Типы прошлого, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1867 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 235 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Б. М. Маркевичъ

Типы прошлаго.

Романъ *).

*) Впервые напечатанъ въ послднихъ пяти книжкахъ ‘Русскаго Встника’ за 1867 годъ.

Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича. Томъ первый.

С.-Петербургъ. Типографія (бывшая) А. М. Котомина, Фонтанка, д. No 93. 1885.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Mge doch Mancher, in seinen Snden,
Hievon die Nutganwendung finden.
Gthe.

Это было восемнадцать лтъ тому назадъ. Я жилъ тогда въ Москв, служилъ довольно прилежно, еще прилежне губилъ время ‘на разныя забавы’ и велъ вообще, если не веселую, то весьма разсянную, чтобы не сказать безтолковую, жизнь. Пора была такая,— 1849 годъ! ‘Разбейтесь силы, вы не нужны!’ говорилось въ одномъ, разумется не печатномъ, стихотвореніи той эпохи. И, дйствительно, что было длать тогда съ своими силами, куда было дть свою молодость?…

Москва въ то время доживала свои послдніе беззаботные годы. Желзная дорога еще не соединяла ее съ Петербургомъ. Круговоротъ петербургскаго тщеславія и приманки заграничной жизни не успли еще обезлюдить ее и измнить старинную физіономію московскаго общества. Не мало еще ‘тузовъ жило и умирало въ Москв’, не мало еще оставалось тамъ ‘дверей, открытыхъ для званыхъ и незваныхъ’. Все такъ же гостепріимно и таровато, какъ и во времена Фамусова, жили въ Москв, сладко пили и ли, давали шумные праздники, все такъ же плели сплетни, т ‘милыя’ сплетни, по которымъ вздыхалъ Москвичъ Лермонтовъ, перенесенный въ казенный, не болтливый Петербургъ, все также усердно ‘спорили и расходились’ въ Англійскомъ клуб, проигрывались и закладывали имнія въ Опекунскій совтъ. Попрежнему, наконецъ, назжали по зимамъ въ Москву, ‘изъ гвардіи, иные отъ Двора’, искатели богатыхъ невстъ, плняли тамошнихъ красавицъ своею ловкостью, звздани или вензелями и увозили ихъ на берега Невы. Но, врная своимъ преданіямъ, не оскудвала ими Блокаменная, и на смну отбывшимъ прибывали, по первопутью, все новыя и новыя красавицы и невсты изъ близкихъ и далекихъ странъ обширнаго нашего отечества…

Въ числ моихъ близкихъ знакомыхъ былъ нкто Крусановъ, который въ этимъ новоприбывшимъ питалъ особеннаго рода нжность. Это было съ его стороны совершенно безкорыстное чувство. Крусановъ былъ, какъ говорится, обезпеченъ по части сердечной. Онъ любилъ и былъ любимъ и терпливо ждалъ смерти стараго брюзги-мужа, страдавшаго одышкой, для соединенія, на законномъ основаніи, судьбы своей съ судьбой любимаго предмета. Для провинціальныхъ дебютантовъ въ московскомъ свт онъ исправлялъ должность добрыхъ волшебницъ дтскихъ сказокъ. На бал, въ пестрой толп, его привычный взглядъ всегда останавливался на какой-нибудь свженькой двочк, съ деревенскими красками на кругленькомъ личик, съ невинными и слегка испуганными глазами и блуждающею на устахъ робкою, немножко глупою улыбкой.

‘Взгляни, братъ’, бывало скажетъ онъ, издали указывая на нее, ‘должно-быть изъ степной губерніи прибыла, сидитъ себ, новичокъ-новичкомъ, и боязно-то ей, бдненькой, и поплясать-то мочи нтъ хочется, а хоть бы кто сжалился, подошелъ, непремнно надо ее въ ходъ пустить’. И черезъ пять минутъ онъ усплъ собрать о ней справки и дйствительно пускаетъ ее въ ходъ все тмъ же, не хитрымъ, но никогда не измнявшимъ ему способомъ. Подхватитъ перваго попавшагося ему знакомаго и пошепчетъ ему на ухо: ‘въ углу направо, въ розовомъ плать, на голов ландыши,— видишь?’ — ‘Вижу, а что?’ — ‘Ничего’, отвчаетъ онъ небрежно, закладывая палецъ за жилетъ,— ‘ничего, пятьсотъ душъ и двсти тысячъ денегъ!’ Тотъ головой только мотнетъ: ‘знаемъ, братъ, знаемъ, у тебя про всхъ одна псня, ты бы хоть цифру-то разочекъ сбавилъ’.— ‘А я разв тебя въ шею толкаю, жениться на ней прошу’, говоритъ Крусановъ, пожимая плечами,— ‘врь не врь, что мн за дло!’ И отвернется все такъ же равнодушно. Тмъ не мене пущенная имъ утка уже облетла всю валу, глядишь, къ юной провинціалк то и дло подводятъ танцоровъ. Толстая маменька, сидящая подл нея, съ выцвтшимъ изумрудомъ на брусничнаго отлива ше, даже жмурится отъ сердечнаго умиленія, и подъ конецъ бала protge Крусанова уже такъ уврена въ своемъ успх, что прыгаетъ не въ тактъ въ мазурк смле лучшей варшавской балетчицы, и такъ лукаво надуваетъ губки, и закрывается букетомъ, и пускаетъ изъ-за него косые лучи взглядовъ на своего запыхавшагося кавалера, точно будто научилась она всему этому не у себя дома, въ Алатырскомъ узд, а гд-нибудь за ршетчатымъ окномъ, подъ темнымъ небомъ Андалузіи. А тайный, невдомый ея благодтель, все время слдившій за ней изъ угла, съ очевидной гордостью узжаетъ съ вечера, на подобіе Тита Милосердаго, довольный своимъ днемъ. ‘Что же, братецъ’, говоритъ онъ,— ‘я свое дло сдлалъ, путь проложенъ, теперь сама она плыви уже какъ знаетъ….’

II.

— Ну-ка, всевдущій человкъ, а это кто, и откуда? спросилъ я его однажды, на одномъ очень многолюдномъ бал, указывая на высокую, черноволосую двушку, въ бломъ съ головы до ногъ, которая только что становилась въ кадриль съ однимъ, въ то время весьма моднымъ, гвардейскимъ кирасиромъ.— Теб сегодня, видно, опять предстоитъ забота.

— Гд она, гд? живо спросилъ Крусановъ, наводя на нее свой лорнетъ. Взглянулъ и замолкъ.— Нтъ, братъ, сказалъ онъ наконецъ, поворачиваясь во мн съ презабавнымъ выраженіемъ досады,— это не по моей части!

— Это почему?

— Да потому что эта, милый мой, не съ родни моимъ степнушкамъ. Это, братецъ мой, Европа! Ты ее сейчасъ въ Петербургъ, въ Зимній дворецъ вези, такъ она и тамъ сама себя отрекомендуетъ.

— Эге, да ты смотри, я о теб Ольг Николаевн донесу сейчасъ!

Но Крусановъ уже дерзко пробирался за заповдную грань кадрили, чтобы стать поближе къ незнакомой ему двушк.

И, дйствительно, она была поразительно хороша, хороша какою-то необычайною прелестью. Высокая, блая какъ чистйшій мраморъ, съ идеально тонкими очертаніями головы и бюста, съ блдно голубыми, почти неподвижными глазами, въ которыхъ предстоявшіе предметы какъ будто не находили себ отраженія, она походила на призракъ какой-то древней богини ‘неотразимый и роковой….’ Мн въ жизни уже боле не случалось встрчаться съ подобною красотой….

— Слыхалъ ты про Чемисарова? Богачъ, помщикъ, генералъ-лейтенантъ въ отставк, въ 12 году еще отличился, такъ это его дочь. Недавно изъ деревни пріхали сюда на зиму, доложилъ мн, успвшій тмъ временемъ все разузнать, Крусановъ.

— Какъ ты думаешь? спросилъ я его: — улыбается она когда-нибудь?

— Повидимому, способности не оказываетъ, отвчалъ онъ,— царевна какая-то изъ соннаго царства. Пойду, поищу, нтъ-ли тутъ какой-нибудь сиротки изъ Бузулука. Хороша эта, хороша, ни слова, только, воля твоя, душа въ ней не лежитъ.

Но я между тмъ усплъ замтить, что она улыбалась, или старалась улыбнуться любезностямъ своего кавалера, и что даже въ этой улыбк было что-то невыразимо манящее, чему непобдимымъ опроверженіемъ, казалось, служили ея безучастные и безнадежные глаза.

‘На душ у этой Изиды что-то не ладно, или я совсмъ уже плохой физіономистъ’, подумалъ я.

А между тмъ она производила на свтскую толпу самое выгодное впечатлніе. Эффектъ былъ всеобщій.

— Mais c’est une reine? торжественно изъяснялъ свое мнніе князь Никодимъ Ларіоновичъ: — она отъ Гомеровыхъ боговъ въ прямомъ колн происходитъ!

И по этому случаю маленькій сановникъ приподнялся даже на каблучкахъ своихъ, точно будто въ эту минуту чувствовалъ себя самъ и королемъ, и Гомеровымъ богомъ.

— Quelle distinction! удивлялась хозяйка дома, княгиня Мара Львовна.

— За mre est une princesse Kourliatef, — объясняла ей дочь ея Сашенька, прозванная Церерой за мучную близну ея блистательныхъ плечъ, Сашенька, для которой идеалъ жизни представлялся чмъ-то въ вид безконечно-длинной галлереи, съ тснымъ рядомъ каріатидъ по обимъ сторонамъ ея, каріатиды вс безъ исключенія графы и князья, они ровно ничего не говорятъ ей, а только улыбаются, и она также ничего не говоритъ имъ, а только улыбается направо и налво, да несетъ высоко свои великолпныя плечи, и все идетъ,идетъ и улыбается своимъ милымъ каріатидамъ до самой смерти.

— Па маль, па маль, ме ла Катинка э плю пиканъ, отзывалась прізжая изъ Воронежа Крезъ-старуха, добродушно кивая единственной наслдниц своей и племянниц, молоденькой и еще жиденькой особ, съ смлымъ и возбудительнымъ монгольскимъ личикомъ, въ которомъ выражалась несокрушимая увренность въ будущіе успхи на всхъ поприщахъ земнаго счастья.

— C’est une autre Bettina pour un autre Gothe, говорила въ то же время пронзительнымъ и картавымъ голосомъ Эвелина Конрадовна Ятаганова, рожденная Ванкухенъ, обращаясь къ своей сосдк, Елизавет Григорьевн Границиной, не молодой и миловидной женщин, въ очкахъ, съ поблеклыми, но тончайшими, породисто-благородными чертами лица, которая въ эту минуту высыпала на руку табакъ изъ золотаго рожка, къ великому скандалу сидвшей тутъ же супруги Тайнаго совтника Подтяжкина, переведеннаго недавно изъ Петербурга сенаторомъ въ Москву.

— Вы скажите мн прежде, бываютъ-ли счастливы Беттины? отвчала Елизавета Григорьевна, медленно нюхая свой табакъ и съ задумчивымъ участіемъ глядя на двушку, которая обращала на себя всеобщее вниманіе.

Но Эвелина Конрадовна, не слушая ея, продолжала восхищаться и картавить.

— Въ ней блескъ Алябьевой и прелесть Гончаровой,восклицала она нараспвъ во всеуслышаніе, откидываясь бокомъ на спинку кресла и обдергивая обими руками свое хрустящее шелковое платье такъ, какъ будто питала въ нему наслдственную вражду. Взгляни на нее мой бдный Языковъ, онъ написалъ бы ей дивные стихи въ род тхъ, помните, которые онъ меня еще просилъ исправить:

….Еслибъ жили

Вы межъ Грековъ, въ оны дни,

Греки бъ васъ боготворили,

Вамъ построили бъ они

Бломраморные храмы,

Золотые алтари,

Гд бъ курились иміамы

Отъ зари и до зари!…

Кадриль кончилась. Видимо млющій кирасиръ отвелъ свою даму на мсто, но не покидалъ ея и пожиралъ глазами, стоя и наклонивъ къ ней свою гладко обстриженную и лоснящуюся гвардейскую голову.

— Это, сударь мой, тридцатью тысячами дохода пахнетъ, пояснялъ мн безпощадный Крусановъ, набравшійся тмъ временемъ новыхъ справокъ,— безвыздно въ деревн живутъ, отецъ дока въ хозяйств и скупердяй страшный.

— Извините, вжливо произнесъ въ это время подл насъ чей-то голосъ, показавшійся мн знакомымъ. И курчавый морской офицеръ, слегла задвъ меня локтемъ, быстро прошмыгнулъ мимо, направляясь въ сторону, гд сидла блдная красавица.

— Боже мой! чуть не крикнулъ я на всю залу: — ты-ли это, Кемскій?

И предо мной внезапно предстали толпой вс дорогія воспоминанія моей молодости и весеннія ночи въ Царскомъ Сел, и старикъ Калиничъ, и первые стихи Мея, и слезы, капавшія противъ воли по щекамъ этого курчаваго моряка, когда

Съ лицейскаго порога

Онъ на корабль перешагнулъ шутя,

какъ нкогда Матюшкинъ, и мы всмъ курсомъ похали въ воскресный день провожать его въ Кронштадтъ.

Морякъ обернулся, радостное изумленіе выразилось на его лиц, онъ пріостановился на мгновеніе, дружески махнулъ мн рукой и живе прежняго покатилъ по тому же направленію.

— Ишь, какъ его туда тянетъ, что твой компасъ! смясь замтилъ Крусановъ:— кто это такой?

— Лицейскій мой товарищъ, Владиміръ Кемскій. Мы съ самаго выпуска не видались.

— Изъ Петербурга теперь, стало-быть?

— Не знаю. Мы разстались съ нимъ восемь лтъ тому назадъ. Онъ пошелъ тогда вокругъ свта, а затмъ, я слышалъ, перешелъ въ черноморскій флотъ.

— Хорошій флотъ! одобрительно промолвилъ Крусановъ и кивнулъ головой, съ видомъ знатока, хотя опричь московскихъ сплетенъ онъ ни о чемъ въ мір не имлъ никакого понятія.

— Они, видно, старинные знакомые, продолжалъ онъ громко сообщать мн свои заключенія,— не изъ одной-ли губерніи, или даже родня? Гляди-ка, гляди, какъ онъ ее за руку ухватилъ, какъ пожимаетъ здорово, вдь онъ ей вс пальчики отдавитъ этимъ манеромъ, Лаперузъ-то твой, ей Богу! Te, те, те, да нтъ-ли романа какого? Смотри, наша царевна словно просіяла.

Крусановъ былъ правъ. Внезапное появленіе Кемскаго, казалось, оживило этотъ мраморъ. Губы ея побагровли, легкій румянецъ проступилъ сквозь тонкую вожу лица. Даже глаза ея, эти нмые глаза, казалось, хотли заговорить, но мн вообразилось почему-то, что еслибы точно заговорили они, не радостью, а какимъ-то сокровеннымъ смущеніемъ отвчалъ бы ея взглядъ на живой, говорящій взглядъ Кемскаго. Но загорвшаяся искра погасла, едва сверкнувъ, глаза ея остались также равнодушны и безучастны.

Онъ слъ между тмъ подл нея, видимо отдавшись весь счастію нежданной встрчи и не обращая никакого вниманія на окружающую ихъ толпу, на балъ, на свтскія приличія. Онъ съ жаромъ ей что-то говорилъ, глядя ей прямо въ глаза и по временамъ сжимая свои густыя брови, будто доискиваясь чего-то въ ея лиц и недоумвая….

Она слушала, обернувшись къ нему и тихо улыбаясь на его рчи, улыбаясь, но не весело,— казалось мн опять.

Модный гвардеецъ, такъ изящно занимавшій ее разговоромъ до тхъ поръ, изображалъ собой въ эту минуту нчто въ род того, какъ еслибъ онъ на войн внезапно наткнулся, въ пылу атаки, на засаду, съ грозящимъ ему изъ-за нея вдесятеро сильнйшимъ непріятелемъ. Онъ, повидимому, намренъ былъ отстоять свою позицію и до трехъ разъ принимался со всей высоты своей, мрять взглядомъ Кемскаго, начиная съ кончика его сапоговъ и до темени. Но все это пропало даромъ. Морякъ мой, очевидно, не видлъ его, не подозрвалъ его присутствія. Кирасиръ улыбнулся, потянулъ внизъ свою прекрасные длинные усы и, медленно повернувшись на длинныхъ ногахъ, величаво отошелъ прочь, видимо сохранивъ въ себ полное уваженіе. Но Крусановъ былъ иного мннія.

— Обратился вспять, съ духомъ зло сокрушеннымъ, яко втун вознесъ мольбы своя въ кумиру не внемлющу! прогнусилъ онъ дьячкомъ ему вслдъ, комически качая головой.— Похрили, значитъ, аминь. Теперь, братъ, поплыла она на суденышк оснащенномъ, по морю по окіану, къ славну острову Буяну, втеръ дуетъ поддуваетъ, нашъ корабликъ подгоняетъ. Смотрть боле ничего не осталось: т же и прежніе. Пойдемъ, сыграемъ пульку отъ скуки. Вотъ въ намъ кстати и третій идетъ, Говорило Стаканычъ сердечный, тараканчикъ запечный.

— Не съ тебя-ли Грибодовъ Репетилова списалъ, осиплая трещотка? отвчалъ ему на это, подходя, Гавріилъ Степановичъ Чесминъ, прелысый, презабавный и предобрйшій малый, съ которымъ Крусановъ вчно вздорилъ, хотя души въ немъ не чаялъ.

— Бда отъ нжнаго сердца: водевиль безъ начала и конца, сочиненіе майора Чесмина, провозгласилъ онъ опять, помирая со смху и нисколько не оскорбляясь словами пріятеля.— У чьихъ ногъ лежишь въ настоящее время, отвчай, плешандасъ?

— Да намренъ на твое мсто проситься, къ Ольг Николаевн, отвчалъ пресеріозно Чесминъ.

— Ну, однако, братъ, пожалуйста, безъ глупыхъ шутокъ, вспыхнувъ, пробормоталъ Крусановъ и надулся.

Онъ былъ ревнивъ и не допускалъ даже мысли о чьемъ-нибудь посягательств на то, что давно уже привыкъ почитать своею неотъемлемою собственностью.

Мы услись за карты въ дальней комнат.

Партія наша кончалась, какъ подошелъ во мн Кемскій.

— Я тебя ищу по всему дому, сказалъ онъ, крпко сжимая мою руку:— ты ужинаешь?

— Никогда.

— И прекрасно. Я предлагаю теб ухать вмст и не медля.

— Готовъ.

Мы вышли вмст на крыльцо.

— Гд ты остановился? спросилъ я.

— На Тверской, тутъ по близости, но мн бы не хотлось домой. Създимъ въ Кремль, я еще тамъ не былъ… Что за дивная ночь!

— Наша, братъ, русская красавица-ночь, холодная, да здоровая, сказалъ я, усаживаясь съ нимъ въ сани, съ какимъ-то давно неиспытаннымъ удовольствіемъ: такъ весело было мчаться въ эту ясную зимнюю погоду по скрыпучему снгу и чувствовать близко себя этого милаго товарища юности…. — Ну, говори, началъ я,— откуда ты,

Чужихъ небесъ любовникъ безпокойный?

— Изъ Камчатки, дружище, прямымъ путемъ. Фрегатъ мы оставили въ Петропавловск, а экипажъ вернулся сухимъ путемъ….

— А сюда пріхалъ когда?

— Нынче утромъ. Отъ корридорнаго въ гостинниц узналъ, что княгиня Мара Львовна даетъ сегодня балъ. Я вспомнилъ, что она мн какою-то тетушкой приходится, переодлся и похалъ въ ней съ визитомъ, единственно для того чтобъ она меня на вечеръ свой пригласила,— такъ хотлось мн скорй людей увидать! Вдь я, братъ, одиннадцать мсяцевъ выжилъ въ устьяхъ Амура, среди такого дикаго люда, которому географы до сихъ поръ не нашли приличнаго названія.

— И на этомъ бал ты уже никакъ не думалъ встртиться….

— Съ тобой? перебилъ меня Кемскій.

— Ни со мной, ни….

— Ни съ Наденькой Чемисаровой, домолвилъ онъ безъ запинки,— нтъ. Мн, говорила она, писали въ Иркутскъ, что они будутъ съ отцомъ въ Москву зимой, но письма этого я не получилъ. И поэтому скажу теб откровенно, я сегодня такъ счастливъ, какъ еще никогда въ жизни не бывалъ. Да въ тому же эта ночь, и Москва…. Послушай, Мумка, воскликнулъ онъ, припоминая мн мое старое школьное прозвище,— не мшай мн только воротникъ шинели, я бы тебя, ей-Богу, укусилъ съ радости!

И онъ залился своимъ добрымъ, поджигающимъ смхомъ, отъ котораго, бывало, шелъ гулъ перекатомъ по всмъ лицейскимъ корридорамъ.

Мы въхали въ Кремль. Сіяющая и безмолвная ночь мягко лежала надъ нимъ, надъ необозримою равниной Замоскворчья, одтою въ серебряную ризу снга. Будто повисшіе въ воздух, сверкали въ вышин кресты церквей, озаренные полною луной….

— Къ Благовщенскому собору. Стой! закричалъ Кемскій, выскочилъ изъ саней, снялъ киверъ и сталъ набожно креститься.— Годъ тому назадъ, въ Охотскомъ мор, насъ прибило штормомъ въ берегу, началъ онъ затмъ, — мы погибали. Три дня и три ночи, подъ страшнымъ прибоемъ, стаскивались ни съ мели. Втеръ не утихалъ, мы потеряли всякую надежду. Матросы надли блыя рубахи. Я утомился страшно, опустился у гротъ-мачты и заснулъ какъ убитый. И въ это время мн приснился вотъ этотъ сонъ, промолвилъ онъ, обводя кругомъ рукой,— Кремль съ его святыней, и эта безконечная даль, и въ каждомъ дом этотъ огонекъ лампады передъ семейными, старинными иконами…. Я помню, я проснулся тогда весь въ слезахъ, чудныя, братъ, сладкія были эти слезы! Мн не хотлось умирать, а въ этомъ сн я почерпнулъ какую-то неодолимую надежду въ наше спасеніе. И точно: на зар втеръ перемнился противъ всякаго чаянія. И вотъ, какъ видишь, я живу и…. и счастливъ, повторилъ онъ опять.— Оторваться не хочется отсюда, продолжалъ Кемскій, облокачиваясь на ршетку, — какая тишь, какая ширь кругомъ! И не правда-ли, кажется, что какое-то таинственное, отъ вка жданное слово должно сейчасъ сказаться теб отъ этого безмолвія и шири необъятной? Вся наша Русь родная сказалась въ этой картин….

— Теб бы не мшало съ нашими славянофилами познакомиться, сказалъ я, улыбнувшись,— ты имъ по сердцу придешься.

Онъ обернулся на меня, нахмуривъ брови.

— А они теб смшны? Кто же у васъ теперь умникомъ считается?.

— По мн умникъ ты, милый мой, сказалъ я, невыразимо завидуя ему въ эту минуту,— для тебя нашлось и дло, и смыслъ въ жизни, ты въ свое дло вришь, вришь въ счастіе, въ будущее! Не много, братъ, у насъ такихъ….

— Еще бы не врить! Я во все врю, отвчалъ онъ съ своимъ добродушнымъ смхомъ.— Въ сны, въ примты, чуть не въ домоваго, и готовъ въ этомъ на Красной площади передъ всей Москвой сознаться. Вотъ разв съ вами поживу, опять выучусь стыдиться этого и краснть….

— А долго ты съ нами пробудешь? спросилъ я.

— Ну, это не совершенно отъ меня зависитъ, сказалъ онъ, съ цлымъ міромъ блаженныхъ надеждъ въ голос и взгляд.

— Дай теб Богъ всякаго успха! могъ только сказать я ему.— Скажи пожалуйста, ты давно ее знаешь? спросилъ я его за возвратномъ пути изъ Кремля.

— Наденьку? отвчалъ онъ.— Я знаю ее съ тхъ поръ, какъ себя помню, и люблю чуть не съ того же времени. Я теб еще въ лице говорилъ о свтлоокой двочк. Мы сосди по имніямъ и родня, по смерти отца моего, отецъ ея былъ моимъ опекуномъ. Ну, словомъ, возьми нмецкій романъ, какіе переводили у насъ въ конц прошлаго столтія,— вотъ теб моя исторія. Вашему брату романтику не надъ чмъ тутъ разгуляться.

— Когда же разстались вы въ послдній разъ?

— Два года тому назадъ. Я вернулся тогда изъ кругосвтнаго путешествія и провелъ шесть мсяцевъ у нихъ въ деревн. Наденьк минуло въ ту пору восемнадцать лтъ. У насъ еще тогда все было бы, вроятно, кончено, какъ вдругъ неожиданно получаю приказаніе явиться на службу. Нечего было длать. Я поскакалъ въ Николаевъ, куда былъ переведенъ по возвращеніи изъ вояжа. Фрегатъ мой посылали въ Англію. Мы думали вернуться къ зим. Не тутъ-то было. Въ Плимут насъ ожидало новое приказаніе: отправляться въ устьямъ Амура. Признаюсь, я отъ тоски чуть съ ума не сошелъ тогда…. Ну, да Богъ милостивъ! Теперь она отъ насъ не отвертится! заключилъ онъ, весело подмигивая мн и кивая головой.

Странное впечатлніе производили на меня его слова, похоже это было на то, когда иной разъ привидится теб что-нибудь необыкновенно-радостное, и ты, во сн же, говоришь себ, что это, можетъ быть, одинъ только сонъ.

— Замчательные глаза у твоего предмета, сказалъ я.

— Не правда-ли, какъ она хороша! воскликнулъ онъ, оборачиваясь ко мн съ сіяющимъ лицомъ.

— Великолпна, но долженъ теб признаться, у нея какіе-то непонятные глаза.

Кемскій расхохотался.

— Ты все тотъ же, Мумка, заговорилъ онъ,— какъ въ т времена, когда носился съ своимъ анализомъ какъ съ дорогимъ нещечкомъ и читалъ намъ по субботамъ мрачные стихи, какъ теперь помню:

Не вря ни въ людей, ни въ жизнь, ни въ наслажденье,

Я изнемогъ душой подъ бременемъ сомннья

и пр. и пр…. Что же теб такое особенное понять хочется въ Наденькиныхъ глазкахъ?

— Да ничего особеннаго, отвчалъ я, признаюсь, съ нкоторымъ раздраженіемъ, его насмшка задла меня за живое:— а самое простое человческое выраженіе, радость или печаль, скуку или удовольствіе…..

— А они ничего, по-твоему, не выражаютъ? перебилъ Кемскій.

Отступать уже было поздно, хоть я въ то же время усплъ уже сказать себ, что попалъ по колни въ болото и что сухимъ мн изъ него не выйти никакъ.

— Нтъ, это не совсмъ такъ, по-моему, они не то что ничего не выражаютъ, а то, что не хотятъ ничего выражать.

— Это я еще меньше понимаю, сказалъ Кемскій, уже безъ смха.— Нельзя-ли объяснить?

Выпутаться не оставалось никакой возможности. Я, что говорится, брякнулъ съ плеча.

— Я, можетъ-быть, ошибаюсь, но мн представляется, что глаза этой двушки какъ будто задернулись для міра и ничего не хотятъ видть, что въ немъ происходитъ….

— Даже и меня? воскликнулъ вдругъ Кемскій съ такою тревогой въ голос, что мн стало грустно за него.

— Ты совсмъ другое, ты исключеніе, ничего умне не съумлъ я возразить для его успокоенія.

Онъ задумался.

— Странно, что за причина?… Я, впрочемъ, не замтилъ этого въ ней, промолвилъ онъ и запахнулся плотне въ шинель.

Разговоръ нашъ на этомъ прекратился.

— Прощай, Кемскій, сказалъ я, когда мы остановились у его гостинницы.

Онъ кивнулъ мн головой и молча направился въ дверямъ.

— Когда же мы увидимся?

— Не знаю…. Хочешь завтра пообдать вмст? предложилъ онъ, какъ бы спохватившись.

— Очень радъ. У Шевалье, въ 5 часовъ.

— Идетъ.

Я ухалъ домой весьма недовольный собой, какъ легко можетъ себ представить мой догадливый читатель.

III.

Мы съхались въ назначенный часъ у Шевалье. Народу было много. Прислуга суетилась. Пока мы составляли menu, изъ большой залы вышелъ гвардейскій кирасиръ съ салфеткой въ рукахъ и, увидавъ Кемскаго, протянулъ ему руку съ самымъ дружелюбнымъ видомъ.

— Vous dinerez ici tout aussi bien que chez Legrand, сказалъ онъ ему, поощрительно взглянувъ при этомъ на вертлявую француженку, засдавшую за конторкою, и весьма эффектно проводя по волосамъ длинную блую руку съ вылощенными порошкомъ ad hoc ногтями самаго пріятнаго розоваго отлива.

— Давно-ли ты знакомъ съ этимъ франтомъ? спросилъ я Кемскаго, усаживаясь съ нимъ за столъ въ отдльной комнат.

— Я сегодня по малой мр съ полгородомъ познакомился, отвчалъ онъ,— а въ томъ числ и съ этимъ господиномъ. Просидлъ все утро у Чемисаровыхъ. Сущее нашествіе было у нихъ сегодня. А что встей и сплетенъ наслышался. голова до сихъ поръ трещитъ! Слушаю, да только думаю: ну, ужь народецъ, къ чему это они мн все разсказываютъ?

— Нтъ, это въ порядк вещей, замтилъ я,— вы здсь люди новые, какъ же не познакомить васъ съ нашимъ обиходомъ!

— Про тебя, между прочимъ, слышалъ, промолвилъ, улыбаясь, Кемскій.

— Вотъ какъ!

— Какъ же! Видно у тебя здсь не безъ доброжелателей. Разсказывали, что съ барынями у тебя метода Лазаря пть и что этимъ ты много у нихъ выигрываешь, а зато на служб лютъ аки тигръ: трехъ чиновниковъ уже подъ судъ отдалъ, двухъ вогналъ въ чахотку, а начальство свое такъ осдлалъ, что оно и чихнуть не сметъ безъ твоего позволенія.

— Только-то?

— А теб мало?

— Ну, конечно. Это, значитъ, такъ кто-то, изъ милости, удостоилъ помянуть. У насъ, милый мой, положеніе человка тмъ завидне, чмъ колоссальне взводится на него сплетня. Вотъ еслибы, напримръ, сказали про меня, что совратилъ я съ пути истины старушку изъ Вдовьяго Дома, или утащилъ всю мдную монету изъ подваловъ казенной палаты, это еще, куда ни шло, могло бы польстить самолюбію.

— Не жалуйся, сказалъ, разсмявшись, Кемскій, — и то, что плетутъ про тебя, принесло уже свою долю пользы. Ты пріобрлъ этимъ заочно расположеніе Павла Васильевича Чемисарова, а это достигается не легко. Изъ слышаннаго о теб онъ заключилъ, что ты долженъ быть чмъ-то въ род Аттилы, бича Божьяго, насланнаго на ненавистную ему породу чиновниковъ, и на этомъ основаніи возымлъ въ теб полное уваженіе. Онъ сказалъ мн, что служилъ когда-то съ твоимъ отцомъ, и желаетъ, чтобъ я тебя ему представилъ.

— Очень лестно. А что за человкъ, между прочимъ, твой будущій тесть?

— Сразу отвчать на это довольно трудно, отвчалъ Кемскій, помолчавъ.— Скажу теб одно на первый случай: человкъ онъ далеко не за урядъ, и все рже и рже попадаются такіе въ наше время. ‘Чемисаровы литые родятся’, сказалъ онъ мн однажды. И точно, онъ какой-то литой съ головы до ногъ. Случалось мн встрчать, хотя бы между нашими старыми моряками, людей съ характеромъ, желзныхъ, повидимому, людей. И такъ и смотришь на него, и вс смотрятъ, а поразобрать его жизнь поближе, не въ томъ, такъ въ другомъ случа погнулся человкъ,:— желзо-то крякнуло. А Павелъ Васильевичъ какъ родился, такъ и поднесь. Я жизнь его близко знаю, отецъ мой былъ съ нимъ знакомъ сорокъ лтъ,— незыблемъ какъ мдный памятникъ. Онъ въ продолженіе всей своей жмзни ни разу не усомнился въ томъ, что ему слдовало длать, не уступилъ ничьему чужому мннію и не измнилъ однажды принятому имъ намренію, чего бы это ему ни стоило. Анекдотовъ про него я бы могъ разсказать теб бездну. Вотъ, напримръ: молоденькимъ мальчикомъ поступилъ онъ въ службу, въ гвардію, и сразу какъ-то пошелъ очень быстро. Онъ былъ уже капитаномъ въ начал царствованія Александра Павловича. Единственный сынъ, наслдникъ богатаго имнія, онъ жилъ разгульно, много тратилъ. Но отецъ его былъ скупенекъ, жилъ безвыздно въ деревн и, узнавъ, что сынъ замотался въ Петербург, вытребовалъ его къ себ. У нихъ по его прізд произошелъ слдующій разговоръ:

— Ты хоть и гвардіи капитанъ, говоритъ ему отецъ,— а раззорять меня я теб не позволю. Ты, говорятъ, въ долги влзъ?

— Есть малое толико, отвчаетъ сынъ.

— Какъ же ты смлъ? Разв того, что получаешь отъ меня, мало теб?

— Мало по роду моему и званію.

Старикъ разсердился.

— А если я тебя и вовсе наслдства лишу, какую ты тогда псню запоешь?

— А тогда я буду питаться щами и кашей.

— Какже, разсказывай! Силишки-то на это не хватитъ!

— На другой день, на зар, Павелъ Васильевичъ ухалъ изъ деревни, ни съ кмъ не простясь, и, вернувшись въ Петербургъ, подалъ просьбу о перевод его въ армейскій полкъ, отправлявшійся въ Грузію. Отецъ узналъ объ этомъ, когда сынъ былъ уже на линіи. Съ первою же почтой онъ послалъ ему порядочную сумму денегъ, догадавшись, что все дло вышло изъ этого разговора. Но сынъ, получивъ повстку, не принялъ денегъ и вернулъ ихъ обратно старику съ письмомъ, въ которомъ говорилъ, что и царскаго жалованья ему довольно, чтобы не умереть съ голоду. И пока отецъ былъ въ живыхъ, не принялъ отъ него ни гроша. Онъ сдержалъ слово, питался щами и кашей изъ солдатскаго котла и, что всего замчательне, не зналъ уже потомъ никакой другой пищи во всю свою жизнь. Нсколько лтъ спустя, отецъ его умеръ, и онъ командовалъ полкомъ въ дйствующей арміи. Онъ кормилъ каждый день своихъ офицеровъ отличными обдами, а самъ, сидя на хозяйскомъ мст, хлебалъ свои солдатскіе щи и запивалъ кашу квасомъ, приговаривая, что отъ хорошихъ привычекъ отставать не слдуетъ.

— Онъ въ двнадцатомъ году отличился? спросилъ я Кемскаго.

— За Бородино Георгія получилъ. Ему предстояла блестящая карьера, хотя онъ ни съ какимъ начальствомъ ужиться не могъ, но зато вся армія знала о его невозмутимомъ спокойствіи и стойкости въ дл, знала его коротенькую нмецкую трубку, которую онъ не переставалъ сосать подъ самымъ убійственнымъ огнемъ непріятеля. По возвращеніи изъ Франціи нашихъ войскъ, ему предложили гвардейскій полкъ. Онъ отказался. ‘Не пойду’, объявилъ онъ наотрзъ: ‘у меня спина безъ позвонковъ.’ Стали настаивать. Онъ отвчалъ формальною просьбой перевести его вновь на Кавказъ на службу. На него разсердились и перевели туда просто, безъ всякаго назначенія. Но скоро посл того пріхалъ на Кавказъ Ермоловъ, который его очень цнилъ и умлъ употреблять по способностямъ. Въ Петербург продолжали на него дуться и обходили наградами, а ему и горюшки мало: онъ воевалъ съ горцами и былъ совершенно доволенъ своею судьбой. Только разъ какъ-то онъ прізжаетъ въ Тифлисъ, является въ главнокомандующему. Тотъ встрчаетъ его веселымъ восклицаніемъ: ‘ну, братъ, кстати прикатилъ, наконецъ вотъ и теб подарочекъ, насилу выхлопоталъ’. И протягиваетъ ему футляръ.— ‘А васъ кто просилъ хлопотать?’ отвчаетъ на это Павелъ Васильевичъ… Да съ такимъ лицомъ, точно меня тутъ же живаго състь собирался’, разсказывалъ потомъ смясь Алексй Петровичъ моему отцу, встртясь съ нимъ на кавказскихъ водахъ: ‘подарочковъ мн не нужно! Въ междуцарствіе праддъ мой, Акимъ Чемисаровъ, на свой счетъ рать собралъ и съ княземъ Пожарскимъ рядомъ въ Москву въхалъ, такъ ужь мн не приходится принимать подарочки’. И вышелъ, хлопнувъ дверью, послалъ за лошадьми и ухалъ въ своему мсту, въ Дагестанъ.

— Баринъ сердитый. ничего! сказалъ я:— родился только поздно.

— И службу онъ оставилъ такимъ же образомъ, продолжалъ Кемскій. — Въ 1837 году онъ готовился выступить въ экспедицію. Въ это время прізжаетъ изъ Петербурга какой-то гвардейскій полковникъ участвовать въ этой экспедиціи и поступаетъ въ нему въ команду. Наканун выступленія, Павелъ Васильевичъ собралъ начальниковъ частей своего войска и принялся весьма подробно и обстоятельно, по своему обыкновенію, сообщать имъ свои распоряженія. Петербургскому воину, который передъ этимъ цлые три дня сряду не пилъ, не лъ, а все сидлъ и тыкалъ булавки въ карту Кавказа, показалось вдругъ, что путь, по которому должны были идти войска, выбранъ неудачно. Онъ всталъ и самымъ вжливымъ тономъ началъ: ‘Я бы осмлился замтить вашему превосходительству, относительно маршрута’… ‘Что вамъ угодно?’ Полковникъ, вс также вжливо и улыбаясь, изложилъ свое предположеніе. Павелъ Васильевичъ слушалъ его, не перебивая и дергая себя за ухо,— у него это привычка. Когда тотъ кончилъ, онъ его вдругъ спрашиваетъ: ‘Давно вы на служб?’ — ‘Десятый годъ.’— ‘Въ кампаніяхъ бывали?’ — ‘Я въ 1817 году изъ Пажескаго корпуса вышелъ,’ объяснилъ нашъ стратегикъ, уже нсколько озадаченный. ‘Съ Кавказомъ знакомы?’ — ‘Нтъ-съ, я въ первый разъ.’ — ‘Ну, такъ вотъ вамъ теперь врный случай махнуть въ фельдмаршалы. Извольте принять команду, я боленъ’. Ты можешь себ представить, что за кавардакъ изо всего этого вышелъ. Стратегика-то, вслдствіе этой исторіи, отозвали въ Петербургъ, но потомокъ Акима Чемисарова не сдался ни на какія увщанія, подалъ въ отставку и ухалъ съ Кавказа.

— И куда же? въ деревню?

— Разумется. Пріхалъ, на первыхъ же порахъ влюбился и, замть, въ первый разъ въ жизни, и сорока восьми лтъ отъ роду женился на восемнадцати-лтней двушк красавиц, княжн Курлятевой, сирот, съ которою онъ встртился въ нашемъ же дом, она матери моей приходилась двоюродною сестрой.

— И, пожалуй, счастливй былъ иного помоложе? И это бываетъ иногда, замтилъ я, смясь.

— И конечно, такъ бы и случилось, возразилъ Кемскій,— еслибъ онъ родился человкомъ, а не Александровскою колонной. Жена ему попалась отличная и любила его горячо, несмотря на его тогда уже совершенно сдую голову. Черезъ годъ по свадьб у нихъ родились двойни: Наденька и братъ ея, Василій, умершій уже двнадцатилтнимъ мальчикомъ. Павелъ Васильевичъ, говорятъ, былъ тогда наверху блаженства, бгалъ по ночамъ о-босу-ногу къ дверямъ дтской прислушиваться, не плачутъ-ли дти, и ходилъ весь день, чуть не прыгая, дергая себя за ухо и мурлыча подъ носъ:

‘Ты возвратился, благодатный!’

Разговорчивъ онъ никогда не былъ, ласковъ еще мене,но въ это время онъ какъ-то разцвлъ и разнжился. Входитъ онъ однажды въ жен въ комнату. Былъ свтлый весенній день. Жена его, стоя у открытаго окна, срывала втви сирени и, смясь, кидала ихъ въ дтей, игравшихъ на ковр у ея ногъ. Онъ тихо подошелъ въ ней и въ какомъ-то внезапномъ, не свойственномъ ему порыв, обнялъ ее сзади за голову и крпко прижалъ въ груди. Она громко вскрикнула. Во-первыхъ, онъ ее испугалъ, а во-вторыхъ, крючкомъ воротника задлъ за волосы и очень больно. ‘Что это за солдатскія ласки!’ вырвалось у ней въ первую минуту. ‘Я бы дала сейчасъ полжизни, чтобы вернуть эти несчастныя слова!’повторяла она часто потомъ, горько плача, покойниц моей матери. Онъ взглянулъ на нее и весь перемнился въ лиц. ‘Извините, сударыня,’ сказалъ онъ и вышелъ изъ комнаты, И съ этой минуты все было кончено. Жена ему чужая стала. Онъ сохранилъ вс приличія, былъ учтивъ, даже предупредителенъ въ ней, но ласки его она уже боле не видала до самой своей смерти. Нсколько разъ пыталась она объясниться съ нимъ, онъ каждый разъ уходилъ изъ комнаты. Отецъ мой, видя, какъ она тайно томилась и таяла, ршился заговорить съ нимъ объ этомъ. Онъ его выслушалъ, глядя на него во вс глаза и не поморщившись. ‘Я ея не обижалъ’, сказалъ онъ, когда отецъ высказалъ все, что у него было на душ, и началъ объ другомъ. Зная его характеръ, возобновлять разговора не было уже боле возможности. Такъ прожила бдная женщина еще три года, заболла горячкой и умерла. И странно: въ самую годовщину ихъ размолвки, 25 мая. Во все время ея болзни онъ не отходилъ отъ ея постели и не допускалъ никого другаго ходить за ней. Передъ самой кончиной она просила, рыдая, у него прощенія. ‘Не виновата’, сказалъ онъ только. Но когда все было кончено, онъ рухнулся всмъ тломъ на трупъ, приникъ въ ея губамъ и такъ и замеръ. Его подняли безъ чувствъ, синяго. Пустили кровь, она едва пошла. Когда онъ пришелъ въ себя, онъ заперся въ своемъ кабинет, не отзывался ни на чей голосъ и не принималъ никакой пищи. Онъ вышелъ оттуда на четвертый уже день, и то благодаря моей матери, которая придумала привести дтей въ дверямъ кабинета и выучила ихъ просить: ‘папа, папа, выйди въ намъ, не покидай сиротъ’. Онъ отперъ двери и вышелъ, шатаясь, и такъ худъ, что матушка вскрикнула отъ испуга. Онъ пожалъ ей руку, обнялъ дтей и спросилъ: ‘похоронили?’ На утвердительный отвтъ матушки онъ кивнулъ головой и молча вышелъ въ садъ. Съ тхъ поръ никто никогда не слыхалъ, чтобъ онъ произнесъ имя покойницы.

— А дочь онъ такъ же сильно любитъ? сказалъ я.

— Да, но такъ же молчаливо, такъ же сдержанно, какъ и жену. Такъ какъ, по всмъ вроятіямъ, Наденька должна пережить его, мы, вроятно, на томъ свт только узнаемъ, насколько именно онъ любилъ ее здсь, отвчалъ, усмхаясь, Кемскій.

IV.

Въ это время дверь отворилась, вошелъ человкъ, неся осторожно на поднос бокалъ съ шампанскимъ, и поднесъ его къ Кемскому.

— Что это? спросилъ этотъ съ удивленіемъ.

— Господинъ Звницынъ изволили вамъ прислать.

— Какой Зввицынъ? Ахъ да! Гвардеецъ?

— Точно такъ-съ.

— Благодари. Гд онъ сидитъ?

— Вотъ тутъ-съ, отвчалъ слуга, подымая оконную стору, и вышелъ.

Мы взглянули въ окно. Оно выходило въ большую залу, величаемую въ гостинниц Шевалье зимнимъ садомъ. Посреди ея обдала за длиннымъ столомъ веселая разгульная компанія, состоявшая изъ людей всхъ возрастовъ, по преимуществу изъ петербургской военной молодежи и московскихъ убленныхъ игроковъ. Между ними рзво бросался въ глаза высокій, изящный Звницынъ, въ эполетахъ какой-то особенной, толстой, формы, небрежно-ловко сваливавшихся на грудь, и въ ослпительно-бломъ жилет подъ лацканами разстегнутаго свтло-зеленаго сюртука. Обдъ былъ въ полномъ разгар. Среди нестройнаго гама возгласовъ и тостовъ можно было разслышать, какъ чей-то раздирательно-фальшивый теноръ старательно выпвалъ:

Пообдавъ очень плотно

У мусьё, мусьё Луи,

Ходимъ шумно, беззаботно,

Вдоль по улиц любви, и, и…

Цлый хоръ подхватилъ за нимъ:

Ахъ! еслибъ школы театральной

Не затворилъ бы намъ Творецъ!

Ахъ! еслибъ въ школ те-а-тральной

Начальникъ былъ бы не….

Конца нельзя было понять, его покрылъ общій хохотъ.

— Притворить дверь, сказалъ Кемскій, подымаясь съ мста. Раздирательный фальцетъ продолжалъ между тмъ:

Вотъ Анюта Прихунова,

Вотъ Макарова-душа,

А ужь Маша Соколова,

Боже мой, какъ хоро….

Оглушительный голосъ прервалъ его:

— За здоровье нашихъ, господа! Ура!

— Урра! завопила компанія ему вслдъ.

— Эка ихъ разобрало! сказалъ я.

— И что ему надумалось подчивать меня? За что великія милости? примолвилъ съ неудовольствіемъ Кемскій, отодвигая отъ себя рюмку, присланную ему Звницынымъ.

— Это, любезный мой, по всмъ правиламъ рыцарской науки, сказалъ я, — все равно, какъ когда противники салютуютъ другъ друга рапирами, прежде чмъ напасть другъ на друга.

— А разв онъ иметъ какія-нибудь намренія насчетъ… воскликнулъ Кемскій, вскидывая на меня свои большіе глаза, и весь вспыхнулъ.

— О, милый мой, ты сердцемъ тотъ же все невжда! отвчалъ я ему, пародируя извстный Пушкинскій стихъ о Ленскомъ. И, точно, онъ походилъ на Ленскаго въ эту минуту, еще недоумвающій, но уже взволнованный и ревнивый.— Если ты не замтилъ до этихъ поръ, что она можетъ и не одному теб нравиться, то пойми по крайней мр, что это совершенно естественно и что сердиться на это нелпо.

— Я и не сержусь, возразилъ онъ,— я нахожу только лишнимъ со стороны человка, который вчера чуть-ли не въ первый разъ отъ роду увидалъ ее…

— А что говоритъ Ромео, когда въ первый разъ встрчается съ Джульетой? Разв не помнишь, какъ Англичанинъ нашъ въ лице завывалъ чувствительно:

Did my heart love till now?’ *)

{*) Любило-ли сердце мое до этой минуты?}

— Помню, сказалъ Кемскій, улыбнувшись лицейскому воспоминанію,— но помню также и италіанскіе стихи, которые гласятъ, что:

Lasciate ogni speranza и пр.

— Ну, конечно. Вотъ видишь, какіе мы съ тобой образованные молодые люди. Можетъ-ли посл этого придти кому-нибудь въ голову обидть насъ?

Эта шутка окончательно развеселила моего моряка.

— Однако въ долгу у этого Ромео я все-таки никакъ не хочу оставаться, сказалъ онъ.

Онъ позвонилъ. Вошелъ слуга.

— Бутылку шампанскаго!

— Какого прикажете?

— Какого хочешь. Какое пьетъ господинъ Звницынъ?

— Они пьютъ лодеръ-съ.

— Редереръ, то-есть?

— Такъ точно, подтвердилъ слуга.

— Ну, такъ редереру, налей стаканъ и отнеси ему отъ меня, а что останется — можешь выпить за его здоровье.

Черезъ нсколько времени кто-то постучался въ намъ въ дверь.

— Кто тамъ?

— Peut on entrer? спросилъ чей-то густой и учтивый баритонъ.

— Милости просимъ.

Дверь отворилась. Вошелъ господинъ Звницынъ, собственной особой, въ своихъ толстыхъ эполетахъ и ослпительномъ жилет и съ стаканомъ въ рук.

Я замтилъ, что Кемскаго передернуло.

— Je suie venu vous remercier personnellement, объяснилъ изящный офицеръ на томъ своеобразномъ нарчіи, которое и понын слыветъ за парижское въ казармахъ и иныхъ салонахъ столичнаго города С.-Петербурга.

— За что же? вы меня предупредили, пробормоталъ Кемскій, показывая на нетронутое имъ до того шампанское на стол.

— Permettez moi donc de boire ce verre avec tous, предложилъ Звницынъ, прохаживаясь въ намъ,— если только я вамъ не помшалъ, messieurs….

Кемскій, не отвчая, взялъ рюмку. Они чокнулись.

— Et monsieur ne prend pas de vin? спросилъ гвардеецъ, обращаясь во мн съ самою предупредительною, любезною улыбкой.

— Очень вамъ благодаренъ, а не пью никакого вина, извинился я.

— Скажите! сожалительно произнесъ онъ, покачавъ головой, и затмъ обратился въ Кемскому, прося познакомить его со мной.

— Господинъ Звнидынъ, ***, старый мой товарищъ, офиціально представилъ насъ другъ другу Кемскій.

— Вы также служили во флот? спросилъ меня вдругъ Звницынъ.

— Нтъ-съ, я всегда былъ мирнымъ гражданиномъ.

— Мы товарищи по Лицею, объяснилъ ему Кемскій.

— Ахъ! pardon!…

И онъ взглянулъ на обоихъ насъ, но добавивъ на этотъ разъ къ своей заискивающей улыбк извстную порцію уваженія во взгляд, чего видимо, по его мннію, заслуживало воспитавшее насъ привилегированное заведеніе, изъ котораго молодые люди выходятъ въ свтъ съ большими чинами.

— Какъ же это вы, sans indiscrtion, попали вдругъ изъ Лицея въ морскую службу? спросилъ онъ Кемскаго.

— Да такъ же, какъ и вы, вроятно, попали въ вашъ полкъ,— по охот, отвчалъ ему тотъ довольно спокойнымъ тономъ, въ которомъ мн было, однако, легко угадать едва сдерживаемое нетерпніе.

— Вы въ гвардейскомъ экипаж состоите? спросилъ опять Звницынъ.

— Я служу въ Черноморскомъ флот и въ Петербург семь лтъ не былъ.

— Скажите! процдилъ гвардеецъ, взглянувъ на пуговицы мундира Кемскаго. Изображенный на нихъ якорь не оставлялъ никакого сомннія въ томъ, что морякъ нашъ не принадлежалъ къ гвардіи. Г. Звницынъ еще разъ задумчиво поднялъ на него глаза, видно было, что ему никакъ не давалось, что бы за личность такая могъ быть его собесдникъ? И изъ такого заведенія вышелъ, изъ котораго набираются дипломаты, статсъ-секретари и свтскіе люди, и фамилію старинную носитъ, и наружностію взялъ, пожалуй, и вдругъ забился на службу куда-то въ провинціальный флотъ, и въ Петербургъ не ищетъ перейти….

— Хорошо у васъ производство? пожелалъ онъ узнать наконецъ.

Меня это начинало очень забавлять.

— Да, кстати, Кемскій, вмшался я,— мн хотлось давно тебя объ этомъ спросить: скоро-ли теб достанется въ адмиралы?

— А теб какая забота? спросилъ онъ, съ удивленіемъ глядя на меня.

— Интересно знать, любезный другъ. Вдь, согласись, вс мы служимъ для того, чтобы подвигаться впередъ, получать чины, отличія…

— Разумется, certainement, одобрительно поддержалъ меня гвардеецъ.

Кемскій понялъ наконецъ.

— Въ лейтенантахъ я второй годъ, началъ онъ вполголоса, какъ бы соображая и принимаясь перебирать на пальцахъ. — До капитанъ-лейтенанта восемь, да шесть… При счастіи, сказалъ онъ громко, — особенно, если будетъ кампанія, черезъ тридцать лтъ могутъ произвести въ контръ-адмиралы.

— Черезъ тридцать лтъ?!

Звницынъ посмотрлъ на него такъ, какъ будто говорилъ: ‘Эге, братъ, да, я вижу, ты такъ швахъ, что съ тобой не стоитъ времени тратить.’

И онъ тутъ же превратилъ всякія объясненія о производств и чинахъ, обратившись во мн съ вопросомъ:

— Вы не принимаете участія въ здшнихъ удовольствіяхъ?

— Напротивъ, отвчалъ я, — какъ только въ какомъ-нибудь дом зажгутъ дв свчки, туда, можете быть уврены, третьимъ являюсь я.

— Cha-a-armant! Какъ же это мы съ вами по сю пору не встрчались?

— Очень просто: вы меня не замтили. На балахъ я не танцую, а только смотрю изъ угла и любуюсь вами. Вы положительно первый у насъ танцоръ, и дамы наши не даромъ…

— Mon Dien, quand la nature voue a donn un talent, vous savez, on vous recherche, прервалъ меня Звницынъ этою скромною фразой и небрежно приподнялъ эполетами.— А надо признаться, примолвилъ онъ, — что такую коллекцію красавицъ, какъ у васъ, можно встртить…

— Только у насъ? докончилъ я.

— Такъ точно, подтвердилъ онъ торжественно.— Не знаешь ршительно, кому изъ нихъ поднести пальму совершенства.— И началъ высчитывать, приходя мало-по-малу въ паосъ:— Графиня Иглова-Донатова, la princesse Marie Levineki, Catherine Molof, княгиня Наталья Шатунская et la charmante dbutante d’hier, ваша кузина, досказалъ онъ, обращаясь въ Кемскому.

‘Вотъ оно, куда гнуло!’ подумалъ я. Пріятель мой поднялъ голову и взглянулъ ему прямо въ глаза.

— Какая кузина?

— M-lle Чемисарова, которая нынче утромъ доставила мн удовольствіе познакомиться съ вами, поспшно объяснялъ Звницынъ. И не мене поспшно спросилъ затмъ:— Вдь вы родня ей?

— Родня, отвчалъ нехотя Кемскій.

— И близкіе? Мн сказали, вы ей двоюродный братъ.

— Троюродный, медленно и внятно произнесъ морякъ.

— Троюродный? повторилъ слегка дрогнувшимъ голосомъ кирасиръ.— Cousin la mode de Bretagne, почелъ онъ почему-то нужнымъ перевести это родство по-французски, — ска-а-жите!

Но къ чести его свтскости должно сказать, что замшательство его продолжалось недолго.

— Въ такомъ случа, сказалъ онъ совершенно непринужденно, — вы тмъ боле способны раздлить toute mon admiration de cette beaut si clatante… et si lgante, домолвилъ онъ и лизнулъ себя языкомъ по губамъ, какъ будто въ награду за то, что такъ ловко выразился.

Кемскій не отвчалъ ни полусловомъ, онъ, опустивъ глаза, нервически барабанилъ пальцами по столу.

‘Придется еще повозиться съ этимъ Венеціанскимъ Мавромъ изъ Камчатки!’ подумалъ я, мелькомъ окидывая его взглядомъ.

— Вы сегодня въ веселомъ обществ обдали, сказалъ я Звницыну.

— Que voulez vous? товарищи, все это какъ-то разомъ нахало сюда изъ Петербурга, отказать нельзя, on se laisse entrainer. Moi je n’aime pas au fond ces compagnies bruyantes, продолжалъ онъ изъясняться на своемъ условномъ французскомъ язык.— Однако я въ вашемъ пріятномъ обществ совершенно позабылъ, что они меня тамъ ждутъ, спохватился онъ вдругъ и поднялся со стула.— Au revoir, messieurs, не увидимся-ли мы въ театр?

— Я буду, сказалъ сухо Кемскій.

Звницынъ раскланялся и вышелъ.

— Очень теб нужно, едва затворилась за нимъ дверь, напустился я на моего моряка,— очень нужно было объяснять ему степень твоего родства съ Чемисаровой. Оставь его въ заблужденіи, что ты ей двоюродный братъ и не можешь поэтому претендовать на ея руку,— вдь онъ бы тебя въ наперсники избралъ, сталъ бы поврять теб свои сердечныя тайны,— понимаешь-ли ты это? Вдь это, милый мой, такимъ бы комизмомъ запахло, что я не понимаю, какъ ты ршился лишить себя этого удовольствія.

— Чортъ бы его подралъ! промолвилъ съ сердцемъ Кемскій.— Очень забавны были бы для меня его сердечныя тайны! Меня и такъ всего подмывало, пока онъ объяснялъ свою admiration de cette beaut si lgante…. скажи, пожалуйста, съ новою тревогой обратился онъ ко мн, — неужели есть женщины, которымъ можетъ понравиться этотъ шутъ полосатый?

— Есть, милый мой, и даже очень много, но я, не обмнявшись еще ни единымъ словомъ съ твоею красавицей, готовъ сейчасъ головой поручиться, что она не изъ числа ихъ. А вотъ за тебя не поручусь, что ты среди Чукчей и Алеутовъ не позабылъ своего европейскаго происхожденія. Ты въ какой-то первобытной дикости обртаешься, любезный другъ, прими это въ свднію.

— Да вдь и время нужно, чтобы снова втянуться въ ваши безобразія, отвчалъ онъ, но уже совершенно успокоеннымъ голосомъ и поникнувъ головой, какъ виноватый.

Мой добрый Кемскій,— трудовая служба, одиночество, долгое пребываніе подъ далекими небесами сохранили въ немъ всю дтскую впечатлительность его сердца. Онъ, я убждался, былъ въ настоящую минуту все тмъ же ребенкомъ, какимъ мы вс любили и баловали его въ стнахъ Лицея. И тмъ дороже, тмъ миле былъ онъ для меня. Какъ жалка казалась мн, въ то самое время, когда я пенялъ ему за грхи его невднія, моя собственная дюжинная и безплодная опытность!

— Подемъ со мной въ театръ! сказалъ онъ мн, выходя отъ Шевалье. Сегодня Вильгельма Телля Россини даютъ.

— И даже отвратительно, домолвилъ я.— А впрочемъ подемъ.

Мы пріхали въ театръ во-время.

Вильгельма Телля (читай Карла Смлаго, благонамренный читатель,) давали въ пользу пвицы, которая въ то время располагала значительнымъ числомъ поклонниковъ.

Театръ былъ полонъ. Въ касс оставалось два билета во второмъ ряду, мы взяли ихъ съ Кемскимъ.

Флейта заливалась трелями въ andante увертюры, когда мы вошли въ залу. Вся Москва была тамъ. Москва во всей разнохарактерности ея житейскихъ привычекъ. Въ бельэтаж, рядомъ съ барыней въ блонд и кружевахъ, съ низко-обнаженными плечами. сидла, въ темномъ гродетуровомъ капот, женская личность изъ купецкаго званія, съ одутлою щекой, подвязанною чернимъ платкомъ! Подл ложи, заключавшей въ себ съ полдюжины отборнйшихъ московскихъ львовъ, во фракахъ и блыхъ галстукахъ, цлая дюжина дтей, начиная съ длиннаго всклоченнаго гимназиста и кончая сюсюкающимъ младенцемъ лтъ четырехъ, громоздилась живою пирамидой, вытягивая шеи и тыкая наперерывъ руками по направленію занавси. Изрдка долеталъ оттуда до партера тоненькій визгъ, и затмъ въ лож происходило колебаніе, напоминавшее зыбь на мор: это значило, нянька выдергивала виновника изъ толпы своихъ питомцевъ и уводила его въ корридоръ для подобающаго наставленія. Въ креслахъ какой-то новоиспеченный гусарикъ, въ мундир съ иголочки, безпрестанно привставалъ и обводилъ залу глазами, исполненными ноющаго выраженія, какъ бы умоляя зрителей не предполагать, чтобы могло быть что-нибудь общее между нимъ и двумя обширными бородачами въ лисьихъ шубахъ, возсдавшими справа его и слва. Въ первыхъ рядахъ сидли поклонники мстной Терпсихоры. Облеченные въ модные клтчатые шаровары, сочетанія цвтовъ самаго изумительнаго, съ огромнйшими булавками въ пестрйшихъ шарфахъ, и въ усахъ разнообразнйшаго рисунка, вс они, молодые и старые, носили на особахъ своихъ то достойное зависти выраженіе независимости, которымъ отличается Москвичъ, состоящій въ пріятельскихъ отношеніяхъ, на ты, со всми полицеймейстерами столицы. Патріархомъ ихъ, казалось, былъ нкій Голіафъ, въ очкахъ и съ толстою палкой въ рук, господинъ, для котораго снисходительная театральная дирекція согласилась устроить особыхъ размровъ кресло, такъ какъ въ обыкновенное онъ вмщаться не могъ. Предметомъ его страсти, скажу мимоходомъ, была корифея съ не мене его самого монументальнымъ развитіемъ формъ. На его пожирающіе взгляды два эта отвчала со сцены невинно-дтскими улыбками, добросовстно выкидывая въ то же время своими, состоявшими на служб, ногами, при чемъ показывала публик пятку величиной въ лошадиную голову. Подл Голіафа юлилъ и мотался, шушукалъ съ сосдями нкто Вашневъ, Ноздревъ московскихъ салоновъ того времени, невысокій и плотный брюнетъ, съ маленькими, бгавшими какъ у озлобленной крысы глазами и совершенно плоскимъ лицомъ, о которомъ Крусановъ, не стсняясь, при самомъ его владльц, выражался такъ: что-де эта физіономія самою природой на то именно устроена, чтобъ ее можно было прикрыть вплотную ловко пущенною въ нее тарелкой….

Въ ближайшемъ къ сцен бенуар, съ правой стороны, почти рядомъ съ занятыми нами креслами, сидла, лицомъ въ сцен, двушка, которую до сихъ поръ я, передавая слова Кемскаго, безцеремонно называлъ Наденькой, пора назвать ее, согласно съ приличіями, полнымъ ея именемъ: сидла Надежда Павловна Чемисарова. Въ глубин ложи стоялъ, опершись о стнку, ея отецъ. Наружность его мн очень понравилась, хотя мало отвчала тому образу, который я составилъ себ о немъ посл разсказовъ Кемскаго. Въ немъ ничего не было генеральскаго, даже военнаго, кром разв густыхъ сдыхъ усовъ и откинутой нсколько назадъ головы,— слдъ долгоносимаго высокаго мундирнаго воротника. Черный партикулярный сюртукъ, съ едва замтною Георгіевскою ленточкой въ петлиц, свободно обнималъ его почти юношескій станъ. Росту онъ былъ средняго, худощавъ, но вся его особа носила печать какой-то сознательной и безпощадной силы. Сухія очертанія его черепа были чрезвычайно благородны. Съ перваго раза чувствовалось въ этомъ человк присутствіе того, чему доморощенные наши современные нивелеры придумали названіе блой кости и надъ чмъ они издваются съ ожесточеніемъ весьма сомнительнаго свойства. Онъ глядлъ впередъ безцльно, съ полнымъ равнодушіемъ, повидимому, и къ музык, и ко всему окружающему.

Кемскій между тмъ тщетно усиливался заставить магнетизмомъ воли обернуться въ нему лицомъ красавицу, одну роскошную косу которой онъ могъ видть съ своего мста. Онъ не выдержалъ и вышелъ изъ креселъ въ ту минуту, какъ взвилась занавсь и послдніе аккорды увертюры замирали подъ громомъ рукоплесканій.

Онъ тихо вошелъ въ ложу Чемисаровыхъ. Старикъ слегка повернулъ голову и, узнавъ его, указалъ рукой на остававшееся свободнымъ мсто впереди ложи. Это было, видно, сверхъ всякихъ ожиданій Кемскаго, онъ слъ съ просвтлвшимъ лицомъ противъ Надежды Павловны.

Прежнею безцвтною улыбкой улыбнулась она, увидвъ его. Онъ живо наклонился къ ней, что-то шепча и глядя на нее съ безконечною нжностью, но это продолжалось не долго. Надежда Павловна приподняла обими руками тяжелый бинокль и навела его на сцену.

Кемскій отодвинулся отъ нея, нахмурясь.

Изъ глубины ложи скользнулъ по дочери взглядъ старика Чемисарова и снова безцльно заблуждалъ по зал. Замтилъ ли онъ ея безучастіе къ моему бдному пріятелю, извстна ли ему была ея причина,— ничего не сказалъ этотъ взглядъ, холодный и неуловимый, какъ блескъ стали….

Въ начал перваго антракта Кемскій вернулся во мн.

— Пойдемъ, сказалъ онъ,— я тебя представлю Павлу Васильевичу.

— Сдлай одолженіе.

Ми вошли въ ложу. Кемскій назвалъ меня. Чемисаровъ подалъ мн руку.

— Я вашего старика зналъ, честный былъ человкъ, сказалъ онъ мн съ перваго слова.

Я поклонился.

— Вы, говорятъ, усердствуете на служб? спросилъ онъ затмъ, съ какимъ-то двусмысленнымъ выраженіемъ и дергая себя за ухо.

— Служу, какъ могу.

— Какъ по-вашему: дло длаете?

— Разв тмъ, отвчалъ я смясь,— что выйди я, на мое мсто сядетъ другой, который, пожалуй, дла отъ вздора отличить не суметъ.

— Такъ! сказалъ онъ, одобрительно взглянувъ на меня.— Правды у насъ нтъ, да и едва-ли когда будетъ, такъ и на томъ спасибо! Садитесь.

И указалъ мн рукой на мсто, оставленное Кемскимъ, противъ дочери.

Я услся. Кемскій занялъ стулъ рядомъ съ двушкой.

— Полюбите его, Nadine, сказалъ онъ ей съ улыбкой, указывая на меня,— онъ хорошій человкъ, я его съ дтства знаю.

Въ это время сіяющій Звницынъ, въ мундир и метя полъ блымъ султаномъ своей каски, подошелъ изъ перваго ряда креселъ въ нашей лож.

— Отъ этого господина на дн морскомъ не упрячешься, пробормоталъ Кемскій, откидываясь назадъ, за спинку Надежды Павловны.

— Comme c’est beau la musique de Rossini! возгласилъ офицеръ, ловко расшаркиваясь передъ двушкой.

— Bien beau! подтвердила Надежда Павловна.

— Но, увы, надо признаться, les chanteurs russes sont pitoyables. Надо было бы прислать въ Москву, pour qu’ils aient le plaisir d’tre applaudie par vous, mademoiselle, примолвилъ онъ съ оттнкомъ нжной галантерейности,— нашу италіянскую оперу съ Гризи и Маріо.

Кемскій не вытерплъ, всталъ и отошелъ назадъ rъ старику Чемисарову.

— Конечно, это было бы хорошо, отвчала Надежда Павловна Звницыну,— но я въ первый разъ въ опер и совершенно довольна всмъ, что слышу.

— Въ первый разъ? Скажите!— И взглянулъ на нее съ сожалніемъ.— Впрочемъ, примолвилъ онъ снисходительно,— оркестръ здсь хорошъ, и хоры даже очень не дурны, видно, что ведетъ ихъ искусная рука.

— Здсь отличный музыкантъ дирижеръ, сказалъ я ему.

— Кто такой?

— Нкто Іоганнисъ.

— А! У насъ былъ нкоторое время Риччи. Vous savez mademoiselle, Ricci, qui a compos lui mme des opras, un homme trs comme il faut, онъ даже дирижировалъ всегда въ желтыхъ перчаткахъ….

— Іоганнисъ? раздался въ глубин ложи голосъ стараго генерала, пока Звницинъ распространялся о Риччи и петербургской опер:— Іоганнисъ, имя какъ будто знакомое….

— Да ж мн тоже, сказалъ Кемскій.— А! вспомнилъ! у него, кажется, учился вашъ Кирилинъ?

Надежда Павловна вдругъ наклонилась надъ самою рампой ложи и глухо, съ какимъ-то замираніемъ въ голос, спросила Звницына:

— Кто эта дама?

— Гд?

— Тамъ…. у оркестра?

— Ахъ, кстати! говорилъ между тмъ Кемскій генералу:— я еще и не усплъ спросить васъ про Кирилина. Что онъ?

— Переселился, какъ-то странно отвчалъ ему тотъ.

— Вотъ какъ! Куда же?

— На тотъ свтъ.

— Pardon, mademoiselle, я ршительно не понимаю, о какой дам вы говорите. У оркестра нтъ никакой дамы и быть не можетъ. Разв Вашнева вы приняли за даму? смясь спросилъ Звницынъ Надежду Павловну.

— Вашнева? повторила она какъ бы съ-просонокъ.

— Сходства однако мало, продолжалъ онъ шутливо.— А вы его знаете?

— Знаю…. нтъ…. я совсмъ его не знаю, я совсмъ о другомъ хотла спросить васъ, сказала она, и засмялась.— Но мн показалось, что плечи у нея вздрагивали подъ кисеей.

— Vous tes trs distraite, mademoiselle, съ лукавымъ видомъ замтилъ гвардеецъ.

А за нами продолжался разговоръ:

— Кирилинъ умеръ, огорченнымъ голосомъ говорилъ Кемскій,— такъ молодъ! какъ же это случилось?

— Утонулъ, какъ бы нехотя отвчалъ старикъ.

— И давно?

— Прошлымъ лтомъ.

— Je vous salue, mademoiselle, началъ раскланиваться Звницынъ.

— Вы уже уходите? воскликнула она.

Для всякаго, кто бы онъ ни былъ, и гораздо поскромне нашего петербургскаго льва, зазвучали бы теперь общаніемъ эти встревоженныя, чуть не умоляющія слова.

Но не тмъ представлялось для меня ихъ настоящее значеніе. Какая-то таинственная драма несомннно разыгрывалась въ эту минуту предо мной, но я понималъ, что героемъ ея не могъ быть Звницынъ. А онъ сіялъ и поводилъ глазами, поднявъ ихъ на блдную двушку съ такимъ восторженнымъ и маслянымъ выраженіемъ, съ какимъ никогда влюбленный котъ не взиралъ на свою возлюбленную…

— Я боялся вамъ наскучить, говорилъ онъ, — mais vous devez tre bien persuade, mademoiselle.

— Кирилинъ утонулъ? переспрашивалъ между тмъ Кемскій и примолвилъ:— а его мать все у васъ?

Отвтъ замедлился.

— Завтра, говорятъ, будетъ балъ въ собраніи? поспшно спросила Надежда Павловна, какъ-то судорожно открывая и закрывая веръ передъ лицомъ.

— Перехала въ городъ, отвчалъ наконецъ Кемскому генералъ.

— Вы будете? спросилъ въ свою очередь Звницынъ тмъ особымъ вкрадчивымъ шептаніемъ, для котораго нмцы изобрли очень выразительный глаголъ: flstern.

— Да, конечно, я очень хочу, въ собраніи, мн говорили, много бываетъ, и балы такъ хороши всегда, проговорила она скоро, скоро, какъ бы торопясь заговорить себя самое своими собственными словами.

— Вы не откажете мн въ мазурк? еще тише спросилъ офицеръ.

— Мазурка, да, конечно, это очень весело, я очень люблю…

Она положительно уже не знала, что говорила. За этимъ блестящимъ, двигавшимся веромъ можно было уловить лихорадочныя искры въ ея блдныхъ глазахъ. Пальцы ея лвой руки, лежавшей на бархатной рамп ложи, ухватились за бинокль и такъ и закоченли на немъ, — я это видлъ.

— Я увренъ, что вамъ холодно, сказалъ я громко ей.

— Да, немножко… Отчего вы думаете? проговорила она съ усиліемъ.

— Въ этихъ ложахъ бенуара всегда дуетъ изъ маленькой двери подъ сценой, чрезъ которую музыканты проходятъ въ оркестръ, а она именно теперь отворена, объяснилъ я довольно естественно.

— Вы совершенно правы, подтвердилъ Звницынъ. — Je vous conseille de vous retirer l’arrire, mademoiselle, примолвилъ онъ, устремивъ на нее долгій прощальный взглядъ, и удалился.

— Вамъ не мшало бы выпить чашку чаю. Я сейчасъ пришлю, сказалъ Кемскій, подбгая къ ней.

— Не хочешь-ли домой? спросилъ ее отецъ.

— Нтъ, сказала она, вставая съ мста. — А чаю я выпью, мн точно холодно что-то.

Я раскланялся.

— До свиданія, сказалъ мн старикъ Чемисаровъ, между тмъ какъ дочь его прощалась со мной улыбкой, въ которой сказывалась какъ будто какая-то мимолетная и унылая благодарность….

Во второмъ акт вышла бенефиціантка, въ роли Матильды, въ шляп съ перьями и хлыстомъ въ рук. Она была еще молода и свжа, съ полными, румяными губами. Цлая буря хлопанья и возгласовъ поднялась при ея появленіи. Она кланялась, присдала и складывала руки крестомъ къ горлу, я потомъ опять присдала и кланялась, при чемъ поклонники ея могли удобно оцнить контуры вида самаго пріятнаго, волновавшіеся подъ лифомъ ея темнаго бархатнаго платья. Букетовъ и подарковъ поднесено ей было въ изобиліи. Въ числ послднихъ была даже дюжина серебряныхъ ложекъ, презентъ практическаго человка.

Опера шла своимъ чередомъ. Теноръ возводилъ очи гор и прикладывалъ об ладони въ сердцу. Баритонъ пускалъ руки наотмашъ въ пустое пространство. Басъ, съ натуженною до-синя шеей, пропускалъ свою ноту въ буфы, нашитые на груди его пейзанскаго костюма, и внушительно тыкалъ внизъ указательнымъ пальцемъ. И все это производилось такъ, какъ будто каждый изъ нихъ говорилъ себ въ это время: ‘а должно-быть изъ этого что-нибудь и выйдетъ!’ И они не ошибались. Богъ великъ, — дйствительно выходило что-то. Публика спшила апплодировать каждому изъ нихъ порознь и всмъ вмст взятымъ, для доказательства, вроятно, и съ своей стороны, полнаго сочувствія къ такому простодушію воззрній на дло искусства….

Я обернулся къ оставленному мной бенуару.

На виду въ немъ сидла теперь одна Надежда Павловна и слушала, опершись головой на руку и не сводя глазъ со сцены. Въ продолженіе всего акта она не перемнила положенія. Чему внимала она такъ безмолвно и прилежно,— страстнымъ-ли звукамъ этой музыки, въ первый разъ касавшимся ея слуха, или глухому ропоту и сожалніямъ своего собственнаго сердца,— не знаю, но ея блдный и недвижный обликъ, съ выраженіемъ скорбнаго помысла, какъ бы оледенвшаго на ея чел, походилъ скоре на могильный памятникъ, чмъ на живой человческій образъ….

Передъ третьимъ актомъ я ухалъ изъ театра, не дождавшись Кемскаго. Мн и не хотлось видть его въ эту минуту.

VI.

Утромъ, на другой день, я получилъ отъ Кемскаго записку. Онъ говорилъ въ ней, что задетъ за мной вечерамъ, чтобъ отправиться вмст въ собраніе. Я жилъ оттуда въ двухъ шагахъ.

Онъ явился часу въ десятомъ, хать на балъ было еще рано. Онъ спросилъ чаю и услся въ моемъ кабинет, пока я въ другой комнат приступалъ къ туалету.

— Что Надежда Павловна? спросилъ я его сквозь растворенную дверь.

— Ничего, здорова.

— Ты ее сегодня видлъ?

— Мелькомъ. Княгиня Мара Львовна захала за ней длать визиты, вернулись только къ обду.

— А ты гд обдалъ?

— У нихъ же. Сидлъ между двумя какими-то сенаторами и разсказывалъ имъ про Японію. Здсь, братъ, не деревня, ни въ какое время дня не застанешь ихъ однихъ, примолвилъ онъ съ досадой.

— Скажи мн, пожалуйста, спросилъ я,— о комъ это вы вчера съ старикомъ генераломъ говорили?

— Когда это?

— Да въ лож. О какомъ-то Кирилин.

— А ты слушалъ нашъ разговоръ, когда въ то же время могъ наслаждаться остроумною бесдой господина Звницына! Удивляюсь, сказалъ Кемскій.— Что же теб хочется знать?

— Я спросилъ, потому что ты казался огорченнымъ смертью этого Кирилина. Не родственникъ-ли это твой какой-нибудь умеръ?

— Нтъ, отвчалъ онъ.— Кирилинъ никому не былъ родня, и мн жаль его потому, что онъ былъ человкъ съ замчательнымъ талантомъ, и изъ него могъ выйти со временемъ великій артистъ. Онъ былъ сынъ выслужившагося офицера, изъ однодворцевъ, стараго сослуживца Павла Васильвича. Подъ Лейпцигомъ Павелъ Васильевичъ былъ контуженъ тмъ же ядромъ, которое, въ двухъ шагахъ отъ него, оторвало ногу старику Кирилину. Когда тотъ вышелъ изъ госпиталя увчный, не зная куда дться, Павелъ Васильевичъ отправилъ его въ себ въ Рай-Воздвиженское, устроилъ его тамъ, а когда самъ вернулся изъ Грузіи, взялъ его въ управляющіе. Кирилинъ женился въ деревн, прижилъ сына и умеръ въ томъ же году, какъ и мать Наденьки. Вдова его осталась экономкой въ дом Павла Васильевича. Сынъ ея былъ годами тремя старше Наденьки и ея брата. Онъ въ дтств учился съ нами вмст, и покойный Вася Чемисаровъ любилъ его до страсти. Мальчикъ съ раннихъ поръ показывалъ необыкновенныя способности къ музык. По смерти Васи, Павелъ Васильевичъ, согласно его желанію, отправилъ его учиться музык въ Москву. Тамъ онъ какъ-то поссорился съ учителемъ, у котораго жилъ, захотлъ поступить въ университетъ, перехалъ въ Петербургъ, потомъ бросилъ и принялся опять за музыку. Въ Рай-Воздвиженское онъ вернулся два года тому назадъ, съ отличными аттестатами. И въ самомъ дл онъ игралъ на скрипк великолпно.

— Что же думалъ онъ изъ себя длать? спросилъ я.

— Ему въ Москв предлагали мсто въ оркестр, но онъ и въ нашей сторон могъ легко заработать себ независимый кусовъ хлба. Въ нашемъ околотк помщики все крупные, много любителей музыки. Тогда же при мн богачъ Грайворонскій предлагалъ ему съ перваго слова большія деньги, чтобъ онъ шелъ въ нему управлять его оркестромъ. Жаль его, бднягу…

— А самъ-то онъ что за человкъ былъ? спросилъ я опять.

— Я его зналъ ребенкомъ, а когда онъ вернулся въ Рай-Воздвиженское артистомъ, я былъ на отъзд и мелькомъ видлъ его. На видъ онъ былъ невзраченъ, худой, блдный, съ длинными нечесаными волосами, глядлъ недоучившимся студентомъ. Глаза у него были странные: днемъ просто срые, некрасивые, а вечеромъ, или когда заиграется, потемнютъ какъ осенняя ночь, и такъ и искрятся, такъ и горятъ. Не даромъ текла въ немъ цыганская кровь: бабка его по матери взята была изъ табора.

— Русскому артисту пока еще плохое житье въ Россіи. Твой Кирилинъ, пожалуй, и хорошо сдлалъ, что умеръ рано, замтилъ я.

— Ну, ужь ты философъ! засмялся Кемскій:— по-твоему, за что ни взяться, везд неразршимая задача. Подемъ-ка лучше въ Собраніе.

— Блаженъ, кому легко живется! отвтилъ бы я ему, еслибы въ то время что-то не говорило мн, что далеко не разршена его собственная жизненная задача.

VII.

Балы въ Собраніи давно уже не походили на т оживленныя сборища былыхъ временъ, куда впервые ‘изъ глуши степныхъ селеній’ вывезъ Пушкинъ въ свтъ свою тоскующую Татьяну. Они блднли и рдли съ каждымъ годомъ, по мр того, какъ постепенно смолкали въ Москв голоса современниковъ двнадцатаго года, и на фронтонахъ ея барскихъ домовъ все чаще и чаще смнялись старинные гербы именными вензелями новыхъ, никому уже невдомыхъ владльцевъ. Въ эпоху, къ которой относится мой разсказъ, Собраніе окончательно отжило свою славу, и пустынно и уныло глядли теперь т громадныя залы, въ которыхъ тсною и шумною толпой ликовало минувшее, беззаботное поколніе….

На этотъ разъ впрочемъ было гораздо многолюдне обыкновеннаго. За нсколько дней предъ этимъ, на какомъ-то вечер, все общество сговорилось хать въ Собраніе, какъ на пикникъ, всмъ соборомъ. Вс заране дали при этомъ другъ другу слово веселиться во что бы то ни стало и танцовать до зари. Случайный създъ въ Москву множества петербургскихъ кавалеровъ общалъ балъ на славу. И, дйствительно, онъ уже гремлъ и блестлъ въ полномъ своемъ разгар, когда мы вошли съ Кемскимъ.

Гвардейскіе мундиры носились по зал, многочисленные и сіяющіе, какъ звзды на тверди небесной.

На дамахъ были самые восхитительные туалеты.

Оркестръ Гургля заливался на хорахъ.

Балъ, однимъ словомъ, такъ и просился въ блаженной памяти литературу графа Соллогуба.

Звницынъ велъ его, и велъ такъ, какъ можетъ это длать лишь искусившійся въ этомъ трудномъ дл многолтнимъ опытомъ, на петербургскихъ паркетахъ, гвардейскій и притомъ кавалерійскій офицеръ. Танцовали pastourelle кадрили, и онъ производилъ въ ней такія эволюціи, совершалъ такіе запутанные переходы и выпутывалъ изъ нихъ своихъ танцорокъ съ такимъ изумительнымъ искусствомъ, что, я полагаю, самъ Фридрихъ Великій, лежа въ гробу своемъ, въ Потсдам, вздыхалъ въ эту минуту о томъ, что не зналъ Звницына, когда замышлялъ свой первый походъ въ Силезію.

За кадрилью слдовалъ вальсъ.

Мы подошли къ Надежд Павловн. Она была опять вся въ бломъ, какъ на первомъ бал, только подъ черною косой алла одна свжая пунцовая роза.

Звницынъ подлетлъ было въ ней, но Кемскій предупредилъ его и помчался съ нею по зал.

Гвардеецъ улыбнулся, слдя за ними внимательнымъ и насмшливымъ взоромъ. Сознаніе своего превосходства такъ и сіяло на его лиц.

Онъ былъ правъ: плохой танцоръ былъ мой пріятель.

— Звницынъ! загоготалъ въ это время, стремительно кидаясь въ нему, господинъ, о которомъ я уже имлъ случай упомянуть и котораго звали Вашневымъ:— замтилъ ты, что вс эти моряки на кривыхъ ногахъ? Полагаю, вдь это больше отъ рома….

И онъ залился какимъ-то истерическимъ хохотомъ, непріятнымъ и раздражающимъ какъ визгъ пальца по мокрому стеклу.

Кирасиръ толкнулъ его локтемъ въ бокъ, указывая ему на меня глазами.

Вашневъ торопливо провелъ рукой по лицу, какъ бы желая стереть съ него слды своего смха.

— Надюсь, mon cher, продолжалъ онъ впрочемъ громко и нахально,— que voue me prsenterez vtre belle?

— Кто же такое эта: ma belle? спросилъ Звницннъ, быстро взглянувъ на меня и вперяя затмъ въ упоръ Вашневу строговопросительный взглядъ.

Того такъ и покоробило. Ему, видно, давно было вдомо значеніе подобныхъ взглядовъ. Крысьи глаза его завертлись во вс стороны, какъ бы ища вокругъ себя опоры и защиты…

— Votre belle… notre belle tons, хотлъ я сказать, m-lle Tschemissarof, отъ которой вся Москва въ восторг, пробормоталъ онъ наконецъ.

— A!… медленно и съ достоинствомъ произнесъ Звницынъ. — Совтую вамъ въ такомъ случа, примолвилъ онъ внушительно, — быть осторожне въ выбор вашихъ выраженій.

И онъ взглянулъ на меня: ты, молъ, теперь можешь судить, какъ я воспитанъ и какія благородныя чувства въ себ питаю.

Вашневъ, сообразивъ, вроятно, что за такимъ внушеніемъ прекращается для него всякая дальнйшая опасность, поспшилъ обнять Звницына за талію.

— Ты у насъ, извстно, рыцарь! заголосилъ онъ, трепля его легонько и осторожно подъ бока и надрываясь судорожнымъ смхомъ:— настоящій Густавъ-Адольфъ: строгъ, но справедливъ!

— Пусти, пожалуйста! сказалъ гвардеецъ, безцеремонно отталкивая его. — Mon gnral! обратился онъ съ поклономъ и заискивающею улыбкой къ подходившему въ это время Павлу Васильевичу Чемисарову.

Старикъ-генералъ прихрамывалъ и опирался на палку. Онъ кивнулъ намъ головой и остановился подл, поводя кругомъ слегка прищуренными глазами.

— Екатерининскаго вка зала! сказалъ онъ не громко и не обращаясь ни къ кому въ особенности.

— Первая въ Европ! поспшилъ первый отозваться Вашневъ.

Генералъ не отвчалъ.

— Д-да! замчательная была у насъ женщина на трон! отпустилъ въ свою очередь Звницынъ. — Вы давно здсь не изволили быть? обратился онъ къ Павлу Васильевичу.

— Давно, отвчалъ тотъ, и что-то въ род усмшки мелькнуло на его холодномъ лиц,— съ того самаго вечера, когда Алексй Петровичъ Ермоловъ появился сюда въ первый разъ, во фрак, посл Грузіи, и вся Москва пошла ему на встрчу. Я прізжалъ тогда изъ деревни.

— Ска-ажите! сожалительно процдилъ по обыкновенію Звницынъ.

Вашневъ хихикнулъ, какъ бы несказанно обрадовавшись.

— Вся Москва, какъ вы изволите говорить, вся Москва! Грандіозная была встрча! Многимъ не пришлась она по вкусу, можно сказать, очень многимъ…

Генералъ перенесъ молча палку въ другую руку и пристально взглянулъ на него.

Истерическій хохотъ Вашнева замеръ внезапно. Онъ заморгалъ глазами, замоталъ шеей, точно кость засла у него въ горл, и отошелъ въ сторону.

— Кто такой? спросилъ Чемисаровъ, обернувшись съ Звницыну.

— Нкто Вашневъ. Когда-то служилъ у насъ въ дивизіи, отвчалъ небрежно гвардеецъ.

— Помщикъ К*** губерніи?

— Онъ самый, сказалъ я.

— Обобралъ жену и потомъ на нее же прошенія подавалъ?

Я усмхнулся.

— Знаю, проходимецъ! примолвилъ генералъ и отправился дальше, ковыляя своею раненою ногой.

— И этотъ баринъ, обратился ко мн Звницынъ, указывая на Вашнева, который въ это время летлъ уже въ вальс съ какою-то блондинкой въ желтомъ плать,— ce monsieur воображаетъ, что я его стану представлять des personnes que je respecte! Mais pour qui, diable, me prendil donc enfin?

Изящный офицеръ повелъ презрительно плечами и пошелъ своею красивою походкой приглашать на экстратуръ высокую и стройную княгиню Шатунскую, танцовавшую съ черненькимъ и кругленькимъ артиллеристомъ, котораго она была выше цлою головой.

— Ну что, чья верхъ беретъ? почти кричалъ, пробираясь во мн, Крусановъ, безъ котораго, разумется, никакое сборище въ Москв не могло обойтись. — Кто устоитъ въ неравномъ спор: кичливый всадникъ иль морякъ? продолжалъ онъ, схватывая меня за руку и тряся ее безъ милосердія. — Я, братъ, дюжину шампанскаго держалъ въ клуб за твоего Лаперуза, такъ смотри, не заставь проиграть. Или самъ ты того?…

— Чего это?

— Вчера, говорятъ, вся Москва видла тебя у нихъ въ лож, видно не промахъ ты, братъ. Меня даже увряли, что ты тутъ положительно о себ хлопочешь, а морякъ и прочее, все это для отвода глазъ публики. Да. Только этому я ужь никакъ не поврилъ, такъ и говорю всмъ: это вздоръ, говорю, сущій вздоръ.

— Покорнйше тебя благодарю, сказалъ я, расхохотавшись: — только ты напрасно даешь себ трудъ передавать мн всю эту чушь.

— Нельзя, братъ, дружба повелваетъ. На то и есть друзья на свт, чтобы передавать человку всякую гадость, какая про него по рынку ходитъ. А то бы онъ такъ и прозябалъ въ невдньи счастливомъ.

Брусановъ смялся, но въ сущности онъ высказывалъ свои самыя задушевныя убжденія. И кто изъ моихъ читателей не знавалъ Брусановыхъ на своемъ вку?

— Однако, вотъ теб мой совтъ, продолжалъ онъ уже таинственно: — наставь пріятеля повершить дло скорй, а не откладывать въ долгій ящикъ. На сладкое вишенье воробья-то видимо-невидимо налетитъ, зачнутъ всякія каверзы чинить, пожалуй. Сегодня ужь кое-что до меня дошло. Жаль вотъ, не дослышалъ только.

— Что тамъ еще?

— Говорю, не дослышалъ. Въ клуб было. Про Кемскаго. Говоридъ Вашневъ. Ну, извстно, хорошаго эта шушера ни про кого не скажетъ.

— А у васъ и Вашневу врить готовы?

— Э, братъ, свта ты не знаешь, отмолвилъ мой московскій серцевдъ. — Мн еще нянька въ дтств говорила: на добро сверчка не станетъ, а на пакость станетъ. Захотятъ, всему поврятъ, только подавай. А за тмъ, мусье, же ву витъ. Родительское мое сердце днесь утшено вельми, ишь ты изъ Питера что благодати въ эполетахъ нахало! Вс мои пташечки пристроены, вс гнздышки свили, любо-дорого глядть на нихъ. Готовъ сейчасъ за каждую отступнаго взять, имъ нынче и безъ меня жить хорошо!

Онъ отошелъ, смясь.

Вальсъ замолкъ между тмъ, и Надежда Павловна съ своимъ кавалеромъ очутилась снова подл меня.

— Merci, сказала она ему.— Я ужасно устала, и вы тоже, кажется?

— Нтъ, ничего, уврялъ онъ, между тмъ какъ грудь его вздымалась словно мхъ кузнечный. Я невольно улыбнулся. — Право, ничего, подтвердилъ весело Кемскій, — надо втянуться, и только. Поглядите, какъ въ мазурк стану отличаться. Вы не забыли, что общали мн ее утромъ, Nadine?

— Нтъ, отвчала она.

Звницынъ вдругъ словно изъ земли выросъ.

— Pardon, mademoiselle, сказалъ онъ, сгибаясь предъ ней тмъ вычурно почтительнымъ поклономъ, которымъ кланяются французскіе актеры, когда изображаютъ собой виконтовъ и маркизовъ прошлаго столтія, — pardon, я имлъ счастіе вчера вечеромъ получить ваше согласіе на сегодняшнюю мазурку.

— Вчера? повторила она съ замшательствомъ.

— Мазурка общана мн! рзво и громко произнесъ Кемскій, поднявъ на Звницына сверкающіе глаза.

— Не знаю, когда вамъ, но вчера положительно мн, отвчалъ съ полнымъ спокойствіемъ и холодною улыбкой гвардеецъ.

— Я вамъ не уступлю ея! воскликнулъ, вспыливъ, мой морякъ.

Звницынъ слегка поблднлъ, взглянулъ на него и только плечами повелъ.

Нкто г. Севкаторовъ, стоявшій подл съ стаканомъ лимонада въ рукахъ, улыбнулся и тоже приподнялъ плечи, какъ бы вторя Звницыну.

Я почелъ необходимымъ вмшаться.

— Ты не правъ, сказалъ я, схвативъ Кемскаго за руку и крпко сжимая ее. — Надежда Павловна, вроятно, забыла, общая теб сегодня мазурку, что вчера въ театр, при мн,господинъ Звницынъ приглашалъ ее, и….

— Ахъ, Боже мой, что я надлала! не давъ мн кончить воскликнула бдная двушка, съ умоляющимъ выраженіемъ глядя на стоявшихъ предъ ней соперниковъ.— Простите меня!

— Такъ вамъ остается теперь выбирать между нами, промолвилъ Кемскій, едва сдерживаясь, между тмъ какъ рука его лихорадочно дрожала въ моей рук.

— Je suis le premier en date, замтилъ Звницынъ съ тою же спокойною и учтивою улыбкой.

— И по букв закона уступить долженъ ты! Ршено и подписано! сказалъ я Кемскому, стараясь дать всему этому угрожающему разговору шутливое направленіе.

— Mon cousin, сказала Надежда Павловна и прямо глянула въ глаза моему пріятелю,— вы не разсердитесь?

Ледяной взглядъ ея будто растаялъ отъ вспыхнувшаго въ ней тревожнаго, боязливаго участія. Въ голос ея звучала почти нжность.

— Ma cousine, отвчалъ Кемскій, высвобождая свою руку изъ моей,— этотъ законникъ, конечно, не убдитъ меня, и если я уступаю, такъ это единственно вашей вол, а не чьему-либо праву.

Онъ повернулся и ушелъ быстрыми шагами. Звницынъ обратился тотчасъ же во мн съ благодарностью.

— Вы такъ безпристрастны, сказалъ онъ съ торжественною любезностью,— что я отъ всей души желаю вамъ быть министромъ юстиціи. Я боюсь только одного, продолжалъ изящный офицеръ,— чтобы на меня не разгнвались за вашъ справедливый приговоръ.

И онъ еще ниже, еще галантерейне изогнулся передъ Надеждой Павловной.

— Я буду, напротивъ, очень благодарна Monsieur ***, если вы только общаетесь мн забыть все то, въ чемъ виновата одна я, одна моя непростительная втренность, сказала она ему.

— Mon Dieu, mais je suis trop heureux, M-lle, поспшилъ онъ воскликнуть, прикладывая руку въ сердцу. Mais voici la seconde contredanse, я танцую ее съ княгиней Ольгой…. pardon de vous quitter….

Онъ выбжалъ отыскивать свою даму.

— Благодарствуйте! быстро проговорила двушка, протягивая мн руку:— я такъ боялась…. Ради Бога, уговорите Владиміра Александровича…. онъ такой вспыльчивый….

— Я сдлаю все, что отъ меня зависитъ, не безпокойтесь. Но я, въ свою очередь, осмлюсь просить васъ,— и я пристально взглянулъ на нее,— не забудьте, какъ вы ему дороги….

Она хотла отвчать…. и не смогла. Глаза ея подернулись туманомъ. Она отвернулась…. Мн было невыразимо жаль ее въ эту минуту….

Я нашелъ Кемскаго на другомъ конц залы. Онъ стоялъ и глядлъ на танцующихъ. Еще взволнованный и блдный, съ сжатыми бровями, онъ судорожно теребилъ себя за усы.

Я молча пододвинулся въ нему.

По близости отъ насъ стоялъ Вашневъ и казался весь погруженъ въ созерцаніе двигавшейся предъ нимъ кадрили. Но я замтилъ, что отъ времени до времени онъ видалъ искоса на Кемскаго любопытные и насмшливые взгляды, какъ бы уже пронюхавъ о перемолвк его съ Звницынымъ. И я не сомнвался, что онъ уже зналъ о ней. Онъ былъ изъ тхъ людей, до которыхъ всти подобнаго рода достигаютъ тми же необъяснимыми, но неизбжными путями, какими вороны извщаются о падали.

Кемскій наконецъ обернулся во мн.

— Что ты скажешь? проговорилъ онъ, стараясь улыбнуться.

— Ничего не скажу, пока ты не войдешь въ нормальное состояніе, отвчалъ я полушуткой.

— Говори, я совершенно спокоенъ.

— А спокоенъ, такъ мн и говорить теб нечего. Отъ тебя только того и требуется, чтобы ты не кипятился изъ-за пустяковъ.

— Да вдь этотъ человкъ мн жить мшаетъ! воскликнулъ онъ съ новымъ порывомъ.— Зачмъ становится онъ поперекъ моей дороги?

— Докажи ему, что эта дорога твоя: нтъ сомннія, онъ тотчасъ же отстанетъ.

— Я завтра же все покончу. И тогда…. попадись онъ мн только! примолвилъ онъ громко.

— Тсс… И я указалъ ему головой на Вашнева, который, видимо, старался подслушать нашъ разговоръ.

— А пусть знаетъ, осторожне будетъ, также громко возразилъ Кемскій.

— Я отъ тебя ршительно отказываюсь. сказалъ я съ сердцемъ и отходя отъ него.

Онъ меня нагналъ и схватилъ за рукавъ.

— Ну, полно, полно, Мумка, не буду! Гнвъ свой я сорвалъ. Теперь буду тихъ какъ ягненокъ.

— Ты можешь быть увренъ, что къ довершенію всего этотъ господинъ передастъ твои слова Звннцыну, да еще съ такими украшеніями, посл которыхъ намъ не избжать уже никакъ формальнаго объясненія.

— А чортъ съ нимъ!

— А финалъ какой?

— Эва! засмялся Кемскій и беззаботно качнулъ головой.

— Такъ слушай же: Надежда Павловна не на шутку встревожена вашимъ разговоромъ. Меня удивляетъ, какъ ты о ней забылъ! Ступай, бери даму на кадриль, становись такъ, чтобъ она тебя видла, будь веселъ. Что бы ни случилось, долгъ твой во что бы ни стало успокоить ее…

— Иду, благодарствуй! поспшно проговорилъ онъ и побжалъ со всхъ ногъ.

‘Дай Богъ, чтобъ этимъ все кончилось!’ подумалъ я.

VIII.

И словно нечему было и кончаться. Съ хоровъ загремлъ любимый контрдансъ на русскіе мотивы. Живе, бойче прежняго сходились и заплетались пары подъ звуки разудалой псни. Одушевленіе было всеобщее. Соперники наши стояли рядомъ въ одной кадрили, и никто, глядя на нихъ, не заподозрилъ бы ихъ во вражд. Звницыннъ танцовалъ съ княгиней Шатунской и, точно полководецъ съ побдной высоты своей, обозрвалъ ликующимъ взглядомъ предводимыхъ имъ танцоровъ, между тмъ какъ ноги его и руки сами собой скользили и округлялись предъ его дамой съ свойственнымъ ему одному небрежнымъ изяществомъ. Кемскій съ веселымъ лицомъ выслушивалъ торопливыя рчи быстроглазой особы, извстной подъ оригинальнымъ названіемъ Ла-Катеньки. Они стояли vis—vis съ Надеждой Павловной. Кавалеръ ея былъ молоденькій, безусый офицерикъ, съ такимъ тоненькимъ станомъ, что о немъ можно было сказать то же, что нкій уздный франтъ говорилъ про талію своей любезной: комаръ, на что малое наскомое, а и тотъ жаломъ надвое перекуситъ. Красота его дамы видимо производила на него всепожирающее впечатлніе. Говоря съ ней, онъ краснлъ до самыхъ волосъ и высоко поднималъ брови съ тмъ выраженіемъ полуудивленія и полустраха, съ которымъ дти смотрятъ на невиданную еще ими затйливую игрушку.

Но какъ же и хороша была она въ эту минуту, какою таинственною прелестью сіяли для меня эти нмые продолговатые глаза. Сколько тоски угадывалъ я теперь подъ ея холодными, безупречными чертами! А въ мягкихъ складкахъ этихъ блекнувшихъ губъ было между тмъ столько требованія, столько правъ на счастіе…

На этомъ вечер мн суждено было видть ее въ послдній разъ, и я, словно предчувствуя это, глядлъ на нее не отрываясь…

Не одинъ разъ поднимались въ это время на меня ея глаза. Я отвчалъ имъ успокоительною улыбкой. Тревога ея понемногу стихала. Она могла уже отвчать на невинныя рчи своего юнаго кавалера, между тмъ какъ глаза ея все чаще и чаще останавливались на Кемскомъ.

Подъ конецъ кадрили она еще разъ пристально взглянула на меня.

Я понялъ и подошелъ, едва раскланялся съ ней ея кавалеръ,

— Скажите, быстро промолвила она, наклоняя голову съ букету изъ блыхъ розъ, дрожавшему въ ея рук,— скажите,кончено-ли все?

— Вы сами видите: танцуютъ рядомъ, оба веселы, балъ такъ оживленъ. Оба они, я увренъ, уже успли все позабыть…

— Вы отвчаете мн, что ничего не будетъ?

— Чему же и быть, помилуйте! Будьте совершенно спокойны.

— Я васъ едва знаю, но я вамъ врю, сказала она, даря меня долгимъ, благодарнымъ взглядомъ:— я хочу у васъ просить совта…

— Говорите скоре, я весь вашъ! воскликнулъ я съ искреннимъ увлеченіемъ.

— Я едва стою, я не могу танцовать мазурки, прошептала она со слезами въ голос.

— Такъ узжайте скоре: это лучшее, что вы можете сдлать во всхъ отношеніяхъ, поспшно сказалъ я.

— Но я не смю…. этотъ офицеръ не повритъ, что мн нездоровится…. онъ подумаетъ, что я не хочу танцовать съ нимъ, что я длаю это для Владиміра…

— Батюшка можетъ увезти васъ независимо отъ вашей воли. Вамъ стоитъ только шепнуть ему объ этомъ.

Брови ея сдвинулись. Она не отвчала.

— Погодите, я вамъ это устрою, предложилъ я.

Она еще разъ вскинула на меня глаза.

— Вы мой спаситель, сказала она, слабо усмхаясь.

Я пошелъ отыскивать ея отца.

Онъ стоялъ невдалек и съ своего мста долженъ былъ видть переговоры мои съ его дочерью.

— Вы меня извините, генералъ, я долженъ вамъ сказать два слова.

Лицо его тотчасъ же словно окаменло. Эта гордая природа оскорблялась и тнью фамильярности.

— Надежда Павловна, продолжалъ я, не смущаясь,— приглашена на мазурку, а она такъ устала, что на нее жаль смотрть.

— Ухать хочетъ? спросилъ генералъ.

— Ее увезти бы надобно, объяснилъ я,— она совстится.

Онъ взглянулъ мн въ лицо.

— А съ кмъ танцуетъ, съ Кемскимъ?

— Съ Звницынымъ.

— А! Хорошо, произнесъ старикъ по нкоторомъ молчаніи, не трогаясь съ мста.

Я вернулся къ Надежд Павловн, но ее уже успли такъ окружить, что я только могъ увдомить ее издалека знакомъ объ успх моего посольства.

‘Погодимъ, что будетъ,’ сказалъ я себ, становясь такъ, чтобъ она, въ случа чего, могла тотчасъ же обратиться ко мн. Признаюсь, въ эту минуту я, настоящимъ эгоистомъ, наслаждался внутренно мыслью, что она можетъ снова прибгнуть къ моей помощи.

Съ первыми звуками польки, слдовавшей за кадрилью, молодежь подлетла къ ней цлою стаей, какъ воробьи на сладкое вишенье, по выраженію Брусанова.

Старикъ-генералъ, видно, только и ждалъ этой минуты, онъ очутился подл дочери.

— Устала? обратился онъ къ ней своимъ привычнымъ, короткимъ вопросомъ.

— Немножко, отвчала она.

— А у меня нога разболлась. Подемъ.

— Mon gnral, monsieur! сжальтесь, позвольте только эту польку! голосили, умоляли его со всхъ сторонъ.

— Ваше превосходительство, мн была общана Надеждой Павловной мазурка, заявилъ, подбгая, встревоженнымъ голосомъ Звницынъ.

— Ce n’est pas ma faute, monsieur je vous le jure, mon pre est souffrant, сказала ему двушка.

Но старикъ какъ будто не слышалъ ничьихъ рчей и не видлъ никого изъ окружающихъ.

— Владиміръ! громко сказалъ онъ подходящему Кемскому:— проводи насъ.

Звницынъ поклонился и тотчасъ же отошелъ. За нимъ послдовали и прочіе.

Надежда Павловна обернулась въ мою сторону и кивнула мн головой.

— Прощайте, сказалъ я, подходя.

Она протянула мн руку.

— Что у васъ: мантилья, шарфъ, бурнусъ? суетясь, спрашивалъ ее между тмъ Кемскій.

— Мантилья гд-то тамъ на скамейк.

Кемскій побжалъ отыскивать.

— Вы такъ затанцовались, что на васъ лица нтъ, сказалъ я ей.

— Дайте ей руку, отвчалъ на это старикъ Чемисаровъ,— а то упадетъ, пожалуй.

Она ухватилась за мою руку и такъ и повисла на ней. И точно, она бы, кажется, упала безъ этой поддержки. Отецъ остановилъ на ней долгій, непроницаемый взглядъ.

— Идти можешь? спросилъ онъ ее наконецъ.

— Конечно, могу, молвила она, бодрясь и не глядя на него.

— Такъ пойдемъ. Въ тхъ залахъ можешь ссть. Владиміръ насъ нагонитъ.

Мы отправились.

Въ зал, ближайшей въ выходу, я усадилъ Надежду Павловну. Генералъ помстился рядомъ съ ней, въ углу дивана.

Мы были одни. Глухо долетала до насъ Гунглева Gard-husaren polka съ ея рзко очерченнымъ ритмомъ.

Кемскій все еще не являлся.

Вдругъ раздались громкіе шаги и голоса.

Трое мущинъ проходили черезъ залу по направленію лстницы.

— И вдь все вретъ, готовъ пари бутылку шампанскаго, вретъ онъ, говорилъ Крусановъ. Онъ шелъ подъ руку съ Чесминымъ.

— Да разрази же меня Богъ! уврялъ, крестясь и колотя себя въ грудь ладонью, Вашневъ, перебгая отъ одного изъ нихъ въ другому и тормозя ихъ на ходу: — чтобы мн сейчасъ на мст провалиться! Когда я самъ, своими ушами слышалъ! Я, говоритъ, его на первый разъ изъ окна выброшу, такъ онъ у меня будетъ осторожне…

— На первый разъ! повторилъ, заливаясь смхомъ, Крусановъ.— Вдь это онъ изъ собственныхъ своихъ воспоминаній намъ читаетъ, а, Чесминъ? Вщай! обратился онъ, остановившись, къ Вашневу: — самого-то тебя сколько разъ изъ окна спускали?

— А я говорю теб, продолжалъ наглый господинъ, не обращая никакого вниманія на такое безцеремонное обращеніе къ его собственной біографіи, — я говорю теб, что это ему такъ не пройдетъ, не такой человкъ Зв…

— Чесминъ! какъ можно громче кликнулъ я.

Вс трое обернулись.

Вашневъ, едва завидлъ генерала, нырнулъ и исчезъ, какъ мимолетное видніе…

— Кому я нуженъ? отозвался Чесминъ, своимъ лнивымъ, горловымъ басомъ.

— Ты, я слышалъ, назначенъ со мной въ одну коммиссію, продолжалъ я также громко, подходя къ нему.

— Говорили мн въ канцеляріи. Я вдь у него постоянно вмсто затычки служу, отнесся онъ этими словами про своего начальника, съ которымъ состоялъ въ такихъ же бранчиво-нжныхъ отношеніяхъ, какъ и съ закадышнымъ другомъ своимъ, Крусановымъ.

— Такъ намъ надобно сговориться по этому случаю. Завтра я все утро дома. Зазжай непремнно и пораньше.

— Заду. А хороша-то вдь какъ, Господи! примолвилъ нжнымъ шепотомъ майоръ, указывая глазами по направленію Надежды Павловны и сантиментально закатывая ихъ затмъ подъ самый лобъ, которымъ щедрая природа наградила его до самаго затылка.

— Ну, теперь пошелъ дурить! — И Крусановъ махнулъ рукой на Чесмина. — А вы, съ пріятелемъ, держите ухо востро! сообщилъ онъ мн въ вид наставленія.

И оба, взявшись снова подъ руку, вышли на лстницу.

Я вернулся въ дивану. Бдная двушка взглянула на меня такимъ испуганнымъ взглядомъ, что мн стало страшно за нее. Генералъ, повидимому, ничего не слыхалъ, или не понялъ.

Къ счастію, прибжалъ въ это время. Кемскій съ мантильей въ рукахъ и презабавнымъ разсказомъ о томъ, какъ на ней сидла какая-то злая старуха, съ райсвою птицей на голов, которую онъ никакъ не могъ уговорить привстать, и какъ онъ долженъ былъ наконецъ вытащить мантилью силой изъ-подъ старой упрямицы.

Его беззаботный смхъ, его забавныя рчи успокоили на время Надежду Павловну.

‘Могъ-ли бы быть онъ такъ веселъ, еслибъ ему дйствительно грозила опасность?’ хотла сказать, казалось, медленная улыбка, складывавшаяся на ея слегка заалвшихъ губахъ, пока она слушала Кемскаго всмъ своимъ слухомъ, смотрла на него во вс глаза.

Нтъ, не чуждъ ей былъ этотъ человкъ. Имя его не пронеслось безотвтнымъ звукомъ въ ея жизни. Онъ былъ дорогъ ей, — говорило ея внимающее, болзненно-оживленное лицо.

Дорогъ какъ подруг дтства, какъ сестр, можетъ-быть?…

Все равно: какъ бы ни любила она, сладко быть любимымъ ею, думалъ я въ это время…

— Пора! сказалъ генералъ, подымаясь съ мста. Мы спустились съ лстницы.

— Владиміръ, вы будете въ намъ завтра? быстро и задрожавшимъ голосомъ спросила она Кемскаго, пока лакей надвалъ шинель генералу.

— Еще бы не быть! воскликнулъ онъ съ сіяющимъ лицомъ.

— Утромъ рано?

— Какъ можно раньше.

— Честное слово?

— Разпречестное! Онъ схватилъ ея руку и страстно приникъ въ ней губами.

Она тихо отвела ее.

— Смотрите же! сказала она. Вздохъ, какъ она ни старалась, невольно вылетлъ у нея изъ груди. — Я васъ буду ждать, примолвила она, укутывая голову въ капюшонъ мантильи.

Ей подали шубу. Влюбленный морякъ побжалъ безъ шинели сажать ее въ карету.

IX.

— Подемъ ночевать ко мн, предложилъ я Кемскому, когда онъ вернулся. — Или теб еще на балъ хочется?

— Да, очень мн теперь нужно! возразилъ онъ, смясь.

— Такъ подемъ.

— Пожалуй!

Кто-то въ это время назвалъ меня по имени.

Я обернулся и увидлъ, что на лстниц, безъ шляпы,закрывая грудь лацканами фрака отъ сквознаго втра, стоялъ г. Секкаторовъ. Г. Секкаторовъ былъ не мене пріятеля нашего Крусанова популярнымъ лицомъ въ московскомъ свт, но отличался отъ него своимъ тончайшимъ обращеніемъ, достойнымъ временъ красныхъ каблуковъ и причесокъ l’oiseau royal, голосомъ, имвшимъ особенное свойство напоминать вамъ о томъ, что есть на свт сладкія вещества, въ род патоки и сдобнаго тста, и наконецъ уваженіемъ, самымъ безграничнымъ, къ своей собственной особ.

Вотъ этотъ-то самый, безгранично уважавшій себя г. Секкаторовъ стоялъ теперь на лстниц и звалъ меня. Выраженіе его лица въ эту минуту совмщало въ себ три оттнка: торжественность, таинственность и самоуглубленіе.

Я поднялся къ нему.

— Pardon de vous dranger, началъ онъ полушепотомъ,— я бы хотлъ…. не можете-ли вы, однимъ словомъ, сообщить мн адресъ вашего друга?

— Какого друга?

— Господина Кемскаго. Такъ, кажется, правильно?

— Совершенно такъ. А позвольте узнать, на что вамъ этотъ адресъ.

Г. Секкаторовъ нсколько замялся.

— Если вы желаете видть Кемскаго, продолжалъ я, — такъ можете сейчасъ же, вотъ онъ самъ налицо, внизу стоитъ.

— Нтъ, нтъ, я не желаю безпокоить его теперь. Надо вамъ сказать, что я лично не имю удовольствія его знать. Я долженъ переговорить съ нимъ по порученію третьяго лица.

Г. Секкаторовъ чрезвычайно отчетливо и протяжно проговорилъ эту послднюю фразу.

— По порученію господина Звницына? спросилъ я.

Онъ посмотрлъ на меня задумчиво и, по многозначительномъ молчаніи, произнесъ также медленно и сжимая губы кружечкомъ:

— Я не нэзываю никёгё.

— Очень хорошо-съ. Такъ я вамъ могу сообщить слдующее. Мой адресъ вамъ извстенъ. Кемскій ночуетъ у меня. Если вамъ угодно переговорить съ нимъ по порученію вашего таинственнагл незнакомца, милости просимъ ко мн завтра утромъ.

— Въ ко-оторомъ часу прикажете?

— Да хоть въ семь часовъ, пожалуй.

— Въ семь? Помилуйте! Наше гиперборейское солнце едва покидаетъ свое ложе въ этотъ часъ! уже игриво возразилъ г. Секкаторовъ. — Я надюсь, что наши переговоры съ господиномъ Кемскимъ будутъ та-акого рода, что мн было бы по истин совстно вызывать его та-акъ рано изъ сладкихъ объятій сна.

— Къ чему же тогда эти переговоры?

Г. Секкаторовъ учтиво пожалъ плечами и объявилъ, что прибудетъ ко мн завтра утромъ въ девятомъ часу.

— Съ кмъ и о чемъ ты тамъ шушукалъ? спрашивалъ меня Кемскій на крыльц, пока хриплый голосъ городоваго вызывалъ мои сани..

— О томъ, что завтра утромъ начинается первый актъ войны мышей съ лягушками, отвчалъ я ему шуткой.

— А это былъ самъ премудрый крыса Онуфрій? сказалъ онъ, расхохотавшись, словно только и ждалъ этого случая.

— Ты сказалъ! подтвердилъ я.

— Я теб говорилъ, что намъ не избжать объясненій съ господиномъ Звницынымъ. Завтра онъ шлетъ въ намъ посланіе. Что же мы ему отвтимъ? спросилъ я Кемскаго, когда мы остались дома одни.

— Я право не знаю, молвилъ онъ,— и думать объ этомъ въ эту минуту ршительно не въ состояніи. Ты слышалъ, что она ждетъ меня завтра….

— Такъ и думать не станемъ! И точно, нечего загадывать заране, утро вечера мудрене. Заляжемъ спать скоре.

Но не смотря на такое мудрое ршеніе, заснуть я не могъ. На душ у меня было неспокойно и невесело. Я всю ночь проворочался со стороны на сторону, прислушиваясь, не безъ зависти, къ ровному, тихому дыханію Кемскаго, заснувшаго сномъ ребенка, едва курчавая голова его прикоснулась къ подушк.

Я разбудилъ его въ восемь часовъ. Мы одлись и вышли пить чай въ кабинетъ.

Черезъ четверть часа человкъ мой доложилъ, что пріхали двое какихъ-то господъ и спрашиваютъ г. Кемскаго.

— Проси.

Вошелъ г. Секваторовъ и съ нимъ блокурый офицеръ, съ германскимъ типомъ лица, однополчанинъ Звницына.

На устахъ перваго блуждала самая пріятная улыбка, между тмъ какъ вся остальная особа его изображала собою офиціальность, достойную Липпе-Детмольдскаго каммергера.

— Позвольте себя представить, молвилъ онъ, Кемскому, расшаркиваясь:— Секкаторовъ. Et monsieur est le comte de Rabenhorst, указалъ онъ на товарища.

Кемскій вжливо поклонился и попросилъ ихъ ссть.

— Чему я обязанъ чести васъ видть, господа? спросилъ онъ, какъ слдуетъ.

Г. Секкаторовъ откашлянулъ. Легкій румянецъ заигралъ на лиц молодаго офицера.

— Прежде чмъ отвтствовать на вашъ вёпрёсъ, началъ Секкаторовъ,— мн необходимо знать на-апередъ, въ какой мр… считаете вы возможнымъ… дозволить намъ объясниться въ присутствіи господина ***…

Онъ указалъ на меня.

— Я васъ прошу объ этомъ, отвчалъ Кемскій.

— Господинъ *** долженъ быть увренъ, надюсь…. увренъ въ моемъ давнишнемъ уваженіи, продолжалъ Секкаторовъ,— но вы донимаете, дёлгъ мой…. я долженъ былъ предварительно освдомиться…. потому что… вы понимаете, моя обязанность…

— Совершенно понимаю, сказалъ я,— и вы напрасно извиняетесь.

— Итакъ?… обратился къ нему Кемскій.

— Итакъ, подхватилъ на лету Секкаторовъ,— графъ Рабенгорстъ и я уполномочены войти съ вами въ нкоторыя объясненія по порученію господина штабъ-ротмистра Звницына.

— Въ чемъ же должны состоять эти объясненія?

Офицеръ посмотрлъ на Секкаторова. Секкаторовъ снова кашлянулъ.

— Я долженъ васъ заране предупредить, что наше порученіе иметъ двоякое содержаніе. Оно содержитъ въ себ, такъ-сказать, два вида, поправился онъ,— то-есть, оно какъ бы подраздляется на два различныя порученія, счелъ онъ еще нужнымъ прибавить.

— Прекрасно-съ, такъ не угодно-ли вамъ будетъ передать мн и тотъ, и другой видъ, сказалъ, закусывая губы, Кемскій. Его видимо разбиралъ смхъ.

— Первое порученіе, началъ г. Секкаторовъ,— заключаетъ въ себ, можетъ-быть, мене важности, хотя и оно можетъ быть почитаемо въ нкоторой степени достойнымъ вниманія. Оно относится боле въ слышанному, то-есть въ дошедшимъ до господина Звницына слухамъ о томъ, что вы якобы отзываетесь о немъ, господин Звницын, самымъ непріятнымъ для него, и… можно даже сказать, не-е… неблаговиднымъ… образомъ. И потому довритель нашъ, господинъ Звницынъ, желалъ бы знать, въ какой мр… и на сколько эти слухи основательны… и имютъ, такъ-сказать, основаніе быть… leur raison d’tre, однимъ словомъ?

— На это я вамъ могу сказать, отвчалъ Кемскій,— что я четвертый день въ Москв, третьяго дня увидлъ господина Звницына въ первый разъ отъ роду, кром его,— онъ указалъ на меня,— и еще одного семейства, никого здсь не знаю, и потому отзываться о господин Звницин неблаговиднымъ образомъ не представляется для меня даже никакой физической возможности.

— Нашему доврителю, отозвался Секкаторовъ,— переданы были однако такія слова, которыя…

— Какія слова?

— Я полагаю, замтилъ на это графъ Рабенгорстъ,— что ихъ лучше не повторять, тмъ боле что…

— Я и не повторю ихъ, графъ, не повторю, успокоительно прервалъ его опытный товарищъ, — я ограничусь однимъ общимъ… такъ-сказать, общею характеристикой. Слова эти, продолжалъ онъ, — заключаютъ въ себ угрозы… относительно господина Звницына.

— Если вы мн позволите вамъ замтить, сказалъ я, — угроза не есть отзывъ, во-первыхъ, а во-вторыхъ, весьма желательно было бы знать, отъ кого слышалъ господинъ Звницынъ объ угрозахъ выраженныхъ относительно его Кемскимъ?

— Мы не уполномочены назвать это лицо, съ уклончивою улыбкой отвчалъ г. Секкаторовъ.

— Очень хорошо-съ, но вы не откажетесь, надюсь, отвчать намъ на слдующій вопросъ: выражалъ-ли эти угрозы Кемскій тому самому лицу, которое сообщило о нихъ господину Звницыну?

— Нтъ, сказалъ прямо Рабенгорстъ.

— Такъ откуда можетъ знать это лицо, что Кемскій угрожалъ господину Звницыну?

— Это дошло до него случайно, не безъ нкотораго замшательства отмолвилъ Секкаторовъ.

— Что значитъ дошло? Передано ему какимъ-нибудь еще другимъ лицомъ?

Графъ покачалъ отрицательно головой.

— Такъ, значитъ, слышано имъ самимъ?

— Случайно, повторилъ г. Секкаторовъ.

— То-есть, подслушано?

Г. Секкаторовъ не отвчалъ. Офицеръ опустилъ глаза, и живая краска покрыла его честное молодое лицо.

— Мн остается теперь спросить васъ, продолжалъ я,— можете-ли вы сослаться на то лицо, которому Кемскій выражалъ относительно господина Звницына т угрозы, какъ вы изволили выразиться, которыя были подслушаны извстнымъ вамъ лицомъ?

Графъ Рабенгорстъ съ легкою улыбкой взглянулъ на Секкаторова, потомъ на меня.

Секкаторовъ, нахмурившись, посмотрлъ сначала на меня, потомъ на графа.

Прошло нсколько минутъ молчанія.

— Нтъ, мы не можемъ сослаться на это лицо, ршилъ наконецъ г. Секкаторовъ.

— Такъ въ такомъ случа, сказалъ я,— когда вы не можете назвать ни то лицо, которое передало господину Звницыну слова Кемскаго, ни то, кому они были сказаны имъ, то не въ прав требовать отъ Кемскаго никакого дальнйшаго объясненія. Безыменныя сплетни то же что безыменныя письма, на нихъ отвта быть не можетъ.

— Однакоже… возразилъ г. Секваторовъ.

— Я вамъ сказалъ все, что могъ сказать, молвилъ Кемскій,— и затмъ буду имть честь покорно просить васъ перейти ко второму виду вашего порученія.

Графъ Рабенгорстъ взглянулъ на него одобрительно. Онъ чувствовалъ себя, видимо, въ неловкомъ положеніи до этихъ поръ.

Г. Секкаторовъ пребывалъ между тмъ въ молчаніи. По напряженію жилъ на его многодумномъ чел можно было догадаться, что въ немъ совершалась борьба. И, точно, обидно было уступить діалектик адвоката противной стороны, когда ему стоило только брякнуть попросту, безъ затй, по родимымъ обычаямъ и преданіямъ: ‘да Звницыну сказалъ Вашневъ, что Кемскій говорилъ вамъ, что онъ Звницына изъ окна выкинетъ!…’

Но это значило ввести доморощеную красавицу-сплетню, во всей ея первобытной нагот, въ переговоры, поставленные имъ на такую европейскую ногу.

Европеецъ взялъ верхъ надъ человкомъ почвы. Онъ вздохнулъ, какъ бы вынужденно сознаваясь, что дйствительно выжатъ весь сокъ изъ переговоровъ ‘по первому виду’.

— Въ такомъ случа, сказалъ онъ наконецъ Кемскому,— вы мн позволите имть честь приступить къ тому, что… что составляетъ, если позволено мн будетъ такъ выразиться, существеннйшую часть и, какъ бы сказать, основной элементъ нашего порученія…

— Сдлайте милость, приступайте, сказалъ морякъ, котораго все это очень забавляло, повидимому.

— Полагаю, что мн не нужно припоминать вамъ, продолжалъ протяжно ораторъ, — что вчерашняго числа, вечеромъ, находясь на бал въ Благородномъ Собраніи, вы имли встрчу съ доврителемъ нашимъ, г. Звницынымъ, и… вслдствіе… одного обстоятельства, или, лучше сказать, недоразумнія, причины котораго не…. не входятъ въ кругъ нашего порученія, вы,— г. Секкаторовъ перевелъ дыханіе,— въ разговор съ штабъ-ротмистромъ Звницынымъ употребили такія выраженія, которыя могутъ быть охарактеризованы извстнымъ французскимъ выраженіемъ: des expressions peu parlementaires, однимъ словомъ, выраженія эти были такого…. рода, что г. Звницынъ вынужденъ былъ принять ихъ за личное себ оскорбленіе….

И онъ взглянулъ на меня при этомъ такъ, какъ еслибы говорилъ самымъ чистымъ русскимъ языкомъ: а посмотримъ, какъ вы вотъ отъ этой штуки отвернетесь!

— Я васъ попрошу, молвилъ Кемскій, — объяснить мн, что именно въ моихъ словахъ показалось оскорбительнымъ г. Звницыну?

— Какъ же, помилуйте, съ нкоторою ироніей отвчалъ г. Секкаторовъ: — вдь вы при свидтеляхъ, въ присутствіи дамы…. такъ-сказать торжественно, провозгласили, что не признаете его правъ….

— На мазурку? совершенно справедливо,— подтвердилъ Кемскій,—и повторяю вамъ сегодня, что сказалъ ему вчера. Право танцовать съ тмъ или другимъ я признаю только за дамой, и это въ самомъ широкомъ объем. И потому, еслибы сама дама не выразила желанія танцовать съ господиномъ Звницынымъ, а не со мной, я бы ни за что не уступилъ ея.

— За нимъ было однако старшинство, возразилъ графъ.

— Въ образованномъ обществ существуютъ однако извстные за-акёны, пропустилъ въ свою очередь г. Секкаторовъ.

— И вы хотите дать мн почувствовать, что я съ ними не знакомъ! Можетъ-быть, отвчалъ добродушно Кемскій,— я пошелъ въ море прямо со школьной скамьи и свта не знаю, признаюсь въ этомъ безъ стыда. А потому очень можетъ быть, что то, что вамъ кажется чернымъ, кажется мн блымъ и наоборотъ.

Г. Секкаторовъ нсколько сконфузился.

— Я никогда не позволилъ бы себ сдлать вамъ та-акёго замчанія, заговорилъ онъ, и…. конечно, могутъ быть различные взгляды и. такъ сказать, воззрнія…. Но вы согласитесь, главное: это манера, тонъ. Главное тёнъ, съ которымъ вы въ этомъ обстоятельств относились къ штабъ-ротмистру Звницыну….

— Это дло другое, сказалъ Кемскій и задумался.— Вспоминая въ подробности все, что было вчера, сказалъ онъ по нкоторомъ молчаніи, — я скажу вамъ по чистой совсти: я былъ золъ на г. Звницына, но оскорбить его мн ршительно въ голову не приходило.

— Но тёнъ вашъ, вы такъ громко выражались! повторилъ Секкаторовъ.

— Еслибъ я, встртясь съ непріятельскимъ кораблемъ, открылъ по немъ пальбу, я бы заговорилъ съ нимъ еще громче, чмъ съ г. Звницынымъ, но значило-ли бы это. что я оскорбляю его? нетерпливо отвтилъ ему морякъ.

И Рабенгорстъ и я не могли оба не усмхнуться при этомъ неожиданномъ сравненіи.

Г. Секкаторовъ въ первую минуту не нашелъ отвта.

— Но, продолжалъ Кемскій,— если слова мои или громкій голосъ, какъ выражаетесь вы_, показались оскорбительными г. Звницыну, я васъ буду просить передать ему мое искреннее сожалніе, что я подалъ этому поводъ.

Г. Секкаторовъ тотчасъ же улыбнулся и подарилъ меня искоса торжествующимъ взглядомъ.

— Сколько я могъ уразумть изъ того, что вамъ угодно было сообщить, обратился онъ съ Кемскому, уже нсколько свысока, вы выразили ту идею, что сожалете о томъ, что произошло между вами и г. штабъ-ротмистромъ Звницынымъ?

— Да. Такъ что же?

— Я желалъ бы, извините меня, окончательно уяснить себ вашу мысль. Можемъ-ли мы понимать это такъ, то-есть такимъ образомъ, что вы согласны будетъ облечь это…. это сожалніе въ…. приличную фёрму?

— Что значитъ: въ приличную форму? спросилъ Кемскій.

— Я хотлъ сказать, то-есть…. это значитъ: угодно-ли вамъ будетъ дать вашимъ словамъ, такъ сказать, офиціальный видъ?…

— Я только что просилъ графа и васъ передать г. Звницыну все то, что вы слышали отъ меня.

— Слова ваши будутъ, разумется, свято переданы нашему доврителю, но я полагаю, что этого недостаточно для его удовлетворенія, возразилъ не безъ нкотораго шипнія г. Секкаторовъ.

— Что же вамъ еще угодно? спросилъ Кемскій.

И темныя брови его сдвинулись.

— Я полагаю…. что письменное доказательство….

— Письменное доказательство! Разв вамъ мало моихъ словъ?

— Конечно, я не спорю, ваши слова…. но вы понимаете, что мой дёлгъ…. въ этомъ случа необходимо…. des excuses crites….

— Вы ихъ никогда не получите! воскликнулъ морякъ.

— Однако весьма странно, началъ было г. Секкаторовъ.

Я остановилъ его.

— Позвольте васъ спросить, графъ, обратился я въ Рабенгорсту,— требованіе, выраженное сейчасъ товарищемъ вашимъ, есть-ли это послднее слово г. Звницына?

Рабенгорстъ отвчалъ по нкоторомъ размышленіи:

— Звницынъ дйствительно говорилъ намъ, что письмо отъ г. Кемскаго было бы лучшимъ средствомъ превратить всякіе толки по поводу вчерашняго происшествія. Но я не могу также взять на себя утверждать, чтобъ это было выражено имъ какъ его ультиматумъ.

— Я понимаю это иначе! объявилъ г. Секваторовъ.

Мн кажется, возразилъ ему на это графъ,— что въ нашемъ положеніи мы не имемъ права бытъ различныхъ мнній. И потому, если г. Кемскій затрудняется дать намъ письмо къ Звницыну, намъ ничего не остается, какъ хать за новыми инструкціями.

— Вы можете передать слдующее г. Звницыну, сказалъ ему Кемскій.— Одно изъ двухъ. Или онъ желаетъ покончить со мной миролюбиво, и въ этомъ случа совершенно достаточно того, что мной отвчено вамъ,— или онъ пылаетъ желаніемъ выйти со мной на барьеръ и ищетъ только приличнаго предлога. Такъ для этого не нужно со мной никакихъ офиціальностей, требованія письменныхъ документовъ и тому подобныхъ уловокъ, которыя, извините за выраженіе, просто претятъ моему характеру. Въ этомъ послднемъ случа я васъ буду просить отнестись уже прямо къ ***,— онъ указалъ на меня, — который, надюсь, не откажется быть моимъ секундантомъ.

Рабенгорстъ взглянулъ на Секкаторова. Оба встали.

— Такъ, если позволите, мы съ вами теперь простимся, а черезъ часъ, много полтора, надюсь, привеземъ вамъ отъ Звницына отвтъ, промолвилъ графъ раскланиваясь.

— Вы меня, можетъ-быть, уже не застанете здсь въ это время, сказалъ Кемскій.— Но я оставляю полную довренность *** и заране согласенъ на все, что вами будетъ съ нимъ покончено.

Г. Секкаторовъ готовился возражать на это заявленіе, но Рабенгорстъ взялъ каску, поклонился еще разъ и вышелъ.

Съ крайнимъ неудовольствіемъ, повидимому, послдовалъ его примру златоустный г. Секкаторовъ. Угрюмый взглядъ, кинутый имъ вслдъ товарищу, казалось, говорилъ: ‘эхъ ты, Нмецъ-простота! Вдь эдакимъ манеромъ не съ чмъ будетъ, пожалуй, въ Англійскій клубъ пріхать!’ Въ виду такой консидераціи человкъ почвы уже ршительно бралъ верхъ надъ Европейцемъ.

XI.

Проводивъ постителей до передней, я вернулся въ Кемскому. Онъ встртилъ меня смхомъ.

— Чему ты обрадовался! сказалъ я съ досадой.— Преглупая исторія выходитъ.

— Ваши слова заключаютъ и, мёгу даже сказать, содержатъ въ себ неопровержимую истину! отвчалъ онъ передразнивая Секкаторова.— А хорошъ этотъ доморощенный Французъ, очень хорошъ!

И онъ пуще разсмялся.

— Этотъ доморощенный Французъ подведетъ тебя подъ пулю, вотъ что я предвижу.

— Пуля меня не тронетъ, отвчалъ полушутя, полусеріозно Кемскій.— Мн на Суматр ворожея Малайка говорила: бояться августа мсяца и чернаго человка. Мы въ феврал, и г. Звницынъ иметъ волосы русые. Съ поля чести вернемся цлы и невредимы.

— Да выходить-то на это поле изъ-за вздора нелпо!

— Объ этомъ не спорю, какъ и о томъ, что горячиться мн изъ-за вздора было нелпо. А впрочемъ, я въ этомъ и казнился предъ лицомъ Израиля: самъ ты слышалъ. Совсть моя спокойна, а тамъ, какъ эти франты разсудятъ, такъ пусть и ршаютъ. Который часъ?

— Десятаго половина.

— Половина десятаго! воскликнулъ онъ, вскакивая съ дивана. — Лечу!

— Куда?

— Еще спрашиваетъ! Гд мой киверъ?

Онъ выбжалъ искать его въ спальню. Въ передней раздался звонокъ.

— Неужели опять они? сказалъ Кемскій, выходя съ киверомъ на голов и перчатками въ рукахъ.

— Вашъ человкъ васъ спрашиваетъ, доложилъ ему мой слуга.

— Грызунъ? Это онъ, бдняга, меня по городу ищетъ: пропалъ-де мой лейтенантъ! Какъ его только сюда натолкнуло! Подавайте его!

Вошелъ Грызунъ, коренастая, добродушная и какъ бы застывшая въ удивленіи фигура, въ толстой матросской куртк.

— Ты меня всю ночь прождалъ? спросилъ его Кемскій съ улыбкой.

— Есть, ваше благородіе.

— Утопъ, подумалъ?

— Пожалуй, что такъ, отвчалъ матросъ, развая ротъ до самыхъ ушей.

— Ну, а сюда какимъ тебя втромъ пришибло?

— Да вижу васъ нтъ, я утромъ въ адмиралу сходилъ,

— Къ генералу Чемисарову, то-есть?

— Точно такъ.

— Тамъ теб и сказали?

— Чего-съ?

— Гд меня отыскать?

— Я тамъ, значитъ, у людей спросилъ.. Говорятъ, нтъ васъ. А знаете-ли, говорю, гд они? Не знаемъ, говорятъ, не бывалъ. И самого адмирала, говорятъ, дома нтъ, — отчалили въ монастырь Богу молиться. Я съ тмъ и пошелъ. Вышелъ за ворота, анъ бжитъ за мной человкъ: ступай, говоритъ, скорй къ барышн, къ адмиральской дочк, значитъ.

— Ты ее самое видлъ? воскликнулъ Кемскій.

— Ихъ самихъ. Я вдь ихъ знаю, примолвилъ Грызунъ съ своею широкою дураковатою улыбкой.

— Что же она теб сказала?

— Гд твой баринъ? спрашиваютъ. Самъ не знаю, говорю, ваше превосходительство. Съ вечера, говорю, какъ ухали, такъ и не бывали. Он какъ услыхали, такъ и сли, даже ручкой глазки свои позакрыли.

— Эво чучело! Вдь ты ее перепугалъ?

Грызунъ вытянулся и уперся растерянными глазами въ своего лейтенанта.

— Ну, говори дальше, что же она?

— Только он говорятъ мн: ты, спрашиваютъ, грамот знаешь? — Ученъ, говорю. — Такъ на говорятъ, я теб на бумажк напишу, господинъ такой есть. Ты въ гостиниц вашей спроси, тамъ врно, говорятъ, не безвдомо, гд они стоятъ. Къ господину эвтому и ступай. Онъ, значитъ, знаетъ гд баринъ. — Я и пошелъ. А он опять говорятъ мн: — погоди, я напишу къ нимъ, говорятъ, письмо. — Ушли, да потомъ и приносятъ цыдулочку.— На, говорятъ, барина отыщи, безпремнно,— и все это повторяютъ: безпремнно, безпремнно, и въ руки имъ самимъ отдай….

— Гд же оно? нетерпливо закричалъ на него Кемскій.

Грызунъ ползъ толстыми своими пальцами за обшлагъ рукава и вытащилъ оттуда измятое письмо.

— Въ гостиниц люди меня сюда и прислали, домолвилъ онъ, пока Кемскій поспшно взламывалъ печать.

— Хорошо, ступай.

Онъ развернулъ тонкій листокъ бумаги и принялся читать.

— Господи Боже! Что же это такое! съ надрывающимъ стономъ воскликнулъ онъ вдругъ, роняя изъ рукъ письмо и схватываясь за голову. Киверъ его съ шумомъ грохнулся оземь.

— Что случилось, что она теб пишетъ? спросилъ я съ испугомъ.

— Прочти! глухо проговорилъ онъ, отходя съ окну, и припалъ лбомъ къ холодному стеклу.

Я поднялъ письмо. Оно было написано торопливымъ, едва разборчивымъ почеркомъ. Слдъ выпавшей крупной слезы виднлся въ одномъ мст въ форм большаго пятна, въ которомъ расплылись чернила. Содержаніе письма было приблизительно слдующее:

‘Вашъ человкъ говоритъ — вы со вчерашняго вечера не возвращались…. Я угадываю, я знаю,— вы должны драться съ этимъ офицеромъ, и я одна виновата въ этомъ.

‘Ради Бога, Владиміръ, поймите, вы не должны драться изъ-за меня, подвергать свою жизнь… Я должна вамъ все сказать,— все равно, рано или поздно,— я не могу быть женой ни г. Звницына, ни вашею, ничьею женой! Все кончено для меня въ жизни… А вы — вы безъ упрека… Именемъ второй моей матери, именемъ покойной матери вашей, всмъ, что вамъ дорого на свт, умоляю васъ,— пощадите меня!… Неужели на душу мою должна пасть еще и ваша погибель?..

‘Я не знаю, что пишу вамъ…. я не ложилась со вчерашняго вечера, — я предчувствовала… Пощадите! Вспомните хоть о томъ времени, когда ребенкомъ вы называли меня вашей Наденькой, когда я могла еще гордиться этимъ…

Н.’

‘Вотъ она, развязка-то задачи!’ подумалъ я…

Кемскій внезапно отдлился отъ окна и схватилъ меня за об руки.

— Клянись, сказалъ онъ, что объ этомъ письм никто никогда не узнаетъ!… Разв когда не будетъ ни ея, ни меня на свт, примолвилъ онъ, стараясь улыбнуться, — можешь разсказать дтямъ своимъ въ назиданіе, какъ безумно человку надяться на что-нибудь въ этой жизни.

Онъ взялъ у меня письмо изъ рукъ, смялъ и кинулъ его въ пылавшій каминъ.

— Но скажи, спросилъ,— догадаешься-ли ты: что хочетъ она сказать въ этомъ письм?

— Нтъ, я ничего не понимаю… Знаю только, что она напрасно мн объ этомъ писала. Какой бы грхъ ни лежалъ на ея совсти, она должна знать, что вырвать ее изъ сердца я не могу.— Прощай, сказалъ онъ, пожимая мн руку.

— Ты къ ней?

— Ужь если пришлось пить изъ этой чаши, выпьемъ до дна. А затмъ на корабль, въ море…

Онъ махнулъ рукой и вышелъ изъ комнаты.

XII.

Я слъ у камина въ печальномъ раздумьи. Послдніе слды письма Надежды Павловны уносились въ трубу тонкимъ коричневатымъ пепломъ, и огонь трещалъ какимъ-то веселымъ трескомъ, будто радуясь своей летучей, нежданной жертв. А между тмъ отъ этого испепеленнаго листка, еще быстре и невозвратне, чмъ онъ самъ, сгорло разомъ все счастье человка! ‘За что? О судьба! о вчно враждебныя, неумолимыя силы!’ думалъ я. ‘Кто же правитъ вами? Чьимъ верховнымъ неизъяснимымъ цлямъ служите вы? Чего требуете вы наконецъ отъ земной жизни? Прозябанія-ли безсмысленнаго и безцльнаго, или сознательнаго и безпощаднаго отреченія, во имя инаго, лучшаго. но невдомаго намъ жребія?..’

— Здравствуй! раздался надъ самымъ моимъ ухомъ, въ это время, чей-то громкій голосъ.

Я вздрогнулъ невольно и поднялъ глаза. Предо мной, въ мундир и при сабл, стоялъ майоръ Чесминъ съ покраснвшимъ отъ холода носомъ.

— Здравствуй!

Я протянулъ ему руку.

— Что, братъ, не веселъ, крылья повсилъ? спросилъ онъ, присаживаясь въ огню съ видимымъ удовольствіемъ.

— Веселаго мало.

— Ты ужь не того-ли?…

Чесминъ подмигнулъ мн и приложилъ руку къ сердцу.

— Чего?.

— Насчетъ вчерашней красавицы?…

— А ты не съ больной-ли головы на здоровую?

Онъ улыбнулся и, не отвчая, уставился въ ярко сверкавшее пламя. Такъ прошло не мало времени. Губы его полуоткрылись. глаза прищурились, по всему лицу распространилось выраженіе какой-то томительной нги. Его лысая, мечтательно-раскинувшаяся фигура была презабавна въ эту минуту.

— Не хочешь-ли взглянуть на то, что уже поступило въ нашу комиссію? спросилъ я его, подходя въ письменному столу.

Отвта не послдовало.

Я принялся разбирать бумаги.

— Правда-ли, что она влюблена въ Звницына? вдругъ спросилъ жалобнымъ голосомъ и вздыхая Чесминъ.

— Не думаю…

Онъ занесъ об руки за голову, откинулся на спинку кресла и устремилъ глаза въ потолокъ.

— Божественная она!.. началъ онъ мечтать уже въ слухъ.— Плечи, руки, талія!.. Нтъ ей описанія. Одно слово: владычица сердецъ!.. Что захочетъ, то и можетъ съ человкомъ сдлать… Говорятъ, отецъ хочетъ непремнно выдать ее за твоего пріятеля, моряка, примолвилъ онъ чрезъ нсколько времени. и опять жалобно.

— Едва-ли!

— Такъ изъ-за чего же они стрляться будутъ?

— Кто? спросилъ я съ притворнымъ удивленіемъ.

— Бдненькій, слпенькій! заплъ протяжно Чесминъ, раскрывая глаза и складывая руки свои на животъ. — Обь этой исторіи только что съ Ивана Великаго не трезвонятъ, а онъ ничего не знаетъ, ребенокъ малый! А кто у васъ былъ нынче утромъ? спросилъ онъ вдругъ.

— Какъ кто?

— Да такъ. Двое, съ требованіемъ объясненій отъ Кемскаго, по порученію Звницына. Объясненіе происходило здсь, на этомъ мст, примолвилъ онъ, указывая на отодвинутыя отъ дивана кресла, на которыхъ дйствительно сидли Рабенгорстъ и Секкаторовъ.

— Могу только удивляться обширности твоихъ свдній, сказалъ я.

— Не мудрено, когда само начальство уже про то знаетъ и вдаетъ, хладнокровно возразилъ Чесминъ.

— Вотъ-на!

— А ты какъ думалъ? Въ мундир-то я на что? Разбудилъ меня отъ него посланный въ восемь часовъ, а я въ шестомъ спать легъ. Чего ему еще, думаю, нужно! Однако нечего длать, одлся, прізжаю. ‘Ужиналъ ты вчера въ гостиниц Шевалье?’ спрашиваетъ онъ меня съ перваго слова.— ‘Ужиналъ.’ — ‘Что тамъ происходило?’ — ‘А ничего не происходило, говорю.’ — ‘Тамъ,’ говоритъ онъ, ‘совщанье было.’ — ‘Какое совщанье?’ — ‘Гвардейскій офицеръ хочетъ драться съ флотскимъ.’ — ‘Не мое дло.’ — ‘У меня ихъ фамиліи записаны. Взялъ бумажку и читаетъ: штабъ-ротмистръ Звницынъ, лейтенантъ Кемскій.’ — ‘Ну, а я-то тутъ при чемъ?’ спрашиваю я его.— ‘Объ этомъ у васъ тамъ за столомъ громко разсуждали.’ — ‘А если и разсуждали, такъ что-жь вы думаете, я вамъ объ этомъ стану разсказывать?’— ‘Не нужно, безъ тебя все знаю.’ — ‘Такъ зачмъ вы меня съ птухами подняли?’ говорю. — ‘Ничего, теб здорово. А ты създи отъ меня къ ***, говорятъ, онъ съ этимъ флотскимъ пріятель, скажи ему, чтобъ онъ далъ мн честное слово не вмшиваться въ эти глупости. Офицерство, извстно, народъ молодой, позволь имъ только, они посл каждой вечеринки готовы драться, а онъ такое мсто занимаетъ: ему неприлично!’ — ‘Хорошо, говорю, я ему скажу.’ — ‘Скажи,’ говоритъ, ‘а подыматься рано теб здорово,’ прибавилъ, и смется. Разсердилъ-таки онъ меня сегодня порядкомъ, примолвилъ Чесминъ, звая. — Выспаться не даетъ, да еще туда же насмшки подымаетъ.

— Такъ ты во мн съ офиціальнымъ сообщеніемъ пріхалъ? спросилъ я.

— Такъ что-жь съ этимъ длать? приказано, такъ и исполняю.

— А если я не дамъ требуемаго честнаго слова, что тогда? сказалъ я, подумавъ.

— А почемъ я знаю? Полицейскій надзоръ велитъ надъ тобой учредить, а то, пожалуй, арестовать домашнимъ арестомъ.

— Былъ вчера Вашневъ у Шевалье? спросилъ я.

Чесминъ улыбнуліся.

— Какъ ему не быть! Нашъ пострлъ везд посплъ.

— Неужели же эти господа совщались тамъ публично? спросилъ я опять.

— Ну, публично не совсмъ. Самая суть-то, главный герой съ наперсниками, ужинали въ отдльной комнат. Только, ужь не знаю какъ, а подъ конецъ все это ихъ тайное совщаніе стало извстнымъ всмъ бывшимъ въ зал: и что, и какъ, и кому хать къ Кемскому, и что онъ у тебя живетъ, и прочее.

— Ну ужь, Москва-матушка!

— За что же браниться, любезный мой? сказалъ на это Чесминъ, принимая видъ обиженной невинности. У насъ по простот, по-семейному, все сообща. Къ тому-жь и языкъ не на привязи, отчего-жь ему самому не позаботиться и чужу душу не потшить?

— Видно, ты недаромъ въ Крусановской школ побывалъ, замтилъ я ему,— какъ красно выражаешься!

— Только въ насъ и есть хорошаго! отвчалъ майоръ съ глубокимъ вздохомъ и поднимаясь съ мста.— Прощай!

— До свиданія.

— А что же ему-то сказать отъ тебя? припомнилъ онъ уже въ слдующей комнат. Вдь онъ приказалъ мн вернуться въ нему съ отвтомъ.

— Не можешь-ли ты съ этимъ отвтомъ до вечера подождать? сказалъ я ему.

— До вечера?… пожалуй! Только ужь намылитъ онъ мн за это голову, молвилъ Чесминъ, почесывая затылокъ. — А впрочемъ, ничего! Я скажу ему, что засыпалъ днемъ за все то время, что онъ у меня утромъ отнялъ. Другой разъ не станетъ изъ-за вздора подымать спозаранка!

— Ну, благодарствуй. Въ пять часовъ я буду къ теб или пришлю записку съ моимъ отвтомъ, можешь ему даже ее показать.

— Покажу. А до того времени стрляться не будете?

— Нтъ, въ этомъ я могу теб и теперь дать честное слово.

— Ладно. Прощай.

Онъ вышелъ въ переднюю.

— А послушай, ***! крикнулъ онъ мн оттуда.

Я отозвался.

Онъ вернулся въ гостиную въ шинели и каск.

— А вдь за нее жизнь положить лестно? объявилъ онъ неожиданно, глядя на меня вопрошающими глазами.

— Право не знаю.

— Лестно, любезный другъ, лестно! Я, съ своей стороны, почелъ бы за первое счастіе….

Онъ вздохнулъ еще разъ и затмъ скрылся окончательно.

XIII.

По его уход я принялся было за бумаги, какъ колокольчикъ снова звякнулъ въ передней.

‘А! вотъ и посланцы отъ ‘нашего недруга’. Сердце во мн невольно сжалось. ‘Что-то будетъ’!

Это точно были они, оба съ озабоченнымъ лицомъ. Но Рабенгорстъ былъ спокоенъ по-прежнему. Секваторовъ принужденно улыбался и какъ-то неестественно потиралъ себ поминутно руки.

— Г. Кемскій ухалъ? спросилъ графъ, усаживаясь.

— Вы знаете, что я уполномоченъ имъ….

— Оно и съ лучшему, графъ, смю васъ уврить, не далъ мн досказать г. Секкаторовъ.— Отсутствіе г. Кемскаго предоставляетъ намъ, такъ-сказать, боле объема повершить наше дло съ обоюдному удовольствію….

‘Э! голубчикъ, давно-ли ты такъ мягокъ сталъ?’ подумалъ я.

— Я долженъ вамъ сообщить о весьма непріятномъ обстоятельств, сказалъ мн Рабенгорстъ:— пока мы были у васъ, съ Звницыну прізжалъ полицеймейстеръ и потребовалъ отъ него подписки, что между имъ и г. Кемскимъ не произойдетъ…. встрчи, въ противномъ случа, онъ имлъ приказаніе отвезти товарища моего на гауптхвахту.

— Могу помняться съ вами подобнымъ же извстіемъ, отвчалъ я.— Посл васъ прізжали ко мн съ офиціальнымъ требованіемъ моего честнаго слова не вмшиваться въ эту исторію.

— И вы дали ваше честное слово? спросилъ Секкаторовъ, задумчиво взглянувъ на меня.

— Я не могъ дать его, такъ какъ оно зависитъ отъ ршенія, которое я ждалъ отъ васъ…. Это же лицо, промолвилъ я,— передало мн между прочимъ, какъ вдомое его начальству, что посл вчерашняго бала, за ужиномъ у Шевалье, предметомъ общаго разговора было то объясненіе, которое вы сегодня должны были имть съ Кемскимъ, по порученію г. Звницына.

Рабенгорстъ искоса взглянулъ на товарища.

— Къ сожалнію, поспшилъ объяснить г. Секкаторовъ, пожимая плечами,— у насъ еще такъ мало людей, понимающихъ и…. и сознающихъ всю важность того, что…. что называется длами чести: affaires d’honneur…. Но вмшательство начальства, промолвилъ онъ, тономъ ниже,— но цль въ этомъ случа офиціальныхъ лицъ, я…. воля ваша… не понимаю и…. и не пойму никогда!

Онъ развелъ руками, вздохнулъ и поникъ головой.

— Оно тмъ боле досадно, началъ Рабенгорстъ, — что въ настоящемъ случа….

Я перебилъ его.

— Въ настоящемъ случа, я долженъ, по совсти, сказать вамъ, господа, съ нашей стороны было бы непростительно допустить дуэль. Если г. Звницынъ почелъ себя обиженнымъ словами моего пріятеля, чистосердечное, въ присутствіи свидтелей, сознаніе Кемскимъ своей вины должно вполн удовлетворить его. Самый строгій Ehrengericht будетъ согласенъ со мной, ручаюсь вамъ въ этомъ, графъ.

— Признаюсь вамъ откровенно, отвчалъ Рабенгорстъ.— я былъ совершенно одинаковаго мннія съ вами до той самой минуты, когда, вернувшись отсюда къ Звницыну, узналъ отъ него объ этомъ несчастномъ прізд полицеймейстера и о томъ, какъ самъ онъ, вслдствіе этого, вынужденъ смотрть на дло…

— C’est une exagration de sa part, пробормоталъ Секваторовъ. — voila tout!

— Что же говоритъ г. Звницынъ? спросилъ я.

— Онъ признаетъ себя поставленнымъ въ чрезвычайно щекотливое положеніе, и нельзя не согласиться, что это такъ, молвилъ офицеръ. — Теперь въ город уже трубятъ объ этомъ происшествіи. Звницынъ много здилъ въ свтъ, его вс знаютъ, вроятно, у него есть и недоброжелатели… Богъ знаетъ, какъ могутъ истолковать такое внезапное вмшательство полиціи…. Да довольно уже и того, что это кидаетъ на него какую-то комическую, во всякомъ случа невыгодную, тнь…

— И вы полагаете справедливымъ, чтобы за все это отвтчикомъ былъ Кемскій? спросилъ я.

На лиц добросовстнаго молодаго человка сказалось почти болзненное чувство.

— Мн очень прискорбно, поврьте. Но я вижу себя въ необходимости передать вамъ, что Звницынъ соглашается на полюбовное окончаніе этого дла только въ случа, если г. Кемскому угодно будетъ извиниться предъ нимъ письменно, въ противномъ же случа….

— Въ противномъ случа? машинально переспросилъ я.

— Намъ остается сговориться касательно условій встрчи, глухо договорилъ Рабенгорстъ.

— Какъ же вы думаете устроить эту встрчу и согласить ее съ подпиской, которую г. Звницынъ былъ вынужденъ дать отъ себя? спросилъ я.

— Да вотъ, пойдите, устраивайте теперь! промолвилъ Секкаторовъ и даже кашлянулъ съ какою-то злостью.

— Тамъ, говорилъ мн Звницынъ, есть лазейка,— объяснилъ графъ:— не помню въ точности выраженій, но понять можно такъ, что подписка обязываетъ его не драться съ г. Кемскимъ собственно только въ предлахъ Москвы и ея губерніи. Поэтому Звницынъ полагаетъ, что встртиться они могутъ въ другомъ мст, — Россія велика.

— И полиціи въ ней не мало! промолвилъ Секкаторовъ.— Вы какъ думаете, стоглазые алгвазилы не будутъ слдить теперь за малйшимъ шагомъ каждаго изъ насъ?

— Надо дать пройти нсколькимъ днямъ, нтъ сомннія, что надзоръ ослабнетъ за это время, и тогда…

— Нтъ-съ, далеко намъ до странъ, озаренныхъ солнцемъ просвщенія! такъ, неожиданно и даже со вздохомъ, выразился г. Секкаторовъ.

— Я долженъ предварить васъ, молвилъ я на всякій случай, — что Кемскій здсь проздомъ, и не знаю, насколько воленъ онъ располагать своимъ временемъ. Онъ, кажется, разсчитывалъ ухать изъ Москвы очень скоро.

— Если г. Кемскій узжаетъ, сказалъ Рабенгорстъ, — это къ лучшему. Онъ можетъ остановиться гд-нибудь за границей Московской губерніи и ожидать тамъ Звницына, который, съ своей стороны, можетъ выхать отсюда другою заставой, для большей предосторожности.

— Конечно, заговорилъ Секкаторовъ, — если мы должны прибгнуть въ этой крайности, величайшая осторожность представляется, такъ сказать, дломъ первой необходимости… Но я все надюсь, что достопочтеннный другъ нашъ, г. ***, склонитъ г. Кемскаго въ нкоторой уступк. Позвольте, обратился онъ ко мн, — вдь пріятель вашъ изъявилъ въ нашемъ присутствіи сожалніе свое о томъ, что подалъ поводъ господину Звницыну почитать себя оскорбленнымъ его словами… Такъ или нтъ?

— Такъ! подтвердилъ я.

— Значитъ, онъ, такъ-сказать, въ душ сожалетъ?

— Сожалетъ.

— Такъ отчего-же, сдлайте милость, не написать ему на бумаг того, что онъ говорилъ на словахъ и въ душ своей чувствуетъ? Разв это не совершенно одно и то же?

— Нтъ, сказалъ я,— не то же, извинялся онъ свободно, по доброй вол своей, добросовстно сознавая, что тонъ его рчи могъ оскорбить господина Звницына. Но съ той минуты, какъ вы ему объявили, что вашъ довритель не можетъ удовольствоваться однимъ этимъ искреннымъ сознаніемъ и требуетъ письменнаго документа, вопросъ измняется совершенно. Извиненія требуютъ отъ него уже какъ обязанности, подъ угрозой пули! какъ же вы хотите, чтобъ онъ согласился на такое предложеніе?…

— Не понимаю, ршительно не понимаю!… залепеталъ Секкаторовъ, вставая, и, покраснвъ какъ разъ, отошедъ въ уголъ комнаты.

— Какъ же вы думаете относительно моего предложенія? спросилъ меня Рабенгорстъ.

— Я полагаю, что Кемскій его приметъ. Я увижусь съ нимъ и узнаю, когда онъ думаетъ хать отсюда. Застану я васъ дома, часовъ около пяти?

— Я буду ждать васъ. Я живу въ гостинниц Дрезденъ.

— Очень хорошо-съ.

Мы оба замолчали.

— Намъ остается ршить насчетъ условій… глухо промолвилъ наконецъ молодой офицеръ.

— За вами рчь! сказалъ я:— предложенія идутъ отъ обиженнаго.

— У господина Кемскаго одинъ секундантъ или два?

Услыхавъ этотъ вопросъ, Секкаторовъ быстро обернулся и съ замтнымъ нетерпніемъ ожидалъ моего отвта.

— Пока я одинъ, но такъ какъ, полагаю, вы оба, господа, будете секундантами у господина Звницына, надо будетъ пріискать намъ еще другаго.

— Васъ это не затруднитъ? спросилъ меня графъ.

— Конечно, это нелегко. Кемскій здсь никого не знаетъ, а кому охота изъ-за незнакомаго человка подвергать себя непріятнымъ послдствіямъ?… Впрочемъ, примолвилъ я,— сколько мн извстно, равное число секундантовъ не есть безусловная необходимость. Позвольте обратиться въ вамъ, господинъ Секкаторовъ, съ просьбой ршить этотъ вопросъ, вы, вроятно, боле спеціалистъ по этой части, чмъ графъ и я.

— Отчего же вы такъ думаете? спросилъ онъ почти гнвно.

— On reconnait le coq ses ergots, отвчалъ я, кланяясь ему самымъ изящнымъ поклономъ, на какой была только способна моя неуклюжая фигура.

Господинъ Секкаторовъ улыбнулся довольно двусмысленно, какъ бы не успвъ еще сообразить, поднесенъ-ли ему мною птухъ въ вид иміама или въ вид колкости.

— Два секунданта, по моему мннію, могутъ быть или не быть, это, такъ-сказать, дло случая, небрежно проговорилъ онъ.— Одинъ секундантъ необходимъ, другому обыкновенно нечего длать. Вотъ даже, помните, въ Геро нашего времени второй секундантъ Грушницкаго выходитъ у Лермонтова совершенно безцвтное лицо, примолвилъ онъ, доказавъ намъ этимъ такъ кстати свою начитанность.

— Для соблюденія формальности, я могу остаться одинъ секундантомъ у господина Звницына, если вы затрудняетесь пріисканіемъ себ товарища. предложилъ мн Рабенгорстъ.

— Я не уступлю вамъ этой чести, графъ, сказалъ господинъ Секкаторовъ такимъ голосомъ, какимъ бы могъ сказать: ‘а, чтобъ васъ всхъ!…’

— Такъ вы будете согласны на то, чтобъ у господина Кемскаго былъ только одинъ свидтель, а насъ у Звницына двое? спросилъ его офицеръ.

— Какъ вамъ угодно, я на все согласенъ.— И онъ снова отошелъ глядть въ окно на улицу.

Объ остальныхъ условіяхъ встрчи мы уже сговаривались съ графомъ Рабенгорстомъ безъ просвщеннаго содйствія господина Секкаторова. Мы ршили, что противники будутъ стрляться на пятнадцати шагахъ, безъ барьера. Въ случа легкой раны или даже промаха съ обихъ сторонъ положено было не допускать возобновленія дуэли. Пистолеты для поединка оказались у меня старые кухенрейтеровскіе. Они лежали въ запыленномъ ящик на камин. Я далъ слово, что Кемскій въ глаза ихъ не видалъ. Рабенгорстъ тотчасъ же вынулъ ихъ и пригласилъ Секкаторова осмотрть вмст съ нимъ. Но господинъ Секкаторовъ объявилъ, что хотя лучшія воспоминанія его жизни и относятся безспорно ко времени, проведенному имъ въ военной служб, но что въ оружіи онъ не знатокъ и потому полагается безусловно на ршеніе своего товарища. Пистолеты оказались годными, но аккуратный Нмецъ не преминулъ замтить мн, что необходимо предварительно прочистить ихъ и слегка смазать маслицемъ курки.

Переговоры казались оконченными, и Рабенгорстъ брался за каску, но господинъ Секкаторовъ остановилъ его вдругъ вопросомъ:

— А вы, господа, кажется, о главномъ-то позабыли?

— О чемъ же это?

— О медицинскомъ пособіи, въ случа, чего Боже сохрани! чего-нибудь такого…

Мы невольно переглянулись съ графомъ. Это напоминаніе, видно, было ему такъ же непріятно, какъ и мн.

— Я могу привезти доктора, сказалъ я.

— Знакомаго вамъ? спросилъ меня Секкаторовъ.

— Разумется.

— И вы въ немъ уврены?

— Въ какомъ отношеніи?

— Je veux dire, tes vous sr de sa discrtion?

Я не могъ не улыбнуться.

— Будьте покойны, онъ человкъ дла, въ клубы не здитъ и у Шевалье не ужинаетъ.

Господинъ Секкаторовъ сухо поклонился мн и, обратившись къ графу, предложилъ ему хать.

Рабенгорстъ подалъ мн руку и крпко пожалъ мою. Златоустый поборникъ странъ, озаренныхъ солнцемъ просвщенія, протянулъ мн два пальца, которые я и стиснулъ съ приличнымъ выраженіемъ почтительной благодарности.

XIV.

Я веллъ заложить сани и похалъ къ Кемскому. Не заставъ его дома, какъ и слдовало ожидать, я прохалъ въ свое присутствіе и вернулся съ нему уже въ исход четвертаго часа.

Я нашелъ въ передней Грызуна, занятаго пришиваніемъ новой пуговицы съ своей куртк. Увидвъ меня, онъ поспшно напялилъ ее въ рукава съ этою недошитою, болтавшеюся на нитк, пуговицей и улыбнулся во всю ширину своего пространнаго зва.

— Дома баринъ?

Матросъ отвчалъ, что Кемскій только что вернулся, заперся въ ‘кают’ и никого не веллъ впускать съ себ.

— Ты меня знаешь?

— Никакъ нтъ.

— А сегодня же утромъ ты ко мн приходилъ отыскивать своего лейтенанта.

— Такъ точно, позабымши…

И на этотъ разъ онъ усмхнулся уже такъ, какъ будто готовился проглотить меня.

‘Акулы должны такъ улыбаться въ счастливыя минуты жизни,’ подумалъ я.

Грызуну, вроятно, пришла та же мысль въ голову, потому что онъ закрылъ свой ротъ рукавомъ и кашлянулъ, какъ бы поперхнувшись.

— Ступай же въ своему барину и скажи, что мн необходимо нужно его видть.

Матросъ вытянулся въ струнку и уставилъ на меня въ упоръ свои удивленные глаза.

— Не велно-съ! проговорилъ онъ испуганнымъ голосомъ.

— Такъ я самъ пойду.

Не знаю, допустилъ-ли бы меня Грызунъ довести до благополучнаго конца такъ дерзко задуманный мною планъ, если-бы самъ лейтенантъ его не появился въ это время на порог своей комнаты.

— Войди, сказалъ онъ.

Я былъ пораженъ его лицомъ. Оно было зеленовато-блдно, какъ у больныхъ тифозною горячкой. Черты его вытянулись, глаза потускнли, большіе темные круги образовались вокругъ нихъ, онъ, казалось, постарлъ пятью годами въ эти пять-шесть часовъ…

— Что съ тобой? воскликнулъ я, когда дверь затворилась за нами, и взялъ его за руку.

Онъ тихо отнялъ ее у меня.

— Ничего, не спрашивай… Съ чмъ ты пріхалъ?

Я, не откладывая, передалъ ему во всемъ его объем мое свиданіе съ секундантами Звницына. Я понялъ, что оказываю ему услугу, отвлекая его хоть на время отъ помысла, въ которомъ онъ погруженъ былъ весь, всмъ измученнымъ, изломаннымъ уже страданіемъ, существомъ своимъ.

Онъ слушалъ меня съ замтнымъ усиліемъ, заставляя по нскольку разъ повторять ту или другую подробность и каждый разъ посл этого проводя судорожно рукой по лбу, какъ бы съ намреніемъ возбудить непокорную или онмлую память.

Когда я кончилъ, онъ долго оставался безотвтенъ. Наконецъ всталъ, вышелъ въ спальню и вынесъ оттуда шкатулку.

Онъ вынулъ изъ нея нсколько писемъ и, выбравъ между ними одно, просилъ меня списать означенный на немъ адресъ.

Я занесъ въ памятную книжку:

‘Его Высокоблагородію Петру Ивановичу Пальцыну, по Тульскому шоссе, на станцію ***, оттуда въ село Анциферово’.

Съ сыномъ этого Петра Ивановича, сказалъ мн Кемскій, отбирая у меня письмо и укладывая его опять въ шкатулку,— мы три года проходили на фрегат Аврора. Я ocтaвилъ его больнымъ въ Иркутск и общалъ самъ завести это письмо къ его отцу. Завтра я у него буду…

— Какъ завтра? прервалъ я его.

— Очень просто. Я сегодня отправляюсь. Не ожидать же мн здсь до тхъ поръ, пока моему противнику не удастся выхать….

— Такъ тамъ все кончено? вырвалось у меня невольно.

Онъ дрогнулъ какъ отъ прикосновенія горячаго желза, отвернулся и не отвчалъ.

— Что же твой Петръ Ивановичъ? поспшилъ я скоре спросить его.

— Я знаю его лично. Самъ онъ еще не такъ давно во флот служилъ, старикъ хорошій… Я у него могу пробыть нсколько дней, и если г. Звницыну угодно…

— А далеко эта станція ***?

— Вторая отъ Серпухова, а имніе Пальцына оттуда въ четырехъ верстахъ, не боле, говорятъ… скоро-ли могутъ собраться эти господа, по твоему мннію? спросилъ онъ.

— Не знаю, но, вроятно, не замедлятъ. Дня черезъ четыре, полагать можно, наврно…

— Такъ когда узнаешь, пошли мн эстафету по этому адресу. А я пришлю отъ Пальцына на станцію письмо на имя, пожалуй, этого молодаго офицера, нмца… Когда они прідутъ туда, пусть спросятъ. Въ письм будетъ означено все въ подробности, такъ какъ до тхъ поръ я успю все разузнать и даже выбрать мсто въ окрестности.

— Хорошо, только письмо оставь на мое имя.

— Зачмъ, Мумка, зачмъ теб прізжать? Это совсмъ лишнее. Старикъ Пальцынъ не откажется быть моимъ секундантомъ…

— Если хочешь меня обидть, пожалуй! сказалъ я.

Онъ подошелъ во мн и крпко обнялъ.

— Ну что, все? спросилъ онъ спустя нсколько времени.

— Кажется, все.

Онъ прошелся по комнат. Лицо его потемнло пуще прежняго.

— Не сердись на меня, промолвилъ онъ, внезапно останавливаясь на ходу:— оставь меня одного!

— Кемскій, вскрикнулъ я, испуганный отчаяніемъ, которое выразилось въ его голос, въ его чертахъ,— вспомни…

— Что?

Онъ взглянулъ на меня всею глубиной своихъ черныхъ глазъ.

— Не бойся, сказалъ онъ улыбнувшись какою-то безнадежною улыбкой,— я въ Христа врую!..

— Да подкрпитъ же Онъ тебя въ этотъ трудный часъ! молвилъ я, крпко сжимая его руку.— Прощай! Въ которомъ часу сбираешься ты ухать?

— Не знаю еще. Жду писемъ… Пожалуйста, не прізжай провожать… Мн легче одному, сказалъ онъ глухо.

— Какъ хочешь. Такъ до свиданія у Пальцына?

— Да. Прощай, Мумка, благодарствуй! Ты все прежній, какъ въ лице…

Я вышелъ на лстницу, и,— отчего не признаться? я былъ еще молодъ тогда,— заплакалъ какъ ребенокъ.

XV.

Отъ Кемскаго я отправился къ Чесмину.

Тамъ встртилъ меня слуга совершенно иного покроя? чмъ Грызунъ, старый хрычъ съ краснымъ носомъ, постоянно находившійся въ подпитіи и постоянно съ бариномъ зубъ-за-зубъ. Баринъ, какъ водится, состоялъ у него въ полной команд.

На вопросъ мой: дома-ли Гавріилъ Степановичъ и что онъ длаетъ? я получилъ такой отвтъ:

— А что ему длать! Прошляндалъ всю ночь, а днемъ спать залегъ, съ самыхъ полуденъ и по сей часъ безъ проcыпа дрыхнетъ…

— Разбуди его, пожалуйста. Мн нужно съ нимъ видться.

Онъ махнулъ рукой.

— Пробовалъ! Не то будилъ, за ноги, то-есть, дергалъ. Куда-те! Храпитъ что твоя попадья!… А еще бариномъ прозывается!… Ноги-то я ему сволокъ, примолвилъ онъ съ какимъ-то торжествомъ.

— Какъ хочешь, а мн его видть надобно, сказалъ я, направляясь въ комнаты.

— А мн что?… Мн ничего… Буди себ его, пожалуй, заворчалъ старый слуга. И закричалъ мн вслдъ: — Вы его подъ мышки-то легонько щекотните, онъ эвтого боится!…

Я, дйствительно, нашелъ Чесмина почивающимъ сномъ праведнаго, поперекъ огромной кровати и съ ногами, спущенными на полъ.

Щекотать его подъ мышки не оказалось впрочемъ необходимости: онъ проснулся по первому моему зову.

Раскрывъ глаза, онъ остановилъ ихъ на мн съ умильною улыбкой.

— Только во сн счастливъ человкъ! сказалъ онъ, лниво поднимаясь на локтяхъ и не безъ нкотораго удивленія взирая на свои ноги.— Видлъ я ее, другъ мой любезный, видлъ сейчасъ. Блаженство! На балкон, майскимъ утромъ, и я тутъ, а она…

Но мн было не до его сновъ.

— Я пріхалъ съ теб съ отвтомъ, сказалъ я.

— Съ какимъ отвтомъ? спросилъ онъ, звая и все глядя на свои ноги.

Въ спальню вошелъ въ это время вышереченный слуга его.

— Жандаръ былъ отъ начальства, приказывалъ, чтобъ вы въ нимъ обдать хали.

— Пошелъ вонъ! крикнулъ на него Чесминъ.

— Одваться вамъ пора, чего кричать-то! хладнокровно отвчалъ тотъ, не трогаясь съ мста.

— Это ты мн ноги съ кровати стащилъ?

— А то кому еще?

— Пошелъ вонъ!

— Умываться готово! Слышали: начальство требуетъ? Царское жалованье небось любитъ получать, а отъ службы-то упаси Господи! обратился онъ во мн, тыкая пальцемъ на барина.

Чесминъ показалъ ему кулакъ и отправился въ умывальному столу.

Баринъ и слуга перебранивались до той самой минуты, когда Чесминъ застегнулъ наконецъ послдній крючокъ своего мундира, надлъ саблю и взялъ каску въ руки.

— И теперь вонъ! повелительно указалъ на дверь майоръ.

Слуга вышелъ, хлопнувъ этою дверью такъ, что задребезжали окна.

— Да ты помнишь-ли еще, съ чмъ прізжалъ сегодня во мн? спросилъ я чудака.

Онъ стоялъ передъ зеркаломъ, охорашиваясь, и въ зеркало же подалъ мн утвердительный знавъ головой.

— Скажи же ты своему генералу вотъ что: такъ какъ Кемскій узжаетъ изъ Москвы сегодня вечеромъ, то я полагаю, что и надобность въ моемъ честномъ слов превращается съ этимъ отъздомъ. Слышалъ?

— Слышалъ… А что же это должно значить по-нашему, по-мужицкому? спросилъ, помолчавъ, Чесминъ.

— То, что здшнему начальству нечего боле тревожиться по поводу этой исторіи.

— Значитъ, уладилось дло?

— Уладилось.

— И морякъ твой дйствительно сегодня узжаетъ?

— Можешь справиться самъ въ его гостиниц.

— И драться они не будутъ?

Онъ взглянулъ на меня своимъ лукаво-невиннымъ взглядомъ.

— Передай отвтъ мой какъ есть: это все, что я отъ тебя прошу, отвчалъ я.

— Послушай, любезный другъ, молвилъ Чесминъ, — ты хитеръ, да вдь и я не промахъ, садись-ка лучше, да настрочи мн этотъ отвтъ на бумаг.

— Изволь.

— Вотъ такъ лучше будетъ! сказалъ онъ, когда я кончилъ, засыпая пескомъ мое писанье:— и волки сыты, и овцы цлы. А ничего, ловко придумано! замтилъ онъ, засмявшись и оборачиваясь снова въ зеркалу.

— Да ты что думаешь?

— А что я думаю, того не скажу ни теб, ни ему, будь покоенъ! сказалъ онъ, укладывая мою записку въ карманъ.— Самъ я саблю ношу и дворяниномъ родился… Хотя эта картофля ужь нисколько на носъ благороднаго воина не похожа! неожиданно прибавилъ онъ, щелкнувъ себя слегка пальцемъ по носу.

Онъ тяжело вздохнулъ и принялся натягивать перчатки.

— Не подвезти-ли тебя, коли ты въ начальству? предложилъ я ему.

— Окажи милость. Кондратій! крикнулъ онъ, выходя въ переднюю.

Но Кондратій не отозвался. Выскочилъ какой-то казачокъ и объявилъ, что Кондратій Силычъ вышли.

— Куда? грозно воскликнулъ майоръ.

— Не могу знать-съ. Они говорили, что въ погребк тавлинку свою позабыли, отвчалъ мальчишка и, не выдержавъ, прыснулъ со-смху.

— Вотъ погоди, онъ тебя высчетъ, какъ только отыщетъ свою тавлинку, замтилъ ему внушительно Чесминъ, надвая шинель.

Я довезъ его и похалъ къ Рабенгорсту сообщить о предложеніи Кемскаго.

— Мн кажется, ничего лучше придумать нельзя, сказалъ графъ, выслушавъ меня.— Мы должны обдать сегодня съ Звницынымъ въ Троицкомъ трактир. Я ему все передамъ и сегодня же вечеромъ, надюсь, могу извстить васъ, въ какой день и какъ мы ршимъ хать. Я долженъ вамъ признаться, что къ нашимъ затрудненіямъ присоединяется еще вотъ какое обстоятельство, примолвилъ онъ.— Отпускъ Звницына кончается черезъ три дня. Онъ уже съ недлю писалъ нашему полковому командиру, прося отсрочки, но отвта нтъ до сихъ поръ. На милость коменданта, когда эта исторія получила уже такую гласность, разсчитывать нельзя, такъ что если отсрочка не прибудетъ сегодня или завтра, Звницына могутъ выслать изъ Москвы.

— Конечно, въ такомъ случа вамъ терять время нечего. До свиданія, графъ, я буду ждать васъ.

Вернувшись къ себ, я опустился на диванъ и пролежалъ на немъ до поздняго вечера, въ совершенномъ изнеможеніи, словно посл долгой и тяжкой болзни.

Часу въ десятомъ я послалъ узнать про Кемскаго въ его гостиницу, человкъ мой вернулся съ извстіемъ, что съ полчаса тому назадъ онъ ухалъ изъ города.

Я глянулъ въ окно. На двор злилась вьюга. Слабо мерцали фонари изъ-за валившаго нескончаемыми пеленами снга. Ни визга саней, ни лошадинаго топота не слышно было за порывистыми стонами втра.

Мн вспомнилась та недавняя ночь въ Кремл. Бдный Кемскій, сколько счастія общала она ему тогда, казалось, сіяя надъ нимъ своимъ безмятежнымъ сіяніемъ!..

А теперь, этотъ грозный мракъ и надрывающій вой метели, и скорбный, одинокій путь…

XVI.

Рабенгорстъ пріхалъ ко мн на другое утро съ извщеніемъ, что они съ Звницынымъ поршили выхать изъ Москвы черезъ день, причемъ сообщилъ мн слдующія подробности:

— Въ среду утромъ дв уже нанятыя нами извощичьи тройки выдутъ за Серпуховскую заставу съ крпостнымъ человкомъ Звницына, снабженнымъ отъ барина формальнымъ видомъ на проздъ въ его орловское имніе. Он будутъ ожидать насъ у одного постоялаго двора, онъ отъ заставы всего въ полуверст. Мы выдемъ съ Звницынымъ изъ дому въ четыре часа пополудни, въ обыкновенныхъ городскихъ саняхъ, и продемъ туда подъ видомъ прогулки за городъ. Вы съ докторомъ, и въ томъ же часу, съдетесь съ нами на постояломъ двор. Тамъ мы вс пересядемъ въ тройки и немедленно покатимъ по Тульской дорог.

На замчаніе мое: не лучше-ли будетъ намъ выхать попозже, когда стемнетъ, Рабенгорстъ отвчалъ, что они избрали именно этотъ часъ потому, что, вызжая изъ дому въ обычное обденное время, они возбудятъ мене подозрнія, а кром того, такъ какъ до имнія Пальцына считается 130 верстъ съ хвостикомъ, то, покинувъ Москву въ пятомъ часу, мы только что къ разсвту успемъ добраться туда.

Я не могъ не согласиться съ основательностью его доводовъ и отвчалъ ему, что заране сговорюсь съ докторомъ и въ назначенный день и часъ прибуду съ нимъ къ мсту създа.

Рабенгорстъ ухалъ, а я отправился къ знакомому мн доктору, Виссаріону Никитичу Латышеву.

Я сошелся съ нимъ случайно у одного общаго пріятеля и пользовался его расположеніемъ, можетъ-быть, потому, что не врилъ ни въ его матеріализмъ, ни въ его безсердечіе, ни въ его брюзгливыя выходки, чмъ любилъ онъ щеголять при мало знакомыхъ ему людяхъ.

Еще въ передней его я былъ пораженъ невыносимымъ собачьимъ визгомъ.

— Что это такое? спросилъ я его слугу.

— А вотъ мальчикъ на двор камнемъ собаку пришибъ, такъ лапу ей вправляетъ баринъ.

Я вошелъ въ первую комнату, пыльную, съ мебелью, всю заваленную книгами. Виссаріонъ Никитичъ питалъ страсть въ букинизму. — Гд вы, почтенный Эскулапъ?

— А тамъ кто такой? спросилъ изъ другой комнаты сердитый голосъ. Шт… ты, глупая! шт! дай же себ порядкомъ лигатуру навязать.

Собака, какъ бы послушная этимъ словамъ, слабо взвизгнула еще разъ и затмъ замолкла.

— Иванъ, отнеси ее въ кухню и смочи ей правую лапу арникой, кликнулъ голосъ: — она цла.

— А, вы! что вамъ надо? спросилъ Виссаріонъ Никитичъ, выходя во мн.

— Давно-ли вы собакъ лчить стали? спросилъ я, въ свою очередь, смясь.

Онъ нахмурился и взглянулъ на меня исподлобья.

— Живой организмъ, ощущенія также испытываетъ! Не булыжникъ какой-нибудь! проворчалъ онъ, словно извиняясь. — Что вамъ надо? повторилъ онъ свой непривтливый вопросъ.

Но меня нисколько не озадачивало это оригинальничанье. Я зналъ, какъ отвчать на него.

— Васъ мн надо, сказалъ я прехладнокровно.

— На кой прахъ? Больны вы?

— Богъ миловалъ.

— Такъ на что я вамъ?

— Посл завтра, то-есть въ среду, вы должны хать со мной за 130 верстъ отсюда.

Онъ взглянулъ на меня пытливымъ взглядомъ врача, подозрвающаго въ своемъ паціент расположеніе къ безумію,

— Что вы меня морочить сюда пріхали? фыркнулъ онъ.

— Нисколько. Говорю вамъ безъ всякихъ шутокъ. Въ среду вы должны хать со мной.

— Не поду я никуда! отрзалъ онъ какъ ножомъ.

— Подете, когда вамъ объяснятъ, въ чемъ дло.

— И слушать не хочу!

Но когда я произнесъ слово: дуэль, Латышевъ навострилъ уши. Старая студентская кровь заговорила въ немъ.

— За что дерутся! спросилъ онъ, дослушавъ меня до конца.

Я взглянулъ ему въ лицо.

— А вамъ на что знать? Вы медикъ, а не свидтель и не судья.

— Дло! сказалъ онъ и кивнулъ одобрительно головой. — Въ среду я не могу, примолвилъ онъ.

— Почему?

— Дежурнымъ въ клиник.

— Можете помняться съ товарищемъ.

— А потомъ что? спросилъ онъ, помолчавъ, и все тмъ же сердитымъ голосомъ.

— А то, что въ этотъ день слдуетъ вамъ пообдать пораньше и быть совсмъ готовымъ къ четыремъ часамъ. Я заду за вами въ четыре часа неотступно. Пожалуйста, не позабудьте.

— Это вдь далеко хать, 130 верстъ? замтилъ докторъ, который, въ теченіе всего своего тридцатисемилтняго существованія, дальше Останкина не зжалъ.

— Богъ дастъ, ничего не случится, такъ черезъ сутки я доставлю васъ домой обратно.

— Сутки, бездлица! Даромъ два дня, значитъ, пропадутъ!

— Есть-ли у васъ шуба? сказалъ я ему на это.

— Тулупъ дубленый есть, возразилъ онъ, уже съ нкоторою гордостью.

— И прекрасно. Такъ до свиданія?

— До свиданія, пропустилъ онъ сквозь зубы.— Счастливъ вашъ Богъ, что такой день у меня нынче вышелъ, въ другое время ни за что бы не согласился хать!…

— А что у васъ нынче, разв праздникъ какой, именины сердца?

Онъ опять фыркнулъ.

— Книжицу сію пріобрлъ я нынче, примолвилъ онъ, вытаскивая изъ груды лежавшихъ на диван книгъ сроватый и затасканный томъ in 8R, и поднялъ его въ уровень моихъ глазъ. — Могу по этому поводу возгласить съ древнимъ поэтомъ:

Albo dies uotanda lapillo.

Въ заглавіи книжки значилось: ‘Пансальвинъ, Князь Тьмы, Быль? не быль? Однакожъ и не сказка. Москва 1809. Въ Университетской типографіи.’

— Вдь это, батюшка, драгоцнность! торжествующимъ голосомъ молвилъ Виссаріонъ Никитичъ и, развернувъ книжку, принялся читать.

‘Миранда сама по себ не была царица тьмы, но жалости достойно, что Князь Тьмы пріобрлъ надъ нею столько власти.

‘Миранда не была равнодушною въ мущинамъ. Она ощущала природу, и какая бы женщина ея не ощущала?…’

И Виссаріонъ Никитичъ засмялся, какъ смются ученые, спеціалисты и вообще люди, преданные какому-нибудь усидчивому и постоянному занятію, какъ-то вовнутрь себя, не громко и не сообщительно и не поднимая глазъ на собесдника.

— Однако мн пора, почтеннйшій, сказалъ я. — Прощайте. Но не забудьте, въ среду, въ 4 часа.

— Прощайте, разсянно повторилъ онъ, не перемняя положенія, то-есть стоя посреди комнаты, съ разставленными ногами, держа одною рукой книгу и помахивая другою, точно будто дирижировалъ оркестромъ. И принялся за чтеніе съ новымъ жаромъ.

‘Но не горестно-ли, что она допустила содлаться страстью самому тому пункту, о которомъ бы слдовало ей важно размыслить, и который, въ разсужденіи соединенныхъ съ нимъ знакомствъ, былъ самый тотъ, который…’

Долго провозился я въ пустой и темной передней, отыскивая шинель свою и калоши, а Виссаріонъ Никитичъ все также громко, стоя одинъ посреди комнаты, продолжалъ забавлять себя пріятнымъ слогомъ похожденій Пансальвина, Князя Тьмы и возлюбленной его Миранды.

Я вернулся домой и написалъ Кемскому письмо, которое и отправилъ ему съ эстафетой.

XVII.

Въ день, назначенный для вызда, я проснулся чуть не съ зарей, и едва дождавшись 8 часовъ, послалъ съ Рабенгорсту записку. которою просилъ его извстить меня, нтъ-ли какого-нибудь измненія въ сообщенной имъ мн программ? Онъ отвчалъ мн двумя словами, по-англійски ‘all right.’ Я понялъ ихъ, какъ и слдовало, въ смысл ‘все по-старому,’ и не медля принялся за сборы. Къ сожалнію, они были не долги, и мн суждено было провести еще не мало времени въ томъ тревожномъ, ноющемъ состояніи духа, знакомомъ всмъ тмъ, кому хоть разъ въ жизни выпало на долю одинокое и медлительное выжиданіе чаемаго удара, въ сравненіи съ которымъ самый фактъ несчастія представляется чмъ-то почти отраднымъ,

Докторъ ждалъ меня, уже заране облекшись въ теплые сапоги и шапку. Преогромный и страшно пахнувшій козломъ тулупъ разстилался во всю свою ширину по столу и дивану, закрывая библіографическія сокровища почтеннаго хозяина. Самъ онъ стоялъ у окна, низко наклонившись надъ лежавшимъ на немъ футляромъ съ хирургическими инструментами.

Послыша за собой мои шаги, онъ быстро свернулъ свои ножи и пилы и сунулъ ихъ въ карманъ пальто.

— Съ кукушкой вмст! промолвилъ онъ, оборачиваясь ко мн и указывая рукой на стнные часы, которые въ это время дйствительно принялись за свое урочное шипніе.— Четыре часа! И я готовъ, какъ видите!

Онъ вздлъ тулупъ, который оказался только что не въ пору мдному изваянію гражданина Минина, и еще не справившись съ его длинными рукавами, изъ которыхъ никакъ не могъ высвободить своихъ коротенькихъ рукъ, выбжалъ на крыльцо, восклицая:

— Маршъ въ путь-дороженьку! Погода, кажется, сегодня самая благопріятная!

Онъ собирался точно какъ на какую-то partie de plasilr.

Да и дйствительно, о чемъ же ему было печалиться? День стоялъ свтлый и тихій, слегка морозило, но въ воздух неслись уже т мягкія струи, что такъ отрадно льются вамъ въ грудь,— предвстники вешняго тепла. Весело было въ такой день урваться бдному труженику, осужденному черезъ два дня въ третій дышать зараженнымъ больничнымъ воздухомъ…

Но въ ту минуту его довольное лицо показалось мн чуть не зврскимъ, и я уткнулся въ воротникъ шинели съ намреніемъ не заговаривать съ нимъ.

Виссаріону Никитичу было, впрочемъ, также не до разговоровъ. Онъ пыхтлъ подъ своимъ тулупомъ, который, очевидно, надвалъ въ первый разъ отъ роду, и то застегивалъ его, то распахивалъ, возясь въ саняхъ самымъ безпокойнымъ для сосда образомъ.

Такъ прохали мы молча почти всю дорогу, не встртивъ на пути ни одного знакомаго лица.

Не дозжая заставы, вынеслась намъ наперерзъ изъ какого-то переулка лихая пара вороныхъ и, едва не зацпивъ крыломъ нашихъ саней, быстро промчалась впередъ, покрывъ насъ цлымъ облакомъ снжной пыли. Я узналъ Звницына и Рабенгорста по блымъ ихъ фуражкамъ.

За ними вслдъ выхали старомодныя сани съ круглымъ задкомъ, запряженныя въ дышло двумя сильно храпвшими и взмыленными лошадьми. На облучк стоялъ кучеръ, съ жиденькою разноцвтною бородой, — очевидно изъ дворовыхъ,— и въ порванной, когда-то синей, бархатной шапк, поощряя кнутомъ своихъ чахоточныхъ коней самымъ прилежнымъ образомъ. Въ саняхъ сидлъ г. Секкаторовъ, котораго, впрочемъ, можно было скоре угадать, чмъ узнать подъ медвжьею шубой, укутывавшею его вплоть до самаго темени.

— Тише, дай имъ прохать! сказалъ я своему кучеру, собиравшемуся уже пустить въ обгонъ прохавшихъ, по неизбжному въ этомъ случа чувству русскаго возницы, одареннаго благороднымъ честолюбіемъ.

— Ужь не они-ли? спросилъ меня докторъ.

— Кто они?

— Да ваша pars adversa, гвардіоны-стрлометатели, объяснилъ Виссаріонъ Никитичъ, у котораго были какія-то свои удивительныя выраженія.

— Вы отгадали, они сами.

— И старичокъ изъ ихъ же компаніи?

— Какой старичокъ?

— А вотъ что сейчасъ въ этомъ арбуз прохалъ?

— Этотъ старичокъ моложе васъ, почтеннйшій, возразилъ я, смясь.

— Кто-же онъ по профессіи? Фамилію не спрашиваю, примолвилъ докторъ, указывая глазами на нашего кучера.

— Московскій житель, изъ отставныхъ.

— Того же, значитъ, христолюбиваго воинства цвтъ и плодъ, молвилъ Виссаріонъ Никитичъ, качая головой. — Что-же онъ такъ не по-воински въ медвдя своего зарылся? Я помню, въ дтств, у меня въ прописяхъ значилось: воинъ! не страшись ни глада, ни хлада, ни вражескаго меча, — съ большимъ восклицательнымъ знакомъ.

— Ему, вроятно, въ этомъ медвд ловче, чмъ вамъ въ вашемъ тулуп, сказалъ я ему на это, чувствуя чуть не въ двадцатый разъ уголъ его локтя въ моемъ боку.

Виссаріонъ Никитичъ фыркнулъ и замолкъ, продолжая, впрочемъ, толкать меня въ бокъ все такъ же немилосердно.

Тмъ временемъ достигли мы заставы. На дорог предъ нею стоялъ длинный рядъ возовъ съ кладью, но въ то же время голосъ караульнаго крикнулъ: подвысь! Шлагбаумъ поднялся, и мы, вслдъ за потянувшимся обозомъ, преспокойно выхали на шоссе.

— Трогай! закричалъ я кучеру.

Мы не прохали и ста шаговъ. какъ вдругъ увидли. что къ намъ на встрчу мчатся блыя фуражки.

— Они назадъ дутъ! воскликнулъ докторъ.

Я веллъ остановиться. Подъхавъ къ намъ, офицеры выскочили изъ саней.

Тревога изображалась на ихъ лицахъ.

— Троекъ нашихъ нтъ! сказалъ мн по-французски Звницынъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ.

— Какъ такъ?

— Нтъ, не пріхали. Ни ямщиковъ, ни моего человка. никого!

— А они должны были ждать насъ здсь, на постояломъ двор, съ ранняго утра, добавилъ Рабенгорстъ.

— Человка моего я отправилъ къ этимъ подлецамъ ровно въ восемь часовъ. что могло съ нимъ случиться, непонятная вещь!

— Зашелъ, полагать надо, по дорог, сотворить возліяніе Вакху, да тамъ и по сей часъ, сказалъ хладнокровно Виссаріонъ Никитичъ.

— Mais c’est impossible, il n’ose pas, le coquin! чуть не съ отчаяніемъ возразилъ ему Звницынъ.

— Пожалуй, отвчать нельзя, молвилъ Рабенгорстъ.

— Какъ быть однако? спросилъ я его.

— Я сейчасъ справлялся на постояломъ двор: нельзя-ли гд достать лошадей. Говорятъ: нтъ.

— Въ Ямской слобод можно нанять, сказалъ графу Виссаріонъ Никитичъ.

— Гд это? Близко отсюда? спросилъ тотъ.

— Не знаю, не бывалъ, а только что есть она, въ каждомъ русскомъ город есть ямская слобода, примолвилъ онъ, строго взглянувъ на офицера.

— Нтъ, гд тамъ еще искать… Они задатокъ получили, должны пріхать! гнвно воскликнулъ Звницынъ, топая ногой.

— По-моему, теперь остается намъ одно, сказалъ графъ.— Я вернусь въ Москву за нашими троечниками, или найму тамъ другихъ, а вы подождите меня на постояломъ двор.

Мы переглянулись молча. Никому, повидимому, не улыбалась эта перспектива.

— Вотъ, кстати, и г-нъ Секкаторовъ детъ, промолвилъ Рабенгорстъ.— Онъ тебя подвезетъ, Звницынъ. А я отправлюсь въ нашихъ саняхъ.

Измученные кони г. Секкаторова дйствительно плелись въ намъ на встрчу маленькою рысцой, и самъ онъ выглядывалъ изъ-за спины своего кучера, все такъ же плотно погруженный въ своего медвдя, какъ вдругъ какое-то непостижимое волненіе овладло имъ. Онъ привсталъ, откинулъ воротникъ шубы, замахалъ намъ рукой. Кучеръ заёрзалъ вожжами. свистнулъ, замоталъ кнутомъ…

— Что вамъ еще такое? воскликнулъ Звницынъ.

— Обернитесь! едва могъ проговорить, подъзжая, Секкаторовъ.

Вс обернулись.

Съ перваго раза можно было замтить только необычайную суету въ ряду мирно до этого тащившагося за нами обоза. Извощики какимъ-то перепуганнымъ голосомъ гикали на своихъ лошадей и, подхватывая ихъ подъ усдцы, торопливо сворачивали въ сторону. Полозья скользили по округлости шоссе, угрожая свалить въ канаву громоздкую кладь. Какая-то сконфузившаяся буланка рванула внезапно изъ ряда и очутилась поперекъ самой дороги, со скороченною на бокъ дугой, высокій парень, безъ шапки, кинулся въ ней, задубасилъ ее кулакомъ по челюсти. ‘Дер-жи, увалень, чо-ортъ!’ ревли хоромъ осиплые голоса.

И оглушительне всхъ ихъ, звонче военной трубы, слышался несущійся отъ заставы крикъ: ‘па-ади, па-ади!’

На опроставшейся середк шоссе показались сани съ высокимъ сидньемъ, съ котораго зорко глядлъ впередъ плечистый и рослый мущина въ каск и шинели, опушенной бобрами. За нимъ сказали двое казаковъ.

— Я васъ предупреждалъ: за нами погоня! воскликнулъ Секкаторовъ.

— Сама емида въ образ полковника Тожилы-Буйносова! молвилъ Виссаріонъ Никитичъ, первый узнавая знакомаго всей Москв полицейместера.

Все объяснилось: и волненіе г. Секкаторова, и испугъ прозжихъ, и необдуманный поступокъ растерявшейся буланки.

Полковникъ Томило-Буйносовъ, въ свою очередь, давно уже, повидимому, узналъ насъ, но возсдалъ въ полицеймейстерскихъ саняхъ своихъ такъ же неподвижно-величественно, какъ на извстной картинк:

Несомый бурею на лодк Петръ Великій.

Только чернобородый кучеръ его, Татаринъ, какъ-то свирпо косилъ зрачками въ нашу сторону, и темно-гндые вони отбивали ногами по мерзлой земл съ какимъ-то глухимъ,зловщимъ топотомъ.

— Стой! крикнулъ полковникъ, поровнявшись съ нами. Татаринъ дернулъ возжами, лошади стали какъ вкопаныя. По всмъ статьямъ былъ полицеймейстеръ полковникъ Томило-Буйсоновъ!

— Господа, позвольте узнать, по какому случаю встрчаю я васъ здсь? спросилъ онъ пріятнымъ теноромъ, вжливо прикладывая руку къ каск и улыбаясь съ самымъ дружелюбнымъ видомъ.

Отвчать не нашлось никого. Вс, очевидно, чувствовали себя въ преглупйшемъ положеніи.

Полковникъ вытащилъ изъ-подъ шинели тончайшій батистовый платовъ и принялся обтирать имъ свои слегка заиндввшіе усы, какъ бы съ намреніемъ дать намъ время для пріисканія какого-нибудь объясненія.

Звницынъ нашелся первый.

— Мн кажется, сказалъ, онъ шутливо, — мы имли бы еще боле права обратиться съ этимъ вопросомъ къ вамъ, полковникъ.

— Почему же такъ, cher capitaine, отвчалъ, впадая въ его тонъ, такъ же привтливо-шутливо, полицеймейстеръ.

— Да потому что, полагаю, ваша служба запрещаетъ вамъ вызжать за черту города.

— Кром экстренныхъ порученій, любезнйшій ротмистръ, кром экстренныхъ порученій, которыя всегда въ вол начальства.

— А!

Полковникъ Томило-Буйносовъ улыбнулся и, упрятывая платовъ свой въ карманъ, примолвилъ:

— И, въ крайнему моему сожалнію, въ настоящую минуту имю таковое самаго непріятнаго свойства.

— Какое же именно, можно полюбопытствовать? спросилъ Звницынъ, бодро глядя ему въ глаза.

— Да вотъ-съ какое, громко и отчетливо отвчалъ ему полицеймейстеръ, — мн поручено объявить вамъ, что вы не въ ту заставу выхали.

— Что это значитъ?

— Въ Петербургъ на Тверь дорога, а не на Серпуховъ, пояснилъ, любезно улыбаясь, Буйносовъ.

— Я васъ не понимаю!

— Вашъ отпускъ кончается завтрашняго числа, и потому оставаться вамъ доле въ Москв значило бы съ вашей стороны…

— Я жду отсрочки изъ полка, перебилъ его кирасиръ, раздувая ноздри.

— Душевно сожалю, что такъ поздно. Мн наистрожайше предписано наблюсти, чтобы вы сегодня же изволили выхать къ мсту службы.

— Это чортъ знаетъ что такое! воскликнулъ изящный офицеръ. — Я буду жаловаться въ Петербург!

Полковникъ Томило-Буйносовъ взглянулъ на него съ тмъ выраженіемъ, съ какимъ Павелъ Ивановичъ Чичиковъ долженъ былъ глядть на расходившагося Тентетникова, когда тотъ передавалъ ему о своей размолвк съ генераломъ Бетрищевымъ, а Чичиковъ думалъ это время: дйствительно-ли круглый дуракъ Тентетниковъ, или только съ придурью.

— На кого же это вы будете жаловаться, ротмистръ? спросилъ онъ его голосомъ, въ которомъ выражалось самое искреннее сожалніе

Звницынъ не отвчалъ и только взглянулъ на Рабенгорста, какъ бы ожидая отъ него помощи или совта.

Но товарищъ его опустилъ глаза въ землю, видимо не находя слова въ его поддержку. И дйствительно, длать было нечего.

— Что же, вамъ поручено и вывести меня изъ Москвы? молвилъ съ ироніей и по довольно продолжительномъ молчаніи Звницынъ, обращаясь къ Буйносову.

— Боже сохрани! Помилуйте, разв вы арестантъ какой-нибудь, cher capitaine, возразилъ ему тотъ успокоительно. — Позжайте какъ и съ кмъ вамъ угодно. Мн приказано только удостовриться лично въ томъ, что вы сегодня выхали въ Петербургъ. А стснять кого бы то ни было не входитъ ни въ кругъ моихъ обязанностей, ни въ образъ моихъ мыслей, промолвилъ съ достоинствомъ полковникъ Буйносовъ, который, дйствительно, никоимъ образомъ не сталъ бы длать себ врага изъ гвардейскаго офицера, у котораго еще, пожалуй, могли быть связи въ Петербург.

— Очень вамъ благодаренъ, но право не знаю, какъ я успю выхать сегодня, сказалъ, замолчавъ, кирасиръ, — человкъ мой пропалъ съ утра и…

— Человкъ вашъ задержанъ сегодня въ двнадцатомъ часу, въ пьяномъ вид на постояломъ двор, въ Зарядь, объяснилъ полковникъ улыбаясь, — и въ настоящую минуту находится у васъ на квартир, въ гостиниц Шевалье.

— Мерзавецъ! воскликнулъ гнвно Звницынъ. — Такъ это вы чрезъ него узнали?…

— О предполагаемой вами прогулк? досказалъ полицеймейстеръ, лукаво подмигивая глазомъ. — Вы не ошиблись. Впрочемъ, вы должны догадываться, что мы за вами слдили, мы третьяго дня еще знали, что вами наняты дв тройки до Серпухова, примолвилъ онъ, — очевидно прихвастнувъ.

— Вы мн позволите сказать два слова г. ***? спросилъ его Звницынъ.

— Сдлайте милость, сколько угодно.

Я вылзъ изъ саней и отошелъ съ Звницынымъ на нсколько шаговъ.

— Скажите г. Кемскому отъ меня, молвилъ онъ, съ едва сдерживаемымъ бшенствомъ, что если онъ не трусъ, онъ прідетъ въ Петербургъ разсчитаться со мной.

— Извините меня, г. Звницынъ, отвчалъ я ему, раздосадованный, въ свою очередь, такою неимоврною претензіей,— этого порученія я на себя не возьму. Кемскій сдлалъ все что отъ него зависло для вашего удовлетворенія. Онъ же наконецъ не виноватъ, что у васъ болтуны-пріятели и пьяные слуги. Службой онъ точно также связанъ какъ и вы. Если же вамъ непремнно хочется помняться съ нимъ пулей, такъ за этимъ, по всей справедливости, слдуетъ отправиться къ нему вамъ, а не ему къ вамъ.

— Хорошо, такъ въ такомъ случа предварите его, что будь онъ на краю свта, я сумю отыскать недруга, грозно промолвилъ гвардеецъ и отошелъ отъ меня.— демъ, Рабенгорстъ! закричалъ онъ товарищу.

— У меня такъ же къ вамъ два слова, cher conseiller,— сказалъ Буйносовъ, маня меня рукой изъ своихъ саней.

— Что вамъ угодно? спросилъ я, нехотя подходя къ нему.

— Приказано вамъ посовтовать, заговорилъ онъ, понижая голосъ, не на столько однакоже, чтобы слова его не дошли до ушей находившагося вблизи Секкаторова,— посидть у себя дома. пока не замолкнетъ въ город говоръ по поводу этой исторіи.

— Что же это такое: арестъ? сказалъ я.— За что?

— Понимайте какъ знаете. Мое дло было передать вамъ, отвчалъ полицеймейстеръ.

Безмолвный до того Секкаторовъ обратился вдругъ къ нему съ вопросомъ.

— Et il n’у а rien pour moi, mon cher Bouinossof?

— Quoi donc? съ искреннимъ или притворнымъ удивленіемъ спросилъ его тотъ.

— Нтъ, такъ…. я думалъ. что…. Звницынъ! крикнулъ онъ:— я заду къ теб на квартиру проститься…

— Сдлай одолженіе, сказалъ равнодушно гвардеецъ. усаживаясь въ сани съ Рабенгорстомъ.

— Буйносовъ, вдь и ты за ними? молвилъ Секкаторовъ.

— Да. А что?

— Не подвезешь-ли, братецъ, меня? Одры мои чуть ноги волочатъ.

— Садись, пожалуй, подемъ.

— Merci.— Филиппъ, ступай полегоньку домой. Да смотри у меня, въ питейный домъ не зазжать! гнвно заключилъ, садясь въ полицеймейстерскія сани, г. Секкаторовъ, забывая свое столь еще недавнее восхваленіе странъ, озаренныхъ солнцемъ просвщенія, и возчувствовавъ, повидимому, съ новымъ удовольствіемъ родную почву подъ ногами.

Они ухали.

Виссаріонъ Никитичъ, успвшій въ продолженіе всего этого времени окончательно справиться съ своимъ тулупомъ и застегнуть его на вс крючки, обернулся ко мн и разразился смхомъ,

— Ну, отецъ мой, одолжили вы меня! молвилъ онъ.— Ужь точно, можно съ Федромъ сказать: ex monte nascitur ridicuпus mus,— гора мышенкомъ разршилась, все равно что программа иного изъ нашей братіи, ученыхъ. Благо, не долго рожала, вечеръ не пропалъ!.. Одно вотъ скверно,— докторъ указалъ мн рукой сквозь наступавшую мглу на скученный на одной сторон шоссе и застрявшій за нашими санями обозъ, вокругъ котораго похаживали извощики, похлопывая себя рукавицами по плечамъ и нетерпливо постукивая валенками по хруствшему снгу,— за что мужичкамъ-то лишній часъ мерзнуть приходится изъ-за барскаго вздора? А впрочемъ, промолвилъ онъ беззаботно,— помните Мочалова въ Гамлет:

Оленя ранили стрлой,

А лань здоровая смется,

Заснулъ одинъ, не спитъ другой,

И такъ на свт все ведется!

И докторъ всю дорогу проговорилъ о Мочалов. Я довезъ его и похалъ домой.

XVIII.

Два дня посл этого происшествія, я скакалъ по Владимірской дорог въ нижегородскую деревню, куда призывало меня неожиданное извстіе о болзни матери. Этотъ печальный случай избавилъ меня отъ всякихъ явныхъ и неявныхъ послдствій ‘исторіи’, по поводу которой въ это время гудла, какъ водится, вся Москва, отъ Остоженки до Басманной. Я едва усплъ, предъ отъздомъ, написать въ Кемскому нсколько словъ о случившемся, прося его подать о себ всть.

Вернувшись въ Москву, въ траур, на оминой недл, я нашелъ у себя отвтъ Кемскаго на мое письмо. Оно занимало всего полстраницы. Морякъ извщалъ меня о прибытіи своемъ въ Николаевъ и благодарилъ за дружбу. Онъ, очевидно, ограждалъ себя преднамренною сухостью этого письма отъ всякой попытки съ моей стороны продолжать съ нимъ переписку.

‘Все кончено между нами’, сказалъ я себ съ грустью, ‘онъ не проститъ мн того, чему я былъ невольнымъ свидтелемъ, и мысль обо мн неразлучна теперь для него съ мыслью о самыхъ тяжкихъ минутахъ его жизни… Но гд же она, роковая красавица? что ея отецъ?’ думалъ я, припоминая въ первый разъ посл двухъ мсяцевъ, проведенныхъ въ отчаянной тревог у постели умирающей, о дйствующихъ лицахъ этой необъяснимой драмы.

Чемисаровыхъ не было въ Москв, узналъ я отъ Чесмина. Еще на первой недл поста они ухали въ деревню совершенно неожиданно, такъ какъ старикъ генералъ былъ довольно серіозно боленъ, и пользованіе его, по словамъ докторовъ, далеко не было кончено. Въ город приписывали этотъ внезапный отъздъ размолвк отца съ дочерью, которая, объяснялъ мн Чесминъ, оказывается по уши влюбленною въ Звницына, между тмъ какъ отецъ прочитъ ее за Кемскаго. Лысый, но чувствительный маіоръ не сомнвался въ этомъ.

— Счастливецъ Звницынъ! говорилъ онъ своимъ забавно-плаксивымъ голосомъ: — въ ротмистры, слышно, произведенъ, лейбъ-эскадрономъ командуетъ, любимъ этакою царицей, да еще, къ довершенію всего, въ мученики попалъ, только что акаистовъ не поютъ ему!

— Какъ, въ мученики?

— Да такъ, съ тхъ поръ, когда васъ всхъ, дуэлистовъ-то, Буйносовъ на большой дорог какъ перепеловъ накрылъ, помнишь? Вотъ, съ той поры Секкаторовъ и пустилъ въ ходъ фразу: Звницынъ — martyr de l’honneur. Женскій полъ и подхватилъ: и вопятъ он теперь вс въ одинъ голосъ: Звницынъ martyr de l’honneur. Поди ты съ ними, разговаривай.

— Недаромъ, видно, сказалъ я,— Вашневъ его Густавомъ-Адольфомъ звалъ.

— Вашневъ, вотъ еще непроходимая ракалья! воскликнулъ Чесминъ.— Толкнулся было онъ къ Чемисаровымъ. Пріхалъ съ визитомъ, непрошенный, негаданный. Старикъ генералъ веллъ ему сказать, что онъ незнакомыхъ ему лицъ не принимаетъ. Такъ Вашневъ-то, со злости, сталъ распускать сплетни про нашу божественную, будто Звницынъ не первый предметъ ея страсти, и что она, еще въ деревн, хотла выйдти замужъ за какого-то музыканта, который, не добившись, разумется, согласія отъ отца ея, взялъ да и зарзался.

Я навострилъ уши.

— Кто же былъ такой музыкантъ, не слыхалъ?

— Да никакого, вроятно, и не было, хотя Вашневъ клянется-божится, что объ этомъ вся К—ая губернія знаетъ. Что возьметъ какой-нибудь Вашневъ выдумать! Однако Крусановъ на первыхъ же порахъ осадилъ его,

— Крусановъ?

— Ну да, вдь это по его части: не смй о двушк дурно отзываться. Онъ и пригрозилъ ему написать старику Чемисарову, что вотъ-молъ такой-то Вашневъ распускаетъ про вашу дочь неблаговидные слухи. Такъ тотъ такъ испугался, что цлую недлю прятался отъ насъ: неравно, думаетъ, и въ самомъ дл донесутъ на него. Вотъ ужь по пословиц: блудливъ какъ кошка, а трусливъ какъ заяцъ.

— А что Крусановъ? спросилъ я.

— Въ эмпиреяхъ обртается, любезный другъ. Иль ты не знаешь? Вдь его Ольга Николаевна овдовла, повезъ онъ ее въ деревню. Черезъ годъ свадьба. Я заране шаферомъ приглашенъ.

— Что же, и прекрасно!

— Еще бы! Вдь премиленькая, и съ состояніемъ, и сколько лтъ толстяка этого любитъ,— поди вотъ!… Нтъ, братъ, видно, одного меня обнесли чаркой на жизненномъ пир, объявилъ маіоръ, вздыхая, закатилъ глаза подъ свой нескончаемый лобъ и погрузился въ задумчивость.

— И ты ничего боле о Чемисаровыхъ не знаешь? переспросилъ я его.

— Что и откуда мн знать! отвчалъ Чесминъ угрюмо,— ухали, и концы въ воду.

‘И концы въ воду, дйствительно,’ подумалъ я. ‘Видно въ книг судебъ написано, никогда не узнать мн этой тайны…’

Вскор посл приведеннаго мной разговора, я навсегда покинулъ Москву.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Четыре года тому назадъ, {Писано въ 1865 году.} въ конц августа, возвращаясь въ Россію изъ Италіи, гд пробылъ нсколько лтъ сряду, я попалъ случайно въ Баденъ.

Сезонъ былъ въ полномъ разгар, подходило время скачекъ. Погода стояла чудесная. Городъ кишилъ, словно расходившійся муравейникъ. Цлый день гремла музыка у Conversationshaus’а. На улицахъ слышались звуки, принадлежавшіе къ самымъ разнороднымъ нарчіямъ земнаго шара, разноплеменная, праздничная толпа неслась на встрчу прізжему: Тирольцы въ высокихъ шляпахъ, украшенныхъ лентами, цвтами и птичьими чучелами, поселянки изъ Шварцвальда въ своихъ причудливыхъ головныхъ уборахъ, австрійскіе воины, неукоризненно приличные, и Пруссаки, похожіе на оловянныхъ куколъ, Мулаты въ нанковыхъ пиджакахъ и голубыхъ галстукахъ, длиннозубыя Англичанки-няньки съ питомцами въ поддевкахъ и плисовыхъ шароварахъ, художники изъ Дюссельдорфа, свтлоокіе и стройные, какъ молодой Пикколомини Шиллера, и тяжелые филистеры съ вонючею сигарой въ зубахъ, обывательки изъ Варшавы, въ патріотической ‘жалоб’ увшанныя эмблематическими цпями, кольцами, распятіями, съ вызывающимъ взглядомъ изъ-подъ лицемрныхъ рсницъ, и улыбающіяся на нихъ наши знакомыя, широкія степныя лица. Здсь былъ и весь этотъ побродяжный и тунеядный парижскій міръ, что сидитъ каждый день отъ часу до семи на Италіянскомъ бульвар, въ Caf anglais и maison d’Or, и отъ семи до полуночи въ авансценахъ Оперы, Пале-Рояля и Оффенбаховскихъ Буффовъ, вс эти джентльмены сомнительнаго происхожденія и громкія имена съ сомнительною репутаціей, герои baccarat и герои стипльчезовъ, agents de changea, литературные сплетники и театральные критики, биржевые игроки и наглыя фрины съ неизбжными меценатами своими, boyards russes всхъ націй, возрастовъ и видовъ. Весь этотъ людъ умиралъ за рулеткой, объдался у Вебера, голосилъ безъ умолку на своемъ циническомъ argot и надрывался смхомъ до тошноты, до обморока. Представители французскаго ума, de l’intelligence franaise, драматурги, романисты, поставщики ‘mots’ въ Charivari и Figaro, борзописцы premiers Paris и наполеоновскихъ брошюръ, стучали костяшками домино и поглощали абсентъ отъ ранняго утра до поздней ночи предъ лицомъ и въ назиданіе поучаемой ими Европы. Теккереевскіе Ньюкомы, кептены на полужалованьи, съ женами и цвтущими дочерьми, гуляли стадами по Лихтентальсвой алле, взбирались на ослахъ на высоты Альтшлосса и прилежно отплясывали на даровыхъ балахъ Conversation’а, въ видахъ все того же полезнаго гимнастическаго упражненія. Старые и юные Durch и Erlaucht’ы изъ Almanach de Gotha отличались благонравіемъ, достойнымъ потомковъ благородныхъ предковъ, и, не поддаваясь никакимъ разорительнымъ соблазнамъ, занимались платоническимъ ферлакурствомъ за русскими барынями. Русскія барыни засдали подъ особымъ, имъ исключительно посвященнымъ и даже окрещеннымъ въ честь ихъ ‘русскимъ’, деревомъ, на самомъ видномъ мст гулянья, и глядли оттуда, какъ съ Монблана, на остальное человчество. Он, повидимому, главенствовали въ Баден и даже безаппелляціонно. Осторожно и потупясь, какими-то сконфуженными тнями, старались проскользнуть мимо ихъ злополучные кринолины, не признанные ими, и шляпки съ фазановымъ крыломъ, имвшія несчастіе подвергнуться, вслдствіе какихъ-то невдомыхъ соображеній, ихъ безпощаднымъ приговорамъ. Назжіе журнальные хроникеры и изъденные золотухой сыны Сенъ-Жерменскаго предмстья возглашали хоромъ: ‘il n’у а plus de grandes dames que les dames russes!’ Торжество было полное. Но, Боже мой, еслибъ знали эти бдныя, настоящія и самодльныя princesses russes, какимъ анаемамъ предавали въ это же время ‘новые люди’ихъ родины все это ‘отжившее сословіе’, котораго он такъ упорно изощрялись явить себя достойными представительницами въ нмецкомъ город Баденъ-Баден, предъ лицомъ европейской high life и парижской благодтельной гласности! Но баденскія princesse russes не подозрваютъ и по ныншній день существованія бывшихъ этихъ ‘новыхъ людей’ въ любезномъ ихъ отечеств, какъ не подозрваютъ он, впрочемъ, кажется, и того, что у нихъ есть какое-то отечество…

Весь этотъ гамъ и праздничное возбужденіе, и игра крохотныхъ людскихъ тщеславьицъ и trente et quarante, въ которую, сказывали, одинъ милый господинъ изъ донскихъ степей, пьяный до положенія ризъ, выигралъ сто тысячъ франковъ въ одинъ присстъ, къ великой потх присутствовавшей при этомъ галлереи, и бархатные глаза двухъ сестеръ-креолокъ,— все это, пожалуй, могло быть и привлекательно, и забавно. Но я спшилъ въ Россію. Къ тому же я халъ изъ Италіи, тамъ въ это время кишилъ людской муравейникъ въ виду иныхъ интересовъ, иныхъ цлей…

Я собирался уже хать изъ Бадена, неожиданная встрча измнила мои намренія. Проходя однажды посл обда по гулянью, я подошелъ купить сигаръ въ табачной лавк, по сосдству стараго каштана, извстнаго подъ кличкой ‘русскаго’ дерева. Въ тни его засдало, по обыкновенію, довольно многочисленное общество, дамы кружкомъ за небольшимъ столикомъ, мущины рамкой вокругъ дамъ. Къ послднимъ примыкалъ какой-то господинъ въ андалузской шляп и розовомъ галстук, сидвшій на баланс, на переднихъ ножкахъ своего стула, въ весьма неловкомъ и даже небезопасномъ для него положеніи. Но пододвинуть стулъ свой впередъ, поближе къ кружку, онъ какъ будто не ршался, какъ не ршался, повидимому, и ввернуть свое слово въ общій разговоръ, а ограничивался какими-то невнятными мычаніями и тми блуждающими улыбками, которыя такъ предательски выдаютъ человка, чувствующаго себя по той или другой причин не по себ.

‘Гд это я видлъ это лицо?’ думалъ я, расплачиваясь съ обязательнымъ лавочникомъ, который, въ вид преміи за забранныя мной сигары, предложилъ мн получить даромъ пачку папиросъ Лаферма: Русскаго, извстно, этотъ народъ верхнимъ чутьемъ чуетъ.

Розовый галстухъ вскочилъ внезапно съ мста, какъ бы несказанно обрадовавшись. Стулъ его будто только того и ждалъ: грохнулся, подломанный, на асфальтъ тротуара. Весь кружокъ всполошился, кто-то вскрикнулъ, вс обернулись. Какая-то госпожа, съ библейскимъ типомъ лица, глянула чрезъ плечо на виновнаго, потомъ на свою сосдку, крупную блондинку, какъ бы спрашивая: d’o sortil, ce quidam? Блондинка, дама очевидно петербургскаго происхожденія, презрительно повела губами.

Но виновный ничего уже этого не видлъ. Онъ стремился во мн съ распростертыми объятіями.

— М***, вы ли? Боже мой, сколько лтъ, сколько зимъ!

Нельзя было ошибиться: эта мягкая рчь, этотъ сдобный баритонъ могли принадлежать единственно просвщенному г. Секкаторову.

Дйствительно, это былъ онъ, значительно облысвшій и потучнвшій. Что же длать? Видно и съ Секкаторовымъ безпощадно время.

— Свжо преданіе… Давно-ли мы, кажется, съ вами въ Москв… какъ я, право, радъ!… восклицалъ онъ между тмъ, подхватывая меня подъ руку и таща за собой въ сторону противоположную ‘русскому’ дереву.

‘Плохо, видно, приходилось теб тамъ’ подумалъ я, поневол слдуя за нимъ:— ‘не изъ чего бы, кажется, приходить въ телячій восторгъ’.

— Вы откуда и куда? спрашивалъ онъ меня и, узнавъ,что изъ Флоренціи, неизвстно почему вздохнулъ и сообщилъ мн, что онъ прямо изъ Россіи.

— Что тамъ подлывается? спросилъ я.

— Въ Россіи? Помилуйте, громадное событіе совершилось 19-го февраля! Или всти не дошли до вашего прекраснаго далека, любезный другъ? примолвилъ онъ, трепля меня по рук и словно весь расплываясь отъ удовольствія.

— Я ду въ деревню уставныя грамоты писать, мн было бы интересно знать, что какъ крестьяне…

— Управляющій мн пишетъ: миръ, тишина и благоденствіе! Да и можно-ли было сомнваться? Вдь это одинъ князь Петръ Ивановичъ можетъ доказывать, что намъ съ свободой не справиться, какъ мартышк съ очками. За то же вдь князь Петръ Ивановичъ…

Отъ него такъ и понесло Сухаревою башней. Я поспшилъ перебить его.

— А сами вы въ деревн не были?

— Не былъ. Признаюсь, рвался въ Европу. Вы согласитесь, что лучшаго момента нельзя было выбрать, потому, согласитесь, до сихъ поръ что мы были? Варвары, Скиы-рабы, на которыхъ еще Геродотъ съ презрніемъ указывалъ пальцемъ. Вдь Скиы мы были, вы согласны?

— Конечно, конечно, подтвердилъ я.

Я готовъ былъ и не на это согласиться.

— А теперь мы можемъ съ вами смло протянуть руку каждому иностранцу и сказать ему: ‘Любезный мой, не сердись, мы также сыны свободнаго народа, полно давить насъ подъ исполинскою пятой твоей гражданственности!^и

‘Господи, Боже мой! Давить подъ пятой гражданственности!’ повторилъ я мысленно, глядя на него уже съ нкоторымъ страхомъ.

А онъ даже руки разставилъ, точно волчокъ спустилъ. Сколько такихъ волчковъ наспускалъ онъ, воображаю, въ эти десять-двнадцать лтъ, въ московскихъ-то салонахъ!

Мы подошли между тмъ къ Conversationehaue’у.

— Вы во что проигрываетесь: въ рулетку или въ trente et quarante? спросилъ онъ меня.

— Да ни во что, я съ прізда еще и не заходилъ сюда.

— Вс добродтели! воскликнулъ онъ, насмшливо кланяясь мн. — Вашему другу не мшало бы, кажется, поучиться у васъ воздержности: онъ боле двадцати тысячъ франковъ усплъ уже спустить la rouge.

— Какому это другу? спросилъ я съ удивленіемъ: — у меня здсь и хорошихъ знакомыхъ никого не оказывается.

— Разв вы и съ нимъ расходитесь? съ паутинно-тонкою ироніей спросилъ г. Секкаторовъ, по старой привычк своей тотчасъ же и обидвшійся моими словами.

— Съ кмъ же это наконецъ?

— Да съ господиномъ Кемскимъ. Или вы съ нимъ еще не видлись?

— Съ Кемскимъ? Онъ здсь?

— Здсь именно, отвчалъ Секваторовъ, указывая на игорныя залы зданія, предъ которымъ мы стояли,— отъ утренней зари и до вечерней зари. Я его тотчасъ же узналъ, хотя онъ такъ измнился, ужасъ…. Вы знаете, что ему подъ Севастополемъ….

Но я его уже не слушалъ и побжалъ опрометью отыскивать стараго товарища.

II.

За длиннымъ зеленымъ столомъ, вокругъ котораго тройною галлереей тснилась толпа игроковъ и любопытныхъ, сидлъ противъ самаго банкомета согбенный и исхудалый человкъ съ длинною, почти совершенно блою бородой, падавшею на столъ и по которой онъ съ какимъ-то судорожнымъ движеніемъ то-и-дло проводилъ блдными пальцами лвой руки, отрывая ихъ лишь для того, чтобы забирать въ горсть и за тмъ снова разсыпать довольно большую горку золота, лежавшую предъ нимъ. Это былъ Кемскій. Боже мой,что было общаго между этимъ призракомъ и тмъ милымъ юношескимъ образомъ, который такъ живо хранился въ моей памяти! Неужели это сулила ему его цвтущая, богатая дарами молодость? Грустно было глядть на его поблекшія, едва узнаваемыя черты, на опустившіяся вки усталыхъ глазъ, на безпощадную сть морщинъ, глубоко бороздившую лобъ его и виски. Его густые, все еще курчавые волосы безпорядочно распадались во вс стороны спутанными сдыми прядями. Краснорчиве всякихъ рчей говорилъ мн этотъ всклокоченный лсъ сдыхъ волосъ Кемскаго о его бездомной, отжитой жизни….

‘А вдь ему нтъ еще и сорока лтъ’! думалъ я.

Среди мертвой тишины залы, банкометъ возглашалъ между тмъ своимъ звучнымъ напвомъ:

— Rouge gagne et noir perd!..

Какой-то французъ-старичокъ, за стуломъ котораго я нашелъ себ мсто, ткнулъ булавкой въ лежавшую предъ нимъ карточку и прошепталъ: ‘passera plus’!

Кемскій въ то же время сгребъ все свое золото и поставилъ его на красную.

— Noir gagne et rouge…. заплъ, прометавъ снова банкометъ. Сидвшій подл него крупье потянулъ къ себ лопаткой золото Кемскаго.

— De capitaine russe est en dveine de dix mille franca aujourd’hui, сказалъ старичокъ-французъ своему сосду.

Кемскій нетерпливо тряхнулъ своими сдыми кудрями и поднялъ голову.

Крупье поспшно протянулъ свою лопатку къ сверткамъ, лежавшимъ предъ банкометомъ.

— Un rouleau de cinq cents? предложилъ онъ Кемскому.

Игрокъ былъ очевидно коротко знакомъ этой почтенной компанія.

Я такъ пристально, такъ неотвязно глядлъ на него, что заставилъ его, наконецъ, замтить себя. Онъ долго вглядывался, наконецъ узналъ. Полурадостная, полусмущенная улыбка пробжала по его губамъ, усталые глаза заморгали.

— Merci, j’ai cess, сказалъ онъ, вставая.

Я тутъ только увидлъ, что правой руки у него не было, пустой рукавъ болтался, небрежно пристегнутый съ пуговиц его мшковатаго полотнянаго пальто.

Я поспшилъ за нимъ.

— Не взыщи, сказалъ мн Кемскій, выходя со мной на террасу,— хотлъ бы тебя обнять, да не приходится. И людно, и обнять-то въ сущности нечмъ,— онъ указалъ на свой пустой рукавъ.— Откуда ты и куда?

— А ты давно-ли здсь? спросилъ я его въ свою очередь.

— Ужь и не помню, право, недли дв…. Былъ, по обыкновенію, на водахъ,— шестой годъ прохожу я этотъ курсъ и все съ тмъ же успхомъ, промолвилъ онъ съ натянутою усмшкой,— ну, а за тмъ куда дваться? Притащился сюда.

— И предаешься бездн страстей, проигрываешься, сколько я могъ замтить?

— Никакой страсти нтъ, играю отъ скуки, рзко отвчалъ на мою шутку Кемскій, нахмуривъ брови, и прибавилъ шага съ очевиднымъ намреніемъ отвязаться отъ меня. Но я не отставалъ, и мы такимъ образомъ обошли почти кругомъ всего гулянья.

Онъ остановился, взглянулъ на меня и, не говоря ни слова, протянулъ мн свою цлую руку.

Онъ былъ все тотъ же пылкій, отходчивый, привлекающій Кемскій.

— Знаешь что? предложилъ я.— Возьмемъ сейчасъ коляску, подемъ куда-нибудь.

— Пожалуй, отвчалъ онъ нехотя и поглядывая на окна игорной залы.— Не поздно-ли? Солнце садится.

— Въ самый разъ, и медлить нечего, а не то придется чураться вотъ отъ этой кикиморы, сказалъ я, смясь, указывая на андалузку и розовый галстукъ просвщеннаго г. Секкаторова, который, распознавъ насъ издалека, спшилъ въ намъ навстрчу съ очаровательнйшею и радостнйшею улыбкой, будто завидлъ какую-либо московскую Аспазію изъ своихъ пріятельницъ.

— Дйствительно кикимора, подтвердилъ Кемскій,— видть его не могу, какъ подойдетъ въ столу, такъ и повалитъ во мн несчастіе. А онъ еще съ совтами лзетъ! Я ему кланяться пересталъ.

— Это ему все равно, лишь бы ты его слушалъ. А слушать не хочешь, такъ укатимъ отъ него поскоре.

— Куда же мы подемъ?

— Да хоть въ старый замовъ, недалеко.

Мы повернули въ боковую аллею, почти подъ самою андалузкой г. Севваторова, уже готовившагося принять насъ въ свои просвщенныя объятія, взяли коляску и отправились.

Кемскій молчалъ въ продолженіе всего пути, но лицо его не было мрачно, онъ скоре, казалось, наслаждался догоравшимъ вечеромъ и пріятною здой по красивой дорог, неширокою лентой вьющейся въ гору между великолпными вковыми соснами, отъ которыхъ посл жгучаго дня несло живительною прохладой и здоровымъ смолистымъ запахомъ.

— Къ стыду моему, я незнакомъ съ здшними окрестностями, хотя третій годъ прізжаю сюда, признался онъ.

— А съ господиномъ Беназе знакомъ? спросилъ я.

Онъ не отвчалъ, но усмхнулся однако.

Когда же подъхали къ старому замку, окончательно свечерло, и изъ-за темнаго лса выплыла луна, сіяющая и огромная.

На платформ, подъ деревьями, ужинали два-три семейства Англичанъ, да группа Нмцевъ, за неизбжною кружкой пива, горячо препираясь о единств Германіи.

— Пойдемъ наверхъ, сказалъ я моему спутнику.— Скажешь спасибо, только не вредно-ли теб подниматься?

— Ничего, пойдемъ.

Мы взобрались въ уцлвшій верхній этажъ зданія.

Хорошо было въ этихъ развалинахъ въ ясную лтнюю ночь. сквозь обвитыя дивимъ хмлемъ и плющомъ широкія амбразуры бойницъ и стрльчатыхъ оконъ глядла луна и обливала ихъ своимъ палевымъ сіяніемъ, причудливымъ узоромъ скользили мягкіе ея лучи по каменнымъ плитамъ, поросшимъ мхомъ, сверкали нежданными блестками въ расщелинахъ стнъ, на округлостяхъ огромныхъ столбовъ, подпиравшихъ когда-то тяжелые своды. Инымъ, давно отошедшимъ, міромъ,— міромъ легенды и рыцарской сказки,— вяло отъ этихъ обрушенныхъ. но все еще гордыхъ стнъ, отъ запустнія и безмолвія этого средневковаго орлинаго гнзда. Въ уходившихъ въ темь далекихъ углахъ пустынныхъ залъ клубились пары сгущеннаго воздуха, струясь и поднимаясь вверхъ трепещущимъ столбомъ, словно призраки, уносящіеся отъ земли въ поднебесную высь. Поверхъ стнъ поднимались изъ темной глубины оврага вершины колоссальныхъ пихтъ и дубовъ, величаво помахивая своими необъятными втвями и тихо шелестя. ‘Гд вы’, казалось, говорилъ ихъ таинственный шепотъ, ‘гд вы, суровые латники, вызжавшіе на долину мимо нашихъ молодыхъ побговъ съ копьемъ въ стремени, съ опущеннымъ забраломъ, гд свтлоокія красавицы, для которыхъ въ такія мсячныя ночи пвали соловьи и минезингеры, скрытые въ нашей, тогда едва еще зараставшей чащ? Schne Zeit, wo bist du? Kehre wieder!…

Мы оба долго молчали.

— Помнишь. Владиміръ, заговорилъ я первый,— какъ мы съ тобой, во второмъ класс, въ Царскосельскомъ саду зачитывались Уландовыхъ балладъ? Любимую твою помнишь?

Graf Eberstein,

Hte dich fein,

Dein Schlsslein soll hente gefhrdet seyn!

Что ни говори, а вдь хороша она, эта мечтательная, романтическая Германія?…

— Хороша была покойница, да давно быльемъ поросла, какъ и наша молодость, съ невеселымъ смхомъ перебилъ меня старый товарищъ.— А вотъ она, настоящая-то дйствительность и современность! примолвилъ онъ, маня меня къ обвалившемуся окну, изъ котораго, какъ на ладони, виденъ былъ далеко внизу, подъ горой, сверкавшій газовымъ освщеніемъ городъ, съ своимъ игорнымъ домомъ, лавками и отелями:— получайте и будьте счастливы!

— Что же, замтилъ я,— съ этою дйствительностью можно еще, пожалуй, помириться нашему-то брату изъ-подъ Козмодемьянска.

— Какъ кому, меня не тшитъ!

Онъ услся въ окн и опустилъ молча голову. Такъ прошло довольно долго времени.

— Скучно, братъ, тяжело жить, тихо началъ Кемскій.— Не стуй на меня, пожалуйста, я тебя сегодня не привтомъ, а только что не грубостью встртилъ, не сердись: на меня находятъ теперь такія минуты…. самъ себ часто гадовъ ‘становишься….

— Полно, другъ мой…

— Я теб сердечно радъ, право, — чмъ-то хорошимъ, давнишимъ отозвалось мн…. И не мняешься ты какъ-то, а я….

— Помилуй, воскликнулъ я, — да что ты и вынесъ!

Онъ печально улыбнулся.

— Помнишь, сказалъ онъ, въ наше послднее свиданіе, въ Москв, ты мн какъ-то выразился, — слова твои тогда врзались мн въ память, — что мн завидовать можно, что для меня нашлось настоящее дло въ жизни. Было оно, дйствительно, у меня это дло, и нтъ его, сгинуло оно на вки вковъ. Были люди близкіе, и никого нтъ, вс тамъ полегли… Остался я въ живыхъ, какъ, для чего, — не знаю, я объ этомъ не старался, еще тише и отрывисто промолвилъ Кемскій, — и вотъ, какъ видишь, увченъ, одинокъ, никому не нуженъ…. Пойми, каково это сказать себ: ты, милый мой, хоть выжми, ни на какую потребу негоденъ, ты лишній человкъ на этомъ свт!… Вдь я въ голову ядромъ контуженъ, объяснилъ онъ, какъ бы извиняясь предо мной: — лтомъ еще куда ни шло, за то въ ненастную пору, осенью, такія муки приходится испытывать!… Поневол бжишь вонъ изъ Россіи и, какъ перелетная птица, ищешь теплаго края, поближе въ солнцу. Дв зимы я провелъ въ Испаніи, на будущую собираюсь въ Алжиръ…. вотъ она, моя жизнь, — невесела она!…

— Ты свое сдлалъ, теб не въ чмъ себя упрекать, перебилъ я его. — Лишній человкъ, говоришь ты про себя. Послушали бы тебя т молодцы, — богато было ими наше поколніе, надо признаться, — которые въ этомъ гордость свою полагали, женскія сердца покоряли именно тмъ, что лишніе они…. А ты гд свою правую руку оставилъ?

— Тамъ, гд бы съ радостью и голову сложилъ! живо всоскликнулъ Кемскій, и вдругъ остановился, какъ бы устыдившись своего порыва. — Ты и не поймешь, можетъ-быть, что значило для насъ, Черноморцевъ, отдавать его! продолжалъ онъ уже спокойне, — ты не суди о насъ по тому, что теб пришлось можетъ-быть почитать объ иныхъ защитникахъ Ceвастополя, о разныхъ гвардейскихъ моншерахъ и штабныхъ молодчикахъ. Мы знали, за что стояли и что отстаивали, не изъ-за чиновъ же вдь въ самомъ дл и аксельбантовъ полегло тамъ все, что у насъ было лучшаго!…

Страстный морякъ заговорилъ въ Кемскомъ. Онъ вспомнилъ о ‘незабвенномъ Михаил Петрович’, о ненавистныхъ Англичанахъ, ‘исконныхъ врагахъ русской морской силы’, о корвет, которымъ онъ, Кемскій, командовалъ въ день Синопскаго боя, о добродушномъ геро Нахимов, о слишкомъ мало вдомыхъ подвигахъ всей этой доблестной семьи людей, не пережившей своихъ ‘родныхъ корабликовъ’, людей, для которыхъ такъ дорога была честь Россіи и о которыхъ ‘новая Россія’, какъ выражался Кемскій, быть-можетъ слишкомъ скоро позабыла. Разсказъ спшилъ за разсказомъ и все оживленне, все быстре. Видно было, что онъ радъ былъ случаю высказать все то, что еще такъ живо кипло и негодовало въ его душ. И, слушая его, признаюсь, какъ и тогда, въ пору молодости нашей, что-то похожее на зависть шевельнулось во мн, — да, на зависть къ этому увчному, полуживому человку, который умлъ еще такъ пламенно врить, любить и негодовать. ‘Не въ безплодныхъ мечтаніяхъ прошла твоя жизнь, думалъ я, ты не отрицалъ, не гнушался, не бжалъ, и теперь еще, немощной и разбитый скиталецъ, ты и теперь еще счастливе многихъ!…

III.

Время бжало между тмъ. Давно уже смолкла музыка, отъ времени до времени доносившаяся до насъ изъ долины вмст съ мимолетными набгами теплаго ночнаго втра, Мсяцъ заходилъ за дальніе отроги Вогезскихъ горъ. Темнло, кое-гд лишь едва зримыми точками свтили догоравшіе фонари среди тнистыхъ аллей Бадена, да большія серебряныя звзды мигали надъ потускнвшими развалинами.

— Не пора-ли?… началъ было я — и не кончилъ. Надъ самою головой Кемскаго, мягко шурша и вя внезапнымъ холодомъ отъ испуганныхъ крылъ, скользнуло что-то въ окно и тутъ же безслдно пропало въ дальнемъ углу.

— Что это? вскрикнулъ онъ, вздрогнувъ.

— Запоздалая сова или летучая мышь. Пора намъ домой.

— Нтъ, это… это не то… Слышишь?

Онъ судорожно ухватилъ меня за руку.

— Что такое, что съ тобой?

— Тамъ, въ этомъ углу, куда пронеслось…. гд исчезли…. эти крылья… Разв ты не слышишь? проговорилъ онъ шепотомъ, все также крпко сжимая мою руку своею холодною рукой.

Онъ былъ правъ. Тамъ, въ этомъ накипавшемъ сырыми пеленами мрак, поднимались откуда-то и тихо звенли какіе-то непонятные, воздушные и призрачные звуки. То слышалась одна, чистая какъ стекло, протяжная до истомы, надрывающая душу нота, то цлый рядъ нежданныхъ и едва уловимыхъ аккордовъ пробгалъ по невидимымъ струнамъ и исчезалъ мгновенно, какъ дымъ, уносимый втромъ, будто какой-то тоскующій геній въ ночномъ безмолвіи тихо стоналъ о прошломъ надъ этими рыцарскими руинами…

— Это эолова арфа! сказалъ я первый, очнувшись и припоминая Минвану Жуковскаго, надъ которою я проливалъ такъ много слезъ въ дтств.

— Пойдемъ отсюда! быстро проговорилъ Кемскій, срываясь съ мста и съ такою тревогой въ голос, съ какою долженъ былъ сказать эти слова донъ-Жуанъ, уходя съ кладбища.

Я пошелъ за нимъ недоумвая. Почти ощупью, крпко придерживаясь въ стн, спустились мы внизъ по крутымъ ступенькамъ ненадежныхъ лстницъ. У самаго выхода на платформу мы наткнулись на бодрствовавшаго еще кельнера, съ нимъ длила ночные досуги какая-то женская особа, которая впрочемъ сочла долгомъ исчезнуть подъ темнымъ сводомъ входной башни, едва увидвъ насъ. Кельнеръ, съ свойственною званію его любезностью, объяснилъ на мой вопросъ, что дйствительно въ первомъ этаж замка устроены въ окнахъ эловы арфы и что он, при тихомъ втр, особенно ночью, производятъ einen reizenden Effekt.

Но это объясненіе не успокоило нервнаго расположенія, въ которомъ находился мой пріятель. Онъ молча влзъ въ коляску и тотчасъ же забился въ свой уголъ, надвинувъ шляпу на брови и судорожно завернувшись въ пледъ.

Давно ожидавшій насъ Kutscher пробормоталъ что-то, указывая на часы свои, подложилъ башмакъ подъ колесо коляски, и мы тихо стали спускаться съ горы, молча и почти въ совершенной темнот.

— Неужели это Баденъ? заговорилъ Кемскій, когда на поворот дороги блеснулъ предъ нами рядъ освщенныхъ оконъ.

— Die Groseherzogliche Residenz, объяснилъ ему кучеръ, указывая на нихъ бичомъ съ нкоторою торжественностію.— Баденъ ниже лежитъ.

— Ты не спишь, ***? обратился во мн Кемскій.

— Нтъ, а что?

— Я удивилъ тебя тамъ, сейчасъ?

— Да какъ бы теб сказать….

— Хорошъ герой, подумалъ ты, совы испугался, а? перебилъ онъ меня, засмявшись принужденнымъ смхомъ.

— Не то, а….

Онъ перебилъ меня опять.

— Контуженная голова моя сыграетъ со мной не сегодня-завтра плохую шутку. И съ каждымъ днемъ все сильне даетъ себя это чувствовать.

— Да что съ тобой? Растолкуй пожалуйста.

— А то, что я боюсь съ ума сойти, глухо отчеканилъ онъ.

— Изъ чего же ты это заключаешь?

— Ты самъ былъ сейчасъ свидтелемъ… Находитъ на меня подчасъ что-то необъяснимое… какія-то галлюцинаціи… виднія какія-то мерещатся, знакомые мертвецы стоятъ передо мной какъ живые, неотвязно, по цлымъ суткамъ… Только игрой и спасаю я себя отъ…

Онъ не кончилъ…

— И неужели теперь, въ старомъ замк, теб что-нибудь примерещилось?

И теперь, въ эту минуту, прошепталъ онъ, съ какою-то непонятною, несвойственною ему злостью, — вижу, и избавиться не могу, стоитъ онъ передо мной и играетъ, и скрипка его плачетъ такими раздирающими стонами… Ты говорилъ тамъ — эоловы арфы, и я знаю, это эоловы арфы были, а мн все слышится его проклятая скрипка.

— Какая скрипка? Чья? Кого ты видишь, Кемскій? спрашивалъ я, встревоженный, наклоняясь въ нему и стараясь разглядть его лицо.

— Кирилина, отвчалъ онъ также глухо.

— Кирилина? а!

Меня озарило какъ молніей.

— Да, пояснялъ между тмъ Кемскій, — музыкантъ это былъ у меня одинъ знакомый…

— Воспитанникъ Павла Васильевича Чемисарова?

— Ты почему знаешь?

— Ты мн тогда, въ Москв, разсказывалъ про него.

— Не помню. По какому же это случаю?…

— Я тебя спрашивалъ о немъ. Меня интересовалъ этотъ человкъ, я и тогда догадывался, что онъ долженъ былъ имть немало вліянія на твою судьбу.

Самъ не знаю, какъ вырвалось у меня это, по правд сказать, не совсмъ умстное признаніе. Подумавъ, я бы вроятно не ршился такъ насильственно вызывать Кемскаго на откровенность. Но оно оказалось небезполезнымъ, въ томъ смысл, по крайней мр, что слова мои дали его замтно путавшейся мысли другое направленіе.

— Говори, что ты знаешь? горячо примолвилъ онъ, пытливо, въ свою очередь, заглядывая мн въ глаза.

— Ничего я не знаю. Я только слышалъ тогда разговоръ твой съ Павломъ Васильевичемъ объ этомъ Кирилин.

— Какой разговоръ?

— Въ лож, въ Большомъ Московскомъ театр.

Я припомнилъ ему вс подробности этого вечера, ухаживанье Звницына, его собственную досаду, все, кром замченнаго мною тогда смущенія Надежды Павловны.

Но онъ именно объ этомъ думалъ въ эту минуту.

— А Надежда Павловна тоже слышала этотъ разговоръ мой съ ея отцомъ? спросилъ онъ.

Я замялся.

— Не знаю, право…

Онъ откинулся опять въ уголъ коляски и глубоко вздохнулъ.

— Ты знаешь, что ни отца, ни дочери нтъ уже на свт! тихо проговорилъ онъ, посл минутнаго перерыва.

— Нтъ, я не зналъ. И давно?

— Павелъ Васильевичъ въ Крымскую кампанію…

— Убитъ?

— Нтъ, онъ не дождался этого счастья. ‘Не убьютъ меня, не утшатъ!’ говорилъ онъ, бдный, въ предсмертномъ бреду. Онъ командовалъ ополченіемъ своей губерніи, но заболлъ на пути изнурительною лихорадкой и умеръ въ Симферопол за нсколько дней до Черной, гд полегло больше половины его мужичковъ.

— А… дочь его?

— Наденька? Она скончалась нсколькими мсяцами поздне…

— Скажи, Кемскій, ршился я спросить,— ты видлъ ее посл того, какъ…

— Посл того, какъ ты началъ строить свои догадки, догадливый человкъ? проговорилъ онъ нетерпливо и колко.

— Я виноватъ передъ тобой, другъ мой, сказалъ я. — Я весьма неразумно коснулся такой струны, которой касаться мн ни въ какомъ случа не слдовало. Прости меня.

Я протянулъ ему руку.

Онъ взялъ ее и крпко сжалъ.

— Я виноватъ передъ тобой, ***, молвилъ онъ измнившимся голосомъ, исполненнымъ теперь какою-то, будто внезапно разршившеюся грустью,— но воспоминанія эти до сихъ поръ ржутъ меня какъ ножомъ по сердцу…

— Не будемъ говорить объ этомъ, Кемскій, прошу тебя.

— Нтъ, сказалъ онъ, — теперь все равно, въ операціи больнй всего первый ударъ ланцета. Да, я ее видлъ. Посл шести лтъ разлуки, когда все, казалось, должно было быть кончено между нами,— она такъ просила меня объ этомъ тогда,— судьба опять свела насъ… но гд же, какъ? По цлымъ днямъ не отходила она отъ моей постели, но для меня она была призракъ… свтлый призракъ, примолвилъ Кемскій, подавляя вздохъ.— Я лежалъ въ тиф, въ госпитал, въ томъ же Симферопол, гд за нсколько времени до этого умеръ ея отецъ. Странная болзнь, этотъ тифъ! Я видлъ ее, я сознавалъ ея присутствіе, но не сознавалъ ни моего положенія, ни мста, въ которомъ я находился. Я жилъ какою-то своеобразною, необъяснимою, но полною и, повришь ли, блаженною жизнью. Я понималъ, что надо мной паритъ какой-то ангелъ въ ея образ и хранитъ меня, глаза ея по часамъ не отрывались отъ меня, и я чувствовалъ, что я весь таю, таю какъ снгъ, подъ лучами этихъ грустно и ласково сіявшихъ мн глазъ. И никогда, можетъ-быть, не былъ я такъ счастливъ, какъ въ то время! Когда я выздоровлъ, одна старушка сердобольная, свидтельница ея заботъ обо мн, строго внушала мн всю жизнь мою молиться за ‘сестрицу’. Оказалось, что я былъ окончательно приговоренъ и не умеръ только потому, что ‘она вымолила меня у Господа’, какъ выражалась эта добрая старушка, замнившая ее у моей койки, когда слегла сама Наденька, и ее полумертвую, увезли изъ Крыма.

— И ты не похалъ за ней, Кемскій?

— Нтъ, я не могъ. Не такое время было, задумчиво отвчалъ онъ.— У насъ были перебиты вс офицеры, оставалась горсть людей… Я не имлъ права ихъ покинуть… Я писалъ ей въ монастырь…

— Въ монастырь? Разв она…

— Она поселилась у тетки нашей, игуменьи *** монастыря, въ К. губерніи.

— И она отвчала теб?

— Отвчала.

IV.

Коляска наша уже катила по баденской мостовой.

— Htel d’Angleterre? спросилъ Kutscher, оборачиваясь къ Кемскому.

— Да. Зайдемъ ко мн, ***. Я напою тебя настоящимъ русскимъ чаемъ…. предложилъ мн Кемскій.

Въ дверяхъ его нумера встртила насъ коренастая и заспанная фигура, въ которой я тотчасъ же узналъ стараго знакомаго.

— Грызунъ! Ты все съ своимъ бариномъ!

— Точно такъ, ваше вскродіе, отвчалъ онъ, тараща на меня растерянные глаза.

— Завари-ка намъ чаю, да покрпче… На плечахъ своихъ вынесъ меня раненаго шестаго іюня… Здоровъ вдь! примолвилъ Кемскій, кивнувъ на него. Грызунъ тотчасъ же прикрылъ обшлагомъ рукава обширный звъ свой. Его неизмнная дураковатая улыбка такъ и говорила: ‘ишь ты, балагуръ какой, баринъ!’

Пока онъ собиралъ чай, хозяинъ отворилъ дверь, выходившую изъ его гостиной прямо въ небольшой садикъ, что тянется вдоль всего фасада Htel d’Angleterre. Въ тишин ночи явственно слышалось журчанье ручья, отдляющаго узенькую полоску сада отъ гулянья…

— Этотъ ручей большой мн другъ, сказалъ Кемскій,— ни что такъ успокоительно не дйствуетъ на меня, какъ его однообразный и нескончаемый плескъ. Не будь его, я бы, кажется, никогда здсь уснуть не могъ…

Онъ слъ на крылечк, съежась и свсивъ свою сдую голову, и погрузился въ глубокое раздумье.

Давно шиплъ на стол тусклый самоварикъ, очевидно древній походный товарищъ Кемскаго, и Грызунъ не разъ уже появлялся на порог дверей съ явнымъ намреніемъ доложить о ча, но баринъ его оставался все также неподвиженъ и нмъ.

— Послушай, Кемскій, началъ было я. Но Грызунъ вскинулъ на меня такой испуганный взглядъ, что я невольно пріостановился.

— Не трошь ихъ, ваше-съ… пробормоталъ онъ скороговоркой:— не любятъ-съ…

Я вернулся въ гостиную и съ удовольствіемъ, знакомымъ только тмъ, кто долго жилъ вн Россіи, принялся за стаканъ крпкаго, душистаго чаю.

— Грызунъ, ступай спать! раздался вскор съ крылечка голосъ Кемскаго, и самъ онъ затмъ появился въ дверяхъ.

Лицо его было, какъ говорится, темне ночи. Печальная мысль словно вырзалась на немъ всею острою тяжестью своей. Онъ нсколько разъ прошелся по комнат, не говоря ни слова.

Тяжело было и мн глядя на него.

— Послушай, ***, началъ онъ наконецъ, останавливаясь противъ чайнаго столика, — ты зналъ Надежду Павловну, зналъ наши отношенія… Я теб тогда поврялъ мои надежды… Случай привелъ тебя видть, какъ он сбылись, договорилъ онъ съ горькою усмшкой. — Изо всего этого у тебя въ голов сложились насчетъ покойницы разныя заключенія…

— Я тебя увряю, другъ мой…

— Не перебивай меня. Я тебя не обвиняю, въ этомъ нтъ ничего удивительнаго, каждый, на твоемъ мст, сталъ бы строить догадки… Нашъ разрывъ, письмо ея во мн, — ты помнишь?— все это было такъ неожиданно, такъ загадочно!…. Ты тогда, на первыхъ же порахъ, замтилъ, что глаза ея задернулись для міра… но я ничего не видлъ, не хотлъ видть, я былъ слпъ… И долго еще потомъ, многіе годы, я ходилъ какъ въ туман, носясь съ этимъ давящимъ камнемъ въ груди, ничего не понимая, кром того, что она, а съ нею мое счастіе, потеряны для меня навсегда…

— Но неужели, неужели тогда, передъ отъздомъ твоимъ изъ Москвы, ты не добился отъ нея объясненія?…

— Объясненія? тоскливо повторилъ Кемскій. — Она плакала, рыдала, говоря, что сгубила свою жизнь, что недостойна меня, умоляя меня отказаться отъ ея руки, не спрашивая зачмъ… она не могла тогда… ея горе было еще слишкомъ отъ нея близко!…

— А отецъ ея, а Павелъ Васильевичъ? Разв ты не говорилъ съ нимъ?

— Пусть сама скажетъ, пусть казнится передъ тобой, до уговору! вотъ единственный отвтъ, котораго я могъ добиться отъ желзнаго старика, помолчавъ, отвчалъ Кемскій.— Только прощаясь со мной, онъ обнялъ меня, чего никогда не длалъ прежде, и сказалъ: ‘не того я ожидалъ, да видно судьбы не переломишь!’

— Я узналъ все, заговорилъ опять Кемскій, когда отца уже не было на свт, а дочь угасала въ своемъ монастыр,— узналъ изъ ея исповди. Она не забыла ‘уговора’, она казнилась передо мной, посвятивъ на это послдніе дни своей жизни… Исповдь эту ты прочтешь, примолвилъ онъ, и какая-то суровая мольба сказалась при этомъ въ голос его и въ печальныхъ глазахъ, скользнувшихъ по мн, какъ бы противъ его воли. Я не хочу, чтобы человкъ, знавшій ее, могъ думать… не хочу однимъ словомъ, чтобъ ты произвольныя свои соображенія могъ строить въ обвиненіе этого благороднаго… этого прекраснаго существа. Мн дорога ея память, съ усиліемъ досказалъ онъ наконецъ, и вслдъ за этимъ вышелъ изъ комнаты.

— Зайди сюда! кликнулъ онъ меня изъ своей спальни.

Тамъ, на стол, лежалъ большой дорожный портфель, который Кемскій просилъ меня открыть ключикомъ, висвшимъ у него на цпочк вмст съ крестомъ и образками.

— Тутъ, налво, тетрадь…

Я тотчасъ узналъ женскую руку, спшную, но четкую, и тотъ англійскій почеркъ, которымъ пишетъ большинство русскихъ воспитанныхъ женщинъ.

— Прочти,— и суди ее! сказалъ Кемскій и отошелъ прочь.

— Благодарю тебя за довріе, другъ мой, пробормоталъ я, красня, между тмъ, отъ досады за т неосторожныя слова мои, которыя вызвали это, далеко нелестное для меня, довріе.— Я возвращу теб рукопись завтра.

— Нтъ. Возьми ее съ собой въ Россію и отправь въ *** монастырь, на имя игуменьи, матери Варсонофіи. Если когда-нибудь я вернусь домой, я получу ее обратно. Но ежели, какъ надо полагать, я умру здсь, въ какомъ-нибудь углу, на чужбин, я не хочу, чтобъ эта тетрадь попала вмст съ моими бумагами въ присутственное мсто или въ руки моихъ невдомыхъ наслдниковъ. Мы вдь оба съ покойницей послдніе въ род, примолвилъ Кемскій, печально улыбаясь: — близкихъ у насъ никого нтъ. Рай-Воздвиженскимъ, этимъ старымъ Чемисаровскимъ гнздомъ, владетъ теперь столичный чинъ, изъ вліятельныхъ, одинъ изъ тхъ любезныхъ продуктовъ петербургскаго канцелярства, которыхъ Павелъ Васильевичъ безразлично называлъ холопами и при жизни къ себ на глаза не пускалъ…— Ну-съ, а теперь прощай, ***, прервалъ себя вдругъ Кемскій, онъ очевидно боялся подать поводъ продлиться разговору, и такъ уже давно тяжелому для него.— Я усталъ, пора на покой.

— Прощай. До завтра?

— Да, конечно… впрочемъ не знаю, отвчалъ онъ разсянно, не глядя на меня.

Я ушелъ отъ него и всю ночь напролетъ провелъ за чтеніемъ тетради, такъ неожиданно попавшей въ мои руки.

На другой день, часу въ первомъ, я зашелъ къ Кемскому, но его дома не было. Грызунъ объяснилъ мн, что онъ ушелъ спозаранка, а куда — неизвстно.

— Не застану-ли я его теперь тамъ? спросилъ я, указывая на Conversationshaus.

Грызунъ отвелъ глаза въ сторону и провелъ рукавомъ по толстымъ своимъ губамъ.

— Вдь онъ каждый день тамъ сидитъ? примолвилъ я настойчиво.

Матросъ отвернулся и не отвчалъ ни слова.

Я отправился въ игорную залу.

Кемскій сидлъ на томъ же мст, та же горка золота лежала предъ нимъ, и насупротивъ его вчерашній старикъ-французъ, тыча булавкой въ карточку, сообщалъ по-прежнему своимъ сосдямъ неодобрительныя замчанія объ игр du capitaine russe.

Я долго простоялъ за его стуломъ, тщетно стараясь привлечь вниманіе Кемскаго. Онъ не отрывался отъ игры. Счастіе ему везло на этотъ разъ. Ему то-и-дло катилъ крупье тысячныя руло своею длинною лопаткой….

Перечитавъ у Маркса всю прибывшую почту, я вернулся въ игорную залу ко времени обда. Кемскій выходилъ оттуда въ сопровожденіи какихъ-то двухъ весьма невзрачныхъ съ виду личностей.

— Гд ты обдаешь? спросилъ я его.

— У Вебера, съ этими господами, коротко отвчалъ онъ, проходя мимо.

Я отправился обдать одинъ въ Htel d’Angleterre, признаюсь, мн было и больно, и досадно.

Едва усплъ я ссть за столъ, какъ подл меня зазвучалъ мягкій, любезный баритонъ просвщеннаго г. Секкаторова.

— Я вамъ не помшаю?…

— Сдлайте милость.

— Я сейчасъ отъ княгини Машутиной, озабоченно объявилъ онъ. — Какая у нея прелестная вилла! И можете себ представить, кого я у нея встртилъ… Вы знаете, что она въ связяхъ со всми знаменитостями Европы. Вдь вы знакомы съ нею?

— Не имю чести.

— Помилуйте, son salon est connu Paris. Тьеръ не выходитъ отъ нея…. Такъ вотъ сегодня, угадайте, кто у нея сидлъ?… Гарнье-Пажесъ, знаменитый Гарнье-Пажесъ, одинъ изъ главныхъ дятелей 48 года, отчаянный республиканецъ, издатель извстной народной газеты….

— Что же этотъ отчаянный республиканецъ длалъ у вашей княгини?

— Ахъ, да онъ прекрасный человкъ, un causeur charmant, de l’esprit plein ses poches…. Мы все время говорили о нашей великой реформ, онъ съ большимъ уваженіемъ относится о Россіи. И при этомъ отличную вещь сказалъ, удивительную вещь: le peuple russe est un enfant gйant qui sort de ses langes.

— Вамъ понравилось? спросилъ я съ невольною улыбкой.

Г. Секкаторовъ тотчасъ же и окрысился.

— Конечно, вы, можетъ-быть, принадлежите къ числу лицъ, относящихся съ полнымъ равнодушіемъ къ тому, что говорятъ о насъ въ чужихъ краяхъ. Но я, признаюсь вамъ, держусь иныхъ убжденій. Я полагаю, что намъ слдуетъ еще очень и очень дорожить мнніемъ о насъ иностранцевъ. И мн пріятно, я не скрываю, каждый разъ, когда мн приходится слышать заслуженно-лестный отзывъ о моемъ отечеств изъ устъ передоваго Европейца.

Всю эту бравурную тираду г. Секваторовъ проговорилъ съ такимъ самодовольствомъ, что, надо полагать, онъ самъ себя въ эту минуту почиталъ чмъ-то въ род Стразбургской колокольни.

Мн ничего не оставалось, какъ смиренно преклонить повинную голову.

— Княгиня очень интересовалась вашимъ пріятелемъ, г. Кемскимъ, продолжалъ Секкаторовъ, переходя опять на свои бархатныя ноты.

— По какому это случаю?

— Да все по поводу того же разговора съ Гарнье-Пажесомъ. Мы между прочимъ коснулись Крымской кампаніи, а онъ и говоритъ: ‘je voudrais bien rencontrer un de vos hros de Sebastopol’. Я ему и говорю: ‘il y en a prcisment un ici’. — ‘Qui cela, qui cela?’ спрашиваетъ княгиня. Я на-звалъ г. Кемскаго. ‘Ah, mon Dieu, говоритъ она мн, — il faut absolument que vous me rameniez, je tiens le prsenter monsieur Garnier-Pags’. Я посл обда отправлюсь его отыскивать, передамъ ему приглашеніе княгини…

— Не совтую вамъ, сказалъ я.

Г. Секкаторовъ взглянулъ на меня большими удивленными глазами.

— Пёчему же это? спросилъ онъ меня съ легкимъ шипніемъ.

— Потому что онъ почтетъ это для себя оскорбленіемъ.

— Оскёрбленіемъ? еще удивленне повторилъ г. Секкаторовъ.

— Точно такъ,— оскорбительною насмшкой. Онъ не повритъ, чтобы русской женщин могло придти серьезно въ голову пригласить его на роль ученаго звря для удовлетворенія любопытства перваго встрчнаго Француза.

— Помилуйте… я васъ не понимаю… вы такъ странно выражаетесь,— ученый зврь… и притомъ какой же это первый встрчный? залепеталъ г. Секкаторовъ, красня и видимо теряясь:— я говорю, г. Гарнье-Пажесъ… знаменитость.

— Да хоть бы самъ г. Тьеръ, не все-ли это равно? сказалъ я.

— Это очень странно… и я, конечно, никогда не думалъ… но я не спорю, de guetibus non est disputandis, учено объяснилъ онъ, окончательно сконфузясь.

— Я васъ предварилъ, а впрочемъ ваша воля, примирительно замтилъ я ему.

Но онъ уже не отвчалъ мн и, обратившись въ сосду своему съ правой стороны, рыжему и вислоухому бюргеру, съ огромнйшимъ ртомъ, завелъ рчь о превосходств французской кухни надъ нмецкою. Нмецъ ничего не отвчалъ, но уписывалъ блюдо за блюдомъ съ жадностью, служившею лучшимъ опроверженіемъ легкомысленныхъ кулинарныхъ понятій его собесдника…

Съ этихъ поръ я уже боле не встрчался съ просвщеннымъ г. Секкаторовымъ.

VI.

Я прожилъ еще три дня въ Баден, но напрасно искалъ случая еще разъ свидться съ Кемскимъ. Онъ видимо избгалъ меня, уходилъ рано изъ дому, и съ минуты открытія игры до поздней ночи не отрывался отъ зеленаго стола. Оставаться доле было бы и смшно, и безполезно, да и что могъ я сдлать наконецъ?…

Въ день моего отъзда, я засталъ его рано утромъ. Но свиданіе наше было холодно и натянуто, о рукописи, переданной имъ мн, онъ не упомянулъ ни единымъ словомъ и въ теченіе разговора видимо старался обойти все, что могло относиться къ нему и къ его прошедшему. Только въ послднюю минуту, когда я ему протянулъ руку на прощанье, его передернуло, онъ привсталъ, привлекъ меня къ себ и крпко обнялъ.

— Прощай, ***, да хранитъ тебя Богъ! Когда вернешься, промолвилъ онъ, и голосъ его дрогнулъ,— поклонись отъ меня матушк родной земл. Хорошая пора для нея настаетъ, да не суждено мн боле служить ей… сгорлъ я до времени…

— Я надюсь встртиться съ тобой въ Россіи, Кемскій, сказалъ я.

— Надешься? повторилъ онъ.— Такъ посмотри на меня и скажи, по совсти, какъ ты полагаешь: надолго-ли еще меня хватитъ?

Я взглянулъ на него и… не нашелъ отвта…

——

Онъ умеръ въ 1862 г. въ Пасси, близь Парижа, въ maison de sant, куда его перевезъ старый нашъ лицейскій товарищъ, А., наткнувшійся на него случайно въ Испаніи. За нсколько мсяцевъ до его кончины я постилъ его, но онъ меня не узналъ. Онъ давно уже никого не узнавалъ…

Рукопись Надежды Павловны, отправленная мною, по возвращеніи моемъ въ Россію, въ *** монастырь, на имя игуменьи Варсонофіи, возвращена была мн чрезъ годъ изъ почтамта, съ надписью, гласившею, что въ означенномъ монастыр такой игуменьи не оказалось. А не оказалось, какъ я узналъ впослдствіи, по весьма простой причин: она скончалась незадолго до встрчи нашей съ Кемскимъ въ Баден.

Наша богатая событіями и полная интересовъ минуты пора такъ быстро сглаживаетъ память прошлаго, что я безбоязненно ршаюсь передать читателю разсказъ, относящійся во времени далеко уже отъ насъ отошедшему. Едва-ли теперь кто-нибудь узнаетъ дйствующихъ лицъ всей этой правдивой повсти, подъ измненными ихъ именами.

——

Вотъ что писала Надежда Павловна Кемскому:

*** монастырь, сентябрь 1854 года.

‘Я получила ваше письмо, милый Владиміръ, дорогой мой братъ. Я ожидала его, а теперь пepo выпадаетъ изъ рукъ моихъ, сквозь слезы ничего не вижу… Господи, какъ же это я вамъ скажу, какой отвтъ должна я вамъ дать!…

‘Вы пишете, что жизнь ваша — мой даръ, и этотъ даръ вы умоляете меня принятъ обратно, ‘вымоленную’ мною жизнь вы отдаете мн на вки… На вки? Бдный другъ мой, знаете-ли вы, насколько суждено продлиться этимъ вкамъ моимъ?… Повторяю вамъ, я знала, что это будетъ, что вы мн это напишете, знала, когда стояла тамъ, въ Крыму, у вашего изголовья,— я ни минуты не отчаявалась въ томъ, что вы выздоровете, я улыбалась, когда, бывало, доктора качаютъ головой, проходя мимо вашей койки,— знала… и тогда же какъ часто налетало подобно зловщей птиц и засдало въ душ моей сомнніе: нужна-ли ему эта жизнь, о которой я такъ пламенно молю? Бывало, помню, вы лежите такъ спокойно, какъ бы отдыхая и нжась, и глядите на меня неотступно, и вижу я, что вы меня не узнаете и что Богъ всть гд летаетъ ваша мысль, въ какихъ далекихъ мірахъ, но по счастливому выраженію лица, по вашимъ глазамъ,— они у васъ въ то время какіе-то удивительные, точно вдохновленные были,— я понимала, что вамъ хорошо въ той далекой, невдомой Божьей стран… И меня все преслдовало это сомнніе: къ чему молюсь я? Въ замнъ того блаженства забвенія, тхъ таинственныхъ небесныхъ сновъ, которыми можетъ-быть живетъ онъ теперь, онъ потребуетъ, онъ будетъ правъ, требуя отъ меня земнаго счастія… Отъ меня!— онъ, я знаю, не захочетъ другаго счастія,— а я, Боже мой!…

‘Я чувствую, что пишу нескладно, мысли мои путаются, но вдь такъ много надо мн передать вамъ, а времени, времени, Владиміръ, остается такъ мало.

‘Вы поняли меня, другъ мой. Сердце мое обливается кровью, думая о томъ, какъ вы будете поражены этою встью… Я знаю, какъ я вамъ дорога, какъ была любима вами. Сознаніе это было моею постоянною мукой. Оно могло быть и моимъ искупленіемъ… Когда вы были полны силъ, когда будущее свтло разстилалось предъ вами, я не должна была,я почитала преступленіемъ соединить съ вашею мою погубленную жизнь… Я принесла бы съ собой мое несчастіе въ вашъ честный домъ, Владиміръ,— поймите это! Поймите и то,чего мн стоило, въ продолженіе столькихъ лтъ, отвчать на ваши настоянія тупымъ молчаніемъ или безсмысленными письмами и въ то же время глубоко сознавать, что вы все-таки меня не разлюбите, что это утшеніе не будетъ мн дано!…

‘Тамъ, въ Симферопол, была одна минута, когда исходъ казался мн возможенъ. Бдный, увчный, немощной другъ,вамъ отнын нужна была усидчивая сидлка, заботливая сестра. Въ этомъ положеніи я не признавала себ соперницъ, въ виду этой цли я никому не уступала своихъ правъ. И я думала,я надялась, я такъ горячо молилась объ этомъ тогда… Какъ два корабля, разбитые бурей, приплываютъ на покой въ спящія воды безопасной гавани, мы ушли бы доживать, Владиміръ, подъ старые клены вашего Покровскаго, подъ которыми я, бывало, ребенкомъ засыпала на колняхъ вашей матери, тамъ, гд поздне я ждала васъ каждое лто изъ Лицея… Помните мой ужасъ, когда вы упали съ дерева, на которое я васъ заставила влзть, чтобы испытать вашу храбрость?…

‘Но Богу не угодно было… Исходъ этотъ, примиряющій этотъ конецъ не суждены были мн. Надежда блеснула и пролетла быстре весенней ласточки. Еще тамъ, у вашей постели, я узнала, что у меня смерть въ груди.

‘Когда привезли меня сюда изъ Крыма, когда посл того мертвящаго воздуха повяло на меня втромъ нашихъ степей, мн стало легче, вс болзненные признаки, страданія, исчезали съ каждымъ днемъ, оставалась только большая слабость. Лучъ надежды опять заигралъ предо мной.— Я вдь выздоровю, Карлъ Ивановичъ? спрашивала я моего добраго Эша, который переселился теперь сюда изъ Рай-Воздвиженскаго и не покидаетъ меня.— О да, о да, уврялъ онъ меня, подолгу объясняя каждый разъ, что организмъ мой цлъ, что я больна была лишь отъ слишкомъ сильныхъ эмоцій, но что онъ меня вылчитъ, непремнно вылчитъ. Но глаза добраго Нмца измняли ему, они при этомъ какъ-то пресмшно моргали и косились, ему, бдному, самому такъ хотлось врить въ мое выздоровленіе…— Карлъ Ивановичъ, говорю я ему однажды, скажите мн, почему это доктора не лчатъ обыкновенно ни женъ своихъ, ни дтей, никого изъ очень близкихъ имъ людей, а прибгаютъ, въ случа ихъ болзни, въ помощи другаго медика? Онъ никакъ не ожидалъ, что я готовлю ему западню, и добродушно отвчалъ, что это потому, что для успшнаго пользованія больнаго врачу прежде всего нужно полное спокойствіе духа, а что духъ врача не можетъ быть спокоенъ, когда онъ, какъ человкъ, волнуется за близкихъ его сердцу.

‘— Карлъ Ивановичъ, вы меня очень любите? спрашиваю я.

‘— О да, о да! заговорилъ онъ растроганный, какъ родная дочь я васъ люблю, люблю съ того время, когда вы были маленькая ребенокъ.

‘— Такъ вы согласитесь, чтобъ я посовтовалась съ другимъ докторомъ? Вы не можете быть врнымъ судьей моей болзни, вы сами себ сейчасъ приговоръ подписали…

‘Карлъ Ивановичъ былъ очень смущенъ моею хитростью, онъ началъ спорить, сердился, но я настояла, и онъ общалъ мн привезти консультанта изъ Б. Но я этого не хотла: онъ могъ бы сговориться съ нимъ, а я хотла, во что бы ни стало, знать правду о моемъ положеніи. Я попросила тетушку написать въ К. Отвтъ былъ полученъ въ тотъ же день: К. отъ насъ всего въ восьми верстахъ. Случилось, что въ то время находился тамъ проздомъ очень хорошій докторъ изъ Москвы, нкто г. Латышевъ. Его зовутъ Виссаріонъ едоровичъ, онъ говорилъ мн, что слышалъ про васъ, Владиміръ, что онъ даже былъ приглашенъ присутствовать, когда вы должны были драться,— помните, въ Москв, съ этимъ офицеромъ, Звницынымъ… Боже мой, вспомнить страшно. Какія минуты я тогда пережила!.. Этотъ г. Латышевъ очень мн понравился, на первый взглядъ онъ кажется букой и какъ-будто на все и на всхъ сердится, но умные и честные глаза его тотчасъ внушаютъ въ нему довріе. Онъ нсколько разъ прізжалъ ко мн, разспрашивалъ, слушалъ мою грудь. Я передала ему неутшительное заключеніе о ней, слышанное мною отъ П. въ Крыму. Добрый Карлъ Ивановичъ, бывшій тутъ, весь раскраснлся, затопалъ ногой и назвалъ П. шутомъ. Латышевъ ничего не сказалъ, только посмотрлъ на Карла Ивановича и закусилъ губу. Чрезъ два дня онъ пріхалъ въ монастырь и прошелъ ко мн чрезъ кладбище, дознавшись предварительно у послушницы, что у меня никого нтъ.

‘— Я радъ, что вы одн, сказалъ онъ,— надо съ вами серьезно поговорить, вашъ Нмецъ добрый старикъ, но безтолковъ: онъ только путаеть.— Онъ возобновилъ свои вопросы, настаивалъ на многихъ подробностяхъ моей болзни, моей прошедшей жизни.— Вы много приняли горя на своемъ вку? спросилъ онъ вдругъ.

‘— Много, докторъ.

‘— То-то, сказалъ онъ, нахмурясь.— Болзнь ваша въ сущности дрянь, но отпору ей нтъ, жизненной силы мало. П. не шутъ, какъ выражается вашъ нмчура, и никогда шутомъ не былъ,— онъ правду сказалъ…

‘— Говорите откровенно, докторъ, спросила я его:— много ли мн еще остается жить?

‘— Э, да вы у меня молодецъ! воскликнулъ онъ почти весело:— прямо итоги подводите!

‘Онъ назвалъ мн мою болзнь,— какое-то мудреное латинское названіе,— опредлилъ ея характеръ, симптомы, я поняла, что у меня то, что называютъ consoption. Слава Богу, я умру безъ страданія, тихо,— угасну, какъ выражался г. Латышевъ… Онъ общалъ мн еще три-четыре мсяца жизни, если я только буду пай-дитя, не буду расточатъ масла, остающагося съ лампад.

‘— Вамъ не хочется умирать? спросилъ онъ предъ прощаньемъ.

‘— Не для себя, докторъ, сказала я и не выдержала, расплакалась.

‘Онъ держалъ мою руку въ это время и вдругъ, неожиданно, крпко поцловалъ ее, взялъ шляпу и ушелъ, не говоря ни слова. Онъ добрый человкъ… Сегодня, говорилъ мн Эшъ, онъ ухалъ обратно въ Москву.

‘Я ужасно устала, другъ мой. Буду продолжать завтра’.

——

‘Еслибы не вчная тревога о васъ, Владиміръ, не мысль объ ожидающемъ васъ одинокомъ, скорбномъ будущемъ (вы мн ничего не пишете о вашемъ матрос, о Грызун, надюсь, что онъ все еще при васъ, и что вы съ нимъ никогда не разстанетесь: онъ вамъ такъ преданъ, — я видла его въ Крыму,), мое теперешнее состояніе я могла бы назвать почти счастливымъ. Не знаю, надолго-ли, но вы не поврите, въ какое затишье погружается душа при увренности въ неизбжномъ и близкомъ конц. Ни физической боли, ни тоски, ни страха, ни сожалній — я ничего не испытываю. Масло еще горитъ въ лампад, но пламя ея уже не свтитъ и не гретъ. Все точно застыло вокругъ меня, все принимаетъ какія-то законченныя, неподвижныя формы. Время не летитъ, не мчится впередъ, какъ прежде, оно расплывается какъ вода въ низменной долин. Все кончено для меня, Владиміръ…. и слава Богу! Я могу говорить теперь о себ, какъ о третьемъ лиц, какъ о чужой мн личности, какъ о героин давно забытаго романа.

‘Многое, если не все, оставалось для васъ невдомымъ, добрый другъ мой. Вы не допытывались, не допрашивали, слезы мои и недомолвки, чистая душа, вы мн же объясняли преувеличеніями строгой къ себ совсти, вы не хотли видть моего стыда, вы заране все и всецло прощали…. Боже мой, стоила-ли я такой любви!…

‘Но вы должны все знать… Эти три-четыре мсяца, которые мн остается жить, они даны мн не даромъ, вдь могла же я умереть тамъ, въ Крыму, не приходя въ себя!… Не дарованъ-ли мн этотъ срокъ Вышнею волей для покаянія предъ вами, для того, можетъ-быть, чтобы вы,— дай-то Богъ!— узнавъ все мое прошедшее, не такъ горько и долго сожалли обо мн?…

‘Признаться-ли вамъ еще, Владиміръ? Не знаю, гордость можетъ-быть это, — не даромъ же течетъ въ моихъ жилахъ Чемисаровская кровь,— но меня возмущаетъ мысль, что вы до самыхъ этихъ поръ любили не меня, а Наденьку вашего дтства, предметъ вашихъ первыхъ юношескихъ мечтаній. Если любви вашей суждено пережить меня, то пусть же она относится ко мн, — ко мн, гршниц, измнившей вамъ, недостойной васъ, но кающейся, какъ Магдалина, предъ вами, а не къ тому непорочному 17-тилтнему созданію, какимъ сохранили вы меня въ вашемъ воображеніи и съ которымъ такъ давно у меня ничего нтъ общаго.

‘Я вамъ все разскажу, все, я могу теперь… Длиннымъ и отчетливымъ спискомъ развертывается предо мной моя жизнь, и я уже безучастно перечитываю знакомыя строки, и сердце не ускоряетъ своихъ біеній, когда я дохожу до иныхъ страницъ, еще такъ недавно поражавшихъ меня ужасомъ. Да, все кончено для меня!… Но каково бы ни было впечатлніе, которое должна произвести на васъ моя исповдь, — наброситъ ли она въ вашемъ сердц темную завсу на мою память, или исполнится оно лишь всепрощающею жалостью,— другъ мой, братъ мой, дорогой мой Владиміръ, заклинаю васъ той душевною мукой, отъ которой умираю я теперь, не проклинайте того, кто былъ участникомъ моей вины! Его ужь нтъ, онъ погибъ ужасною смертью. Не возмущайте его страдальческой тни тяжелымъ укоромъ… Онъ погибъ изъ-за меня, онъ былъ безумецъ, можетъ-быть, но онъ любилъ меня!… Простите ему, да почіетъ онъ съ миромъ! Страшно было бы мн думать, что отвтъ свой Богу онъ долженъ дать и за вашу участь, Владиміръ!’

——

‘Вы помните, другъ мой, когда мы съ вами въ послдній разъ видлись въ Рай-Воздвиженскомъ. Это было въ ма мсяц, семь лтъ тому назадъ. Корабль вашъ уходилъ въ Англію. Вы узжали. Въ день вашего отъзда, утромъ, вы зашли во мн. Мы остались на минуту одни.— Наденька, вы не забудете меня, вы не измнитесь ко мн? сказали вы.— О, никогда, никогда! отвчала я, подавая вамъ об руки и заливаясь слезами. Я васъ любила, Владиміръ, нжно любила съ дтства, привыкла я относить въ вамъ лучшіе помыслы мои и чувства. Я знала, что должна быть вашею женой, видла, какъ этого желали вс окружавшіе меня, какъ при одномъ вид вашемъ переставалъ хмурить отецъ мой свои грозныя брови. Когда я еще была маленькою, матушка ваша унимала мои слезы общаніемъ выдать меня, когда выросту большая, за своего Володю. Когда я стала старше, моя добрая, старая гувернантка, — помните, — миссъ Сарра-Мэкдефъ, смиряла мое упрямство угрозой, что Mister Woldemar chall know it. Покойный братъ Вася, Андрюша Кирилинъ, учившійся съ нимъ вмст, постоянно дразнили меня вами. Все питало, все растило чувство мое къ вамъ… О, не узжай вы тогда, Владиміръ!… Я помню, когда вы получили изъ Николаева бумагу, требовавшую васъ на службу,— это было за обдомъ, — вы поблднли и молча передали ее чрезъ столъ батюшк. Я вся занмла, сердце у меня упало… Не даромъ это было! Я предчувствовала, что страшный ударъ готовится разразиться надъ нами,— и громъ ударилъ, батюшка свернулъ бумагу, строго взглянулъ на васъ, въ отвтъ вашему печально вопросительному взгляду, и произнесъ только одно слово: ‘долгъ твой’, потомъ обернулся въ дворецкому и сказалъ: ‘Владиміръ Александровичъ завтра детъ, въ 12-ти часамъ подъ желтую коляску четверку лошадей’. О, какъ долго потомъ звучали мн, надрывая сердце, какъ погребальный колоколъ, эти холодныя, безпощадныя слова! Не они-ли въ самомъ дл и похоронили на вки мое и ваше счастье?…

‘Я ушла въ этотъ вечеръ въ себ наверхъ, подъ предлогомъ головной боли, и не выходила уже оттуда цлую недлю. Вы ухали на другой день… Я была въ отчаяніи, никого не хотла видть, лишилась сна. Батюшка послалъ ко мн Карла Ивановича: я попросила его оставить меня въ поко. Наконецъ батюшка, противъ своего обыкновенія, самъ зашелъ ко мн однажды посл обда. Я могла замтить, что онъ былъ со мной какъ бы нжне обыкновеннаго, поминалъ васъ и сказалъ, что васъ надо ждать въ Рождеству.

‘— Восемь мсяцевъ! воскликнула я, вкъ цлый! Онъ могъ совсмъ не хать, папа, вы его заставили.

‘— Какъ? спросилъ батюшка.

‘— Онъ могъ сказаться больнымъ, или въ отставку выйти.

‘— Не слдуетъ, ложь! И повторивъ опять слово: долгъ, онъ ушелъ.

‘Миссъ Мэкдефъ улыбнулась и сообщила мн, что онъ безпокоился обо мн и каждый день требовалъ ее въ себ съ отчетомъ о моемъ здоровь.

‘— Вы были очень холодны и даже непочтительны въ отцу, Надя, замтила она мн,— это не хорошо, онъ васъ очень любитъ, только онъ ни за что не хочетъ этого показать, потому что у него такой же характеръ, какъ у герцога Веллингтона, котораго называли the iron-duke {Желзный герцогъ.}. Конечно, очень грустно, что Mister Woldemar ухалъ и въ нашемъ большомъ дом сдлалось опять очень пустынно и скучно, посл его отъзда, потому что онъ умлъ всему сообщать свое оживленіе и веселость, но надо умть переносить съ покорностью всякое испытаніе, посылаемое намъ Провидніемъ. А восьмимсячное отсутствіе Mister Woldemar’а еще не такое великое несчастіе, чтобъ отъ этого приходить въ отчаяніе, забывать ту сдержанность въ выраженіи чувствъ своихъ, которая составляетъ первое условіе хорошаго воспитанія.— Вы не знаете, Надя, продолжала старушка, оживляясь, и я желаю, чтобы вамъ никогда не суждено было узнать это,— что значитъ дйствительное несчастіе. У меня давно уже сдые волосы, а я до сихъ поръ содрогаюсь, вспоминая о томъ, какъ я была испытана въ моей молодости. Я была старше васъ, Надя, мн уже было 22 года, я была сирота, бдная, но очень хорошей фамиліи, герцогъ Аргайль былъ мн родственникъ и онъ далъ мн пріютъ въ своемъ замк: у него великолпный замокъ близь Глазго. До этого я жила у другаго моего родственника въ Кемберленд и тамъ познакомилась съ однимъ молодымъ человкомъ, онъ былъ незнатный, сынъ простаго фермера, но прекрасный, умный и хорошо воспитанный молодой человкъ. Мы полюбили другъ друга. Я ему сказала, что ни за кого, кром него, не пойду замужъ, но что такъ какъ ни у него, ни у меня ничего нтъ, то онъ долженъ прежде всего составить себ положеніе, а я буду его ждать и молиться за него. Онъ сказалъ мн: ‘вы будете скоро моею, Сарра, клянусь Богомъ, или я погибну!’ Чрезъ нсколько временм: онъ сообщилъ мн, что узжаетъ въ Индію: ему давали тамъ мсто, сначала скромное, но съ общаніемъ скораго повышенія. Мы разстались, онъ былъ полонъ надеждъ и я также,— онъ внушалъ мн полное довріе къ себ,—лишь иногда тревожила меня мысль о жгучемъ климат Индіи. Въ продолженіе двухъ лтъ онъ регулярно писалъ мн разъ и два въ мсяцъ. Всти его были самыя успокоительныя и благопріятныя, климатъ Мадраса,— тамъ была контора, гд онъ служилъ,— онъ переносилъ прекрасно, дло свое понялъ очень скоро, и его принципалы были очень расположены въ нему. Тмъ временемъ я перехала жить въ герцогу Аргайлю въ замокъ. Вдругъ получаю письмо отъ жениха моего изъ Лондона: онъ пріхалъ туда на компанейскомъ корабл съ какимъ-то значительнымъ порученіемъ. Онъ писалъ мн, что Богъ внялъ молитвамъ моимъ, что все устроилось лучше и скоре, чмъ онъ былъ въ прав ожидать: онъ получилъ мсто въ тысячу фунтовъ и можетъ доставить мн теперь безбдное и счастливое существованіе. Въ Англіи онъ можетъ пробыть самое короткое время, а потому едва кончитъ свое порученіе въ Лондон, отправится съ первымъ отплывающимъ въ Глазго кораблемъ за мной, мы обвнчаемся и сейчасъ же удемъ въ Лондонъ, чтобы попасть на почтовый пакетботъ, идущій въ Индію: тогда пароходы еще не были въ употребленіи, вдь это давно было. Вы можете себ вообразить мою радость! Но я никому не сказала о ней, Надя. Самого герцога не было дома, я ему написала, извщая его о скоромъ моемъ замужеств, но никому другому я ничего не говорила. Я только горяче прежняго молилась и благодарила Бога и ждала моего жениха, считая дни и часы. Однажды ночью я была разбужена страшными ударами грома и неистовымъ завываньемъ втра, такой грозы, кажется, еще никогда не бывало. Господь, отецъ милосердный! воскликнула я, зарываясь въ подушки, если онъ теперь въ мор, спаси его! И всю ночь я провела въ страшномъ безпокойств. Буря утихла только къ полудню. Вечеромъ въ замовъ пришло извстіе, что въ Глазговской гавани, въ прошедшую ночь, произошло много крушеній и что тамошніе торговые дома опасаются еще боле крупныхъ несчастій въ мор. Ужасъ мой возрасталъ съ каждымъ мгновеніемъ. На третій день утромъ, когда вс собрались за завтракъ, принесли газеты, ихъ разобрали по рукамъ.

‘— Ого! воскликнулъ одинъ изъ гостей,— немалая потеря для Андерсеновъ! Корабль ихъ погибъ въ виду Глазго со всмъ грузомъ и находившимися на немъ людьми, спаслось только три человка. Вотъ списокъ погибшихъ пассажировъ.

‘Онъ сталъ читать, я слушала еле дыша. Вдругъ мн послышалось знакомое, дорогое имя…

‘— Какъ вы прочли? прервала я.

‘— Ричардъ Симсонъ, изъ Мадраса, повторилъ отчетливо читавшій и спросилъ меня нсколько свысока:— вы его знали,миссъ?…

‘О, Надя, я этой минуты никогда не забуду! Я ничего не отвчала тому, кто длалъ мн этотъ вопросъ. Ричардъ Симсонъ — это не важное, никому не вдомое имя, — о, они не могли понимать, что оно для меня значило! Но я сумла сдержать себя, Надя, я успла подавить безумное отчаяніе, которое жгучими слезами выступало на моихъ померкшихъ глазахъ. Я долила послднюю чашку чаю и спокойно, не спотыкаясь, вышла изъ столовой. Не знаю, какъ я добрела до своей комнаты, но, переступивъ порогъ ея, силы мн измнили, и я безъ чувствъ грохнулась на земь… Я долго посл этого была опасно больна, но даже и въ бреду не выдала своей тайны… Я выздоровла, но Англія мн постыла съ тхъ поръ, я ршилась ухать, и вотъ уже боле тридцати лтъ, какъ живу на континент, не видала и вроятно уже боле не увижу своей родины. Умнье владть собой — первая вещь на свт, Надя, закончила Сарра своимъ обычнымъ наставительнымъ тономъ, проводя рукой по глазамъ,покраснвшимъ отъ воспоминанія о ея первой и единственной любви…

‘Я вамъ передала почти отъ слова до слова разсказъ доброй моей старушки, не знаю, насколько онъ можетъ быть занимателенъ для васъ, но онъ такъ и просился у меня подъ перо. Этотъ вечеръ со всми его подробностями такъ памятенъ мн. Сарра, какъ это часто съ ней случалось, произвела на меня впечатлніе совершенно противоположное тому, какое она желала произвести: она не успокоила, а еще боле встревожила меня. Къ печали о вашемъ отъзд присоединился теперь невообразимый страхъ за васъ. Въ воображеніи моемъ уже складывалась страшная картина: корабль вашъ тонулъ у бурныхъ береговъ Англіи, вы погибли подобно жениху бдной Сарры, до меня нечаянно доходила эта всть… Я серьезно расхандрилась и заплакала. Сарра растерялась и хотла посылать за Карломъ Ивановичемъ. Въ это время вдругъ, сквозь отворенную дверь моей гостиной, донеслись до насъ неожиданные музыкальные звуки: кто-то игралъ на скрипк въ большой зал. Сарра остановилась на ходу и почти съ испугомъ спросила меня: ‘это что такое’? Я не отвчала ей, я жадно слушала. Никогда еще музыка не раздавалась такъ кстати, никакая другая не могла бы такъ повліять на душевное настроеніе мое въ эту минуту. Блестящая и страстная въ одно и то же время, своеобразная мелодія, въ ритм полонеза, то лилась какъ потокъ, озаренный луной, кипя и брызжа тысячами искръ, то, сладко волнуясь, замирала и какъ бы улетала въ небо на крыльяхъ зари. Она вяла весеннею ночью, молодыми надеждами, она говорила о какомъ-то недосягаемомъ блаженств, эта мелодія… Я ожила, воскресла, черныя думы мои разсялись вдругъ, мн хотлось только слушать и еще слушать.

‘— Пойдемте на хоры, сказала я Сарр.

‘— You are а whimsical person! {Вы причудливая особа.} пробормотала она, пожимая плечами и нехотя слдуя за мной. Въ дверяхъ мы наткнулись на Настасью Савельевну. Она какъ-то торжественно улыбалась.

‘— Хорошо играетъ мой Андрюша, Надежда Павловна? спросила она меня.

‘— Какъ вашъ Андрюша? переспросила я съ удивленіемъ.

‘— Конечно-съ, вдь это онъ, сынъ мой, исполняетъ на скрипк.

‘— Андрюша Кирилинъ! Давно-ли онъ здсь?

‘— Да ужь недлю слишкомъ будетъ. Онъ просилъ васъ видть, да а не посмла доложить вамъ. Не до него вамъ было, барышня, знаю-съ, да и прихворнули вотъ вы, такъ я ему и сказала: успешь еще увидать ихъ….

‘Вы помните, Владиміръ, нашу большую залу въ два свта въ Рай-Воздвиженскомъ. Когда мы вошли на хоры, вечернія тни облегали уже всю глубину ея, только прямо противъ насъ, выступъ между колоннъ, на которыя опирались хоры съ той стороны залы, былъ ярко освщенъ отблескомъ заходившаго солнца на красныхъ занавсахъ оконъ. Стоявшій на выступ музыкантъ былъ весь облитъ этимъ пламеннымъ свтомъ. Худой и высокій, съ густыми черными волосами, падавшими ему на плечи, онъ стоялъ, жмуря глаза отъ солнца и прижавшись головой къ скрипк съ такимъ болзненнымъ выраженіемъ, будто, играя, самъ внималъ инымъ совершеннйшимъ звукамъ, глубоко похороненнымъ въ его инструмент, и страдалъ, страдалъ всмъ существомъ своимъ, чувствуя себя безсильнымъ извлечь ихъ оттуда. Съ такимъ мучительнымъ напряженіемъ должны были вызывать чароди непослушныхъ имъ духовъ…

‘Я бы не узнала Кирилина: онъ такъ мало походилъ на того мальчика, какимъ я его помнила, когда, бывало, убгая отъ уроковъ въ лсъ, онъ каждый день приносилъ мн оттуда ягоды, которыя я дала на зло ворчунь Сарр. Сама Сарра теперь никакъ не ршалась признать въ немъ своего бывшаго ученика и то-и-дло повторяла: ‘is it possible, неужели это Андрюша?’ Да и кто бъ узналъ его теперь? Давно,— это чувствовалось тотчасъ же, — прошли для него ребяческіе годы. А между тмъ онъ былъ едва тремя, много четырьмя годами старе меня, но на первый взглядъ ему можно было дать лтъ тридцать.

‘Скрипка его замолкла на неразршенномъ аккорд. Онъ опустилъ смычокъ, тряхнулъ своими длинными волосами и, поднявъ голову вверхъ, замтилъ насъ. Онъ широко, во все лицо,— я замтила, что лицо это было некрасиво,— улыбнулся и, взглянувъ на меня смлымъ, до дерзости смлымъ, взглядомъ:

‘— Ага, гордая барышня, сказалъ онъ. — я зналъ, что вызову васъ, наконецъ! Вы по-прежнему любите музыку?

‘— Да, я люблю музыку, холодно отвчала я, весьма непріятно пораженная этимъ фамильярно развязнымъ тономъ, который былъ такъ необыченъ для меня, между тмъ какъ Настасья Савельевна, еще боле недовольная имъ, длала сыну какіе-то знаки глазами и руками. Но онъ не обращалъ на нихъ никакого вниманія и продолжалъ все такъ же смло и упорно смотрть на меня.

‘— Что это вы играли? спросила я.

‘— Да какъ хотите назовите, небрежно отвчалъ онъ,— элегіей или фантазіей… или, можетъ-быть, вамъ боле по вкусу названіе ‘каприза’, — это все равно, дло не въ кличк. Главное, нравится оно вамъ?

— Очень нравится…. Но мн хотлось знать. объяснила я, — чье это сочиненіе?

‘— А хоть бы мое?

‘— Ваше?

‘— Васъ это удивляетъ, сказалъ онъ съ злою улыбкой. скривившею внезапно его губы:— вамъ кажется невроятнымъ. чтобы русскій музыкантишка, да къ тому же еще сынъ вашей экономки— онъ кивнулъ снизу вверхъ на стоявшую подл меня Настасью Савельевну, — былъ способенъ сочинить то. что вы готовы сейчасъ же приписать первому попавшемуся вамъ Нмцу?

‘— Меня это нисколько не удивляетъ, спшила я успокоить его самолюбіе, — я уврена, Андрей…. Я никакъ не могла вспомнить, какъ слдовало дальше, назвать же его Андрюшей, какъ прежде, я бы ни за что на свт не ршилась.

— Андрей Харламычъ. громкимъ и жалобнымъ голосомъ подсказала мн Настасья Савельевна.

— Merci, мамаша, иронически отозвался снизу Кирилинъ,— спасибо и за то, что напомнили барышн мое плебейское отчество. Маменька у меня препочтительная къ господамъ, продолжалъ онъ все тмъ же чрезвычайно непріятнымъ, насмшливымъ и дерзкимъ языкомъ,— я никакъ не могъ добиться отъ нея чести быть вамъ представленнымъ, все она боялась, изволите видть, ваше превосходительство обезпокоить.

‘— Да полно, Андрюша, полно, что это ты, право! возражала на это съ хоръ бдная Настасья Савельевна, махая руками и очевидно не зная, плакать-ли ей или смяться,

‘— Я очень сожалю. что не видла васъ до этихъ поръ, Андрей Харламычъ, сказала я,— но матушка ваша нисколько въ этомъ не виновата: я была нездорова все это время и дйствительно никого не видла.

‘— Понятное дло, отвчалъ онъ,— не длать же вамъ для меня исключенія!

‘Я покраснла отъ досады и хотла сказать ему, что на исключенія надо пріобрсти право, но старая моя Сарра, давно уже шокированная этимъ разговоромъ, хотя она едва-ли на половину понимала его, остановила меня.

‘— For shame, Надя! сказала она, взявъ меня за руку:— зачмъ вы съ нимъ объясняетесь? У него очень нехорошія манеры и онъ совсмъ не похожъ на джентльмена, онъ не стоитъ, чтобы такая двушка, какъ вы, говорила съ нимъ. Adieu, monsieur Audruche, крикнула она Кирилину своимъ забавнымъ французскимъ говоромъ,— beaucoup merci pour your music.

‘— The musician thanks you very much, Miss, for your charming society {Музыкантъ весьма благодаренъ вамъ за ваше очаровательное общество.}, отвчалъ онъ, расхохотавшись на всю залу веселымъ и добродушнымъ смхомъ, который рзко противорчилъ его предыдущему желчному тону.

‘— Онъ однако не забылъ англійскихъ уроковъ, которые я ему давала, шепнула мн Сарра, уводя меня.

‘Эта мысль, повидимому, помирила ее отчасти съ поразившими ее такъ дурными манерами Кирилина, она по крайней мр уже боле не упоминала о немъ и, напившись чаю, ушла въ свою комнату.

‘За то Настасья Савельевна, оставшись наедин со мной, долго не могла успокоиться относительно того, что она называла продерзостью и непочтительностью ко мн ея сына. Она слезно умоляла меня не гнваться на него за это, при чемъ я невольно подумала, что дйствительно она черезчуръ уже ‘почтительна къ господамъ’. Она тоскливо жаловалась на своего Андрюшу, говорила, что не знаетъ, какъ быть съ нимъ, что не узнаетъ его съ тхъ поръ, какъ онъ вернулся въ Рай-Воздвиженское.

‘— И ума приложить не могу, барышня, что это приключилось съ нимъ: все-то не по нраву ему, всего-то онъ чуждается, словно весь свтъ ему постылъ. Помилуйте, скажите сами: вдь онъ здсь родился, выросъ, кажись бы каждый кустикъ долженъ быть милъ ему, а онъ, поврите, какъ пріхалъ, такъ и заслъ въ нору, изъ комнаты своей не выходитъ, въ саду еще ни разу не былъ, къ батюшк вашему носу не показываетъ, сказывается больнымъ.

‘— Что же онъ длаетъ? спросила я.

‘— Да ничего-съ, лежитъ день цлый, скламши руки подъ голову, мухъ на потолк считаетъ, а то читаетъ книжку. Книгъ онъ навезъ много.

‘— Играетъ на скрипк?

‘— Всего во второй разъ сегодня взялъ скрипку въ руки. Впервой-то онъ игралъ у генерала. Владиміръ Александрычъ, и прізжалъ тогда еще къ намъ богачъ Грайворонскій, такъ они очень просили его послушать, да и тутъ сыгралъ онъ одну штучку и не захотлъ больше: усталъ, говоритъ, съ дороги.

‘— Такъ Владиміръ Александровичъ видлся съ нимъ! Когда же это было?

‘— Андрюша-то вдь пріхалъ на самомъ наканун отъзда Владиміра Александровича, пояснила Настасья Савельевна,— значитъ въ тотъ самый-то день вечеромъ…

‘— Я нездорова была въ тотъ вечеръ?…

‘— Такъ точно-съ. А Владиміръ Александровичъ очень одобрялъ Андрюшу и радовался, что онъ вамъ своею скрипкой можетъ доставить удовольствіе.

‘— Онъ такой добрый, Владиміръ!

‘Я вздохнула невольно.

‘— Ужь точно добрый, подхватила налету Настасья Савельевна,— весь въ матушку свою, въ Вру едоровну…

‘И полились у нея ркой хвалебныя рчи вамъ, милый Владиміръ. Потомъ она опять перешла къ сыну и кончила, наконецъ, вопросомъ: не заучили-ли его въ столиц? Я засмялась и сказала, что объ этомъ я судить не могу, а совтовала ей обратиться за отвтомъ къ Карлу Ивановичу. Бдная женщина печально покачала головой и задумалась. Я спросила ее довольно опрометчиво, любитъ-ли ее сынъ? Она взглянула на меня такъ, какъ будто ей никогда не приходилъ въ голову этотъ вопросъ.

‘— Конечно, не сейчасъ могла она отвтить.— Онъ, какъ пріхалъ, да увидалъ меня, очень обрадовался, даже заплакалъ… ну, а за тмъ… право, не знаю сама, какъ и сказать: можетъ онъ меня и любитъ, только ему не такая мать, какъ я, была бы нужна.

‘— Чмъ же вы не хороши, Настасья Савельевна?

‘— А тмъ, что я не важная барыня, ему нужна мать графиня,— вотъ ту бы онъ уважалъ и покорялся, а то что я? Я, знаете, барышня, примолвила Настасья Савельевна, возвращаясь къ своей природной веселости,— я все одно, что курица, подъ которую подложили утиное яйцо, вывела она лапчатаго утенка,— онъ въ воду, а она на бережку осталась, глядитъ, онъ къ ней не хочетъ, а она къ нему не можетъ… Такова и моя судьба съ Андрюшей: понять-то мы не можемъ другъ друга, вотъ что-съ!

Она засмялась и тутже глубоко вздохнула, пожелала мн доброй ночи и ушла’.

——

‘Уснули я, наконецъ, сегодня? думала я, ложась въ постель, въ которой провела предъ этимъ нсколько дней сряду, почти не смыкая глазъ. Но сонъ все также упорно бжалъ отъ меня и теперь. Фантазія Кирилина, этотъ сверкающій польскій, такъ и звенлъ въ моихъ ушахъ и поддразнивалъ своими капризными модуляціями, он то проносились на мгновеніе въ памяти, то ускользали вдругъ, связующая нить ихъ порывалась то-и-дло, и я, досадуя, сто разъ начинала напвать въ голов сызнова первоначальный мотивъ. А мысль бжала между тмъ впередъ, отъ звуковъ она добиралась до смысла самой композиціи, и смыслъ этотъ становился для меня все боле и боле понятенъ. Какъ странно, думала я, неужели въ самомъ дл могъ сочинить такую прелестную музыку этотъ непріятный, самолюбивый человкъ, которому все прискучило, все постыло, какъ говоритъ его мать? Откуда же взялось у него столько силы и нжности, и блеска, и жара? Можно-ли быть равнодушнымъ во всему, ничего и никого не любить и въ то же время быть способнымъ создать такую вещь, которая въ другомъ, въ слушающемъ, поднимаетъ, напротивъ, изъ глубины души самыя сладостныя и высокія чувства? Въ этой музык не слышится-ли горячее желаніе любить и любимымъ быть, и отважная ршимость пожертвовать жизнью за одну минуту счастія? Странно!… Я читала біографіи великихъ музыкантовъ, мн много говорилъ о нихъ Поллакъ, бывшій мой учитель музыки: Моцартъ, Бетговенъ, Шопенъ — все это были люди съ глубокою душой, все великое и прекрасное ими написанное, все это они, какъ выражался Поллакъ, выносили въ себ, выстрадали, оно вылилось, значитъ, у нихъ изъ чувства, которое прежде всхъ они сами испытали. Какимъ же образомъ можетъ этотъ Андрей Харламычъ быть такимъ бездушнымъ человкомъ?… Или, можетъ-быть, мелькнуло у меня въ голов, онъ не всегда былъ такой? Я помню, въ дтств нашемъ онъ былъ такой славный, такъ любилъ насъ съ покойнымъ братомъ Васей, когда Вася умеръ, никто въ дом, кажется, такъ не плакалъ о немъ, какъ этотъ самый Андрюша. Чувство говорило же въ немъ тогда!… Отчего же теперь?… Но почему я знаю, какія обстоятельства, какія огорченія могли измнить его. Прошло шесть лтъ съ тхъ поръ, какъ онъ покинулъ Рай-Воздвиженское. Онъ все это время жилъ одинъ, на чужой сторон. Кто скажетъ, что онъ испыталъ, сколько можетъ быть горя вынесъ за это время?… можетъ-быть онъ и любилъ, былъ влюбленъ въ какую-нибудь двушку и тогда сочинилъ эту вещь… Онъ, можетъ быть, не смлъ признаться ей на словахъ въ своей любви и выразилъ чувства свои музыкой… и если она не поняла изъ нея, что онъ хотлъ сказать ей, то она была очень тупая двушка… Но скоре всего надо полагать, что она его не любила: онъ очень не хорошъ собой, и, притомъ, Сарра права, онъ вовсе не похожъ на джентльмена, а это нанесло ему большой ударъ,— и вотъ съ тхъ поръ ему все постыло. Иначе быть не можетъ, додумалась я уже до полнаго убжденія: онъ любилъ, но его не любили, а можетъ-быть и родные любимой имъ двушки не хотли выдать ее за него… Все это надо будетъ разузнать чрезъ Настасью Савельевну, и если только препятствія идутъ не отъ предмета его обожанія, то ему можно будетъ помочь: я скажу батюшк. Нтъ, онъ этого не пойметъ, я дождусь Владиміра, и мы съ нимъ все устроимъ…

‘Такъ мечтала въ безмолвной ночи моя восемнадцатилтняя голова… Предвидли-ли вы это, Владиміръ, когда радовались, что пріздъ Кирилина послужитъ для меня источникомъ музыкальныхъ наслажденій? Предвидли-ли вы, что съ перваго же раза эта музыка заставитъ ‘вашу Наденьву’ провести безсонную ночь въ забот о судьб ея исполнителя?

‘Я уснула только на зар и увидла страшный сонъ. Вс впечатлнія того дня спутались и переложились въ томъ сн въ грозные фантастическіе образы. Прежде всего я увидла себя и васъ, Владиміръ, среди необозримаго пространства водъ, он тихо плескались, и полный мсяцъ глядлся въ нихъ. Золотые лучи его тянулись длиннымъ веромъ въ безконечную даль, и мы плыли съ вами по этимъ лучистымъ струямъ подъ блымъ натянутымъ парусомъ. Не помню, что вы говорили мн, но рука моя лежала въ вашей рук, и мы оба весело слдили за блестящею стезей, оставляемою нашимъ челнокомъ на зыбучей волн, какъ въ тотъ вечеръ,— помните, Владиміръ?— когда вы съ управителемъ устроили прогулку по нашей Семи.— Слышите-ли вы это пніе? спросила я васъ вдругъ,— тамъ, гд мелькнулъ этотъ огонекъ? Поплывемъ туда, Владиміръ! — ‘Мы собьемся съ дороги, Надя, отвчали вы,— а видите, какъ она свтло стелется впереди’. Но я настояла, и мы повернули въ ту сторону. Огонекъ все ярче горлъ, и пніе — все та же неотступная мелодія Кирилина — все слышне раздавалось по мр нашего приближенія, но за нами за то становилось все темне и темне, и черныя волны метались поперекъ оставленной нами золотой полосы мсяца… Вы печально указывали мн на нее рукой, но я все стремилась впередъ.— Вотъ и берегъ близко, говорила я, вотъ и призывные огоньки на немъ такъ привтно разгорлись, пристанемъ въ нему скоре… Но это былъ не берегъ, а огромный утесъ, и доступу къ нему не было, а призывные огоньки горли теперь зловщимъ пламенемъ изъ огромныхъ пещеръ, превратившихся вдругъ въ пожирающіе глаза какого-то исполинскаго чудовища. Только сладкое пніе все еще звенло сквозь ревъ и вопли поднявшейся бури и манило, и звало меня въ себ, и я чувствовала, какъ что-то поднимаетъ меня и несетъ, противъ моей воли, въ огненный звъ чудовища.— Владиміръ, Владиміръ! отчаянно кричала я, не видя васъ боле и ощущая только, какъ постепенно холодла моя рука. оставшаяся въ вашей замершей рук.— Спасите, спасите меня! взывала я въ батюшк. Но батюшка меня не слушалъ, онъ сидлъ въ нашей гостиной, въ большомъ кресл, съ поникшею головой, а противъ него сидлъ Карлъ Ивановичъ и сквозь очки читалъ газету. ‘Потонулъ’, говорилъ онъ, качая головой.—Кто потонулъ? спрашивала я, замирая.— ‘Ричардъ Симсонъ, изъ Мадраса’, отвчалъ батюшка громовымъ голосомъ, и вмст съ этимъ именемъ разверзалась подъ моими ногами черная, страшная бездна, и я падала въ нее бездыханная. Пророческій былъ этотъ сонъ, Владиміръ!…

——

‘Я открыла глаза и тотчасъ же закрыла ихъ: меня ослпило горячимъ утреннимъ свтомъ. Методическая Сарра, врная своему ежедневному обычаю, поднимала сторы и открывала окна въ моей спальн.

‘— О, Сарра, жаловалась я, медленно приподнимая вки, между тмъ какъ сердце мое еще билось подъ вліяніемъ ужаса, — еслибы знали, изъ какого мрака я выхожу! Я видла сейчасъ во сн, что меня поглощаетъ вчная ночь.

‘— У васъ фантастическая голова, Надя, возразила Сарра,— оттого вамъ и снится такой вздоръ. Взгляните-ка лучше, что за прелестное утро нынче…

‘Она отодвинулась и указала въ окно. Я приподнялась на подушкахъ и такъ и закаменла, если только это выраженіе можетъ передать то чувство какой-то оковывающей отрады, которая въ ту минуту сладостно овладла мной. Я какъ будто дйствительно изъ темной могилы воскресала къ жизни и какъ растеніе, какъ травка въ пол, нмо принимала въ себя всю благодать солнца и весны. Никогда еще въ такомъ очарованномъ вид не представлялась мн давно знакомая картина, разстилавшаяся передо мной. Точно чешуйчатая змя, извивалась сверкающая Семь по цвтамъ необъятныхъ нашихъ луговъ, и, звонко звеня свою милую псню, взлетали съ нихъ жаворонки въ небо и пропадали въ его синев. На гор за дубовою рощей брыжжетъ лучъ молодаго дня, на купол сосдняго села, несутся въ вышин блыя, прозрачныя облачки, будто играя, и отовсюду льются свтъ и звуки и живительная прохлада утра… — Ахъ, какъ хорошо, какъ хорошо жить! говорила я себ въ тихомъ восхищеніи, сладко вдыхая нжный запахъ фіалокъ, который, казалось мн, несся въ окно вмст съ этимъ утреннимъ воздухомъ.

‘— Сколько фіаловъ въ саду, Сарра, сказала я ей:— слышится, какъ пахнутъ! Пойдемъ посл завтрака нарватъ ихъ.

‘— Объ этомъ уже постарались, отвчала она, и указала на столикъ подл моей постели.

‘— Въ японскую вазу, подарокъ вашъ, Владиміръ, воткнутъ былъ огромный букетъ свжихъ фіаловъ.

‘— О, thank you, Cappa, когда это вы успли?… говорила я, погружая все лицо въ благоухавшіе и влажные цвты.

‘— О, нтъ, это не я,— мн самой поднесли ихъ утромъ, отвчала она,— но я подумала, что вы очень любите фіалки и что въ одной изъ прекрасныхъ вазъ Mister Woldemar’а имъ будетъ гораздо лучше у васъ, чмъ у меня въ простомъ кувшин.

‘— Кто же вамъ сдлалъ эту любезность, Missy? спросила я, называя ее, какъ называла въ дтств, что доставляло ей всегда большое удовольствіе.

‘Она весело улыбнулась.

‘— Вы думаете, Надя, что никого уже боле не найдется, кто бы могъ оказать вниманіе такой старух, какъ я! А вотъ же нашелся такой любезный кавалеръ, и никто другой онъ, какъ вчерашній музыкантъ и бывшій мой воспитанникъ, Андрюша.

‘— О, о! сказала я, разсмявшись,— это даже невроятно! Мать его говорила мн, что онъ цлый день не выходитъ изъ своей норки, а чтобы нарвать такое множество фіалокъ, надо предполагать, что онъ поднялся сегодня съ солнцемъ и все утро провелъ за этимъ занятіемъ.

‘— Вы напрасно сметесь, возразила Cаppa,— предположеніе ваше врно. Я едва проснулась сегодня, какъ вошла ко мн Нестези (то-есть Настасья Савельевна) съ этимъ букетомъ, она мн сказала, что сынъ ея нарвалъ его для меня и приказалъ мн передать свое сожалніе, что ничмъ лучшимъ не можетъ отблагодарить меня за мои уроки и за снисхожденіе къ его проказамъ, когда онъ былъ мальчикомъ.

‘— Это очень хорошо съ его стороны, Missy, и я ни за что не хочу лишать васъ этого доказательства его благодарнаго сердца. Отнеси этотъ букетъ въ комнату миссъ Сарры,Катя, сказала я вошедшей горничной, и поставь его тамъ бережно въ воду… У меня не было никакой задней мысли въ эту минуту, клянусь вамъ, Владиміръ: я видла, что вниманіе ея бывшаго воспитанника тронуло добрую Сарру, и я не хотла ее лишать его приношенія, но въ то же время, сознаюсь, я подумала, что господинъ Кирилинъ могъ бы нарвать фіалокъ и для меня: это было бы, по крайней мр, чмъ-то въ род извиненія за его вчерашнюю продерзостъ, употребляя красивое выраженіе его матушки.

‘Сарра не настаивала, цвты были отнесены въ ея комнату, и я тутъ же забыла о нихъ.

‘Посл завтрака она ушла въ себ, а я надла соломенную шляпку и вышла въ садъ. Какой-то мимолетный дождикъ окропилъ его ночью, и на листьяхъ еще сверкали, какъ алмазы, его блестящія капли, но дорожки были уже сухи, и я прошла подъ тнью большой липовой аллеи до китайскаго павильона на берегу Семи. Это было, какъ вы знаете, мое любимое мсто. Помните, какъ часто оттуда, съ той высокой скалы, на которой стоитъ онъ, мы любовались окрестными видами. На пятнадцать верстъ кругомъ виднются лса и села, зеленыя поля и высокія колокольни, а внизу, подъ крутымъ обрывомъ, грохочетъ и пнится Семь, сжатая порогами, и обрушивается съ нихъ гнвнымъ водопадомъ, лишь для того, казалось мн въ это чудесное утро, чтобы еще безмятежне текли тамъ въ долин твои прозрачно-глубокія воды, милая Семь. О, еслибъ я могла предвидть тогда!…. Но въ это утро все, небо и земля и этотъ бунтующій водопадъ, все сіяло мн привтомъ и радостью. Я даже ршилась подойти въ самому краю обрыва и смло взглянула внизъ въ клокочущую бездну, вспомнила чудовище-утесъ и пожирающія пещеры моего сна и улыбнулась моему минувшему ужасу. Владиміръ, можетъ-быть, сегодня вышелъ въ море, вспомнилось мн вдругъ. Какъ весело было бы плыть съ нимъ теперь на корабл, по синему морю, подъ большими парусами… Какія мста онъ увидитъ! Константинополь, Грецію, Италію! Будетъ-ли онъ въ Севиль? Увидитъ-ли Альгамбру? Когда онъ будетъ моимъ мужемъ, я непремнно поду съ нимъ въ Римъ и Испанію…

‘Батюшка прервалъ меня на самомъ интересномъ мст моихъ воздушныхъ замковъ: мы входили съ вами въ Колизей, лунною ночью… Онъ, то-есть батюшка, возвращался верхомъ изъ дальняго поля, завидвъ меня изъ парка, онъ слзъ съ лошади и пришелъ ко мн въ павильонъ. Онъ насвистывалъ тотъ вчный свой маршъ на взятіе Парижа, по которому вс у насъ въ дом знали, что батюшка въ дух.

‘— Вышла погулять, сказалъ онъ мн,— это хорошо! Здорова? и, не дождавшись отвта, перешелъ въ какому-то новому плугу, который онъ пробовалъ въ пол и которымъ остался очень доволенъ. Я была такъ хорошо расположена въ это утро, что заинтересовалась и плугомъ и спросила батюшку, же разница между этимъ новымъ и прежнимъ. Онъ объяснилъ мн это отрывисто, но отчетливо, какъ всегда, затмъ взглянулъ на часы и сказалъ, что ему пора, что управитель ждетъ его съ докладомъ.

‘— Я пойду съ вами, папа, сказала я,— мн также пора за фортепіано.

‘— Пойдемъ, онъ взялъ меня подъ руку.— Ты слышала вчера, спросилъ онъ,— нашего скрипача? Хорошо онъ играетъ?

‘— Великолпно, папа, у него замчательный талантъ, сколько я понимаю.

‘— Гм… батюшка пробормоталъ что-то про себя. — Не вижу я его что-тo, сказалъ онъ громко,— сегодня послалъ ему сказать, чтобы приходилъ обдать. А ты къ столу будешь, Надя? спросилъ онъ, когда мы подходили къ лстниц.

‘— Буду, батюшка, я себя теперь совершенно хорошо чувствую.

‘— Ладно, сказалъ онъ и опять засвисталъ свой маршъ.

——

‘Все дообденное время я провела у себя въ занятіяхъ, которыя совсмъ было опустила въ предыдущіе дни: часа два проиграла трудный этюдъ Мошелеса, перевела страницъ десять съ англійскаго на русскій языкъ. Я работала надъ этимъ съ особеннымъ прилежаніемъ, помня, какъ вы вчно подсмивались надъ тмъ, что я лучше говорю и пишу по-англійски, чмъ по-русски.

‘Я сошла въ три часа въ обду, довольная собой и всмъ міромъ. Это, должно-быть, и на лиц моемъ было написано, потому что добрый Карлъ Ивановичъ, забывая, какъ нелюбезно принимала я недавно его совты, подошелъ во мн и, пресмшно расшаркнувшись, объявилъ, что я цвту какъ роза. Кирилинъ былъ также тутъ, во фрак, съ какимъ-то вытянутымъ и безжизненнымъ лицомъ. Онъ сухо поклонился мн, не говоря ни слова. Сарра подошла было къ нему, съ изъявленіемъ благодарности за букетъ, но, увидвъ входившаго батюшку, прервала рчь свою на полуслов. Батюшка внушалъ ей постоянно какое-то боязливое уваженіе, и она при немъ почти никогда не открывала рта.

‘— Безъ лкарства выздоровла! сказалъ батюшка, кивнувъ на меня Карлу Ивановичу, когда мы сли за столъ.

‘— Молодость — лучшее лкарство, отвчалъ докторъ, посмиваясь:— это такая панацея, противъ которой не устоятъ никакія страданія.

‘Кирилинъ, не то насмшливо, не то печально, улыбнулся на эти слова Карла Ивановича!

‘Замтилъ-ли эту улыбку батюшка, но онъ вслдъ затмъ обратился въ нему съ вопросомъ:

‘— Ну, что длаешь, Андрей?

‘— То-есть, какъ это, что длаю? какъ бы обидвшись, переспросилъ Кирилинъ.

‘Батюшка мелькомъ взглянулъ на него.

‘— Чмъ занимаешься? сказалъ онъ, не возвышая голоса, но такъ, что Карлъ Ивановичъ поднялъ испуганные глаза на Кирилина.

‘— Читаю, отвчалъ тотъ помягче.

‘— Не занятіе, — удовольствіе.

‘— Зависитъ отъ книгъ, которыя читаешь, возразилъ Кирилинъ, небрежно поигрывая своею вилкой.

‘— Такъ есть такія, которыя ты читаешь безъ удовольствія? Рдкость, усмшка пробжала по лицу моего отца.— О контрапункт, что-ли?

‘— Я занимаюсь не одною музыкой, сказалъ Кирилинъ, съ разгорвшимися вдругъ глазами.— Я полагаю, примолвилъ онъ не совсмъ естественнымъ, поучительнымъ тономъ,— что прежде, чмъ образовать изъ себя какую-нибудь спеціальность,надо воспитать въ себ человка!

‘— Не изъ книгъ, изъ себя воспитывается человкъ, отрзалъ батюшка.

‘— Мн говорила ваша матушка, поспшно вмшался въ разговоръ Карлъ Ивановичъ,— что вы были на университетъ, въ Петербургъ?

‘— Былъ.

‘— И долго?

‘— Два года.

‘— И курсъ кончали?

‘— Нтъ, не кончилъ.

‘— О! это зачмъ?

‘Кирилину видимо очень не нравилось это допытываніе, но большіе, синіе глаза добряка-доктора глядли такъ ласково, что не было никакой возможности разсердиться на него.

‘— Обстоятельства не дозволили, отвтилъ онъ сквозь зубы.

‘— Знакомства, сказалъ батюшка.

‘Я не поняла и вопросительно взглянула на него. То же сдлалъ и Кирилинъ, но тотчасъ же опустилъ глаза: онъ видно понялъ изъ выраженія батюшки, что ему извстны многія подробности о немъ, которыя, можетъ-быть, Кирилинъ почиталъ до этихъ поръ тайной для всхъ.

‘Карлъ Ивановичъ жалостливо покачалъ головой. Вс примолкли.

‘— Что же намренъ длать теперь? спросилъ опять батюшка.

‘— Еще самъ не знаю, отвчалъ Кирилинъ.

‘Въ голос его замтно было уже гораздо мене самоувренности.

‘— Грайворонскій писалъ ко мн, зоветъ опять тебя управлять оркестромъ. Онъ очень остался доволенъ тогда. Если, пишетъ, тысячи рублей мало, дамъ больше.

‘Кирилинъ не далъ отвта.

‘— Папа, онъ, кажется, взбалмошный человкъ, Грайворонскій, сказала я.

‘— Съ придурью, подтвердилъ онъ.

‘— О, нтъ, онъ карошъ человкъ, возразилъ успокоительно Карлъ Ивановичъ, глядя съ участіемъ на Кирилина:— можно съ нимъ жить!

‘— Нужда съ кмъ не научитъ, жить! поспшилъ отвтить ему тотъ, какъ будто только и ждалъ случая помстить эту фразу.

‘Батюшка бровью не моргнулъ, но мн показалось весьма неделикатнымъ со стороны этого молодаго человка говорить о нужд, когда я знала, чрезъ его же мать, что онъ во все время пребыванія своего въ Петербург и Москв получалъ отъ отца моего содержаніе и что, кром того, два раза были заплачены его долги на довольно крупную сумму.

‘Посл обда батюшка отправился по обыкновенію въ кабинетъ курить предъ открытымъ окномъ свою нмецкую трубку, а мы перешли пить кофе въ гостиную.

‘Проходя впередъ съ Саррой, я услышала, какъ Кирилинъ громко говорилъ Карлу Ивановичу:

‘— Тяжеленько толковать съ благодтелемъ!

‘Я* не выдержала и, обернувшись въ нему:— Кого вы разумете подъ этимъ названіемъ? спросила я.

‘Онъ прочелъ вроятно въ глазахъ моихъ такъ много негодованія, что все лицо его покрылось краской, онъ глянулъ въ сторону, не отвчая ни слова.

‘— Нтъ, это мы такъ, про свои дла, заговорилъ Карлъ Ивановичъ, сконфуженный впрочемъ не мене того, кого онъ,по доброт своей, старался выпутать.

‘Сарра, какъ всегда, ничего не поняла. а только спрашивала:— what is that, Надя?…

‘Я не отвчала ей и поспшила уссться въ дальнемъ углу гостиной, на диванчик, гд было мста только для двухъ и куда я съ собой посадила Карла Ивановича. Сарра надулась на меня за это и помстилась поодаль, обернувшись во мн спиной. Кирилинъ послдовалъ за нею и слъ насупротивъ,такъ что до меня могло доходить все то, что онъ говорилъ ей. Но онъ былъ видимо взволнованъ сначала, и чашка кофе плескалась въ его дрожавшей рук. Сарра закидывала его вопросами, на которые онъ неохотно отзывался, судя по его отрывистымъ, вполголоса произносимымъ отвтамъ, но онъ оживлялся постепенно, и по мр того, какъ рчь его становилась бойче, онъ все чаще и чаще обращался въ мою сторону, какъ будто слова его относились не въ Сарр, а ко мн. Это меня еще боле раздражало противъ него, и я бы тотчасъ же ушла изъ гостиной, еслибы не боялась сдлать ему слишкомъ много чести, давъ замтить, насколько онъ мн непріятенъ. Невыносимо было чувствовать на себ его неотвязчивый взглядъ и не смть поднять глазъ, чтобы не встртиться съ нимъ и быть принужденною вслдствіе этого улыбаться скучнйшимъ анекдотамъ Карла Ивановича о временахъ его студенчества въ Геттинген, которые я могла бы разсказать лучше его, такъ какъ знала ихъ наизусть съ самаго дтства.

‘Кирилинъ, между тмъ, горячо и какъ бы оправдываясь говорилъ Сарр (онъ изъяснялся довольно сносно по-англійски, но часто не находилъ выраженій и прибгалъ тогда въ помощи французскихъ или русскихъ фразъ):— Здсь этого не поймутъ, но вы дитя свободной страны, у васъ не преслдуютъ людей за мннія, вы не станете укорять человка за его знакомства (онъ такъ и сказалъ это слово по-русски и потомъ уже примолвилъ: acquaintances), за то, что онъ не старовръ, что онъ по убжденіямъ своимъ стоитъ вн вашего тснаго круга понятій. Я не скрываю, да, многіе изъ друзей моихъ попали теперь въ изгнаніе. И я самъ, не знаю какъ, здсь, а не за крпкими затворами, или не перестрливаюсь съ Черкесами на Кавказ. Я долженъ былъ покинуть университетъ, погубилъ можетъ-быть все мое будущее, если допустить, что оно могло быть у меня, примолвилъ онъ съ какимъ-то заносчивымъ смиреніемъ,— но это ни до кого, кром меня, не касается, никому не даетъ права залзать грубыми руками въ мое внутреннее я…

‘Сарра перебила его и вроятно опять заговорила о своемъ букет, потому что онъ довольно рзво отвчалъ ей:

‘— Это вздоръ и не стоитъ благодарности, но я, врьте, умю цнить всякое свободное и искреннее изъявленіе ко мн участія, а вы, кажется, одни въ этомъ дом относитесь во мн, какъ человкъ въ человку, и не кичитесь передо мной никакимъ авторитетомъ.

‘Не знаю, чего онъ хотлъ достичь и былъ-ли самъ увренъ въ тамъ, что утверждалъ въ эту минуту, но доврчивая Сарра была совершенно тронута. Она протянула Кирилину свою длинную морщинистую руку.

‘— Дружба заключенъ, шепнулъ Карлъ Ивановичъ, видвшій это, и лукаво подмигнулъ мн.

‘Я разсмялась.

‘— Шш… еще тише произнесъ онъ, нагибая голову, — будемъ слушайть…

‘Но отъ Кирилина не ускользнуло наше перешептываніе. Онъ продолжалъ уже со злостью и по-русски: — Благодарю васъ, миссъ Мэкдефъ, вы протягиваете мн дружески руку, не такъ какъ другіе, которые, въ силу равныхъ дйствительныхъ или мнимыхъ преимуществъ своихъ, почитаютъ себя въ прав обращаться со мной, какъ съ существомъ низшаго разряда…

‘Эта выходка прямо относилась ко мн: повышеніе голоса, сверкавшіе глаза Кирилина, которые, казалось, хотли бы прожечь меня насквозь,— все это краснорчиво говорило за себя и положило предлъ моему терпнію.— Чего онъ наконецъ отъ меня хочетъ, этотъ противный человкъ? думала я.

‘— Пойдемте гулять, Карлъ Ивановичъ, сказала я, вставая.

‘Онъ поспшилъ за мной, но остановился на полпути.

‘— Дождь пошелъ, сказалъ онъ:— дождь и солнце заразъ, много грибовъ будетъ,— и онъ расхохотался какъ чему-то очень остроумному.

‘— Такъ я пойду въ себ ожидать, пока они выростутъ, отвчала я съ досадой.

‘Карлъ Ивановичъ догналъ меня въ слдующей комнат.

‘— Онъ очень несчастный молодой человкъ есть, Надежда Павловна, сказалъ онъ умоляющимъ голосомъ, указывая пальцемъ черезъ плечо на дверь гостиной.

‘— Можетъ-быть, я не знаю, но во всякомъ случа не возбуждаетъ въ себ ни малйшаго сожалнія…

‘Сарра не ране какъ чрезъ часъ вернулась снизу. Она продолжала дуться на меня: за себя-ли, или быть-можетъ за Кирилина, котораго она еще такъ недавно почитала недостойнымъ говорить съ двушкой какъ я, — я не спрашивала. Она, въ свою очередь, не заговаривала со мной и отправилась даже пить чай въ свою комнату. Я провела весь вечеръ одна за чтеніемъ Евгенія Онгина.

——

‘Прошло нсколько дней. Я не видала Кирилина, не встрчала его. Никто не упоминалъ о немъ, ни Сарра, ни Карлъ Ивановичъ. Сама Настасья Савельевна, заходившая по нскольку разъ въ день ко мн наверхъ, по своимъ хозяйственнымъ дламъ, какъ будто избгала вступать въ разговори со мной и вчно куда-то спшила. Я могла бы забыть и о существованіи ея Андрюши, еслибы не тотъ блестящій польскій его, который просился у меня подъ пальцы каждый разъ, когда я садилась за фортепіано, и все также дразнилъ и не давался мн…

‘Погода стояла чудесная, я проводила утромъ цлые часы въ саду съ книгой въ рук.

‘Я сидла тамъ однажды на дерновой скамейк, подъ большимъ вязомъ. За нимъ начиналась лсная чаща, въ которой проложенъ былъ паркъ, и сплошною своею тнью защищала меня отъ зноя. Въ нсколькихъ шагахъ оттуда, вытекалъ изъ-подъ большаго благо камня ключъ студеной воды и падалъ, тихо журча, въ небольшой бассейнъ, устроенный тутъ недавно по приказанію батюшки. Кром этого тихаго плеска воды, ничего не было слышно: птицы замолкли, листья точно замерли на деревьяхъ, какъ это часто бываетъ въ полдень. Я опустила книгу и замечталась. Нужно-ли говорить, Владиміръ, о комъ я думала? Вы еще всецло тогда наполняли мое сердце и воображеніе…

‘Вдругъ за мной послышался шумъ. Кто-то торопливо пробирался сквозь чащу, ломя непослушныя втви, по песку раздались тяжелые шаги, и мимо меня къ роднику подбжалъ человкъ въ широкополой срой шляп, онъ сорвалъ ее съ головы и, припавъ въ вод, сталъ пить жадными устами. Я узнала Кирилина.

‘Уйти отъ него поскоре, пока онъ меня не замтилъ, было моею первою мыслью. Я поднялась со скамейки. Но скрипучій песокъ выдалъ меня, Кирилинъ приподнялъ отъ воды голову, обернулся:— Барышня! вскрикнулъ онъ, поспшно вставая на ноги.

‘Я терпть не могла это названіе барышни: оно въ моихъ понятіяхъ всегда отзывалось насмшкой и напоминало жеманныхъ дочерей нашихъ мелкопомстныхъ сосдей, назжавшихъ по праздникамъ въ Рай-Воздвиженское.

‘— У меня есть имя, сказала я.

‘— Вы сердитесь на меня, Надежда Павловна? отвчалъ онъ на это печальнымъ и несвойственнымъ ему покорнымъ голосомъ.

‘— Вы ошибаетесь, и я направилась къ дому.

‘— Вы говорите, не сердитесь, а между тмъ бжите отъ меня, какъ отъ зачумленнаго, молвилъ Кирилинъ.— Умоляю васъ, погодите, останьтесь…

‘— Что вамъ угодно? Мн пора домой.

‘— Вы успете, Надежда Павловна… А вамъ гршно осуждать человка, не выслушавъ его.

‘— Кто вамъ сказалъ, что я васъ осуждаю? спросила я, въ первый разъ поднимая на него глаза.

Онъ стоялъ безъ шляпы, съ опущенными руками… Я остановилась.

‘— Вы осудили меня съ первой минуты, какъ меня увидли, говорилъ онъ,— для меня это ясно. Я самъ можетъ-быть виноватъ въ этомъ, не спорю. Я для васъ теперь новый человкъ. Прошлые дни, дтская близость, все это давно исчезло, испарилось… Я для васъ даже незнакомый… Вотъ мы стоимъ теперь въ нсколькихъ шагахъ другъ отъ друга, а между тмъ насъ раздляетъ непроходимая пропасть… Но не думайте, прошу васъ, чтобъ я навязывался вамъ на дружбу: я слишкомъ гордъ для этого. Я одного хочу,— не быть для васъ человкомъ, видъ одинъ котораго вамъ невыносимъ… потому, примолвилъ онъ какъ бы черезъ силу,— потому что, я чувствую, это для меня тяжело…

‘— Андрей Харламовичъ, сказала я,— я не забыла прошлыхъ дней, ни дружбы вашей съ моимъ покойнымъ братомъ, и я не почитала васъ человкомъ, совершенно чужимъ для меня. Вы сами своимъ непонятнымъ поведеніемъ…

‘Онъ перебилъ меня.

‘— Вы хотите сказать, что я неприличенъ сталъ и золъ… Вы правы! А золъ я сталъ потому, что на пути моемъ натыкаюсь лишь на колючія тернія, а я также вотъ этого хочу,— онъ указалъ на розу, которую я, проходя мимо клумбы, сорвала и приколола себ въ волосы,— я также желалъ бы имть право сказать: и я въ Аркадіи родился.

‘— Если вы завидуете моей роз, сказала я смясь,— я позволяю вамъ нарвать ихъ въ моемъ цвтник сколько вамъ угодно, можете поднести новый букетъ миссъ Мэкдефъ…

‘— Будетъ съ нея! живо возразилъ Кирилинъ и вопросительно взглянулъ на меня. Но я уже раскаивалась въ моей шутк: онъ могъ принять ее за упрекъ,— и ничего не прочелъ онъ на моемъ лиц.

‘— Вамъ трудно понять меня, я знаю, началъ онъ опять.— Для васъ радужнымъ внцомъ сложилось все, что даетъ цну и прелесть жизни! Весь этотъ безобразный порядокъ, тяготющій надъ нами, онъ созданъ лишь для того, чтобы вамъ было хорошо жить… и слава Богу, еслибы только вамъ!…

‘— О чемъ говорите вы, я васъ не понимаю? спрашивала я съ удивленіемъ.

‘— Какъ о чемъ? воскликнулъ онъ, и срые глаза его сдлались вдругъ черными.— Я говорю обо всемъ этомъ изгнившемъ зданіи давно отжитаго феодальнаго строя, который поддерживается разными искусственными подпорками, о безсмысленныхъ предразсудкахъ, о нелпыхъ авторитетахъ, въ силу которыхъ исковерканы вс естественныя условія жизни, и человку жить нельзя, если онъ случаемъ рожденія не попалъ въ извстную, привилегированную клточку, вн которой нтъ спасенія. Вотъ о чемъ я говорю, барышня!

‘Страненъ и новъ былъ для меня этотъ языкъ. На мое свжее чувство въ немъ было много натянутаго и преувеличеннаго, но я чувствовала за нимъ присутствіе дйствительнаго страданія, а откуда шло оно, я не спрашивала себя… Мн было восемнадцать лтъ, Владиміръ!

‘— Вы добры, Надежда Павловна, продолжалъ Кирилинъ,— это по крайней мр говорятъ о васъ здсь вс. Неужели же въ вашемъ сознаніи ни разу не пробуждалось протеста противъ такого порядка вещей, при которомъ богатый живетъ на счетъ бднаго, сильный на счетъ слабаго, способный въ ущербъ слабоумному? Неужели васъ никогда не поражала эта организованная, узаконенная эксплуатація человка человкомъ? Или вы, можетъ-быть, находите, что все это прекрасно и такъ и быть должно?

‘— Я ничего подобнаго не вижу вокругъ себя, говорила я въ отвтъ,— и отъ васъ первыхъ я слышу….

‘Онъ снова горячо перебилъ меня.

‘— И едва-ли отъ кого другаго услышите! Свободно мыслящіе люди не живутъ въ томъ мір тирановъ и рабовъ, среди котораго вамъ такъ хорошо!

‘— Кого это вы называете тираномъ? спросила я, понимая въ этомъ новый намекъ на батюшку,— не отца-ли моего? Такъ спросите вашу матушку, — ей это еще ближе моего извстно, что говорятъ крестьяне про моего отца, какъ они называютъ его, она вамъ скажетъ, что у насъ въ цломъ имніи бдныхъ нтъ, что никто въ слезахъ не уходилъ отъ батюшки, а тиранъ онъ такой, что на дняхъ прогналъ управляющаго, который служилъ у него шесть лтъ, которымъ онъ былъ всегда доволенъ, потому что тотъ позволилъ себ прибить крестьянина, нагрубившаго ему.

‘— Не спорю, отвчалъ небрежно Кирилинъ,— дйствительно, кажется, вашъ батюшка представляетъ, съ этой точки зрнія, довольно замтное исключеніе изъ общаго уровня. Онъ не полагаетъ нужнымъ угнетать своихъ рабовъ, но тмъ не мене онъ рабовладлецъ. Вопросъ не въ томъ, хорошо-ли имъ подъ нимъ или дурно,— вопросъ въ принцип. Впрочемъ, примолвилъ онъ, я не имлъ въ предмет одно исключительно крпостное рабство. Видовъ ихъ много, не перечтешь.

‘Онъ засмялся своимъ недобрымъ, дкимъ какимъ-то смхомъ, онъ раздражалъ и возбуждалъ жалость въ одно и то же время, этотъ смхъ.

‘— Я заговорилась съ вами, г. Кирилинъ, сказала я,— а меня давно ждутъ дома. Прощайте.

‘— Мы разстаемся, Надежда Павловна, а наши отношенія все таки остаются неразъясненными, сказалъ онъ на это, и тронулся съ мста.

‘— Что вы хотите сказать? Какія отношенія?

‘Я не смотрла на него и быстро шла впередъ, но слышала за собой его неровный, не отстававшій отъ меня шагъ.

‘— Вы сейчасъ сказали, отвчалъ онъ, догоняя меня и тяжело переводя дыханіе,— что не забыли нашего общаго дтства и готовы были видть во мн не совсмъ чужаго вамъ человка. Я даже на это не претендую. Я бы хотлъ быть увреннымъ только въ томъ, что не возбуждаю въ васъ къ себ враждебнаго чувства….

‘— Вы можете быть совершенно покойны, сказала я: — во мн нтъ ни къ кому подобнаго чувства.

‘— Нтъ-съ, извините, Надежда Павловна, это опять мало, возразилъ онъ съ оттнкомъ веселости. — Отложимъ на этотъ разъ христіанское чувство въ сторону. Можете-ли вы общать мн лично не принимать впредь за обиду вамъ или вашимъ близкимъ мою терпкую, но прямую рчь и за нее на меня не гнваться, какъ изволитъ говорить моя просвщенная матушка?

‘— Я не намрена давать вамъ никакихъ общаній, отвчала я, силясь сказать это какъ можно строже,— прежде чмъ уврюсь, что вы будете впередъ относиться приличне о тхъ, кого вы по всмъ законамъ должны почитать….

‘Онъ взглянулъ на меня сбоку и двусмысленно усмхнулся.

‘— Вы не читали Гёте Фауста, Надежда Павловна? спросилъ онъ посл минутнаго молчанія.

‘— Нтъ.

‘— Ну, конечно, нтъ, повторилъ онъ и презрительно повелъ плечомъ. — Я было забылъ, что нравственный кодексъ вашего свта запрещаетъ давать двушкамъ въ руки такія умныя книжки. Такъ вотъ-съ тамъ, въ Фауст, есть одно хорошее мсто. Гретхенъ, двушка, которую любитъ Фаустъ, допытывается у него, вритъ-ли онъ въ т именно законы, на которые вотъ вы сейчасъ намекнули. Онъ уклоняется отъ прямаго отвта. — Не хорошо, говоритъ ему она,этому надо врить.— Надо-ли? возражаетъ на это Фаустъ. И я, Надежда Павловна, могъ бы возражать этимъ самымъ словцомъ на ваше милое нравоученіе, я чувствую,— добавилъ онъ съ откровенною на этотъ разъ улыбкой,— я чувствую, что мн пріятне вамъ повиноваться, чмъ препираться съ вами. Примите же днесь мое торжественное общаніе, отнын и на будущія времена, въ вашемъ присутствіи относиться съ достодолжнымъ почтеніемъ о всхъ предержащихъ властяхъ, начиная съ Иліи Пророка и до моей матушки включительно. Довольны-ли вы?

‘Я не могла удержаться отъ смха и отвернулась, чтобъ онъ этого не видлъ.

‘— Барышня, а вы же что? Онъ протянулъ вдругъ руку ковшикомъ, какъ нищіе.— Порадуйте на копечку.

‘Я не выдержала, расхохоталась, его голосъ, лицо были такъ забавны, и все это такъ мало походило на него…

‘— Увижу, увижу, могла я только выговорить, спша уйти. Мы были уже не далеко отъ дома и мн показался на террас батюшка, я не видалась съ нимъ въ это утро.

‘— Надежда Павловна! крикнулъ мн вслдъ Кирилинъ,— взгляните сюда!

‘Я невольно обернулась. Онъ стоялъ посреди аллеи и глядлъ внизъ, будто искалъ чего-то на песк.

‘— Чего вы ищете?

‘— Вашихъ слдовъ, и не нахожу ихъ. Только кое-гд, видите, чутъ замтенъ оттискъ вашего каблучка…

‘— Такъ вы за этимъ меня остановили? спросила я, не зная, разсердиться-ли мн на него или снова расхохотаться.— Что это значитъ?

‘— А то это значитъ, что вы ходите необыкновенно легко и свободно,. Надежда Павловна, молвилъ онъ, поднимая на меня глаза, просіявшіе вдругъ какъ дв звзды.— Такъ по облавамъ должны были ступать богини!…

‘Я не нашла, да и не искала отвта, и побжала бгомъ въ дому. Но разсердиться на него,— чистосердечно признаюсь вамъ, другъ мой,— я не имла духа.

——

‘Зоркіе глаза батюшки видли насъ издалека.

‘— А музыканта гд ты отрыла? спросилъ онъ, поздоровавшись со мною и указывая на Кирилина, который медленно подходилъ въ террас.

‘— У Благо камня.

‘— Откуда это онъ? Четвертыя сутки пропадаетъ.

‘— Я не спрашивала.

‘— О чемъ же разсуждали?

‘Я отвчала не сразу.

‘— Онъ, кажется, очень недоволенъ жизнью, папа.

‘— Блажитъ!

‘Увидимъ, какъ г. Кирилинъ сдержитъ свое общаніе, подумала я, замтивъ, что батюшка дергаетъ себя за ухо, и заключая по этому, что встрча ихъ не обойдется безъ стычки.

‘Но я ошиблась.

‘Кирилинъ, подойдя къ намъ, очень учтиво, даже почтительно снялъ шляпу и поклонился моему отцу.

‘— Здравствуй, Андрей. Гд былъ? Не у Грайворонскаго-ли?

‘— Нтъ, я изъ города, отвчалъ Кирилинъ.

‘— Изъ города? повторилъ съ удивленіемъ батюшка.— какъ же такъ? Мать не знала, и лошадей не бралъ?

‘— Не бралъ. Я туда и назадъ пшкомъ пришелъ.

‘— Переходъ добрый, пятьдесятъ верстъ! Для моціона что-ли?

‘— Нтъ. Мн нужно было тамъ кое съ кмъ повидаться.

‘— Новое знакомство? спросилъ батюшка, обрывая сухую втвь съ куста сирени, подл котораго онъ стоялъ.

‘Кирилинъ мелькомъ взглянулъ на меня, улыбка пробжала у него по лицу.

‘— Старое, отвчалъ онъ совершенно спокойно.— Одинъ бывшій мой товарищъ по университету переселяется на жительство въ Вятку, да дорогой заболлъ сильно и прислалъ за мной.

‘— А переселяется по своей вол?

‘— Нтъ-съ, не по своей.

‘— Попался! За что?

‘— За запрещенныя книги.

‘Батюшка пристально взглянулъ на Кирилина.

‘— Врно, Павелъ Васильевичъ, сказалъ тотъ,— я лгать не привыкъ.

‘Батюшка опять задергалъ себя за ухо.

‘— А не помнилъ, видно, товарищъ-то твой, сказалъ онъ тмъ своимъ загадочнымъ выраженіемъ, когда не знаешь, бывало, говоритъ-ли онъ дло или смется надъ тобой,— не помнилъ онъ, видно, благаго поученія Фамусова. чтобы взять вс книги, да и сжечь?

‘Но Кирилинъ понялъ.

‘— Короче было бы, конечно, промолвилъ онъ и засмялся.

‘— А толковъ онъ человкъ? спросилъ опять отецъ мой.

‘Кирилинъ замялся.

‘— По совсти сказать, я не поручусь, чтобъ онъ прочелъ то, за что совершаетъ теперь прогулку въ дальнія страны…

‘Батюшка провелъ рукой по лицу и задумался.

‘— А тебя зачмъ онъ выписывалъ? сказалъ онъ, довольно долго помолчавъ.

‘Кирилинъ исподлобья взглянулъ на него, потомъ на меня и скривилъ насмшливо губы.

‘— Да какъ бы вамъ объяснить, Павелъ Васильевнчъ? Во-первыхъ, естественное желаніе повидаться съ такимъ умнымъ человкомъ, какъ я…. а затмъ, поспшилъ онъ прибавить, замтивъ, что батюшка начиналъ хмурить брови, — разболлся онъ не на шутку, а лчиться не на что…

‘— Нуждается?

‘— Гроша нтъ.

‘Батюшка помолчалъ опять и потомъ спросилъ:

‘— А что же ты лошадей не взялъ хать въ городъ?

‘— Я не зналъ, какъ вы на это посмотрите, отвчалъ Кирилинъ.

‘— На что?

‘— Да на то, что я на вашихъ лошадяхъ поду на свиданіе съ опальнымъ человкомъ…

‘Батюшка отвернулся отъ него и зашагалъ по террас. Я слдила за нимъ взглядомъ. Онъ обходилъ клумбу, останавливаясь подолгу предъ каждымъ кустомъ розъ, какъ бы любуясь ими, по своему обыкновенію, но я видла, что онъ не о розахъ своихъ думаетъ. Онъ зашелъ, наконецъ, по ту сторону цвтника, слъ на скамейку, вытащилъ изъ кармана записную книжку и что-то быстро внесъ въ нее карандашомъ, потомъ поднялъ голову и кивнулъ Кирилину подойти къ нему.

‘Я догадалась о его намреніи, но мн хотлось видть это поближе. Я зашла за палисадъ сирени и, обжавъ ее, очутилась за ними.

‘— Сходи въ контору, говорилъ батюшка, протягивая Кирилину листокъ изъ записной книжки и глядя не на него, а въ сторону,— возьми и отвези больному, на моихъ лошадяхъ, промолвилъ онъ… А теб совтую беречься: время не пригоже для вашей братіи, метафизиковъ…

‘Кирилинъ съ недоумніемъ поднялъ на него глаза.

‘— Онъ подаянія не приметъ, Павелъ Васильевичъ, сказалъ онъ.

‘— Отъ себя, чучело! гнвно возразилъ батюшка, порываясь со скамейки. Но я въ это время успла пробраться сквозь втви и, схвативъ его обими руками за голову, крпко поцловала въ лобъ.

‘— Однихъ дураковъ въ лобъ цлуютъ, Надя! крикнулъ онъ, нетерпливо отстраняя меня рукой, и ушелъ прочь.

‘Кирилинъ стоялъ на томъ же мст съ листкомъ въ рук и съ тмъ же недоумвающимъ видомъ.

‘— Аристократъ! проговорилъ онъ вполголоса. Но я слышала.

‘— Вы могли бы на этотъ разъ, сказала я,— придумать другое названіе!

‘— Не въ обиду, Надежда Павловна, не въ обиду! и доброе чувство сказалось у него на лиц въ эту минуту.— Я признаю, что отецъ вашъ — человкъ, хотя и аристократъ, домолвилъ онъ, какъ бы для собственнаго успокоенія.

——

‘Какъ помнятся мн эти дни! Точно вчера это было. Силою-ли предсмертной таинственной власти такъ поразительно воскресаютъ въ памяти событія и образы прошлаго, или такъ глубоко запали они мн въ душу съ тхъ временъ, но я непрестанно живу съ ними и посреди ихъ. Спшною и неизбжною вереницей тянутся они предо мной, какъ эта черная толпа инокинь, проходящая передъ моими окнами въ урочные часы богослуженія, въ ушахъ моихъ звучатъ тончайшіе оттнки давно замолкшихъ голосовъ, мн свтятся,— и такимъ иной разъ невыносимымъ, то грознымъ, то страстнымъ, блескомъ, — давно угасшіе глаза. Мн представляется иногда. Владиміръ, что для меня началась уже загробная жизнь, и что кара за прошедшее состоитъ именно въ этомъ непрерывномъ, неустанномъ переживаніи давно испытанныхъ ощущеній, борьбы и страданій. И какъ тяжело, еслибъ вы знали, переживать мыслью то, что когда-то испытывало сердце. Побужденія исчезли, и за померкшимъ свтомъ ихъ обманчивыхъ огней остаются явленія во всей печальной нагот своей….

‘Мн легче, когда я принимаюсь за перо. Призраки минувшаго перестаютъ тогда властвовать надо мной по прихоти своей, и я, въ свою очередь, на время овладваю ими. Я задерживаю мучительный круговоротъ воспоминаній, въ которомъ влекусь я какъ блка въ своемъ колес, и отдыхаю за механическимъ процессомъ писанія. Но на это нужны силы, а у меня ихъ немного, другъ мой! Я не покидала постели цлую недлю. Сегодня мн легче, впрочемъ, и я могла выстоять всю утреннюю службу. Съ Божіею помощію доведу до конца мою грустную повсть.

‘Кирилинъ отправился въ городъ въ тотъ же день и вернулся на слдующій, часа за два до обда. Онъ засталъ насъ на террас съ Саррой, она читала вслухъ англійскій романъ. я сидла за шитьемъ и разсянно слушала ее. Я думала о прогулк верхомъ, общанной мн посл обда батюшкой, на новой лошади, которую онъ самъ выздилъ для меня. Вы помните ее, Владиміръ,— срая, съ отливомъ стали, прелестная: я прозвала ее Красавкой и кормила молоденькую сахаромъ, она, какъ собачка, безъ узды, ходила за мной. Бдная Красавка! я не знала, что въ тотъ же день должна была лишиться ея навсегда!

‘Кирилинъ казался не веселъ. Онъ сухо поклонился намъ и, свъ поодаль, сталъ слушать медленное и монотонное чтеніе Сарры. Недобрая его улыбка то-и-дло пробгала по его губамъ, обрывавшимъ одинъ за другимъ лепестки цвтка, который онъ держалъ въ рук, а глаза его съ какимъ-то насмшливымъ соболзнованіемъ останавливались то на Сарр, то на мн.

‘Мн хотлось спросить его о его больномъ товарищ, но я не ршилась, Богъ знаетъ, какъ бы онъ это еще принялъ.

‘— Вы, кажется, не слушаете, Надя? спросила Сарра, прерывая чтеніе на полуслов. — Я кончу, если вамъ надоло.

‘— Миссъ Мэкдефъ, тотчасъ же обратился къ ней Кирилинъ: — вы никогда не читали вашей воспитанниц романовъ Жоржъ-Санда?

‘— О, what is that? отвчала Сарра точно въ испуг, какъ это всегда случалось съ ней, когда вопросъ заставалъ ее врасплохъ.

‘— Напрасно! Васъ слушали бы, я не сомнваюсь, повнимательне, чмъ теперь. Тамъ букета будетъ побольше, чмъ въ этой сахарной водиц, сказалъ онъ, указывая на нашу книгу.

‘Сарра, приложивъ палецъ ко лбу, раздумывала о чемъ-то въ это время.

‘— О, я знаю! воскликнула она вдругъ съ торжествомъ, освтившимъ все ея лицо. — Жоржъ-Сандъ, это французская женщина!

‘— Несомннную истину повдали вы, миссъ, насмшливо подтвердилъ Кирилинъ:— женщина, и даже геніальная!

‘— Но, Andruche, говорила Сарра,— я помню, я читала въ Quarterly Review, кажется, а great tract объ этихъ G. Sand’s novels и, если я только не ошибаюсь, нравственное направленіе ихъ тамъ не очень одобрялось.

‘— Это зависитъ отъ того, что мы будемъ разумть подъ словомъ нравственность, отвчалъ онъ, откидывая назадъ свои длинные волосы.— Если страстную ненависть къ насилію, къ попранію чужаго права, въ какомъ бы вид это ни проявлялось,— если горячее сочувствіе ко всему приниженному и угнетенному вы почитаете несогласнымъ съ вашими нравственными убжденіями, то каждая строка Жоржъ-Санда будетъ оскорблять васъ, разумется! Но кто еще не весь поглощенъ задающимъ эгоизмомъ свта, чье сердце не утратило еще способности участія къ слабому, съ больному, съ страждущему человчеству, съ рабскому положенію, занимаемому женщиной въ теперешнемъ обществ….

‘— О, у насъ въ Англіи женщина не раба, она королева! прервала его Сарра и гордо подняла свою сдую голову.

‘Кирилинъ, повидимому никакъ не ожидавшій подобнаго опроверженія, съ досадой взглянулъ на нее и прикусилъ губу.

‘— У васъ въ Англіи обычай и преданіе тотъ же деспотъ, воскликнулъ онъ, — и худшій изъ всхъ, потому что онъ растлваетъ духъ, извращаетъ вс естественныя понятія человка! У васъ бездомный, безпріютный рабочій, умирающій съ голода, смотритъ съ тупымъ благоговніемъ на лорда, который не знаетъ, куда двать денегъ. нажитыхъ ему кровью и потомъ этого несчастнаго….

‘— Да, да, одобрительно сказала Сарра,— онъ такъ смотритъ, потому что у насъ лордъ достоинъ уваженія!

‘— Ваша правда, сударыня моя! раздался за ея спиной голосъ батюшки, и самъ онъ изъ-за кустовъ выступилъ на террасу. За звонкимъ голосомъ Кирилина, никто не слыхалъ его шаговъ.

‘Обрадованная Сарра взглянула на него такъ, какъ глядла бы, вроятно, на герцога Веллингтона, съ которымъ батюшка былъ такъ схожъ, по ея мннію, она даже покраснла отъ радости.

‘— Ну-съ, а ваша милость какъ бы полагала распорядиться англійскому рабочему? обратился отецъ мой къ Кирилину, садясь на скамейку подл меня.— Ограбить лорда, что-ли?

‘— На что грабить? отвчалъ тотъ, и вс черты его повело отъ видимо закипвшей въ немъ злости.— За грабежъ въ Англіи вшаютъ, а въ Хив въ клоповникъ сажаютъ… А я такъ полагаю, ваше превосходительство, что самое понятіе, заключающееся въ этомъ слов ‘грабить’, которое вы сочли нужнымъ употребить, находитъ себ мсто только при такомъ устройств общества, гд, какъ теперь, одному дано не въ мру много, а другому — ничего.

‘— Какъ же по вашему устроить?

‘— Естественно распредлить то, что должно принадлежать не меньшинству, присвоившему себ незаконно большую часть общаго достоянія, а всей человческой семь,— согласно съ потребностями каждаго изъ ея членовъ, самоувренно и наставительно, будто готовый урокъ, проговорилъ Кирилинъ.

‘— И надолго бы хватило такое устройство?

‘— Какъ надолго-ли? спросилъ онъ съ удивленіемъ.— Разумется, надолго, навсегда… Оно бы не имло причинъ измняться.

‘— А причина такая, что еслибъ я, напримръ, завтра подлилъ поровну мое Рай-Воздвиженское между тобой и Фрейманомъ, сказалъ батюшка, указывая на новаго нашего управителя, спускавшагося въ это время съ балкона на террасу,— то черезъ годъ, много два, об части очутились бы въ рукахъ Фреймана, а ты бы остался ни съ чмъ.

‘— Почему это вы такъ полагаете? заносчиво воскликнулъ Кирилинъ.

‘— Потому что у него и руки, и голова здорове твоихъ, отвчалъ отецъ мой, сопровождая эти слова взглядомъ, который заставилъ Кирилина опустить глаза.

‘— Это не возраженіе, пробормоталъ онъ.

‘— Нтъ, подтвердилъ батюшка,— на нелпость не возражаютъ. Это азбука!

‘Я была какъ на иголкахъ въ продолженіе этого разговора. Я давно привыкла въ батюшкинымъ рзкостямъ, но понимала, что он должны были глубоко уязвлять такого самолюбиваго, и увреннаго въ себ человка, какъ Кирилинъ. Я страдала и за него, и за батюшку, который казался мн неправымъ. Я такъ любила, такъ высоко чтила моего отца, я пламенно желала, чтобы вс, всякое живущее около него существо, исполнены были къ нему тхъ же чувствъ привязанности и уваженія. И до тхъ поръ мн еще ни разу не случалось усомниться въ этомъ, я видла во всемъ, безъ исключенія, окружавшемъ его. лишь безусловную, сознательную ему покорность и безграничную вру въ его разумъ и рыцарскій характеръ. Нерасположеніе къ нему Кирилина, замченное мною на первыхъ порахъ, удивило меня настолько же, насколько я огорчило. Я приписывала его не совсмъ хорошимъ свойствамъ этого молодаго человка, еще боле дурному обществу, въ которомъ онъ жилъ въ столицахъ, и долгой отвычк отъ порядковъ дома, взлелявшаго его дтство. Поживя здсь, онъ лучше оцнитъ батюшку, думала я, и поэтому всей душой обрадовалась, когда недавно образъ дйствій моего отца вырвалъ, такъ-сказать, у Кирилина искренній отзывъ одобренія, хотя и выраженный страннымъ языкомъ. Зачмъ же, говорила я себ теперь, зачмъ же батюшка какъ будто нарочно старается стереть это хорошее впечатлніе и раздражаетъ его противъ себя, затрогивая за самыя чувствительныя его струны? Вдь онъ любитъ его, любитъ въ память отца Кирилина, стараго своего боеваго товарища, человка, который былъ такъ ему преданъ,въ память брата Васи, о которомъ до сихъ поръ болитъ его сердце. Во время отсутствія этого Андрюши не одинъ разъ заботила батюшку его судьба, не мало было о немъ переговоровъ съ Настасьей Савельевной. Если онъ теперь здсь, а не перестрливается съ Черкесами на Кавказ,какъ говорилъ онъ Сарр, то это не благодаря-ли тмъ письмамъ, которыхъ, мсяца три тому назадъ, такъ много отправилъ батюшка въ Петербургъ, онъ, говорившій всегда,что съ Петербургомъ прекратилъ давно всякія сношенія? Зачмъ же теперь оскорбляетъ онъ Кирилина, надменно отказываясь вступить съ нимъ въ серьезный споръ, говоря ему, что вс его мннія почитаетъ ребячествомъ и вздоромъ? Конечно, мннія Кирилина кажутся довольно шаткими и даже не совсмъ справедливыми, но нельзя не признать, что источникъ ихъ великодушенъ: онъ стоитъ за ‘страждущее человчество’, за ‘слабыхъ, приниженныхъ, угнетенныхъ’, Заслуживаютъ-ли такія благородныя побужденія такого пренебреженія?… Я забыла въ эту минуту, что приниженные и угнетенные постоянно находили себ въ отц моемъ защитника самаго горячаго и настойчиваго, что онъ могъ почитать себя въ прав думать, что его всегда дятельное и щедрое участіе было во всякомъ случа существенне и полезне страждущему человчеству, чмъ слова, одни слова недоучившагося студента. Но въ молодости, Владиміръ, такъ обаятельны, такъ неотразимы иныя слова!…

‘— Что скажете, Иванъ Ивановичъ? спрашивалъ между тмъ батюшка подошедшаго въ нему управителя… Иванъ Ивановичъ Фрейманъ, обрусвшій Нмецъ, молодой человкъ съ выразительнымъ и озабоченнымъ лицомъ, доложилъ, что господинъ Грайворонскій пожалуютъ въ Рай-Воздвиженское къ обду, нарочный отъ нихъ прибылъ сейчасъ съ этимъ извстіемъ.

‘— Ну, конечно, магнатъ! сказалъ на это батюшка, засмявшись своимъ короткимъ смхомъ.— Больше ничего?

Иванъ Ивановичъ переминался съ видимымъ смущеніемъ.

‘— Что случилось? говорите!

‘— На конюшн у насъ не ладно, ваше превосходительство. Лошадь одна ногу сломала.

‘— Которая?

‘— Красавка, чуть слышно произнесъ управитель.

‘Я вскрикнула…

‘— Такъ! воскликнулъ въ свою очередь батюшка, гнвно ударяя себя рукой по колну.— Какъ случилось?

‘— Все черезъ того же разбойника Геннадія, отвчалъ съ сердцемъ управитель.— Я уже докладывалъ вашему превосходительству: это зврь какой-то, а не человкъ. Съ нимъ надо строго поступить.

‘И взволнованнымъ голосомъ Фрейманъ разсказалъ, что, получивъ отъ батюшки приказаніе относительно послобденной прогулки, онъ призвалъ старшаго конюха Акима, такъ какъ берейторъ ухалъ въ городъ, и поручилъ ему погонять Красавку на корд съ полчаса, самъ же похалъ въ поле. Акимъ отправился въ конюшню исполнить порученіе, но тамъ былъ товарищъ его Геннадій, въ отдленіи котораго стояла Красавка, и потому онъ почелъ для себя обиднымъ отдать ее въ руки другаго. У нихъ завязался споръ, кончившійся тмъ, что Геннадій сшибъ Акима кулакомъ съ ногъ, а самъ взнуздалъ поскоре Красавку и вывелъ ее на площадку. Молодая, нжная лошадь, испуганная всмъ этимъ кривомъ, выведенная изъ темноты прямо на солнечный свтъ, заартачилась и взвилась на заднихъ ногахъ.

‘— А онъ, разбойникъ, говорилъ Фрейманъ, — не то чтобъ ее улюлюкатъ, а съ пущимъ кривомъ, да что есть силы, поводомъ по морд. Я въ это время ду съ поля, издалека вижу это безобразіе, поскакалъ, кричу… да поздно ужь было. Красавка изъ рукъ у него вырвалась. шарахнулась въ сторону и, какъ безумная, полетла прямо на ограду, перескочить хотла, бдненькая, да не смогла, нога попала межъ двухъ перекладинъ, такъ и свалилась тутъ…

‘— И неужели нельзя ее вылчить? говорила я, не имя силы удержать слезы, между тмъ какъ Сарра унимала меня своимъ вчнымъ, несноснымъ: ‘for shame, Надя!’

‘Ho безжалостный Иванъ Ивановичъ не оставилъ мн ни малйшей надежды: нога Красавки была перешиблена въ самомъ колн, и надо было застрлить бдняжку, чтобы прекратить ея страданія.

‘— А что прикажете съ Геннадіемъ длать? Онъ у насъ всхъ лошадей да и людей перепортитъ, Акимъ и по сю пору въ растяжку лежитъ, обратился Фрейманъ къ батюшк, который молча слушалъ все время, съ замтнымъ трудомъ пересиливая на этотъ разъ одинъ изъ тхъ его нмыхъ припадковъ гнва, о которыхъ можно было обыкновенно догадаться лишь по страшно синвшимъ и вздувавшимся жиламъ на его лбу.

‘— Пьянъ былъ? спросилъ онъ.

‘— Какъ водится, да и золъ къ тому же, ваше превосходительство.

‘— Написать ему въ контор вольную, и чтобы черезъ сутки духу его здсь не было!

‘Фрейманъ отъ удивленія такъ и приросъ съ мсту.

‘— Вольную? повторилъ онъ, глядя на моего отца во вс глаза.

‘—Да. Конторщикъ знаетъ, какъ пишется. Принесите скорй къ подписи. Свидтели будутъ. Ступайте.

——

‘Вы помните Грайворонскаго, его высокую, тучную фигуру, круглую голову, и цвтомъ и образомъ похожую на полный мсяцъ, его стриженые усы, его преувеличенную любезность и эту смсь заимствованной изысканности и прирожденной жесткости, заслужившую ему удачное прозвище Parisien doubl de Tartare, подъ которымъ онъ былъ извстенъ во всемъ нашемъ кра. Да чуть-ли не вы первый, Владиміръ, окрестили его такъ мтко?

‘Онъ пріхалъ одинъ въ своемъ четверомстномъ англійскомъ ландо, ‘благородный гулъ’ котораго, какъ выражался онъ, слышался за версту, шестерикомъ, съ лакеемъ въ ливре на козлахъ, такимъ же лакеемъ на запяткахъ и охотникомъ, въ казацкомъ костюм, скакавшимъ передъ экипажемъ,— все это для какихъ-нибудь семи верстъ, отдлявшихъ его Новоселки отъ Рая-Воздвиженскаго. Эти торжественные позды очень потшали батюшку, и его дкія насмшки по этому поводу не разъ приводили Грайворонскаго въ смущеніе, но онъ покорно сносилъ ихъ, изъ уваженія въ батюшк, а можетъ-быть нсколько и вслдствіе той несчастной страсти, которую онъ, какъ вы знаете, питалъ ко мн. Вы же, Владиміръ, и открыли эту страсть, — и я теперь могу признаться, каждый разъ какъ батюшка подтрунивалъ надъ нимъ, Грайворонскій изподтишка такъ взглядывалъ на меня, какъ будто говорилъ: все изъ-за васъ, прекрасная, терплю, все изъ-за того, что желалъ бы понравиться вамъ хоть чмъ-нибудь, хотя бы англійскимъ моимъ экипажемъ, ливрейными лакеями и ленточками, вплетенными въ гривы моихъ лошадей…

‘Онъ привезъ огромный букетъ азалій и мимозъ изъ своихъ великолпныхъ оранжерей и съ глубокимъ поклономъ и округленными руками подалъ его мн, говоря:

‘— Цариц цвтовъ!

‘Я поблагодарила, смясь, и онъ, очень довольный собой, отправился жать руки каждому изъ присутствовавшихъ, начиная съ батюшки и кончая Кирилинымъ, котораго въ самыхъ трогательныхъ выраженіяхъ попрекнулъ за неисполненное имъ до сихъ поръ общаніе постить ‘пустынника’, онъ, помните, очень любилъ называть себя пустынникомъ и всегда при этомъ вздыхалъ. Сарр онъ тутъ же объявилъ, что привезъ ей цлую коллекцію новыхъ англійскихъ книгъ.

‘Надливъ такимъ образомъ своею любезностью всхъ домочадцевъ, господинъ Грайворонскій занялся хозяиномъ дома и принялся сообщать ему разныя губернскія новости, изъ которыхъ самая крупная былъ пріздъ новаго губернатора, съ которымъ Грайворонскій усплъ уже познакомиться и отзывался о немъ съ большими похвалами, говоря, что онъ вжливъ и взыскателенъ все вмст и, безъ сомннія, отлично исполнитъ данное ему въ Петербург порученіе подтянуть губернію (какое странное выраженіе, Владиміръ!).

‘Батюшка въ это время дергалъ себя за ухо и глядлъ пристально на гостя, но я знала его,— Красавка не выходила у него изъ ума, и онъ не слыхалъ рчей Грайворонскаго до тхъ поръ, пока тотъ не обратился въ нему съ прямымъ вопросомъ:

‘— Вы не намрены познакомиться съ нимъ, Павелъ Васильевичъ?

‘— Съ кмъ это? спросилъ онъ, какъ съ просонья.

‘— Съ генераломъ Карягинымъ.

‘— Кто такой Карягинъ?

‘— Нашъ новый губернаторъ, пояснилъ Грайворонскій.

‘Искры блеснули подъ темными бровями батюшки.

‘— Я, сударь мой, сказалъ онъ, — ни должниковъ, ни заимодавцевъ не имю, подати вношу въ казначейство въ срокъ и въ предводители не мчу.

‘— Не знаю, понравился-ли этотъ рзкій отвтъ гостю, о которомъ говорили въ нашемъ околодв, что у него много долговъ, а еще боле желанія попасть во главу дворянства нашей губерніи, но онъ почелъ за лучшее принять это за остроумную шутку и засмялся черезъ силу.

‘— Пора обдать, сказалъ батюшка и поднялся по лстниц, пропустивъ впередъ меня съ Саррой. Грайворонскій шелъ за нами, обнявъ за талію Кирилина, которому, видимо, очень не нравились эти нжности. Онъ, по всмъ вроятіямъ, намревался ускользнуть и отъ самаго обда, но пустынникъ имлъ на него свои виды и не выпускалъ его изъ рукъ, волей-неволей надо было идти за всми.

‘За столомъ разговоръ не клеился сначала. Батюшка кушалъ свои щи, не подымая головы, Кирилинъ упорно молчалъ, я не могла еще справиться съ внутреннимъ волненіемъ и всячески старалась не думать о моей бдной Красавк, боясь расплакаться снова. Грайворонскій говорилъ вполголоса съ своею сосдкой Саррой. Одинъ Карлъ Ивановичъ, котораго мы застали въ столовой, обмнивался съ Фрейманомъ неинтересными замчаніями о погод и о всходахъ разныхъ хлбовъ.

‘Батюшка отставилъ тарелку для каши и спросилъ Фреймана, готова-ли бумага?

‘— Я положилъ ее къ вамъ на столъ въ кабинет.

‘— Попрошу васъ подписаться свидтелемъ, обратился отецъ мой къ Грайворонскому.— Андрей вторымъ будетъ.

‘— Къ чему прикажете? спросилъ гость.

‘— Они вольную даютъ одному… человку, сказалъ Иванъ Ивановичъ.

‘Грайворонскій полюбопытствовалъ узнать, кому именно. Фрейманъ объяснилъ. Гость съ недоумніемъ взглянулъ на моего отца.

‘— Извините меня, многоуважаемый Павелъ Васильевичъ_,сказалъ онъ, но я никакъ не могу объяснить себ вашъ образъ дйствій въ этомъ случа, я даже не могу приписать это гуманности (мн приходилось въ первый разъ слышать это слово, и оно показалось мн смшнымъ,), а это, такъ сказать, презрніе къ свобод…

‘Надо было видть, съ какимъ одобреніемъ и любопытствомъ вскинулъ Кирилинъ глаза, на Грайворонскаго. Но разочарованіе послдовало немедленно.

‘— Человку дурныхъ свойствъ, какъ этотъ вашъ конюхъ, который позволилъ себ такъ огорчить Надежду Павловну и васъ, продолжалъ гость,— такому человку прямая дорога въ рекруты не въ зачетъ, а не на волю.

‘— Русскую армію не почитаю арестантскою ротой, коротко отрзалъ на это батюшка.

‘— Такъ сошлите его на поселеніе, горячился Грайворонскій,— или хоть накажите по-отечески, а не вольную же ему давать въ награду за его мерзости!… Я въ такого рода обстоятельствахъ, примолвилъ онъ,— всегда припоминаю стихи нашего великаго Пушкина:

Къ чему скотамъ дары свободы?

Ихъ надо рзать или стричь,

Наслдство имъ изъ рода въ роды —

Ярмо съ гремушками иль бичъ.

‘— Эти стихи вашего великаго Пушкина, вступился вдругъ Кирилинъ,— были написаны въ лучшее его время, въ пору его молодости, когда еще общественные интересы не были ему чужды, и вы неосновательно ссылаетесь на нихъ, выпуская ихъ первую часть. Если вы ее забыли или не знаете…

‘— Знаю, знаю, отвчалъ Грайворонскій и, оглянувшись кругомъ, сталъ вдругъ читать осторожнымъ и напыщеннымъ шепотомъ:

Свободы сятель пустынный,

Я вышелъ рано, до звзды,

Рукою чистой и невинной

Въ порабощенныя бразды

Бросалъ живительное смя,

Но потерялъ я только время,

Благія мысли и труды.

Паситесь, мирные народы,

Къ чему скотамъ дары свободы….

‘— Ну да-съ, и такъ дале, сказалъ опять Кирилинъ.— А изо всего-то оказывается, что общій смыслъ стихотворенія не только не говоритъ въ пользу вашихъ понятій о рабств, а свидтельствуетъ, напротивъ, съ отчаяніемъ о томъ, что безнравственность его, какъ гангренозная язва, продаетъ до мозга костей тхъ, кто изъ рода въ роды обреченъ нести его ярмо…

‘— Да, замтилъ печально Карлъ Ивановичъ,— такой человкъ, какъ этотъ Геннадій, на вол совсмъ капутъ будетъ.

‘— Извстное дло,— сопьется, подтвердилъ Фрейманъ.

‘— Il est trs avanc, le musicien! шепнулъ мн Грайворонскій, указывая взглядомъ на Кирилина.

‘— Правъ! сказалъ батюшка, кивнувъ въ свою очередь на него,— не вкусны плоды этой яблоньки!

‘— Помилуйте, Павелъ Васильевичъ, кто противъ этого говоритъ! началъ опять Грайворонскій. — Свобода! Великое слово, великое дло!.. (Онъ еще разъ подозрительно глянулъ кругомъ и продолжалъ таинственно:) такъ начнемъ же съ начала, пожелаемъ ея прежде всего себ, образованному сословію, а потомъ можно будетъ подумать о невжественномъ народ.

‘— Кому это себ? спросилъ батюшка.— Я всю жизнь былъ свободнымъ человкомъ!

‘— Вы меня не понимаете, Павелъ Васильевичъ, я говорю не въ томъ смысл…

‘— Понимаю, въ какомъ, и отвчаю въ томъ же, возразилъ отецъ мой, облокачиваясь о столъ и глядя на Грайворонскаго своими глубокими глазами.— Вы вотъ сейчасъ стихи читали, о ярм съ гремушками, по-вашему, грубому народу только оно и нужно. А сами чего хотите? Гремушекъ свободы. Недалеко другъ отъ друга отъхали!

‘— Отчего же гремушекъ, а не того, что…

‘ — Словъ поболе, болтовни потокъ, по французскому образцу! прервалъ его батюшка, и все обрывисте и рзче становилась его рчь, по мр того, какъ росло его одушевленіе. — Читали послднія газеты? Въ Париж, въ народномъ собраніи, договорились до рукопашной… Свободный это народъ, по-вашему? А я говорю: рабъ былъ онъ, есть и будетъ.

‘— Франція вырабатываетъ для человчества великое благо — равенство. Это задача ея исторіи, замтилъ Кирилинъ своимъ поучительнымъ тономъ.

‘— Этому пуфу врятъ только въ ваши годы, молодой человкъ, поспшилъ отвтить на это Грайворонскій съ улыбкой, дурно скрывавшею его досаду, и обратился снова въ моему отцу:— Къ чему приводить такіе примры, почтеннйшій Павелъ Васильевичъ? Я самъ далеко не поклонникъ теперешней республиканской Франціи, я орлеанистъ въ душ, je suis pour ce pavre Louis-Philippe si calomni. Но свобода въ Англіи, напримръ…

‘Батюшка нервно засмялся.

‘— Ну, этого никогда не получите!

‘— Такъ что-жь съ этимъ будешь длать, коли не даютъ? отвчалъ Грайворонскій, пожимая плечами:— не на стну же лзть!

‘— Свобода не пряникъ, сказалъ батюшка, — не дарятъ ея, не покупаютъ, дается она въ руки достойному. Это трудъ, вковой трудъ! Не одно, не два поколнія таскали тамъ камни на эту постройку, совокупными силами строили, совокупными,— поняли вы? Крпли они въ этомъ труд, ну, и домъ вышелъ для дтокъ знатный. А у васъ на чемъ онъ стоитъ, гд онъ домъ-то вашъ? Ни кирпичика на фундаментъ не припасено, а вы о флюгарк на бельведер мечтаете.

‘— Однако, позвольте, Павелъ Васильевичъ, это черезчуръ ужь строго. Какъ бы мы тамъ ни были мало готовы, по вашему мннію, но, по началу своему, дворянство наше также, какъ и англійское, представляетъ собой поземельную собственность, а мы съ вами даже и очень крупную. Это такая сила….

‘— Сила,— точно, перебилъ его снова батюшка.— У васъ вотъ, напримръ, пять тысячъ душъ, земли полъ-узда, домъ въ имніи дворецъ, — а вы катите съ вашею силой на поклонъ въ генералу Карягину! Въ прокъ пошла она вамъ! хвалю!

‘Лицо Грайворонскаго изъ мднаго превратилось въ бронзовое.

‘— Точно вы не знаете условій, въ которыхъ мы живемъ, пробормоталъ онъ, опустивъ глаза. Онъ казался очень сконфуженнымъ.

‘— Нтъ такой тсноты, въ которой бы не оставалось мста для независимости человка! Да и не то вы совсмъ говорите. Карягинъ-ли, Фуфыркинъ-ли надъ вами поставленъ, все равно, — покорствуйте, поколику требуетъ онъ отъ васъ въ подлежащемъ ему кругу власти: власть — ваша же охрана! А забгать-то къ нему кмъ приказано, гд предписано? говорилъ батюшка, все боле и боле приводя своего гостя въ замшательство. — Еслибы каждый изъ насъ, изъ числа силы-то, ясно понималъ, что предоставила власть себ, а что ему,— какъ полагаете, тсне бы или шире стали эти ваши ‘условія?’ Поглядите-ка на остзейскаго барона, какъ онъ крпко сидитъ на своемъ риттерсгут! Попробуйте ссадить его оттуда! Нтъ, онъ-то силу свою знаетъ. За то, спросите кто къ кому у нихъ тамъ забгаетъ: они-ли въ Карягинымъ, или Карягины съ нимъ? А у насъ? Гд она, сила-то ваша? Въ Петербург — воду толчетъ, въ переднихъ случайныхъ людей чиновъ себ вымаливаетъ, въ Москв — въ карты, на безумные пиры разоряется. Про силу толкуете, желчно повторилъ батюшка, — а того до сихъ поръ не поняли, что она у васъ подъ ногами, въ той земл, на которой сидите вы… Сверху, наконецъ, указана вамъ ваша задача, или, полагаете, призывая къ жизни помстное дворянство, великая государыня не знала, что длаетъ? Да нтъ, гд намъ! воскликнулъ онъ съ глубокою горечью: не по силамъ задача! Трудъ на то нуженъ, терпніе, воля, скуку переносить, съ срымъ мужикомъ возиться! Воспитать себя къ тому нужно, человкомъ надо быть! скажите прямо, много-ли изъ насъ въ глубь себя пріяло, что служить царю и земл плугомъ и бороной, хотя бы собственными руками, въ тысячу кратъ честнй и полезнй, чмъ тшить свое презрнное тщеславіе, жертвуя ему всмъ: прямымъ долгомъ своимъ, честью, родовыми помстьями съ отцовскими могилами, благомъ подвластныхъ людей и въ конц концовъ будущимъ своей страны… Потому недалеко удешь тамъ, гд, куда ни обернись, всюду чинъ, а гражданина нигд!…

‘Батюшка остановился и обжалъ всхъ насъ взоромъ, какъ бы удивляясь, что такъ долго говорилъ одинъ. Онъ слегка усмхнулся и, подымаясь изъ-за стола, сказалъ Грайворонскому:

‘— Вымолимъ для себя у Господа Бога, чтобы душа-то въ насъ была человческая, а не рабская, а толковать про силу и прочее предоставимъ внукамъ.

‘Я слушала съ напряженнымъ вниманіемъ, никогда еще отецъ мой не говорилъ съ такимъ увлеченіемъ и не находилъ такъ много словъ для выраженія своихъ задушевныхъ мыслей. Я въ тотъ же вечеръ записала ихъ въ дневникъ, который вела съ нкоторыхъ поръ, по совту Сарры, перечитывая ихъ сегодня, вспоминаю, какое впечатлніе произвели они на меня тогда, съ какою гордостью смотрла я на отца и говорила себ, что на эту строгую рчь даетъ ему право вся его доблестная, долгая жизнь, во все время которой онъ ни разу не измнялъ своимъ свободнымъ и непреклоннымъ убжденіямъ, своимъ высокимъ понятіямъ о долг и достоинств человка. Непреклоннымъ остался онъ до конца…

‘Такое же впечатлніе, повидимому, произвелъ онъ и на остальныхъ своихъ слушателей. Карлъ Ивановичъ, сложивъ руки на колняхъ, внималъ ему точно проповди. У Фреймана сверкали глаэа. Незлопамятный Грайворонскій, когда батюшка кончилъ, схватилъ его руку обими руками и прижалъ ее въ груди своей съ выраженіемъ признательнаго ученика, котораго мудрый наставникъ только что посвятилъ въ сокровеннйшія таинства науки. (Недли дв спустя онъ давалъ въ Новоселкахъ блистательный праздникъ прозжему флигель-адъютанту, на который прислалъ намъ съ батюшкой печатное приглашеніе, и очень огорчался потомъ, что мы въ нему не похали.) Въ подвижныхъ чертахъ Кирилина можно было читать вс чувства, смнявшіяся въ немъ за это время: и раздраженіе противъ батюшки, и невольное уваженіе въ прямот и искренности его мнній, и желаніе возражать ему, и злобное удовольствіе слышать изъ его устъ порицаніе этому ‘привилегированному меньшинству’, которое такъ не нравилось Кирилину…

——

‘— А прогулка ваша все-таки состоится, сказалъ мн Грайворонскій, возращаясь съ Кирилинымъ въ гостиную изъ кабинета батюшки, въ которомъ они подписывались подъ отпускною Геннадія:— генералъ приказалъ сдлать лошадей. А вечеромъ, надюсь, вы мн скажете спасибо, Надежда Павловна: мы услышимъ волшебную скрипку Андрея Харламовича, онъ уступаетъ, кажется, моимъ неотступнымъ просьбамъ…

‘— О, прошу васъ, обратилась я въ Кирилину,— не отказывайте! Еслибы вы знали, какъ мн хочется услышать еще разъ тотъ чудесный польскій вашего сочиненія.

‘— Вещь эта много теряетъ, отвчалъ онъ,— при соловомъ исполненіи, она написана для цлаго орвестра.

‘— Qu’ cela ne tienne! тотчасъ же воскликнулъ Грайворонскій.— У васъ партіи для оркестра росписаны?

‘— Да.

‘— И съ вами?

‘— Здсь.

‘— Отлично! черезъ часъ сорокъ музыкантовъ будутъ въ вашимъ услугамъ. Человкъ!

‘Вошелъ слуга.

‘— Пошли, братецъ, сюда дозжачаго моего. Voue permettez, mademoiselle?

‘Онъ вынулъ изъ кармана тяжелый портфель, съ золотымъ кованымъ на немъ огромнымъ гербомъ и, вытащивъ оттуда почтовый листокъ и конвертъ, принялся писать, усвшись въ столику у окна.

‘— Вамъ, въ самомъ дл, нравится моя фантазія, барышня? спросилъ Кирилинъ, подсвъ во мн ближе.

‘— Я васъ уже просила разъ не называть меня барышней.

‘— Виноватъ-съ, забылъ. C’est mauvais genre, не такъ-ли?

‘— Хотя бы такъ. Не люблю, однимъ словомъ.

‘— А повиноваться вамъ должно въ силу, того, что вы барышня, или потому только, что васъ ослушиваться трудно?

‘— Я этого различія не понимаю, сказала я, строго взглянувъ на него.

‘— Не глядите на меня такъ, Надежда Павловна, произнесъ онъ тихо вдругъ измнившимся, искреннимъ голосомъ,— вы знаете, что въ отношеніи къ вамъ я этого не заслуживаю.

‘Я невольно опустила глаза. Мн надо было бы отвчать ему еще боле строго, я это чувствовала. Но онъ казался такимъ покорнымъ и печальнымъ…

‘Онъ продолжалъ, помолчавъ:

‘— Зачмъ вы мн ране не сказали, что желаете еще разъ услышать мой полонезъ? Я бы вамъ его игралъ хоть каждый день, пока вамъ не наскучило бы. Вдь это не то же для меня, что щекотать уши этого морскаго кота.

‘Онъ мигнулъ въ сторону Грайворонскаго, который въ это время отдавалъ приказаніе своему дозжачему.

‘— У васъ не очень красивыя сравненія, замтила я.

‘— Однако вы улыбнулись, что и слдовало доказать, отвчалъ Кирилинъ и засмялся самъ.

‘— Замчательный талантъ у Андрея Харламовича, tout—fait remarquable, любезно говорилъ между тмъ, подходя къ намъ, пустынникъ (еслибъ онъ слышалъ свое новое прозвище!) и снова обнялъ Кирилина за талію.— Мы съ нимъ, кажется, не совсмъ сходимся dans nos opinions politiques, но по части искусства я глубоко преклоняюсь предъ нимъ, comme doit le faire un pauvre dilettante comme moi devant un grand matre.

‘— Вы сами сочиняете? спросилъ его Кирилинъ.

‘— Къ сожалнію, отвчалъ онъ вздыхая,— фонду недостаетъ, генералъ-баса не знаю. Русскій дворянинъ, извстно! Мы вс учились понемногу, чему-нибудь и какъ-нибудь. Конечно, въ музыкальныхъ идеяхъ недостатка нтъ, и даже иногда очень оригинальныя приходятъ въ голову. Такъ, знаете, продолжалъ онъ наивно,— и насвистываешь ихъ, а мой chef d’orchestre кладетъ на ноты. Недавно вышелъ у меня недурной вальсикъ, которому я далъ названіе: Illusions et regrets. Можемъ услышать сегодня. Если онъ удостоится вашего одобренія, Надежда Павловна (онъ расшаркнулся предо мной), смю ли надяться, что вы дозволите мн поставить во глав его ваше прелестное имя? Мои сожалнія и мечты будутъ тогда, pour ainsi dire, озарены надеждой.

‘— Trs flatte, отвчала я.

‘— Вы напечатаете ихъ, разумется, сказалъ Кирилинъ,— и съ соотвтствующею виньеткой? Можетъ выйти очень мило: вдали видъ пустыни, а на первомъ план якорь, жертвенникъ съ пылающимъ сердцемъ и рыдающій пастухъ.

‘— Отчего же пастухъ? пресерьезно возразилъ Грайворонскій.— Можно что-нибудь другое придумать…

‘Я поспшила закрыться платкомъ, боясь разразиться неудержимымъ смхомъ. На мое счастіе вошли сказать, что лошади готовы. Я побжала скоре надвать амазонку, батюшка, какъ вы знаете, давалъ мн на это всего десять минутъ времени.

‘Сарра сидла уже верхомъ, когда я сошла сверху, батюшка и Грайворонскій ожидали меня на крыльц.

‘Мн подвели мою старую рыжую Леди, вздохнувъ, сла я на нее. Подъ Грайворонскимъ очутился великолпный кровный англійскій скакунъ, котораго какими-то чудесами успли привести изъ Новоселокъ.

‘— На всякій случай веллъ доставить, объяснилъ онъ небрежно, замтивъ мое удивленіе.

‘— А ты, Андрей, не дешь? спросилъ, когда уже вс были на лошадяхъ, батюшка, обернувшись къ Кирилину, который стоялъ, не двигаясь, на подъзд.— Лошадь теб осдлана. Или не умешь?

‘— Поберегите нашего Паганини, ваше превосходительство, крикнулъ Грайворонскій:— ему поводъ руку оттянетъ, а намъ предстоитъ сегодня наслажденіе его услышать.

‘Вопросъ батюшки, неумстная заботливость Грайворонсвагсо,— этого было слишкомъ достаточно, чтобы подстрекнуть самолюбіе Кирилина. Онъ, не говоря ни слова, подбжалъ въ своей лошади и такъ поспшно вскочилъ на сдло, что чуть не свалился на ту сторону.

‘Онъ былъ плохой здокъ, да и едва-ли зжалъ онъ верхомъ съ того времени, когда они съ Васей катались на пони въ нашемъ манеж, но сидлъ онъ смло и глядлъ съ такою ршимостью, что можно было наврное сказать: онъ себ сломитъ голову, а отъ другихъ не отстанетъ.

‘Лишь бы Грайворонскій не вздумалъ похвастать качествами своего Англичанина’, подумала я.

‘Но пустынникъ оказался весьма мирнымъ всадникомъ. Онъ пропустилъ впередъ моего отца съ Саррой, большою охотницей сказать, и похалъ о-бокъ съ моею Леди, старыя ноги которой давно не любили галопа. Кирилинъ халъ по другую мою сторону. Я слдила за нимъ съ безпокойствомъ.

‘Все шло не дурно, пока мы хали паркомъ. Молодая лошадь фыркала и играла подъ нимъ: звали ее Мушкетъ, она стояла въ конюшн въ одномъ отдленіи съ лошадьми батюшки и Сарры и все тянулась къ нимъ. Но Кирилинъ держалъ ее крпко, слишкомъ крпко, силясь удержать на высот Леди. Грайворонскій замтилъ это и крикнулъ ему:

‘— Легче, Андрей Харламовичъ, la main lgre.

‘Ho онъ не понялъ или не хотлъ слушать и продолжалъ осаживать Мушкета, не въ мру затягивая трензель.

‘Выхали въ луга.

‘— Hop, hop! послышался голосъ Сарры.

‘Я хотла крикнуть ей пріудержаться, но это ни къ чему бы не послужило: она бы не поняла, по обыкновенію, а Кирилинъ, напротивъ, понялъ бы и обидлся.

‘Сарра поскакала, батюшка слдовалъ за ней крупною рысью.

‘Мушкетъ вздулъ ноздри и всмъ тломъ рванулся за ними. Кирилинъ нетерпливо дернулъ его назадъ. Лошадь поднялась на дыбы.

‘— Воли дайте, воли! закричала я.

‘Неопытный здокъ, онъ вдругъ опустилъ поводья. Мушкетъ однимъ скачкомъ вынесся впередъ и помчался какъ стрла изъ лука. У Кирилина исчезла съ головы шляпа, стремя, мгновенно блеснувъ, вылетло у него изъ-подъ ноги… Не понимаю, какъ онъ удержался въ сдл.

‘— Il va se casser le cou… Adieu notre musique! воскликнулъ Грайворонскій и стремглавъ пустился за нимъ. У меня похолодли руки. Не миновать бды, чувствовала я.

‘Дйствительно, Мушкетъ, слыша за собой скачъ догоняющей его лошади, окончательно закусилъ удила и, миновавъ переднихъ нашихъ всадниковъ, понесся по направленію дубовой рощи.

‘Я осталась на мст, съ сердечнымъ біеніемъ слдя за происходившимъ и не зная что длать.

Мушкетъ начиналъ уже исчезать изъ виду. Скакунъ Грайворонскаго, близко уже было настигавшій его, сталъ вдругъ отставать. Ниже, за ними, слышались крики. Это, я поняла, батюшка усплъ удержать Грайворонскаго отъ дальнйшей погони.

‘Если Мушкетъ, блеснуло у меня въ голов, достигнувъ рощи, заберетъ влво, по просв, и Кирилинъ не успетъ остановить его,— они пропали оба: проска ведетъ къ спуску на Семь, крутому какъ обрывъ, съ котораго они полетятъ внизъ неудержимо. Одно средство въ этомъ случа — поскакать ему на перерзъ: ‘Allons, Леди, вспомни прежнее время!’ крикнула я, ударивъ ее хлыстомъ.

‘Благородное животное точно поняло, чего я требовала отъ него. Съ легкостью и быстротой, давно уже ей непривычными, помчала меня старая Леди по берегу рки къ знакомой мн дорожк, выходившей на маленькую поляну, а оттуда въ проску, мимо обрыва. Это былъ самый ближній путь изъ луговъ въ рощу, но имъ обыкновенно не здили, чтобы не портить травы, особенно хорошей въ этомъ мст.

Едва досказала я до поляны, какъ услышала конскій топотъ, глухо вторило ему лсное эхо. Я не ошиблась въ догадк: Мушкетъ несся по проск, по направленію къ Семи. Меня обдало ужасомъ. Поперекъ всей поляны лежалъ срубленный дубъ, со всми сучьями своими и листьями, объхать его не было никакой возможности, а топотъ раздавался все ближе… Огоньки запрыгали у меня въ глазахъ, изъ-за каждаго дерева, показалось мн, страшные какіе-то лики дразнили меня длинными зелеными языками. ‘Не додешь, поздно!’ стучало у меня какъ молотомъ въ мозгу…

‘Но Леди вывезла меня до конца: она собралась, прижалась и благополучно перелетла со мной чрезъ дерево.

‘Я выхала въ проску, со стороны оврага, въ ту самую минуту, когда обезумвшій отъ перепуга Мушкетъ доносился въ нему съ своимъ безвластнымъ сдокомъ. Увидвъ предъ собой неожиданное препятствіе, онъ рванулъ въ бокъ, но я успла прохать между имъ и чащей лса и остановить его, поймавъ за конецъ оборванной узды. Онъ задрожалъ весь и сталъ какъ вкопаный, покрывъ всю мою амазонку густою блою пной.

‘Кирилинъ сидлъ на немъ невредимъ, судорожно держась за его гриву, блдный отъ досады, не отъ страха.

‘— Ko всмъ моимъ униженіямъ не доставало этого! было первымъ его словомъ.

‘— Берите скорй поводья въ руки! сказала я.

‘Онъ повиновался.

‘— А теперь поворачивайте лошадь назадъ, за мной… Она пойдетъ теперь смирно. Ее испугалъ Грайворонскій. Съ каждымъ можетъ это случиться, особенно на незнакомой лошади…

‘— Возьмите любой романъ, сказалъ онъ, стараясь улыбнуться, — тамъ везд герои спасаютъ женщинъ, но со мной, видно, все должно случаться навыворотъ…. Да, по правд сказать, хорошъ я и герой!

‘— Вамъ боле бы нравилось, еслибы лошадь вашу остановилъ господинъ Грайворонскій? замтила я шутя.

‘— Зачмъ избгаете вы настоящаго выраженія? Вы меня спасли, Надежда Павловна.

‘— Отъ непріятнаго паденія…

‘— Отъ того, перебилъ Кирилинъ, — что для меня было бы гораздо хуже смерти: отъ перелома ноги или руки. Калкой быть не весело въ моемъ положеніи. Жизнь-то, Богъ съ ней!

‘— Въ ваши годы?

‘— Что такое годы? Безсмысленное слово! Разв ими опредляется счастіе, или…. Но это въ сторону. А знаете-ли: вы, Надежда Павловна, что въ сознаніи неминучей опасности есть какое-то невыразимое упоеніе! Несетъ вотъ меня сейчасъ эта глупая тварь, безумно несетъ, и удержать ее никакихъ средствъ у меня: поводья вырвало изъ рукъ какимъ-то сучкомъ, стремянъ не найду, соскочить некуда, справа и слва сплошная стна деревъ…. А мста я знаю, прямо несетъ она меня въ оврагъ, куда неминуемо должны мы съ нею слетть кубаремъ, какъ два булыжника…. Будь что будетъ! подумалъ я, и, поврите, не то равнодушіе — нетерпніе какое-то овладло мной, дыханіе спирало, сердцу точно выскочить изъ груди хотлось, какъ, бывало, въ дтств, когда ждешь въ праздникъ подарка: скоро-ли, скоро-ли, наконецъ!….

‘— Когда я услыхала топотъ вашей лошади, сказала я,— я думала, что все кончено, что я никакъ не попаду во-время. Никогда еще не испытывала я такого страха….

‘— Вы испугались…. за меня, Надежда Павловна? глухо проговорилъ онъ, все лицо его измнилось.

‘— За человка, который могъ убиться до смерти, отвчала я.

‘— Да, да, спохватился онъ,— все изъ того же, изъ христіанскаго. чувства….

‘Я не отвчала.

‘Прошло нсколько минутъ. Мы хали молча, рядомъ, усталыя лошади лниво передвигали ноги.

‘— Какъ славно въ лсу передъ вечеромъ, началъ Кирилинъ, озираясь кругомъ. — Взгляните сквозь эту сть втвей: какимъ потокомъ живаго золота льются съ запада косые лучи солнца, какими ослпительными брызгами горятъ они на листьяхъ, на стволахъ этихъ искривленныхъ, фантастическихъ дубовъ!…. И замтили вы, какъ каждый листикъ, каждая муравка оживаетъ отъ прикосновенія свта, какъ трепещетъ она и тянется въ нему…. Свтъ — неотразимая сила!… какъ красота, добавилъ онъ.

‘— Какъ добро, домолвила я.

‘— Добро? повторилъ онъ.— Ну, это пока пунктъ спорный. Абсолютнаго добра нтъ, а есть добро условное, то-есть такое, которое можетъ служить къ выгод наибольшей массы людей. Но такое воззрніе, единственно правильное, естественно не можетъ нравиться тмъ, кто живетъ на счетъ этой массы. Въ ихъ интерес, поэтому, отстаивать свои миологическія понятія о добр до-нельзя, до тхъ поръ, примолвилъ онъ, покачавъ головой съ угрожающимъ видомъ, — когда эта подавленная масса, сознавъ свои силы, подавитъ ихъ въ свою очередь… Вы слышали сегодня пренія за столомъ? По морали вашего батюшки, напримръ, стоитъ каждому помщику сидть у себя на огород царькомъ, чинить судъ и расправу надъ своими крпостными, да понадменне держаться съ чиновничествомъ,— и рай долженъ водвориться на земл…

‘— Конечно, прервала я его (мн нисколько не хотлось слушать его философствованія,), а вы бы желали, чтобы вс люди были равны и чтобы весь земной шаръ подлили между ними поровну. Я это уже знаю! Поговоримъ о другомъ. Вы любите природу?

‘Онъ засмялся.

‘— Вдь это васъ нисколько не интересуетъ, Надежда Павловна, и вы сдлали мн этотъ вопросъ, какъ спросили бы меня, люблю-ли я салатъ, съ тмъ же любопытствомъ. Но будь по-вашему, перенесемъ разговоръ на этотъ предметъ. Во-первыхъ, насколько я понялъ вашу мысль, вы не такъ формулировали вопросъ. ‘Любите-ли вы природу?’— это все равно, что спросить: любители вы жизнь? А я имлъ уже случай сообщить вамъ, что я къ ней боле чмъ равнодушенъ. Я, какъ послдователи Будды, Надежда Павловна, признаю, что не бытъ есть величайшее блаженство. Но вы не это, не правда-ли, желали знать, а то, сочувствую-ли я красот окружающаго меня міра, или, проще, развито-ли во мн эстетическое чувство? На это я отвчу вамъ: къ несчастію, да!

‘— Почему же къ несчастію?

‘— Потому что это роскошь, а ей не должно быть мста тамъ, гд идетъ дло о хлб насущномъ, потому что это вчный соблазнъ, отвлекающій отъ трезваго труда мысли, а каждому мыслящему человку въ наше время слдовало бы быть аскетомъ, Надежда Павловна.

‘— Скажите, пожалуйста, спросила я его, — неужели въ Петербург много молодыхъ людей съ такими мыслями, какъ у васъ?

‘Кирилинъ гордо поднялъ голову.

‘— Много-ли, неожиданно отвчалъ онъ, — нужно было сначала учениковъ Тому, Чье ученіе потомъ распространилось на весь міръ?

‘— Я васъ слушать не хочу! воскликнула я, разсердясь не на шутку, и подняла Леди въ галопъ.

‘Мушкетъ тотчасъ же поскакалъ за нею.

‘Онъ его опять понесетъ, подумала я, и похала снова шагомъ.

‘— Я вашихъ врованій не затрогиваю, Надежда Павловна, заговорилъ Кирилинъ, догоняя коня и сдерживая свою лошадь,— и еслибы вы дали мн досказать, вы бы увидли, что я отношусь въ нимъ съ уваженіемъ. Но я вижу, что вы, какъ коронованныя особы, требуете лишь однихъ прямыхъ отвтовъ на ваши вопросы. Вы дйствительно царица…. Это не я выдумалъ, поспшилъ онъ оговориться,— это я со словъ господина Грайворонскаго повторяю, и я буду вамъ отвчать какъ цариц. Многіе-ли думаютъ какъ я, это сказать я вамъ не могу, несомннно то, что каждый мыслящій человкъ ненавидитъ настоящее положеніе вещей…. Что же касается до того небольшаго кружка передовыхъ людей, въ которому примыкалъ я, и который Богъ-всть куда разнесенъ теперь бурей, то, конечно, вс они держались, боле или мене, тхъ же началъ и работали въ тхъ же цляхъ,— просвщать погрязшія въ предразсудкахъ народныя массы и разбивать нелпые кумиры, которымъ до сихъ поръ поклоняются люди….

‘Какъ бы этотъ небольшой кружокъ петербургской молодежи принялся просвщать народныя массы? подумала я. — Батюшка сколько уже лтъ не можетъ убдить своихъ крестьянъ посылать дтей въ школу и больныхъ въ Карлу Ивановичу?…

‘— Но я не могъ имъ весь отдаться, говорилъ между тмъ Кирилинъ, слдя внимательно за выраженіемъ моего лица,— я не гожусь въ аскеты: мн мало одной отвлеченной идеи человческаго блага, я не могу пожертвовать ей красотой, искусствомъ, всею эстетическою стороной жизни. Я никакъ не могу признать, чтобы мн было все равно жить въ венеціанскомъ дворц, исписанномъ кистью Веронеза, или въ грязномъ чулан на Пескахъ, лишь бы сытымъ быть…

‘— Разв этого отъ васъ требуютъ? спросила я, все боле и боле удивляясь.

‘Онъ небрежно пожалъ плечами.

‘— Попадаются и такіе! Они послдовательны, примолвилъ онъ, и, какъ бы противъ его желанія, улыбва пренебреженія скользнула по его губамъ, — это все боле семинаристы, люди избитые, пришибленные съ раннихъ лтъ, впроголодь промаячившіе свое дтство и юность, они потомъ всю жизнь свою не могутъ уже иначе мыслить, какъ чрезъ фокусъ желудка. Поставьте предъ такимъ человкомъ рядомъ кусокъ телятины и Венеру Милосскую, онъ посмотритъ на нихъ и тотчасъ же сообразитъ, что телятина предметъ съдомый, а мраморъ въ сндь не идетъ, и изъ этихъ посылокъ выведетъ уже совершенно правильно, съ своей точки зрнія, что Венера вещь для голоднаго безполезная и можетъ разв одну праздную скуку сытыхъ тшить, а потому — бей ее молотомъ на щебень!… Но я, Надежда Павловна, примолвилъ Кирилинъ съ невеселою ироніей, — я злополучный человкъ! Я почелъ бы святотатствомъ занести руку на Милосскую Киприду и согласился бы лучше вкъ прожить на одномъ картофел. Меня, вопреки моему разсудку, моей вол, влекутъ краски, линіи, звуки, весь этотъ блескъ и цвтъ стараго, сознательно обужденнаго. мною, строя жизни. Я не умю быть послдовательнымъ, какъ т люди. Я не могу ненавидть васъ, потому что вы барышня, аристократка…

‘— Это, полагаю, никому и не нужно, сказала я, довольно озадаченная такимъ неожиданнымъ заключеніемъ.

‘— Ахъ, нтъ! это было бы нужно, Надежда Павловна…

‘Онъ не докончилъ.

‘Мы вызжали на большую дорогу. Вдали, навстрчу въ намъ, неслись верховые.

‘— Вотъ и наши!

‘— Надежда Павловна, спросилъ меня поспшно Кирилинъ,— вы имете извстія отъ господина Кемскаго?

‘— Нтъ еще, отвчала я, взглянувъ на него. ‘Къ чему это ему знать!’ подумала я.

‘— Вы его очень любите? спросилъ ояъ опять,

‘— Кого это, Владиміра? Очень люблю… Онъ мн братъ.

‘— И только братъ?

‘Онъ такъ смотрлъ на меня, что я невольно опустила вки.

‘— Такихъ вопросовъ не длаютъ, сказала я въ отвтъ ему,

‘— Какъ заалло ваше блдное лицо, проговорилъ онъ вдругъ замирающимъ отъ волненія голосомъ.— Какъ вы дивно хороши, Надежда Павловна!…

——

‘— Какъ ты прохала, Надя? спрашивалъ меня батюшка, подъзжая въ намъ съ Саррой и Грайворонскимъ.

‘Они мн объяснили, что, видя меня скачущею вдоль рки, они сначала не поняли, куда я направляюсь, потомъ догадались и похали вс по моимъ слдамъ, но, добравшись до поляны, наткнулись на лежащее поперекъ ея дерево и ршили, что я прохала какою-нибудь другою тропинкой. Они долго искали ея, не нашли и вернулись въ луга, откуда похали уже прямо по дорог. Никто изъ нихъ не хотлъ допустить, чтобъ я ршилась перескочить чрезъ то дерево.

‘— Это было всего проще, сказала я, смясь.

‘— Вы это сдлали. Надя? воскликнула, блдня, Сарра.— Я всю ночь сегодня не буду спать отъ этой мысли!

‘— Какъ васъ Богъ спасъ, Надежда Павловна! сказалъ Грайворонскій, указывая на Леди.— Взгляните, у вашей старушки до сихъ поръ ноги дрожатъ…

‘Батюшка ничего не сказалъ и отвернулъ голову. Зная его, я бы не сказала наврное, былъ-ли онъ боле встревоженъ моею смлостью, чмъ доволенъ ею. Но какимъ восторженно-благодарнымъ взоромъ смотрлъ на меня въ это время Кирилинъ!…

‘— Я виню себя въ вашемъ непріятномъ приключеніи, обратился въ нему Грайворонскій,— не кстати испугался за васъ. Позвольте вручить вамъ вашу шляпу,— я поднялъ ее дорогой…

‘— Цлъ? спросилъ его батюшка.

‘— Цлехонекъ, благодаря Надежд Павловн, отвчалъ весело Кирилинъ.— Могу теперь сказать: все спасено, кром стыда.

‘— Въ лейбъ-гусары не годишься, дйствительно! заключилъ батюшка.

_пМы похали домой. Въ продолженіе всего пути Кирилинъ дразнилъ Сарру ея эгоизмомъ и уврялъ, что еслибы Грайворонскій свалился дорогой съ моста въ Семь, она никакъ не протянула бы ему руки, чтобы не замочить своихъ пальцевъ. Сарра наконецъ разсердилась и отъхала отъ него, говоря, что она Грайворонскаго спасла бы непремнно, а Кирилина оставила бы погибать, безъ всякой жалости.

‘На двор у насъ стояло нсколько фургоновъ, изъ нихъ выскакивали люди, каждый съ какимъ-либо музыкальнымъ инструментомъ въ рук. Это прибылъ оркестръ изъ Новоселокъ, къ великому удовольствію его владльца, онъ такъ и сіялъ.

‘Кирилинъ тотчасъ же отправился съ музыкантами, на пробу, въ большую залу. Грайворонскій о чемъ-то очень суетился, оказалось, что забыли привести партитуру его Illusions et regrets, онъ тотчасъ же послалъ за ней нарочнаго, прочитавъ напередъ далеко не ‘гуманную’ нотацію первой скрипк, исправлявшей должность покинувшаго его капельмейстера.

‘Мы пошли къ себ съ Саррой переодваться.

‘Чрезъ часъ насъ пригласили въ залу. Туда собрался весь домъ, люди толпились у дверей. Всхъ счастливе казался Карлъ Ивановичъ: онъ былъ любитель музыки и какъ вы знаете, самъ каждый вечеръ предъ чаемъ исполнялъ на кларнет все одну и ту же штучку изъ Волшебной флейты. Он расхаживалъ теперь по зал, потирая руки и улыбаясь во все лицо, и съ видомъ знатока останавливался предъ пульпетами, разглядывая разложенныя на нихъ ноты.

‘Illusions et regrets исполнили первымъ нумеромъ. Вальсъ прямо былъ заимствованъ изъ извстнаго Alpenhorn, Проха. Кирилинъ все время аплодировалъ soi-disant композитору кончиками пальцевъ съ такимъ насмшливымъ видомъ, что не замтить этого могъ только одинъ Грайворонскій. Снисходительный Карлъ Ивановичъ съ своей стороны изъявлялъ одобреніе, свсивъ голову на плечо и глубокомысленно покачивая ею сверху внизъ. Самъ композиторъ слушалъ съ полузакрытыми глазами,— отъ скромности или торжества,— не знаю.

‘— Теперь вашъ польскій, Андрей Харламовичъ, польскій вашъ! закричалъ онъ съ послднимъ аккордомъ вальса, и самъ побжалъ раздавать партіи музыкантамъ.

‘Кирилинъ выступилъ впередъ, со скрипкой въ рук и подалъ знавъ смычкомъ. Польскій загремлъ.

‘Какъ сказать вамъ, что я почувствовала, что заговорило во мн, когда я услыхала эту музыку при полномъ исполненіи оркестра? Въ мір звуковъ есть такіе, которые какъ будто созданы лишь для тебя одной, которымъ откликнуться могутъ лишь тончайшія, глубоко схороненныя въ душ твоей струны, он, быть-можетъ, и не зазвенли бы никогда, еслибы не проникли до нихъ именно т родные, вызывающіе звуки. Полонезъ Кирилина былъ такъ свжъ, такъ мелодично-новъ, въ ритм его было такъ много того, что называютъ brio, онъ увлекалъ, уносилъ, подымалъ слушателя невольно, вс переглядывались, у каждаго горла въ глазахъ какая-то вдругъ вспыхнувшая молодая отвага, самъ батюшка, равнодушнйшій къ музык человкъ, поддался общему впечатлнію и сочувственно билъ тактъ ногой. Но для меня, Владиміръ, это была цлая поэма, волшебное царство ощущеній, въ которое я входила будто въ тотъ венеціанскій дворецъ, о которомъ недавно говорилъ Кирилинъ, очарованная и смущенная его блескомъ и красками. Безпредметною, но неизмримою нжностію расплывалось сердце, и рядомъ съ нею, съ самаго дна души, какъ кораллы изъ глубины моря, поднимались нетерпливо невдомыя мн до тхъ поръ желанія свта, шума,ликованій… ‘Вы царица’, проносилось въ моемъ воображеніи,и предо мной проходила вереница сіяющихъ картинъ. То представлялся знойный берегъ надъ средиземными волнами,ковровые шатры подъ тнью яворовъ и пальмъ, бронзовыя лица покорной мн толпы, блые кони подъ яркими тканями и молчаливыя невольницы, мрно склоняющія надо мной страусовыя опахала, то лунная ночь, исполинская лстница съ мраморными изваяніями на каждой ступени ея, и пажи съ золотыми цпями, въ атлас и бархат, бгущіе предо мной съ факелами въ рукахъ, а тамъ безконечный рядъ тонкихъ колоннъ подъ мавританскими сводами, подъ самые своды летящій фонтанъ, и балъ сіяющій тысячами огней, и подъ звуки этого польскаго легкою поступью скользятъ предо мной пара за парой, и кто-то, незримый между всми, робко и печально шепчетъ мн опять: ‘вы царица’…

Il joue comme un ange! шепталъ мн въ дйствительности Грайворонскій, наклоняясь къ моему уху и зажмуривая уже совсмъ глаза отъ избытка наслажденія.

Да, онъ игралъ удивительно, и игралъ для меня, для меня одной, я это видла, я это понимала… Не самолюбіе его, не жажда похвалъ водили его смычкомъ,— нтъ: таинственная нить связывала въ эту минуту его ощущенія съ моими. Передъ нимъ рисуются т же картины, думала я, т же образы проходятъ предъ нимъ,— ‘блескъ и цвтъ осужденной имъ жизни’, мелькнули его слова въ моей памяти, и я внутренно улыбнулась…

‘— Bis. bis, сначала! закричалъ Грайворонскій, когда оркестръ кончилъ. Карлъ Ивановичъ присоединился къ нему.

‘Кирилинъ искалъ отвта въ моихъ глазахъ.

‘— По-моему, повтореніе всегда портитъ свжесть перваго впечатлнія, сказала я Грайворонскому, и тотчасъ же раскаялась, что это сказала.

‘— Когда-нибудь въ другой разъ, торопливо промолвилъ Кирилинъ:— я лучше сыграю вамъ теперь элегію Эрнста.

‘И онъ въ то же время взглянулъ на меня такимъ сіявшимъ радостью лицомъ, какъ будто говорилъ: ‘я понялъ васъ: излишне повторять то, что дошло по адресу’.

‘Я отрезвилась вдругъ. Обаяніе, навянное на меня музыкой, разсялъ суровый внутренній голосъ, онъ говорилъ мн, что между мной и этимъ молодымъ человкомъ установляются не совсмъ безупречныя отношенія, что хотя онъ до сихъ поръ ничего не сказалъ въ сущности, чего бы не говорилъ мн Грайворонскій или всякій иной, почитающій нужнымъ курить иміамъ двушк не совершенно безобразной, но что никакъ нельзя мрить одною мрой Кирилина и всякаго другаго. Онъ жилъ съ другими людьми, въ кругу чуждыхъ намъ понятій, онъ не признаетъ нашихъ приличій, онъ ненавидитъ наши ‘искусственныя условія,’ рзка, но за то искренна его рчь, и каждое слово его выражаетъ именно то, что онъ въ это время чувствуетъ. Онъ даровитъ и знаетъ это, и полагаетъ поэтому, кажется, что не существуетъ ничего для него недозволеннаго. Онъ началъ со мной чуть не оскорбленіями, теперь, — и какъ быстро это совершилось, — другое чувство, повидимому, овладло имъ, и онъ какъ будто уже не въ силахъ скрывать его. Онъ и не почтетъ нужнымъ сдерживаться, онъ способенъ думать, что я… Сынъ Настасьи Савельевны! вспомнилось мн, и мои опасенія показались мн вдругъ такъ забавными, что я готова была громко разсмяться.

‘Тмъ не мене непріятное чувство залегло у меня, и я не могла уже отъ него избавиться. ‘Онъ мн только испортилъ впечатлніе, вызванное его же музыкой: тмъ хуже для него!’ сказала я себ съ досадой, и глаза мои, — холодные, какъ сверное небо, увряли вы, Владиміръ, — совсмъ оледенли. Я видла это, какъ въ зеркал, на лиц Кирилина, оно съ каждымъ мгновеніемъ становилось тревожне и печальне. ‘Что съ вами, отчего такая перемна?’ говорили мн, не стсняясь присутствіемъ другихъ, батюшки, сидвшаго рядомъ со мной. его неотступные взгляды. И, крпко прижавшись головой въ своей скрипк, онъ съ нервною дрожью водилъ смычкомъ по струнамъ, какъ бы злясь на то, что он не умли довольно понятно выразить его тоску. Но я не хотла понимать его, я старалась не слышать этихъ умоляющихъ звуковъ, они могли меня подкупить, я это чувствовала,— а онъ потомъ увлекся бы опять какими-нибудь безумными надеждами…

‘Два новые гостя изъ близкихъ сосдей вошли въ это время въ залу. Я очень обрадовалась ихъ прізду, это давало мн случай встать съ мста и занять другое, рядомъ съ ними, подальше отъ скрипки и отъ взглядовъ Кирилина.

‘Но бдные сосди, пріхавшіе именно съ цлью наслушаться его игры (они узнали объ этомъ отъ музыкантовъ Грайворовскаго, прозжавшихъ мимо ихъ,), были очень обмануты въ своихъ надеждахъ. Кирилинъ, исполнивъ элегію Эрнста, объявилъ, что не можетъ боле играть, что у него страшно болитъ голова, и рука нейдетъ посл зды верхомъ.

‘Это такъ походило на правду, что даже Грайворонскій не ршился упрашивать его. Но отъ него не укрылось волненіе Кирилина,— это было и не трудно: Кирилинъ такъ дурно умлъ скрывать то, что чувствовалъ,— и, подсвъ ко мн, онъ прошепталъ, принимая видъ чрезвычайно лувавый:

‘— Il me semble, mademoiselle, que ntre jeune maestro pousse sa reconnaissance pour vous j’usqu’ la passion?

‘Я такъ на него взглянула, что онъ не осмлился продолжать и, замтивъ, что Кирилинъ уходитъ изъ залы, поспшилъ, смущенный, ему вслдъ, сказавъ мн, что ему необходимо переговорить съ ‘музикусомъ’.

‘Оркестръ продолжалъ играть, и мы слушали его почти до полуночи. У Сарры отъ усталости и музыки давно смывались глаза, и она чуть не падала, тащась за мной наверхъ. Я также не безъ удовольствія очутилась въ постели. Снимая кольца на ночь, я замтила на моемъ столик незнакомую мн, довольно объемистую книжку. Valentine, par G. Sand, стояло въ ея заглавіи.

‘— Это откуда ты взяла, Катя? спросила я горничную.

‘— Настасья Савельевна принесли сюда и положили, отвчала она.

‘Къ чему онъ это прислалъ мн?’ подумала я и сказала Кат, что мн эта книга не нужна и что она можетъ отнести ее назадъ въ Настась Савельевн.

‘— Он уже спятъ теперь, отвчала Катя.

‘— Все равно, отнесешь завтра утромъ.

——

‘Она ушла. Я закрыла глаза, надясь тотчасъ же уснуть, но сонъ не приходилъ. Голова моя была тяжела и горла отъ прикосновенія подушки. Въ спальн было душно: Катя утромъ наполнила вс мои вазы цвтами и не позаботилась унести ихъ вечеромъ, напоенный ими воздухъ томилъ и раздражалъ меня. Я вспомнила слова Карла Ивановича, что запахъ цвтовъ ночью ‘очень вредоносенъ есть’, но мн жаль было будить Катю. Я встала, зажгла свчу и, окутавшись шалью, пошла отворить окно. Ночная свжесть волной влилась въ комнату. Надъ темнымъ садомъ безмятежно сіяло звздное небо, съ луговъ доносилось пніе послднихъ соловьевъ, — мы были уже въ конц мая… Я была не въ силахъ противиться искушенію постоять подольше на чистомъ воздух и чувствовать, какъ онъ постепенно обнимаетъ меня всею своею проникающею прохладой. Я собрала изъ вазъ вс Катины букеты и медленно, одинъ за другимъ, стала выкидывать ихъ въ аллею, стараясь машинально попадать въ полосу свта, которая ярко била туда изъ окна столовой: тамъ еще ужинали гости. ‘Если садовникъ не успетъ убрать ихъ завтра до первой батюшкиной прогулки, думала я въ это время, мн непремнно достанется за мое ‘русское неряшество’, но у меня готовъ отвтъ: я скажу батюшк, что розы подъ окномъ его кабинета вчно покрыты золой его трубки’…

‘Въ это время вдругъ кто-то выскользнулъ изъ темной глуби деревьевъ и, прежде чмъ я успла узнать его, поднялъ съ земли выкинутые мной цвти и также быстро исчезъ во мрак.

‘Я поспшно захлопнула раму и опустила стору. ‘Это не пустынникъ, онъ слишкомъ тяжелъ для подобныхъ упражненій’, подумала я, невольно улыбаясь. Такъ опять Кирилинъ! Онъ, значитъ, стоялъ подъ моимъ окномъ все это время, ждалъ…. Чего онъ ждалъ?…. Онъ, этотъ самонадянный мечтатель, воображающій перестроить весь міръ по своей фантазіи, онъ, какъ школьникъ, какъ этотъ маленькій гимназистъ, прізжавшій въ прошломъ году съ матерью въ Рай-Воздвиженское, собираетъ выброшенные мною завядшіе цвты…

‘Я опустилась въ кресло, усталая, неспособная боле мыслить. Какое-то оцпенніе овладло мной. Минувшій день съ его разнообразными впечатлніями смутно проносился предо. мной, но я была не въ состояніи остановиться ни на одномъ изъ нихъ. Да я и не понимала, чего я искала, что мн нужно было въ воспоминаніяхъ этого дня…

‘Колоколъ на двор пробилъ два часа.

‘Я очнулась, встала и направилась въ кровати. Когда проходила мимо моего бюро, глаза мои остановились на книг, присланной Кирилинымъ, — Катя перенесла ее туда съ ночнаго столика,

‘— Къ чему онъ прислалъ ее мн? спросила я себя и опять задумалась. Утренній разговоръ пришелъ мн на память. Въ чемъ же заключается этотъ ‘букетъ’, о которомъ онъ говорилъ Сарр, съ такимъ пренебреженіемъ отзываясь о нашемъ англійскомъ чтеніи?….

‘Я безсознательно открыла книгу. Она развернулась на томъ мст, гд Valentine, возвращаясь одна, ночью, верхомъ. съ сельскаго праздника, сбивается съ дороги, среди незнакомыхъ ей пустынныхъ долинъ, и вдругъ издалека доносится до нея ‘голосъ, чистый, сладкій, очаровательный мужской голосъ, молодой и звенящій, какъ звукъ гобоя ‘,— голосъ крестьянина Бенедикта…. Я дочла до конца главы. Неотразима была прелесть разсказа, и я не устояла. Я унесла романъ съ собой въ постель… Времени оставалось мало, я ни за что не хотла оставлять книгу у себя, и надо было, чтобы завтра утромъ Катя нашла ее на прежнемъ мст и отнесла, какъ я ей приказывала, обратно въ Настась Савельевн, — и я жадно принялась перелистывать главу за главой. Еще боле соблазна, быть-можетъ, придавало имъ это спшное, нетерпливое чтеніе… Да и когда же до этого бывали въ моихъ рукахъ подобныя книги! Необузданнымъ языкомъ говорила въ нихъ любовь, любовь, о какой я не слыхала до этой минуты, какая-то грозная, свирпая любовь, не признающая ничего, кром одной себя, навязывающаяся какъ тиранъ и какъ тиранъ попирающая все то, чему до тхъ поръ я врила, предъ чмъ я, безъ борьбы, безъ сомнній, преклонялась съ дтства. Жгучія, околдовывающія страницы, он пробуждали во мн невдомыя до тхъ поръ и беззаконныя,— я это сознавала, я говорила это себ,— ощущенія и помыслы… То леденла я подъ вліяніемъ невольнаго и непонятнаго ужаса, то вся горла и замирала, и краска стыда покрывала мое лицо, и сердце билось, какъ должно биться оно, казалось мн, у преступника посл совершеннаго имъ преступленія… Но, безсильная уже противиться зминому ея обаянію, я только лихорадочно жаждала дойти до конца книги, надясь вырваться наконецъ изъ этого влекущаго, но грховнаго, но мучительнаго міра…

‘Я читала до самаго утра, до самой той минуты, когда за дверями моей спальни послышались шаги и кашель Сарры. Я едва успла потушить свчу, положить книгу на бюро и улечься снова въ постель. .

‘Катя вошла въ спальню вслдъ за Саррой.

‘— Оставьте меня, сказала я имъ,— мн смертельно спать хочется, я дурно провела ночь…

‘Но Сарра, какъ нарочно, была въ это утро въ отличномъ расположеніи духа, она не надулась, не противорчила мн, забыла даже проговорить свое стереотипное: ‘for shame, Надя!’ Она пододвинула стулъ въ окну, вынула изъ кармана какую-то работу и, обернувшись во мн спиной, услась, сказавъ:

‘— Спите, дитя мое, я вамъ мшать не буду.

‘А Катя между тмъ, не въ пору послушная и памятливая Катя, уходила изъ комнаты, унося съ собой недочитанную мною Valentine. О! съ какою злостью взглянула я на нее!…

‘Что было длать! Я забилась въ подушки и закрыла глаза. Спать буду! Но среди дремоты, мало-по-малу обнимавшей меня, въ раздраженныхъ нервахъ повторялись впечатлнія моей тревожной ночи: я то болзненно вздрагивала и съеживалась, то будто накаленныя зноемъ струи пробгали по всему моему тлу, въ блднющихъ, уже неясныхъ представленіяхъ перепутывались страстныя сцены романа съ эпизодами прошлаго дня, и предо мной возникалъ мой собственный образъ, верхомъ, въ незнакомомъ лсу, озаренномъ мсячнымъ сіяніемъ, и среди безмолвія и страховъ ночи доносится во мн издалека, изъ самой глубины, изъ самой теми лса ‘голосъ свжій и звенящій, какъ звукъ гобоя’, и поетъ онъ мотивъ полонеза Кирилина…

——

‘Далеко за полдень разбудила меня Катя, она держала письмо въ рук.

‘— Генералъ приказали отдать вамъ, говорила она съ веселою улыбкой.

‘Это было письмо отъ васъ, Владиміръ, первое со дня вашего отъзда! Я вырвала его изъ рукъ Кати и выпроводила ее изъ комнаты. Мн надо было остаться одной, одной съ вами, о милый мой, одной съ тою острою болью, которая вдругъ защемила у меня въ сердц, едва узнала я вашъ почеркъ. Я вскрыла конвертъ, прочла первыя строки,— ‘Свтлый ангелъ мой, надежда моя’, писали вы,— и залилась вдругъ слезами, обильными, долгими, живительными слезами… Тяжелое бремя скатилось съ души моей вмст съ ними, ихъ разршающая благодать смывала и уносила навсегда, казалось мн, всю эту тину неправедныхъ ощущеній, накипвшую въ ней со вчерашняго дня… Я схватила ваше письмо, Владиміръ, и, въ порыв восторженной благодарности, прижала его въ губамъ. Медленно, строку за строкой, принялась я затмъ читать его, пріостанавливаясь чуть не на каждомъ слов, улыбаясь стремительному росчерку иныхъ буквъ: въ нихъ говорили вы, другъ мой, ваша пылкая, честная душа… ‘О, прикрой меня твоими блыми крылами!’ лепетала я, стремясь всмъ существомъ моимъ въ вамъ, подъ снь, подъ защиту этихъ чистыхъ и сильныхъ врылъ… Я дочла письмо до конца и тутъ только замтила, что не прочла его,— я искала лишь вашихъ слдовъ на этомъ листк бумаги, радовалась словамъ начертаннымъ вами и забыла о смысл ихъ… Я перечла его сызнова. О себ вы говорили только, что отправляетесь немедленно, что вашему фрегату приказано слдовать въ Англію безостановочно и что вы постараетесь изъ Мальты написать намъ опять, все остальное письмо было посвящено исключительно мысли, забот обо мн. Оно дышало такою нжною привязанностью, такимъ спокойствіемъ, такою безграничною врой въ меня!.. ‘Откуда же эта недавняя тревога’, говорила я себ, растроганная и умиленная, ‘откуда это душевное смущеніе, налетвшее на меня какъ грозовая туча и предъ которымъ я, къ стыду моему, осталась безоружною и безотвтною? что общаго между мной и тою выдуманною личностью, чувствамъ которой, сегодня ночью, я думала найти, я искала откликъ въ собственномъ сердц? Пусть дерзкій молодой человкъ, приславшій мн эту книгу, олицетворяетъ себя въ ея геро, пусть поручаетъ ему высказать мн то, что не считаетъ удобнымъ выговорить самъ: онъ не понимаетъ, что такой поступокъ — оскорбленіе для меня, онъ не понимаетъ, потому что онъ ослпленъ своими мятежными убжденіями, своимъ страшнымъ самолюбіемъ, можетъ-быть, и авторитетомъ книгъ подобныхъ этой. Но я, могла-ли я, хоть на одну минуту, забыть, что для меня радужнымъ внцомъ,— я употребляю его же выраженія,— сложилось все, что даетъ прелесть и цну жизни! Любимая отцомъ, не скованная ничьимъ произволомъ, я свободно отдала сердце лучшему, благороднйшему изъ людей, человку, для котораго я дороже всего на свт и съ которымъ я никого не сравню! Достичь моей любви другому,— да разв это возможно? Осмлиться надяться на это, нтъ,— это даже не оскорбленіе, это безуміе!… И я безумна была сегодня ночью!’ досказала я себ… Нервная дрожь пробжала у меня по тлу. Мн вспомнилось, какъ въ дтств, предъ сномъ, старая няня моя, осняя меня крестомъ, повторяла каждый разъ: ‘отъ лукаваго навожденія спаси тебя, Господи!’ И,— какъ въ т годы,— я набожно перекрестилась…

‘Сарра не возвращалась во мн съ утра, она пошла гулять и поручила Кат звать меня въ садъ, какъ только окончу свой туалетъ. Катя, слегка передразнивая ее, сообщила мн, что старушка пыталась нсколько разъ будить меня, но что ей каждый разъ жаль меня становилось, и она съ ворчаньемъ отходила отъ моей постели, наконецъ и совсмъ ушла, приказавъ мн сказать, что воздухъ и движеніе необходимы посл такого нелпаго сна.

‘Я послушалась ея совта, поспшила одться и отправилась въ садъ. Я долго гуляла одна по извилистымъ аллеямъ. Воздухъ и движеніе дйствительно разсяли и послдніе слды моего утомленія. Бодро и весело поднялась я на террасу, гд разсчитывала найти Сарру, съ которою не встртилась въ саду.

‘— For shame, lazy Надя! не преминула воскликнуть она на этотъ разъ, едва увидала меня.— скажите, ей, пожалуйста, что стыдно вести такую неправильную жизнь: она только что встала, обратилась Сарра въ Карлу Ивановичу, сидвшему подл нея.

‘— О, это совсмъ нехорошо! сказалъ Карлъ Ивановичъ, поднимая на меня свои кроткіе голубые глаза.— Ваши крылатыя сестры встаютъ постоянно съ зарей, улыбаясь промолвилъ онъ. на родномъ своемъ язык, указывая мн на какую-то птичку, которая, испуганная моимъ появленіемъ, взвилась съ перилъ балкона и съ коротенькою, порывистою псней перелетла на ближнее дерево.

‘— Вы всегда исполнены поэзіи, милый докторъ, но то,что вы сейчасъ сказали, никуда не годится: я слишкомъ холодна и положительна. чтобы походить на птицу, смясь отвчала я.

‘— Ну, это бабушка два раза говорила (онъ хотлъ сказать ‘надвое’, бдный,), возразилъ по-русски Карлъ Ивановичъ, покачивая недоврчиво головой и стараясь придать самое коварное выраженіе своему добродушному голосу.

‘Кто-то за мной громко и нервно расхохотался. Я обернулась: Кирилинъ стоялъ тутъ и пронзительно глядлъ на меня. Я почему-то никакъ не думала встртиться съ нимъ такъ скоро, и во мн тотчасъ же заговорило неодолимое желаніе сдлать ему какую-нибудь непріятность.

‘— Вы, извстно, злой насмшникъ, милый докторъ, сказала я озадаченному этимъ смхомъ и оробвшему вдругъ Карлу Ивановичу, — но, признаюсь вамъ, на сегодняшній день вы не ошиблись: сегодня нтъ птицы счастливе меня. Видите?

‘Я вынула изъ кармана ваше письмо, Владиміръ, провела имъ нсколько разъ предъ очками Карла Ивановича и снова бережно, не спша, упрятала его.

‘— О, я знаю отъ кого! радостно воскликнулъ докторъ.

‘— Не знаете! дразнила я его.

‘— Знаю и сейчасъ скажу, отвчалъ онъ, дразня меня въ свою очередь.— Могу сказать? все также коварно подмигивая мн, спросилъ онъ.

‘— Можете, можете!

‘— Отъ Вла-ди-міръ А-ле-ксандровичъ господинъ Кемскій. Нна! протяжно и торжественно проговорилъ Карлъ Ивановичъ и даже ножкой подшаркнулъ.

‘— О, very indeed, Надя? также радостно воскликнула Сарра,— вы получили письмо отъ mister Woldemar?

‘— А вы думали отъ кого же? Отъ него, missy! Онъ живъ и здоровъ и шлетъ сердечный поклонъ свой вамъ, Сарра, вамъ, докторъ, всему дому, мы получимъ отъ него скоро другое письмо изъ Мальты. Онъ все тотъ же — дорогой, милый Владиміръ! отвчала я, невыразимо довольная этимъ общимъ выраженіемъ любви къ вамъ, другъ мой, не мене довольная и тмъ, что слова мои кололи Кирилина какъ булавки, это не трудно было замтить по его внезапно посинвшимъ губамъ, по судорожному движенію плеча, съ какимъ онъ опустился на скамейку. Съ притворнымъ равнодушіемъ принялся онъ болтать ногой, устремивъ вдаль прищуренные глаза. ‘Знай же, знай, кто, дерзкій человкъ!’ думала я, не глядя на него и все видя между тмъ….

‘А старики мои, ничего не замчая, какъ бы нарочно, то одна, то другой, обращались къ нему съ восторженными похвалами mister Woldemar’у, съ безконечными разсказами о подвигахъ и добродтеляхъ ‘милый господинъ Кемскій’.

‘—О, говорилъ Карлъ Ивановичъ, предлагая даже, въ волненіи чувствъ своихъ, табатерку воображаемому собесднику,— вы его не знаете, господинъ Кирилинъ, но когда онъ опять вернется къ намъ, вы будете любить его ‘какъ родной братъ’, я это хорошо знаю, потому онъ ‘золотой шаловкъ есть, Владиміръ Иваничъ: онъ все имйтъ, чтобъ заслужить любовь!’

‘Кирилинъ не выдержалъ.

‘— Конечно, пропустилъ онъ, закусывая губу и постукивая кулакомъ по периламъ,— онъ далъ себ трудъ родиться!…

‘— Да, да, подтвердилъ добрый Нмецъ, не понимая.

‘— О, what is that? спросила Сарра, понимая еще мене.

‘ — Прочтите Свадьбу Фигаро, отвчалъ ей Кирилинъ, засмявшись своимъ злымъ, обрывистымъ смхомъ.

‘— Это значитъ, missy, какъ можно спокойне объяснила я,— что вс т, кто знаетъ Вольдемара, могутъ благодарить Бога за то, что онъ родился на свтъ.

‘— Justly, сказала Сарра и протянула мн длинную полосу канвы, по которой она спшила докончить узоръ въ виду недалекихъ именинъ батюшки.

‘Мы занялись шитьемъ. Вс смолкли. Только Карлъ Ивановичъ отъ времени до времени вопросительно переводилъ свои большіе глаза съ Кирилина на меня и обратно, видимо стараясь добраться до настоящаго смысла словъ, одобренныхъ имъ, но которыя теперь начинали казаться ему подозрительными.

‘Такъ прошло нсколько минутъ.

‘— А любопытно, докторъ, началъ первый Кирилинъ, оборачиваясь въ Карлу Ивановичу,— онъ уткнулъ локти въ колна и подперъ обми руками свое блдное лицо, причемъ только глаза его виднлись какъ дв сверкающія прорхи изъ-за чернаго завса волосъ, покрывшихъ съ обихъ сторонъ и лицо его, и руки,— любопытно было бы, въ психологическомъ отношеніи, опредлить: насколько нравственное значеніе человка, то его, что Французы называютъ valeur intrinsque, находится въ зависимости отъ его вншней, матеріальной обстановки?

‘Карлъ Ивановичъ растерянными глазами взглянулъ на говорившаго: несчастный, онъ не усплъ еще справиться съ одною задачей, а ему предлагаютъ уже другую, гораздо боле запутанную…

‘Но Кирилинъ продолжалъ, какъ бы не замчая этого (да и какое было ему дло, понималъ-ли его Карлъ Ивановичъ. или нтъ,— не для Карла Ивановича говорилъ онъ):

‘— Поставьте, напримръ, рядомъ, дв личности, совершенно одинаково, положимъ, образованныя, одаренныя равно способностями, энергіей, желаніемъ блага и такъ дале. Одна лишь между ними разница: одинъ изъ этихъ двухъ смертныхъ взросъ въ богатомъ старомъ дом, подъ историческимъ гербомъ, другой человкъ безъ имени, нчто въ моемъ род, добавилъ Кирилинъ съ такимъ усиліемъ, какъ еслибы произносимыя имъ слова жгли его языкъ. Вотъ-съ, теперь и не угодно-ли прослдить въ судьб каждаго изъ нихъ, какъ выразятся и на что послужатъ т нравственныя данныя, которыми они владютъ оба въ равной степени.

‘Онъ остановился. будто ожидая отвта. Но никто не отвчалъ, только Карлъ Ивановичъ промычалъ что-то совершенно непонятное. Я не отрывала глазъ отъ шитья.

‘— Для одного, заговорилъ опять Кирилинъ, — жизнь — устланная скатертью дорожка. Едва ступилъ онъ на нее,— и уже вс, не споря, признаютъ его способности, и онъ безъ исканія, безъ труда, безъ униженій тотчасъ же находитъ приложеніе имъ. Предъ честолюбіемъ его уступаетъ каждый,— кто станетъ гоняться за сильнымъ и богатымъ! Хочетъ онъ приносить пользу,— ту жиденькую, тсную пользу, не могъ не ввернуть Кирилинъ,— которая возможна при ныншнихъ условіяхъ общества,— и свои, и всякія другія средства у него въ рукахъ. Для такого человка нтъ въ жизни борьбы съ другими людьми, не можетъ, слдовательно, возникнуть въ немъ и ненависти къ этой жизни, къ этимъ людямъ! Умъ его не тупетъ въ безплодномъ протест. въ сердц нтъ ожесточенія. Онъ можетъ оставаться Шиллеровскимъ юношей до сдыхъ волосъ, до конца дней сохранить полное благодушіе въ людямъ, врить въ нихъ и ждать отъ нихъ любви. И онъ правъ: онъ избранникъ, онъ владыка сердецъ, и они влекутся въ нему неудержимо и пламенютъ благодарностью за то только, что онъ позволяетъ себя любить!

‘— Да, да, это правда, добродушно поддакнулъ докторъ.

‘— А! вы говорите — правда! Вы сознаете это! воскликнулъ горячо Кирилинъ, вскакивая на ноги и откидывая назадъ волосы нетерпливою рукой.— Такъ не отводите же глазъ и отъ другаго, отъ того, кому судьба не мать, а мачиха, кто родился съ тми же правами на успхъ, на счастіе, и кому съ нахальнымъ смхомъ отказываетъ въ этомъ теперешнее общество! Образованный, но бдный и незнатный человкъ,— знаете-ли вы въ наши дни положеніе хуже этого? Все, чмъ онъ одаренъ отъ природы, что пріобрлъ воспитаніемъ, все это обращается ему въ страданіе, въ невыносимое бремя, все это служитъ презрннымъ людямъ поводомъ глумиться надъ нимъ, угнетать, топтать его! Куда ни ткнись, ему нигд нтъ хода, чмъ способне онъ, тмъ не мене дозволятъ ему приносить пользу, чмъ выше онъ окружающей среды, тмъ ненавистне онъ ей!… И когда онъ, разбитый, подавленный сознаніемъ своего безсилія и одиночества, проситъ себ не любви, — гд ему, жалкому ничтожеству, смть о любви думать!— но немножко снисхожденія и сочувствія, ему это вмняется въ неслыханное. чуть не въ преступное притязаніе. Какъ смешь ты, червякъ ничтожный, поднимать голову съ звздамъ! И лучшая душа среди всей этой мертвечины не посметъ заглянуть въ измученную душу этого червяка и согрть ее своимъ участіемъ!…

‘Взволнованнымъ. почти рыдающимъ голосомъ говорилъ онъ. Этотъ голосъ проникалъ мн въ душу, помимо моей воли. ‘Измученный, одинокій’… болзненно отзывались во мн его слова… ‘Боже мой, говорила я себ, что же могу я для него сдлать!…’

‘Я подняла голову: онъ опустился опять на скамейку и тяжело дышалъ, глядя вдаль, и слегка дрожавшими руками связывалъ распустившіеся концы платка на ше…

‘Карлъ Ивановичъ окончательно растерялся. Его вки покраснли и заморгали, и съ какимъ-то отеческимъ чувствомъ взглянулъ онъ на Кирилина.

‘— О, господинъ Кирилинъ, заговорилъ онъ растроганно и нжно,— зачмъ вы такъ думаете? Поврьте мн, господинъ Кирилинъ, я всегда готовъ любить… и пожалть васъ… И миссъ Мэкдефъ тоже, и Надежда Павловна, вс готовы, поспшилъ онъ прибавить, умоляя насъ взглядомъ поддержать его.

‘— O certainly, пробормотала недоумвающая Сарра.

‘Кирилинъ быстро обернулся и пытливо взглянулъ мн въ лицо, но выраженіе его, вроятно, не соотвтствовала его тайному желанію.

‘— Благодарю васъ, отрывисто промолвилъ онъ,— но я не о себ говорилъ, а вообще о людяхъ, которымъ нтъ мста при настоящихъ порядкахъ. Жалть меня покуда нтъ причины, мн еще, пожалуй, могутъ позавидовать многіе, сказалъ онъ, гордо поднимая голову. Но не гордостью звучалъ его голосъ…

‘— Да, да, радостно заговорилъ докторъ,— я знаю, мн говорилъ вчера г. Грайворонскій, вы поступаете въ нему на большое жалованье.

‘— Въ самомъ дл! воскликнула я. ‘Его не будетъ здсь!’ пронеслось у меня въ мысли…

‘— Вы этому рады? спросилъ онъ, вскинувъ на меня глаза, полные упрека.

‘— Конечно. Вы можете сдлаться великимъ композиторомъ, прославить ваше имя…

‘— Какъ Глинка, съ горечью возразилъ онъ,— котораго такъ умли оцнить въ Россіи? Незавидная перспектива!

‘Я страстно любила музыку Глинки, но умли или не умли оцнить ее вообще въ Россіи, я не знала и не могла съ нимъ спорить…

‘— Русскій артистъ, русскій композиторъ, говорилъ между тмъ Кирилинъ съ новымъ злобнымъ смхонъ,— вдь это у насъ ничего боле, какъ une bte curieuse, Надежда Павловна! Или вы не знали этого, не знали, что правъ гражданства не заслужило до сихъ поръ искусство въ Россіи, и что ничтожнйшій гвардейскій прапорщикъ пользуется у насъ большимъ почетомъ, чмъ самый геніальный художникъ? Тшить на минуту праздное любопытство тунеядной толпы, наравн съ ученымъ снигиремъ или зайцемъ, играющимъ на барабан. и внушать въ себ уваженіе настолько же, насколько и они,— вотъ судьба русскаго артиста въ любезномъ отечеств!

‘— Извините меня, monsieur Кирилинъ, прервала я его,— но я не врю вамъ: это было бы ужасно!

‘— Не врите? сказалъ онъ, а между тмъ… Онъ остановился, но не трудно было понять, что въ его мнніи я сама принадлежу въ числу тхъ, для которыхъ геніальный русскій артистъ и заяцъ, играющій на барабан, одно и то же.

‘— Вы не врите, Надежда Павловна, началъ онъ опять,— а поврите-ли вы мн, что нтъ оскорбленій, которыхъ бы я не испыталъ въ этомъ несчастномъ качеств русскаго артиста? И гадко, и смшно вспомнить! Петербургскіе мои меценаты не подавали мн руки, не узнавали меня на улиц, а у себя заставляли по цлымъ вечерамъ играть кадрили на потху своимъ золотушнымъ дтямъ и, не стсняясь, громко отвчали на вопросъ обо мн какого-нибудь гостя изъ почетныхъ: ‘c’est un protg nous, un petit homme qui ne joue pas mal du violon…’ Московскіе купцы обивали мн плечи своими подобными гирямъ пятернями и почитали себя въ прав съ первыхъ словъ называть меня ты и приглашать на бутылочку шипучки. И я пилъ съ ними шипучку, Надежда Павловна, потому что мн было девятнадцать лтъ, и весь я киплъ звуками, и нужно мн было перелить ихъ въ чью-нибудь душу, а въ пьяныхъ восторгахъ этихъ грубыхъ слушателей все-таки было боле дйствительнаго сочувствія и ко мн, и къ музык, чмъ въ казенномъ одобреніи вашихъ вылинявшихъ, бездушныхъ свтскихъ куколъ, которыя, прикрывъ звоту веромъ и лепеча сквозь зубы свое гнусное ‘charmant’, внимали мн съ тмъ же наглымъ равнодушіемъ, съ тмъ же высокомрно-холоднымъ взглядомъ, съ какимъ глядли бы он на уличнаго шарманщика!…

‘Долго еще говорилъ Кирилинъ. Преувеличены и рзки были его рчи, но каждое его слово западало мн въ память. И многое становилось мн понятнымъ въ этомъ сложномъ,странномъ характер, многое уже начинала я извинять ему за его непризнанныя стремленія, за безысходную тоску его ожесточенной души, за то горячее негодованіе, съ которымъ возставалъ онъ противъ бездушія людскаго, противъ незаслуженныхъ оскорбленій. Карлъ Ивановичъ правъ: онъ дйствительно ‘несчастный молодой человкъ’, думала я, и съ этимъ убжденіемъ мн суждено было не разставаться боле…

——

‘Тмъ временемъ общество наше разбрелось. Сарра отправилась къ себ за какимъ-то недостающимъ ей моткомъ шерсти. Карлъ Ивановичъ взглянулъ на часы и, объявивъ, что ему давно пора въ больницу, поспшилъ вслдъ за нею.

‘Мы остались одни съ Кирилинымъ.

‘Безпокойство овладло мной, я безотчетно поднялась съ мста. ,

‘— Надежда Павловна, пять минутъ, не боле, умоляю васъ! прошепталъ онъ дрожащимъ голосомъ.

‘Также безотчетно повиновалась я ему…

‘— Вы счастливы сегодня, Надежда Павловна, началъ онъ,— вы такъ радовались письму вашего суженаго…

‘— Человка, который меня всей душой любитъ! живо сказала я, отвчая намеку, который, казалось мн, заключался въ его словахъ, и чуть не примолвила:— это не суженый героини той книги…

‘— Любитъ?— Глаза Кирилина засверкали. — Любитъ и ухалъ отсюда?

И онъ злобно засмялся.

‘— Онъ не могъ, сказала я,— его долгъ…

‘— Не могъ! Долгъ его! повторилъ, прерывая меня, Кирилинъ.— Да позвольте васъ спросить, что такое долгъ? Эластическая рамка, растяжимая до безконечности или доводимая до ничтожества, по прихоти каждаго, пышное слово безъ опредленнаго содержанія, смыслъ котораго съ сотворенія міра и до нашихъ временъ измнялся милліоны разъ и каждою единицей изъ числа милліоновъ, населяющихъ вселенную, толкуется разно! И изъ-за этого слова, изъ-за этого призрачнаго понятія человкъ, который васъ любитъ, говорите вы, ршается разстаться съ вами, покидаетъ то, что должно быть ему дороже всего на свт!… Нтъ-съ, такъ не любятъ!

‘— Онъ хотлъ остаться, извиняла я васъ опять,— это батюшка…

‘Искуситель не далъ мн кончить.

‘— Вы изрекаете ему послдній приговоръ, Надежда Павловна! Отецъ вашъ заставилъ его, онъ подчинился, у него не хватило стойкости воспротивиться деспотической вол вашего отца! И это у васъ любовью называется? О, на его мст, воскликнулъ Кирилинъ,— и ничьи еще человческіе глаза не говорили мн того, что прочла я въ эту минуту въ его глазахъ,— какая же власть могла бы заставить меня разстаться съ вами на одинъ часъ, на одно мгновеніе!

‘Владиміръ, другъ мой, я не возражала, я не находила уже словъ, я уже не видла сквозь сумрачный флёръ, который этотъ человкъ усплъ накинуть на меня. ‘Такъ не любятъ,’ тоскливо звучало въ моихъ ушахъ.

‘Довольно, оставимъ этотъ разговоръ, могла я только выговорить.

‘Ho онъ не щадилъ меня, онъ жестоко пользовался торжествомъ своимъ.

‘— Нтъ, говорилъ онъ,— чувство его въ вамъ — эпизодъ въ его жизни, это не вся его жизнь! Онъ подчиняется вашему обаянію — еще бы! Когда вы сходите по ступенямъ этого балкона, безжизненный камень, и тотъ, я увренъ, проникается счастіемъ подъ вашимъ прикосновеніемъ, но это чувство не поглощаетъ его всецло, коли дозволяетъ онъ править имъ холодному, произвольному умствованію или чужому вліянію. Того-ли въ прав вы ожидать? И такъ-ли вы любимы, Надежда Павловна! воскликнулъ онъ, закрывая лицо руками.

‘Я слушала его. оцпенлая и холодная…

‘— О, еслибы страсть властна была вызывать страсть, говорилъ онъ,— еслибы въ дл чувства существовала справедливость, вы бы не глядли съ такимъ презрительнымъ сожалніемъ на этого пролетарія, изнывающаго у вашихъ ногъ, котораго вы можете сейчасъ же велть вышвырнуть вонъ черезъ вашихъ холопей, но который умретъ завтра по первому знаку вашей руки…

‘— Но, Бога ради, чего вы хотите отъ меня? спросила я его почти съ отчаяніемъ: мн было невыносимо тяжело.

‘— Чего я хочу?— Онъ какъ бы очнулся.— Знаю-ли я это самъ! Я знаю лишь то, что жить я могу только въ вашемъ присутствіи, что вдали отъ васъ я съ ума сойду или пущу себ пулю въ лобъ, а я завтра перезжаю къ Грайворонскому. Это ршилось вчера вечеромъ… Я понялъ, что мн ничего другаго не остается длать, тихо и протяжно примолвилъ онъ.

‘— И хорошо сдлали, проговорила я съ усиліемъ и стараясь улыбнуться,— Новоселки не далеко, вы можете прізжать сюда когда хотите, а между тмъ мало-по-малу станете отвыкать отъ насъ.

‘— Отвыкать! воскликнулъ онъ съ новымъ порывомъ.— Вы сами не знаете, Надежда Павловна, какою роковою силой владете вы!… Есть сказаніе, продолжалъ онъ тише:— въ древней Эллад, въ глубин заповдныхъ лсовъ, сокрыты были отъ взоровъ смертныхъ таинственныя и грозныя богини. Кто дерзалъ проникнуть подъ ихъ священныя сни и взглянуть въ дивное лицо ихъ, тому уже не суждено было жить, онъ долженъ былъ изнемогать и гаснуть и до могилы томиться тмъ чуднымъ и гибельнымъ видніемъ. Томиться и изнемогать, безнадежно, до могилы, и блаженствовать въ то же время, и каторжную свою муку не желать промнять на царскій внецъ, на вс сокровища земныя,— вотъ что суждено тому, на комъ хоть разъ остановились ваши загадочные, неотразимые глаза!

‘— Андрей Харламовичъ, прошу васъ, оставимъ это, говорила я чрезъ силу.

‘— Вы меня не хотите даже выслушать, упрекалъ меня онъ.— А въ дтств, помните, кому поврялъ я свои печали, чей дтски-ласковый голосъ удерживалъ меня отъ опасныхъ проказъ? Вы забыли, да и знали-ли вы когда-нибудь, чмъ и тогда вы были для меня? Рано заговорила во мн моя цыганская кровь, рано началъ я протестовать и возмущаться, и тяжела была для меня воля другихъ. А я смирялся между тмъ, и молчалъ, и оставался чистъ, потому что, иначе, я зналъ, мн бы не остаться здсь, а я и тогда не понималъ, какъ можно жить и не видть васъ! Когда Васи не стало, я рыдалъ безумно, но не по немъ я плакалъ.— Вася былъ баричъ, и я прощалъ ему это лишь потому, что онъ походилъ на васъ лицомъ,— нтъ, я плакалъ, потому что зналъ, что съ его смертью я долженъ буду покинуть этотъ домъ, а для меня домъ этотъ — это были вы и никто боле! И когда дйствительно повезли меня въ Москву, я ничего не хотлъ брать съ собой отсюда…. вы помните, Павелъ Васильевичъ отдалъ мн тогда вс вещи, принадлежавшія Вас: я все оставилъ моей матери, а у нея утащилъ карандашомъ писанный портретъ, снятый съ васъ, когда вамъ пошелъ тринадцатый годъ. Онъ до сихъ поръ у меня, онъ меня никогда не повидалъ, и предъ ликомъ этой тринадцатилтней двочки не разъ въ моей безпутной жизни, въ минуты тоски и раскаянія, я плавалъ такими слезами…. Не со вчерашняго дня дороги вы для меня, Надежда Павловна!

‘Я уже не прерывала его.

‘— Кто боле меня, говорилъ онъ, блдный отъ волненія,— иметъ право любить васъ? У меня нтъ будущаго, нтъ имени, нтъ званія, мн суждено весь вкъ мой зависть отъ каприза меценатовъ-невждъ, въ род вашего ‘пустынника’, или пропадать гд-нибудь въ провинціальномъ оркестр, да спиться съ горя, какъ подобаетъ всякому талантливому человку въ Россіи! Ни одного свтлаго луча въ этой темной жизни, ничего у меня нтъ, ни впереди, ни нынче, кром этой безумной, неизсякаемой любви моей въ вамъ, подруг и божеству моего дтства! Отнять ее у меня, это значитъ вырвать у нищаго послдній кусокъ хлба изъ горла! Говорите, станетъ-ли у васъ на это духа?

‘— Эта любовь не можетъ принести вамъ счастія, отвчала я, и самыя убжденія ваши…

‘— Мои убжденія! Вы ихъ поставили вверхъ дномъ, Надежда Павловна! прервалъ онъ меня, съ какимъ-то отчаяннымъ движеніемъ руки.— Предъ вами я ничего не помню, подъ вашимъ обаяніемъ ваши кумиры становятся моими кумирами! Я признаю,— и глаза его словно окутали меня всю безпредльною страстью,— я долженъ признать, что эти безукоризненныя линіи, эти дивныя руки и этотъ гордый поворотъ шеи и величавую прелесть всхъ вашихъ движеній, все это не въ состояніи создать сразу грубая природа, что для этого надо было напередъ пройти цлымъ поколніямъ предковъ, незнакомыхъ съ нуждой, воспитанныхъ на то, чтобы властно жить и мыслить. Я признаю, что вы рождены владычицей, и что какъ владычица должны вы быть обставлены, хотя бы тысячи людей должны были для этого умирать съ голоду!… И самъ бы я, самъ, собственною рукой, подписалъ подобный приговоръ! Вотъ до какой низости я дошелъ, Надежда Павловна! домолвилъ Кирилинъ и усмхнулся короткою и печальною усмшкой.

‘Я подняла на него глаза и усмхнулась тоже…

‘Онъ рванулся съ мста, схватилъ мою руку и, жадно прижавшись къ ней губами, пролепеталъ чуть слышно:

‘— О, вы никогда не поймете, какъ я люблю васъ!

‘Я вырвала у него руку, оттолкнула его, поспшно встала…

‘Въ нсколькихъ шагахъ отъ насъ стоялъ отецъ мой.

‘Онъ былъ страшенъ какъ привидніе, показалось мн, и грозенъ былъ для меня его взглядъ подъ сплошною тнью сдвинувшихся бровей, но голосъ его звучалъ все такъ же ровно и спокойно, когда, обратившись не мн:

‘— А миссъ Мэкдефъ гд? спросилъ онъ.

‘— Она только-что ушла, сейчасъ придетъ назадъ.

‘Какого страшнаго усилія стоили мн эти нсколько словъ, про то одинъ Богъ знаетъ!

‘Батюшка прошелся нсколько расъ по террасс и вдругъ остановился передъ Кирилинымъ.

‘— Къ Грайворонскому? когда? коротко отрзалъ онъ.

‘— Завтра утромъ, отвчалъ еще взволнованнымъ голосомъ Кирилинъ.

‘— Предъ отъздомъ зайдешь во мн.

‘Сарра въ это время показалась на ступеняхъ лстницы, она держала въ рук связку шерсти и умильно улыбалась еще издали батюшк.

‘— Вы будете обдать сегодня одн съ Надеждой Павловной, сказалъ онъ ей:— я ду сейчасъ въ Лаврентьевское, у меня тамъ сгорлъ амбаръ съ хлбомъ.

‘Онъ повернулся и ушелъ, не взглянувъ ни на кого изъ насъ.

‘— O, Good Lord!— и Сарра всплеснула руками.— Что это сдлалось съ генераломъ? Какое у него страшное лицо сегодня! У него врно сгорло хлба на очень большую сумму, это его такъ и разстроило!

‘Бдная missy! какъ она хорошо знала отца моего!

‘Я оглянулась. Кирилина уже не было….’

——

‘Батюшка вернулся въ тотъ же вечеръ и на другой день передъ обдомъ ухалъ опять. Я съ нимъ не видалась: онъ не заходилъ во мн, я чувствовала себя слишкомъ слабою сойти внизъ. Я не спала, не ла, ни о чемъ не спрашивала, я весь день сидла, неподвижная, въ длинномъ кресл, у окна и глядла вверхъ на проходящія тучи. Сарра безпокоилась, завидывала меня вопросами. Но какой отвтъ могла я ей дать? Я сама не понимала, что со мной происходитъ….

‘На третій день, вечеромъ я только-что успла уговорить Сарру идти бъ себ спать и, оставшись одна, готовилась начать письмо къ вамъ, Владиміръ,— эта мысль, написать вамъ, мучила меня все это время,— какъ дверь моей спальни отворилась, и вошла Настасья Савельевна.

‘— Павелъ Васильевичъ вернулись сейчасъ и приказали навдаться о вашемъ здоровь, барышня, сказала она мн.

‘Я на нее взглянула. Глаза ея опухли, и всегда румяное лицо ея было блдно, какъ бы посл болзни.

‘— Что съ вами, Настасья Савельевна?

‘— А что-съ?

‘— Да вы на себя не похожи.

‘— Ничего-съ, пройдетъ, тихо проговорила она и поднесла руку въ глазамъ, которые вдругъ наполнились слезами.

‘У меня сердце забилось, забилось….

‘— Нтъ, вы должны мн сказать, Настасья Савельевна, я прошу васъ, умоляю, скажите, я должна знать!…

‘— На что вамъ знать, барышня, на что! тоскливо возражала она.

‘— Я хочу, мн надо… Я знаю, о чемъ вы плачете! воскликнула я.— Что тамъ было? Говорите!…

‘Она со страхомъ и недоумніемъ подняла.на меня свои заплаканные глаза.

‘— Почемъ вы знаете, барышня?

‘ — Вы бы не плакали, Настасья Савельевна, еслибы…. Сынъ вашъ ухалъ?

‘— Ухалъ…. въ Новоселкахъ теперь жить будетъ….

‘— Онъ видлся съ батюшкой?

‘— Видлся, едва могла выговорить она, и опустилась въ кресло.

‘— Вотъ вамъ стаканъ воды, вотъ fleur d’orange, выпейте. Успокойтесь, милая, и разсказывайте все, все, говорила я, сама чуть держась на ногахъ.

‘Она выпила, утерла слезы.

‘— Лучше бы ему совсмъ на свтъ не родиться, чмъ мн черезъ него такую муку терпть! примолвила она, тяжело вздыхая.

‘— Муку? Что онъ сдлалъ?

‘— Вы знаете, Надежда Павловна, отвчала она, опуская голову, точно сама была въ чемъ-нибудь виновата. — Вдь вздумалъ онъ, безумный, влюбиться въ васъ!

‘Я въ свою очередь опустила голову, смущенная, не находя слова въ отвтъ….

‘— И въ кого онъ это родился, бездушный онъ человкъ? продолжала жаловаться Настасья Савельевна. — Отецъ его, Харламъ Ивановичъ, мой покойный, такъ тотъ далъ бы себя, кажись, по суставчикамъ изрубить за генерала, за благодтеля своего. А сынокъ-то нашъ любезный, да посмлъ ему этакія слова говорить!… Вдь для настоящаго господина, какъ Павелъ Васильевичъ Чемисаровъ, почти шепотомъ говорила уже Настасья Савельевна,— нельзя, кажется, выдумать пуще обиды, Надежда Павловна, простая я женщина, а понимаю…

‘— Не мучьте меня, прервала я ее.— Разсказывайте скоре, что происходило тамъ?

‘— Барышня вы моя, дорогая, извольте, разскажу. Только ради самого Христа Спасителя, простите вы ему, безумному, да поклянитесь вы мн на крест на своемъ, памятью голубушки матушки вашей покойницы, что разсказъ-отъ мой въ этихъ стнахъ и умретъ, что никому вы, ни Сарр едоровн, никому….

‘— Вотъ вамъ мой крестъ, Настасья Савельевна! я сняла его и поцловала.— А теперь говорите скоре!

‘Но осторожная Настасья Савельевна отправилась сначала заглянуть въ гостиную и, уврившись, что тамъ никого нтъ, тихо потянула за собой дверь спальни, беззвучно притворила ее, и задвинула задвижку, потомъ усадила меня на кровать, придвинула въ ней стулъ и, усвшись сама, заговорила:

‘— Прихожу я вчера утромъ, барышня, къ генералу со счетами… Онъ, знаете, обыкновенно, проглядитъ счеты, подпишетъ, да и отправитъ меня въ контору. А тутъ онъ, вижу, отложилъ книжку мою въ сторону, куритъ и глядитъ на меня. ‘Сынъ вашъ’, говоритъ, ‘сегодня узжаетъ?’ — ‘Сейчасъ узжаетъ’, говорю, ‘и экипажъ, и подвода за вещами присланы изъ Новоселовъ’. Генералъ поглядлъ на меня опять. ‘Надюсь,’ говоритъ, ‘что онъ сюда не вернется.’ Мн, знаете, сначала и не-въ-домевъ. ‘Да-съ,’ говорю, ‘онъ нанялся у господина Грайворонскаго, по контракту.’ А батюшка вашъ, вижу, за ухо начинаетъ себя дергать. Плохо, думаю, и замолчала. ‘Не-зачмъ ему прізжать сюда,’ говоритъ онъ. ‘Захотите повидаться, можете къ нему во всякое время въ Новоселки създить. Поняли?’ У меня ноги такъ и подкосились. Чмъ это провинился сынъ мой? хочу спросить, и не посмла. Сами знаете, съ батюшкой съ вашимъ не разговоришься иной разъ. Всталъ онъ, прошелся по комнат и приказываетъ мн послать къ нему сейчасъ Андрея. Вышла я ни жива, ни мертва, прихожу въ Андрюш, вижу, уносятъ его кое-какія вещи, а самъ онъ сидитъ на чемодан посередь горницы, лицо руками закрылъ, не слышитъ, что я пришла. Жаль мн такъ его стало, скажу вамъ, Надежда Павловна! Вижу, очень тяжело ему узжать. ‘Андрюша,’ говорю, ‘ступай, генералъ тебя требуетъ.’ Онъ какъ вскинется вдругъ: ‘Что я ему холопъ что-ли? Какое онъ иметъ право меня требовать?’ Однако ничего, вскочилъ и пошелъ. Я за нимъ,— тревога меня, знаете, разбираетъ, какъ бы онъ хуже еще, не дай Богъ, не осердилъ генерала. Приходимъ, вошелъ онъ въ кабинетъ, а я въ гардеробной осталась, сквозь стеклянную дверь все оттуда видно, да и дверь не вплоть притворена. Слышу, говоритъ ему генералъ: ‘Передала теб мать мое приказаніе?’— ‘Нтъ, ничего она мн не передавала’. — ‘Такъ вотъ теб мой приказъ: въ Рай-Воздвиженское не здить’. — ‘А это почему?’ спрашиваетъ мой-то. И такъ смло, знаете, прямо въ очи батюшк вашему глядитъ. Мать Пресвятая Богородица! думаю, что это будетъ? Павелъ Васильевичъ смотрятъ на него, а онъ ничего, глазъ своихъ не опускаетъ. ‘Не понимаешь?’ — ‘Не понимаю’, говоритъ. Не понимаю и сама я, барышня, а только вижу — бда! За притолку даже ухватилась, ноги не держатъ. А батюшка вашъ поближе въ нему ступилъ и глухо эдакъ, знаете: ‘Надежд Павловн’, говоритъ, ‘ты какія рчи держалъ?’ Гляжу, Андрюша мой въ лиц перемнился, годовой тряхнулъ, точно дрожью его проняло. ‘Говорилъ, что чувствовалъ’, отвчаетъ, и все такъ же дерзко на Павла Васильевича уставился. Батюшка вашъ блдный даже весь сдлались, однако попріудержалъ себя, вижу. ‘Такъ вотъ за это чувствованье!’ только и сказали, и повазываютъ это ему рукой: уходи, молъ, прочь… А онъ нтъ, стоитъ, не двигается. Да вдругъ и понесъ. ‘Вы’, говоритъ, ‘меня какъ пса отсюда выгоняете! Такъ я вамъ на прощанье скажу, что чувство свободно, что воленъ я любить вашу дочь, и никакая, говоритъ, сила въ цломъ мір не можетъ заставить меня не любить ея!’ Да къ тому еще, барышня, что вздумалъ прибавить? ‘И она’, говоритъ, ‘вольна любить меня, коли заговоритъ въ ней сердце. Вы сами постарались сдлать изъ меня ей равнаго’, — это онъ, безстыжій, насчетъ своего воспитанія укоряетъ генерала-то, — ‘за что, впрочемъ’, говоритъ, ‘я теперь не благодарить, а проклинать бы васъ долженъ!…’ Вы что про эти слова скажете, Надежда Павловна? прервала себя Настасья Савельевна, принимаясь снова плакать.

‘— Что же батюшка? спрашивала я, чувствуя, какъ лихорадочный жаръ подымался у меня отъ груди въ голов и искры прыгали въ главахъ. ,

‘— Молчитъ, только за ручку кресла ухватился, да ухо мнетъ себ до-синя. А Андрей-то свое, точно обрадовался, что вышелъ ему случай грубіянство свое показать. ‘Ваши предки’, говоритъ, и злобно такъ смется, ‘съ царями въ родств считались, а у меня ддъ былъ крпостной человкъ, такъ вы почитаете меня за тлю презрнную, что можно ногой раздавить. Но молодое, говоритъ, здоровое чувство разсуждаетъ не такъ. Оно видитъ во мн человка….’ — ‘Безъ разума, безъ воли надъ собой, не человкъ — животное!’ огорошилъ его вдругъ Павелъ Васильевичъ. Онъ было что-то опять началъ, а батюшка вашъ подступилъ въ. нему близехонько, и не то чтобы кричать на него, а то-есть самымъ тихимъ манеромъ, только такъ страшно, что я даже сла: не то, чувствую, свалюсь. ‘Довольно’, говоритъ. ‘Счастливъ твой Богъ, что отца ты своего сынъ! Но знай врно, что если увижу я тебя съ моею дочерью, я тебя убью!…’ И не помню уже затмъ ничего, барышня, какъ ушла я, какъ домой прибжала. Упала я на постель свою, только дверь успла притворить, чтобы не слышно было никому моего рыданья… Плачу, разливаюсь, время-то, дло свое позабыла, удержаться не могу… Только вдругъ, слышу, дверь моя скорехонько отворилась, а Андрюша вошелъ, спрашиваетъ: ‘Гд вы, маменька?’ Увидалъ меня. ‘О чемъ вы плачете?’ спрашиваетъ. ‘Не о чемъ больше, какъ о теб’, говорю. Онъ опять съ этою злостью своею. ‘Покорнйше васъ благодарю!’ — ‘Я’, говорю, ‘все, вс твои безумныя слова слышала. Бога ты не боишься, Андрюша!’ — ‘А позвольте спросить’,— смется это онъ надъ матерью,— ‘за какіе грхи прикажете мн Его бояться?’ Я не удержалась, вскочила. ‘Не видать теб никогда счастья на свт’, говорю ему, ‘за гордость твою, да за неблагодарность! Эти-то грхи караетъ Богъ пуще всего. Или забылъ ты, что генералъ теб съ самаго дтства твоего замсто отца роднаго былъ, воспиталъ тебя, замарашку, вмст съ собственными дтьми своими, на ноги тебя поставилъ, далъ кусокъ хлба въ руки. Денно и нощно долженъ бы ты Творца милосерднаго за него молить, а ты’, говорю… — ‘Воспиталъ замсто роднаго отца!’ перебиваетъ онъ меня, ‘а сегодня какъ собаку выгналъ отъ себя! Или вы не слышали? Воспиталъ онъ меня на потху тщеславія своего барскаго, чтобъ его люди за это хвалили. А правъ моего воспитанія онъ признавать не хочетъ! Не знаете вы’, говоритъ, ‘этихъ аристократовъ надменныхъ! Будь я геній ‘первоклассный’, говоритъ, ‘такъ онъ и тутъ меня бы равнымъ себ не почиталъ’. — ‘Еще бы ты выдумалъ’,отвчаю это я, ‘съ Павломъ Васильевичемъ Чемисаровымъ себя равнять!’ Поврите, Надежда Павловна, онъ даже затрясся весь отъ злости. ‘Вы,’ говоритъ, ‘экономка, а не мать! ‘Съ вами толковать нечего!’ — ‘Экономка,’ говорю, ‘да, была экономка и буду, потому, пока я въ дом, генералъ можетъ спать спокойно: копйка его у меня не пропадетъ. Такъ за это ты бы уважать, а не шпынять меня долженъ. Могла бы я, говорю, сама теперь зажить барыней: по милости генерала, и землица есть у меня, и каждый годъ отъ жалованья своего могла откладывать,— для тебя же все берегла! А я съ утра до ночи вверхъ да внизъ, ногъ не жалючи, бгаю по дому какъ угорлая, потому не хочу, чтобъ генералъ подумалъ, что могу я хоть на минуточку милости его позабыть. Поколь захочетъ, потоль и служить ему буду, не прогнвайся, говорю. А ты, воспитанный человкъ, гд у тебя душа? куда разумъ-то ты свой двалъ? И какъ это, говорю, языкъ у тебя повернулся сказать генералу, что воленъ ты любить Надежду Павловну!’ — ‘Что же это’, заоралъ онъ на меня, ‘или ужь и вы не признаете за мною права испытывать человческія чувства, къ кому я хочу?…’ — Просто, говорю вамъ, барышня, безумный какъ есть!… ‘Да ты только подумай, Андрюша, что это ты говоришь, куда ты это захалъ! Вдь наша барышня, ты знаешь, по всей Россіи изъ первыхъ невстъ…’ Онъ опять на меня: — ‘Да что вы’, кричитъ, ‘мн этимъ глаза колете! Я, къ ней сватаюсь, что-ли?…’ Сбилъ меня съ толку совсмъ… А самъ по комнат какъ бшеный ходитъ, лицо что у мертвеца, волосы себ съ головы рветъ… какъ ножомъ это меня по сердцу ржетъ. И зло-то меня на него беретъ, и мучусь-то я за него… Вдь какой ни есть онъ, барышня, все же сынъ мн, одинъ вдь онъ у меня, объясняла, надрываясь слезами, Настасья Савельевна. — ‘Послушай’, говорю, ‘Андрей’,— вижу, какъ съ ребенкомъ малымъ надо съ нимъ говорить,— ‘самъ вдь ты знаешь, что Надежда Павловна, почитай, просватана. Неужели-жь ты думаешь, она своего Владиміра Александровича на тебя промняетъ?’ Думаю, пойметъ онъ хоть это. А онъ вдругъ какъ фыркнетъ! ‘Да что’, говоритъ, ‘за невидаль такая вашъ Владиміръ Александровичъ! Чмъ это онъ лучше меня?’ Ну, ужь тутъ, барышня, я и совсмъ изъ себя вышла. ‘А тмъ, говорю, что онъ, какъ солнышко, всякому свтитъ и всмъ отъ него тепло и хорошо. И хотя’, говорю, ‘настоящій онъ, столбовой баринъ, и состояніе у него большое, и ни отъ кого онъ не зависитъ, а долгъ свой понимаетъ, покорствуетъ ему, самъ себ, значитъ, хочетъ честь заслужить. Ты какъ полагаешь, легко ему было отсюда узжать? Три года на корабл вокругъ свта проздилъ, всякую нужду себ видлъ, пріхалъ сюда, прожилъ зиму, чаялъ, бдный, въ весн свадьбу справить. А тутъ его опять въ вояжъ потребовали. И похалъ онъ, вмсто свадьбы, съ дорогою невстою разстался Богъ всть опять на срокъ на какой, и ни слова не промолвилъ, стиснулъ зубы, да и похалъ, потому знаетъ, на каждомъ, на большомъ и маломъ, обязанность лежитъ, исполняй ее, да молчи… А ты, говорю, все это себя человкомъ величаешь. А какой ты человкъ? Кому отъ тебя тепло, кого ты радостью подарилъ? Окромя горя ничего отъ тебя мать родная до сихъ поръ не видла. Что ты изъ жизни-то своей посейчасъ сдлалъ? Кабы не тотъ же все генералъ Чемисаровъ, тянулъ бы ты теперь лямку въ солдатской шинели. А жилъ-то ты чмъ въ Москв, да въ Питер? Скрыпкой что-ли твоей? А долги твои кто платилъ? И такъ ты это ‘хорошо’, говорю, все понимаешь, что этого благодтеля твоего, генерала. — ты сейчасъ чуть не проклялъ въ глаза. Да какая тебя курица можетъ любить посл этого! А ты еще смешь равнять себя къ такому господину, какъ Владиміръ Александровичъ Кемскій’… И не знаю, матушка барышня, продолжала Настасья Савельевна,— чего бы я ему еще не выпла, потому ужь очень я расходилась. Только онъ за шапку. ‘Такъ цлуйтесь. говоритъ, съ этимъ господиномъ, а я вамъ больше не сынъ!’ Кинулся какъ шальной изъ горницы и былъ таковъ…

‘— Какъ же у васъ стало духа, воскликнула я, — такъ жестоко укорять его въ эту минуту! Онъ и такъ уже долженъ былъ страдать невыносимо…

‘Она съ удивленіемъ взглянула на меня сквозь влажную завсу слезъ, стекавшихъ ей на щеки.

‘— Помилуйте, Надежда Павловна, не гладить же мн его по головк за дурь его неслыханную!

‘Но голова уже ходила у меня кругомъ. Я только видла предъ собой этого несчастнаго, униженнаго, никому не милаго изгнанника… Я была оскорблена за него, за самое себя…

‘— За что его отсюда выгнали, какъ негодяя какого-нибудь, какъ намедни этого пьянаго конюха? говорила я, и дыханіе мое спиралось у горла, и во рту было сухо, и я не давала уже себ отчета въ моихъ рчахъ, — что онъ сдлалъ? Вы слышали: разв онъ сватался ко мн? Онъ меня любитъ… Такъ кто же можетъ ему запретить меня любить? Что же, полагаютъ, я сама не сумю защитить мое сердце?

‘— Матушка барышня, возражала, все боле и боле теряясь, Настасья Савельевна,— да какъ же онъ сметъ думать о васъ?

‘О, какъ отвратительны, отвратительны до тошноты показались мн эти слова!

‘— Какъ онъ сметъ? А почему бы онъ не смлъ? Что же, вы думаете, я бы не посмла?…

‘— Вамъ любить моего Андрюшу! чуть слышно проговорила Настасья Савельевна, всплескивая руками и блдная отъ страха.— Да, какъ же это можетъ быть!…

‘— Я не люблю его, оставьте меня…

‘И, не властная уже совладть съ собой, я упала на подушки въ истерическомъ озноб.

‘Настасья Савельевна перепугалась, кинулась опрометью въ двери…

‘— Ради Бога, заклинаю васъ, успла я чрезъ силу удержать ее,— не зовите никого, не нужно, пройдетъ… Оставьте меня, оставьте одну…

‘Но она не послушалась меня, отыскала конфорку, чайникъ, насильно напоила меня чаемъ. Дрожь унялась. Къ утру я наконецъ заснула свинцовымъ сномъ…

——

‘Мы увидлись съ батюшкой на другой день посл разговора съ Настасьей Савельевной. Тяжело было это свиданіе. По наружности, батюшка былъ все тотъ же,— только блдне обыкновеннаго казался онъ,— онъ поздоровался, заговорилъ со мной привтливо, какъ прежде, глаза его не отворачивались отъ меня, но изъ иныхъ, едва уловимыхъ оттнковъ его голоса, изъ звуковъ этихъ, быть-можетъ, слишкомъ уже спокойныхъ его рчей я поняла: что-то оборвалось между мною и имъ, что-то такое, чего связать вновь не въ силахъ былъ уже никто изъ насъ, чему уже суждено было такъ и оставаться на вки порваннымъ между отцомъ и мною… И, признаюсь, я была равнодушна къ этому въ ту минуту. Я была дочь моего отца, и никогда еще это не сказывалось во мн такъ сильно, какъ теперь. Если до дна души возмущена была его гордость, и не могъ уже никогда простить онъ мн, что я, послдняя изъ Чемисаровыхъ, я, суженая избраннаго имъ человка, единственно между всми достойнаго, въ его мнніи, породниться съ нимъ, могла допустить высказать себ унизительное въ глазахъ его признаніе, то и я, въ свою очередь, не могла простить ему незаслуженное униженіе имъ моей гордости, моей двичьей совсти… ‘Я убью тебя, если увижу съ моею дочерью’, говорилъ онъ Кирилину. Мн не столько страшны были эти слова,— я не могла себ представить, чтобъ они когда-нибудь могли осуществиться,— сколько оскорбляли они меня, глубоко, нестерпимо… что же онъ думалъ,— Кирилинъ былъ такъ для меня опасенъ, что ему было достаточно подойти ко мн, и я сразу забуду все, мои обты, мою привязанность въ суженому, котораго избралъ не одинъ же отецъ мой, который и не захотлъ бы взять меня изъ его рукъ, еслибы только отъ моего отца зависла я, еслибы въ этомъ не участвовала я сама, моя личная, ничмъ нестсненная, никмъ неподкупленная воля? А вздумайся мн въ самомъ дл полюбить Андрея Кирилина, неужели, такъ несправедливо и произвольно изгоняя его отсюда, суровый отецъ мой полагалъ застращать меня? Я его дочь, погнуть меня не такъ легко, не принадлежи уже мое сердце другому, да я полюбила бы Кирилина наперекоръ всему, желзной вол моего отца я противопоставила бы мою, женскую, но такую же безтрепетную волю, и чья взяла бы верхъ, про то Богъ знаетъ!…

‘Холодно разстались мы въ тотъ день съ батюшкой, холодно встртились вновь. Потекли печальные, молчаливые и однообразные дни. Ангелъ мира улетлъ навсегда изъ нашего большаго дома, повяло какою-то глухою, давящею грустью подъ высокими сводами, гд такъ долго дышалось мн свободно и легко. Погода измнилась, пошелъ цлый рядъ дождливыхъ дней. И цлые дни выжидала я у моего окна, когда-то сквозь неустанно набгавшія тучи проглянетъ лучъ солнца, и снова подымутъ мои любимыя липы свои отягченные влагой листья… Мн было душно въ этихъ стнахъ, гд все для меня теперь глядло уныло и подозрительно, гд, будто тни, не слышно, съ какою-то небывалою робостью, казалось, двигались слуги по коврамъ, и не слышно было уже озабоченнаго голоса и торопливаго шага Настасьи Савельевны, еще такъ недавно раздававшихся одновременно на всемъ пространств дома.

‘Бывало, въ то время, за столомъ у батюшки, сижу я весь обдъ, не разжимая губъ. Карлъ Ивановичъ подыметъ голову, долго, вопросительно глядитъ на меня и снова опуститъ глаза и тихо вздохнетъ. Уловитъ вздохъ этотъ Сарра, обернется въ мою сторону, также пристально взглянетъ и нетерпливо поведетъ плечомъ, для нея я до конца осталась неразршенною загадкой… А батюшка, какъ бы ничего не замчая, спокойно продолжаетъ говорить съ Фрейманомъ о хлбахъ и снокос…

‘Я написала вамъ въ это время длинное письмо. Я никого не называла, не передавала никакихъ подробностей, но душевное настроеніе мое сквозило въ немъ изъ-за каждой строки. Я отправила письмо въ Лондонъ, по оставленному вами адресу. Получили-ли вы его? И что вы изъ него поняли?..

‘О Кирилин замеръ слухъ, точно исчезъ онъ подъ землей, и давно травой поросла его могила. Не знаю, было-ли это такъ на самомъ дл, но мн представлялось, что вс въ дом сговорились не произносить его имени предо мной. Боялись-ли они батюшки, хлопотали-ли о моемъ спокойствіи,— все равно, они возбуждали во мн недоброе въ себ чувство: въ моихъ понятіяхъ, это было съ ихъ стороны или постыдная робость, или новое средство оскорбить меня… О, какъ неискусны и близоруки казались мн вс эти мои оберегатели, какъ называла я ихъ тогда, злобно смясь надъ ними и негодуя въ глубин моей души! Не удивляйтесь этимъ выраженіямъ, да, я научилась за это время негодовать и возмущаться не хуже Кирилина: и тяжелъ, и унизителенъ былъ для меня этотъ неожиданный гнетъ осторожнаго молчанія, вопросительныхъ взглядовъ, вздоховъ сожалнія близкихъ мн людей. Они подозрваютъ меня въ чемъ-то, они подстерегаютъ меня, говорила я себ. Я ошибалась, я была не права, я взводила на нихъ небывалыя вины: добрые старички мои, Сарра, Карлъ Ивановичъ, они, вроятно, ничего не подозрвали, они, можетъ быть, даже ни о чемъ и не догадывались,— они любили меня искренно и нжно, и недоумвали, и безпокоились за меня потому именно, что ничего не понимали… Но въ состояніи-ли была я разобрать это въ то время? Они представлялись мн врагами, потому что смущенное сердце мое враждовало со всмъ этимъ завтнымъ, родимымъ міромъ моего былаго и уже невозвратнаго счастія…

‘Я думала о Кирилин каждый день, и забота о немъ вытсняла у меня мало-по-малу всякую иную мысль. Я ни о чемъ не разспрашивала, но чутко прислушивалась ко всему, что могло имть хотя бы далекое отношеніе въ нему. Я знала, что Настасья Савельевна не видалась съ сыномъ со времени его отъзда, что она не вызжала изъ Рай-Воздвиженскаго, болла и не выходила отъ себя. Грайворонскій давалъ пиръ прозжему флигель-адъютанту, мы, разумется, не похалви, но Катя отпросилась у меня по этому случаю сходить въ Новоселки и, вернувшись вечеромъ, цлый часъ разсказывала мн про всякія великолпія этого праздника. Между прочимъ, я узнала отъ нея, что оркестръ игралъ тамъ въ продолженіе всего обда, подъ управленіемъ ‘Андрея Харламовича’, но что когда вечеромъ онъ былъ призванъ снова для танцевъ, то ‘Андрей Харламовичъ’ отказался дирижировать и ушелъ къ себ. Извстіе это меня встревожило: я предвидла,— и не даромъ,— что самолюбіе Кирилина не долго уживется съ такою неделикатною, грубою, въ сущности, натурой, какою мн всегда представлялся этотъ сладкій пустынникъ. ‘Да и съ кмъ уживется онъ, и что будетъ съ нимъ потомъ?’ спрашивала я себя, и болзненно отзывались во мн эти вопросы. ‘О, еслибъ я была на мст его матери’, думала я, ‘я бы умла найти т проникающія, миротворныя слова, которыя, какъ чистый елей, по чудному выраженію Пушкина, пролились бы на его душевныя раны. А что умла она сказать ему, эта жалкая женищна?..’ Въ дтств, бывало, онъ смирялся отъ одного моего слова, отъ взгляда. Онъ правъ былъ, когда говорилъ мн недавно, что и тогда я была всевластна надъ нимъ. Помню, разъ,— мн было тогда 12 лтъ, а ему 15,— за урокомъ математики, учитель, раздосадованный его невниманіемъ,— Кирилинъ былъ въ математик очень плохъ,— разсердился до того, что ударилъ его линейкой по рук. Какъ у звря лснаго засверкали глаза у мальчика, онъ вскочилъ, схватилъ со стола грифельную доску и замахнулся ею на учителя. ‘Андрюша!’ успла я только вскрикнуть и, вн себя отъ страха, схватилась за голову. Онъ взглянулъ на меня: грифельная доска выпала у него изъ рукъ, онъ опустился на мсто и, перекинувшись ко мн чрезъ столъ: ‘Надя, милая, простите!’ сказалъ и залился слезами. ‘Не меня просите, — его’, сказала я, указывая на учителя. Онъ живо отеръ слезы. ‘Простите меня, Петръ едоровичъ’, сказалъ онъ такимъ честнымъ и задушевнымъ голосомъ, что учитель его обнялъ и извинился въ свою очередь…. А въ другой разъ,— мы гораздо еще моложе были въ ту пору,— онъ отыскалъ какъ-то на берегу Семи, въ камышахъ, дикихъ утятъ. Съ восторгомъ разказывалъ онъ мн, что птенчики уже оперились, кормятся сами и скоро начнутъ плавать. ‘Ахъ, Андрюша, какъ хорошо бы перенести ихъ въ нашъ маленькій прудъ: мы бы ходили кормить ихъ каждый день хлбомъ, они бы знали насъ и сдлались бы ручными.’ — ‘Хорошо, Надя’, отвчалъ онъ, ‘я ихъ завтра вамъ принесу’. И на другой день, чуть свтъ, онъ отправился на рку, пробрался въ камыши, отыскалъ утятъ и, осторожно забравъ ихъ, уложилъ въ себ за куртку. Но, пробираясь назадъ, онъ поскользнулся и упалъ въ воду, а мсто было глубоко, и онъ утонулъ бы, еслибы не усплъ удержаться за какую-то вербу. И два часа пробылъ онъ въ вод, коченя отъ утренняго холода, замиравшею рукой удерживаясь за спасительную лозу, думая только объ одномъ — принести мн въ цлости свою находку. Какой-то прозжавшій лугомъ крестьянинъ вытащилъ, наконецъ, его и привезъ домой въ сильнйшей лихорадк. Онъ нсколько дней лежалъ больной въ постели и терпливо все это время принималъ скверныя микстуры Карла Ивановича, переносилъ брань Настасьи Савельевны и Француза-гувернера. Когда мы увидлись съ нимъ посл этого, онъ сказалъ мн, что вс они ужасно надоли ему своими поученіями, ‘а все же я сдлалъ то, что вы хотли, Надя, и всегда буду длать….’

‘Сколько бывало такихъ случаевъ, вспоминала я, въ которыхъ сказывалась безграничная нжность этого пылкаго мальчика ко мн. И все тотъ же остался онъ! На чужой сторон, когда, предоставленный самому себ, онъ мучительно отыскивалъ себ дорогу среди холодной, безучастной въ нему толпы, его тоска и отчаяніе разршались облегчающими слезами предъ портретомъ той же двочки, которой онъ когда-то поврялъ свои печали, предъ ‘божествомъ’ своего дтства. Онъ вернулся сюда, полный предубжденій и злобы къ людямъ, ‘отказывающимъ ему въ его мст на солнц’, но его ожесточенная, очерствлая душа просила снисхожденія къ себ все у той же ‘подруги дтства’, которую ничто не могло заставить его разлюбить. И душа его, скованная жизненнымъ холодомъ, — я твердо врила этому, — она отогрлась бы и разцвла опять, какъ цвтокъ на солнц, подъ вліяніемъ женскаго, тихаго, примирительнаго участія….

‘И снова, и опять возвращалась я все въ одной и той же мысли. Что же требовалъ онъ, наконецъ, отъ меня такого ужаснаго, за что сочли нужнымъ безжалостно выгнать его отсюда, лишить именно того, что, можетъ-быть, единственно могло бы спасти его отъ ожидающихъ бдъ, отъ его собственной, необузданной природы? И въ т минуты,— я могу признаться въ этомъ теперь, наканун смерти,— я бы, кажется, отдала полжизни, чтобъ увидть его на одно мгновеніе, чтобъ успть только сказать ему: ‘Успокойся, бдное, измученное сердце, я не забуду тебя, хотя бы весь міръ вооружился на меня за это!…

——

‘Разсялись тучи, небо запылало іюльскимъ зноемъ, въ лугахъ уже звенли косы, и звонкія псни доносились оттуда и будили меня каждое утро. Давно-ли милая, знакомая картина?— теперь я уныло глядла на нее изъ моего окна. Не стало уже у меня откликовъ на эти широкіе беззаботные звуки. Я предпочитала теперь бродить въ невозмутимомъ затишь сада, по пустыннымъ аллеямъ, въ полдень или подъ вечеръ, когда стихало всякое людское движеніе, и ничто вокругъ меня, ни шелестъ втвей, ни щебетъ замолкнувшихъ птицъ, не мшало мн ‘все думать, думать объ одномъ….’ Невыносимая тоска овладвала мной иногда во время этихъ одинокихъ прогулокъ, и, прислонясь въ дереву, я подолгу плакала, ломая себ руки, спрашивая себя: какъ вырвать изъ сердца эту точившую меня ядовитую тоску. ‘Обошелъ меня, приворотнаго зелья подсыпалъ мн недобрый человкъ,’— часто вспоминались мн при этомъ слова какого-то разсказа моей Кати…. Но недобрый человкъ — вдь это былъ онъ, тотъ опальный, у котораго теперь ничего не оставалось на свт, кром ‘неизсякаемой’ любви его ко мн!…

‘— Не хочешь-ли сегодня верхомъ на снокосъ? спросилъ меня однажды батюшка, вставая изъ-за стола.

‘Я согласилась.

‘Сарра была въ восторг, она давно не здила, побжала одваться, прыгая чрезъ ступени какъ двочка.

‘Она, какъ всегда, похала впередъ съ батюшкой. Кавалеромъ моимъ былъ Фрейманъ. Подъ нимъ былъ Мушкетъ и покорно несъ свою красивую голову, чуя руку опытнаго всадника. Я вспомнила ту прогулку!.. Досадное какое-то чувство промелькнуло у меня: ‘Ему бы никогда не слдовало садиться верхомъ: онъ былъ такъ смшонъ тогда’.

‘Я обрадовалась этому чувству, мн хотлось удержать его: мн словно легче стало въ этотъ мигъ, будто что-то вырвало меня изъ темной неволи и выпустило опять, какъ ласточку, подъ синій куполъ неба…

‘Мы въхали въ луга, они пестрли народомъ, и вотчина привтствовала батюшку, по обыкновенію, дружными, громкими криками. Эти крики, звяканье желза о точила, визгливый женскій смхъ, да густой говоръ мужскихъ голосовъ, звонко разносившіеся на необъятномъ пространств въ чистомъ вечернемъ воздух,— все это пахнуло на меня неожиданною, давнишнею отрадой. Я почувствовала себя на мгновеніе прежнею, счастливою Надей, тою Надей, которую вы знали, Владиміръ…

‘Батюшка остановился, его окружила толпа крестьянъ, онъ принялся толковать съ ними, подозвалъ Фреймана. Я осталась одна, позади, любуясь красками, движеніемъ степнаго раздолья, которое зеленымъ океаномъ разстилалось предо мной и сливалось гд-то съ небомъ въ недосягаемой дали…

Ахъ ты, степь моя,

Степь привольная,

припомнилось мн, и я вполголоса стала читать, покачиваясь на сдл:

Широко ты, степь,

Пораскинулась,

Къ морю Черному

Понадвинулась!…

‘Вдругъ, чмъ-то испуганная, моя Леди дрогнула и отпрянула въ сторону. Я удержала ее, обернулась.

‘Изъ-за высоко-наметанной копны показался человкъ… Я его тотчасъ узнала: это былъ онъ Кирилинъ…

‘Остриженные его волосы прикрывала крестьянская низенькая шляпа, армякъ накинутъ былъ на плечи.

‘— Я васъ жду здсь каждый день, Надежда Павловна. Наконецъ-то!… проговорилъ онъ чуть слышно: онъ задыхался отъ волненія…

‘Слетла какъ дымъ моя свтлая минута, я была опять во власти этого человка!…

‘Не сдалась я сразу,— нтъ, первымъ движеніемъ моимъ было хлестнуть лошадь, и она вынесла меня впередъ, далеко отъ него…

‘Но роковая власть шептала мн въ то же время: ‘онъ рискуетъ для тебя жизнью, а ты бжишь!…’

‘Я дала вольтъ.

‘Онъ стоялъ на томъ же мст, скрестивъ руки, не отрывая взгляда отъ меня, на-виду у тысячи человкъ, изъ которыхъ каждый могъ выдать его…

‘Я приложила палецъ къ губамъ, кивнула ему и медленно прохала въ трехъ шагахъ отъ него.

‘Точно долгъ исполнила я свой какой-то… Я попала въ водоворотъ, и уже никакія силы земныя не могли спасти меня отъ бездны… Гд были вы, ангелъ мой хранитель!…

‘Кирилинъ скрылся. Его никто не замтилъ, и приключеніе мое прошло безъ послдствій.

‘Чрезъ нсколько дней затмъ пріхалъ къ намъ Грайворонскій. Это было его первое посщеніе посл праздника, на который мы не похали. Онъ былъ, что говорится, aigre-doux: и дулся, и казался сконфуженнымъ, въ одно и то же время. Батюшка, разумется, не обратилъ на это никакого вниманія, да и не долго занимался имъ, онъ ушелъ съ Фрейманомъ въ кабинетъ, предоставивъ гостя Карлу Ивановичу и мн.

‘Г. Грайворонскій сконфузился еще боле и съ видимымъ трудомъ цплялъ одну за другую свои растерянныя фразы. Я въ свою очередь не знала, какъ приступить къ предмету, который единственно могъ быть для меня занимателенъ въ разговор съ нимъ.

‘Карлъ Ивановичъ нежданно явился мн на помощь.

‘— Что вашъ оркестръ? спросилъ онъ у Грайворонскаго.

‘— Ничего, живетъ, отвчалъ тотъ.— Я имъ очень много занимался въ послднее время, примолвилъ онъ самодовольно.

‘— А вашъ молодой дирижеръ что же? спросилъ опять Карлъ Ивановичъ, съ очевиднымъ любопытствомъ заглядывая въ глаза Грайворонскаго.

Гость слегка нахмурился.

‘— Да, конечно, онъ талантливъ, но не совсмъ, кажется, ладитъ съ музыкантами… Удивительные это молодые люди въ наше время, обратился Грайворонскій во мн, — самонадянность какая-то у нихъ непонятная, непослдовательность! Отъ низшихъ никакого противорчія себ не терпятъ, а сами никому подчиниться не хотятъ… Конечно, поспшилъ онъ добавить, — въ нашъ образованный вкъ каждый человкъ иметъ право требовать въ себ уваженія, но на все же есть мра, не правда-ли, Надежда Павловна? У насъ вотъ недавно съ господиномъ Кирилинымъ произошла маленькая размолвка. Судите сами, имлъ-ли я право стовать: вечеромъ у меня на праздник дамамъ захотлось потанцовать, посылаю я за оркестромъ, вдругъ мн говорятъ, господинъ Кирилинъ объявилъ, что дирижировать танцами не станетъ, что это не его дло…

‘Я давно предвидла и ожидала эту жалобу, и отвтъ на нее былъ у меня готовъ.

‘— Конечно, сказала я, вы совершенно правы, и неразсудительный поступокъ господина Кирилина можно извинить только тмъ, что онъ еще не привыкъ къ провинціальнымъ обычаямъ.

‘— То-есть, какъ же, какъ вы это понимаете? живо спросилъ Грайворонскій, который, кажется, боле всего на свт боялся прослыть за провинціяла.

‘— Онъ привыкъ къ порядкамъ большихъ оркестровъ въ Петербург и Москв, объяснила я, — тамъ, я знаю, капельмейстеръ никогда не дирижируетъ танцами, для этого есть особый дирижеръ…

‘— По составу своему, оркестръ мой не уступитъ любому столичному! воскликнулъ Грайворонскій.

‘— Въ томъ и дло. Кирилинъ, врно, и полагалъ, что у васъ заведенъ такой же порядокъ, какъ и тамъ.

‘Лицо господина Грайворонскаго просіяло.

‘— Конечно, сказалъ онъ, — онъ могъ такъ думать. Я, впрочемъ, очень и не настаивалъ… У меня Шлосманъ, — вы знаете его, Карлъ Ивановичъ,— спеціалистъ по части танцевъ…

‘И, повидимому, совершенно успокоенный, г. Грайворонскій, прощаясь со мной, пожалъ мн руку съ такимъ чувствомъ, будто благодарилъ за наставленіе.

‘— О, какая вы хитрый! обратился ко мн, смясь, Карлъ Ивановичъ, когда онъ ухалъ: — какъ вы это тонко ему сказали… Господинъ Грайворонскій совсмъ ничего не понимаетъ, таинственно продолжалъ онъ.— Господинъ Грайворонскій совсмъ не въ ту сторону глядитъ, онъ не можетъ понять, въ чемъ хромаетъ нашъ бдный Андрей Харламычъ. Еслибъ онъ что-нибудь понималъ, онъ бы не взялъ себ такой дирижеръ…

‘— А разв онъ не годится? съ сердечнымъ замираніемъ іпросила я.

‘Карлъ Ивановичъ вздохнулъ и печально покачалъ головой.

‘— У него очень много талантъ, сказалъ онъ. Солистъ онъ большой можетъ быть, если будетъ много заниматься. Но вести оркестръ — это не все одно… Il faut encore quelque chosse, примолвилъ почему-то докторъ по-французски и поднялъ значительно палецъ ко лбу.— У меня такъ есть два музыканта знакомые, изъ моей земля, они настоящій дло въ музыка понимаютъ, они мн говорили. У господинъ Кирилинъ разумъ быстрій, онъ все скоро схватитъ, только, знаете, все это цвточки, наверху, неосновательно, онъ мало знакомъ съ theorie, инструментовъ не знаетъ. Русское воспитаніе, знаете, примолвилъ Карлъ Ивановичъ, и опять вздохнулъ…

‘Кто-то вошелъ, разговоръ прервался. Я ушла на верхъ, тоскливо спрашивая себя: ‘Что съ нимъ станетъ тогда, куда онъ днется!…’

‘А онъ, онъ не предвидлъ грозившей ему бды, не заботился о ней, онъ объ одномъ только думалъ: какъ бы увидть меня опять. Онъ каждый день, въ крестьянской одежд, ждалъ въ лугахъ новаго случая встртиться со мной. Катя, ходившая гулять на снокосъ, наткнулась на него тамъ, узнала, очень удивилась его костюму, спросила его, почему онъ въ усадьбу не идетъ. Онъ отвчалъ ей, что ‘маленечко поссорился съ матерью’, и ждетъ, пока она прідетъ въ нему въ Новоселки, ‘а раньше не буду’.— ‘Видите, какой вы гордый!’ замтила ему на это Катя и, передавая мн это, примолвила: ‘про васъ, барышня, спрашивалъ.— Здорова-ли, говоритъ, Надежда Павловна, что это ее на снокос не видать? Показались бы, народъ повеселе, чай, косить сталъ. — Это точно, говорю,— барышня наша, что красное солнышко.— То-то, говоритъ онъ,— а она за тучу хоронится.— И такой онъ чудной, право, смется, балагуритъ со мной, а самъ худой такой, блдный стоитъ, и глаза у него точно плакать сбираются, такіе большіе стали, какъ у больнаго. должно-быть, порядкомъ допекла его наша Настасья Савельевна’, заключила Катя, подсмиваясь… Не знала она,какъ терзали меня ея слова!…

‘Этимъ не кончится, предчувствовала я. И я не ошиблась,

‘Жары у насъ стояли страшные. Цлый день приходилось сидть въ комнатахъ съ полузакрытыми ставнями, томясь и зноемъ, и невольнымъ бездйствіемъ. Вс оживали только вечеромъ, сходились пить чай къ батюшк въ кабинетъ, самую прохладную комнату въ цломъ дом, а когда заходило солнце, отправлялись гулять всмъ обществомъ. Въ 10 часовъ батюшка, по обыкновенію, уходилъ въ себ, Карлъ Ивановичъ провожалъ его, а мы съ Саррой оставались въ саду, и прогулки наши продолжались далеко за полночь.

‘Темно было въ дремавшихъ аллеяхъ, луна на исход успла уже скрыться, мы возвращались изъ парка. Сквозь легкое кисейное платье меня начинала пронимать ночная свжесть, я прибавила шагу. Утомившаяся Сарра поотстала отъ меня, но едва дошла я до конца липовой аллеи, какъ услыхала испуганный крикъ ея: ‘Надя, Надя, насъ преслдуютъ, остановитесь’. И въ то же время кто-то стремительно выскочилъ изъ-за липъ на дорожку и остановился предо мной.

‘— Не пугайтесь, это я, Надежда Павловна, прошепталъ знакомый голосъ:— мн не въ мочь вдали отъ васъ, я долженъ васъ видть…

‘— Что вы длаете! Вы губите себя! полумертвая отъ страха, едва могла я выговорить.

‘— Какое мн дло! Умереть у вашихъ ногъ, я только того и желалъ!

‘— А меня вы забыли? что будетъ со мной тогда? промолвила я, сама не понимая, что говорило во мн, за кого мн было страшно въ эту минуту.

‘— Что будетъ съ вами? повторилъ онъ, и внезапнымъ блаженствомъ зазвучалъ его голосъ.— О! тысячу жизней за эти слова ваши!…

‘На песк скрипли спшные шаги Сарры, она была уже близко и продолжала кричать: _яНадя, Надя!’

‘— Сова противная! злобно проговорилъ Кирилинъ и такъ же быстро исчезъ во игл.

‘— Вы слышали, вы видли! Кто это былъ? спрашивала встревоженная Сарра, подбгая ко мн и схватывая меня за плечи дрожавшими, холодными руками.

‘— Что такое? Кого это? отвчала я, нажимая сердце рукой: такъ оно билось у меня.

‘— Какъ кого? Да онъ пробжалъ мимо меня, къ вамъ… Онъ долженъ быть здсь гд-нибудь, близко… Это воры, разбойники! Бжимъ, Надя, они насъ ограбить хотятъ! отчаянно шумла Сарра и, уцпившись за меня, тащила меня впередъ, не слушая моихъ увщаній.

‘Мы были уже подл дома, и на террас въ темнот блестлъ огонекъ чей-то сигары.

‘Батюшка! показалось мн, и я въ свою очередь уцпилась за Сарру, боясь упасть.

‘Но это былъ не батюшка, Фрейманъ. Онъ поспшно сбжалъ на крикъ Сарры, съ испугомъ спрашивая, что случилось?

‘Сарра насказала ему цлую гору страховъ.

‘Онъ выслушалъ ее и засмялся.

‘— Какіе это разбойники, сударыня, помилуйте! это просто изъ луговъ кто-нибудь до нашихъ вишень добирался. Я вотъ сейчасъ пойду дать нагоняя сторожу, онъ, врно, спать завалился, а въ грунтовый сарай, пожалуй, не трудно забраться.

‘Сарра тотчасъ же и примолкла, ей стало стыдно своего крика, и она прошла въ себ съ виноватымъ лицомъ, какъ всегда бывало это съ нею въ подобныхъ случаяхъ.

‘Но эта новая встрча съ Кирилинымъ не обошлась мн такъ дешево, какъ первая.

‘На другой день за столомъ батюшка обратился въ Сарр съ вопросомъ:

‘— Мн говорили, васъ вчера ночью кто-то испугалъ въ саду, сударыня. Какъ это было? Потрудитесь разсказать.

‘Бдная missy сконфузилась и начала извиняться, говоря, что дйствительно она, можетъ-быть, напрасно испугалась, но что она положительно видла, какъ кто-то мимо нея пробжалъ за липами, какъ будто гнался за Надей…

‘— А ты, Надя, не видала… этого разбойника? договорилъ батюшка, остановивъ на мгновеніе на мн свои строго проницательные глаза. Я поняла, что онъ хотлъ сказать. Я лгать не умла, да и укололъ глубоко меня его вопросъ.

‘— Разбойника я никакого не видала, смло отвчала я

‘Онъ понялъ въ свою очередь, и на его лиц промелькнуло выраженіе, котораго я никогда не забуду, и которое никогда еще на моей памяти не искажало его благородныя черты: какое-то безумное отчаяніе и дикая жажда мести… Но быстре вспыхнувшей зарницы потухли глаза его, и онъ, съ полуусмшкой, все тмъ же своимъ невозмутимымъ тономъ сказалъ Сарр:

‘— Я веллъ нарядить трехъ надежныхъ людей сторожами въ садъ и, если кого поймаютъ, привести ко мн. Я съ виноватымъ справлюсь!

‘Я убжала посл обда въ себ въ спальню и, запершись одна, долго плакала какъ безумная. Подъ предлогомъ головной боли, я не сошла въ чаю, выпроводила отъ себя Сарру и, дождавшись, когда смерклось, отправилась внизъ, въ Настась Савельевн.

‘Она собиралась уже спать ложиться и чрезвычайно встревожилась моимъ посщеніемъ.

‘Я не дала ей слова выговорить.

‘— Настасья Савельевна, время дорого, не теряйтесь, не плачьте, дйствовать надо!.. Сынъ вашъ губитъ себя. Вчера онъ пробрался въ садъ, ночью, остановилъ меня въ алле. Его видла миссъ Мэкдефъ, она его не узнала, но объ этомъ батюшка знаетъ, онъ догадался, кто это былъ… батюшка веллъ нарядить людей… его поймаютъ, приведутъ въ нему… Страшно подумать, что можетъ случиться…

‘— Іисусе Христе, убьетъ онъ его, убьетъ! вскрикнула Настасья Савельевна, падая въ кресло.

‘— Вы должны съ нимъ увидаться, предварить его, сегодня же, не теряя времени, постарайтесь его найти, скажите…

‘— Разв онъ меня послушаетъ, барышня! возразила она, ломая себ руки и качая головой такъ, какъ будто она не держалась у нея на плечахъ.

‘— Скажите ему отъ меня, что если онъ меня дйствительно любитъ, онъ долженъ беречь и себя, и меня…

‘— Матушка барышня, какъ же это я скажу ему? заикаясь промолвила Настасья Савельевна.

‘— Такъ и скажите! нетерпливо приказывала я ей,— скажите, что я его не забуду, что я всегда буду для него прежняя подруга дтства, — помните мои слова, — что его участь дорога мн… Но чтобъ онъ не старался видться со мной… Это невозможно теперь… Онъ только даромъ играетъ своею жизнью… А я этого не хочу! Слышите, скажите ему, я этого не хочу!..

‘Она глядла на меня взглядомъ, отупвшимъ отъ изумленія и страха…

‘— Да ступайте же, не теряйте времени, мн нельзя оставаться у васъ долго: замтитъ Сарра, батюшка узнаетъ, начнутъ подозрвать и меня, и васъ…

‘Она вскочила съ мста въ новомъ перепуг отъ этихъ словъ.

‘— Господи, Творецъ милосердый! заголосила она, мечась во вс стороны:— всхъ-то онъ запутаетъ, всхъ погубитъ! И умомъ вдь не прикинешь, съ какой стороны подойти-то съ нему!

‘— Повторите ему то, что слышали отъ меня: онъ долженъ будетъ послушаться… А не то, скажите ему, что и я отъ него откажусь, какъ вс…

‘— Скажу, барышня вы моя драгоцнная, скажу, говорила она, кидаясь цловать мои руки,— поду немедля, отыщу его. Дай вамъ Богъ много лтъ и счастья за то, что не оставляете его своимъ вниманіемъ. Дйствительно, всми-то покинутъ, всми презрнъ…

‘Она принялась плакать.

‘— Съ Богомъ, голубушка моя, съ Богомъ! торопила я ее:— позжайте и, какъ бы поздно вы ни вернулись, заходите во мн, я буду ждать васъ.

‘Я вернулась къ себ, а она отправилась въ Новоселки. Настала ночь, часы бжали одинъ за другимъ, а ея все еще было. Я не ложилась, погасила свчи и сидла у открытаго окна, безцльно глядя въ глубокую темь аллей. Необычные, тяжелые шаги раздавались то въ одной, то въ другой сторон сада: это были дозорные, наряженные по батюшкиному приказанію… ‘Пришли, сторожатъ’, говорила я себ презрительно и горько, ‘берегутъ меня отъ искусителя, какъ плнную царевну… Это отецъ мой вздумалъ на старости лтъ разыграть со мной сцену изъ старинной свазки… А онъ, неустрашимый рыцарь мой, сейчасъ вотъ влетитъ во мн въ окно на крылатомъ кон… И смшно, и гадко!..’

‘И я засмялась громко такимъ злымъ смхомъ, что сама вздрогнула, услыхавъ его. Это былъ отголосокъ другаго, слишкомъ знакомаго мн смха, того, что первый, какъ дальній грохотъ наступающей бури, смутилъ завтную тишь моего неба. ‘Давно-ли, давно-ли’, заскребло вдругъ у меня въ какомъ-то глухомъ уголку сердца, ‘ничего этого не знала я, ни этихъ замираній, какъ будто предъ смертью, ни этихъ постыдныхъ чувствъ… Такъ незлобиво было у меня на душ, такъ свтло глядла я въ будущее, ни одной тучки не чернло на чистой лазури,— будущее, это было неизмнное продолженіе все того же безмятежнаго моего счастія. Какъ прозрачная глубина нашей Семи, должно было оно, казалось, вынести меня до гроба все тою же, безупречною, гордою, счастливою!…Отецъ мой, Владиміръ,— я поровну длила сердце между ними, и за ними кончался міръ для меня. Давно-ли, давно-ли это было?… А теперь, Боже мой, Боже! Зазвучалъ этотъ смхъ, заговорили т смущающіе звуки, блеснули темнымъ пламенемъ глаза, полные мольбы и страданія, и я… Страшно подумать, какъ на врага глядитъ теперь на меня отецъ мой, нкогда боготворимый мною отецъ… Владиміръ!.. ‘Но отчего же’, спрашивала я себя съ отчаяніемъ, ‘не могу я, не могу никакими силами вызвать снова на память милыя черты дорогаго лица? Еслибы, кажется, хоть на одинъ мигъ воскресъ предо мной его честный, доврчивый взглядъ, я бы ожила опять въ прежней жизни, и, какъ утренній туманъ подъ полуденными лучами, разсялись бы околдовавшія меня темныя чары. Но милыя черты точно ушли отъ меня въ какую-то недостижимую даль, и тщетно зову я ихъ оттуда, въ отраду себ и спасеніе. Что-то безлицое и безмолвное возникаетъ вмсто ихъ передо мной,— а между тмъ рядомъ, какъ живой, непрощенный, торжествующій и мрачный, стоитъ другой, неотступный образъ… И каждый изгибъ, каждая складка его повторяетъ мн его слова, а слова эти, они и такъ уже, какъ отравленный напитокъ, льются мн въ грудь и жгутъ ее каждый день, каждый часъ. Какими же стями опуталъ меня этотъ человкъ? Чмъ усплъ онъ зацпить за вс мои живыя струны и затянуть ихъ въ своей безжалостной рук?… Боже мой! Неужели это любовь?’ съ ужасомъ подумала я. ‘Эта грызущая боль, этотъ мятежный строй мыслей и чувствъ, эта непрерывная, невыносимая тоска,— такъ это все называется любовью!…’

‘— Евстигней! раздалось вдругъ изъ самой глубины сада.

‘— Я—а!

‘И на дорожк подо мной живо затормошился кто-то…

‘— Держи! кричали ему.

‘Я вскочила съ мста… и снова упала…

‘Евстигней кинулся на голосъ… Что-то невидимое, но слишкомъ понятное для меня, происходило въ саду. Крики, людской топотъ, внезапный шелестъ раздвигаемыхъ кустовъ, слышались среди непроницаемой ночи. Противъ оконъ моихъ, въ темныхъ окнахъ батюшки показался, заходилъ свтъ… ‘Онъ услышалъ, онъ проснулся, онъ пошелъ въ садъ. Они поймаютъ его!’

‘Я схватилась за голову, судорожно сжимая ее помертвлыми руками…

‘Новый крикъ донесся издали, со стороны Благо камня. Ближайшіе голоса отвчали ему, тяжелые шаги бгомъ устремились по тому направленію… Ночь погрузилась опять въ свое гробовое молчаніе. ‘Онъ въ парк, уйдетъ-ли онъ отъ нихъ?… Господи, спаси его!’

‘Цлая вчность прошла для меня въ этой несказанной тревог…

‘Снова шаги и голоса, и все ближе, и ближе… Они идутъ назадъ… Одни?’ Я всмъ тломъ высунулась въ окно, жадно и трепетно ожидая перваго слова, перваго звука…

‘Но ничего, ничего, кром смутнаго, непонятнаго говора. ‘О, Творецъ мой, какое мученье!’

‘Они направились въ батюшкиному флигелю… Невозмутимо дремлетъ воздухъ, ни тни втра, ничего не доносится оттуда до меня, умирающей отъ ожиданія.

‘Но вотъ наконецъ разошлись они. Двое изъ нихъ идутъ въ мою сторону и бранятся будто. Слова ихъ уже явственно долетаютъ до меня.

‘— Заяцъ! Еще смешь предъ самимъ генераломъ говорить! Объ эту пору заяцъ въ овсахъ сидитъ. Какой это заяцъ, когда, слышалъ ты вдь самъ, Иванъ Копыто его за полу ухватилъ, да вырвался онъ у него…

‘Я уже не слышала боле. ‘Онъ спасенъ, спасенъ! Боже милосердный, благодарю Тебя!’ И до утра просидла я на томъ же мст, безъ мысли, безъ движенія…

‘На зар, едва заиграли первые лучи на занавсахъ моихъ оконъ, дверь спальни осторожно отворилась, и неслышною поступью вошла Настасья Савельевна.

‘— Барышня, вы такъ и не ложились! воскликнула она, увидавъ меня.

‘— Нтъ, я не могла, здсь происходили такіе ужасы!…

‘— Знаю, барышня, знаю, говорила она торопливо, — я дождалась его, видла….

‘— Что же онъ? Говорите скоре!…

‘Я не стану передавать безконечнаго разсказа Настасьи Савельевны, въ которомъ главную роль играла она сама, ея собственные страхи и похожденія. Съ трудомъ добилась я наконецъ того, что относилось въ ея сыну. Онъ былъ въ саду и, дйствительно, едва ушелъ изъ рукъ сторожа, поймавшаго его за платье. Онъ приказалъ мн сказать чрезъ Настасью Савельевну, ‘чтобъ я не безпокоилась, что его живаго не возьметъ никто’.

‘— Да общалъ-ли онъ вамъ не ходить въ намъ въ садъ по ночамъ? спрашивала я Настасью Савельевну.

‘— Ничего не общалъ, окромя того, что я вамъ сказала, отвчала она съ сердцемъ.— Вернулся это онъ, еле дышетъ, повалился какъ снопъ на диванъ…. Билась я съ нимъ, билась, по крайности часъ добрый уговаривала его, слова ваши передавала: хорошо, говоритъ, скажите вотъ то-то и то-то. И ни слова больше про это. Только одинъ разговоръ у него и есть,— все это про васъ, Надежда Павловна….

‘— Что же онъ говоритъ?

‘Она махнула рукой.

‘— Э! Не спрашивайте лучше! Что безразсудныя-то слова повторять! Я даже, — поврите, барышня, — слушаю его, да думаю: врно-ли это сынъ мой? Не подмнили-ли ужь мн его въ колыбельк? Кровь, то-есть, свою не узнаю въ немъ… И вы напрасно себя безпокоите изъ-за него, голубушка, барышня вы моя, не стоитъ онъ этого, право-слово, не стоитъ… Ступайте, ложитесь въ кроватку, не нудьте себя изъ-за него, неуча… И мн-то пора убираться скоре отъ васъ. Вишь, солнышко взошло, не дай Богъ, гд-нибудь съ генераломъ на лстниц встрчусь….

‘Она заторопилась…. Я не удерживала ея, я была измучена тломъ и душой….

——

‘Лампада меркнетъ, Владиміръ…. Силы слабютъ день ото дня. По цлымъ суткамъ иногда не въ состояніи я двинуть рукой, поднять голову съ подушки. А страданій нтъ, мысль такъ же дятельно, такъ же упорно работаетъ надъ прошлыми ощущеніями, и чмъ ближе подхожу я въ роковой развязк, тмъ осязательне и отчетливе, кажется, возникаютъ они вновь предо мной…. Мн надо спшить, спшить, воспользоваться послдними проблесками уходящей жизни…. Вы должны все знать, все, до конца….

‘Дни текли за днями, но они не приносили мн успокоенія. Извстія изъ Новоселокъ были все тревожне. Карлъ Ивановичъ, принимавшій искреннее участіе въ судьб Кирилина, сообщилъ мн однажды въ большомъ смущеніи, что между Грайворонскимъ и молодымъ его капельмейстеромъ произошелъ окончательный разрывъ вслдствіе того, что послдній отказался положить на ноты какую-то польку, которую Грайворонскій вздумалъ ему насвистывать, что Кирилину еще не совсмъ отказано, но это лишь до того времени, когда получится изъ Москвы отвтъ отъ одного музыканта, приглашаемаго Грайворонскимъ на мсто Кирилина.

‘— Что же будетъ длать этотъ несчастный, когда ему совсмъ откажутъ? воскликнула я.

‘Карлъ Ивановичъ поглядлъ на меня, печально повелъ плечами….

‘— Я съзжу въ Новоселки, постараюсь потолковать съ нимъ, сказалъ онъ.— Можетъ-быть, что-нибудь и придумаемъ.

‘Онъ, дйствительно, отправился туда въ тотъ же день, вернулся, увидался со мной опять. Онъ боле прежняго казался теперь смущеннымъ и, начиная говорить со мной, отворачивался, будто боясь встртиться со мной глазами.

‘— Я нашелъ его очень разстроеннымъ, передавалъ онъ мн про Кирилина, — но не своимъ положеніемъ собственно, онъ слишкомъ даже беззаботно относится къ своему положенію, я нахожу. Онъ говорилъ, что ему все равно, ‘гд бы ни влачить свою жалкую жизнь’. Онъ такъ и сказалъ, примолвилъ Карлъ Ивановичъ,— и это очень не хорошій симптомъ, потому, это доказываетъ, онъ не о томъ думаетъ, что ему надлежитъ. а совсмъ о другомъ, что ему можетъ очень, очень большой вредъ сдлать….

‘— Какой вредъ? спросила я, пристально взглянувъ на доктора.

‘— О! отвчалъ онъ и показалъ на голову:— это у него не хорошо.

‘— Онъ боленъ? воскликнула я.

‘Карлъ Ивановичъ, въ свою очередь, взглянулъ на меня, его большіе глаза вопрошали и вмст съ тмъ какъ будто укоряли меня.

‘— Я не виновата, докторъ, клянусь вамъ! вырвалось у меня, сама не понимаю какъ.

‘Онъ взялъ меня за об руки.

‘— О, я знаю, знаю, я все понялъ теперь, заговорилъ добрый человкъ, и слезы повисли у него на рсницахъ,— вамъ жалко, потому, у васъ золотое сердце, а вы не виноваты, вы не можете быть виноваты, потому, вы ein nobles Frulein, Надежда Павловна, я понимаю, да!… Вы не безпокойтесь объ этотъ бдный молодый человкъ, я не буду отъ васъ скрывать: я боюсь воспаленія, — докторъ опять указалъ на голову,— но я надюсь его вылчить: онъ молодъ, шансовъ всегда при молодости очень много. Но вы сами… Я вами не доволенъ, я давно хотлъ вамъ сказать, вы перемнились, цвтъ лица у васъ больной… У васъ душа не покойна, заключилъ онъ.

‘— Вылчите его, докторъ, а обо мн поговоримъ посл, отвчала я, высвобождая свои руки изъ его рукъ и улыбаясь ему, насколько оставалось у меня силъ.

‘Карлъ Ивановичъ глубоко-глубоко вздохнулъ и опустилъ голову на грудь.

‘— О! сказалъ онъ:— наше прекрасное Рай-Воздвиженское, его теперь нельзя уже называть раемъ, Надежда Павловна!…

‘Предвиднія доктора были основательны: Кирилинъ тяжело занемогъ. Съ нимъ сдлалась горячка. Карлъ Ивановичъ по два раза на день здилъ въ Новоселки. Онъ перевезъ туда Настасью Савельевну, испросивъ на это согласіе батюшки: она безъ этого ни за что не соглашалась хать. батюшка даже разсердился, говоря, что нечего ей у него спрашиваться, когда дло идетъ о ея долг, что она глупая женщина. Докторъ усадилъ ее къ больному и никого, кром ея, не пускалъ къ нему въ комнату. ‘Онъ много бредитъ,’ сообщалъ мн значительно Карлъ Иванович, ‘а въ бреду говоритъ много такого, чего не нужно слушать постороннимъ’…

‘Двое сутокъ онъ былъ такъ опасенъ, что докторъ и домой не прізжалъ… Со мной сдлалось какое-то отупніе: я дышала, двигалась, отвчала на вопросы, но сердце не билось у меня, я не знала, куда шла, не понимала, кому и на что я отвчаю. Я видла только предъ собой бдную, маленькую горницу, какою ее описалъ мн какъ-то Карлъ Ивановичъ, съ окномъ завшеннымъ простыней, и въ углу, на кожаномъ диван, среди безмолвія окружающихъ, Кирилина, умирающаго съ моимъ именемъ на устахъ… Часы бжали, и возбужденное ужасомъ воображеніе прибавляло въ этой картин все новыя и новыя подробности, и каждая изъ нихъ отзывалась новою, гнетущею болью въ исхудалой груди моей.

‘Опасность миновала наконецъ. Въ одинъ свтлый день Карлъ Ивановичъ отыскалъ меня въ саду, куда я убгала съ утра, подальше отъ людскихъ взоровъ. Самъ онъ былъ свтелъ, какъ этотъ прохладный и улыбающійся день, и какая-то праздничная радость мелькала на его лиц. Онъ еще слова не промолвилъ, а я уже бжала ему навстрчу, восклицая:

‘— Лучше ему, докторъ, лучше?

‘— Гораздо лучше! отвчалъ Карлъ Ивановичъ. — Кризисъ прошелъ благополучно, онъ спалъ къ ряду двнадцать часовъ и, проснувшись, всхъ узналъ и заболталъ какъ канарейка. Но вы знаете, я очень строгъ, говорилъ добрякъ, весело потирая себ руки,— я ему приказалъ молчать… Дней черезъ десять онъ будетъ совсмъ здоровъ, можетъ ухать отсюда…

‘— Ухать! повторила я безсознательно.

‘— Да, я ему буду совтывать ухать скоре въ Москву, тамъ онъ найдетъ себ занятіе. Это будетъ самое лучшее для него… и для всхъ, примолвилъ докторъ, понижая голосъ и не глядя на меня.

‘Еще прошли дв недли. Кирилинъ былъ уже на ногахъ. Изъ Москвы пріхалъ въ Новоселки Нмецъ, музыкантъ, преемникъ его. Карлъ Ивановичъ сообщилъ мн это извстіе, но при этомъ даже не упомянулъ имени Кирилина. Я не спрашивала ничего, я боялась спросить… Какъ вдругъ разъ, за обдомъ, батюшка обратился съ такими словами въ Карлу Ивановичу:

‘— Вы въ Новоселки перестали здить?

‘— Да, теперь не нужно, отвчалъ тотъ.

‘— Больному лучше?

‘— Слава Богу, совсмъ поправился.

‘— Совсмъ? повторилъ отецъ мой и, помолчавъ, сказалъ:— я слышалъ, что Грайворонскій прогналъ его отъ себя?

‘— Господинъ Грайворонскій взялъ на мсто господинъ Кирилинъ другой капельмейстеръ, тихо, съ опущенными глазами, проговорилъ Карлъ Ивановичъ, и въ выраженіи его какъ будто слышалось: зачмъ унижать подобнымъ словомъ бднаго молодаго человка!…

‘Съ невыразимою благодарностью взглянула я на него…

‘— А онъ все у Грайворонскаго живетъ? возразилъ батюшка, презрительная усмшка скользнула по его стиснутымъ губамъ.

‘— Онъ боле не у господинъ Гранворонскій, отвчалъ съ запинкой и еще тише Карлъ Ивановичъ.

‘— А гд же?

‘— Онъ въ Новоселкахъ, но не у господинъ Грайворонскій, онъ нанялъ себ квартиру у одинъ мужикъ… Онъ скоро долженъ ухать совсмъ отсель, примолвилъ докторъ, какъ бы съ намреніемъ успокоить батюшку.

‘— А по сю пору отчего не ухалъ? и батюшкинъ голосъ дрогнулъ отъ внезапно вспыхнувшаго въ немъ гнва.

‘Карлъ Ивановичъ растерялся и не отвчалъ ни слова.

‘Отецъ мой перевелъ съ него на меня свои разгорвшіеся глаза. ‘Онъ надется увидться съ тобой’, вотъ что явственно говорили они мн. Я не выдержала, опустила вки, лицо мое покрылось горячею краской… мн хотлось вскочить, броситься въ его ногамъ…

‘Но батюшка уже отвернулся отъ меня и, какъ ни въ чемъ не бывало, заговорилъ съ докторомъ о какомъ-то постороннемъ предмет. За то Сарра, все мене и мене понимавшая, что происходило вокругъ нея, но съ каждымъ днемъ приходившая все въ большее изумленіе, Сарра приставала во мн цлый вечеръ, требуя то съ плачемъ, то чуть не съ угрозами, чтобъ я объяснила ей, почему такъ сердито глядлъ на меня батюшка за столомъ. Я вышла изъ терпнія , наконецъ и отвчала: ‘потому что я намрена удалиться, какъ Робинзонъ, на пустынный островъ, гд мн никто надодать не будетъ’. Англичанка моя приняла эти слова за страшную для себя обиду и ушла отъ меня, хлопая дверьми. Мн только того и нужно было, я заперлась въ спальн, въ которой проводила одна почти вс мои вечера, со времени той встрчи съ Кирилинымъ въ саду…

——

‘Въ начал августа (помните, Владиміръ, предсказаніе, сдланное вамъ какою-то ворожеей во время вашего кругосвтнаго путешествія: она говорила вамъ: бояться чернаго человка и августа мсяца?) — до послдняго часа моего буду я помнить этотъ день, 5-е число,— я, по обыкновенію, ушла посл вечерняго чая къ себ и сидла недвижно и уныло у любимаго моего окна, какъ въ дверь мою кто-то тихо постучался.

‘Я невольно вздрогнула.

‘— Кто тамъ?

‘— Я-съ.

‘И Настасья Савельевна осторожно проскользнула въ двери и тотчасъ же заперла ихъ за собой.

‘Я ее почти не видала, не имла случая говорить съ ней, съ того времени, когда она перехала въ больному сыну въ Новоселки. Она даже не совсмъ еще и вернулась оттуда, а назжала только каждый день по дламъ хозяйства въ Рай-Воздвиженское. Ея появленіе въ этотъ часъ предвщало мн новую тревогу…

‘— Что случилось? спросила я, подъ этимъ впечатлніемъ.

‘Настасья Савельевна, вмсто прямаго отвта, кинулась цловать мн руки.

‘— Матушка барышня, заговорила она наконецъ, — простите вы меня заране, общайте не гнваться на меня…

‘— Да что такое? Говорите скоре!

‘— И не знаю, матушка, какъ приступить, какъ сказать вамъ, отвчала она, озираясь по сторонамъ,— въ жизнь свою въ такихъ длахъ не бывала! И ни за что не хотла я, не соглашалась… Два дня умаливалъ онъ меня, на колни даже становился. ‘И не проси, ни за что, ни за какія блага не согласна я’, говорю это я ему… Только сегодня такихъ уже онъ мн ужасовъ понаобщался. (Настасья Савельевна ударилась въ слезы): не выдержало сердце мое материнское, согласилась я, наконецъ, по немъ сдлать…

‘Я поняла.

‘— У васъ письмо ко мн отъ вашего сына?

‘— Такъ точно, барышня вы моя милая…

‘— Дайте мн его.

‘Она дрожащими руками достала изъ-за платья письмо, бережно завязанное въ платокъ, и передала мн… Я вскрыла печать…

‘— Матушка, Надежда Павловна, какъ прочтете, письмо-то сожгите, голубушка вы моя, неравно кому попадетъ въ руки….

‘Я прочла внимательно до конца и затмъ, при ней, сожгла на свчк письмо.

‘Настасья Савельевна тщательно собрала весь пепелъ и бросила его въ печку.

‘— Вы знаете, о чемъ онъ мн пишетъ? спросила я ее.

‘— Не знаю, барышня, не знаю, онъ мн не говорилъ, да я и не спрашивала… И такъ ужь мн страха довольно…

‘— Вы съ сыномъ вашимъ сегодня увидитесь?

‘— Да, матушка, онъ наказывалъ привезти ему отвтъ сейчасъ же. Лошади ждутъ меня за околицей…

‘— Позжайте же и скажите ему: хорошо.

‘— Больше ничего, барышня?

‘— Нтъ, онъ пойметъ…— Она принялась было опять за цлованье, я отняла руки.— Позжайте, Настасья Савельевна, оставьте меня…

——

‘Онъ писалъ, что узжаетъ, долженъ хать, что его вынуждаютъ въ тому и обстоятельства, и люди, но ухать, не увидвъ меня, не простившись со мной, быть-можетъ навсегда, онъ не въ силахъ… ‘Мн нечего боле терять, говорилъ онъ, и если вы мн откажете, я застрлюсь подъ вашими окнами’… ‘Вы не можете отказать въ этомъ мн’, писалъ онъ дальше, ‘какъ не можетъ солнце лишить лучей своихъ тла небесныя, увлекаемыя имъ въ своемъ теченіи. Вы должны знать, что я живу только для васъ и чрезъ васъ, я бы не писалъ вамъ теперь, я бы уже умеръ отъ горячки или подъ дубиной вашихъ аргусовъ, еслибы не слышалъ отъ васъ слова, изъ котораго я въ прав заключить, что вамъ было бы жаль меня’… Онъ кончалъ, заклиная меня придти сегодня, когда вс улягутся въ дом, въ китайскій павильонъ, мсто самое безопасное, такъ какъ, по отдаленности его отъ дома, сторожа никогда туда не доходятъ’…

‘Я отдаюсь вамъ на судъ, Владиміръ, — казните память мою презрніемъ вашимъ, самою тяжкою для меня казнью, о безупречный другъ мой! но я сказала, не скрыла отъ васъ,— я безъ размышленія, не колеблясь, согласилась на это свиданіе… Для меня оно представлялось неизбжнымъ, какъ судьба. Рано или поздно, я должна была съ нимъ свидться… Не выгонять его, какъ послдняго негодяя, не напускать на него мужиковъ съ рогатинами долженъ былъ гордый отецъ мой: ему слдовало посадить меня съ собой въ карету и везти куда-нибудь подале, хоть на край свта. Онъ презиралъ такого маленькаго человка, какимъ былъ сравнительно съ нимъ Кирилинъ. Кирилина презирать было нельзя,— онъ всего себя отдалъ одному чувству, и какъ Сампсонъ былъ онъ силенъ этимъ чувствомъ… Не иди я теперь на прощанье съ нимъ,онъ сегодня же застрлился бы подъ моими окнами, какъ писалъ онъ, или завтра пробрался бы во мн ночью… Его убили бы у меня,— у меня въ комнат! Что же, лучше было бы это?…

‘Въ дом погасли вс огни. Колоколъ на двор пробилъ одиннадцать. Я отправила Катю спать, сказавъ, что разднусь сама, что мн надо еще написать письмо въ тетушк… Она ушла. Беззвучными шагами подошла я въ ея двери: она долго возилась въ своей горниц, наконецъ замолкла… Сарра спала уже давно, въ темномъ корридор слышалось ея тяжелое храпніе… Пора мн!… Я закуталась въ бурнусъ, погасила свчи… и вдругъ вся обмерла отъ невыразимаго ужаса: изъ кіота, озаренный свтомъ одинокой лампы, прямо глядлъ на меня строгій ликъ Божіей Матери, и темныя уста ея какъ будто шевелились, будто говорили: ‘куда ты отъ меня въ этотъ поздній часъ? Куда? остановись!…’ Я закрыла глаза и съ протянутыми впередъ руками кинулась въ сни, ощупью, придерживаясь къ стн, все еще не смя раскрыть замкнутые глаза, спустилась я съ лстницы. Наружная дверь ея была, по обыкновенію, не заперта,— я очутилась на двор. противъ службъ, и, минуя ихъ, прошла благополучно до ограды, а оттуда въ садъ.

‘Ночь была тепла до духоты, длинныя синія тучи, похожія видомъ на стадо исполинскихъ ящерицъ, медленно тянулись по небу, и тускло желтвшими окраинами ихъ напоминалъ о себ невидимый мсяцъ. Узкая дорожка, по которой, вся замирая еще, пробиралась я въ павильону, унизана была свтляками, ихъ дымчато-мерцающіе огоньки двигались впереди меня въ скошенной трав, будто какая-то подземная сила выслала ихъ освщать мой тайный, незаконный путь… чей-то, не то дтскій, не то птичій, голосъ пронзительно застоналъ гд-то вблизи въ ту самую минуту, когда я заворачивала по алле къ Семи, и что-то, встревоженное и незримое, пронеслось предъ мною во мрак, задвая крыльями за кусты… Ужасъ овладлъ мной снова, я остановилась, я готова была бжать, сейчасъ бжать назадъ, въ мою покинутую комнату, и тамъ, лицомъ во прах предъ образомъ Заступницы Небесной, молить Ее о защит, о прощеніи…

‘Уже явственно доносился до меня шумъ водопада, и изогнутая крыша павильйона чернла въ высот на свинцовомъ фон отученнаго неба. ‘Еще нсколько шаговъ…’ шептало мн искушеніе… ‘онъ тамъ, онъ ждетъ, чтобы сказать теб послднее ‘прости’. прежде чмъ идти снова на бой съ враждебною, съ неумолимою жизнью… И ты уйдешь? Лишишь его послднихъ силъ для той суровой битвы?…’

‘— Надежда Павловна, вы?…

‘Это былъ онъ. Онъ разслышалъ шаги мои, сбжалъ съ пригорка, онъ искалъ меня среди темной аллеи.

‘Я не могла отвтить,— сердце билось у меня такъ, какъ будто хотло выскочить изъ груди…

‘— Гд вы? подайте голосъ! Что съ вами? спрашивалъ онъ въ испуг, подбгая во мн.

‘— Не знаю. Я… устала… едва была я въ состояніи выговорить.

‘Онъ донесъ скоре, чмъ довелъ меня до павильона, усадилъ на диванъ и палъ мн въ ноги, съ судорожнымъ, безумнымъ рыданіемъ…

‘О, моя богиня, вы пришли… вы не отвергли меня!… лепеталъ онъ задыхающимся голосомъ.

‘— Встаньте, Кирилинъ, встаньте, молвила я черезъ силу,

‘Но онъ не отрывался отъ моихъ ногъ и, прижавшись лицомъ въ краю моего платья, продолжалъ рыдать неудержимо…

‘— Другъ мой, довольно, перестаньте, говорила я…

‘Рука моя въ темнот нечаянно коснулась его волосъ. Онъ вздрогнулъ всмъ тломъ… Я поспшила отнять руку,— онъ ее удержалъ на-лету…

‘— Оставьте, умоляю васъ, оставьте, прошепталъ онъ,прижимая ее въ своему пылавшему лбу.

‘Такъ прошло нсколько мгновеній. Я сидла недвижно,безъ словъ, безъ мысли, я понимала только, что подъ моею рукой стихало его волненіе, что безжалостно было бы отымать ее…

‘— О, еслибы вся жизнь могла пройти въ этомъ сн! сказалъ онъ наконецъ, медленно приподымаясь, и, не выпуская руки моей, слъ рядомъ со мной.

‘— Я исполнила ваше желаніе, Кирилинъ, начала я,— я пришла съ вами проститься…

‘— Проститься! воскликнулъ онъ. — Да разв я выпущу васъ отсюда!

‘И въ страстномъ увлеченіи онъ сжалъ мн руки съ такою силой, что я вскрикнула отъ боли.

‘Я вырвала ихъ у него, поднялась съ мста…

‘— Не думаете-ли вы удержать меня здсь противъ моей воли?

‘Онъ снова кинулся къ моимъ ногамъ.

‘— Не слушайте меня, умолялъ онъ,— свтлый геній мой,не слушайте безумца! Знаю-ли я, что говорю, владю-ли теперь собой?… Поймите: вдь я переживаю единственную счастливую минуту, которая суждена мн въ жизни. Она не возобновится уже никогда, никогда! Я заплачу за нее вчностью непробуднаго мрака… Не говорите же мн о прощаніи, дайте дн выпить до дна изъ чаши этого мгновеннаго блаженства!…

‘Безмолвно и безвластно опустилась я на диванъ, онъ зналъ, какихъ струнъ онъ касался!…

‘Полный мсяцъ выходилъ изъ-за тучъ, и задумчивый свтъ его внезапно освтилъ блдныя, изнеможенныя черты колнопреклоненнаго Кирилина. Мн вспомнилось все, невыразимая жалость защемила у меня въ сердц…

‘— О, какъ вы измнились, какъ похудли! вырвалось у меня невольно.

‘— А вы какъ полагаете? легко переносить разлуку съ вами? Спросите вотъ у этого кактуса, примолвилъ онъ съ мимолетною усмшкой, указывая на уставленныя растеніями ступени кіоска,— какъ я, не казистъ онъ и колючъ…. а спросите, способно-ли ему жить безъ тропическаго солнца?

‘— Но вы знаете, эта разлука неизбжна… примолвила я.

‘ Неизбжна, да… глухо и вздрагивая повторилъ онъ… все навки кончено…

‘— Не надо отчаяваться, другъ мой, я надюсь, что въ будущемъ…

‘Онъ устремилъ въ самую глубь моихъ глазъ свои сверкавшіе какъ пламя глаза.

‘— Я не могу жить безъ васъ, Надежда Павловна, ни единаго мгновенія не могу, — поняли вы это? О какомъ будущемъ говорите вы? Не о томъ-ли, когда вернется этотъ вашъ суженый и завладетъ вами?… Вы надетесь, что онъ будетъ снисходительде вашего отца, онъ, въ великодушномъ презрніи своемъ къ моему ничтожеству, не запретъ для меня дверей своего дома, онъ дозволитъ мн свободно наслаждаться зрлищемъ своего счастія, своихъ восторговъ… Да тысяча смертей лучше, чмъ такое будущее!…

‘— Я не властна, Кирилинъ, слабо возражала я, стараясь избгнуть его неотрывавшагося взгляда, — будьте разсудительны, вы хотите…

‘— Я хочу, пылко прервалъ онъ меня,— чтобы конца не было этой божественной ночи!

‘Я не находила словъ въ отвтъ ему… Его неотступные глаза, и эта душная ночь, и запахъ лилій, возносившихъ свои блоснжныя головки подъ окна павильона. и лунное сіяніе, озарявшее его причудливо расписанныя стны, пробуждали во мн неизъяснимое смущеніе, какая-то проникающая, сладостная до боли, истома оковывала мои члены, и отуманенные глаза горли отъ проступавшихъ на нихъ непонятныхъ слезъ…

‘— Это невозможно, вы знаете… надо смириться, другъ мой, проговорила я наконецъ, пересиливъ себя. — Скажите мн лучше, что думаете вы предпринять, куда полагаете хать?

‘— Зачмъ вы спрашиваете? Не все-ли это равно? отвчалъ онъ, и отъ звуковъ его голоса боле еще, чмъ отъ этихъ безнадежныхъ словъ, повяло на меня вдругъ какимъ-то могильнымъ холодомъ.— Я отплъ себ панихиду, Надежда Павловна, а настоящій мигъ — это тотъ пиръ, которымъ когда-то угощали осужденныхъ наканун казни.

‘Онъ обманывалъ меня, онъ никуда не удетъ, онъ застрлится, выходя отсюда!…’ пронеслось у меня въ голов.

‘— Но я не хочу, чтобы вы погибли! Слышите-ли? Я приказываю вамъ жить! воскликнула я, стремительно наклоняясь къ нему, и руки мои упали на его плечи…. Помимо воли, помимо самой себя, отдалась я внезапному порыву: онъ охватилъ меня быстре и нежданне, чмъ гроза, ударяющая въ соломенную крышу. Все, что пережила я, что вынесла изъ-за этого человка въ продолженіе двухъ мсяцевъ,— тревога за него и страхъ, разладъ съ отцомъ, тоска моя, мои тайныя слезы,— все это слилось теперь въ одно безпредльное желаніе, въ одну всепоглощающую мысль: спасти его, спасти во что бы ни стало!…

‘— Жить! Вы мн велите жить! говорилъ онъ между тмъ, и слова его звенли теперь какимъ-то опьяненіемъ счастія, и дрожащими устами покрывалъ онъ поцлуями мои похолодлыя руки….— Знаете-ли вы, что я могу жить только любимый вами! Ваша любовь одна можетъ поднять меня съ долу, совершить чудо моего воскресенія! какъ спутанному орлу вернетъ она мн крылья, съ ней все придетъ,— силы,воля, вдохновеніе! Выше царей земныхъ вознесетъ она меня, эта любовь!… Да и предъ какимъ же владыкой земли, воскликнулъ онъ вдругъ, откидывая голову (онъ замиралъ отъ восторга), — предъ кмъ когда-либо представало это волшебное видніе, скользнувшее будто бы для меня съ неба по золотому лучу мсяца? какому счастливцу сіяли звзды, подобныя этимъ глазамъ?….

‘Неотразимая волна увлекала меня… Голубые огни прыгали у меня въ глазахъ, какое-то невдомое, алчущее волненіе разливалось по мн лихорадочнымъ трепетомъ….

‘— Живите! повторила я.

‘— Договори же, прошепталъ онъ изнывающимъ отъ блаженства голосомъ,— договори, царица этой чародйной ночи, скажи, что ты любишь меня!…

‘Онъ обвилъ меня обими руками и привлекалъ въ себ… и лицо мое запылало подъ его горячимъ дыханіемъ…

‘— Кирилинъ!… нтъ! оставьте меня, оставьте!… молила, я, вырываясь изъ этихъ страстныхъ и мощныхъ рукъ….

‘Но онъ не слушалъ: его огненныя губы уже касались моихъ губъ. Я была безсильна, безпомощна….

——

‘Я очнулась, и, съ сознаніемъ моей погибели, моего неслыханнаго позора, закипло разомъ въ душ моей чувство невыразимой ненависти въ виновнику его…

‘— О, бездушный, безсовстный человкъ! не владя собой, дрожа отъ негодованія, стыда и раскаянія, упрекала я его.— Какимъ адскимъ обманомъ довели вы меня до этой пропасти! Я погибла, я пропала въ этой жизни и въ вчной,— понимаете-ли вы, безбожный человкъ? Вы этой бездной отплатили мн за то, что я, какъ сестра родная, принимала участіе въ вашей жалкой судьб, за мои слезы, за мое заступничество, за то, что я съ отцомъ…. Отецъ мой, мой честный отецъ! Боже мой! Что будетъ съ нимъ!… И кто же? Вы! Вы, кого воспиталъ онъ какъ сына, вы обезчестили его дочь!… Не другомъ, не братомъ вернулись вы въ этотъ домъ, которому вы всмъ обязаны, а лютымъ, заклятымъ врагомъ! Вы подругу вашего дтства приговорили въ вчному сраму, къ безвыходной, къ безконечной мук! Какую казнь, говорите, заслужили вы за это страшное дло!…

‘— Довольно, молчи! Не произноси этихъ несправедливыхъ словъ! восклицалъ онъ въ отвтъ, пламенно обнимая мои колни.

‘Я оттолкнула его, вырвала изъ рукъ его мое платье…

‘— Не трогайте меня! Вы мн гадки!

‘— Гадокъ? повторилъ онъ, какъ бы не разслушавъ.

‘— Да, да, гадки! повторила я, повинуясь неодолимому отвращенію, которое онъ внушалъ мн въ себ теперь.— Или вы думали, что я сознательно, добровольно пала въ ваши объятія?…

‘Онъ прервалъ меня.

‘— Надя, жизнь моя, умоляю васъ придите въ себя…

‘— Какъ вы смете называть меня такъ! вскрикнула я на него.— Я для васъ Надежда Павловна Чемисарова, слышите-ли?… Я несчастная, погибшая двушка, но я не сообщница ваша!… Клянусь вамъ моимъ разгнваннымъ Богомъ, тмъ Богомъ, въ котораго не врите вы и который готовитъ вамъ страшную кару,— воля моя не причастна моему преступленію…

‘— Ваша воля не причастна… Что вы хотите сказать этимъ? спрашивалъ онъ, не перемняя положенія и подымая на меня недоумвающіе глаза.

‘— Я васъ никогда не любила, никогда, никогда! Слышите-ли вы это? Вы были всми покинуты, никому не милы, родная мать готова была отказаться отъ васъ, я помнила прежнее дтство, я жалла васъ, другаго чувства я никогда не знала къ вамъ! Вы опутали меня, и я теперь понять даже не могу, какъ вы сдлали это, завлекли меня, воспользовались этою ночью, моимъ невдніемъ, слабостью моей… Но душа моя никогда не принадлежала вамъ, она осталась свободна, чтобы вчно терзаться моимъ грхомъ и ненавидть его!

‘Онъ поднялся на ноги, блдный при лунномъ свт, какъ призракъ надъ могилой…

‘— Вы взволнованы, Надежда Павловна, беззвучно и медленно заговорилъ онъ,— я иначе не могу объяснить себ ваши невообразимыя рчи. Успокойтесь. прошу васъ, и отвчайте мн одумавшись: вы не любите… никогда не любили меня?

‘— Я уже вамъ сказала, я знаю, что говорю: никогда! Я любила, люблю одного Владиміра Кемскаго, съ которымъ вы меня сегодня на вки разлучили!…

‘И, вспомнивъ про это, сердце мое точно порвалось на куски, я упала на диванъ, захлебываясь жгучими, ядовитыми слезами.

‘Кирилинъ обошелъ кругомъ павильона какимъ-то дикимъ, растеряннымъ шагомъ, какъ волкъ въ своей ям.

‘— Вы меня не любили, сказалъ онъ, останавливаясь предо мной,— не любили и отдались мн?

— Не любила, нтъ. И не отдавалась вамъ! отвчала я на этотъ безсовстный упрекъ…— Оскорбленіе осушило мои слезы, я стояла прямо и презрительно смотрла ему въ лицо.— Я пришла спасти васъ, вря вамъ, не подозрвая, что могло меня ждать здсь… А вы знали, вы воспользовались, вы взяли меня безъ жалости, безъ пощады…

‘— Еще разъ спрашиваю, Надежда Павловна!— и слова его шипли, проходя сквозь скрипвшіе его зубы: онъ былъ страшенъ!— вы никогда не любили меня? Это послднее ваше слово?

‘— Я презираю и себя, и васъ,— вотъ мое послднее слово! сказала я и упала снова на диванъ, закрывая руками глаза. Умереть въ это мгновеніе — о, какое было бы это счастіе для меня!

‘Онъ залился вдругъ какимъ-то сатанинскимъ хохотомъ…

‘— Вы правы, Надежда Павловна! Я васъ обманулъ, завлекъ, я воспользовался… Я взялъ васъ, вы не отдались! Аристократки, какъ вы, не могутъ любить пролетаріевъ, какъ я, мы можемъ внушать имъ лишь жалость къ нашей горькой участи, какъ животное, чрезъ которое прохала ихъ карета!… А мы, безсовстные, въ благодарность за неизреченную эту милость, беремъ ихъ силой и ввергаемъ ихъ души въ геенну огненную!… Да понимаете-ли вы, воскликнулъ онъ, внезапно перемняя выраженіе,— и выраженія этого я, пока жива, не забуду,— понимаете-ли вы, врующіе въ милостивца Христа, что грхъ вашъ въ настоящую минуту не въ примръ тяжеле того, въ которомъ вы съ такимъ презрніемъ отрицаете всякое сообщничество со мной? Богъ нашъ грозный и карающій, положимъ, но и онъ не дозволяетъ употреблять въ брани отравленныя стрлы. А у васъ что слово, то новый ядъ въ рану, и безъ того уже смертельную. Или вы думали, что я могъ пережить эту ночь? Я сказалъ вамъ: идя сюда, я отплъ себ заране панихиду. Я зналъ, барышня, примолвилъ онъ съ новымъ горькимъ смхомъ, что законовъ мн вашихъ не передлать, и что за такіе пиры люди, какъ я, платятъ дорого… И долгъ свой я уплатилъ бы честно… Но тогда я унесъ бы въ могилу благоуханіе вашихъ поцлуевъ, какъ вожделнный и лучшій даръ, который я могъ взять отъ земли… Но вамъ не угодно было оставить мн и тнь обольщенія. Вы, единственная звзда, свтившая въ моей жизни, и для которой догорала сегодня эта жизнь,— вы обратились въ безчеловчнаго палача моего… ‘Умирай, безутшный, безнадежный, виновный’, велите вы мн, ‘уноси съ собой въ тотъ вчный мракъ ненависть мою и презрніе! Какое мн дло до той муки, съ которою испустишь ты послдній вздохъ твой, лишь бы я могла, въ собственныхъ глазахъ, спасти свою сословную честь, сказать себ, что я не пала, не могла пасть въ объятія человка безъ имени, котораго мой безобразный свтъ не даетъ права любить!’…

‘— Свтъ, сословная честь! повторяя его слова и рыдая прервала его: — такъ вотъ вы чмъ объясняете себ мое отчаяніе!…

‘Онъ вздрогнулъ, взглянулъ на меня… Я отвернулась…

‘— Что бы ни было, проговорилъ онъ посл минутнаго молчанія, — отчаяніе ваше безполезно: могила все скроетъ… Я не выйду изъ нея напоминать вамъ объ этой ночи…

‘Онъ кинулся вонъ изъ павильона…

_яВъ дверяхъ, между имъ и свтлвшею синевой предразсвтнаго неба, показалась темная фигура… Кирилинъ отшатнулся…

‘— Батюшка! спасите! крикнула я и всмъ тломъ рухнулась предъ нимъ.

‘Онъ оттолкнулъ меня ногой и, не переступая порога:

‘— Ты помнишь мое слово? сказалъ онъ Кирилину.

‘— Помню, какъ бы на мигъ дрогнувъ, но безтрепетно, отвчалъ тотъ.

‘— Пойди сюда!

‘Я хотла встать… и снова упала. Голосъ мой замеръ, не двигались члены…

‘— Черезъ ея тло прикажете? спросилъ, Кирилинъ, и въ этомъ вопрос прозвучала для меня послдняя нота того безконечнаго и разбитаго мною чувства, изъ-за котораго погибалъ онъ теперь…

‘Отецъ мой нагнулся, приподнялъ меня и оттащилъ въ дивану…

‘Они сошли со ступеней… Слова ихъ доходили до меня, какъ иногда во сн звуки, неслышимые ухомъ, а принимаемые какимъ-то внутреннимъ, невдомымъ нервомъ…

‘— Она ни въ чемъ не виновата, говорилъ Кирилинъ,— я ее умолялъ, она боялась отказать, я грозилъ ей застрлиться, въ случа, еслибъ она отказала мн…

‘— Довольно, пора кончить! говорилъ отецъ мой.— Лобъ крести!…

‘— Не извольте безпокоиться. Мы здсь не мелодраму разыгрываемъ. Я самъ знаю, что мн надо длать…

‘— Умирай же какъ собака! послышался дрожавшій отъ гнва шепотъ.

‘— Умру какъ свободный человкъ! прозвенлъ въ послдній разъ молодой голосъ.— Не берите лишняго грха на совсть, благодтель!…

‘И все смолкло разомъ. Только какой-то, почудилось мн, глухой, внезапный плескъ раздался и смутилъ на мгновеніе однообразный гулъ падающихъ водъ…

‘Я вскрикнула, и свтъ выкатился изъ глазъ моихъ.

——

‘Высокая комната, обтянутая полинялымъ зеленымъ штофомъ, и на стн прямо предо мной портретъ во весь ростъ женщины, въ бломъ плать, съ розой въ рук, освщенный на половину вечернимъ свтомъ, — вотъ что представилось мн, когда я открыла глаза…

‘— Кто это? прошептала я, силясь приподнять голову и тщетно стараясь припомнить, гд я видла эту розу и эту миловидную, высокую блокурую женщину…

‘Я лежала на постели… Въ головахъ у меня кто-то спшно задвигался, и надо мной наклонилось вдругъ морщинистое, блдное лицо, окутанное во что-то черное…

‘Я слабо вскрикнула, въ глазахъ помутилось…

‘Мн дали понюхать чего-то очень сильнаго, отъ чего я пришла въ себя и снова открыла глаза… Подл меня стоялъ Карлъ Ивановичъ, онъ держалъ между пальцами стклянку, пробка отъ нея торчала у него въ зубахъ, онъ внимательно сквозь очки свои глядлъ на меня.

‘Я очень обрадовалась ему и улыбнулась.

‘Доброе лицо его все освтилось радостью. Онъ закивалъ головой и осторожно взялъ меня за пульсъ.

‘— Вы не узнали вашу тетушку, Надежда Павловна? спросилъ онъ меня чрезъ нсколько времени и, поднявъ очки, глянулъ по ту сторону кровати.

‘— Тетушку? повторила я, недоумвая.

‘Черная особа снова наклонилась надо мной. Я узнала въ ней мать Варсоноію.

‘— Это вы, ma tante?…

‘— Я, другъ мой, я, отвчала она беззвучно. — Какъ ты себя чувствуешь?

‘— Я? ничего… Разв я больна, Карлъ Ивановичъ?

‘— О, немножко, немножко, это скоро пройдетъ, поспшно заговорилъ онъ и помахалъ по воздуху рукой, какъ бы приглашая меня не длать безполезныхъ вопросовъ.

‘Мать Варсоноія поправила на мн одяло, приподняла осторожно подушку подъ моею головой….

‘— Гд я, тетушка? спрашивала я ее.

‘Она, не отвчая, подняла глаза на Карла Ивановича.

‘— Тутъ лучше, воздухъ чистый, большая комната, поспшилъ онъ опять заговорить.

‘— Эта комната твоей матери, Надя, тихо промолвила мать Варсоноія.

‘— Маменьки? Это она! прошептала я, узнавая ее вдругъ въ блокурой красавиц, глядвшей на меня со стны съ такою безконечною нжностью….

‘Слезы проступили у меня на глазахъ…. Тетушка замтила это и заботливо отерла ихъ платкомъ…. Карлъ Ивановичъ съ досадой взглянулъ на нее….

‘Онъ былъ не правъ: я заплакала безсознательно, не понимая, не помня ничего, кром этого, мною же сейчасъ проговореннаго слова: ‘маменька’….

‘— Гд Сарра? спросила я опять.

‘Карлъ Ивановичъ задергалъ очки свои, видимо затрудняясь отвтомъ.

‘— Она ухала…. ей очень нужно было…. пробормоталъ онъ наконецъ, пытливо всматриваясь въ мое лицо.

‘Но я не спрашивала: куда? зачмъ? Мн было все равно…

‘Докторъ приложилъ руку кі моему лбу.

‘— Не болитъ у васъ голова? спросилъ онъ.

‘— Нтъ…. Мн спать хочется….

‘Я проснулась на другой день…. Голова моя была свжа,я даже не чувствовала себя особенно слабою. Въ продолженіе дня я узнала отъ тетушки, что больна я давно, ‘пошла вторая недля’, что ее выписалъ батюшка изъ монастыря, а самого его нтъ, онъ ухалъ вчера въ екатеринославское наше имніе и неизвстно когда вернется…. Я не удивлялась ничему, ни о чемъ не разспрашивала: все это будто нисколько меня не касалось….

‘Я стала поправляться, но съ возвратомъ физическихъ силъ не возвращалась память. — Прошлое не существовало для меня, словно какое-то непроницаемое покрывало легло между имъ и прозябаніемъ,— не нахожу иного выраженія,— наступившихъ для меня дней. Я туда и не старалась заглянуть: тамъ было что-то темное и страшное, говорило мн не сознаніе, а какое-то такое же темное чутье. Я узнала, что Сарра ухала въ Англію, что батюшка назначилъ ей большую пенсію, что Катя моя отправлена къ матери, куда-то далеко, что и Настасьи Савельевны нтъ въ дом, она перехала жить въ губернскій городъ… Но все это было для меня звуками, ничмъ боле, съ этими именами не связывалось для меня никакого впечатлнія, я даже съ трудомъ вспоминала, кто именно были эти лица, почему, съ какихъ поръ извстны они мн… Въ этой высокой, старинной, почти незнакомой мн комнат ничто не напоминало прежней моей жизни: меня съ этою цлью, вроятно, и перевели сюда… Комната была угольная, одна сторона ея выходила въ садъ, другая на красный дворъ. Тамъ каждый день утромъ, въ положенный часъ выводили изъ конюшни лошадей на прогулку, и я, какъ ребенокъ, нетерпливо ждала каждый день этой выводки, забавлялась рзвыми скачками, веселымъ ржаньемъ моихъ четвероногихъ любимцевъ. Съ такимъ же нетерпніемъ ждала я завтрака, обда, вечерняго чая…. Повторяю, не жизнь, прозябаніе это было… Тетушка подолгу читывала мн вслухъ разныя книги, по большей части русскія, и это доставляло мн большое удовольствіе: смысла читаемаго я не понимала, но заслушивалась тихаго, медленнаго и проникающаго голоса матери Варсоноіи. Я помщалась обыкновенно въ это время въ длинномъ кресл, противъ портрета маменьки, и въ какомъ-то безотчетномъ умиленіи глядла по цлымъ часамъ на прелестный, молодой и кроткій обливъ моей матери, безсознательно ища его повторенія въ не мене когда-то прекрасномъ лиц ея сестры. Иной разъ отцвтшія черты матери Варсоноіи оживали для меня мгновенною юностью, все перемшивалось тогда въ моемъ больномъ воображеніи, и мн представлялось, что уже не тетушку я слышу, а что изъ свжихъ и алыхъ устъ двадцатилтней красавицы, изображенной на томъ полотн, льется этотъ пвучій, убаюкивавшій меня голосъ…

‘Много-ли времени провела я въ этомъ состояніи, я не помню… Я начинала уже выходить на воздухъ, въ садъ, одна… Тетушка привела во мн однажды даму почтенной наружности: это оказалась Швейцарка, madame Beck, выписанная батюшкой откуда-то на мсто моей бдной Сарры. Она помстилась въ ея комнат, наверху, сходила поить меня чаемъ утромъ и вечеромъ и при этомъ почти никогда не раскрывала рта. Сама тетушка начинала поговаривать объ отъзд, она соскучилась по своей обители и ждала только батюшки…

‘Онъ вернулся наконецъ. Я первая услыхала колокольчикъ и мрный топотъ въхавшей во дворъ его четверки. Вс бывшіе въ комнат побжали ему навстрчу. Я кинулась въ окну. Онъ сидлъ въ коляск съ Фрейманомъ и, прозжая мимо моихъ оконъ, поднялъ голову. Онъ увидлъ меня, и что-то радостное, показалось мн, мелькнуло на его лиц, я закивала ему головой, онъ тотчасъ же отвернулся… Я опустилась въ кресло и заплакала… То были горькія, дкія слезы: сознаніе воскресало во мн вмст съ ними, еще не полное, еще смутное, но роковое сознаніе какого-то неизгладимаго прошедшаго…

‘Мать Варсоноія и Карлъ Ивановичъ, вернувшись, говорили, что батюшка здоровъ, създилъ благополучно.

‘— А я… не увижусь съ нимъ, тетушка?

‘— Увидитесь, увидитесь, завтра! отвчалъ вмсто нея докторъ.— Сегодня нельзя, онъ усталъ съ дороги, поздно теперь, вечеръ, онъ скоро ляжетъ спать…

‘Я не противорчила, я поняла, что батюшка не спшилъ увидаться со мной…

‘Онъ не спшилъ, онъ не хотлъ меня видть. Я тщетно прождала его весь тотъ общанный мн день, съ утра била меня лихорадка, глаза мои не отрывались отъ двери, въ которую онъ долженъ былъ войти… Онъ не приходилъ.

‘— Что же батюшка, ma tante? спрашивала я. Она не отвчала, тнь отъ длинныхъ рсницъ все такъ же падала на ея блдныя щеки, она не подымала ихъ, только длинные пальцы исхудалой руки ея слегка дрожали, перебирая крупныя зерна ея аметистовыхъ четокъ. Карлъ Ивановичъ явился ко мн на минуту, спросилъ о здоровьи, пощупалъ пульсъ и ушелъ куда-то съ какимъ-то неестественно озабоченнымъ видомъ: онъ просто боялся моихъ вопросовъ…

‘Я не могла терпть доле… Я хочу его видть! повторяла я себ въ продолженіе всего того дня, и я ршилась.

‘На слдующее утро посл чая,— это было въ воскресенье, тетушка ушла въ обдн, со мной оставалась одна madame Веск,— я поднялась съ кресла, въ которомъ до того неподвижно сидла, взглянула на портретъ матушки, перекрестилась и направилась въ двери…

‘— O allez vous? взволнованнымъ голосомъ спросила меня вдругъ изумленная Швейцарка.

‘—Je vais chez mon pre, madame, отвчала я, мряя ее взглядомъ съ ногъ до головы.

‘Она хотла что-то сказать и не смогла, опустила глаза…

‘Я отворила дверь.

‘Она выходила въ темный корридоръ, я едва могла разсмотрть другую маленькую дверь, которая вела въ гардеробную батюшки.

‘Я смло и быстро пробжала ее, но когда вошла въ кабинетъ, силы измнили мн… Я схватилась руками за первое попавшееся мн кресло и такъ и замерла…

‘Отецъ мой сидлъ за своимъ письменнымъ столомъ, низко опустивъ голову надъ какими-то бумагами. Онъ услыхалъ шаги мои, глянулъ, узналъ меня…

‘— Что вамъ угодно? проговорилъ онъ, блдня, и поднялся съ мста.

‘Но я не вняла этимъ жестокимъ словамъ, этому ледяному взгляду… Я рванулась къ нему… Я обнимала его судорожно трепетавшими руками… Я прижималась къ его колнямъ моимъ облитымъ слезами лицомъ.

‘— Батюшка! говорила я сквозь душившія меня рыданія! — ради нашего ангела… ради покойницы маменьки, не глядите на меня такъ!…

‘Онъ дрогнулъ при этомъ имени… не выдержала его желзная природа… Онъ наклонился во мн, взглянулъ мн въ лицо и сказалъ посл долгаго, мучительнаго колебанія:

‘— Что же ты хочешь отъ меня, погибшая?…

‘— Простите!… едва оставалось мн силы прошептать.

‘— Простить?— Онъ приподнялъ меня за плечи и, не отнимая отъ нихъ рукъ своихъ, погрузилъ въ глаза мои свои исполненные безконечной печали глаза. — Понимаешь-ли, ты все убила во мн… послднее!…

,,Въ это, именно въ это мгновеніе всецло воскресало во мн сознаніе. Въ первый разъ, во всемъ ея неизрекаемомъ ужас, освтило оно предо мной страшную картину той ночи, смерти… Какъ переносятъ такія мгновенія, я и теперь сказать не могу…

‘— Понимаю, отвчала я,— и одного прошу я у Бога — смерти!..

‘Батюшка опустилъ руки… Что-то похожее на испугъ промелькнуло на его лиц… О, онъ еще не вычеркнулъ меня всю изъ своего сердца: мысль, что я не вынесу, что я могу умереть, устрашала его!…

‘— Казнись, глухо произнесъ онъ,— признайся во всемъ Владиміру… Онъ можетъ простить тебя…

‘Я поняла, — это была послдняя искра въ безнадежной ночи, обнимавшей его старость… Ему, во всю жизнь свою не склонявшему ни предъ кмъ свою честную, гордую голову, теперь оставалась одна лишь эта робкая надежда на ваше прощеніе, на великодушіе ваше, Владиміръ!… Но мн признаться, сказать вамъ, вамъ, что я… Нтъ, думала я, это хуже смерти!…

‘— Никогда, никогда, батюшка!…

‘Онъ взглянулъ на меня опять: такого выраженія тоски и отчаянія я никогда еще не встрчала на этомъ лиц.

‘— Я получилъ сегодня письмо отъ Грайворонскаго, сказалъ онъ,— онъ проситъ твоей руки. Какъ, по твоему, осмлился бы онъ, еслибы не дошло до него?…

‘Голосъ батюшки оборвался, онъ не досказалъ и отошелъ отъ меня.

‘— Батюшка! взывала я къ нему, ломая себ руки:— скажите Владиміру… напишите ему все! Только не я, не я!…

‘Онъ обернулся.

‘— Нтъ, ты, и никто боле!… Я могъ простить во имя ея… святой… Но я теб ни покровитель, ни заступникъ… Да и ты, полагаю, примолвилъ отецъ мой съ какимъ-то невыразимымъ оттнкомъ и гордости, и презрнія,— ты сама не захотла бы, чтобъ онъ взялъ тебя изъ жалости ко мн?

‘Я согласилась, я общала, сквозь слезы, сквозь прожигающія слезы…

——

‘Отецъ увезъ меня въ Одессу, оттуда моремъ въ Константинополь, Грецію, Италію… Я увидала синія южныя волны и т мста, любимыя солнцемъ, которыя я мечтала когда-то постить объ руку съ вами, о, другъ мой, счастливая, безупречная, какъ вы… Теперь подъ это лучезарное небо юга я приносила съ собой безвозвратное отреченіе отъ жизни, и не властно уже было оно вызвать новое пламя въ испепеленномъ сердц… Я не могла простить себя, ни за васъ… ни за него!...

‘На другую зиму мы похали въ Москву… Бдный отецъ мой! Онъ писалъ вамъ объ этомъ въ Иркутскъ, онъ еще чего-то ждалъ для меня, онъ надялся…

‘— Помни слово! сказалъ онъ мн, возвращаясь съ того бала, гд мы, въ Москв, въ первый разъ встртились съ вами…

‘Но вы знаете, я не сдержала его, я не могла тогда… не могла. Много лтъ нужно было…

‘Я умираю, другъ мой, жизнь отходитъ… рука уже не повинуется мн… Не знаю, прочтете-ли вы эти послднія строки… а я уже не разбираю… свтъ потемнлъ…

‘Умираю, исполнивъ обтъ… Съ сладостными слезами благодарю Отца моего Небеснаго… Онъ дозволилъ,— я успла… вы узнаете все… Врю!… Мы увидимся, Владиміръ, тамъ… гд ни плача, ни воздыханій… Онъ проститъ меня… гршную!… Онъ проститъ и его… чья скорбная, упрекающая тнь стояла неотступно… за кого проплакала я вс слезы мои, до могилы молилась… Онъ ушелъ отъ меня въ вчность непримиренный, проклинающій… но онъ любилъ!… Любовь… люб…’

На этомъ полуслов прервалась рукопись Надежды Павловны. Послднія строки, начертанныя ею, можно было, дйствительно, разобрать лишь съ величайшимъ трудомъ. Подъ этими строками, нсколько ниже, дрожащимъ, но крупнымъ и четкимъ почеркомъ,— очевидно, рукой матери Варсоноіи,— помчено было:

‘1855 года декабря 11-го, въ половин восьмаго утра, войдя утромъ къ Над, застала ее преставившеюся. Скончалась въ ночь такъ тихо, что бывшая у постели сестра Александра и не замтила. Наканун, посл вечерень, сподобилась причаститься Святыхъ Таинъ и затмъ пожелала опочить. Во сн и отошла. Тетрадь сія лежала подъ подушками, и 10-го числа сестра Александра видла, что Надя еще въ нее вписывала. Меня давно просила, когда умретъ, отослать къ теб, что и исполняю. Зная чувства твои въ покойниц, ничего къ сему не прибавлю. Въ книг Царствъ сказано: ‘вкушая, вкусихъ мало меда и се азъ умираю: такова была и ей судьба.

‘Господи, въ селеніяхъ праведныхъ упокой душу ея!’

КОНЕЦЪ.

Читайте также: