи, что maman и я мы оба вздрогнули.

— A съ матерью они видлись? спросила она опять.

— Нтъ, онъ видимо избгаетъ ея. Я стоялъ подл него при отпваніи. Едва вошла она и пододвинулась ко гробу, онъ отошелъ на противоположный конецъ, а когда въ могилу опустили,— она было къ нему хотла подойти, а онъ, будто не видлъ, въ сторону,— и скрылся. Насилу отыскалъ его въ саду маіоръ этотъ гусарскій, что стоитъ въ Богдановскомъ… Такъ она и ухала, слова не перемолвивъ съ сыномъ.

— О ней здсь совсмъ не слышно. Гд она живетъ? обратился въ Кашеварову батюшка, равнодушно все время внимавшій этому разговору.

— Она никого не видитъ. Никого не принимаетъ, и докторъ примолвилъ:— она, полагаю, скоро и удетъ отсюда….

— Куда? спросилъ отецъ мой.

— Да въ Петербургъ, должно-быть…. Кашеваровъ засмялся. — Кого-то на дняхъ въ гвардію вернули,— вы знаете? сказалъ онъ, глядя на матушку.

— А! холодно отвчала она, принимая тотъ презрительный видъ, какой немедленно появлялся на ея лиц каждый разъ, когда шла рчь о Любови Петровн.

— Une bien jolie femme! жалю, что давно не видалъ ея! сказалъ батюшка, насмшливо покосившись на maman.

Она отвернулась.

Черезъ нсколько дней. вернувшись съ прогулки, которую онъ методически совершалъ ежедневно предъ обдомъ, батюшка зашелъ въ садъ, гд мы, обыкновенно, ждали его всмъ семействомъ въ обду.

— Знаешь, кто меня сейчасъ до дому провелъ? сказалъ онъ весело maman.

— A кто?

— Тотъ музыкантъ. помнишь, что жилъ у Галагаевъ?

— Булкенфрессъ! назвалъ я.

— Une grande canaille! воскликнула матушка.

— Можетъ-быть, отвчалъ отецъ мой съ своимъ вчно равнодушнымъ видомъ.— но очень золъ и остеръ…. Ему сильно хотлось, кажется, чтобъ я пригласилъ его войти. Я обманулъ его пламенное ожиданіе, конечно, но за то потшилъ онъ меня всю дорогу. Вообрази…

Онъ, очевидно, собирался разсказать что-то смшное. но, взглянувъ на Настю и Леву, пріостановился.

— Докторъ былъ правъ, сказалъ онъ только,— la jolie femme ухала въ Петербургъ. Надюсь, примолвилъ онъ, подсмиваясь заразъ надъ матушкой и надо мною,— что когда Борисъ отправится туда, ты ему дашь къ ней рекомендательное письмо?… A то, можетъ-быть, вмсто ученья, ты бы юнкеромъ въ лейбъ-гусары хотлъ поступить? прищурился онъ на меня: — такъ и это можно. Попроси маменьку оказать теб протекцію: баронъ Фельзенъ, съ тою-же рабскою угодливостью ей, приметъ тебя въ свой эскадронъ, съ какою важивалъ теб отъ нея чулки….

— Какой ты вчно вздоръ говоришь, Michel! полусердито упрекнула его за эту шутку матушка.

Прошелъ еще мсяцъ, никакихъ извстій не доходило въ намъ изъ Богдановскаго. Maman писала въ Анн Васильевн тотчасъ посл того, какъ узнала отъ Кашеварова о смерти Герасима Ивановича, но на это письмо не получила отвта,

Октябрь былъ уже на половин, но дни стояли еще великолпные. Медленно увядала природа въ этомъ году, и въ к—хъ садахъ цпко держалась еще на своихъ сучьяхъ вся багряная гамма осенней листвы.— Какъ хорошо теперь должно быть въ Тихихъ-Водахъ! вспоминала не разъ, вздыхая, maman. И не разъ при этомъ заводила со мною рчь о добрыхъ богдановскихъ друзьяхъ своихъ и о моемъ друг Вас, ‘къ которому ты давно могъ бы, кажется, написать’, замчала она мн.

— Что ему до меня! отвчалъ я ей угрюмо, все еще подъ впечатлніемъ моего прощальнаго свиданія съ нимъ,— онъ обо мн и думать пересталъ.

Но бдный Вася не забылъ меня.

— Пожалуйте къ маменьк, вызвалъ меня въ одно прекрасное утро изъ-за урока Максимычъ, входя въ мою комнату.— Тамъ гость одинъ ждетъ васъ.

— Что за гость?

— Сами увидите.

Керети сложилъ книгу. Я побжалъ въ гостиную. Матушку я засталъ на обычномъ ея мст, въ углу дивана,— а противъ нея, у стола, сидлъ длинный маіоръ Гольдманъ и сообщалъ ей что-то, отъ чего maman казалась очень взволнованной. Я очень обрадовался командору, котораго никакъ не ждалъ видть въ К., но, по первому взгляду на мрачное лицо его, я догадался, что онъ пріхалъ не съ добрыми встями.

— Что Вася? съ невольной тревогой спросилъ я, подавая ему руку.

— На, прочти, отвчала за него maman, протягивая мн письмо, привезенное ей командоромъ отъ Анны Васильевны.

Письмо это говорило слдующее:

‘Софья Михайловна,— я такъ думаю, что вы не откажете умирающему. Бдный нашъ Вася безъ надежды и проситъ Бориса увидать въ послдній разъ. Боле писать вамъ силы нтъ, потому такъ мы измучились надъ нимъ съ моимъ старымъ, что я только одного у Бога молю, чтобы не слегъ въ постель и ома Богданычъ. Прочее все на словахъ скажетъ вамъ добрый человкъ, что взялъ отвести вамъ письмо, и Бориса можетъ привести до насъ, и обратно къ вамъ доставить’.

‘Преданная вамъ Анна Галагай’.

Я едва могъ дочесть — и съ ужасомъ поднялъ глаза на командора. Онъ морщился и навивалъ себ усы на палецъ, по обыкновенію, и глядлъ на меня изъ-подъ нахохлившихся бровей съ такимъ выраженіемъ, будто сбирался състь меня живаго:— онъ былъ глубоко потрясенъ, какъ видно.

— Maman! воскликнулъ я:— неужели вы меня не пустите?

Она, видимо, была въ большомъ замшательств: она не ршалась согласиться сразу, и потому, что, пожалуй, это батюшк можетъ не понравиться, да и сына было жаль: не на радостныя впечатлнія отпустила бы она меня въ Богдановское. A какъ ‘отказать умирающему’ между тмъ?… Сомннія ея разршены были съ той стороны, съ которой она, кажется, мене всего ожидала содйствія.

Въ комнату вошелъ отецъ мой, онъ радушно привтствовалъ командора, съ которымъ часто, въ Тихихъ-Водахъ, хаживалъ на охоту.

— Бекасовъ что должно-быть теперь на Толок? засмялся онъ ему съ перваго слова, вспоминая о болот, хорошо знакомомъ имъ обоимъ.— Не туда-ли звать меня пріхали, достопочтенный воинъ?

— Не тебя,— Бориса, отвчала на это матушка. Она, безъ словъ, передала ему письмо Анны Васильевны.

Оно его тронуло, очевидно, его всегда холодное лицо приняло, какъ бы противъ его воли, выраженіе печали и сожалнія…

— Мальчикъ такъ плохъ? коротко спросилъ онъ у командора.

— Не вынесъ! еще короче отрзалъ тотъ.

— Вы когда пріхали? спросилъ опять батюшка.

— Сейчасъ.

— И хать думаете?

— Какъ отъ васъ отвть получу.

— Съ человкомъ вы, или безъ человка?

— Одинъ.

— Въ чемъ?

— Въ двумстной бричк, на козлахъ мсто.

— Ступай, Борисъ, къ Максимычу, собирайтесь скоре — и съ Богомъ, ршилъ отецъ мой.

Я прыгнулъ ему на шею и побжалъ къ своему старику…

Черезъ часъ мы скакали втроемъ, въ бричк командора, по проселочному пути, на которомъ ждали насъ подставы черезъ каждыя двадцать верстъ. Маіоръ хотлъ непремнно привезти меня въ Богдановское еще засвтло. Все это совершилось такъ скоро, что я не усплъ ни о чемъ разспросить его, ничего узнать о томъ, какъ вдругъ, такъ скоро, очутился Вася ‘безъ надежды’, на порог смерти… Все это было такъ поразительно, что въ первую минуту никакіе вопросы не шли мн на умъ: — ‘онъ умираетъ, онъ хочетъ проститься со мною’, стояло у меня только, точно гвоздемъ забитое въ голов…. Лишь теперь, сидя рядомъ въ экипаж съ этимъ человкомъ, ‘который везъ меня въ нему, котораго онъ послалъ за мною’, и то лишь прохавъ съ нимъ безмолвно добрыхъ часа два,— командоръ какъ слъ, такъ рта не разжималъ,— подумалъ я обратиться въ нему за объясненіями, за подробностями…

Изъ его короткихъ, нескладныхъ, часто недосказанныхъ отвтовъ я могъ себ составить о случившемся слдующее приблизительно представленіе:

Въ самый день смерти Герасдма Ивановича Вася захаркалъ кровью. Онъ старался это сначала тщательно скрыть отъ окружающихъ, прятался отъ доктора, не отвчалъ на его вопросы. Кашеваровъ, какъ говорилъ онъ и намъ въ К., сталъ подозрвать его въ какомъ-то дурномъ замысл. Испуганные Галагаи учредили надъ нимъ бдительный надзоръ, при помощи командора, который даже переселился, по просьб ихъ, въ домъ, въ бывшую нашу съ Васей комнату, посл того какъ самъ Вася захотлъ непремнно перейти въ спальню покойнаго и спать на той кровати, на которой тотъ скончался… Но это только раздражало Васю:онъ забивался въ какой-нибудь уголъ дома или старался уйти въ дальнюю аллею сада, поближе въ озеру, туда, гд, надялся онъ, не встртится ему ни единое человческое лицо, не дойдетъ до него звука человческаго голоса. Но повсюду натыкался онъ на кого-нибудь, приставленнаго ‘беречь’ его. Доеный ома Богдановичъ, въ особенности, докучалъ ему своими допытываніями, суетливою заботливостію о немъ и неумстнымъ выраженіемъ своихъ опасеній.— ‘Дядя, за что вы меня у себя какъ въ тюрьм держите?’ сказалъ ему, не выдержавъ, однажды Вася. Смущенный ома Богдановичъ ничего лучшаго не могъ сказать въ свое оправданіе, какъ то, что ‘а ты, можетъ, съ большаго горя своего, Василю, да въ думку возьмешь чтось такое надъ собою сдлать!’ Вася въ эту минуту сильно закашлялся: онъ отнялъ ото рта платокъ, полный крови и, показывая его дяд: — ‘Стоитъ-ли?’ отвчалъ онъ только. Бдный Галагай такъ перепугался, что съ нимъ дурно сдлалось. Послали опять за Кашеваровымъ, онъ призналъ въ Вас вс признаки скоротечной чахотки. Много было переполоха въ дом, и совщаній, и уговоровъ между докторомъ и бдными Галагаями. Единственнымъ средствомъ къ спасенію считалъ докторъ — увезти немедленно Васю въ Одессу, а оттуда на первомъ пароход въ Константинополь и Каиръ, чтобы въ этомъ послднемъ город провести зиму, онъ соглашался самъ,— ома Богдановичъ общалъ ему за это пять тысячъ рублей ceребромъ въ годъ,— сопутствовать больному и оставаться при немъ. Но едва заикнулись Вас объ этомъ предположеніи, онъ впалъ въ такое нервное раздраженіе, что дальнйшая рчь объ его отъзд стала въ общемъ сознаніи уже невозможною.— ‘Вы не оторвете меня отъ его могилы, не смете,я не дамся!’ рыдая безумно въ истерическомъ припадк, повторялъ несчастный мальчикъ. Насилу мольбами своими, слезами и клятвами успла успокоить его Анна Васильевна. Но въ ту же ночь, осторожно провравшись мимо заснувшаго на минуту, въ передней Савелья,— командоръ, не спавшій въ кто время, даже ничего не слышалъ изъ своей комнаты,— Вася о босу ногу выскользнулъ изъ дому… На зар слдующаго дня его нашли распростертаго, безъ чувствъ, на мокромъ дерн, покрывавшемъ свжую могилу его отца… На выздоровленіе нечего былъ разсчитывать. Въ одинъ прекрасный день онъ прямо, съ какимъ-то сіяющимъ лицомъ, сказалъ доктору: ‘Я вдь очень скоро умру, едоръ едоровичъ, не правда-ли?’ Тотъ смутился съ перваго раза и уже совсмъ растерялся, когда мальчикъ, до этихъ поръ недоврчиво, почти враждебно относившійся къ нему, бросился въ нему вдругъ на шею, восклицая: ‘не скрывайте, не скрывайте, голубчикъ едоръ едоровичъ,— я вдь знаю, папа мн сегодня ночью во сн сказалъ!’ Докторъ однако не счелъ нужнымъ далеко таить отъ него безнадежность его положенія… ‘И не видывалъ я еще его никогда такимъ счастливымъ’, говорилъ мн маіоръ,— ‘какъ ребенокъ малый, руками даже заплескалъ, Слава Богу, слава Богу! повторялъ только — и смется,— а старики наши глядятъ на него и обливаются слезами’…

Съ этой минуты наступила для Вася какая-то, по выраженію командора, для всхъ очевидная оттяжка физическаго и нравственнаго страданія. Кашель его значительно ослабъ,а съ этимъ и количество извергаемой крови сдлалось уже почти ничтожнымъ. Мучительная лихорадка, возобновлявшаяся съ больнымъ каждый вечеръ, перешла въ ничтожный ‘жарокъ’, какъ будто уже и не замчаемый имъ и при которомъ нисколько не измнились спокойствіе и ясность его духа. Вася вдругъ сдлался необыкновенно тихъ, мягокъ и свтелъ, улыбка не покидала его устъ, по утрамъ онъ прилежно читалъ Евангеліе съ Анной Васильевной, которую не хотлъ уже боле отпускать отъ себя, вечеромъ любилъ, чтобы въ нему собирались вс живущіе въ дом и болтали вокругъ него о всякомъ вздор. ‘На-послдяхъ общество полюбилъ’, съ печально-сердитою улыбкой говорилъ командоръ, — но я понималъ, что бдный мальчикъ ‘на-послдяхъ’ старался оставить по себ добрую память въ тхъ, съ которыми онъ долженъ былъ скоро разстаться на вки, что хотлъ онъ заставить ихъ забыть, простить ему т поводы въ недовольству имъ, въ которыхъ онъ, быть-можетъ, признавалъ себя относительно ихъ виновнымъ… ‘Я не умру спокойно, не повидавши еще разъ Бориса’, говорилъ онъ прямо Анн Васильевн: ‘мы нехорошо съ нимъ разстались’…

XLIII.

Раннія осеннія сумерки облегали окрестность, когда мы доскавали до Богдановскаго. Кое-гд въ окнахъ большаго дома уже свтился огонь. Богунъ сидлъ на крыльц,— онъ выжидалъ насъ. . .

— Пани просили, какъ прідете, молвилъ онъ, высаживая насъ изъ экипажа,— чтобы на верхъ вы заразъ не шли, а чтобъ ее позвать до васъ: он къ вамъ сойдутъ.

Онъ насъ провелъ въ кабинетъ омы Богдановича и побжалъ на верхъ. Анна Васильевна не замедлила явиться.

Увидвъ меня, она не могла удержаться отъ слезъ, хотя видимо силилась не давать имъ воли.

— Спасибо, спасибо Софь Михайловн, что отпустила тебя, говорила она, цлуя меня,— спасибо и вамъ, Степанъ Паренычъ, что привезли его! Ахъ, Борисъ! воскликнула она: — коли-бъ въ нашемъ гор да не сей человкъ золотой…

— Погодите хвалить, пока уйду! чуть не крикнулъ на нее командоръ и сердитымъ шагомъ вышелъ изъ комнаты.

— Анна Васильевна, милая! воскликнулъ я,— меня вдругъ точно какимъ-то вихремъ охватило чувство глубокаго отчаянія.— Вася совсмъ умираетъ?…

Она развела руками.

— Самъ увидишь его сейчасъ, Борисъ, какой онъ,— и не повришь, можетъ,— ясный онъ, свтлый, какъ звзда въ неб… Какъ звзда, съ тоской договорила она,— что въ утру и слда не будетъ ея… Часомъ мы даже съ омой Богданычемъ другъ на дружку глядимъ и думаемъ себ: нк можетъ того быть, чтобы помереть ему скоро…

— Онъ хотлъ непремнно меня видть, Анна Васильевна?

— A какъ еще! Сегодня съ утра, какъ узналъ что маіоръ за тобой вчера въ ночь ухалъ, все безпокоился, что тебя, можетъ, Софья Михайловна не отпуститъ, хотлъ даже самъ писать до нея…

— Онъ одинъ теперь? спросилъ я.

— Сидятъ у него ома Богданычъ, да студентъ тотъ, Кашеваровъ въ уздъ ухалъ вчера рано, только промежъ насъ ужь сказано, чтобы когда ты будешь, оставить васъ вдвоемъ съ Васей… Они уйдутъ заразъ…

— Такъ можно идти въ нему, Анна Васильевна?

Она смущенно зашевелилась на мст и замедлила отвтомъ.

— A напередъ хотла я тебя чегось спросить, Боренька, начала она…— Насчетъ его матери… чтобы ты ему сказалъ, домолвила Анна Васильевна…

Я вопросительно взглянулъ на нее.

— Она, говорятъ, въ Петербургъ ухала?…

— Въ Москв она, перебила меня Анна Васильевна,— письмо прислала мн оттуда. Чи тамъ, чи туда дучи, только узнала она, что боленъ Вася,— пишетъ, чтобъ я ей отписала скоре, что если нужно, то вернется она заразъ…. только чтобъ знала она, проситъ, что сынъ хотитъ ее видть…

— Разв въ К. ей не было еще извстно о положеніи Васи?

— A не знаю я того, отвчала Анна Васильевна.— Тади Вас такъ не было еще худо, какъ теперь… Кашеваровъ былъ у нея тамъ, какъ вернулась она съ похоронъ отсел, только не приняла она его въ тотъ часъ…

— Онъ говорилъ намъ съ maman, сказалъ я,— что Вася не хотлъ говорить съ ней на похоронахъ…

— A отъ же о томъ и хочу я теб сказать, молвила Анна Васильевна съ новою скорбію въ голос:— не хотлъ онъ тамъ ее видть и до настоящаго часу не хотитъ!… A ты самъ помысли, Борисъ, можетъ-ли же то быть, чтобы сынъ матери да предъ смертью не простилъ!…

— Вы говорили ему объ этомъ?

— A говорила-жь, и отца Матвя до него посылала…

— Что жк онъ?

— A онъ что! повторила Анна Васильевна.— Отвта отъ него нтъ, и вижу я только, что мучаю я его тми словами моими… Можетъ, въ разговор найдешь ты случай, Борисъ, скажешь ему…. спросишь, отчего онъ всхъ проситъ ему простить, а самъ простить не хочетъ, и кому-жь — матери родной!… Вчера захотлъ онъ самъ исповдаться и святое причастіе принять,— и еще свтлй сдлался онъ посл того, и сегодня такой хорошій былъ онъ день весь… Можетъ, Борисъ, и поможетъ теб Богъ, дойдетъ слово твое до его сердца… Я сейчасъ тади Любочку до него выпишу!…

— Я непремнно буду съ нимъ говорить объ этомъ, Анна Васильевна, клянусь вамъ!

— И наградитъ тебя Богъ за это! воскликнула она, снова обнимая меня.— Тольки ты гляди, Борисъ, не труди его слишкомъ разговоромъ, а самъ ему говори больше…. дыханья у него на половину уже нту…

Мы отправились на верхъ.

Командоръ вышелъ къ намъ на встрчу въ корридоръ.

— Онъ ждетъ васъ нетерпливо, сказалъ онъ, пропуская меня въ дверь и задерживая Анну Васильевну какимъ-то вопросомъ…

У меня подгибались ноги… Я пересилилъ себя и вошелъ.

Ничего не перемнилось въ этой бывшей комнат Герасима Ивановича. Та же лампа подъ зеленымъ абажуромъ горла на кругломъ стол, за которымъ Людвигъ Антоновичъ съ омой Богдановичемъ молча пили чай, та же кровать, задвинутая ширмами, виднлась въ дальнемъ углу покоя, а посреди его стояло такъ хорошо знакомое мн большое вольтеровское кресло покойнаго,— и въ немъ, ухватившись руками за ручки, сидлъ Вася…. сидлъ призракъ прежняго Васи, съ устремленными глазами на дверь.

— Борисъ, милый! проговорилъ онъ довольно слышнымъ голосомъ.

Я кинулся къ нему. Онъ упалъ, ослабвъ, на спинку кресла и, закашлявшись короткимъ, деревяннымъ кашлемъ чахотныхъ, промолвилъ опять:

— Я такъ боялся, что ты не прідешь!

ома Богдановичъ не далъ мн отвчать,— онъ повисъ мн на ше, и горячія слезы его закапали мн на лицо.

— Ну и будетъ, ома, будетъ! заговорила вошедшая за мною Анна Васильевна,— оставь его, оставь съ Васей, нехай себ пріятели переговорятъ промежъ себя тихимъ разговоромъ. A мы пойдемъ чай кончать къ Степану Паренычу… Смотри, Борисъ, не давай Вас кашлять слишкомъ! поручала она мн, улыбаясь черезъ силу и уводя подъ руку послушнаго и едва сдерживавшаго свои всхлипыванья мужа.

Студентъ, захвативъ съ собою стаканъ свой съ чаемъ, ушелъ вслдъ за ними.

Я остался одинъ съ Васей.

Онъ глядлъ на меня огромными, словно ввалившимися къ какую-то пропасть и оттуда высматривавшими глазами, и протянулъ мн руку. Я схватилъ ее и тотчасъ же выпустилъ: Вася застоналъ слегка. Я выпустилъ эту бдную руку, не переносившую уже боле прикосновенія другой руки, и испуганно уставился на него.

Онъ улыбался свтлою, умиленною улыбкой.

— Перемнился я? спросилъ онъ, и не ожидая моего отвта,

Des Lebens Mai blht einmal und nicht wieder,

Mir hat er abgeblht… *).

*) Май жизни цвтетъ лишь однажды, и для меня онъ уже отцвлъ.

проговорилъ онъ тутъ же съ насмшливымъ оттнкомъ, какъ бы для того, чтобъ я никакъ не вздумалъ расчувствоваться. Но слезы уже подступали мн въ горлу.

— Вася, неужели это правда? вырвалось у меня помимо воли.

— Правда, Борисъ, правда! и въ голос его мгновенно зазвучало выраженіе какой-то безмрной, всего его охватившей радости,— теперь близко, очень близко. Онъ закрылъ глаза — и снова открылъ ихъ, и опять съ тою же блаженною улыбкой взглянулъ на меня.

— Иногда такъ и кажется, заговорилъ онъ снова,— что вотъ, вотъ все уже кончилось, и я… Ахъ, Борисъ, еслибы ты зналъ, какъ сладко умирать!

Я тупо глядлъ на изсохшія, синія губы, лепетавшія эти страшныя слова… ‘Сладко умирать!’ безсознательно повторялъ я внутренно. Языкъ мой не шевелился.

— Я такъ благодарю Бога, продолжалъ Вася посл долгаго молчанія, въ продолженіе котораго усиленно вздымавшаяся его грудь набиралась воздуху,— благодарю, что это пришло такъ вовремя, посл того… ты знаешь,— я такой злой, жестокій сдлался… Я всхъ ненавидлъ. Когда ты узжалъ, я признаюсь теб, я даже радъ былъ… Прости меня, Борисъ!

Я опустился на колни предъ нимъ и зарыдалъ, прижимаясь къ нему головой. Его тонкіе, холодные пальцы коснулись моихъ волосъ,— я содрогнулся съ головы до ногъ… Что-то уже неживое чувствовалось въ этомъ прикосновеніи.

— Не плачь, милый! говорилъ онъ.— Пойми…. это величайшее счастіе… Я бы не хорошій человкъ вышелъ, еслибы мн суждено было жить. Но онъ, онъ выпросилъ, видно, съ какимъ-то упоеніемъ промолвилъ Вася,— мы съ нимъ опять…

Изъ сосдней комнаты послышался мн голосъ Анны Васильевны, она какъ будто подошла въ полураскрытой двери. Я тотчасъ же вспомнилъ…

— Вася, не подымаяся съ колнъ и глядя ему прямо въ глаза, началъ я,— ты у меня просишь прощенія… и у всхъ… A самъ ты — простилъ?

Онъ тотчасъ же понялъ, о комъ я заговорилъ. Вки его широко закрылись, и онъ, какъ въ прежніе дни, провелъ рукой по безжизненному лицу.

— Я о ней каждый день думаю…. промолвилъ онъ — и примолкъ.

— И хорошо думаешь, Вася?

Онъ заговорилъ точно во сн:

— Я вспоминаю…. когда я былъ ребенкомъ…. ночью она приходила къ моей кроватк. Я всегда просыпался въ это время…. такъ чудесно запахнетъ вдругъ и зашуршитъ что-то. Я зналъ,— вотъ она сейчасъ наклонится надо мною, красивая такая, съ брилліантовою звздой въ волосахъ, и поцлуетъ… A свтъ отъ моей лампадки упадаетъ на ея звзду,— и такъ сверкнетъ она, что глазамъ больно… Я зажмурюсь… и опять засыпаю… И только чувствую теплый поцлуй на моей щек… Грезится мн: пришла за мной добрая волшебница…. и мы съ нею сейчасъ… въ золотой колесниц…

Кашель, грохотавшій гд-то въ самой глубин его груди, раздирающій ухо кашель не далъ ему кончить.

— Вася, началъ я опять, когда онъ успокоился,— разв бы ты не хотлъ, чтобъ и теперь, предъ сномъ, мать твоя, мать, Вася, пришла къ теб и поцловала, какъ тогда?…

— Скоро другая красавица меня поцлуетъ, отвчалъ онъ на это съ улыбкой, отъ которой вс волосы у меня приподнялись.

— Но неужели же, настаивалъ я, перемогая себя,— еслибъ она теперь пріхала, была здсь, ты бы не захотлъ увидть ее, помириться съ матерью?

— Она здсь? испуганно, съ запламенвшимъ взглядомъ, воскликнулъ Вася, ухватывая меня за плечи.

— Нтъ, нтъ, клянусь теб,— это я только, какъ предположеніе…. перепугавшись, въ свою очередь, его волненія, успокоивалъ я его.

Онъ откинулся снова въ подушки и долго оставался безмолвенъ и недвиженъ.

— Она не будетъ, тихо, съ какимъ-то страннымъ, смшаннымъ выраженіемъ и удовлетворенія, и упрека промолвилъ онъ наконецъ,— она искала счастія…. она земнаго счастія хотла, ей ничего боле не нужно… Прежняя…. которая приходила во мн по ночамъ…. ея нтъ давно…

— Вася, милый, прости ей! молилъ я его.

— Пусть придетъ она, какъ тогда,— онъ начиналъ бредить,— возьметъ меня изъ кровати… и унесетъ въ свой чертогъ… Прощать матери!… Разв мать можетъ быть виновата?… Ахъ, какъ тепло цловала она меня!… Ея нтъ… Другая — я не могу эту видть. Я не смю! Онъ запретилъ,… онъ не хочетъ… Вотъ онъ!… Онъ за мной… спасти меня!… Папа…

Руки Вася простерлись впередъ — на встрчу чудившемуся ему призраку, глаза закатывались въ какомъ-то безумномъ восторг.

— Анна Васильевна! позвалъ я, кидаясь въ дверямъ командора,

Она выбжала оттуда, успвъ только сказать мн, чтобъ я сталъ у двери и не впускалъ никого, и, подойдя къ Вас, наложила ему об руки свои на глаза.

Онъ затихъ мгновенно.

A за дверями слышались мн неудержимыя рыданія омы Богдановича и голосъ командора, уговаривавшаго его ‘не терять духа заране’!

Вася не шевелился, Анна Васильевна осторожно, медленно отняла руки. Глаза его были сомкнуты, голова откинулась въ уголъ подушки.

— Заснулъ? прошепталъ я издали.

Она утвердительно кивнула и отошла отъ него во мн. Я передалъ ей нашъ разговоръ съ Васей. Она глубоко задумалась.

— Видно такъ Богу угодно, чтобы за грхъ свой несла она наказаніе до могилы! промолвила едва слышно добрая женщина.— И, можетъ, не добр сдлала я,— тутъ же упрекнула она себя,— что просила тебя говорить съ нимъ о ней. Мы понапрасну только его мучили… Противъ Бога никто…

— Онъ часто такъ бредитъ, Анна Васильевна? спросилъ я.

— Случается… И все отца своего видитъ… A какъ закрыть глаза ему, такъ и найдетъ на него сонъ тихій…

Мы перешли въ командору. Изъ передней вышелъ тотчасъ же намъ на смну Савелій. Бдный старикъ, онъ едва волочилъ ноги… Съ Васей исчезала послдняя привязанность его преданной жизни.

Прошло часа полтора времени. Не веселы были рчи въ комнат командора. Самъ онъ сурово безмолвствовалъ и злобно поглядывалъ на распустившагося, словно развареннаго ому Богдановича. Бдный ‘старый Галагай’ былъ ршительно неспособенъ переносить горе: онъ ни единаго слова не могъ произнести безъ слезъ и каждымъ своимъ словомъ растравлялъ больне то скорбное чувство, которое и безъ того ныло на душ каждаго изъ насъ. Напрасно старался Людвигъ Антоновичъ перенести разговоръ на другой предметъ: ома Богдановичъ упорно заговаривалъ снова о ‘недужномъ’ и принимался опять всхлипывать и плакать. Анна Васильевна, измученная и тревожная, уговорила его наконецъ ‘успокоиться’ и для того лечь поране въ постель. Онъ согласился и отправился на половину Галечки, ‘прощаться съ дочкой’.

Его шаги раздавались еще по корридору, какъ полуприпертая дверь въ Васину комнату распахнулась вдругъ, и на ея порог показался Савелій.

— Матушка-сударыня, прошепталъ онъ,— пожалуйте сюда!…

На немъ лица не было.

— Христе Господи! воскликнула Анна Васильевна, поспшно вставая и падая въ изнеможеніи снова на свое мсто,— Вася?…

— Никакъ отходятъ… проговорилъ Савелій, шатаясь самъ.

Я бросился стремглавъ мимо его, въ ту комнату.

Вася лежалъ въ кресл въ томъ же положеніи, въ какомъ мы его оставили съ Анной Васильевной. Только широко открыты были теперь его глаза,— и смерть, безобразная смерть уже задергивала свтлую лазурь ихъ своею мутною пеленой… Блескъ свчи, поднесенной въ нимъ Людвигомъ Антоновичемъ, не отражался въ потухшихъ зрачкахъ, руки холодли.

— Вася, Вася! отчаянно крикнулъ я и близко наклонился лицомъ къ его лицу.

Губы его зашевелились.

— Папа! вылетло изъ нихъ съ послднимъ дыханіемъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLIV.

Баронесс Любови Петровн фонъ-Фельзенъ недолго суждено было судьбой (Провидніемъ, чуть-чуть не осмлился сказать я,) то ‘земное счастіе’, на которое, казалось ей — и не ей одной,— никто боле ея не имлъ права и котораго она наконецъ достигла. Черезъ полтора года посл вступленія ея во второй бравъ, она скончалась отъ несчастныхъ родовъ, лтомъ, въ Царскомъ Сел, гд мужъ ея,— какъ врно предсказывалъ отецъ мой,— командовалъ лейбъ-гусарскимъ и даже первымъ эскадрономъ. Въ одномъ письм, полученномъ матушкой въ ту пору изъ Петербурга, говорилось, между прочимъ, что нсколько дней сряду вокругъ Царскосельскаго озера, ‘autour du lас’, ни о чемъ другомъ не говорили, какъ о рановременной кончин этой прелестной женщины, ‘de cette femme aussi spirituelle que charmante’, o ея успхахъ при двор, откуда въ продолженіе ея недолгой болзни по два раза на день посылалось узнавать о ея здоровь и о ея неутшномъ супруг, который тотчасъ же вслдъ за достигшимъ его несчастіемъ пожалованъ былъ на маневрахъ флигелъ-адъютантомъ. Сожалніе было всеобщее. Одна короткая пріятельница покойной, прибавлялъ матушкинъ корреспондентъ, попробовала было влить каплю яда въ этотъ чистый сосудъ общественной горести. Она разсказывала, будто бы за день до смерти баронесса Фельзенъ, услыхавъ изъ спальни крикъ своего ребенка, горько вдругъ заплакала и произнесла слдующія загадочныя слова: ‘j’ai tu le premier, le second m’а tu…’ Но такъ какъ, съ одной стороны, дама эта не умла представить никакого объясненія такой поистин фантастической фразы, то и самая фраза отнесена была посмертными защитниками ‘прелестной женщины’ въ области фантазіи, тмъ боле, что мужъ разскащицы, однополчанинъ барона Фельзена и даже старшій его въ чин, на тхъ же маневрахъ во флигель-адъютанты пожалованъ не быль. Поэтическій ореолъ, ‘l’aurole potique’ оснявшій Любовь Петровну до самой могилы, остался такимъ образомъ неоскверненнымъ въ памяти ея поклонниковъ.

Шесть лтъ посл потери жены, баронъ Фельзенъ командовалъ въ нашихъ странахъ тмъ самымъ полкомъ, въ который онъ въ минувшіе дни переведенъ былъ съ Кавказа. За годъ предъ его назначеніемъ тихо угасла весеннимъ днемъ въ Богдановскомъ Анна Васильевна, она только нсколькими мсяцами пережила мужа. Бднаго ому Богдановича поразила мгновенная смерть, на пиру, который давалъ онъ корпусному командиру Рындину, въ честь сына его, Саши, получившаго Владиміра съ бантомъ за отличный подвигъ храбрости въ горахъ Кавказа. ‘За здоровье нашего дорогаго, неустрашимаго Александра Ивановича’, провозгласилъ ‘старый Галагай’, высоко держа надъ головой пнившійся бокалъ,— и вдругъ зашатался и повалился навзничь, обливая виномъ свои нанковые панталоны… Лишившись его, Анна Васильевна почувствовала себя никому ненужною,— она и угасла. Что слезъ пролито было на сел о ней, что рыдавшаго народу сопровождало ея останки въ фамильный склепъ, въ которомъ ожидало ее мсто рядомъ съ омой Богдановичемъ, въ головахъ Васи и его отца…

Оставшись сиротой, Галечка, то-есть Анна оминишна Галагай,— выписала себ тотчасъ же изъ Москвы одну дальнюю, очень бдную и очень глупую, но приличную грузинскую княжну-тетку и подъ этимъ флагомъ направила паруса за границу — ‘кончать свое образованіе’. По минованіи траура она вернулась въ Богдановское, гд вступила въ управленіе своими большими имніями (она была единственная наслдница и отца своего, и Герасима Ивановича, за смертью Васи,) полною и притомъ необыкновенно смышленою, дльною и уже опытною хозяйкой.

Черезъ мсяцъ по ея прізд, командиръ *** гусарскаго полка, чрезъ посредство все такъ же румяной, но успвшей раздобрть до размровъ пивнаго котла, Дарьи Павловны Дорошенковой, счелъ своимъ долгомъ просить молодую наслдницу о дозволеніи представиться ей ‘en qualit d’ancienne connaissance’. Анна оминишна отвчала Дарь Павловн любезною запиской на изящнйшемъ французскомъ язык, которою просила ее пріхать обдать въ Богдановское и передать приглашеніе о томъ-же ‘а monsieur de Fehlee’, o которомъ она издавна хранитъ самое пріятное воспоминаніе, какъ объ одномъ изъ любимцевъ ея покойнаго отца, un desgrands favoris de mon pauvre feu pre’…

Дло происходило въ конц мая. Въ начал августа старыя стны Богдановскаго домa огласились въ послдній разъ столь обычнымъ имъ когда-то грохотомъ музыки и шумнымъ говоромъ пирующаго люда. Все сосдство созвано было на бракосочетаніе Анны оминишны съ барономъ Эдуардомъ Карловичемъ. Шаферами у невсты были два бывшіе обожателя ея: поэтъ и губернскій чиновникъ Жабинъ и я, только что кончившій тогда курсъ въ университет (въ одно изъ тхъ привилегированныхъ заведеній, куда желалъ помстить меня отецъ мой, я не попалъ — и, вслдствіе этой печальной случайности, лишенъ былъ высокаго самоуслажденія почитать себя съ юныхъ лтъ призваннымъ законодательствовать и править въ любезномъ отечеств). На другой день посл свадьбы молодые, по англійскому обычаю, отправились путешествовать…

Стараго Богдановскаго дома не существуетъ боле: новый владлецъ (баронесса фонъ-Фельзенъ продала вс свои украинскія имнія одному ‘желзнодорожному дятелю’ изъ евреевъ,) передлалъ его на сахарную фабрику. Фамильный склепъ, съ могилами старыхъ Галагаевъ, Васи, его отца, исчезъ подъ бугромъ наваленной на него земли, на которомъ высится столбъ съ колоколомъ, призывающимъ рабочихъ на смны. Старыя липы террасы, ‘что за Гетмановъ сажены были’, пошли на топливо… Новая жизнь словно съ какимъ-то злорадствомъ постаралась смести вс слды, оставленные здсь минувшимъ…

Минувшее это кануло въ вчность и не вернется никогда,— но далекій уже призракъ его вызываетъ и посейчасъ горькія слова упрека и глумленія въ злобныхъ устахъ… A между тмъ все-ли въ немъ, по истин, заслуживало порицанія и ненависти? Не было-ли и тамъ, и можетъ-быть боле, чмъ нын, простыхъ и чистыхъ сердецъ, умвшихъ горячо откликаться на чужое горе, и жажды блага и добра, и безпредльнаго самоотверженія, и любви,— той любви ‘къ человку’, о которой такъ много хлопочутъ строители ‘новаго зданія’ и которой, увы, такъ мало въ нихъ самихъ? Не изъ этого-ли, наконецъ, черною грязью закидываемаго теперь минувшаго вышли люди, умиравшіе на Севастопольскихъ бастіонахъ, и т, что сослужили своему народу великую службу его освобожденія?…

Въ числ безчисленныхъ новыхъ вопросовъ, поднятыхъ новымъ временемъ, право женщины свободно располагать собою, по влеченію сердца, занимаетъ весьма важное мсто и находитъ себ не мало остроумныхъ и горячихъ, если не всегда талантливыхъ защитниковъ. Но, увлекаясь великодушнымъ желаніемъ вызволить ‘живую душу’ изъ-подъ гнета ‘узкой морали’ и ‘условнаго долга’, поборники женской свободы тщательно забываютъ другую душу живую, другое существо. взывающее о защит,— забываютъ ребенка этой женщины, которой предоставляютъ они свободно мнять одну привязанность на другую, безжалостно попирая все, что представляется ей при этомъ ‘неразумнымъ препятствіемъ’.— ‘Умереть для меня величайшее счастіе’, говорилъ мн Вася предъ кончиной,— ‘изъ меня-бы нехорошій человкъ вышелъ’… Не свтлый міръ любви и благоволенія къ людямъ соорудитъ въ себ душа ребенка, видвшаго слезы отца о покинувшей ихъ матери,— и никакія мудрствованія не вырвутъ изъ него жгучаго сознанія ея позора. Изъ міра первыхъ, неизгладимыхъ впечатлній онъ внесетъ въ жизнь дйствительную лишь раннюю опытность страданія, преждевременное отрицаніе и злобу къ этой предстоящей ему жизни… A на отрицаніи и злоб не созидалось еще ничего на земл!…

КОНЕЦЪ.

Читайте также: