Четверть века назад, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1878

Время на прочтение: 373 минут(ы)

ЧЕТВЕРТЬ ВКА НАЗАДЪ.
ПРАВДИВАЯ ИСТОРІЯ.
соч. Б. М. Маркевича.

ИЗДАНІЕ ПЕРЕСМОТРННОЕ И ЗНАЧИТЕЛЬНО ДОПОЛНЕННОЕ АВТОРОМЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МОСКВА.
Типографія М. Н. Лаврова и Ко.,
Леонтьевскій переулокъ, д. No 14.
1879.

ПАМЯТИ
ГРАФА АЛЕКСЯ ТОЛСТАГО.

Часть первая.

Увы, гд розы т, которыя такой
Веселой радостію и свжестью дышали?
Фетъ,

А тотъ, кому я въ дружной встрч
Страницы первыя читалъ —
Того ужь нтъ…..

I.

Свтлымъ вечеромъ, въ начал мая, 1850-го года, дорожная коляска катилась по шоссе, по направленію отъ Москвы къ одному изъ ближайшихъ къ ней губернскихъ городовъ. Въ коляск, съ слугою на козлахъ, сидли два молодые человка 23—24-хъ лтъ, два пріятеля,— и вели между собою оживленный разговоръ:
— Богъ знаетъ что ты со мною длаешь, Ашанинъ, говорилъ полуозабоченно, полуусмхаясь, одинъ изъ нихъ, свтловолосый, съ нжнымъ цвтомъ кожи и большими срыми, красиваго очерка глазами.
Тотъ къ которому относились эти слова былъ то что называется писанный красавецъ, черноглазый и чернокудрый, съ какимъ-то побднымъ и вмст съ тмъ лукавымъ, выраженіемъ лица, слывшій въ то время въ Москв неотразимымъ донъ-Жуаномъ.
— А что я съ тобою, съ Казанскимъ сиротою, длаю? передразнивая пріятеля, весело разсмялся онъ.
— Ну, съ какой стати ду жъ тобою въ Сицкое, къ людямъ о которыхъ я понятія не имю?
— Во первыхъ, ты дешь не въ Сицкое, а куда теб слдуетъ,— то есть въ Сашино, къ себ домой, къ милйшей тетушк твоей, Софь Ивановн,— а въ Сицкое ты только зазжаешь изъ дружеской услуги,— меня довезти. Во вторыхъ, самъ ты говоришь,— ты князь Ларіона Васильевича Шастунова знаешь съ дтства.
Блокурый молодой человкъ — звали его Гундуровымъ — качнулъ головой:
— Знаю!.. Десять лтъ тому назадъ, когда я мальчишкою изъ дворянскаго института прізжалъ на каникулы въ Сашино, я его два, три раза видлъ у тетушки. Важное знакомство!
— Все одно, онъ съ Софьей Ивановной давно и хорошо знакомъ, а тебя онъ теперь по твоей университетской репутаціи знаетъ… Да и я мало-ли про тебя всмъ имъ говорилъ зимою!.. Ручаюсь теб, что приметъ онъ вашу милость наилюбезнйшимъ образомъ: онъ вообще благоволитъ къ молодымъ людямъ, а тебя, тмъ боле, оцнитъ по первому же разговору.
— Если бы мы еще къ нему собственно хали, молвилъ Гундуровъ,— такъ и быть!.. А то вдь онъ и самъ гоститъ въ Сицкомъ. Оно вдь не его?..
— А невстки его, княгини Аглаи Константиновны,— знаю. А князь Ларіонъ — братъ ея мужа и опекунъ ея дтей, слдовательно не гоститъ, а живетъ по праву въ Сицкомъ… А тамъ театръ, во всей форм театръ, съ ложами, говорятъ, съ помщеніемъ человкъ на четыреста, и княжна Лина, восхитительнйшая Офелія, какую себ можетъ только представить самое пламенное воображеніе! горячо расходился чернокудрый красавецъ.
Пріятель его разсмялся.
— Ну, поскакалъ теперь на своемъ коньк! сказалъ онъ.
— И ни чуточки!.. ты знаешь, барышни не по моей части,— это разъ, а затмъ, княжна Лина одно изъ тхъ созданій,— есть такія! (какая-то серьозная, чуть не грустная нота зазвучала въ голос Ашанина) — къ которому ты съ нечистымъ помысломъ и подойти не ршишься… и нашъ братъ, отптый ходокъ, чуетъ это врне чмъ вс вы, непорочные, взятые вмст! Я на нее поэтому вовсе и не смотрю какъ на женщину, а говорю теб, единственно какъ на Офелію…
— И съ талантомъ она, ты думаешь? спросилъ Гундуровъ, невольно увлекаясь.
— Не сомнваюсь, хотя она всего разъ, говорила мн, играла за границей, въ какой-то французской пьэс. Она, не можетъ не быть талантлива!
Блокурый молодой человкъ задумался.
— Воля твоя, любезный другъ, заговорилъ онъ нершительно,— а, согласись ты съ этимъ, очень неловко выходитъ, что я у совершенно незнакомыхъ мн людей стану вдругъ ломаться на сцен?..
— Ломаться! негодующимъ кликомъ воскликнулъ Ашанинъ,— играть Гамлета значитъ у тебя теперь ломаться!… Это что-же, ты изъ петербургской твоей жизни почерпнулъ?… Гд-же эта горячая любовь къ искусству, о которой ты намъ постоянно проповдывалъ? Разв не помнишь какъ мы съ тобою читали Шекспира, какъ ты не разъ говорилъ мн и Вальковскому что, если бы не твои занятія, не университетъ, не каедра къ которой ты готовился, ты бы почелъ себя счастливымъ сыграть роль Гамлета, что это было бы для тебя величайшимъ наслажденіемъ!
— Я и теперь такъ думаю! вырвалось у Гундурова.
— Такъ изъ за чего-же ты теперь ломаешься?… Да, засмялся Ашанинъ,— ломанье-то выходитъ у тебя теперь, а не когда ты выйдешь на сцену!… И какой еще теб можетъ лучшій случай представиться? Далеко отъ Москвы, никому невдомо, въ порядочномъ обществ… Каедра,— ты самъ говорилъ что, посл того какъ теб отказали въ заграничномъ паспорт, о ней пока думать нечего!.. Что-же, ты киснуть теперь станешь, болть, самоглодать себя будешь?… Вдь жить надо, Сережа, просто жить, жи — ить! протянулъ онъ, схватывая пріятеля за руку, и наклонившись къ нему, ласково и заботливо глянулъ ему въ лице.
Гундуровъ пожалъ его руку — и замолчалъ: онъ не находилъ внутри себя отвта на доводы Ашанина.
Онъ только наканун вечеромъ вернулся изъ Петербурга, гд провелъ всю зиму, и откуда наконецъ бжалъ подъ гнтущимъ впечатленіемъ испытанныхъ имъ тамъ недочетовъ. Вотъ что съ нимъ было:
Окончивъ, за годъ предъ тмъ въ Москв блистательнымъ образомъ курсъ по филологическому факультету, Гундуровъ, котораго университетъ имлъ въ виду для занятія должности адьюнкта по каедр славянской филологіи, отправился на берега Невы добывать себ заграничный паспортъ ‘въ Австрію и Турцію, для изученія’ — такъ прописано было наивно въ поданной имъ о томъ просьб — ‘исторіи и быта славянскихъ племенъ’. Объ этомъ путешествіи, на которое онъ полагалъ посвятить три года, онъ мечталъ вовсе время пребыванія своего въ университет, безъ этого, безъ живаго изученія на мст славянскихъ языковъ, безъ личнаго знакомства съ Ганкою, съ Шафарикомъ, съ апостолами славянскаго возрожденія, ‘какой я славистъ, какой я буду проффессоръ’! основательно разсуждалъ онъ… Къ ужасу его, посл нсколькихъ недль ожиданія, онъ былъ вызванъ въ паспортную экспедицію, гд поданная имъ просьба была возвращена ему въ копіи, съ копіею же на ней слдующей резолюціи: ‘Славянскій бытъ’ — слово это было подчеркнуто — ‘можно изучать отъ Петербурга и до Камчатки’… Гундуровъ ничего не понялъ, и страшно взволновался, онъ кинулся ко всмъ кого только мало-мальски зналъ въ Петербург, жаловался, объяснялся, просилъ… У него былъ дядя, занимавшій довольно видное мсто въ тогдашней администраціи, этотъ достойный сановникъ пришелъ, въ свою очередь, въ ужасъ, частью отъ того что племянникъ его ‘губитъ себя въ конецъ’, еще боле вслдствіе такого соображенія, что и самъ онъ, Петръ Ивановичъ Осмиградскій, тайный совтникъ и директоръ департамента, можетъ быть, пожалуй, компрометированъ, если узнаютъ что у него есть близкій родственникъ съ такимъ опаснымъ образомъ мыслей.— ‘И въ чью голову ты гнешь, какую стну думаешь ты прошибить? укорялъ и наставлялъ онъ Гундурова,— ‘самъ же себ дло напортилъ, а теперь думаешь крикомъ поправить! Въ просьбу, въ оффиціальную просьбу ввернулъ ‘бытъ’ какой-то дурацкій! Какой тамъ бытъ въ Турціи, и кто въ Турцію здитъ путешествовать? Понимаешь-ли ты какъ это могло быть понято?!’ Бдный молодой человкъ совершенно растерялся,— дядя мрачно намекнулъ ему даже на какую-то черную книгу, въ которую онъ ‘за невоздержность языка’ будто уже усплъ попасть, благодаря чему ученая карьера навсегда-де для него закрыта. ‘И вдь нашелъ же время о какой-то своей славянской наук говорить’, разсуждалъ Петръ Ивановичъ,— ‘когда еще недавно мятежники Венгерцы своего законнаго государя чуть съ престола не ссадили!’
— То Венгерцы, пробовалъ возражать Гундуровъ,— а Славяне спасли и престолъ и династію Габсбурговъ…
Но Петръ Ивановичъ только руками махалъ. ‘Поступай ты сюда на службу,— это твое единственное спасеніе!…’ Увы, все то что ни видлъ, ни слышалъ Гундуровъ въ Петербург служило ему лишь роковымъ, неотразимымъ подтвержденіемъ доводовъ дяди. ‘Какая дйствительно, нужна имъ, а для насъ какая возможна наука теперь?’ говорилъ онъ себ. Онъ вспоминалъ Москву, Грановскаго, лучшихъ тогдашнихъ людей:— ‘разв они не въ опал, не подъ надзоромъ, не заподозрены Богъ знаетъ въ чемъ?..’Что же однако было ему длать съ собою? Съ отчаянія, и поддаваясь внушеніямъ дяди, онъ поступилъ на службу. Но онъ чуть не-задохся въ невыносимой для него, свжаго студента и Москвича, духот Петербургской канцеляріи: и люди, и то что они длали тамъ, было для него глубоко, болзненно ненавистно, его тошнило отъ одного вида синихъ обложекъ длъ, изъ которыхъ поручалось ему составить справку, ему до злости противны были желтый ротъ и обглоданныя ногти поручавшаго ему составлять эти справки Владиміра Егоровича Красноглазова, его ближайшаго начальника… Не прошло шести мсяцевъ, и Гундуровъ, добывъ себ свидтельство о болзни, подалъ въ отставку и ухалъ въ Москву…
Тетки его не было въ город,— она еще въ апрл мсяц ухала въ деревню. Ему нетерпливо хотлось увидать ее, и онъ тотъ часъ же собрался хать въ Сашино, не повидавшись ни съ кмъ изъ московскихъ знакомыхъ. Только Ашанинъ, его пансіонскій товарищъ и большой пріятель, прискакалъ къ нему, узнавъ случайно о его прізд.
Ашанинъ, когда-то много общавшій юноша, поступилъ въ университетъ изъ дворянскаго института одновременно съ Гундуровымъ, но на первомъ же курс вышелъ изъ него, чтобы жениться на какой-то перезрлой дв, которая влюбила его въ себя тмъ выраженіемъ съ какимъ пла она Варламовскіе романсы, а черезъ два года ревнивыхъ слезъ и супружескихъ бурь отошла въ вчность, оставивъ его двадцати лтнимъ вдовцемъ и коптителемъ неба. Добрйшій сердцемъ и вчно увлекающійся, онъ жилъ теперь въ Москв ничего не длая, или, врне, длая много долговъ, въ ожиданіи какого-то никакъ не дававшагося ему наслдства, вчно томясь своимъ бездйствіемъ и вчно не находя для себя никакого занятія, и все время остававшееся ему отъ безчисленныхъ любовныхъ похожденій отдавалъ театру и любительскимъ спектаклямъ, въ которыхъ неизмнно держалъ амплуа перваго любовника.
Эта страсть еще боле чмъ пансіонская дружба служила связью между имъ и Гундуровымъ. Не мене пылко любилъ и молодой славистъ драмматическое искусство, но разумя его и выше, и глубже, и строже, чмъ это длалъ Ашанинъ, цнившій театральныя произведенія прежде всего со стороны изъ сценической удобоисполняемости. Серьезныя, поглощавшія почти все его время въ университет занятія по его спеціальности, и боязнь повредить скоморошествомъ своей молодой ученой репутаціи заставляли его налагать строгую узду на свои собственныя театральныя хотнія, но онъ понималъ Ашанина, онъ не разъ завидовалъ ему, его ‘безалаберной свобод’, при которой онъ, Гундуровъ, ‘еслибы былъ на его мст непремнно поставилъ бы на сцену Шиллеровскаго Валленштейна, Шекспировскія драмы!..’ Ашанинъ съ своей стороны находилъ въ этой любви Гундурова къ театру какъ бы оправданіе себ, и серьозяо иной разъ посл бесды съ нимъ возводилъ въ собственныхъ глазахъ свои упражненія перваго любовника на степень дйствительнаго дла.. Онъ при этомъ былъ самаго высокаго понятія о способностяхъ, объ образованности Гундурова, глубоко уважалъ его мнніе, и любилъ его отъ всей души.
Онъ тотчасъ же со врожденною ему сообразительностью понялъ что этотъ отказъ Гундурову въ дозволеніи хать за границу, неудавшаяся его попытка найти себ другое дло, что весь этотъ разгромъ его лучшихъ, чистыхъ, законныхъ желаній припиралъ пріятеля его къ стн, оставлялъ его безъ выхода,— но что теперь, сейчасъ, ‘ничего съ этимъ не подлаешь, никакой изводяшей звздочки на неб не высмотришь.’ Теперь представлялась одна задача: не дать объ этомъ пока думать Гундурову, вызвать его на время изъ подъ гнета впечатлній вынесенныхъ имъ изъ Петербурга,— словомъ, говорилъ себ Ашанинъ, припоминая чью-то шутовскую выходку: ‘коли безъ хлба, такъ дать хоть маленечко пряничкомъ побаловаться.’ Пряничекъ этотъ тотъ часъ-же представился Ашанину во образ любительскаго спектакля,— единственное ‘балованье себя’ на которое могъ согласиться Гундуровъ,— спектакль гд бы пріятель его могъ сыграть ‘хорошую’, любезную ему роль, въ которую онъ ‘ушелъ бы весь, ушелъ это всей этой петербургской мерзости.’ А тутъ и случай выходилъ такой великолпный: княгиня Шастунова, съ которою Ашанинъ познакомился зимою, и въ дом которой часто бывалъ, затвала у себя въ деревн, спектакль, въ которомъ собирались участвовать вс почти состоявшіе тогда въ Москв на лице актеры любители. Оказывалось при этомъ что имніе Гундурова, куда онъ узжалъ въ тотъ же день, и Сицкое Шастуновыхъ находились въ томъ-же узд, въ какихъ нибудь пятнадцати верстахъ разстоянія, что кром того существовали даже старинныя добрыя отношенія между теткою его пріятеля, Софьею Ивановною Переверзиною, и владльцами Сицкаго…. ‘Да это сама благоволящая къ теб судьба такъ удачно устроила, горячо доказывалъ Ашанинъ, вдь подумай, Сережа тамъ можно будетъ Гамлета поставить!…’
Онъ попалъ, что говорится, въ самую жилку. Выйти, попробовать себя въ Гамлет,— какъ пламенно мечталъ объ этомъ Гундуровъ въ оны дни! Во всей человческой литератур онъ не признавалъ ничего выше Гамлета, ни одно великое произведеніе такъ глубоко не ‘забирало’ его. Онъ зналъ наизусть всю роль датскаго принца и бывало, увлекаясь до слезъ, читалъ ее въ свободныя минуты Ашанину и общему ихъ пансіонскому товарищу, Вальковскому, бдному и малообразованному чиновнику какой-то палаты, но который опять таки былъ дорогъ Гундурову вслдствіе уже совершенно фанатической любви своей къ сцен…
Къ тому же, поддавался молодой человкъ на доводы пріятеля, ему теперь дйствительно нужно разсяться: вдь ‘съума же можно сойти вертясь, какъ блка въ колес, все на той же мысли: что я съ собой буду длать?…’ Гундурову было двадцать два года:— ‘не пропадать же въ самомъ дл!’ подсказывала ему его здоровая, склонная къ энтузіазму натура… Кончилось тмъ что онъ принялъ предложеніе Ашанина довести его къ Шастуновымъ въ Сицкое, по дорог къ себ въ деревню, гд ждала его тетка, воспитавшая его, и къ которой онъ былъ горячо привязанъ,— ‘а тамъ увидимъ… смотря какъ… я не отказываюсь, но и…’
Ашанину ничего боле не нужно было. Онъ мигомъ собрался,— и друзья наши, пообдавъ въ Троицкомъ трактир и выпивъ, по предложенію Ашанина, бутылку шампанскаго ‘во здравіе искусства,’ выхали, не теряя времени, изъ Москвы.
Они теперь были отъ нея уже довольно далеко, солнце быстро склонялось на западъ…
— Эта твоя княгиня, заговорилъ опять Гундуровъ,— вдова, должно быть, князя Михаила Васильевича Шастунова, что посланникомъ гд-то былъ. Онъ вдь умеръ?…
— Два года тому назадъ. Онъ оставилъ дочь и сына мальчишку. Они вс, съ князь Ларіономъ, жили потомъ въ Италіи, а ныншнюю зиму провели въ Москв. Княжн Лин минетъ 19-ть лтъ, ее вывозили въ свтъ зимою, но она, говоритъ, на балахъ скучала. Я имъ и предложилъ ‘театрикъ,’ какъ выражается Вальковскій….
— Ахъ, что Вальковскій, гд онъ? прервалъ Гундуровъ.
— У нихъ теперь, въ Сицкомъ,— я его познакомилъ,— съ недлю какъ туда ухалъ съ декораторомъ, полотномъ, красками, и цлою библіотекою театральныхъ пьесъ, которыя какъ-то умлъ добыть изъ Малаго театра.
— Онъ все тотъ-же?
— Неизмненъ! молвилъ, разсмявшись красавецъ,— все также грубъ, таже рожа сорокалтняго верблюда и кабаній клыкъ со свистомъ, и таже страсть съ этою рожей играть молодыя роли!… Студента Фортункина мечтаетъ теперь изобразить въ Шил въ мшк не утаишь. Можешь себ представить какъ милъ будетъ въ этомъ!…
— И ты думаешь, началъ помолчавъ Гундуровъ,— что Гамлета дйствительно можно будетъ поставить?…
— Еще бы! Какъ разъ по вкусу хозяйки! Она, видишь ты, непремнно хочетъ ‘что-нибудь классическое, du Molire ou du Shakespeare, говоритъ, все равно, только que ce soit srieux.’ Она, сказать кстати, молвилъ разсмясь Ашанинъ,— княгиня-то Аглая,— глупа какъ курица, а къ тому съ большими претензіями. Ей смерть хочется чтобы принимали ее за прирожденную большую барыню, а, на ея бду, рождена она Раскаталова, дочь милліонера-откупщика, и рожденіе-то ея, несмотря что она всегда въ свт жила, и даже посланницей была, нтъ, нтъ, да и скажется… Иной разъ вслдствіе этого у князь Ларіона вырываются жесткія слова по ея адресу.
— А что онъ за человкъ самъ? спросилъ Гундоровъ,— въ дтств онъ мн представлялся всегда какимъ то очень важнымъ и суровымъ…
— Онъ настоящій баринъ, и рдко образованный человкъ! Онъ, вдь ты знаешь, занималъ большіе посты, за границей и здсь, долго въ большой сил былъ, говорятъ. Два года тому назадъ, въ 48-мъ году, онъ попалъ въ немилость, и вышелъ въ отставку. Въ тоже время умеръ его братъ, онъ ухалъ къ его семейству, въ Италію,— и вотъ съ тхъ поръ живетъ съ ними Онъ, кажется, княжну очень любитъ, но любезную невстушку, видимо, въ душ не переноситъ!… И понятно: его барской брезгливости долженъ быть нестерпимъ этотъ — какъ бы теб сказать?— этотъ душокъ Раскаталовскаго подвала, пробивающій сквозь ея англійскій ess bouquet… Къ тому-же… Они, надо теб сказать, съ братомъ, въ молодости,— теб врно разсказывала Софья Ивановна?— очень сильно прожились… Шли они по служб очень быстро, состояли при граф Каподистріа, въ дипломатической канцеляріи самого Императора Александра, здили съ нимъ въ путешествія, на конгрессы,— и везд жили барами, игру большую вели… А тутъ еще Байронъ со своею свободою Греціи,— филеллинами они были, жертвовали, говорятъ, на это несмтными деньгами… Старикъ отецъ ихъ, Екатерининскій генералъ-аншефъ, другъ князя Потемкина, съ своей стороны счета деньгамъ не зналъ. Словомъ, распорядились они втроемъ такъ прекрасно, что все ихъ Шастуновское княжество съ молотка бы пошло, еслибы князь Михайло, по приказанію отца, не женился на распрекрасной Агла. Ея милліонами все было выкуплено, но и она, не будь глупа, хотя и была какъ кошка влюблена въ мужа, а это его и князь-Ларіона имніе — старикъ князь тутъ-же кстати и померъ — выкупила все на свое имя. Мужъ такимъ образомъ очутился по состоянію въ ея зависимости, а князь Ларіонъ остался бы, почитай, безъ гроша, если бы не наслдовалъ полуторы тысячи душъ отъ матери, которая не жила съ его отцемъ и умерла католичкой въ какомъ то монастыр въ Рим… Князь Михаил жена его, говорятъ, внушала полное отвращеніе, тмъ боле что она всю жизнь преслдовала его своими нжностями…. Все одно что меня моя покойница, комически вздохнулъ красавецъ,— съ тою разницею только что моя просто пла мн: ‘люби меня, люби меня!’, а Аглая своему мужу припвала еще къ этому: ‘я любовь твою купила’, и никакъ не хотла помириться съ тмъ что этотъ купленный ею товаръ никакъ не давался ей въ руки… А князь Михайло былъ, говорятъ, человкъ прелестный, необычайно счастливый въ женщинахъ. Аглая бсилась, умирала отъ ревности, чуть не по начальству жаловалась, всячески компрометировала своего мужа. Долгое время, говорятъ, супружество ихъ было адъ сущій… Но года за два до смерти онъ вдругъ измнился, впалъ въ haute dvotion, какъ это было съ его матерью, и сблизился съ женой христіанскаго смиренія ради…. Ну, съ князь Ларіономъ — другая псня! засмялся Ашанинъ,— передъ этимъ сама она должна смиряться…
— Они что-же, въ Москв теперь станутъ жить по зимамъ? заинтересовался Гундуровъ.
— По невол! Княгин-то смерть хочется въ Петербургъ,— да не ршается. Князь Ларіонъ ни за какія сокровища не подетъ теперь въ этотъ ‘ефрейторскій городъ’ — какъ онъ однажды выразился при мн, — ну, а одной ей тамъ поселиться,— не выходитъ! Личныхъ связей у ней никакихъ тамъ, разумется, къ тому же съ замужества все за границей жила, кто ее тамъ изъ Петербургскихъ въ Ганновер помнитъ! Богата она очень, могла бы домъ открыть… Но, первое, денегъ она безъ особаго разсчета кидать не любитъ, а затмъ, деньгами Петербургъ не удивишь, надо тамъ еще чего-то,— и она это хорошо понимаетъ. Что въ Петербург за открытый домъ, куда Дворъ не здитъ? Ну-съ, а этого она могла бы достигнуть единственно чрезъ князя Ларіона, если бы онъ былъ въ прежнемъ положеніи. Вотъ она и молится о немъ денно и нощно: ‘пошли ему Господи поменьше гордости, а свыше побольше къ нему милости,’ — и въ ожиданіи исполненія желаній, возитъ скрпя сердце дочь въ Московскій свтъ, который почитаетъ нестоющимъ вниманія уже потому что ‘dans tout Moscou, говоритъ она, il n’y a pas l’ombre d’un женихъ pour ma fille…’
— Удивительный ты человкъ, Ашанинъ, замтилъ, улыбаясь его спутникъ,— чтобы про каждаго, куда только вхожъ, всю подноготную разузнать!…
Ашанинъ весело пожалъ плечами:
— И не стараюсь, само какъ-то въ уши лзетъ. У Шастуновыхъ живетъ одна немолодая особа двическаго званія, Надеждой едоровной Травкиной прозывается, весьма не глупая и, знаешь, этотъ особый родъ старыхъ двъ: иронія снаружи, и тщательно скрываемая, безконечная сентиментальность внутри… Она князю газеты читаетъ, и пользуется вообще извстнымъ значеніемъ въ дом… На первыхъ же порахъ моего знакомства съ ними сталъ я замчать что она по мн втайн млетъ,— такое ужь у меня счастіе на этихъ особъ!— и Ашанинъ поднялъ глаза къ небу… Что же однако, думаю, пусть себ млетъ, меня отъ того не убудетъ. Сталъ я ее, знаешь, поощрять. Она мн всю закулисную про этотъ домъ и выложила… И вотъ эту самую Надежду едоровну, заключилъ онъ,— я заставлю теперь королеву Гертруду сыграть, отлично сыграетъ, ручаюсь теб!…
— А Клавдіо кто бы могъ? заволновался опять Гундуровъ.
— Разумется, Зяблинъ. Такъ и смотритъ театральнымъ злодемъ!
— Ты Лаерта?
— Или Гораціо, мн все равно. Пусть Лаерта лучше сыграетъ Чижевскій,— онъ съ жаркомъ актеръ. А мн роли поменьше учить!…
— Вальковскій Полонія!
— Не выгоритъ у него, боюсь, закачалъ головою Ашанинъ,— онъ его сейчасъ шаржемъ возьметъ… А тамъ у нихъ, слышно, есть мстный актеръ превосходнйшій,— исправникъ, Акулинъ по фамиліи отставшій кавалеристъ, такъ вотъ его надо будетъ попробовать. Дочь у него также отличная актриса, говорятъ, институтка Петербургская,— и съ прелестнымъ голосомъ, хоть оперу ставь, говорятъ…
Друзья опять заговорили о Гамлет, объ искусств… Юный, бывалый восторгъ накипалъ постепенно въ душ Гундурова. ‘Что-же, не пропадать въ самомъ дл,’ все громче говорилось ему. Ему не дозволяютъ быть ученымъ,— онъ не въ состояніи сдлаться чиновникомъ… Но вдь вся жизнь впереди, онъ не знаетъ что будетъ длать, но онъ не сложитъ рукъ, не дастъ себя потопить этимъ мертвящимъ волнамъ, онъ найдетъ… А пока онъ уйдетъ, какъ говоритъ Ашанинъ, отъ всего этого гнета, отъ тревогъ жизненной заботы въ волшебный, свободный миръ искусства, онъ будетъ переживать сладостнйшія минуты какія дано испытать человку: его устами будетъ говорить величайшій поэтъ міра, и человчнйшій изо всхъ когда-либо созданныхъ искусствомъ человческихъ типовъ. Погрузиться еще разъ въ его безконечную глубину, стихъ за стихомъ прослдить геніальныя противорчія этой изумительно сотканной паутины, немощь, безуміе, скептицизмъ, высокій помыслъ, и каждой черт дать соотвтствующее выраженіе, найти звукъ, оттнокъ, жестъ, и пережить все это въ себ, и воспроизвести въ стройномъ, поразительномъ, животрепещущемъ изображеніи,— о, какой это великолпный трудъ, и какое наслажденіе!…’
И Гундуровъ, надвинувъ покрпче отъ втра мягкую шляпу на брови, уютно уткнувшись въ уголъ коляски, глядлъ разгорвшимися глазами на бжавшее въ даль сроватою лентой шоссе, съ подступавшими къ нему зелеными лугами, только что обрызганными какою-то одиноко пробжавшею тучкою… Все т же неслись он ему на встрчу, съ дтства знакомыя, съ дтства ему милыя картины и встрчи. По влажной тропк, за канавкою, идетъ о босу ногу солдатикъ, съ фуражкою блиномъ на затылк, съ закинутыми за спину казенными сапогами, кланяются прозжимъ въ поясъ прохожія богомолки въ черныхъ платкахъ подвязанныхъ подъ душку, съ высокими посошками въ загорлыхъ рукахъ, лниво позвякиваетъ колокольчикъ обратной тройки, со спящимъ на дн телги ямщикомъ, и осторожные вороны тяжелымъ взмахомъ крылъ слетаютъ съ острыхъ грудъ наваленнаго по краямъ дороги щебня… А солнце заходитъ за кудрявыя вершины недальняго лсочка, и синими полосами падаютъ отъ него косыя тни на пышные всходы молодой озими… И солнце и тни, и эта волнующаяся тихая даль родной стороны, и теплыя струи несущагося на встрчу втра,— все это какимъ-то торжествующимъ напоромъ врывалось въ наболвшую ‘въ Петербургской мерзости’ душу молодаго человка, и претворялось въ одно невыразимо сладостное сознаніе бытія, въ безпричинное, но неодолимое чаяніе какого-то сіяющаго впереди, невдомаго — но несомнннаго счастія…
Онъ съ внезапнымъ порывомъ обернулся къ товарищу:
— Жить надо, а? Жить, просто жить, такъ Ашанинъ?
— И на-слаж-дать-ся! отвтилъ ему тотъ пятью звучными грудными нотами въ нисходящей гамм,— и тутъ-же сразу затянулъ во всю глотку старо студенческую псню,
Gaudeamus igitur,
Juvenes dum su-umus.
— Что, хорошо? засмялся онъ въ отвтъ на смявшійся же взглядъ обернувшагося на эти звуки ямщика,— это, братъ, по нашенски: валяй по всмъ, пока кровь ключомъ бьетъ!..
— Эхъ вы, соколики! тутъ-же мигомъ встрепенувшись на козлахъ, подобралъ разомъ четверку такой же какъ и Ашанинъ черноглазый и кудрявый ямщикъ,— и коляска, взвизгнувъ широкими шинами по свже настланной щебенк, понеслась стремглавъ подъ гору, и взлетла на пригорокъ словно на крыльяхъ разгулявшагося орла…
На другой день, рано утромъ, пріятелей нашихъ, сладко заснувшихъ подъ полночь, разбудилъ старый слуга Гундурова. Они подъзжали къ Сицкому.

II.

Большой, блый, Александровскаго времени домъ въ три этажа, съ тяжелыми колоннами подъ широкимъ балкономъ и висячими галлереями, соединявшими его съ двумя, выходившими фасадами на дворъ, длинными флигелями, глядлъ, если не величественно, то массивно, съ довольно крутой возвышенности, подъ которою сверкала подъ первыми лучами утра довольно широкая, свтлая рчка, въ полуверст отсюда впадавшая въ Оку. Темными кущами спускались отъ него по склону съ обихъ сторонъ густыя аллеи стариннаго сада, а передъ самымъ домомъ стлался ниспадающимъ ковромъ испещренный цвтами лугъ, съ высоко бившимъ фонтаномъ на полу-гор. Сквозь деревья нарядно мелькали трельяжи и вычурныя крыши Китайскихъ бесдокъ, и свжеокрашенныя скамейки блли надъ тщательно усыпанными толченымъ кирпичемъ дорожками.
— А вдь красиво смотритъ! говорилъ Ашанинъ, любуясь видомъ, въ ожиданіи парома подтягивавшагося съ того берега.
Гундуровъ еле замтно повелъ плечомъ.
— А теб не нравится?
— Не приводитъ въ восторгъ, во всякомъ случа, отвчалъ онъ не сейчасъ,— мн, засмялся онъ,— какъ сказалъ древній поэтъ,— ‘боле всего уголки улыбаются.’
— Врю, замтилъ Ашанинъ,— только вотъ бда: въ уголк-то ‘театрика’ не устроишь.
— Дда,— не будь этого…
Ашанинъ глянулъ ему прямо въ глаза:
— А знаешь что, Сережа, я теб скажу — вдь ты ужасный гордецъ!
Румянецъ внезапно вспыхнулъ на щекахъ Гундурова:
— Я гордецъ! Изъ чего ты взялъ?…
— А изъ того, голубчикъ, что я тебя лучше самого себя знаю… Только поврь, тебя здсь ничто не оскорбитъ!
— Да я и не думалъ…
— Ну, ладно!
И Ашанинъ, не продолжая, побжалъ на паромъ.
— Колокольчикъ подвяжи! наставлялъ онъ ямщика,— а то мы, пожалуй, тамъ всхъ перебудимъ. Бывалъ ты въ Сицкомъ?
— Какъ не бывать, батюшка! Возили!…
— Такъ какъ бы намъ такъ подъхать, чтобъ грохоту отъ насъ поменьше было?
— Да вамъ къ кому, къ самимъ господамъ, аль къ управителю? молвилъ на это уже нсколько свысока ямщикъ.
— Къ скотнику, милый мой, къ скотнику! расхохотался Ашанинъ.— Трогай!…
Они поднялись по шоссированной, отлогою спиралью огибавшей гору дорог — и очутились у ограды на каменныхъ столбахъ, съ желзными между ними копьями остріемъ вверхъ, и высокими по середк воротами аркою, надъ которой словно звала разинутая часть грубо вытесаннаго изъ мстнаго камня льва на заднихъ лапахъ, съ передними опиравшимися на большую позолоченную мдную доску, на которой изображенъ былъ рельефомъ княжескій гербъ Шастуновыхъ. Все это было ново и рзало глаза свжею блою краской и рзкостью линій….
— Ишь ты, зврища-то какого подняли! проговорилъ ямщикъ, осаживая лошадей предъ полупримкнутыми половинками воротъ и заглядываясь на верхъ.
— Възжать, чтоль? спросилъ онъ, оборачиваясь къ господамъ.
— Безвкусица таки порядочная!… Также поднявъ глаза на каменнаго звря, молвилъ Гундуровъ,— и смутился….
Передъ ними стоялъ только что вышедшій изъ воротъ высокій и сухой, въ широкополой срой шляп и длинномъ сюртук la propritaire мужчина, которому по бодрому его виду, едва замтной просди и живости темныхъ глазъ, свтившихъ изъ подъ сдоватыхъ, какъ и его волосы, бровей, можно было дать на первый разъ никакъ не боле пятидесяти лтъ.
Онъ стоялъ, глядя на Гундурова и мягко улыбаясь тонко сложенными губами, какъ бы говорившими: я совершенно съ тобою согласенъ…..
— Князь Ларіонъ Васильевичъ! воскликнулъ Ашанинъ, поспшно снимая шляпу и выскакивая изъ коляски….. Позвольте, заторопился онъ,— представить вамъ спутника моего, и лучшаго друга…..
— Сергя Михайловича Гундурова, не такъ ли? досказалъ самъ князь, съ тою же мягкой улыбкой, и протянулъ этому руку,— Софья Ивановна ждетъ васъ давно, прибавилъ онъ, какъ-то особенно внимательно и привтливо продолжая глядть въ лице Гундурову.
— Вы ее видли? даже нсколько удивился тотъ.
— Непремнно-съ! Какъ только узналъ о ея прибытіи въ Сашино, поспшилъ навстить… Я давно привыкъ любить и уважать вашу тетушку! какъ бы счелъ нужнымъ объяснить князь ту благосклонность, которую онъ теперь видимо оказывалъ незнакомому молодому человку.
— Княгиня Аглая Константиновна будетъ очень рада вашему прізду, сказалъ онъ Ашанину,— вы вдь, кажется, главный рычагъ въ ея театральной зат?…
— Позвольте отклонить не подобающую мн честь, весело отвчалъ красавецъ,— я только вчинатель, а главная пружина дятельности пріятель нашъ Вальковскій… Смю спросить ваше сіятельство: какъ онъ ведетъ себя здсь? Видите ли вы его иногда?
Усмшка еще разъ скользнула по устамъ князя Ларіона.
— Является къ обду, и то не всегда, цлый день въ театр,— пилитъ, мажетъ и клеитъ.
— Онъ какъ есть — фанатикъ! засмялся Ашанинъ.
— Да, сказалъ на это серьезнымъ тономъ князь,— черта рдкая у насъ, и всегда говорящая въ пользу человка… Что же ты стоишь, милый мой, онъ глянулъ на ямщика,— възжай!…
— Куда прикажете подъхать? спросилъ Ашанинъ.
— Я вамъ укажу.
Онъ вошелъ съ молодыми людьми на дворъ, и направился къ одному изъ флигелей.
— Мн говорила почтенная Софья Ивановна, что вы изъ Петербурга бжали? обратился онъ снова къ Гундурову, очевидно вызывая молодаго человка на откровенный разсказъ.
Гундурову нечего было скрывать, къ тому же этотъ, казавшійся ему въ дтств ‘суровымъ’, человкъ влекъ его къ себ теперь своею привтливостью и обаяніемъ какого-то особаго изящества всей своей особы. Онъ передалъ ему въ короткихъ словахъ все то, что уже извстно нашему читателю.
Князь слушалъ внимательно, медленно подвигаясь впередъ и глядя не на него, а куда-то въ сторону, совершенно, казалось, безстрастными глазами, только по изгибу его губъ змилось какое-то едва уловимое выраженіе печали…
Гундуровъ давно замолкъ когда онъ, остановившись посреди двора, проговорилъ вдругъ почти строго: .
— Главное — душевная бодрость!… Мн недавно показывали стихи… съ большимъ талантомъ и горечью написанные,— вы ихъ врно знаете?— тамъ говорится: ‘Разбейтесь силы, вы не нужны’. {Стихотвореніе Ив. С. Аксакова.}… Не врьте, не отдавайтесь этому! Вы молоды!… Рано-ли, поздно-ль, силы эти — он пригодятся… И также внезапно перемняя тонъ:— это кажется, у васъ въ водевил въ какомъ-то поется,— князь обернулся на Ашанина:— ‘Не все-жь на неб будетъ дождь, авось и солнышко проглянетъ!…’
— Не помню-съ, а съ моралью согласенъ! отвчалъ смясь Ашанинъ,— даже всю дорогу отъ Москвы сюда проповдывалъ ее Гундурову… И если ваше сіятельство не откажете въ вашемъ согласіи, мы ее тотчасъ же приложимъ къ длу?
— Что такое? спросилъ, слегла нахмурясь, князь.
— Я уговариваю Сережу принять участіе въ нашихъ спектакляхъ здсь, и именно сыграть роль Гамлета, которую онъ наизусть знаетъ и страстно любитъ…
Князь поднялъ вопросительно глаза на Гундурова, затмъ перевелъ ихъ на Ашанина, впившагося въ него, въ свою очередь, своими выразительными черными глазами, и тотчасъ же сообразилъ въ чемъ дло…
— Это прекрасная мысль, Сергй Михайловичъ, поощрилъ онъ его,— и затя Аглаи Константиновны приметъ такимъ образомъ совсмъ иной, серьезный характеръ…
— А ужь какая Офелія будетъ у насъ княжна Елена Михайловна! вскликнулъ, торжествуя, Ашанинъ.
Подъ нависшими вками князя Ларіона что-то мгновенно сверкнуло — и погасло…
— Офелія… дда… она дйствительно… проговорилъ онъ какъ бы думая о чемъ-то другомъ, и не глядя на нашихъ друзей…
Онъ опять остановился.
— Такъ вы хотите играть Гамлета, молодые люди?… Я видлъ Гамлета на всхъ сценахъ Европы, и между прочимъ въ Веймар въ то еще время когда Гёте былъ тамъ директоромъ театра, заговорилъ князь посл минуты молчанія съ какимъ-то внезапнымъ оживленіемъ,— и, признаюсь вамъ, выходилъ каждый разъ изъ театра неудовлетворенный… Вдь это удивительное произведеніе, господа, и невообразимо сложный типъ, и Гизо совершенно справедливо сказалъ, что два вка не успли еще исчерпать всю его глубину…
— Да, это врно, воскликнулъ Гундуровъ,— и потому, можетъ быть, онъ такъ и манитъ, такъ и влечетъ къ себ, что каждый подступающій къ нему находитъ въ немъ какъ бы личныя, родственныя ему черты..
— И можетъ быть именно вслдствіе этого, замтилъ въ свою очередь князь Ларіонъ,— онъ въ исполненіи такъ рдко удовлетворяетъ всхъ… У васъ подходящая къ типу наружность, прервалъ онъ себя, оглядывая Гундурова,— блокурое, блдное лице, задумчивый обликъ,— князь усмхнулся:— тонки слишкомъ!… Замтьте, какъ глубоко и врно схвачено это у Шекспира: Гамлетъ —натура вдумчивая, рефлективная,— ‘мечтанью преданный безмрно,’ какъ сказалъ когда-то Пушкинъ про современнаго человка, къ которому Гамлетъ такъ удивительно, такъ невроятно близокъ, что самъ Гейне, его ближайшій представитель, не ближе къ нему, такіе люди мало подвижны, склонны къ раннему ожиренію, онъ тяжелъ на подъемъ, страдаетъ астмомъ,— помните сцну поединка?— ‘Онъ толстоватъ и дышетъ коротко,’ {He’s fat and scant of breath. Act. V. Sc. II.} говоритъ прямо его мать о немъ… Попробуйте, попробуйте себя на этой роли! какъ-то вдругъ оборвалъ князь, словно уставъ или не желая продолжать.
Гундуровымъ овладло смущеніе.
— Вы, я вижу, такой знатокъ, князь, проговорилъ онъ робко,— что я, мн кажется, никогда не осмлюсь выйти передъ вами…
— А вы какъ-же-съ,— и князь съ тмъ же строгимъ, почти повелительнымъ выраженіемъ, съ какимъ онъ глядлъ внушая Гундурову бодрость духа, взглянулъ на него опять,— вы бы хотли играть для тхъ, которые аза въ глаза не понимаютъ?… Такихъ у васъ будетъ полна зала,— можете быть спокойны!…
— Не слушайте его, князь,— Ашанинъ замахалъ руками,— я слышалъ не разъ какъ онъ читаетъ роль, и заране увряю васъ что онъ удовлетворитъ васъ боле чмъ вс слышанные вами въ Европ актеры!…
— Врю! искреннимъ тономъ отвчалъ князь Ларіонъ на эту наивную пріятельскую похвальбу,— врю, какъ бы про себя повторилъ онъ,— потому что одна изъ принципіальныхъ чертъ этого характера, его колебанія и неустой, никому, кажется, такъ не понятна какъ русскому человку…
— Который, подхватилъ на лету со смхомъ Ашанинъ,— ‘на вс руки,’ какъ сказалъ Брюловъ, ‘но вс руки коротки’!…
— Да-съ, сухо отвтилъ князь,— только объ этомъ, пожалуй, скоре въ пору плакать чмъ смяться…
Коляска молодыхъ людей подъхала тмъ временемъ къ крыльцу флигеля, у котораго они сами съ княземъ теперь остановились, и слуга Сергя Михайловича принялся стаскивать съ козелъ привязанный тамъ чемоданъ Ашанина.
— Потрудись, любезный, сказалъ ему князь,— зайти сюда къ дежурному, направо, и разбуди его, чтобъ онъ шелъ съ ключами скоре комнаты отворять. Какъ вамъ удобне, господа, вмст или порознь?
— Вы извините меня, князь, сказалъ Гундуровъ,— но я никакъ не разсчитывалъ встртиться съ вами, и потому у насъ положено было съ Ашанинымъ, что я его только довезу сюда, а самъ тотчасъ-же отправлюсь къ тетушк, которую еще не видалъ…
— Вы всегда успете выпить здсь чашку чаю, прервалъ его князь Ларіонъ,— вамъ до Сашина никакъ не боле часа зды, а теперь — онъ вынулъ часы — половина седьмаго. Софья Ивановна, при всхъ ея качествахъ, примолвилъ онъ шутливо,— не иметъ вроятно моей привычки вставать зимою и лтомъ въ пять часовъ утра…
— Зимою и лтомъ! даже вскрикнулъ Ашанинъ.
— Точно такъ-съ,— и совтую всмъ длать тоже. Самъ я веду этотъ образъ жизни съ двадцати-пяти лтняго возраста, по совту человка котораго я близко зналъ и высоко цнилъ,— Лафатера, и до сихъ поръ благословляю его за это… А вотъ и дежурный!… Показать господамъ комнаты и подать имъ чаю и кофе куда они прикажутъ!… Вашъ пріятель, господа, живетъ тутъ-же, въ этомъ флигел… Я не прощаюсь съ вами, Сергй Михайловичъ, примолвилъ князь,— но вы мн дозволите докончить мою ежедневную двухчасовую прогулку,— это также составляетъ conditionem sine qua non моей гигіены.
И кивнувъ молодымъ людямъ онъ удалился.
— Да, онъ дйствительно очень уменъ и образованъ! молвилъ Гундуровъ, подымаясь съ Ашанинымъ по лстниц, вслдъ за бжавшимъ впереди слугою.
— И ядовитъ! примолвилъ его пріятель,— замтилъ ты какъ онъ кольнулъ меня моимъ ничего недланьемъ?… Что-жь, вдругъ глубоко вздохнулъ красавецъ,— онъ правду сказалъ: плакать надъ этимъ надо, а не смяться!…
Гундуровъ улыбнулся,— ему не въ первые приходилось слышать эти ни къ чему не ведшія никогда самобичеванія Ашанина….
Они вошли въ корридоръ, по обимъ сторонамъ котораго расположены были комнаты назначаемыя гостямъ…
Не проспавшійся еще слуга ткнулся о первую попавшуюся ему дверь:
— Пожалуйте! приглашалъ онъ звая.
— Мы бы прежде всего хотли увидать господина Вальковскаго, сказалъ Ашанинъ.
— Вальковскаго? Это, то есть, какіе они изъ себя будутъ? недоумвалъ сонный дежурный.
— А вотъ я теб объясню: волчьи зубы, на голов боръ, и въ театр цлый день съ рабочими бранится…
— Знаю-съ! широко осклабился понявшій слуга, и протеръ себ глаза,— пожалуйте!…

III.

Вальковскій спалъ спиною вверхъ, ухвативъ огромными ручищами подушку, едва выглядывавшую изъ подъ этихъ его рукъ и раскинувшихся по ней, словно ворохъ надерганной кудели, всклокоченныхъ и какъ лсъ густыхъ волосъ.
— Гляди, расхохотался Ашанинъ, входя въ комнату съ Гундуровымъ,— фанатикъ-то! Вдь спитъ совсмъ одтый,— только сюртукъ усплъ скинуть… Пришелъ, значитъ, изъ ‘театрика’ безъ ногъ, и такъ и повалился… Экой шутъ гороховый!…
— Жаль будить его, бднягу! говорилъ Гундуровъ.
Но Вальковскій, прослышавъ сквозь сонъ шаги и голоса, встрепенулся вдругъ, быстро перевернулся на постели, слъ и, не открывая еще глазъ, закричалъ:
— Что, подмалевали подзоры?
— Чучело, чучело, помиралъ со смха Ашанинъ,— какіе теб подзоры! Гляди, кто передъ тобою!…
— Гундуровъ, Сережа, мамочка! визгливымъ фальцетомъ отъ преизбытка радости заголосилъ Вальковскій,— разумница ты моя писанная!… Князь говорилъ мн вчера что тебя ждутъ… Станешь играть доктора? такъ и огорошилъ онъ его съ перваго раза.
— Какого доктора? проговорилъ озадаченный Гундуровъ.
— Да въ Шил…. Зяблинъ отказывается, дрянь эта салонная! Чижевскій еще, чортъ его знаетъ, прідетъ ли…
— А я теб говорю, такъ и напустился на него Ашанинъ,— чтобъ ты мн про свое шило и заикаться несмлъ, а то я теб имъ брюхо пропорю… Станетъ Сережа объ эту твою мерзость мараться, когда мы вотъ сейчасъ поршили съ княземъ Гамлета ставить…
— Гамлета! Съ княземъ!… Вальковскій даже въ лиц измнился, и судорожно началъ ерошить свои сбитые волосы,— какая-жъ мн тамъ роль будетъ?… Гораціо разв сыграть мн? неувренно, сквозь зубы проговорилъ онъ, изподлобья поглядывая съ постели на Ашанина.
— Ну, съ твоимъ ли мурломъ, крикнулъ на него тотъ опять,— лзть на молодыя роли,— да еще на резонеровъ! Или не помнишь какъ ты провалился въ Герцог, въ Скупомъ рыцар?
Сконфуженный ‘фанатикъ’ опустилъ голову, и принялся натягивать сапоги на ноги.
— Полоній, вотъ теб роль! Да и то еще надобно тебя пощупать.
— Нечего меня щупать! огрызся на этотъ разъ Вальковскій,— на репетиціяхъ я себя не покажу… Я актеръ нервный, играю какъ скажется…
— И лжешь, лжешь, отъ начала до конца лжешь, доказывалъ ему Ашанинъ:— во первыхъ, у тебя не нервы, а канаты, которые топоромъ не перерубишь, во вторыхъ, только то у тебя и выходитъ что ты у себя въ комнат передъ зеркаломъ продлалъ сто разъ, пока добился своего эффекта… А какъ ты только до цыганскаго пота надъ ролью не проработалъ,— такъ и гони тебя вонъ со сцены!…
— И это теб въ похвалу сказывается, Вальковскій, утшалъ его Гундуровъ:— роль, что кладъ, дается въ руки лишь тому кто дороется до нея!…
— Ну вотъ! качнулъ головою ‘фанатикъ,’ направляясь къ умывальнику,— а Мочаловъ?
У Гундурова заморгали глаза, что всегда служило въ немъ признакомъ охватывавшаго его волненія,— онъ опустился въ кресло:
— Мочаловъ, повторилъ онъ,— это я постоянно слышу: Мочаловъ! А я вотъ теб что скажу, Вальковскій — и да проститъ это мн его всмъ намъ дорогая память!— Но эта Мочаловская манера игры ‘какъ скажется,’ какъ Богъ на душу положитъ, возведенная въ теорію, погубитъ русскую сцену! Вдь это опять все то-же наше варварское авоська, въ примненіи къ искусству,— пойми ты это!…
— Погоди, погоди-ка Сережа! прервалъ его Ашанинъ.— А помнишь,— мы съ тобой вмст были тогда, на первомъ это курс было,— какъ однажды въ Гамлет, посл сцены въ театр, онъ, поднявъ голову съ колнъ Орловой — Офеліи, поползъ., помнишь?— да, поползъ на четверенькахъ черезъ всю сцену къ рамп, и этимъ своимъ чуднымъ, на всю залу слышнымъ шопотомъ проговорилъ:
‘Оленя ранній стрлой*
и засмялся… Господи!… Помню, ты даже привскочилъ!… У меня зубы застучали, и я три ночи посл этого не могъ заснуть, все слышался мн этотъ шопотъ и смхъ.
— Да, но за то, признайтесь,— Гундуровъ даже вздохнулъ,— сколько приходилось намъ цлыми представленіями переносить у него нестерпимой вялости, фальши, непониманія роли?… Минуты у него были божественныя!— но одн минуты! Полнаго образа, типа, цльнаго характера онъ теб никогда не давалъ…
— Что — о? такъ и заревлъ Вальковскій, отрываясь мокрымъ лицемъ отъ умывальника въ которомъ плескался онъ, и кидаясь на середку комнаты съ этимъ мокрымъ лицемъ и неотертыми руками,— въ Миллер, въ Коварств и любви, онъ теб не давалъ образа?…
— Въ Миллер началъ было Гундуровъ.
— Что-же ты, въ Петербург Каратыгинымъ обълся, видно! Каратыгинъ теперь, по твоему, великій актеръ? чуть чуть не съ пной у рта подступалъ къ нему тотъ.
— Позволь теб сказать
— Фельдфебель, трескотня, рутина!… Барабанщикъ французскій,— вотъ онъ что, твой Каратыгинъ! ревлъ Вальковскій, ничего не слушая
— Эко чучело! Эка безобразина! надрывался смхомъ Ашанинъ, глядя на него.
— А въ Заколдованномъ дом видлъ ты его? спросилъ Гундуровъ.
— Въ Заколдованномъ дом? повторилъ ‘фанатикъ,’ мгновенно стихая,— видлъ!…
— Ну, и что-же?
— Хорошъ былъ, глухимъ баскомъ проговорилъ онъ, и, опустивъ голову, опять отошелъ къ своему умывальнику, — король былъ, дйствительно, настоящій… страшенъ… правдою страшенъ! отрывисто пропускалъ уже Вальковскій, отфыркиваясь и плеща въ тазу.
— То-то и есть, заговорилъ опять Гундуровъ,— что онъ образованный и думающій актеръ, и что ты это чувствуешь какъ только онъ выйдетъ предъ тобою въ подходящей роли. Онъ знаетъ кого, когда, что онъ играетъ!… А что ему Иголкиныхъ, да Деньщиковъ {Иголкинъ драмат. представленіе Полеваго, и 5-ти-актная драмма Кукольника, Деньщикъ весьма долго, какъ извстно, держались на репертуар Александринскаго театра въ прошлое царствованіе.} приходится вчно изображать, такъ въ этомъ, братъ, не онъ виноватъ, а Петербургскія гниль и лакейство….
— Такъ что-же, по твоему, перервалъ его ‘фанатикъ’, останавливаясь въ раздумьи передъ нимъ съ полотенцемъ въ рукахъ,— вдохновенье актеру надо, значитъ, по боку?…
— Это еще что за вздоръ! горячо воскликнулъ Гундуровъ,— разв мшали когда нибудь вдохновенью трудъ, подготовка, строгое отношеніе къ своему дарованію? Вспомни Пушкина,— чего теб лучше примръ?… Случайное вдохновенье есть и въ дикой калмыцкой псни, и у безобразнаго Третьяковскаго вылились невзначай пять вдохновенныхъ стиховъ… {Вонми, о небо, и реку!
Земля да слышитъ устъ глаголы!
Какъ дождь я словомъ потеку,
И снидутъ, какъ роса къ цвтку,
Мои вщанія на долы!} Но разв объ этомъ рчь? Мы говоримъ объ искуств, о святын, къ которой нельзя подходить съ неумытыми руками!…
— Молодчина, Сережа! воскликнулъ увлеченный послдними словами Вальковскій, — дай, влплю теб безешку за это!… И онъ ползъ обнимать пріятеля, еще весь мокрый….
— А для меня изъ смысла басни сей, комически началъ вздыхать Ашанинъ,— выходитъ то, что вы теперь потребуете отъ меня вызубрить вдолбяшку роль Лаерта.
— И вызубришь! засмялся Гундуровъ.
— Какже! Держи карманъ! хихикнулъ Вальковскій,— выйдетъ, и, по обыковенію, ни въ зубъ толкануть!… Онъ у насъ, извстно, какъ толстые кучера у купечества, на ‘фэгур’ вызжаетъ!…
Ашанинъ весело головою тряхнулъ, какъ бы не замтивъ недобраго взгляда сопровождавшаго эту выходку его пріятеля:
— Каждому свое, Ваня,— я фигурою, а ты волчьимъ ртомъ…
— И лисьимъ хвостомъ! договорилъ самъ Вальковскій, принимаясь громко хохотать,— а вдь точно, братцы, княгиню-то я совсмъ объхалъ!…
— Какъ такъ! изумился Гундуровъ.
— Да такъ что что я ни захочу, то она и длаетъ…. Шесть перемнъ новыхъ у насъ въ театр уже готово: дв комнаты, зало съ колоннами, улица, садъ, лсъ. Старыя декораціи, какія отъ временъ стараго князя остались, т вс подновилъ. И какія декораціи, братцы! Старикъ-то, видно, человкъ со вкусомъ былъ, и страсть къ искусству имлъ, труппа своя постоянная была. Самъ Императоръ Александръ, разсказываютъ тутъ старые дворовые, прізжалъ къ нему сюда гостить, и на спектакл былъ. Баринъ былъ важный… Ну, а эта — Вальковскій подмигнулъ и оскалилъ свой волчій клыкъ,— какъ есть жидъ-баба, кулакъ, только очень уже чванна при этомъ, такъ этимъ ее какъ рыбицу на уд и водишь. Какъ начали мы здсь театръ устраивать, потребовала она отъ декоратора смты. Я ему и говорю: ‘ты, братъ, ее не жалй, валяй такъ чтобъ на славу театрикъ вышелъ.’ Онъ и вкаталъ ей смту въ полторы тысячи. Она такъ и взвизгнула: ‘ахъ, говоритъ, комъ се шеръ и неужто все это нужно?’ И на меня такъ и уставилась. Я ничего, молчу. Начинаетъ она улыбаться: ‘и дешевле нельзя, спрашиваетъ, монъ шеръ Иванъ Ильичъ?’ — Отчего, говорю, можно, вотъ я въ Замоскворчьи у купца Телятникова театрикъ устраивалъ, всего расходу на полтораста цлкашей вышло. Такъ поврите, ее ажъ всю повело: ‘потрудитесь, говоритъ Александрову, представить это въ мою контору,— сколько вамъ нужно будетъ денегъ тамъ получите’… Съ тхъ поръ, расхохотался ‘фанатикъ’,— что ни скажу, то свято!… Да что мы здсь длаемъ, вскинулся онъ вдругъ,— ходимъ въ театръ! Сами увидите что за прелесть!…
— Мн хать домой пора, сказалъ Гундуровъ,— лошади ждутъ…
— Лошадей вашихъ князь веллъ отправить, доложилъ слуга, входившій въ ту минуту въ комнату съ чаемъ.
— Какъ отправить?
— Сказывать изволили, что, когда пожелаете, всегда наши лошади могутъ васъ отвезти.
— Молодецъ князь! воскликнулъ Вальковскій.— Любезный, неси намъ чай на сцену, да булокъ побольше, я сть хочу… Ну, Сережа, чего ты осовлъ? Напьемся чаю, театрикъ осмотришь, а тамъ удешь себ съ Богомъ…
— Ладно, сказалъ за Гундурова Ашанинъ,— только дай намъ себя нсколько въ порядокъ привести!
Друзья умылись, перемнили блье, причесались, и отправились вслдъ за Вальковскимъ въ ‘театрикъ’.

IV.

Люблю тебя, люблю, мечты моей созданье,
Съ очами полными лазурнаго огня,
Съ улыбкой розовой, какъ молодаго дня
За рощей первое сіянье.
Лермонтовъ.

Помщеніе театра занимало почти весь правый, двухъэтажный флигель дома. Гундуровъ такъ и ахнулъ войдя въ него. Онъ никакъ не воображалъ его себ такимъ объемистымъ, удобнымъ, красивымъ. Широкая и глубокая сцена, зала въ два свта амфитеатромъ, отставленныя временно къ стнамъ кресла, обитыя стариннымъ, еще мало выцтвтшимъ, малиновымъ тисненнымъ бархатомъ, пляшущія нимфы и толстопузые амуры расписанные по высокому своду плафона, сверкавшія подъ утренними лучами стеклышки спускавшейся съ него большой хрустальной люстры, проницающій запахъ свжаго дерева и краски,— все это подымало въ душ молодаго любителя цлый строй блаженныхъ ощущеній, всю забирающую прелесть которыхъ пойметъ лишь тотъ кто самъ испытывалъ ихъ, кто самъ пьянлъ и замиралъ отъ восторговъ и тревоги подъ вліяніемъ того что Французы называютъ l’enivrante et cre senteur de la rampe….
И Гундуровъ съ безотчетною, счастливою улыбкою осторожно пробирался теперь, вслдъ за Вальковскимъ, промежь брусковъ, горшковъ съ краскою, гвоздей и всякаго хлама, мимо растянутаго на полу залы полотна, на которомъ сохла только что вчера написанная декорація. ‘Фанатикъ’ трещалъ какъ канарейка, и отъ преизбытка всего того что хотлось ему сообщить друзьямъ путался и заикался, безпрестанно перебгая отъ одного предмета къ другому. Онъ говорилъ объ оркестр набранномъ имъ изъ музыкантовъ Малаго театра, съ которыми, какъ и совсмъ Московскимъ театральнымъ міромъ состоялъ на ты, и тутъ-же поминалъ крпкимъ словомъ дворецкаго княгини, съ которымъ уже усплъ два раза выругаться, передавалъ о какой-то старой кладовой., открытой имъ, гд онъ нашелъ ‘самую подходящую ‘-де къ Гамлету мебель, и о почему-то вздорожавшихъ кобальт и охр, сообщалъ что первый театрикъ иметъ быть 3-то іюня, въ день рожденія княжны, которой минетъ 19 лтъ, и что къ этому дню надетъ въ Сицкое чуть не полъ-Москвы, и даже изъ Петербурга какіе-то генералы общались быть….
Но вся эта болтовня шла мимо ушей Гундурова. Онъ только видлъ предъ собою сцену, на которой онъ появится вотъ изъ за этой второй на лво кулисы, изображающей теперь дерево съ тми подъ нимъ невиданными желтыми цвтами какіе только пишутся на декораціяхъ, а которая тогда будетъ изображать колонну или пилястръ большой залы въ Эльсинор,— появится съ выраженіемъ ‘безконечной печали на чел’, съ едва держащейся на плечахъ мантіи, и спущеннымъ на одной ног чулкомъ, какъ выходилъ Кинъ, и скрестивъ на груди руки, безмолвно, не подымая глазъ, перейдетъ на право, подальше отъ Клавдіо….
— ‘Отбрось ночную тнь, мой добрый Гамлетъ’, начнетъ Гертруда,—
Зачмъ искать съ опущенной рсницей
Во прах благороднаго отца?
Ты знаешь: все что живо, то умретъ…
— Да, отвтитъ онъ,—и какъ онъ это скажетъ!— …
Да, все умретъ!— ‘А если такъ
То что-жъ теб тутъ кажется такъ странно?’
А онъ… И Гундуровъ, вбжавъ на сцену, уже стоялъ съ этими скрещенными на груди руками, на этомъ своемъ мст на право, и пробовалъ резонансъ залы:
Нтъ, мн не кажется, а точно есть,
И для меня все кажется ничтожно…
Нтъ, матушка, ни траурный мой плащь,
Ни грустный видъ унылаго лица,
Ни слезъ текущій изъ очей потокъ,—
Ничто, ничто изъ этихъ знаковъ скорби
Не скажетъ истины…
читалъ онъ, постепенно возвышая голосъ, давая самъ себ реплику и безсознательно увлекаясь самъ…
— Врно, хорошо! одобрительно покачивалъ головою глядвшій на него снизу Ашанинъ.
— Э, братъ, крикнулъ въ свою очередь Вальковскій,— да ты своего что-ли Гамлета читаешь?
— Какъ, такъ?
— Я выходъ-то Мочалова хорошо помню,— совсмъ не т слова были
— Ну да, объяснилъ Гундуровъ,— въ театр у насъ играютъ по передлк Полеваго, а я читалъ по Кронеберговскому переводу.
— Для чего-же это? недовольнымъ голосомъ спросилъ Вальковскій.
— А потому что онъ и ближе и изящне…
— А къ тому вс привыкли, знаютъ, вся Россія… торговцы въ город его знаютъ, такъ нечего намъ мудровать съ тобою. Тутъ не въ врности дло, а чтобы каждый сердцемъ понялъ… запнулся Вальковскій, не умя, какъ всегда, договорить свою мысль.
— Да къ тому же и Варламовская музыка, всмъ извстная, поддерживалъ его Ашанинъ.
И онъ заплъ фальцетомъ на всю залу:
Моего-ль вы знали друга?
Онъ былъ бравый молодецъ…
— Въ блыхъ перьяхъ, статный воинъ,
Первый Даніи боецъ,
неожиданно отвтилъ ему вблизи чей-то свжій, звучный женскій голосъ,— и изъ за стремительно отворившихся на об половинки ближайшихъ къ сцен дверей вылетла, остановилась на бгу, зардлась, и вдругъ залилась раскатистымъ не совсмъ естественнымъ смхомъ быстроглазая, свжая и пышная брюнетка, двушка лтъ девятнадцати…
— Pardon, заговорила она сквозь смхъ пріятнымъ груднымъ голосомъ,— слышу, поютъ знакомое… я думала… Она не договорила, приподняла длинныя рсницы, и метнула вызывающими глазами въ недоумвавшіе глаза Ашанина.— Ахъ, здравствуйте Иванъ Ильичъ! И она кинулась съ протянутою рукою къ Вальковскому, — это, врно, monsieur Ашанинъ? спросила она его шопотомъ, слышнымъ, на всю залу.
— Самъ! нахмурившись пробурчалъ ей въ отвтъ ‘фанатикъ’.
— Я такъ и знала! проговорила она, повела еще разъ на красавца своимъ возбудительнымъ взглядомъ, и побжала назадъ въ ту дверь откуда появилась.— Лина, Лина, слышался ея звонкій смхъ въ корридор въ который вела эта дверь,— что же вы меня оставили одну, на съденіе?…
— Что за прелесть! Кто такая? съ загорвшимися зрачками обратился Ашанинъ къ Вальковскому.
— Стрекоза! отрзалъ тотъ, отворачиваясь.
Гундуровъ глядлъ на все это со сцены, и ничего не понималъ….
Но вотъ опять изъ тхъ же дверей вынеслась быстроглазая особа,— и за нею ступила въ залу….
Ашанинъ былъ правъ, говоря о ней Гундурову: боле соотвтствовавшей Офеліи наружности трудно было себ представить. Высокая и стройная, съ золотистымъ отливомъ густыхъ косъ, лежавшихъ внцомъ, по мод того времени, кругомъ ея маленькой, словно выточенной головы, въ ней было что-то не выразимо-двственное и свжее, что-то полевое, какъ васильки, цвта которыхъ были ея длинные, тихіе, никогда не улыбавшіеся глаза,— какъ сплый колосъ, къ которому можно было приравнять ея тонкій, красиво и мягко, какъ бы отъ слабости, гнувшійся станъ — Словно вся благоухала этою двственною, полевою свжестью княжна Лина — Елена Михайловна — Шастунова.
Она остановилась, съ любопытствомъ обводя вокругъ себя взглядомъ, и тихо, одною головой, съ какимъ то застнчивымъ достоинствомъ, поклонилась нашимъ друзьямъ…
Самъ суровый ‘фанатикъ’ размякъ отъ этого появленія.
— Пожалуйте, сіятельная, пожалуйте, гостья будете, привтствовалъ онъ ее,— только осторожне подбирайте ноженьки, чтобы башмачечковъ и платьица о красочку не замарать
— Да какая же вы ранняя пташка,— княжна? молвилъ, подходя къ ней, Ашанинъ.
— Это я, я, monsieur Ашанинъ, не давъ той отворить рта, защебетала черноглазая ея спутница, относясь къ молодому человку будто всю жизнь была съ нимъ знакома,— я подняла сегодня Лину съ позаранку…. Князь вчера дразнилъ насъ непробудными сонями,— такъ вотъ мы ему и доказали!.. Ахъ, вотъ и Надежда едоровна! Несносная! кинула она въ полголоса не то княжн, не то Ашанину,— и темныя, красиво очерченныя ея брови сдвинулись надъ еще весело сверкавшими глазами барышни.
Надежда едоровна Травкина,— та, которую Ашанинъ такъ непочтительно называлъ ‘особою двическаго званія,’ — была двушка далеко не молодая, съ довольно правильными, но не привлекательными, подъ натянутою на нихъ, словно полинялою, кожею, чертами лица, мягкимъ выраженіемъ большихъ, нсколько подслповатыхъ глазъ, и весьма замтною, не то презрительною, не то горькою усмшкою, постоянно игравшею въ уголку ея рта. Держала она себя чрезвычайно чинно и опрятно. Сухія очертанія ея тла скрывались подъ хорошо скроеннымъ, ловко сидвшимъ на ней темнымъ платьемъ. Вся она, въ этомъ скромномъ плать, гладкихъ воротничкахъ и нарукавничкахъ ослпительной близны, напоминала собою почтенный, малоизвстный въ Россіи, типъ француженки-протестанки.
Она холодно обмнялась поклономъ съ бойкой двицей, и подошла къ княжн.
— Я сейчасъ отъ васъ, Лина, мн сказали… Владиміръ Петровичъ! съ мгновенно сдержаннымъ взрывомъ радости, не договоривъ, протянула она Ашанину свою руку.
— А вы не знали что monsieur Ашанинъ здсь? И лукаво воззрилась на нее быстроглазая барышня.
— Не знала, Ольга Елпидифоровна,— и тмъ боле рада… А вы знали, видно? спокойно и нсколько ядовито промолвила та, между тмъ какъ вки ея нервно помаргивали.
— И тмъ боле будете рады, Надежда едоровна, поспшилъ заговорить Ашанинъ,— что счастливая моя звзда позволила мн привести сюда того, о комъ я такъ часто вамъ говорилъ… Гундуровъ, представляйся дамамъ! Онъ обернулся къ сцен, на которой по прежнему стоялъ его пріятель, не зная что съ собою длать.
— Такъ позвольте мн по крайней мр съ подмостковъ сойти, отвчалъ онъ кланяясь и слегка конфузясь,— а то я здсь точно зврь какой-то выведенный на показъ!…
Ольга Елпидифоровна такъ и покатилась. Улыбнулась и княжна, улыбнулась широкою, молодою улыбкою, отъ которой словно все освтилось вокругъ нея, показалось Гундурову.
Вальковскій замахалъ руками:
— Нтъ ужъ, нтъ, пожалуйста! Лучше вс вы на сцену переходите,— благо и чай тамъ поданъ… А то вотъ вы мн, накинулся онъ на продолжавшую хохотать барышню,— цлую крышу съ декораціи смахнули юбками-то вашими!…
— Ахъ, какой вы дерзкій, какъ я посмотрю! отпарировала Ольга Елпидифоровна, быстро откидывая голову за спину, въ тревог за слды этой крыши на ея юбкахъ
За кулисами оказались три стула, складная лстница, какой-то табуретъ, и столъ съ чаемъ и огромнымъ количествомъ булокъ, принесенныя для Вальковскаго. Общество кое какъ разслось на сцен.
— Прежде всего позвольте извстить васъ, княжна, полушутливымъ, полуторжественнымъ тономъ началъ Ашанинъ,— что здсь, на этой сцен, мы собираемся священнодйствовать…
— Что такое? усмхнулась она.
— Мы Гамлета ставимъ, княжна! объяснилъ онъ.
— Гамлетъ, сочиненіе Вильяма Шекспира! проговорила скороговоркой Ольга Елпидифоровна,— мн есть тамъ роль?
— Совершенно справедливо изволили сказать: Гамлетъ, сочиненіе Вильяма Шекспира! повторилъ, низко ей кланяясь Ашанинъ, — и роли для васъ, увы, тамъ не имется.
— А почему такъ? Барышня вспыхнула опять и отъ отказа, и отъ нжнаго взгляда, который по этому поводу счелъ нужнымъ препроводить ей красавецъ.
— Потому-съ что тамъ только дв роли: Офеліи, каковая непремнно должна быть блондинка,— вы же очаровательная брюнетка,— и Гертруды, матери Гамлета, которую мы попросимъ взять на себя милйшую Надежду едоровну.
— Меня! испугано вскрикнула та,— помилуйте, я въ жизнь свою ни разу не играла!
— Это ничего не значитъ!
— Разумется, ничего! поспшно подтвердила, слегка заалвъ и пожимая ей руку, княжна: — она видимо вся оживилась отъ удовольствія этой предстоявшей ей роли.
— Не радуйтесь заране, Лина, закачала головою Надежда едоровна:— эти господа ршили, но еще невдомо согласится-ли начальство….
— Отчего? живо возразила княжна: — я прочла всего Шекспира, и самъ дядя мн книгу подарилъ.
— Вашъ Шекспиръ съ пропусками,— дтское изданіе! съ легкою гримаской замтила немолодая двица.
— Что-же, можно и съ пропусками играть, лишь бы княжна могла участвовать! не далъ ей договорить Гундуровъ, самъ не понимая какъ могъ онъ сдлать такую уступку, и чувствуя какъ кровь выступала у него на щекахъ подъ благодарнымъ взглядомъ который повела на него за это княжна.
— Позвольте васъ всхъ успокоить, вмшался Ашанинъ: — начальство, въ лиц по крайней мр князь-Ларіона Васильевича, на пьэсу согласно: играть ее съ пропусками, или безъ нихъ — вопросъ второстепенный. Намъ-же теперь слдуетъ поршить распредленіе главныхъ ролей. Итакъ: Офелія — княжна, Гертруда — Надежда едоровна…
— Что вы, что вы! Да я ни за что не буду!…
— Вы не бу-де -те? протянулъ Ашанинъ.
— Нтъ, я вамъ сказала, слабо улыбаясь и избгая его глазъ отвтила старая дла.
— Слушаю-съ! Онъ отвернулся отъ нея.— Такъ не угодно-ли вамъ принять эту роль? обратился онъ къ бойкой барышн.
— Что это, я — старуху?— Это было бы оригинально!… А впрочемъ,— и она лукаво закусила губу — сына моего будетъ играть кто,— вы?
— Къ злополучію моему нтъ, Гамлета играетъ Гундуровъ.
Но врное чутье подсказывало, какъ видно, востроглазой двиц что съ этой стороны взять было нечего. Она мелькомъ глянула на блокураго молодаго человка и слегка нахмурилась:
— Вдь мн главное чтобъ было пніе,— а это драма, тамъ не поютъ?…
— Поетъ одна Офелія, сказалъ Ашанинъ.— Ахъ, да, княжна, вдь у васъ, неправда-ли, голосъ есть?
— И премиленькій! отвчала за нее Ольга Елпидифоровна,— не такой большой какъ у меня, но…
— Гд-же кому противъ васъ! неожиданно фыркнулъ Вальковскій, все время молча, съ прижатыми между колнъ ладонями, поглядывавшій на нее.
Вс разсмялись невольно, барышня разсердилась было, но вдругъ расхохоталась сама:
— Знаете что, на васъ и сердиться нельзя! Вы все равно что тотъ красный попугай у княгини, который, какъ только кто мимо пройдетъ, и начинаетъ самымъ глупымъ образомъ кричать: а-ра, а-ра!.. Что онъ кричитъ, что вы грубите — совершенно все одно!…
— Браво, браво! зааплодировалъ ей Ашанинъ,— такъ ему и нужно, пугал огородному!…
Вальковскій сконфуженно только покосился на нихъ…

V.

Большая входная въ залу дверь, прямо противъ сцены, отворилась. На порог ея показался князь Ларіонъ. Онъ усплъ кончить свою прогулку и переодться, и въ смнившемъ его длинный сюртукъ свтломъ, по лтнему, утреннемъ туалет казался теперь еще моложе, чмъ въ первую минуту его встрчи съ нашими друзьями.
— Кня—азь! вскрикнула завидвъ его Ольга Елпидифоровна,— къ намъ, къ намъ, милости просимъ!…
— Да къ вамъ какъ въ Царство Небесное пройти мудрено! смялся онъ, пріостановившись передъ растянутыми на полу декораціями.
— А я вашимъ ангеломъ хранителемъ буду, проведу! крикнула она ему, сбжала опрометью со сцены въ залу, къ великому ужасу Вальковскаго, и подобравъ на сей разъ осторожно свои юпки, стала пробираться на кончикахъ нсколько грубоватыхъ формою, но тщательно обутыхъ ногъ по еще не загрунтованнымъ краямъ полотна.
Она добралась до князя, просунула свою руку подъ его руку, слегка прижалась къ нему и, глядя на него снизу вверьхъ со своею вызывающею улыбкою, проговорила полушопотомъ:
— Милый, милый князь, какъ бы я хотла быть въ самомъ дл вашимъ ангеломъ хранителемъ?.. Но вы сами ангелъ? Вы такой, добрый, умный, ну милый, совсмъ милый!
— Вы находите? разсянно отвтилъ онъ, глядя не на нее, а на сцену и прищуривъ для этого свои нсколько близорукіе глаза.
— Еге, вотъ она куда бьетъ! сказалъ себ Ашанинъ, отъ зоркаго взгляда котораго ничто не ускользало,— и подошелъ къ Надежд едоровн, сидвшей у кулисы нсколько поодаль отъ стола, за которымъ княжна и Гундуровъ пили чай, а ‘фанатикъ’ пожиралъ булки одну за другою.
— Такъ вы такъ таки ршительно отказываетесь отъ роли? сказалъ онъ.
Она приподняла на него свои большіе, печальные глаза:
— Я вамъ сказала, я не играла никогда… И не хочу наконецъ!.. съ внезапной ршимостью промолвила она.
— Даже если бы я васъ очень, очень объ этомъ просилъ? вкрадчиво и мягко проговорилъ нашъ Донъ-Жуанъ, глядя на нее не отрываясь.
Некрасивое лице бдной двы слабо зарумянилось подъ этимъ неуступчивымъ взглядомъ.
— Боже мой, отвчала она не сразу и какъ бы перемогая пронимавшую ее дрожь,— какой вы удивительный человкъ!.. Къ чему вамъ я!.. Заставьте…— вы все можете! вырвалось у нея,— заставьте играть эту безстыдную двчонку, отъ которой вы уже безъ ума! И она презрительнымъ движеніемъ указала на востроглазую барышню, медленно подвигавшуюся къ-сцен объ руку съ княземъ Ларіономъ.
— Я безъ ума! невиннйшимъ тономъ воскликнулъ Ашанинъ,— помилуйте, я въ первый разъ отъ роду вижу ее сегодня, и даже кто она,— не знаю…
— Она дочь здшняго исправника Акулина, нехотя объявила Надежда едоровна.
— И, какъ кажется по части князь-Ларіонъ Васильевича… не договорилъ Ашанинъ.
— Какъ видите! Я и не воображала никогда, воскликнула перезрлая двица,— чтобы можно было быть такою дерзкою кокеткой въ ея годы!…
— Что-же, это не дурно, Надежда едоровна!
— Да, съ горечью возразила она,— я знаю, вамъ такія нужны, только такія и нравятся!
— И такія нужны, и такія, это точно! поддакнулъ онъ, поддразнивая ее.
— Знаете, заговорила она посл минутнаго молчанія, страстно и въ тоже время злобно взглянувъ на него,— я не понимаю какъ можетъ женщина ршиться полюбить васъ!
— Такъ никто-же изъ нихъ и не ршается, Надежда едоровна! смиренно вздохнулъ на это Ашанинъ,— вы сами знаете, ну, кто меня любитъ?…
— Подите вы отъ меня! проговорила она, отворачиваясь — и невольно усмхнулась.
— А все же вы Гертруду играть будете! заключилъ онъ, торжествуя…
Она не отвчала.
Тмъ временемъ княжна Лина и Гундуровъ вели слдующій разговоръ.
— Когда мн Ольга сказала, что monsieur Ашанинъ пріхалъ съ какимъ-то еще молодымъ человкомъ, я тотчасъ же догадалась, что это непремнно вы, говорила она.
Онъ изумился:
— Почему-же такъ, и какъ могли вы знать обо мн, княжна?
— Я знаю чрезъ m-r Ашанина, который безпрестанно говорилъ намъ о васъ зимою,— Лина усмхнулась,— что вы его другъ, а ваша тетушка сказала намъ что вы должны на дняхъ пріхать изъ Петербурга.
— Вы знаете мою тетушку? еще боле удивленъ былъ Гундуровъ.
— Да. Мы были у нея съ maman. Дядя давно съ нею знакомъ и очень любитъ ее, а теперь повезъ и насъ. Она и папа покойнаго хорошо знала. Я очень рада, что съ нею познакомилась, промолвила княжна съ какимъ-то особымъ оттнкомъ серьезности.
— И я понимаю васъ, съ увлеченіемъ сказалъ Гундуровъ,— тетушка моя чудесная женщина!…
Она отвела голову отъ чашки, низко наклонясь къ которой прихлебывала чай своими свжими губами:
— Вы это очень хорошо сказали! съ ласковой улыбкой проговорила она.
У нея были какіе-то лебединые, медленные — какъ медленна была и ея рчь — повороты шеи, которые приводили въ восторгъ Гундурова.— Какая эта дивная вещь, женская грація! думалъ онъ.
— Я сказалъ что чувствую, произнесъ онъ громко, — я не помню ни отца, ни матери, тетушка съ пеленъ возрастила меня, спасла мое наслдство отъ гибели… Я ей всмъ, обязанъ!…
Княжна сочувственно покачивала своею осненною золотистыми косами головкою:
— Она именно на меня такое впчатленіе произвела, ваша тетушка, что она думаетъ и поступаетъ хорошо…
— Какъ это ужасно, начала она, помолчавъ, опять,— что васъ за границу не пустили!..
— Да! и глаза Гундурова мгновенно заискрились,— это ударъ для всего моего будущаго! И за что, за что? вскликнулъ онъ въ неудержимомъ порыв, — оторвали человка отъ всего что было для него жизнью, связали по рукамъ и по ногамъ…
Онъ не договорилъ. Княжна внимательно поглядла на него…
— Я, тихо промолвила она,— все жила за границей, до сихъ поръ, сужу по тамошнимъ понятіямъ,— тамъ даже никому въ голову не придетъ, чтобъ можно было такъ поступить съ невиноватымъ человкомъ… Знаете, я очень люблю мое отечество, и такъ рада что мы наконецъ въ Россіи! Но это ужасно когда
Она вдругъ задумалась. Гундуровъ въ свою очередь, поднялъ на нее глаза съ какимъ-то благоговніемъ.
— Вы будете играть Гамлета? спросила она черезъ мигъ.
Онъ помолчалъ, еще разъ глянулъ на ея опущенныя вки:
— Буду, княжна! произнесъ онъ, будто только теперь окончательно ршившись,— и я какъ-то надюсь, что я вамъ отъ этого не покажусь смшнымъ… А посметесь,— грхъ вамъ будетъ! примолвилъ онъ, налаживаясь на шутливый тонъ и слегка красня.— Признаюсь вамъ, я бы не ршился въ другую минуту,— но мн надо уйти отъ тоски…. отъ того что чуть съ ума не свело меня тамъ… въ Петербург… Вотъ тмъ оно и дорого, тмъ велико искусство, княжна, горячо зазвучалъ голосъ молодаго человка,— что въ него какъ въ святую святыхъ можно уйти и позабыть тамъ все что гложетъ, мутитъ, сндаетъ здсь наше я…
Онъ остановился вдругъ съ невольнымъ сомнніемъ: не покажется-ли ей это слишкомъ горячимъ, юношескимъ,— ему вдругъ ужасно страшно стало что она не пойметъ, не пойметъ того что именно заставляетъ его ршиться выступить на сцену въ незнакомомъ дом, приняться за то что обыкновенно почитается дломъ однихъ ‘праздношатающихся, пустыхъ свтскихъ людей’….
Но въ сосредоточенномъ вниманіи съ которымъ слушала она его ему какъ-то разомъ сказалось что никто въ эту минуту не былъ бы въ состояніи такъ понять его какъ эта свтская двушка, съ ея спокойнымъ обликомъ и неулыбающимся взглядомъ.
— Постарайтесь сыграть хорошо! сказала она просто,— мн такъ хочется видть его на сцен. Я читала Гамлета… Настоящаго! подчеркнула Лина,— у меня былъ въ Ганновер учитель англійскаго языка,— старикъ, онъ меня очень любилъ и подарилъ мн всего Шекспира: ‘дурное къ вамъ не пристанетъ’, говорилъ онъ. И, въ самомъ дл, я всегда такъ думала, что дурное только къ дурнымъ пристаетъ… Вы однако не говорите объ этомъ всмъ… многіе не понимаютъ… Да вы и не скажете,— я знаю! своимъ особымъ серьезнымъ тономъ заключила, не договоривъ, княжна,— и пошла на встрчу подымавшагося на сцену дяди.
Онъ взялъ ея руку:
— Bonjour Hlne (онъ никогда не называлъ ее уменьшительнымъ именемъ), такъ рано, и здсь?.. Я никакъ не ожидалъ… Ты здорова? И онъ заботливо, почти тревожно глянулъ ей въ лице…
— Совершенно здорова! не дала ей отвтить Ольга Елпидифоровна,— это мы еще вчера съ Линой сговорились встать въ шесть часовъ,— pour vous faire plaisir, mon prince! низко, по театральному, присла она передъ нимъ.
— Въ самомъ дл, Hlne? Онъ блеснувшимъ на мигъ взоромъ обратился снова къ племянниц,— ты… вы для меня это сдлали?..
— Еще бы! крикнула барышня.
— Для васъ, дядя, именно для васъ! И княжна закивала ему улыбаясь.
Онъ сталъ какъ-то чрезвычайно веселъ и шутливъ:
— Сергй Михайловичъ, очень радъ видть васъ опять!.. Вы познакомились съ Еленой Михайловной?.. А этой птичк пвчей были вы представлены? указалъ онъ на востроглазую двицу, не перестававшую вертться около него,— рекомендую,— русскіе романсы поетъ восхитительно!…
Черноглазая барышня сжала свои крупныя губы:
— Monsieur Гундуровъ не обратилъ на меня ни-какого вниманія.
— Онъ слишкомъ молодъ, улыбнулся князь Ларіонъ,— чтобы умть оцнить вс ваши совершенства, только такіе старцы какъ я
— Вы старикъ, вы! перебила его барышня, воззрясь на него нжно-упрекающимъ взглядомъ,— вы просто кокетничаете своимъ старчествомъ!
Князь нахмурился и повелъ на нее холодными глазами,— отъ чего она впрочемъ нисколько не смутилась:
— Да, да, кокетничаете! повторила она.
— Что-же, Сергй Михайловичъ, отходя отъ нея спросилъ князь Ларіонъ,— вы поршили насчетъ Гамлета?
— Ахъ да, дядя, пожалуйста, молвила княжна Лина,— мн этого такъ хочется…
Онъ глянулъ ей опять прямо въ лице, какъ-то задумчиво усмхаясь — и не отводя отъ нея взгляда:
— Could beauty, my lord, have better commerce than with honesty? {Офелія: Для красоты, принцъ, не лучшая-ль подруга чистота? Актъ III. Сц. 1.} медленно проговорилъ онъ,— и обернулся къ Гундурову:
— Удивительно говорила это и вела всю эту великолпную сцену съ принцемъ одна очень молоденькая тогда двочка, дочь, кажется, знаменитой mistriss Siddons, сестры Кембля, которую я видлъ въ 1821 г. въ Лондон. До сихъ поръ эти слова, выраженіе ея остались у меня въ памяти….
— Такъ можно будетъ, дядя? спросила его опять княжна.
— Можно, Hlne, можно,— онъ пожалъ ей руку,— и я даже готовъ не пропускать ни одну изъ вашихъ репетицій,— если только присутствіе мое не будетъ въ тягость вашему молодому обществу, любезно примолвилъ князь, обращаясь къ нашимъ друзьямъ…
— Звонятъ! послышался внезапно голосъ Вальковскаго, который тмъ временемъ заснулъ ‘подъ тнію кулисъ’ во всемъ безмятежіи непорочной души.
— Къ завтраку,— это, кажется, по вашей части, Иванъ Ильичъ? досказалъ весело князь Ларіонъ.
— Боже мой, вскликнулъ Гундуровъ — а я еще не ухалъ!…
Вс разсмялись.
— И прекрасно сдлали,— княгиня Аглая Константиновна. вамъ бы этого никогда не простила!… Mesdames, господа, пожалуйте! приглашалъ князь, — Сергй Михайловичъ — вашу руку княжн!..
Бойкая барышня шагнула къ нему:
— Ваше сіятельство не откажете мн въ чести быть моимъ кавалеромъ? прощебетала она ‘птичкой пвчею’…
Князь Ларіонъ поглядлъ на нее съ полуулыбкой:
— Позвольте вамъ предложить боле подходящаго для васъ спутника, подчеркнулъ онъ, указывая на Ашанина…— Пойдемте, Иванъ Ильичъ!…
Надежда едоровна прошла одна, за всми, съ поникшимъ челомъ и своею вчно-горькою усмшкой,— и отправилась къ себ, въ третій этажъ.

VI.

Хозяйка дома,— расплывшаяся сороколтняя барыня съ крупнымъ, еще свжимъ лицемъ и сладкими, томно вращавшимися глазами, которымъ какъ-то странно противорчилъ весьма замтный пушокъ темнвшій надъ ея твердо очерченными, полными губами,— уже кушала чай когда молодое общество съ княземъ вошло въ столовую. Она была не одна. У длиннаго стола, сверкавшаго лоснящимся блескомъ свжей узорчатой скатерти и уставленными на ней всякими серебрянными мисками, кастрюлями и приборами, занимали мста нсколько человкъ гостей, прибывшихъ въ Сицкое за нсколько дней ране нашихъ пріятелей. Одесную княгини, съ понуреннымъ видомъ обмакивая длинно нарзанные ломтики хлба въ яйцо, сидлъ нкто Зяблинъ, разочарованный и раззоренный московскій левъ, господинъ съ большимъ грузинскимъ носомъ и отличными, цвта воронья крыла, бакенбардами,— ‘неудавшійся Калабрскій бригантъ’ говорилъ про него князь Ларіонъ.— По другую ея руку попрыгивалъ на своемъ стул что-то разсказывая ей и громко хохоча своему собственному разсказу, ‘шутъ Шигаревъ’, какъ относился о немъ Ашанинъ,— одинъ изъ тхъ счастливцевъ, которыхъ щедрая природа одлила способностью воспроизводить съ изумительнымъ сходствомъ жужжанье мухи подъ ловящими ея пальцами, визгъ отворяемой табакерки на деревянныхъ шалнерахъ, блеяніе овцы и мяуканье кота, доставать языкомъ кончикъ собственнаго носа, и тому подобными салонными талантами, комикъ на сцен онъ былъ превосходный, а наружностью своей напоминалъ болотную птицу вообще, и пигалицу въ особенности… На противоположномъ конц стола, рядомъ съ m-me Crbillon, эксъ-гувернанткою самой Аглаи Константиновны, живою старушкою съ густыми сдыми буклями подъ тюлевымъ чепцомъ, бллась золотушная и чухонская физіономія Ивана Карлыча Мауса, молодаго малаго, выпущеннаго недавно изъ училища правовденія, въ которомъ отецъ его былъ докторомъ. Юный Иванъ Карлычъ сознавалъ, повидимому, вполн это двойное преимущество: быть нмцемъ,— разъ, и выпущенникомъ заведенія, имющаго поставлять на Россію государственныхъ мужей,— два: а потому, хотя пока и занималъ лишь скромную должность губернскаго стряпчаго, держалъ себя такъ внушительно важно и разсянно дльно, какъ будто и въ самомъ дл былъ уже министромъ юстиціи… Одиноко, межъ незанятыхъ еще стульевъ, ежился, словно боясь притронуться къ своему прибору, длинный, невзрачный уздный землемръ, вытребованный владлицею Сицкаго для какого-то размежеванія. Наслаждаясь его робкимъ видомъ, нагло ухмылялся стоявшій прямо противъ него monsieur Vittorio, не то Итальянецъ, не то Бельгіецъ, рослый и видный изъ себя, лтъ сорока, франтъ, бывшій курьеръ покойнаго князя, теперь factotum и мажордомъ княгини.
— Откуда вы? съ нкоторымъ удивленіемъ спросила она, увидавъ дочь объ руку съ незнакомымъ ей молодымъ человкомъ.
— Сергй Михайловичъ Гундуровъ, племянникъ Софьи Ивановны Переверзиной, громко и нсколько торжественно указывая на него рукою, представилъ его князь.
Востроглазая барышня не дала княгин отвтить, она съ разлета бухнулась на колни передъ ея кресломъ, схватила ея руку:
— Мимочка моя, княгинюшка, прелесть моя, хорошо ли вы провели ночь? проговорила она вкрадчивымъ, шутливо-ребяческимъ голосомъ.
— Merci, petite, merci, отвчала та жалобнымъ тономъ,— я давно разучилась спать, ce qui s’appelle dormir, vous savez, но мн лучше сегодня, merci!…— Настоящая кошечка! поощрительно улыбнулась Аглая Константиновна, и ласково провела рукой по ея щек,— levez vous donc, petite!
— Enchante de vous voir chez moi, monsieur, нашла она наконецъ время обратиться ко все еще стоявшему передъ ней въ выжидательной поз Гундурову.
— Извините, княгиня, заговорилъ онъ,— что я осмливаюсь предстать предъ васъ въ такомъ неприличномъ вид,— онъ указалъ на свое дорожное пальто,— но я здсь совершенно сюрпризомъ, и на виноватаго въ этомъ я прямо вамъ указываю въ лиц князя Ларіона Васильевича, которому угодно было удержать меня на пути…
— Безъ извиненій и садитесь, любезно перебила она его: ей понравились и благообразная наружность молодаго человка, и это его извиненіе, которое она находила bien tourn, и даже то что онъ сказалъ ‘предстать предъ васъ’, а не ‘передъ вами’,— оборотъ, который, въ ея понятіи, употребленъ былъ имъ для выраженія особой къ ней почтительности.
— А у меня и извиненія никакого нтъ! заговорилъ Ашанинъ, также не успвшій перемнить свой дорожный костюмъ,— кладу на плаху повинную голову! Онъ низко наклонилъ ее къ рук княгини.
— Toujours beau!— И она прижала сама эту руку къ его губамъ: она питала слабость къ Ашанину, какъ вслдствіе ‘того что ‘онъ такъ хорошъ’ былъ, такъ и потому что онъ неподражаемо умлъ сообщать ей на ухо разные скабрезные анекдотцы, до которыхъ она, какъ всякая нсколько пожившая женщина, была in petto большая охотница.
Общество между тмъ разсаживалось за столъ.
— Позвольте вамъ предложить мое мсто, княжна, молвилъ Зяблинъ беззвучнымъ и мягкимъ, напоминавшимъ о сдобномъ тст, голосомъ, странно противорчившимъ его наружности ‘калабрскаго бриганта.’
— Благодарю васъ, улыбнулась ему, проходя мимо, Лина — и, окинувъ столъ быстрымъ взглядомъ, пошла занять мсто рядомъ съ одиноко сидвшимъ землемромъ, съ которымъ тотчасъ-же завела какой-то разговоръ.
Зяблинъ испустилъ глубокій вздохъ — и налилъ себ рюмку портвейна.
— Садитесь подл Лины, тамъ свободно!.. сказала княгиня Гундурову, искавшему глазами мста…
Онъ поспшилъ повиноваться… Сердце у него внезапно забилось,— самъ онъ не ршился бы пойти ссть подл нея. Онъ чувствовалъ….
— Видли вы меня во сн, какъ общались, monsieur Maus? спрашивала Ольга Елпидифоровна, опускаясь на стулъ между нимъ и Ашанинымъ и развертывая свою салфетку.
Правовдъ повернулъ голову — и подъ уголъ его зрнія лопало сразу нчто очень красивое, упругою волною ходившее подъ прозрачнымъ кисейнымъ лифомъ его сосдки. Онъ вспыхнулъ какъ лучина, и такъ и замеръ отъ этого зрлища.
— Давно ли вы онмли? нсколько насильственно засмялась, опустивъ глаза барышня, отъ которой никогда не ускользывали впечатлнія производимыя ея красотами.
— Я сегодня очень крпко спалъ, отшутился Маусъ, глядя на нее съ телячью страстностью, и внушительно уходя подбородкомъ въ неизмримо высокіе воротнички своей рубашки.
— Такъ постарайтесь не спать такъ крпко въ другой разъ! Il est bte donc! шепнула она, обернувшись къ Ашанину.
— Кого вы дуракомъ не сдлаете! отвчалъ онъ ей на это такимъ же шопотомъ.
— Ну, пожалуйста, только не васъ!
— Почемъ вы знаете?
— Точно я въ Москв не бываю, не слыхала про васъ? Да мн все про васъ извстно!
— А чти именно? усмхался Ашанинъ.
— А то что вы какъ есть — прожига! объяснила барышня съ звонкимъ смхомъ, — мн еще надобно будетъ, вами спеціально заняться, примолвила она, грозя ему пальцемъ…
Ашанинъ такъ и ожегъ ее горячимъ взглядомъ:
— А вы дадите мн слово заняться мною спеціально? едва слышнымъ, проницающе-нжнымъ голосомъ подчеркнулъ онъ.
Она взглянула на него… Въ глазахъ ея на мигъ блеснулъ тотъ-же пламень, которымъ пылали глаза красавца… Она быстро отвела ихъ отъ него и, вся заалвъ:
— Не знаю, какъ бы проронила она..— Только вы мн не мшайте! вырвалось у нея вдругъ,— а то онъ, кажется, васъ ревнуетъ… И она еле замтно кивнула въ сторону князя Ларіона, безмолвно и ни на кого не глядя прихлебывавшаго въ эту минуту чай изъ большой чашки.
— А вы… надетесь?.. не договорилъ Ашанинъ, и закусилъ губу чтобы не разсмяться…
— Почему же нтъ!… Онъ старикъ: тмъ лучше! Вдь вы не женитесь на мн! такъ и озадачила она его этою откровенностью.— Не отговаривайтесь, пожалуйста, засмялась бойкая особа его невольному замшательству,— я вдь умна,— и вы тоже, кажется… Вамъ и не слдуетъ! Есть такіе мужчины, которымъ никогда не слдуетъ связывать себя…
— А женщины есть такія? спросилъ онъ, усмхаясь въ свою очередь.
— Женщина только тогда и свободна когда замужемъ, отвчала безъ улыбки она на это.
— Et o est donc le jeune prince? послышался въ это время громкій вопросъ княгини.
Monsieur Vittorio, къ которому относились эти слова, кинулся было къ дверямъ… Но въ ту же минуту въ столовую вошелъ самъ le jeune prince, то есть сынъ княгини, мальчикъ лтъ одиннадцати, съ замчательно для его лтъ опредлившимися, холодными чертами лица, очень напоминавшаго лице матери, тщательно причесанный и разодтый. Его сопровождали два его наставника: молодой, здоровый Англичанинъ гувернеръ, и еще боле молодой студентъ, взятый княгинею изъ Москвы на лто ‘для русскаго языка.’.
— Ты всегда опаздываешь, Basile, замтила княгиня сыну, цлуя его въ щеку.
— Я одвался, maman! отозвался онъ недовольнымъ тономъ, словно правый.
— Очень заботливъ всегда на счетъ своихъ туалетовъ! въ полголоса и улыбаясь сообщила княгиня сосду своему Шигарев).
— Мальчикъ, извстно, рано встающій, самъ себя умывающій! немедленно загаерничалъ тотъ, — князенька, золота шапочка, шелкова кисточка, дайте свою ручку бральянтовую!
Мальчикъ положилъ нехотя руку въ протянутые пальцы Шигарева, онъ ихъ тотчасъ-же стиснулъ и щелкнулъ языкомъ, изображая звукъ прихлопнувшагося замка.
Князекъ спокойными глазами глянулъ ему въ лице, высвободилъ руку,— и пошелъ садиться, въ сопровожденіи своихъ надзирателей.
— Лина, сказалъ онъ прямо противъ него сидвшей сестр,— ты въ театр была?
— Почемъ ты знаешь? улыбнулась она.
— Семенъ Петровичъ мн сказалъ,— онъ кивнулъ на усаживавшагося подл него студента,— онъ все время глядлъ на тебя изъ за занавски, когда ты шла.
Студентъ покраснлъ до самыхъ волосъ и пробормоталъ что-то, чего никто не разслышалъ…
— Да, я была въ театр, сказала княжна — и опять заговорила съ землемромъ.
— И она была! началъ снова мальчикъ, указывая кивкомъ на Ольгу Елпидифоровну,— что вы тамъ вс длаете?
— Мы тамъ театръ будемъ играть, душечка! отозвалась бойкая барышня.
— Вы актерками, стало быть будете?
— Актерками, ангелъ мой, актерками. Какая душка! И она расхохоталась на весь столъ.
— А я ни за что не хочу быть актеромъ! съ презрительной гримаской проговорилъ Basile.
— Не актеромъ, бретеромъ будешь, всхъ шпагой насквозь, заголосилъ опять Шигаревъ,— князекъ-птушокъ, золотой гребешокъ… длинъ, длинъ… И схвативъ два ножа, онъ принялся подражать сабельному лязгу.
— Я флигель-адъютантъ буду! твердо произнесъ князекъ.
Безмолвный до сихъ поръ князь Ларіонъ поднялъ глаза на племянника:
— А чтобъ выбить это изъ твоей одинадцатилтней головы, протяжно проговорилъ онъ,— я бы тебя скъ по два раза въ недлю.
Мальчикъ весь перемнился въ лиц. Слезы выступили у него на глазахъ и, обернувшись къ студенту:
— Когда я буду большой, прошепталъ онъ со злобою въ горл,— я дядю въ тюрьму посажу!…
— Nonsense! {Вздоръ.} отрзалъ ему на это съ другой его стороны сидвшій mister Knocks, и потянулъ къ себ кастрюльку съ картофелемъ.
Княгиня Аглая Константиновна сочла нужнымъ вступиться за сына:
— Я не понимаю за что вы его разбранили, князь Ларіонъ, молвила она перегинаясь къ нему черезъ столъ,— le pauvre enfant сказалъ только очень понятное въ его годы… и похвальное, je trouve, желаніе… Мн кажется, bien au contraire,— qu’il faut encourager ds le jeune ge les nobles ambitions.
Князь Ларіонъ поглядлъ на нее сверху въ низъ:
— У васъ такія единственныя есть словечки, княгиня, проронилъ онъ, насмшливо склоняя голову,— что остается только ахнуть, и смолкнуть…
Аглая Константиновна растерянно заморгала глазами,— она ничего не поняла!…
— Il est unique, Larion, n’est ce pas? попробовала она поискать сочувствія у сосда своего Зяблина.
Зяблинъ взглянулъ на нее, опустилъ глаза, потомъ опять взглянулъ,— уже нжно,— и испустилъ глубокій вздохъ… Онъ тоже ничего не понялъ.
Княжна до сей минуты еще ни единымъ словомъ не обмнялась съ Гундуровымъ. Вдругъ она обернулась къ нему… Лице ея было блдно, вки покраснли….
— Если бы папа былъ живъ, этого бы не было! проговорила она, и снова отвернулась.
Чего этого, спрашивалъ себя Гундуровъ, хотла она сказать? Этого ли суетнаго направленія воспитанія ея брата, или этихъ оскорбительныхъ для ея матери словъ? И того и другаго, вроятно… Онъ уже настолько угадывалъ ее что, въ его понятіяхъ, она могла, должна была страдать и отъ того и отъ другаго. Но чмъ и какъ помочь ей? Что могъ сдлать для этого, онъ, Гундуровъ?… А между тмъ онъ уже ясно чувствовалъ онъ готовъ былъ на все… чтобы только никогда не дрожали слезы на этихъ глазахъ.
— Qu’est-ce que vous allez donc jouer vtre thtre? обратилась черезъ столъ къ княжн старушка m-me Crbillon, которая изо всего предшествовавшаго поняла только то что рчь идетъ о театрахъ и актерахъ.
— Hamlet, madame, получила она въ отвтъ.
— Ah bien! la tragdie de Ducis! закивала она, предовольная, сдою головой.
— Ho, ho! De Dioucis… Hamlet de Dioucis! заходилъ, вдругъ весь отъ смха мирно до сихъ поръ подавшій картофель mister Knocks.
— Eh ben, qu’а t-il donc rire comme cela, l’Anglais? закипятилась обиженная Француженка,— je dois, pardi, bien le savoir, moi, puisque feu monsieur Crbillon, mon mari, tait un descendant direct de Crbillon, le fameux auteur de Bhadamante, dont Ducis tait le disciple, et que j’ai moi-mme vu jouer la pice Paris en dix huit cent dix, — l’omelette, comme disaient les rieurs du temps…
— Hamlet, de Dioucis, ho, ho… de Dioucis!! продолжалъ надрываться mister Knocks.
— Il y a deux tragdies, почелъ нужнымъ объяснить своей сосдк господинъ Маусъ, и съ достоинствомъ поглядлъ на нее съ высоты своихъ воротничковъ,— une franaise, et une anglaise.
— Ah bien! on l’aura traduite en anglais alors! успокоилась старушка,— mais il n’est pas poli toujours, le jaune boule (t. e. John Bull) проворчала она, поглядывая искоса на все еще покатывавшагося Англичанина.
— Maman, сказала подымаясь со своего стула княжна,— сегодня воскресенье…
— Ахъ да-а! протянула княгиня,— надо въ церковь!.. Vittorio, les voiturs! помолчавъ съ минуту, скомандовала она, словно на погребеніе.
— Я уже далъ приказъ, отвчалъ съ поклономъ распорядительный итальянецъ.
Она одобрительно и грустно кивнула ему, обернулась къ Зяблину и вздохнула:
— Такъ это непріятно когда нтъ домовой церкви!…
Зяблинъ приподнялъ свое разбойничье лице, поглядлъ на нее нжно, и тоже вздохнулъ.
— А хать надо! томно проговорила княгиня, и поднялась съ мста.
Послышался шумъ отодвигавшихся стульевъ… Гости подходили съ поклономъ къ хозяйк… Княжна и Ольга Елпидифоровна пошли надвать шляпки… Проходя мимо князя Ларіона Лина пріостановилась на мигъ:
— Дядя, а я васъ такъ просила! тихо промолвила она, не подымая глазъ.
Онъ понялъ — и смутился:
— Ты сердишься на меня, Hlne!— его голосъ дрогнулъ,— ну, виноватъ, руби голову! добавилъ онъ какимъ-то неврно-шутливымъ тономъ.
Она прошла не отвчая.
Гундуровъ тмъ временемъ прощался съ княгинею.
Она съ чрезвычайной любезностью благодарила его за посщеніе и изъявила желаніе увидть его опять какъ можно скоре.
— Кланяйтесь, je vous prie, очень, очень вашей тетушк, говорила она,— я весьма благодарна князь-Ларіону за знакомство съ нею. C’est une personne si comme il faut… Она еще не была у меня, слегка подчеркнула Аглая Константиновна,— но я надюсь что вы намъ ее привезете, n’est ce pas?.. и что вы примете также участіе въ нашемъ театр?.. Но, перебила она себя вдругъ,— мы демъ въ церковь, и объ этомъ не слдуетъ говорить! Il ne faut pas mler le profane au sacr, а dit, je crois, Boileau…
И давъ такимъ образомъ молодому человку достаточное понятіе о своей образованности, она величаво наклонила голову, въ знакъ того что аудіенція его кончена.
Гундуровъ вышелъ на крыльцо съ Ашанинымъ и Вальковскимъ.

VII.

Who ever lov’d who lov’d not at first sight!
Shakspeare.

— Я бы проводилъ, Сережа, тебя до деревни, сказалъ ему первый,— да у васъ-чай съ Софьей Ивановной много есть кое-чего своего перетолковать на первыхъ то порахъ, такъ чтобъ не помшать вамъ?…
— Дда, пожалуй, отвчалъ Гундуровъ,— да и теб-то отсюда не хочется? Онъ засмялся.
— Ну вотъ! отнкивался тотъ.
— А удалая эта двица, брюнетка, какъ ее звать-то?
— Акулина,— не Акулина, а Ольга, и къ тому-же Елпидифоровна… Да, братъ,— Ашанинъ повелъ губами,— эта особа далеко пойдетъ!…
— Пролазъ двка, коротко сказать! отрзалъ Вальковскій.
— А ты хаять-то ее погоди, чучело китайское! крикнулъ на него красавецъ.— Какъ ты ее грубостями своими доведешь что она съ тобой играть на отрзъ откажется, что ты тогда скажешь, чурбанъ эдакой? А мало-ль у васъ съ нею водевилей съ хорошими для обоихъ ролями? Барская спсь. Хороша и дурна
— Ну, что въ этой? перебилъ Вальковскій: — стряпчаго роль: ‘Здравствуй, кумъ ты мой любезный, здравствуй кумушка моя!’ Вдь и вся тутъ….
— А Левъ Гурычъ Синичкинъ?
— Ну, да. Какъ разъ по теб роль!
— Левъ Гурычъ! повторилъ, словно осненный свыше, ‘фанатикъ’…. Да, братцы, это роль хорошая…. совсмъ она у меня изъ головы, вонъ! Давно слдовало бы мн попробоваться въ ней! Это точно, хорошая роль, братики!…
И расцвтшій думою Вальковскій заходилъ по крыльцу, соображая что онъ сдлаетъ изъ роли Синичкина
— Ну, а теперь, Сережа, сказалъ Ашанинъ, глянувъ пріятелю прямо въ лице,— что ты мн про княжну скажетъ?
Гундурову стало вдругъ ужасно досадно на него за этотъ вопросъ.
— Ничего не скажу? отрзалъ онъ отворачиваясь.
Брови Ашанина тревожно сжались, онъ хотлъ что-то сказать — и не усплъ: сама княжна съ Надеждой едоровной и бойкой барышней выходили на крыльцо въ шляпкахъ и мантильяхъ, готовыя къ отъзду.
— Вы съ нами, или домой? спросила Лина, идя къ Гундурову, и застегивая на пути перчатку на своей длинной рук.
— Мн надо хать, княжна! черезъ силу отвчалъ онъ.
— Да, вамъ надо… Позжайте! сказала она, неотрывая глазъ отъ своей перчатки.— А когда назадъ? спросила она, помолчавъ.
— Скоро, очень скоро! вырвалось у Гундурова.
Отъ нея ускользнуло, или не хотла она понять, что именно сказывалось за этими вылившимися у него словами,— безмятежно, по прежнему, подняла она на молодаго человка свои длинные синіе глаза — и такъ же безмятежно улыбнулась.
‘Les voitures,’ какъ торжественно выражалась княгиня Аглая Константиновна, то есть, большая, открытая четверомстная коляска четверткой съ форейторомъ, и долгуша, обитая сроватымъ солдатскимъ сукномъ съ шерстяными басонами, въ которой могло уссться человкъ до двадцати, линейка, запряженная парою рослыхъ лошадей,— подъхали къ крыльцу. За ними вели кровную англійскую кобылу рыжей масти подъ верхъ князю. Коляска Гундурова, со всмъ его багажемъ и слугою на козлахъ слдовала позади.
— Me voil! послышался голосъ самой хозяйки, тяжеловато — она, какъ говорилъ про нее Ашанинъ, была нсколько ‘тломъ обильна’ — спускавшейся съ лстницы. Разубрана она была точно сейчасъ съ модной картинки соскочила…
Щегольски одтый грумомъ мальчикъ лтъ двнадцати бжалъ передъ нею съ перекинутымъ на одной рук плэдомъ и богато переплетеннымъ въ бархатъ, съ золотымъ на немъ кованымъ вензелемъ ея подъ княжеской короной, молитвенникомъ въ другой.
Она подошла къ коляск. Стоявшій у дверецъ видный, высокій лакей въ новешенькой ливре однихъ цвтовъ съ грумомъ, и monsieur Vittorio во фрак и бломъ галстук, съ обнаженною головою, почтительно съ обихъ сторонъ подсадили ея сіятельство подъ локотки. Грумъ поспшно разослалъ на ея колни толстую ткань пестраго плэда и вскочилъ съ молитвенникомъ къ кучеру на козлы, дюжій лакей сановито ползъ на заднее сиднье…
— Вы за нами? съ любезною улыбкою обратилась княгиня изъ коляски къ вышедшему на крыльце съ Шигаревымъ и князькомъ Зяблину, пока подл нея усаживалась Надежда едоровна и занимали напереди мста княжна и двица Акулина.
Зяблинъ нжно покосился на нее, уныло кивнулъ головою, и испустилъ глубокій вздохъ.
— Et vous, Larion? И Аглая Константиновна заискивающимъ взглядомъ глянула на деверя, садившагося въ это время на лошадь.
— Поручаю себя вашимъ молитвамъ! сухо отвтилъ онъ, осаживаясь на стременахъ.
Коляска тронулась. Княжна медленнымъ движеніемъ головы поклонилась Гундурову.
Мужская компанія съ князькомъ и его студентомъ отправились на долгушу.
— До свиданія, Сережа, прізжай скоре! кричали ему друзья.
Онъ глядлъ на удалявшуюся коляску… Онъ ждалъ еще разъ взгляда, ‘прощальнаго,’ взгляда княжны,— точно они на вки разставались…
Но коляска заворачивала подъ льва и, кром головы лакея въ шляп съ ливрейною кокардой, никого уже въ ней не было ему видно… Онъ отправился къ своему экипажу.
Князь Ларіонъ поглядлъ ему вслдъ. Какая-то невеселая улыбка заиграла въ устахъ его тонкихъ, поблеклыхъ губъ. Словно что-то давно, давно погибшее, милое и печальное, промелькнуло предъ нимъ… Онъ далъ поводъ, и, прозжая мимо молодаго человка, ласково кивнулъ ему головою.
Гундуровъ поспшилъ снять шляпу…
Миновавъ пышно зеленвшія на трехверстномъ пространств поля Сицкаго, экипажъ его въхалъ въ граничившій съ ними большой казенный лсъ, доходившій почти до самаго его Сашина, и о которомъ онъ съ дтства хранилъ какое-то жуткое и сладкое воспоминаніе… Лсъ весь звенлъ теперь весеннимъ гамомъ и птичьимъ свистомъ… Дорога пошла плохая, и коляска пробиралась по ней шашкомъ, хрустя по валежнику, накиданному на топкихъ мстахъ. Лошади весело фыркали и потряхивали гривами, потягивая широко раздутыми ноздрями влажный лсной воздухъ. Большія мухи, сверкая на солнц изумрудными спинками, прилежно перебирали ножками на листьяхъ еще низкаго лопушника. Межъ корявыхъ сосновыхъ корней роились въ забиравшейся мурав блые какъ снгъ колокольчики ландышей… Гундуровъ веллъ остановиться, выскочилъ, нарвалъ ихъ цлый пучекъ, и жадно погрузилъ въ нихъ лице. Ихъ раздражающе-свжій запахъ кинулся ему какъ вино въ голову… Онъ откинулся затылкомъ въ спинку коляски, и сталъ глядть вверхъ. Тамъ, надъ нимъ, узкою полоской синло небо, бжали жемчужныя тучки, и по верхушкамъ березъ, золотимые полднемъ, дрожали нжные молодые листы… Ему вдругъ вспомнилась арія слышанная имъ зимою въ Петербург,— ее вставлялъ Маріо въ какую-то оперу… И Гундуровъ, какъ наканун Ашанинъ, нежданно заплъ во весь голосъ:
Jo ti vidie t’adorai!…
Старый едосей, не привыкшій къ такимъ пассажамъ со стороны барина, недоумло поглядлъ на него съ козелъ… А-і-і… отвтило гд-то вдали, въ самой глубин лса. Испуганный тетеревъ, словно свалясь съ втки, зашуршалъ въ кустахъ торопливыми крыльями… А запахъ ландышей все такъ же невыносимо-сладко билъ въ голову Гундурова, и лсъ гудлъ вокругъ него всми весенними голосами своими…
О молодость, о невозвратныя мгновенія!…

VIII.

‘Хорошая,’ дйствительно, была женщина Софья Ивановна Переверзина, тетка Гундурова. И наружность у нея была соотвтствующая,— почтенная и привлекающая. Воспитанница Смольнаго монастыря лучшихъ временъ Императрицы Маріи едоровны, она, не смотря на долголтнюю жизнь въ деревн, сохранила вс привычки, вкусы, весь складъ хорошаго воспитанія. Врожденная въ ней живость нрава умрялась постоянною привычкою сдержанности и обдуманности, пріобртенною ею въ тяжелой жизненной битв. Софья Ивановна съ молоду перенесла много горя. Дочь небогатыхъ потомковъ когда-то боярскаго рода Осмиградскихъ, вышла она, лтъ подъ тридцать, замужъ за пожилаго, изувченнаго генерала, стараго друга ея семейства, къ которому искренно привязалась она въ благодарность за глубокое, богомольное обожаніе, которое онъ съ самаго дтства ея питалъ къ ней. То что въ этомъ брак замняло счастіе, спокойное, безбдное существованіе, продолжалось для нея не долго. Мужъ ея занималъ довольно важное мсто въ военной администраціи. Доврчивый и недалекій, онъ былъ опутанъ своимъ правителемъ канцеляріи, дльцемъ и мошенникомъ, и,— что говорится, какъ куръ во шти — попалъ въ одинъ прекрасный день подъ судъ за растрату въ его управленіи значительной казенной суммы, постепенное исчезновеніе которой виновный умлъ необыкновенно ловкими и дерзкими продлками, впродолженіе цлыхъ годовъ, скрывать отъ близорукаго своего начальства. Бдный старикъ не перенесъ павшаго на него удара, не перенесъ ужасныхъ для него словъ, сказанныхъ, ему по этому поводу однимъ очень высокопоставленнымъ лицомъ, покровительствомъ котораго онъ долго пользовался: ‘Ваше превосходительство, вы обманули личное къ вамъ довріе Государя императора,’ — онъ скончался скоропостижно, не успвъ принять никакихъ мръ къ обезпеченію судьбы своей жены. Все его состояніе пошло на удовлетвореніе наложеннаго на него начота… Посл трехъ лтъ замужества, Софья Ивановна осталась вдовою чуть не нищею. Родителей ея уже не было на свт, братъ, человкъ семейный, служилъ въ Петербург, и на извщеніе сестры о постигшемъ ее гор отвчалъ письмомъ на четырехъ страницахъ, исполненномъ чувствительныхъ фразъ, но въ которомъ ни о помощи, ни о пристанищ ни словомъ не упоминалось. Но въ то-же время она получила другое, сердечное письмо отъ младшей сестры своей, Гундуровой, горячо звавшей ее къ себ, ‘въ Сашино, въ свой рай земной,’ какъ выражалась она. Александра Ивановна Гундурова, почти одновременно съ Софьей Ивановной вышедшая замужъ по любви за молодаго, образованнаго сосда помщика, была красивое, восторженное и нжное созданіе, страстно любимое мужемъ, для которой, дйствительно, жизнь до тхъ поръ была земнымъ раемъ… Не успла поселиться у нихъ Софья Ивановна, какъ однажды осеннимъ утромъ Михаила Сергевича Гундурова принесли бездыханнаго съ охоты:— онъ самъ застрлилъ себя, неосторожно перескакивая чрезъ канаву съ ружьемъ взведеннымъ на оба курка… Александра Ивановна увидала это безжизненное тло, кровь еще сочившуюся сквозь прострленную охотничью куртку,— и, не крикнувъ, упала какъ снопъ на трупъ мужа… Черезъ три мсяца не стало и ея. Ей было двадцать лтъ, мужу двадцать семь. Какъ дв падучія звзды мелькнули на мигъ эти молодыя жизни — и исчезли… На рукахъ Софьи Ивановны остался полутора годовый Сережа… Надъ имніемъ малолтняго назначена была опека. Въ опекуны напросился и назначенъ былъ двоюродный братъ покойнаго Михаила Сергевича, отставной гусаръ, игрокъ и кандидатъ предводителя. Въ три года достойный этотъ родственникъ чуть не разорилъ въ конецъ ввренное ему сиротское имніе. Неопытная Софья Ивановна нашла въ сознаніи своего долга, въ любви къ младенцу, котораго она осталась матерью, достаточно силы чтобы войти съ этимъ господиномъ въ открытую и упорную борьбу. Благодаря отчасти нкоторымъ связямъ имвшимся у нея въ Петербург, отчасти старику князю Шастунову, отцу князя Ларіона, пользовавшемуся большимъ вліяніемъ въ губерніи, и котораго заинтересовало положеніе молодой вдовы, побда осталась за нею. Опекунъ былъ удаленъ, и смненъ другимъ, избраннымъ самою Софьей Ивановной, которая, на самомъ дл сдлалась единственною управительницею наслдства племянника. Обязанностямъ возлежавшимъ теперь на ней она отдалась вся,— а обязанности эти были нелегки. Въ послдніе мсяцы своего управленія опекунъ-гусаръ, отчаявшись сохранить доле власть въ рукахъ, запуталъ со злости дла такъ, чтобы самъ чортъ, говорилъ онъ, концовъ въ нихъ не доискался. Софья Ивановна посл него не нашла въ контор ни гроша денегъ, ни книгъ, ни счетовъ, ни документовъ первой важности по процессу затянному еще длу малолтняго однимъ крючкотворомъ сосдомъ, и который въ это время находился на разсмотрніи сената… Какими чудесами терпнія, смтливости, бережливости, какимъ неустаннымъ трудомъ, какою ежечасною заботою успла выпутаться изъ этого положенія молодая женщина — мы читателю передавать не будемъ. Ему достаточно будетъ знать, что ко времени вступленія Сережи въ отрочество процессъ его былъ выигранъ, и тетка его располагала уже достаточными средствами для широкихъ расходовъ на его образованіе, къ его совершеннолтію имніе его было чисто отъ долговъ: онъ владлъ, по тогдашнему способу опредленія пятью стами незаложенныхъ душъ, и правильное устройство его хозяйства давало отъ восьми до десяти тысячъ серебромъ дохода. Какъ безконечно счастлива была, передавая ему въ этотъ день отчеты, Софья Ивановна!…
Она любила племянника со всмъ пыломъ горячей, всю себя сосредоточившей на одномъ предмет души, она гордилась имъ, его здоровой головою, его чистымъ, гордымъ сердцемъ. Его успхи, карьера имъ избранная были ея дломъ,— дломъ неуклонно веденнымъ съ самыхъ юныхъ его лтъ. Съ тхъ поръ еще, изъ деревенской глуши своей Софья Ивановна врнымъ и зоркимъ взглядомъ слдила за событіями. 1825-й годъ былъ недалекъ и памятенъ ей, роковыя послдствія его для русскаго общества были для нея очевидны. Запуганная мысль пряталась по угламъ, на свтъ Божій выступало казарменное, тупое безмолвіе…. Не разъ просиживала по цлымъ часамъ Софья Ивановна надъ кроватью заснувшаго Сережи, задумавшись надъ вопросомъ: ‘какъ воспитать въ этомъ ребенк человка, и тмъ самымъ въ тоже время не приготовить ему гибели въ будущемъ?’ По мр того какъ росъ Сережа — мальчикъ оказывался даровитымъ и прилежнымъ,— возрастала и тревога ея за него, за это его будущее… Случайный разговоръ разршилъ ея недоумніе. Пріхавъ однажды навстить больнаго старика Шастунова,— къ которому сохраняла она доброе чувство со временъ войны своей съ опекуномъ-гусаромъ,— она застала у него сына его, князя Михайлу, прискакавшаго изъ-за границы по первому извщенію о болзни отца, съ тмъ чтобы отвезти его въ Карлсбадъ, куда старикъ здилъ каждый годъ, и гд вскор за тмъ онъ и умеръ… Молодой еще тогда дипломатъ и Софья Ивановна, видвшая его въ тотъ день въ первый разъ, проговорили вдвоемъ цлый вечеръ. Онъ былъ недавно женатъ, занималъ уже видное мсто при посольств въ Лондон, но изъ-за его небрежно-насмшливыхъ рчей просвчивала какая-то глубокая внутренняя тоска и недовольство своимъ положеніемъ. ‘Еслибы мн теперь приходилось начинать жизнь сначала, говорилъ онъ между прочимъ невесело смясь,— я бы непременно сдлалъ изъ себя какого нибудь ученаго геолога и кристаллографа. Во первыхъ, это благонамреннйшая изо всхъ спеціальностей,— и я еще не знаю ни одного примра чтобы такой господинъ попалъ въ Сибирь иначе какъ по собственной охот, науки ради, а во вторыхъ,— и это главное,— человкъ поглощается весь интересами абстрактнаго содержанія, которые…. которые не даютъ ему времени додумываться до отчаянія,’ глухо, какъ бы про себя, примолвилъ князь Михайло… Софья Ивановна вернулась къ себ въ этотъ вечеръ какъ озаренная. ‘Помоги мн Богъ, разсуждала она — направить Сережу къ ученой карьер, наука спасетъ его и отъ отчаянія, и отъ холопства!’… И съ этой минуты вс помыслы ея, вс силы были устремлены къ достиженію этой цли. Постоянно стараясь вызывать любознательность ребенка, она съ лихорадочнымъ вниманіемъ наблюдала за тмъ куда клонились его природные дары, къ какой области вднія тянули они его. Скоро должна была она убдиться, и не безъ сожалнія, что къ точнымъ наукамъ у Сережи было мало расположенія, и что едва ли могла она надяться увидть его когда либо ‘благонамреннымъ кристаллографомъ,’ какъ выражался князь Михайло. Мальчикъ за то оказывалъ самыя ршительныя лингвистическія способности. ‘Что же, подумала Софья Ивановна,— и это дло, и это можетъ сдлаться ‘интересною поглощающею спеціальностью!’ Надежды ея съ этой стороны осуществовались вполн,— и новымъ счастливымъ днемъ въ ея жизни былъ тотъ день когда Сережа, съ горделивымъ румянцемъ на щекахъ, пришелъ объявить ей, что университетъ иметъ его въ виду для занятія каедры по славянской исторіи….
Громовымъ ударомъ для этой сердечной и мыслившей женщины была всть полученная ею изъ Петербурга отъ племянника объ отказ ему въ заграничномъ паспорт. Она огорчена и поражена была этимъ гораздо боле чмъ самъ Гундуровъ,— она была испугана. Вс ея упованія, все это зданіе которое она съ такою любовью, съ такою заботою воздвигала впродолженіи столькихъ лтъ,— все это разлеталось въ прахъ отъ одного почерка пера!… ‘Что онъ будетъ длать теперь?’ спрашивала она себя съ мучительною тревогою,— ‘чмъ наполнитъ жизнь?…’ Не знать ‘чмъ наполнить жизнь,’ чему ‘отдать душу,’ она, вчно дятельная и мыслящая,— ничего ужасне она себ представить не могла. Отсутствіе живыхъ интересовъ, серьезной задачи, и эта душевная пустота и уныніе, которыя замчала она въ лучшихъ людяхъ съ какими случалось ей встрчаться — чтобы ни доводило ихъ до того,— ничего, въ ея понятіяхъ, не существовала боле позорнаго и печальнаго… Боже мой, и неужели это же должно ждать Сережу, ея питомца, ея надежду, жизнь ея?…
Извщеніе его о томъ, что онъ, по совту ея брата, вступилъ на службу въ Петербург не успокоило ее,— напротивъ! Она, лучше чмъ онъ самъ себя, знала его, знала что это для него не спасеніе, не исходъ, а еще ближе путь къ тому унынію, которому она, со своею энергическою натурой, придавала буквально весь тотъ ужасающій смыслъ смертнаго грха, въ какомъ его понимаетъ христіанская церковь… Но слдовало ли ей мшать ему искать этотъ исходъ, отзывать его изъ Петербурга? Нтъ!… У нея еще въ первый разъ въ жизни опускались руки,— нтъ, ‘какъ Богу будетъ угодно,’ ршила она…
И съ какимъ-то двойнымъ ощущеніемъ радости и тревоги ждала она его теперь, въ Сашин, въ этомъ спасенномъ и возсозданномъ ею гнзд его, посл того какъ получила она отъ него наконецъ извстіе что чиновникомъ онъ ршительно быть не въ силахъ, что онъ возвращается къ ней, къ своимъ книгамъ, къ своимъ занятіямъ, что онъ ‘положилъ терпливо ожидать лучшихъ временъ…’
Она сидла на своемъ обычномъ мст, въ своей прохладной и просторной спальн, у окна выходившаго въ старый, тнистый липовый садъ, и провряла какіе-то счеты. Ручная канарейка весело попрыгивала по ея столику, взлетала ей на плечо и, поглядывая избока ей въ лицо своими блестящими глазками, усиленно чирикала, будто спрашивала: отчего ты мною такъ мало занимаешься?… Былъ часъ двнадцатый. Въ цвтник, подъ окномъ, на пышно распускавшіеся шары пунцовыхъ піоновъ падалъ отвсно горячій свтъ солнца….
Софья Ивановна вдругъ приподняла голову, насторожила ухо… Какой-то далекій гулъ донесся до нея изъ за сада…
Она не знала когда именно долженъ пріхать племянникъ, не знала даже о прибытіи его въ Москву. Но это былъ онъ,— сердце ея такъ сильно не забилось бы, еслибы это былъ не онъ!…
Она поднялась съ мста, перекрестилась широкимъ крестомъ, и пошла было къ дверямъ, но не могла. Дрожавшія ноги отказывались двигаться…. Она опустилась снова въ свое кресло, нажимая обими руками до боли трепетавшую грудь…
Послышались въ дом крики, возгласы, возня…. Въ спальню ворвалась горничная Софьи Ивановны. ‘Баринъ, Сергй Михайловичъ!’ визжала она какъ подъ ножемъ…. Подъ крыльцомъ уже грохотала подъзжавшая его коляска….
Еще мгновеніе,— и онъ стоялъ на колняхъ на скамеечк у ея кресла, и горячо цловалъ ея руки….

IX.

Ея точно что-то кольнуло, когда узнала она, что онъ прямо отъ Шастуновыхъ.
— Какъ ты попалъ туда? спрашивала она изумляясь.
Онъ началъ разсказывать подробно,— слишкомъ ужь подробно…
Театръ, Ашанинъ, князь Ларіонъ,— все это странно звучало въ ея ушахъ. Она никакъ неожидала, что первымъ предметомъ бесды ея съ Сережей будетъ это. Въ этомъ было на ея глаза что-то легкомысленное и необычное ему.
— Онъ знаетъ, что меня тревожитъ, и нарочно отдаляетъ разговоръ, чтобы не навести на меня тоску, на первыхъ же порахъ, объяснила она себ это.
Но она никогда не отступала передъ тмъ отъ чего ей бывало тяжело и больно.
— Что же ты будешь теперь длать, Сережа? поставила она прямо вопросъ, о которомъ она денно и нощно думала полгода сряду.
— Я вамъ писалъ, тетя… отвчалъ онъ какимъ-то разсяннымъ тономъ, очень удивившимъ ее.
— Что жъ что ты писалъ,— я тебя спрашиваю теперь, сказала она, съ недоумніемъ глядя на него,— неужели же для тебя вс надежды на профессорство кончены?
— Нтъ, молвилъ Гундуровъ, какъ бы цпляясь за убгавшую отъ него мысль,— я познакомился съ однимъ…. Я встртился въ послднее время случайно…. съ однимъ вліятельнымъ человкомъ въ министерств
— Что же этотъ вліятельный человкъ? нетерпливо подгоняла его Софья Ивановна.
— Онъ говорилъ мн, что если университетъ вступится…. то есть, если онъ войдетъ, съ ршительнымъ ходатайствомъ обо мн, то тогда…..
— Фу, какъ ты нескладно разсказываешь! прервала его она,— что-жъ, ты видлся теперь, въ Москв, съ какимъ нибудь изъ университетскихъ?…
— Ни съ кмъ, тетя,— я къ вамъ спшилъ….
— И просидлъ все утро у Шастуновыхъ! упрекнула она его съ полуулыбкой,— а я видлась, говорила… Университетъ ходатайствовать о теб едва ли ршится: каедра занята, безъ адъюнкта можно и обойтись, а, къ тому, мн говорили наврное, есть какое-то предписаніе университетамъ, чтобъ за границу, впредь до новаго повелнія, никого изъ молодыхъ людей не посылать…..
Гундуровъ пожалъ плечами.
— И ты такъ легко миришься съ этимъ? пылко воскликнула за этимъ движеніемъ Софья Ивановна.
— Что-же мн длать! усмхнулся онъ слегка,— противъ рожна не прать! Все что отъ меня зависло я сдлалъ, спеціальности своей я не кину,— я и въ Петербург проводилъ полжизни въ Публичной библіотек за разборомъ славянскихъ рукописей,— къ тому что я знаю много, очень много еще могу я добавить и въ Москв…. А тамъ ‘Не все-жь на неб будетъ дождь, тетя, вспомнилъ онъ слова князя Ларіона,— авось и солнышко проглянетъ!…’
Она глядла на него, ушамъ своимъ не вря… Такъ вотъ какъ философски относился онъ теперь къ этой несбывшейся поздк въ славянскія земли, къ которой онъ готовился, о которой мечталъ съ такимъ восторгомъ, безъ которой, писалъ онъ ей еще изъ Петербурга, все что могъ бы еще пріобрсти ‘изъ книгъ’ было бы только однимъ безполезнымъ ‘ученымъ хламомъ’, безжизненнымъ матеріаломъ, лишеннымъ всякаго плодотворнаго и оплодотворяющаго духа.’ Откуда же вдругъ, это равнодушіе, это поверхностное отношеніе къ тому что было, что должно быть ему такъ дорого?… Неужели Петербургъ усплъ его такъ скоро испортить?…
Но относительно самаго факта онъ былъ правъ и не заслуживалъ никакого упрека. Дйствительно, имъ было сдлано ‘все что отъ него зависло’, и оставалось единственно ждать когда ‘на неб опять проглянетъ солнышко’… Тмъ не мене на душ у Софьи Ивановны не было покойно: она боялась унынія, а тутъ онъ вернулся вдругъ весь сіяющій, ‘сіяющій какою-то непонятною фривольностью,’ говорила себ она….
Она внимательно слдила за нимъ изъ подъ опущенныхъ вкъ, между тмъ какъ онъ, поднявшись съ мста, принялся ходить по спальн, останавливаясь передъ шкафами и этажерками, заглядываясь на ея саксонскія куколки, на фарфоровые горшки съ мсячными розами, разставленные по окнамъ, на обвитый вчной зеленью плюща портретъ Императрицы Маріи еодоровны въ золоченой рамк подъ стекломъ,— самый драгоцнный для Софьи Ивановны предметъ въ ея комнат,— и улыбался какою-то умиленною и радостною улыбкою….
— Онъ счастливъ что вернулся домой, и ни о чемъ другомъ не можетъ думать въ эту минуту! объяснила себ Софья Ивановна съ успокоеннымъ чувствомъ — и улыбнулась тоже.
— Позвони, Сережа, сказала она,— ты мн пыли нанесъ въ комнату ужасъ!
Вошедшему слуг она приказала отереть пыль съ сапоговъ Сергя Михайловича и подмести полъ.
— Вы не измнились, милая тетя, весело разсмялся Гундуровъ — все та же у васъ мономанія чистоты!…
— Вотъ ты надо мною трунишь, такъ-же весело отвчала она,— а я отъ твоей княгини Шастуновой апробацію за это получила, когда была она здсь… И все это охала она, громко разсмялась Софья Ивановна,— и ахала, удивляясь какъ это я, не смотря на ‘провербіальную грязь’ русской прислуги, какъ я успваю ‘obtenir ces effets lа,’ то есть, по просту, какъ достигаю держать домъ въ опрятности. Уморилъ меня князь Ларіонъ, ‘а это, пресерьезно объясняетъ онъ ей за меня эти мои ‘effets,’ это иначе не достигается, говоритъ, какъ посредствомъ геометріи, совтую говоритъ, вамъ учителя взять’… А она слушаетъ его, и ничего не понимаетъ…
— Онъ удивительно что иногда позволяетъ себ отпускать ей сказалъ Гундуровъ,— образъ княжны какъ живой промелькнулъ передъ нимъ въ эту минуту, и онъ передалъ Софь Ивановн эпизодъ съ князькомъ за завтракомъ.
— Да, онъ умный человкъ, но… терпкій, молвила она, выслушавъ, своимъ обычнымъ, серьезнымъ тономъ и какъ бы отыскивая подходящее выраженіе….
— Князь-Михайлу онъ дтямъ его собою не замнитъ! примолвила Софья Ивановна помолчавъ, и вздохнула.
— И какъ это чувствительно для княжны Лины! вырвалось у Гундурова.
Въ звук его голоса было что-то что опять такъ и кольнуло Софью Ивановну. Она уставилась на него:
— А ты почему думаешь? спросила она, стараясь произнести эти слова какъ можно спокойне.
Но онъ стоялъ къ ней спиною и глядлъ въ садъ: она не могла видть его лица…
— Княжна въ разговор, отвчалъ онъ не сейчасъ на вопросъ тетки,— сказала нсколько словъ про отца, и изъ нихъ я могъ заключить…
— Что ей дорога его намять, договорила Софья Ивановна, не дождавшись конца фразы племянника,— это ей приноситъ честь!… Онъ стоилъ этого!…
— Вы его любили, тетя? спросилъ Гундуровъ, оборачиваясь къ ней.
Странное дло,— эти слова какъ бы смутили Софью Ивановну. Она нсколько времени не находила отвта…. Кто извдаетъ изгибы женскаго сердца? Быть можетъ, въ эту минуту совсмъ въ иномъ значеніи представлялся для нея безхитростный вопросъ племянника, и въ душевной глубин своей старалась разобрать она, какое въ дйствительности чувство внушалъ ей этотъ человкъ, съ которымъ она встрчалась на нсколько часовъ въ длинные интервалы трехъ, четырехъ лтъ, не разумя его никогда иначе какъ за умнаго и пріятнаго собесдника, но котораго каждое слово въ эти рдкія ихъ встрчи хранила ея память до сихъ поръ, а смерть глубоко и долго щемила ей сердце…
— Онъ такой же былъ какъ князь Ларіонъ, промолвила она наконецъ,— образованный и блестящій,— они оба очень хорошо учились, сначала въ Англіи, потомъ въ нмецкихъ университетахъ,— но боле теплоты въ немъ было, сердца…. Счастіемъ въ жизни онъ похвалиться не могъ! Эта его женитьба… Они совсмъ было раззорились, у отца ихъ были счеты со старикомъ Раскаталовымъ,— онъ въ одинъ прекрасный день выписалъ князь Михайлу изъ заграницы, и женилъ его безъ церемоніи… на этой Агла… Тяжела, говорятъ, была ему жизнь съ нею, очень тяжела… да и онъ, по правд, мужъ-то былъ не образцовый… Въ служб тоже,— началъ великолпно, а кончилъ ничмъ. Нмецкое начальство давило его всю жизнь, боялось его остраго ума и русской души… Подъ конецъ ужъ, года за три до смерти, попалъ онъ посланникомъ къ ничтожному нмецкому двору.— ‘Я похороненный человкъ’, говорилъ онъ мн,— мы тогда, передъ его отъздомъ туда, видлись съ нимъ… ты былъ тогда въ пансіон,— ‘я похороненный человкъ, и могу теперь говорить о себ какъ о мертвомъ и чужомъ. У меня были способности, а главное, горячее желаніе служить отечеству, служить настоящимъ, русскимъ пользамъ. Былъ случай — во время войны Грековъ за независимость,— я имлъ возможность сказать свое, положительное слово. На меня было обращено вниманіе. Но съ тхъ поръ за то я былъ, повидимому, записанъ въ число опасныхъ, и къ длу уже меня больше не допускали…. Такихъ какъ я много у насъ, говорилъ онъ по этому случаю,— такова, должно быть, судьба Россіи, что еще долго должны томиться подъ спудомъ и матеріальныя и духовныя ея силы!…’ Никогда не видалъ я его такимъ печальнымъ какъ въ этотъ — въ послдній — разъ… домолвила Софья Ивановна, помолчавъ опять, — ‘у меня, говорилъ онъ, осталась одна радость — дочь! Дай Богъ мн дожить’…
— Да, тетя, перебилъ ее неожиданно Гундуровъ,— она необыкновенная двушка!
— Необыкновенная… повторила безсознательно Софья Ивановна,— и такъ и обмерла…
Эти сверкавшіе глаза, зазвенвшій какъ натянутая струна голосъ,— у нея не оставалось сомнній… Это былъ пожаръ, всего его разомъ охватившій въ эти два, три часа проведенные въ Сицкомъ, и съ которымъ — она сейчасъ это почуяла — приходилось серьезно считаться.
Открытіе это застигало ее совершенно въ расплохъ. Умная женщина была Софья Ивановна, но, какъ это часто случается съ умными людьми, она въ своихъ соображеніяхъ позабывала о случайностяхъ, вчнымъ игралищемъ которыхъ бываетъ наша бдная человческая жизнь. Она въ неустанной забот своей о судьб племянника, казалось ей, все предвидла, все, кром этого!…
— Сережа! испуганно вскликнула она подъ первымъ впечатлніемъ, но тутъ же сдержала себя,— не даромъ была умна…— Она теб очень понравилась? примолвила улыбаясь ему черезъ силу Софья Ивановна.
Но онъ былъ на сторож. Онъ зналъ тетку такъ же какъ и она его знала. Вырвавшееся у нея восклицаніе, и теперь эта натянутая улыбка,— онъ понялъ, и сжался какъ цвтокъ подъ холоднымъ втромъ.
— Дда, проговорилъ онъ почти равнодушно,— она дйствительно замчательная… я, по крайней мр, такой еще не встрчалъ, съ такимъ здоровымъ, и благороднымъ образомъ мыслей… Мн большое удовольствіе доставило бесдовать съ нею…
— Она мн самой очень понравилась, тотчасъ же впадая въ его тонъ, молвила Софья Ивановна,— такая красивая и порядочная!…
— И вы, тетя, почелъ не безполезнымъ сообщить ей Сергй,— произвели на нее самое лучшее впечатлніе!…
— Да? Что же, я очень рада!… Она очень похожа на отца этимъ своимъ изящнымъ спокойствіемъ… Ты говоришь, она его поминаетъ?
— Да?…
— Она успла теб говорить о немъ?
— Что-же ‘успла?’ вдругъ заволновался Гундуровъ,— у нея вырвалось невольно… И не мн одному, она бы, вроятно, всякому сказала… только, я ближе къ ней сидлъ… Когда князь Ларіонъ отпустилъ эту колкость ея матери, она сказала что еслибъ отецъ ея былъ живъ, этого бы не было!..
— Она права!…
Софья Ивановна одобрительно кивнула — и тяжко задумалась. Чмъ достойне ея сочувствій могла оказываться эта княжна, тмъ страшне была она для нея!…
Прошло довольно долгое молчаніе. Гундуровъ опять заходилъ по комнат.
— Что-же, ты думаешь скоро опять въ Сицкое? спросила его наконецъ тетка.
Онъ остановился:
— Мн говорила княжна, что она ждетъ меня съ вами, тетя, проговорилъ онъ чуть не умоляющимъ голосомъ.
— А теб скоро надо? подчеркнула она.
— Да, я тамъ играю… Гамлета, глухо добавилъ онъ,— онъ себ почему-то показался въ эту минуту очень мелкимъ и смшнымъ.
— И она… княжна,— тоже играетъ?
— Да, Офелію…
— И ты, улыбнулась Софья Ивановна,— будешь просить ее… какъ бишь тамъ: ‘Сударыня,’ или ‘прекрасная двица, помолитесь о моихъ грхахъ?’
— О, нимфа! Помяни
Мои грхи въ твоихъ святыхъ молитвахъ! *).
*) Nymph, in your orisons.
Be all my sins remember’d!
процитовалъ онъ.
— Странно какъ-то, и только у Шекспира можно встртить, замтила она,— святая молитва, и нимфа!…
— Да, но прелестно! воскликнулъ Гундуровъ.
— Не спорю, улыбнулась она опять.— А не хочешь ли ты отдохнуть, спросила она его,— посл дороги, и этого визита? Мы, какъ всегда, будемъ обдать въ три часа.
— Если позволите, тетя, поспшно отвтилъ онъ,— я дйствительно немного усталъ…
Она долго, сжавъ руки, глядла ему вслдъ. Глубокая морщина сложилась между ея бровями, и нижняя губа слегка шевелилась, будто шептала она что-то про себя… Да, она это не предвидла,— и глубоко упрекала себя за то… Но чмъ могла бы отвести она отъ него это?… Она уберегла его до сихъ поръ отъ всхъ соблазновъ молодости. Чистая и строгая жизнь его не знала до сихъ поръ тхъ увлеченій, которымъ отдается обыкновенно юность въ его годы… Ужъ не ошибка ли была это съ ея стороны? спрашивала себя теперь въ тревог Софья Ивановна, то что такъ долго удавалось ей сдерживать въ немъ прорвалось, и польется теперь кипящимъ, неудержимымъ потокомъ… Она предвидла: онъ весь теперь тамъ будетъ, онъ отдастся ей всмъ этимъ двственнымъ сердцемъ своимъ!… И что сказать, какъ упрекнуть его за то? Онъ правъ, къ несчастію правъ,— она, эта двушка, она прелестна, она ее, старуху, очаровала съ перваго раза, она похожа на отца своего, который… Они стоятъ другъ друга съ Сережей… Но вдь это не возможно,— достаточно только разъ взглянуть на эту Аглаю, на это дтище разбогатвшаго кабатчика, можно ли допустить чтобы она дочь свою, княжну, согласилась когда нибудь отдать за профессора! Она къ тому же уже поршила судьбу своей дочери,— Софья Ивановна имла основаніе предполагать это… Горе, униженія, одно мучительное, горе принесетъ ему эта любовь… И нечмъ теперь оторвать, некуда увезти, услать его отъ неотразимаго соблазна! Какъ же спасти его, спасти отъ ожидающаго его отчаянія? Неужели нтъ средства?….
Она судорожно хрустнула сжатыми пальцами, обернулась на образа подъ наплывомъ какой то смертельной тоски,— и прошептала:
— Владычица небесная, осни его твоимъ покровомъ!…

X.

Доле трехъ дней не въ силахъ была Софья Ивановна удержать племянника въ Сашин. Онъ видимо томился, скучалъ, избгалъ разговоровъ, уходилъ съ утра въ дальнія поля, опаздывалъ къ обду… ‘Онъ весь тамъ, онъ уже весь ея, намъ съ тобою уже ничего не осталось отъ него, Биби,’ отвчала она, подавляя слезы, на вопросительное чириканье своей канарейки, сидя съ ней по цлымъ часамъ одна въ уютной свжей комнат, въ которой онъ — тутъ, рядомъ съ ея постелью, за этими старыми лаковыми китайскими ширмами,— спалъ до девяти-лтняго возраста въ своей маленькой кроватк, гд каждый уголъ напоминалъ ей его дтство, его первый лепетъ и первыя ласки… Но не въ характер Софьи Ивановны было тосковать и плакать. ‘Волку прямо въ глаза гляди!’ любила говорить она въ трудныя минуты жизни,— и прямо шла на него, на этого волка. И къ этотъ разъ поступила точно также: встрепенулась разомъ, отерла слезы, надла свое праздничное, шелковое, не то табачнаго, не то гороховаго цвта, платье, которое называлось у нея поэтому ‘la robe feuille morte de Madame Cottin,’ {Подъ этимъ заглавіемъ помщенъ въ книг воспитательнаго характера, пользовавшейся въ 30-хъ годахъ огромною популярностью въ русскихъ семействахъ, Conseils ma fille, соч. Bouіlly, разсказъ одного эпизода изъ жизни творца знаменитаго Малекъ-Аделя (въ роман Mathilde ou les Croisades) и мн. др. сентиментальныхъ героевъ и героинь, г-жи Cottin, женщины весьма благотворительной. Г-жа Cottin носила постоянно одно и тоже темное, цвта опавшаго листа платье, по которому и узнаетъ ее въ этомъ разсказ тайно спасенная ею отъ гибели двушка.} — велла заложить фаэтонъ, и послала горничную сказать Сергю Михайловичу что она собирается въ Сицкое…
Онъ тотчасъ же прибжалъ, и безъ словъ кинулся обнимать ее. Глядя на его молодое, радостно сіявшее лице, Софья Ивановна вдругъ упрекнула себя въ.эгоизм. ‘Въ сущности, молвила она внутренно,— я во всемъ этомъ боле о себ чмъ о немъ думала, и вслдствіе этого преувеличивала, можетъ быть, препятствія которыя ожидаютъ его тамъ… Неодолимы ли они въ самомъ дл? Или это только мн кажется такъ, потому, что тогда я лишусь его, лишусь совсмъ… Но разв эта минута не должна была придти для меня рано или поздно, разв я давно не готовилась къ ней?.. Нтъ, тутъ дло идетъ не о моемъ, а о его счастіи, надо дйствовать!… А тамъ — посмотримъ!…’
Черезъ часъ тетка и племянникъ выхали вдвоемъ въ новенькомъ, легкомъ фаетон, запряженномъ четверкою молодыхъ, выхоленныхъ караковыхъ лошадокъ въ щегольской сбру, и Гундуровъ съ какимъ-то еще не испытаннымъ имъ досел чувствомъ ребяческаго тщеславія подумалъ что ‘вотъ они какъ парадно подкатятъ подъ широкое крыльцо Сицкаго,’ — и тотчасъ же, слегка покраснвъ, сказалъ себ, ‘какъ мелко бываетъ однако на душ человка, даже въ лучшія его минуты.’ Онъ какъ-то очень ясно сознавалъ, что для него пришли эти ‘лучшія минуты.’
Добрыя лошадки домчали ихъ безъ передышки до самаго казеннаго лса, уже знакомаго нашему читателю, за которымъ начинались владнія Шастуновыхъ. Тамъ, по узкой и изрытой подсыхавшими колеями дорог, приходилось по невол плестись шажкомъ.
Громкій крикъ понесся имъ на встрчу, едва въхали они въ лсъ. Чей-то надрывающійся голосъ лился перекатами по лсному пространству, еще не внятный, но несомннно грозный… Кто-то гнвался противъ кого-то очень сильно.
— Что тамъ такое? привсталъ невольно Гундуровъ.
— Левизоръ, стало быть, дйствуетъ, на счетъ порубки, стало быть, объяснилъ съ козелъ едосей. Кучеръ дернулъ вожжами, четверня прибавила шагу…
Послышались уже явственно слова:
— Не видишь, распротоканалья ты эдакая, не видишь? А вотъ я теб покажу! звенлъ, словно надтреснутая труба, разъяренный начальственный баритонъ.
— Батюшка, ваше благородіе… помилуйте!… Кудажъ свернуть прикажете? раздался подначальный перепуганный фальцетъ,— кладь свалишь!..
— И вали, сто ершей теб въ глотку, вали, сиволапый чортъ! слышалось все ясне и звончй.
За ближнимъ уклономъ дороги открылось слдующее зрлище:
Посередь самаго прозда, межъ тсно сходившимися здсь съ обихъ сторонъ стнами лса, стояли другъ противъ друга тройка въ тарантас и застрявшая колесами въ глубокой коле извощичья телга. Высоко нагроможденные на нее деревянные жбаны, миски и кадушки неуклюже торчали и кренили на бокъ изъ подъ дырявой рогожи и плохо увязанныхъ кругомъ веревокъ. Хозяинъ безъ шапки — явно только что сброшенной съ его головы,— прижавшись къ своей клади, стоялъ съ приподнятыми къ лицу, растопыренными ладонями, въ огражденіе его отъ чаемаго немедленно удара подступавшей къ нему руки въ красномъ обшлаг… Рука принадлежала господину въ форменномъ сюртук и фуражк, необыкновенно быстрому и зоркому въ своихъ движеніяхъ, хотя животъ начинался у него отъ самаго горла и коротенькія ножки съ трудомъ, казалось, могли поддерживать грузъ насдавшаго на нихъ объемистаго туловища. Онъ, видимо, только что выскочилъ, для кратчайшей расправы, изъ своего экипажа, въ которомъ сидлъ спутникъ его, плотный молодой человкъ въ сромъ плащ и блой волосяной фуражк.
— Исправникъ! доложилъ оборачиваясь къ барину едосй.
— Я его знаю! проговорила спшно Софья Ивановна, которую всю коробило отъ этой сцены.— Господинъ Акулинъ, господинъ Акулинъ! крикнула она громко, между тмъ какъ экипажъ ихъ остановился за тарантасомъ исправника.
Рука въ обшлаг машинально спустилась съ высоты лица извощика. Господинъ Акулинъ обернулся. Обернулся и молодой человкъ сидвшій въ тарантас.
— А, Гундуровъ, здорово?
Гнвъ, о поэтъ, ты воспой Елпидифора Павлова сына!— крикнулъ онъ, закатываясь оглушительнымъ хихиканьемъ и кивая на исправника.
— Это кто? нахмурясь спросила племянника Софья Ивановна.
— Свищовъ, юристъ бывшій… Нахалъ! примолвилъ онъ сквозь зубы.
— Это видно…
Господинъ Акулинъ тмъ временемъ ковылялъ къ фаэтону на своихъ коротенькихъ ножкахъ.
— Ваше Превосходительства, Софья Ивановна…
Она не дала ему договорить.
— Драться, можетъ быть, и очень пріятно, отрзала она ему прямо,— только это нисколько длу не помогаетъ…
— Pardon, madame, нсколько обиженно и слегка сконфузясь отвчалъ онъ,— я образованный человкъ… mais ces canailles, эти сиволапыя бестіи…
Она прервала его еще разъ:
— Все это прекрасно, только вы видите что этотъ ‘сиволапый’ заслъ въ колею, и пока онъ тамъ будетъ сидть, ни вашему, ни нашему экипажу прохать нтъ никакой возможности. Слдовательно прежде всего вытащить его телегу надо, а затмъ, можетъ быть, и бить его не окажется нужнымъ.
— едосей, пойдемъ, поможемъ! молвилъ Гундуровъ, выскакивая изъ фаэтона. Онъ едва сдерживался…
Исправникъ, надувъ губы, быстро отковылялъ къ своему тарантасу. Спутникъ его присоединился къ Гундурову и его слуг. Они вчетверомъ съ кучеромъ Акулина долго бились, пытаясь сдвинуть заднія колеса тяжело нагруженной телги, между тмъ какъ извощикъ, усердно уськая и подхлестывая подъ брюхо свою скользившую въ вязкой глин лошадь, то отчаянно тянулъ ее справа за узду, то, перебжавъ налво, наваливался всмъ тломъ на оглоблю… Кончилось тмъ что бдный конь, рванувшись въ бокъ послднимъ усиліемъ, вывезъ телгу,— и тутъ же свалился съ него на край дороги, споткнувшись о какой то корень. Миски и кадушки покатились подъ ноги исправниковой тройки.
— Ну, теперь продемъ, садитесь, Николай Игнатьевичъ, звалъ Акулинъ Свищова.— За уронъ получи! величественно крикнулъ онъ.
Смятая имъ въ комъ красненькая бумажка завертлась въ воздух и опустилась къ ногамъ растеряннаго извощика.
— Алкантара — Калатрава, грандъ Испанскій! расхохотался на весь лсъ Свищовъ, подсаживаясь къ Акулину въ тарантасъ, и подмигивая оттуда на него Гундурову.— Ты также въ Сицкое? тутъ же спросилъ онъ его.
Гундуровъ не безъ удивленія поднялъ глаза: онъ никогда не былъ на ты со Свищовымъ.
— Ну, такъ до свиданія? преспокойно кивнулъ ему тотъ, не дождавшись отвта.
Тройка покатила, гремя бубенцами наборной сбруи…
— Извольте и ваша милость прозжать! обернулся къ нашему герою извощикъ, успвшій тмъ временемъ съ помощью едосея отпустить дугу и поднять свою лошадь.
— А какъ-же съ кладью-то твоею быть, свалилась вдь она вся?
— Ничего батюшка, ваше сіятельство, спасибо вашей милости, самъ управлюсь. Живо справлю… на радостяхъ-то, примолвилъ онъ, улыбнувшись во весь ротъ.
— Грозёнъ, небось, на вашего брата, неисправнаго, исправникъ-то? сострилъ въ свою очередь едосей.
— Бда! Извощикъ тряхнулъ головой,— какъ сорветъ этто онъ съ меня шапку… Одначе, дай имъ Богъ здоровья, не обидли!…

XI.

На балкон Сицкаго, охватывавшемъ весь фасадъ дома со стороны двора и соединявшемся съ боковыми висячими галлереями, которыми, въ свою очередь, соединялись съ главнымъ корпусомъ флигел его, можно было отличить еще изъ далека присутствіе цлаго общества. У Гундурова такъ и заходило въ груди.— Тутъ ли княжна? сгаралъ онъ мучительнымъ нетерпніемъ, также мучительно стараясь не дать это замтить сидвшей съ нимъ рядомъ тетк, и въ то же время съ глубокимъ смущеніемъ чувствуя, что тетка ‘видитъ его насквозь’…
Ни княжны, ни матери ея и дяди тутъ не было, и общество разгуливавшее по балкону — всякіе сосди обоего пола — было едва знакомо Софь Ивановн и ея племяннику. Только Надежда едоровна, узнавъ ихъ, побжала на лстницу встрчать ‘генеральшу’ (Софью Ивановну иначе не звали въ узд), и тотчасъ же провела ихъ въ собственный апартаментъ хозяйки, куда допускались только ‘порядочные’ гости (къ мелкой сошк — ‘le menu fretin,’ какъ выражалась она въ интимите,— сіятельная Аглая выходила сама, большимъ выходомъ, передъ завтракомъ и обдомъ), и гд она теперь сидла вдвоемъ съ ‘калабрскимъ бригантомъ.’
Разсыпавшись въ разныхъ любезностяхъ и изъявленіяхъ предъ Софьей Ивановной, импонировавшей ей своимъ спокойнымъ достоинствомъ, а главное тмъ что ‘она когда-то съ Императрицей Марьей едоровной въ переписк была,’ княгиня усадила ее въ самое мягкое кресло своего щегольскаго съ иголочки ситцеваго кабинета, а ‘monsieur Serge’а’ любезно отослала ‘къ молодымъ.’
— Васъ давно ждутъ, обратилась она къ нему,— репетиціи начались, и вс они теперь въ театр avec Larion. Вамъ гораздо веселе тамъ будетъ qu’avec une vieille femme comme moi. Monsieur Зяблинъ, и вы… Ступайте, ступайте! Я васъ не удерживаю….
Зяблинъ вздохнулъ, повелъ на нее телячьимъ взглядомъ, какъ бы говоря: ‘жестокая!’ — и не тронулся съ мста.
— Восхитительная женщина! думалъ Гундуровъ тмъ временемъ, чуть не со слезами умиленія чмокая жирную руку съ цлымъ арсеналомъ колецъ на короткихъ пальцахъ княгини, которую протянула она ему при семъ не безъ нкотораго покровительственнаго оттнка,— и вышелъ изъ кабинета сдержанно и спокойно.
За то съ лстницы онъ чуть не скатился кубаремъ….
Въ театр, дйствительно, шла та невообразимая неурядица, что у актеровъ-любителей называется ‘первая репетиція.’ Суетня была страшная, всякаго ненужнаго народу множество, на сцен бгали, толкались, искали чего-то, смхъ, пискъ, горячія слова спора неслись, звуча какимъ-то пронзающимъ звукомъ, подъ высокій сводъ залы. Успвшій уже охрипнуть режиссеръ вызывалъ то и дло, по кличк роли, то одного, то другаго изъ дйствующихъ лицъ: Льва Гурыча Синичкина (шла проба этого водевиля).
— Раиса Минишна, Борзиковъ! Катя! Надя! Маша! Варя! перекликалъ онъ имвшихъ выходить въ эту минуту актеровъ.
Слышались возгласы:
— Разв мн выходить?
— Конечно вамъ!…
— Ахъ, виноватъ, я не дослышалъ
— Варя! Варя! Кто Варя, mesdames?…
— Нтъ ея!…
— Какъ нтъ? А ты?
— Я Надя.
— Неправда,— я Надя….
— Ахъ, Боже мой, я твою роль захватила!… А гд же моя?… Не видалъ ли кто моей роли?
— Шш, ради Бога, господи, ничего ршительно не слышно….
— Ни за что, ни за что я этого не скажу! звенлъ голосъ Ольги Елпидифоровны,— надо это вычеркнуть!…
— А куда жъ я реплику-то мою дну? гудлъ Вальковскій.
Вс были такъ заняты, что никто не замтилъ какъ вошелъ Гундуровъ.
— Четвертое дйствіе…. Сударыни, куплетъ! хриплъ выписанный изъ Москвы режиссеръ Малаго театра — ансамбль: графъ Зефировъ, и двицы…. Пожалуйте!
— Я не знаю этой музыки….
— И я не знаю….
— Ха, ха, ха…. А вчера цлый вечеръ за фортепьяномъ повторяли!
— Позвольте, музыкантъ сейчасъ вамъ подыграетъ.
Одинокая скрипка запиликала мотивъ вальса.
— Графъ Зефировъ, вамъ!…
Шигаревъ, занимавшій сцену съ какими-то четырьмя барышнями, на которыхъ онъ каррикатурно выпучивалъ глаза, заплъ, подражая разбитому старческому голосу:
‘А! это вы, мои пулярки!…’
Хохотъ отвчалъ ему изо всхъ угловъ.
— Извольте, вамъ-съ!— Сейчасъ же за графомъ вс вмст:
— ‘Спшила каждая изъ насъ….’
кричалъ барышнямъ режиссеръ, хлопая себя въ тактъ по ладони рукописью пьэсы.
Барышни сбились вс въ одну кучку и, выглядывая изъ изъ-за спины одна другой, открыли рты, собираясь пть….
— Позвольте, позвольте-съ! кинулся между нихъ несчастный распорядитель,— такъ невозможно! Вы должны кружкомъ стоять около графа!…
— И даже ‘присдать съ граціозностью,’ сказано у Ленскаго! кричалъ имъ съ низу Свищовъ, бывшій тутъ же и что-то очень суетившійся.
— Хи, хи, какъ смшно, хи, хи! заголосили ему въ_ладъ барышни, которыхъ успли кое-какъ разстановить кругомъ Шигарева.
— Извольте же сначала!
— ‘А, это вы, мои пулярки!
А это что у васъ? подарки?’
заплъ опять Шигаревъ.
— ‘Спшила’ каждая изъ насъ
Съ днемъ ангела поздравить васъ…’
немилосердно запищали хоромъ Катя, Маша, Варя и Надя.
— Ай, ай, ай, ай, какъ ржутъ насъ!
запищалъ, въ подражаніе имъ, Свищовъ, затыкая себ пальцами уши.
Хохотъ въ зал раздался пуще прежняго
Одна изъ пулярокъ сильно разобидлась:
— Что же это? Просятъ, а потомъ смются!… Я не буду играть!…
— И я!… И я! О-охъ! О-о-охъ!…
— Ни… за что… не бу-у-демъ! принялись он хныкать уже вс вчётверомъ.
Режиссеръ растерянно поглядлъ на зрителей.
Изъ перваго ряда креселъ отдлилась высокая, полная барыня, жена окружнаго начальника государственныхъ имуществъ, игравшая роль Раисы Минишны, самая ‘образованная дама’ въ узд,— и побжала къ сцен:
— еничка, Eulampe, finissez, quelle honte! Je vous ai done amenes ici! (Дв изъ пулярокъ были ея племянницы)…..
Но Eulampe — Евлампія то жъ — и еничка оставались глухи на ея внушенія:
— Потому что мы не свтскія…. не графини!… всхлипывали он.
Вальковскій, стоявшій все время въ кулисс, весь поглощенный, невидимому, чтеніемъ своей роли Синичкина, однимъ прыжкомъ очутился у рампы:
— Вонъ! Пошелъ вонъ! съ расширившимися не въ мру зрачками и дрожавшею губою вскинулся онъ на Свищова, главнаго виновника этихъ слезъ, который, со свойственнымъ ему нахальнымъ спокойствіемъ лица, глядлъ ухмыляясь на разобиженныхъ барышень.
— Ты съ ума сошолъ! вскликнулъ онъ, поднявъ блдня на Вальковскаго свою коротко, а la malcontent остриженную голову.
— Ты разстраивать, ты только разстраивать! бшено кричалъ на него тотъ.
Все переполошилось въ зал
— Господинъ Вальковскій! раздался вдругъ рзкимъ и отчетливымъ звукомъ голосъ князя Ларіона Васильевича,— вы въ дом княгини Шастуновой!…
‘Фанатика’ точно чмъ-то приплюснуло, онъ покосился на уголъ откуда донесся до него этотъ голосъ, повернулся на длинныхъ ногахъ и, безъ словъ, опустивъ голову, какъ перепуганный волкъ, отправился назадъ въ свою кулиссу.
Гундуровъ воспользовался смятеніемъ чтобы незамченно пододвинуться ближе къ диванчику у окна, на которомъ сидла княжна, рядомъ съ Ашанинымъ. Оба они, показалось нашему герою, такъ увлечены были своею бесдою, что ничего того что происходило во-кругъ не достигало ни до слуха ихъ, ни до зрнія. Подойти прямо къ Лин,— ‘а это была его прямая обязанность, какъ къ хозяйк, говорилъ онъ себ,— мшало ему овладвшее имъ вдругъ чувство какой-то неодолимой робости. Ему было невыразимо досадно на Ашанина зато что онъ такъ всецло поглощаетъ ея вниманіе,— и въ то же время онъ какимъ-то необъяснимымъ чутьемъ отгадывалъ, былъ увренъ, что Ашанинъ говорилъ о немъ, Серг Гундуров, и что у Ашанина съ нею никакого серьезнаго разговора и быть не можетъ кром о немъ, Гундуров….
— Да вотъ и онъ, легокъ на помин! какъ бы въ явное подтвержденіе его догадокъ, обернувшись и увидавъ его, кивнулъ на него княжн Ашанинъ.
Она поклонилась ему съ мста своимъ милымъ долгимъ поклономъ сверху внизъ.
Гундуровъ подошолъ.
— Здравствуйте! сказала она, улыбаясь, какъ всегда, однми губами, и не подавая ему руки (онъ замтилъ что она никому не подавала руки, и это ему очень нравилось въ ней: женщина, разсуждалъ онъ, ‘никогда ни съ кмъ не должна быть фамильярна’).
— Ты только что пріхалъ? спросилъ, обнимаясь съ нимъ, его пріятель.
— Да, съ полчаса… съ тетушкою…
— А, и ваша тетушка здсь? молвила Лина съ какимъ-то оживленіемъ, и прибавила: вы теперь совсмъ сюда.. играть?…
— У насъ все устроилось, и еслибы ты самъ не явился, я сегодня долженъ былъ хать за тобою, спшилъ, передать ему новости Ашанинъ.— Въ воскресенье, посл того какъ ты ухалъ, прибыло сюда много народа: Чижевскій, Духонинъ изъ Москвы, сосди здшніе… Вотъ эта крупная дама — онъ кивнулъ на жену окружнаго,— очень хорошая актриса оказывается… Мы съ Вальковскимъ воспользовались этимъ, и съ разршенія и при помощи княгини и княжны Елены Михайловны, набрали полную труппу и на драму, и на водевиль. Это все, что видишь, сидитъ въ креслахъ,— родственницы и родственники, близкіе и дальніе, актеровъ нашихъ и актрисъ, съхались на репетицію посмотрть.
— И maman, вы знаете, согласилась на Гамлета, съ тми только пропусками, какіе нужными сочтетъ сдлать дядя, сообщила въ свою очередь княжна,— я почти уже всю роль свою знаю.
— И Гертруда будетъ? спросилъ Гундуровъ Ашанина.
— Есть,— Надежда едоровна… Но чего это мн стоило! быстрымъ шопотомъ проговорилъ ему тотъ на ухо,— только для пріятеля можно это сдлать!…
Въ это время къ княжн, расшаркиваясь и крутя усомъ съ ловкостью бывалаго и прожженаго гусара, прошмыгнулъ мимо толпившихся у сцены толстый исправникъ Елпидифоръ Акулинъ.
— Позвольте пожелать вамъ добраго утра, princesse, заговорилъ онъ сладкимъ, искательнымъ голосомъ, раздувая свои отвислыя щеки,— и вмст съ тмъ, какъ человку прежде всего откровенному и страстному, засмялся онъ вдругъ,— прямо обратиться къ вамъ съ просьбой: позвольте мн посоперничать съ моею Ольгой, пользующейся, къ чести ея, а моему неизрченному счастію, благорасположеніемъ княгини-матушки вашей, и, осмливаюсь думать, и вашимъ собственнымъ….
— Что такое? слегка! смшавшись и не понимая, взглянула на него Лина.
— Рольки прошу-съ, самую крошечную ролечку! Что длать, страсть-съ, съ дтства… неодолимая! Родился актеромъ…. а насмшница судьба вотъ чмъ повелла быть!…
И господинъ Акулинъ негодующимъ движеніемъ вытянулъ впередъ красные обшлага своего полицейскаго мундира.
— Ваша артистическая слава здсь извстна, поспшилъ отвтить за княжну находчивый Ашанинъ, любезно улыбаясь исправнику, между тмъ какъ Гундуровъ морщилъ лобъ, вспоминая свжую сцену въ лсу,— и вы съ самаго начала имлись у насъ въ виду на роль Полонія въ Гамлет…. если только вы не предпочитаете водевильныя роли
— Да какъ же это можно-съ! съ искреннымъ увлеченіемъ воскликнулъ на это исправникъ, — Шекспиръ!… Да это мой богъ, моя единственная религія!
Брови у княжны какъ-то болзненно сжались вдругъ,— она отвернулась….
— Искренно, душевно благодарю васъ! Осчастливили, можно сказать, вскликнулъ, схвативъ руку Ашанина, и принимаясь горячо мять ее въ толстыхъ пальцахъ своихъ, Акулинъ, — а Полонія я вамъ выражу-съ, смю думать, въ настоящемъ вид….
— Я хочу вашу тетушку повидать, сказала, вставая съ мста, княжна Гундурову, и вышла изъ залы.
Молодой человкъ чуть не съ ненавистью глянулъ на отдувшіяся ланиты господина Акулина. ‘Это онъ заставилъ ее уйти,’ не могъ онъ простить ему….
Исправникъ самъ замтилъ непріятное впечатлніе произведенное имъ на двушку, хотя еще мене чмъ Гундуровъ способенъ былъ объяснить себ чмъ именно.
Онъ отошелъ отъ нашихъ друзей и проковылялъ прежнимъ путемъ на противоположный конецъ залы, гд, рядомъ съ княземъ Ларіономъ, сидла его дочь и щебетала неумолкая, заглядывая ему въ самые зрачки своими вызывающими глазами.
Остановившись отъ нихъ въ нсколькихъ шагахъ, господинъ Акулинъ принялся изподтишка слдить за всей этой продлкой съ наслажденіемъ настоящаго артиста,— какимъ онъ на самомъ дл и былъ.
— Лиза! Гд Лиза? раздалось со сцены.
— Я? отозвалась, вскакивая съ мста Ольга Елпидифоровна,— увидала отца, и направилась въ его сторону.
— Ну что, клюетъ? кинулъ онъ ей въ полголоса.
— Да вотъ, подите, попробуйте! И она прошла мимо, досадливо дернувъ плечемъ.
— А ты не плошай! наставлялъ ее достойный родитель.
— Намъ сейчасъ выходить будетъ! объявилъ, подбгая къ барышн Маусъ,— онъ игралъ въ Синичкин роль Борзикова,— слдившій со сцены ревнивыми глазами за нею во все продолженіе ея разговора съ княземъ.
— Иду!…
Взбунтовавшихся пулярокъ успли тмъ временемъ укротить. Он стояли опять на сцен въ позиціи, окружая Шигарева и хихикая въ перегонку фиглярничаньямъ которыя выдлывалъ онъ теперь съ сугубымъ усердіемъ, ради вящаго поощренія ихъ.
— Я вамъ связала ко-ше-лечекъ,
шептала ‘говоркомъ’ по совту Вальковскаго, и все-таки заикаясь отъ робости, Надя.
— Спасибо миленькій дружочекъ,
плъ въ отвтъ ей Шигаревъ, сменя ножками и подбгая къ ней птушкомъ.
— Вамъ пецышко связала я,
завизжала тономъ выше скрипки картавая Варя, приподымая чуть не къ самымъ волосамъ огромныя черныя брови.
— Спасибо, косецька моя!
сюсюкнулъ ей въ отвтъ графъ Зефировъ, и обнялъ ее за талію.
— Ахъ, ахъ, что это, какъ вы смете! визгнула она уже совсмъ неестественно.
— Я по пьэс, я долженъ васъ цловать, и васъ, и васъ, и васъ, всхъ долженъ перецловать!…
— Неправда, неправда, мы не позволимъ! заголосили он опять вс.
— Это точно-съ, въ пьэс! заявилъ, кидаясь къ нимъ съ тетрадью режиссеръ.
— Нтъ, нтъ, ни за что! Мы лучше совсмъ пть не будемъ.
Новый, чреватый грозами, бунтъ цломудренныхъ пулярокъ усмиренъ былъ на этотъ разъ мудростью ‘образованной’ окружной: она согласила ихъ на томъ что 3ефировъ-Шигаревъ ‘долженъ только faire semblant ихъ цловать’, и что такимъ образомъ ‘и ситуація будетъ соблюдена, и конвенансы спасены.’
— А на представленіи я все же васъ по настоящему чмокну, общалъ имъ вполголоса Шигаревъ.
— А я васъ за это тогда тресну! общала ему, въ свою очередь, Eulampe, самая ршительная изъ пулярокъ….
— Пойдемъ въ садъ покурить, сказалъ Гундурову Ашанинъ,— князь здсь, при дамахъ, не позволяетъ. Они сейчасъ кончатъ Синичкина, а затмъ наша репетиція, хорошо что ты пріхалъ, а то мы хотли ужъ безъ тебя считку сдлать, время дорого
— Но княжна ушла…. съ нкоторымъ усиліемъ проговорилъ Гундуровъ.
— Придетъ! коротко отвтилъ красавецъ, направляясь къ дверямъ.
Они вышли въ садъ.

XII.

Гундуровъ втайн надялся что пріятель его непремнно начнетъ съ того что перескажетъ ему свой разговоръ о немъ съ княжною. Но тотъ, къ его удивленію, не только не началъ съ этого, но какъ будто старался даже обходить все что касалось княжны въ томъ перечн театральныхъ новостей, который онъ торопился теперь досказать ему. Нашему герою показалось даже что Ашанинъ какъ бы избгалъ смотрть ему въ лице, и что его обычный смхъ не звучалъ прежнею его искренностью. Что-то кольнуло въ сердце Гундурова. ‘Ужъ не самъ ли онъ?…’ зашевелилось — и не досказалось въ его встревоженной мысли. И онъ безпокойными глазами ловилъ эти, казалось ему, избгавшіе ихъ глаза Ашанина.
А тотъ, дйствительно торопясь, какъ бы съ намреніемъ не давать Гундурову времени заговорить о чемъ-то другомъ, подробно передавалъ ему о костюмахъ для Гамлета, за которыми съ письмомъ отъ него и отъ Вальковскаго къ Петру Степанову {Извстный тогда весьма даровитый актеръ Малаго театра, онъ держалъ на Чистыхъ Прудахъ большой костюмерный магазинъ.} посланъ былъ наканун нарочный отъ княгини въ Москву.
— Прошлой зимою, когда дворъ былъ въ Москв, объяснялъ Ашанинъ,— на ряженомъ балу у графа (тогдашняго главнаго начальника столицы), была Россія въ костюмахъ, и дворъ Елисаветы изъ Вальтеръ-Скоттовскаго Кенильворта. Я вспомнилъ что англійскіе костюмы почти вс теперь перешли къ Степанову, я ему такъ и написалъ чтобы прислалъ вс, какіе только у него есть. Онъ, по дружб, дастъ ихъ на прокатъ намъ за самую сходную цну, какъ разъ что намъ нужно,— костюмы Шекспировскаго времени, именно такіе въ какихъ, по всей вроятности, играли въ Гамлет онъ и его товарищи,— свжіе, всего два раза надванные. Тамъ какъ разъ для тебя костюмъ есть старика Суссекса {Count Sussex,— Суссексъ, первый Министръ Елисаветы.}, весь черный, бархатъ и атласъ. А я возьму костюмъ Четвертинскаго,— онъ Лейчестера {Dadley count of Leicester — Лейчестеръ, извстный фаворитъ ея.} изображалъ,— пунцовый съ блымъ. Прелесть!.. У Чижевскаго его синій съ золотомъ остался отъ бала, онъ не продавалъ его… Одты вс мы будемъ великолпно! Только вотъ не знаю, туша эта исправникъ, которому я сейчасъ Полонія отдалъ, найдется ли для него что-нибудь по мрк? Въ трико-то онъ ужъ, наврно, ни въ чье не влзетъ…
— Да роли вс ли распредлены? спрашивалъ Гундуровъ, все продолжая ловить нырявшіе по сторонамъ глаза Ашанина.
— Вс, вс… придется, можетъ быть, какого нибудь Волтиманда или Франческо похрить, да и то найдутся и на нихъ. Вальковскій въ восторг,— я ему Розенкранца далъ, молодую роль!… Могильщики будутъ у насъ превосходные, одного играетъ Посниковъ,— землемръ тутъ есть одинъ,— онъ мн вчера роль читалъ,— талантъ, настоящій талантъ! Другаго — студентъ при князьк, Факирскій по фамиліи, не глупый малый и рьяный Жоржъ-Сандистъ…
— Это тотъ, неловко улыбаясь промолвилъ Гундуровъ,— что изъ за занавски княжну высматриваетъ?
— Можетъ быть… И кто же ему можетъ помшать! какъ то нетерпливо повелъ плечами его пріятель.— Однако, словно спохватился онъ, кидая свою папироску,— мн надо въ контору за ролями, актерамъ роздать…
— И только? такъ и вырвалось у Гундурова.
— Что только? спросилъ тотъ, останавливаясь на ходу.
— Отзвонилъ, и съ колокольни долой!… Теб… теб нечего боле передать мн? робко договорилъ онъ.
— Ахъ да! засмялся красавецъ, возвращаясь,— я теб говорилъ про Гертруду, чего мн стоило…
— Ну?
— Я вдь опять вляпался, Сережа!…
— Какъ такъ?
— Да такъ что… Ну, же хочетъ женщина, ни за что не соглашается играть! А я чую, вижу, что лучшей Гертруды намъ не сыскать!… Я ей и посвятилъ два дня, два цлыхъ дня посвятилъ ей исключительно… Вотъ, вчера это вечеромъ случилось, вздохнулъ Ашанинъ,— ночь была такая чудесная, вышелъ я посл ужина сюда, въ садъ погулять… Слъ на скамью, соловьи такъ и заливаются, воздухъ нжитъ… Только слышу, чьи-то шаги скрипятъ по песку. Она, моя Надежда едоровна идетъ, прогуливаетъ свои обветшалыя красы… ‘Ахъ, ахъ, это вы?’ — Ахъ, ахъ, это я! отвчаю ей въ тонъ… Гляжу, она и дрожитъ и улыбается… Взялъ я ее подъ руку,— пошли. Я опять про Гертруду, внушительныя рчи ей держу: ‘что за ночь, за луна, когда друга я жду,’ и такъ дале… А тутъ, на бду, бесдка,— зашли, сли… Вотъ она слушала меня, слушала, да вдругъ голову мн на плечо, и такъ и залилась… А я, ты знаешь, женскихъ слезъ видть не могу… Ну и…
— Господи! даже вскрикнулъ Гундуровъ.
Московскій Донъ-Жуанъ комически вздохнулъ опять:
— Должно быть на роду ей уже такъ написано, любила она, говоритъ, впервой какого-то учителя, общалъ онъ ей жениться,— надулъ, подлецъ! Она возьми да и отравись!… Да, самымъ настоящимъ манеромъ отравилась,— мышьяку хватила… ‘Пятнадцать лтъ, говоритъ, замаливала я этотъ грхъ…. А теперь, говоритъ, я не снесу! Если ты, говоритъ, меня обманешь, для меня все кончено!…’ Помилуйте, скажите, вдругъ разгнванно вскрикнулъ Ашанинъ,— да вдь я же ее непремнно обману, да вдь я же ни одной еще женщин въ мір не оставался врнымъ! Помилуйте, да вдь это хуже чмъ съ моею покойницей!…
— Ты ее съ толку сбилъ, несчастную, и на нее же сердишься! строго и озабоченно говорилъ Гундуровъ,— что ты будешь длать теперь?
— Что буду длать? повторилъ тотъ,— ярмо надла она на меня пока не отбудемъ спектакль,— вотъ бда! Такія натуры не шутятъ: пожалуй въ самомъ дл, съ дуру въ воду кинется… Поневол оглядываться приходиться!… А тутъ какъ на смхъ, эта черноокая Акулина… Замтилъ ты ея глаза, а? Вдь мертваго поднять способны!… И какъ подумаю что влзъ я въ эту штуку единственно изъ за того чтобы Гамлетъ нашъ не разстроился… между тмъ какъ…
И Ашанинъ, съ такимъ только что легкомысліемъ относившійся къ судьб бдной перезрлой двы имвшей несчастіе полюбить его, воззрился вдругъ теперь на пріятеля съ выраженіемъ какой-то глубокой тревоги о немъ въ большихъ, говорившихъ глазахъ…
А Гундуровъ, въ свою очередь, съ тою болзненною чуткостью что, рядомъ со слпотою, дана въ удлъ влюбленнымъ, тотчасъ же понялъ что говорили эти глаза, и также испугался теперь чтобы Ашанинъ не произнесъ имени княжны, какъ за минуту предъ тмъ страстно желалъ услышать изъ устъ его это имя,
— Что-же наша считка, поспшно заговорилъ онъ,— ты говорилъ, надо роли роздать?…
— Господа, васъ просятъ на сцену! въ тоже время раздался за ними чей-то голосъ.
Это былъ тотъ студентъ, ‘Жоржъ-Сандистъ,’ юноша лтъ двадцати, въ которомъ чуялъ себ соперника Гундуровъ. Скажемъ здсь кстати, что онъ смотрлъ прямымъ московскимъ студентомъ тхъ временъ: что-то заразъ открытое и вдумчивое, серьезное и мягкое въ пошиб, чертахъ, во взгляд большихъ карихъ глазъ, неряшливо падавшіе на лобъ волосы, и потертый уже на швахъ рукавовъ новый сюртукъ съ синимъ воротникомъ и форменными съ орлами пуговицами
Онъ, со своей стороны, не чуялъ, видимо, ничего похожаго на нерасположеніе къ себ въ нашемъ геро:
— Позвольте вамъ себя представить,— Факирскій, молвилъ онъ ему, подходя и кланяясь,— кланяясь даже съ нкоторымъ оттнкомъ почтительности,— я также былъ филологъ, теперь на юридическій перешелъ, но вы меня вроятно не помните, я былъ на первомъ курс когда вы кончали.— Только я васъ очень уважаю! скороговоркой добавилъ онъ, какъ то неловко отворачиваясь и въ тоже время протягивая свою руку Гундурову.
— Я вамъ очень благодаренъ сказалъ тотъ пожимая ее,— но не знаю чмъ заслужилъ….
— Я вашу кандидатскую диссертацію имлъ случай прочесть, пояснилъ студентъ,— превосходная вещь-съ! Хотя я и не славистъ, а истинное наслажденіе мн доставила. Ученость ученостью, а пріемъ у васъ такой… теплый… Тамъ гд вы это о братств народовъ по поводу славянъ развиваете….
— То есть о племенной славянской связи, поправилъ улыбаясь Гундуровъ.
— Да-съ, да-съ, закивалъ головою Факирскій,— только это у васъ гораздо шире понимать слдуетъ… Я, по крайней мр, такъ понялъ: Тутъ между строкъ прямо выясняется вашъ идеалъ: чтобы ‘народы, распри позабывъ’,— вс народы-съ, не одни славянскіе,— ‘въ великую семью соединились.’ Такъ говорилъ великій Пушкинъ со словъ великаго Мицкевича, такъ думаютъ въ наше время и вс великіе мыслители на Запад… И изъ вашей диссертаціи я понялъ что вы именно проводите мысль объ этомъ братств народовъ на началахъ свободы и равен…
— Конечно, если угодно вамъ такъ понимать… перебилъ его нашъ герой, который въ эту минуту вс народы и всхъ мыслителей Запада отдалъ бы за то чтобъ отъ него поскоре отдлаться,— но вы, кажется звали насъ на сцену?…
— Да-съ, тамъ князь и княжна просили всхъ участвующихъ въ Гамлет… Да вотъ-съ уже прямо, искусство, ухватился опять студентъ за видимо любезную ему мысль,— вотъ-съ уже первая и неразрывная международная связь! Шекспиръ, возьмемте, разв онъ исключительно англійскій, а не общечеловческій поэтъ? Вдь онъ для Нмцевъ еще дороже и выше чмъ для Англичанъ, а для насъ…
Но Гундуровъ уже не слушалъ его боле и, вслдъ за Ашанинымъ, направился въ театральную залу.

XIII.

Репетиція Синичкина отошла. На сцен не оставалось уже никого, кром режиссера и Вальковскаго, отмчавшихъ по экземпляру Гамлета нужныя для драмы бутафорскія принадлежности. Участвовавшіе въ ней актеры разбирали свои роли, только что принесенныя изъ домовой конторы. Въ залу зрителей набралось еще боле прежняго, но смха и говора слышно уже не было, на всхъ лицахъ ясно читалось нетерпніе, съ примсью какой-то торжественности, словно, дйствительно, готовилось, по выраженію Ашанина, ‘священнодйствіе.’ Но, увы, долгъ правдиваго повствователя заставляетъ насъ признаться что великій Шекспиръ былъ тутъ не при чемъ: общее любопытство относилось не къ Гамлету, а къ княжн Лин, которая должна была принять въ немъ участіе,— о чемъ много было тогда рчей по окрестнымъ весямъ и селамъ. Мужчины, въ особенности прізжіе Москвичи, готовы были заране отвчать за ея талантъ, провинціальныя барыни и барышни, сжавъ губы сердечкомъ, ожидали, въ свою очередь, выхода, ‘заграничнаго чуда…’
Въ переднихъ креслахъ возсдала сама хозяйка между неизбжнымъ Зяблинымъ и Софьей Ивановной. Княжна, стоя передъ ними со свернутою трубочкою ролью своею въ рук, равнодушно улыбалась, отвчая на какія-то, очевидно любезныя рчи ‘бриганта…’
При вид тетки, Гундурова передернуло, присутствіе ея его смущало. Для нея все это ‘скоморошество ‘,— онъ зналъ.. Онъ чувствовалъ что она все это осуждаетъ, что ей ‘совстно’ за него
— Сергй Михайловичъ, обратился къ нему тутъ же князь Ларіонъ, сидвшій у столика, спиною ко сцен, и перелистывавшій лежавшую передъ нимъ книгу,— согласны ли вы будете на нкоторыя купюры?
— На что именно? спросилъ, подходя, молодой человкъ, на котораго тотчасъ же и обратились глаза всей залы.
— Это требуетъ нкотораго изъясненія, заговорилъ князь своимъ изысканно изящнымъ тономъ,— и прежде всего прошу врить въ глубокое мое уваженіе къ великому произведенію которое мы взялись теперь исполнить. Я бы не ршился выкинуть изъ него ни йоты, если бы, во первыхъ, это уже не было сдлано господиномъ Полевымъ — князь, слегка скрививъ губы, кивнулъ на свою книгу,— а главное, еслибъ я не могъ сослаться на другой, посильне этого, авторитетъ…
— На Гёте? улыбнулся Гундуровъ.
— Вы сказали! улыбнулся и князь, слегка наклонивъ голову,— благодаря вашей доброй зат, я въ эти два послдніе дни доставилъ себ наслажденіе перечесть самаго Гамлета, и вс мста въ Вильгельм Мейстер гд о немъ идетъ рчь…
— Il est si savant, Larion, онъ все знаетъ! прислушавшись къ этимъ словамъ, сочла нужнымъ вздыхая сообщить княгиня Софь Ивановн.
— Trs savant! бровью не моргнувъ отвчала ей та.
— Вы помните, продолжалъ тмъ временемъ князь Ларіонъ,— что Гёте устами своего героя говоритъ о тхъ ‘вншнихъ, не истекающихъ изъ внутреннихъ отношеній лицъ и событій мотивахъ’ въ Гамлет, къ которымъ онъ относитъ всю эту скучную исторію Фортинбраса, посольство къ его дяд, походъ его въ Польшу и возвращеніе… Вильгельмъ Мейстеръ признаетъ все это ‘ошибками’ Шекспира и предлагаетъ даже цлый планъ передлки драмы…
— Это совершенно такъ, возразилъ Гундуровъ. Но этотъ предлагаемый Гёте планъ никогда никмъ исполненъ не былъ, и мн кажется…
Онъ заикнулся, замтивъ какой-то, показалось ему, неодобрительный взглядъ княжны Лины: она незамтно подошла къ столику за которымъ сидлъ дядя, и внимательно слушала
И князь Ларіонъ замтилъ этотъ взглядъ.
— Прекрасно-съ, отрывисто проговорилъ онъ,— но надо сообразоваться со средствами нашего персонала, а главное, съ публикой, понизилъ голосъ князь: — наскучитъ, звать начнутъ… Я предлагаю исключить Фортинбраса и все что до него относится… Первую сцену съ Тнью можно также вонъ, non bis in idem: о ней подробно докладываютъ Гамлету Гораціо съ товарищами, и затмъ она повторяется при его участіи…
Новое движеніе княжны остановило возраженіе на устахъ Гундурова.
— И отлично будетъ, молвилъ подходя Ашанинъ,— начнемъ прямо съ выхода двора… Я воображаю заране какъ вы будете величественно возсдать на трон? Онъ обернулся смясь къ Зяблину.
‘Калабрскій бригантъ ‘ уныло усмхнулся и скромно потупилъ очи.
— C’est vrai, vous serez trs bien en costume! поощрила его княгиня Аглая, устремивъ на него свои круглые глаза.
— Mon Dien, шопотомъ проговорилъ онъ, осторожно наклоняясь къ ея плечу,— если бы только вы…
Онъ не досказалъ, но намреніе его дошло по адресу: княгиня подарила его снова поощрительно сладкимъ взглядомъ.
— А Тнь-то у насъ кто же играетъ? чуть не злобно обратился со сцены къ Ашанину Вальковскій, подходя къ рамп съ режиссеромъ.
— А то нтъ разв?
— Извстно нтъ, буркнулъ ‘фанатикъ,’ — на то у тебя и дворянская голова, чтобы ею не думать никогда!
— А нту, такъ мы сейчасъ кличь кликнемъ, беззаботно засмялся красавецъ.— Господа, обернулся онъ къ кресламъ:— кому угодно взять на себя роль Тни отца Гамлета? Она, какъ извстно, должна походить на свой портретъ {Сцена Гамлета съ матерью. Дйствіе III.} и имть слдовательно:
‘И Марса взоръ и кудри Аполлона…’
Ему отвчали дружнымъ хохотомъ.
— Какъ разъ по васъ роль! молвила въ униссонъ этому смху Ольга Елпидифоровна сидвшему подл нея на кончик стула здоровому молодцу въ новенькомъ фрак, гладко причесанные височки котораго, подфабренные усы и вздрагивавшія плечи свидтельствовали съ перваго взгляда о его недавней принадлежности къ доблестнымъ рядамъ россійской арміи.
— Чего-съ? переспросилъ онъ, не понявъ, и выпрямился на своемъ стул.
— Я говорю, вамъ надо предложить себя на роль Тни отца Гамлета.
— Вы полагаете-съ?…
— Еще бы! Кудрей у васъ, правда, нтъ, за то настоящій ‘Марса взоръ.’ — Марсъ былъ богъ войны, вы знаете?
— Какже съ, проходили еще въ корпус!…
— Вотъ видите!… Ну, и наружность… и самая фамилія у васъ даже воинственная…..
— Это дйствительно-съ, весело разсмялся и онъ:— Ранцовъ,— у каждаго рядоваго, извстно, ранецъ бываетъ… Что-же-съ, если только прикажете, я всегда… съ покорностью, примолвилъ онъ внезапно дрогнувшимъ голосомъ, и робко поднялъ на нее такъ же мгновенно загорвшіеся глаза.
Отставной капитанъ Ранцовъ,— еще недавно изъ бднаго пхотнаго офицера неожиданно превратившійся, вслдствіе смерти дальняго, невдомаго ему, родственника, въ помщика одного изъ лучшихъ по устройству имній въ узд, былъ уже годъ цлый страстно влюбленъ въ быстроглазую Ольгу Елпидифоровну, жилъ изъ за нея гораздо чаще въ город чмъ въ наслдованномъ имъ прекрасномъ помстьи, и находилъ средство вчно какъ изъ подъ земли вырости везд гд бы она ни находилась. Такъ и теперь, къ немалому ея удивленію, очутился онъ въ Сицкомъ, куда, вздвъ съ утра новый фракъ, являлся ‘съ первымъ визитомъ’ въ качеств ‘сосда…’ Окончательнаго признанія бравый капитанъ ‘своему предмету’ длать до сихъ поръ не ршался: бойкая барышня обращалась съ нимъ свысока, въ лице глумилась надъ нимъ, длала изъ него чуть не шута. Онъ сносилъ ея насмшки и фырканья со смиреніемъ лягавой собаки, ниспадалъ въ прахъ предъ ея ‘умомъ и образованіемъ, ‘ и когда оставался ‘одинъ со своей мечтою’ вздыхалъ такъ громко, что вдова — купчиха, у которой онъ нанималъ квартиру въ город, и до которой долетали его вздохи сквозь стну, каждый разъ вздрагивала и крестилась…
— Monsieur Ашанинъ, громко крикнула съ мста Ольга Елпидифоровна,— Владиміръ Петровичъ!…
Словно остріе шпаги сверкнули по направленію бойкой особы два глаза,— глаза Надежды едоровны, одиноко сидвшей въ дальнемъ углу,— и тревожно тутъ же перекинулись на красавца.
— Что прикажете? отозвался онъ на кликавшій его голосъ.
— Вотъ, извольте познакомиться: господинъ Ранцовъ, Никаноръ Ильичъ Ранцовъ! Онъ, по скромности своей, не ршается самъ сказать, но, какъ мн извстно, сгараетъ желаніемъ изобразить собою тнь Гамлета… папеньки Гамлета то есть, поправилась барышня съ новымъ хохотомъ.
Бдный капитанъ вскочилъ на ноги, и покраснлъ до самыхъ бровей:
— Помилуйте-съ, Ольга Елпидифоровна, залепеталъ онъ,— какъ же это мн сгарать-съ, когда я, можетъ быть, и вовсе не въ состояніи, а единственно изъ за вашего желанія.
Барышня только покатывалась.
— Такъ роль прикажете считать за вами? офиціальнымъ тономъ спросилъ Ашанинъ.
— Ну, разумется! отвчала за капитана все та же барышня.
Тотъ поклонился въ подтвержденіе.
— Значитъ, теперь, вс на лице! обернулся Ашанинъ къ сцен.
Вальковскаго всего даже повело отъ злости. Онъ круто повернулъ на каблукахъ, и ушелъ въ кулису, чуть негромко фыркая:
— Этакихъ капраловъ въ труппу набирать… Тьфу!…
— Такъ можно бы теперь записать, Владиміръ Петровичъ? спросилъ режиссеръ,— предварительную афишечку составили бы?…
— Сдлайте милость!… Господа участвующіе въ Гамлет, позвольте легкую перекличку!
Изъ креселъ поднялись, зашаркали…
Режиссеръ сталъ читать наскоро набросанную имъ афишу. Актеры отвчали съ мста: ‘я,’ или ‘здсь.’
— Тнь отца Гамлета… Господинъ, господинъ… запамятовалъ режиссеръ.
— Ранцовъ, Никаноръ Ильичъ, герой Венгерскій! визгнула съ мста опять бойкая барышня.
— Помилуйте-съ, за что конфузите! прошепталъ зардвшись еще разъ бдный капитанъ,— дйствительно получившій свой чинъ за отличіе въ прошлогоднюю Венгерскую компанію.
Толстый исправникъ, безмолвно погруженный все время въ чтеніе своей роли Полонія, поднялъ голову, и воззрился издали на дочь такъ будто побить ее собирался:
— Дура! пропустилъ онъ про себя по ея адресу,— и снова погрузился въ Полонія.
— Господа, кто участвуетъ, въ первомъ выход, неугодно ли на сцену! звалъ Ашанинъ,— Клавдіо, руку вашу Надежд едоровн, Гамлетъ, Полоній, Лаертъ, дворъ,— за ними. Пожалуйте!…
Проба началась.

XIV.

Съ перваго выступа Полонія на сцену вслдъ за королевскою четою, оказалось что толстый Елпидифоръ Акулинъ дйствительно ‘родился актеромъ.’ Онъ былъ изъ тхъ нервныхъ исполнителей, которые сказываются съ первой репетиціи, которыхъ съ первой же минуты охватываетъ и уноситъ горячая волна лицедйства. Онъ еще не зналъ слова изъ своей роли, и прищуренными глазами пробгалъ ее по высокоприподнятой къ лицу тетрадк, но онъ игралъ уже каждымъ фибромъ этого лица, каждымъ движеніемъ своего громоздкаго, но удивительно поворотливаго туловища. Онъ былъ комиченъ съ головы до ногъ, но ни тни буфонства не было въ этомъ комизм. Старый, преданный и убжденный царедворецъ, взросшій и искушенный въ дворскихъ обычаяхъ и передлкахъ,— петербургскія воспоминанія очевидно помогали отставному гвардейцу,— суетливый и осторожный, простодушно-лукавый и лукаво-простоватый, пустой болтунъ, глубоковрующій въ непогршимость своей дюжинной морали и придворной своей тонкости, тонкій на столько чтобы всегда быть мннія сильнаго и не замчать когда этотъ сильный длаетъ изъ него шута, полу плутъ и полудобрякъ,— такимъ уже ясно, понятно для каждаго, обрисовывался Полоній въ исполненіи Акулина. Онъ сразу завоевалъ себ ‘сочувствіе публики:’ при каждомъ его появленіи, слышался смхъ, возгласы одобренія… Восторгу Вальковскаго не было конца: онъ замеръ за кулисою, прислушиваясь и хрустя пальцами до боли,— и не выдержалъ наконецъ, кинулся къ исправнику (съ которымъ даже знакомъ не былъ), схватилъ его за плечи:
— Ну, и чортъ тебя возьми какъ хорошъ! прохриплъ онъ задыхающимся голосомъ,— и поцловалъ его въ самыя губы
Какъ это всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, игра Акулина подняла всхъ остальныхъ актеровъ. Камертонъ былъ данъ. Самолюбіе каждаго изъ участвующихъ было возбуждено: въ чаяніи такого исполненія относиться къ своей роли спустя рукава становилось невозможнымъ. Оживленіе стало всеобщимъ, то что предполагалось быть простою, мертвою считкою вышло настоящею репетиціею, актеры становились въ позы, читали съ жестами, старались давать настоящій тонъ…
— Гляди-ко какъ ихъ всхъ поддуваетъ! говорилъ потирая себ руку ‘фанатикъ’ исправнику, съ которымъ съ перваго разу сталъ на ты.
Для такихъ опытныхъ театраловъ-любителей какими были онъ и Ашанинъ успхъ Гамлета въ Сицкомъ былъ съ этой первой репетиціи обезпеченъ.
Одинъ, сначала, Гундуровъ не чувствовалъ ‘приближенія бога.’ Присутствіе Софьи Ивановны леденило его. Она это понимала, и старалась не глядть на него, поддерживая разговоръ съ словоохотливою сосдкой,— но это еще боле его смущало. Онъ читалъ вяло, запинался,— чувствовалъ это и безконечно досадовалъ на себя,— но не былъ въ состояніи встряхнуться. Его сбивалъ къ тому же незнакомый ему текстъ Полеваго по которому онъ долженъ былъ говорить роль, между тмъ какъ вся она сидла у него въ памяти по Кронеберговскому переводу…
Такъ продолжалось до перваго выхода Офеліи. Княжна въ этотъ день была въ свтломъ лтнемъ плать, и когда она, объ руку съ Чижевскимъ — Лаертомъ, выступивъ изъ темной глубины сцены подошла къ рамп, горячій свтъ солнца обвилъ какъ внцемъ ея золотистые волосы. Обаятельная прелесть ея лебединой красоты какъ бы впервые открывалась всмъ въ это мгновеніе. Въ зал заахали, ‘какъ изящна!’ громко вскликнула образованная окружная…
Она успла уже выучить роль, и отвчала наизусть ни прощальныя наставленія Лаерта,
— А о Гамлет и его любви
Забудь,
говорилъ ей братъ,
‘Поврь, что эта все мечта,
Игрушка дтская, цвтокъ весенній,
Который пропадетъ какъ тнь,
Не боле
— Не боле?’
повторила Офелія, поднявъ глаза, и такъ искренно сказалось это ею,— сказалась тревога, и молодая грусть, и неизсякаемое упованіе въ эту ‘мечту,’ въ этотъ ‘цвтокъ весенній’, что ей невольнымъ взрывомъ откликнулись со всхъ сторонъ рукоплесканія…. А полный той же грусти и тревоги взглядъ княжны, скользнувъ по Лаерту, пробжалъ дале, остановился на мигъ на внимавшемъ ей въ кулис Гундуров — и потухъ…. Сердце ходуномъ заходило у молодаго человка. ‘Нтъ, не можетъ быть, этотъ взглядъ, это случайность, случайность одна!’ спшилъ онъ отогнать отъ себя обольстительный помыселъ…. А въ то же время онъ весь замиралъ отъ неизъяснимаго блаженства, и слушалъ, слушалъ, упиваясь звуками ея тихаго голоса.
— ‘Онъ о любви мн говорилъ,
печально признавалась отцу Офелія,
— Но такъ былъ нженъ, такъ почтителенъ и робокъ!…’
И неотразимо лились ему въ грудь эти слова… Онъ былъ Гамлетъ,— о немъ говорила Офелія!…
Не онъ одинъ внималъ ей съ этимъ трепетомъ, съ этимъ замираніемъ. Повернувшись бокомъ къ зрителямъ, опершись локтемъ о стоявшій подл него столикъ, безмолвно и недвижно сидлъ князь Ларіонъ, прикрывъ лице свое рукою. Онъ видимо избгалъ докучныхъ взглядовъ, но зоркій глазъ исправника Акулина разглядлъ со сцены какъ слегка дрожали длинные пальцы этой руки, а сквозь нихъ пылали устремленные на княжну неотступные зрачки…..
Все смущеніе теперь соскочило съ Гундурова, сильною, врною, полною живыхъ драматическихъ оттнковъ, интонаціею повелъ онъ слдующую за тмъ сцену свою съ Тнью, не смотря на то, что эта бдная Тнь устами храбраго капитана Ранцова читала такимъ дубоватымъ и могильнымъ голосомъ будто не для того являлась она на землю чтобъ возбудить сына ко мщенію, а за тмъ, чтобы прочесть надъ нимъ отходную. Храбрый капитанъ ужасно старался, и чмъ боле старался, тмъ хуже выходило, онъ не дочитывалъ, пропускалъ цлые стихи, обрывалъ на полуслов, кашлялъ и сморкался,— все это къ невыразимому негодованію Вальковскаго, и къ немалой потх бойкой барышни, помиравшей на своемъ диванчик, безо всякой жалости къ своему пламенному обожателю. Она смялась впрочемъ не столько потому что ей было смшно, сколько для того, чтобы приковывать вниманіе Ашанина, который, въ свою очередь, пожиралъ ее украдкою со сцены. Вся эта игра, какъ ни былъ остороженъ нашъ Донъ-Жуанъ, не ускользала отъ ревнивыхъ взоровъ Надежды едоровны. Цлый адъ киплъ въ душ бдной двы…. На минуту очутились они вдвоемъ за кулисами:
— Скажи мн, вскинулась она вдругъ, схватывая его за руку,— скажи хотя разъ въ жизни правду: любишь ли ты меня, или съ твоей стороны все это было обманъ, одинъ обманъ?…
— Прочь, мой другъ, слова,
Къ чему клятвы, общанья?
проплъ онъ ей на это въ отвтъ словами романса Глинки, глядя ей прямо въ лице и освобождая свою руку.
— Безъ шутовства, прошу васъ! блдня и дрожа заговорила она опять,— отвчайте, вы меня затмъ лишь погубили чтобы кинуть меня къ ногамъ этой презрнной двчонки?
— Прекрасный другъ мой, комически вздохнулъ красавецъ,— посл пьянства запоемъ я не знаю порока хуже ревности!
Слезы брызнули изъ глазъ перезрлой двицы:
— О, это ужасно! всхлипнула она, едва сдерживая истерическое рыданіе
— Да, ужасно! повторилъ внутренно Ашанинъ,— и чортъ меня дернулъ!…
Репетиція шла своимъ чередомъ. Пройдены были два первые акта. Гундуровъ сознавалъ себя все боле и боле хозяиномъ своей роли. Монологи свои онъ читалъ наизусть, по заученному имъ тексту, его молодой, гибкій голосъ послушно передавалъ безконечные извивы, переходы и противорчія, по которымъ, какъ корабль межъ коралловыхъ острововъ, бжитъ Гамлетовская мысль. Ему уже жадно внимали слушатели, князь Ларіонъ покачивалъ одобрительно головою, сама Софья Ивановна пріосанилась и не отводила боле отъ него глазъ. Всми чувствовалось, что онъ давно освоился съ этою передаваемою имъ мыслью, съ этимъ своеобразнымъ языкомъ, что онъ вдумался въ эту скорбную иронію, прикрывающую какъ блестящимъ щитомъ глубокую язву внутренней немощи…. Но самъ онъ въ эту минуту исполненъ былъ ощущеній такъ далеко не ладившихъ съ безысходнымъ отчаяніемъ Датскаго принца!… Княжна была тутъ, онъ чувствовалъ на себ взглядъ ея, она внимала ему какъ другіе,— боле чмъ другіе, сказывалось въ тайник его души…. И, помимо его воли, прорывались у него въ голос звенящія ноты, и не разъ не тоскою безмрной, а торжествующимъ чувствомъ звучала въ его устахъ иронія Гамлета…
— Не забудьте классическаго опредленія характера, который вы изображаете, замтилъ ему князь Ларіонъ посл монолога, слдующаго за сценой съ актерами: — въ драгоцнный сосудъ, созданный быть вмстилищемъ однихъ лишь нжныхъ цвтовъ, посажено дубовое дерево, корни его раздаются,— сосудъ разбитъ’ {Wilhelm Meisters Lehrjahre. Dreizehntes Capitel.}. У васъ слишкомъ много силы, при такой энергіи, усмхнулся князь,— вы бы незадумавшись тутъ же зарзали господина Зяблина, еслибы онъ имлъ несчастіе быть вашимъ отчимомъ, а вотъ на это-то именно Гамлетъ неспособенъ.
Гундуровъ только склонилъ голову, князь былъ тысячу разъ правъ, и самъ онъ это зналъ точно такъ же хорошо какъ князь…. Но гд же взять ему было безсилія, когда въ глазахъ его еще горло отраженіе того взгляда тхъ лазоревыхъ глазъ?…
— Ne vous offensez pas, успокоивала тмъ временемъ Зяблина княгиня Аглая Константиновна,— il plaisante toujours comme cela, Larion!
— У васъ сейчасъ, кажется, будетъ сцена съ Офеліею, какъ бы вспомнилъ князь Ларіонъ,— тамъ есть нкоторыя…. неудобныя мста…. Ее надо было бы предварительно почистить…..
— Я хотлъ только что напомнить вамъ объ этомъ, сказалъ Гундуровъ,— и покраснлъ до самыхъ ушей.
Лице князя словно передернуло…..
— Oui, oui, Larion, залопотала услышавъ княгиня Аглая,— je vous prie qu’il n’у ait rien de scabreux!…
— Господа, обратился онъ къ сцен,— я предлагаю отложить продолженіе вашей пробы до вечера. Во всякомъ случа, до обда недалеко, кончить не успли бы.— Пройдемъ, ко мн, Сергй Михайловичъ!
Нашъ герой послдовалъ за нимъ съ Ашанинымъ.

XV.

Was ist der langen Rede kurzer Sinn?

Князь Ларіонъ Васильевичъ занималъ въ Сицкомъ бывшіе покои своего покойнаго отца. Это былъ цлый рядъ комнатъ, омеблированныхъ въ начал ныншняго вка, во вкус того времени, и съ того времени остававшихся нетронутыми. Длинноватые размры и узкія очертанія столовъ, консолей и дивановъ на ножкахъ въ вид львиныхъ лапъ, золоченые сфинксы и орлы полукруглыхъ креселъ въ подражаніе консульскимъ сдалищамъ древняго Рима, вычурныя вырзки тяжелыхъ штофныхъ занавсей съ бахрамою изъ перебранныхъ золотымъ снуркомъ и синелью продолговатыхъ витушекъ, чернобронзовыя туловища, поддерживающія на головахъ изогнутые рукава свтлыхъ канделябръ,— все это невольно приводило на память походъ Бонапарта въ Египетъ, нагихъ гладіаторовъ и Ахиллесовъ академиста Давида, Тальму въ Корнелевомъ Цинн, и паромъ Тильзитскаго свиданія въ описаніи Дениса Давыдова…. Ото всего этого вяло чмъ-то сухимъ, но важнымъ, поблеклымъ, но внушительнымъ. Кабинетомъ служила огромная библіотека въ два свта, въ которой собрана была цнная наслдственная движимость Шастуновыхъ, доставшаяся лично князю Ларіону, по раздлу съ братомъ. Тутъ, между старинными рзными баютами и шкапами чернаго дуба, полными рдкихъ, дорогихъ изданій, вислъ большой портретъ стараго князя на боевомъ кон, въ генералъ-аншефскомъ мундир, со шпагою въ рук и Андреевскою лентой, волнующеюся по блому камзолу. Рядомъ съ нимъ, глядли изъ почернлыхъ рамъ товарищи его по Ларг и Италіянской кампаніи: Румянцевъ, Суворовъ, Кутузовъ, Багратіонъ…. Мраморный Потемкинъ, красивый и надменный, стоялъ на высокомъ цокол изъ чернаго дерева, на которомъ, въ внк изъ серебряныхъ лавровъ, читались, начертанные такими же серебряными буквами, два извстные стиха Державина!
Се ты-ли счастья, славы сынъ,
Великолпный князь Тавриды?
— а на противоположной стн сама ‘Великая жена,’ въ фижмахъ, на высокихъ каблукахъ, съ брильянтовымъ орденомъ на лвомъ плеч, писанная Лампи, улыбалась съ полотна своею очаровательною улыбкой…. Нсколько картинъ миологическаго содержанія опускались надъ карнизами библіотеки. Копія съ Психеи Кановы дланная имъ самимъ, отражалась въ зеркал на яшмовомъ камин. На глянцовыхъ доскахъ столовъ тончайшей флорентійской мозаики разставлена была цлая коллекція фамильныхъ женскихъ портретовъ,— прелестныя акварели на кости, работы Изабея и Петито, темноокія красавицы въ высокихъ пудренныхъ прическахъ la jardinire, или съ разсыпанными, la Rcamier, кудрями по обнаженной груди и плечамъ
Глаза Ашанина такъ и разбжались на роскошныхъ нимфъ и Кипридъ, словно возрадовавшихся ему со стнъ какъ своему человку, едва вошли они вслдъ за хозяиномъ въ его покои….
— Ваше сіятельство, засмялся онъ,— это наврное вамъ писалъ Пушкинъ:
‘Книгохранилище, кумиры и картины’
И прочее тутъ все, прибавилъ отъ себя Ашанинъ, обводя кругомъ рукою,—
‘Свидтельствуютъ мн,
Что благосклонствуешь ты музамъ въ тишин!’
— Къ сожалнію, не мн, улыбнулся и князь,— а музамъ, не скрываю, служилъ и я когда-то…. Время наше было таково,:— я старый Арзамасецъ!… Гд бы намъ удобне уссться, господа? спросилъ онъ, окидывая взглядомъ кругомъ.
— Да не прикажете ли вотъ тутъ? указалъ Ашанинъ на большой, покрытый до полу сукномъ рабочій столъ князя, приставленный къ одному изъ оконъ и уложенный портфелями и кипами всякаго печатнаго и писаннаго матеріала,— тамъ, кажется, все что намъ нужно, карандаши, бумага….
Онъ не договорилъ: и въ синей бархатной рам большой, очевидно женскій, акварельный портретъ,— на который ужасно манило его взглянуть поближе.
— Пожалуй! съ видимою неохотою согласился князь, направляясь къ столу.
— Княжна! вскликнулъ Ашанинъ, подойдя,— какъ хорошъ, и какое удивительное сходство! Это врно въ Рим длано?
Гундуровъ не смлъ поднять глазъ
— Въ Рим! отвчалъ князь Ларіонъ тономъ явно не допускавшемъ продолженія разговора объ этомъ…. Онъ услся на свое плетеное кресло передъ столомъ.— Итакъ, господа…
Они принялись ‘очищать Гамлета — adusum Delphini,’ съ не совсмъ искреннею насмшливостью говорилъ князь. Но Гундуровъ оказался здсь еще боле строгимъ чмъ онъ самъ: онъ урзалъ въ своей роли вс слова, вс намеки, которыми Гамлетъ въ уныломъ разочарованіи оскорбляетъ чистоту Офеліи. Въ первомъ разговор его съ нею выкинуты были двусмысленныя его рчи о несовмстимости женской красоты съ ‘добродтелью’ (слово неправильно передающее въ русскихъ переводахъ англійское honesty). Въ сцен театра герой нашъ безжалостно пожертвовалъ традиціонною, со временъ Гаррика, и эффектнйшею для актера, позою Гамлета, который слушаетъ представленіе откинувшись затылкомъ на колни Офеліи. Положено было что, вмсто словъ, ‘могу ли прикоснуться къ вашимъ колнямъ?’ Гамлетъ скажетъ: ‘позволите ли мн прилечь къ вашимъ ногамъ,’ и, вслдъ за ея согласіемъ, тотчасъ же перейдетъ къ реплик: ‘и какое наслажденіе покоиться у ногъ прелестной двушки!’ и усядется, какъ указано въ драм, у ея ногъ, но непрямо передъ нею, а нсколько сбоку,— такъ какъ онъ представленъ на соотвтствующемъ рисунк въ извстномъ Гамлетовскомъ альбом Ретча. Такимъ порядкомъ, употребляя выраженіе образованной окружной, ‘и ситуація была соблюдена, и конвенансы спасены…. ‘ Князь Ларіонъ, знакомый съ Гамлетомъ только по англійскому тексту, напомнилъ было о псни про Валентиновъ день, которую поетъ въ безуміи своемъ Офелія,— но выходило что въ передлк Полеваго изъ псни этой изъятъ былъ тотъ ‘скабрезный’ смыслъ, какой она иметъ у Шекспира, и, благодаря хорошенькой музык Варламова, она плась въ то время россійскими двицами во всхъ углахъ государства:
‘Милый другъ, съ разсвтомъ яснымъ
Я пришла къ теб тайкомъ.
Валентиномъ будь прекраснымъ,
Выглянь,— здсь я, подъ окномъ!
Онъ поспшно одвался,
Тихо двери растворилъ,
Быть ей врнымъ страшно клялся,
Обманулъ и разлюбилъ!’ и т. д.
Покончивъ съ этимъ,— Ашанинъ отмчалъ на режиссерскомъ экземпляр урзанныя ими мста,— собесдники на мигъ замолкли. Князь слегка откатилъ свое плетеное кресло отъ стола, и повернулся всмъ лицемъ къ Гундурову:
— Къ длу отъ бездлья, началъ онъ неожиданно, очевидно наладивъ свои уста на улыбку, — что вы думаете изъ себя длать теперь, Сергй Михайловичъ?
Какъ потокомъ холодной воды обдало Гундурова. Изъ міра золотыхъ сновъ его сразу опрокидывало въ самую неприглядную дйствительность. Онъ остался безъ отвта.
— Смю надяться, продолжалъ князь Ларіонъ съ тою же дланною улыбкой,— что вы не почтете мой вопросъ за нескромное любопытство. Я зналъ еще вашего покойнаго батюшку,— и очень цнилъ его…. Старыя отношенія нашихъ семей…. наконецъ мои годы,— я вамъ чуть не ддомъ могъ бы быть,— все это, если не даетъ мн правъ, то въ нкоторой мр можетъ служить мн извиненіемъ. Къ тому же сегодня, изъ нсколькихъ словъ, которыми я усплъ обмняться съ Софьей Ивановной, я могъ предположить, что она очень о васъ безпокоится…..
Онъ приостановился. Гундуровъ сосредоточенно внималъ ему… Еще внимательне слушалъ Ашанинъ.
— Я самъ не знаю, что мн предпринять! сжавъ брови проговорилъ наконецъ нашъ герой.
— Я думалъ о васъ эти дни, заговорилъ снова князь.— Когда я, въ тотъ разъ, имлъ удовольствіе бесдовать съ вами, я вамъ говорилъ: терпніе и душевная бодрость!… Сегодня повторяю вамъ тоже. Теперешнее — онъ искалъ слово,— теперешнее…. теченіе должно наконецъ измниться — такъ или инако… Ненормальныя положенія долго не длятся, словно проглотилъ онъ.— Но не въ этомъ дло. Прося о заграничномъ паспорт, въ той форм въ какой вы это сдлали, вы поступили какъ неопытный юноша, обратили на себя вниманіе, когда теперь у насъ только тому и жить можно, кто проходитъ незамченнымъ. Дло вашей профессуры можетъ отъ этого пострадать, я отъ васъ не скрою… Все это однако дло поправимое. Мн не нужно вамъ говорить, что я и… отношенія мои въ Петербург къ вашимъ услугамъ съ этой же минуты… Но я прямо вамъ говорю, что ране года возобновить дло о вашей поздк за границу и думать нельзя…
— Еслибы еще черезъ годъ! вскликнулъ Гундуровъ.
— Вы имете для этого, по моему, въ рукахъ врное средство.
— Я? какое? съ изумленіемъ спросилъ тотъ.
— Отправляйтесь, немедля, путешествовать по Россіи!
Ашанинъ закусилъ себ губы до боли. Пріятель его растерянно поглядлъ на князя:
— По Россіи? могъ только повторить онъ.
— Точно такъ-съ! Формально повинуясь резолюціи воспослдовавшей на вашей просьб, тамъ какъ бишь было сказано: ‘изучать славянскій бытъ можно отъ Москвы и до Камчатки?…’ До Камчатки дозжать вамъ, разумется, не для чего, усмхнулся князь Ларіонъ,— а побывать на Урал, въ Оренбургскомъ кра и на Кавказ, увряю васъ, принесло бы вамъ столько же удовольствія, сколько и пользы. А черезъ годъ,— я берусь за это,— о васъ будетъ сдлано представленіе, въ которомъ пропишется, что вотъ вы, въ покорностью пріемля сдланное вамъ указаніе, совершили этнографическую поздку по Россіи, а теперь проситесь, для той же цли, въ славянскія земли… И поврьте моей старой опытности,— это будетъ очень хорошо принято, и васъ не только отпустятъ, но будутъ имть въ виду какъ молодаго человка благонадежнаго…
— Конечно, это можетъ быть, бормоталъ Гундуровъ, не успвъ еще собрать свои мысли,— но хать такъ, безъ опредленной цли… У меня есть спеціальность…
— Спеціальность ваша остается при васъ, возразилъ ему князь, и еще разъ дланная улыбка зазмилась вдоль его длинныхъ губъ,— но позвольте одно замчаніе: вамъ двадцать-три года, вы носите старинную фамилію, у васъ хорошее состояніе,— думаете ли вы отдать всю вашу жизнь этой вашей спеціальности?
— Почему же нтъ?
— Просто потому, что это, я полагаю, васъ удовлетворить не можетъ,— да еще потому что не таковъ еще у насъ общій уровень просвщенія, чтобы вообще наука могла быть у насъ для человка тмъ, что называютъ карьерой. И въ Германіи Савеньи и Бунзены мняли свои каедры на министерскія кресла, а въ Россіи подавно для молодыхъ людей какъ вы каедра можетъ быть только ступенью…
— Я не честолюбивъ, сказалъ сухо Гундуровъ,— и на министерское кресло не претендую.
— Прекрасно-съ,— и губы князя словно судорожно повело,— вы не честолюбивы, вы единственно желаете быть профессоромъ, но профессуры вамъ пока не даютъ, и вы можете получить ее лишь при извстной разстановк шашекъ, которую я имлъ сейчасъ честь представить вамъ, но пользу которой, какъ кажется, вы не совсмъ признаете. Затмъ, любезнйшій Сергй Михайловичъ, примолвилъ онъ, видимо сдерживаясь,— я позволю себя спросить васъ: что же предстоитъ вамъ теперь въ Москв, какая дятельность, какіе живые интересы? Ваши книги, ‘спеціальность’ ваша, какъ вы говорите,— чудесно! Спеціальность эта, кстати замтить, иметъ, такъ сказать два фаса: съ одной стороны, то что у васъ называется ‘славянская наука’, съ другой политическаго рода стремленія, которыя разумются теперь подъ именемъ славянскаго вопроса. Тамъ, гд все это иметъ положительное, разумное значеніе,— въ славянскихъ земляхъ, въ Праг,— на первомъ план стоитъ, разумется, послднее, а не первое. Сама эта ‘славянская наука’ послдствіе пробудившагося тамъ національнаго самосознанія, а не на оборотъ… Вы русскій, имющій корни въ русской земл, а не на берегахъ Валдавы. То что тамъ — живая дйствительность, для васъ — насилованная фантазія и дилеттантизмъ!… И мечтаете-то вы вс здсь по этому поводу вовсе не о томъ о чемъ они тамъ мечтаютъ!…
Онъ говорилъ спшно, отрывисто, нсколько желчно и только изрдка взглядывая на своего собесдника:
— Стихи Алекся Степановича {Хомяковъ.} прелестны, и самъ онъ замчательно умный человкъ, съ которымъ я имлъ случай довольно часто бесдовать ныншнею зимой… Но вдь все это — одна поэзія, къ несчастію!… Славянское единство! Кто его хочетъ въ дйствительности?… Какъ у насъ на это глядятъ сверьху, лучшимъ отвтомъ можетъ вамъ послужить резолюція на вашемъ прошеніи… А они тамъ, я полагаю, ‘на яркій свтъ’ нашей ‘свободы’ {О, вспомни ихъ, орелъ полночи,
Пошли имъ звонкій свой привтъ,
Да ихъ утшитъ въ мрачной ночи
Твоей свободы яркій свтъ.
Сверный орелъ. Стихотв. Хомякова.}, не согласятся промнять свои, даже австрійскіе, порядки! снова точно проглотилъ князь — и нахмурясь отвернулся къ окну, какъ бы недовольный собою…
— Я не могу съ вами согласиться, началъ было возражать Гундуровъ,— славянское единство, это все будущее наше!…
— Виноватъ-съ, прервалъ его князь,— объ этомъ мы когда нибудь съ вами въ другой разъ… Я совершенно напрасно уклонился въ сторону… Мы говорили о васъ, о томъ, что васъ ожидаетъ. Я хотлъ только сказать, что для васъ, какъ для русскаго, отпадаетъ самая интересная, живая сторона вашей ‘спеціальности.’ Остаются вамъ, слдовательно,— не совсмъ естественно засмялся князь Ларіонъ,— Любушинъ Судъ и историческіе памятники Святаго Вячеслава… Воля ваша, этимъ нельзя наполнить жизнь въ ваши лта! Что же-съ затмъ, въ теперешнемъ положеніи вашемъ, дастъ вамъ Москва? Что вы будете длать? Изнывать въ безполезныхъ стованіяхъ въ тсномъ кружк друзей, слушать каждый вечеръ все ту же болтовню московскихъ умницъ, играть въ дтской въ Англійскомъ клуб?… Не думаете же вы, я полагаю, съ новымъ смхомъ примолвилъ онъ — обзавестись своимъ домкомъ отъ скуки, жениться, какъ женятся въ Москв, въ 23 года отъ роду, не создавъ себ положенія, ничего еще не сдлавъ ни для общества, ни для себя самаго?…
И старый дипломатъ временъ Внскаго конгресса — словно только и ждалъ онъ этой минуты — остановилъ теперь на молодомъ человк долгій, пристальный взглядъ.
— Вотъ онъ, ‘длинной рчи краткій смыслъ!’ проговорилъ внутренно Ашанинъ, и, въ свою очередь, съ безпокойствомъ воззрился въ лице пріятелю.
Но ни онъ, ни князь не прочли на немъ того чего ожидали. Гундуровъ не понялъ,— пойми онъ, его молодое самолюбіе разразилось бы, вроятно, какимъ нибудь горячимъ, неосторожнымъ отвтомъ… Но разв онъ думалъ о ‘женитьб,’ разв у него были какіе нибудь планы, какая нибудь опредленная мысль? ‘Ловкій подходъ’ князя, какъ говорилъ себ въ эту минуту Ашанинъ, прошелъ мимо, даже незамченный нашимъ героемъ. Въ прослушанныхъ имъ рчахъ для Гундурова звучало лишь отраженіе мнній и доводовъ его тетки, съ которою, надо быть, объяснялъ онъ себ, князь говорилъ о немъ пока они съ Ашанинымъ курили въ саду… Ни какихъ личныхъ намреній онъ со стороны князя не предполагалъ,— да и что онъ могъ предполагать? Князь говорилъ дло,— кром разв о ‘славянскомъ вопрос,’ который онъ ‘разумлъ по Меттерниховски,’ на что у Гундурова и были готовы возраженія ‘на будущій разъ.’ А затмъ то какъ предлагалъ князь ‘разставить шашки,’ чтобы устроить на будущій годъ его поздку за границу даже очень понравилось Гундурову… Только ‘не теперь, не теперь, и поскоре кончить съ этимъ разговоромъ!’ внутренно восклицалъ онъ…
— Князь, сказалъ онъ громко,— я поставленъ теперь въ такое положеніе, что мн, дйствительно, кажется, ничего боле не остается какъ послдовать вашему совту. Я переговорю съ тетушкою и она, вроятно, ничего не будетъ имть противъ такого моего путешествія… А на будущій годъ позвольте ужъ мн серьезно расчитывать на ваше содйствіе?…
Морщины разомъ сгладились съ чела князя Ларіона. Онъ всталъ, и протянулъ руку Гундурову.
— Я вамъ отъ души добра желаю, Сергй Михайловичъ, знайте это! искренно, почти горячо, проговорилъ онъ.
Молодой человкъ былъ тронутъ, и съ безмолвнымъ поклономъ пожалъ поданную ему руку…
Въ это время по всему дому раздался трескучій звонъ китайскаго гонга.
— Одваться! весело и насмшливо объяснилъ князь,— я долженъ предварить васъ, Сергй Михайловичъ, что княгиня Аглая Константиновна бывала въ англійскихъ замкахъ, и ихъ обычаи перенесла теперь въ Сицкое: къ обду у нея являются не иначе какъ во фрак и бломъ галстук. Звонъ этого гонга обозначаетъ: къ туалету, черезъ часъ позвонятъ на двор — къ обду. Соображайтесь?…
Пріятели наши поклонились и вышли.
Князь Ларіонъ прошелъ за ними нсколько шаговъ, медленно оборотился и, когда они изчезли въ сосдней комнат, вернулся къ своему рабочему столу, слъ противъ портрета племянницы и, подперевъ голову обими руками, погрузился въ глубокую, сладкую и мучительную,— старческую думу…

XVI.

— Каково ядовитъ старикъ-то этотъ? заговорилъ Ашанинъ, какъ только сошли они съ лстницы на дворъ, по пути къ своимъ комнатамъ.
Гундуровъ съ изумленіемъ поднялъ голову…
— Да что ты, лицемръ, или простофиля? даже разсердился его пріятель.— Ты въ самомъ дл не разобралъ къ чему онъ велъ рчь?
— Къ чему? разсянно повторилъ нашъ герой:— онъ совтовалъ мн хать по всей Россіи…
— Боже мой, какъ безтолковъ этотъ ученый народъ! воскликнулъ Ашанинъ,— да вдь это-жъ онъ теб въ ротъ положилъ! Весь этотъ разговоръ о его участіи къ теб, о старыхъ связяхъ, о Славянофилахъ, о твоей карьер, и чего онъ онъ тутъ не наплелъ?— неужто-жь онъ даромъ сталъ бы кидать свои слова?… Вдь все-же это подведено было къ тому, чтобы какъ можно любезне предварить тебя заране, что княжну не выдадутъ за ’23-хъ лтняго человка,’ который ‘не создалъ себ еще никакого положенія’ — и чтобъ ты, значитъ, отложивъ всякое о семъ попеченіе, отправился ‘немедля’ путешествовать по Киргизскимъ степямъ!… Или ты пропустилъ мимо ушей его слова?…
Гнвомъ, стыдомъ и страданіемъ, исказилось все лице Гундурова.
— Къ чему ты мн это говоришь? обернулся онъ на пріятеля съ поблднвшими губами.
— Какъ, къ чему, Сережа?…
— Да, къ чему? Вдь ты знаешь… что я никакихъ намреній…. княженъ сватать не… имю, едва находилъ онъ силу выговаривать.
— Я знаю, Сережа, но…
— Ты… ты привезъ меня сюда играть… играть, а не… Ты… или этотъ князь… вы… Что вы хотите отъ меня на конецъ! почти взвизгнулъ Гундуровъ.
— Да ничего же отъ тебя не хотятъ… Сумасшедшій!
— А не хотите, такъ оставьте вы меня вс въ поко!…
И, махнувъ отчаянно рукою, онъ побжалъ ко флигелю, на крыльц котораго давно его ждалъ едосей.
Чернокудрый пріятель его остановился посреди двора, не зная итти-ли за нимъ, или дать простыть его первому пылу.
— Однако, говорилъ онъ себ мысленно,— какъ онъ врзался, бдняга!… И это съ двухъ… чего,— съ одного разу? Вотъ эти двственные, загорятся сразу, какъ копна горятъ!… И отвести его теперь поздно… Станетъ онъ теперь мучиться, безумствовать,— и я вдь знаю его, онъ на все способенъ, я помню какъ въ пансіон онъ изъ втораго этажа выскочить хотлъ когда его вздумалъ высчь инспекторъ… Весь вопросъ теперь въ томъ что она, раздляетъ-ли?… Сегодня она меня что-то очень подробно распрашивала о немъ… Съ другой стороны эта нотація князя… Такъ или инако, Жаръ-птицу по моему добыть легче!.. Эхъ, Сережа мой бдный, надо-же… И это они называютъ жизнью? Нтъ! И въ подвижномъ воображеніи Ашанина закопошились тутъ-же обычныя представленія,— нтъ, вотъ эту быстроглазую Акулину, напримръ, ‘къ груди прижать во тьм ночной’, дло будетъ другое!… А все-же такъ этого оставить нельзя! Разъ Сережа избгаетъ даже говорить со мной, надо предварить его тетушку.
И Ашанинъ вернулся въ домъ,— отыскивать г-жу Переверзину.

——-

Въ это же время, въ одной изъ садовыхъ бесдокъ, куда, но выход изъ театральной залы, исправникъ Акулинъ увелъ свою дочь, происходилъ между ними слдующій разговоръ:
— Потрудись объяснить мн, сударыня, говорилъ родитель, отдуваясь отъ спшной ходьбы,— на что теб нужно Ранцова предъ всмъ обществомъ шутомъ выставлять,— а?
— А вамъ то что до этого? отвчала на это дочка, — и для этого только вы меня сюда и увели? Я даже понять не могла — что за смхъ такой!…
— А что я теб скажу, возразилъ исправникъ,— что онъ, видя твое грубіянство, плюнетъ и откланяется теб!…
— Во первыхъ, не говорите ‘плюнетъ,’ потому что это въ высшей степени mauvais genre, и вы, какъ сами служили въ гвардіи, должны знать это! Во вторыхъ, мой капитанша откажется отъ меня только когда я сама этого захочу. Въ третьихъ, ну, онъ откажется: что-жъ за бда такая?
— А такая, что посл кащея этого, Тарусова, что ему четвероюроднымъ какимъ то приходился, досталось ему нежданно негаданно богатйшее имніе, да тысячъ сто на старыя ассигнаціи денегъ, что онъ любую княжну въ Москв за себя можетъ взять,— вотъ что! А у насъ съ тобой жаворонки въ неб поютъ, да и вся тутъ!…
Бойкая барышня вспыхнула какъ піонъ:
— Что-жъ, это вы мн никого лучше найти не могли какъ армейскаго, необразованнаго Ваше Благородіе? Разв я на.то, воспитывалась въ Институт чтобъ капитаншею быть? Разв…
— И, матушка! перебилъ ее, махая руками, толстый Елпидифоръ,— васъ тамъ, что цыплятъ у ярославскаго курятника, штукъ шестьсотъ заразъ воспитывается, такъ на всхъ то на васъ, пожалуй, Вашихъ Свтлостей и не хватитъ.
— Да разв я была какъ вс, какъ вс шестьсотъ? Когда вы меня брали, вы не помните разв что вамъ сказала maman? назвала она институтскимъ языкомъ начальницу заведенія.— ‘Notre cher rossignol,’ сказала она вамъ про меня, она чуть не плакала что вы меня взяли до выпуска… Я на виду бывала! Меня вс знали, баловали, вс изъ grand monde’а, кто не прізжалъ… Сама Государыня сколько разъ заставляла пть!… Если бы вы не взяли меня тогда, я могла съ шифромъ выйти, я изъ первыхъ училась,— могла бы ко двору попасть за голосъ, какъ фрейлина Бартенева, grande dame была бы теперь!… И посл этого я должна, до вашему, отставною капитаншею сдлаться.
Она чуть не рыдала, но вдругъ вспомнила, оборвала — и, подступая ближе къ отцу:
— Да что вамъ вздумалось мн теперь про него говорить, спросила она,— когда вы знаете кого я имю въ предмет?
— Вотъ то-то, матушка, вздохнулъ на это исправникъ,— когда-бъ ты не такъ пылка была, да не закидывала меня твоими грандъ дамами, такъ у насъ, пожалуй, ладъ бы вышелъ иной.— Ты съ чего взяла, во первыхъ, что онъ къ теб склонность иметъ?
— Я же говорила вамъ:— когда я сюда пріхала гостить, въ первый же день старуха (увы, что сказала бы княгиня Аглая Константиновна, если бы знала какъ ее обзывала барышня!) заставила меня пть, и я спла: ‘я помню чудное мгновенье.’ Онъ былъ вн себя отъ восторга, подошелъ, нсколько разъ жалъ мн руку, даже поцловалъ одинъ разъ, кажется, и потомъ каждый вечеръ заставлялъ пть,— все опять ‘я помню’, шутилъ, любезенъ былъ… Ну, извстно, какъ когда человкъ занятъ женщиною… Вы тогда пріхали, и я вамъ разсказала… И вы тогда сами мн сказали: ‘гляди, Оля, умна будешь, большаго осетра можно выловить!’ Вдь говорили вы?
— Говорить говорилъ, не отказываюсь,— Елпидифоръ Павлычъ почесалъ себ за ухомъ,— говорилъ потому, что эту Шастуновскую породу знаю,— слышалъ! Покойный князь Михайло Васильевичъ въ свое время пропадалъ изъ за женщинъ…. Этотъ опять, когда товарищемъ министра былъ,— я въ Лейбъ-Уланскомъ полку еще служилъ,— въ Петергоф по лтамъ жила его тогдашній предметъ, замужняя, одного доктора жена, красавица!… Я всю эту исторію зналъ… Мужъ низачто разводной ей дать не хотлъ, а то бы онъ на ней непремнно женился. Всмъ пренебрегъ, имя свое, мсто, въ фавор какомъ былъ тогда,— все это ему было нипочемъ! Всмъ жертвовать былъ готовъ ей… Только она въ скорости тутъ умерла, такъ его самъ Государь, говорятъ, посл этого за границу послалъ, а то мало съ ума не сошелъ отъ горя… Такъ вотъ, зная, разъ, какіе они люди страстные, во вторыхъ что подъ старость еще сильнй бываетъ эта слабость,— чтожъ, думаю, попытка не пытка, авось и съ нашей удочки клюнетъ!… Ты-же у меня уродилась такая что у тебя на мужчину въ каждомъ глазу по семи чертей сидитъ…
— Я васъ и послушалась, молвила Ольга Елпидифоровна, невольно усмхнувшись такому неожиданному опредленію ея средствъ очарованія,— и все повела какъ слдуетъ…
— Ну, и…? крякнулъ, подмигнувъ, исправникъ.
— Что ‘ну?’…
— Ни съ мста?…
— Да, дйствительно, сжавъ въ раздумьи брови, созналась барышня,— я въ эти послднія дни стала замчать…
— То-то!… И, по твоему, какъ это понимать надо?
— Старъ… Выдохся! Она презрительно повела плечомъ.
— Анъ и ошиблась!… И я ошибся, повинился достойный родитель.
— Что-же, по вашему. Она остановила на немъ разширенные зрачки.
— И не выдохся, и даже очень пылаетъ… да только не про насъ!…
— Что-о? протянула Ольга Елпидифоровна,— онъ влюбленъ… въ другую?..
— А сама-то и не замтила! Онъ закачалъ головою.— Эхъ вы? Прозорливы только пока самолюбіемъ глаза вамъ не застелетъ!…
— Да въ кого, въ кого же, говорите? И она нетерпливо задергала отца за рукавъ.
Толстый Елпидифоръ поднялся со скамьи, обошелъ кругомъ бесдки, заглянулъ въ сосдніе кусты, слъ опять, привлекъ къ себ за руку дочь, и шепнулъ ей на ухо:
— Въ княжну!
— Въ племянницу? вскрикнула барышня.— Не можетъ быть!
Исправникъ зажмурилъ глаза и повелъ головою сверху внизъ:
— Есть! прошепталъ онъ:— по полицейской части не даромъ двнадцатый годъ служу, съ меня одного взгляда довольно!…
— Ахъ онъ противный! еще разъ вскрикнула Ольга Елпидифоровна.
— Ссс!… Halt’s Maul! говорятъ нмцы. И Боже тебя сохрани хотя видомъ показать что ты объ этомъ прочуяла!… Ты тамъ себ, матушка, грандамствуй сколько теб угодно, только помни одно, что отецъ у тебя — горшокъ глиняный, такъ чугунные-то ему, только притронься, вс бока протычутъ… А брюхо у меня объемное, сама видишь, сть много проситъ…
Барышня примолкла и опустила голову. И у нея теперь какъ у Лафонтеновской Перреты лежала въ ногахъ разбитая молочная кринка, на которой строила она свое воздушное княжество…
— Какъ же быть теперь? проговорила она озабоченно.
— Какъ быть? повторилъ толстякъ,— очень просто! я теб сейчасъ
— Нтъ! перебила она, и топнула ногою,— вы мн про Ранцева и говорить не смйте!… Хоть бы сами подумали: ну, что я изъ него могла бы сдлать?… Нтъ, я ужь лучше за Мауса пошла бы!…
— За стряпчаго-то? Исправникъ скорчилъ гримасу.
— Онъ не стряпчій просто,— онъ правовдъ! На тридцать первомъ году онъ будетъ статскій совтникъ, онъ мн самъ на бумажк высчиталъ. Я вс чины знаю, и производство,— выходило врно!… И у отца его большая практика и онъ одинъ сынъ…
— Какъ знаешь! пожалъ плечами Акулинъ:— только вотъ что, Оля, примолвилъ онъ какъ то странно помаргивая своими заплывшими глазками,— ты ужъ Ранцева не срами!… Для меня хоть!…
Она глянула ему прямо въ лице:
— Опять профершпилились?
— Такое чертовское несчастье! вскрикнулъ онъ ударяя себя что мочи по боку,— третьяго дня у Волжинскаго пять талій сряду,— въ лоскъ!… Послдніе десять цлкашей сюда дучи отдалъ… То есть, la lettre, ни гроша!…
— Вы капитану сколько ужъ должны? спросила барышня.
— Семьсотъ… кажется! неувренно пробормоталъ онъ.
— А теперь сколько вамъ надо?
— Да еслибъ… полтысячки далъ…
— Хорошо, я ему скажу.
— Ахъ ты мой министръ финансовъ! восторженно возгласилъ толстый Елпидифоръ, схватилъ обими руками дочь за голову, и звучно чмокнулъ ее въ лобъ,
— То-то министръ! досадливо промолвила она, поправляя прическу,— а вы то… Она не договорила, и ушла изъ бесдки.
— А ты все-же погоди, старикашка противный, утшала она себя по пути,— я теб отомщу!…
Какъ она ему отомститъ — она, разумется, не знала…

XVII.

Ашанинъ стоялъ передъ Софьей Ивановной въ комнат, которую она занимала въ большомъ дом, со шляпою въ рук, готовый уйти. Онъ только что усплъ передать ей разговоръ ихъ съ княземъ, ‘припадокъ’ Сергя, и свои опасенія за него…
На умномъ лиц Софьи Ивановны читалось заботливое раздумье,— она обсуждала и соображала:
— Что онъ (то есть, князь Ларіонъ), говорила она,— сказалъ это въ томъ намреніи, вы не ошибаетесь, и я даже не могу на него за это сердиться… Предварилъ заране — дло сдлалъ!… хотя я опять таки не пойму изъ-за чего онъ такъ заране обезпокоился!… Вдь не могъ же Сережа дать ему повода… Я его знаю,— чтобы ни происходило у него теперь на душ, онъ слишкомъ благовоспитанъ чтобы показать…
— Онъ ничмъ и не показывалъ, заврилъ Ашанинъ,— и ни бровью не моргнулъ, мы же все вмст на сцен были… а вы изъ залы видли…
— Такъ съ чего же вздумалъ этотъ старый мудрецъ?… размышляла Софья Ивановна.
— Я начинаю подозрвать… не замтилъ ли онъ чего нибудь… со стороны…
— Со стороны княжны! договорила они, быстро вскинувъ глазами на молодаго человка:— едва ли!… Она такъ сдержанна!… Да и много ли они видались-то съ Сережей? А мила-то она, ужъ какъ мила! вздохнула, помолчавъ, тетка Гундурова,— нтъ, это онъ такъ, съ большой хитрости… Капидистрію вспомнилъ! засмялась она привычнымъ своимъ, короткимъ, обрывистымъ смхомъ.
Ашанинъ положилъ шляпу, пододвинулъ стулъ, и слъ подл нея:
— Софья Ивановна, началъ онъ шопоткомъ,— а что же… еслибы княжна дйствительно… отчего же бы?…
— И, милый мой, махнула она рукой,— разв объ этомъ возможно думать? Разв они такіе люди? Эта Аглая — ну, само собою!… А то, вы видите, и онъ… бояринъ опальный,— и онъ туда же!…
— Я все это очень хорошо знаю, и понялъ съ перваго раза, молвилъ красавецъ,— но вдь, если посмотрть поближе, съ фанаберіею этой можно же и сладить. Вдь ничего же существеннаго они противъ Сережи сказать не могутъ. ‘Положеніе?’ Да какое тамъ ‘положеніе’ бываетъ въ наши годы?… А если только княжна захочетъ, чмъ же Сережа ей…
— А тмъ, не давъ ему договорить, съ сердцемъ возразила Софья Ивановна,— что такая ужъ у насъ безобразная страна вышла, что Гундуровъ — а Гундуровы-то, вы знаете, все одно, что Всеволожскіе, да Татищевы, только титла не носятъ, а т же Рюриковичи,— Гундуровъ не партія для княжны Шастуновой, а вотъ какой нибудь Фитюлькинъ въ аксельбантахъ — тотъ женихъ, и аристократъ, потому что повезетъ жену на балъ въ Концертную залу!…
— На то онъ и Фитюлькинъ, засмялся Ашанинъ,— у насъ, извстно, ‘чмъ нове, тмъ знатнй!’
— ‘Тмъ знатнй,’ машинально повторила Софья Ивановна,— кто бишь это сказалъ?
— Пушкинъ.
— Да, да!… Прекрасно сказано… Очень ужъ ихъ любятъ тамъ, этихъ новыхъ!… Они надежне, видите ли, врне, старыхъ родовъ… Мы, видите ли, революціонеры!…
Софья Ивановна пожала плечами, и торопливо нюхнула табаку изъ крошечной золотой табатерки, которую носила подъ перчаткой, перчатки же, по старой привычк,— и не иныя какъ шведскія — никогда не сымала когда была въ гостяхъ.
— И чутьемъ чую, продолжала она,— да и вскользь слышала даже отъ кого-то въ Москв, не помню, что какого-либо такого да непремнно ужъ имютъ они въ предмет для княжны… Эта Аглая, то есть! поправилась Софья Ивановна. Она, хоть и сердилась на князя Ларіона, и въ душ чувствовала себя очень оскорбленною имъ за племянника, но все-же онъ былъ для нея не ‘эта Аглая…’
— А мы съ Фитюлькинымъ прю заведемъ! сказалъ смясь Ашанинъ, почитывавшій иногда издававшійся въ т годы покойнымъ Погодинымъ Москвитянинъ.
Софья Ивановна не весело закачала головой:
— Бдный мой Сережа!… Вы говорите, онъ и не догадался?… Чистъ — и простъ! коротко засмялась она,— какъ голубь!… И совтъ о путешествіи принялъ съ благодарностью? Что же, это хорошо, очень хорошо! Только скоре бы, скоре его отправить!… Знаете, мой милый, я чмъ боле думаю… я даже очень рада, что князь Ларіонъ прочелъ ему эту, какъ вы говорите, ‘нотацію.’ И вы очень хорошо сдлали, что ему объяснили… Только ужъ теперь ни слова боле! На него насдать не надо! Онъ гордъ и самолюбивъ до крайности… вы ужъ оставьте его совсмъ съ этимъ, пусть онъ самъ… И я, сегодня же, сейчасъ посл обда, узжаю къ себ въ Сашино,— мн къ тому же эта Аглая не посиламъ… Это важничанье, глупость!… Предоставимъ его себ, его собственному разсудку, вотъ какъ Mentor когда онъ оставилъ Телемака на остров Калипсо, улыбнулась милая женщина,— я такъ думаю, что съ нимъ произойдетъ… какъ это говорится? une raction. Ахъ, еслибъ этотъ не вашъ дурацкій спектакль, я бы его, кажется завтра же въ дорогу снарядила!…
— Однако мн пора, Софья Ивановна, сказалъ, подымаясь, Ашанинъ,— одваться, да и вамъ также… Здсь, вы знаете, къ обду какъ на балъ!…
— У меня моя robe feuille-morte, неизмнно, живо возразила она,— другаго для beaux yeux Аглаи не надну!…
Она встала проводить его…
— Сережа влюбленъ! начала она опять, останавливаясь у дверей,— признаюсь вамъ, я до сихъ поръ помириться съ этой мыслью не могу. Съ каждымъ молодымъ человкомъ это бываетъ, но при его характер… это можетъ быть опасно… очень опасно!… Мн даже представляется теперь, что, кажется, лучше было бы еслибы онъ…
— На меня походилъ? договорилъ со смхомъ Ашанинъ,— признайтесь, генеральша, что вы именно объ этомъ подумали въ эту минуту?
— Ну, нтъ, полушутливо, полусурьезно отвчала она,— отъ этого Боже сохрани каждаго! Очень ужъ вы безнравственны, мой милый! Только Богъ васъ знаетъ, какъ это вы длаете, что на васъ сердиться нельзя… Сердце-то у васъ золотое, вотъ что! И я вамъ отъ сердца благодарна за вашу дружбу къ Сереж…
— Нтъ, генеральша, комически вздохнулъ неисправимый шалунъ,— я больше за добродтель мою погибаю! И тяжкія наказанія за это несу, очень тяжкія!…
Софья Ивановна взглянула на него:
— Господи, да ужъ не напли ли вы чего гувернантк здшней? внезапно пришла ей эта мысль.
— Вы почемъ знаете? съ удивленіемъ спросилъ онъ.
— Да она тутъ сейчасъ была: Аглая ее ко мн приставила, и она меня устраивала въ этой комнат… Гляжу, а на ней лица нтъ.— Что съ вами, говорю, моя милая, вы, кажется, чмъ-то разстроены? А она — въ слезы, и выбжала вонъ…
— Въ слезы, непременно-съ! закивалъ утвердительно Ашанинъ,— слезъ у нея много! Вотъ еслибъ у меня столько же денегъ было!…
— Ахъ, вы, негодникъ! Да вдь она и не молода ужъ?
— Не молода, Софья Ивановна! повторилъ онъ съ новымъ вздохомъ.
— И даже не очень хороша?
— Даже очень не хороша, Софья Ивановна!
— Никому-то у него пощады нтъ, безсовстный человкъ! Ну, на что она вамъ, несчастная, нужна была?
— А у насъ, видите ли, матери Гамлета не было, и некому кром нея играть. А она уперлась какъ коза: не хочу, да и все тутъ!… Я собою и пожертвовалъ!…
Софья Ивановна не на шутку разсердилась:
— Подите вы отъ меня съ вашими гадостями! И хороша причина — Гамлетъ! Да еслибы вы этого вздора здсь не затяли, Сереж поводу не было бъ безумствовать!…
— Чему быть тому не миновать, Софья Ивановна, смиренно замтилъ на это Ашанинъ,— не здсь, такъ у васъ, въ Сашин, встртился бы онъ съ княжною.
Она не нашла возраженія на этотъ доводъ.
— А все же вы безстыдникъ! проговорила она еще сердито. Шалунъ отвчалъ ей глубокимъ поклономъ, и побжалъ въ свою комнату. Гундурова онъ уже не засталъ, по словамъ едося, онъ, одвшись, ушелъ въ садъ прогуляться до обда.

XVIII.

Vanitings’ fair!

Княгиня Аглая Константиновна съ жизнью англійскихъ замковъ была, дйствительно, какъ говорилъ князь Ларіонъ знакома, то есть, въ сущности, она была однажды въ Шипмоунткасл, замк лорда Динмора, въ Кемберленд, куда приглашена была ‘на восемь дней’ {Такія приглашенія въ Англіи бываютъ всегда на срокъ, по истеченіи котораго гостившіе уступаютъ мсто новымъ приглашеннымъ.} съ мужемъ состоявшимъ тогда при Лондонскомъ посольств, года полтора посл своего замужества. Но эти восемь дней, проведенные въ обществ чистокровнйшихъ вискоунтовъ и элегантнйшихъ marchionesses (маркизъ), остались навсегда лучезарнйшимъ воспоминаніемъ ея жизни, и она гордилась имъ боле чмъ всми почестями довлвшими ей впослдствіи, при томъ маленькомъ германскомъ двор, при которомъ князь Михайло Шастуновъ состоялъ представителемъ Россіи… Не на розовомъ лож, сказать кстати, прошло для новобрачной Аглаи пребываніе ея въ Лондон. Князь Михайло, самъ воспитанный въ Англіи, принятый тамъ въ обществ какъ свой, не измнилъ ни своего образа жизни, ни отношеній, женившись противъ воли на россійской двиц Раскаталовой, онъ, на первыхъ же порахъ, предоставилъ ей проводить жизнь какъ ей заблагоразсудится, а самъ проводилъ ее у ногъ одной, тогда весьма извстной, обаятельной умомъ и красотою и эксцентричной лэди,— которая, упомянемъ мимоходомъ, посл двухлтней съ нимъ связи, въ одинъ прекрасный Божій день улетла отъ него въ Италію, вышла тамъ отъ живаго мужа за немолодаго уже, на еще сладкозвучнаго тенора, кинула его черезъ полгода, вступила въ третій бракъ съ однимъ очень красивымъ, но очень глупымъ греческимъ офицеромъ, дала ему плюху на другой же день посл свадьбы за то что онъ лъ оливки руками, бросила и его, и умерла наконецъ отъ побоевъ четвертаго супруга, шейха одного Бедуинскаго племени, заставшаго въ своемъ кочевомъ шатр in criminal conversation съ какимъ то Французомъ, путешествовавшимъ по аравійской степи… Дерзость и насмшки этой сумасбродной, но блестящей женщины, съ которою ревнивая Аглая имла неосторожность гд то сцпиться, оскорбленное самолюбіе, скука одиночества, неудовлетворенная страсть къ красавцу мужу, чуть было совсмъ съ ума не свели ее тогда. Но за то она провела ‘восемь дней’ въ Шипмоунткасл, и во вс эти восемь дней, въ своемъ качеств princess {Съ княжескимъ титуломъ въ Англіи, какъ и вообще на Запас, всегда соединяется понятіе царственнаго происхожденія.} брала, по іерархическимъ обычаямъ англійскаго peerage, шагъ къ обду надо всми тутъ бывшими герцогинями и маркизами, и — что въ ея Раскаталовскихъ понятіяхъ было гораздо для нея лестне — даже надъ женою одного изъ тогдашнихъ англійскихъ министровъ,— ‘figurez Vous cela, ma chre!’ долго еще потомъ удивлялась она, разсказывая объ этомъ пріятельницамъ своимъ на континент… Политическая и культурная Англія ничего не прибавила къ умственному запасу нашей princess’ы, проживъ тамъ боле трехъ лтъ, она трехъ фразъ не могла сложить по англійски, для чего, ‘когда есть тамъ свой король’, собираются еще люди въ какой то парламентъ, значеніе котораго, когда она еще двочкой была, madame Crbillon, воспитательница ея и бонапартистка, объясняла ей такими словами: ‘un parlement, ma chre amie,— ainsi nomm parcequ’on y parle et qu’on y ment,’ и какъ этотъ англійскій король позволяетъ этимъ людямъ ‘болтать и лгать’ въ этомъ парламент,— она до конца уяснить себ не могла. Разница между вигами и торіям и, почему лордъ-мэръ ‘не настоящій лордъ, когда онъ называется лордомъ,’ что значитъ ‘Оранскій домъ,’ и ‘что такого хорошаго въ этомъ Байрон, dont parle toujours Michel,’ т. e. ея мужъ,— вс эти хитроплетенныя мудрости такъ и остались для нея на всю жизнь не разобранными гіероглифами. Но за то въ эти незабвенные восемь дней проведенные ею въ Шипмоунткасл Аглая Константиновна постигла высшимъ наитіемъ вс тайны вншняго облика англійской аристократической жизни, уразумла вс порядки богатаго англійскаго дома, отъ drawing room’а (гостинной) и до конюшни, отъ столовой сервировки и до покроя выздныхъ ливрей. Чинный, чопорный, важный складъ этихъ порядковъ, эта широкая, преемственная, величавая обстановка существованія, презрительно относящаяся ко всякой эффектности, но въ которой, отъ стараго слуги и до игорной щетки, все носитъ на себ характеръ какой-то незыблемости и почтенности (respectability), поразили ее своимъ глубокимъ противорчіемъ съ безалаберною, полутатарскою, шероховатою, всегда словно случайною и вчерашнею, русскою роскошью,— тою дикою роскошью среди которой взросла она сама подъ раззолоченными карнизами своего отчаянно икавшаго посл обда ‘папаши… ‘ Въ силу какихъ историческихъ и нравственныхъ условій все это сложилось, и могло держаться тамъ такъ величаво и почтенно, и такъ безтолково и распущенно въ родныхъ палестинахъ — Аглая сообразить была не въ состояніи, да и не думала объ этомъ. Вся сумма ея впечатленій выразилась въ одной мысли: ‘вотъ какъ должны жить les gens comme nous!…’ И съ этой минуты, съ этихъ блаженныхъ ‘восьми дней’ въ Шипмоунткасл, предъ нею выросъ идеалъ: ‘поставить домъ мой на англійскую ногу.’ Каждому свое, сказалъ древній мудрецъ. Кто знаетъ, какъ безъ этого идеала совладала бы Аглая съ муками своей ревности, съ тмъ ‘dlaissement,’ какъ выражалась она, въ какомъ оставлялъ ее мужъ до того дня, когда почувствовавъ въ груди первые признаки унесшей его два года потомъ болзни, онъ воротился, усмиренный и кающійся, къ семейному очагу,— къ очагу устроенному ею ‘на англійскую ногу?’ Кто знаетъ, отъ какихъ соблазновъ спасали Аглаю глубокомысленныя соображенія о выбор вензеля на новый фарфоровый сервизъ къ столу, или цвта матеріи для заказаннаго въ Лондон кэба? А сколько несказанныхъ утшеній доставляло ей изумленіе и тотъ даже нкоторый терроръ, которые, бывши уже посланницей внушала она пышнымъ устройствомъ своего дома расчетливымъ нмцамъ при которыхъ мужъ ея былъ акредитованъ, и корреспонденціи изъ обитаемаго ею города въ парижскія газеты, въ которыхъ говорилось: ‘La grande existence, le luxe intelligent de monsieur le prince de Szastounof, ministre! de Russie,’ или уже прямо о ней, о томъ что было ей такъ! близко: ‘La tenue toute anglaise de la maison de madame la princesse de Szastounof,’ и т. п….
Въ Сицкомъ, еще до прізда, приняты были ею мры для устройства жизни въ то-же подобіе незабвеннаго Шипмоунткасля. Заказаны были новая каменная ограда и левъ съ гербомъ на воротахъ, знакомые уже нашему читателю. Многочисленная, оплывшая отъ бездйствія въ продолженіе долгаго отсутствія господъ, дворня была заране обмыта, выбрита, острижена, облечена въ безукоризненные черные и ливрейные фраки, обута въ сапоги безъ коблуковъ,— ‘чтобъ на ходу не стучали,’ писала княгиня своему управляющему,— и мягко выступала теперь по коврамъ и паркетамъ, внимательная, степенная и безмолвная… Изъ за-границы ожидались оставленные тамъ всякіе экипажи. Присланнымъ изъ Москвы живописцемъ изготовлена была для большой гостиной копія съ портрета старика князя Шастунова, такъ какъ князь Ларіонъ не соглашался на перенесеніе оригинала изъ своихъ покоевъ, а по понятію Аглаи Константиновны ‘dans un premier salon надо непремнно un portrait d’anctre…’ Monsieur Vittorio, главный исполнитель ея распоряженій и мажордомъ, велъ бдительный надзоръ за порученными наемнымъ и дворовымъ мастеровымъ всякими передлками и починками по дому, и ходилъ каждое утро со своими книгами и доносами къ княгин, которая провряла первыя до малйшей копйки, а по вторымъ клала собственноручныя, большею частію строгія, резолюціи… Распредленіе времени ‘однажды навсегда’ велось по хронометру покойнаго князя Михаила Васильевича, который Vittorio приказано было носить въ карман жилета ‘въ особомъ кожаномъ мшечк,’ и по которому поврились черезъ день вс часы дома. Трапезы имли чисто англійскій характеръ: утромъ въ 10 часовъ сервировался первый завтракъ, breakfast — чай, масло, яйца, картофель и холодная говядина, въ 2 часа по-полудни подавали второй завтракъ, luncheon,— врне, цлый обдъ изъ 4 блюдъ, только безъ суда и безъ сладкаго. Обдали въ шесть, ‘car ces estomacs russes ne pourraient jamais attendre plus longtemps,’ разсудила Аглая Константиновна. Между завтраками предоставлялось каждому длать изъ себя что угодно, отъ 3-хъ часовъ до обда предполагались прогулки или поздки ‘en commun, любоваться на виды,’ — время это теперь занято было репетиціями. ‘Для серьезныхъ людей’ подл столовой устроена была readingroom, читальня, гд на большомъ кругломъ стол разложены были Indpendance belge и Journal de St. Petersbourg, какія-то выписываемыя по старой памяти, бывшею посланницею Hannovers-nachrichten, и изъ русскихъ Сверная Пчела и Современникъ, ‘pour tre au courant de la littrature nationale’, покровительственно говорила владлица Сицкаго…
Но англійскіе порядки княгини Аглаи Константиновны приходились, видно, ‘не по зубамъ,’ какъ выражался исправникъ Акулинъ, большинству соотечественниковъ, подъ предлогомъ репетиціи нахавшихъ къ ней изъ окрестностей, въ разсчет на безцеремонные обычаи стародавняго барскаго хлбосольства. Пораженные встью о блыхъ галстукахъ и платьяхъ декольте къ обду, отяжелвшіе помщики и распустившіяся въ деревенской лни сосдки поспшили убраться по домамъ и, трясясь въ своихъ доморощенныхъ бричкахъ, долго и злобно, съ высоты своего оскорбленнаго дворянскаго достоинства, обзывали бывшую посланницу ‘кабацкою павой’ и ‘зазнавшимся Раскаталовскимъ отродьемъ,’ — что впрочемъ нисколько не помшало тому, что въ тотъ же вечеръ, на двадцать пять верстъ кругомъ, вытаскивались изъ старыхъ сундуковъ залежалые фраки и отставные мундиры, и всякія Аришки и Палашки кроили при свт сальной свчи разновиднйшихъ фасоновъ кисейныя и барежевыя платья, ‘на случай, приказывали имъ господа, соберемся какъ нибудь къ Шастуновымъ опять…’ Въ Сицкомъ остались обдать почти исключительно участвовавшіе въ спектакл. Пулярки, во избжаніе новой обиды ихъ, или новаго скандала съ ихъ стороны, заботливо поручены были отъзжавшими мамашами ближайшему надзору и покровительству образованной окружной.

XIX.

Люблю я часъ
Опредлять обдомъ, чаемъ…
Пушкинъ.

Обдъ былъ отличный, а сервировка его еще лучше. Хозяйка, сидвшая между Чижевскимъ, генералъ-губернатора скимъ чиновникомъ и Зяблинымъ, съ самодовольною улыбкою поглядывала на свое великолпное серебро отъ Стора и Мортимера {Въ то время особенно славившіеся лондонскіе фабриканты серебряныхъ издлій.}, богемское стекло и саксонскіе тарелки, на безупречную tenue своихъ гостей, и переносилась мыслью къ далекому Шипмоунткаслю: ‘c’est presque aussi cossu chez moi que chez les Deanmore!’ думала она свою ежедневную въ эту пору думу, въ то же время приклоняя ухо къ сладкимъ рчамъ, которыя нашептывалъ ей слва ‘калабрскій бригантъ…’ Раззоренный московскій левъ, много денегъ и трудовъ положившій въ свое время, на успшное впрочемъ, Печоринство въ московскихъ салонахъ, велъ съ самой зимы правильную осаду милліонамъ княгини Аглаи Константиновны. Представленный ей вскор посл возвращенія ея изъ-за границы, онъ направилъ было баттареи свои на княжну Лину, но, весьма скоро сообразивъ что изъ этого ничего не выйдетъ, началъ громить ими самую маменьку и, какъ имлъ онъ поводы думать, не безуспшно. Сорокалтней барын нравились его разочарованные аллюры, его молчаливыя улыбки и сдержанные вздохи, сопровождаемые косыми взглядами направляемыхъ на нее, нсколько воловьихъ, глазъ. И когда князь Ларіонъ, который терпть его не могъ, спросилъ ее однажды: ‘что, вамъ очень весело бываетъ съ господиномъ Зяблинымъ?— она покраснла, и недовольнымъ тономъ отвчала: ‘ne le touchez pas, Larion, je vous prie, c’est un tre incompris!’ Князь прикусилъ губу, покосился на нее съ тою сардоническою усмшкой, какую постоянно вызывали въ немъ ея трюизмы, и отрзалъ: ‘болванъ и тунеядецъ, ищущій приданаго! ‘ Съ тхъ поръ онъ вовсе пересталъ замчать ‘бриганта’, Зяблинъ уже не отставалъ отъ княгини, и съ каждымъ днемъ почиталъ себя все ближе и ближе къ своей цли… Онъ былъ теперь, особенно въ удар, посл того какъ она сказала ему въ театр что онъ будетъ очень хорошъ въ костюм Клавдіо, и отпускалъ ей нжность за нжностью.
Чижевскій, высокій, рыжеватый, молодой человкъ лтъ 26-ти, со смлыми карими глазами и высоко приподнятою головою, вслдствіе чего почитался московскими львицами за непроходимаго фата, былъ на самомъ дл душа-малый, веселый и въ то же время мечтательный, вчно влюбленный платонически въ какую нибудь женщину, и всегда готовый выпить бутылку шампанскаго съ хорошимъ пріятелемъ. Неистощимый разсказчикъ, онъ передавалъ сосдк своей, Софь Ивановн, одинъ изъ удачнйшихъ своихъ анекдотовъ, и внутренно удивлялся что, вмсто ожидаемаго имъ громкаго смха, на лиц ея едва скользила снисходительная улыбка. Но Софь Ивановн было не до анекдотовъ. Она украдкою слдила взглядомъ за племянникомъ, сидвшимъ на конц длиннаго обденнаго стола, и тосковала всею той тоскою которую читала на его лиц. Онъ сидлъ между Духонинымъ и Факирскимъ, блдный и безмолвный, не подымая ни на кого глазъ и едва притрогиваясь къ своей тарелк, и безучастно внималъ какому-то оживленному спору затявшемуся, казалось, между его сосдями.
Боле счастливая, чмъ Чижевскому доля выпала Шигареву, котораго хозяйка, съ тайною мыслью обезпечить за собою любезность ‘калабрскаго бриганта’ на все время обда, посадила по другую сторону одной московской тридцати-лтней княжны, своей пріятельницы, только что передъ самымъ столомъ пріхавшей въ Сицкое. Шигаревъ, слышавшій о ней какъ объ очень умной двушк, счелъ нужнымъ повести съ нею ‘серьезный’ разговоръ. Темъ для такого ‘серьезнаго’ разговора было у него исключительно дв: о томъ, во-первыхъ, что у, него ‘тысяча безъ одной,’ т. е. 999 душъ и конскій заводъ въ Харьковской губерніи, а, во-вторыхъ, о его родномъ брат, который также былъ харьковскій помщикъ, и то же имлъ тысячу душъ и заводъ, но не конскій, а мыловаренный. Шигаревъ былъ чрезвычайно братолюбивъ, и объ этомъ брат разсказывалъ съ такими подробностями и такъ нжно что слушателей его обыкновенно начинало въ это время тошнить. Но, вслдствіе ли того, что предварительно было имъ сообщено о числ владемыхъ имъ душъ, или просто потому что для тридцатилтней двицы и Шигаревъ — человкъ, только умная московская княжна внимательно глядла на него маленькими прищуренными глазками и поощрительно улыбалась. На этотъ разъ варіація на тему брата заключалась въ томъ что у этого брата необыкновенно развиты были мускулы правой руки, такъ что ‘когда онъ протянетъ ее крпко сейчасъ и выскочитъ у него на ней клубокъ величиною съ апельсинъ.’
— Да, я слышала, подтвердила княжна,— это бываетъ… у мущинъ, словно захлебнулась она.
— Не у всхъ! горячо возражалъ Шигаревъ,— у брата моего, да! Но не у всхъ… Вотъ на моемъ завод у двухъ моихъ лошадей сдлались такія же, какъ апельсинъ, гули у самыхъ ноздрей… Онъ не выдержалъ, и вдругъ загаерничалъ:— гуля, вы не знаете, это у насъ такъ по хохлацки… а вы думали, голубей кличутъ? Гули, гули, гуленьки, гули, гули голубокъ… Онъ заходилъ носомъ, губами, изображая голубиное воркованье…
И московская княжна, закрывъ уже совсмъ свои маленькіе глазки, смялась до упаду, восхищаясь этимъ милымъ ‘оригинальничаньемъ… ‘
Въ сторон молодежи велся инаго рода разговоръ:
— Да-съ, въ Одесс вышла, небольшая книжка, говорилъ Факирскому маленькій господинъ, котораго звали Духонинымъ, онъ принадлежалъ къ ‘соку московской умной молодежи,’ поправляя золотые очки на носу,— имя совершенно неизвстное, какой-то Щербина… Общее заглавіе — просто: Греческія стихотворенія.
— Знаю! крикнулъ ему черезъ столъ Свищовъ,— со мною даже есть она, изъ Одессы получилъ… Хоррошо!
— Это, что мы съ вами вечеромъ вчера читали? спросилъ сидвшій подл Свищова толстый Елпидифоръ,— первый сортъ, скажу вамъ-съ! Наизусть даже помню…
И онъ не громко сталъ декламировать:
Я всему здсь поврить готовъ,
Въ семъ чудесномъ жилищ боговъ,
Подсмотрвъ какъ склонялись ціаны,
Будто смятые ножкой Діаны,
Пробжавшей незримо на ловъ.
Я всему здсь поврить готовъ…
— Да, да, такъ! закивалъ Духонинъ, до котораго донеслись нкоторыя рифмы, не безъ нкотораго удивленія глядя на этого страстнаго къ искусству узднаго капитанъ-исправника.
— Каковъ Эпикуреецъ? подмигнулъ, съ своей стороны, Свищовъ?
— Ну-съ, и что же эти стихотворенія? пожелалъ узнать Факирскій.
— А то ‘ну-съ,’ нсколько обидчиво отвтилъ благовоспитанный Духонинъ, — что это прелесть!
— Антологія-съ? съ пренебреженіемъ сказалъ студентъ.
— Да-съ, новая мысль въ античной форм, то именно чего желалъ Шенье:
Sur des pensers nouveaux faisons des vers antiques!
— Не знаю-съ, сказалъ студентъ,— только ныншнему человку пть на античный ладъ не приходится.
— Это почему-съ?
— Да потому… Студентъ искалъ какъ бы ему ясне выразиться,— потому что ему тогда сузить себя надо…
— Ахъ, сдлайте милость, засмялся Духонинъ,— подите, сузьтесь до Гомера!…
— Современному человку Жоржъ-Санды нужны, а не Гомеры! со всмъ пыломъ и искренностью молодаго увлеченія возгласилъ Факирскій.
— Скриба ему нужно! громко хихикнулъ ему на это Свищовъ,— и именно Скриба на музыку Обера!…
Студентъ ужасно оскорбился за своего кумира:
— Это что же-съ! проговорилъ онъ подергивая плечами,— вдь такъ, пожалуй, можно и роднаго отца на площади охаять!…
— Совсмъ нтъ-съ, это я, напротивъ, въ смысл вашемъ же говорю, замигалъ ему Свищовъ и правымъ и лвымъ глазомъ,— вамъ извстно, или нтъ, что въ Брюссел, посл перваго представленія Фенеллы {La muette de Portici.}, толпа вышла изъ театра, поя хоромъ: ‘amour sacr de la patrie,’ дуэтъ втораго дйствія, и въ ту же ночь выгнала изъ города Голландцевъ?… Вотъ-съ они каковы, Скрибъ-то съ Оберомъ!…
— А вы, батенька, потише при мн, шепнулъ, толкнувъ его слегка въ бокъ, исправникъ,— я вдь здсь въ нкоторомъ род правительственная власть!…
— Ну, какая вы власть! расхохотался Свищовъ, не безъ нкоторой тревоги, впрочемъ, заглядывая въ лице Акулину, — вы у насъ жуиръ, а не власть!…
— Нельзя, услышитъ, пожалуй! объяснилъ толстый Елпидифоръ, кивнувъ на князя Ларіона.
А князь Ларіонъ, сидвшій по другую сторону Софьи Ивановны, говорилъ ей тмъ временемъ:
— Не знаю, усплъ ли передать вамъ Сергй Михайловичъ о нашемъ сегодня съ нимъ разговор и о моемъ совт ему?
— Знаю,— очень вамъ благодарна! отвтила она.
Онъ взглянулъ на нее, нсколько удивленный сухостью, показалось ему, ея тона.
— Очень! повторила она кивая головой,— вы правы, ему здсь нечего длать! подчеркнула она… Особенно если вы устроите ему потомъ…
— Это непремнно! не далъ онъ ей кончить,— и это мы въ Москв-же устроимъ. Не понимаю даже для чего вашъ племянникъ здилъ въ Петербургъ подавать свою просьбу: вашъ главноначальствующій, при дружб своей съ…— князь назвалъ, одного очень высокопоставленнаго въ то время сановника,— все можетъ теперь… Я черезъ него обдлаю…
Софья Ивановна наклонила голову въ знакъ признательности.
— Я очень интересуюсь вашимъ племянникомъ, заговорилъ опять князь Ларіонъ,— мн много говорили въ Москв зимою о его блестящихъ способностяхъ и познаніяхъ, и, сколько я могъ самъ судить за это короткое время, онъ, дйствительно, далеко не дюжинный молодой человкъ. Еслибы я былъ еще во власти, я бы непремнно…
— Ничего для него бы не сдлали! быстро промолвила
Софья Ивановна, которую уже давно подмывало сказать ему что нибудь непріятное.?
— Почему же вы такъ думаете? недовольнымъ тономъ спросилъ онъ.
Она поспшила обратить слова свои въ шутку:
— Я Писанія держусь: не уповай ни на князя, ни на сына человческаго…
— Я не могу вамъ воспрепятствовать почитать меня за эгоиста, сказалъ, слегка усмхаясь, князь Ларіонъ,— но прошу васъ врить только въ то, что я по принципу, старался бы проложить Сергю Михайловичу дорогу. Мудрое правительство должно было бы всегда, по моему, имть такихъ намченныхъ имъ, такъ сказать, заране, для занятія въ будущемъ высшихъ должностей въ государств, молодыхъ людей, которые, какъ вашъ племянникъ, къ счастливой случайности рожденія и независимости по состоянію присоединяютъ еще пріобртенное самими ими солидное высшее образованіе.
— Очень красно, только ты племянницы-то своей этому ‘намченному’ дать не намренъ! подумала Софья Ивановна, и опять неудержимо захотлось ей кольнуть чмъ нибудь ‘стараго лукавца…’
— Я о правительств не сужу, громко проговорила она,— но у насъ, по Писанію то же, и своя своихъ не познаша!…
Захотлъ ли, или нтъ, понять князь Ларіонъ этотъ намекъ, но онъ прекратилъ разговоръ справа, и обратился съ какимъ-то вопросомъ къ сидвшей у него по лвую руку образованной окружной.
Глаза еще взволнованной Софьи Ивановны обжали кругомъ стола и съ какою-то безсознательною, но глубокою нжностью остановились на княжн Лин, съ обихъ сторонъ которой дв изъ пулярокъ, чуть не повисши ей на плечи, ужасно торопясь и перерывая другъ друга, передавали ей какой-то вздоръ. Софь Ивановн самой себ не хотлось признаться въ томъ чувств, которое неотразимо влекло ее къ этой двушк. Давно ли, когда Сергй пріхалъ изъ Сицкаго, и она его исповдывала, она не только ужасалась мысли предстоявшихъ ему недочетовъ, но и самый успхъ его, думала она, былъ бы, кажется, для нея тягостенъ? Тогда она обими руками, незадумавшись, подписалась бы подъ разумнымъ приговоромъ князя Ларіона: ‘не женятся въ 23 года, не создавъ себ никакого положенія, не сдлавъ ничего ни для общества, ни для себя… ‘ Теперь вс соображенія ея перепутывала и смущала одна упорно, неотступно набгавшая ей въ голову мысль: ‘а что же если и она, это милое созданіе, полюбитъ Сережу, что же тогда?… ‘И она, сама себ въ этомъ не давая отчета, досадливо отгоняя этотъ ‘соблазнъ’ каждый разъ когда представалъ онъ передъ нею, страстно, съ какимъ-то молодымъ біеніемъ сердца, жаждала теперь, чтобъ это случилось… чтобъ ‘это милое созданіе’, эта синеокая, изящная, тихая двушка… такъ напоминающая его, отца своего, чтобъ и она… да… И Софья Ивановна о туманенными глазами глядла любуясь на тонкій обликъ Лины, и въ голов ея проносилось что ‘еслибы ужъ на то была воля Божья,’ она и не знаетъ кого бы изъ ‘нихъ двухъ’ она боле любила!…
Княжна какъ бы почувствовала на себ проникающую струю этого взгляда: она подняла голову, встртилась глазами съ Софьей Ивановной, и улыбнулась… ‘Да, люби меня, я хорошая! такъ и говорила эта улыбка.
У Софьи Ивановны забилось въ груди какъ въ двадцать лтъ…
— Господи, точно я сама влюблена въ нее! подумала она, дружески кивая ей черезъ столъ.
Княжна тихо отвела отъ нея глаза, вскинула ихъ на мгновеніе въ сторону гд сидлъ Гундуровъ, и опять, вопросительно будто, взглянула на нее:
— ‘О чемъ онъ тоскуетъ?’ прочла въ нихъ ясно Обфья Ивановна…

——

Старый офиціантъ съ сдыми бакенбардами и строгою физіономіей, наклонясь тмъ временемъ къ уху исправнику, передавалъ ему на тарелк продолговатый конвертъ подъ казенною печатью и шепталъ ему таинственно и внушительно:
— Сею минутою изъ города къ вамъ разсыльный, наказывалъ-съ, что очень нужное…
Исправникъ торопливо вскрылъ на колняхъ конвертъ, вынулъ изъ него бумагу и какое-то вложенное въ нее письмо, прочелъ надписанный на немъ адресъ, и такъ же торопливо обернувшись къ слуг:
— Князю Ларіону Васильевичу сейчасъ! передалъ онъ ему письмо, и слегка дрожащими руками развернувъ подъ столомъ полученную имъ бумагу, принялся читать ее.
Слуга съ тмъ же таинственнымъ видомъ и молча поднесъ письмо по назначенію.
Князь съ нкоторымъ удивленіемъ взглянулъ на него, узналъ почеркъ на адрес, тотчасъ же взялъ его съ тарелки и спросилъ:
— Кмъ доставлено?
— Господинъ капитанъ-исправникъ приказали вашему сіятельству вручить-съ, отчетливо, пвуче и протяжно доложилъ старый дворовый, отъ преизбытка почтительности совсмъ ужь неестественно приподымая сдыя брови.
— Вамъ съ нарочнымъ прислано? громко обратился черезъ столъ князь къ Акулину.
— Точно такъ-съ, приподымаясь на половину со своего стула, отвчалъ толстый Елпидифоръ, — получилъ сейчасъ въ пакет, съ извщеніемъ что ихъ сіятельство изволятъ прослдовать чрезъ нашъ уздъ въ сосднюю губернію, — въ имніе свое, въ Нарцесово, надо полагать, хать изволятъ. Отъздъ изъ Москвы назначенъ по маршруту въ пятницу, 19-то числа, а въ субботу утромъ они намреваются быть здсь въ Сицкомъ-съ…
— Le comte? Къ намъ? вопросительно протянула княгиня Аглая Константиновна, скрывая причиняемое ей этой встью удовольствіе подъ равнодушною улыбкой.
— Oui, ваше сіятельство! поспшилъ подтвердить исправникъ.
— Офиціальности, офиціальности-то на себя что напустилъ! хихикнулъ вполголоса Свищовъ, подмигивая черезъ столъ Духонину,— эпикуреецъ, а?
— Отстаньте, служба! такимъ же, но сердитымъ, шопотомъ осадилъ его Акулинъ.
— Я его знаю — графа! громко возгласила Ольга Елпидифоровна, которая сидла между двумя обожателями своими, Ранцовымъ и Маусомъ, и въ продолженіе всего обда занималась тмъ что дразнила и натравливала ихъ другъ на друга,— когда я была на бал въ Благородномъ Собраніи съ генеральшей Дьябловой, она меня познакомила… Онъ очень добрый старикъ, и смшной такой, голова точно арбузъ, лысая вся кругомъ. Онъ мн руку далъ, любезный очень былъ, и сказалъ мн чтобы я чаще прізжала въ Москву, домолвила самодовольно барышня,— причемъ почтеннаго родителя ея такъ и повело, такъ какъ графъ — (чего не сказала вслухъ Ольга) приглашая ее чаще бывать въ Москв, прибавилъ къ этому: ‘а отцу скажите чтобы въ карты меньше игралъ!…’
— А мн придется отсюда скрыться куда-нибудь на время, засмялся Чижевскій:— я у него насилу выпросился на 28 дней, родныхъ повидать,— и вдругъ онъ меня найдетъ здсь на сцен… Бда какого дастъ нагоняя!…
— Ne craignez pas, я ему скажу et il ne vous fera rien! обнадежила его съ высоты своего величія княгиня.
Князь Ларіонъ читалъ тмъ временемъ письмо отъ графа. Оно писано было крупными растянутыми буквами, какъ пишутъ начинающія дти и грамотные лавочники, и занимало вс четыре страницы большаго почтоваго листа. Содержаніе его, повидимому, представляло значительный интересъ, потому что князь то хмурился, то разжималъ брови, и сосредоточенно вникалъ, казалось, въ смыслъ каждой строки. Онъ добрался до конца, сложилъ письмо.
— Извините за мою неучтивость, своимъ любезнымъ, и повеселвшимъ тономъ, проговорилъ онъ, обводя легкимъ поклономъ своимъ сосдокъ,— я такъ безцеремонно занялся чтеніемъ… Вотъ и ближайшій случай обдлать дла Сергя Михайловича, шепнулъ онъ тутъ же Софь Ивановн. И поднявъ голову:
— Нарочный вашъ еще здсь? спросилъ онъ опять громко у исправника.
— Здсь еще, ваше сіятельство!…
— И можетъ подождать нсколько?
— Сколько прикажете-съ!
— Такъ я посл обда напишу, и попрошу васъ письмо мое распорядиться доставить скоре на почту…
— Я самъ, если дозволите, ваше сіятельство, доставлю его въ городъ сегодня же, отвчалъ Акулинъ,— и для большей скорости не прикажете ли отправить его съ эстафетою?
— Очень хорошо-съ!…
— А Полонія что-жъ, по боку, значитъ? раздался вдругъ какъ изъ бочки, къ общему смху, встревоженный и раздраженный голосъ,— голосъ ‘фанатика,’ безмолвно до сихъ поръ лишь отваливавшаго себ огромные куски съ блюдъ, которые пожиралъ съ алчностью достойною Гомеровскаго Полиема.
— Я вернусь завтра же къ полдню, сказалъ смючись исправникъ,— а на сегодня ужъ извините, служба прежде всего-съ…
— Дороги не въ исправности? шутливо спросилъ князь Ларіонъ.
— На этотъ счетъ смю просить извиненія вашего сіятельства, возразилъ почтительно — обиженнымъ тономъ толстый Едпидифоръ,— по губерніи, смло могу сказать-съ, нтъ дорогъ исправне моихъ! А паромъ на рк Нар осмотрть нужно. Съ торговъ отдается, изволите знать, возятъ, не жалуются… Только подъ проздъ ихъ сіятельства, чтобъ не задержали какъ-нибудь, заране приказаніе отдать, чтобы къ 19-му числу народъ нагнать на рку на всякій случай…
Князь Ларіонъ усмхнулся съ тмъ полупрезрительнымъ, полускучающимъ видомъ человка, которому изъ долголтней практики службы въ высшихъ чинахъ до тошноты вдома вся эта исторія начальническихъ поздокъ по только что закиданнымъ колеямъ отечественныхъ дорогъ, съ бшено скачущимъ впереди на тройк исправникомъ и ‘нагнаннымъ’ народомъ на переправахъ,— но который изъ той же практики давно убдился, что ничего съ этимъ не подлаешь, и что этими порядками стояла и будетъ стоять Святая Русь до скончанія вковъ.

XX.

Любви вс возрасты покорны…
Пушкинъ.

Тотчасъ же посл обда князь ушолъ къ себ, попросивъ прислать кофе къ нему на верхъ. Это значило что онъ не скоро намренъ вернуться къ обществу… То что имлъ онъ отвтить на полученное имъ письмо требовало размышленія. Графъ — съ которымъ онъ былъ въ дружескихъ связяхъ еще со временъ отечественной войны, когда юношею, прямо со скамьи Лейпцигскаго университета, онъ поступилъ дипломатическимъ чиновникомъ въ походную канцелярію князя Кутузова,— писалъ ему о предложеніяхъ имющихъ быть ему сдланными изъ Петербурга, и о которыхъ онъ, т. е. графъ передастъ ему подробне при личномъ свиданіи въ Сицкомъ, но что его, графа, просятъ заране узнать: согласенъ ли будетъ вообще князь снова вступить въ службу, ‘потому, говорилось въ письм,— если вобще переменить своего покоя не хочешь то нчево теб и предлагать. А потому отпиши сейчасъ, штобъ и я могъ нмдля про тебя што просютъ отвчать…’ Князь зналъ кто проситъ объ этомъ его отвт его почтеннаго, хотя и не очень грамотнаго, стараго друга: онъ зналъ что оттуда могли идти лишь вскія по своему источнику предложенія… Онъ могъ опять попасть въ власть,— и невольно проносились у него въ голов знакомыя имена облеченныхъ въ высшія должности государства… ‘Кого же думаютъ тамъ замнить мною?’ спрашивалъ онъ себя съ безотчетнымъ любопытствомъ, медленными шагами подымаясь по лстниц въ свои покои… Онъ еще далеко не зналъ какого рода отвтъ онъ дастъ графу. Власть?… Онъ сознательно, потому что признавалъ долгомъ своей совсти, отказался отъ нея два года тому назадъ… Ему было тяжело тогда: этотъ міръ власти въ которомъ съ юныхъ лтъ было предназначено ему мсто, въ которомъ онъ такъ долго былъ своимъ,— онъ былъ ему дорогъ… Но онъ отказался отъ нея, и ухалъ въ Италію… Въ воспоминаніи князя мелькали подробности этого отъзда: скверный октябрьскій петербургскій вечеръ съ пронзительнымъ втромъ и дождемъ, полуосвщенное зало въ зданіи почтовыхъ каретъ въ Большой Морской, два исполненные гражданскаго мужества бывшіе его чиновника, пришедшіе проводить его, охрипшая труба кондуктора… Затмъ опять дождь, свинцовое небо, нескончаемый путь до Таурогена, безсонныя ночи въ тсномъ экипаж, упреки и сожалнія незасыпавшаго честолюбія, и на границ равнодушный голосъ таможеннаго чиновника проврявшаго паспортъ!,— голосъ словно и теперь звенвшій въ его ух, и показавшійся ему тогда такимъ дерзкимъ: ‘князь Шастуновъ, отставной тайный совтникъ, неугодно ли получить!…’
Онъ прозжалъ черезъ Германію,— Германію почти ему родную во времена Тугендбунда и псней Кернера… Она вся теперь, отъ Одера до Майна и Дуная, горла огнемъ междоусобія. ‘Отъ нашихъ пергаменовъ священнаго союза вскор, можетъ быть, не останется ни клочка,’ думалъ князь Ларіонъ… ‘Но что же до этого намъ? Разв мы свою, русскую, политику преслдовали тамъ, на Внскомъ конгресс, удивляя міръ нашимъ великодушіемъ?…’ Родина необъятнымъ исполиномъ вставала передъ нимъ… ‘Colosse aux pieds d’argile?’ вспоминалъ онъ слово Mauguin’а… ‘Нтъ, у насъ одна задача — просвщеніе, одинъ опасный врагъ — невжество, и мы его-же теперь призываемъ въ помощь себ на борьбу съ тмъ что, въ ребяческомъ перепуг мнимъ мы, грозитъ намъ отсюда!…’ И снова закипали на душ его недавнія волненія, пробгали въ памяти живые образы его петербургскихъ враговъ, и точно слышались ему звуки пререканій ихъ съ нимъ въ совтахъ и гостинныхъ въ т дни когда все темне и темнй набгали тучи безсмысленнаго страха, и надъ бднымъ русскимъ образованіемъ вислъ неминуемый ударъ…
Да, тяжело ему было тогда… И вотъ онъ достигъ цли своего пути,— пріхалъ въ Ниццу, и веллъ вести себя въ Htel Victoria, гд, онъ зналъ по письмамъ, стояла семья его недавно умершаго брата. Vittorio, котораго онъ помнилъ курьеромъ у князя Михайлы, встртился съ нимъ на лстниц, узналъ, и побжалъ доложить… Дверь отворилась, онъ вошелъ… ‘Larion!’ вскрикнула княгиня Аглая — и за нею высокая двушка, въ черномъ съ головы до ногъ, съ глухимъ рыданіемъ упала ему головой на плечо…
Какъ живо теперь припоминалъ онъ это мгновеніе?… Онъ не видалъ ее лтъ шесть. Какъ мало походила на тогдашнюю впалогрудую, длинную двочку это стройное созданіе, блдное и прекрасное въ своей нмой печали какъ мраморъ Ніобеи, съ тихимъ пламенемъ мысли въ васильковыхъ глазахъ!… Она его прежде всего поразила сходствомъ своимъ съ его братомъ, съ которымъ онъ всегда былъ очень друженъ, и который всегда съ глубокою любовью говорилъ о ней въ своихъ письмахъ къ нему. Тотъ же неулыбавшійся взглядъ, то же изящное спокойствіе вншняго облика, подъ которымъ у князя Михайлы скрывалась въ молодости неудержимая страстность… ‘А дальше? спрашивалъ себя въ первые дни налаженный на сомннія князь Ларіонъ,— на сколько тутъ къ той чистой крови примси отъ грубой натуры ея матери? ‘
Не долго задавалъ онъ себ подобные вопросы… Ихъ сблизила прежде всего эта дорогая имъ обоимъ память о княз Михайл. Они каждый день говорили о немъ… Онъ умиралъ, медленно угасая, въ полномъ сознаніи своего состоянія, переписывался съ пасторомъ Навилемъ въ Женев, и въ тоже время съ однимъ старымъ италіанскимъ аббатомъ, бывшимъ духовникомъ его матери, о будущей жизни, читалъ каждый день Евангеліе, и молился по цлымъ часамъ. ‘Онъ былъ чрезвычайно ласковъ и покоренъ maman, но никогда ничего не говорилъ ей о себ чтобы не испугать ее, объясняла Лина,— только когда мы оставались съ нимъ вдвоемъ онъ не таился, и будто легче бывало ему оттого…’ Князь Ларіонъ договаривалъ себ то чего не поняла, или не хотла сказать ему Лина: ‘покоряясь,’ его бдный братъ до послдней минуты не могъ побдить того чувства которое въ продолженіе всей его жизни удаляло его отъ этой женщины, связанной съ нимъ невольными узами. Онъ томился ею до концами въ набожномъ настроеніи своемъ тмъ мучительне тосковалъ и каялся въ винахъ своихъ передъ нею. Въ полубреду предсмертныхъ часовъ онъ, уцпившись костенвшими пальцами за поледенвшую отъ ужаса руку Лины, говорилъ ей: ‘мать… не огорчай… Искупи… искупи меня, гршнаго!…’ Онъ не вдалъ, умирая, на что обрекалъ этимъ ея молодую жизнь!…
А князь Ларіонъ былъ вскор весь охваченъ благоуханіемъ этой разцвтающей жизни. Чмъ-то невыразимо-чистымъ, свтлымъ, примиряющимъ вяло отъ нея на его на болвшую и возмущенную душу. Онъ уже не разсуждалъ, онъ отдавался этому обаянію… Идти объ руку съ племянницей къ морскому берегу, куда нибудь по дале отъ promenade des Anglais {Главное мсто гулянья въ Ницц.} и, усвшись на камн у самаго прибоя, глядть по цлымъ часамъ на паруса скользившіе вдали по голубому простору средиземныхъ волнъ, читать съ нею по вечерамъ Уордсворда и Уланда, а по утрамъ учиться вмст италіанскому языку у стараго, смтнаго учителя на длинныхъ, дрябленькихъ ножкахъ, который при каждомъ объясненіи лукаво моргалъ глазами и таинственно спрашивалъ ихъ: ‘sentiano, Eccelenze? {Понимаете, ваши сіятельства?},— такова была идиллія, которую переживалъ теперь, на склон лтъ, этотъ посдвшій въ тревогахъ и разочарованіяхъ дловой жизни человкъ. И то что теперь замняло, въ силу чего забывалъ онъ все свое прежнее, недавнее было, казалось ему, то тихое, святое отцовское чувство, котораго онъ, одинокій самолюбецъ, не знавалъ всю жизнь, и которое за то исполняло его теперь какою-то никогда имъ еще неиспытанною, безпредльно захватывавшею его нжностью… Да, говорилъ онъ себ, онъ любилъ ее какъ родную дочь, и не могъ бы желать, не могъ бы создать въ воображеніи лучшей себ дочери: ничего, ничего Аглаинаго, а вся грація, изящество, тонкость восприниманія и вдумчивая сдержанность избранныхъ натуръ… Какъ глубоко она чувствуетъ и какъ гордо-стыдливо хоронитъ отъ чужаго взгляда завтный кладъ чувствъ своихъ и мысли! ‘Счастливецъ тотъ кому…’
Князь Ларіонъ не договаривалъ, и все чаще задумывался о ней… и о томъ ‘счастливц…’ И что-то еще темное, но уже мучительное все сильнй примшивалось къ этимъ помысламъ, вливало какую-то тайную горечь въ ту чашу чистаго счастья, къ которой въ первые дни приникалъ онъ неотступными устами…
А время бжало, трауръ по его брат приходилъ уже къ концу, княгиня Аглая заговорила о ‘devoirs de socit,’ о необходимыхъ выздахъ, о Россіи… На князя Ларіона это произвело впечатлніе нежданнаго и сокрушительнаго удара, въ уносившемъ его теченіи онъ какъ бы никогда не думалъ о томъ что эта блаженная, одинокая, почти вдвоемъ съ Линой, жизнь его въ Ницц должна была измниться не сегодня такъ завтра, ему какъ бы въ голову не приходило, что ее могутъ отнять у него… А теперь — завса падала съ его глазъ,— а теперь отдать ее значило для него вырвать у себя сердце!…
Въ первую минуту онъ не поврилъ себ, онъ хотлъ врить въ право свое на то что жгучимъ огнемъ палило теперь его душу. Онъ спрашивалъ себя: не то ли же самое испыталъ бы князь Михайло на его мст, не тою ли же тревогой исполнился бы онъ, еслибы его тснымъ, нжнымъ, счастливымъ отношеніямъ къ дочери грозило чье-либо мертвящее вмшательство?… Увы, внутренній голосъ отвчалъ ему, что отцовская нжность не вдала бы подобныхъ опасеній, что это чувство все даетъ и ничего не требуетъ, что ему не грозно никакое соперничество, потому что соперниковъ у этого чувства быть не можетъ… А онъ,— онъ весь исполненъ былъ тоски и страданія, и подъ устремленными на нее горячечно пылавшими его глазами Лина однажды, вся заалвъ и опустивъ вки, почти испуганно спросила его: ‘что съ вами, дядя, зачмъ смотрите вы на меня такъ?…’
Онъ ужаснулся, дрогнулъ… ‘Бжать, бжать скоре!’ ‘было его первою мыслью…
— Намъ, вроятно, скоро придется разстаться, сказалъ онъ ей, перемогая себя и потухая взоромъ,— твоя мать желаетъ хать въ Россію, а мн… мн тамъ нечего длать,— я уду въ Римъ…
Она съ новымъ испугомъ подняла теперь голову:
— Дядя, что-же мы безъ васъ длать будемъ?…
Онъ понялъ: что ей было бы длать одной съ матерью, которой она съ такимъ смиреніемъ покорялась, и съ которой у нея было такъ мало общаго?…
Князь Ларіонъ ожилъ… Онъ ‘былъ нуженъ ей, онъ былъ необходимый ингредіентъ въ ея жизни, онъ былъ для нея преемникомъ всего того высшаго, сочувственнаго, просвтительнаго что представлялось Лин въ ея покойномъ отц, что связывало ее съ нимъ духовными неразрывными узами, и безъ чего ей жить нельзя…’ Онъ жадно уцпился за эту мысль: да, онъ ей нуженъ и ‘не иметъ по этому права ее оставить, онъ будетъ, онъ долженъ оберегать это нжное растеніе отъ грубыхъ, невжественныхъ прикосновеній, будетъ ревниво охранять тотъ священный огонь возженный братомъ его въ душ дочери, онъ по праву, единственный ея покровитель, онъ же одинъ и въ состояніи понять чего стоитъ эта душа…’ А ему,— что ему нужно? Чего проситъ онъ отъ судьбы? Продолжить, по возможности, на нсколько мсяцевъ, на нсколько недль, эту блаженную, одинокую жизнь подъ италіанскимъ небомъ, на берегахъ сіяющаго моря, гд заслушивался онъ ея тихихъ рчей объ отц, о Бог, о дальней, холодной родин, которую едва помнила Лина, и о которой не позволяла она никогда ‘говорить дурно’ дяд,— и забывать весь міръ внимая этимъ рчамъ, погружаясь украдкой въ эти глаза, глубокіе и лазурные какъ глубь и лазурь того моря, того неба..
Онъ остался,— и весь старый свой дипломатическій опытъ употребилъ онъ теперь въ дло чтобы отсрочить отъздъ ихъ изъ Италіи, чтобы не дать разыграться воскресавшимъ свтскимъ вожделніямъ своей невстки. Онъ пугалъ ее русскими холодами, петербургскою сыростью, опасными для ея дтей взросшихъ подъ умреннымъ небомъ Германіи, племянниц онъ говорилъ о тщет свтской жизни, о безсмысленномъ тщеславіи Петербурга, индиферентъ, онъ поощрялъ замченную имъ въ ней религіозную восторженность, онъ растравливалъ горечь и безъ того живучихъ сожалній ея о страстно любимомъ отц: на этой почв, онъ зналъ, у него не могло быть соперниковъ…..
Онъ достигъ своей цли: еще годъ оттянулъ онъ у Аглаи Константиновны. Вмсто Россіи онъ увезъ ее съ дтьми въ Римъ… Какъ наслаждался онъ тамъ сосредоточенными восторгами Лины предъ чудесами Святаго Петра и Ватикана! Какъ сама она своимъ чистымъ и задумчивымъ обликомъ подходила въ его глазахъ къ этому міру католическаго искусства, которое единственно было ей понятно и влекло ее въ Рим!… Но за то среди тхъ чудесъ ея красота была какъ бы еще замтне, жадные молодые взоры чаще останавливались на ней чмъ среди больнаго населенія Ниццы…..
‘Ее отымутъ отъ меня!’ все мучительне отдавалось въ сердц князя Ларіона…
А свтская жизнь уже забирала свои права. Княгиня Аглая завела много знакомствъ, между прочимъ съ одною графинею Анисьевой, петербургскою дамой, жившею въ Рим для своего здоровья. Князь Ларіонъ очень не жаловалъ ее, и чуялъ въ ней ‘интригантку.’ Агла Константиновн она, напротивъ, пришлась очень по вкусу: он безпрестанно видались, и вчно о чемъ-то шушукались. Лину графиня не звала иначе какъ ‘mon idole,’ и томно вздыхала глядючи на нее, въ изъявленіе своего восхищенія ею. Все это коробило князя Ларіона… А княгиня въ тоже время все настоятельне приставала къ нему вернуться въ Россію. ‘Ея дла… et puis Lina va avoir dixhuit ans, много значительно намекала она,— и ея сынъ, Basile… онъ долженъ получить une ducation russe…’ Подъ ‘ducation russe’ она разумла Пажескій корпусъ, а подъ ‘Россіею’ Петербургъ,— и ужасно поражена была когда ‘Larion’ на отрзъ объявилъ ей что въ Петербургъ онъ не подетъ. Безъ него, она понимала, ‘се n’est plus du tout la mme chose тамъ…’ Много было поэтому поводу у нея интимныхъ совщаній съ графинею Анисьевой, результатомъ которыхъ было то что она тяжело при этомъ вздыхая, предложила князю хать на зиму ‘s’tablir а Moscou…’ Онъ могъ бы еще на время отдалить, отсрочить, но сама она, Лина, всей душею рвалась въ Россію…
Онъ согласился съ сокрушеннымъ сердцемъ…
Они пріхали, стали принимать. Княжну повезли на первый балъ къ графу… О, какъ сказать что почувствовалъ князь Ларіонъ когда въ первый разъ рукавъ гвардейскаго офицера обвилъ двственный станъ Лины, и самъ онъ съ казенною улыбкой подъ форменными усами помчалъ ее съ собою по зал!… Древній жрецъ съ такимъ мучительнымъ ужасомъ не глядлъ бы на поруганіе своего кумира!… ‘Да, вотъ оно, настоящее,— вотъ ma via dolorosa, скорбный путь, по которому суждено было ему брести отъ нын до той минуты — вся внутренность переворачивалась у него думая объ этомъ — когда ее, Hlne, совсмъ, совсмъ отымутъ… вырвутъ у него, кинутъ въ объятія… предадутъ поцлуямъ молодаго, заране ненавистнаго ему, ‘счастливца…’ Что же съ нимъ, съ нимъ что тогда будетъ!…’ Сердечныхъ бурь не избжалъ въ свое время князь Ларіонъ: у него было нсколько связей, дв, три привязанности которымъ онъ тогда готовъ былъ пожертвовать всмъ дорогимъ въ жизни… Но теперь онъ спрашивалъ себя какъ Шекспировскій Ромео: ‘любило-ль сердце мое до сихъ поръ?’ {Did my heart love till now? Act. 1. Sc. III.} и ничего въ своемъ прошедшемъ не находилъ онъ подобнаго пламени и мукамъ этой послдней, безумной, чуть не преступной страсти…
Догадывалась ли о ней Лина? Онъ боялся этого пуще грома небеснаго. Одно необдуманное слово, невольный взглядъ могли замутить тотъ чистый міръ родственныхъ, доврчивыхъ отношеній, въ которомъ единственно возможно было для него близкое общеніе съ нею… Итакъ уже, казалось ему иногда, она не прежнимъ, яснымъ взглядомъ глядла ему въ лице говоря съ нимъ, улыбалась еще сдержанне на его ласковыя рчи… Нтъ, онъ былъ обреченъ на одинокое, безмолвное,— нескончаемое страданіе…
И вотъ неожиданно извщаютъ его о какихъ-то предложеніяхъ… зовутъ его опять къ длу, къ власти отъ которой онъ ушелъ тому два года… Не спасеніе-ли это? Въ томъ омут заботъ, интригъ и треволненій онъ можетъ отдохнуть, забыться отъ этой теперешней, неустанно гложущей его муки, подъ тяжестью дловаго труда уляжется поневол его эта бунтующая не по лтамъ кровь, онъ найдетъ силу смириться передъ неизбжнымъ… Да, но какъ понимать этотъ призывъ его обратно. Перемнилось ли ‘теченіе,’ какъ онъ выражался, или думаютъ тамъ что онъ, получивъ урокъ, подчинится теперь безусловно тому что порицалъ онъ тогда?… ‘Въ этомъ случа — нтъ, онъ не пойдетъ, разсуждалъ съ собою князь Ларіонъ,— онъ врный слуга, а не рабъ нмой, въ саду хозяина онъ не станетъ косить тамъ гд очевидно слдуетъ насаждать!…’ Онъ невольно усмхнулся, вспомнивъ что эти именно слова, сказанныя имъ въ одной гостинной въ Петербург, были главною причиной неудовольствія на него, и, вслдствіе того, выхода его въ отставку. ‘Какимъ былъ, такимъ онъ и умретъ,— Шастуновы не податливы!… За то Биронъ и отскъ имъ цлымъ троимъ головы,’ еще разъ усмхнулся онъ, вспомнивъ опять…
Но, такъ или инако, отвта отъ него ждутъ,— и надо дать его!…
Что-же онъ напишетъ?
Онъ снова слъ за свой письменный столъ, передъ портретомъ племянницы, и, опершись головой объ руку, снова задумался крпкою и не веселою думою.

XXI.

Общество посл обда перешло пить кофе на балконъ, обращенный въ садъ. Въ Шипмоунткасл лэди Динморъ всегда готовила кофе сама посл обда, и готовила по арабски — съ гущею, какъ научилъ ее это длать мужъ, долго странствовавшій по востоку. По этому и у княгини Аглаи Константиновны кофе не подавался готовый, а готовился при всхъ и разливался въ великолпныя севрскія чашки съ гербомъ Шастуновыхъ на неизбжномъ голубомъ фон, но только безъ гущи, въ уваженіе все тхъ-же ‘estomacs russes,’ не разумющихъ такихъ гастрономическихъ квинтэссенцій, готовить-же его, вслдствіе прирожденной лни и неуклюжести своей, княгиня предоставляла ‘а cette bonne Надежда едоровна,’ которая и вообще завдывала всмъ маленькимъ хозяйствомъ дома.
Надежда едоровна принялась за свое дло съ особеннымъ оживленіемъ. Розы цвли у нея на душ: подл нея за обдомъ сидлъ Ашанинъ, и, посл нсколькихъ успокоительныхъ увреній пролившихъ сладостный елей въ ея взволнованную грудь, все время затмъ, къ довершенію ея благополучія, нещадно глумился надъ бойкой барышней и сидвшими по бокамъ ея обожателями, сравнивалъ ее съ московскимъ гербомъ ‘на грудяхъ двуглаваго орла,’ съ господиномъ сидящемъ на двухъ стульяхъ, и тому подобнымъ вздоромъ. Смялся онъ такъ искренно и просто, что задней мысли бдная влюбленная въ него два — а ‘кто любитъ, хочетъ врить,’ сказано давно,— предположить въ немъ была не въ состояніи, и простодушно разсудила что она, дйствительно, должно быть, ошибалась, и что такая ‘пустая двчонка какъ эта исправникова дочь’ не можетъ серьезно нравиться такому умному человку какъ ея Владиміръ.’ А между тмъ ея Владиміръ руководился при этомъ двумя побужденіями: прежде всего, въ виду дальнйшихъ соображеній, надо было ему отдалить подозрнія и усыпить ея ревность, во вторыхъ, онъ дйствительно злобствовалъ на барышню за то что она такъ возбудительно глядла въ глаза своимъ сосдямъ, такъ весело сверкала своими блестящими зубами, такъ откровенно шевелила свои пышныя плечи… А злобствовалъ онъ потому, что никогда еще такъ, какъ въ эту минуту ни нравилась она ему,— а нравилась она ему такъ вслдствіе того, что у самого его были въ эту минуту крылья связаны, и занималась она другими, а не имъ. Соперники и препятствія,— это давало ей двойную цну въ его глазахъ.
Онъ продолжалъ, усвшись за столомъ за которымъ готовили кофе, потшать на туже тему свою перезрлую жертву.
— Мн очень хочется спросить эту двицу, заговорилъ онъ ей,— подъ какимъ внкомъ желаетъ она чтобъ, ей воздвигло статую благодарное потомство: подъ лавровымъ или подъ оливковымъ?
— Она не пойметъ что это значитъ? съ высоты своей начитанности улыбнулась Надежда едоровна, раскладывая сахаръ въ чашки.
— Я ей объясню: Ранцовъ, воинъ,— это лавръ, Маусъ, судейскій,— олива! И затмъ спрошу: что вы сударыня, предпочитаете: оливковое масло, или лавровый листъ?
Та разсмялась до того что уронила щипцы на подносъ…
— Подите, подите, спросите! попавшись въ ловушку, послала она его сама къ своей соперниц.
Ашанину только того и нужно было.
Онъ медленно привсталъ, отыскалъ глазами Ольгу Елпидифоровну,— она стояла опершись о перила балкона и болтала съ Eulampe, самою ршительною изъ пулярокъ,— подошелъ къ ней, и уставившись ей прямо въ глаза:
— Прошу васъ сейчасъ-же громко разсмяться! сказалъ онъ.
— Это что такое? чуть не привскочила барышня.
— Смйтесь, повторилъ онъ торжественно, отъ смха вашего зависитъ счастье мое и самая жизнь!
Она, а за нею Eulampe, расхохотались не въ шутку.
Онъ избока глянулъ на чайный столъ:— Надежда едоровна доврчиво смялась тоже этому доносившемуся до нея смху.
— Жизнь мою вы спасли, продолжалъ Ашанинъ,— теперь вопросъ о счастіи: который изъ двухъ?
И онъ кивнулъ съ балкона внизъ, гд на ступенькахъ спускавшейся съ него лстницы, въ числ другихъ молодыхъ людей, дымили папиросками, на благородномъ разстояній другъ отъ друга, Ранцовъ — лавръ и Maусъ — олива.
Она тотчасъ-же поняла:
— Евлаша, душечка, обернулась она къ ней,— мн холодно въ кисейномъ, сбгай, ангелъ мой, въ столовую, тамъ бурнусъ мой лежитъ, ты знаешь…
Пулярка слегка поморщилась,— Ашанинъ казался ей очень ‘интересенъ,’ — однако побжала за бурнусомъ, неуклюже перебирая ступнями, и съ развальцемъ на ходу.
— Къ чему вашъ вопросъ? спросила тогда Ольга Елпидифоровна.
— Къ тому, молвилъ Донъ-Жуанъ, сопровождая слова свои комическимъ жестомъ,— чтобы убить того который…
— Что за вздоръ! засмялась она,— я вамъ въ тотъ разъ еще говорила: вдь вы на мн не женитесь?
— Не смю… Страшно! засмялся онъ.
— И не нужно! промолвила она съ невольной вспышкою досады.
— Врно! подтвердилъ онъ.
— Что-о?
— И я говорю: не нужно! подчеркнулъ Ашанинъ.
Она опять разсмялась:
— Вы съ ума сошли!…
— Совершенно такъ изволили сказать!
И онъ принялся вполголоса пть изъ какого-то водевиля, подражая обрывистой манер и хриплому голосу, бывшаго тогда на московской сцен на роляхъ комическихъ любовниковъ актера Востокова:
Э-ти глаз-ки, какъ хо-ти-те,
Хоть ко-го съ у-ма све-дутъ!…
— Знаете что, сказала она, помолчавъ,— я такого какъ вы еще и не встрчала!
— И я такой какъ вы не встрчалъ! вздохнулъ Ашанинъ. Шутовство въ сторону — онъ не могъ смотрть на нее равнодушно.
— Чего-же вы отъ меня хотите? спросила Ольга, закусывая алую губу.
— Это я вамъ предоставляю угадать!…
Она повела глазами въ сторону Надежды едоровны:
— А тамъ-же что?…
— Тамъ — неволя, здсь — Магометовъ рай! отвтилъ онъ, не смущаясь.
— Какая неволя?
— Она все что длается въ дом передаетъ княгин, безсовстно сочинилъ Ашанинъ,— я ее боюсь и потому задобриваю, и вамъ тоже, совтую длать…
— Вы все лжете, я вижу! молвила со смхомъ быстроглазая двица.
— Кром того что вы внушаете мн!…
Eulampe запыхавшись бжала къ нимъ съ бурнусомъ.
— А теперь довольно! сказала Ашанину Ольга.
— Когда это вы мн скажете: еще? отвчалъ онъ ей на это долгимъ, говорящимъ взглядомъ, и отправился назадъ къ Надежд едоровн.
— Ну что, сказали? спросила та, передавая ему чашку кофе.
— Сказалъ.
— Что-же она?
— А она говоритъ: ‘это, врно, не вы сочинили,— а эта злющая Травкина?’
— Какъ глупа! И она презрительно повела плечами.
— И я тоже замтилъ! подтвердилъ Ашанинъ, преспокойно пошевеливая ложечкой въ своемъ кофе,— съ нею прескучно!…
Только посл того какъ онъ отошелъ отъ нея сообразила ясно быстроглазая Ольга прямой смыслъ тхъ рчей, которыя онъ держалъ ей, и когда вернувшаяся Eulampe съ жаднымъ любопытствомъ въ глазахъ спросила ее:
— Скажи, душка, что онъ говорилъ теб?
— Онъ дерзкій! отвчала она, и покраснла,
— Вс мужчины — дерзкіе! замтила на это опытная, какъ видно, пулярка.
Он об громко разсмялись…
Посреди гостинной, выходившей на балконъ тремя большими, настежь открытыми дверями, ставили ломберный столъ. Княгиня, со времени прізда своего въ Россію пристрастившаяся въ преферансу, собиралась играть. Софья Ивановна, которой она предложила карту, отказалась было, говоря что она до ночи хочетъ вернуться домой, но потомъ уступила. Княжна ее окончательно очаровывала и, словно сознавая это, не отходила отъ нея. Когда она сла за партію съ хозяйкой, московской княжной и неизбжнымъ ‘бригантомъ,’ Лина умстилась подл нея, и глядя ей въ карты очень смшила ее, давая ей совты вкривь и вкось.
Чрезъ нсколько минутъ она поднялась съ мста… Софья Ивановна безсознательно подняла глаза по направленію открытыхъ противъ нея дверей, и отгадала скорй чмъ различила унылую фигуру проходившаго мимо племянника. Княжна его также увидала, Софья Ивановна не сомнвалась…
— Господи, что изо всего этого выйдетъ! съ новымъ взрывомъ тревоги промолвила она мысленно, безпощадно покрывая тузомъ короля вистовавшаго вмст съ нею противъ княгини Зяблина… Тотъ только очи къ небу воздлъ.
Княжна прошла на балконъ.
Тамъ было людно и шумно. Курившая молодежь вернулась изъ саду. Сидли кружками… Слышался звонкій голосъ анекдотиста Чижевскаго и провинціальные взвизги потшаемыхъ имъ барышень. Въ углу Факирскій и Духонинъ продолжали горячо препираться объ искусств и о Жоржъ-Санд. Исправникъ тихо совщался со Свищовымъ, оба они были записные игроки, и оба въ эту минуту безъ гроша: рчь между ними шла о томъ какъ бы имъ отыграться у Волжинскаго, постоянно обиравшаго ихъ въ пухъ, и котораго оба они знали за отъявленнаго шулера… Гундуровъ одинъ сидлъ ото всхъ поодаль и, обернувшись къ саду, разсянно глядлъ на виднвшуюся съ балкона рку, по которой, крадучись изъ-подъ тучи, бжалъ золотою полосой сверкавшій лучъ солнца… Онъ былъ угрюмъ до злости, и до сихъ поръ не могъ справиться съ тмъ подавляющимъ впечатлніемъ какое произвели на него слова Ашанина въ объясненіе рчей, князя Ларіона. И чувство его и самолюбіе были задты за живо. ‘Онъ разгорячился, наговорилъ вздору пріятелю открывшему ему глаза. Чмъ же тотъ виноватъ, что онъ ребенокъ до сихъ поръ, что самъ онъ не понялъ, далъ поводъ прочесть ему это наставленіе, не понялъ что…’ Да разв я подавалъ въ самомъ дл поводъ? вскипало у него снова на душ, требовалъ ли чего нибудь, просилъ, надялся? Разв и смотрть ужъ на нее нельзя?… Вдь вотъ это вчное солнце, оно свтитъ и мн, и вотъ этой чайк, что взвилась сейчасъ тамъ, надъ ркою, и послднему червяку въ луж… И наконецъ, еслибы я даже… Скоре ухать изъ этихъ мстъ, сказывалось у него внезапными взрывами, и прізжать совсмъ не нужно было! Я не хотлъ, все Ашанинъ… Привезъ, а теперь самъ… Бину я все это, скажу, что нездоровъ, Богъ съ нимъ и съ Гамлетомъ! Видно не судьба!… И нужно было тетушк ссть за карты, такъ бы сейчасъ и ухали въ Сашино!…’
Лина пошла прямо къ нему:
— Сергй Михайловичъ!
Онъ вздрогнулъ отъ неосторожнаго звука этого голоса, обернулся, поднялся съ мста…
Она сла… Онъ съ тревогой въ сердц опустился снова на стулъ.
— Вы нездоровы! заговорила она, участливо глядя ему въ лице.
— Я?… Нтъ… Я здоровъ… совершенно здоровъ…
— Что съ вами, Сергй Михайловичъ, скажите! настойчиво начала она опять, продолжая смотрть ему въ лице.
— Ничего, княжна, увряю васъ, я не знаю…
— Вы на репетиціи… совсмъ другой были! Потомъ вы ушли, съ дядей, да?
— Точно такъ.
— Къ нему на верхъ?
— Къ нему.
— И что же вы длали у него?
— Мы условливались на счетъ урзокъ…
— Да, я знаю… И больше ничего? спросила Лина.
— Нтъ, мы еще… бесдовали, черезъ силу проговорилъ Гундуровъ, у котораго при этомъ воспоминаніи вся кровь кинулась въ голову.
Она примолкла.
— И вы такой сдлались посл этой… бесды? начала она посл довольно долгаго молчанія.
Онъ не находилъ отвта…
— Онъ очень добрый, дядя Ларіонъ, заговорила опять княжна,— только слова его могутъ иногда показаться…
— Нтъ, напротивъ, я ему долженъ быть очень благодаренъ за совтъ, промолвилъ съ невольною ироническою улыбкою Гундуровъ.
— Какой совтъ? Она съ необычною ей живостью подняла на него вопрошающіе глаза.
— Онъ общалъ выхлопотать мн паспортъ за границу на будущій годъ, а для этого, совтовалъ мн теперь хать путешествовать по Россіи.
— По Россіи, медленно повторила Лина,— скоро?…
— Онъ говорилъ: ‘не медля…’
— И вы подете? еще тише спросила она.
— Да, отвчалъ Гундуровъ твердымъ голосомъ, и избгая въ то же время ея глазъ,—поду!
— А нашъ Гамлетъ? промолвила она съ какимъ-то особымъ удареніемъ.
— Посл… Онъ не договорилъ.
Она опять замолкла и опустила голову.
— Что же, подняла она ее опять, и тихо улыбнулась,— по крайней мр Гамлета отыграемъ!…
— Это мигъ одинъ! вырвалось у молодаго человка.
— Все въ жизни мигъ… И сама она — мигъ одинъ! зазвенлъ какою-то еще неслыханною имъ нотою голосъ Лины.
Онъ недоумло поглядлъ на нее:
— Да, но тогда жить не стоитъ?…
— Слдуетъ! тономъ глубокаго убжденія молвила она,— нести надо!…
— Бороться надо! сказалось у него какъ-то невольно опять.
— Да, и бороться! раздумчиво закивала она золотистою головкой… И вдругъ перемнила разговоръ:
— Это должно быть очень интересно — путешествіе по Россіи… Какъ бы я была рада еслибъ сама могла…
— Да, сквозь зубы промолвилъ Гундуровъ,— въ этнографическомъ отношеніи, интересно…
Она не поняла что онъ хотлъ сказать:
— Мн кажется… кто только любитъ свое… отечество…
Глаза Гундурова заморгали:
— Именно тотъ… Въ другихъ странахъ любовь къ родин — гордость, у насъ она — мука, княжна! досказалъ онъ свою мысль.
Она, въ свою очередь, удивленно остановила на немъ взглядъ, пораженная горечью его тона.
Онъ понялъ что она требовала объясненія.
— Куда бы вы ни направили путь, заговорилъ онъ съ возрастающимъ оживленіемъ,— все то же зрлище представитъ вамъ русская земля. Отъ моря до моря, отъ Нмана и до Урала, все тотъ же позоръ рабства и тягота неволи!…
Головъ его теперь былъ почти грубъ, но онъ глубоко проникалъ въ душу двушки, въ немъ звучали теперь, она чувствовала, лучшія струны этой молодой мужской души, и на нихъ откликалось все лучшее въ ея существ…
— Ахъ, какъ часто, почти вскрикнула она,— какъ часто, съ тхъ поръ какъ я живу въ Россіи, приходили мн эти мысли въ голову!… И скажите, неужели вотъ только вы… и я — краска на мигъ вспыхнула въ ея лиц: въ другую минуту она не прибавила бы этого ‘я,’ — думаемъ объ этомъ?… Мн никогда не случалось слышать ни отъ кого… будто это совсмъ ненужно… Я разъ говорила объ этомъ съ дядей, онъ мн отвтилъ что-то, что, я помню, меня не удовлетворило… Онъ какъ-то говорилъ, что ‘разомъ нельзя, что надо готовить ис… ‘исподволь,’ произнесла съ нкоторымъ усиліемъ Лина необычное ей слово.
— Желзная рука Петра, сказалъ на это Гундуровъ,— оторвала насъ отъ народа. Мы, высшее, такъ называемое образованное, сословіе, мы давно перестали быть Русскими!… Мы давно стали нмы на его вковой стонъ, глухи къ его вковымъ страданіямъ… Мы сыты отъ голода его… Что же васъ удивляетъ это общее кругомъ васъ равнодушіе къ нему, княжна?…
— Но вдь тогда онъ самъ, сказала она,— самъ можетъ потребовать наконецъ…
— Какъ на Запад? возразилъ молодой славистъ.— Нтъ. Онъ закачалъ головою,— нтъ народа въ мір, который былъ бы такъ чутокъ къ своему историческому предопредленію. Въ немъ лежитъ инстинктъ своего великаго будущаго. Онъ вритъ въ него, вритъ въ исконную связь свою со своимъ законнымъ, земскимъ царемъ, подчеркнулъ Гундуровъ,— и ждетъ… Онъ перетерплъ удльную усобицу, татарскую неволю, перетерплъ Петровскій разгромъ. Онъ перетерпитъ со своимъ святымъ смиреніемъ и ныншнее неразуміе, ныншнюю постыдную близорукость…
— Вотъ видите, смиреніе! произнесла неожиданно княжна,— покойный папа всегда говорилъ: ‘смиреніе — сила…’
Она какъ бы уличала его въ противорчіи его личнаго, бунтующаго при первой неудач, чувства съ этимъ вковымъ ‘святымъ смиреніемъ’ народа… Гундуровъ такъ понялъ это по крайней мр, и нсколько смутился.
— Да, сказалъ онъ, не совсмъ справясь съ собою,— а между тмъ эта бдная… великая и бдная родина наша, повторилъ онъ,— вся она изнемогла подъ гнетомъ крпостнаго права, вся она кругомъ изъязвлена неправдою, насиліемъ… до мозга костей ея уже проникла и пожираетъ ее эта проказа рабства… А годы летятъ, крылья связаны и знаешь, ничмъ, ничмъ не въ силахъ ты послужить ей, ничмъ, даже въ виду отдаленнаго, лучшаго будущаго. Вдь вотъ что ужасно, чего нтъ иногда силъ вынести, княжна!…
— Знаете,— Лина тихо улыбнулась,— я врю въ предчуствія, мн что-то говоритъ, что не всегда будутъ у васъ… у всхъ… крылья связаны, какъ вы говорите. Вы такъ молоды, вы еще можете увидть это ‘лучшее время…’
— Оковы рухнутъ, и свобода
Васъ встртитъ радостно у входа,
пронеслась въ памяти Гундурова запрещенная Пушкинская строфа…
— О, еслибы вашими устами, да медъ пить, Елена Михайловна! вскликнулъ онъ съ мимолетной улыбкой.— Вотъ дядюшка вашъ, онъ государственный все-таки человкъ, говоритъ также, что это ‘теченіе должно измниться…’ О, еслибы суждено мн было когда-нибудь послужить освобожденію моего народа!… Но когда, когда вздумается этому ‘теченію измниться?’ Князь Ларіонъ Васильевичъ сегодня показался мн удивленнымъ, когда я сказалъ ему, что я не честолюбивъ. Но, скажите сами, какое же честолюбіе достойно честнаго человка,— а говорю о людяхъ моего поколнія и понятій,— когда оно должно идти въ разрзъ съ тмъ что дороже, что должно быть дороже ему всего на свт?… У меня было свое, скромное дло, но все жё, хотя побочнымъ, не близкимъ путемъ, оно могло служить… Я надялся, многое могло быть разъяснено, дойти, перейти въ общее сознаніе… И то вырвали изъ рукъ!… Поневол теперь, закончилъ онъ, тяжело вздохнувъ,— приходится стиснуть зубы и искать забвенія въ Гамлет!
— Бдный Гамлетъ! робкимъ какъ бы упрекомъ послышалось ему въ голос Лины…
У Гундурова ёкнуло въ груди…
Но княжна какъ будто не хотла дать ему случая къ отвту. Она заговорила о своей роли Офеліи. Роль эта ей очень нравилась.
— Во всемъ Шекспир, кажется, нтъ боле поэтическаго женскаго характера… Да, Корделія! вспомнила она.
— А Джульета? сказалъ Гундуровъ.
— Нтъ,— она покачала головой,— они тамъ оба съ нимъ такіе…— она искала слова, и не находила его,— такіе безумные! И она засмялась,— можно ли представить себ ихъ стариками? Оттого Шекспиръ, можетъ быть, и заставляетъ ихъ умереть такъ рано…
— Отчего же возразилъ онъ,— и у стариковъ можетъ такъ же горячо биться кровь…
Она вдругъ задумалась.
— Да, это правда!… Только все же мн больше нравится Офелія… Какой поэтъ этотъ Шекспиръ! Какъ умираетъ она у него чудесно! молвила она, устремивъ безотчетно глаза впередъ, въ тотъ уголъ гд препирались Духонинъ, Факирскій, и подсвшій къ нимъ Свищовъ.
А изъ того угла, не прерывая разговора, жадными глазами слдилъ за каждымъ ея движеніемъ студентъ:
— Читали вы ея послдній романъ? спрашивалъ онъ у Духонина.
— Какой?
— Le compagnon du tour de France, проговорилъ онъ заглавіе коверканнымъ французскимъ произношеніемъ.
— Нтъ, не читалъ. Онъ, кажется, запрещенъ?
— У насъ, извстно, вс хорошія вещи запрещаютъ! Я его все-таки имю…
— Здсь?
— Да. Желаете прочесть?
— Одолжите, если можно.
— Съ моимъ удовольствіемъ… Эта вещь тмъ замчательна, пояснялъ Факирскій,— что кром обычныхъ качествъ этого великаго передоваго таланта, на значеніе котораго такъ горячо указывалъ незабвенный Виссаріонъ Блинскій…
— Ну! скорчилъ гримасу Духонинъ.
— Что-съ? Вы не уважаете Блинскаго? вскликнулъ студентъ.
— Уважаю-ль? повторилъ тотъ:— ничего, человкъ былъ хорошій… горячій… Только въ сущности, одно-то у него и было — горячность!… Остальное вдь все съ чужаго голоса: Станкевичъ разъ, Боткинъ два, Герценъ три!… Кто послднее сказалъ, съ трубы того и трубилъ! Вспомните что онъ писалъ въ Молв и до чего договорился въ Петербург?…
— Учи-тель-съ! внушительно протянулъ на это Факирскій,— вдь только и есть у насъ, что онъ, да Тимоей Николаевичъ {Грановскій.}, и тому теперь ротъ зажали… Такъ вотъ-съ я началъ говорить про компаньонъ дю туръ де-Франсъ. Тмъ-съ эта вещь замчательна, что показываетъ намъ какъ далеко успло уйти образованное французское общество на пути новыхъ соціальныхъ идей.
— Разсказывайте! скорчилъ опять гримасу неугомонный Духонинъ, поправляя очки на носу.— Но я по этому поводу не желаю спорить… Вы начали о роман. И такъ…
— И такъ, подхватилъ на лету студентъ, метнувъ новымъ взглядомъ по направленію княжны,— два такіе компаньона, то есть, странствующіе ремесленники, Пьеръ и пріятель его, приглашаются работать, они мастерствомъ столяры, въ замокъ одного богатйшаго стараго графа… У этого стараго, вдоваго графа — внучка, Изельта, произнесъ по своему Факирскій французское имя Изё (Iseult),— и эта двушка, героиня романа, влюбляется въ Пьера.
— Какъ, вскрикнулъ Свищовъ,— такъ-таки графиня, въ простаго рабочаго, столяра?
— Да-съ, именно, и что же вы находите въ этомъ удивительнаго? закипятился вдругъ пылкій поклонникъ Жоржъ-Санда,— этотъ столяръ, это французскій увріеръ, человкъ, можетъ быть, сто разъ образованне какого нибудь нашего губернатора!…
— Ну, ужъ какъ вамъ угодно, а только онъ непремнно долженъ былъ клеемъ вонять, вашъ увріеръ, расхохотался вовсю мочь Свищовъ.
Студентъ разсердился не на шутку:
— Съ вами говорить нельзя-съ! Вы все прекрасное и высокое готовы изъ легкомыслія закидать грязью… Такъ нельзя-съ!… нельзя такъ-съ! едва могъ онъ выговорить отъ волненія.
Свищовъ принялся унимать его:
— Ну, полно, душечка, полно, ну, пошутилъ… А вы плюньте. Плюньте и продолжайте!
Факирскій передохнулъ и еще не успокоеннымъ голосомъ:
— Изельта, заговорилъ онъ снова,— выражаетъ собою тотъ идеалъ, до котораго додумываются теперь благороднйшіе умы Запада. Богатая, она презираетъ свое богатство, аристократка, она хочетъ равенства, да-съ!… Двственная, она первая ршается сказать Пьеру что она его любитъ, и хочетъ за него идти замужъ, потому что онъ ‘изъ народа,’ и ‘я, говоритъ она ему, хочу быть народомъ,’ — понимаете-съ?…
— А столяръ, поддразнилъ его Духонинъ,— соглашается жениться на ней и, въ свою очередь, изъ ‘народа’ длается графомъ?
— Вы ошибаетесь, вы очень ошибаетесь! Тутъ-то и сказывается вся сила Жоржъ-Санда и вся мощь изображаемыхъ ею характеровъ! Пьеръ любитъ Изельту страстно, безконечно, всею душой и всею мыслію своей, но онъ отказывается отъ нея. ‘Пока мн невдомо, говоритъ онъ,— дйствительно ли богатство — право, а бдность — долгъ, я хочу оставаться бднымъ…’ И онъ жертвуетъ всмъ, любовью своею, счастіемъ — слезы слышались почти въ голос студента,— во имя своей бдности, своей святой бдности!
— Удивительное дло-съ, безпощадно возразилъ на это Духонинъ,— какъ эти вс герои ‘изъ народа’ алчущіе ‘равенства’ не ищутъ себ героинь между своей сестрой — швеями и корсетницами, а все облюбливаютъ графинь — какихъ-то, да маркизъ!…
— Что же-съ, запнулся Факирскій,— это несомннно, что пока… аристократическое, такъ сказать, воспитаніе даетъ это… эту прелесть вншней формы… манеры,— и глаза его невольно опять устремились на княжну,— а это не можетъ не цнить всякій… всякій эстетически развитый человкъ…
Свищовъ подмигнулъ Духонину, какъ бы приглашая его ко вниманію.
— ‘Несомннно’ во всякомъ случа то, сказалъ онъ, что очень было бы пріятно быть — какъ бишь вы называете столяра вашего? глянулъ онъ въ глаза Факирскому,— да, Пьеръ,— очень было бы пріятно быть Пьеромъ княжны здшней, напримръ, какъ вы полагаете?…
Бдный юноша не выдержалъ: онъ сорвался съ мста, словно готовясь кинуться на зубоскала, но сдержался, и, красный какъ ракъ:
— Я съ вами говорить не хочу-съ! вскрикнулъ онъ, и побжалъ вонъ съ балкона.
— Эко молодо, зелено! расхохотался ему вслдъ Свищовъ.
— И охота же вамъ! недовольнымъ тономъ промолвилъ Духонинъ.
— Ничего-съ, осторожне будетъ! Вдь туда же, о княжнахъ мечтаетъ!… Довольно съ нея и этого педанта! кивнулъ онъ въ сторону Гундурова.— Эхъ, вотъ до кого бы добраться! неожиданно вырвалось у него…
Духонинъ съ удивленіемъ глянулъ на него изъ-подъ очковъ:
— А что онъ вамъ сдлалъ? спросилъ онъ.
— Ничего, нагло оскалилъ зубы тотъ,— а учинять пакость ближнему никогда не мшаетъ.
— Гм! промычалъ Духонинъ, всталъ и пошолъ къ кружку ликовавшихъ отъ анекдотовъ Чижевскаго пулярокъ.
— Ну, и убирайся! проговорилъ себ подъ носъ Свищовъ, продолжая наблюдать изъ своего угла за Гундуровымъ и княжной, и становясь все зле, по мр того какъ все очевидне длалось ему что она находитъ удовольствіе въ бесд съ нашимъ героемъ.
Свищовъ его ненавидлъ. За что? Между ними не было ничего общаго, нечего имъ было длить, не о чемъ соперничать. Но Свищовъ принадлежалъ къ числу тхъ безалаберныхъ Яго, которыхъ такъ много на Руси, онъ ненавидлъ людей здорово живешь, за то что есть у этихъ людей, и чего ему самому вовсе ненужно было, а слдовательно чему, казалось бы, онъ не имлъ никакой причины завидовать. Самъ онъ, напримръ, смахивалъ наружностью на короткошейнаго, грудастаго испанскаго быка, и очень гордился этимъ выраженіемъ силы въ своей наружности, но Гундуровъ былъ тонокъ, строенъ и нсколько щедушенъ съ виду, и Свищовъ его ненавидлъ за это. Гундуровъ готовился на каедру, а Свищовъ кром картъ и московскаго балета ни о чемъ знать не хотлъ, и за это ненавидлъ Гундурова… Въ настоящую минуту онъ несказанно злился на него за то что вотъ онъ бесдуетъ съ княжной Шастуновой и она слушаетъ его съ видимымъ вниманіемъ, а ему Свищову, никогда въ голову не приходило вступить съ нею въ бесду, и въ Сицкое-то онъ пріхалъ, привезенный Акулинымъ въ качеств любителя-актера, единственно потому, что былъ въ эту минуту безъ гроша и не на что было ему вернуться въ Москву…
Онъ отправился изливать свою жолчь предъ пріятелемъ своимъ Елпидифоромъ.
— Поглядите-ко, батенька, началъ было Свищовъ, какъ въ эту минуту подошла къ отцу бойкая барышня:
— Можете получить! коротко сказала она ему.
— Что? не понялъ сразу отяжелвшій посл обда исправникъ.
— Ступайте къ капитану!…
— Даетъ? Онъ радостно вскочилъ со стула.
— Еще бы смлъ не дать! отвчали приподнявшіяся плечи Ольги.
— Ахъ, ты моя разумница!… Сейчасъ?…
— Идите, говорю вамъ…
Онъ поспшно заковылялъ на своихъ коротенькихъ ножкахъ. Она за нимъ…
— Ольга Елпидифоровна! остановилъ ее Свищовъ.
— Чего вамъ? спросила она его черезъ плечо: она его терпть не могла.
— Спектакль сей изволили видть? И онъ осторожно повелъ глазами но направленію княжны и Гундурова.
— Какой-же тутъ спектакль?
— Воркуютъ-то какъ! хихикнулъ онъ.
— А вамъ до этого что?
— А мн ничего, какъ другимъ, а мн даже пріятно, нагло посмивался Свищовъ,— даже поучительно: вотъ оно, значитъ, иностранное воспитаніе…
— А у васъ языкъ слишкомъ, длиненъ, отрзала ему на это Ольга, — Лина мой другъ, и вы не смйте!… А то я разскажу княгин, что вы ея дочь браните, и васъ попросятъ отсюда вонъ… Можете къ вашему Волжинскому отправляться!…
Она повернула ему спину и ушла.
— А чортъ бы ихъ побралъ всхъ! ршилъ посл такой неудачи Свищовъ,— хоть бы съ кмъ-нибудь по маленькой въ пикетецъ сразиться…
Но замчаніе его не прошло мимо ушей смышленой особы. Она пристально, на ходу, воззрилась на забывавшаго весь міръ въ эту минуту Гундурова, на ‘друга своего Лину’, и довольная улыбка пробжала по ея губамъ:
— Вотъ оно чмъ тебя допечъ, противный старикашка! послала она мысленно по адрессу князя Ларіона.

XXII.

А голосъ самого князя послышался въ это время въ дверяхъ гостиной.
— Господинъ Акулинъ? Елпидифоръ Павлычъ?
— Здсь! отвчалъ исправникъ, торопливо засовывая подъ мундиръ деньги, только что полученныя имъ отъ ‘капитанши.’
Князь Ларіонъ отдалъ ему написанное имъ къ графу письмо. Исправникъ тотчасъ же собрался хать и, откланявшись княгин, вышелъ изъ гостинной.
Свищовъ побжалъ за нимъ:
— Что, батенька, не задемъ ли по пути? подмигнулъ онъ ему, разумя усадьбу Волжинскаго, въ которой съ утра до вечера велась игра.
— Что вы, что вы! Толстый Елпидифоръ отмахнулся отъ него обими руками,— и васъ съ собою не возьму… отъ соблазна подальше! Тысячу дловъ, графъ, Полонія учить надо, а онъ съ чмъ подъхалъ!… Сидите, сударикъ, здсь, да рольку проглядите, а я завтра сюда къ репетиціи… Ране полудня, полагаю, не начнется…
И онъ поспшно спустился съ лстницы.
— Вотъ поди-на! подумалъ Свищовъ,— хапуга вдь завзятый, а тоже себя артистомъ мнитъ… И артистъ, дйствительно, чортъ его возьми! злобно хихикнулъ онъ въ заключеніе.
За отъздомъ Акулина продолженіе репетиціи Гамлета, предполагавшееся въ тотъ же вечеръ, отложено было на завтра. Кром Вальковскаго, который, услыхавъ о такомъ ршеніи, воспылалъ негодованіемъ, и ушелъ со злости пить чай въ пустой театръ, захвативъ съ собою туда пріятеля своего, режиссера, никто изъ молодежи на это не ропталъ…
— Не похать ли намъ кататься? предложила Лина, прерывая бесду свою съ Гундуровымъ, и подымаясь съ мста.
— Подемъ, подемъ! вскинулись разомъ вс.
— Дождь сейчасъ пойдетъ! сказалъ кто-то.
— Что вы, откуда? запищали пулярки.
— Откуда онъ всегда идетъ, сверху! загаерничалъ Шигаревъ, принимаясь подражать языкомъ звуку барабанивпіихъ уже по ступенькамъ лстницы дождевыхъ капель…
Черезъ минуту крупный весенній дождь полилъ какъ изъ ведра.
— Ай, ай, ай! Съ визгомъ и хохотомъ побжало молодое общество съ балкона въ гостинную.
— Mon управляющій sera trs content, объявила своимъ партнерамъ княгиня Аглая Константиновна,— онъ говоритъ что дождь c’est excellent pour les посвы.
— Et pour! исправникъ, котораго теперь мочитъ до костей, подшутилъ, бригантъ, которому ужасно везло въ преферансъ.
— Вы такой злой всегда, такой злой! такъ-же шутливо погрозила она ему толстымъ своимъ пальцемъ.
Онъ нжно покосился на нее…
— Я очень радъ этому случаю заполонить васъ, молодая особа, весело молвилъ, подходя къ бойкой барышн, князь Ларіонъ:— вы противъ соловья имете то преимущество что можете пть и въ ненастье. А мы вотъ ужъ третій день какъ не слышали васъ…
— Ah, oui, Olga, faites nous delа musique! крикнула ей, въ свою очередь, княгиня.
— Слушаю-съ. Барышня присла передъ ней танцмейстерскимъ присданіемъ, и обернувшись къ князю:
— И пть все тоже опять? спросила она, лукаво глядя на него.
— Непремнно! засмялся онъ.
— ‘Я помню чудное мгновенье?’
— Само собою.
— Вы это очень любите, ваше сіятельство?
— Чрезвычайно!
— И что именно: музыку, или слова?
— И то и другое. Я нахожу что мысль поэта передается здсь музыкою въ такомъ совершенств, что иной и нельзя написать на это стихотвореніе…
— А сами вы?…
— Что ‘самъ?’
— Сами вы при этомъ не вспоминаете какого нибудь ‘чуднаго мгновенья?’
Онъ засмялся опять:
— Непремнно вспоминаю:— то когда вы мн это въ первый разъ пропли.
— Ни, ни, ни! Она. медленно закачала головой,— меня провести не легко! Что вы вспоминаете — это я знаю, что вспоминать вамъ сладко — оттого вы такъ часто заставляете меня это пть… Но что не я, а кто-то другой тотъ ‘геній чистой красоты’, о которомъ вы вспоминаете, подчеркнула Ольга,— я тоже знаю…
Она подняла на него глаза — и обомлла… Онъ былъ блденъ какъ холстъ, судорога кривила его губы…
— Про кого это вы говорите? еле слышнымъ голосомъ промолвилъ онъ.
Бойкая барышня страшно перепугалась: слова отца про глиняный горшокъ пришли ей на память: она ползла въ бой, не справившись со своими силами, и только теперь поняла какимъ разгромомъ могло это кончится для такихъ горшка и горшечка, каковы были отецъ ея и сама она сравнительно съ людьми какъ Шастуновы…
Но она была находчива:
— Сказать? Она смло взглянула на него еще разъ.
— Говорите! пропустилъ онъ сквозь стиснутые зубы.
— Далеко отсюда это воспоминаніе, молвила она, сопровождая эти слова соотвтствующимъ движеніемъ руки,— къ Сампсону, въ Петергофъ надо бжать…
— Въ Петергофъ? повторилъ онъ не доумло впился въ нее глазами…. вспомнилъ,— и вздохнулъ, вздохнулъ всей грудью, какъ вздыхаетъ человкъ котораго только что миновала смертельная опасность…
— Отгадала? спрашивала его между тмъ смышленая особа.
— Вы что объ этомъ можете знать? сказалъ онъ, хмуря брови.
— Мало-ль что я знаю! уже свободно расхохоталась она.
— Это я вижу, съ язвительною усмшкою вымолвилъ ей на это князь Ларіонъ,— и, къ сожалнію, не могу васъ никакъ къ этимъ поздравить!
Онъ нагнулся въ знакъ поклона, и отошелъ отъ нея.
Она нсколько растерянно глянула ему вслдъ: ‘глупость’ ея совсмъ не такъ удачно сходила ей съ рукъ какъ она вообразила себ это въ первую минуту.
— Eh bien, Olga? раздался снова голосъ княгини.
Она побжала къ фортепіано, на которомъ съ прізда ея въ Сицкое лежала папка съ ея нотами.
— А Надежда едоровна гд-же? спросила она обведя кругомъ глазами,— я не могу сама себ акомпанировать…
— Если позволите, вызвался подбгая Чижевскій,— я музицирую довольно порядочно…
Онъ слъ за фортепіано. Она запла ‘я помню чудное мгновенье.’
Пла она, дйствительно, такъ, что, какъ говорилъ про глаза ея Ашанинъ ‘мертваго могла бы воскресить.’ Неутихшее еще въ ней волненіе сказывалось въ ея слегка дрожавшемъ, но никогда еще, можетъ быть, такою проницательною силою не звучавшемъ, густомъ и яркомъ контръ-альтовомъ голос. Онъ, казалось, звенлъ въ молодой шири своей, изо всхъ концевъ пространной гостинной, лился неотразимымъ обаяніемъ въ ухо каждаго изъ слушателей….. Пла она по своему, какъ поютъ иныя, чисто русскія пвицы, какъ пла знаменитая въ то время исполнительница Глинки и Даргомыжскаго, Марья Васильевна Ш-ая, съ тою сладко-томительною, неотступною, насквозь прожигающею страстностью, тмъ особымъ, капризнымъ, полуцыганскимъ пошибомъ, что прямо хватаетъ и бьетъ по всмъ живымъ струнамъ русской души…
— ‘И сердце бьется въ упоеньи,
И для него настали вновь
И божество-о… и вдохно-венье,
И жизнь, и слезы, и — и любовь!…
Все примолкло, все слушало… У акомпанировавшаго ее Чижевскаго дрожали отъ волненья руки. Ашанина — когда-то женившагося изъ за Варламовскаго романса — била лихорадка…
Онъ первый кинулся къ ней когда она кончила:
— Что хотите, то и длайте со мною! бормоталъ онъ, самъ себя не помня… Никогда еще такъ всевластно не говорили въ немъ восторгъ — и желаніе!…
Но ее уже обступали вс… Образованная окружная душила ее въ своихъ жирныхъ объятіяхъ. Чижевскій безъ словъ жалъ ея руки
— Charmant, charmant! словно ходъ фагота въ визг маленькихъ флейтъ слышался поощрительный голосъ княгини Аглаи въ хор возгласовъ восхищенныхъ пулярокъ.
— Віардо нумеръ второй! подбжалъ къ ней Маусъ съ фразою, которую неукоснительно повторялъ онъ ей каждый разъ когда она при немъ пла.
— Не знаю-съ, не слыхалъ, отрзалъ ему на это тутъ-же очутившійся храбрый капитанъ Ранцовъ, у котораго отъ пробиравшаго его чувства вс усы, какъ у кота, взъерошены были кверху,— а только что онъ лучше Ольги Елпидифоровны нтъ не въ состояніи, я за это готовъ прозакласть мою честь!..
— Она, а не ‘онъ’ — Віардо! презрительно отпустилъ ему правовдъ.
— Все равно ‘она’-съ, или онъ-съ, а только что не можетъ спть лучше-съ! И капитанъ поглядлъ на Мауса такъ, что ‘вотъ молъ я тебя, чухонца, сейчасъ и съ косточками проглочу!…’
‘Олива,’ какъ и слдуетъ, стушевалась передъ ‘лавромъ.’ Маусъ только плечами пожалъ, и величественно ушелъ въ глубину своихъ нескончаемыхъ воротничковъ.
— А вы, капитанъ, не бурлите! И барышня повела на него строгимъ взглядомъ,— что это вы въ своихъ казармахъ выучились такъ неприлично выражать ваши восторги?
— И не живалъ въ нихъ никогда-съ, мы все по деревнямъ квартировали, сконфуженно и покорно объяснилъ влюбленный воинъ,— только ужъ позвольте мн, Ольга Елипдифоровна, всею моею душею и сердцемъ врить, что такъ какъ вы никто не споетъ-съ, никто!..
Но она не слушала его, и прищурившись отыскивала глазами князя Ларіона.
Онъ сидлъ поодаль отъ всхъ, на угловомъ диван, и разсянно игралъ большою кистью подушки положенной имъ себ подъ бокъ… ‘Магнетизмъ воли’ ея не дйствовалъ: онъ не подымалъ головы….
Досада и тревога опять завладли Ольгою. Она повела взглядомъ кругомъ…
Ашанинъ опершись локтемъ о фортепіано, не сводилъ съ нея глазъ…
Она шагнула къ нему:
— Мн нужно будетъ вамъ сказать два слова!
— Разв вы еще не будете пть? воскликнулъ, словно обиженный Маусъ.
— Потомъ… потомъ… А теперь надо Лину попросить…
Княжна опять сидла подл Софьи Ивановны и глядла ей въ карты. Съ приходомъ князя Ларіона Гундуровъ все мучился желаніемъ подойти къ ней, и все не ршался…
— Лина, милая, за вами теперь очередь… вс просятъ! говорила, подбжавъ къ ней, Ольга.
— Oui, ma chre chantez nous quelque chose! предписала и княгиня.
Чижевскій предложилъ опять свои услуги…
Она запла очень извстный, тогда еще новый, романсъ Гордиджіани: ‘О Santissima Vergine Maria!’ Тихою, несложною модуляціею словно журчитъ сквозь слезы молитва бдной поселянки къ Пречистой Дв Маріи. Она проситъ о своемъ Дженнаро, объ исцленіи ея ‘poverino,’ ея опасно заболвшаго Дженнаро: ‘исцли его, Пресвятая,— и за то, общаетъ она, я отдамъ теб ту ленту что мн подарила мама, и каждую субботу передъ Твоимъ Пречистымъ Ликомъ будетъ горть зажженная мною свча…’
Точно откуда-то сверху, изъ воздушныхъ пространствъ, несся нжный и трогательный какъ у ребенка, чистый какъ звонъ стекла голосъ Лины. Онъ не возбуждалъ восторговъ, не вызывалъ невольныхъ рукоплесканій… Но князь Ларіонъ, откинувшись головой въ спину своего дивана, едва переводилъ дыханье… Слезы туманили глаза Софьи Ивановны. Гундуровъ кусалъ себ губы до боли…
— Да, молитва, чистое… неземное… Это все ея!…. Другаго она не понимаетъ,— и не пойметъ… говорилъ онъ себ съ какимъ-то смшаннымъ чувствомъ благоговнія и печали,— нтъ, я не встрчалъ, да и есть-ли еще на свт подобное созданье?… Она совсмъ особенная, непонятная… недосягаемая…
А Лина, допвъ свой романсъ, и ласково проговоривъ ‘спасибо’ Чижевскому, поспшно отошла отъ фортепіано.
— Княжна, больше и не будетъ? сказалъ ей съ улыбкою Гундуровъ, мимо котораго она проходила.
— Ахъ, нтъ, пожалуста!…
Она слегка покраснла:
— А вы не любите пть?
— При другихъ — нтъ, не люблю…. Для чего?…
— Для того… началъ было онъ — и пріостановился…— Знаете-ли, княжна, о чемъ я думалъ, слушая ваше пніе? заговорилъ онъ опять съ какою-то самого его удивившею смлостью.
— Что я плохо пою? усмхнулась она въ отвтъ.
— Нтъ, и вы сами знаете что я этого не могъ думать… Я думалъ посл нашего разговора… Мн представлялось, что васъ влечетъ какъ будто къ себ одно печальное въ жизни, а вс ея радости, ея свтлую сторону вы какъ бы намренно желаете обойти…
— Я… обойти? повторила она, и тихо опустилась въ кресло подл него,— нтъ, я не святая… Но гд он, эти радости? задумчиво примолвила Лина.
— Въ осьмнадцать лтъ, и вы спрашиваете? воскликнулъ Гундуровъ…. Вы впрочемъ Джульеты не понимаете! замтилъ онъ съ нсколько натянутою улыбкою.
— Не понимаю? Она подняла и остановила на немъ свои никогда не улыбавшіеся глаза,— я вамъ этого не говорила…
Фортепіано зазвучало снова. Послышалась ритурнель извстнаго романса Глинки на слова Павлова:
— ‘Она безгршныхъ сновидній
Теб на ложе не пошлетъ,
И для небесъ, какъ добрый геній,
Твоей души не сбережетъ,—
пла Ольга своимъ страстнымъ, забористымъ голосомъ,
Съ ней міръ иной, но міръ чудесный!
Съ ней гибнетъ вра въ лучшій край…
Не называй ее небесной,
И отъ земли не отрывай!…
Княжна, примолкнувъ, слушала…
— Вотъ этого я не понимаю, это правда! вся заалвъ сказала она Гундурову, по окончаніи куплета,— и отошла къ карточному столу.
— Ты очень хорошо пла, Hlne, молвилъ подойдя къ ней князь Ларіонъ.
— Merci, oncle! Она шутливо, кивнула ему въ знакъ благодарности.
— Нтъ, въ самомъ дл… И знаешь, пла даже съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ, котораго я и не подозрвалъ въ теб, прибавилъ онъ, видимо налаживая себя также на шутливый тонъ.
— А именно? спросила Лина.
— Да ты будто дйствительно молилась о чьемъ-то исцленіи? Онъ засмялся дланнымъ смхомъ.
Что-то неуловимое пробжало у нея по лицу.
— У меня, слава Богу, никого больнаго нтъ! сухо отвтила она.
— Elle aurait bien d prier le bon Dieu de vous gurir de vtre antipathie pour Petersbourg! отпустила неожиданно княгиня Аглая тоже въ вид шутки.
Князь Ларіонъ закусилъ языкъ чтобы не отвтить ей грубостью. У него было нехорошо, очень не хорошо на сердц….
Ольга въ это время, пропвъ свой послдній куплетъ, и объявивъ кругомъ что ‘на сегодня баста, пть больше не буду,— и не просите!’ — поманила рукою Ашанина:
— Владиміръ Петровичъ, пожалуйте!…
У Мауса и у Ранцова запрыгали искры въ глазахъ!.. Они почти нжно глянули другъ на друга въ виду этого, новаго, для обоихъ ихъ грознаго соперника…
Бойкая барышня взглянула на нихъ въ свою очередь, какъ бы спрашивая: ну, чего вамъ еще нужно?…
Они послушно отошли. Она услась съ Ашанинымъ около инструмента, на которомъ замечтавшійся Чижевскій переводилъ изъ тона въ тонъ мотивъ только что сптаго ею романса… Онъ никакъ не могъ ршить въ голов своей, кто ему больше нравится: княжна, или эта соблазнительная пвица?…
— Послушайте, быстро заговорила Ольга,— вы, я знаю, очень тонкій человкъ, вы можете мн дать совтъ. Я вотъ видите, совсмъ, кажется, поссорилась съ моимъ старикомъ…
Ашанинъ не отвчалъ, и только жадно глядлъ на нее.
— Не смотрите на меня такъ’ Она нетерпливо отвернула свое лице отъ него,— я вамъ о дл говорю…
— Не могу! прошепталъ онъ черезъ силу.
— Посл, посл! невольно засмялась барышня,— а теперь вы мн скажите, какъ мн быть: я, кажется, оскорбила его…
Она передала Ашанину разговоръ свой съ княземъ Ларіономъ, намекъ на его ‘петергофскую’ привязанность, его дкій отвтъ ей… О томъ что побудило ее къ этому намеку, кого она первоначально имла въ виду длая его — она не сообщила. Она боялась сдлать новую неосторожность… Въ сущности она сама не знала къ чему передавала все это Ашанину и какого ‘совта’ могла ждать отъ него, но она тревожилась, и чувствовала потребность высказаться передъ кмъ-нибудь…
— Сердится, пересердится,— и сердиться-то будетъ недолго, смясь отвчалъ на ея торопливыя рчи Ашанинъ,— какой гнвъ устоитъ передъ этими глазами!…
— Нтъ, перебила его Ольга Елпидифоровна,— онъ обо мн не думаетъ… Я теперь знаю! утвердительно кивнула она, какъ бы желая сказать что это вопросъ вн спора…
— Если такъ, то вамъ еще мене причинъ безпокоиться, замтилъ молодой человкъ.
— Я не о себ… и какое мн до него дло! съ горячимъ взрывомъ досады возразила она,— но онъ можетъ повредить моему отцу…
— Полноте! Ашанинъ пожалъ плечами,— онъ слишкомъ порядочный человкъ для этого.
— Да, вы думаете? быстро проговорила Ольга, — я сама думаю… онъ не способенъ на гадость… Боже мой, какъ это все унизительно! вырвалось у нея вдругъ.
Красавецъ въ свою очередь вопросительно на нее взглянулъ.
— Да, продолжала она, высказывая громко все что въ эту минуту неудержимо всплывало у нея со дна души,— быть дочь исправника, отъ всхъ зависть, во всхъ искать… этого я переносить не могу!… Я не для этого рождена… Да, не для этого! Я рождена для блеска,— она чуть не плакала,— мн надобно une position… О, дайте мн только быть знатною!… Взгляните на эту Лину… она княжна, за нею полмилліона приданаго. Къ чему ей это все? Она тяготится своимъ богатствомъ, если бы не княгиня, она бы каждый день ходила въ одномъ и томъ-же плать, посмотрите на ея комнату,— точно келья въ монастыр!… А я!… Для чего-же ей все, а мн ничего? Отчего эти несправедливости?… О если бы мн только половину, половину только, я знаю что бы я сдлала, и чмъ была бы! восклицала Ольга, сверкая глазами…
— И я знаю, прервалъ ее страстнымъ взрывомъ Ашанинъ,— знаю, что вы меня съ ума сведете!…
— Перестаньте, пожалуйста, вы мною увлечены,— врю…, вс мною увлекаются. Ольга засмялась вдругъ,— но вы сейчасъ сами, на балкон, говорили мн…
— Я говорилъ вздоръ! горячо вскликнулъ онъ,— я не слыхалъ какъ вы поете… я не зналъ васъ!… А теперь,— голосъ у него прерывался, теперь — скажите слово, и я васъ… завтра же… поведу къ внцу!…
Она вскинула на него свои блестящіе глаза, и опустила ихъ опять подъ огнемъ его взгляда… Самодовольная, почти счастливая улыбка заиграла на ея губахъ. Ашанинъ видлъ какъ подъ прозрачною кисеею заходила волной ея молодая грудь… Онъ ждалъ…
— Нтъ, сказала она наконецъ,— вы мн не мужъ!…
Онъ чуть не вскрикнулъ…
— Нтъ, повторила она, и, еще разъ поднявъ на него глаза, окутала его такимъ взглядомъ, что у него сердце запрыгало,— я бы васъ слишкомъ любила… а вы бы меня измучили! Ваша любовь на одинъ часъ!…
— И часъ цлый рай! вскликнулъ Ашанинъ.
Она закачала головой, и полувздохнувъ, полуулыбнувшись:
— Нтъ, и я для васъ не подходящая… слишкомъ дорогая была бы для васъ жена… Вы, кажется, не богаты?…
Онъ, забывшись, схватилъ ее за руку:
— Но это невозможно! Такъ между нами не можетъ кончиться!
Ольга тихо отдернула изъ руки его свою…
— Я и не говорю… чтобъ это кончилось, проговорила она какъ бы безсознательно, и горячею краскою покрылось все ея лице,— но объ этомъ посл… посл!… Она насъ увидитъ! кивнула она по направленію двери, откуда выходила Надежда едоровна съ пачкою писемъ и газетъ, только что привезенныхъ изъ города
Въ этотъ вечеръ Софья Ивановна ухала изъ Сицкаго въ такомъ состояніи духа въ какомъ себя еще никогда не помнила. Она не знала чего хотла, чего въ данномъ положеніи вещей слдовало ей желать, что должна она была теперь длать, или не длать… Нравъ у нея былъ не мене пылокъ чмъ у ея племянника. Одаренная силою для сопротивленія, она была безсильна противъ обольщенія чувства. Она была безсильна — и сознавала это — противъ обаянія Лины… ‘Она его любитъ, или близка къ тому!’ говорила она себ, и съ ужасомъ спрашивала себя: ‘а потомъ что-же,— что ждетъ ихъ?’… Но оторвать его отъ нея она была не въ состояніи… Нервы были у нея возбуждены до крайности, прощаясь въ передней съ Сергемъ, при всхъ, она призвала на помощь всю власть свою надъ собою чтобы не разразиться слезами, и только шепнула ему на ухо: ‘да хранитъ тебя Царица Небесная!’… Но едва отъхали отъ крыльца ея лошади, она прижалась къ углу приподнятаго фаетона, и зарыдала… Съ Ашанина передъ отъздомъ взято было ею слово внимательно наблюдать за пріятелемъ, и, ‘въ случа малйшей важности’, тотчасъ-же извстить ее въ Сашино, или, еще лучше, ‘урваться, и пріхать самому, хотя бы ночью’… Себ она общала, ‘если Богъ благословитъ ихъ на добрый конецъ’, сходить пшкомъ изъ Сашина къ Троиц,— полтораста верстъ….

XXIV.

Die Engel, die nennen es Himmelsfreud,
Die Teufel, die nennen es Hllenleid,
Die Menschen, die nennen es Liebe!
Heine.

Мучительные дни настали для князя Ларіона. Онъ угадывалъ, онъ чуялъ встревоженнымъ чутьемъ что племянница его, Лина, уходитъ отъ него. Между имъ и ею что-то внезапно встало невидимою, но неодолимою стною,— и въ тоже время, говорило ему это чутье, между ею и тмъ молодымъ человкомъ, котораго онъ, въ виду грядущихъ случайностей, удалялъ изъ Сицкаго, что-то уже сплось, и пло на душ каждаго изъ нихъ несомнннымъ и, можетъ быть,— онъ содрогался при этой мысли,— уже неразрывнымъ созвучіемъ… И тмъ сильне сказывалось ему это что-то, чмъ неуловиме, неосязательне были его признаки… Лина казалась еще холодне, еще сдержанне чмъ прежде. Съ Гундуровымъ она говорила не боле,— мене, быть можетъ, чмъ съ другими, спокойные глаза ея такъ-же безмятежно, казалось, останавливались на немъ какъ на Ольг, на Ашанин, на Шигарев… Но князь Ларіонъ съ глубокой тоскою замчалъ что она избгала его глазъ… избгала разговоровъ съ нимъ. Давно уже, съ самого возвращенія въ Россію, перестали они быть неразлучными, давно долженъ онъ былъ отказаться отъ тхъ долгихъ, дружныхъ, блаженныхъ для него бесдъ, что вели они въ Ницц, сидя вдвоемъ на камн у морскаго берега… Но до сихъ поръ все-же урывались на дню хотя нсколько мгновеній когда они оставались наедин, когда свтлая душа ея раскрывалась передъ нимъ съ прежнимъ довріемъ и нжностью… Теперь она закрывалась для него,— она уходила, уходила… И онъ уже не смлъ спросить, не смлъ боле допытываться. Онъ зналъ ее, эту чуткую и гордую душу, онъ тогда, тмъ намекомъ на выразительность ея пнія — а тогда онъ не въ силахъ былъ сдержаться — нанесъ себ самъ неисцлимый ударъ: въ отвт ея онъ прочелъ на долго, навсегда, быть можетъ, конецъ всему прежнему. Теперь она укутывалась въ свою холодность и безмолвіе, какъ то растеніе что боязливо сжимаетъ лепестки свои при отдаленномъ шум идущей непогоды. Ему не было уже тамъ мста, и другой… Другой…. Кто онъ, зачмъ, какими обольщеніями, въ силу какого права завладетъ онъ ею? Безпощадные зми немощной старческой ревности сосали сердце князя Ларіона… И онъ долженъ былъ молчать, таиться, не замчать… А онъ все видлъ, все угадывалъ!… Онъ видлъ, когда на сцен Гундуровъ читалъ свои монологи, какъ каждый разъ поникала взоромъ Лина, чтобы никто не могъ прочесть того что сказали бы, можетъ быть, ея глаза, какъ одному его неотступному взору замтнымъ трепетомъ вздрагивали ея плечи отъ горячаго взрыва, отъ инаго вырывавшагося у Гамлета слова… Онъ блднлъ каждый разъ отъ выраженія ихъ голосовъ когда въ первой сцен своей съ Офеліей Гундуровъ говорилъ ей: ‘я любилъ тебя когда-то’,— а она ему отвчала: ‘я врила этому, принцъ!’ — Неправда! готовъ онъ былъ бшено крикнуть имъ,— твой голосъ говоритъ ей: я люблю тебя, а ея: я теб врю, вы по своему передаете Шекспира… А онъ улыбался, и одобрялъ, и искалъ случая къ поправк, къ замчанію, чтобы хоть этимъ привлечь на себя взглядъ Лины, чтобы хотя на мгновеніе остановились на немъ эти теперь нмые для него глаза…
Онъ страдалъ невыносимо — а все сидлъ тутъ, на репетиціяхъ, глотая каплю за каплей изъ этого отравленнаго кубка… ‘Онъ удетъ, инд прорывались у него лучи надежды, черезъ дв недли отойдетъ это проклятое представленіе… а затмъ ему дадутъ понять… И сама Лина,— она знаетъ что мать ея никогда не согласится,— она пойметъ’… Но разв онъ князь Ларіонъ Шастуновъ, то-же что ея мать! подымалась у него на душ прежняя буря, разв у него съ нею т-же побужденія, то-же чувство къ ней, къ Лин. Онъ удетъ, этотъ молодой человкъ, все равно,— нтъ, еще хуже,— онъ унесетъ съ собою ея душу… Князь Ларіонъ зналъ ее: она не забудетъ его какъ не забыла отца, и, подчиняясь материнской вол, съ памятью о княз Михаил будетъ хранить память о немъ до самого гроба!… Легче-ли отъ того будетъ ему, князю Ларіону?…
‘Театрикъ’ между тмъ шелъ впередъ и впередъ. То что на язык сцены называется ансамблемъ уже достаточно обрисовывалось — и обрисовывалось удачно: исполненію драмы можно было заране предсказать несомннный успхъ. Роли уже вс были разучены, участвовавшіе относились къ длу своему съ добросовстностью и прилежаніемъ рдко встрчаемыми между любителями… Но вдь къ чему они и приступали, за что брались! сказывалось невольно въ сознаніи каждаго изъ нихъ. Шекспиръ, Гамлетъ,— ‘каждый торговецъ въ город, какъ справедливо говорилъ Вальковскій, зналъ эти имена тогда, и валилъ за толпою въ театръ прочтя ихъ на афиш,— это были въ т дни такія вскія, обаятельныя, царственныя имена!… Самъ храбрый капитанъ Ранцовъ, впродолженіи всей своей жизни, кром Устава о пхотной служб и Таинственнаго Монаха Рафаила Зотова, ничего не читавшій, бредилъ теперь съ утра до ночи своею ролью Тни, и общалъ режиссеру золотую цпочку къ часамъ, если онъ его ‘на настоящую актерскую точку поставитъ’. По счастливой случайности, роли приходились по вкусу и по способности почти каждаго изъ актеровъ. Княжна была идеальная Офелія. Въ игр Гундурова съ каждымъ днемъ все шире и глубже выяснялся изображавшійся имъ характеръ, съ каждой пробой становился онъ все сдержанне, нервне,— инситивне, какъ выражался князь Ларіонъ… Полоній-Акулинъ былъ превосходенъ. Чижевскій былъ самъ Лаертъ, пылкій, ловкій, блестящій, и каждый разъ вызывалъ рукоплесканія товарищей когда, въ сцен возмущенія, вбгалъ, требуя ‘кровавой мести за смерть отца’, и звенящимъ какъ натянутая струна голосомъ восклицалъ:
‘Оба мира
Зову на бой,— и будь со мной что будетъ!’…
Надежда едоровна-Гертруда не портила, хотя нсколько мямлила и, съ непривычки, не знала куда двать руки. Въ знаменитой сцен съ сыномъ она была холодна, и холодила Гундурова, что приводило его въ отчаянье.— ‘Погоди, утшалъ его Ашанинъ,— я вотъ ее въ самый день представленія самымъ жестокимъ образомъ разогорчу, и она будетъ теб ныть отъ начала и до конца роли’… Онъ и не предчувствовалъ какъ пророчески должно было сбыться его общаніе!…
Зяблинъ въ роли Клавдіо былъ почти хорошъ. Его Печоринскіе взгляды изъ подъ низу, сдобный голосъ и изнженные пріемы при разбойничьемъ лиц довольно близко подходили подъ типъ того лицемрнаго сластолюбца, игрока и бражника, ‘благочестивымъ видомъ сумвшаго обсахарить скрытаго въ немъ дьявола’, какимъ Шекспиръ изобразилъ Гамлетова отчима. Но, этого сахара перепускалъ онъ подчасъ уже столько что ‘фанатикъ’ Вальковскій не выдержалъ однажды, и крикнулъ ему изъ кулисы: ‘да что вы, батюшка, злодя играете, или патоку сосете?’ — на что Зяблинъ только уныло плечами повелъ, и глянулъ на бывшую тутъ княгиню, а она, въ свою очередь, обиженно вздохнула, глянула на князя Ларіона и проговорила раздувъ ноздри: ‘ne remarquez vous pas, Larion, que ce monsieur est trs mal lev?… Самъ ‘фанатикъ’ въ ‘молодой роли’ Розенкранца былъ невыразимо смшонъ, и потшалъ Ашанина до истерики: онъ сжималъ губы сердечкомъ, щурилъ глаза, подбоченивался фертомъ, и напускалъ удали и молодечества тамъ гд, ни по характеру лица которое онъ игралъ, ни по смыслу положенія, и тни не требовалось чего-либо подобнаго.— ‘Эко чучело, эка безобразина!’ хохоталъ Ашанинъ посл каждаго выхода его на сцену. Но Вальковскій не смущался: ‘погоди, братъ, отвчалъ онъ ему съ торжествующей улыбкой,— прідетъ Василій Тимофевъ, онъ меня не хуже тебя красавцемъ роспишетъ!’ Василій Тимофевъ былъ театральный парикмахеръ, большой искусникъ своего ремесла, и закадычный другъ Вальковскаго, возлагавшаго на него на время своихъ отсутствій по театрикамъ ‘вс свои дла,— а въ томъ числ и надзоръ за ‘Маргоренькой’, ужасно рябою, и столь-же легковрною швеей, которую ‘фанатикъ’ готовилъ на сцену, на роли свтскихъ кокетокъ…
Извстно что ничто такъ скоро и коротко не сближаетъ молодежь какъ любительскіе спектакли. Короткости между нашими актерами содйствовало еще и это ихъ совмстное житье въ Сицкомъ, въ богатомъ, привольномъ дом, гд каждому предоставлялось брать на свою долю настолько удовольствія, насколько хватало у него на это силъ и желанія. Княгиня Аглая, въ подражаніе своимъ англійскимъ образцамъ, предоставляла гостямъ своимъ полную свободу:— они цлымъ обществомъ, дамы и мужчины, катались верхами, удили рыбу, здили по вечерамъ въ дальнія прогулки, въ которыхъ не всегда принималъ участіе князь Ларіонъ, а сама хозяйка никогда. Лнивая и отяжелвшая, она почти не выходила изъ своего будуара, гд съ утра до вечера пила чай въ компаніи неизбжнаго Зяблина, и куда, разумется, никому не приходила охота идти ее тревожить. Только по утрамъ Лина являлась съ ‘bonjour, maman’, цловала ей ручку,— и почти тотчасъ-же уходила. Мать почти никогда не говорила съ ней, не потому чтобы имла какія-нибудь причины недовольства ею, а просто потому что не находила предметовъ разговора съ дочерью.— ‘Elle est trop srieuse, повряла она ‘бриганту’, вздыхая и томно улыбаясь,— elle n’а pas d’enjouement dans le caractre comme moi!’… Потомъ приходилъ князекъ, сынъ ея, разодтый какъ на картинк, съ mister Knocks’омъ, который ни на какомъ, кром англійскаго, язык не говорилъ, и котораго она, и съ воспитанникомъ его, отпускала также очень скоро, потому что никакъ не могла сказать ему того что хотла,— да Ольга Елпидифоровна по нскольку разъ въ день забгала къ ней подъ разными предлогами, тша ее своими жантильесами. Смышленная барышня, отчаявшись вернуть себ расположеніе князя Ларіона,— онъ вовсе пересталъ даже говорить съ нею,— заискивала и юлила теперь передъ княгиней боле чмъ когда-нибудь… Въ тоже время она всячески набивалась въ наперсницы къ ‘другу своему, Лин’, и хотя это ей очень мало удавалось,— княжна, какъ она ни билась, не длала ей никакихъ конфидансовъ,— она сама отъ себя, изъ злости къ ‘противному старикашк’, употребляла всякія усилія и средства чтобы ‘сближать’ Лину съ Гундуровымъ: старалась находить случаи когда бъ они могли быть подоле вмст, искусно отводила тхъ которые могли бы помшать ихъ бесд когда представлялись такіе случаи, распоряжалась такъ чтобъ нашему герою непремнно досталось мсто подл княжны на линейк, которая везла ихъ въ лсъ или на тоню, на Оку… Княжна, по видимому, не замчала этихъ услугъ, и даже большею частью не пользовалась тми ‘удобными’ случаями, которые ловкая особа доставляла ей въ возможномъ изобиліи,— но не всегда-же она отъ нихъ уходила, не всегда-же находила силу избгать ихъ… Иногда, на лету, глаза ея встрчались съ глазами Сергя, съ глазами полными безконечной мольбы,— и безвластно шла она занять подл него мсто въ экипаж, и долго потомъ хали они молча, и не смя уже боле поднять глазъ другъ на друга. И что бы въ эти минуты могли они другъ другу сказать? За нихъ говорила вся эта молодая природа что цвла и пла вокругъ нихъ, окропленная живительною влагой, озаренная солнцемъ весны: широкая даль рчнаго разлива, сладкій шелестъ молодыхъ дубовъ, соловей урчавшій въ куст дикой малины, мимо котораго, когда на померкавшемъ неб загоралась первая звздочка, прозжали они на возвратномъ пути въ усадьбу…

XXIV.

Они хали такимъ образомъ однажды рядомъ, въ большомъ обществ. Сидвшій спиною къ нимъ по другой сторон линейки Духонинъ, вдохновленный красотою вечера, читалъ нмецкіе стихи сосдк своей, Надежд едоровн.
— Ich hatte einst ein schnes Vaterland.
Das Eichenbaum
Wuchs dort so hoch, die Veilchen nickten sanft,—
Das war ein Traum,—
донеслось до слуха ихъ.
— Это изъ Гейне…. И прелестно! молвилъ Гундуровъ.
Духонинъ продолжалъ:
— Es ksste mich auf deutsch, und sprach auf deutsch:
(Man glaubt es kaum
Wie schn es klang) ‘ich liebe dich’…
Das war ein Traum!…
— Здсь… въ отечеств, лучше! проговорила вдругъ Лина какъ бы про себя, какъ бы отвчая на какой-то свой собственный, не выговоренный вопросъ.
У Гундурова забилось сердце — онъ вспомнилъ тотъ первый ихъ разговоръ,— это былъ теперь для него отвтъ на то, до чего еще безсознательно допытывался онъ тогда…
— Лучше, Елена Михайловна? повторилъ онъ, стараясь заглянуть ей въ лице,— лучше?…
Но она не отвчала его взгляду. Ея синіе, задумчивые глаза глядли впередъ на бдное селеніе, на которое они держали путь, хилыя очертанія его почернвшихъ соломенныхъ крышъ вырисовывались уже отчетливо изъ за пригорка въ багровыхъ лучахъ заката….
— Да, сказала она, не оборачиваясь, и откидывая вуаль, которую втеръ прижималъ къ ея лицу,— тамъ въ Германіи, въ Европ,— все такъ узко…. Покойный папа говорилъ: тамъ перегородки везд поставлены… А здсь… Здсь какимъ-то безбрежьемъ пахнетъ…
— У васъ удивительныя свои выраженія, княжна? вскликнулъ Гундуровъ.
Она опять улыбнулась, все также продолжая не глядть на него.
— Я знаю, я очень не хорошо говорю по русски, я совсмъ еще по писанному говорю… Но съ вами — голосъ ея чуточку дрогнулъ — я не могу говорить не по-русски…
— Вы удивительное существо, Елена Михайловна! съ юношескимъ восторгомъ заговорилъ Сергй,— вы, воспитанная на Запад, въ чужеземныхъ обычаяхъ и понятіяхъ, вы какимъ-то чуднымъ внутреннимъ чутьемъ проникаете въ самую глубь, въ самую суть предмета… Да, въ Россію надо врить! Тамъ все сказано, все отмряно, везд столбы и ‘перегородки’ поставлены, и народы доживаютъ, задыхаясь, въ путахъ бездушной, тсной, матеріальной, переживающей себя цивилизаціи… Наше будущее ‘безбрежно’ — какъ это вы прекрасно сказали!— какъ и наша природа. Намъ, славянскому міру, суждено сказать то послднее слово вчной правды и любви, на какое уже не способенъ духъ гордыни и себялюбія западнаго человчества…
— А пока, засмялся вдругъ Духонинъ, прислушивавшійся со своего мста къ ихъ разговору,— а пока, любезный другъ, соберемся мы сказать это слово, мы какъ оказывается, и самовара-то нашего выдумать не умли, и ‘народы’ наши (онъ повелъ при этомъ рукою на жалкую деревушку мимо которой прозжали они) живутъ чуть-ли не безпомощне и плачевне чмъ это ‘западное человчество’ въ пору каменнаго вка.
Гундуровъ досадливо обернулся къ нему:
— Не среди мраморныхъ палатъ царственнаго Рима, молвилъ онъ съ сіяющими глазами,— не мудрецами вровавшими въ его вчность найдена была та божественная истина что должна была спасти и обновить погибающій міръ: возглашена была она устами нищихъ рыбаковъ далекой страны, которую точно также за бдность ея и невжество презирали кичившіеся богатствомъ своимъ и культурою избранные счастливцы того вка!
Духонинъ нсколько опшилъ передъ этимъ неожиданнымъ, горячимъ доводомъ.
— ‘Блаженъ кто вруетъ, тепло ему на свт,’ молвилъ онъ съ натянутою усмшкою.
Лина въ свою очередь обернулась къ нему.
— Въ этомъ, кажется, все и есть, промолвила она застнчиво.
— Въ чемъ это, княжна?
— Въ томъ… чтобъ врить.
Онъ засмялся и развелъ руками.
— Дйствительно, намъ только это и остается, потому что иначе я-бы могъ, въ pendant къ не очень смиренному, сказать кстати, пророчествованію друга моего Гундурова о нашемъ великомъ будущемъ, привести то, что говорятъ про насъ на этомъ ‘погибающемъ и изживающемъ,’ по его мннію, Запад, ‘fruit pourri avant d’tre mr. ‘
— Да, я это слышала, тихо сказала Лина, между тмъ какъ Сергй опускалъ глаза чтобъ не выдать того чувства восторга и счастія которыми исполняло его ея видимое единомысліе съ нимъ,— но т которые это про насъ говорятъ теперь, вдь у нихъ было тоже свое прошлое, и не всегда хорошо было въ этомъ прошломъ, были войны, и раззореніе, и невжество, и рабство какъ у насъ. Но, сколько я знаю, ни одинъ изъ этихъ народовъ не отчаявался въ своемъ будущемъ, а шелъ впередъ, надясь и вря что со временемъ станетъ все лучше и лучше…
— Конечно, быстро возразилъ Духонинъ,— потому что каждый изъ нихъ чувствовалъ въ себ серіозные жизненные задатки для такого лучшаго будущаго.
Она какъ бы съ невольнымъ упрекомъ покачала головой.
— А у насъ ихъ нтъ и мы въ самомъ дл, ‘fruit pourri’ прежде чмъ еще созрли? Но тогда намъ остается только отказаться отъ самихъ себя и отдаться въ руки первому кто захочетъ взять насъ и передлать на свой ладъ…
— Отлично, Елена Михайловна, отлично! вскликнулъ Гундуровъ.— Ну-ка, Духонинъ, кому будетъ вамъ угодно поднести насъ: Нмцамъ, Шведамъ, католической Польш, или всмъ ужь имъ разомъ, на длежъ?
— Выводъ вашъ, однако, княжна, я прошу вывода! сказалъ на это засмявшись московскій западникъ.
Лина заалла, замтивъ что вс на линейк примолкли, прислушиваясь къ ея словамъ.
— Все тоже что я уже сказала, промолвила она, опуская глаза,— Россія, мн кажется, можетъ ждать великаго будущаго только отъ тхъ кто будетъ твердо врить въ нее, а не отчаяваться въ ней.
— Кладу предъ вами оружіе, княжна, сказалъ Духонинъ полусерьезно, полушутя,— противъ этого аргумента возраженія сейчасъ не придумаешь.
Сергй ничего не сказалъ, но онъ едва удержался чтобы не соскочить съ линейки, и тутъ же на ходу припасть къ ея ногамъ…
Долго еще потомъ звенло волшебнымъ звукомъ въ его ух каждое изъ сказанныхъ ею словъ въ этомъ разговор, и повторялъ онъ ихъ съ сладостнымъ замираніемъ сердца.
‘Она чувствуетъ по русски, а мыслитъ по европейски,’ опредлялъ онъ себ Лину въ т рдкіе часы когда самъ онъ былъ въ состояніи думать о ней, а не чувствовать ее,— ‘такихъ еще у насъ долго не будетъ женщинъ… да и не однхъ женщинъ’… Онъ былъ правъ: тщательное, подъ руководствомъ просвщеннаго отца, воспитаніе за границей, серьезное чтеніе, постоянное общеніе съ высокообразованными умами, находившимися въ близкихъ сношеніяхъ съ княземъ Михайлой,— все это сказывалось въ ней чмъ-то не легко выражающемся словами, но проникавшемъ ее всю какъ запахъ иныхъ, отборныхъ духовъ, чмъ-то невыразимо тонкимъ, нжнымъ, идеальнымъ въ помыслахъ ея, въ рчи, въ каждомъ изъ ея движеній. Въ ней угадывалось — именно угадывалось — присутствіе той высшей культуры ума и сердца, что такъ мало походитъ на казовую русскую образованность, на русское воспитаніе спустя рукава, скользящія по поверхности предметовъ и явленій и не умющія сладить ни съ какимъ дломъ, и ни съ какимъ чувствомъ. И именно потому, можетъ быть, что въ ней такъ мало было русскаго воспитанія чувствовала себя такъ русскою Лина, потому именно что не скользила она по поверхности вещей, а привыкла съ молоду вдумываться въ нихъ ей было такъ ‘узко въ Германіи…’ и полюбить могла она только сына этой ея бдной, темной — и съ юныхъ лтъ неотразимо манившей ее къ себ своимъ ‘безбрежьемъ’ — родины…

XXV.

Утромъ, 20-то числа, только что посл перваго завтрака, исправникъ Акулинъ, еще наканун вечеромъ ухавшій встрчать графа, подскакалъ на взмыленной тройк къ широкому крыльцу Сицкаго.— ‘дутъ, дутъ! прытко выкидывая изъ телги свое грузное тло, кричалъ онъ сдавленнымъ, будто только что сорвался съ веревки, голосомъ слугамъ выбжавшимъ въ сни на топотъ его лошадей,— князю доложите, княгин… сейчасъ прибудутъ… вотъ и коляска ихъ видна…
Изъ подо льва, дйствительно, вызжала и мчалась къ дому четверня подъ коляскою графа.
Предувдомленный князь Ларіонъ вышелъ ему на встрчу…
Тотъ котораго въ то время коротко и многозначительно въ предлахъ Москвы блокаменной и на всемъ пространств кругомъ просто называли ‘графомъ’ былъ лтъ шестидесяти съ чмъ-то генералъ, нсколько тучноватый, безусый — по форм Александровскаго времени, которой онъ не хотлъ измнить и въ новое царствованіе,— и лысый, по выраженію Ольги Елпидифоровны, какъ арбузъ. Эта совершенно голая голова съ тремя подвитыми вверхъ волосиками на самомъ затылк, отвислыми какъ рыбьи жабры щеками, небольшими глазками и выступавшею добродушно впередъ нижнею губою, давала ему совершенно видъ стараго китайца, но въ общемъ выраженіи его облика было то что-то свое, самостоятельное и достойное, чмъ Александровскіе люди замтно отличались отъ удачливыхъ служакъ той эпохи къ которой относится нашъ разсказъ. Графъ былъ то, что называется сынъ своихъ длъ: бдный армейскій офицеръ, воспитанный, какъ самъ онъ любилъ говорить, ‘на мдную полушку,’ онъ счастливою случайностью выдвинутъ былъ весьма рано впередъ, и еще въ пору отечественной войны считался дльцемъ. Сорока съ небольшимъ лтъ отъ роду онъ былъ уже большой человкъ въ служебной іерархіи, богато женатъ, получилъ графскій титулъ…. Но въ годы аракчеевской силы онъ одинъ изъ весьма немногихъ имлъ мужество не кланяться временщику, въ буквальномъ значеніи этого слова,— а чрезъ нсколько лтъ затмъ съ министерскаго поста вышелъ въ чистую отставку вслдствіе того что одно изъ его представленій не получило чаемаго утвержденія. О мелкомъ своемъ происхожденіи и первоначальной бдности онъ говорилъ всегда съ какою-то особенною гордостью, а тому, первому своему, давно умершему, начальнику, который вывелъ его изъ темныхъ рядовъ арміи, онъ въ любимомъ своемъ имніи, подъ окнами своего кабинета, поставилъ въ саду бронзовый памятникъ съ надписью: ‘моему благодтелю.’
Таковъ былъ человкъ, который, пробывъ въ отставк цлые 18 лтъ, призванъ былъ снова затмъ на высокую должность которую онъ правилъ теперь,— и правилъ, какъ правили въ т блаженныя времена,— съ произволомъ трехбунчужнаго паши, и съ мудрою простотою Санхо-Пансы на остров Баратаріи.
Онъ вылзъ изъ коляски вслдъ за выскочившимъ впередъ чиновникомъ, сопровождавшимъ его, и принялся лобызаться съ княземъ Ларіономъ.
— Здравствуй, очень радъ тебя видть,— онъ говорилъ короткими, словно остриженными фразами, съ полнымъ отсутствіемъ всякихъ вводныхъ и придаточныхъ предложеній:— нарочно захалъ, потолковать надо! Мста вс знакомыя,— онъ глянулъ кругомъ,— въ одиннадцатомъ году, были у твоего старика, съ графомъ Барклаемъ, тогда онъ еще княземъ не былъ. Что княгиня? спрашивалъ онъ подымаясь на лстницу.
Все это говорилось точно онъ акаистъ читалъ, подъ рядъ, безо всякаго повышенія или пониженія голоса, при чемъ его китайское лице сіяло добродушнйшею и самодовольнйшею улыбкою.
— Она васъ ждетъ, отвчалъ князь, — но прежде всего вопросъ: не хотите-ли позавтракать?
Тотъ пріостановился на ступеньк, и приподнялъ об руки ладонями кверху.
— Не хочу. Никогда не завтракаю. Что племянница?
— Слава Богу!
— Милое дитя! тмъ-же акаистомъ проплъ графъ.
— Cher comte, soyez le bienvenu chez moi, заголосила княгиня, встрчая его въ первой гостинной, гд вислъ ‘portrait d’аnctre,’ — но вспомнивъ что ‘cher comte’ ни слова не понималъ ни на какомъ иностранномъ язык, предложила ему завтракать по русски.
Онъ опять поднялъ об ладони кверху, и опять повторилъ тоже.
— Не хочу, никогда не завтракаю! А, милое дитя! И онъ пошелъ на встрчу входившей въ гостинную княжны,— какъ ваше здоровье?
Лина присла, онъ пожалъ ея тонкія руки своими обими, пухлыми какъ у попа въ богатомъ приход, руками.
— И шалунья тутъ-же? проплъ онъ опять, узнавая Ольгу Елпидифоровну, вышедшую вслдъ за княжной,— когда опять въ Москву? А отцу сказали что я поручилъ?
— Сказала, прошептала барышня, и тутъ-же глянула ему въ глаза своимъ забирающимъ взглядомъ.
Онъ умильно улыбнулся, и погрозилъ ей пальцемъ.
— Шалунья! Шажковъ! кликнулъ онъ черезъ спину пріхавшаго съ нимъ чиновника,— исправника!
Толстый Елпидифоръ стоялъ, въ ожиданіи, въ передней, крестя себя по животу и шепча отъ времени до времени: ‘пронеси, Господи!…’
Онъ какъ бомба влетлъ, по зову, въ гостинную, и вытянулся въ дверяхъ будто аршинъ проглотилъ.
— Исправникъ, заплъ графъ,— говорила теб дочь что я поручилъ?
— Точно такъ, ваше сіятельство! еле слышно прошепталъ онъ сквозь засохшее отъ страха горло.
— Помни! Будешь играть,— прогоню вонъ! А шалунью въ Москву — пть!… говорятъ, голосъ хорошъ! Онъ погрозилъ опять бойкой барышн, стараясь какъ можно лукаве глянуть, въ свою очередь, въ ея искрившіеся глаза.
— Monsieur Акулинъ прекрасно на сцен играетъ! отрекомендовала его княгиня Аглая, на которую исправникъ глядлъ умоляющими глазами.
— Актеръ? Это хорошо! Графиня (онъ назвалъ по имени жену свою) очень любитъ театръ. Что играете?
— Гамлета, ваше сіятельство! прохриплъ Елпидифоръ.
— Не знаю! И графъ приподнялъ свои ладони.
— C’est srieux! объяснила Аглая,— но они еще играютъ одно такое смшное…
— Льва Гурыча Синичкина, ваше сіятельство!
— А! вспомнилъ онъ и ткнулъ пальцемъ по направленію исправника,— Живокини еще играетъ?
— Точно такъ, ваше-съ… чуть не заржалъ въ отвтъ на милостивый вопросъ осчастливленный Елпидифоръ.
— Хорошій актеръ! поощрительно отозвалось его сіятельство,— смшитъ меня!…
— Не пройдемъ-ли мы ко мн? предложилъ князь Ларіонъ, все время морщившійся отъ этого разговора.
— Пойдемъ, поговорить надо!… Шалунья! Онъ еще разъ погрозился пальцемъ барышн, и отправился, сопровождаемый княземъ, въ его покои.
Шажкова — это былъ особый типъ московскаго чиновника, служащаго изъ за ‘крестишекъ,’ нчто среднее между Фамусовымъ и Молчалинымъ, крепышокъ на птушьихъ ногахъ и при птушьей надменности,— Шажкова увели кормить….

ХXVI.

— Я твое письмо отослалъ какъ есть, говорилъ графъ въ библіотек, усвшись въ самую спинку большаго вольтеровскаго кресла и уложивъ локти по его ручкамъ, а ножки свои сдвинувъ крестъ на крестъ, онъ очень походилъ въ этомъ положеніи на индійскаго бога Вишну.
— И апробуете? спросилъ князь Ларіонъ.
— Чтоже, написалъ по совсти,— апробую!
— Я не приму никакого мста связаннаго съ какими-либо полицейскими обязанностями… Не потому что-бы я отрицалъ пользу полиціи, хорошая полиція при нашемъ невжеств — все… или почти, и долго еще будетъ все, слегка вздохнулъ князь,— только я на нее не способенъ… Слишкомъ хорошъ, или слишкомъ дуренъ, какъ хотите… Онъ усмхнулся.
— Безъ полиціи нельзя! проплъ графъ.
— Да, но и она мертвое орудіе у нихъ въ рукахъ… Поглядите, что длается кругомъ: воровство, неправосудіе, отсутствіе ума везд… Вотъ зачмъ смотрть, что карать, о чемъ печалиться!… А они науки боятся, и образованныхъ людей преслдуютъ!… Припомните мое слово, съ какою-то невольною торжественностью возвысилъ голосъ князь Ларіонъ,— здоровую мысль они теперь въ подземную трубу гонятъ, въ слдующемъ поколніи она у нихъ оттуда или взрывомъ, или гнильемъ выйдетъ!…
— Знаю! Не я! отмахнулся обими ладонями Вишну,— у меня въ государственномъ совт (на его язык это означало московскій англійскій клубъ) каждый вечеръ дла ршаютъ, приговоры… Пусть! Онъ выставилъ впередъ нижнюю губу, и добродушно разсмялся, — опять славянофилы какіе-то есть… Знаю, на Собачьей площадк собираются, умные люди, государства длятъ… Мн пишутъ изъ Петербурга: наблюдай, чтобъ не смли! Я имъ пишу: вздоръ, я отвчаю, пусть болтаютъ! Преслдовать будешь,— хуже! Я мошенниковъ и шулеровъ однихъ вонъ изъ Москвы гоню!…
— До чего это доходитъ, въ какой обманъ вводятъ Государя! заговорилъ опять князь:— вотъ тутъ у насъ молодой человкъ есть, сосдъ, на профессорскую каедру готовился…
— Фамилія какъ?
— Гундуровъ.
— Гундуровъ? Въ Клястицкомъ гусарскомъ полку былъ одинъ Гундуровъ, маіоръ, весёлая голова. Не отецъ?
— Нтъ, отца я зналъ, никогда военнымъ не былъ… Князь Ларіонъ разсказалъ повсть нашего героя.
— Пустяки! засмялся графъ,— зачмъ здилъ въ Петербургъ? Мн бы просьбу подалъ,— отпустили-бы.
— Я на васъ и расчитывалъ, съ живостію заговорилъ князь опять,— вы одни можете поправить это дло. А я, кашлянулъ онъ,— имю причины желать… Желалъ бы ему услужить….
Старикъ взглянулъ на пріятеля, и словно понялъ ‘причины’, губы его приняли насмшливое выраженіе:
— Сосдъ? Бываетъ у васъ часто?
— Театръ этотъ у насъ затялся! Князь Ларіонъ сморщилъ брови…
— Отчего? Могу! Зимою Дворъ прідетъ:— доложу!
— Очень вамъ благодаренъ за него, поспшилъ сказать князь,— отказъ въ паспорт приводилъ молодаго человка въ отчаяніе… Я ему совтывалъ… пока… по Россіи прохаться…
— Хорошо, пусть подетъ! Ему полезно! А теб я хотлъ сказать на счетъ тебя… Все въ твоихъ рукахъ. И сила твоя будетъ! Потому онъ будетъ твой (разумлся сильный человкъ, отъ котораго шли предложенія князю-Ларіону, и съ которымъ самъ графъ находился въ давнишнихъ короткихъ отношеніяхъ), — породниться съ тобой хочетъ!…
— Породниться? чуть не вскрикнулъ князь Ларіонъ.
— Да, чрезъ твою княжну!
— Чрезъ Hlne?… У него сперлось дыханіе.
— Племянникъ у него, Анисьевъ графъ! продолжалъ пть акаистомъ графъ.
— Сынъ этой?…
— Знаю! понялъ и подмигнулъ старикъ, — шельма большая….
— И я не догадался объ этомъ въ Рим! съ отчаяніемъ восклицалъ внутренно князь Ларіонъ.— Этотъ Анисьевъ… началъ онъ, и не могъ кончить.
— Тридцати нтъ, давно полковникъ, пороху не нюхалъ, очень цнятъ!… Исполнитель! Нижняя губа графа выставилась впередъ:— при Александр Павлович не такихъ выбирали! объяснилъ онъ мысль свою.
— Онъ, кажется, зимою, былъ въ Москв проздомъ, вспомнилъ князь, дрожащей рукою проводя себ по лбу,— я его карточку видлъ какъ-то. Онъ былъ у Аглаи Константиновны.
Графъ заговорилъ опять,
— Пишетъ мн (все тотъ же сильный человкъ) что сестра его за границей съ твоей невсткой насчетъ этого сговорились ужъ!
— Отъ меня скрыто! Въ первый разъ слышу!
— Не знаю! Ладони откинулись назадъ,— онъ пишетъ мн… А все безъ тебя нельзя, ты родной дядя, опекунъ!
— А! Такъ вотъ они отчего, предложенія! Не служба моя нужна… государству… а роденьку къ богатой… невст… пристроить! едва могъ говорить отъ пронимавшаго его бшенства князь,— торгъ мн предлагаютъ: вотъ теб… портфель, а… а ее… Такъ напишите-же имъ… что… что я ни собой… ни племянницей моею, княжною Шастуновой, не торгую!… Мн… отъ нихъ… ничего не нужно! Господина этого… Анисьева я не знаю, и согласія моего напередъ не даю… А тамъ, чуть не воплемъ вылилось у него изъ груди,— я не отецъ, могутъ отдать ее и безъ моего согласія….
Старый Вишну невозмутимо внималъ, глядя ему прямо въ лице и недвижнымъ истуканомъ сидя въ глубин своего кресла, только пухлые его пальцы слегка приподнимались и опускались на оконечностяхъ ручекъ…
— Какъ былъ въ двадцать лтъ, горячка все также! заплъ онъ наконецъ снова своимъ однозвучнымъ голосомъ,— сердиться зачмъ? Не хочешь? Сказалъ. Довольно! Я напишу ему… А теперь прощай! молвилъ онъ, разомъ подымаясь съ мста,— завтра въ вечеръ въ Нарцесов хочу быть: тамъ у меня винокурня сгорла…
Князь Ларіонъ былъ такъ взволнованъ что и не думалъ удерживать его.
— Прощай, Ларіонъ! И выставляя заране об губы впередъ, старикъ, подошолъ къ нему, взялъ его за оба плеча и поцловалъ въ об щеки.
— Прощайте, почтенный другъ мой, сказалъ князь,— и благодарствуйте во всякомъ случа!…
— Прощай!… Надо съ твоей княгиней проститься!…
Онъ двинулся — и вдругъ остановился:
— А что ты какъ былъ, такъ и есть,— это хорошо! Такихъ теперь мало! почему то шепнулъ и подмигнулъ онъ князю Ларіону,— мы настоящіе были, врные слуги! Не то что ныншніе, исполнители! презрительно повелъ онъ губами, и, покачиваясь съ боку на бокъ, бодрыми шагами вышелъ изъ библіотеки.

XXVII.

— Cher comte, неужели вы ужъ насъ покидаете? томно заголосила княгиня Аглая когда зашолъ онъ къ ней проститься въ гостинную.
— Дло! Надо! У меня винокурня сгорла! говорилъ онъ ей въ отвтъ, подходя къ ручк.
— По крайней мр на возвратномъ пути, милый графъ, дайте мн общаніе пріхать опять,— вамъ по дорог. 3-го іюня ma fille aura dix-neuf ans,— Лины рожденіе, спохватилась она,— у насъ спектакль… вы любите… Общайтесь!…
— Третьяго числа? Не помню… Шажковъ! Когда намъ по маршруту мимо Сицкаго прозжать?
— 6-го іюня предполагается возвращеніе въ Москву, доложилъ чиновникъ,— только вы передъ тмъ желали провести день въ Ивановскомъ…
— Не поду, и днемъ раньше изъ Нарцесова уду! Милое дитя!— онъ отправился жать руки Лины въ своихъ пухлыхъ рукахъ,— хочу быть здсь на ваше рожденіе!… Ну, прощайте, княгиня!
— Vous tes si gentil…. вы такъ милы! голосила она, цлуя его въ щеку, и подымаясь провожать его…
— Тутъ одна мщанка молоденькая изъ города, съ просьбою къ вашему сіятельству, доложилъ Шажковъ.
Онъ выставилъ свою нижнюю губу впередъ:
— Просьба? Все просьбы! О чемъ она проситъ?
— Мужъ ея выдалъ своей прежней… одной женщин, запнулся чиновникъ,— два безденежныя заемныя письма на 800 рублей.
— Мошенники! протянулъ графъ.— Ну, теперь не имю время! подумавъ отвтилъ онъ,— скажи чтобъ пришла когда назадъ будемъ, третьяго числа. Я разберу!…
— Не прикажете-ли, ваше сіятельство, съ недоброю улыбочкой проговорилъ Шажковъ,— заняться до прізда вашего этимъ дломъ Чижевскому?…
— Чижевскому? повторилъ удивленно его сіятельство,— я его отпустилъ,— къ роднымъ, на 28 дней?
— Онъ здсь, съ той-же улыбочкой объяснилъ тотъ.
— Да, cher comte, это я виновата, вступилась княгиня,— онъ на пути захалъ къ намъ, и я его удержала… il est si bon acteur!…
— Гд онъ? Графъ сморщилъ брови.
Чижевскій, бывшій въ другой комнат, вышелъ съ нсколько сконфуженнымъ видомъ.
— Знаетъ кошка чье мясо съла! заплъ графъ, полусурово, полуусмхаясь,— зачмъ прячешься?…
— Я не прячусь, съ невольнымъ смхомъ отвчалъ молодой человкъ.
— Я тебя отпустилъ къ роднымъ, а ты здсь! Отецъ ждетъ. Не хорошо!
— Я получилъ письмо что отецъ ухалъ въ Крымъ купаться въ мор, поспшилъ объяснить Чижевскій.
— Купаться? Это хорошо для здоровья! одобрилъ графъ.— А матушка?
— И она съ нимъ ухала, немилосердно солгалъ тотъ.
— Играешь здсь на театр? уже совсмъ добродушно спросилъ старикъ,— я посмотрю: не хорошо будешь играть,— подъ арестъ!… Возьми тутъ, у Шажкова, просьбу, одна мщанка подала, разбери, кого нужно вызови, къ моему прізду, третьяго числа!… Ну, прощайте! И онъ пошолъ опять жать руку дамамъ и лобызаться съ княземъ Ларіономъ.
— Мимо прохало! щелкнулъ пальцами за его спиною Чижевскій, показывая въ то-же время языкъ Шажкову, который ненавидлъ его также злобно, и такъ-же безпричинно, какъ Свищовъ ненавидлъ Гундурова…
— Шалунья! До свиданія! Пріду послушать какъ поете! отпускалъ тмъ временемъ старикъ Ольг Елпидифоровн, вызывающіе глаза которой производили на него, повидимому, нкоторое впечатлніе.
Князь Ларіонъ, проводивъ его до коляски, прошолъ прямо на половину своей невстки.
Она уже успла уссться въ мягкія подушки дивана своего ситцеваго кабинета, и собиралась пить чай въ компаніи Зяблина.
— Мн надо переговорить съ вами! коротко и рзко проговорилъ князь, входя и останавливаясь посреди комнаты.
— Parlez, Larion! Она подняла на него свои круглые глава, изумленная и этимъ тономъ, и еще боле его посщеніемъ: онъ никогда еще до сихъ поръ не заходилъ въ ея покои.
— Я съ вами желаю говорить! подчеркнулъ онъ, ни на кого не глядя.
Зяблинъ поспшно всталъ со своего низкаго кресла, и вышелъ.
Княгиня почти испуганно глянула ему вслдъ.
— Я хотлъ васъ спросить, какъ только остались они вдвоемъ началъ князь Ларіонъ,— братъ-ли я вашего покойнаго мужа, опекунъ-ли я его дтей, или нтъ!
— Mon Dieu, Larion, какіе странные вопросы? Она растерянно заерзала въ своихъ подушкахъ,— qui en doute, что вы дядя и опекунъ Лины и Базиля?…
— Такъ какъ же это вы, едва сдерживаясь говорилъ онъ,— какъ же вы, потайно отъ меня, не предваривъ, ни словомъ, прячась и лукавя какъ…— онъ чуть не сказалъ ‘какъ горничная’,— поршили судьбу Hlne съ этой интриганткой… и я узнаю это только теперь, чрезъ другихъ?…
Она ужасно перепугалась.
— Je vous prie, Larion, не сердитесь! Мы съ графиней Анисьевой, Rome, говорили, c’est vrai… И я вамъ хотла тогда-же сказать… Но она меня просила si instamment!… я, говоритъ, боюсь, vtre beau frre me dteste, не говорите ему теперь ничего… Она меня такъ просила, Larion, ne vous fchez pas! Я ее послушала…
— А Hlne! вскрикнулъ князь,— вы говорили съ ней?…
— Ничего не говорила, Larion, je vous jure! съ простодушнйшею увренностію въ томъ что такъ и слдовало ей поступить отвтила Аглая Константиновна.
Онъ съ невыразимымъ презрніемъ вскинулъ на нее глаза.
— Вдь вы же мать! Чего другаго… но этото — онъ ударилъ себя по груди — можно-же отъ васъ требовать!… Не видавши человка въ глаза, не зная кто, что онъ, вы ее, вашу дочь… такое существо какъ Hlne,— голосъ его отъ волненія зазвенлъ неестественнымъ звукомъ,— вы распоряжаетесь ею какъ кулемъ муки по вашему капризу, какъ безсловеснымъ у котораго ни ума, ни воли своей нтъ…
Аглая вдругъ ударилась въ слезы.
— Mon Dieu, Larion, разв я не о ея счастіи думаю? Какая еще можетъ быть для нея партія лучше?… Songez donc, кого онъ племянникъ! Et sibien en Cour. Une carrire… Онъ будетъ непремнно министромъ avec le temps, говорила мн всегда la comtesse sa mre Rome.
— Министромъ! злобно засмялся князь Ларіонъ,— а если ей, Hlne, не министра нужно, а человка! Понимаете вы: че-ло-вка!…
— Il sera bientt gnral, Larion! томно вращая своими круглыми глазами отвтила она на это ему.
Точно въ грудь она его чмъ-нибудь ткнула….
— Она непроходимая!… Бдный князь Михайло! невольно вспомнилась ему судьба покойнаго брата.— Несчастная…
Онъ не договорилъ мысленно послдняго имени… О себ самомъ онъ уже и не думалъ
— Вы его видли зимою, этого господина? спросилъ онъ, на сколько могъ, хладнокровне.
— Да, отвчала она, еще всхлипывая,— онъ былъ у меня съ письмомъ отъ своей матери… Его послали въ Тамбовъ pour les recrues, vous savez, за наборомъ… Онъ ухалъ въ тотъ-же день тогда…
— И вы его теперь ждете? Князь Ларіонъ горящими глазами глянулъ пристально на нее.
— Я ему говорила что третьяго іюня рожденіе Лины…. и что мы будемъ въ Сицкомъ…
— И онъ будетъ? не далъ ей договорить онъ.
— Я, право, не знаю, Larion… vous tes si singulier, принялась она опять плавать,— я съ тхъ поръ не имю никакихъ nouvelles… ни, отъ него… ни отъ его матери, la comtesse….
Она безбожно лгала: съ графиней Анисьевой она была въ непрерывной переписк съ Рима, а отъ сына ея, не дале какъ за два дня, получила изъ Симбирска письмо, въ которомъ онъ отборнйшими французскими фразами извщалъ ее, что порученіе его приходитъ къ концу, и что онъ, пользуясь ея любезнымъ приглашеніемъ, льститъ себя радостной надеждою явиться въ Сицкое, для изъявленія ей своего глубокаго почтенія и преданности, никакъ не поздне 2-го іюня.
Князь Ларіонъ и не сомнвался что она лгала. Но ему противно было говорить съ ней, противно смотрть на ея жирное, тупое лице… ‘И это мать ея!’ пронеслось у него въ мысли…
Онъ повелъ плечами, и вышелъ изъ комнаты.
Вбжавшая въ нее почти вслдъ за нимъ Ольга Елпидифоровна застала свою покровительницу еще всю въ слезахъ.
— Мимочка моя, княгинюшка, голубушка, вскрикнула она, кидаясь къ ней на диванъ и принимаясь цловать ее,— что съ вами, о чемъ вы плачете?
Та почувствовала вдругъ неодолимую потребность разсказать ей какая она обиженная, разогорченная, несчастная женщина.
— Larion m’а fait une scne affreuse,— et pourquoi? Потому что я хочу le bonheur de mon enfant! ныла она и терла себ глаза кружевнымъ платкомъ.
— За Лину! тотъ-часъ же догадалась барышня, и воспылала самымъ жаднымъ любопытствомъ узнать поводы ‘scne affreuse.’
— Je vous dirai tout, petite, сказала ей Аглая Константиновна,— только ты мн должна дать слово что ты ни слова никому не скажешь!
Ольга стала креститься на уголъ что никому, никому, пока жива, не выдастъ этой тайны.
Княгиня передала ей все отъ начала,— какъ она познакомилась съ графинею Анисьевой въ Рим, и та ‘влюбилась въ Лину,’ и потомъ говорила ей о сын, и какъ он об нашли что этотъ сынъ ‘qui а tout pour lui и который непремнно долженъ быть министромъ avec le temps’ и ея дочь ‘feront un couple assorti,’ — и теперь вотъ Larion, ‘изъ злости къ этой бдной comtesse Anissief,’ наговорилъ ей ужасовъ, и что она видитъ что онъ противится ‘ un mariage aussi brillant’ только потому что она, по просьб графини, не сообщила ему до сихъ поръ о ихъ ‘projet d’alliance…’
— Вы думаете потому, княгинюшка? стремительно прервала ее на этомъ мст бойкая барышня подъ новымъ внезапнымъ приливомъ той злости которую внушалъ ей теперь князь Ларіонъ, — вы ошибаетесь: онъ и этому, и всякому другому projet de mariage Лины будетъ противиться!…
Княгиня воззрилась на нее недоумвая.
— Поврьте мн, я знаю! закивала ей та,— онъ ни на кого не согласится, онъ не желаетъ чтобъ Лина вышла за мужъ!
Аглая Константиновна недоврчиво качнула головой:
— Olga, зa-c’est une btise что ты говоришь: я вдь знаю, Larion любитъ Лину…
— Еще бы! хихикнула барышня,— слишкомъ любитъ!..
Круглые глаза княгини растерянно заморгали: она не понимала…
— Онъ влюбленъ въ нее! скороговоркой, наклоняясь къ ней, промолвила Ольга.
— Quelle horreur! Un oncle! такъ и взвизгнула Аглая.
— Княгинюшка, милая, вскинулась съ своей стороны, барышня, страшно перепугавшись вдругъ того что только что сказала и тхъ послдствій въ которыя могла вовлечь ее, по своей несомннной глупости, ея покровительница,— ради Бога, ради всего святаго, чтобъ никто кром васъ этого не зналъ!… Вы понимаете, я бдная двушка… мой отецъ исправникъ, онъ зависитъ отъ графа, а князь его другъ… А я только изъ преданности моей, изъ любви къ вамъ…
Но безграничной глупости въ русской натур какъ извстно не бываетъ,— посл перваго взрыва цломудреннаго негодованія, княгиня Аглая смутно сообразила что въ чувств такого человка какъ князь Ларіонъ къ такой двушк какъ Лина ‘il ne deutyavoir rien de scabreux,’ а если онъ, дйствительно, ‘un peu amoureux de за nice,’ то это можетъ еще, пожалуй, какъ-нибудь послужить ей, Агла, въ пользу, если бы Larion вздумалъ и въ самомъ дл упрямиться… Она поспшила успокоить барышню, и, въ свою очередь, крестилась на уголъ что никому не передастъ сообщеннаго ей, а Ольгу и отца ея никогда не оставитъ.
— Surtout si la chose russit, многозначительно напирала она,— онъ (то есть, графъ Анисьевъ) чрезъ своего дядю можетъ доставить твоему отцу гораздо лучшее мсто: il ne sera plus ispravnik, ma chre,— on pourra le faire gouverneur dans une province lagne!…
Посреди этихъ изліяній послышался легкій кашель, которымъ Зяблинъ счелъ нужнымъ повстить о своемъ возвращеніи.
— Arrivez, arrivez! крикнула ему хозяйка, завидя его въ дверяхъ,— мы одн съ Ольгою.
— Его сіятельство давича меня такъ безцеремонно выпроводилъ… съ нкоторою язвительностью усмхался ‘бригантъ,’ мягко пробираясь къ нимъ, мимо всякихъ name, dos dos и низенькихъ causeuses, которыми усянъ былъ кабинетъ княгини.
— Oui, и посл васъ il m’а fait une scne affreuse! завздыхала она опять.
Зяблинъ опустился въ кресло противъ нея, оперся подбородкомъ на об руки, и погрузился своими воловьими глазами въ ея бараньи глаза.
— Бдная! проговорилъ онъ только,— но вздохнулъ такъ, какъ могъ вздыхать разв одинъ Байроновскій Манфредъ на своей скал.
— a, c’est, un vrai ami, Olga! томно проговорила княгиня, протягивая ему черезъ столикъ съ чаемъ свою жирную руку, которую Зяблинъ благоговйно принялъ обими своими руками, и принялся цловать палецъ за пальцемъ.
— Finissez, polisson! игриво промолвила она, и отдернула ее изъ подъ его губъ.— Онъ все знаетъ давно quant l’affaire de Rome, кивнула она на него Ольг,— mais il est discret!… И Larion объ этомъ узналъ теперь… Ему, врно, сказалъ графъ, а тому, я теперь уврена, писалъ, vous savez… братъ графини, объясняла она Зяблину,— et Larion est furieux почему я сама не пришла ему сказать тогда же, Rome…
— Мн кажется, началъ ‘бригантъ’ своимъ, напоминавшемъ о сдобномъ тст, голосомъ,— что судьба княжны прежде всего зависитъ отъ ея матери…
— Je crois bien! воскликнула княгиня,— sa mre, qui l’a mise au monde!
— А потому, продолжалъ онъ,— я смю думать что князь… что онъ не можетъ требовать…
— Онъ ея дядя, возразила она глубокомысленно,— son propre oncle, vous savez, и попечитель d’aprs la loi…
— Дядя не отецъ, еще мягче и опуская глаза проговорилъ Зяблинъ.
Она уперлась въ него взглядомъ, какъ бы соображая чтj-то очень сложное.
— Вы знаете, Larion теперь въ отставк, mais… il а toujours une grande position dans le monde! пришла она къ заключенію.
Зяблинъ, проводившій дни свои въ обществ этой умной женщины, привыкъ къ необыкновеннымъ ходамъ ея мыслительнаго процесса.
— La position графа Анисьева, мн кажется, не уступитъ княжьей, слегка усмхнулся онъ, и глянулъ на нее изъ подъ низу. Это значило: ‘при такомъ зят нечего теб будетъ бояться твоего beau-frre’а,’ — и Аглая тотчасъ-же это поняла, и все лице ея словно озарилось сіяніемъ.
— Да воскликнула она,— у него будетъ une position superbe! Я поставлю его домъ sur un pied anglais . Et la Cour viendra! даже задрожалъ ея голосъ…
‘Неудавшійся бригантъ’ уныло поднялъ на нее очи: ‘а меня на кого же ты покинешь!’ говорили они. А думалъ онъ въ тоже время слдующее: ‘главное, выдать скоре княжну замужъ, и спустить Ларіона, а тамъ увидимъ какъ я тебя изъ Москвы выпущу!’
— Вы также, mon ami, вы также въ Петербургъ передете! Аглая протянула ему опять руку свою черезъ столъ,— et Olga aussi! Je vous prends avec moi, petite, vous n’tes pas faite pour pourrir en province….
— Княгинюшка, милая, я съ вами готова на край свта! кинулась къ ней та на шею, въ глазахъ бойкой барышни такъ и замелькали гвардейскіе мундиры, богатые холостяки, завистливыя институтскія подруги, и дворъ,— дворъ, куда она ‘могла попасть за голосъ…’
— Но, княгиня,— вдругъ, среди упоенія этими золотыми снами, припомнилась ей дйствительность,— если Лина… если ей не понравится этотъ графъ и… можетъ быть, кто нибудь… другой ей нравится?…
Аглая Конcтантиновна окинула ее свысока взглядомъ, усмхнулась, и внушительно проговорила:
— Этого я не боюсь. Lina est trop bien ne pour cela!
Барышня прикусила себ губу — и осторожно замолчала…

XXVII.

Amantes—amentes. (*)
(*) Любящіе — безумные.

Князь Ларіонъ, выходя изъ апартаментовъ Аглаи Константиновны, встртился съ проходившею къ себ на верхъ Надеждой едоровною.
— Не знаете ли вы гд Hlne? спросилъ онъ ее.
— Она, кажется, въ свою комнату сейчасъ прошла…
— Сдлайте мн одолженіе, сходите къ ней и спросите: можетъ-ли она принять меня? На десять минутъ! примолвилъ онъ, почему-то считая нужнымъ назначить срокъ… Но у него сердце билось какъ у юноши въ ожиданіи перваго свиданія… Онъ сложилъ на груди руки и прислонился къ периламъ лстницы…
— Княжна васъ проситъ! доложила, вернувшись отъ нея, Надежда едоровна.
Князь Ларіонъ медленными шагами поднялся по ступенькамъ. Посл многихъ, многихъ дней онъ теперь опять будетъ говорить наедин съ Линой…. И тяжекъ для него будетъ этотъ разговоръ, онъ зналъ…
Подойдя къ ея двери онъ, по заграничному обыкновенію, стукнулъ въ нее три раза пальцами.
— Войдите, дядя, послышался голосъ Лины.
Онъ вошелъ.
Ольга Елпидифоровна была права: комната Лины — ея кабинетъ — если не по удобству, то по строгости своего вида напоминалъ, дйствительно, монашескую келью. Полъ обтянутый верблюжьимъ сукномъ, ситцевыя занавси съ темнымъ узоромъ по блому фону, простой дубовый столъ, съ большимъ на немъ портретомъ отца ея въ черной рам, такой-же длинный шкафъ съ книгами, плетеные соломенные стулья приставленные къ стнамъ, а на стнахъ старинныя, пожелтвшія по краямъ, въ черныхъ же рамахъ, гравюры библейскаго содержанія,— все это свидтельствовало о странномъ душевномъ настроеніи у двушки съ милліоннымъ приданымъ… Единственно цнные, но того-же строгаго, религіознаго характера, предметы въ ея поко представлялись въ виднвшихся изъ растворенныхъ дверей ея спальни старинномъ католическомъ, изящной венеціанской рзьбы, prie Dieu, на которому лежала объемистая, переплетенная въ бархатъ, съ золотыми застежками книга — Евангеліе или Молитвословъ,— и надъ нимъ драгоцнное по работ Распятіе изъ слоновой кости на крест изъ чернаго дерева… Въ углу той-же спальни золоченая лампадка лила свой блдный пламень среди яркаго дневнаго свта предъ родовою, изукрашенною смарагдомъ и алмазомъ иконою Пречистой Матери Одигитріи, когда-то, посл казни Шастуновыхъ при Бирон, зарытой въ землю врнымъ слугою, и возвращенною имъ при Елисавет послднему представителю ихъ рода. Князь Ларіонъ, которому она перешла по наслдству отъ отца, подарилъ ее Лин…
Она пошла къ нему на встрчу:
— Вамъ нужно говорить со мною, дядя?
— Да… я сейчасъ отъ твоей матери…
— Она не-здорова? вскрикнула княжна.
— Здоровехонька! отвчалъ онъ,— рчь не о ней…. О теб!…
Онъ никакъ не могъ совладать со своимъ голосомъ: онъ ему измнялъ,— онъ чувствовалъ.
— Гд-бы у тебя ссть? сказалъ онъ, самъ въ эту минуту избгая ея глазъ,— у тебя во всей комнат одно кресло.
— И садитесь на него, мн все равно гд ссть.
Онъ подошелъ къ креслу, окинулъ взглядомъ комнату,— отыскивая мсто потемне,— и придвинулъ его къ стн за оконную занавсь.
Лина помстилась на стулъ у того-же окна, и ждала, сложивъ руки на колняхъ….
— Ныншней зимою, началъ князь,— былъ у твоей… у Аглаи Константиновны, графъ Анисьевъ, сынъ этой…
Она утвердительно кивнула.
— Ты его видла?
— Да.
— Говорила съ нимъ?
— Кажется… Да, конечно, говорила…
— Разговоръ этотъ, повидимому,— князь Ларіонъ, старался усмхнуться,— не произвелъ на тебя особеннаго впечатлнія?…
Она чуть-чуть пожала плечами.
— Этотъ господинъ прибудетъ теперь сюда ко дню твоего рожденія.
— Да? проговорила она съ внезапнымъ замираніемъ….
— И объ этомъ… объ этомъ, невольно запинаясь повторилъ князь,— я пришелъ поговорить съ тобою….
Словно зарница промелькнула въ спокойныхъ до сей минуты глазахъ Лины. Она выпрямилась на своемъ стул…
— Твоя… Этого господина, выговорилъ наконецъ князь,— прочатъ теб въ мужья!
— Ради Бога! Дядя! могла только выговорить Лина умоляющимъ языкомъ.
Онъ схватилъ обими своими ея свободную руку…
— Hlne, другъ мой, я понимаю… я зналъ… я хотлъ сказать… Ради Бога, не отчаивайся!…
— Ничего дядя…. нтъ… я…
Она будто сжалась вся, закрыла на мигъ глаза, открыла ихъ, тихо высвободила свою руку…
— Говорите! промолвили ея блдныя губы.
Онъ собрался съ силами — и тихо спросилъ:
— Онъ не по теб, Hlne?
— Нтъ! твердо проговорила она, и головой закачала.
— И былъ не по теб… и тогда,— когда ты его увидла въ первый разъ?— съ замирающимъ сердцемъ спросилъ опять князь Ларіонъ.
Она какъ бы поняла разомъ и то, что хотлъ онъ сказать, и то чувство которое побуждало его къ этому вопросу. Еле замтный румянецъ проступилъ сквозь снговую блдность ея ланитъ.
— И тогда, дядя! какъ бы поспшила она успокоить его,— и тогда!…
Онъ замолкъ, судорожно, крпко сжавъ вки, какъ бы отъ солнца…
— Годъ тому назадъ, въ эту пору, помнишь, заговорилъ онъ посл долгаго молчанія,— мы были въ Гмунден, на возвратномъ пути изъ Италіи… Какой-то невдомый еще людямъ уголокъ! Ни одной души знакомой, цлыя три недли! Помнишь наши безконечныя прогулки въ лодк по Траунзее?…
— Помню, беззвучно отвчала она.
— Вдь лучше было тогда, Hlne, лучше?…
Она не отвтила.
Онъ горько, горько улыбнулся. Безумецъ, онъ могъ хоть на мгновеніе вообразить себ что отъ этого воспоминанія зазвенитъ какая-нибудь струна въ ея душ! Прогулки по озеру въ лунныя ночи — съ нимъ! Онъ такой юный, милый, интересный Шиллеровской герой…
Онъ всталъ, прошелся по комнат, опять слъ…
— Это ршено, я вижу, еще въ Рим, заговорила между тмъ Лина,— мн тогда ничего не сказали, и теперь…
— Зачмъ теб сказывать! злобно засмялся князь Ларіонъ,— въ ея просвщенныхъ понятіяхъ ты — вещь, или… какъ бишь это говоритъ въ Гамлет господинъ Гундуровъ?— ‘зврь безъ разума и чувства’…
— Дядя! прервала его Лина, не подымая головы,— я васъ прошу не говорить мн ничего про maman…
— Ни про…
Онъ отрзалъ вдругъ, какимъ то сверхъ естественнымъ усиліемъ заставилъ разомъ смолкнуть все что въ этотъ мигъ рвалось, рзало и клокотало въ его груди, глядя на эту опущенную, печальную, божественную головку, и тихо заговорилъ опять:
— Hlne, мн не нужно теб говорить: твое счастіе во сто разъ дороже мн… моей никому не нужной жизни! вырвалось у него опять съ невольною горечью, — скажи мн только: въ настоящемъ случа расчитываешь-ли ты на мою поддержку?
Она отвчала не сейчасъ:
— Да, дядя! И поднявъ на него глаза:— все что отъ васъ зависитъ, сдлайте!
Онъ опять замолкъ, опять страшнымъ усиліемъ овладлъ собою…
— Hlne, сказалъ онъ,— я требую полной откровенности. Иначе я не буду знать какъ мн дйствовать.
Плечи ея дрогнули, она быстро отвернулась къ окну.
— Анисьевъ не по теб, продолжалъ князь Ларіонъ,— но… но есть… другой.
Она не отвчала.
— Я это предвидлъ… я хотлъ удалить его…
— Я знаю! прошептала Лина.
— И это… это уже такъ сильно, Hlne?…
— Не спрашивайте! тоскливо сказали ея отуманившіеся глаза.
О, какимъ терзаніемъ терзалось бдное сердце князя Ларіона!…
Онъ имлъ еще силу усмхнуться, проговорить шутливымъ тономъ:
— Значитъ, мн предстоятъ дв задачи: одного выпроводить, другаго выправить… Хорошо! Молись твоему Богу,— а я сдлаю что могу!…
Онъ подошолъ къ ней, подалъ ей руку… Она схватила ее, прижалась щекою къ рукаву его, и тихо заплакала…
Онъ наклонился, поцловалъ ее въ лобъ, вышелъ… выбжалъ изъ ея комнаты и, дотащившись къ себ, повалился на диванъ какъ раздавленный…

XXIX.

Мы пьемъ въ любви отраву сладкую,—
Но все-жъ отраву пьемъ мы въ ней…
Баратынскій.

Дни бжали за днями. Въ обычномъ теченіи жизни въ Сицкомъ ничто наружно не измнилось. Все т-же были вкусные завтраки и обды, т-же репетиціи между этими завтраками и обдами, и прогулки посл этихъ обдовъ, все т-же по вечерамъ музыка, и громкій смхъ, и безконечные споры Духонина съ Факирскимъ о Жоржъ-Санд и Louis Blanc, и брюжжавшій, къ великой потх публики, ‘фанатикъ’, и толстый Елпидифоръ, отбывшій грознаго начальника и съ легкою думой весь день теперь проводившій надъ своею ролью Полонія… О послдствіяхъ посщенія графа ничего не проникло въ публику. Бредившая Петербургомъ бойкая барышня хранила ввренную ей тайну даже отъ отца,— даже отъ Ашанина. А Ашанинымъ она увлекалась съ каждымъ днемъ все боле… Онъ однажды поймалъ ее одну въ актерской уборной, куда побжала она на минуту со сцены приколоть передъ зеркаломъ сорванную имъ для нея розу къ волосамъ,— и, не говоря ни слова, обнялъ ее, и страстнымъ поцлуемъ поцловалъ въ самыя губы. Она не крикнула и, какъ въ угар, чуть не шатаясь, вернулась на репетицію съ неприколотою розою въ рук… И съ той минуты все чувствовала она на губахъ своихъ сладость того горячаго, перваго поцлуя. Ночью въ кровати, среди долго не дававшихъ ей спать всякихъ честолюбивыхъ и тщеславныхъ помышленій, образъ чернокудраго красавца возставалъ вдругъ передъ нею какъ живой, и наклонялся къ ней, и цловалъ ее въ губы,— и отъ этихъ воображаемыхъ поцлуевъ все млло и вздрагивало подъ легкимъ одяломъ ея роскошное молодое тло…
А все-же она молчала и таила отъ Ашанина то что, она знала, должно было пасть сокрушающимъ ударомъ наголову его друга. И самую покровительственную свою руку отняла она теперь отъ этого его друга и княжны. Не въ выгодахъ бойкой барышни было боле ‘сближать’ ихъ. Ненавистному ей князю Ларіону наносился ударъ почище чмъ то чего могла она ожидать отъ любви къ княжн Гундурова. Передъ нею лично открывались новые, широкіе горизонты, и въ виду ихъ, разсуждала она, ей слдовало бы даже теперь всми зависвшими отъ нея средствами ‘мшать’ этому сближенію. Но Ольга Елпидифоровна, въ душ своей относилась къ княжн съ крайнимъ пренебреженіемъ. Въ ея понятіяхъ, Лина была ничто иное какъ ‘вялая рыба’, безъ искорки того ‘огня жизни’, которымъ внутренно гордилась сама барышня, и который, дйствительно, горлъ въ ней неугасаемо какою-то вчно брызжущею струею,— ‘достаточно мн, ршила она, только не помогать имъ, а безъ меня они ни до чего не дотолкуются!’… И она отошла отъ нихъ тмъ легче, что Лина не замчала ея измны, какъ незамчала передъ тмъ ея услугъ. Лин нечего было ‘дотолковываться’ съ Гундуровымъ,— они понимали другъ друга безъ словъ, она, дйствительно, ему врила какъ ‘врила’ Офелія своему принцу, и чувствовала что ея Гамлетъ никогда не скажетъ ей: ‘я не любилъ тебя!’… Страннымъ чувствомъ — ничего подобнаго не бывало съ нею до сихъ поръ — исполнена она была теперь: она словно витала вн времени и пространства, какъ витаютъ безплотныя души, уносилась мимо бгущимъ мгновеніемъ, не задумываясь, не тревожась, не заботясь о будущемъ,— объ этомъ грозномъ, исполненномъ тоски и муки будущемъ, которое надвигалось къ нимъ все ближе и ближе. Она будто забыла о немъ. Ей жадно, какъ Гундурову, хотлось теперь также ‘жить, просто жить’,— и она жила, зная что, какъ мотыльку, ей суждено было этой жизни лишь нсколько краткихъ часовъ,— и не останавливаясь на этой мысли. Когда порою глаза ея встрчались съ глазами Гундурова, вся душа ея выливалась въ этомъ мимолетномъ взгляд и, мгновенно поникая взоромъ, она замирала какимъ-то неизъяснимымъ блаженствомъ, чувствуя что и сквозь опущенныя вки проникали ее лучи безконечной нжности лившіеся изъ его глазъ. Когда на сцен она говорила о ‘нектар клятвъ’ Гамлета, она знала что эти никогда не слышанные ею отъ него клятвы онъ повторялъ ихъ въ эту минуту въ своемъ сердц, стоя за кулисой и безмолвно внимая ей,— и дтски-лукавая улыбка каждый разъ скользила по ея губамъ когда выходившій тотчасъ вслдъ за нею Зяблинъ-Клавдіо начиналъ, говоря про того-же Гамлета:
— ‘Любовь? О нтъ! Онъ не любовью боленъ’…
Однажды проходя мимо Факирскаго, разсуждавшаго на этотъ разъ съ Духонинымъ о какихъ-то университетскихъ преданіяхъ, она услышала какъ онъ говорилъ: ‘Гундуровъ, напримръ, Гундуровъ былъ изъ ряду вонъ студентъ!’… И съ этой минуту она полюбила Факирскаго, ‘растрепанный видъ’ котораго ей долго ненравился, и находила предлоги каждый день заводить съ нимъ разговоръ… Съ Ашанинымъ, съ Вальковскимъ, она была необычайно привтлива… Она любила все что любило его, что онъ любилъ, она перечитывала по вечерамъ мста поэтовъ, о которыхъ въ продолженіи дня ему случалось упомянуть, каждый день горничная ея ставила ей на столъ большой букетъ блыхъ лилій, отъ сильнаго запаха которыхъ нердко болла у нея голова, потому что однажды, гуляя съ ней по цвтнику, онъ сказалъ ей что она ‘непремнно должна любить лиліи’… Она двственнымъ чутьемъ своимъ чуяла что никто посл отца ея не любилъ, и ‘не могъ бы’ полюбить ее такъ нжно и такъ свято. Дядя?… Тоже чутье всегда предваряло ее противъ его чувства къ ней, говорило ей что общанная имъ теперь ‘поддержка’ была съ его стороны жертва, которою томился и страдалъ онъ. Онъ посл того разговора съ нею словно избгалъ ее,— избгалъ всхъ, и по цлымъ днямъ не выходилъ изъ своего покоя. Мать! Но она и теперь, ршивъ ея судьбу, не почитала нужнымъ сообщить ей объ этимъ… Самъ братъ, Вася, этотъ мальчикъ, которымъ она одна занималась въ семь, при урокахъ котораго она неизмнно присутствовала, котораго она всмъ любящимъ сердцемъ своимъ старалась оградить отъ недружелюбныхъ отношеній къ нему князя Ларіона, отъ губительнаго на него вліянія материнскаго тщеславія,— онъ не любилъ ее,— она это теперь боле чмъ когда-нибудь чувствовала,— не могъ любить, этотъ холодный не по лтамъ, уже испорченный сердцемъ мальчикъ… Нтъ, ‘они были теперь вдвоемъ на свт’ съ Гундуровымъ, съ этимъ случайнымъ Гамлетомъ, съ которымъ она познакомилась тому дв недли…. ‘Кто-же еще будетъ съ нами?’ какъ у испуганной голубки проносилось въ душ Лины, когда иной разъ дкое сознаніе неизбжной дйствительности внезапно пробуждало ее изъ міра ‘грезъ любви первоначальной’.
— А гд это наша милая тетушка (и какъ сказалось у нея эта ‘наша’ она сама не знала) — Софья Ивановна? спросила она разъ Гундурова.
— А вы бы желали ее видть? вскликнулъ онъ, блеснувъ радостнымъ взглядомъ.
— Да. За нею, знаете, какъ-то такъ спокойно себя чувствуешь! отвчала Лина не ему, а своей мысли…
Онъ обожалъ ея ‘особенныя словечки’…
— Я за нею съзжу, если хотите?
— Създите!
Онъ отправился въ тотъ-же вечеръ, и вернулся съ нею на другое утро. День былъ воскресный, княгиня съ княжною ухала въ церковь…
Софья Ивановна первымъ дломъ вытребовала къ себ въ комнату Ашанина.
— Ну что, каковы дла? Зачмъ онъ меня сюда привезъ? спросила она.
— Про то Аллахъ вдаетъ, засмялся красавецъ, — онъ у меня совсмъ изъ рукъ отбился: ничего не говоритъ!
— Пріхалъ онъ ко мн, съ невольною улыбкою молвила она,— руки цлуетъ, самъ чуть не прыгаетъ… И лукавить началъ: давно не видлъ, говоритъ, соскучился… А я по глазамъ вижу,— не то! Наконецъ объявилъ, что меня-де очень вс желаютъ видть въ Сицкомъ. Кто-же эти ‘вс?’ Ужъ ни эта-ли Аглая воспылала ко мн страстью? Нтъ, сказывается княжна просила… Милая!… Что она?… И Софья Ивановна какъ-то безотчетно потупилась.
Ашанинъ понялъ:
— На нихъ занятно глядть, сказалъ онъ,— точно старинный романъ читаешь, гд перваго объясненія любовниковъ ищи въ десятой части!
— А вамъ бы его въ первой-же глав хотлось, а во второй — раскланялись и разошлись! живо, почти сердясь, возразила Софья Ивановна, отчего онъ и пуще разсмялся.
— Безъ шутокъ однако, молвилъ онъ:— по моимъ ближайшимъ наблюденіямъ, Сережа княжн положительно нравится!
— Ахъ! глубоко вздохнула она,— я это замтила еще въ тотъ разъ когда здсь была… И, признаюсь въ моей слабости, умилилася на нихъ!… А какъ пріхала въ Сашино, да размыслила, да соображать принялась… такъ вотъ уже осьмой день не сплю, истомилась и исплакалась до одури… Такая ужъ натура дурацкая, какъ бы извинялась она,— все это равно у меня что когда гроза: ударитъ, не боюсь, а какъ изъ далека наступаетъ и пограмыхивать начнетъ,— смерть моя!…
— Ничего, генеральша, съ бою возмемъ! утшалъ ее Ашанинъ.
— Ахъ, не говорите, не шутите такъ! прервала его Софья Ивановна,— сердце мое говоритъ, а оно меня никогда не обманывало, что не добромъ это кончится… И близко это, близко! промолвила она подъ впечатлніемъ какого-то страннаго предвиднія….
Но когда она опять свидлась съ Линой, услыхала этотъ тихій голосъ, глянула въ эти задумчивые лазоревые глаза, тревога ея снова затихла, она опять ‘умилилась’ на нее… на нихъ… Ихъ тайна еще ясне, быть можетъ, чмъ на лиц Сергя, сказывалось для Софьи Ивановны, въ выраженіи этихъ глазъ въ проницающихъ звукахъ этого голоса. Въ нихъ, во всхъ движеніяхъ Лины было теперь что-то совсмъ новое для Софьи Ивановны,— для нея самой!— что-то разнженное, льнущее, молящее. Она словно ютилась, словно прижималась къ тетк Гундурова, словно говорила ей: ‘да, намъ нужна твоя любовь, твоя опора!… Втроемъ, съ тобою, какою блаженною жизнью зажили-бы мы!’…
И пылкое воображеніе Софьи Ивановны принималось, съ своей стороны, бредить объ этой блаженной жизни втроемъ, и опять начинало ей казаться что соединенными силами они будутъ въ состояніи сломить всякое препятствіе, и что никакая ‘Аглаина дурь’ не устоитъ передъ молящимъ взглядомъ ея дочери…
Она прожила въ Сицкомъ цлыхъ два дня, и почти не разлучалась съ княжной. Такъ откровенно ни съ кмъ еще не говорила Лина, ни съ кмъ такъ хорошо себя не чувствовала. Она взяла съ Софьи Ивановны слово вернуться ‘за два дня до ея рожденія, никакъ не позже’. Май былъ на исход, ‘тотъ’, она знала, долженъ былъ пріхать къ этому времени,— она чувствовала, что, какъ у Офеліи, у нея подъ ногами уже обламывались втви…
А князь Ларіонъ все сидлъ у себя, и не выходилъ даже къ обду, и по цлымъ часамъ шли объ этомъ разговоры между Аглаей Константиновной и Зяблинымъ…

XXX.

Утромъ, наканун дня рожденія княжны, отошла послдняя репетиція Гамлета, представленіе котораго назначено было на завтра (Левъ Гурычъ Синичкинъ долженъ былъ идти днемъ поздне). На утро ожидалось много прізжихъ изъ Москвы и подмосковныхъ, долженъ былъ прибыть графъ, нахать сосдство. Vittorio бгалъ какъ угорлый по всему дому, осматривая комнаты назначенныя для гостей, отдавая приказанія поварамъ, посылая гонцовъ за провизіей въ городъ. Сама хозяйка, въ забот о завтрашнемъ дн, провела чуть не весь ныншній на ногахъ. Усталая, посл обда она вышла на большую, открытую, съ видомъ на дворъ, галлерею-балконъ, примыкавшую къ столовой, опустилась тамъ въ кресло, и объявила: ‘je ne bouge plus!’ Она велла подать сюда кофе, разставить рядомъ съ гостиной ломберные столы для желающихъ, и общество прикочевало на это новое мсто.
‘Фанатикъ’ былъ безъ ногъ и очень не въ дух: вопервыхъ, утренняя репетиція шла вяло, и притомъ, несмотря на вс его настоянія, товарищи его по спектаклю ршительно отказались чтобы шла она въ костюмахъ, доставленныхъ наканун изъ Москвы и которые они еще наканун разобрали между собой и успли примрить и уладить на себ, вовторыхъ, одна изъ декорацій была еще не готова и декораторъ едва надялся дописать ее къ слдующему полудню, втретьихъ, храбрый капитанъ Ранцевъ, котораго режиссеръ, несмотря на вс усилія, никакъ не добился ‘поставить на настоящую актерскую точку, ‘отказался наканун отъ своей роли Тни, а вызвавшійся замнить ею землемръ Постниковъ не усплъ ее еще выучить и долженъ былъ играть ее съ одной репетиціи, и наконецъ,— а это было главное,— доставшійся ‘фанатику’ костюмъ былъ какого-то абрикосоваго цвта, который, по его мннію, не шелъ ‘красивому блондину,’ какимъ онъ надялся появиться въ роли Розенкранца. Эта бда была еще поправимая, такъ какъ Василій Тимоеевъ, прибывшій утромъ изъ Москвы съ огромнымъ ящикомъ всякихъ париковъ и волосъ для усовъ и бороды Элсинорскаго двора, объяснилъ ему что молъ ‘все равно, Иванъ Ильичъ, я васъ красивымъ брюнетомъ поставить могу’, но костюмъ Вальковскаго былъ еще, кром того, для него узокъ, такъ узокъ что того гляди могъ лопнуть по швамъ, а разставить его нельзя, запасу нтъ,— онъ ужь пытался? Выйти въ такомъ костюм ‘молодцомъ’ нечего было думать, встать фертомъ, рукой за эфесъ шпаги взяться,— ‘а ну, какъ подъ мышками крякнетъ!..’ Оставалось одно средство,— похудть, по возможности, до завтра. Любовь къ ‘театрику’ восторжествовала въ этомъ случа даже надъ его обжорствомъ: онъ за обдомъ почти ничего не лъ, а на завтра положилъ и вовсе не обдать, ни завтракать, а питаться однимъ чаемъ, и даже безъ булки, ‘авось сойдетъ маленько жиру до вечера!..’ Объ этихъ злоключеніяхъ своихъ теперь, за неимніемъ другаго доброхотнаго слушателя,— онъ всмъ своимъ соучастникамъ въ Гамлет усплъ надость этими жалобами какъ горькая рдька, онъ повствовалъ миическимъ французскимъ языкомъ старушк madame Crbillon, вернувшейся наканун изъ Москвы, куда она здила недли на дв къ какой-то заболвшей пріятельниц, содержавшей нумера на Лубянк.
— Eh bien, mon cher monsieur, говорила она ему на это,— faites largir les coutures, voil tout!..
— На кутюръ! фыркалъ Валковскій,— говорю же я вамъ что и нья па кутюръ, па!..
— Tchez de maigrir alors, je ne vois que ce moyen-l, расхохоталась m-me Crbillon.
— Мегриръ, ce ca! Я и хочу къ завтраму мегриръ. Это вы правильно сказали!.. Умный народъ эти Французы! заключилъ онъ, отходя отъ нея и отправляясь гулять по саду ‘до цыганскаго поту’, все въ тхъ же видахъ ‘мегриръ къ завтраму’…
Шигаревъ, въ свою очередь, потшалъ московскую княжну, также наканун вернувшуюся изъ своей подмосковной въ Сицкое. Онъ велъ съ ней опять ‘серіозный разговоръ’, то-есть разказывалъ ей о брат. Новая варіація на эту тему состояла въ томъ что этотъ братъ, ‘служившій адъютантомъ въ Чугуев’, былъ необыкновенный по ловкости и неутомимости танцоръ, и однажды держалъ на одномъ вечер пари что сдлаетъ за одинъ разъ сто туровъ вальса въ зал, въ которой было десять оконъ въ длину и шесть въ ширину,— и выигралъ!..
— И все съ одною дамою вальсировалъ? хохотала московская княжна.
— Какъ можно! воскликнулъ Шигаревъ:— онъ перемнилъ двадцать три дамы… и дв изъ нихъ слегли на другой день въ постель, примолвилъ онъ, значительно взглядывая на свою собесдницу.
— Отъ усталости? договорила она.
Онъ только того и ждалъ:
— Нтъ! У одной свинка сдлалась, а у другой крапивная лихорадка…
На этотъ разъ княжн прискучило его ‘оригинальничаніе’, и она ушла отъ него играть въ преферансъ съ Софьей Ивановной, которая пріхала ‘за два дня’, какъ общала Лин, образованною окружной и Свищевымъ, который по этому случаю взялъ 25 рублей взаймы у пріятеля своего Елпидифора.
Солнце между тмъ сло, и тихая, безоблачная и безлунная, лтняя ночь опускалась полупрозрачными тнями на дальнюю окрестность. Въ окнахъ флигелей, занимаемыхъ гостями, вспыхивали зажигавшіяся слугами на случай прізда господъ, свчи, пламень большаго фонаря надъ большимъ крыльцомъ дома, что приходилось подъ самымъ балкономъ, отсвчивалъ ярко блествшею искрой на уголк мдной гербовой доски между лапами едва уже виднаго льва, и блли отъ того же свта зеленые листы розоваго куста въ клумб разбитой среди двора…
Царственная тишина ночи словно низошла, и на дйствующихъ лицъ нашего разсказа. Общій разговоръ смолкъ, молодежь ушла подальше, на висячія галлереи, дымить папиросами, оставшіеся разбились на мелкія группы, лниво перекидываясь несложными рчами…
Зяблинъ, прильнувъ чуть не къ самому уху хозяйки, что-то горячо и настойчиво нашептывалъ ей, она внимала ему, то томно улыбаясь, то вздыхая, и опустивъ глаза съ какимъ-то стыдливо счастливымъ видомъ, перебирала кольцы на своихъ короткихъ и жирныхъ пальцахъ… О чемъ шла у нихъ рчь — мы не знаемъ. Но до чуткаго еще слуха старушки Crbillon, дремавшей не по далеку отъ нихъ на диван, донеслись вдругъ ясно слдующія слова:
— Non, говорила разнженнымъ голосомъ Аглая Константиновна,— я могу полюбить мущину… je puis avoir une faiblesse pour un homme… mais changer de nom, jamais!…
Зяблинъ такъ и отпрянулъ въ спинку своего кресла…
— Pas dj si bte, mon Agla! прыснула себ подъ носъ старая Француженка, и совсмъ зажмурила глаза.
— Что же? говорилъ въ то же время шмыгнувшій съ галлеріи, гд продолжали курить недальнозоркіе Маусъ съ Ранцевымъ, Ашанинъ, подходя къ одиноко, какъ бы въ ожиданіи его, умстившейся въ самомъ углу балкона бойкой барышн.
— Что? повторила она, передразнивая его.
— Отвтъ?…
— Вы просите невозможнаго! отворачиваясь и красня отвчала Ольга.
Онъ слъ близко, прямо противъ нея. Колни его касалися ея колнъ.
— Вы боитесь гулять ночью?
— Я ничего не боюсь! пожала она плечами.
— Кром любви? протянулъ онъ.
— Разв вы меня такъ любите? вскинулась она вдругъ огненнымъ взглядомъ въ самую глубину его глазъ.
— Я вамъ предложилъ… не докончилъ онъ.
— Да, и я сама вамъ отказала! засмялась она короткимъ смхомъ,— по, знаете, я даже сама себя не понимаю. Мн всего мало и всего хочется!…
— Кром любви!… повторилъ онъ.
— Нтъ,— и любви, засмялась она опять,— только вы такой обманщикъ!
— Кто это вамъ сказалъ?
— Да, это такъ трудно видть!… Можетъ-быть, отъ этого самаго вы и нравитесь такъ всмъ женщинамъ… и мн!… Да, вы мн нравитесь! сказала она, глядя ему опять прямо въ глаза.
— Придете ли вы? настаивалъ Ашанинъ, наклонясь къ ней… По лицу его пробжало вяніе ея горячаго дыханія.— Отвчайте пока не вернулись ваши фофаны…
Она уткнула локти свои въ колни, и всмъ лицомъ прижалась къ ладонямъ:
— Страшно! прошептала она.
— Гулять со мною страшно? проронилъ онъ какими-то бархатными звуками.
Она примолкла на мгновеніе:
— Общаете-ли вы мн?…
— Что!…
— Вы… знаете… проговорила она едва слышно.
— Пощадите меня! почти вскрикнулъ онъ: — я изнемогаю!…
— Вы ужасный человкъ! закачала головой Ольга, все не отымая ее отъ своихъ ладоней.
— Придете? спросилъ еще разъ донъ Жуанъ.
— Да! отгадалъ онъ скорй чмъ услышалъ.
— Въ два часа, помните, говорилъ онъ ей, едва сдерживая дрожь которая пронимала его всего:— въ это время все въ дом, до послдней кошки, спитъ непробуднымъ сномъ и вамъ нечего бояться… Я буду ждать, помните, во второй бесдк, влво отъ цвтника.
Они такъ были поглощены другъ другомъ что не видали, не слыхали какъ мимо ихъ, блдная какъ полотно, скользнула по балкону Надежда едоровна Травкина, только-что отчитавшая послднюю почту князю Ларіону.

XXXI.

….Вся эта музыка любви….
Огаревъ.

А на противоположномъ конц балкона Лина и Гундуровъ пли свою лебединую псню…
— Какъ хороша ночь! говорила она.
Она стояла, полузакрытая стоявшимъ тутъ-же большимъ лимоннымъ деревомъ, отъ темной зелени котораго отдлялось въ сумрак свтлымъ очеркомъ ея лтнее кисейное платье, стояла слегка откинувшись затылкомъ къ угловой колонн балкона.
— Да, такою ночью… Гундуровъ не продолжалъ, заглядвшись на нее…
Такъ прошло нсколько мгновеній.
— Что? спросила Лина, все не отдляя головы отъ колонны,— что вы начали?
— Я началъ словами, сказалъ онъ смясь,— которыя напомнили мн совсмъ другое, и о своемъ я позабылъ.
— Что-же напомнили? спросила она опять какимъ-то усталымъ или разсяннымъ голосомъ.
— Одну сцену у Шекспира, въ Венеціанскомъ купц. Она совсмъ коротенькая и даже для драмы не нужная вовсе, но въ ней есть какой-то, по крайней мр для меня, какой-то всего тебя проницающій поэтическій запахъ. Іессика, дочь Шейлока, ушла изъ отцовскаго дома, перешла въ христіанство и вышла за Лоренцо. Они недавно женаты, безконечно счастливы… Ночь: они вдвоемъ, ждутъ друзей которые сейчасъ должны пріхать. Сидятъ они на скамь, въ густой алле, италіянское небо глядитъ на нихъ сквозь деревья… Сидятъ они и перекликаются какъ соловьи. ‘Такою ночью’, начинаетъ то тотъ, то другой, и каждый вспоминаетъ,— онъ свтлыя, она темныя событія, происходившія ‘такою ночью’,— Крессиду и Дидону, Тизбу и Медею… ‘Такою ночью’, говоритъ, наконецъ, Лоренцо, ‘Іессика ушла отъ богача-Еврея и бжала за своимъ безумнымъ влюбленнымъ изъ Венеціи сюда.’ — ‘Такою ночью,’ отвчаетъ она ему, ‘безумный Лоренцо расточаетъ Іессик тысячу обтовъ любви, изъ которыхъ ни одинъ не оказался врнымъ.’ ‘Такою ночью’, кончаетъ онъ, ‘прелестная и лукавая Іессика клеветала на своего друга, который ей это прощалъ’.
Гундуровъ остановился, замтивъ что княжна его не слушала. Она стояла все въ томъ же положеніи, откинувъ голову и поднявъ глаза къ загоравшемуся звздами небу. Лицо ея показалось ему блдне обыкновеннаго. Онъ вспомнилъ что въ продолженіе всего дня замчалъ въ ней признаки какой-то сдерживаемой тревоги.
— Что съ вами? спросилъ онъ ее съ безпокойствомъ.
Лина словно проснулась, взглянула не него и тихо опустилась въ кресло, подъ темную листву дерева.
— Ничего, я задумалась… И все еще задумчивая улыбка пробжала по ея губамъ.
— Сергй Михайлычъ, заговорила она черезъ мигъ робкимъ, колеблющимся голосомъ,— вы… вы на меня не разсердитесь?..
— На васъ? вскликнулъ онъ.— Да еслибы вы…
Она доврчиво кивнула ему головой не давъ договорить.
— Я знаю, промолвила, она,— я не о томъ… Я хотла спросить васъ…
— Спрашивайте, княжна! горячо вырвалось у него.— Нтъ ничего у меня на душ чего бы я не открылъ вамъ.
— Сергй Михайлычъ, почти прошептала она — я хотла спросить васъ: врите ли вы?
Онъ смутился въ первую минуту…
— Елена Михайловна, я полагалъ… что мои убжденія вамъ извстны… Я Русскій: врованія моего народа — мои врованія.
Ее какъ бы не удовлетворилъ этотъ отвтъ: она обернулась на Гундурова взглядомъ полнымъ какой-то несказанной внутренней муки:
— Да, я это знаю… Но такъ ли вы врите, Сергй Михайлычъ, чтобъ умть терпть и не роптать?
Онъ не усплъ отвтить.
Звонъ еще отдаленнаго колокольчика внезапно и отчетливо раздался въ эту минуту въ гулкомъ воздух ночи,
— Quelqu’un nous arrive, Lina! крикнула ей со своего мста Аглая Константиновна съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ.
Княжна судорожно схватилась за перила балкона.
Гундуровъ, чуть не крикнувъ, кинулся къ ней…
— Слушайте… это… онъ детъ! проговорила она дрожащимъ шепотомъ.
— Кто ‘онъ’?… Ради Бога! чувствуя что у него подкашиваются ноги, спрашивалъ несчастный.
Она не отвчала, она слушала, будто приросши къ периламъ этою своею судорожно схватившею ихъ рукою…
Колокольчикъ звенлъ все ближе и ближе, уже ясно сливаясь съ вскимъ топотомъ конскихъ копытъ… И вотъ уже мрно и звучно звякнули они по каменной настилк подъ сводомъ льва, колокольчикъ замеръ на мигъ, залился опять… Въ свт бившемъ отъ фонаря мелькнула мдная бляха на шляп сидвшаго бокомъ ямщика, красный воротникъ слуги на козлахъ, и крутые, лоснившіеся отъ пота крупы заворачивавшей кругомъ клумбы почтовой четверни.
Дорожная, помстительная коляска — изъ тхъ что тогда назывались флигель-адъютантскими,— скрипя по песку, подкатила къ крыльцу подъ самый балконъ. Изъ нея, проворно выскочилъ молодой военный въ шинели и фуражк съ краснымъ околышемъ, отороченнымъ блыми кантами, ловко сбросилъ съ плечъ шинель на руки выбжавшаго слуги и съ громкимъ вопросомъ: ‘княгиня дома?’ быстро пробжалъ въ сни.
— Онъ! отшатнувшись отъ перилъ, обернулась съ этимъ словомъ Лина къ Гундурову,— тотъ за кого меня хотятъ отдать замужъ!…
Онъ какъ былъ такъ и замеръ на мст.
Губы ея шевельнулись… Она взглянула на него влажными глазами, и подняла ихъ къ загоравшимся далекимъ звздамъ:
— Ни слезъ тамъ, ни разлуки! вырвалось у нея, и она быстрыми шагами пошла съ балкона.
— O allez vous, Lina? встревоженно крикнула ей опять княгиня.
— Въ мою комнату! отвчала она не оборачиваясь, и исчезла.
— S’arranger les cheveux! объяснила съ лукавенькою усмшкой Зяблину Аглая Константиновна, не замчая и теперь того убитаго вида съ которымъ слушалъ ее злополучный ‘бригантъ’ съ самой той минуты когда ему стало извстно до какого предла онъ могъ разчитывать на ея ‘слабость къ мущин’… Но она ничего теперь и замтить не была бы въ состояніи: ее такъ и подмывало, такъ и уносило… ‘Le jeune comte, le neveu de’… дале этого она уже ни о чемъ думать не могла… И тяжело поднявшись съ кресла, она собственною особой пошла на встрчу прізжему.
— Графъ Анисьевъ! громко возгласилъ бжавшій доложить о немъ офиціантъ!
— Кто такой? быстро отрываясь взглядомъ отъ сыграннаго хода, спросила Софья Ивановна окружную.
Та повторила фамилію.
Софья Ивановна увидла входившаго незнакомаго ей военнаго, услышала ликующее привтствіе Аглаи: ‘cher comte! ‘…
— Вотъ онъ, Фитюлькинъ! кольнуло ее какъ ножомъ въ сердце, и карты запрыгали предъ ея глазами будто камешки въ калейдоскоп…
Княжна между тмъ прошла прямо въ покой дяди.
Комнаты его были не освщены, только въ конц ихъ, сквозь открытый настежъ рядъ дверей, свтили зажженныя свчи подъ зеленымъ абажуромъ на большомъ стол библіотеки, и князь Ларіонъ, опершись щекой объ руку, читалъ у этого стола.
Онъ поднялъ глаза, услыхавъ шаги….
— Hlne! вскрикнулъ онъ, безсознательно скидывая съ головы бархатную шапочку, которой онъ прикрывалъ, по заграничной привычк, свои инд уже рдвшіе волосы.
— Я, дядя! отвчала она, останавливаясь у стола противъ него съ опущенными взглядомъ и руками.
Онъ тотчасъ же догадался:
— Онъ пріхалъ?
— Да, сейчасъ! отвчала Лина.
Съ жаднымъ восхищеніемъ, съ ноющею болью въ груди глядлъ на нее князь Ларіонъ:
— Ты иначе бы и не вздумала навстить меня, узнать живъ ли я еще!
— Вы отъ всхъ удалялись, печально проговорила она,— я думала, вы… не хотите меня видть…
Глаза его загорлись мгновенно какъ два пылающіе угля:
— Я не хочу тебя видть?
Она дрогнула подъ этимъ огненнымъ взглядомъ и невольно отшатнулась отъ стола…
Онъ это замтилъ, поникъ головою и тяжко, тяжко вздохнулъ:
— Скажи: не могу… не въ силахъ!… Да, мн тяжело, признаюсь…
— Дядя, неужели я чмъ-нибудь могла?… Она не договорила.
Онъ не смлъ поднять снова глазъ:
— Нтъ, но ты знаешь… въ мои годы привычка — жизнь… Вспомни, мы не разставались два года… Я былъ для тебя… я думалъ… я надялся… посл отца единственный! говорилъ онъ прерывавшимся голосомъ.
— Да, дядя, тихо отвтила Лина,— я васъ такъ и почитала, посл бднаго папа вы одинъ были у меня…
— А теперь, теперь, прервалъ онъ неудержимымъ возгласомъ,— разв я одинъ?…
— Это… совсмъ другое!… чуть слышно промолвила она, и вся зардлась…
— Да, конечно, это… ‘совсмъ другое!’ повторилъ онъ какъ бы про себя, язвительно и горько усмхаясь,— да уврена ли ты по крайней мр что онъ тебя любитъ? кинулъ онъ ей почти злобно.
Она гордо подняла голову:
— А вы какъ же полагали? говорилъ ея не улыбавшійся взглядъ.
Онъ смущенно глянулъ на сторону и замолкъ.
— Такъ этотъ… господинъ изволилъ прибыть, говоришь ты? началъ онъ спокойне,— что же мн теперь длать, по твоему?…
Вся краска мигомъ сбжала съ лица княжны:
— Этого я не знаю! также гордо и печально отвтила она,— вы мн общали… а тамъ какъ вамъ угодно будетъ!… Она повернулась и пошла…
— Hlne! Онъ кинулся за нею,— милая моя, я тебя огорчилъ!.. Прости меня,— я боленъ, нервенъ… нервенъ сталъ какъ старая баба, примолвилъ онъ съ натянутымъ смхомъ,— не уходи такъ! Дай руку въ знакъ прощанья!… Я сейчасъ сойду внизъ….
Она протянула ему на ходу руку — и скрылась въ темени неосвщенныхъ покоевъ.
Князь Ларіонъ прошелся раза три по комнат, хрустя пальцами и щурясь съ какимъ-то мучительнымъ выраженіемъ, позвонилъ своего камердинера, и принялся одваться.
Черезъ часъ времени Vittorio постучался въ двери комнаты княжны, и на ея спросъ отвчалъ что ‘madame la princesse mre’ послала его доложить ей что чай поданъ.
Она сошла въ гостинную. Князь Ларіонъ уже былъ тамъ, одтый по-вечернему, во фрак, и велъ спокойно, нсколько свысока бесду съ графомъ Анисьевымъ…

XXXI.

— Ma fille! Вы съ ней знакомы? проговорила княгиня при вход Лины, сладко улыбаясь прізжему и въ то же время кидая искоса на дочь недовольный взглядъ за то что она такъ медлила явиться.
Молодой человкъ поспшно всталъ и отвсилъ княжн безмолвный и низкій поклонъ.
Она, въ свою очередь, учтиво отвтила ему наклономъ головы, повела взглядомъ кругомъ, какъ бы ища кого-то, и отошла къ игорному столу за которымъ сидла Софья Ивановна.
Аглая Константиновна вспыхнула какъ піонъ… Анисьевъ не моргнулъ бровью.
Онъ былъ мастеръ владть собою. Это и его тактъ, его необыкновенная смтливость выдвинули его по служб еще боле чмъ покровительство сильнаго дяди… Анисьевъ родился честолюбцемъ. Внукъ выслужившагося гатчинскаго офицера, въ одинъ счастливый для него день необычайной милости пожалованнаго заразъ генералъ-адъютантомъ, графомъ и помстьемъ въ дв тысячи душъ въ Могилевской губерніи, и затмъ забытаго въ какомъ-то совт во все продолженіе слдующаго царствованія,— Анисьевъ лишился отца своего еще въ малолтств. Отецъ этотъ, отставной гусаръ ‘ёра и забіяка’ временъ Бурцевыхъ, во всю свою жизнь сдлалъ одно умное дло,— а именно женился изъ-за пари, въ пьяномъ вид, на старой, но энергичной и умной дв, матери нашего полковника,— и весьма скоро затмъ, допившись до чортиковъ, умеръ, не успвъ домотать до конца своихъ могилевскихъ крестьянъ. Вдова его, при помощи своего брата, уже тогда состоявшаго въ большой милости, успла уплатить большую часть мужниныхъ долговъ. Сына на тринадцатомъ году отдала она въ пажескій корпусъ, отлично выучивъ его предъ тмъ французскому и нмецкому языкамъ и ‘хорошимъ манерамъ,’ — что и положило прочное основаніе для всхъ ожидавшихъ его въ послдствіи успховъ въ петербургскомъ свт. Въ корпус товарищи, между которыми онъ никогда не былъ популяренъ, но изъ которыхъ всегда длалъ что хотлъ, предсказывали ему блестящую карьеру, а начальство постоянно отличало его какъ ‘будущаго образцоваго гвардейскаго офицера.’ И онъ вышелъ имъ дйствительно,— вышелъ именно въ томъ смысл въ какомъ разумли это военныя требованія того времени. Завистники — а у него было ихъ не мало — увряли что первое чмъ обратилъ онъ на себя вниманіе высшаго начальства было будто бы нкое соображеніе о ленчик,’ {Ленчикъ — дерево сдла.} изложенное-де имъ на двнадцати кругомъ исписанныхъ листахъ, которое по разсмотрніи онаго въ особомъ комитет было-де одобрено и принято къ руководству, авторъ же его награжденъ за отличіе чиномъ вн правилъ. Это была, разумется, чистйшая выдумка, но въ которой Анисьевъ, со свойственною ему сообразительностью, не видлъ ничего для себя вреднаго,— напротивъ и самъ, смясь разсказывалъ о ней во вліятельныхъ кружкахъ… На двадцать седьмомъ году отъ роду онъ взятъ былъ изъ полка въ свиту, и сразу попалъ въ ‘дльные.’ Скоро стали давать ему особенно важныя, то есть, щекотливыя по существу своему порученія. Молодой длецъ каждый разъ выходилъ съ торжествомъ изъ затрудненій представлявшихся ему въ этихъ случаяхъ. Никогда донесенія его не оказывались противными тому чего ожидалось отъ нихъ, никогда сужденіе о разслдованномъ имъ дл не подымалось выше пониманія тхъ кмъ оно было ему поручаемо, никогда то что предоставлялось ему лично ‘уладить’ и ‘утушить’ не оставалось горючимъ и разлаженнымъ. У него было что-то въ род верхняго чутья, которымъ угадывалъ онъ безо всякихъ постороннихъ указаній, по какому-нибудь лишь оброненному слову, нечаянно подсмотрнному взгляду, часто даже просто но какому-то наитію, то именно что требовалось въ данномъ случа и чего можно было ожидать въ другомъ, что должно было взять верхъ надъ чмъ въ данное время, кто могъ ‘выскочить’ или ‘провалиться’ въ боле или мене близкомъ будущемъ,— и необыкновенно врно сообразовался съ этимъ для своихъ личныхъ честолюбивыхъ разчетовъ. Этому чутью соотвтствовала въ лиц его особая, частью природная, частью выработанная имъ усмшка, въ которой наблюдатель могъ бы разгадать смыслъ всего его характера. Улыбка эта имла цлью прежде всего дать понять тому съ кмъ онъ говорилъ что онъ иметъ совершенно ясное и полное понятіе о предмет о которомъ заводилась рчь, хотя бы то было объ ассирійскихъ древностяхъ или о дендрологіи, затмъ что объ этомъ самомъ предмет онъ иметъ свое личное оригинальное мнніе, которое онъ не почитаетъ нужнымъ высказывать, и, наконецъ, что онъ не почитаетъ нужнымъ высказывать это мнніе вслдствіе высшихъ и одному ему вдомыхъ соображеній. Анисьевъ достигалъ своей цли: изъ дловыхъ сношеній съ нимъ нужные ему люди выносили то впечатлніе что онъ весьма солидный, способный и ловкій молодой человкъ, которому несомннно суждено ‘далеко пойти. ‘ Въ петербургскомъ офиціальномъ и свтскомъ мір никто и не сомнвался въ этомъ, и графиня Анисьева была лишь эхомъ этого міра, когда въ интимныхъ бесдахъ съ княгинею Аглаей говорила о сын какъ о ‘будущемъ министр.’
Успхи его не ограничивались службой: онъ былъ однимъ изъ самыхъ видныхъ, изъ самыхъ отличаемыхъ кавалеровъ придворныхъ и великосвтскихъ баловъ, и козеровъ, ‘избранныхъ’ гостиныхъ, танцовалъ отлично и не со всми, сыпалъ кстати фразами изъ Revue des deux mondes, которую читалъ неукоснительно предъ каждымъ своимъ вечернимъ выздомъ, рисовалъ весьма удачно благонамренно остроумныя каррикатуры, и, по общему признанію своихъ гвардейскихъ сверстниковъ, умлъ ‘какъ никто’ носить военный мундиръ, при самомъ строгомъ соблюденіи стснительной формы того времени,— тайна и понын, говорятъ спеціалисты, не каждому дающаяся. Ни у кого такъ ловко не пропускался мимо локтя толстый аксельбантъ изъ-подъ свисавшаго ‘ la grognard’ эполета, такъ не пригнаны были ‘въ разъ’ суженные книзу рейтузы къ лакированному сапогу, такъ щегольски мягко не ложились складки просторнаго сюртука кругомъ высокаго и тонкаго стана. ‘L’extrafin de nos officiers!’ говорилъ про него самъ военный министръ, князь Чернышевъ, любуясь имъ на бал сквозь одноглазый золотой лорнетъ, и улыбаясь по этому случаю подъ завитымъ парикомъ блестящимъ воспоминаніемъ собственнаго своего былаго…
Побды свои Анисьевъ считалъ дюжинами… Еще будучи камерпажомъ, говорили злые языки, онъ былъ замченъ
‘Блестящей Ниной Боровскою,
‘Сей Клеопатрою Невы.’ *
* Евгеній Онгинъ. Гл. VIII.
бывшею тогда уже сильно sur le retour, но удивительно сохранившаяся ‘мраморная краса’ которой могла плнить и не семнадцатилтняго юношу, и пріобрлъ отъ нея послдній лоскъ, ‘le dernier coup de pinceau’, той лниво-холодной небрежности пріемовъ, того полунасмшливаго, полускучающаго тона рчи что почитались тогда высшимъ выраженіемъ свтской элегантности, и предъ которыми клали оружіе самыя неприступныя тогдашнія львицы…
Но, увы, не одн розы цвли въ существованіи этого ‘баловня петербургской фортуны’, какъ выражались еще старички въ т времена, были въ немъ и тернія, и очень колючія для него тернія. Прежде всего, онъ былъ раззоренъ. Доходовъ съ ддовскаго имнія, кое-какъ сохраненнаго ему матерью, оказалось съ перваго же года поступленія его въ гвардію недостаточно для того широкаго пошиба жизни которымъ онъ счелъ нужнымъ зажить. Молодой честолюбецъ не наслдовалъ ни однаго изъ забубенныхъ свойствъ своего покойнаго родителя, но въ его раннихъ разчетахъ этотъ широкій train былъ необходимъ ему для того чтобы не только сразу поставить себя на одну ногу съ крупнйшими представителями тогдашней богатой гвардейской молодежи, но и попасть въ число тхъ избранныхъ изъ нихъ счастливцевъ блистательное будущее которыхъ, благодаря высокому іерархическому положенію ихъ отцовъ, намчено было, такъ-сказать, заране. ‘Qui ose tout, а tout, доказывалъ онъ матери, пугавшейся его расточительности:— кто съ самаго начала заявляетъ что онъ бьетъ на большое, тотъ его на половину уже получилъ, чтобы и мн быть тмъ же чмъ будутъ Привислянскій и Воротынцевъ я теперь же не долженъ уступать имъ ни на шагъ!’ И онъ не уступалъ, но не прошло пяти лтъ какъ долги его уже превышали цнность всего его имнія, и онъ могъ еще держаться на желаемой высот лишь благодаря большой игр, которая пока везла ему довольно постоянно. Но счастье могло со дня на день измнить ему, и тогда… Анисьевъ не допускалъ этого ‘тогда’, онъ слишкомъ врилъ въ себя и свою звзду, не допускалъ чтобъ онъ когда-либо могъ быть вынужденъ ‘скатиться на салазкахъ внизъ’, какъ выражался онъ въ тайныхъ бесдахъ съ самимъ собою, но ему часто приходилось очень трудно… Къ тому подходило и время, ему минуло тридцать лтъ, пора было ему окончательно устроиться, укорениться тмъ что называется un beau parti въ этомъ петербургскомъ свт въ которомъ и онъ и его сильный дядя все какъ бы еще почитались пришлыми, не имвшими тамъ ни преданій, ни связей родства… Но задача эта была не легка при тхъ условіяхъ въ какихъ онъ задумывалъ ее: на половин помириться онъ не могъ, ему нужно было и звонкое въ свт имя, и большое состояніе. А онъ,— Анисьевъ зеленлъ отъ злости когда думалъ объ этомъ,— онъ, какъ ни бился, все же былъ ни Привислянскій, ни Воротынцевъ, онъ говорилъ себ, кусая губы, что ему нельзя было какъ они ‘кинуть платокъ любой русской невст, въ увренности что она бросится подымать его’, онъ зналъ два-три дома въ Петербург гд, несмотря на дворскую къ нему милость, на завидное его служебное положеніе, успхъ для него былъ бы боле чмъ сомнителенъ… И онъ часто не безъ глубокой внутренней тревоги выглядывалъ, перекидывалъ, въ ум, соображалъ… И вотъ однажды его мать, поселившаяся за границей экономіи ради, пишетъ ему изъ Рима что она нашла ему ‘la perle des partis comme nom, fortune et distinction’, что эту перлу никто, къ счастью, въ Петербург не знаетъ, и что она повела дло такъ что заручалась заране согласіемъ матери двушки,— ‘unepersonne tout—fait impossible’, говорилось при этомъ въ скобкахъ о злополучной Агла, почитавшей графиню Анисьеву своимъ лучшимъ другомъ, которую (то-есть Аглаю) она совтуетъ сыну, когда онъ женится на дочери, какъ можно мене пускать къ себ въ домъ, ‘parce qu’elle est d’une btise tout—fait compromettante’. О княз Ларіон упоминалось въ письм какъ о человк предъ ‘деспотизмомъ’ котораго, повидимому, преклоняется безропотно вся семья его брата, но съ которымъ графиня, какъ ни старалась, не могла сойтись: ‘c’est un homme fort rbarbatif’, писала она, ‘et souffrant videmment d’une ambition rentre.’ NB поставлено было вслдъ за послдними строками.
‘Молодецъ maman, сказалъ себ Анисьевъ, дойдя до этого NB,— сейчасъ догадается гд дверь скрипитъ!… Эта скрипучая дверь, сообразилъ онъ тотчасъ въ свою очередь, должна быть по возможности скоре ‘смазана.’ Этотъ неудобный дядя, ‘cet original opinions avances, котораго спустили тому два года,’ надо было ‘бросить скоре кость его голодному честолюбію.’ Весь вопросъ для Анисьева состоялъ единственно въ этомъ, несмотря на свои еще молодые годы, онъ въ теченіе своей служебной и свтской жизни такъ мало привыкъ встрчаться съ человческимъ безкорыстіемъ что ему и въ голову не пришло чтобъ этотъ ‘оригиналъ’ въ вопрос о будущемъ племянницы могъ руководствоваться какими-либо не истекающими изъ его личнаго интереса соображеніями… Анисьевъ кинулся къ дяд. На его счастіе, ‘la combinaison Шастуновъ,’ предложенная имъ, имла, какъ оказалось, даже боле шансовъ на успхъ чмъ могъ онъ надяться въ первую минуту.— ‘О немъ недавно вспоминали какъ объ очень умномъ человк,’ сообщилъ племяннику сановный царедворецъ, ‘лично онъ былъ всегда пріятенъ. Дай срокъ, я напомню при случа.’
И онъ напомнилъ. Ко времени прізда Шастуновыхъ въ Россію поступленіе обратно князя Ларіона на службу было въ принцип благосклонно допущено въ высшихъ сферахъ. Въ теченіе зимы Анисьевъ усплъ увидать Лину въ Москв, околдовать ея матушку. Къ этому же времени дяд его стало видно на какой постъ могъ бы быть предложенъ его новый protg. Но въ виду разсчетовъ племянника опытный, сановникъ представилъ дло такъ чтобы ‘сначала пустить пробный шаръ,’ то-есть узнать чрезъ третье лицо на сколько вообще готовъ принять князь Ларіонъ то что имютъ предложить ему, а то молъ онъ ‘пожалуй откажется, скажетъ что усталъ, старъ, такъ чтобы какъ-нибудь не компрометироваться…’ Ршено было послать письмо къ графу, въ Москву, въ которомъ бы не заключалось ничего положительнаго. Положительное, въ планахъ дяди и племянника, должно было быть выговорено лишь тогда когда Анисьевъ уврится лично что ему со стороны князя не грозитъ никакимъ затрудненіемъ, въ противномъ случа дядя бралъ на себя ‘похоронить’ свыше одобренную ‘комбинацію…’ Все было разчитано такъ чтобы нашъ полковникъ, посланный въ конц зимы съ разными порученіями въ восточную Россію, могъ на возвратномъ пути быть въ Сицкомъ къ тому времени когда письмо дяди его къ графу станетъ уже извстнымъ князю Ларіону.

XXXII.

И вотъ онъ сидлъ теперь предъ княгиней Аглаей во всей своей крас, со своимъ аксельбантомъ черезъ локоть и слегка свисшими на грудь эполетами, со своею лоснившеюся какъ воронье крыло, коротко остриженною головой и форменными, приподнятыми крючкомъ вверхъ усами, въ лакированныхъ сапогахъ, и съ запахомъ свжаго, продушеннаго блья,— онъ совершилъ туалетъ свой на станціи предъ Сицкимъ,— сидлъ съ чашкою чая въ рук, и слегка картавя, и какъ бы вовсе не замтивъ холоднаго пріема сдланнаго ему Линой, сообщалъ ея матери какой-то парижскій анекдотъ, вычитанный имъ наканун въ московскомъ англійскомъ клуб въ фельетон виконта де-Лоне {Viconte de-Launay, подъ этимъ псевдонимомъ писала въ то время еженедльные фельетоны въ газет La Presse, издававшейся Эмиль де-Жирарденомъ, жена его, извстная Delphine de-Girardin.}.
Соль этого анекдота была для княгини Аглаи недоступна, но она смялась на вру, и глядла на разкащика совершенно посоловлыми отъ восхищенія глазами, гнваясь въ душ на дочь за ея ‘manque d’epressement’ къ этому обворожителю, и въ то же время искренно сожаля о томъ что она сама себя лишаетъ удовольствія его слушать
‘Успетъ впрочемъ! утшала себя мысленно наша княгиня, и принималась снова сладко улыбаться и глядть на Анисьева такъ, какъ будто онъ былъ Zuckerpppchen, сахарная кукла, которую она вотъ-вотъ и проглотитъ сейчасъ…
Князь Ларіонъ, въ свою очередь, слушалъ Анисьева не сводя съ него глазъ, и тайная недоброжелательность ихъ выраженія не ускользнула отъ зоркаго вниманія петербургскаго карьериста. Она удивила его: ‘неужели же графъ еще ничего не усплъ ему сообщить?’ думалъ онъ, но его изысканная любезность, повидимому, отъ этого только удвоилась.
Князь заговорилъ о Симбирской губерніи, изъ которой возвращался молодой длецъ.
— Каковъ тамъ губернаторъ? спросилъ онъ между прочимъ.
— Про то старшіе знаютъ, отвчалъ тотъ, заслоняя уклончивость отвта его шутливымъ тономъ, — лично я могу только быть ему очень благодарнымъ за содйствіе его всякій разъ когда оно мн было нужно.
— Вы были посланы по рекрутскому набору?
Анисьевъ молча наклонивъ голову.
— Но онъ давно конченъ…
— Я имлъ еще другое порученіе, коротко отвчалъ флигель-адъютантъ, — но объ этомъ я подъ страхомъ, смертной казни говорить не дерзаю, словно договорило его лицо, которому онъ мгновенно придалъ сумрачно-строгое выраженіе.
— А губернія какъ съ нимъ ладитъ?… Онъ, кажется, еще недавно туда назначенъ?
Петербургскій воинъ склонилъ слегка голову на бокъ, потянулъ усъ во всю его длину, и не то небрежно, не то значительно:
— Вамъ, вроятно, не безызвстно, князь, пропустилъ онъ сквозь сверкавшіе зубы,— что эта прапорщичья губернія самая неудобоуправляемая губернія во всей имперіи, и что всякому губернатору было и будетъ всегда трудно съ нею ладить.
— Отчего прапорщичья? спросилъ будто удивясь князь Ларіонъ, хотя онъ очень хорошо зналъ что значило это прозвище и кмъ оно было дано.
— Les mauvais plaisants называютъ ее даже безчинною, засмялся графъ Анисьевъ:— дворянство тамъ все не служащее… и какъ бы пренебрегающее службой… У нихъ даже губернскіе предводители все подъ рядъ какіе-то поручики или титулярные совтники въ отставк, люди они вс тамъ очень состоятельные… и стремятся быть самостоятельными, продолжалъ онъ все тмъ же шутливымъ тономъ.
— Что же, это еще не преступленіе, молвилъ безъ улыбки князь,— если они на мст пользу приносятъ?…
— Очень образованные люди, впрочемъ, большею частью бывшіе въ университет, заграницу безпрестанно здятъ… Мстной власти тмъ боле ухо надо востро держать! промолвилъ графъ Алисьевъ съ легкимъ пожатіемъ бровей.
— Что же, подтянуть ихъ? И старый дипломатъ насмшливо посмотрлъ ему въ лицо.
Петербургскій воинъ будто и не замтилъ укола. Онъ весело тряхнулъ эполетомъ:
— Это ужь до меня не касается!.. Но противъ этихъ вчныхъ жалобъ дворянства на самовластіе губернаторовъ у меня есть одинъ аргументъ: voyez le cercle d’attributions des prfets en France, даже въ ныншней, республиканской, Франціи! Онъ значительно подчеркнулъ слово республиканской.
— Франція намъ не указъ и все что ни шло къ намъ оттуда было и будетъ для насъ гибелью! горячо прервалъ его князь Ларіонъ. Воспитанный въ Англіи, онъ какою-то англійскою ненавистью не любилъ Францію.— Я бы попросилъ васъ объяснить мн, много ли мы выиграли отъ наполеоновскихъ порядковь привитыхъ къ намъ Сперанскимъ?
Блестящій полковникъ никогда объ этомъ не думалъ, да и не имлъ никакого яснаго представленія о томъ какіе такіе порядки привилъ къ намъ Сперанскій. Но онъ тотчасъ же пустилъ входъ свою особую улыбку, которая должна была говорить его собесднику что онъ многое имлъ бы представить по этому поводу, но находитъ это по нкоторымъ соображеніямъ неудобнымъ въ эту минуту.
— Я плохой діалектикъ, князь, со скромнымъ наклономъ головы проговорилъ онъ,— а съ вами и подавно. Я позволю себ замтить только то что сдланное Сперанскимъ — совершившійся фактъ и его не передлаешь… Анисьевъ даже вздохнулъ, какъ бы очень сожаллъ что Сперанскій именно сдлалъ это.— А затмъ остается одно, по моему, признать то что есть avec une obissance passive… И онъ вздохнулъ еще разъ.
— Et vous faites trs bien, cher comte, воскликнула неожиданно Аглая Константиновна, съ тревогою слдившая за этимъ разговоромъ,— продолжайте такъ хорошо думать et vous ferez une belle carrire!
Точно кочергою по лбу хватила она его… ‘Господи!’ чуть не вскрикнулъ онъ громко, и покраснлъ по самую маковку.
‘Хороши оба!’ сказалъ себ князь Ларіонъ, вставая съ мста и отправляясь къ столу, за которымъ Надежда едоровна, безъ кровинки въ лиц, разливала чай по чашкамъ, едва не выпуская каждый разъ чайника изъ своихъ дрожавшихъ рукъ.
— Вы, кажется, нездоровы? сказалъ онъ, замтивъ ея разстроенный видъ.
— Ничего-съ!… Она вдругъ засмялась судорожнымъ смхомъ:— я когда-нибудь такъ за самоваромъ и умру…
Онъ поглядлъ на нее съ изумленіемъ…
Она долила послднюю чашку, и выбжала вонъ.
Князь хотлъ что-то сказать, дать приказаніе… но опустился въ кресло, задумался и забылъ.
А Аглая Константиновна, едва онъ отошелъ, наклонилась къ Анисьеву моргая бровями, и таинственнымъ шепотомъ проговорила:
— Надюсь что мы васъ теперь удержимъ… на нкоторое время?
Онъ опустилъ глаза и поклонился.
— Завтра, вы знаете, у насъ spectacle de socit… Du srieux: Hamlet… Вы знаете піесу?
— Hamlet de Shakspeare, кто же ея не знаетъ? И онъ снисходительно приподнялъ плечи… Онъ, впрочемъ, никогда не читалъ эту ‘піесу’…
— Attendez! игриво подмигнула княгиня.— Lina!
Княжна подошла.
— Графу, ma chre, будетъ, я уврена, очень пріятно, объявила ей совсмъ уже расходившаяся Аглая,— еслибы ты прочла ему что-нибудь изъ твоей роли?… Le comte est un homme de got, il jugera, хорошо ли ты говоришь?
Лина вся вспыхнула… Смтливый воинъ рыцарски пришелъ къ ней тотчасъ же на помощь:
— Ни за что, княгиня! Я хочу сохранить въ цлости всю горячку моего восторга, toute l’incandescence d’enthousiasme dont je suis capable, вычурно выразился онъ,— къ минут появленія завтра княжны на сцен.
Бдная двушка повела на него невольно благодарнымъ взглядомъ.
— А кто играетъ у васъ главную мужскую роль? поспшилъ онъ спросить ее чтобы не дать ‘невозможной’ ея матушк возможности настаивать.
— Un monsieur Goundourof, un voisin de compagne, отвчала все-таки за нее невозможная матушка будто извинявшимся за что то голосомъ.
Лина воспользовалась этимъ,— она насилу удержала прилившія къ глазамъ ея слезы,— и отошла опять къ Софь Ивановн. Хозяйка и ея гость остались вдвоемъ въ углу гостинной… Разочарованный ‘бригантъ’ какъ сквозь землю провалился. Ашанинъ и Гундуровъ исчезли уже давно. Присутствіе новаго лица, ‘петербуржца’, ‘придворнаго’, разогнало и остальную московскую молодежь. Сама Ольга Елпидифоровна не сочла нужнымъ соваться съ перваго разу на глаза прізжему, и не прерывала его пріятнаго tte—tte съ ‘будущею belle maman’, бойкая особа гд-то хохотала на другомъ балкон съ пріятельницами своими, пулярками, и наускивала, по обыкновенію, другъ на друга своихъ двухъ ‘фофановъ’, какъ называлъ Ашанинъ Мауса и Ранцева.
Посл чая въ гостиной, кром князя Ларіона, остались лишь Свищовъ, обыгравшій въ пухъ Софью Ивановну, да пріятель его Елпидифоръ, усвшійся съ нимъ на шесть королей ‘въ пикетецъ по маленькой’… Игравшія дамы разошлись по своимъ комнатамъ. Лина пошла проводить Софью Ивановну.
— Вы давно знаете этого… графа, милая моя? спрашивала ее та по пути.
— Я его совсмъ не знаю, поспшила она отвтить.
— Гм… Я хотла сказать: ваша maman… Давно она съ нимъ знакома?
— И она его не больше знаетъ чмъ я. Онъ всего разъ зимою былъ у насъ съ визитомъ… Но maman, примолвила какъ бы объясняя что-то Лина,— очень хорошо знакома была съ его матерью въ Рим…
— Въ Рим… съ матерью! повторила Софья Ивановна, — вотъ оно… я предчувствовала! подумала она. И дойдя до своихъ дверей:— я не знаю куда мой Сережа двался? промолвила она съ безпокойствомъ въ голос.
Княжна вдругъ прижалась къ ней, обвела ея шею рукой:
— Пошлите за нимъ! дрожалъ и прерывался ея голосъ,— я боюсь… Мы съ нимъ разговаривали когда пріхалъ… этотъ полковникъ… И я потомъ ушла, а когда вернулась къ чаю, его уже не было… Пошлите за нимъ! едва сдерживая слезы повторила она.
Софья Ивановна схватила ее обими руками за голову и крпко, крпко поцловала:
— Я его сейчасъ добуду! сказала она,— а вы, моя милая, ступайте теперь назадъ!… Чтобы насъ съ вами за двухъ заговорщицъ не приняли!
Громъ уже не ‘погромыхивалъ’,— онъ ударилъ. Софья Ивановна владла опять всею силой воли, всею энергіей своею.
Она тотчасъ же послала горничную ‘добывать Владиміра Петровича’. Та нашла его въ ихъ общей съ Гундуровымъ комнат, и привела обоихъ.
Ашанинъ, точно также какъ Софья Ивановна, съ первыхъ словъ княгини графу Анисьеву, догадался о ‘Фитюлькин’, онъ увелъ пріятеля своего изъ гостиной, и цлый часъ не могъ добиться отъ него ни слова. Сергй проронилъ только то что ‘прізжаго прочатъ въ женихи княжн’. Онъ все время, стиснувъ зубы и ероша волосы, проходилъ изъ угла въ уголъ своей комнаты, натыкаясь на стулья и столы .
Когда они вошли къ Софь Ивановн, она взглянула въ его измнившееся лицо, и не вымолвивъ ни слова обняла его за голову и крпко поцловала въ лобъ какъ княжну… Потомъ усадила и сказала:
— А теперь довольно! Приди въ себя!… Авось-либо, Богъ милостивъ, устроится!… А нтъ,— терпи, ты мущина!… Она суметъ терпть, отвчаю теб!…
Эти слова подйствовали на него боле чмъ вс увщанія Ашанина. Онъ молча подошелъ къ тетк и обнялъ ее.
— Вотъ такъ-то лучше! засмялся его чернокудрый пріятель, обнимая его въ свою очередь,— посиди-ка съ Софьей Ивановной. А то я ужь такъ и думалъ что мн завтра придется выдти на сцену и объявить публик что ‘общанное молъ вамъ представленіе Гамлета отмняется, такъ какъ Гамлетъ у насъ необманно съ ума сошелъ!’.
— Вы-то ужь отъ этого никогда не сойдете! досадливо отпустила ему на это вполголоса Софья Ивановна.
Онъ пожалъ, улыбаясь, плечами, поклонился и вышелъ.
Тетка и племянникъ просидли вдвоемъ далеко за полночь. Когда Гундуровъ вернулся въ свою комнату, Ашанина онъ въ ней не нашелъ, и постель его стояла не смятая.
Княжна воротилась въ гостинную въ ту минуту когда Анисьевъ подымался съ мста и прощался съ хозяйкой. Трехчасовая бесда съ нею произвела на нашего полковника то же впечатлніе какъ еслибъ его, завязавъ въ мшокъ, спустили катиться по крутой и каменистой гор: онъ чувствовалъ себя буквально разбитымъ…
А она все такъ-же томно и сладко улыбалась ему:
— Да, я понимаю, вы устали съ дороги, cher comte, allez tous reposer!… Vittorio васъ проводитъ! указывала она на Италіянца, почтительно ожидавшаго у дверей.
— Прежде чмъ проститься съ вами, княгиня, молвилъ ей блестящій воинъ,— позвольте спросить васъ, дозволено ли мн будетъ поднести завтра вашей прелестной новорожденной ящикъ конфетъ?
— Certainement, certainement, cher comte! Наша Аглая такъ и запрыгала, моргая ему и лукаво улыбаясь:— donnez toujours, она будетъ въ восхищеніи!…
Онъ тмъ же молчаливымъ и глубокимъ поклономъ какъ при первой встрч склонилъ предъ встртившеюся съ нимъ Линой свою гладко остриженную голову, метнулъ на ходу привычнымъ взглядомъ на исписанный пикетнымъ счетомъ столъ, за которымъ Свищовъ съ исправникомъ доигрывали шестаго короля, и улыбнувшись нсколько презрительно громоздкому облику и полицейскому мундиру не замтившаго ухода его Елпидифора, исчезъ вслдъ за Vittorio.
Лина подошла къ матери:
— Прощайте, maman!
— Я желаю вамъ сказать два слова! многозначительно раздувъ ноздри, сказала ей та на это, и прошла на неосвщенный балконъ.
Лина послдовала за нею…
— Vous avez t singulirement peu aimable avec ce charmant jeune homme! сказала Аглая Константиновна, опускаясь въ кресло.
— Я была съ нимъ учтива какъ со всми, maman, тихо молвила княжна,— онъ ничего боле не имлъ права требовать отъ меня!
Аглая Константиновна нсколько опшила: — ей всегда импонировало то въ чемъ мерещилась ей аристократическая гордость, ‘l’orgueil du sang,’, какъ выражалась она. ‘Изъ самомъ дл, разсудила она,— Лина не знаетъ еще ничего, она не можетъ показать ему первая, elle est trop bien ne pour cela!…’
— Я впрочемъ, попробовала она съ другой стороны,— говорю это жаля тебя: ты не слышала comme il cause… Онъ такъ уменъ, et si gentlemanlike!..
— Онъ мн не нравится! сказала просто Лина.
Та такъ и ахнула:
— Что? Ce jeune comte, le neveu de… теб не нравится?
— Нтъ! Княжна закачала головою.
— Не… нравится! едва могла говорить Аглая Константиновна,— такъ кого же посл этого вамъ нужно? Un prince du sang?…
— Она сама Рюриковна, ее этимъ не удивишь? язвительно засмялся кто-то въ темномъ углу балкона.
Это былъ князь Ларіонъ, присутствія котораго здсь она не подозрвала, и который язвилъ ее теперь въ самое ея больное, въ самое чувствительное ея мсто, намекалъ на это ея собственное Раскаталовское происхожденіе, воспоминаніе о которомъ, какъ неотступный призракъ, преслдовало ее цлую жизнь, цлую жизнь отравляло ей всю прелесть ея милліоновъ…
— Cette ‘Рюриковна,’ c’est moi qui suis за mre, mon prince! глубоко обиженнымъ тономъ дослала она ему въ отвтъ.
— По акту рожденія, дйствительно! послышался новый смхъ его.
Она не поняла, но почуяла что это было опять что-то оскорбительное для нея, но на что у нея не было отвта. Она замолкла, моргая въ темнот своими круглыми глазами, словно выжимала изъ нихъ непослушныя на этотъ разъ слезы.
Лина стояла предъ нею ни жива, ни мертва, съ тяжелою головой, съ ноющею тоской въ груди:
— Неужели онъ думаетъ мн этимъ помочь? допрашивали печальные глаза ея темный уголъ дяди.
Такъ прошло довольно много времени.
— Пора спать! сказала наконецъ княгиня, вставая и поднося руку свою къ губамъ дочери.— Nous en reparlerons! примолвила она ей шепотомъ, и удалилась.
— Вы меня губите, дядя! подходя къ нему сказала княжна.
Онъ не отвчалъ,— онъ зналъ что она была права, но весь онъ теперь былъ желчь и злоба, и чувствовалъ что не могъ совладать уже съ собою…
Добравшись до своей комнаты, Лина, какъ была, упала на колна предъ своимъ prie-Dieu, уложила голову на сложенныя руки, и тихо, тихо заплакала…
А рядомъ, за стной ея спальни, стояла у раствореннаго окна своей комнаты Надежда едоровна Травкина, и воспаленными отъ слезъ глазами жадно глядла куда-то въ синюю темень сада.

XXXIV.

Эта чудная ночь и темна, и свтла,
И огонь разливаетъ въ крови…
Щербина.

Въ дом все, повидимому, давно уже спало. Два глухой долго звенвшіе удара пронеслись надъ садомъ съ высоты фронтона, подъ которымъ, со стороны обращенной на дворъ, какимъ-то таинственно мрнымъ ходомъ двигались по освщенному изнутри циферблату длинныя золоченыя стрлки большихъ часовъ, выписанныхъ княгиней изъ Англіи, ‘le beffroi du chteau’, какъ романически выражалась она. На звздномъ полотн уже блднвшаго къ утру іюньскаго неба вырисовывались замтными очертаніями кудрявыя купы древесныхъ вершинъ. Но подъ густыми ихъ втвями, въ глубин аллей, словно чернильная волна катился и зіялъ мракъ настоящей ночи… Запахомъ жасмина и бузины пропитанъ былъ недвижный воздухъ, и только, казалось, соловей надъ ркою, да неугомонный кузнечикъ въ пахучей трав не дремали въ безмолвіи и безлюдьи заснувшаго сада.
Нтъ, не одни соловей да кузнечикъ…. Чуть слышно скрипнула одна изъ дверей выходившихъ изъ нижняго этажа въ садъ, и кто-то съ укутанною темнымъ платкомъ головой выскользнулъ изъ нихъ, оглянулся кругомъ, и исчезъ чрезъ мигъ въ темени ближайшей аллеи.
Изъ окна Надежды едоровны вылетлъ слабый, мгновенно удержанный стонъ…. И снова замолкло все, и заливался и щелкалъ надъ ркой одинъ влюбленный соловей…..
Но вотъ опять новые звуки, заскрипли шаги по песку…
Мы здсь поемъ въ тиши весенней ночи,
Лишь для того чтобъ слушала насъ ты….
напвалъ чей-то молодой голосъ старинную дерптскую студенческую псню Языковскихъ временъ.
— А вы потише! говорилъ другой густымъ басомъ,— а не то, пожалуй, и впрямь услышатъ, да спасибо не скажутъ!… Буяны, скажутъ, спать не даютъ!…
— Она не спитъ! возразилъ первый голосъ.
— А ‘она’ кто это?
— Княжна.
— Во! засмялся басъ,— вы почемъ знаете?
— А вотъ видите, наверху изъ-за деревьевъ свтитъ огонекъ: это въ ея окнахъ.
— А отличная, видать, она двушка! какъ бы въ заключеніе мысленныхъ посылокъ проговорилъ басъ посл нкотораго молчанія.
— Прямо Жоржъ-Сандовская героиня! восторженно возгласилъ его спутникъ.
Шаги все ближе подходили къ дому….
— Кто-й-идетъ! крикнулъ вдругъ басъ, кидаясь къ кому то шмыгнувшему мимо его на перекрестк аллеи.
— Оставьте меня! послышался испуганный отвтъ.
— Кто вы?
— Это Надежда едоровна!… Извините, мы васъ испугали.
— А я васъ не узнаю…. Такъ темно! отозвалась она.
— Это я, Факирскій! А со мною Никаноръ Ильичъ Ранцевъ.
— Зачмъ вы здсь? быстро проговорила Надежда едоровна.
— А мы съ Семеномъ Петровичемъ ко мн, въ Никольское здили и вернулись, отвчалъ капитанъ,— да чтобы подъ окнами не гремть ночью, лошадей внизу оставили, а сами поднялись садомъ….
— Никаноръ Ильичъ, не давъ ему договорить молвила Надежда едоровна голосомъ поразившимъ студента своимъ необычнымъ выраженіемъ,— пойдемте со мною!
— Куда это-съ? изумленно воскликнулъ капитанъ.
— Я вамъ скажу потомъ…. пойдемте!…
Она уцпилась за его руку.
— А меня не нужно? спросилъ Факирскій.
— Нтъ, не нужно!
— И за то спасибо! усмхнулся онъ про себя, и пошелъ своею дорогой.
Онъ остановился у цвтника разбитаго предъ большимъ балкономъ дома, отыскалъ знакомую скамейку, и опустился на нее. Съ тхъ поръ какъ Лина стала говорить съ нимъ, студентъ каждую ночь приходилъ садиться на эту скамейку, и, опрокинувъ голову на ея деревянную спинку, неотступно глядлъ въ окна княжны до тхъ поръ пока не исчезалъ въ нихъ свтъ. И благодарный богъ мечтательной любви посылалъ ему за это каждую ночь одинъ и тотъ же сонъ: княжна стояла предъ нимъ на колнахъ и говорила ему: ‘возьми меня, потому что ты народъ, и я хочу быть народомъ, а онъ плакалъ и отказывался отъ нея во имя своей бдности, своей святой бдности’!…
— Никаноръ Ильичъ, скажите, пройдя съ капитаномъ нсколько шаговъ, залепетала вдругъ Надежда едоровна,— вы любите Ольгу Акулину?
— Ольгу Елпидифоровну? воскликнулъ озадаченный капитанъ….— Люблю-съ, не совру! ршительно отвтилъ онъ подумавъ.
— Очень? Сильно?…
— Даже, могу сказать, больше-съ чмъ собственно жизнь свою!…
— И я, истерически зарыдала вдругъ перезрлая два,— и я больше жизни люблю — одного человка!…
— Та-ак-съ! протянулъ капитанъ, не различая ея лица въ темнот и размышляя: что ему длать въ случа она, ‘съ большой этой любви своей, возьметъ да и шарахнется?’— Ужь позвольте лучше я васъ домой отведу, предложилъ онъ ей,— въ постельк своей вамъ, мнительно, поспокойне будетъ!…
— И этотъ человкъ… Она еще крпче уцпилась за его рукавъ,— въ объятьяхъ этого человка теперь ваша Ольга!…
— Что-о-съ? Ольга Елпидифоровна…. въ объятіяхъ!… чуть не ‘шарахнулся’ самъ навзничь злополучный воинъ.
— Я слышала… я знаю… они здсь!… Я видла какъ она… Пойдемте, пойдемте! восклицала безумнымъ голосомъ двица Травкина, увлекая его за собой…
— О, какъ я бжала… и эта темнота!… Я боялась заблудиться… и все казалось за мною гонятся!… Я не думала чтобы все это было такъ страшно, говорила во второй бесдк, влво отъ цвтника, порывисто дыша и дрожа отъ волненія и ночнаго холода Ольга, прижимаясь къ плечу счастливца Ашанина.
— Чего бояться? шепталъ онъ въ отвтъ, отыскивая подъ ея плащемъ и обнимая ея упругій, трепетавшій подъ его горячею рукой станъ,— мы одни… и нтъ въ мір человка блаженне меня въ эту минуту!…
Она накрыла рукой его жадно льнувшія къ ней губы:
— Сколькимъ женщинамъ вы это говорили? И сколькихъ обманули?…
— Всмъ, кром тебя! страстно восклицалъ онъ, перецловывая одинъ за другимъ нажимавшіе ротъ его пальцы.
— О, я и не изъ тхъ кого обманываютъ? Я кину первая! засмялась она вдругъ какимъ-то побднымъ молодымъ смхомъ…— Скажите отчего я вамъ такъ нравлюсь? молвила она, ухватывая своими его об руки и дотягиваясь глазами до высоты его сверкавшихъ во мрак глазъ.
— Отъ того что лучше тебя я еще не встрчалъ! И онъ въ свою очередь схватилъ и потянулъ къ себ руки ея.
— Неправда, есть много лучше, я сама знаю! Лина меня лучше!… Но такихъ какъ я нтъ,— вотъ что! Потому я свободная!… Да, я додумалась, я свободная…. Разв другая ршилась бы придти сюда, къ вамъ,— къ извстному, опасному?… Но я пришла… И страшно въ первый разъ, а я все же пришла! Потому, я поняла что такое жизнь… И мн ее подавай, всю подавай!— Она засмялась груднымъ, горячимъ смхомъ,— и я всего хочу, все хочу испытать…. И все возьму, я свою силу знаю! Мн все, все возможно пока только у васъ, у мущинъ, искорки будутъ прыгать въ глазахъ говоря со мной, я знаю!… А не будетъ ихъ, мн все равно, я въ монастырь пойду, или яду приму, какъ ваша Травкина. Я такая, ршительная! Courte, mais bonne!… Но до этого еще долга псня…
Ольга нагнулась вдругъ къ самому уху Ашанина, и млющимъ голосомъ пропла:
Зачмъ грустить, зачмъ страдать?
Намъ жизнь для радости дана….
— Прелесть ты моя! вскликнулъ онъ, покрывая неудержимыми поцлуями ея наклонившееся къ нему лицо…
Они мгновенно оба отпрянули другъ отъ друга… Чьи-то слышные, спшные шаги скрипли почти подъ самою бесдкой…
Ашанинъ кинулся ко входу, загораживая его собою…
Ревнивые глаза старой двы тотчасъ же признали его во мрак:
— Вотъ онъ! кинулась она съ крикомъ къ бесдк.— Пустите меня, пустите!…
— Куда вамъ? спросилъ онъ, ухватываясь обими руками за косяки входныхъ дверей.
— Пустите! Я знаю кто съ вами здсь… Пустите! визжала она и цплялась за его платье…
— Со мною никого нтъ, и я прошу васъ успокоиться! говорилъ Ашанинъ, стараясь сохранить все свое хладнокровіе.
— Вы лжете… безсовстный, она здсь! Ольга!… Берите ее! отчаяннымъ крикомъ крикнула она своему спутнику.
— Кто еще тутъ съ вами? вскликнулъ дрогнувъ невольно Ашанинъ, только теперь различая недвижно стоявшую за ней темную фигуру.
— Я, капитанъ Ранцевъ! отчетливо пробасилъ капитанъ свой чинъ и фамилію,— къ вашимъ услугамъ!
— И я къ вашимъ, когда угодно! пылко воскликнулъ московскій донъ-Жуанъ,— только теперь, желалъ бы я знать, что вамъ отъ меня нужно?
— Я-съ… я-съ…. пробормоталъ тотъ… Несмотря на всю боль и злость причиненныя ему тмъ что узналъ онъ отъ Надежды едоровны, храбрый капитанъ сознавалъ что роль которую онъ игралъ теперь была не изъ самыхъ завидныхъ. Вопервыхъ, онъ впутывался въ чужую исторію, въ чужомъ дом… Затмъ, ‘а если тутъ не Ольга Елпидифоровна, а какая другая барышня?’ проносилось у него блаженное сомнніе… А если даже, долженъ онъ былъ сказать себ въ заключеніе,— и сама она тутъ, такъ вдь онъ ей ни отецъ, ни братъ, и вступаться за нее, ‘или что другое’ онъ никакого права не имлъ.
— Я-съ, громко вымолвилъ онъ наконецъ,— я, конечно, ничего отъ васъ требовать не могу-съ… и только вотъ по ихъ просьб… Онъ разумлъ Надежду едоровну, которая какъ бы отъ этихъ словъ истерически зарыдала опять.
— Я не понимаю что съ вами! попробовалъ успокоить ее Ашанинъ,— здсь никого нтъ, вы можете сами въ этомъ удостовриться…
Онъ искалъ выиграть время: въ бесдк былъ другой выходъ, онъ надялся что Ольга успетъ… успла уже имъ воспользоваться…
— Э, пустяки! я здсь! къ ужасу своему, услышалъ онъ вдругъ за собою громкій смхъ ея:— на что я вамъ, Надежда едоровна?
— Безстыдница! могла только выговорить ревнивая два.
— Что-о? вскрикнула бойкая особа, показываясь въ дверяхъ бесдки, освщенная брежжущимъ свтомъ только-что занимавшейся зари:— потому что я вышла погулять въ садъ… и встртилась съ Владиміромъ Петровичемъ!… А вы кто? Какое вамъ дло до него, съ кмъ онъ, и гд?… Кто тутъ сейчасъ кричалъ и скандалилъ?… Кто безстыдница?… Подите, похвалитесь-ка завтра тамъ, у княгини, вашимъ сегодняшнимъ поведеніемъ!…
— Ахъ! застонала несчастная два и, какъ предвидлъ это храбрый капитанъ Ранцевъ, ‘шарахнулась’ безъ чувствъ на траву.
— Господи, первою мыслью пронеслось въ голов Ашанина,— а завтра у насъ Гамлетъ идетъ!…
— Подымите ее! съ невыразимымъ презрніемъ кивнула ему на бдную дву Ольга Елпидифоровна.— Капитанъ, извольте меня домой провести!…
— Эка генеральша! невольнымъ взрывомъ восхищенія ея ‘молодечеству’ отозвалось на душ капитана среди ревниваго мученія которое бушевало въ то же самое время въ этой воинственной душ.
Онъ послушно подошелъ къ ней, она взяла его подъ руку:
— Пойдемте! и быстро зашагала впередъ.
Слова упрека, состраданія и все также,— еще боле, можетъ-быть,— горячаго къ ней чувства просились одно за другимъ на честныя уста Ранцева. Но каждое изъ нихъ казалось ему то недостаточно вскимъ, то слишкомъ оскорбительнымъ для нея. И онъ шелъ безмолвно рядомъ съ нею, и чувствовалъ, и говорилъ себ это съ какою-то злобой, что изъ ихъ переплетенныхъ рукъ не ея, а его рука дрожала теперь какъ въ лихорадк…
— Конечно, Ольга Елпидифоровна, началъ онъ наконецъ въ истом волновавшихъ его ощущеній,— на все то есть единственно ваша воля, и я не смю съ моими замчаніями… только очень это, если дозволите мн сказать, очень мн сожалительно и обидно… и я бы, кажется, этого господина Ашанина въ порошокъ смололъ!…
— Что вамъ ‘сожалительно’, передразнила его пріостанавливаясь Ольга,— и за что бы вы его стали въ порошокъ молоть?
— Помилуйте-съ, смущенно отвчалъ онъ,— какъ я васъ такъ уважалъ… и какъ вы есть… барышня, и вдругъ меня зовутъ въ свидтели… и вы съ нимъ ночью одн… въ бесдк…
— А вы къ чему шли, послушались этой зми… безъ жала? Какъ-вы смли? Она топнула на него ногой.
Онъ вздохнулъ такъ какъ будто намренъ былъ взобрать въ себя воздуха до самыхъ пятокъ:
— Вамъ-съ это, можетъ-быть, дерзко съ моей стороны показалось… и я, точно, безо всякаго права… это точно, Ольга Елпидифоровна! Только если вы возьмете во вниманіе что… что человкъ за васъ готовъ былъ всю жизнь свою… всю душу… все свое сердце…
— Ну, еще на копечку! расхохоталась она.
— И все что имю, до послдней, дйствительно, копечки, за васъ положить, продолжалъ капитанъ.
— Словомъ, весь ранецъ? Она прыснула новымъ смхомъ.
Онъ разсердился, насколько былъ лишь въ силахъ разсердиться на нее:
— Если вы на счетъ фамиліи, такъ вдь этого перемнить нельзя-съ! Не чужую ношу, свою-съ, дворянскую, отъ предковъ…
— Ничего фамилія, прервала она его,— у меня у самой фамилія отъ акулы происходитъ… и весь вашъ ранецъ, примолвила она безъ улыбки,— я бы за одинъ ужинъ проглотила… Про Клеопатру слышали?
— Какъ же-съ: царица была такая.
— Да! И она за ужиномъ жемчужину въ милліонъ цной велла растолочь и съ виномъ выпила… И я такая же Клеопатра Акуловна!… Такъ вы это сообразите, и вашу жизнь, душу, сердце и прочее приберегите для другой. А мн не нужно!…
Чуть не разрыдался бдный капитанъ: до этой самой минуты онъ смутно на что-то надялся, простодушно великодушничалъ и ‘прощалъ ей’ въ сердц своемъ… А она сама такъ ршительно, такъ безжалостно отвергала его теперь… теперь, когда въ его понятіяхъ она такъ нуждалась въ друг, въ покровител…
— Насильно милъ не будешь, Ольга Елпидифоровна… и, конечно,— съ горечью прибавилъ онъ,— другой на моемъ мст… посл того что сейчасъ… другой, можетъ и самъ бы первый… отошелъ бы… Только я, Ольга Елпидифоровна, какъ знаю что вы пылкая и молоды, и притомъ безъ матери… безъ примра… Дай Богъ чтобы вамъ господинъ этотъ Ашанинъ настоящій мужъ былъ!… Но, какъ и его вижу, не изъ чего иного, смю сказать, какъ изъ моихъ настоящихъ чувствъ къ вамъ, не надюсь я чтобъ и въ половину онъ васъ такъ любилъ… какъ… я… васъ люб…
Онъ не былъ въ силахъ договорить… Они доходили къ дому, на открытое мсто. Она глянула ему въ лицо, и какимъ-то внезапно-стыдливымъ движеніемъ поднесла руку къ прическ, смятой страстною рукой Ашанина… ‘Безъ матери, безъ примра!’ зазвучали еще разъ голосомъ Ранцева его слова въ ея ушахъ.
— Я его женой никогда не буду! проговорила Ольга, глядя недвижно впередъ. Дв крупныя слезы выкатились изъ-подъ ея длинныхъ рсницъ…
— То есть, это какъ же-съ? недоумло проговорилъ капитанъ:— коли-бъ онъ вздумалъ отказаться отъ своего счастья… такъ вдь завсегда… заставить его можно, Ольга Елпидифоровна… Завсегда можно! грозно повторилъ онъ.
— Я сама не хочу! медленно проронила она, не перемняя положенія.
— Какъ же вы не хотите-съ? озадаченно глянувъ на нее, пробормоталъ капитанъ.
— Такъ, просто, не хочу! Она обернулась на него, сверкнувъ какъ прежде блестящими, уже высохшими глазами: — Ни за васъ, ни за него, чтобы никому обидно не было! Сказала жь я вамъ что я Клеопатра Акуловна!… Только вы этого не поймете, милый капиташка, опять разсмялась она,— и не нужно! А слушать моего приказа: первое,— молчать, понимаете? Второе,— слушаться меня всегда, во всемъ попрежнему, а не то я съ вами говорить перестану. Слышали? И она повела на него тмъ знакомымъ ему соблазнительнымъ взглядомъ отъ котораго у него замиралъ духъ и подымались щеткой вс волосы на голов.
— Слышалъ! пробормоталъ онъ, окончательно сдаваясь.
— И отлично! Вотъ вамъ въ награду! И она протянула ему свою руку:— можете облобызать!…
Злосчастный капитанъ приложился къ ней какъ къ святын…
Она кивнула ему и исчезла.
Онъ долго глядлъ ей вслдъ…
‘Эхъ ты судьба-мачиха!’ ршилъ онъ, махнувъ отчаянно рукой, и повернулъ опять къ бесдк, гд Ашанинъ тмъ временемъ приводилъ въ чувство чуть не уморенную имъ своею измной, не по лтамъ страстную двицу Травкину.

XXXIV.

Mich hhnt der Himmel, der blulich and mailich —
O schne Welt, du hist abscheulich!
Heine.

О ночь, ночь, гд твои покровы,
Твой тихій сумракъ и роса?
Тютчевъ.

Князь Ларіонъ, почти вовсе лишившійся сна за послдніе дни, съ восходомъ солнца былъ уже на ногахъ. Онъ тотчасъ же одлся, по своему обыкновенію, и растворилъ окно въ садъ… Утро стояло великолпное… Слезинки росы сверкали алмазною пылью на стебелькахъ уже высокихъ травъ, жаворонки звенли въ голубомъ пространств неба, и сизый туманъ шатался и бжалъ по заводямъ и извилинамъ дремавшей рки, а къ ней съ поросшаго лсомъ противоположнаго берегу, съ вершинъ и по втвямъ молодой дубовой рощи все ниже и ниже, медленно и побдно, спускался, словно занавсъ литаго золота, горячій свтъ восходящаго дня…
Но не было уже отклика ликовавшей природ въ наболвшемъ сердц князя Ларіона.
— Еще день! вздохнулъ онъ,— еще днемъ ближе къ концу!… Когда же?… ‘Умереть — уснуть’! сказалось ему словами ненавистнаго ему теперь Гамлета,— а жить тяжело!… Этотъ блескъ и свтъ… къ чему? Они ничего, ничего мн не воротятъ!…
Такое же сіяющее утро блеснуло въ его воспоминаніи. Точно вчера!… А этому тридцать слишкомъ, лтъ… Это было въ Верон. Конгрессъ кончился…. Онъ халъ съ собственноручнымъ письмомъ государя къ императриц Маріи еодоровн. ‘Я нарочно избралъ тебя, зная твои способности и что теб хорошо извстно все что здсь происходило’, говорилъ ему императоръ Александръ съ тою неотразимо обаятельною улыбкой которую видвшій ее разъ не забывалъ уже никогда,— ‘vous servirez de vivant commentaire ma lettre. Позжай съ Богомъ, а службу твою здсь я не забуду!…’ И вотъ почтовый штулвагенъ стоитъ у крыльца занимаемаго имъ дома противъ самаго San-Zenone — одно изъ чудъ италіанскаго зодчества Изъ-за растворенныхъ дверей храма глухо гудитъ органъ: ‘а noctis phantasmatis libera nos, Domine!’ {Отъ призраковъ ночи помилуй насъ, Господи!} доносятся до него слова католической литіи…. Пока укладываютъ его чемоданы, онъ забгаетъ туда взглянуть въ послдній разъ на эти размры, на эти линіи, на эти дива искусства…. Австрійскій почтарь, въ высокихъ ботфортахъ и малиновой куртк, уже трубитъ къ отъзду, и жгучее италіянское солнце выкатывается изъ-за Аппенинъ и восходитъ надъ тихою Вероной. И въ блеск ослпительнаго дня мчится онъ, бодрый и радостный, по вчно зеленымъ равнинамъ Ломбардіи…. Неудержимо кипитъ молодая кровь, горитъ голова въ избытк впечатлній…. Искусство, государь, честолюбивыя грезы, и это солнце, эти зеленыя равнины,— а впереди, тамъ куда мчится онъ, подъ холоднымъ свернымъ небомъ, блаженство нежданнаго свиданія, восторгъ, и слезы, и палящіе поцлуи любимой женщины…. блокурой и синеокой какъ она, какъ Hlne!…
И еще опять воспоминаніе, еще одно какъ она синеокое и стройное созданіе… Miss Flora, дочь одного изъ учителей Итонской школы, въ которой онъ воспитывается съ братомъ. И ей и ему шестнадцать лтъ. Но она не замчаетъ его, не видитъ…. И вотъ онъ въ воскресенье, такимъ же раннимъ іюньскимъ утромъ, пробирается къ скамейк пансіонскаго сада, куда она ходитъ гулять съ отцомъ, и вырзываетъ на ней перочиннымъ ножомъ стихъ изъ нечитаемыхъ въ класс Amores Овидія: ‘Nec sine te, nec tecum vivere possum’ {Ни безъ тебя, ни съ тобою жить не могу.},— и узнаютъ объ этомъ товарищи, и долго, неотвязчиво пристаютъ къ нему и дразнятъ этимъ несчастнымъ Овидіевымъ стихомъ…. а miss Flora, встртясь съ нимъ посл того, опускаетъ глаза и алетъ, но не такъ зло какъ его собственныя, шестнадцатилтнія ланиты…. О волшебные молодые дни!…
— А теперь,— и болзненно сжалъ брови князь Ларіонъ — теперь впереди одна темная могила, и до нея мука безъ перерыва и конца!…
Онъ судорожно надвинулъ на лобъ широкую круглую шляпу, взялъ трость, и вышелъ совершать свою обычную утреннюю прогулку.
Онъ шелъ, опустивъ голову, мимо полей, равнодушный къ ихъ пышной крас, не замчая какъ волнистою зыбью подъ набгами утренняго втра переливалось предъ нимъ безбрежное море колосившейся ржи, какъ ряли надъ нею блогрудыя ласточки, какъ перекликались перепела въ зеленыхъ овсахъ…. Нтъ, онъ не глядлъ, не слушалъ, не хотлъ видть…. Лучше ночь съ ея мракомъ и могильною тишью чмъ эта безпощадно смющаяся надъ нимъ радость молодой жизни!…
Онъ досадливо приподнялъ плечами и вышелъ на пыльную дорогу, шедшую отъ Сицкаго къ пробгавшему отъ него верстахъ въ пяти шоссе.
Очевидно замтивъ его, ямщикъ мчавшейся на встрчу ему тройки осадилъ на всемъ скаку своихъ хрипвшихъ лошадей, изъ телеги приподнялась толстая фигура исправника Акулина, замахала рукой, и до князя еще издалека донесся его офиціальный, подавленно храпящій крикъ:
— Графъ, ваше сіятельство, графъ дутъ!
— Русское человчество! сказалъ себ почему-то князь Ларіонъ, продолжая идти по дорог, не отвчая и неглядя на него….
Тройка поравнялась съ нимъ,
— А мн ужь позвольте, ваше сіятельство, молвилъ изъ телеги Елпидифоръ, прикладывая руку къ козырьку,— доскакать до дома. Ростиславъ Михайловичъ Чижевскій очень просили тотчасъ же предувдомить ихъ чтобъ они могли встртить графа….
— Сдлайте одолженіе, скачите, слегка усмхнулся князь,— вы мн нисколько не нужны.
— Да и ты мн не нуженъ, сказалъ себ подъ носъ Акулинъ, почтительно подымая еще разъ руку къ фуражк, и помчался дале.
Еще черезъ полверсты нагнала князя Ларіона графская коляска. Старикъ не спалъ и бодро, съ видомъ знатока и любителя, поглядывалъ съ высоты своего сиднья и форменнаго галстука подпиравшаго его широкій подбородокъ на зеленя мимо которыхъ бжала дорога…. Стой! крикнулъ онъ, завидвъ пріятеля, захватилъ свою камышевую толстую палку подъ широкою слоновою ручкой, и вышелъ изъ экипажа.
— Здорово, Ларіонъ! Онъ трижды прикоснулся къ его лицу своими пухлыми щеками. И обернувшись къ хавшему съ нимъ чиновнику, не знавшему выходить ли и ему, или оставаться въ коляск:
— Шашкомъ позжай впередъ! Портфель разбери!… Я съ Ларіономъ пшкомъ приду… Овсы у васъ хороши! не измняя тона проплъ онъ князю,— а рожь мелка будетъ! Скажи управляющему: смена чаще мнять надобно!…
— А у васъ какъ? спросилъ князь Ларіонъ, чтобы сказать что-нибудь.
— Винокурня сгорла! На двадцать тысячъ убытка! Управителя въ острогъ посадилъ, пусть судятъ! Мошенникъ! не доглядлъ!… Что княгиня?
— Ничего…. Все та же!— Губы князя презрительно сжались.
— А именинница?… Милое дитя!… И не дождавшись отвта:— изъ Петербурга ничего не получалъ?
— Ничего!… Анисьевъ этотъ здсь, добавилъ помолчавъ князь Ларіонъ.
— Пріхалъ? Давно?
— Вчера вечеромъ.
— Ну, и что?
Князь помолчалъ опять….
— Княжн онъ не нравится, промолвилъ онъ наконецъ.
— Ну, и не надо! проплъ тотъ:— милое дитя!… Ты ему и скажи: не хочетъ!…
— За то мать… разлюбезная невстушка моя, безъ ума отъ него!
— Пусть сама и выходитъ! засмялся графъ, приподнимая кверху свои ладони и съ палкою, которая, какъ видно, на эти случаи задта у него была ремешкомъ за большой палецъ правой руки.— Она не умная! подмигнулъ онъ князю,— а отецъ ея, я его зналъ, плутъ былъ, а умный! Покойный Канкринъ, Егоръ Францычъ, говорилъ мн: ‘когда, патушка, умру, на мсто мое сажайте мошенника этого, Раскаталова! Онъ и себя, патушка, не забудетъ, и Россію поміру не пуститъ’!…
Разговоръ, какъ всегда у нихъ, перешелъ на старое, общее имъ время, вспомянуты были Двнадцатый годъ, Тарутино, князь Михайло Илларіоновичъ, и въ заключеніе ‘благодтель’, молодой герой, графъ Николай Михайловичъ Каменскій, при которомъ графъ былъ адъютантомъ, и который умеръ на его рукахъ, отравленный чашкою чая изъ рукъ жены французскаго консула въ Букурешт….
Такъ дошли они до дому.
— Хорошо! Весь вспотлъ! улыбался счастливою улыбкой графъ, входя въ отведенный ему покой…. — Игнатъ! кликнулъ онъ своего камердинера,— оботри и причеши!… Онъ слъ предъ зеркаломъ…— Я больше не завиваюсь! почелъ онъ почему-то интереснымъ знать князю Ларіону, и ткнулъ пальцемъ на три сдые волосика торчавшіе у него на затылк.
— Я васъ оставлю, почтенный другъ, сказалъ князь,— вы, можетъ-быть, отдохнуть захотите?
— Нтъ, не хочу! Въ коляск выспался! проплъ тотъ,— а ты ступай по своимъ дламъ! Я своими займусь!
Чижевскій показался въ дверяхъ комнаты.
— Ростиславъ, здравствуй! Какъ играешь на театр?
— Увидите сами вечеромъ, ваше сіятельство, отвтилъ весело молодой человкъ,— въ грязь лицомъ не хлопнемся, Москвы не посрамимъ!… А вы какъ създили?
— Винокурня сгорла! Мошенникъ управляющій! Подъ судъ отдалъ!… А просьбу мщанки здшней разобралъ? вспомнилъ онъ.
— Какъ же-съ! И всхъ кого нужно вызвалъ.
— И гд они?
— Здсь, ваше сіятельство, еще со вчерашняго вечера, я такъ и назначилъ на случай,— какъ и вышло теперь,— вы рано сюда прідете.
— Распорядительный! мигнулъ на него графъ входившему Шажкову.
Шажковъ только губами повелъ.
Цлый рядъ слугъ, подъ предсдательствомъ Vittorio, вносили въ это время въ комнату на тяжелыхъ серебрянныхъ подносахъ чай, кофе, со всевозможными къ нимъ печеньями и снадобьями, и полный завтракъ изъ холодныхъ блюдъ.
— Завтракать хочете? спросилъ старикъ своихъ чиновниковъ.
— Нтъ-съ, для меня рано, отвчалъ Чижевскій,— а чаю я выпью.
— И я ничего утромъ не мъ, кром чай пью!— ладони торжественно приподнялись,— будемъ пить чай, а ты мн про мщанку доложи!
— Слушаю-съ.
Они услись за столъ.

XXXVI.

— Просительница, началъ Чижевскій,— Ирина Михайлова, жена серебрянныхъ длъ подмастерья, Степана ирсова, бабенка, какъ изволите увидть, лтъ двадцати, и собою весьма не дурна, усмхнулся молодой чиновникъ.
— Замтилъ! подмигнулъ на него Шажкову графъ, находившійся въ отличнйшемъ расположеніи духа.
Шажковъ счелъ нужнымъ цломудренно опустить глаза.
Чижевскій продолжалъ:
— Отецъ ея покойный торговалъ въ Москв, въ рядахъ, и оставилъ кой-какія деньги. Посл его смерти вдова его перехала на житье на родину свою, въ здшній городъ, гд у нея домъ свой. Тутъ Ирина въ прошломъ году познакомилась съ теперешнимъ супругомъ своимъ и, нсколько противъ воли матери, вышла за него замужъ, получивъ въ приданое тысячу рублей. Мужъ же ея до этого своего брака служилъ въ подмастерьяхъ у единственнаго здсь въ город серебренника, Осипа Власьева, по прозвищу Зарза, съ женою котораго онъ въ продолженіе нсколькихъ лтъ находился — въ нжныхъ отношеніяхъ.
— Старая она? повелъ нижнею губой графъ.
— Не молода-съ!
— Дуракъ! засмялся онъ.— А векселя кому даны?
— Этой, вотъ самой, Анн Прохоровой Власьевой, и дйствительно, по всей вроятности, должно-быть безденежные, такъ какъ по свдніямъ которыя я затребовалъ отъ городничаго, ирсовъ въ деньгахъ не нуждался, иметъ тутъ же въ город отца, человка довольно зажиточнаго, и самъ скромный, трезвый и, по всему видно, очень глуповатый малый, котораго эта madame Зарзъ, что называется объхала со всхъ сторонъ. А Власьевы сами, по недостатку работы въ уздномъ город, едва концы съ концами сводятъ.
— Сколько и на какую сумму векселя? заплъ графъ.
— To-есть заемныя письма? пояснилъ Чижевскій:— коммерческихъ векселей ирсовъ, какъ подмастерье, выдавать не въ прав.
— Все равно, обязательства далъ! На сколько?
— Одно заемное письмо въ триста, а другое въ пятьсотъ рублей. Даны въ одинъ и тотъ же день, срокомъ на девять мсяцевъ, и, какъ оказывается изъ сближенія цифръ, время выдачи ихъ совпадаетъ со временемъ перваго знакомства ирсова съ Ириной Михайловой.
— Понимаю! Мошенники! не далъ кончить графъ,— обирали его! Женился, а они ко взысканію! А полиція съ него требуетъ!…
— Точно такъ. Бдняга страшно перепугался,— къ отцу. Отецъ кулакъ: ‘я за тебя, говоритъ, неплательщикъ, самъ съ деньгами, за женою взялъ’. А жен и подавно не охота жертвовать своимъ приданымъ въ пользу старой любезной своего супруга.
— За что жертвовать?
И графскія ладони приподнялись.
— Старикъ городничій здшній, изволите знать, человкъ хорошій. Бабенка къ нему….
— А онъ же по этой части слабъ, язвительно ввернулъ на это Шажковъ.
— Въ Малоархангельскомъ полку служилъ, подъ Денневицемъ въ Тринадцатомъ году ногу оторвало. Почтенный воинъ! строго проплъ ему наставленіе графъ.
— Онъ ей и говоритъ, началъ опять Чижевскій:— и самъ я вижу каково дло, только ничего въ этомъ не могу,— формальное обязательство, я по закону обязанъ взыскать.
— Законъ! Старикъ презрительно засмялся: — законъ у насъ для мерзавцевъ писанъ! А какъ ихъ звать, этихъ мошенниковъ?..
— Власьевы.
— Да, Власьевы… Ты ихъ вызвалъ?
— Вс четверо здсь.
— Позови всхъ сюда!… Разберу!…
Чижевскій вышелъ, и въ ту же дверь вошелъ графъ Анисъевъ въ полной форм и съ цлымъ иконостасомъ русскихъ и иностранныхъ крестовъ выпущенныхъ изъ-за каждой пуговицы его блестящаго мундира. Шажковъ при такомъ зрлищ даже позеленлъ отъ зависти.
— Честь имю къ вашему сіятельству явиться, офиціально проговорилъ флигель-адъютантъ, и также офиціально, въ пяти шагахъ отъ кресла графа, склонился предъ нимъ поклономъ.
— А, полковникъ, здравствуй! заплъ тотъ,— знаю что пріхавъ! Вчера? Рано встаешь! Это хорошо! Чай пилъ?
— Нтъ еще-съ, спшилъ къ вамъ… И съ удовольствіемъ выпью у васъ чашку, если позволите, тотчасъ же смняя служебный тонъ на свтскій и пріятно улыбаясь промолвилъ флигель-адъютантъ.
— Садись! Будемъ говорить! Что дядя?
— Слава Богу, здоровъ, сколько мн извстно… Я самъ теперь изъ Симбирска…
— Знаю!… Все знаю! Старикъ многозначительно взглянулъ на него.— Письмо отъ него получилъ… О теб…
Блестящій полковникъ поспшно потупился и осторожно, но замтно покосился на Шажкова.
— Андрей едорычъ, обернулся на того графъ,— потрудись сказать Чижевскому чтобы съ просителями погодилъ! Я позову когда нужно!…
— Я, началъ онъ тотчасъ же по уход чиновника,— какъ было написано въ его письм, такъ я и сказалъ!
Анисьевъ слегка пододвинулся къ нему со своимъ кресломъ:
— И, смю спросить, какъ это было принято?
— To-есть, это ты на счетъ Ларіона хочешь знать?
— Такъ точно!… Сколько мн извстно, въ письм этомъ князю Ларіону Васильевичу должно стало-быть сказано…
— Было! Я ему передалъ.
— И онъ?… не договорилъ флигель-адъютантъ, и нсколько тревожно воззрился на своего собесдника.
— А онъ говоритъ, невозмутимо отвчалъ графъ,— что онъ самъ по себ, а племянница его, княжна, сама по себ, потому ей выходить, не ему!…
Петербургскій воинъ задумчиво потянулъ во всю его длину свой шелковистый усъ.
— Какъ же вы полагаете, посл довольно долгаго молчанія заговорилъ онъ,— какъ долженъ я понимать эти слова?
— Ничего не полагаю! Твое дло! Я ему сказалъ, и отвтъ его говорю! А больше ничего не знаю!
Анисьевъ подвинулся еще ближе.
— Позвольте мн, графъ, быть съ вами совершенно откровеннымъ?— Ваша старая дружба съ моимъ дядей…
— Старая, правда! заплъ голосъ:— въ Десятомъ году на Дуна въ одной палатк спали!…
— Я еще вчера могъ замтить, началъ тотъ медленно и осторожно,— замтить что я князю Ларіону Васильевичу не имю счастье нравиться… Мн это очень прискорбно, конечно, но у каждаго свой вкусъ… насильно милъ не будешь!… Тмъ не мене я смю полагать что князь противъ меня ничего серіознаго не иметъ, и имть не можетъ, подчеркнулъ Анисьевъ,— вы меня знаете чуть не съ самаго дтства, ваше сіятельство, знаете какъ я поставленъ въ Петербург, о служб моей слышали…
— При двор любятъ, знаю!
— Я полагаю поэтому что никакіе родные не могутъ видть въ…— онъ искалъ слова и думалъ: ‘какъ это трудно все выразить по-русски!’ — въ искательств мною руки ихъ дочери что-либо… неумстное и слишкомъ смлое съ моей стороны, домолвилъ чуть-чуть надменно блестящій полковникъ.— А между тмъ княжна Елена Михайловна, съ самой первой минуты когда я увидалъ ее, успла внушить мн такое… преданное… чувство…
— Пятьсотъ тысячъ даетъ за нею мать теперь и столькоже посл смерти, окромя четырнадцатой части въ родовомъ имуществ! перебилъ его неожиданно графъ.
Флигель-адъютанта даже въ краску бросило. Ноздри его раздулись, онъ поднялъ на старика свои засверкавшіе глаза…
Но тотъ безмятежно и невинно сидлъ въ своей поз индійскаго Вишну, скрестивъ ножки и мрно подымая и опуская свои ладони на оконечностяхъ ручекъ своего кресла. Никакого лукаваго намренія не прочелъ, или неумлъ прочесть, прозорливый придворный воинъ на этомъ мягкомъ, одутломъ и невозмутимомъ лиц… ‘Старое чучело! ‘ проговорилъ онъ про себя, и счелъ за лучшее беззаботно усмхнуться..
— Состояніе никогда не вредно, конечно… Но княжна такая — онъ опять подыскивалъ какъ бы перевести ‘une si аdmorable crature,’ и перевелъ: такое безподобное существо,— что, смю уврить васъ, графъ, еслибъ она была и совершенная безприданница, чувства мои къ ней были бы совершенно т же…
— Это хорошо! одобрилъ Вишну,— она милое дитя!…
— Мн поэтому очень было бы больно, переходя уже въ минорный тонъ, началъ опять графъ Анисьевъ,— еслибъ я дйствительно долженъ былъ встртить на моемъ, такъ-сказать, пути такое лицо какъ князь Ларіонъ Васильевичъ…. къ которому я, съ своей стороны, исполненъ величайшаго уваженія… Хотя, конечно, пропустилъ онъ вдругъ тонко, тонко, словно остріемъ иголки,— хотя у князя нтъ отцовскихъ правъ…
Ладони приподнялись снова:
— Замсто отца — дядя, опекунъ его дтей!
— Да-съ… но у княжны родная мать есть, пропустило опять такъ-же тонко остріе.
— Есть! Глупая женщина! такъ-же однозвучно проплъ опять голосъ.
Нашего полковника нсколько какъ будто огорошила такая откровенность….
— Можетъ быть, промямлилъ онъ, невольно усмхаясь однако воспоминанію той ‘невозможной’ глупости,— умственныя способности княгини, и точно, не отличаются особеннымъ блескомъ… Но она мать, ваше сіятельство, и уже поэтому не можетъ не желать счастія своей дочери.
— И дядя племянниц того же желаетъ! А она сама разсудительная, сама ршить можетъ!
Глаза молодаго честолюбца еще разъ тревожно поднялись и погрузились въ лицо его собесдника.
— Вы думаете что… что препятствія могутъ быть со стороны княжны… лично? подчеркнулъ онъ не совсмъ твердымъ языкомъ.
—Я ничего не думаю,— я только говорю!…
Анисьеву вспомнилось вчерашнее холодное обращеніе съ нимъ Лины, которое онъ тогда приписалъ застнчивости…
Онъ сосредоточенно уткнулся взглядомъ въ одну изъ пуговицъ графскаго сюртука:
— Ужъ нтъ ли у этого стараго шута съ его ‘Ларіономъ’ своего какого-нибудь на примт? допытывался онъ мысленно….
Вишну все также безмятежно покоился въ своемъ кресл и слегка помаргивалъ вками,— его клонило ко сну…
— А ‘Ларіонъ’ тонкая бестія, ршилъ прозорливый флигель-адъютантъ,— на мушку не клюетъ, съ нимъ, видно, надо cartes sur table… А впрочемъ… Надо вообще ближе изучить ситуацію!…— Позвольте оставить васъ, графъ, сказалъ онъ громко, вставая съ мста,— у васъ кажется просители?…
— Ничего, я при теб приму!
Старикъ поднялся въ свою очередь и, переваливаясь на ходу, пошелъ къ дверямъ звать Чижевскаго.

XXXVII.

Въ комнату, вслдъ за молодымъ чиновникомъ, вошли четыре вызванныя имъ лица, ‘къ личному разбирательству его сіятельствомъ,’ какъ значилось на язык тогдашнихъ порядковъ.
Первое изъ нихъ была просительница, молодка лтъ двадцати, одна изъ тхъ русскихъ побдныхъ головокъ, про которыхъ сложилась псня:
Моя русая коса
Всему городу краса,
свжая, румяная, съ карими, заплаканными отъ волненія глазами, и сквозь эти слезы улыбавшаяся полу смущенною, полуудивленною улыбкой при вид этого лысаго какъ колно, со своею добродушно выпяченною впередъ губой и офиціально приподнятыми вверхъ бровями, генерала, вершителя ея судебъ, въ которомъ она почему-то съ перваго же раза почуяла себ защитника и покровителя.
За нею шелъ мужъ, это былъ, какъ опредляла его сваха, когда высватывала ему жену, ‘мущина въ самомъ соку, брунетъ, и глаза на выкат’. Еще весьма молодой, но уже одутлый отъ непомрнаго чаепитія, брунетъ этотъ имлъ необыкновенно дураковатый и перепуганный видъ, и жался за спиной жены, словно весь, всмъ неуклюжимъ тломъ своимъ, хотлъ уйти за ея невысокую, тонкую и юркую особу, подъ тнь этой ея великолпной русой косы, оттягивавшей своею тяжестью назадъ ея миловидную маленькую голову…
‘Madame Зарзъ’, заимодавица, была женщина лтъ тридцати пяти, съ утиными носомъ и походкой, чувственно отвислыми губами и жирною блою спиной и шеей, сквозившими сквозь какую-то накинутую на нихъ вязаную косынку…. Глядла она неподвижно впередъ маленькими, оплывшими отъ вчнаго лежанья глазами, равнодушная, повидимому, ко всему окружающему, и прежде всего къ исходу того за что представала теперь предъ очи грознаго московскаго владыки.
Замыкавшій шествіе мужъ ея, Осипъ Власьевъ ‘серебряныхъ и иныхъ длъ мастеръ’, какъ значилось на его вывск, всклоченная, темная и желтая фигура, съ небритымъ подбородкомъ и табакомъ подъ носомъ, въ порыжломъ фрак и засаленныхъ клтчатыхъ панталонахъ надъ стоптанными сапогами, выглядывалъ изподлобья травленымъ волкомъ, бывавшимъ на своемъ вку и не въ такихъ передлкахъ. По одному виду его можно было безъ ошибки заключить что не даромъ было дано ему прозвище ‘зарза’, и что онъ единственно замыслилъ и соорудовалъ все это дло векселей выданныхъ ирсовымъ его жирной супруг.
Вс они, войдя въ комнату, остановились у дверей въ выжидательномъ положеніи.
— Подойдите! крикнулъ имъ начальственный голосъ. И съ этими словами графъ всталъ въ свою офиціальную позу, то-есть, опершись лвою рукой о письменный столъ, заложилъ большой палецъ правой за послднюю пуговицу своего форменнаго сюртука и правую ногу молодцевато закинулъ за лвую.
Красивая Ирина бойко зашагала первая, за нею остальные… Чижевскій уставилъ ихъ рядкомъ, попарно, въ пяти шагахъ отъ его сіятельства.
Графъ зорко оглядлъ всю компанію:
— Зачмъ безденежные векселя давалъ? началъ онъ съ оника, останавливаясь грознымъ взглядомъ на пучеглазомъ ‘брунет’.
Злополучный подмастерье пришелъ въ неописанное смущеніе: онъ засменилъ на мст неуклюжими ступнями, завертлъ носомъ, зачесалъ въ затылк…
— Отвчай! возгласилъ графъ, не дождавшись отъ него отвта.
— Отвчай, что молчишь! толкнувъ его сзади въ бокъ и оборачиваясь на него сверкавшими какъ звзды глазами понуждала его молодая жена.
Онъ еще разъ помялся, поежился, заерзалъ рукою въ курчавыхъ волосахъ:
— Больше по любве, ваше сіятельство! провозгласилъ онъ наконецъ, растерянно улыбаясь…
Власьевъ презрительно дернулъ небритымъ подбородкомъ. Супруга его безмятежно перекрестила свой неожиданно звнувшій ротъ.
Ладони поднялись:
— По какой любве? Говори!
— Потому Осипъ Власьичъ, началъ, переминаясь съ ноги на ногу и продолжая идіотически улыбаться, злосчастный Ловеласъ,— потому они сулились мн… что за ихъ безсчестіе они завсегда могутъ меня въ острогъ засадить…
— Дуракъ! проплъ графъ.
— Встимо дуракъ! И слезы брызнули разомъ изъ глазъ молодой женщины,— онъ у меня что ребенокъ малый простъ, ваше сіятельство!
— Дуракъ! промолвила за нею, еще разъ звнувъ и еще разъ перекрестивъ ротъ ‘madame Зарзъ’.
— Дуракъ какъ есть! октавой ниже подтвердилъ и ея достойный сожитель.
— А ты какъ смлъ брать безденежные векселя? накинулся тутъ же на этого графъ.
— Я не бралъ-съ! уходя весь въ высокій воротникъ своего засаленнаго фрака захриплъ Власьевъ,— я даже ничего объ эвтомъ, ваше высоко-сіятельство, не знаю, опричь только что собственно я какъ свидтель, потому это дйствительно что онъ, какъ желательно ему было вступить въ первый законный, и что отецъ его въ деньгахъ ему отказывалъ, такъ онъ приходилъ къ моей, значитъ, жен просить, даже въ ноги ей кланялся несчетные разы, потому не съ чмъ ему было свадьбы сыграть, а какъ онъ служимши у меня, значитъ, въ подмастерьяхъ…
~ И кто же вамъ въ эвтомъ можетъ поврить! зазвенвъ какъ колокольчикъ, полнымъ неудержимаго негодованія голосомъ прервала его Ирина,— когда не только чтобъ онъ просилъ на свадьбу у вашей жены, а сами вы постоянно, по нужд своей, жалованье его заслуженное задерживали, и по сейчасъ двадцать шесть съ полтиной ему вами не додано! Бога вы не боитесь, Осипъ Власьичъ!…
— Чижевскій, заплъ голосъ,— написать городничему чтобъ его на мсяцъ за ршетку посадилъ! Мошенникъ!… Гд векселя?
— При дл, ваше сіятельство!
— Ты, добродтельная супруга!— графъ ткнулъ пальцемъ по направленію’madame Зарзъ’,— слушай! Ты грамотная?
— Грамотная! протянула она, сдерживая третій звокъ.
— По векселямъ получи по копйк за рубль! Ступай, распишись въ уплат сполна!
— Батюшка, ваше сіятельство, спаситель вы нашъ! такъ и бухнулась ему въ ноги красавица Ирина, судорожно всхлипывая и покрывая поцлуями его пухлыя руки.
— Ну, ну, хорошо… не нужно! усмхался старецъ, наклоняясь подымать ее,— ты я вижу умная! Смотри, болвана отъ себя не отпускай! Чтобы не дурилъ безъ тебя!…
— Не отпущу никуда, ваше сіятельство! уже смялась она сквозь непросохшія слезы,— на привязи стану держать… Дай вамъ Царица небесная много лтъ здравствовать!…
— Спасибо!… Очень радъ! Ступай себ съ Богомъ!… Чижевскій, съ добродтельной супруги расписку получи! А вексель отдай… Какъ тебя, востроглазая, зовутъ бишь?
— Ирина Михайлова, ваше сіятельство!
— Ирин Михайловой отдай! А мужъ дуракъ! ‘По любве’, говоритъ, мошенникамъ ограбить себя далъ! покатывался и заливался добродушнымъ смхомъ своимъ графъ.
— И вы такъ, ваше сіятельство, молвилъ ему, когда они остались одни, блестящій петербургскій длецъ, внимательно и съ какимъ-то двусмысленнымъ подергиваніемъ губъ слдившій за всею этою сценой,— вы такъ даете себ трудъ сами разбирать всякую вздорную просьбу?
Ладони откинулись:
— Для нея не вздорная! Все ея состояніе!…
— Конечно… но я полагаю что судъ… наконецъ полиція…
— Ничего не сдлаютъ! заплъ графъ.— Тамъ законъ! А по закону, она плати!… Бдному народу главное чтобы не волокли по всмъ мытарствамъ… Онъ идетъ ко мн! Потому знаетъ, я сейчасъ ршу…
Флигель-адъютантъ все такъ-же двусмысленно и осторожно усмхнулся.
— Нужно только чтобы тутъ было и тутъ, указывая себ на грудь и на голову, закончилъ московскій правитель,— больше ничего не надобно!…
Съ такимъ несложнымъ разумніемъ юстиціи никакъ не могъ бы согласиться ‘серебряныхъ и иныхъ длъ мастеръ’ Осипъ Власьевъ, по прозванію ‘Зарзъ’, который въ эту минуту, стоя въ другой комнат у стола, за которымъ Чижевскій диктовалъ его супруг форму расписки на заемныхъ письмахъ, язвительно бормоталъ, косясь на стоявшую рядомъ красивую Ирину:
— Вовсе ограбили, значитъ!… И стыда въ людяхъ нту!…
— Точно что нту, Осипъ Власьичъ! пылко вскликнула молодая женщина,— что онъ у васъ почитай шесть годовъ за крпостнаго былъ, всю работу у васъ одинъ справлялъ, пока вы на боку лежали, да по трактирамъ проклажались, такъ вы за то насъ по міру пустить хотли. Это у васъ совсть называется! На экую сумму на себя подписать его заставили!
— Зналъ что писалъ, не мальчикъ! фыркнулъ Власьевъ.
— Зналъ? Мой-отъ теленокъ! кивнула она на стоявшаго о бокъ ея и все такъ-же глупо продолжавшаго улыбаться мужа,— вы изъ него съ супружницей-то вашей Анной Прохоровной веревки плели. Онъ вамъ не то на восемьсотъ, на восемь тысячъ подмахнулъ бы зря съ простоты своей!…
— Означенную въ семъ заемномъ письм сумму деньгами сполна получила, продолжалъ диктовать Чижевскій, въ то же время прислушиваясь и любуясь огненнымъ взглядомъ и бойкою рчью уздной красавицы.
— Сполна! злобно повторилъ себ подъ носъ Власьевъ.
— Такъ точно-съ, извольте получить! вскинулась Ирина, торопливо доставая изъ кармана платокъ и развязывая въ немъ узелокъ съ деньгами,— восемъ рублевъ… ‘Сполна!’ примолвила она, выкладывая деньги на столъ… Ея подвижныя, прозрачныя ноздри расширились и дрожали отъ пронимавшаго ее смха…— А теперь все, ваше благородіе? спросила она Чижевскаго, принимая у него изъ рукъ заемныя письма мужа.
— Все! улыбнулся онъ ей.
— И домой, значитъ, теперича можно?
— Можете, красавица моя, съ Богомъ!
Она подняла на него свои блестящіе каріе глаза и вся зарумянилась:
— Спасибо на ласк вашей, миленькій баринъ, вкъ не забуду вашей съ его графскимъ сіятельствомъ милости… Ну, кланяйся, дурачокъ! И она воззрилась на мужа съ безмрно нжною и безконечно счастливою улыбкой:— слышалъ графскій приказъ чтобы не отпущать тебя отъ себя? И такъ ты у меня съ нонешня дня и будешь ходить на бичевочк, не выдержала молодая женщина и расхохоталась на радостяхъ звонкимъ, ребяческимъ смхомъ…
— А ты больно-то некуражься! нсколько обидчиво проговорилъ на это ‘брунетъ,’ тряхнувъ своею какъ у барана волнистою головой.
— Ну, ну, пойдемъ… богатырь! Она подхватила его подъ руку…— Счастливо оставаться, ваше высокородіе!…
— Оченно уже вы смшливы стали, Арина Михайловна! презрительно поджавъ свои отвислыя губы отпустила ей вслдъ ‘madame Зарзъ.’
Ирина сверкнувъ глазами, обернулась на нее:
— Довольно отъ васъ наплакамшись, Анна Прохоровна, будетъ! Можетъ теперича и взаправду надъ вами смяться начнемъ!…
— Отстань! Чего вяжешься? прохриплъ, толкнувъ жену въ спину Власьевъ,— аль прежняго восхотла? Шлюха!…
Они изчезли.

XXXVIII.

Тревожный сонъ поздно заснувшей наканун Лины прерванъ былъ рано утромъ какими-то странными, раздававшимися по сосдству ея спальни звуками. Она открыла глаза, насторожила ухо…. Изъ-за стны, отдлявшей ея покой отъ комнаты Надежды едоровны Травкиной, дйствительно слышались стоны….
Княжна быстро вскочила съ постели, окуталась въ свой утренній пенюаръ, и въ туфляхъ, въ спальномъ чепц, кинулась въ эту комнату, въ которую вела дверь изъ ея спальни.
Надежда едоровна, вся одтая, лежала у себя поперекъ постели, низко закинувъ голову къ самой стн, и рыдала, какъ умютъ рыдать только одн женщины, раздирающимъ, неудержимымъ… и невыносимымъ рыданіемъ…
Лина страшно перепугалась, но не потеряла присутствія духа, налила воды въ стаканъ, приподняла, не безъ нкотораго труда, ея завалившуюся голову и, придерживая ее одною рукой, успла другою влить нсколько капель сквозь ея судорожно сжатые зубы.
Бдная два пришла въ себя, узнала княжну и, первымъ движеніемъ, закрыла обими руками свое истрепанное, посинвшее отъ слезъ лицо…
— Вы!… Лина!… О, какой стыдъ! новымъ стономъ вырвалось у нея изъ груди.
— Надежда едоровна, милая, что съ вами? допрашивала ее княжна, сжимая ей руки и заботливо вглядываясь ей въ лицо…
— Нтъ, ради Бога!… Не спрашивайте!… Вы ангелъ!… Я не достойна вашего участія… вашего присутствія здсь!… порывисто, вздрагивая всмъ тломъ и покрывая поцлуями эти захватившія ея руки Лины, говорила двица Травкина.— Я… я своими безумными слезами разбудила васъ?… Ради Бога, простите!… Простите напослдокъ! домолвила она черезъ силу.
— Что это значитъ? Что вы хотите сказать?… Maman?… не договорила, въ свою очередь, встревоженная княжна, искренно любившая бдную компаньйонку, и которой представилось что это отчаяніе ея и слезы были послдствіемъ какой-либо сцены съ ея матерью наканун вечеромъ, посл того какъ Лина ушла изъ гостиной…
— Нтъ! поняла, и закачала головой Надежда едоровна,— я княгин… всему вашему дому вчно благодарна останусь!… Я сама… не могу… Я недостойная!… Я погибшее… опозоренное существо!
Лина съ ужасомъ глядла на нее,— глядла какъ на помшанную…
Надежда едоровна скользнула съ постели и неожиданно очутилась у ея ногъ:
— Вы, чистая, святая, вы не поймете!… воскликнула она, обнимая ея колни и прижимаясь къ нимъ своимъ истерзаннымъ лицомъ, — я не достойна дышать съ вами однимъ воздухомъ… мн мста нтъ боле здсь… я уйду… уйду!…
— Вы больны, милая, у васъ горячка начинается, я пошлю сейчасъ за докторомъ! молвила княжна, пробуя поднять ее съ пола.
— Нтъ, умоляю васъ, никакой докторъ мн помочь не можетъ!… Она сама вскочила на ноги, но отъ слабости чуть не упала опять… Княжна довела ее къ креслу у окна, она опустилась въ него, безсильная и безмолвная, уронила голову на грудь, и долго оставалась такъ, безъ словъ, безъ движенія…
Она мучительно переживала мучительную ночь, измну любимаго человка, торжество и глумленіе своей соперницы, все это ‘безуміе свое и позоръ’… Но въ то же время перезрлая два испытывала какую-то дкую сладость въ чувств этой муки, она словно любовалась этимъ ‘позоромъ’ своимъ. Воспитанная на нездоровомъ чтеніи французскихъ книжекъ той эпохи, исполненная воспоминаній всякихъ трескучихъ фразъ и обрывковъ болзненныхъ мыслей, которыя заносила она изъ этихъ книгъ въ завтныя тетрадки, она теперь съ какою-то гордостью думала о томъ что и у ней свой романъ,— она двадцать лту сряду мечтала о немъ,— что и на ея долю выпало ‘роковое, трагическое горе’… Какъ отнестись къ этому горю — вотъ въ чемъ состоялъ для нея вопросъ въ эту минуту. Очутившись посл обморока одна въ саду съ Ашанинымъ, она разыграла роль раненой львицы, призывая небесные громы на голову своего ‘коварнаго искусителя’, общая ему мщеніе на этомъ свт и вчную кару на томъ, но убдившись что ни единая изъ ея угрозъ не пронимала его и что ‘коварный искуситель’, смиренно опустивъ голову, поглядывалъ на нее такъ что вотъ вотъ сейчасъ и фыркнетъ ей въ носъ неудержимымъ смхомъ, она кинулась отъ него со всхъ ногъ въ свою комнату, и разрыдалась со злости до истерики… Придя въ себя во второй разъ въ объятіяхъ Лины, она забыла о раненой львиц и почувствовала себя Магдалиной, самобичующеюся у ногъ ‘чистаго, святаго существа’… Теперь наступало третье воплощеніе ‘трагическаго горя’ двицы Травкиной. Оберманъ, Лелія {Романъ Ж. Санда.}, мрачные образы литературы разочарованія возставали въ ея голов… ‘Да, гордость въ страданьи!’ ршила она, и словно вся озарилась этою мыслью: подняла голову и, улыбаясь своею обычною, презрительною улыбкой,— она, считала необходимымъ презирать самую себя въ эту минуту,— обернулась на княжну:
— Скажите, заговорила она,— я вамъ кажусь очень безумною?
— Мн кажется, у васъ… былъ лихорадочный припадокъ, отвчала Лина, нсколько удивленная этою перемной тона,— и вамъ бы нужно было…
— О, я перенесу, я перенесу! не дала ей договорить та,— я буду сильна, я останусь…. Я въ безпощадной битв жизни!…
И. словно эта отпущенная ею фраза придала ей, дйствительно, силъ, она бодро поднялась съ мста:
— Я васъ прошу, Лина, забыть все… что происходило сейчасъ! Все это не стоитъ вашего вниманія!…. Это, какъ говоритъ Гамлетъ, примолвила она съ дланною шутливостью,— одни лишь ‘сны мои, мои злые сны!’…
Княжна взглянула на нее, и поблднла.
Ей вспомнилось вдругъ что сегодня вечеромъ ‘они отыграютъ Гамлета’,— и затмъ ‘все кончено!’…
— Сегодня наше представленіе! вырвалось у нея съ глубокимъ вздохомъ.,
— Да!… Мое прощанье со свтомъ! театрально произнесла, въ свою очередь, Надежда едоровна, и закрыла глаза себ рукою.
Но слова эти прошли мимо ушей Лины, она думала въ эту минуту: ‘а завтра, что же завтра будетъ?’…
— И какое ей до меня дло! желчно сказала себ компаньйонка, не дождавшись того восклицанія ужаса и печали, которымъ, по ея мннію, должна была непремнно отвтить Лина на извщеніе о томъ что она, Надежда едоровна Травкина, собирается ‘сегодняшнимъ вечеромъ прощаться со свтомъ’.— Извините меня, княжна подчеркнула она,— я сегодня какая-то растерянная… забыла принести вамъ мое поздравленіе со днемъ вашего рожденія!…
— Ахъ, да!… Благодарю васъ, милая! выходя изъ своей задумчивости проговорила Лина и опять участливо глянула ей въ лицо,— вамъ легче теперь стало?
— Легче, гораздо легче! Не заботьтесь обо мн, прошу васъ! Я право не стою того чтобы вы изъ-за меня лишали себя сна. Не довольно интересный субъектъ для этого, домолвила двица Травкина все съ тою же презрительною улыбкой по собственному адресу, — отправляйтесь въ свою постельку и постарайтесь заснуть покрпче! Вамъ предстоитъ сегодня тяжелый день!…
— Не позвать ли вамъ горничную? спросила княжна.
— Нтъ, нтъ, не нужно, ничего не нужно! Я васъ сама провожу въ вашу спальню. Я вамъ сказала,— я сильна… Envers et contre tout! примолвила она почему-то по французски, моргнувъ своими подслповатыми глазами.
Она, дйствительно, отвела и уложила въ постель Лину и, поцловавъ ее въ щеку, проговорила, натянуто смясь:
За все, за все тебя благодарю Я!…
Княжна тихо улыбнулась ей со своей подушки…
Надежда едоровна вернулась къ себ, заперла за собою дверь спальни, и мрачно договоривъ себ, сама не вдая къ чему:
Устрой лишь такъ чтобы тебя отнын
Не долго мн еще благодарить!—
повалилась опять на свою кровать, и залилась новыми, нескончаемыми слезами… Увы, дйствительно, какъ говорилъ Ашанинъ, ‘слезъ у нея было много’. Но на этотъ разъ это были искреннія,— горькія и тихія слезы. Объ Оберман и Леліи она уже не думала…

XXXIX.

Княжна начинала засыпать когда кто-то, послышалось ей, осторожно подавивъ замокъ двери изъ корридора, вошелъ въ ея кабинетъ.
— Кто тамъ? Она приподняла голову.
— Я, ваше сіятельство, отвчалъ голосъ ея горничной.
— Что такъ рано, Глаша?
— Извините, княжна, отвчала та, входя въ спальню,— я полагала, вы еще почивать изволите… Хотла къ вамъ на столикъ поставить…
— Что такое?
Глаша подошла къ постели, держа обими руками большую плетеную, крытую корзинку, обвязанную голубыми лентами:
— Супризъ-съ!… Честь имю поздравить со днемъ вашего рожденія!…
— Это ты меня даришь, Глаша? вскликнула удивленная Лина.
— Помилуйте-съ! ухмыльнулась двушка,— всмъ сердцемъ желала бы, да не при моихъ достаткахъ… Это отъ молодаго графа, что вчера пріхали, поспшила объяснить она, опуская глаза, но изъ-подъ опущенныхъ рсницъ лукаво метнула взглядомъ на княжну.
— Отъ молодаго графа? повторила сжавъ брови Лина,— что это значитъ?… Какъ ты это получила?..
— Мн-съ еще съ вечера мусью Витторіо приказали поставить къ вамъ на столикъ, пока еще вы не проснулись. Сказали, на случай вы спросить изволите, что отъ молодаго графа проздравленіе вамъ со днемъ рожденія… Это изъ Москвы, отъ Файе конфеты, я знаю-съ, добавила Глаша съ самодовольнымъ видомъ,— въ плетушк бобоньйерка богатйшая, а въ ней конфетъ фунтовъ десять, больше будетъ-съ, насилу держу!..
Ни словечкомъ не отозвалась на это княжна и отвернулась отъ нея головой къ стнк.
Глаша только ротъ открыла.
Наканун, за ужиномъ въ л’офис, камердинеръ флигель-адъютанта, съ которымъ она успла познакомиться, подмигивая и нашептывая ей всякія лакейскія любезности, отпустилъ ей между прочимъ что ‘они съ бариномъ надются въ Сицкомъ свое счастіе получить’. Глаша тотчасъ же смекнула,— а когда всемогущій въ дом Витторіо передалъ ей бонбоньйерку, съ приказаніемъ поставить ее на столъ княжны сюрпризомъ, уже не сомнвалась — что молодой ‘красавецъ графъ пріхалъ сватать ея барышню’. Въ голов ея, не хуже чмъ у Ольги Елпидифоровны, успло построиться на этой основ цлое зданіе честолюбивыхъ надеждъ, отъ которыхъ она всю ночь не спала… И вдругъ ‘ея княжна и глядть-то на его супризъ не хочетъ’!..
Глаша уныло поглядла ей въ затылокъ, вздохнула, и направилась въ кабинетъ со своею ‘плетушкой’.
— Еще сейчасъ приходила ко мн горничная генеральши, проговорила она, не доходя до дверей,— принесла отъ нихъ записку и пакетъ къ вамъ-съ…
— Гд они? Что же ты не даешь ихъ мн? быстро отозвалась на этотъ разъ Лина, приподымаясь съ подушекъ.
— Извольте получить-съ!
Двушка поставила корзинку на туалетный столъ и, вынувъ изъ кармана письмо и небольшое что-то завернутое въ блую бумагу и запечатанное большою гербовою печатью, передала ихъ княжн.
— Хорошо, молвила Лина,— а теперь оставь меня, я спать хочу!..
Оставшись одна, она поспшила развернуть записку.
Софья Ивановна писала ей слдующее:
‘Милая Елена Михайловна! Желаю поздравить васъ первая съ наступающимъ вашимъ двадцатымъ годомъ и чтобы подарокъ мой былъ первый въ этотъ день. Посылаю вамъ предметъ для меня дорогой и завтный, и разстаться съ нимъ могу только для васъ. Принадлежалъ онъ покойной моей матери, женщин высокаго духа и много испытанной въ своей судьб. Звали ее, какъ и васъ, Еленой. Примите въ душевное себ укрпленіе и утшеніе, а также въ память отъ старухи искренно васъ любящей.’

‘Софья Переверзина’.

Запечатанный пакетъ заключалъ въ себ уложенный въ коробочку образокъ съ изображеніемъ Воздвиженія Честнаго Креста Святою Царицей Еленой. На задней, гладкой доск его золотой оправы вырзаны были слова: Симъ побдиши!
Лучшаго подарка и боле кстати не могла получить Лина. Онъ являлся какъ бы дйствительно ‘во укрпленіе и утшеніе’ ея посл этихъ конфетъ, присылка которыхъ глубоко взволновала ее и оскорбила. Она понимала что это не имло значенія простой любезности. Изъ одного тона голоса ея горничной не оставалось для нея сомннія что весь домъ уже почитаетъ ее за невсту этого ‘петербургскаго адъютанта’, а самъ онъ очевидно признаетъ за собою право дарить ее какъ женихъ, ‘и вс они въ заговор съ нимъ, говорила себ бдная двушка, и maman, и Витторіо, и Глаша,— весь домъ’!..
‘Симъ побдиши’! прочла она еще разъ теперь. Свтлая улыбка скользнула по ея блднымъ устамъ… Она вытянула изъ-за сорочки золотую цпочку, на которой навшены были ея крестъ и медальонъ съ портретомъ и волосами покойнаго отца, пристегнула къ нимъ образокъ Софьи Ивановны, поцловала его, перекрестилась, и, уложившись щекою на руку, заснула мгновеннымъ, младенческимъ сномъ…
Но ей не суждено было досыта выспаться въ это утро. Въ начал восьмаго чьи-то шаги и смхъ въ кабинет разбудили ее опять.
— Что она, еще спитъ? спрашивалъ громко кто-то.
— Почиваютъ-съ! послышался шепотъ Глаши.
— Я не сплю! сказала княжна, недоумвая съ кмъ это разговаривала ея горничная.
— Ah! Lina! Chre!..
И съ этими словами въ спальню ворвалась двушка въ широкой соломенной шляп и сромъ бурнус на плечахъ, вся запыхавшаяся и хохочущая…
— C’est moi! Не ожидала? Не узнаешь даже, кажется? и она кинулась прямо цловать Лину въ постели.
Это была одна изъ ея московскихъ бальныхъ знакомыхъ, княжна Женни Карнаухова, высокая и крупная особа, съ характернымъ и веселымъ выраженіемъ лица и весьма ршительными, почти мужскими пріемами рчи и движеній. Московская молодежь звала ее ‘добрымъ малымъ въ юпк’ и ‘Геничкой Карнауховымъ’. Она это знала, и не только не оскорблялась, но очень гордилась этими прозвищами, и вмняла себ въ какую-то обязанность быть на пріятельской ног со всмъ міромъ. Ее вообще вс любили, и она всхъ любила… Она была, дйствительно, очень добра сердцемъ, откровенна до глупости, легкомысленна и эгоистична какъ вс добрые малые, и совершенно наивно убждена была что не было въ мір существа боле нужнаго для счастья ближнихъ какъ она.
— Какая ты хорошенькая въ постели! А croquer! хохотала она, обнимая и тормоша Лину:— вотъ еслибы тебя кто-нибудь изъ нашихъ кавалеровъ увидалъ теперь, вотъ бы влюбился!.. А ты и не спрашиваешь какъ я къ теб попала такъ рано?
Бдная княжна съ просонковъ только глядла на нее недоумвая.
— Надо теб сказать что мы только вчера пріхали къ себ, въ Высокое. Жара, пыль, духота, а мы въ город сидимъ! У maman ея вчный mal de dos, перезжать не хочетъ: — безъ Озера, говоритъ, умру! Несчастному папа каждый день сцены длаетъ, ко мн придирается за каждый вздоръ… Un enfer, однимъ словомъ!.. Наконецъ ужь Толя — она только его и слушаетъ — уговорилъ ее! Вчера къ обду пріхали, папа и вспомнилъ что мы приглашены 8-то числа къ вамъ. Вотъ и собрались пріхать сюда къ обду. А сегодня Толя веллъ разбудить меня чуть свтъ. Хочешь, говоритъ, прокатиться со мною на бговыхъ дрожкахъ? Подемъ, говорю. Вотъ мы и похали, демъ, а лошадь у насъ молодая, Толя правитъ отвратительно, чуть въ канаву не свалилъ меня… Ужь не знаю, нарочно онъ или невзначай, только прохали мы верстъ, я думаю, пятнадцать, и очутились наконецъ въ совершенно незнакомомъ мст. Идетъ мужикъ, Толя его спрашиваетъ: куда ведетъ эта дорога?— Въ Сицкое, говоритъ, въ княжое.— Въ какое княжое — Шастуновское, отвчаетъ.— А далеко отсюда?— Съ версту будетъ… Толя хлестнулъ лошадь, она вскачь, а онъ ее ужь и удержать не можетъ… Я уцпилась за него, едва держусь… И мы, какъ два сумашедшіе, прискакали къ вашему крыльцу… Et me voilа!
— Очень рада! проговорила учтиво Лина.
— Рада, не рада, а я ужь отсюда не уду! Я не красавица какъ ты, но и я берегу свою, шкуру, comme on dit. Хоть и придется мамашину руготню за это выдержать, все равно! Пусть себ Толя ломаетъ шею если ему угодно, а я за новое путешествіе на его бговыхъ дрожкахъ merci! Сегодня у васъ празднество… Сколько теб минуло,— девятнадцать?… Поздравляю, chиre! Позволь дать теб это на память:
Она сняла съ пальца бюрюзовое колечко, и протянула его Лин.
— Не стоитъ благодарности! не дала она ей выговорить слова,— c’est une petite horreur, но я умоляю тебя носить его! Она принялась опять обнимать княжну,— ни къ кому я еще не чувствовала того что къ теб. Ты такая милая! Я воображаю, примолвила она не останавливаясь,— какіе подарки ты получишь сегодня, мать твоя такъ богата!… А, да вотъ ужь! Отъ кого? И она бросилась къ знакомой намъ плетушк, стоявшей на туалетномъ столик Лины, и безцеремонно распутавъ связывавшія ее ленты вытащила оттуда великолпный китайскаго лака ящикъ полный конфетами.
Глаша, стоявшая тутъ же, замигала ей обоими глазами.
— Что такое? Секретъ? громко вскрикнула княжна Карнаухова, и ухвативъ двумя пальцами за щеку улыбнувшуюся Глашу:— говори, воструха, говори сейчасъ, отъ кого это, отъ кого?…
— Прикажете сказать, ваше сіятельство? хихикая, вполголоса спросила та свою барышню.
— Говори, что за секретъ! послышался изъ-за спущенныхъ ею занавсокъ постели голосъ одвавшейся Лины.
— Отъ молодаго графа, отъ петербургскаго получили! объяснила тогда Глаша, продолжая лукаво улыбаться.
Такъ и привскочила прізжая княжна:
— Молодой графъ? Петербургскій? Какой графъ? Изъ Петербурга прислалъ?…
— Нтъ-съ, они сами здсь, отвчала горничная.
— Кто здсь? топоча отъ нетерпнія вскрикнула Женни Карнаухова.— Какъ зовутъ его?
— Анисьевъ по фамиліи, графъ, полковникъ-съ…
— Жоржъ Анисьевъ? C’est vrai ce qu’elle dit lа, Lina? Женни даже перемнилась въ лиц.
— Помилуйте-съ, смю ли я лгать! молвила понявшая Глаша обиженнымъ тономъ.
Княжна нервно отпихнула отъ себя конфетный ящикъ, опустилась быстрымъ движеніемъ на кресло подл туалета и разомъ примолкла….
— Au fond, какое мн дло! вскрикнула она вдругъ, какъ бы сообразивъ,— но я воображаю maman! громко и весело уже захохотала она, и вскочила опять на ноги.
— Скоро ты будешь готова? крикнула она опять Лин, и примолвила по англійски: send your maid off, I have to tell you something { Отощди свою горничную, а имю сказать теб кое-что.}.
— Онъ сватается къ теб? начала она сразу, едва остались он вдвоемъ.
— Я его совсмъ не знаю! Лина досадливо повела плечами.
— Пожалуста, не увряй, живо перебила ее княжна Карнаухова,— и не воображай себ что я твоя ривалка!… Это maman себ вообразила и твердила мн съ утра до ночи…. А я всегда очень хорошо понимала что онъ обо мн не думаетъ, и думать не можетъ. Ему нужно большое состояніе!… Потому что онъ со мною въ прошломъ году въ Петербург два раза мазурку танцовалъ…. Еще бы онъ не танцовалъ!… Вдь, ты знаешь, у насъ домъ въ Москв — подворье. Вс эти петербургскіе аксельбанты, только въ Москву ввалятся, прямо къ намъ: дятъ и пьютъ, чуть не ночуютъ, пока не удутъ куда имъ надо…. И все это у насъ длается pour avoir, какъ говоритъ maman, des aboutissants въ Петербург И вотъ меня повезли туда, и повсюду насъ тамъ приглашали, и я на тридцати двухъ балахъ танцовала, и для этого удовольствія сдлали мы шестнадцать тысячъ долгу, и вс эти господа ужасъ какъ со мною любезны были,— а въ Москву мы вернулись ни съ чмъ, замужъ меня все-таки никто не взялъ, и я умру старою двкой, я знаю, и maman злится на меня за это и пилитъ, несчастную, каждый день, а когда увидитъ сегодня у васъ Жоржа Анисьева просто со свта меня сгонитъ!… И такая я poor soul! неожиданно всплакнула княжна,— за кого бы я хотла, за того меня ни за что не отдадутъ, а за кого меня мечтаютъ отдать, т меня не хотятъ!…
— А теб нравится… ты любишь кого-нибудь, Женни? И невольно тронутая этими словами Лина пододвинулась къ ней.
— Люблю ли?— крупная княжна на мигъ задумалась:— правду сказать, и сама я не знаю… Нравится онъ мн, нравится, и даже очень, можетъ-быть, потому именно, примолвила хмурясь она,— что maman имени его слышать не можетъ и вчно пилитъ меня имъ… Правда, онъ за всми волочится, и ничего у него за душой нтъ. Выходить за него замужъ я и не думаю… но еслибъ я была femme marie, признаюсь, я не отвчу за себя… И она разразилась новымъ смхомъ.— Онъ за тобой не ухаживаетъ?
— Кто такой? спросила не понимая Лина.
— Ахъ, какая я сумашедшая! Болтаю, болтаю и даже не говорю кто!… Онъ у васъ, играетъ съ тобою на театр… И признаюсь,— княжна понизила голосъ,— я не ухала теперь съ Толей домой, главнымъ образомъ для того чтобы, пока не прідетъ maman, успть flirter un peu avec lui, договорила она, придлывая французское окончаніе къ непереводимому англійскому to flirt {То flirt, flirtation, нчто въ род польскаго романсованья, кокетливо нжныя отношенія, преимущественно между двушкой и молодымъ человкомъ.}.
Кто былъ этотъ счастливецъ съ которымъ она намревалась flirter въ отсутствіи зубастой мамаши — она такъ-таки опять забыла назвать. Но Лина уже не интересовалась узнать это имя: она не понимала любви такого рода…
А Женни Карнаухова продолжала лепетать между тмъ:
— Скажи, душка, а у васъ съ Жоржемъ Анисьевымъ все уже кончено?
— Ничего не начиналось и кончаться нечему! спшила отвтить бдная двушка.
— А это что-же? указала ея пріятельница на ящикъ съ конфетами,— ужь если это не похоже на жениховъ подарокъ!…
— Ахъ, сдлай милость, избавь меня отъ этого, Женни! Возьми себ!…
Княжна Карнаухова подбжала къ ней, схватила за оба плеча, и погружаясь ей глазами въ глаза:
— Такъ это ты въ самомъ дл? Онъ теб не нравится?
— Нтъ! такъ-же ршительно отвчала ей на это Лина какъ наканун матери.
— Не нравится? повторила та,— онъ однако очень хорошъ, George Анисьевъ… Et comme il valse, chre!… Ты врно слышала что онъ много играетъ? вдругъ оснила ее мысль.
— Ничего я не слышала!…
— Ужасно! Въ прошломъ году у насъ онъ одному дяд Сергю тринадцать тысячъ проигралъ… Онъ съ Сухозанетомъ играетъ по десяти рублей point во что-то… Maman увряетъ что его такъ любятъ la Cour что это ничего не значитъ, и что вс его долги заплатятъ… Но ты, можетъ-быть, очень хорошо длаешь что не хочешь идти за него: онъ можетъ разорить тебя, какъ ты ни будь богата… А твоя maman какъ? За него?… Я уврена!… Бдныя мы, вдь воли намъ не дано,— прикажутъ, и…
Она не договорила:— Лина, вся блдная, опускала голову…
— А! вскрикнула княжна,— ужь приказали!… И ты не хочешь?… Погоди же, я все обдлаю,— я тебя спасу!…
— Нтъ, ради Бога, Женни, не нужно! въ свою очередь съ ужасомъ заговорила Лина,— ничего нтъ, и нечего спасать меня!…
Но та чувствовала себя уже совершенно необходимою для спасенія пріятельницы:
— Нтъ, нтъ, поврь мн, я опытна въ этихъ длахъ, не бойся! Мери Ребницъ и Варю Тростинину кто выдалъ замужъ?— Я! Сумла устроить, сумю и развести!… Ты тутъ совершенно ни при чемъ будешь… Я ему дамъ почувствовать что не совсмъ деликатно мущин искать руки двушки которая… Одно только, вдругъ перебила она себя:— чтобъ онъ не вообразилъ что это я изъ ревности!… Лучше всего еслибы можно было намекнуть ему что ты другимъ человкомъ занята… Но кмъ? Никто теб не нравится, ты такая холодная и равнодушная…
Отъ этихъ словъ блдная княжна наша внезапно вся зардлась, и быстро отвела лицо отъ зеркала предъ которымъ зачесывала свои золотистые волосы. Но то-же зеркало выдало все это любопытствовавшему взгляду ея услужливой пріятельницы:
— Ага, есть кто-то, есть! такъ и вскинулась она,— кто? Лина, душенька, говори скорй, кто, кто онъ?… И она бросилась душить ее въ своихъ объятіяхъ.
Лина не выдержала,— со вчерашняго вечера это былъ цлый рядъ мученій,— и чего требуетъ теперь отъ нея эта непрошеная, назойливая услужница?— она заплакала…
Женни Карнаухова нежданно опустилась предъ ней на колни:
— Лина, душка, ну хорошо, не говори! Я понимаю ces dlicatesses du coeur… Я сама отгадаю,— это даже гораздо интересне!… Только знай что я для тебя на все готова, и доврься моей опытности! Я только собственную судьбу не умю устроить, а для другихъ у меня самая легкая, самая счастливая рука… All’s well, all’s well, Лина! {Все хорошо, все хорошо!…} утшала она ее, похлопывая и цлуя въ перерывъ ея тонкія нжныя руки…

XL.

Княгиня Аглая Константиновна еще причесывалась въ своей уборной, когда имвшая лестное право входить къ ней во всякое время Ольга Акулина, веселая и свжая какъ роза, вбжала поздравить ее съ ‘дорогою именинницей’ и донести что кое-кто изъ ‘узднаго звринца’ уже пріхали и расхаживаютъ по дому во фракахъ и блыхъ галстукахъ, въ ожиданіи выхода хозяйки дома.
— De vrais sauvages! презрительно вымолвила на это Княгиня.— Надюсь, они не воображаютъ что я измню для нихъ заведенный въ моемъ дом порядокъ? Пусть ждутъ, ils sont faits pour cela! произнесла дщерь бывшаго цловальника съ величественностью, которой могъ бы позавидовать ‘великій король’, Louis Quatorzime du nom.
— А Надежда едоровна не тамъ? спросила она, разумя гостиную.
При звук этого имени лицо барышни нсколько повело…
— Старикъ графъ также пріхалъ! поспшила сказать она, пропуская вопросъ безъ отвта.
— Да, мн докладывали, — j’spre que le cher prince mon beau-frre его встртилъ, промолвила, Аглая, раздувъ ноздри: она до сихъ поръ не могла переварить вчерашнюю ‘Рюриковну’ князя Ларіона.
— Онъ пріхалъ очень рано и уже принималъ какихъ-то просителей, сообщила барышня,— завтракалъ у себя, а теперь, сказалъ мн monsieur Шажковъ, отдыхать легъ…
Хозяйка успокоилась и мысли ея перенеслись къ другому, любезному ей предмету:
— Et le jeune comte, ты не знаешь, что онъ?… N’estce pas qu’il est charmant, petite?… Я не понимаю, какъ это mademoiselle la princesse ma fille…
Она пріостановилась, вспомнивъ о горничной, которая вся красная отъ натуги затягивала въ эту минуту послднюю петлю корсета обнимавшаго обильныя красы княгини, и тяжело вздохнула, не то отъ нажима этого корсета, не то отъ досады на ‘mademoiselle la princesse ma fille’…
— Я его видла, поспшила объявить Ольга (она тотчасъ же догадалась что Лина успла наканун дать понять матери что Анисьевъ ей не нравится), я съ нимъ встртилась… нечаянно… въ корридор… Онъ выходилъ отъ графа… И такой magnifique, княгинюшка, въ своемъ чудесномъ мундир, серебряное шитье, въ ботфортахъ… Сколько у него крестовъ, princesse,— я просто ахнула! Такой молодой et si bien dcor. Это просто прелесть такой — она хотла сказать ‘такой женихъ’, но по примру своей покровительницы, тоже въ виду горничной, пріостановилась и сказала:— такой молодой человкъ!
— Je crois bien! И княгиня качнула вверхъ головой, смотрясь въ трюмо, предъ которымъ облекали ее теперь въ блднозеленое съ синими лентами платье, сочетаніе цвтовъ начинавшее уже въ то время почитаться возможнымъ.
— Ah, oui, chre petite, сказала она, расправляя въ то же время тонкимъ маленькимъ гребешкомъ свои густыя черныя брови, очеркомъ которыхъ ‘en arc de Cupidon’, какъ она выражалась, очень гордилась въ свое время наша Аглая, — спроси у моей Lucrce (въ это классически-цломудренное имя перекрещена была ею первая ея горничная, распрорусская Лукерья, незамужняя мать троихъ дтей) картонъ съ платьемъ изъ Парижа, и вели отнести княжн, чтобъ она надла его сегодня вечеромъ: посл театра будутъ танцовать probablement. Скажи что это мой подарокъ къ ея рожденію… Allez у vous-mme, petite, уже сплошь пофранцузски и шепотомъ поручала она Ольг,— и такъ отъ себя шепни ей что ея мать, конечно, не ограничилась бы такимъ мизернымъ подаркомъ, что ты наврное знаешь что у меня готова была для нея къ сегодняшнему дню une parure en turquoises et diamants, un cadeau de six mille roubles argent! проговорила княгиня, почему-то даже надменно и строго взглянувъ при этомъ на неповинную барышню,— но что я его сегодня не дамъ ей… Она знаетъ почему!.. Я положила qu’elle ne l’aura que le jour de ses fianailles!… Sinon, я его отдамъ вотъ его будущей жен! сказала она, увидавъ входящаго къ ней съ утреннимъ ‘bonjour’ сына.
— Что ты моей жен отдашь, мама? полюбопытствовалъ узнать одинадцатилтній Basile.
— Un cadeau de six mille roubles, mon eher, если ты будешь умникъ и сдлаешь une belle carrire, какъ графъ Анисьевъ.
— Который вчера пріхалъ? Я знаю, мама. Онъ флигель адъютантъ?
— Да, suis son exemple!…
— А я, мама, я буду очень богатъ, very, very rich?
— Да, Basile! Vous tes un grand nom de Russie, ты долженъ быть богатъ pour le soutenir.
— А вотъ, возразилъ мальчикъ,— Лина и Семенъ Петровичъ говорятъ что богатство это ничего, а надо самому…
— Что ‘самому’?
— I can’t say’t properly, mam’ {Я не умю сказать это ясно, мама.}, но это они говорятъ что надо все самому, умнымъ быть и учиться…
— Monsieur Факирскій, это натурально,— княгиня сжала губы,— il n’а rien… Онъ долженъ самъ. Конечно, Basile, надо быть умнымъ и учиться… mais la fortune pour un grand nom… Quant Lina, vous savez, таинственно прошептала она, нагибаясь къ барышн,— у нея есть эти идеи! И глубокомысленная Аглая перебрала многозначительно пальцами предъ лбомъ:— она sous се rapport совершенно въ отца… ce pauvre Michel! вздохнула чувствительная дама.— А ты радъ что будешь богатъ, Basile? обратилась она опять къ сыну.
— Ужь конечно, твердо отвчалъ онъ,— потому я все могу себ купить и всмъ приказывать!…
— Только надобно хорошо умть свои счеты вести, прервала его наставительно маменька,— потому что все можно потерять… Comme cela est dj arriv avec la fortune des Шастуновыхъ, que j’ai sauve! обернулась она опять къ Ольг.
— Мама, вскрикнулъ Basile, Vittorio должно быть а pickpocket {Воръ.}! Я ему приказалъ на мои деньги купить а great box {Большой ящикъ.} для чаю, for Lina, для ея рожденія, и онъ взялъ у меня пятьдесятъ рублей, а купилъ такую гадость что я кинулъ ему въ носъ…
— Въ носъ? засмялась княгиня…— Ты не долженъ этого длать Basile: Vittorio est un bon serviteur… Et puis il est Italien, pas Russe! заключила она.
И, за такимъ заключеніемъ, Аглая Константиновна оглянула еще разъ въ трюмо свое новешенькое платье, съ нахмурившимся челомъ показала горничной на какую-то складку, затмъ обернулась, поцловала сына въ лобъ и потребовала свои кольца и браслеты.
— Мама, сказалъ ей Basile,— дай мн что-нибудь подарить Лин, я Vittorio скверный box сломалъ…
— Зачмъ сломалъ! А ты теперь пойди къ садовнику и вели ему сдлать un beau bouquet, и отнесешь сестр… Un garon de vtre nom долженъ смолоду пріучаться savoir tre galant avec les dames, пріятно улыбаясь проучала Аглая сынка.
— Petite, окликнула она тутъ же уходившую Ольгу,— ты не видла monsieur Зяблина сегодня?
— Нтъ, не видала, княгинюшка…
— Онъ вчера такъ рано исчезъ… И сегодня не прислалъ узнать о моемъ здоровь… Il envoie tous les jours, vous savez… Je ne sais vraiment pas ce qu’il а? уже томно промолвила она, и даже глаза опустила.
Бойкая двица, добывъ картонъ у ‘Lucrce’, приказала нести его за собою, и отправилась къ Лин.
Она не все сказала княгин: она не только видла ‘le jeune comte’, она говорила съ нимъ, она не ‘нечаянно’,— она въ предвиднномъ чаяніи встртиться съ нимъ очутилась въ этомъ ‘корридор’ въ нижнемъ этаж, соединявшемъ сни съ покоями отведенными графу, и вдоль котораго расположены были комнаты назначавшіяся для дамъ,— удобное въ ея разчетахъ объясненіе, ‘въ случа чего’, ея присутствія тутъ… Какъ ни храбрилась въ минувшую ночь Ольга, какъ даже силою воли ни заставила себя заснуть она по возвращеніи изъ сада, но сонъ ея отозвался пережитой ею тамъ тревогой. Стукъ графской коляски поднялъ ее въ седьмомъ часу утра. Окна ея выходили на дворъ. Она присла къ одному изъ нихъ, за занавсъ. Черезъ нсколько времени она увидала старика, направляющагося къ дому съ княземъ Ларіономъ, вскор за тмъ Анисьевъ, въ каск съ разввающимся плюмажемъ и въ шинели накинутой на плечи, прошелъ черезъ дворъ въ сни главнаго корпуса… Ольга не вытерпла, она всегда дйствовала по какому-то вдохновенію, и теперь что-то будто шепнуло ей что ей надо дать себя узрть и оцнить Анисьеву глазъ на глазъ прежде чмъ ‘надетъ толпа, и станутъ его рвать на вс стороны’… Она тотчасъ же приступила къ своему туалету безъ пособія горничной, и черезъ полчаса скользнула въ сни, гд не встртила никого кого бы могло изумить ея раннее появленіе. На ея счастіе, блестящій флигель-адъютантъ выходилъ почти въ ту же минуту отъ графа… Все вышло чрезвычайно удачно: еще на пути по довольно темному и не широкому корридору онъ увидалъ передъ собою въ падавшей изъ снныхъ оконъ широкой полос утренняго свта женское молодое, красивое существо, съ блестящими карими глазами, съ обнаженными до локтя полными руками подъ разввающимися, по тогдашней мод, рукавами. Ольга остановилась, какъ бы изумившись, и какъ бы съ намреніемъ дать ему пройти. Онъ поспшилъ снять каску, и сдлалъ быстро нсколько шаговъ впередъ, лпясь нсколько бокомъ къ стн… У самаго входа въ сни они очутились другъ предъ другомъ…
— Pardon! низко наклоняя голову проговорилъ Анисьевъ.
— Pardon! промолвила Ольга Елпидифоровна.— Вы кого-нибудь искали? невинно спросила она, пуская въ то же время въ ходъ свой возбудительный взглядъ изъ-подъ слегка прижмуренныхъ рсницъ.
— Нтъ, я возвращался отъ старика графа, пріятно улыбаясь на этотъ взглядъ, отвтилъ онъ,— и не знаю, право, тмъ ли ходомъ?…
— Да, и этимъ можно, другой главный входъ прямо со двора. Я сама шла, хотла узнать s’il а tout ce qui lui faut прибавила нарочно по-французски и нсколько небрежнымъ тономъ Ольга,— княгиня еще спитъ, разумется…
— А вы такъ рано?.. Флигель-адъютантъ еще разъ пріятно улыбнулся, глядя уже во вс глаза на ея алыя губы, на пышныя очертанія ея плечъ, на ея матово-блыя, обнаженныя до локтя руки…
‘Вотъ он у него искорки!’ мелькнуло радостнымъ сознаніемъ своей неизмнной ‘силы’ въ голов Ольги…
— Я въ Петербург, въ институт, поневол должна была вставать рано, громко объяснила она, подчеркивая и Петербургъ и институтъ,— привычка осталась. Я кажется, видла васъ какъ-то тамъ у насъ? Когда государь прізжалъ?…
— Очень можетъ быть! Мн очень лестно что воспоминаніе объ этомъ сохранилось въ вашей памяти, изящно пропустилъ нашъ полковникъ.
Она разсмялась во всю ширину своего рта: ты еще молъ настоящимъ образомъ моихъ блыхъ зубовъ не видалъ!..
— А вы теперь къ намъ сюда надолго? уже совсмъ фамиліярно обратилась она теперь къ нему,— не на сегодняшній только день?…
Лице Анисьева приняло тотчасъ же холодное и сдержанное выраженіе.
— Не знаю, смотря по обстоятельствамъ, сухо отвтилъ онъ.
Но Ольгу Елпидифорову трудно было приводить въ смущеніе сухими отвтами.
— А если обстоятельства будутъ благопріятны? протянула она, лукаво воззрясь на него.
— Для насъ-бдныхъ это будетъ значить что вы будете къ намъ благосклонны, отшутился онъ осторожно, и со словами: ‘не смю боле васъ задерживать’ и новымъ учтивымъ поклономъ, проскользнулъ опять бочкомъ мимо нея въ сни…
‘Изъ провинціальныхъ амишекъ, по штату фаворитка и чиновникъ особыхъ порученій хозяйки дома!’ опредлилъ себ точно и врно положеніе нашей барышни въ Сицкомъ блестящій петербургскій воинъ, выходя на дворъ и надвая каску.— ‘Mais quel morceau de roi!’ подумалъ онъ тутъ же, и медленно провелъ языкомъ по своимъ глянцовитымъ усамъ.— ‘Ее надо будетъ приручить’, ршилъ онъ за новымъ размышленіемъ,— ‘она, кажется, можетъ быть полезна ‘…
‘У, какой же онъ долженъ быть фейнеръ-кондитеръ’, ршила въ свою очередь Ольга Елпидифоровна, оставшись одна. ‘А мн такіе всегда нравились!’ И она на мигъ задумалась.— ‘А какъ глупа Лина предпочитать такому своего этого профессора!’…
Таковъ былъ итогъ размышленій бойкой двицы, посл чего она опять, никмъ незамченная, вернулась въ свою комнату, раздлась, и на этотъ разъ проспала какъ убитая до девяти часовъ.

XLI.

А теперь она шла съ ‘Lucrce’ и ея картономъ къ Лин, сама держа въ рук завернутый въ тонкую бумагу черепаховый бюваръ, недавній подарокъ ей самой Ранцева, но который она жертвовала именинниц, заказавъ на него предварительно въ Москв золотой шифръ Лины подъ княжескою короной.
— А, la barischnia! услыхала она веселый смхъ, едва успла отворить дверь въ кабинетъ княжны,— кому ты здсь глазенапы пускаешь, говори скорй?.
Она узнала Женни Карнаухову, съ которою была довольно близка, такъ какъ до прізда Шастуновыхъ въ Россію гостила разъ лтомъ у родителей ея въ подмосковной.
— Некому, душка, некому,— ты всхъ отбила! И она со смхомъ кинулась обнимать крупную княжну.— Lina, cher ange, вотъ вамъ отъ вашей maman,— она указала на картонъ,— а это мое скромное приношеніе… Она развернула свой бюваръ.
— Quelle magnificence! снова расхохоталась княжна Карнаухова, кидаясь разглядывать его.— Признайся, не сама купила? Кто далъ теб, говори, кто?
Барышня наша не сконфузилась:
— И не купила, и дали, и теб завидно что изъ твоихъ никто теб такихъ подарковъ не подноситъ! отшутилась она, смясь еще громчее той.— Что взяла?
— Мы люди маленькіе, насъ обидть легко, гд намъ противъ вашихъ глазенаповъ! возразила на это Женни, уже слегка обиженнымъ тономъ.— И, главное, вдь я очень хорошо знаю кто! Вдь все тотъ же, ‘le capitan?’… Это у Толи Французъ, monsieur Lamy, ихъ такъ называетъ: ‘le capitan et la barischnia’, объяснила она Лин, которая между тмъ, взявъ бюваръ изъ рукъ Ольги, благодарила ее, цлуя,— и вообрази, эта дура до сихъ поръ не сумла окрутиться съ нимъ!…
— Не хотла, а не ‘не сумла!’ презрительно сжавъ губы, отпарировала бойкая особа.
— И дура, дура, дура, тысячу разъ говорю что дура!… Ab, ravissant, ravissant, ravissant!…
И съ этимъ крикомъ Женни бросилась со всхъ ногъ къ парижскому платью которое опытная ‘Lucrce’ приподымала осторожно въ эту минуту изъ картона. Она такъ и погрузилась жадными глазами въ разсматриваніе его рюшей и волановъ…
— Лина, шепотомъ сказала Ольга, воспользовавшись этимъ,— у меня есть къ вамъ секретъ… И она передала ей буквально порученіе княгини…
Печальная улыбка бродила по лицу Лины въ продолженіе этого разсказа.
— И все? спросила она, когда та кончила.
— Все…
Княжна тихо приподняла плечи:
— Maman, я удивляюсь, до сихъ поръ не можетъ понять что это все не иметъ для меня никакой цны.
— Ну, признаюсь, заговорила было Ольга,— я бы на вашемъ мст, кажется…
Она остановилась предъ холоднымъ, почти строгимъ, взглядомъ, который подняла теперь на нее Лина:
— А я васъ прошу, милая, если maman еще разъ заговоритъ вамъ объ этомъ, повторите ей мои слова: мн не нужно никакихъ парюръ… а эту — она подчеркнула — я надюсь никогда не получить… Вы моихъ другихъ подарковъ еще не видли? перемнила она тутъ же разговоръ, и подошла къ большому столу стоявшему посреди комнаты.
Рядомъ съ портретомъ покойнаго князя Михайлы помщалась теперь въ стоячей, тонкой работы золотой рамк небольшая картина Месонье, въ одно, какъ въ большинств его картинъ, лицо. Это былъ старикъ воинъ, въ одежд временъ Тридцатилтней войны, остановившійся предъ образомъ Мадонны, вставленнымъ надъ низкимъ входомъ готической башни. Чувство мастерства исполненія почти невозможныхъ для масляной кисти деталей, отличающаго спеціально этого художника, исчезало почти здсь чтобы дать всецло мсто впечатлнію, производимому выраженіемъ умиленія разлитаго по всему облику стараго рейтара. Картина была прелестна…
— Это князя Ларіона даръ, я уврена? равнодушно сказала Ольга, (она ничего не понимала въ живописи).— Это онъ самого себя ей поднесъ, молится ей же, въ вид Мадонны, и ботфорты для этого на себя натянулъ, мысленно договорила себ барышня, и закусила губу чтобъ удержать смхъ пронимавшій ее при этой мысли.
— Да, дяди! подтвердила княжна, не отводя глазъ отъ холста.
— А это отъ кого? воскликнула Ольга, указывая на шесть богато переплетенныхъ въ синій муаръ томовъ съ надписью Пушкинъ и вензелемъ Лины на корешк. ‘Офеліи отъ Эльсинорскаго двора’, прочла она вытисненное золотыми буквами на верхней обложк перваго изъ этихъ томовъ.
Княжна съ блестящими глазами обернулась къ ней:
— Это мн наши актеры прислали, такъ мило съ ихъ стороны!… Лучшаго подарка они мн сдлать не могли.
Ольга развернула книгу и на первой блой страниц прочла слдующее:
Отъ мрачныхъ грезъ души Гамлета
Зоветъ къ себ васъ міръ иной,
Онъ близокъ вамъ, онъ вамъ родной:
Княжна, вы ‘свтлаго’ поэта
Поймете свтлою душой!
— Ахъ, я помню, воскликнула она,— какъ вы какъ-то за кулисами разъ говорили что у васъ въ перездахъ изъ-за границы пропалъ какъ-то Пушкинъ и что теперь изданіе все вышло, и вы не можете себ опять достать… И monsieur Духонинъ еще восхищался вашему выраженію что ‘Пушкинъ такой свтлый’… Это потому въ стихахъ у нихъ сказано… Профессоръ, должно быть сочинилъ, оттого она такъ и счастлива! подумала тутъ же барышня.
Она ошибалась: Гундуровъ былъ тутъ ни при чемъ. Мысль поднести Пушкина княжн обществомъ всхъ актеровъ Гамлета принадлежала Духонину, который, не мене самого нашего героя, оцнивалъ ‘особенныя словечки’ княжны, и взялся достать и велть переплести въ Москв экземпляръ въ ту пору уже дйствительно почти ненаходимыхъ сочиненій поэта {Перваго изданія.}. По его же мысли, каждый изъ участвовавшихъ въ подарк приписалъ своею рукой къ печатному тексту кто стихъ, кто строфу, кто цлое стихотвореніе Пушкина, не пропущенные тогдашнею цензурой въ печати, но которые тогда хранились въ памяти чуть не у каждаго. Молодые люди посвятили этой работ дв ночи сряду… Рукой Гундурова прибавлены были къ стихотворенію Деревня извстныя, опальныя тогда, строки:
Увижу ль наконецъ народъ освобожденный
И рабство падшее по манію царя, и проч.
Ему же поручено было написать ‘посвященіе’ княжн, но онъ не сладилъ съ нимъ: субъективное его чувство къ ней такъ и пробивалось наружу сквозь каждую накиданную имъ строку. Онъ это понималъ — и отказался ршительно… Попробовали было и Ашанинъ, и Свищовъ, но у обоихъ у нихъ все выходило водевильнымъ куплетомъ, ихъ забраковали. ‘Посвященіе’ скропалъ наконецъ землемръ Постниковъ, скромный молодой человкъ, благоговвшій предъ Линой, съ тмъ оттнкомъ противъ Факирскаго что онъ видлъ въ ней не ‘Жоржъ-Сандовскую героиню’, а ‘святую изъ Чети-Миней’. Его стихи, несмотря на довольно плохія ихъ рифмы, были единогласно аппробованы, какъ выражающіе общее всмъ впечатлніе производимое Линой, и затмъ на вклеенномъ нарочито для этого въ книгу лист бристольской бумаги переписаны имъ великолпнымъ писарскимъ почеркомъ, со всевозможными росчерками и украшеніями перомъ…
— И въ какой тайн, смялась Ольга,— держали это они вс!…
Ей вспомнился при этомъ Ашанинъ… и тутъ же, невдомо какимъ процессомъ, пронеслось у нея въ голов и сказалось мысленно: ‘противный!’ Она сжала брови…
— Къ завтраку уже второй разъ звонили! доложила въ это время ‘Lucrce’, бережно укладывавшая на стульяхъ, за отсутствіемъ дивана въ кабинет княжны, ея новое платье.
— Надобно идти, тамъ ужь пріхали гости, сказала Лина.
На лстниц Женни Карнаухова пропустила ее впередъ и, задержавъ Ольгу за руку, прошептала ей на ухо:
— Говори, ты знаешь кмъ она занята?
Барышня усмхнулась, подумала…
— Знаю! сказала она.
— Кто же, кто, говори!…
— Не могу. Угадай сама!
— И угадаю! воскликнула княжна,— а ты, дрянь, отъ меня секретничаешь!… Ну а твой, ‘le capitan’, расхохоталась она опять,— здсь, разумется?
— Здсь! не могла не засмяться и Ольга.
— Послушай, ‘la barischnia’, это я теб серіозно теперь говорю, вспомни мое слово: tu est trop ambitieuse,— жалть будешь!
— Мое дло! отрзала на это двица Акулина, и побжала отъ нея въ догонку Лин.

XLII.

Въ столовой — Аглая Константиновна была уже тамъ — никто еще не принимался за ду, ожидая новорожденную. ‘Эльсинорскій дворъ’ въ полномъ состав своемъ, съ королемъ-Зяблинымъ во глав, пошелъ ей на встрчу едва показалась она въ дверяхъ. ‘Бригантъ’ шагнулъ торжественно впередъ, склонилъ голову, изящно, по-балетному изогнулъ руки, и поднесъ ей въ богатомъ портбуке большой букетъ, кайму котораго составлялъ двойной рядъ блыхъ розъ и лилій, а средина была набрана изо всхъ тхъ полевыхъ цвтовъ и травъ которые называетъ и раздаетъ окружающимъ Офелія въ сцен своего безумія: васильки, павилика, ноготки, маргаритки, дикій тминъ
— Bravo, monsieur Зяблинъ, charmant le bouquet, charmant! крикнула ему со своего мста княгиня.
Но, къ удивленію ея, онъ отвчалъ ей на это далеко не обычнымъ ему, холоднымъ, почти недовольнымъ взглядомъ, обвелъ затмъ глазами кругомъ, какъ бы приглашая всхъ ко вниманію и, обращаясь къ Лин, he успвшей еще выговорить слова, началъ вдругъ на распвъ своимъ сладкимъ, напоминавшимъ о сдобномъ тст голосомъ:
— О роза майская, Офелія! О ты….
Это было совершенно неожиданно: въ программ нашихъ молодыхъ людей Зяблинъ долженъ былъ поднести княжн этотъ букетъ отъ имени ихъ всхъ, и только, никакой рчи при этомъ не предполагалось. То что онъ былъ намренъ, повидимому, проговорить ей теперь, шло, значитъ, единственно отъ него лично, а между тмъ могло быть понято ‘остальною публикой’, какъ нчто сочиненное сообща, иди по крайней мр аппробованное ими…. Безпокойно, съ недоврчивою или насмшливою улыбкой на лицахъ переглянулись актеры….
— О роза майская, Офелія! О ты,
Прелестнйшій цвтокъ во всей подлунной,
Ты что тоску, и грусть, и самый адъ….
— Помилуйте, чуть не вскрикнулъ Чижевскій,— да это онъ прямо изъ моей роли валяетъ!
‘Шш, шш!’ раздалось со стороны ‘публики’.
‘Бригантъ’ будто и не слышалъ, онъ откашлянулся и невозмутимо повторилъ:
— Ты что тоску, и грусть, и самый адъ….
Онъ при этомъ показалъ рукою на грудь и пустилъ мрачнымъ взглядомъ по направленію Аглаи Константиновны.
— Все въ красоту одну преобразила,
Прими отъ насъ, прими сіи цвты,
Благоуханные,
и онъ провелъ рукою по лиліямъ и розамъ букета,
и свжіе какъ ты!
закончилъ Зяблинъ, ткнувъ уже пальцемъ въ средину полевыхъ цвтовъ, и нжно остановилъ свои воловьи глаза на княжн.
Успхъ привтствія превзошелъ всякія ожиданія его счастливаго автора. Крики ‘браво’ и рукоплесканія ‘публики’ слились съ громкимъ смхомъ молодежи,— но это уже былъ одобрительный, лестный для Зяблина смхъ….
— Очень, очень недурно-съ, говорилъ ему поощрительно Духонинъ,— и проговорено такъ щеголевато, съ этою свойственною вамъ круглотой манеръ, cette rondeur….
Зяблинъ скромно только раскланивался направо и налво.
— Вы меня извините, съ легкою ядовитостью отнесся онъ къ Чижевскому,— если я позволилъ себ позаимствовать, дйствительно, нсколько выраженій изъ вашей роли Лаерта, почитая ихъ…. подходящими къ сюжету. Но вы замтили, надюсь, что…. не все же изъ вашей роли…. Я, конечно, не Лермонтовъ….
— Помилуйте, я никогда васъ въ этомъ и не обвинялъ, хохоталъ въ отвтъ молодой чиновникъ, добродушно пожимая ему при этомъ руки….
— Il a vraiment beaucoup de talent, monsieur Зяблинъ! глубокомысленно отпустила, въ свою очередь, княгиня Аглая стоявшему подл нея графу Анисьеву.
— Beaucoup, beaucoup! подтвердилъ флигель-адъютантъ, знатокомъ покачивая голову,— des images, de la pointe…. de la pointe surtout! А у насъ вообще…. мы какъ-то этого не умемъ…. говорилъ онъ, внимательно слдя между тмъ взоромъ за Линой.
Она направлялась къ матери, не успвая отвчать по пути на привтствія и поздравленія сыпавшіеся ей со всхъ сторонъ. Какъ въ туман мелькнулъ предъ ней нсколько блдный, но спокойный, показалось ей, обликъ Гундурова,— она не смла поднять на него глазъ…. Онъ также, поняла она, не пойдетъ къ ней, не станетъ привлекать на себя вниманіе въ эту минуту….
— Merci, maman, за вашъ подарокъ! Она нагнулась къ ея рук….
— C’est une bagatelle, начала было Аглая Константиновна, съ намреніемъ по этому случаю сдлать дочери нкоторое внушеніе, но присутствіе Анисьева ее остановило:
— А графа ты не благодаришь? указала она на него съ умиленною улыбкой по его направленію,— онъ теб, кажется, прислалъ….
— Очень вамъ благодарна! сказала ему Лина, и медленно повела точеною своею головкой внизъ.
— А что же ты намъ его не покажешь, le cadeau du comte? уже игриво проговорила княгиня, перекидываясь отъ дочери къ молодому полковнику лукавымъ, въ намреніяхъ ея, взглядомъ,— voulez vous garder ses bonbons pour vous seule?
— О, безтолковая бабища! воскликнулъ мысленно флигель-адъютантъ, между тмъ какъ бдная Лина вся измнилась въ лиц
— Княгиня, громко, почти рзко заговорилъ онъ,— я сгорлъ бы со стыда еслибы княжн вздумалось обратить серіозное вниманіе на нсколько фунтовъ конфетъ, которыя я счелъ себ дозволеннымъ поднести ей, какъ дозволено это, кажется, сегодня каждому изъ вашихъ гостей? домолвилъ онъ съ большимъ тактомъ.— Ты видишь, я не навязываюсь! говорили прямо эти слова Лин.
Онъ второй разъ со вчерашняго дня выводилъ ее изъ труднаго, глупаго положенія въ которое ставила ее маменька, и еще разъ должна она была заплатить ему за это благодарнымъ взглядомъ…..
— Mais…. j’ai dit cela pour plaisanter, mon cher comte! съ нсколько сконфуженнымъ смхомъ промолвила Аглая.— Mettons nous table…
— Mam, I’m very angry! {Я очень сердитъ, мама.} проговорилъ, подходя въ это время къ ней съ надутыми губами, князекъ, ея сынъ.
— Qu’avez vous, Basile?
— Зачмъ онъ — Basile ткнулъ пальцемъ на усаживавшагося теперь за столъ Зяблина,— зачмъ онъ Лин подарилъ букетъ, когда я хотлъ?
— Что жь такое, его твоему не мшаетъ? И княгиня подмигнула Анисьеву съ такимъ выраженіемъ что ‘ n’est ce pas comme il est gentil?’…
— У меня просто, а у него съ золотомъ! указалъ Basile на портбуке который держала Лина въ рук,— я не хочу чтобы мой былъ хуже, я его бросилъ!
И онъ чуть не плача отправился на свое мсто….
— Здравствуйте, княгиня, поздравляю съ новорожденной!
— Ахъ, chre Jenny! громко удивилась хозяйка,— откуда вы?…
— Я сейчасъ вошла….
— А maman гд?
— Она будетъ поздне. Меня привезъ братъ и ухалъ опять. Я уже давно здсь, разбудила pauvre Lina чуть не съ зарею, болтала и смялась княжна Карнаухова, посылая въ то же время дружескіе кивки знакомой молодежи по всему протяженію стола.— Они вс прідутъ вмст, и съ графиней Воротынцевой….
— La comtesse Tatiana Yorotintzef-Dariine? вся покраснвъ отъ радости протянула Аглая во всю его длину имя этой звзды тогдашняго петербургскаго свта.— Она будетъ сюда? Изъ своего Дарьина? сегодня?
— Да! Она обожаетъ театръ. Maman ей говорила въ Москв что у васъ сегодня будетъ spectacle de socit, ей ужасно захотлось, и maman сказала ей что вы наврно будете очень рады если она привезетъ ее къ вамъ…
— Votre mre fest charmante comme toujours!… Да садитесь, Женни, chre… Гд бы вамъ лучше?… Она уже и не знала чмъ угодить, куда усадить эту дорогую встницу.
— Я вотъ сюда сяду, merci! возгласила княжна, и бухнулась на стулъ подл Анисьева,— мсто предназначавшееся въ мысли княгини ея дочери.
— Здравствуйте, графъ! заговорила тотчасъ же съ нимъ она,— не ожидали меня встртить здсь?
— Тмъ для меня счастливе! отвчалъ онъ, учтиво наклонясь.
— А для меня тмъ удивительне! возразила она со смхомъ.— Что вы здсь длаете?
— Какъ что? Онъ, улыбаясь тоже, но холодными глазами, поглядлъ на нее сбоку.— Какъ видите, собираюсь чай пить, и любуюсь вашею вчною веселостью. Откуда вы ее берете?
— А вы воображали, можетъ-быть, что, увидавъ васъ здсь, я такъ и упаду въ обморокъ? Ошиблись! Вы не можете себ представить, напротивъ, какъ это мн весело!….
Въ ея тон было что-то что заставило его насторожить уши.
— Что же васъ именно такъ веселитъ? спросилъ онъ.
— А то… Женни не договорила и опять принялась смяться.
— Давно вы знакомы въ этомъ дом? спросила она.
— Матушка моя очень дружна была съ княгиней за границей, счелъ нужнымъ объяснить онъ.
— И вы тоже?
— Что я?
— Очень были дружны съ княгиней заграницей? передразнила она его сдержанный тонъ.
— Я былъ представленъ ей ныншнею зимой
— Гд это?
— Въ Москв.
— А! Это когда вы у насъ такъ часто бывали?… И мн объ этомъ тогда ни слова не сказали?…
— Я не смлъ воображать себ, отвчалъ блестящій полковникъ, пуская въ ходъ свою многозначительную улыбку,— что васъ можетъ такъ интересовать малйшій изъ моихъ faits et gestes…
— Ахъ, пожалуста, вскрикнула Женни,— pas do ces airs de fat avec moi! Я нисколько въ васъ не влюблена!
— Я такою несбыточною надеждой и не льстилъ себя никогда!
— Ни я, отпустила она, взбшенная его хладнокровною улыбкой,— ни я… ни еще кто-то!…
— Кто же это еще могло бы быть? И онъ уже строго остановилъ на ней глаза.
— Не оно, а она! Та для которой вы сюда пріхали! выложила ему на чистоту, смло выдерживая его взглядъ, крупная княжна.
‘Ah, ah, cela devient srieux!’ подумалъ флигель-адъютантъ, поводя кругомъ себя въ тоже время не измнившимся взглядомъ, между тмъ какъ Женни, отвернувшись отъ него, посылала, теперь уже слегка красня, поклонъ головой и глазами Чижевскому, давно не отрывавшему отъ нея взгляда съ противоположнаго конца стола….
— Какъ хороша ваша картина, дядя, какъ я вамъ благодарна за нее! говорила, усвшись подл князя Ларіона Лина. Она давно у васъ? спросила она,— и въ груди у нея болзненно заныло вдругъ: она только теперь, въ этомъ близкомъ разстояніи отъ него, при утреннемъ свт, замтила какъ страшно перемнился онъ въ эти немного дней… Кожа отвисла на впавшихъ щекахъ, угрюмо выступали посдвшія брови надъ будто убгавшими куда-то глазами, губы словно измнили своему прежнему тонкому рисунку, и старчески опускались на углахъ….
— Мн уступилъ ее Смирновъ зимой, отвтилъ онъ,— я до Мессонье небольшой охотникъ самъ… Но сюжетъ, выраженіе… Я себ тогда же сказалъ что она теб должна понравиться….
— Вы добрый, дядя! сказала тихо Лина, опуская глаза въ свою тарелку, ей было больно глядть на него…
— Ты мн простила? спросилъ онъ ее черезъ мигъ еще тише и дрожащимъ голосомъ.
— За что?
— За вчерашнее?…
— Ахъ, дядя! могла только проговорить она.
— Будь снисходительна!… Теб не понять… И слава Богу! точно спохватился онъ… Но сразу, вдругъ, это… это тяжело…
Онъ старался улыбнуться, но рука его, державшая щипцы для сахару, никакъ не попадала въ сахарницу, словно не видлъ онъ ее, или пальцы его переставали уже повиноваться его хотнію.
Княжна взяла у него щипцы и наложила сахару въ его большую чашку.
— Спасибо!… Mon bton de vieillesse! И онъ засмялся, будто просыпаясь…— Я, кажется, вздоръ теб какой-то несъ сейчасъ?… Дай срокъ,— выростемъ, поправимся какъ-нибудь! договорилъ онъ уже совсмъ овладвъ собою.
Графъ въ эту минуту показался въ дверяхъ столовой.
— Cher comte! возгласила хозяйка, вставая съ мста,— мы только что сли.
Вс поднялись за нею…
— Садитесь, садитесь! выпятивъ впередъ губы и отмахиваясь ладонями любезно приглашалъ всхъ московскій правитель не прерывать для него завтрака.— Никогда не завтракаю! Зашелъ только поздравить новорожденную!… Милое дитя!…
И онъ своею быстрою, переваливавшеюся походкой пошелъ на встрчу спшившей къ нему Лин.
— Видите, какъ сказалъ, пріхалъ поздравить васъ! добродушно смялся онъ, пожимая и похлопывая своими пухлыми руками ея нжныя руки,— нарочно днемъ ране изъ Нарцесова выхалъ!
— Я не знаю какъ васъ за это и благодарить, графъ!
Онъ откинулъ ладони назадъ:
— Нтъ! Я очень радъ! Милое дитя!… А, шалунья! возгласилъ онъ, замтивъ быстроглазую Ольгу Акулину въ многочисленной групп ‘пулярокъ’,— Ольгу которая до сей минуты, не отрывая взора, слдила издали за каждымъ движеніемъ изящнаго флигель-адъютанта.
Она вскинулась съ мста и побжала на голосъ старика. Она и въ немъ, повидимому, вызывала ‘искорки’: его китайское лицо размякло пуще прежняго, ладони принялись уже съ особеннымъ чувствомъ трепать и гладить ея всегда горячія руки…
— Очень радъ! Сегодня играть будете?
— Завтра, ваше сіятельство! отвчала она, поджимаясь и выпуская ему изъ-подъ рсницъ убійственнйшій глазенапъ, какъ выражалась Женни Карнаухова,— къ несчастію, только завтра!…
— Завтра? Не знаю!… Надо въ Москву!… Актеры все! засмялся онъ опять, обводя кругомъ стола своими узенькими глазами изъ-подъ словно напухшихъ вкъ…— Ашанинъ! крикнулъ онъ, узнавая его,— пустомеля! Все шалберничаешь?
— Вашими молитвами, ваше сіятельство! комически отпустилъ ему въ отвтъ красавецъ, пользовавшійся почему-то особеннымъ расположеніемъ старика.
— Добрый малый! расхохотался тотъ, подмигнувъ невдомо къ чему при этомъ Ольг Акулиной.
— Любезный графъ, обратился къ нему князь Ларіонъ громкимъ голосомъ, со свойственною ему въ иныхъ случаяхъ нкоторою торжественностью,— позвольте воспользоваться вашимъ присутствіемъ въ Сицкомъ чтобы представить вамъ одного изъ даровитйшихъ вашихъ московскихъ молодыхъ людей, о которомъ я впрочемъ уже имлъ случай говорить вамъ… Сергй Михайлычъ! обратился онъ къ изумившемуся Гундурову…
Онъ назвалъ его по фамиліи графу.
Молодой человкъ подошелъ съ нсколько нахмуреннымъ лицомъ. Ему крайне не нравилась эта неожиданная ‘выставка его на удивленіе публики’…
— Очень радъ! заплъ голосъ,— Ларіонъ мн говорилъ. Профессоромъ хочете быть. Это хорошо! Отца зналъ! Майоръ, въ Клястицкомъ гусарскомъ полку служилъ. Веселая голова!
— Отецъ мой никогда въ военной служб не былъ, сказалъ Сергй.
— Не былъ? повторилъ графъ и тмъ же акаистомъ, какъ бы нисколько не принявъ это обстоятельство во вниманіе, продолжалъ о майор-веселой голов:— подъ Фершампенуазомъ, вкатилъ себ лишняго,— и при этомъ графъ щелкнулъ себя пальцемъ по воротнику,— ползъ самъ-третей на Французовъ. Такъ его тутъ и положили… Хорошій малый былъ!… Очень радъ! сказалъ онъ еще разъ, и подалъ Гундурову руку,— когда что нужно, приходи ко мн! Что могу — сдлаю! Моя графиня будетъ очень рада. Актеръ!…
— Сергй Михайлычъ, я вполн убжденъ, заговорилъ опять громко и какъ-то особенно отчетливо князь Ларіонъ, съ видимымъ намреніемъ чтобъ его слышали,— принесетъ современемъ честь и заведенію гд онъ получилъ образованіе, и городу въ которомъ онъ родился. А потому, любезный графъ, нашъ стариковскій долгъ прокладывать такимъ молодымъ людямъ дорогу, насколько это въ нашихъ средствахъ.
— Всегда готовъ, проплъ старецъ.— Ну, а теперь прощайте, словно осняя присутствующихъ своими поповскими ладонями, повелъ онъ ими кругомъ,— гулять иду… Знакомыя мста! Съ графомъ Барклаемъ (онъ тогда еще княземъ не былъ) въ Одинадцатомъ году были здсь у твоего старика, продолжалъ онъ пть знакомую псню князю Ларіону, провожавшему его до дверей…
Князь вернулся на свое мсто, подл племянницы.
— Ну что, ‘поправились?’ спросилъ онъ ее съ почти веселою усмшкой.
— Онъ этого стоитъ, дядя, проговорила чуть слышно Лина.
Онъ не отвчалъ, онъ съ большимъ усиліемъ подавилъ вздохъ вырывавшійся у него изъ груди…
А слова его между тмъ обратили на Гундурова общее вниманіе.
— Скажите, княжна, зашепталъ сосдк своей графъ Анисьевъ,— кто этотъ фениксъ отъ котораго, повидимому, Россія должна ждать себ спасенія?
— А вамъ ужь и досадно что не отъ васъ однихъ? отрзала ему Женни оборачиваясь.
Онъ помолчалъ.
— Не объясните ли вы мн, спросилъ онъ затмъ,— за что на меня ваши гнвы?
— Я вамъ сказала: я самонадянности не сношу.
Флигель-адъютантъ тонко улыбнулся.
— А господинъ Чижевскій не самонадянъ? Онъ едва замтно мигнулъ въ сторону молодаго человка, продолжавшаго переглядываться съ княжною, онъ нсколько знакомъ былъ съ нимъ по Москв.
Женни вспыхнула. Онъ не далъ ей время отвтить:
— Или это, можетъ-быть, проронилъ онъ лукаво-невиннымъ тономъ,— съ одобренія княгини, матушки вашей?
— Я васъ терпть не могу! чуть не взвизгнула пылкая княжна.
— Вотъ ужь до чего! протянулъ онъ тмъ же тономъ.
— Да, да, я не шучу… и…
— Что ‘и’?… Онъ глянулъ на нее изподлобья.
— Я вамъ это докажу, храбрилась Женни.
Анисьевъ улыбнулся опять:
— Благодарю. Я это запишу себ въ книжку.
— Что вы запишете?
— Я вотъ, изволите видть, княжна, очень аккуратенъ: кто что мн, и я что кому долженъ веду счетъ до малйшей подробности… и никогда не забываю, добавилъ онъ уже безъ смха.
Женни покосилась на него:
— Вы мстить мн собираетесь?
— Fi donc! И онъ красивымъ движеніемъ провелъ рукой по усамъ,— кто же ‘мститъ?’ Раз-чи-ти-ваются, объяснилъ придворный воинъ.
Образъ грозной мамаши мелькнулъ въ голов расходившейся двицы. Анисьевъ, она знала, могъ быть опаснымъ врагомъ для каждаго. ‘У нихъ въ дом съ нимъ возились какъ съ дорогимъ сокровищемъ какимъ-то… И у папа съ нимъ какіе-то счеты… Maman никогда бы не простила, еслибы’…
Княжна вдругъ ужасно перепугалась…
— Зачмъ вы со мною не откровенны? уже дружески ему улыбаясь сказала она:
— А вамъ откровенность требуется и съ моей стороны?
Она поняла:
— Съ той — никакой нтъ, живо проговорила она.
— Будто?
— Она такая! подтвердила Женни кивая.
— Почему же вы… знаете что…? не досказалъ онъ.
— Догадываюсь…
— И… и кто же? не сейчасъ спросилъ онъ опять.
— Не знаю ршительно.
— Не фениксъ ли ужь этотъ по ученой части? мелькнуло въ голов флигель-адъютанта,— чего добраго! У нихъ въ Москв и этотъ людъ туда же, на равной ног со всми. И брови его на мигъ презрительно сжались.— И никто не знаетъ? вымолвилъ онъ какъ бы вскользь, но все тмъ-же шепотомъ.
— Вотъ эта, кажется, знаетъ, отвчала также княжна,— противъ насъ, наискось… въ волосахъ пунцовая роза, выдала она Ольгу Елпидифоровну. Смтливая барышня поймала на лету обращенный на нее взглядъ и многозначительно улыбнулась: она давно угадывала о чемъ у нихъ идетъ рчь…
— А, эта хорошенькая?
— Quel homme vous faites! вскликнула Женни,— съ вашими теперешними намреніями, а ‘хорошенькія’ все также у васъ на ум…
— Эхъ, княжна, языкъ мой — врагъ мой, наставительно замтилъ ей на это осторожный полковникъ, озираясь…
— Ничего, никто не слышитъ… Я предваряю васъ, сочла нужнымъ сообщить ему Женни,— она пребольшая кокетка. Отецъ ея исправникъ въ нашемъ узд…
— Il me semble что вы будто ссоритесь avec le comte, Jenny? крикнула ей со своего мста хозяйка дома съ искусственнымъ смхомъ: ее безпокоила эта продолжительная и, какъ ей казалось, слишкомъ ‘интимная’ бесда Женни съ блестящимъ Петербуржцемъ. Она стовала на то что онъ, ‘par politesse exagre,’ уступилъ мсто подл нея, хозяйки, одному старику изъ ‘menu fretin,’ а самъ услся подале и. теперь болтаетъ съ этою княжной ‘qui n’а pas le sou de dot’, нисколько не стараясь быть ‘assidu prs de Lina, ma fille…’
— Мы толкуемъ съ нимъ о разведеніи цыплятъ, бойко отвтила ей на это княжна Карнаухова,— это мое спеціальное занятіе у насъ, въ Высокомъ.
— Toujours le mot pour rire, снисходительно ухмыльнулась княгиня Аглая, и поднялась изъ-за стола.

XLIII.

Анисьевъ чувствовалъ что ‘невозможная маменька’ такъ и ждетъ случая ‘аккапарировать его какъ вчера,’ а этого онъ боялся теперь пуще всего. Кром раздирающей душу скуки, ‘отъ которой,’ какъ выражался онъ мысленно, ‘можно изъ окна выскочить, а если останешься живъ, первому на улиц встрчному закатить въ рожу со злости,’ — онъ ясно понималъ теперь что ея назойливое покровительство портило его дла хуже всякаго чаемаго имъ соперничества
А что соперникъ ему былъ — въ томъ онъ уже не сомнвался. Вопросъ состоялъ теперь только ‘насколько серіозенъ этотъ еще невдомый ему ривалъ.’ Насколько могло быть серіозно чувство самой княжны — его пока мало заботило: ‘съ этимъ справиться всегда успешь,’ говорила ему его ранняя житейская опытность…
— А пока уйти скоре и подале отъ этой дуры, ршилъ онъ.
И, едва успла она встать, онъ, какъ за ширмы, скользнулъ за широкую спину старика сосда, и исчезъ изъ вида Аглаи прежде чмъ успла она объ этомъ догадаться.
— Гд здсь курятъ? спросилъ онъ съ учтивою улыбкой незнакомаго ему молодаго человка, вышедшаго за нимъ изъ столовой.
Это былъ Свищовъ.
— Гд прикажете, поспшилъ отвтить онъ, съ польщеннымъ чувствомъ:— тутъ, въ дом внизу хозяйка намъ fumoir устроила, но мы больше въ саду куримъ, ‘подъ сводомъ неба голубымъ…’
— Что же, и прекрасно въ саду, погода чудесная!
Анисьевъ направился къ лстниц.
— Прикажете папироску?
— Благодарю васъ, у меня свои, сказалъ флигель-адъютантъ не оборачиваясь.
Свищовъ тмъ не мене побжалъ за нимъ…
— Ну, ma chre, шептала между тмъ на ухо Лины, подбжавъ къ ней, княжна Карнаухова,— онъ кажется догадывается.
Брови Лины сдвинулись:
— Кто? О чемъ?
— Жоржъ Анисьевъ о о твоемъ,— ну, ты знаешь о комъ… Ты вдь не назвала мн его?…
— Женни, сказала княжна,— разъ навсегда я прошу тебя мн ни о чемъ подобномъ не говорить никогда!…
— Ахъ, ma chre, если это теб непріятно, вскликнула обиженнымъ голосомъ та,— сдлай милость! Для меня же лучше, одною заботой меньше!
И быстро обернувшись, она тутъ же вскрикнула и расхохоталась, чуть не стукнувшусь лбомъ съ Чижевскимъ, который давно, не мене чмъ она сама, сгаралъ желаніемъ ‘flirter un pen’ съ нею, и подкрадывался къ ней для этой цли…
Въ дверяхъ столовой Лина, въ свою очередь, очутилась подл Гундурова. У обоихъ у нихъ забилось при этомъ радостно сердце, какъ бы при встрч посл долгой разлуки. Оба они, будто по команд, одновременно опустили глаза…
— Я Софью Ивановну за завтракомъ не видала, вы не знаете что съ нею? торопливо проговорила она.
— Поздно встала и жалуется что голова тяжела, сказалъ онъ.
— Я пойду ее навстить.
— Вы пойдете?… Надежда едоровна сидитъ у нея…
— Такъ что же?
Онъ не отвчалъ, Онъ не могъ себ дать отчета для чего онъ это сказалъ. Ему только смутно казалось что въ эту минуту, когда будетъ у тетки Лина, лучше если бы не было тамъ Надежды едоровны…..
Лина мелькомъ скользнула взоромъ по его лицу, и прошла мимо.
Онъ пошелъ за остальными на балконъ, въ садъ… Дальковскій гудлъ уже тамъ, отфыркиваясь и отплевываясь отъ только что сдланнаго Ашанинымъ предложенія ‘идти сейчасъ на сцену и прорепетовать кое-какія слабыя сцены.’ Старый театральный мудрецъ и суевръ, онъ прежде всего почиталъ что репетиція въ день спектакля ‘приноситъ несчастіе,’ а затмъ утверждалъ уже весьма основательно что, хорошо или дурно пойдетъ эта репетиція, она уже тмъ вредна спектаклю что утомитъ заране актеровъ Ашанинъ зналъ это также хорошо какъ Вальковскій, но проповдывалъ теперь совсмъ иное. Онъ говорилъ что вчерашняя репетиція Гамлета была нестерпимо вяла, что нужна непремнно еще одна, хотя бы не полная проба въ костюмахъ чтобы не чувствовать себя въ нихъ ‘не собою’ вечеромъ, на спектакл, и т. п. Дло въ томъ что ему нужна была лично эта репетиція потому что на нее придетъ Ольга Акулина, потому что онъ найдетъ тамъ минуту для объясненія съ этимъ ‘своенравнымъ созданіемъ,’ — Ольга Акулина, съ которою произошло что-то необъяснимое, которая, видимо, съ неотразимымъ упорствомъ отводила отъ него глаза въ продолженіе цлаго завтрака,— Ольга Акулина, которая сейчасъ вотъ вскинулась и стремглавъ убжала отъ него прочь когда онъ подошелъ къ ней, почти дрожа отъ волненія, онъ, Владиміръ Ашанинъ!… Какъ, думалъ онъ, едва коснувшись этой сладостной чаши, оторваться отъ нея навсегда! Не допить до дна того блаженства когда на губахъ у него де сихъ поръ еще горитъ опьянющій жаръ ея поцлуевъ?… И что это, что движетъ ее теперь: стыдъ, испугъ, досада… или, просто, одно изъ тхъ мгновенныхъ, капризныхъ, безсмысленныхъ противорчій на которыя такъ падки женскія сердца, и съ которыми такъ легко и побдно справлялся до сихъ поръ московскій донъ-Жуанъ? Ашанинъ не узнавалъ самого себя, онъ былъ весь полонъ какой-то, давно ему ужъ невдомой, сердечной тревоги… ‘Да не влюбленъ ли я ужь и въ самомъ дл?’ спрашивалъ онъ себя, вызывая на уста обычную ему насмшливую улыбку, но не находя въ то же время прежней насмшки въ глубин своего существа
Онъ горячо доказывалъ необходимость репетиціи и имлъ за себя большинство актеровъ: театральная зала въ Сицкомъ въ эти три недли успла сдлаться для нашей молодежи какимъ-то отечествомъ, которому служили они врой и правдой, провести все утро безъ этой службы представлялось уже имъ какъ будто страннымъ….
‘Фанатикъ’ отбивался и руками и ногами, и ругалъ пріятеля ‘Володькой-безобразникомъ’ и ‘бревномъ несмыслящимъ’, къ великой потх окружающихъ.
— По моему, вмшался въ споръ Духонинъ,— Гамлета и точно надо оставить въ поко до спектакля. Но вотъ на счетъ Синичкина (онъ игралъ въ немъ князя Втринскаго) я ужь не знаю…. Неужели мы его еще разъ до завтра не прорепетуемъ?
— Это значитъ, желчно отпустилъ на это ‘фанатикъ,’ — изморись какъ собака утромъ на Льв Гурыч, а вечеромъ выходи вамъ бравымъ молодцомъ въ Розенкранц?
— Такъ для тебя же выгодне! Спустишь жиру съ костей, красиве станешь! поспшилъ замтить ему Ашанинъ, тотчасъ же сообразившій что Ольга, игравшая главную женскую роль въ Синичкин, обязана будетъ непремнно придти на репетицію.
— А и то, подумалъ ‘фанатикъ, ‘ мегриръ фунтика еще на два не мшаетъ!…— Пожалуй, сказалъ онъ, какъ бы снисходя къ общему желанію,— Льва Гурыча репетичку сварганить можно черезъ часокъ времени.
Гундуровъ не слушалъ эти пренія. Закинувъ руки за спину, опустивъ голову, онъ кружилъ медленно и безшумно, какъ кружатъ зври въ клтк, все по одному направленію, кругомъ высокобившаго по случаю праздника фонтана въ саду, близь котораго держали совщаніе его товарищи по театру. Въ немъ зрло какое-то намреніе, какое-то, видимо, не легкое для него ршеніе. Движеніе не вызывало крови къ его лицу, она, напротивъ, вся будто приливала теперь къ его сердцу, и молодой человкъ безсознательно уже нсколько разъ подносилъ къ нему руку какъ бы желая остановить его нестерпимое біеніе….
Онъ вдругъ остановился, поднялъ голову, сверкнулъ загорвшимися глазами и быстрымъ шагомъ направился по алле къ дому.
— Куда ты, Сережа? крикнулъ ему вслдъ Ашанинъ.
— Надо! коротко отвтилъ онъ, взбгая на мраморныя ступени балкона…
Все это видлъ и слышалъ курившій тутъ же въ алле на скамь ‘Жоржъ’ Анисьевъ, между тмъ какъ Свищовъ, стоя предъ нимъ и пуская дымъ своей сигары вверхъ, какъ бы не смя примшивать ея плебейскаго запаха къ аристократическому благовонію флигель-адъютантской папироски, передавалъ ему съ грубымъ хохотаньемъ и подергиваньемъ плечъ о прелестяхъ нкоей ‘Марьи Ивановны’, танцовщицы, сводившей съ ума всхъ тогдашнихъ московскихъ балетомановъ…
— Ахъ, за тебя, Марія,
читалъ онъ нараспвъ посвященные этой очаровательниц однимъ изъ ея поклонниковъ стихи:
Ахъ, за тебя, Марія,
Пойду въ пономари я,
И гряну съ колокольни
Во вс страны околь…
— Это господинъ Гундуровъ, если не ошибаюсь? безцеремонно прервалъ его на полуслов петербургскій воинъ.
Свищовъ небрежно закинулъ голову за плечо:
— Онъ самый!…
— Готовитъ себя въ профессоры, кажется?…
— Да… изъ педантовъ!… Les femmes savantes Мольера помните? припуталъ невдомо къ чему Свищовъ.
Анисьевъ помолчалъ, закурилъ новую папироску:
— Гундуровы, вдь это, кажется, старая дворянская фамилія? какъ бы проронилъ онъ за тмъ.
— Отъ Михаила будто Черниговскаго родъ ведутъ… А я, по рож его судя, такъ полагаю что разв отъ Чухны какого-нибудь! хихикнулъ нахалъ.
Брюзгливая усмшка скользнула ему въ отвтъ по лицу флигель-адъютанта:
— И состояніе есть?
— Прекрасное, въ нашемъ узд душъ пятьсотъ незаложенныхъ… Въ рубашк родился, болванъ! ругнулъ по этому случаю Гундурова Свищовъ, вспоминая что назначавшіяся на уплату процентовъ за его собственное имніе въ опекунскій совтъ деньги проиграны имъ были недавно Волжинскому, и сердито швырнулъ въ цвты свою еще недокуренную сигару.
— Въ здшнемъ дом его, повидимому, очень цнятъ? тонко ухмыляясь и взглянувъ на него вскользь, пропустилъ полковникъ.
— To-есть, это вы полагаете по тому что сказалъ о немъ графу князь Ларіонъ Васильичъ? Такъ мало ли что онъ говоритъ! На то ‘онъ дипломатъ и языкомъ владетъ чтобъ мысль свою таить’, проплъ Свищовъ изъ какого-то водевиля, — а сунься-ко вотъ тотъ къ нему съ чмъ-нибудь серіознымъ…
— Съ чмъ же, напримръ? небрежнымъ тономъ спросилъ его собесдникъ.
Свищовъ осторожно оглянулся…
— Да хоть бы насчетъ сегодняшней новорожденной, сказалъ онъ, подмигивая.
— А! А разв…?
— Какъ же! Чортъ ему не братъ! Млетъ! Млемъ-то, по правд сказать, вс мы соборн, прервалъ себя Свищовъ,— поводъ прізда Анисьева въ Сицкое былъ ему вдомъ какъ и всему дому, и онъ считалъ нужнымъ отозваться какъ можно лестне о княжн предъ такимъ ‘претендателемъ’,— потому она дйствительно двушка…
— Безподобная, сколько я понимаю! поощрительно подсказалъ придворный воинъ.
— Да-съ! Первый сортъ женъ персонъ, и въ нкоторомъ род Жуковскаго Ундина! разразился своимъ грубымъ смхомъ тотъ…— И мы вс, говорю, соборн, предъ нею головами во прахъ, млемъ, знаете на благородномъ, такъ-сказать, разстояніи… Ну, а онъ, губа-то, не дура, въ серіозъ лзетъ!…
— Вотъ какъ! добродушно уже смялся Петербуржецъ.— И ему благосклонно внимаютъ? разсянно проговорилъ онъ, сощелкивая пальцемъ съ рукава упавшую на него табачную золу.
Свищовъ пріостановился отвтомъ, онъ соображалъ что могло быть для него выгодне,— успокоить, или настращать этого блистательнаго ‘петербургскаго преторіанца’, съ которымъ ему страхъ какъ хотлось свести ближайшую дружбу…
— Это впрочемъ насъ не касается, нежданно для него заключилъ этотъ ‘преторіанецъ’, быстро подымаясь со скамьи, — дамскія тайны надо уважать, досказалъ онъ съ легкимъ смхомъ.
Онъ слегка потянулся, звнулъ, его блые зубы какъ-то весело при этомъ блеснули на солнц изъ-подъ приподнятыхъ усовъ:
— Надо еще у себя кое-чмъ заняться!…
И небрежно приподнявъ фуражку онъ съ мста легкою и мрною походкой зашагалъ по алле, скрипя по песку лакированными сапогами.
Свищовъ только ротъ разинулъ.

XLIV.

Подъ нетерпливою, горячею рукой Гундурова дверь къ его тетк широко растворилась.
Надежды едоровны въ комнат не было. На диван предъ большимъ круглымъ столомъ сидла Софья Ивановна въ чепц, съ невеселымъ лицомъ. Противъ нея, спиною къ двери, опираясь рукой о край стола, стояла Лина, собиравшаяся повидимому уходить.
Она обернулась на шумъ, увидла входящаго,— и поблднла какъ листъ почтовой бумаги.
Он еще не выговорилъ слова, а она знала зачмъ онъ вошелъ, чего онъ хочетъ, что значило это еще невиданное ею на лиц его выраженіе.
И Софья Ивановна поняла тоже.
— Что теб нужно, Сережа? спросила она вся выпрямляясь и хмуря брови, въ надежд скрыть свое смущеніе.
Онъ какъ бы не слышалъ.
— Елена Михайловна, проговорилъ онъ едва дыша (онъ бгомъ, не останавливаясь, вбжалъ въ третій этажъ), между тмъ какъ она безсознательно ухватилась за рзную ручку стоявшаго подл нея старомоднаго готическаго кресла, опускалась въ него трепетная и безмолвная,— Елена Михайловна, повторилъ онъ,— то что я ршаюсь вамъ сказать… спросить васъ… Я нарочно при тетушк… Она знаетъ… Въ этомъ недоумніи можно… можно съ ума сойти!
Онъ остановился передохнуть. Софья Ивановна подвинулась къ столу, судорожно прижимаясь грудью къ его краю и глядя на племянника широко раскрытыми глазами въ глаза.
— Тетушку все знаетъ, повторилъ онъ,— а я не могу… Эта пытка выше силъ моихъ. Я…
— Чего же ты хочешь, Сережа? лихорадочно волнуясь не дала ему досказать Софья Ивановна.
Лина повернула къ ней голову какъ бы приглашая ее не прерывать его. Эта минута — она была неизбжна. Рано или поздно, она знала, ей надо было пережить ея муку.
— До вчерашняго дня, началъ снова Сергй, длая непомрныя усилія чтобы совладать со своимъ то и дло обрывавшимся отъ волненія голосомъ,— между нами не было сказано ни одного слова, Елена Михайловна. Но вы, вы не могли не знать… Съ первой встрчи, съ перваго, кажется, услышаннаго мною звука вашего голоса я… я былъ унесенъ… Я понялъ что вы, и уже никто никогда боле въ жизни… Я не говорилъ… не смлъ, я не знаю что сильне говоритъ во мн, обожаніе или благоговніе мое къ вамъ! вырвалось у него съ неудержимою силой.
— Къ чему это, Сережа! съ мучительною тоской въ голос попыталась прервать его опять Софья Ивановна, между тмъ какъ Лина, недвижная въ кресл своемъ, неотступно и жадно глядла на него.
— Оставьте… чуть слышно промолвила она.
— Но то что вы сказали мн вчера, княжна, когда пріхалъ… этотъ… петербургскій… даетъ мн право… Я понялъ, ваши родные выбрали, вызвали сюда этого человка… Но вы? ради Бога, говорите, вы сами?…
— Я не пойду за него, твердо произнесла Лина, не отводя отъ Гундурова своихъ глубокихъ, васильковыхъ глазъ.
— Не пойдете! вскрикнула Софья Ивановна, и тутъ же испуганно воззрилась на племянника.
Онъ зашатался какъ бы ошеломленный блескомъ молніи, мгновеннымъ блескомъ провидннаго сквозь тьму безконечнаго, лучезарнаго счастія.
Софья Ивановна вскочила съ мста. Лина откинулась въ спинку своего высокаго кресла и закрыла лице обими руками.
Онъ совладалъ съ собою и безшумно опустился на стулъ противъ нея, высоко дыша и съ судорожнымъ помаргиваніемъ вкъ, отъ котораго все предъ нимъ двоилось и какъ бы застилалось туманомъ, но голосъ его зазвучалъ ровне, мысли цплялись послдовательне одна за другую.
— Мы знакомы три недли, княжна, а для меня будто прошли года съ тхъ поръ, будто ни одного дня въ жизни не было у меня безъ васъ…. Въ нашихъ разговорахъ съ вами, или случалось мн при васъ разсуждать съ другими, я чувствовалъ у васъ неизмнный откликъ на мои слова, на мои врованія… Все въ васъ говорило мн о сочувствіи, о довріи… А довріе, а любовь, Елена Михайловна, не это ли называется счастіемъ на этой земл?
— Да перестанешь ли ты! сама едва сдерживая слезы, топнула на него тетка,— погляди-на нее!
Блдныя руки Лины недвижимо теперь лежали на ея колняхъ, она глядла на Гундурова съ выраженіемъ безмрной печали.
‘Счастіе…’ Онъ смлъ говорить о счастіи!… Вся тщета его увлеченія говорила ему теперь въ этихъ помертвлыхъ рукахъ, въ этой безотрадности взгляда. Разговоръ его съ княземъ Ларіономъ припомнился ему разомъ отъ слова до слова.
Онъ кинулся къ ней.
— Елена Михайловна, ради Бога, неужели надежды нтъ?
— Попробуйте! проговорила она, все глядя, и какъ бы не имя уже силы не глядть на него.
— Ваша матушка?…
Она тоскливо опустила голову внизъ.
— Послушайте милые мои, вмшалась Софья Ивановна,— дло у васъ зашло такъ далеко… Господи, могла ли я этого ожидать… такъ внезапно! Зашло такъ далеко…. Пора объ этомъ поговорить толкомъ… Ахъ, ты моя дорогая, бдная,— не совладавъ съ собою, кинулась вдругъ Софья Ивановна на шею Лины и залилась слезами.
— Ну, довольно, довольно! Она также быстро откинулась отъ княжны, опустилась на свой диванъ, торопливо нюхнула изъ своей золотой табакерки, и съ полными еще слезъ глазами заговорила опять:— такія сцены никуда не годны, и очень нужно было теб! погрозила она пальцемъ Сергю.— А я вотъ что, моя дорогая, сдлаю, обратилась она опять къ княжн,— я завтра же поговорю съ вашею матушкой. У нея могутъ быть, конечно, свои виды… Но скажемъ и такъ: Гундуровы вдь не съ улицы, не первые встрчные. Сережа родомъ Шастуновымъ не уступитъ. А богатства вашего, милая, ему не нужно, да и вамъ также, сколько я могла замтить. Вамъ на бдныхъ разв деньги нужны,— такъ? Такъ у насъ съ нимъ всегда на это найдется….. А я всегда даже боялась большаго богатства для Сережи: совстно какъ-то, да и человкъ будто при немъ глупый становится, уже смялась Софья Ивановна.— Такъ я все это такъ завтра вашей maman и скажу!… Ну, а если она слишкомъ заартачится, я за князя Ларіона примусь, что бы онъ тамъ ни думалъ, а все же онъ пойметъ скоре, я такъ полагаю… Вы какъ думаете, милая?
— Дядя? сказала Лина, и слабый румянецъ зардлся на ея блдныхъ щекахъ,— онъ… да… онъ даже сегодня…
— Онъ васъ такъ любитъ!
— Да…. любитъ, повторила она съ какою-то странною въ эту минуту задумчивостью.
— И если онъ будетъ знать… что это ваше желаніе?
— Онъ знаетъ.
— И что же?
— Онъ… Я надюсь… да, молвила княжна,— онъ будетъ говорить maman.
— И прекрасно! начала было Софья Ивановна.
Гундуровъ перебилъ ее,— въ душ его все сильне теперь росла тревога:
— Елена Михайловна, ради Бога, скажите прямо: надетесь ли вы на заступничество князя Ларіона Васильевича?
Она приподняла голову:
— Да, онъ заступится!…
— И вы надетесь — съ успхомъ?
— Нтъ! сказала она.
— Нтъ?… У него сердце упало…— А… а тогда же что? пробормоталъ онъ, заикаясь…
‘Вотъ оно когда пришло!’ мучительно сказалось въ душ Лины.
— Я противъ воли maman не пойду! услышалъ приговоръ свой Гундуровъ…
Въ глазахъ у него помутилось…
— Княжна! воскликнулъ онъ съ неудержимою страстью,— но какъ же жить тогда? Вдь плаха, вдь дыба, все легче этого!…— Лина, Лина!…
Дверь распахнулась. На порог ея показалась запыхавшаяся Ольга Елпидифоровна.
— Pardon, madame! извинилась она, присдая предъ хозяйкою покоя, и, быстро обжавъ взглядомъ присутствующихъ, угадывая въ общихъ чертахъ смыслъ произошедшей здсь сцены,— Lina, chre, васъ ищутъ по всему дому, княгиня сердитой: пріхали Карнауховы, и съ ними эта петербургская графиня. Вотъ очаровательная женщина!… Пойдемте скоре, пойдемъ!…
И съ новыми ‘pardon madame’ и присданіемъ она ухватила изнемогшую отъ волненія и тоски Лину подъ талію, подняла ее почти силой изъ ея готическаго кресла, и потащила съ собой изъ комнаты.

XLV.

Бывало, бывало,
Какъ все расцвтало,
слышалось изъ гостиной…
За роялемъ сидлъ Толя Карнауховъ, студентъ лтъ восемнадцати, и плъ романсъ. ‘Музыкальность’ составляла одну изъ спеціальностей его семейства, вслдствіе чего даже эта втвь Карнауховыхъ прозывалась въ Москв ‘придворными фаготами’, въ отличіе отъ другой, захудалой ихъ втви, члены которой носили плебейское прозвище ‘пучеглазыхъ’, ‘возковъ съ фонарями’ тожь… Толя плъ съ необыкновеннымъ выраженіемъ, онъ то закатывалъ до блка глаза свои въ потолокъ, то поводилъ ими кругомъ съ такимъ жалостнымъ видомъ будто просилъ у слушателей милостыни, въ соотвтствіе съ этимъ и голосъ его, наусканно-страстный и хриплый не по лтамъ, то неистово дребезжалъ на недосягаемыхъ нотахъ, то изнывалъ до такого morendo что можно было думать пвецъ и впрямь вотъ-вотъ сейчасъ свалится, бездыханный, со стула…
Матушка его, извстная тогда princesse Dodo, домъ которой въ Москв былъ, какъ называла она его сама, ‘un petit coin de Petersbourg transport Moscou’, а какъ звала его дочь ея Женни (представлявшая собою вообще въ семь элементъ протеста и мятежа) ‘подворье для петербургскихъ аксельбантовъ’,— princesse Dodo, маленькая и сморщенная, подперевъ рукой острый подбородокъ и опустивъ еще красивые глаза въ колни, покачивала въ тактъ пнію сына исхудалою головой, повязанною кружевною косынкой la Fanchon.
‘Trop de coeur, ce garon’! вздохнула она когда онъ кончилъ, оборачиваясь съ грустною улыбкой на давно изсохшихъ губахъ къ сидвшей подл нея ‘петербургской графин’…
‘Весь въ меня, потому и я — trop de coeur!’ словно говорили этотъ вздохъ, эта улыбка.
Она въ свое время славилась пикантною красотой и остроуміемъ. Петербургская уроженка, по смерти сановнаго отца переселившаяся оттуда а contre-coeur съ матерью въ Москву, она оставила на берегахъ Невы довольно большое число родства и связей, ‘поддерживаніе’ которыхъ составляло главную цль ея жизни… За мужа своего, богатенькаго отставнаго весельчака и картежника, вышла она по любви. Она принесла ему въ приданое свои ‘aboutissants Ptersbourg’ и свои вчныя болсти, страшно ревновала его и употребляла всякія усилія и разчеты устраивать ему по вечерамъ ‘выгодную партію’, чтобъ удержать его дома при себ. Но легковрный ‘Лоло’, князь Алексй, супругъ ея, находилъ средство измнять ей и въ теченіе дня, а по вечерамъ боле проигрывалъ чмъ выигрывалъ, крупная и бунтующая Женни, несмотря на маменькины ‘aboutissants’, уже четвертой годъ не находила себ мужа ни въ Петербург, ни въ Москв, а съ ея собственнымъ mal de dos самъ ‘прелестный Александръ Иванычъ Оверъ’ ничего подлать не могъ… Princesse Dodo чувствовала себя глубоко несчастною… Одинъ Толя, старшій изъ ея сыновей, и нравственно, и наружно созданный ею во образъ свой и подобіе, котораго готовила она на службу ‘по дипломатической части’, представлялся ей въ вид спасательнаго маяка, загоравшійся пламень котораго общалъ ея вчно больному тщеславію заблистать на всю Россію никогда еще невиданными огнями…
— Trop de coeur, ce garon! сказала она еще разъ, не дождавшись на первый отвтъ отъ своей сосдки.
— Gare l’anvrisme, ma chre! умряя мягкостью улыбки то что по сущности должно было придтись не по вкусу ея собесдниц, отвтила ей теперь графиня.
Это была въ самомъ дл ‘очаровательная’ женщина…. Въ продолженіи нсколькихъ лтъ она была идоломъ Петербурга въ полномъ значеніи этого слова. Въ ту эпоху замкнутости и нмоты ее вс знали, она была на язык у всхъ, ее воспвали поэты, грезы молодежи полны были ею. Она была царицею, неоспоримою царицей граціи, изящества, моды. Отъ дворцовыхъ вершинъ и до бородача купца, мимо котораго морознымъ яснымъ днемъ мчались ея сани по Невскому Проспекту, все какъ бы чувствовало на себ обаяніе ея прелести, ея власти. ‘Графиня Воротынцева’, произносилось съ особенною улыбкой какъ бы всмъ близкій, всмъ любезный лозунгъ… Разсказы о ней, ея меткія слова доносились до самыхъ глухихъ угловъ города, до далекихъ провинціальныхъ весей и селъ… Ея входа въ ложу ждали бывало въ театр какъ ‘букета’ въ фейерверк, какъ нчто безъ чего ни Bressant съ Louise Mayer въ ‘Le dmon de la nuit’, ни эта сіяющая Михайловская зала съ ея дипломатами и министрами, съ ея свтскими и иными красавицами, не имли ни для кого ни смысла, ни цны, и слышно проносились сверху до нижнихъ ярусовъ, когда появлялась наконецъ она, шуршанье задвигавшихся рукъ и глухой лязгъ колецъ о бинокли, изо всхъ концовъ подымавшіеся на ту ложу… ‘Графиня Воротынцева’!…
А между тмъ ее даже нельзя было назвать красавицей, эту не высокую, смугловатую женщину, съ ея приподнятыми какъ у сфинкса на углахъ полустрастными, полунедоврчивыми темными глазами и неправильными чертами Капризнаго лица… но прошло и пройдетъ еще много лтъ пока другой женщин достанутся въ удлъ тотъ успхъ, т дани восторженнаго поклоненія, то торжество очарованія, какія дано было испытать этой блистательной и быстро минувшей жизни… ‘Сердца неслись къ ея престолу’ недаромъ: она была живое существо среди окружавшихъ ее призраковъ и куколъ, и далеко отстоявшая отъ нея толпа угадывала въ этой уносимой свтскимъ вихремъ женщин, и откликалась ей, гордую независимость ея мысли, чувства и длъ…
Годовой трауръ ея по муж недавно истекъ. Она все время его провела въ своемъ Дарьин, въ ста верстахъ отъ Москвы, и въ первый разъ сегодня появлялась въ обществ. Она была одта очень просто, по-утреннему: въ лтнемъ, небленаго холста плать, убранномъ лентами моднаго тогда цвта mauve, и съ такими же лентами на маленькомъ кружевномъ чепц, приколотомъ надъ самою косой.
— Еще разъ, милый князь, говорила она сидвшему по другую ея сторону князю Ларіону,— какъ я рада васъ видть! Когда это вы оставили Петербургъ? Два года тому назадъ?… Два года! повторила она и неуловимое что-то пробжало по ея лицу.— И встрчаемся сегодня здсь, въ тихой пристани, comme deux ermites, ayant rononc Satan, ses pompes et ses oeuvres? промолвила она съ невеселымъ смхомъ.
— Мн давно пора, улыбнулся также невесело и князь, но вы…
— Я? Мн тридцать шесть! F, і, fi, c’est fini! Къ тому же тамъ… Я никогда туда не вернусь! поспшила она досказать, какъ бы считая лишнимъ распространяться.
— Не шутя?
Она закачала головой:
— Никогда!
И странно зазвучало въ устахъ ея это восклицаніе. Въ немъ сказывалось какъ будто безповоротное и мучительное ‘прости’ этой исчезающей молодости, и горькая насмшка ея былымъ очарованіямъ, и не изсякнувшая жажда чего-то новаго, иного, еще неизвданнаго ею…
— А все же изъ ‘тихой пристани’ куда-нибудь да сбираетесь искать новыхъ бурь? спросилъ ее участливо и шутливо князь Ларіонъ,— въ какія же страны?
Она повела плечомъ:
— Chi lo sa!.. {Кто это знаетъ.} Во всякомъ случа туда, гд солнце дольше гретъ, и гд дышать легче, примолвила она, освтивъ его горячимъ свтомъ своихъ умныхъ, говорившихъ глазъ.— Et vous milord Walpole? спросила она въ свою очередь, давая ему кличку подъ которой онъ значился въ иныхъ петербургскихъ салонахъ.
Появленіе Лины избавило его отъ скучнаго, чтобы не сказать тяжелаго, для него, отвта… Бдная двушка едва успла оправиться. Благодаря Ольг Елпидифоровн, быстро увлекавшей ее за собою по лстницамъ и корридорамъ, легкій румянецъ вернулся на ея щеки, исчезли слды слезъ…
— Madame la comtesse, voici ma fille que je me fais un honneur de vous prsenter! съ паосомъ возгласила княгиня Аглая, которую князь ‘Лоло’, счастливый супругъ княгини Додо, потшалъ до сего какою-то нескончаемою московскою сплетней.
Все поднялось въ гостинной….
Графиня Воротынцева живо обернулась на своемъ кресл, увидала Лину, и также быстро протянула ей об руки.
Лина поспшила къ ней…
— Знаете ли что я васъ уже люблю! говорила ей гостья своимъ обаятельнымъ голосомъ, ласково, почти нжно, глядя ей въ лицо и не выпуская ея рукъ.
— А васъ, графиня, вы знаете, васъ ‘не любить невозможно*! отвчала благодарно княжна двумя словами изъ извстнаго стихотворенія, вдохновленнаго этою прелестною женщиной,— одного изъ любимыхъ стихотвореній Гундурова.
Графиня весела замигала, продолжая любоваться ею:
— Non vraiment, vous tes charmante!.. Садитесь подл меня,— она со свойственною ей живостью откатила свое кресло назадъ и указала ей стулъ подл себя,— поговоримъ!.. И прощу намъ не мшать! замахала она Карнауховымъ, отцу и сыну, направлявшимся къ Лин съ цлью поздравленія со днемъ рожденія, между, тмъ какъ Додо съ мста посылала ей ручкой въ тхъ же цляхъ привтственно-сердечные по намренію, но кисло-печальные по исполненію поцлуи.— Она знаетъ что вы имете ей сказать, и благодаритъ васъ de confiance…..
Папаша съ сыномъ расшаркались издали, смясь и отошли: папаша — къ кому-то изъ сосдей, сынокъ — къ Ольг Елпидифоровн, усвшейся за роялемъ, откуда она могла свободно и незамтно изучать, каждое движеніе и каждую складку ‘неподражаемой петербургской grande dame’, какъ выражалась она о ней мысленно.
— Розалинда мечты моей, мой вамъ привтъ и поклоненіе! произнесъ, обращаясь къ Ольг Елпидифоровн нараспвъ маленькій и тощій Толя, топырясь на высокихъ каблукахъ, которыми онъ молодцовато прихлопнулъ одинъ о другой, раскланиваясь предъ барышней.
— Ахъ, Боже мой, засмялась она,— съ какихъ это поръ я ваша Розалинда какая-то?
— Нын, присно и во вки волковъ! отвтилъ Толя.
— Что такое?
— Не обращайте вниманія! Это легкая побжка въ цвтникъ Шекспировскаго остроумія. Я теперь брежу Шекспиромъ! Я утопаю въ спирт — разумй: дух — безсмертнаго Шекспира. Читали вы его Love’s labours lost, о Розалинда?
— Какое это вы старье сейчасъ пли! перебила его Ольга,— могли бы подновить репертуаръ…. И она принялась снова изучать ‘петербургскую графиню’.— Вотъ ужь прелесть женщина можно сказать, восхищалась она громко.— Надюсь что вы отъ нея безъ ума, какъ и я?
Толя приложилъ правую руку къ лвому боку и отпустилъ стихами:
На неб много звздъ прелестныхъ,
— Альдебаранъ и Вега есть,—
Кого-то межь сестеръ небесныхъ
Укажетъ сердце предпочесть?
— Это вы, кажется, у Пушкина украли? спросила его барышня черезъ плечо.
— У геніальнаго, въ нкоторомъ род, буржуа, Александра Сергева? Могимъ-съ! Прикажете у самой туманной Діаны носъ откусить? Тоже всегда, конечно, съ моимъ удовольствіемъ….
— Послушайте, Анатолій Алексичъ, вы мн надоли, сказала Ольга,— je n’aime pas ce ton! примолвила она такъ какъ въ ея воображеніи должна была бы сказать это на ея мст ‘она, эта петербургская царица’. Вы скажите лучше: знаете ли вы графа Анисьева?
— Жоржа?
— Да, кажется, его Жоржемъ зовутъ.
— Онъ мой другъ! возгласилъ безбородый студентъ,— А вы къ чему спросили, убійственноокая Розалинда?
— Я съ нимъ познакомилась.
— Гд?
— Здсь.
— Какъ здсь? вскрикнулъ онъ.
— Да, онъ вчера пріхалъ. И смышленая особа лукаво воззрилась на юношу. Она изъ прошлогоднихъ откровенностей ей Женни очень хорошо понимала что пріздъ теперь Анисьева въ Сицкое ‘ножъ вострый’ для Карнауховыхъ, которыхъ она въ душ терпть не могла, и ликовала про себя.
Толя вытянулъ длинное лицо, просунувъ даже между губъ кончикъ своего языка, и повелъ глазами въ сторону гд сидла его мать. Она, ничего, видимо, еще не зная объ Анисьев, расточала свои любезности и, очевидно, насчетъ ея дочери, хозяйк дома, подл которой услась она. Женни, бывшая тутъ же въ гостинной, степенно разговаривала со старичкомъ, армейскимъ генераломъ, бригада котораго расположена была въ окрестностяхъ Сицкаго.
— А гд же онъ скрывается, коварный мой, но сердцу милый другъ? обратился студентъ къ барышн, уже успвъ наладить себя на прежній шутовскій пошибъ.
— Не знаю. Онъ завтракалъ съ нами, потомъ изчезъ. Я сама удивляюсь….
— Позвольте же мн, о Розалинда безумной мечты, направить къ нему крылья воздружества и подошвы нетерпнія!
— Ахъ, сдлайте милость! Ступайте, ступайте и приводите его скорй сюда!
Онъ прошелъ мимо сестры, кинулъ ей многозначительный взглядъ, на что она, понявъ, отвчала ему движеніемъ губъ: ‘что мн молъ длать,’ и вышелъ незамченный изъ комнаты.

——

— Et vous n’tes pas heureuse, vous savez? неожиданно для Лины сказалось у петербургской гостьи посл четверти часа бесды, въ продолженіе которой она, не отводя внимательнаго взора отъ двушки, изучала каждую черту ея лица.— Я васъ не спрашиваю что, какъ, почему, поспшила она прибавить,— но счастливые такъ не смотрятъ, je m’y connais.
— Счастіе — призракъ, говорятъ, отвчала нсколько смущенно улыбаясь, но вся уже обвороженная своею собесдницей, Лина.
— Я знаю что я его часто принималась искать и никогда не находила… Но оно есть же гд-нибудь! усмхнулась и графиня, — и если только справедливость существуетъ на этой земл, оно должно сыскать васъ… Послушайте, я надюсь, мы будемъ теперь часто видаться, общайте мн, еслибъ я вамъ когда-нибудь могла пригодиться…. Но нтъ, прервала себя она вдругъ,— вы не изъ тхъ которымъ нуженъ чужой совтъ: вы въ себ самой каждый разъ найдете… А знаете, какъ вы похожи на вашего отца! вскликнула прелестная женщина, не договоривъ: — я его знала когда мн были ваши теперешніе годы, и онъ, я помню, оставилъ глубокое впечатлніе въ моей молодой душ… Вы любили его?
— Я вся до сихъ поръ еще полна имъ! вылилось у Лины въ отвтъ.— И теперь приношу памяти его въ жертву счастіе всей моей жизни! невдомо, быть-можетъ, для нея самой сказалось въ ея отуманившемся взгляд.
Графиня не успла отвтить.
— Ah, notre cher comte! раздалось на всю гостиную ликующее восклицаніе Аглаи Константиновны,— мн не нужно, конечно, представлять его вамъ, графиня? молвила она гость, указывая на входившаго въ сопровожденіи Толи флигель-адъютанта.

XLVI.

Это былъ настоящій coup de thtre. Княгиня Додо чуть не откинулась навзничь. Князь Лоло какъ стоялъ такъ и замеръ. Какъ это не рдко бываетъ въ свт, почтенные супруги, безо всякихъ основательныхъ причинъ, возводя свое горячее желаніе на степень чего-то положительнаго и несомнннаго, убждены были что Анисьевъ давно занятъ ихъ Женни, и рано или поздно долженъ жениться на ней. Анисьевъ, какъ ни былъ онъ тонокъ и прозорливъ, не догадывался объ этомъ, въ самонадежномъ убжденіи что Карнауховымъ изъ голову не можетъ придти разчитывать для дочери-безприданницы на такую звзду первой величины какою онъ почиталъ себя, и, не остерегаясь, держалъ себя на пріятельской ног съ ‘добрымъ малымъ’ Женни которая забавляла его своимъ ‘московскимъ laisser-aller. ‘
Утренній разговоръ съ нею за завтракомъ, и этотъ тотчасъ же имъ замченный переполохъ ея родителей при его появленіи поставили предъ нимъ положеніе въ совершенно ясномъ свт. Онъ внутренно весь обозлился….
— Нужна была еще эта дурацкая компликація! пропустилъ онъ себ сквозь зубы, и, дружески по пути кивнувъ князю Лоло, также дружески, но съ оттнкомъ почтительности должной женщин и сожалнія къ извстному mal de dos, склоняясь головой издали по адресу княгини Карнауховой, Анисьевъ, не моргнувъ на убійственный взглядъ полученный имъ отъ нея въ отвтъ, прошелъ, свтелъ и улыбаясь, прямо къ креслу графини:
— Adorable comtesse, выговорилъ онъ громко, нагибаясь и цлуя ей руку,— еслибы милосердые боги общали мн въ эту минуту безсмертіе, я бы, конечно, такъ не обрадовался какъ встрчая васъ столь неожиданно здсь!
— Je le veux bien, засмялась она,— что бы вы съ нимъ сдлали, съ вашимъ безсмертіемъ?
— Я бы употребилъ его на сооруженіе храмовъ, гд бы курились вамъ иміамы de fleurs d’Italie до скончанія вковъ
— Какая гадость! вскликнула графиня, un encen de coifteur?
— Il est charmant ce jeune homme, n’est ce pas? Et tant d’esprit! уже вся расплываясь въ блаженств, томно заворочала круглыми глазами Аглая Константиновна, обращаясь къ сосдк въ невинности души своей.
Еслибъ еще хоть нсколько минуточекъ, и злополучная Додо успла бы можетъ-быть совладть со своимъ ‘trop de coeur… ‘ Но теперь, теперь… Нтъ, это было свыше силъ ея!
— Charmant! повторила она шипя, — жаль только что у него триста тысячъ долгу! пустила она какъ стрлу въ сердце врага.
— Tant que a! громко вскрикнула огорошенная на первыхъ порахъ Аглая.. — ‘Elle ment! Она сама хочетъ выдать за него свою дочь,’ оснило ее какъ откровеніемъ тотчасъ же вслдъ за этимъ. И Аглая внезапно почувствовала себя глубоко оскорбленною: — конечно, c’est beaucoup trois cent mille de dettes, избгая глядть на обидчицу и надменно приподымая губы, заговорила она,— si le comte вздумалъ бы взять pour femme fille fille qui n’а rien… Но онъ всегда можетъ разчитывать что богатые родители…
Додо не дала ей кончить:
— Есть богатства, княгиня, отъ крпкаго духа которыхъ, отчеканила ей она,— долженъ отвернуться человкъ, s’il а seulement des nerfs tant soit peu dlicats!
Бывшая посланница этого не ожидала. ‘Chez moi!..’ И въ эту минуту, когда сама ‘la comtesse Tatiana Vorotintzef-Dariine….’ Вся багровая, растерянная, какъ безпомощная птица подъ неотразимымъ вліяніемъ зминаго взгляда, она повернула голову къ своей злодйк….
Но змя выпустила свой ядъ и съ дрожащими еще отъ волненія побды ноздрями, забывъ свой mal de dos, бодрыми и быстрыми шагами направлялась теперь къ столу, за которымъ дочь ея занимала разговоромъ стараго и нсколько глухаго бригаднаго генерала.
— Какъ ваше здоровье? вызывая любезную улыбку на уста и возвышая голосъ, обратилась къ нему Додо. И тутъ же:— что, дождалась! шепотомъ отпустила она Женни.
Скромный генералъ привсталъ и сталъ кланяться.
— Что супруга ваша, Марья Никтополіоновна? И воззрясь опять ястребомъ на дочь: — je suis morte, а ты — pas plus de coeur qu’un marbre!
— Все печенью жалуется! вздохнулъ генералъ.
— Вы бы ей Маріенбадъ посовтовали, мн долго помогало…— Я должна была высказать все ce que j’ai sur le coeur этой дурищ скверной,— а ты…
— Господи что же это за мученье! подумала Женни.— Вы бы мн хоть у чужихъ дали вздохнуть свободно! не выдержавъ прошептала она маменьк въ свою очередь, и съ громкимъ вопросомъ: ‘Ольга, будетъ у васъ репетиція утромъ?’ устремилась къ барышн, предоставивъ maman Додо занимательной бесд скромнаго, но глухаго генерала.
— Меня звали, но я отказалась, отвчала на ея вопросъ Ольга.
— Почему?
— Я въ себ уврена, а остальные какъ себ тамъ хотятъ!
— И они вс на репетиціи?
— Полагаю.
— La barischnia, душка, поведи меня туда! вскликнула Женни.
— Ничего нтъ интереснаго. Завтра увидишь настоящее представленіе
— Нтъ, нтъ, приставала къ ней крупная княжна,— мн именно теперь хочется…. Завтра мы наврное здсь не останемся, хорошо если она меня еще сегодня не увезетъ!— она кивнула на мать. Пойдемъ, Ольга, прошу тебя, поведи меня!
— Да для чего это теб? спросила барышня, которой чрезвычайно не хотлось уходить теперь изъ гостиной, гд она надялась ее пригласятъ пть,— а пніемъ ея, разчитывала она, должны были быть завоеваны ей разомъ два сердца: Анисьева и ‘очаровательной графини’.
— Я теб прямо скажу, отвчала стремительно Женни:— я хочу кокетничать сегодня, кокетничать mort. Je veux faire des btises, на зло, на зло ей!… Семь бдъ одинъ отвтъ!… Мн хочется видть Чижевскаго, шепнула она ей на ухо,— пойдемъ, la barischnia!…
— Послушай, сказала, подумавъ Ольга Елпидифоровна,— я пойду съ тобою, но только съ двумя условіями.
— Что такое, говори скорй!
— Вопервыхъ, не надолго…
— Хорошо, хорошо! Дальше?
— Вовторыхъ, ты отъ меня не отойдешь, мы все время будемъ подъ руку.
— Это къ чему? вскрикнула Женни.
— Потому, сказала та, хмуря брови,— потому что я не хочу чтобъ одинъ человкъ говорилъ со мной вдвоемъ…
— Кто такой? Княжна такъ и заходила вся.— Кто такой, говори!
— Ты его не знаешь… Ашанинъ тамъ одинъ… нехотя промямлила Ольга.
— Какъ не знаю! Онъ только у насъ не бываетъ… Ашанинъ,— il est si beau, ma chre!…
— Да… но я… я не хочу…
— Что онъ теб сдлалъ?… Ты врно…
— Ничего не ‘врно’! Ольга Елпидифоровна вспыхнула вдругъ:— не хочу просто… ну, надолъ…
Женни расхохоталась:
— Богъ тебя знаетъ, какая ты сумасбродица! вскликнула она и, просунувъ руку подъ руку барышни, направилась съ нею къ двери, скользя одною ногой по паркету впередъ, какъ, бы собиралась танцовать.
Анисьевъ такъ и сыпалъ блестками своей изысканной французской рчи, быстро, легко и искусно переходя отъ предмета на предметъ, отъ свжаго петербургскаго анекдота къ лорду Пальмерстону, отъ ‘интригъ’ президента тогдашней французской республики къ ‘impressions potiques’, вынесеннымъ имъ изъ прошлогодней венгерской компаніи… Его оживленіе и веселость вызывали не разъ улыбку на устахъ графини Воротынцевой. Сама Лина инд безсознательно усмхалась… Графиня незамтно откатила еще немного свое кресло назадъ:— блестящій флигель-адъютантъ и княжна сидли теперь другъ противъ друга подъ ея наблюдательнымъ взоромъ… Но Анисьевъ самъ все видлъ, все наблюдалъ, чмъ ‘комплицированне’ казалось ему теперь его положеніе, чмъ боле опасался онъ — съ одной стороны, какой-нибудь ‘компроментантной глупости’ отъ ‘невозможной маменьки’,— съ другой, неожиданной выходки отъ княгини Додо, ‘ругань’ которой съ хозяйкою дома онъ отгадывалъ теперь издали по возбужденному выраженію ихъ лицъ,— чмъ, наконецъ, затруднительне для него, посл всего что онъ усплъ узнать утромъ, представлялся ему ‘подходъ’ къ главной цли его стремленій, къ этой нмой и равнодушно глядвшей на него двушк съ ея такими же нмыми для него глазами,— тмъ беззаботне будто и ровнй звучалъ его голосъ, тмъ сдержанне и покойне глядлъ онъ на нее, на свою петербургскую собесдницу.
Онъ разсказывалъ теперь о цыганскихъ оркестрахъ въ Венгріи, яркими красками описывалъ ихъ костюмъ, ихъ бронзовыя лица, ихъ ‘extrieur osseux et blme comme celui d’un fakir de l’Inde’… Онъ былъ въ восторг отъ ихъ чардашей…
Графиня Воротынцева поводила молча своими умными глазами на него, на Лину, на ея мать, къ которой какъ бы на выручку подходилъ въ эту минуту словно изъ земли выросшій, мрачный и въ голубомъ галстук ‘калабрскій брингантъ’, на княгиню Додо, нервно позвывавшую отъ неоостывшей злости и отъ пріятности бесды съ глухимъ генераломъ, потомъ опять на этого блестящаго офицера съ его гладко выстриженною головой, съ его приторно книжною французскою рчью изъ-подъ лоснившихся усовъ… Ей было уже все понятно… Что-то невеселое, какъ бы отъ близкаго и тяжелаго воспоминанія, змилось по угламъ ея губъ…
— Вы еще не знаете Петербурга? неожиданно спросила она Лину, останавливая на ней взглядъ полный какого-то болзненнаго участія:
Лину почему-то будто холодомъ обдало…
— Нтъ, сказала она.
— Такъ вотъ онъ предъ вами! разсмялась графиня, кивнувъ на Анисьева,— dans toute за sduisante horreur!
Блестящій воинъ… Онъ засмялся тоже…
— Это по поводу чардаша въ Дебречин пришла вамъ эта мысль, графиня? сказалъ онъ только сквозь этотъ смхъ.
— Oh, propos de bottes! отвчала она пожимая плечами.
— И какъ же должна понять княжна этотъ загадочный отзывъ вашъ о Петербург и о насъ гршныхъ, все также небрежно улыбаясь спросилъ онъ: — во хвалу или въ порицаніе?
— Разумется въ похвалу, насмшливо отвтила графиня,— иначе она и обо мн должна была бы составить себ дурное мнніе: я такъ долго сама возилась со всми вами!…
Лин не нужно было этого указанія, она свжимъ чутьемъ своимъ чуяла изъ какого міра былъ этотъ благоухавшій предъ нею цвтокъ, и бдное сердце ея ныло до измоги….

XLVII.

Въ театр шла не репетиція, а какое-то вавилонское столпотвореніе. Звонъ, гамъ, трескотня, визгъ и гулъ какъ изъ трубы. Въ оркестр прибывшіе еще за два дня до этого изъ Москвы музыканты строили свои инструменты, сжавшись кучкой по своему обыкновенію, стрекотали подл него ‘пулярки’ съ дебелою ‘окружной’, игравшею Раису Савишну во глав, готовясь пройти свои куплеты во Льв Гурыч Синичкин. Около нихъ вертлся птушкомъ Шигаревъ, напвая имъ подъ шумокъ всякія галантерейности, за что то и дло получалъ колотушки по пальцамъ отъ руки ршительной Eulampe. Въ креслахъ слышался наглый смхъ Свищова, который громко повствовалъ тутъ же о томъ какъ Шигаревъ за каждую изъ такихъ колотушекъ получалъ будто отъ той же Eulampe по пяти счетомъ поцлуевъ въ ламповомъ чулан за сценой,. куда они будто бы убгали посл каждой репетиціи… Но его никто не слушалъ, сидвшіе съ нимъ рядомъ и кругомъ актеры орали каждый за себя, не понимая другъ друга. Надъ ними, подъ плафономъ, какъ тысяча колокольчиковъ, звенли хрустальныя стеклышки большой люстры, въ которую, взобравшись на высокія лстницы, слуги вставляли свчи. На сцен шлепали толстые сапоги рабочихъ, слышались крики ‘берегись!’ стукъ и скрипъ опускаемыхъ и уставляемыхъ деревянныхъ рамъ: ставили декораціи для Гамлета. Вальковскій, лютый какъ зврь, ругался съ бутафоромъ, не озаботившимся доставить ему шпоры на сапоги для его роли Розенкранца.
— Позвольте, успокоивалъ его, подбгая, другъ его режиссеръ,— на что вамъ шпоры? Сапоги со шпорами у однихъ Марцелло и Бернардо, потому что они на караул вн дворца,— а во дворц вс въ башмакахъ.
— А меня король въ Англію съ письмомъ посылаетъ, Гамлета казнить, забылъ ты, а? Такъ я въ Англію по бальному поду, въ башмакахъ, а?..
Онъ такъ ревлъ, что на время все смолкло кругомъ — музыканты, рабочіе, ‘пулярки’, самая люстра со своими звенящими стеклышками….
— Такъ все же-съ шпоры-то вамъ на что? доказывалъ режиссеръ.
— Какъ на что? На чемъ здили-то тогда? Не въ мальпост, чай? На лошадяхъ здили, а?
— Въ Англію-то? Изъ приморскаго города?
Все что было тутъ разразилось бшенымъ хохотомъ.
‘Фанатикъ’ плюнулъ, выбранилъ себя ‘дурнемъ’, и ушелъ въ кулису.
— Господа, позвольте, свженькое, сейчасъ курочка снесла! закричалъ Шигаревъ, вскакивая ногами на парапетъ, отдлявшій оркестръ отъ креселъ и обращаясь лицомъ къ зал:— сидлъ я за завтракомъ рядомъ съ однимъ здшнимъ помщикомъ, фамилія ему Мудрецовъ. Вы, говорю я ему, происхожденія, надо полагать, греческаго?— Какъ же, говоритъ онъ мн на это съ оника — я, происхожу, говоритъ, отъ двухъ греческихъ мудрецовъ Кирилла и Мееодія!
— Браво, браво! раздался новый неистовый смхъ.
Шигаревъ соскочилъ на полъ, раскланялся, замяукалъ покошачьи, и вернулся за новыми колотушками къ Eulampe.
Гулъ загудлъ съ новою силой.
Женни и Ольга входя заткнули себ инстинктивно уши.
Ихъ тотчасъ же увидли, подбжали… Чижевскій, суетившійся въ это время какъ-то особенно усердно подл Глаши, смазливой горничной Лины, подъ предлогомъ пропуска ея въ кулисы съ картонами костюма Офеліи, которые она несла въ уборную своей барышни за сцену, отпрянулъ отъ нея какъ отъ чудовища едва завидлъ крупную княжну, и состроивъ невинное лицо пошелъ ей навстрчу.
Но она уже успла все замтить, и тотчасъ же принялась его за это, что говорится, шнынять и жучить. Она была на это большая мастерица. Чижевскій отшучивался, краснлъ, начиналъ сердиться, наконецъ, обернувъ противъ нея оружіе, принялся въ свою очередь дразнить ее Анисьевымъ.
Ольг Елпидифоровн чужія ‘нжности’ были очень мало забавны. Но она не отымала руки своей изъ-подъ руки Женни, она давно видла какъ, не глядя на нее и будто горяча о чемъ-то препираясь съ Факирскимъ, подвигался не торопясь къ проходу между креселъ лукавый Ашанинъ… ‘Вотъ-вотъ сейчасъ подойдетъ онъ ко мн, какъ ни въ чемъ не бывало, а самъ золъ какъ чортъ, думала она, и начнетъ со смшковъ’…
Донъ Жуанъ дйствительно былъ ‘золъ какъ чортъ ‘, золъ на себя, на то что у него теперь ныло и клокотало въ душ ‘изъ-за этой двчонки’, за то что не имлъ силы переломить себя, не имлъ силы ‘ссть опять верхомъ и похать’… ‘Я буду глупъ съ нею, я чувствую!’ повторялъ онъ себ съ невыразимою досадой, съ злобнымъ наслажденіемъ помышляя въ тоже время какъ онъ все-таки ‘свое возьметъ, накинетъ ей арканъ на шею и затянетъ, затянетъ узломъ — непорвешь! ‘…
‘Олива’ и ‘лавръ’, Маусъ и Ранцевъ, были уже тутъ, подл нея, съ обычными фразами, со знакомыми вздохами. Никогда еще не казались они ей такъ мелки, такъ ничтожны. ‘Уздъ!’ проговорила она мысленно, и ей становилось противно. Ей вдругъ представлялось что она, Ольга, mademoiselle Olga d’Akouline, воспитанная въ перворазрядномъ институт, прирожденная Petersbourgeoise et demoiselle du grand monde, въ первый разъ въ жизни попала въ эту глухую провинцію, въ первый разъ видитъ эти уздныя лада, эти смшные, взъерошенные усы надо ртомъ армейскаго ‘капиташки’, этотъ черепъ Сократа на булавк воткнутой въ истрепанный атласный шарфъ этого блесоватаго ‘стряпчаго’…. ‘Стряпчій!’ — и презрительно сжимались ея губы…. ‘А вонъ тамъ еще лисицей, бочкомъ, крадется этотъ московскій Ловеласъ… И радъ что у него на голов цлый ворохъ волосъ торчитъ… Такой mauvais genre, и жилетъ не по мод’…
— Не довольно ли, Женни? промолвила она громко и пофранцузски,— насъ ждутъ въ гостинной.
Обожатели ея вскрикнули оба разокъ:
— Только васъ, значитъ, и видли мы! завздыхалъ ероша волосы свои капитанъ.
— Какія вы однако сегодня жестокія! промычалъ уходя въ свои воротнички ‘стряпчій’.
Ашанинъ былъ уже отъ нихъ въ двухъ шагахъ.
Olga d’Acouline медленно приподняла глаза къ плафону, какъ бы въ первый разъ замтивъ изображенныхъ тамъ вакханокъ и нимфъ, и небрежно, но отчетливо произнесла пофранцузски же:
— Не всякій день праздникъ!….
— А ‘праздникомъ’ называется у насъ репетиція? услышала она несносный для нея теперь, насмшливо-вкрадчивый голосъ ‘московскаго Ловеласа’.
Онъ стоялъ передъ ней, и смялся… смялся, какъ бы не признавая то чмъ она себя теперь чувствовала, смлъ смяться съ этимъ кудрявымъ ворохомъ на голов и въ старомодномъ жилет… Ее взорвало…
— Не хочу, и не будетъ! сверкнувъ зрачками, отрзала она, не глядя на него.
— Но мн и лучше! хладнокровно сказалъ на это Ашанинъ, жадно въ то же время обнимая ее всю короткимъ взглядомъ.
— Это почему? спросила вдругъ, оборачиваясь Женни.— Prsentez moi monsieur! сказала она Чижевскому…. Тотъ офиціально произнесъ его имя…
Донъ-Жуанъ почтительно склонилъ голову…
— Почему вы думаете лучше чтобы репетиціи не было?
— Ольг Елпидифоровн главное въ ней — пніе, а я, промолвилъ Ашанинъ смиреннымъ тономъ,— у меня слухъ очень нженъ, я бы боялся сегодня фальшивыхъ нотъ.
Женни расхохоталась во всю мочь.
— Я никогда въ жизни не фальшивила! мгновенно вскипятившись воскликнула барышня.
— Та, та, та! И Маріо фальшивитъ, не то что ты!
— Я! я! едва могла говорить Ольга,— а я вотъ теб покажу!
И вырвавъ стремительно отъ нея руку свою, она кинулась со всхъ ногъ къ оркестру:
— Monsieur Erlanger, mohsieur Erlanger!
Тонкая, сухая, съ ироническою улыбкой и узенькими, длинными усиками надъ едва намченною линіей губъ, голова извстнаго тогда дирижера Малаго московскаго театра обернулась на нее:
— Mademoiselle, vos ordres?
— Пожалуста, мою арію! (Она вставляла въ третье дйствіе Синичкина арію Вани изъ Жизни за Царя: ‘бдный конь въ пол палъ)’.— Allegro, и начинайте съ reprise: ‘къ намъ пришли Поляки’… Я хочу только показать…
— Зейчасъ, зейчасъ, mademoiselle! улыбнулся онъ ей въ отвтъ. Музыканты съ видимымъ удовольствіемъ отыскивали свои ноты,— они уже аккомпанировали Ольг наканун.— О, езлибъ у насъ въ театръ былъ такой головъ et des yeux comme a! говорилъ онъ самъ, прищуривая на нее свои лукавосластолюбивые глазеньки, и вооружаясь своею палочкой.
— Начинайте, начинайте! нетерпливо постукивая ногой, торопила его Ольга уже со сцены.
Смычки поднялись…
Что говорится, съ мста все унесъ съ собою ея неотразимый, волшебно-страстный голосъ. Можно было все ей простить, все стерпть отъ нея за эти всю душу захватывавшіе и необузданные звуки… такъ пть могъ только голосъ на зар своей силы,— царственный богачъ, надменно расточающій свои сокровища изъ-за мгновенной прихоти… Резонансъ залы былъ великолпный. Словно на пылающихъ крыльяхъ разносилъ онъ этотъ голосъ въ безпредльную ширь… Музыканты, блестящими глазами слдя за пвицей, забыли о своихъ партіяхъ, все сильне, все бойчй становился темпъ,— палочка Эрлангера, какъ бы помимо его воли, била неудержимо по воздуху… Ашанинъ упалъ въ кресло въ какомъ то опьяненіи…
— Я какъ Бо-жій по-солъ,
прозвенли, будто мдные колокола, одна за другой, шесть невообразимо ровно и врно отчеканенныхъ нотъ,
Впереди, впере…
и, не давъ себ труда кончить, Ольга оборвала на полутакт,— и съ горящимъ лицомъ и высокоподымавшеюся грудью:
— Что, фальшивлю! крикнула она со сцены княжн Карнауховой.
— Ахъ, ты судьба прокля… замеръ взрывъ восторга и отчаянія бднаго капитана Ранцева среди кликовъ и плеска всей залы…
Ольга сбжала внизъ, и подхватила опять подъ руку Женни:
— А теперь пойдемъ, ты все теперь видла и слышала, сейчасъ будутъ звонить ко второму завтраку,— пора, пора!…
— Mesdames и господа позвольте!
Къ нимъ подбжалъ Духонинъ:
— Извстно ли вамъ насчетъ сегодняшняго обда?
— Что такое?
— Для актеровъ сегодня особенный столъ, къ пяти часамъ, такъ какъ, если обдать въ шесть со всми, къ восьми, когда начнется спектакль, не успешь ни отдохнуть, ни спокойно одться…
— Тмъ боле что сегодня будутъ безъ отдыха обдать! сострилъ при семъ удобномъ случа Шигаревъ.
— Я буду обдать со всми, объявила Ольга,— я не участвую въ Гамлет.
— Какъ же такъ? вскликнула обиженно Eulampe,— вдь ты хотла, для эффекта, выйти съ нами вмст въ свит королевы. Вдь такъ условлено было, господа?
— Да, да, конечно! Ольга Елпидифоровна, что же это вы?
— Нтъ, я не хочу,— и такъ васъ много! Будетъ съ нея! примолвила барышня, съ невольною гримасой по адресу отсутствующей Гертруды.
— А гд она сама? спросилъ кто-то, — гд Надежда едоровна? Ея не видно сегодня все утро?
— Она у себя на верху, я была у ней, отвчала одна изъ ‘пулярокъ’,— она, говоритъ, была ночью очень больна и отдыхала чтобы къ вечеру можно было ей играть…
— Пойдемъ, Женни! заторопила ее опять Ольга Елпидифоровна, топая на мст и подталкивая ее локтемъ. Но Чижевскій снова усплъ завладть крупною княжной, у которой онъ теперь выпрашивалъ мазурку на бал, посл спектакля.
— Вдь вы знаете что мн за это достанется? говорила она въ отвтъ съ твердымъ внутренно ршеніемъ танцовать эту мазурку съ нимъ во что бы ни стало.
— Да что же я такой за пугало, жалобнымъ голосомъ возражалъ онъ,— Минотавръ, людодъ, Баба-Яга, чтобы меня такъ опасались?
— Хуже, хуже! хохотала Женни:— fat et suffisant! Подъ этою вывской всмъ извстны.
— Знаете что, княжна?
— Что?
— Мн ничего не остается какъ въ одинъ прекрасный день взять и увезти васъ!
Она разсмялась пуще прежняго, къ немалой досад Ольги Елпидифоровны, которая не предвидла конца этому разговору.
— Какъ же не такъ! Увозите Линину Глашу, она, пожалуй, согласится.
— Хорошо, я увезу Глашу, а вы мн дайте сегодня мазурку! предложилъ на все готовый Чижевскій.
— Ну, Богъ съ вами, возьмите! Только вотъ что: вовсе время какъ будемъ сидть, не смйте смотрть на меня! Глаза держите все прямо предъ собой и оборачиваться ни, ни, потому что это главное — за глазами наблюдаютъ. А ротъ немножко въ сторону, ко мн, и говорите! Говорить можно, кто подслушаетъ?… Ахъ, какъ петербургскіе хорошо это умютъ длать! вспомнила княжна съ новымъ смхомъ,— вотъ у Анисьева поучитесь, напримръ!…
— А это вы по собственному опыту знаете? спросилъ Москвичъ, прикусывая губу.
— Quel impertinent vous faites! Не хочу больше съ вами говорить!… Пойдемъ, Ольга!…
— Слава Богу! вскликнула барышня. ‘Въ самый разъ!’ подумала она, замтивъ что Ашанинъ, оправившійся отъ нервнаго возбужденія произведеннаго на него ея пніемъ, съ прежнею ‘противною своею улыбкой вылзъ откуда-то’, и направлялся опять къ ней, ‘сменя по-птушьи ножками’, даже замтила она почему-то въ эту, очень дурную для него, минуту!
Она крпко прижала къ своему боку локоть Женни чтобы ‘не вздумалось ей опять къ своему предмету’,— и об бойкія особы выбжали въ корридоръ, соединявшій театръ съ главнымъ корпусомъ дома.

XLVIII.

Часы бжали. Отсервированъ былъ luncheon, второй завтракъ, за которымъ графъ, посл двухчасовой прогулки, цзволилъ кушать съ большимъ аппетитомъ, и чувствовалъ себя въ необыкновенно бойкомъ и галантерейномъ расположеніи духа. Онъ все время за столомъ посылалъ умильныя улыбки Ольг Елпидифоровн, грозилъ ей издали пальцемъ и называлъ ‘шалунья’, отчего она вдругъ сдлалась предметомъ такихъ же улыбокъ со стороны всего остальнаго мужскаго общества и кисло-сладкихъ взглядовъ со стороны большинства прекраснаго пола. Но смышленая особа держала себя на этотъ разъ безукоризненно, не замчала будто ни взглядовъ этихъ, ни улыбокъ, и, опустивъ невинно очи, подымала ихъ лишь для скромно благодарной улыбки по направленію благоволившаго къ ней начальства.
— Премилая особа! выразилъ по этому случаю графъ сидвшей о правую его руку графин Воротынцевой,— поетъ прекрасно!
— Et vous savez, comtesse, de зa beaucoup! перегинаясь мимо него къ гость, многозначительно и таинственно сообщила объ Ольг съ своей стороны хозяйка дома, указывая пальцемъ на свой выпуклый лобъ.
— Да? сказала графиня, вглядываясь съ мста въ барышню и привтливо улыбаясь ей какъ только встртились он глазами.
— Trs bien! одобрительно кивнула она затмъ въ отвтъ Агла Константиновн.
Посл завтрака она просила представить ей Ольгу.
Барышня ногъ подъ собою отъ счастія нечувствовала, она млла и присдала, присдала и, млла…
— У васъ, говорятъ, прелестный голосъ… Услышимъ мы васъ сегодня вечеромъ?
— Къ несчастію моему, non, comtesse! Я въ Гамлет не играю… Но завтра я буду, буду много пть… А еслибы вы знали, madame la comtesse,— и барышня внезапно скрестила себ на груди съ умоляющимъ видомъ руки,— какъ бы я была счастлива еслибы вы слышали какъ я пою!
Въ невинныхъ грезахъ своего пылкаго честолюбія, въ этой ‘петербургской цариц’ барышня наша прозрвала уже лучшій для себя путь ‘попасть ко двору за пніе’.
‘Петербургская царица’ словно угадала что происходило у нея въ душ, она засмялась: — Если вы воображаете что я что-нибудь понимаю въ музык, вы очень ошибаетесь! Je m’entends en beaux yeux beaucoup plus qu’en musique, любезно примолвила она, глянувъ въ эти beaux yeux очарованной двицы, и поклонившись ей съ новою улыбкой, ушла въ назначенный для нея покой, въ сопровожденіи княгини Додо все еще злобной какъ сычъ и мрачной какъ воронъ.
Графъ кушавшій кофе въ гостиной подозвалъ и посадилъ барышню около себя, зрлище отъ коего сидвшая тутъ не по далеку ‘образованная окружная’ сочла почему-то нужнымъ закрыть лицо себ веромъ .
— А гд отецъ? невиннйше спрашивалъ между тмъ Ольгу его сіятельство.
— Онъ здсь, графъ! Прикажете позвать къ вамъ?
— Позовите!
Толстый Елпидифоръ, державшійся все время въ сторонк, но постоянно на чеку, выросъ какъ изъ-подъ земли.
— Дороги у тебя хороши! Распорядительный! милостиво заплъ свой акаистъ графъ вытянувшемуся и какъ маятникъ опускавшему и подымавшему предъ нимъ свою круглую голову исправнику, приглашая въ тоже время его дочь занять прежнее свое мсто рядомъ съ нимъ на диван:— въ одномъ только мст тамъ, мостикъ, помнишь?
— Изволите поврить, ваше сіятельство, вскрикнулъ Акунинъ,— хоть изъ собственнаго кармана чини! Земля тутъ, смю донести, спорная, двухъ помщиковъ: одинъ говоритъ, ‘за мной не утверждено,’ а тотъ опять: ‘пусть, говоритъ, кто отымаетъ, тотъ и платитъ ‘!… А все то мсто гроша не стоитъ, одно болото… Такъ-съ, изъ гонора изъ пустаго тяжбу ведутъ…. Что денегъ имъ стоитъ!…
— А деньги кому? нежданно заключилъ графъ: — судь!
— Это совершенно такъ изволите говорить, ваше сіятельство, захлебнулся счастливымъ смхомъ Елпидифоръ…— Напоминаетъ это мн-съ, заговорилъ онъ вдругъ, окидывая начальство зоркимъ взглядомъ и уже совершенно понявъ какъ и чмъ его взять можно,— напоминаетъ мн-съ когда я еще въ полку служилъ….
— Въ гусарахъ былъ? прервалъ графъ, ткнувъ впередъ пальцемъ.
— Въ герцога Нассаускаго уланскомъ полку въ ту пору штабъ-ротмистромъ состоялъ, ваше сіятельство!
— Да.
— Такъ что же?
— Стояли мы тогда въ благословенной Малороссіи…
Графъ засмялся, откинулъ ладони, и подмигивая сбоку Ольг Елпидифоровн:
— Хохлы! проговорилъ онъ.
— Такъ точно, ваше сіятельство, задребезжалъ за нимъ Елпидифоръ,— презабавный, изволите знать, народецъ. Такъ вотъ о нихъ съ осмлюсь разказать… Лежатъ это два такіе хохла въ лсочк,— слышатъ, кукушка закуковала. Одинъ изъ нихъ и говоритъ другому: Грицко, а Грицко!— А ну?— Отто мини зозуля закуковала!— А отже сбрехавъ! говоритъ другой,— не тоби, а мини закуковала!— Кажу-жъ, мини, а не тоби…. И вышелъ у нихъ изъ-за этого споръ, и оттаскали себя Хохлы за чубы такъ что у каждаго хохолъ другаго остался въ рук…
— Дураки!… какъ ребенокъ уже хохоталъ графъ. Толстый Елпидифоръ, дйствительно, въ числ другихъ своихъ талантовъ, воспроизводилъ Хохловъ неподражаемо.
— Вотъ-съ, ваше сіятельство, продолжалъ онъ,— и пошли они оба къ судь чтобъ онъ ихъ разсудилъ. Пришли, поклонились, разказали.— Добре, говоритъ судья, клади кажный на столъ по карбованцю. Вытащили они по рублю, положили.— А ну-те-ка, каже, теперича почеломкайтеся! (это поихнему ‘поцлуйтесь’ значитъ, ваше сіятельство.) Почеломкались.— Ну, каже, а теперичка идыть соби до дому! Поглядли Хохлы на него, другъ на друга поглядли, въ затылк себ почесали:— А бильше, кажутъ, ничого и не буде, панъ судія?— А чого жъ, говоритъ, вамъ бильше! Сами видли: ни тоби, а и ни тоби куковала зозуля,— мини она куковала! Взялъ онъ карбованцы со стола — и положилъ себ въ карманъ
— ‘Ни тоби,’ ‘ни мини!’ повторялъ графъ сквозь громкій смхъ,— потому все судь пошло. Хорошо разказываетъ! подмигнулъ онъ снова нашей барышн. И тутъ же, заложивъ большой палецъ за пуговицу сюртука:
— А что тебя губернское правленіе милуетъ? спросилъ онъ исправника офиціально шутливымъ тономъ.
Толстый Елпидифоръ игралъ уже на немъ какъ по струнамъ:
— Эхъ, ваше сіятельство, вотъ ужь у насъ гд оно сидитъ, губернское правленіе! Онъ похлопалъ себя рукой по затылку,— не смю только утруждать…
— Ничего! Пойдемъ ко мн! Я теперь свободенъ! Ты хорошо разказываешь!… Шалунья, до свиданія! обернулся подымаясь старикъ къ Ольг.
Она поднялась за нимъ, и словно възжая своими забирающими глазами въ его китайскіе глаза:
— Я васъ обожаю, графъ! прошептала она ему.
— Шш, при отц! Что подумаетъ! погрозилъ онъ ей лукаво пальцемъ на прощанье, и ушелъ съ Елпидифоромъ, довольный какъ мдный грошъ.
Ольга поглядла ему вслдъ:
— А за это ты мн папашу-полицеймейстеромъ въ Москву! ршила она мысленно. Она была сила:— въ этомъ она уже не сомнвалась теперь…
Не усплъ отойти графъ какъ къ ней подошелъ Анисьевъ.
— Позвольте возобновить сегодняшнее нечаянное знакомство, сказалъ онъ, садясь на кресло подл ея дивана.
Гостиная уже опустла, сама хозяйка ушла въ свой ситцевый кабинетъ, упросивъ Зяблина придти туда пить съ нею чай, ‘comme d’habitude’ — она чувствовала себя очень деморализованною посл схватки своей съ зубатою княгиней Карнауховой, и внезапная холодность ‘бриганта, ‘ этого ‘vrai ami,’ которому она собиралась теперь ‘confier toutes ses peines,’ — холодность которую она въ простодушіи своемъ никакъ себ объяснить не могла,— была для нея очень чувствительна. ‘Намъ надо объясниться!’ объявила она ему, на что Зяблинъ въ отвтъ мрачно опустилъ голову, уныло проговорилъ: ‘вы желаете повернуть кинжалъ въ ран? Извольте, я готовъ!’ и отправился вслдъ за нею….
— Вы совсмъ околдовали нашего почтеннаго старца, говорилъ Ольг блестящій Петербуржецъ потягивая во всю ихъ длину свои прекрасные усы, и глядя на нее съ улыбкой изподлобья.
— Я его очень люблю! съ нкоторою уже величественностью отвчала по-французски барышня. Она старалась какъ можно ближе примниться къ пріемамъ, къ тону рчи ‘петербургской царицы.’ — И къ тому онъ такой смшной, правда? примолвила она уже со всмъ по-уздному.
— Я его очень уважаю! сказалъ сдержанно флигель-адъютантъ.
— О, разумется,— и я!… Успли вы приглядться здсь? спросила она его вдругъ.
— Къ чему?
Ольга лукаво улыбнулась:
— Къ тому что можетъ васъ здсь интересовать…
— Приглядываюсь, протянулъ Анисьевъ съ легкимъ наклоненіемъ головы и любезнымъ взглядомъ въ ея сторону.
Она совсмъ уже позабыла про величественность…
— Разказывайте это другимъ! расхохоталась она на всю гостинную,— я, надо вамъ сказать, умна!…
— И потому что вы умны, вы думаете что я не могу…
Онъ не договорилъ, остановленный выраженіемъ ея пристально остановившихся на немъ глазъ.
— Только не въ эту минуту! быстро промолвила она.
Анисьевъ опустилъ на мигъ вки — и принимаясь улыбаться опять:
— Вы не только умны, началъ онъ,— вы, говорятъ, всевдущи и всемогущи.
— А кто это ‘говорятъ?’
— Слухами земля полнится…
— А слухи — съ языка Женни Карнауховой?
— Помилуйте, я никого не называю! почти испуганно вскликнулъ полковникъ.
— И не нужно! съ новымъ смхомъ возразила барышня,— вы сами говорите что я всевдущая… Всемогущая — нтъ, далеко нтъ! вздохнула,— но… но совтъ, договорила она посл минутнаго перерыва,— всегда могу дать… и хорошій…
Брови Анисьева сдвинулись, онъ недоврчиво поднялъ на нее глаза.
— Напримръ? проронилъ онъ.
Она какъ бы на мигъ заколебалась…
— Сказать?
— Прошу!
— И… и не разсердитесь?
— Смю ли? проговорилъ онъ учтиво.
— А если скажу,— послушаетесь?
— Смотря по тому уклончиво сказалъ онъ.
Ольга Елпидифоровна окинула кругомъ себя бглымъ взглядомъ, наклонилась къ нему, и прошептала:
— Здсь вы ничего не сдлаете!…
Анисьевъ не ожидалъ этого такъ прямо, такъ ршительно… ‘За кого она?’ пронесся у него въ голов вопросъ…
Она будто тотчасъ же сообразила говорившее въ немъ сомнніе:
— Надо чтобъ он въ Петербургъ перехали, поспшила она досказать…— Но какъ это сдлать?…
— Въ Петербургъ? повторилъ безотчетно Анисьевъ, пристально глядя ей въ лицо.
— Ахъ, Боже мой, воскликнула она,— вы, можетъ-быть думаете что я нарочно… Ну, какъ же это васъ уврить!… Поврьте хоть тому что сама я такъ и рвусь въ Петербургъ!
— А! А разв и вы?…
— Да, меня беретъ княгиня…
— Вы очень дружны… съ княжной… Еленой Михайловной? съ разстановкой вымолвилъ флигель-адъютантъ.
— Д-да, съ такою же разстановкой отвчала барышня,— дружна… Настолько, по крайней мр….
— Чтобы… подговорилъ онъ.
— Насколько это будетъ для васъ нужно! заключила она съ нсколько насилованнымъ на этотъ разъ смхомъ.
Онъ замолкъ, погруженный въ размышленіе, и все продолжая избока глядть на нее…
— Такъ вы полагаете — въ Петербургъ? сказалъ онъ черезъ мигъ подымая голову и съ прояснившимся взглядомъ.
— Непремнно! сказала барышня.
— Потому что?… онъ ждалъ отвта.
— Потому что тамъ не будетъ
— Господина Гундурова? спокойно договорилъ онъ за нее.
— Вы знаете?
Онъ утвердительно повелъ головою.
Ольга всплеснула руками:
— Ахъ, какъ пріятно когда человкъ съ которымъ имешь дло такой умный!…
— Не трудно, сказалъ онъ съ легкимъ поклономъ и почти презрительною усмшкой:— это кажется, le secret de la comdie…
— А теперь будьте еще умне, вскликнула барышня,— устройте такъ чтобы мы ухали въ Петербургъ!
Она въ пылу интереснаго для нея разговора присаживалась все ближе и ближе къ нему, ея круглое полное плеча почти касалось молодаго человка.
— А вы, проговорилъ онъ вдругъ сдержаннымъ, еле слышнымъ шепотомъ,— а вы мн будете очень благодарны если я вамъ это устрою?
— Ужасно! вырвалось у нея при этой радостной мысли.
— Помните же! сказалъ онъ на это такъ что барышня нежданно смутилась и рсницы ея опустились какъ бы сами собою.
Когда она подняла ихъ опять, Анисьевъ стоялъ предъ нею, стройный и изящный, и со своею спокойною улыбкой спрашивалъ ее:
— Вы не изволите знать какой лучшій способъ отправить отсюда письмо на почту?
— Если что-нибудь нужное, живо отвтила Ольга,— лучше отдайте папа: онъ отошлетъ его съ нарочнымъ.
— Я бы не хотлъ его безпокоить, учтиво отговаривался нашъ полковникъ.
— Почему же? Она протянула ему руку:— вдь мы теперь союзники?…
Онъ оглянулся, быстро прижалъ выше кисти эту обнаженную руку къ горячимъ губамъ, и еще быстре вышелъ изъ пустой гостиной…
Вернувшись въ свою комнату онъ слъ за столъ, и писалъ вплоть до самаго обда.

XLIX.

Къ обду нахала въ Сицкое новая компанія гостей, преимущественно изъ тогдашнихъ московскихъ свтскихъ жёнь премьеровъ. Пріхали два друга, князь Хохолковъ и Мишель Луповъ, веселые и любезные завсегдатели гостиныхъ и будуаровъ, пріхали двоюродные братцы, Костя Подозеринъ, ужасно похожій на стерлядь, соревнователь Толи Карнаухова по части пнія чувствительныхъ и иныхъ романсовъ, и Савва Роллеръ, побдитель сердецъ и умникъ, котораго прозывали ‘l’illustre йtranger’, на томъ основаніи, что родомъ былъ онъ изъ Волоколамскаго узда и ни на какомъ иностранномъ нарчіи не объяснялся. За ними небрежною походкой, ласково улыбаясь большими срыми глазами и такими же большими, мягкими губами, плелся Петя Толбухинъ, милйшій лнтяй и англоманъ, про котораго въ то время плся куплетъ:
Вотъ, какъ будто съ парохода,
Master Piter Tolboukine,
Отпустила ему мода
Бакенбарды въ поларшинъ, и т. п.
Явился какой-то куда-то прозжавшій дипломатъ, служившій одно время подъ начальствомъ князя Михаила Шастунова, господинъ съ крючковатымъ носомъ и испитымъ лицомъ, вслдствіе чего графиня Воротынцева тутъ же прозвала его ‘un perroquet malade’,— а за нимъ весьма смахивавшій на Татарченка, маленькій, черненькій артиллеристъ, состоявшій вчно въ отпуску, немолчный болтунъ, хрипунъ и хохотунъ, извстный во всхъ углахъ Россіи подъ кличкою ‘Сеньки’, лестнаго уменьшительнаго которое суждено ему было нести отъ дтства и до старости лтъ…..
Онъ и Костя Подозеринъ тотчасъ же присосдились жъ Тол Карнаухову, съ которымъ и сли на конц стола, по дале отъ взоровъ ‘начальственнаго синклита’ какъ выражались они…
Пили они много, еще боле врали. ‘Mon cher, mon cher!’ то и дло среди пчелинаго жужжанія трапезовавшей толпы, взрывался неудержимо хриплый голосъ артиллериста, и графъ, знавшій всхъ и каждаго, взглядывалъ въ ихъ сторону и, поднявъ ладони, произносилъ своимъ акаистомъ: ‘вчно Сенька шумитъ, пустая башка’…
Многолюдный и безконечный обдъ, несмотря на это, прошелъ довольно скучно, ему не доставало того общаго, дружнаго оживленія какое вносило обыкновенно въ будничныя трапезы Сицкаго молодое общество нашихъ лицедевъ. Для нихъ часомъ ране сервированъ былъ особый столъ въ одномъ изъ флигелей дома. Французъ поваръ княгини превзошелъ себя за то въ этотъ день. ‘Menu fretin’ уздныхъ сосдей никогда еще въ жизни не чувствовали на язык своемъ вкуса такихъ соусовъ, не глатывали такихъ соте ‘въ которые чортъ его знаетъ что положено, рыба, или бекасъ, никогда такъ много не приходилось имъ поглощать и жевать такъ мало… За то князь Лоло, тонкій гастрономъ, посл каждаго блюда прикладывалъ пальцы ко рту и посылалъ ими знаки лестнаго одобренія по адресу хозяйки, самодовольно улыбавшейся ему въ отвтъ со своего предсдательскаго мста. Наша княгиня чувствовала себя опять въ вожделнномъ расположеніи духа. Экспликація съ ‘vrai ami’ покончилась, надо полагать, къ обоюдному ихъ удовольствію, такъ какъ вслдъ за нею ‘бригантъ’, отправившись за актерскій столъ, слъ на свое мсто съ особеннымъ, не то таинственнымъ, не то сосредоточеннымъ видомъ, и замтивъ что предъ его приборомъ стоитъ бутылка какого-то сотерна строго взглянулъ на офиціанта, и коротко отрзалъ: ‘подать мн моего рейнвейна!’, а княгиня Аглая по пути изъ своего ситцеваго кабинета въ столовую все время, не то томно, не то стыдливо улыбалась стнамъ… Въ столовой змя Додо какъ ни въ чемъ не бывало подошла къ ней съ восторженными комплиментами на счетъ ея великолпной argenterie.— ‘Elle vient de Storr et Mortimer!’ тотчасъ же объявила ей Аглая Константиновна забывая свои обиды, и мгновенно переносясь мыслью съ незабвенному Шиптоунткасслю… И опять теперь, сидя на своемъ хозяйскомъ мст, насыщала она зрніе ослпительнымъ видомъ этого своего серебра, стекла и nappes damasses, мрачно почтительными физіономіями своихъ офиціантовъ, перемнявшихъ тарелки и разливавшихъ вина въ стаканы со внушительностью жрецовъ совершающихъ священнодйствіе, золотымъ и серебрянымъ шитьемъ ‘de la maison de l’Empereur’ на воротникахъ обоихъ ‘comtes’, стараго и молодаго, восхитительнымъ ‘toilette pare’ своей петербургской гостьи, ‘la comtesse Tatiana’, и проч., и въ сладкомъ торжеств повторяла мысленно: ‘non, cela n’tait pas plus cossu chez les Deanmore!’ прислушиваясь въ то же время съ достодолжнымъ вниманіемъ къ интересному разказу сидвшаго одесную ея графа о томъ какъ ‘его графиня’ любитъ собакъ.
По другую его руку сидла по прежнему графиня Воротынцева, посадившая подл себя съ другой стороны, вмсто имвшаго занять это мсто князя Лоло, Софью Ивановну Переверзину. Лина познакомила ихъ предъ обдомъ. Оказалось что графиня много слышала про нее отъ одной своей тетки, которую она очень любила и которая была одного выпуска изъ Смольнаго и очень дружна съ Софьей Ивановной. Он съ перваго взгляда очень понравились другъ другу, свтская петербургская женщина оцнила сразу оригинальность и прямоту этой пожилой, образованной провинціалки, отъ которой такъ и вяло тономъ и привычками, складомъ ума старинной ‘bonne socit’… Он не переставали разговаривать между собой въ продолженіе всего обда, вслдствіе чего, едва успли встать изъ-за стола, вся семья Карнауховыхъ съ Толи въ томъ числ, сочла нужнымъ представиться Софь Ивановн ‘en qualit de voisins’, и княгиня До до, вызвавъ на уста очаровательнйшую изъ улыбокъ своихъ минувшихъ временъ, просила дозволенія постить ее въ Сашин. Графъ Анисьевъ, съ своей стороны, узнавъ отъ Женни что она тетка Гундурова, не переставалъ изучать ее украдкой во все продолженіе стола, и изъ этого изученія вынесъ такого рода понятіе что это ‘старуха съ которою, пожалуй, придется считаться’…
Самъ онъ сидлъ, по назначенію хозяйки, между обими княжнами, Линой и Женни, и на этомъ жгучемъ пункт велъ себя съ искусствомъ опытнйшаго стратега. Онъ такъ равномрно поворачивалъ свою глянцовитую голову то направо, то налво, такъ аккуратно распредлялъ свои улыбки между обими своими сосдками, такъ безпристрастно длилъ между ними цвты своего остроумія, что все это могло бы быть взввшено на аптекарскихъ всахъ, и самый зоркій взглядъ не въ состояніи былъ бы подмтить на какую сторону склонялись эти всы. Но стороны за то относились къ своему центру далеко не равномрно: добродушная Женни весело смялась и болтала въ запуски за нимъ, его блестящія рчи шли мимо ушей все такъ же нмой и глухой теперь ко всему Лины. Она ничего не ла… Какой-то туманъ разстилался предъ ея глазами… Участіе петербургской гостьи, бесда съ нею, не успокоили,— они какъ бы еще усилили ея грусть и тревогу… ‘Какъ онъ долженъ страдать!’ проносилась въ сотый разъ у нея въ голов все та же мысль. И тутъ же приходилъ ей на память какой то стихъ изъ ея роли Офеліи… ‘А затмъ какъ?… Забыла!… Боже мой, если я вдругъ на сцен не вспомню реплики!…’ Она глядла прямо предъ собой: все въ томъ же туман мелькали предъ ней озабоченное лицо Софьи Ивановны, и рядомъ съ нимъ приподнятые на углахъ, живые, темные глаза….
‘Она знала папа… ей были тогда мои годы…’ Дрожь пробгала по спин Лины. Предъ нею рисовалась большая высокая комната съ уходящими въ темь углами, мраморная доска стола съкарселемъ подъ зеленымъ абажуромъ, уставленная стоянками, и рядомъ, на подушкахъ, подъ приподнятымъ пологомъ, исхудалый, тонкій, незабвенный профиль… ‘Искупи меня, искупи меня, гршнаго!’ сквозь надрывающій кашель, вся замирая, разслушивала она его слова…
— Давно никто не внушалъ мн къ себ такого сердечнаго чувства какъ эта двушка! говорила въ то же время про нее графиня Воротынцева своей сосдк, — et pauvre enfant, я пари держу,— elle doit avoir une grosse pine travers le coeur… Вы знаете что? спросила она поспшно, пораженная выраженіемъ лица съ которымъ слушала ее Софья Ивановна.
— Знаю, отвчала та,— и съ радостью, примолвила она съ обычною своею живостью,— сейчасъ отдала бы все что остается мн жить чтобы вытащить эту занозу изъ ея… и еще другаго сердца!…

L.

Актерскій обдъ былъ также не веселъ. Одинъ неизмнный шутъ Шигаревъ потшалъ ‘пулярокъ’ своимъ гаерничаньемъ и анекдотами, которымъ онъ впрочемъ самъ хохоталъ гораздо боле чмъ его слушательницы. Зяблинъ, вообще не говорливый, пилъ теперь свой рейнвейнъ съ такимъ глубокомысліемъ будто ршалъ въ голов задачу изъ дифференціальнаго исчисленія. Вальковскій отстранялъ нетерпливою рукою каждое изъ подаваемыхъ ему блюдъ, жадно вбирая въ то же время широко открывавшимися ноздрями ихъ соблазнительный запахъ, злобно вздыхая и волкомъ глядя кругомъ себя: онъ уже два раза, предъ обдомъ примрялъ свой костюмъ Розенкранца,— ‘въ таліи ничего, сходится, а вотъ подъ мышками, того и гляди…’ — нтъ онъ не имлъ права обжираться!… Между Духонинымъ и Факирскимъ начались было обычныя имъ пренія, на сей разъ на тему о ‘пресысыщеніи въ любви,’ по поводу одного пользовавшагося тогда большою извстностью французскаго романа Marianne, но разговоръ не клеился, и посл какого-то циническаго замчанія вмшавшагося тутъ Свищова объ отношеніяхъ къ автору его, Jules Sandeau, ‘госпожи George Sand, позаимствовавшей половину фамиліи любезнаго для сочиненія себ псевдонима,’ смолкъ и вовсе. Студентъ даже не вспылилъ, какъ то обыкновенно случалось, онъ былъ озабоченъ съ самаго утра, съ той минуты когда поводъ прізда ‘петербургскаго преторіанца’ былъ ему повданъ тмъ же Свищовымъ… Черныя тучи заволакивали теперь радужное небо соціально-романическихъ мечтаній, въ которыхъ вчно витало воображеніе юноши. Въ этихъ золотыхъ мечтаніяхъ онъ давно, какъ мы уже знаемъ, ‘отказался отъ княжны, во имя своей бдности, своей святой бдности,’ — отказался ‘для другаго, боле совершеннаго, боле достойнаго ея’… Онъ не сомнвался что Гундуровъ любитъ ее, онъ угадывалъ ‘растерзанною душой’ что и она любитъ Гундурова,— и всего себя предавалъ имъ на жертву, ничего, ничего не требуя для себя, лишь бы когда нибудь она узнала, и сказала бы что онъ умлъ быть ей преданъ какъ Ральфъ Индіан, какъ Мазаччіо любовниц Гораса {Indiana, Horace, романы Ж. Санда.}. ‘И онъ ненавидлъ теперь’ всмъ естествомъ своимъ ‘этого’ раздушеннаго военнаго царедворца изъ Петербурга, ‘этого’ представителя офиціальной лжи и свтской безнравственности, пріхавшаго смутить свтлый міръ ихъ человческихъ отношеній. ‘ ‘Да, ты человкъ, теб по праву участіе братьевъ твоихъ по духу говорилъ себ Факирскій, участливымъ и безпокойнымъ взглядомъ слдя за Гундуровымъ и стараясь вычитать на его лиц ‘настоящія ощущенія его внутренняго я…’ Герой нашъ упорно молчалъ, отъ него не ускользали ни эти пытливые взгляды студента, ни едва сдерживаемая, злонасмшливая улыбка на нахальныхъ устахъ Свищова, каждый разъ какъ глаза ихъ встрчались. И участіе это, и недоброжелательность равно злили его, равно оскорбляли, въ немъ пробудилась какая-то особенная чуткость, какая-то нервная угадчивость, которой онъ не зналъ за собой до сихъ поръ. Онъ до вчерашняго дня жилъ въ какомъ-то сіяющемъ пространств надъ облаками, между своею ролью Гамлета и любовью къ княжн, слпой и глухой на все что вн этого происходило кругомъ его. Сегодня внутреннія очи его открывались будто въ первый разъ:— непрошенные и безсильные друзья, презрнные, но жестокіе завистники, неодолимые предразсудки, настоящее положеніе его въ этомъ дом, вся эта ‘дйствительность какъ она есть’ представала теперь предъ нимъ въ неумолимо ясныхъ чертахъ. ‘Онъ попалъ сюда не какъ равный къ равнымъ, а въ качеств скомороха, имющаго позабавить на мгновеніе толпу праздныхъ свтскихъ людей, съ которыми у него нтъ ничего общаго, да и которые сами не признаютъ его своимъ… Онъ долженъ былъ это понять съ самаго начала,— князь Ларіонъ далъ это ему почувствовать тогда же, въ томъ разговор посл первой репетиціи,— но онъ безумно увлекся тогда’… ‘Сама она во глубин души своей, спрашивалъ онъ себя въ мучительномъ сомнніи, признаетъ ли она законность чувства своего къ нему? Въ собственномъ сознаніи ея не есть-ли это слабость, увлеченіе, отъ котораго она заране готова отказаться изъ послушанія къ матери…’ ‘Попробуйте!’ сказала она ему… она на него возлагала эту обязанность, сама она не надялась, не думала, не бралась за такую попытку. Она и не допускала для себя возможность борьбы за это чувство… Борьбы? ‘Съ кмъ, противъ чего?’ И новое смущеніе западало въ душу молодаго человка. ‘Съ матерью, противъ родительскаго авторитета!’ отвчалъ онъ себ съ новою мукой… Въ прав ли онъ былъ требовать, гоже ли ему было желать даже чтобъ она ‘пошла на это?’ Куда же двалось то что было ему самому донын такъ дорого, чему онъ такъ безусловно врилъ до сихъ поръ? Гд же эти его идеалы старорусской, христіанской, по-божески живущей и мыслящей семьи? Не говорилъ ли онъ самъ ей наканун что врованія его — врованія его народа? А теперь что же,— бездна между словомъ и дломъ? Онъ самъ предложитъ ей идти съ нимъ подъ внецъ безъ материнскаго благословенія…
‘Ну, а нтъ, тогда что же? Стиснуть зубы смириться — ‘смиреніе сила’, приводила она ему слова покойнаго отца,— ухать скитаться по Россіи, попробовать, въ самомъ дл, не размыкаетъ ли его личную печаль общее, народное горе?!.. Да, ‘но какъ же жить?’ вскипало у него новымъ взрывомъ, какъ же жить безъ нея? Гд та пустыня и гд то горе, казалось ему, что могли бы заставить его забыть ее и это горе? Покинуть, бжать, потому что въ ихъ дикихъ, въ ихъ рабскихъ понятіяхъ ему нтъ здсь мста по табели о рангахъ! Но она его любитъ, любитъ!.. Разв онъ при этомъ не побдитъ, не осилитъ!.. И губы его слагались въ презрительную улыбку, онъ пронзительнымъ, чуть не вызывающимъ взглядомъ обводилъ кругомъ стола, словно искалъ повода вымстить на комъ-нибудь сознаваемое имъ оскорбленіе…
— Да что ты все молчишь сегодня? придрался онъ наконецъ къ сидвшему подл него Ашанину, нмому, какъ и онъ, съ самаго начала обда.— О чемъ ты думаешь?
Красавецъ поднялъ на него глаза, встряхнулъ, какъ бы просыпаясь, шапкой своихъ черныхъ густыхъ волосъ и засмялся:
— А думалъ я вотъ сейчасъ о томъ, отвтилъ онъ пристально взглянувъ на пріятеля,— что мы какъ разъ съ тобою находимся сегодня въ томъ настроеніи духа чтобы теб играть Гамлета, а мн, Гораціо, давать теб реплику.
— Ничего ты о моемъ ‘настроеніи’ не знаешь! досадливо отрзалъ ему на это Гундуровъ.
— Слушаю-съ, ваше королевское высочество, смиренно отвтилъ Гораціо.

LI.

Не успвъ допить посл обда своей чашки кофе или, врне, успвъ только отъ поспшности обжечь имъ себ губы, Вальковскій, сосредоточенный, нервный и злой, какъ бывало съ нимъ предъ каждымъ представленіемъ, сидлъ уже въ большой мужской уборной театра за сценой, гд парикмахеръ, другъ и наперсникъ его, Василій Тимоеевъ, съ двумя помощниками разбирали на столахъ привезенные ими изъ Москвы парики и волоса для спектакля.
— Ну, Вася, орудуй! говорилъ онъ, опускаясь въ кресло предъ однимъ изъ зеркалъ развшанныхъ по стнамъ комнаты.
— Слушаю-съ, Иванъ Ильичъ, отвчалъ подбгая Василій Тимоеевъ не безъ нкотораго подобострастія,— онъ его ужасно боялся.
— А какъ изволили поршить насчетъ себя, торопливо примолвилъ онъ, суетясь около своихъ картоновъ,— блондиномъ или брюнетомъ прикажете васъ поставить?
Вальковскій глубокомысленно уперся взглядомъ въ зеркало.
— А ты меня среднимъ колеромъ пусти,— шантре потемне, да чтобъ и не совсмъ черно. Но костюму соображай, цвтъ видлъ, чортъ его душу знаетъ какой, не то апельсинъ, не то крымское яблоко!
— Слушаю-съ, Иванъ Ильичъ! И тмъ же подобострастнымъ шепотомъ:— прикажете въ такомъ род какъ у Ивана Васильевича Самарина, къ примру, въ Серафим де-Лафайль? предложилъ ‘Вася’.
— Пожалуй! Да гляди, малюй такъ чтобы мн не хуже Володьки Ашанина быть, настоящимъ придворнымъ красавцемъ, только въ глаза маленечко злодя пусти! Понялъ, а?
Уборная тмъ временемъ наполнялась народомъ. Слуги вносили костюмы, блье, туалетныя и умывальныя принадлежности актеровъ. Эрлангеръ съ режиссеромъ пришли посл обда прикурнуть на полчасика на имвшемся тутъ широкомъ и мягкомъ диван. Въ углу, за ширмами, скрываясь отъ насмшливыхъ взоровъ. Уже пыхтлъ толстый Елпидифоръ-Полоній, натягивая на себя трико и чулки, нарочно заказанные имъ въ Москв на свои слоновыя ноги, и въ которые онъ спшилъ облечься, подмываемый тою же театральною лихорадкой какою страдалъ поклонникъ его, Вальковскій. Въ другомъ углу старикъ едосй Гундурова уставлялъ другія ширмы кругомъ пространства занятаго имъ для одванія барина, радя объ этомъ не столько для удобства, сколько въ видахъ приличія. Землемръ Посниковъ, за отказомъ Ранцева, имвшій исполнять Тнь, шагалъ озабоченно вдоль комнаты, полугромко повторяя роль, которую едва только усплъ выучить. Самъ храбрый капитанъ взялся играть теперь Рейнолда, слугу Полонія, вся роль котораго состоитъ изъ дюжины кратчайшихъ репликъ въ единственной сцен данной ему съ его господиномъ, но такъ тревожился за нее, такъ боялся забыть подать эти реплики во время что и теперь пришелъ еще разочекъ до спектакля ‘проврить себя’, и репетовалъ свою сцену, стоя передъ ширмами, съ невидимымъ за ними Акулинымъ.
Въ начал осьмаго нагрянули и остальные актеры, а съ ними Толя Карнауховъ, вмнявшій себ, разумется, въ обязанность быть ‘страстнымъ театраломъ’. Онъ былъ на ты съ Чижевскимъ, нсколько знакомъ съ Духонинымъ и Ашанинымъ, а чрезъ нихъ перезнакомился тутъ же со всею труппой, начавъ съ главнаго дйствующаго лица, Гундурова, которому просилъ онъ Чижевскаго представить его какъ ‘своему сеніору по aima mater, университету, и собрату по старушк Мельпомен’. Гундуровъ ничего не отвтилъ ему на это, холодно пожалъ протянутую имъ руку и ушелъ за ширмы, говоря про себя, ‘все та же порода Анисьевыхъ’!… Злость и тоска все сильне накипали на душ Сергя. ‘ И на что имъ Гамлетъ? Что имъ Гекуба и что они Гекуб?’… говорилъ онъ себ съ нервною, подергивавшею губы его улыбкой. ‘За то же какъ и скверно сыграю я имъ сегодня’. Такая же нервная дрожь пробгала у него по тлу. Во рту было невыносимо сухо.
— Не хотите ли вы къ намъ придворнымъ ‘безъ рчей’ въ королевскую свиту, — у насъ тутъ лишніе костюмы есть? предложилъ Свищевъ Карнаухову.
— Въ самомъ дл? Толя такъ и вскинулся.
— Впору имъ будетъ одинъ, точно! сказалъ портной, присланный съ костюмами отъ Петра Степанова, мряя его глазомъ.
Студентскій сюртукъ и галстукъ Толи уже летли на полъ…
— Николай Игнатьичъ, заговорилъ изъ-за своихъ ширмъ Акулинъ,— не знаете, старичокъ нашъ, Василій Григорьичъ здсь? Я нарочно просилъ княгиню дозволить ему пріхать. Потому для него прослушать Гамлета,— пенсіи ненужно!
— Здсь, здсь, отвтилъ Свищовъ,— сидитъ, старый трубадуръ, одинъ-одинехонекъ въ пустомъ театр, сіяетъ своей лысиной въ ожиданіи когда люстру зажгутъ.
— Это Юшковъ, Василій Григорьичъ, смотритель училища? спросилъ капитанъ Ранцевъ,— первый нумеръ старина, скажу вамъ-съ!
— Идеалистъ! засмялся Елпидифоръ,— Жуковскаго Эолову арфу читаетъ, обливается! ‘Владыка Морвены’… Очень это для него чувствительно…
Актеры спшили одваться. Словно полотно подъ быстрою рукой живописца, сроватый фонъ уборной убирался съ каждою минутой все богаче и пестре яркими цвтами атласныхъ колетовъ и бархатныхъ мантій, бликами золота по шитью, кистямъ, эфесамъ шпагъ, мельканіемъ вющихъ перьевъ на высокихъ беретахъ. Самыя лица, наружности какъ бы красивли и облагораживались подъ необычнымъ покроемъ иныхъ, боле живописныхъ временъ. Одинъ злополучный Розенкранцъ-Вальковскій, размалеванный по его указанію ‘придворнымъ красавцемъ’ и вмст съ тмъ ‘злодемъ’, выходилъ, по выраженію Ашанина, ‘не то полишинель, не то лубочный чортъ’. Самъ Ашанинъ, въ бломъ пополамъ съ пунцовымъ атласномъ колет и такихъ же haut de chausses, въ пунцовой бархатной мантіи и берет подъ панашемъ изъ блыхъ марабу, былъ невыразимо красивъ.
— Послушайте, голубчикъ, говорилъ ему торопливо Духонинъ, помшанный на ‘сценической правд’,— что вы въ этомъ убор заполоните на смерть сердца всхъ нашихъ зрительницъ — о томъ спора нтъ, но подумайте, годится ли такое великолпіе ‘бдному, незнатному другу Гамлета?’— Вдь это прямо въ текст сказано.
— А вы объясните имъ, зрительницамъ: принцъ Гамлетъ въ траур по отц, такъ онъ-молъ съ плеча своего старое платье все отдалъ донашивать другу своему Гораціо, отвчалъ со смхомъ красавецъ, откровенно любуясь на себя въ зеркало.
— Ваня, крикнулъ онъ съ мста Вальковскому,— вспомни, сдлай милость, въ сцен твоей и Гильденштерна съ Гамлетомъ опять въ дурацкомъ азарт твоемъ не наступать на Сережу такъ что ему хоть въ кулису отъ тебя уходить приходится!
— А ты бы, отгрызся Вальковскій,— лучше за Свищовымъ глядлъ, когда онъ въ вашей сцен съ Тнью говоритъ Гамлету:
Я бдствія отечества предвижу, принцъ,
и въ порыв чувства хлопъ наотмашъ принца по животу!
— А чти жь это ‘бдствіямъ отечества’ мшаетъ? нагло захихикалъ тутъ же Свищовъ.
— А то что я буду покорнйше просить васъ умрять необузданность вашихъ движеній, когда вы на сцен со мной! неожиданно для него выговорилъ ему Гундуровъ, выступая изъ-за ширмъ за которыми одвался.
— Что же это такое, наставленіе? попробовалъ было захрабриться онъ.
— Принимайте какъ хотите! отрзалъ въ отвтъ Сергй, блеснувъ глазами и безсознательно длая шагъ впередъ.
Изо всхъ концовъ уборной испуганно обернулись на него взгляды товарищей: они такъ мало ожидали отъ него этого рзкаго, вызывающаго тона…
Онъ былъ уже одтъ въ своемъ траурномъ костюм Гамлета, съ неподвязаннымъ, по традиціи, спускавшимся съ одной ноги чулкомъ и длинными концами подвязки на другой, въ вырзномъ, низко лежавшемъ подъ свободно двигавшеюся высокою блою шеей шитомъ воротничк, и съ чернымъ по колна плащемъ, небрежно падавшемъ съ лваго плеча. Опущенные свтлые усы и легкая бородка клиномъ, удлинняя лицо, придавали ему какую-то сурово-болзненную вдумчивость, темный, слегка проведенный тушью, очеркъ по бровямъ и подъ нижними вками усугублялъ блескъ и игру зрачковъ: срые глаза Гундурова казались совсмъ черными… Весь обликъ его въ этомъ вид выражалъ какое-то скорбное величіе, смсь прирожденной, законной горделивости и удрученія безконечною, неисходною тоской…
Съ перваго взгляда на него подъ этимъ обликомъ всмъ будто сказалось что онъ иметъ право на эту поразившую ихъ, надменную и раздраженную рчь…
Свищовъ не нашелъ слова отвтить, да и не усплъ бы… Вальковскій сорвался съ кресла, на которое уже одтаго посадилъ его опять подъ щетку Василій Тимоеевъ, и съ недофабренною бровью кинулся къ пріятелю:
— Сережа, гляди же, если ты теперь съ этою божественною рожей да не сыграешь мн такъ чтобы всхъ Гарриковъ за поясъ заткнуть, я тебя задушу!…
— А цпь же ваша гд, Гундуровъ? подбжалъ къ нему съ другой стороны съ этимъ вопросомъ Духонинъ.
— Цпь? У меня никакой цпи нтъ, отвтилъ онъ, недоумвая.
— Помилуйте, да вдь это классическая необходимость для Гамлета,— цпь съ портретомъ на ней отца въ медальйон, какъ же это вы забыли? Надо бжать сейчасъ достать гд-нибудь!…
— Не это ли вотъ самое что требуется? спросилъ убиравшій за ширмами едосй,— сейчасъ генеральша прислала, и съ записочкой.
Онъ подалъ ее барину. Софья Ивановна писала:
‘Теб нуженъ къ костюму медальйонъ на цпи. Княжна вспомнила и посылаетъ. Береги особенно, въ немъ портретъ отца ея въ молодости’.
— Ну, вотъ и чудесно! говорилъ Духонинъ, между тмъ какъ Сергй вынималъ требуемое изъ коробки сопровождавшей записку.— Это принадлежитъ тетушк вашей?
Гундуровъ судорожно, почти грубо вырвалъ цпь изъ рукъ Духонина, накинулъ ее себ на шею, и засунулъ медальйонъ между пуговицъ колета, въ боязни чтобы тому не вздумалось открыть его…
Благовоспитанный Москвичъ недоумвая поднялъ на него глаза:
— Что съ вами, Гундуровъ?
Сергй схватилъ его за об руки:
— Ради Бога, не сердитесь!… Я… я самъ не знаю что со мною длается!…
Злоба душила Свищова. Ему надо было отомстить, ‘взять свое’ за претерпнное имъ сейчасъ униженіе… Онъ нашелъ:
— Ну, батенька, обратился онъ къ Карнаухову,— вотъ посмотрите на нашу Офелію! Предваряю заране: сердечко на привязи держите!
Толя, которому въ это время подклеивали бороду, рванулъ головой вверхъ такъ что вся борода осталась въ рук парикмахера, и возгласилъ на распвъ:
Благоговю богомольно
Передъ святыней красоты!
— Да-съ, захихикалъ на это Свищовъ,— счастливъ этотъ преторіанецъ петербургскій,
Святыни сей ближайшій обладатель!
— Разв это ршено? тревожно воскликнулъ Толя, онъ раздлялъ вс иллюзіи своихъ родителей относительно возможности брака сестры его съ Анисьевымъ.
— И вчно этотъ вашъ вздоръ и выдумки! заволновался Факирскій, одвавшійся въ углу рядомъ съ Шигаревымъ.— Откуда вы это взяли?
— Есть много на земл, мой другъ Факирскій,
Что и не снилось мудрости твоей!
задекламировалъ, продолжая хохатать, нахалъ.— Я полагаю во всякомъ случа что для княжны эта ‘выдумка’ нисколько не обидна.
— Почему вы такъ полагаете-съ? воскликнулъ студентъ, кипятясь и избгая въ то же время встртиться глазами съ Гундуровымъ.
— А потому полагаю-съ что она цну должна себ знать… Да и вамъ бы, кажется, знать надлежало, юноша прекрасный, что такія золотыя пташки не про нашихъ московскихъ соловьевъ!…
— А про петербургское воронье, по вашему? пылко вскликнулъ изъ другаго угла Духонинъ.
Свищовъ торжествовалъ:
— Э, батенька, лаяться-то вс мы мастера! А вы взгляните-ка на него: тридцати безъ малаго лтъ,— полковникъ, царскій адъютантъ, съ тверди небесной вс созвздія себ на грудь перевелъ… А мы съ вами ну-ка-съ?…
— Такъ вы бы… началъ было студентъ…
— Бросьте, не стоитъ! громко и презрительно остановилъ его Духонинъ.
— А будь я испанскимъ королемъ, господа, неожиданно заговорилъ Шигаревъ, въ ожиданіи свободнаго мста у зеркала, сидвшій, весь уже одтый, на диван, съ поджатыми ногами и какимъ-то полотенцемъ, скрученнымъ чалмой кругомъ головы,— я бы непремнно для Свищова орденъ сочинилъ!
— Не американскаго ли попугая? спросилъ тотъ, насмшливо оглядывая его свтлозеленый костюмъ.
— Жирно будетъ, не по чину теб! возразилъ шутъ,.— нтъ братъ, сочинилъ бы я для тебя паука большаго креста,— да паутина у тебя дрянь: комаренокъ, и тотъ насквозь ее прорветъ…
Онъ ошибался,— крылья Гундурова завязли въ этой паутин. Слова Свищова, что называется, добивали его. Громко, циническими устами выговорено было о немъ теперь то о чемъ онъ думалъ съ самаго утра,— то сужденіе какое произнесетъ ‘весь свтъ’ когда ‘претензіи’ Гундурова станутъ вдомы этому свту. ‘Такія пташки не про московскихъ соловьевъ’ каковъ онъ, повторитъ этотъ безсмысленный свтъ, скажутъ вс эти ‘жалкіе’, эти ‘пустые люди’… А она?… Она прислала ему сейчасъ этотъ медальйонъ… Но она ‘должна знать себ цну!’… О, какъ это все тяжело, унизительно, обидно!…
Молодыя, чуткія сердца еще сильне способны ощущать страданіе чмъ радость. Чувство жгучей, невыносимой боли охватило все существо Гундурова… О, куда уйти, куда уйти отъ него!… Онъ поводилъ кругомъ моргавшими глазами, спрашивая себя, не кинуть ли все сейчасъ, вмсто сцены велть заложить коляску, и съ мста отправиться въ путь подальше, подальше, гд бы онъ могъ все забыть, гд бы имени ея никто не произносилъ предъ нимъ.
— Господа, доложилъ входя режиссеръ,— княгиня прислала спросить: пора ли гостямъ въ залу театра? Безъ четверти восемь!
Суета поднялась въ уборной:
— Мы сейчасъ готовы!…
— Я нтъ, я нтъ, испуганно восклицалъ Маусъ, игравшій Гильденштерна,— не могу до сихъ поръ усовъ добиться!
— Сею минутой, сею минутой! чирикалъ, мечась какъ угорлый по комнат, Василій Тимоеевъ.
— ‘Прощай, прощай, прощай, и помни обо мн!’ договаривалъ себ мелкою дробью изъ своей роли землемръ-Тнь облеченный въ панцырь и шлемъ, украшенный двумя по бокамъ его крылами, согласно рисункамъ Ретча, и съ пристегнутымъ къ задней сторон этого шлема сроватымъ плащемъ окутывавшимъ его всего.
— А король-то нашъ, лорды и господа, король нашъ какъ, великолпенъ!
Зяблинъ въ малиновомъ бархат и горнаста, съ брилліантами, ушитыми въ форм короны кругомъ шляпы подъ страусовыми перьями, въ цпи изъ изумрудныхъ кабошоновъ, на которой висла огромная алмазная съ изумрудами же звзда ордена Льва и Солнца, полученная когда-то княземъ Михайломъ Шастуновымъ въ Персіи (княгиня Аглая щедро снабдила всми этими драгоцнностями ‘vrai ami’ на спектакль, сказавъ ему только ‘vous en aurez soin, n’est ce pas?’) Зяблинъ, сіяющій, важный и молчаливый, выступалъ какъ на. пружинахъ въ своихъ королевскихъ башмакахъ.
— Браво, браво, superbe!…
— Va—а-а-а superba, va superba! заоралъ тутъ-же Шигаревъ изъ Семирамиды.
— Сыны волшебнаго искусства, возгласилъ Толя, подбгая къ столу, на которомъ стояло вино въ серебряныхъ холодильникахъ,— легкую выпивку предъ Гамлетомъ не учинить ли?
— Можно, можно…
— Для куражу-съ не мшаетъ, примолвилъ храбрый капитанъ Ранцевъ, котораго отъ волненія начинала бить лихорадка.— Не прикажете ли вамъ? наливая себ бокалъ шампанскаго обратился онъ къ Вальковскому.
Но ‘фанатикъ’ не слушалъ, онъ весь поглощенъ былъ въ созерцаніе физіономіи Полонія, которую домалевывалъ Василій Тимоеевъ.
— Экая вдь придворная шельма, дйствительно, вышелъ! восклицалъ онъ восторженно.
— Елпидифоръ Павлычъ, просилъ подбгая Чижевскій, которому очень шелъ его синій съ золотомъ костюмъ,— ради Бога, не забудьте реплики въ нашей сцен: ‘тебя вдь ждутъ, что медлить’… А то вы приметесь каждый разъ обнимать меня…
— Разчувствуюсь — и забуду? Ужь не говорите! И толстякъ отчаянно махнулъ рукой,— ражъ ужь у меня такой! Поврите, такое со мной длается, будто въ самомъ дл съ роднымъ сыномъ разстаюсь,— плачу!… А вы, Ростиславъ Михайлычъ, сдлайте божескую милость, ущипните меня тутъ хорошенько за локоть!…
— Ущипну непремнно! хохоталъ тотъ…
— Господа, донесъ вбгая опять режиссеръ,— публика отправилась въ залу!….
— Идемъ, идемъ!…
Все двинулось изъ уборной.
— Гамлетъ, крикнулъ Гундурову въ дверяхъ Толя Карнауховъ, мрачно насупивъ брови и ударяя рукой по своему, фіолетоваго цвта колету,— Гамлетъ, я вамъ глубоко завидую!
— Христе Боже, благослови! бормоталъ на ходу Полоній-исправникъ, несчетно крестя себя по животу…

LII.

Красивая, высокая, веселая, съ ея блестящею люстрой и расписнымъ плафономъ, зала театра сверху до низу горла огнями и была уже на половину полна. Городъ отстоялъ отъ Сицкаго не дале какъ верстъ на десять и, пользуясь дозволеніемъ Аглаи Константиновны, склонившейся на настоятельныя доказательства нашихъ актеровъ, ‘что чмъ боле зрителей, тмъ веселе играть,’ все что имло только средства къ передвиженію прибыло оттуда на ‘представленіе’ въ Сицкое. Уздное чиновничество съ женами и дочерьми,— иные съ десятилтними ребятами,— занимали вс задніе ряды креселъ, перешептываясь межь собой и то и дло оглядываясь на большую дверь противъ сцены, откуда съ боязливымъ нетерпніемъ ждался ими выходъ хозяйки и ‘всхъ этихъ ея аристократовъ.’ Въ углу три учителя узднаго училища жадно вычитывали афишу спектакля, усердно отирая платками свои страшно вспотвшіе лбы, они пришли пшкомъ изъ города со своимъ смотрителемъ. Это былъ невысокаго роста человкъ лтъ пятидесяти, казавшійся старе своихъ лтъ по глубокимъ морщинистымъ складкамъ бороздившимъ его круглое широкое лицо подъ ворохомъ густыхъ и всклоченныхъ сдыхъ волосъ, и гораздо моложе ихъ по совершенно юношескому блеску большихъ, открытыхъ, необычайно свтлыхъ, и благодушныхъ какихъ-то глазъ. Онъ стоялъ самъ посреди небольшой группы молоденькихъ офицеровъ артиллерійской бригады, штабъ которой находился въ город, и толковалъ имъ, сіяя этими своими большими юношескими глазами, ‘означеніи Гамлета въ исторіи человческаго творчества.’ Самъ онъ уже дв недли готовился ‘къ торжеству,’ перечтя раза три сряду строку за строкой имвшагося у него въ перевод Вронченко Гамлета и все что могъ онъ найти о немъ въ пыльномъ хлам давно забытыхъ студенческихъ тетрадокъ и старыхъ журналовъ, что громоздились по окнамъ и угламъ его холостой, безпорядочной, насквозь прокуренной Жукова табакомъ квартиры…
— Вдь это событіе, господа, событіе, говорилъ онъ, потирая себ весело руки, и громко смясь отъ предвкушавшагося имъ наслажденія,— Гамлетъ исполняемый образованными людьми,— образованными, господа, не забудьте, которымъ слдовательно каждое слово его должно быть понятно и дорого. Дорого, да-съ, это именно соотвтствующее здсь выраженіе, ибо въ Шекспир, какъ въ Гомер, какъ въ Библіи, каждое слово лучъ солнца, въ каждомъ море свта и міръ мысли господа!…
Артиллеристы сосредоточенно, съ опущенными головами, внимали ему, занятые впрочемъ не столько моремъ свта Шекспира, сколько тмъ что ихъ батарейный командиръ, находившійся въ числ гостей и обдавшій въ Сицкомъ, долженъ былъ представить ихъ тутъ, въ зал театра, хозяевамъ дома, и какъ бы поэтому ‘держать имъ себя такъ чтобы показаться не хуже какого-нибудь пустаго графа или князя’.
Музыканты сидли уже вс въ оркестр у пульпетовъ, съ разложенными на нихъ нотами своихъ партій. Эрлангеръ, позвывая и усмхаясь тонкими губами, лниво переговаривался съ первою скрипкой, обернувшись къ ней въ полъоборота со своего дирижерскаго мста.
Въ воздух струился крпкій запахъ только-что прокуренныхъ слугами духовъ.
— Пш, пш… донеслось изъ глубины залы…
Все разомъ въ ней обернулось на входныя двери
Витторіо махалъ оттуда дирижеру блымъ платкомъ.
Музыканты ухватились за свои инструменты. Эрлангеръ поднялся, окинулъ глазами оркестръ, медленно приподнялъ палочку надъ своею чистенькою, гладко подчесанною головой…
Раздались первые такты полонеза Жизни за царя, и подъ его звуки, подъ руку съ графомъ въ звздахъ на гвардейскомъ мундир Финскихъ стрлковъ, милостиво помавая головой направо и налво въ отвтъ ороблымъ улыбкамъ и поклонамъ вскочившей на ноги при появленіи ихъ публики, вошла княгиня Аглая Константиновна, величественная и счастливая какъ царица,— врне же какъ жирный котъ, любимецъ барыни, жмурящійся круглыми глазами на солнце, между тмъ какъ босоногая Палашка раболпно чешетъ ему пальцами за ухомъ… За нею, попарно, шла толпа гостей: графиня Воротынцева подъ руку съ княземъ Ларіономъ, Софья Ивановна съ бригаднымъ генераломъ, тридцатилтняя московская княжна съ княземъ Лоло, княгиня Додо съ командиромъ артиллерійской батареи, еще молодымъ и красивымъ полковникомъ, недавно назначеннымъ изъ гвардіи, къ которому тотчасъ же и обратились съ полуиспуганнымъ, полувопросительнымъ выраженіемъ глаза его юныхъ подчиненныхъ, но который съ свой стороны, чуть замтно сморщившись и тутъ же низко наклонясь къ лицу своей дамы, прошелъ какъ бы не видя ихъ. Московскіе жень-премьеры отыскали себ также дамъ въ числ московскихъ помщицъ-сосдокъ, попавшихъ въ почетный легіонъ гостей ея сіятельства, и хохотъ ‘Сеньки,’ шедшаго рядомъ съ какою-то хорошенькою блондинкой, уже гремлъ на всю залу… Графъ Анисьевъ, со своимъ иконостасомъ крестовъ изъ-за каждой пуговицы флигель-адъютантскаго мундира, велъ хохочущую Женни не то небрежно, не то внимательно слушая ея торопливыя рчи, и угадывая въ то же время по выраженію особаго любопытства въ обращавшихся на него со всхъ сторонъ взглядахъ что поводъ прізда его въ Сицкое не былъ тайною даже для этого мелкаго, невдомаго ему узднаго общества….
Гости размстились въ первыхъ рядахъ креселъ. Въ одной изъ двухъ ложъ театра, расположенныхъ по обимъ сторонамъ пространства занимаемаго оркестромъ, услись князекъ и mister Ноксъ съ англійскимъ томикомъ Шекспира въ рук, по которому готовился слдить за представленіемъ. Въ другую ложу ушла madame Crbillon, съ тайнымъ намреніемъ ‘faire un petit bout de sieste’ въ темномъ углу ея…
— Прекрасный театръ,— лучше чмъ у меня! Еще старикъ князь строилъ, знаю! Вкуса много имлъ! плъ акаистомъ графъ подъ тактъ заливавшагося полонеза, не садясь еще и одобрительно озираясь кругомъ.
Княгиня Аглая блаженно улыбалась.
— И какъ это удачно cette vraie draperie du portail, говорила ей въ свою очередь графиня Воротынцева, занимая мсто рядомъ съ графомъ и усаживая подл себя Софью Ивановну,— мягко, элегантно и богато на взглядъ…
Вмсто писанной по полотну драпировки, какъ это обыкновенно водится въ театрахъ, порталъ сцены задрапированъ былъ, по мысли Ашанина, отъ самаго потолка настоящею пунцовою шерстяною матеріей, отороченною длинною бахрамой и перехваченною въ подлежащихъ мстахъ толстымъ, витымъ пополамъ съ золотомъ, пунцовымъ же снуромъ съ огромными на концахъ его кистями. Передній занавсъ былъ сдланъ изъ той же матеріи на сборкахъ и подбирался какъ стора на снуркахъ. За нимъ былъ уже другой, писанный занавсъ (изображавшій домъ въ Сицкомъ со стороны сада), который предназначенъ былъ къ опусканію посл сценъ Гамлета за которыми слдуетъ перемна декорацій. Матерчатый занавсъ долженъ былъ опускаться по окончаніи каждаго акта.
— Лишняя роскошь! откидывая веромъ ладони отозвался графъ на похвальный отзывъ графини Воротынцевой.
Княгиня Аглая съ самодовольно лукавою улыбкой подмигнула ему глазкомъ.
— Это у меня потомъ все на мебель во флигеля пойдетъ, сообщила она ему какъ бы по секрету, наклоняясь къ уху его.
— Разчетъ, это хорошо! И щеки старца запрыгали отъ веселаго смха.— Отца зналъ! Разчетомъ милліоны нажилъ!… И дочь такая же! промолвилъ онъ уже съ тмъ особымъ оттнкомъ добродушія, благодаря которому не было возможности на него сердиться, и онъ съ своей стороны имлъ возможность говорить людямъ всегда все что ему хотлось….
Словно гранату взорвало предъ нашей княгиней… Опять, опять,— третій разъ со вчерашняго вечера,— объ этихъ несчастныхъ Раскаталовскихъ милліонахъ!…’ И дочь такая же… Она, княгиня Шастунова, она — ‘такая же?…’ О это ужасно, этого перенести нельзя!. ‘А этотъ старый шутъ какъ ни въ чемъ не бывало ‘
И злополучная хозяйка, злобно кусая себ губы, словно вся ушла въ свое кресло, безмолвная и глухая на все что двигалось кругомъ ея…..

LIII.

А по той сторон занавса, на сцен, лихорадочно волнуясь, режиссеръ, уже съ крупными каплями пота на лбу и пересохшими губами, то быстро перебгая отъ одного лица къ другому, то внезапно пятясь ступнями назадъ чтобы лучше судить объ общей картин, устанавливалъ актеровъ участвовавшихъ въ первомъ явленіи Гамлета. Какъ уже извстно нашему читателю, открывающая драму Шекспира сцена появленія Тни на террас Эльсинорскаго дворца попала въ число урзокъ предложенныхъ княземъ Ларіономъ, и представленіе начиналось прямо со сцены во дворц. На двухъ поставленныхъ на возвышеніе съ высокими вырзными спинками готическихъ креслахъ, по лвую руку отъ зрителя, возсдали теперь рядомъ король-Зяблинъ, и королева-Надежда едоровна въ брилліантовой діадем на голов и шитой золотомъ блой атласной юпк подъ такою же расшитою по зеленому бархату traine, въ которой представала на куртаги въ нмецкой резиденціи русская посланница Frstin Aglaia von Schastunof. Глаза перезрлой двы горли необычнымъ имъ блескомъ надъ подрумяненными щеками, ‘все кончено, и мн все равно’, казалось, говорило не то презрительное, не то смиренное выраженіе ея поджатыхъ губъ. (Предъ нею только что мелькнула въ дальней кулис высокая фигура Ашанина, тщательно, съ своей стороны, избгавшаго попасть ей на глаза)… Четыре хорошенькіе мальчики-пажи (сыновья и племянники ‘образованной окружной’) въ голубыхъ колетахъ, поставленные попарно по обимъ сторонамъ королевской четы, держали на рукахъ ихъ длинныя, тяжелыя бархатныя мантіи. За ними, растянутыя полукругомъ къ глубин сцены, стояли, съ ‘образованною окружной’ во глав, Eulampe и остальныя пулярки въ вырзныхъ лифахъ и длиннохвостыхъ, разноцвтныхъ платьяхъ, изображая собою придворныхъ дамъ. Полукругъ замыкали Полоній съ сыномъ, а за дамами какъ бы фонъ картины составляла кучка ‘придворныхъ’, состоявшая изъ Вальковскаго, Мауса, Шигарева, Духонина съ Факирскимъ и случайнаго новобранца, Толи Карнаухова…. Вся правая сторона сцены оставлена была свободною для Гамлета, одиноко погруженнаго въ свою печаль во все продолженіе вступительной рчи короля и послдующаго разговора его съ Лаэртомъ.
— Позвольте, сударыня, попросить васъ сомкнуться немножко, суетился режиссеръ,— чтобы просвтовъ поменьше было: не эффектно!.. А вы, господа, напротивъ, пошире маленечко…. Да посвободне, посвободне позы-съ!… Тутъ бы-съ на первомъ план, у кресла королевы….
— Чего тамъ теб еще? рявкнулъ изъ кучки Вальковскій, подмываемый нетерпніемъ начать скоре.
— Да кого-нибудь изъ дамъ нужно бы…
— Ольгу поставьте, Ольгу Акулину, закричала Eulampe,— у нея настоящій, отъ княгини, придворный, шитый хвостъ…
— Да гд же он-съ, я ихъ не вижу? спрашивалъ торопливо режиссеръ, обгая кругомъ глазами…
— Она съ нами одвалась… Она вышла съ нами… Ольга, Ольга! заголосили разомъ вс пулярки…
— Стрекоза! фыркнулъ опять Вальковскій, не смущаясь сосдствомъ Акулина, отца этой ‘стрекозы’.
Режиссеръ прянулъ за кулису…
Несмотря на ршительный отказъ ея утромъ участвовать въ свит королевы, Ольга Елпидифоровна посл разговора своего съ графомъ Анисьевымъ возгорла вдругъ самымъ пылкимъ желаніемъ, не дожидаясь завтрашняго торжества своего ‘какъ пвицы’, показать себя ему сегодня же со стороны красоты, и притомъ ‘въ придворномъ шлейф’,— такъ, мечтала она, ‘какая я буду когда меня за голосъ ко двору’… Костюмъ же былъ давно готовъ, перешитъ и прилаженъ на нее изъ другой бывшей traоne de cour княгини Аглаи Константиновны, щедро отворившей на этотъ случай домочадицамъ своимъ тяжелые кованые сундуки хранившіе безчисленные ея уборы…. Ольга облеклась въ это темнолиловое съ золотомъ, обшитое кружевами, бархатное платье, изъ котораго свободно и высоко выступали ея круглыя плечи, приколола къ темнымъ волосамъ брилліантовую бабочку взятую ею у княжны Лины, и съ глубокимъ внутреннимъ восхищеніемъ улыбнувшись себ въ этомъ пышномъ наряд въ зеркало, вышла изъ уборной вслдъ за пулярками.
Тяжесть бархатнаго шлейфа, который вмсто того чтобы взять его на руку она тянула за собою по корридору, безпрестанно оборачиваясь на него съ ребяческимъ наслажденіемъ, замедляля ея шаги. Ея подруги строились уже на сцен когда она еще подходила къ обитой ковромъ лсенк, которая вела за кулисы.
Она подобрала свой хвостъ, и обремененная имъ, медленно и неловко ворочаясь, стала взбираться по довольно крутымъ ступенькамъ…
Кто-то сверху протянулъ ей руку въ блой перчатк.
Она не глядя уцпилась за нее, и поднялась.
— Merci! сказала она машинально, машинально подняла вки
Предъ нею стоялъ Ашанинъ, сіяя страстнымъ огнемъ устремленныхъ на нее глазъ, и красивый какъ молодый богъ.
Такимъ показался онъ ей въ этихъ яркихъ цвтахъ, подъ этою мантіей, этими складками необычной, фантастической одежды… Это было что-то внезапное, непредвиднное и волшебное, чему она противустоять была не въ силахъ.
— Ахъ, какъ вы хороши! воскликнула она, всплеснувъ руками, и восторженно глядя ему въ лицо.
— Что ты со мной длаешь! едва могъ его языкъ проговорить въ свою очередь,— его била лихорадка…— Что ты со мной длаешь! сказалъ онъ еще разъ, наклоняясь къ самому ея лицу, и жаднымъ движеніемъ ухватывая ея руку…
— Ольга Елпидифоровна, пожалуйте скоре, пожалуйте летлъ къ ней съ этимъ крикомъ на встрчу режиссеръ, чуть не сбивъ съ ногъ ламповщика попавшагося ему на встрчу.
Она вырвалась, и побжала на сцену…
Гундуровъ тмъ временемъ, все съ тмъ же нервнымъ помаргиваніемъ вкъ и сосредоточеннымъ выраженіемъ лица, разгуливалъ по оставленному для него, свободному пространству сцены. Такъ же тоскливо было у него на душ, но эта тоска какъ бы все выше и выше подымалась теперь, выливаясь изъ рамокъ его личныхъ ощущеній. Она какъ бы владла имъ теперь безо всякой субъективной причины, безо всякаго положительнаго довода, а какъ бы произвольно избравъ его сосудомъ изъ котораго должна была изливаться она. Онъ испытывалъ ея муку, и словно припомнить не могъ откуда налетла она въ его душу, какъ не помнитъ расходившаяся волна того втра что наканун поднялъ ее изъ глуби моря… То что предстояло ему теперь, сейчасъ, эта безконечная, безнадежная скорбь человка-Гамлета, это была его скорбь, онъ уже не могъ отдлить ея отъ того чего-то особеннаго, лично ему принадлежавшаго, изъ котораго изошла она… Тотъ, боле дйствительный, чувствовалъ онъ, чмъ сама дйствительность, міръ правды искусства захватывалъ и уносилъ его… Сквозь занавсъ, отдлявшій его отъ этихъ ‘людей собравшихся глазть на него’, доносились сквозь звуки музыки назойливое жужжаніе ихъ ‘пустыхъ рчей’, ихъ ‘безсмысленный смхъ’…. и все выше, выше подымалось въ немъ надъ этою ‘людскою толпой’ чувство той ‘человческой’, безконечной скорби въ правд искусства. И ничего кром этого чувства будто и не существовало никогда въ его душ…
‘Кто снесъ бы бичъ и посмянье вка,
Безсилье правъ, тирановъ притсненье,
Обиды гордаго, забытую любовь,
Презрнныхъ душъ презрніе къ заслугамъ,
Когда бы могъ насъ подарить покоемъ
Одинъ ударъ?’
читалъ онъ безсознательно громко изъ своего знаменитаго монолога, самъ какъ бы летя на крыльяхъ этихъ выговариваемыхъ имъ словъ.
— Полнехонько-съ! съ веселою улыбочкой и тмъ особымъ шепотомъ которымъ говорятъ за кулисами, обратился къ нему декораторъ, стоявшій рядомъ съ занавщикомъ у перваго плана, откуда сквозь узкій просвтъ между занавсомъ и порталомъ видна ему была зала.
Гундуровъ почти злобно взглянулъ на него. ‘Къ чему эти нелпыя слова?’ какъ бы сказало что-то внутри его…
— Гамлетъ, на ваше мсто, пожалуйте! сказалъ подбгая къ нему режиссеръ, покончившій съ установкой Ольги Елпидифоровны съ ея ‘придворнымъ хвостомъ’ у кресла королевы.
Сергй занялъ свое мсто, скрестилъ руки, все также безсознательно, высокомрно и горько улыбаясь…
Режиссеръ торопливо попятился опять назадъ ступнями, окидывая теперь взглядомъ весь ансамбль скомпонованной имъ картины, и одобрительно качнулъ головой подъ заключительный тактъ тутъ же смолкнувшаго полонеза…
— Готовомъ? спросилъ онъ.
На всхъ лицахъ пробжало нервное движеніе,— то невольное и неизбжное движеніе страха, испытываемаго даже ветеранами сцены предъ торжественною минутой поднятія занавса. Никто не отвтилъ…
Отвта и не ожидалось. Режиссеръ подбжалъ къ занавсу, опущенному предъ самой будкой суфлера:
— Тутъ? прошепталъ онъ, нагинаясь къ самому полу, зная напередъ, что суфлеръ на мст, но исполняя все по обычаю.
Занавсъ чуть-чуть заволновался, и изъ-подъ него выдвинулась на половину суфлерская книжка.
Режиссеръ еще разъ обернулся, къ актерамъ, медленно поднялъ и опустилъ затмъ голову и руки, какъ длаютъ это запвалы военныхъ псенниковъ, и на цыпочкахъ выбжалъ въ кулису…
Перья на беретахъ ‘придворныхъ’ дрогнули какъ-то разомъ. Исправникъ-Полоній съ растеряннымъ лицомъ воззрился вдругъ на Зяблина-Клавдіо. Вальковскій схватился за эфесъ шпаги. Ольга Елпидифоровна поднесла руку къ брилліантовой бабочк воткнутой въ ея косу, какъ бы справляясь тутъ ли она…
Три удара сапога о полъ раздались слва въ кулис. Медленно и безшумно взвился на своихъ кольцахъ матерчатый занавсъ, и съ легкимъ колебаньемъ длинной бахромы подобрался красиво густыми фестонами подъ складки портала….

LIV.

Ta douleur est ntre douleur tous, Hamlet…
G. Sand.

Міръ иной,
Свободный, свтлый, безграничный,
Какъ рай лежитъ передо мной.
Языковъ.

Съ поднятіемъ занавса вся зала словно колыхнулась головами впередъ. За мгновенно наступившею тишиной пронеслось на мигъ нчто похожее на шелестъ втра въ листьяхъ, постановка картины произвела надлежащее впечатлніе…
За тмъ вс глаза устремились на Гамлета.
Прежде всего такъ поразителенъ былъ этотъ одинокій траурный костюмъ противу той роскошной пестроты и блеска… Затмъ онъ самъ…
— C’est vtre neveu? торопливымъ шепотомъ и не оборачиваясь спросила Софью Ивановну графиня Воротынцева, какъ бы боясь потерять его изъ глазъ.
Софья Ивановна чуть-чуть кивнула головой. Она сама глядла не переводя дыханія…
Онъ стоялъ въ полоборота, скрестивъ руки, съ полуопущенными вками, ничего не видя — и видя все: тсную кучку слугъ, жадно толпившуюся въ глубин залы у растворенныхъ дверей, ряды головъ неестественно тянувшихся впередъ, и чмъ ближе тмъ ярче алчный блескъ направленныхъ на него зрачковъ, и выпяченную, какъ бы вопрошающую, губу лысаго старца въ серебряныхъ густыхъ эполетахъ, и приподнятые углы глазъ незнакомой ему, прекрасно и вдумчиво вглядывавшейся въ него женщины, а за нею другіе глаза, серіозные и внимательные, не отрывавшіеся отъ него, глаза Анисьева… Онъ видлъ все — и ничего не видлъ: то что отсвчивалось въ его зрачкахъ не вызывало никакого сознательнаго представленія въ его мозгу, это были какія-то точки, линіи, какія-то формы существъ до которыхъ ему не было никакого дла, и которые вмст съ тмъ сливались въ въ одно что-то цлое, вское — и подчиненное ему, что-то надъ чмъ онъ долженъ былъ властвовать, и уже властвовалъ: онъ это чувствовалъ. Это что-то безличное, сливающееся въ его сознаніи, оно напередъ было уже подкуплено имъ, и боялось за него теперь какъ мать за сына, боялось тхъ недочетовъ которые могли ожидать это напередъ, на вру даруемое ему сочувствіе, онъ это понималъ какимъ-то особымъ, новымъ для него ощущеніемъ, какимъ-то тснымъ родствомъ его съ ощущеніями этой же, въ тоже время безличной для него толпы… А между тмъ что было у нея общаго съ тмъ неопредлимымъ состояніемъ гнетущей и блаженной тоски, съ тмъ небывалымъ подъемомъ всего его существа, которые таились теперь подъ его еще безмолвнымъ и понурымъ обликомъ?… ‘И чего они боятся?’ думалъ онъ какъ-то вскользь,— и еще презрительне, еще высокомрне сжимались его блдныя, его нмыя губы…
— Сколь намъ ни драгоцнна память брата
Похищеннаго смертью,
началъ король-Зяблинъ своимъ увреннымъ, тягучимъ, сдобнымъ голосомъ. Онъ исполненъ былъ важности и самодовольства…
— Исправникъ! проплъ вдругъ шепотомъ графъ, узнавая Акулина подъ стариковскимъ парикомъ Полонія, и съ засіявшимъ лицомъ наклонился сообщить эту радость сосдк своей, княгин, для него какъ бы вся соль дла заключалась въ томъ что вотъ молъ какъ хитро перерядился, а я его все-таки узналъ.
Взбшенная на него Аглая, не оборачиваясь, промычала себ что-то подъ носъ.
Клавдіо, договоривъ свое вступленіе, перешелъ прямо (о посольств Корнелія и Волтиманда къ Фортинбрасу было выкинуто) къ Лаерту:
— Мы слышали что у тебя есть просьба къ намъ.
Скажи чего желаешь ты? Мы поспшимъ
Исполнить…
Чижевскій, отдлясь отъ группы ‘придворныхъ,’ бодримъ, статнымъ шагомъ своихъ длинныхъ ногъ подошелъ на близкое разстояніе отъ кресла короля, красивымъ движеніемъ сдернулъ беретъ съ головы и, почтительно склонивъ ее, заявилъ о своемъ желаніи хать во Францію.
— Мой! Хорошо играетъ? заплъ все тмъ же шепоткомъ графъ, наклонясь на этотъ разъ къ сосдк своей съ лвой стороны.
Графиня Воротынцева не отвчала.
Старецъ сложилъ ладони на животъ и, добродушно выпятивъ опять свою нижнюю губу, воззрился снова на исправника-Полонія.
— Къ теб теперь я обращаю рчь,
Мой братъ и мой любезный сынъ, Гамлетъ!
молвилъ король.
У Софьи Ивановны ёкнуло сердце. Все что было въ зал невольно притаило духъ…
Первыя слова Гамлета: ‘Немного больше брата, меньше сына,’ говоримыя имъ въ сторону, сказаны были нсколько тихо,— ихъ не дослышали въ послднихъ рядахъ. Смотритель училища приставилъ об свои ладони за уши: у него билось сердце не хуже чмъ у Софьи Ивановны…
Но когда, въ отвтъ на слова дяди,
‘Зачмъ такія облака печали на лиц?’
принцъ, повернувъ къ нему это свое печальное лицо, проговорилъ:
— Такъ близко къ солнцу радости — могу ли
Одть себя печали облаками, государь?
по всему театру пробжалъ тотъ едва слышный, вырывающійся невольно, шепотъ одобренія, по которому врне всего опредляется мра правды въ тон и намреніи актера.
— Такъ, такъ! Сквозь скорбь иронія, а сквозь иронію затаенная ненависть къ кровосмсителю дяд,— такъ, врно! шепталъ, сіяя глазами, старикъ смотритель, оборачиваясь къ учителямъ сидвшимъ за нимъ въ креслахъ.
Очередь была теперь за Гертрудой. Она тоже увщевала сына ‘оставить печаль’ и перестать ‘искать во прах благороднаго отца.’
Никто изъ слышавшихъ ее на репетиціяхъ не узнавалъ Надежды едоровны. Откуда бралась у нея теперь эта натуральность и врность интонаціи, откуда это что-то неожиданно-проницающее въ ея глухомъ, однозвучномъ голос, какимъ вс его знали до сихъ поръ? Слова: ‘Таковъ нашъ жребій, всхъ живущихъ, умирать,’ проговорила она такъ что Ашанинъ, стоявшій въ кулис за нею и пожиравшій оттуда глазами восхитительную спину Ольги Елпидифоровны, поблднлъ подъ своими румянами. ‘А ну, какъ если она и въ самомъ дл помереть вздумаетъ!…’ пронеслось въ голов московскаго Донъ-Жуана…
Гамлетъ покорно склонился предъ волей короля-дяди, не согласнаго на новый отъздъ его въ Виттенбергъ, король за это общалъ что ‘въ честь ему раздастся громъ орудій’, а самъ ‘онъ къ облакамъ взнесетъ заздравный кубокъ’, и поднялся за этими словами съ кресла вмст съ королевой.
Тутъ произошло маленькое смятеніе. Зяблинъ, исполненный величественностью своего королевскаго званія, счелъ нужнымъ воздть на себя мантію, чтобъ уйти со сцены съ достодолжною помпой. Но пажики державшіе ее, не бывъ заране предварены объ этомъ, сконфузились, и при томъ были слишкомъ малы чтобы приподнять ее до плечъ его величества. Выручилъ Толя Карнауховъ: съ находчивостью и ловкостью совершенно придворными онъ выбжалъ изъ кучки товарищей, выхватилъ мантію изъ пажескихъ рученокъ, и съ глубокимъ поклономъ возложилъ ее на датскаго владыку.
— Да это мой сынъ! раздался въ первомъ ряду креселъ радостно удивленный смхъ княгини Додо, между тмъ какъ на сцен королева-Надежда едоровна сконфуженно оглядывалась, не зная надвать ли и ей мантію, или нтъ.
Ольга Елпидифоровна, стоявшая подл ея кресла, исполнялась вдругъ, въ виду глядвшей на нее публики,— она была убждена что главнымъ образомъ на нее смотрятъ,— неслыханнаго великодушія: она по примру Толи взяла мантію изъ рукъ пажей и, живописно округливъ локти, надла ее на плечи перезрлой двы.
И затмъ дворъ, безъ дальнйшихъ приключеній и въ должномъ порядк, вя перьями и шурша длинными платьями дамъ, удалился за кулисы при гром рукоплесканій,— имъ же подали знакъ пухлыя ладони совершенно довольнаго тмъ что онъ узналъ исправника подъ старческимъ парикомъ графа.
Гамлетъ остался одинъ…
Онъ сдлалъ два стремительные шага впередъ, остановился, сжалъ до боли пальцы опущенныхъ рукъ, поднялъ глаза:
— О, еслибъ вы, души моей оковы,
Испарились въ туманъ, росою пали!
Иль еслибъ ты, Судья земли и неба,
Не запретилъ грха самоубійства!…
Голосъ Гундурова не плакалъ, какъ заставлялъ его плакать Гаррикъ въ этомъ первомъ, удивительномъ монолог, который по разнообразію оттнковъ и сил драматической экспрессіи стоитъ гораздо выше боле всмъ извстнаго, высоко художественнаго, но резонерскаго по характеру: ‘Быть иль не быть’… Онъ не плакалъ этотъ молодой, звенвшій какъ натянутая струна и полный неожиданныхъ изгибовъ голосъ, онъ весь дрожалъ гнвомъ еще свжихъ впечатлній, безумнымъ отчаяніемъ свтлой души, на зар дней пораженной первымъ и уже нестерпимымъ ударомъ…
— Два мсяца! Нтъ, даже и не два
Какъ умеръ онъ, монархъ столь благородный!
Такъ пламенно мою любившій мать,
Что и небесъ неукротимымъ втрамъ
Не дозволялъ лица ея касаться!…
Покинь меня, воспоминаній сила!
Ничтожность *) — женщина твое названье!
*) Frailty, thy name is woman. Frailty, французское, отъ того же корня, fragilit, передается въ нмецкихъ переводахъ Гамлета не совсмъ близкимъ словомъ Schwachheit (слабость), а русскими переводчиками, уже совсмъ неврно, словами ничтожество, ничтожность, между тмъ какъ кажется въ нашемъ язык имется довольно близкій переводъ этого слова: — хрупкость.
Такого горячаго, быстраго темпа какимъ лились эти строки изъ этихъ молодыхъ устъ князь Ларіонъ, ‘видвшій Гамлета на всхъ театрахъ Европы’, не слыхалъ никогда, и этотъ юный русскій дилеттантъ, какъ предсказывалъ князю Ашанинъ въ первый день ихъ прізда въ Сицкое, ‘удовлетворялъ’ его теперь дйствительно боле чмъ Мекриди и Кемблъ, или тотъ Нмецъ которому внималъ онъ на Веймарскомъ театр изъ ложи директора Гёте. Его самого словно захватывало, словно уносило отъ личныхъ терзаній къ той общей, безконечной человческой скорби,— уносила эта геніальная художественная правда въ этой искренней, лишенной всякаго эмфаза, чисто русской передач.
— Одинъ короткій, быстротечный мсяцъ!
говорилъ Гундуровъ, все сильне и сильне увлекаясь:
И башмаковъ еще не износила,
Въ которыхъ шла, въ слезахъ какъ Ніобея,
За бднымъ прахомъ моего отца!
О небо! Зврь безъ разума, безъ слова,
Грустилъ бы доле!…
Онъ не совладалъ съ одолвавшею его силой ощущенія, рыданье, неудержимое дтское рыданье вырвалось изъ груди Сергя… Онъ только усплъ выхватить платокъ изъ кармана и погрузить въ него свое облитое потокомъ слезъ лицо.
Опытнйшій актеръ не сумлъ бы произвести такого впечатлнія. Зала словно застонала вся ему въ отвтъ… Въ заднихъ рядахъ вскочили. ‘Божественно, божественно!’ всхлипывая, громко восклицалъ всклоченный сдой смотритель…
— Онъ никогда не будетъ въ состояніи продолжать такъ! промолвила, оборачиваясь къ Софь Ивановн, графиня.— Я понимаю какъ вы должны его любить! воскликнула она тутъ же, съ улыбкой заглядывая ей въ лицо.
— Я этого ожидала… Это со вчерашняго вечера готовилось! прошептала вся блдная Софья Ивановна.
О, еслибы могъ видть Гундуровъ,— не видвшій ничего теперь, кром того предъ собою чего-то оплошнаго и безличнаго, надъ чмъ властвовалъ онъ этимъ блаженно пронимавшимъ всего его чувствомъ Гамлетовской безконечной печали,— еслибы видлъ онъ выраженіе тхъ лазоревыхъ, отуманенныхъ глазъ что глядли на него изъ-за второй на право кулисы, за которою съ падавшими на грудь длинными локонами золотистыхъ волосъ кругомъ прелестнаго лица, съ подобраннымъ на руку шлейфомъ своего придворнаго, голубаго шелковаго платья, стояла въ ожиданіи своего выхода Офелія!… Она тоже знала чмъ вызвано было это внезапное, прервавшееся у ‘ея принца’ рыданіе… Она стояла, ухватившись за раму холста, боясь упасть и не замчая, не слыша какъ предлагалъ ей стоявшій подл нея декораторъ ссть на подвинутый имъ стулъ, и не ‘салить’ свжихъ перчатокъ объ эту раму…
Онъ не видлъ ея,— онъ усплъ оправиться подъ шумъ не прерывавшихся аплодисментовъ и, уже сдерживаясь, вспомнивъ что ему еще предстояли въ этомъ акт дв сильныя сцены, дочелъ свой монологъ до конца. Заключительныя, извстныя слова его:
‘Скорби душа моя. Уста должны молчать!’ *)
*) But break, my heart, for I must hold my tongue. Буквально: Но, сердце, разорвись, языкъ сдержать я долженъ!
Гундуровъ проговорилъ по традиціи Кина, приложивъ палецъ къ губамъ, значительно понизивъ голосъ и подозрительно оглянувшись кругомъ,— что вышло очень эффектно, и вызвало новыя рукоплесканія.
Рукоплесканіями же встрченъ былъ выходъ Ашанина-Гораціо, въ сопровожденіи Свищова, игравшаго Марцелло. Не одни женскіе глаза съ живымъ удовольствіемъ привтствовали появленіе чернокудраго красавца подъ его блистательнымъ костюмомъ, сіявшаго какимъ-то добродушнымъ самодовольствомъ и счастіемъ жизни, нисколько не соотвтствовавшими теперь смыслу того характера который имлъ онъ изображать, но которыя, онъ зналъ, неизмнно вызывали къ нему симпатіи публики каждый разъ какъ появлялся онъ на сцен. Ничего другаго ему и не нужно было никогда, за то такъ и презиралъ его какъ актера грубый, но дйствительно страстный фанатикъ искусства, Вальковскій.
— Добрый малый! Хорошо играетъ! обратился съ новою счастливою улыбкой графъ къ своей сосдк слва,— собою очень хорошъ!
— Д-да, отвтила графиня,— похожъ немножко на Италіянца съ шарманкой… но хорошъ!
Ашанинъ на этотъ разъ — что рдко съ нимъ бывало — зналъ свою роль безукоризненно и велъ ее, со вншней стороны глядя, безупречно, то есть, подавалъ реплики безъ запинки, игралъ все время, то-есть изображалъ глазами, лицомъ, движеніями вниманіе и участіе къ тому что говорилъ онъ и что говорили бывшіе съ нимъ на сцен, очень врнымъ тономъ передалъ Гамлету о появленіи тни отца его на террас замка… Но это былъ ‘не Гораціо’, коротко замтилъ старикъ-смотритель, обернувшись къ товарищамъ-учителямъ, которые съ такимъ же неотступнымъ вниманіемъ какъ и онъ самъ прислушивались къ каждому слову актеровъ. Когда же на первый вопросъ Гамлета, зачмъ онъ оставилъ ученіе въ Виттенберг, онъ отвчалъ ему:
‘Изъ лности, мой добрый принцъ,’
съ такимъ естественно веселымъ и беззаботнымъ видомъ что игноранты драмы принялись въ вал апплодировать, подкупленные этою естественностью, Вальковскій, стоявшій за кулисами рядомъ съ исправникомъ, плюнулъ и сказалъ: ‘ свинья! ‘…
Свищовъ тоже старался какъ можно больше играть и, хотя ему во всей сцен приходилось сказать ровно три слова, предавался отчаяннйшимъ тлодвиженіямъ, и такъ нажимался при этомъ на Гораціо, какъ бы желая отнять у него слово и заговорить самъ, что Ашанинъ, всегда бывшій на сцен какъ дома, безцеремонно отпихнулъ его наконецъ отъ себя локтемъ, вслдствіе чего въ зал черненькій артиллеристъ, прозывавшійся ‘Сенькой’, рявкнулъ вдругъ громкимъ хохотомъ, тутъ же впрочемъ остановленнымъ энергическими шт! его сосдей.
По окончаніи явленія Гундуровъ и Ашанинъ побжали въ уборную надвать сапоги, въ которыхъ они должны были явиться въ сцен съ Тнью.
— Княжна вышла! сказалъ по пути красавецъ,— слышишь какъ отбиваютъ себ тамъ руки?…
Вся эта ‘отбивавшая себ руки’ толпа зрителей глядла теперь на появившуюся Офелію какъ будто каждый изъ нихъ былъ страстно въ эту минуту влюбленъ въ нее. Ея тихая, безплотная какая-то прелесть неотразимо чаровала все и всхъ…
— Ангелъ съ гробницы самого Шекспира! не успла она еще отворить ротъ, вскликнулъ восторженно смотритель, опредляя этимъ то ощущеніе какой-то скорбной нжности которая вызывала она въ немъ.
‘Trs distingue!’ думалъ въ тоже время графъ Анисьевъ, внимательно въ свою очередь смотря на княжну, и представляя себ тотчасъ же какое она будетъ производить лестное для него впечатлніе на маленькомъ бал въ Эрмитаж…
Княгиня Аглая недовольными глазами глядла на туалетъ дочери:
‘Le corsage trop plat, pas de jeu d’paules! Безъ меня никогда одться не суметъ!…’
— Какъ мила! шептали въ то же время во всхъ углахъ залы.
Замтная для зрителя въ минуту выхода ея изъ кулисы подъ руку Лаерта нкоторая робость въ ней не исчезла съ первыми выговоренными словами, какъ это часто случается на театр, но какъ бы опредлила свой характеръ: то былъ не страхъ дебютантки, а природная робость той идеальной, болзненно-чуткой и нжной натуры, той ‘sweet Ophelia’ какою изобразилъ ея Шекспиръ. Сотни не отрывавшихся отъ нея глазъ не смущали ея,— она ихъ не видла…
Ей и не изъ-за чего было смущаться: она не играла роли, она чувствовала такъ себя самою въ томъ что вложено Шекспиромъ въ уста дочери Полонія. Съ перваго дня репетиціи, со своею крайнею добросовстностью, она у всхъ кого считала компетентнымъ спрашивала совта, указаній, поправки того что казалось ей иной разъ неточно или неудачно выражаемымъ ею,— и никто ни разу не нашелъ случая ее поправить… Да, она была сама Офелія, т едва тронутыя геніальною кистью черты, которыми намчено ея чувство и отношенія къ Гамлету, дорисовывались ея наружностью, выраженіемъ глазъ ея и устъ, тми неуловимо нжными оттнками задержекъ и прерываній голоса, съ какими давала она свои короткіе отвты на торопливыя, безпокойныя допытыванія отца…
‘Онъ о любви мн говорилъ, но такъ
Былъ нженъ, такъ почтителенъ и робокъ..’
Да, этотъ онъ, ‘почтительный и робкій,’ онъ говорилъ ей о любви, а она ему всмъ сердцемъ внимала,— вотъ что сказалось разомъ въ душ каждаго изъ зрителей. Графиня Воротынцева, не отрывая отъ нея глазъ, поймала руку Софьи Ивановны и крпко сжала ее,— она знала все теперь… Анисьевъ закусилъ губу… Аглаю Константиновну словно кольнуло что-то. ‘Est ce bien convenable ce que dit l Lina, что ей длали des dclarations d’amour?’ тревожно вдругъ пронеслось въ ея многодумной голов, изъ недоумніи она стала торопливо отыскивать глазами князя Ларіонз, сидвшаго одиноко въ крайнемъ кресл перваго ряда, у ложи гд безмятежно почивала madame Crbillon. Но выраженіе его лица показалось ей въ эту минуту такимъ страдальческимъ и растеряннымъ что она совсмъ перепугалась и, заворочавъ своими круглыми глазами, уперла ихъ въ толстые эполеты графа, словно просила у нихъ теперь совта и помощи. Но блаженный владлецъ этикъ эполетъ весь поглощенъ былъ въ созерцаніе комической, переряженной фигуры исправника-Полонія, который, юрко переступая на своихъ толстыхъ ногахъ, подмигивая, пришепетывая и покряхтывая, читалъ свои практическія сентенціи отъзжающему сыну и допрашивалъ дочь, причемъ его подвижное, плутовато-наивное лицо удивительно передавало малйшій оттнокъ, намекъ, каждое намреніе произносимыхъ имъ словъ. По всей зал пробжалъ неудержимый смхъ когда онъ, остерегая Офелію отъ ‘свтящейся, но не грющей страсти’ Гамлета, склонилъ неожиданно голову на бокъ, поднялъ об руки, и полушепотомъ, какъ бы весь сомлвъ отъ почтительности, произнесъ:
Принцъ молодъ, и ему, какъ принцу,
Простительно,
и тотчасъ затмъ, обернувшись на дочь, задвигалъ грозно пальцемъ по воздуху, и примолвилъ:
Теб жь, Офелія, никакъ!
— Смшной! проплъ графъ съ расплывшеюся отъ удовольствія физіономіей повертываясь къ княгин, и ничего ему не сказали ея вопросительные, глупо ворочавшіеся глаза…

LV.

Гундуровъ между тмъ сидлъ въ уборной одинъ, въ ожиданіи перемны декораціи (вс остальные актеры толпились за кулисами, любуясь Офеліей и Полоніемъ)… Странное дло, онъ, самъ себ не отдавая отчета въ этомъ, какъ бы избгалъ княжну. Онъ какъ бы боялся вернуться къ своему я, къ своимъ субъективнымъ ощущеніемъ, спуститься съ высоты того душевнаго настроенія которое владло имъ теперь… Все что проговорено было имъ сейчасъ тамъ, на тхъ доскахъ, предъ тми людьми жадно глядвшими на него, все это онъ переживалъ, перечувствовывалъ опять, вспоминая каждое слово, жестъ свой, голосовой оттнокъ, и какъ на такомъ-то мст онъ заране зналъ что ему заапплодируютъ, и каждый разъ именно на этомъ мст ему апплодировали… и какъ вырвались у него неожиданно эти слезы, и онъ не смутился, и боялся только какъ бы, утирая ихъ платкомъ, не размазать себ лицо, и это вдругъ такъ чудесно вышло… А впереди сколько еще такихъ мстъ ему предстоитъ, гд непремнно, непремнно…
Звонъ колокольчика къ перемн донесся до него со сцены.
Занавсъ съ изображеніемъ дома и сада въ Сицкомъ упалъ предъ зрителями, на сцен на мсто пилястровъ залы выдвинулись кулисы съ вырзными втвями деревьевъ, опустилось въ глубин прекрасно написанное полотно освщеннаго Эльсинорскаго замка съ дальнимъ видомъ моря, пратикабль ршетки мигомъ окружилъ террасу… Гундуровъ побжалъ на сцену… Предъ нимъ на пути успли только мелькнуть голубое платье, и чьи-то глаза какъ бы недоумло глядвшіе на него изъ кулисы…
Явленіе съ Тнью прошло весьма удачно. Постниковъ не тянулъ,— чего было испугался Гундуровъ,— и произвелъ требуемое впечатлніе ужаса. Вс вскія мста и переходы Гамлета ‘вытанцовались’, по выраженію Вальковскаго, у нашего героя отлично. Публика уже всецло завоевана была имъ, и въ наступившемъ затмъ антракт старикъ смотритель, сіяя своими юношескими, влажными отъ волненія глазами, доказывалъ окружавшей его публик изъ города что Мочаловъ былъ ‘чудный, крупный, но неотесанный алмазъ, а этотъ высокодаровитый и всесторонне развитый образованіемъ юноша — граненый брилліантъ, блескъ котораго далъ ему, Василію Григорьеву Юшкову, возможность заглянуть въ остававшіяся для него невдомыми до сихъ поръ душевныя глуби Гамлета-Датчанина’…
По окончаніи акта Сергй напрасно искалъ глазами за кулисами мелькнувшее предъ нимъ голубое платье, его уже тамъ не было… Онъ ушелъ опять въ уборную,— ему было ужасно жарко, хотлось пить, перемнить блье…
Тамъ ждали его непритворные восторги Вальковскаго, и надутыя какъ мыльный пузырь, безсодержательныя и неотступныя фразы Толи, и рукожатія, и поздравленія, и протянутые отовсюду бокалы,— весь этотъ гамъ и пна молодаго увлеченія, радости, удачи… И здсь, чувствовалъ онъ опять, онъ былъ центръ всего этого возбужденія, какъ тамъ надъ толпой онъ властвовалъ,— властвовалъ ‘во имя благороднйшихъ и возвышеннйшихъ задачъ человческаго духа’, думалъ онъ, выражаясь мысленно привычнымъ ему языкомъ профессорской лекціи,— властвовалъ, въ дйствительности, въ силу успха, предъ которымъ все клонитъ голову, и котораго не переноситъ никто…
Свищовъ былъ не въ силахъ перенести успхъ нашего героя.
Онъ морщился, дергалъ плечомъ, фыркалъ, сообщая въ углу всякія критическія замчанія объ игр Гундурова пріятелю своему исправнику, который, въ своемъ качеств ‘актера въ душ’, выслушивалъ, разумется, съ удовольствіемъ колкости и брань по адресу собрата по искусству. Гундуровъ отгадывалъ что говорилось о немъ по сдержаннымъ улыбочкамъ Акулина, по ядовитымъ взглядамъ которые кидалъ на него Свищовъ. Громко произнесенное Свищовымъ имя, ненавистное имя графа Анисьева, донеслось до его слуха… Ему опять стало гадко до тошноты. О, какъ вся эта ‘мерзость и ложь дйствительности’ была далека отъ только-что испытанныхъ имъ блаженныхъ ощущеній ‘правды искусства! ‘…
Онъ вышелъ изъ уборной въ корридоръ, изъ котораго одна дверь выходила въ садъ, отворилъ ее, и очутился на воздух.
По небу бжали темныя тучи, собирался дождь Гундуровъ въ своемъ костюм Гамлета опустился на каменное крылечко, вбирая въ грудь уже полный влажности ночной воздухъ…
За кулисами между тмъ, въ глубин сцены, на которой оставались одинъ только декораторъ съ рабочими, и ставилась новая перемна для втораго дйствія, Ашанинъ прерывающимся отъ волненія голосомъ и съ низко наклоненною къ ней головой велъ торопливую бесду съ Ольгой Акулиной. Онъ маневрировалъ предъ тмъ такъ ловко что она, по уход изъ кулисъ всхъ остальныхъ актеровъ, очутилась въ полутемномъ углу у послдней занавси, а онъ стоялъ предъ ней, застилая ее отъ взглядовъ ламповщиковъ и рабочихъ, и не давая ей возможности уйти иначе какъ когда самъ онъ посторонится и дастъ ей дорогу.
— Вы знаете, говорилъ онъ,— что я безумно, безумно, да… Я… никогда еще такъ сильно… безумно люблю тебя. И вы тоже, казалось… Я не виноватъ что вчера эта дура… А ты сегодня… За что? Я чуть съ ума не сошелъ… Оля, Олечка, прелесть моя!…
Она держала предъ собою руку, какъ бы готовясь оттолкнуть все ближе и ближе надвигавшееся къ ней лицо его. Но полная грудь ея высоко приподымала шитый золотомъ лифъ ея придворнаго платья, и будто такимъ же золотомъ свергавшія искры пробгали въ ея карихъ, широко раскрытыхъ и влажныхъ глазахъ… Она вся еще была подъ обаяніемъ того волшебнаго міра, въ который чувствовала себя вовлеченною съ той минуты встрчи съ Ашавинымъ у лсенки на сцену… Этотъ міръ, сказывалось и ей, былъ лучше, выше дйствительности, это былъ міръ ея первыхъ институтскихъ мечтаній, ея романсовъ и любимыхъ французскихъ романовъ, съ ихъ замаскированными женщинами, шелковыми лстницами, блескомъ скрещенныхъ шпагъ и ‘роковыми’ страстями подъ бархатомъ и атласомъ. Онъ будто воочію теперь осуществлялся для нея этотъ міръ, вялъ изъ-за этого раскрашеннаго полотна, изъ-за этихъ задернутыхъ голубоватою кисеей таинственно мерцающихъ лампъ. Предъ нею стоялъ и жегъ ее пламеннымъ взглядомъ ‘безумно’ любившій ее красавецъ, ловкій, пылкій и отважный, точь въ точь тотъ герой въ La Dame de Monsorreau {Романъ А. Дюма.} которымъ она еще недавно восхищалась…
— Ахъ, какъ вы хороши въ этомъ костюм! говорила она ему опять, какъ бы не умя теперь ничего боле сказать и длать какъ говорить это и любоваться имъ…
— Ты хороша какъ сама красота, Оля, божество мое! восклицалъ онъ,— ты опять моя, ты меня любишь… Ты придешь опять, да?… Сегодня ночью, сюда, въ театръ…. Я все изучилъ: теб сверху изъ твоей комнаты прямо только спуститься по лстниц въ корридоръ, я буду тамъ ждать тебя… Во всей этой части флигеля ни сторожа, ни живой души нтъ… Да, ты придешь, придешь?…
Онъ изъ-подъ мантіи обнялъ своимъ атласнымъ рукавомъ ея упругую талію, притянулъ къ себ…
Она безмолвно, все шибче и шибче дыша высокою грудью, потупила свои влажные глаза…
— А теперь только разъ, разъ! шепталъ онъ, чувствуя какъ у его груди билось ея сердце…
Губы ея прижались къ его губамъ…
— А теперь довольно, пустите… пусти! вскликнула она вдругъ,— могутъ замтить!…
Она отпихнула его, выпростала шлейфъ изъ угла, подобрала его на руку, и побжала прямо, вдоль кулисъ, еще не отдавая себ ясно отчета въ томъ что длала. Она остановилась у передней занавси, и приникла пылавшимъ лицомъ къ просвту, сквозь который видна была зала.
Прежде всего кинулся ей въ глаза блестящій флигель-адъютантъ. Онъ стоялъ въ первомъ ряду, спиной къ сцен, и разговаривалъ съ ‘петербургскою царицей’. Онъ нсколько разъ повертывалъ голову, и усмхаясь какъ бы ожидалъ, показалось ей, не увидитъ ли онъ ее именно тутъ, на томъ мст откуда она глядла на него…
Она долго такъ, нсколько сгорбившись и осторожно выдвигая чуть-чуть голову въ просвтъ, стояла у этой занавси. За нею, наклонясь надъ ея спиной, какъ бы для того чтобы видть тоже, стоялъ Ашанинъ и пьянлъ отъ близости ея роскошнаго, съ запахомъ свжести и ириса молодаго тла…
Ольга какъ-то внезапно выпрямилась, обернулась,— Ашанинъ посторонился… Она прошла на пустую сцену, остановилась…
— Послушайте, сказала она тихо и оглядываясь,— я васъ обманывать не хочу, я не приду… Я не могу! быстро примолвила она, глянувъ на его оторопвшія черты, на его поблвшія губы,— не могу! сказала она еще разъ,— я вамъ ужь говорила, я такая… капризная. Вы красивый, да, вы мн нравитесь… но у меня другое, совсмъ другое, вы мн только мшать будете!… Я васъ прошу, пожалуста, не сердитесь, но я не могу, не могу!… И вы больше мн никогда, никогда не говорите!…
И какъ птица съ мста, она разомъ вскинулась, повернулась, и, подобравъ шлейфъ, со всхъ ногъ побжала со сцены.
— Ольга, гд ты была? Я шла искать тебя, вскликнула бжавшая ей на встрчу по корридору Eulampe.
— Ахъ, тамъ все этотъ Ашанинъ со своими глупостями! засмялась ей въ отвтъ барышня.
— Нтъ, душка, расхохоталась въ свою очередь, ршительная ‘пулярка’,— онъ такой восхитительный сегодня, ему сегодня все можно!…
Ольга перебила ее:
— А прочія гд?
— Въ уборной, тамъ чай поданъ…
Он пошли туда. Но въ то же время раздался колокольчикъ, призывавшій актеровъ на сцену ко второму дйствію. Изъ уборной вышла Офелія, участвующая въ первомъ его явленіи, и прошла молча мимо Ольги.
— Какъ вы блдны, Лина! вскрикнула барышня, воззрясь на нее,— вы не румянились?
— Нтъ, коротко проговорила княжна,— мн и надо быть блдной…
‘Да, подумала, поглядвъ ей вслдъ, Ольга,— она тутъ говоритъ отцу что ее перепугалъ сумашедшій Гамлетъ… Но она и сама по себ разстроена… И этотъ тоже! добавила она мысленно, замтивъ входившаго изъ сада въ корридоръ Гундурова,— видно, плохо приходится!…’
И она безсердечно усмхнулась

LVI.

Второе дйствіе прошло почти до конца еще удачне перваго, лицеди наши стояли теперь твердо на ногахъ и между ними и зрителями чувствовалась уже та незримая, но живая связь при которой все выходитъ у актера какъ бы само собою, ладится и говорится ловко, естественно и эффектно, а зритель какъ бы самъ длается участникомъ въ томъ оживленіи какое видитъ онъ предъ собою на сцен. Полоній не сходитъ съ подмостковъ въ продолженіе всего этого втораго дйствія, и Елпидифоръ Павловичъ Акулинъ имлъ тутъ полную возможность разыграться на простор, окончательно очаровать начальство, и показать себя во всемъ разнобразіи оттнковъ его роли въ этомъ дйствіи, начиная со сцены со слугой, котораго Полоній отправляетъ въ Парижъ ‘съ хитрымъ наставленіемъ’ какъ ‘сторонкой, да обходомъ, да уловкой, всю истину провдать о Лаерт’ (причемъ храбрый капитанъ Ранцевъ два раза сбился съ реплики), и кончая забавными разглагольствіями его о сумашествіи Гамлета изъ-за любви къ его дочери, сначала въ сцен съ нею (гд княжна была прелестна) и потомъ въ разговор съ королемъ и королевой. Его неподдльное оживленіе, искренность его комизма сообщались зрителямъ и возбуждали въ нихъ какое-то ликованіе. Зала отвчала смхомъ чуть не на каждое его слово, графъ веселился какъ ребенокъ, а старикъ смотритель съ блаженною улыбкой на лиц то и дло оборачивался на своихъ учителей, одобрительно кивая и подмигивая.
Сцена съ актерами и слдующій за нею монологъ Гамлета (‘что онъ Гекуб, и что ему Гекуба’) принадлежали къ тмъ мстамъ роли надъ которыми Гундуровъ наиболе работалъ, и которыя казались ему настолько имъ ‘осиленными’ что онъ монологъ часто и вовсе пропускалъ на репетиціяхъ, какъ вещь совсмъ готовую и которую-молъ не стоитъ повторять. Вальковскій, особенно любившій это мсто и знавшій издавна, еще съ Москвы, какъ читалъ его Сергй, съ особеннымъ наслажденіемъ готовился прослушать его теперь ‘въ настоящемъ вид’… Но ожиданія его сбылись не совсмъ. Весь предыдущій разговоръ съ отцомъ Офеліи и актерами герой нашъ велъ очень хорошо, съ требуемою ироніей и сдерживаемымъ чувствомъ глубокой внутренней горечи. На слова Полонія что онъ актеровъ ‘угоститъ по достоинству’ отвтъ Гамлета: ‘Нтъ, прими ихъ лучше, ибо если каждаго принимать по достоинству, много ли останется кто не стоилъ бы оплеухи?’ вылился у него съ такимъ дкимъ презрніемъ что нашего исправника, на котораго въ эту минуту вольно или невольно Гундуровъ прямо уставился глазами, всего даже покоробило, тмъ боле что въ заднихъ рядахъ креселъ, гд сидли городскіе жители, раздался смхъ и громкіе апплодисменты, въ которыхъ толстый исправникъ имлъ основаніе видть какъ бы нкоторую гражданскую демонстрацію противъ него. Но съ перваго стиха монолога Гундуровъ не попалъ въ тонъ, взялъ миноромъ и слишкомъ высоко. Нужнаго crescendo не вытанцовалось. Чтобы поправиться ему нужно было передохнуть, дать паузу посл словъ ‘А я’, за которыми идетъ самоосужденіе и самобичеваніе Гамлета (‘Ничтожный я, презрнный человкъ’), но онъ сконфузился, сознавая что предыдущее говорено было все не врно, и продолжалъ безъ передышки, какъ бы уже съ тмъ только чтобы договорить скоре до конца. Вышло крикливо и вмст съ тмъ вяло. Когда онъ кончилъ послышались рукоплесканія, но ему было совершенно понятно что эта была учтивость одна, а не заслуженное одобреніе. Онъ, злобно кусая себ губы, выскочилъ въ кулису, едва упала предъ нимъ занавсъ, и прямо наткнулся на стоявшаго тамъ Вальковскаго, который глядлъ на него съ такимъ видомъ будто сейчасъ готовился побить его.
— Что, братъ, скажешь, скверно? невольно вырвалось у Сергя.
— Не Гамлетъ, а губошлепъ какой-то вышелъ у тебя, вотъ и весь теб сказъ! свирпо отпустилъ ему въ отвтъ ‘фанатикъ’, отворачиваясь отъ него и уходя.
У Гундурова зарябило въ глазахъ. Онъ схватился рукой за кулису… Ему въ эту минуту совершенно ясно представилось что ‘теперь все, все пропало!…’ Онъ ‘обезчещенъ, опозоренъ’ въ глазахъ всхъ, всей этой толпы… Какъ онъ смется теперь надъ нимъ этотъ…. этотъ ‘петербургскій преторіанецъ!’ безсознательно повторялъ онъ внутренно прозвище которымъ Свищовъ обозначилъ графа Анисьева…. О, трижды проклятъ будь тотъ день когда онъ послушался Ашанина, пріхалъ сюда, отдалъ себя на вс эти муки,— муки эти представлялись ему чмъ-то большимъ, страшнымъ, съ какими-то чудовищными клещами, захватившими каждый закоулокъ его существа,— но что вмст съ тмъ въ тысячу разъ легче было, казалось ему, переносить чмъ это вотъ сейчасъ самому себ нанесенное имъ ‘поруганіе’
— Сережа, поди сюда! сказалъ ему чей-то голосъ.
— Что теб нужно? вспыльчиво огрызся онъ, узнавая Ашаяина, котораго только-что внутренно предавалъ проклятію.
Но тотъ такъ настойчиво повторилъ ‘пойдемъ!’ глядя на него всмъ горячимъ блескомъ своихъ черныхъ глазъ что Гундуровъ молча, какъ бы подъ магнетическимъ вліяніемъ, послдовалъ за нимъ.
Они дошли до лсенки спускавшейся со сцены.
— Куда же это, ко всмъ имъ? спросилъ останавливаясь Сергй, разумя уборную.
— Нтъ, пойдемъ въ садъ.
— Я ужь тамъ былъ, безсознательно пробормоталъ Гундуровъ.
— Погоди меня тутъ минуточку, промолвилъ Ашанинъ, выводя его на знакомое уже Сергю крылечко:— я сейчасъ!…
Онъ исчезъ и чрезъ мигъ вернулся съ бутылкой шампанскаго въ одной рук и стаканомъ въ другой.
— Выпей! сказалъ онъ наливая.
Тотъ отстранилъ рукой стаканъ:
— Не хочу!
— Выпей, теб нужно! настаивалъ красавецъ.
— Какая нужда? Съ горя что ли пьянствовать! закричалъ. Гундуровъ.
— Ничего не пьянствовать! Я бутылку цлую сейчасъ выпилъ залпомъ, и хоть бы въ одномъ глазу. А нервы подвинтить теб надо. Пей, говорю! Вальковскій — дуракъ, ты на слова его плюнь, а подвинтиться теб все-таки надо. Пей!…
Гундуровъ глянулъ на него, протянулъ руку и осушилъ стаканъ до дна.
— Ну, вотъ и хорошо! сказалъ Ашанинъ.— Больше теб не нужно… А теперь слушай!
Свжій ли воздухъ ночи, или это сейчасъ выпитое имъ вино, но Гундурову дйствительно словно полегчало. Онъ оперся головой объ об ладони, приготовясь слушать.
— Не повезло намъ здсь съ тобою, Сережа, заговорилъ нежданно его пріятель, и спьяна ли, или отъ глубоко прохватившаго его чувства — Гундуровъ не былъ въ состояніи разобрать въ эту минуту — слезы слышались въ его голос,— не повезло намъ, повторилъ онъ,— я это вижу и готовъ бы теперь кажется руку себ отрубить дать чтобы ни ты, ни я никогда не прізжали сюда…
— Отвратительно!… И все ты! вскакивая съ мста и схватываясь за голову вскликнулъ взрывомъ Гундуровъ, котораго отъ этого живаго эхо только-что пережитыхъ имъ ощущеній съ новою силой подняло всего опять.
— Ну да, я, одинъ я! Виноватъ, каюсь!… Только ты погоди, дай мн сказать….. Мн можетъ-быть, твоего не легче… А ты только выслушай!
— Что тамъ еще слушать!
— А вотъ! Ты мн что вотъ въ третьемъ дйствіи говоришь:
‘Я за то тебя люблю
Что ты терпть умешь. Въ счастьи,
Въ несчастьи равенъ ты, Гораціо!’
Хорошія эти слова, или нтъ, по-твоему?
— Ну, хорошо, знаю, довольно! крикнулъ на это Сергй.
— А если знаешь, такъ этого только и нужно…. Честь нашу соблюсти намъ нужно! пояснилъ Ашанинъ, махнувъ какъ-то неестественно рукой.
— Это какъ-же ты разумешь ‘честь соблюсти?’ спросилъ Гундуровъ, хмурясь и внезапно красня.
— Очень просто — по… покончить надо! сказалъ красавецъ, какъ бы съ нкоторымъ затрудненіемъ шевеля языкомъ,— отр… Фу, ты, Боже мой, прервалъ себя онъ, вскакивая съ мста въ свою очередь,— неужели я пьянть начинаю!… Такъ нтъ же, этого не будетъ, не хочу ей и этого удовольствія доставить чтобы нарзался я изъ-за нея!… Не думай этого, Сережа, я въ полномъ разсудк говорю теб: да, покончить, отрзать… нож… ножницами, понимаешь, все разомъ… нож-ни-цами, ты знаешь что… Ни теб, ни мн надежды нтъ… поршили насъ, понимаешь?… Она сказала: ‘Не могу’…. Не могу! подчеркнулъ онъ со злобнымъ хихиканьемъ,— ну и чортъ съ ней! Гордость нужна, Сережа, мы съ тобой не хуже какихъ-нибудь…
Дверь изъ корридора поспшно отворилась вдругъ и въ ней показался режиссеръ.
— Сергй Михайлычъ, пожалуйте! Сейчасъ занавсъ, третій актъ. Вс ужь на сцен, вашъ выходъ во второмъ явленіи.
Ашанинъ мигомъ встрепенулся:
— Ступай, ступай, Сережа, а за меня не бойся, не сконфужусь! Только ты себя подвинти…
Гундуровъ поспшилъ за режиссеромъ. Онъ вдругъ опять почувствовалъ себя всецло Гамлетомъ, ‘поршеннымъ’, ледянымъ, закаменлымъ Гамлетомъ…

LVII.

Онъ сталъ въ кулис направо, въ ожиданіи своего выхода. На сцен уже занимали свои мста готовые начинать король и королева, Полоній съ дочерью и Розенкранцъ съ Гильденштерномъ. Княжна въ своемъ голубомъ плать стояла къ нему спиной. При этомъ вид сердце ёкнуло у Гундурова, онъ тутъ-же нахмурился и опустилъ глаза… Она въ свою очередь, какъ бы отличивъ легкіе шаги его въ шум двигавшихся за кулисами всякихъ тяжелыхъ ступней, быстро повернула голову въ его сторону. Но въ то же время режиссеръ ударилъ въ ладони, взвился занавсъ,— и Офелія съ опущенными руками и рсницами замерла на своемъ мст.
Подозрительный Клавдіо, смущенный признаками умопомшательства племянника, пригласилъ ее по совту Полонія, съ цлью дать ей свиданіе съ принцемъ, при которомъ король съ ея отцомъ — ‘законные шпіоны’ — будутъ незримо присутствовать,
‘Чтобъ разсудить потомъ по разговору —
Любовь-ли къ ней свела съ ума Гамлета,
Иль что другое’.
Безмолвно выслушиваетъ она двойную волю владычныхъ надъ нею лицъ, государя ея, и отца, какъ бы только покорствуя ей, какъ бы безучастная сама къ тому что имется въ виду этою волей, равнодушная съ виду къ тмъ причинамъ Гамлетова безумія изъ которыхъ вс, кром одной, должны на самомъ дл растерзать ей сердце… Только подъ конецъ сцены, когда предъ уходомъ своимъ, королева обращается къ ней со словами (‘Убитая горемъ’ Надежда едоровна произнесла ихъ съ большимъ чувствомъ):
— Офелія, дай Богъ Чтобъ красота твоя была причиной Безумства сына моего! Надюсь Что качества души твоей прекрасной Его на путь обычный возвратятъ,
Для счастья васъ обоихъ,—
у Офеліи вырывается одна коротенькая фраза, освщающая мгновеннымъ свтомъ все что происходитъ въ эту минуту въ душ ея:
‘Королева,
Я бы хотла чтобъ случилось такъ!’ *)
*) Madam, I wish it may. У Полеваго совершенно не точно: ‘Еслибъ могла’…
Лина произнесла эту фразу почти шепотомъ, внезапно для нея самой дрогнувшимъ голосомъ, но выраженіе его было такъ трогательно, но то чего искала эта бдная, любящая душа Офеліи сказалось въ немъ такъ неотразимо что графиня Воротынцева еще разъ молча пожала руку своей сосдк, Софь Ивановн, Анисьевъ впился глазами въ княжну, а князь Ларіонъ закрылъ глаза рукой и принялся слегка тереть ихъ, какъ бы давая отдохнуть зрнію, утомленному яркимъ освщеніемъ сцены.
Гундуровъ не слушалъ… или нехотлъ слушать. Онъ весь поглощенъ былъ своею ролью, ему сейчасъ приходилось выходить со знаменитымъ ‘Быть или не быть’…
Онъ вышелъ, закинувъ лвую руку за спину и прижимая большой палецъ правой къ губамъ, обнаженная голова его была низко опущена, небрежно подвязанная мантія, чуть держась на плеч, падала до самой земли, длинные волосы спускались на грудь. Жадно глянула на него изъ-за своей книги Офелія, сидвшая у третьей кулисы на противоположной мсту его выхода сторон сцены, и невыразимою тоской захолонуло ей сердце. ‘Боже мой!’ проговорила она про себя невольно прижмуривая вки.
— Великолпенъ! послышалось въ заднихъ креслахъ чье-то вырвавшееся неудержимо восклицаніе, и тутъ же за нимъ вслдъ послдовавшее энергическое ‘шт’ со стороны учительской компаніи, пока Гамлетъ медленными шагами подвигался къ рамп… Мертвая тишина объяла разомъ залу.
Прочелъ Гундуровъ монологъ дйствительно ‘великолпно.’ Онъ опять — онъ это понималъ — парилъ надъ толпой и держалъ ее въ своей власти всмъ этимъ высокимъ подъемомъ мысли которой онъ былъ выразителемъ. Онъ былъ теперь хозяинъ каждаго оттнка своего голоса, каждаго движенія своего. Онъ торопилъ или сдерживалъ падавшія изъ устъ его слова, замолкалъ и начиналъ снова, не заботясь о томъ какое впечатлніе произведетъ это на зрителей, и зная въ то же время напередъ что онъ именно скажетъ такъ какъ нужно для наибольшаго на нихъ впечатлнія. Божественная сила вдохновенія уносила его снова на своихъ безплотныхъ крылахъ
— Умереть — уснуть…
Уснуть?
повторилъ онъ, оборвалъ, и, посл длинной паузы, уронивъ усталымъ жестомъ скрещенныя руки, самъ поднялъ голову и глядя впередъ недвижными, какъ бы потухшими, глазами, заговорилъ опять:
— Но если сонъ виднья постятъ?
Что за мечты на смертный сонъ слетятъ
Когда стряхнемъ мы суету земную?…
Вышло это необыкновенно эффектно. Мурашки побжали по спинамъ зрителей. Даже блестящій петербургскій флигель-адъютантъ не могъ удержаться отъ возгласа одобренія и, наклонившись къ уху сидвшей подл него Женни Карнауховой, прошепталъ: ‘Безподобный въ самомъ дл актеръ этотъ господинъ профессоръ!’ Впечатлительная Женни не отвчала: она не отрываясь глядла на Гундурова, и говорила себ что ‘конечно, Чижевскій est beaucoup plus beau въ своемъ синемъ костюм, но что она понимаетъ что можно влюбиться и въ этого.’
Лина ничего себ не говорила, но чмъ глубже входилъ Сергй въ свою роль Гамлета, чмъ сильне увлекало ее самую его исполненіе, тмъ больне и больнй захватывала грудь ея невыразимая тоска.
Но вотъ онъ кончилъ, и взглянувъ мелькомъ на нее, проговорилъ въ сторону:
— Прелестная
Офелія!… О Нимфа, помяни
Мои грхи въ твоихъ святыхъ молитвахъ!…
Взрывъ аплодисментовъ, вызванный монологомъ, замеръ разомъ вслдъ за этими словами Гамлета. Вс, знакомые и незнакомые съ драмой, почуяли что насталъ самый интересный, самый ‘занимательный’ моментъ ея.
Офелія тихо поднялась съ мста и подошла къ нему, къ рамп…
— Мой добрый принцъ,
Какъ провели вы эти дни? Здоровы ль вы?
Онъ глядлъ на нее… но она не узнавала этихъ глазъ…
— Благодарю покорно, я здоровъ,
отвчалъ ей Гамлетъ,— настоящій, не то безумный, не то безсердечный, безпощадный Гамлетъ…
Руки у нея дрожали. Она занесла ихъ за затылокъ, отомкнула фермуаръ, закрплявшій концы жемчужнаго ожерелья тремя длинными нитями спускавшагося ей на грудь, и перекинувъ ихъ черезъ голову, протянула Гамлету:
— Уже давно желала я отдать
Вамъ то, мой принцъ, что вы на память мн
Когда-то дали. Я прошу васъ взять
Это теперь обратно.
Онъ отвернулся, хмурясь:
— Я не возьму.
Я никогда и ничего вамъ не дарилъ.
‘Точно все это въ правду, въ правду!’ проносилось все тревожне въ голов Лины.
Она печально закачала головой:
— Нтъ, ваша свтлость знаетъ хорошо
Что вы меня дарили — и съ словами,
Которыхъ сладкій запахъ придавалъ
Вещамъ двойную цну. Запахъ тотъ
Теперь изчезъ *). Возьмите же назадъ!
Для сердца благороднаго не дорогъ
Подарокъ отъ того кто насъ не любитъ.
{*) And, with them, words of so sweet breath compos`d
As made the things more rich: their perfume lost,
Take these again.
Этотъ поэтическій оборотъ Офеліиной рчи или вовсе не передается въ русскихъ переводахъ, или передается слабо и неточно, какъ у Кронеберга:
Дарили вы съ словами,
Которыхъ смыслъ цну вещей удвоилъ.
Букетъ изчезъ,— возьмите-жъ ихъ назадъ.}
Но все такъ же сурово, все такъ же безпощадно глядлъ на Офелію Гамлетъ.
— А, а, заговорилъ онъ, согласно съ тми пропусками и замнами которые, какъ извстно читателю, слажены были въ кабинет князя Ларіона въ первые дни постановки Гамлета въ Сицкомъ: ‘Ты безкорыстная красавица?’
— ‘Что хотите вы сказать, принцъ?’
— ‘А то, что красота и безкорыстіе несовмстны. Я любилъ тебя когда-то.’
О, какъ знакомъ былъ ей тотъ оттнокъ его голоса съ которымъ онъ произносилъ это до ныншняго дня! Какъ часто ночью, просыпаясь внезапно, казалось ей что этотъ голосъ стоялъ надъ ней, шепталъ надъ самымъ ея ухомъ эти знакомыя ей слова: ‘я любилъ тебя,’ и она засыпала опять, счастливая и улыбающаяся, повторяя: ‘да, любилъ… любитъ’ …
А теперь ни тни тхъ прежнихъ, сокровенныхъ звуковъ… Боже мой, что же это такое, что такое?…
Она всею глубиной своихъ глазъ глянула ему прямо въ лицо и проговорила, едва сдерживая пронимавшую ее дрожь:
— ‘Ваша свтлость, дйствительно, заставили меня врить этому.’
Онъ понялъ (и у него были руки холодны какъ ледъ, но въ ушахъ его, словно звонъ погребальнаго колокола, стояли слова полупьянаго Ашанина: ‘надо отрзать ножницами… надежды нтъ!’)… И онъ въ отвтъ ей все такъ же глядлъ на нее безцвтными, свинцовыми глазами:
— ‘А не надо было врить… Я не любилъ тебя!’
Она безсознательно поднесла руку къ груди, закинула назадъ голову и замирающимъ голосомъ произнесла:
— ‘Тмъ боле z была обманута!’…
Шепотъ одобренія пробжалъ по зал изъ конца въ конецъ ея, но никто не заплескалъ: лихорадочное любопытство оковывало зрителей. ‘Совсмъ даже на театръ не похоже, а точно правда,’ какъ бы сказывалось въ сознаніи каждаго.
Княгиня Аглая, красная какъ кумачъ, глядла на дочь растерянно моргая круглыми глазами.— ‘Mais c’est tout fait iri-convenable ce rle de Lina, une demoiselle qu’on a trompe’! разсуждала она мысленно,— ‘que va penser le jeune comte et puis cette princesse Dodo qui est si mйchante!’… Ей страшно было пошевелиться: она такъ и ждала удара не съ той стороны, такъ съ другой…
А блдный Гамлетъ въ растрепанной одежд, съ падавшими на лобъ волосами и выраженіемъ холоднаго отчаянія на лиц, говорилъ въ это время на сцен:
— ‘Ступай въ монастырь! Зачмъ создавать на свтъ гршниковъ? Я самъ пополамъ съ грхомъ человкъ добродтельный, однако могу обвинять себя въ такихъ вещахъ что лучше бы мн на свтъ не родиться. Я гордъ, мстителенъ, честолюбивъ, готовъ на зло, и только воли у меня не достаетъ сдлать все дурное что могу придумать дурнаго… Къ чему такимъ тварямъ какъ я ползать между небомъ и землею? Мы обманщики вс до одного, не врь никому изъ насъ! Иди въ монастырь! Прощай!’
Онъ быстрыми шагами отошелъ отъ нея къ выходу.
‘Гордъ, золъ, мстителенъ!’ словно ударами молота отзывалось въ потрясенномъ существ Лины:— да, онъ съ утра избгалъ меня. Онъ не можетъ простить что я ему сказала утромъ… Но, Боже мой, неужели онъ не понимаетъ, не понимаетъ?…
И всплеснувъ руками, она тсно, крпко прижала ихъ къ труди и воскликнула по тексту роли:
— О, исцлите его власти небесныя!
Но Гамлетъ еще не кончилъ, ему надо было добить ее двоими жестокими уколами…
— Когда ты выйдешь замужъ, вотъ теб въ приданое мое проклятіе, заговорилъ, онъ опять, такъ же быстро возвращаясь на нее и заглядывая ей прямо въ лицо растерянно тусклыми глазами:— будь чиста какъ ледъ, бла какъ снгъ, ты не уйдешь отъ клеветы. Ступай въ монастырь! Прощай! Или, если ты непремнно хочешь выйти замужъ, выбери пошляка, умные люди знаютъ какихъ чудовищъ вы изъ нихъ длаете… Поди! Ни слова!… Это свело меня съ ума… Въ монастырь! И скоре! Прощай!
Онъ кинулся со сцены не помня себя, съ чувствомъ чего-то ужаснаго, нечеловческаго, будто только-что совершеннаго имъ…
— Splendid indeed! раздался на всю залу горловый голосъ мистера Нокса, все время сидвшаго уткнувшись носомъ въ своего карманнаго Шекспира, рядомъ съ воспитанникомъ своимъ, звавшимъ во всю мочь.
— Сережа, Гаррикъ, богъ, очарованіе! хриплъ Вальковскій, бросаясь къ пріятелю съ раскинутыми руками. Тотъ его толкнулъ въ грудь такъ что ‘фанатикъ’ чуть не свалился — и побжалъ, самъ не зная куда несли его ноги.
— Да онъ просто удивительный актеръ вашъ племянникъ! вскликнула подъ гулъ поднявшихся рукоплесканій княгиня Додо, сидвшая по другой рук Софьи Ивановны Переверзиной.
— Онъ мн противенъ? нежданно для нея самой, съ сердцемъ отрзала на это та, не отрывавшаяся глазами отъ Офеліи.
Княгиня Додо разсмялась. Она не поняла…
А Аглая Константиновна, все такая же красная и растерянная, шептала въ то же время своему сосду:
— Я нахожу очень глупо совтовать двушк идти въ монастырь, и я, certainement, никогда не позволила бы моей дочери. Une jeune personne comme il faut должна выйти замужъ, и не за ‘пошляка,’ comme dit ce monsieur, а за умнаго et un homme bien n.
— Это театръ, а не настоящее! проплъ ей на это въ утшеніе графъ какъ съ амвона.
Лина стояла одна на сцен, держась рукой за высокую спинку готическаго кресла. У нея двоилось въ глазахъ… Она начала:
— О, что за благородный омрачился духъ!
Утха, цвтъ.и упованье царства,
Ума и нравовъ образецъ,— все, все погибло!…
А мн, ничтожнйшей, мн суждено,
Весь нектаръ клятвъ его вкусивши, видть
Какъ свжей юности краса исчезла,
Цвтокъ весны, подъ бурею увядшій!
О, горе мн! Что видла я прежде —
И что теперь!
У нея едва хватило силы договорить до конца… Занавсъ упалъ. Она добралась до кулисы, опустилась на стулъ случившійся тутъ и, улыбаясь чрезъ силу, чуть слышно проговорила кинувшимся къ ней изо всхъ угловъ съ испуганными лицами актерамъ:
— Ничего, ничего, устала немножко… но, ради Бога, стаканъ воды!…
Зала тмъ временемъ стонала отъ восторженныхъ кликовъ и плесковъ.

LVIII.

Что думалъ, что чувствовалъ въ это время князь Ларіонъ? Каждое слово, каждый жестъ племянницы рзали ему какъ ножомъ сердце. Предъ нимъ за этимъ разыгрывавшимся на сцен разрывомъ Шекспировскаго Гамлета съ Офеліей проходила новая перипетія той интимной любовной повсти, отъ которой онъ вотъ уже сколько времени проводилъ. безсонныя, мучительныя ночи. Онъ это угадывалъ въ каждомъ этомъ слов, въ каждомъ взгляд Лины, въ оттнкахъ голоса Гундурова, которые и князь Ларіонъ, какъ Лина не узнавалъ теперь. Онъ не зналъ, какъ могла знать это Софья Ивановна, что приключилось между ними, но для него было очевидно что то глубокое внутреннее страданіе, которое прозрвалъ онъ за игрой Лины, она испытывала его въ эту минуту не изъ-за Гундурова, а чрезъ него… И въ возмущенномъ сердц своемъ князь Ларіонъ не умлъ бы сказать себ теперь, за что онъ боле ненавидлъ этого стоявшаго предъ нимъ мрачнаго, ‘увядшаго подъ бурею’ Гамлета: за то ли что такъ беззавтно любила его Офелія, или за то что его безпощадное отреченіе отъ нея находило у него такіе искренніе, такіе настоящіе звуки?…
Онъ одинъ съ Софьей Ивановной среди всей этой залы понималъ какой смыслъ давало словамъ Офеліи личное чувство Лины, понималъ что она изнемогала, договаривая ихъ,— и онъ, едва дождавшись окончанія слдовавшаго за этимъ монологомъ разговора Клавдія съ Полоніемъ, посл котораго падалъ занавсъ и слдовалъ довольно продолжительный перерывъ предъ сценой театра, поднялся съ мста и исчезъ за дверью, которая мимо ложи гд безцеремонно продолжала похрапывать старушка Crbillon, вела въ корридоръ, а изъ него на сцену.
Наступившій перерывъ былъ назначенъ заране временемъ подавать чай, и процессія слугъ выступала въ это время въ залу изъ глубины большихъ входныхъ дверей, неся чай со всми принадлежностями на великолпныхъ серебряныхъ подносахъ, и двигаясь впередъ стройными рядами по тремъ проходамъ между креслами, среднимъ и боковыми вдоль стнъ, у которыхъ оставалось еще настолько пространства что къ нимъ могли быть приставлены напередъ столики и стулья для тхъ кто желалъ пить чай съ наибольшимъ удобствомъ.
Театральная зала чрезъ мигъ обратилась въ салонъ. Составились кружки, группы.
— Albo dies notanda lapillo, какъ говоритъ Горацій, день, который слдуетъ отмтить блымъ камнемъ! горячо объяснялъ старикъ смотритель собравшимся кругомъ него учителямъ,— да, ныншній вечеръ я почитаю лучшимъ днемъ моей жизни, эта Офелія, господа, цлое откровеніе!…
Его манишка и длинные концы высоко повязаннаго благо галстука были еще влажны отъ слезъ, капавшихъ на нихъ изъ его глазъ въ продолженіе всей предыдущей сцены. Нжный голосъ княжны, ея Перуджиніевская головка вызывали изъ глубины его души вс лучшія воспоминанія, вс заоблачные идеалы той романтической поры которой принадлежалъ онъ еще всмъ существомъ своимъ, обливаясь и понын слезами, какъ въ дни молодости, надъ ‘Минваною’ Жуковскаго, по разказамъ о немъ исправника Акулина…
— Mon cher, mon cher… Louise Mayer… Rachel! слышались въ другомъ конц залы гоготъ, хрипъ и неизбжный смхъ черненькаго артиллериста, носившаго прозваніе ‘Сеньки. ‘
Къ усвшейся съ чашкой за столикъ у самаго оркестра графин Воротынцевой, съ непроницаемымъ выраженіемъ на красивомъ лиц, съ загадочною улыбкой подъ прикрученными, лоснящимися усами, подошелъ графъ Анисьевъ. Княгиня Додо, завидвъ его приближеніе, быстро отвернулась отъ графини, съ которою только-что бесдовала, и обратилась съ какимъ-то разговоромъ къ Софь Ивановн, безмолвной, сосредоточенной и не двигавшейся со своего кресла.
— Признаюсь, началъ флигель-адъютантъ,— я никакъ себ представить не могъ чтобы спектакль любителей могъ дойти до такого совершенства. On у gote les motions d’une vritable scne et…
Графиня не дала ему кончить. Прелестная женщина еще вся была подъ дйствительнымъ впечатлніемъ тхъ ‘motions,’о которыхъ онъ говорилъ, но свойство которыхъ у него, она понимала, далеко не походило на то что чувствовала она сама. Она прямо глянула въ лицо [Анисьева и быстрымъ шепотомъ проговорила ему въ отвтъ:
— C’est qu’il s’y joue un vritable drame, mais vous n’en tes pas le hros, je suis bien fche de vous le dire.
Онъ даже не моргнулъ, какъ ни досадливо въ первую минуту кольнула его тщеславіе это неожиданная откровенность, глянулъ ей, въ свою очередь, прямо въ глаза и, учтиво наклоняясь, проговорилъ отчетливо и съ нкоторымъ какъ бы бравурнымъ оттнкомъ въ выраженіи:
— J’en serai le paladin, madame la comtesse!
— Въ самомъ дл? вскликнула она, проницательно уставясь на него: — въ такомъ случа я возвращаю вамъ мое уваженіе.
И она, засмявшись, протянула ему руку. Онъ галантно прикоснулся къ ея перчатк своими раздушенными усами и улыбаясь съ весело-беззаботнымъ видомъ:
— Поврьте, графиня, сказалъ онъ громко, какъ бы съ намреніемъ чтобы разговаривавшія подл нихъ княгиня Додо и Софья Ивановна Переверзина могли его слышать,— поврьте что чортъ не такъ черенъ какъ рисуютъ его вообще.
— Ah, mon Dieu, кто это рисуетъ здсь un si affreux personnage? игриво воскликнула, направляясь въ это время къ своей почетной гость, княгиня Аглая Константиновна.
— Вы слышали, милый графъ, о комъ онъ сейчасъ говорилъ?… продолжала она жантильничать, обращаясь къ сопровождавшему ее графу.
— Слышалъ! тотчасъ же нашелся отвтить тотъ:— пустяки, никакого чорта нтъ, однихъ дтей пугаютъ!
И онъ осклабился во всю ширину своего добродушнаго, оголеннаго лица.
Графиня Воротынцева расхохоталась какъ ребенокъ.
— Браво, графъ, вы сдлали удивительное открытіе! Я тоже всегда была того мннія что чорта нтъ, и даже въ дтств никакихъ его когтей ни роговъ не боялась….
Ея подвижное лицо вдругъ перемнило выраженіе:
— Оттого, можетъ-быть, домолвила она, слегка сжимая брови,— я такъ и не нравилась тмъ кто думалъ меня пугать ими.
Старикъ лукаво подмигнулъ ей:
— Потому всегда была умная и язычокъ ни предъ кмъ не уступалъ!
Онъ ее ужасно потшалъ всегда.
— Вотъ мы съ вами всегда были друзья, снова засмялась она,— а вы на меня клевещете. Я только никогда не терпла ни чтобы прижимали, ни чтобы кланялись, и всегда откровенно говорила это.
— Знаю! Все знаю! Милая женщина! протянулъ онъ, взявъ ее руку и принимаясь похлопывать по ней своими пухлыми ладонями.
Онъ также тшился какъ ребенокъ отъ сознанія что онъ такъ любезенъ, и находчивъ, и остеръ, и ведетъ такой свтскій разговоръ съ этою ‘милою женщиной…’
А княгиня Аглая сондировала тмъ временемъ блестящаго петербургскаго воина.
— Я уврена, cher comte, qu’en parlant du diable вы думали о дурныхъ совтахъ que ce prince Hamlet donne la jeune personne dont ma fille joue le rle? спрашивала она его, стараясь улыбаться какъ можно тоньше и глядть на него какъ можно глубже.
— ‘Дурные совты’? повторилъ онъ, не понимая или притворяясь что не понимаетъ:— какіе же это совты, княгиня?
— Вы слышали: чтобъ она шла въ монастырь et toutes sortes de btises semblables!
Анисьевъ весело засмялся:
— Смю думать, княгиня, что въ числ дурныхъ совтовъ которые можетъ подавать monseigneur le diable ему еще никогда не приходило въ голову направить кого-либо именно въ монастырь.
Она нсколько опшила, но приняла тутъ же таинственно глубокомысленный видъ и заговорила, значительно понижая голосъ:
— Нтъ, cher comte, я говорю вамъ это потому что entre nous, Лина…. она и такъ…. Elle а sans cela le got delvie dvote.
Эти слова заставили его на мгновеніе призадуматься. ‘Еще клинъ!’ промелькнуло у него въ голов. Но онъ, все такъ же невозмутимо улыбаясь, слегка нагнулъ голову и примолвилъ:
— Что же, княгиня, это такой вкусъ предъ которымъ можно только преклониться.
— Ну да, certainement, поспшила она сказать на это,— я сама, je tiens beaucoup moi mme ma religion, но вы знаете, не надобно, comme on dit, черезъ край.
Анисьевъ беззаботно повелъ плечами:
— Не буду съ вами спорить, княгиня, но я въ жизни держался всегда золотаго правила: ‘vivons et laissons vivre’, и никогда не раскаивался въ этомъ.

LIX.

Still better and worse.
Ophelia.

Лины за кулисами князь Ларіонъ уже не засталъ. Тамъ толпилось много народа, шла большая суетня, слышались громкіе разговоры, крики, смхъ. Весь Элсинорскій дворъ былъ тутъ въ сбор, въ ожиданіи общаго выхода его въ сцен театра. У первой кулисы одиноко и задумчиво стоялъ Гундуровъ, скрестивъ руки и безцльно глядя на сцену…. Князь Ларіонъ, невольно сжавъ брови, быстро прошелъ мимо него: ему мене всего было желательно въ эту минуту быть поставленнымъ въ необходимость говорить съ нимъ, ‘подносить ему комплименты на счетъ его игры.’ Но Гундуровъ не замтилъ его, не обернулся. Замтилъ Ашанинъ, стоявшій неподалеку и двинулся прямо къ князю.
— Вы бы желали видть княжну, ваше сіятельство? спросилъ онъ, тотчасъ же сообразивъ все. (Лицо у него еще была красно, хотя онъ только-что цлое ведро воды веллъ себ вылить на голову, но пьяное возбужденіе успло уже совершенно соскочить съ него).
— Да. Ея здсь нтъ?
— Она прошла къ себ въ уборную. И предупреждая вопросъ который князь Ларіонъ какъ бы медлилъ выговоритъ:— У нея, кажется, голова немножко закружилась, промолвилъ Ашанинъ съ успокоивающею улыбкой.
— Какъ бы пройти къ ней? сказалъ на это торопливо князь, кивнувъ на загромождавшую проходъ толпу актеровъ не замчавшихъ его.
— А вотъ тутъ чрезъ сцену. Позвольте я васъ проведу.
Онъ вывелъ князя въ актерскій корридоръ, и указалъ въ глубин его отдльную уборную Лины.
‘Я опять, кажется, маху далъ, думалъ онъ тмъ временемъ:— и бдовый же этотъ Сережа, право! У него сейчасъ, трагедія выходитъ. Какъ бы имъ только теперь обоимъ хватило силы дотянуть до конца представленія…. А какъ божественны были они оба сейчасъ!…’
Князь стукнулъ пальцами въ дверь уборной.
— Кто тамъ? послышался голосъ. Но это былъ не голосъ. Лины, и вслдъ за вопросомъ въ полуотомкнувшейся двери показалась соблазнительная фигура двицы Акулиной.
— Ахъ, князь! Сейчасъ, сейчасъ! вскрикнула она и исчезла опять за прихлопнутою ею дверью.
Цлая вчность прошла за тмъ, казалось князю Ларіону…
Наконецъ въ корридоръ вышла опять барышня, старательно затворяя за собою дверь.
— Къ Лин нельзя теперь, объяснила Ольга Елпидифоровна, не совсмъ смло глядя на князя, который вотъ уже третья недля какъ ‘не хотлъ ее знать:’ — она… поправляетъ свой туалетъ и проситъ васъ зайти къ ней потомъ…
— Что значитъ ‘потомъ?’ прервалъ ее князь.
— Посл сцены которая сейчасъ пойдетъ, когда она вернется опять сюда, но она васъ проситъ при этомъ
Князь опять не далъ ей докончить:
— Она нездорова? воскликнулъ онъ.
— Нтъ, нтъ, князь, не бойтесь ничего! Она только немножко устала, ей надо совершенно успокоиться, торопливо объяснила барышня и какимъ-то загадочнымъ тономъ, который и бсилъ и безпокоилъ въ то же время князя Ларіона.
— При ней никого нтъ! вскликнулъ онъ еще разъ.
— Ея горничная и я, князь, проговорила съ достоинствомъ барышня, — ей и не нужно никого: она, я вамъ говорю, сейчасъ выйдетъ на сцену, ее только безпокоитъ одно, чтобы вы, а особенно княгиня, не подумали что съ нею что-нибудь случилось, она такъ и просила вамъ сказать, чтобы вы зашли къ ней посл этой сцены, потому что, говоритъ, ей можетъ-быть нужно будетъ попросить у васъ одного совта.
Князь воззрился на нее пристально и тревожно. Но Ольга Елпидифоровна глядла такою невинностью что онъ тотчасъ же понялъ что продолжать съ нею разговоръ безполезно.
— Хорошо, скажите ей, я приду, коротко отрзалъ онъ, сухо поклонившись и уходя.
Въ конц корридора ждалъ его Ашанинъ и провелъ прежнимъ путемъ черезъ сцену до дверей залы. Но князь не вернулся на свое мсто въ креслахъ, а зашелъ въ ложу m-me Crbillon, проснувшейся къ чаю, и услся рядомъ съ нею.
Эрлангеръ между тмъ подалъ оркестру знакъ своею палочкой. Заиграли какой-то маршъ, въ продолженіе котораго гости успли допить свои чашки, а слуги отобрать и унести ихъ обратно тмъ же торжественнымъ шествіемъ. Зрители разслись по своимъ мстамъ. Красная занавсь подобралась еще разъ на своихъ фарфоровыхъ кольцахъ. Гамлетъ вышелъ на сцену, читая наставленіе актерамъ, которыхъ изображали Постниковъ, Духонинъ и Факирскій. За этимъ слдовала сцена съ Гораціо, а за нею, при звукахъ снова раздавшагося марша, вышла торжественнымъ шествіемъ къ представленію королевская чета, въ сопровожденіи всего своего двора.
Полоній велъ подъ руку дочь… Князь Ларіонъ весь обратился въ зрніе.
Княжна шла бодро, со спокойнымъ лицомъ и легкою краской на этомъ лиц (Ольга Елпидифоровна убдила ее подрумяниться предъ выходомъ), выраженіе глазъ ея было настолько печально, насколько это требовалось для Офеліи въ эту минуту. Все обстояло какъ слдуетъ, и княгиня Аглая, благосклонно взглянувъ на дочь, подумала даже: ‘elle fera trs bien la Cour’ и самодовольно улыбнулась.
Клавдіо и Гертруда заняли свои королевскія кресла налво отъ зрителей. По сторонамъ ихъ стала толпа ‘пулярокъ’ и ближе всхъ къ авансцен Ольга Елпидифоровна, которую капитанъ Ранцевъ, преобразившійся въ придворнаго безъ рчей и стоявшій тутъ же рядомъ съ Толей Карнауховымъ, пожиралъ совершенно осоловдыми отъ страсти глазами. Гораціо-Ашанинъ, вмст съ Розенкранцомъ и Гильденштерномъ, перешли на другую сторону сцены, у кресла занятаго Офеліей.
Гамлетъ направился къ ней. Какъ болзненно забилось у нея опять сердце!…
— Сядь подл меня, любезный сынъ! крикнула ему Гертруда съ своего мста.
— Нтъ, матушка, отвтилъ онъ ей въ полъоборота,— тутъ есть магнитъ, который тянетъ меня къ себ.
И пока Полоній съ комическимъ подмигиваніемъ кивая на него шепталъ королю: ‘Ого, слышали?’ онъ, съ опущенными глазами и насилованною улыбкой проговорилъ, остановившись предъ Офеліей:
— Позволено ли мн будетъ приссть у вашихъ ногъ?
— Если вамъ угодно, ваша свтлость, проговорила она, такъ же какъ онъ, не подымая глазъ.
Онъ слъ на полъ, рядомъ съ ея кресломъ, въ классической поз, приподнявъ угломъ правое колно и ухватившись за него обими руками.
— А какое наслажденіе, продолжалъ иронически Гамлетъ,— покоиться у ногъ прелестной двушки!
— Что вы хотите сказать этимъ? спросила Офелія.
— Ничего, коротко отрзалъ онъ въ отвтъ.
— Вы веселы, принцъ? И глубокій вздохъ вырвался у нея безсознательно при этомъ.
— Кто? Я?
— Да, вы, ваша свтлость.
— О, само собою, я вашъ единственный шутъ!…
‘Нтъ, это невозможно, невозможно! говорила себ мысленно Лина, трепетно прислушивась къ его голосу:— что же думаетъ онъ обо мн, Боже мой!’…
Изъ-за занавси, отдлявшей театръ отъ сцены, выскользнулъ Факирскій въ костюм актера.
— А, вотъ и прологъ, молвилъ Гамлетъ.
— Для нашего представленія
Просимъ вашего снисхожденія.
Не потеряйте терпнія!
прочелъ актеръ.
— Что же это такое? засмялся принцъ: — прологъ или надпись кольца?
— Да, оно кратко, молвила Офелія.
— Какъ женская любовь, злорадно подчеркнулъ Гамлетъ.
‘Какъ мужская разв, какъ твоя любовь!’ протестовала вся душа Лины…
— Что съ вами, ради Бога? прошептала она, какъ только раздернулась занавсъ театра и Духонинъ — театральный король,— громко и съ напыщенностью, нжно устремивъ глаза на подругу свою, ‘образованную окружную’, заговорилъ:
— Ужъ тридцать разъ звзда ночей средь облаковъ
Собой означила двнадцать мсяцевъ,
Съ тхъ поръ какъ насъ союзъ любви и Гименея
Сердцами съединилъ и т. д.
Она все время ждала этой минуты, она пересилила лихорадку пронявшую ее вслдъ за первою ея сценой съ Гамлетомъ чтобы подъ шумъ разговора на театр имть возможность обмняться нсколькими словами съ Гундуровымъ, она не хотла видть дядю прежде этого, отъ этого казалось ей зависитъ все ея будущее…
Сергй это предчувствовалъ, онъ зналъ напередъ что именно теперь, когда онъ будетъ сидть у ея ногъ во время представленія, она будетъ просить его объясниться, и что ему надо будетъ отвтить…. Что отвтить? Зналъ ли онъ самъ что происходило въ немъ, способенъ ли онъ былъ разобраться среди хаоса ощущеній, бурею ходившихъ въ его душ? Онъ, казалось ему, умеръ бы сейчасъ съ наслажденіемъ у этихъ ногъ, лобызая слды этого нжнаго, чистаго и страдающаго за него созданія,— онъ понималъ, онъ видлъ что она безконечно страдала,— но въ то же время вся желчь и отчаяніе, неотразимо влекущія Гамлета наносить неповинной Офеліи ударъ за ударомъ, кипли въ его груди. Никогда такъ не благоухали для него поэтическій обликъ и душевная прелесть этой Офеліи, и чмъ нестерпиме была для него мука мысли о разрыв съ нею, тмъ зле и безпощадне готовъ онъ былъ терзать ее вмст съ самимъ собою новыми муками….,
Онъ перемнилъ позу, какъ подобало, чтобы слдить за представленіемъ. Онъ полулежалъ теперь спиной къ публик и опираясь на ладонь правой руки. Онъ въ этомъ положеніи могъ видть только сбоку лицо княжны, но могъ удобно и неслышимо для другихъ говорить съ нею.
— Со мною то, княжна, промолвилъ онъ на ея вопросъ,— что я будто самъ себ читаю отходную теперь.
— Зачмъ вы это говорите! быстро возразила она.— Ничего еще не кончено….
— Да, желчно сказалъ онъ на это,— пока я для здшнихъ хозяевъ только актеръ на сцен, случайный скоморохъ, меня отсюда не выгонятъ, не такъ ли?
— Зачмъ вы это говорите! повторила она съ безмрною тоской:— разв я тоже…
Она не договорила и вся вспыхнула подъ своими румянами.
Въ другую минуту онъ прыгнулъ бы съ пятаго этажа за это слово. Теперь оно показалось ему лишнею каплей яда въ кубк и такъ уже отравленныхъ надеждъ его.
— Вы, княжна, горько и торопливо прошепталъ онъ,— вы ‘должны знать себ цну’, вы ‘не про такихъ соловьевъ’ какъ какой-нибудь несчастный магистрантъ, ‘безъ положенія въ обществ’, какъ я.
— Кто это вамъ сказалъ? Глаза ея блеснули. Она тутъ же отвернула ихъ по направленію театра, встртившись взглядомъ съ глазами Анисьева, усвшагося теперь за спиной ея матери и неотступно глядвшаго на нее.
— Все равно кто! Вы сами сегодня утромъ предрекли мн чего я въ прав ожидать.
— Что поняли вы изъ моихъ словъ, что? замирая прошептала она въ свою очередь, все также продолжая глядть на представленіе.
— Понялъ что былъ сонъ, а теперь настало пробужденіе, язвительно подчеркнулъ Гундуровъ.— Виноватъ, они кончаютъ, сейчасъ моя реплика, промолвилъ онъ тутъ же, останавливая этими словами всякое возраженіе съ ея стороны.
Она и не возражала….
Злодй Луціано, изображаемый Факирскимъ, подкрался тмъ временемъ къ спящему театральному королю и проговоривъ діаконскимъ басомъ:
Волшебный ядъ, спши докучну жизнь пресчь,
И порази его, какъ будто вражій мечъ!
наклонился къ нему, представляя что вливаетъ ему въ ухо отраву… Клавдіо-Зяблинъ, въ избытк усердія, не дождался слдующихъ за этимъ объяснительныхъ словъ Гамлета, и вскочилъ съ мста съ растеряннымъ выраженіемъ на лиц. Но это придало только боле оживленія сцен. Княжна, боясь пропустить свою реплику, крикнула совсмъ уже испуганнымъ голосомъ: ‘Король встаетъ!’ Полоній въ свою очередь, позабывъ о двухъ слдующихъ за этимъ фразахъ Гамлета и королевы кинулся впередъ, отчаянно махая руками: ‘Прекратите представленіе! Огня, огня, огня!’ И все бывшее на сцен, за исключеніемъ Гамлета и Гораціо, въ настоящемъ безпорядк, тснясь и набгая другъ на друга, исчезло разомъ за кулисами
Гундуровъ приподнялся на колнахъ съ пола и, еще не вставая на ноги:
— А! раненый олень лежитъ,
А лань здоровая смется,
началъ онъ и, не докончивъ, залился истерическимъ нескончаемымъ хохотомъ… Онъ не былъ въ силахъ сдержать себя, свои до нельзя возбужденныя нервы….. Ашанинъ испугался не на шутку:
— Что съ тобою? довольно, Сережа, успокойся! шепталъ онъ по театральному, подходя къ нему и не зная что длать…
Эффектъ для зрителей вышелъ поразительный. Загремвшимъ ‘браво!’ не предвидлось конца, какъ и этому надрывающему смху Гамлета.
— Даже страшно! проговорила графиня Воротынцева.
Софья Ивановна сидла сжавшись, вся заледенлая отъ страха.
— Одинъ заснулъ, другой не спитъ,
И такъ на свт все ведется,
договорилъ справившись наконецъ съ собою Гундуровъ, поднялся на ноги и, самъ не отдавая себ въ этомъ отчета, мгновенно съ высоты сцены обвелъ всю залу изъ-подъ сжатыхъ бровей какимъ-то надменнымъ, повелительнымъ взглядомъ, какъ бы приглашая ее ко вниманію.
Все смолкло разомъ. Только графъ Анисьевъ, чуть-чуть улыбнувшись, промолвилъ мысленно:
— Mtin! Quel air de matamore!
Представленіе пошло своимъ чередомъ. Въ лож Mme Crbillon князя Ларіона уже не было.

LX.

О ты, послдняя любовь,
Ты и блаженство, и безнадежность!
Тютчевъ.

— Лина, Лина! кричала, бжа за нею въ до гонку по корридору съ распущеннымъ хвостомъ шлейфа, Ольга Акулина.
Княжна не отвчала, добралась до своей уборной, и опустилась на стоявшую тамъ кушетку прижмуривъ глаза и безсильно уронивъ руки на колни.
Ольга вбжала за нею:
— Вамъ опять дурно, Лина?
— Нтъ, нтъ… сейчасъ пройдетъ… Это у меня съ утра, я вамъ говорила… Мн не дали выспаться сегодня… Я опять немножко устала, вотъ и все, говорила черезъ силу княжна, стараясь объяснить свое изнеможеніе самою обыкновенною причиной.
Настоящую причину тонкая барышня знала очень хорошо, съ той минуты когда застала утромъ Лину съ Гундуровымъ въ комнат его тетки, но не почитала нужнымъ давать это понимать княжн. Она хлопотала теперь только о томъ чтобы показать ей какъ можно боле дружбы и заботы, и какъ выражалась она мысленно, ‘не насиловать, а вызывать’ этимъ ея довріе.
— Ну, конечно, это ничего и сейчасъ пройдетъ! поддакивала она ей,— вы бы еще выпили fleur d’orange, оно вамъ помогло предъ этимъ.
— Не прикажете ли, я сейчасъ къ княгининой Лукерь Ильинишн сбгаю, предложила горничная Лины, Глаша, находившаяся тутъ:— у нихъ есть капли, лавровыя прозываются, гораздо пользительне супротивъ флердаранжа, княгиня завсегда употребляютъ противъ невровъ.
— Laurier cerise, сказала Ольга,— да, да, это очень хорошо! Сбгай, Глаша!
Глаша выбжала и тутъ же вернулась:
— Князь Ларіонъ Васильевичъ къ вашему сіятельству, спрашиваютъ, могутъ ли васъ видть!
— Дядя! молвила прибодряясь Лина:— проси, проси!… Мн надо будетъ поговорить съ нимъ, Ольга, примолвила она.
— Это значитъ, мн удалиться надо? тотчасъ же перевела нахмуриваясь барышня.
— Не сердитесь, прошу васъ, милая! поспшила сказать княжна.
— Сердиться! Я! вскликнула Ольга Елпидифоровна, тотчасъ же принимаясь улыбаться,— разв я не своя у васъ въ дом? Можете не стсняться!
Она подобрала свой хвостъ и направилась къ двери. Пропустивъ въ нее входившаго князя Ларіона она вышла въ корридоръ, и тутъ же шмыгнула въ сосднюю большую общую дамскую уборную, въ которой она предъ этимъ одвалась съ ‘пулярками,’ и гд въ эту минуту не было никого. Изъ маленькой уборной Лины вела туда прямо дверь, запертая теперь на замокъ, но сквозь которую она надялась услышать весьма удобно разговоръ дяди съ племянницей.
— А это не мшаетъ на всякій случай! ршила въ голов своей барышня.
— Hlne, ты больна? первымъ словомъ сказалось входя у князя Ларіона. И онъ быстрыми шагами подошелъ къ ней.
— Нтъ, дядя, нтъ, совсмъ не больна, спшно заговорила она,— а сердце немножко жметъ, какія-то ноги слабыя… Вы знаете, у меня и въ Ницц это бывало, когда…
— Когда ты чмъ-нибудь душевно была разстроена! досказалъ князь.
— Нтъ, нтъ, просто отъ движенія, или когда не высплюсь… И я теперь хотла просить васъ объ одномъ…
— Что такое, говори скоре?
Онъ придвинулъ къ кушетк стулъ, и слъ тревожно глядя ей въ глаза.
— Вотъ видите, у меня тамъ, въ слдующемъ акт, сцена сумашествія и пть надо…
— Ну да, знаю!
— Но я боюсь… Я чувствую, у меня силъ нтъ, я могу остаться совсмъ безъ голоса… Что же тогда?
— Не пть, не выходить, выкинуть вонъ совсмъ! пылко вскликнулъ на это князь Ларіонъ.
— Но какъ же сдлать, дядя? Вдь это вс знаютъ, ждутъ, это испортитъ спектакль…
— Да что же дороже, прерывая ее, почти кричалъ онъ:— твое здоровье, или этотъ безсмысленный спектакль, за который… за то только что я его дозволилъ, слдовало бы меня, слпаго безумца, повсить!…
— Дядя, за что же вы себя браните, пролепетала Лина, болзненно моргая вками,— чмъ представленіе наше виновато что у меня здоровье такое дрянное?
— Здоровье! повторилъ онъ. И мгновенно стихая, заговорилъ тихо и печально:— Hйlиne, что мн нестерпимо больно, это то что я лишился всякаго твоего доврія, всей твоей прежней дружбы ко мн!…
Она глядла на него вся смущенная… Онъ продолжалъ:
— Зачмъ таишься ты отъ меня, для чего скрываешь?… Неужели я тебя не знаю, неужели ты могла думать что я не понялъ, не отгадалъ все… Здоровье, сказала ты. О, моя бдная, разв я не вижу что не физическая оболочка, а вся бдная душа твоя измучилась въ продолженіе этого проклятаго спектакля… Я не знаю что у васъ предъ этимъ происходило съ нимъ,— князь какимъ-то судорожнымъ движеніемъ махнулъ рукой,— но вдь онъ все время тамъ кололъ, мучилъ, терзалъ тебя, не такъ ли?
Она не выдержала:
— Мучилъ, терзалъ! чуть слышно повторила она, и прижавъ об руки къ лицу, съ глухимъ рыданіемъ откинулась головой въ спинку кушетки.
Князь Ларіонъ скользнулъ со своего стула внизъ, припалъ къ ея колнамъ и, оторвавъ эти блдныя руки ея отъ лица, сталъ покрывать ихъ жадными, безумными поцлуями…
— Дядя, что вы, что вы длаете! вскликнула въ ужас Лина, порывисто вставая съ мста и падая снова въ полномъ безсиліи.
Онъ всталъ, провелъ безотчетно рукой по растрепавшимся волосамъ, и лихорадочнымъ голосомъ промолвилъ:
— Я склонился къ твоимъ ногамъ, какъ сдлалъ бы это предъ древней, мученицей, идущею на смерть… съ тмъ, примолвилъ онъ въ неудержимомъ порыв своей страстной натуры,— чтобы растерзать потомъ ея палача!…
— О, ради Бога, дядя, прошептала Лина, сжимая руки,— не говорите такъ!
— Да скажи ты мн, вскрикнулъ онъ, сверкая глазами,— за что ты его любишь?… За что, Hlne? повторилъ онъ мягче, сдерживая себя и снова садясь подл нея.— Вдь онъ гордый, холодный человкъ, несмотря на кажущуюся способность къ увлеченію. Недаромъ онъ такъ хорошо играетъ Гамлета, добавилъ князь Ларіонъ съ улыбкой, скривившею его губы на сторону:— они вс такіе, эти здшніе ультра-Руссы и Славяне, насмотрлся я на нихъ, у нихъ прежде всего голова, уставъ, доктрина, они страсти не вдаютъ и не допускаютъ…
— Я и не хочу ‘страсти!’ какъ бы вырвалось у княжны.
— Не хочешь! повторилъ онъ,— да, ты ее боишься.— Онъ еще разъ горько улыбнулся.— Ты хочешь страдать и переносить безропотно и безмолвно, и чтобы тотъ кого ты любишь, точно такъ же любилъ тебя, страдалъ и переносилъ, и молчалъ… Только Гамлетъ твой, на бду, не рыцарь нмецкой баллады, а Москвичъ въ до-Петровской мурмолк новйшихъ ученій… Мн невдомо, повторяю, что, какое объясненіе происходило между вами, но очевидно онъ знаетъ что твоя мать иметъ для тебя избраннаго ею жениха и не склонна промнять его на господина Сергя Михайловича Гундурова, и онъ длаетъ тебя отвтчицей за это оскорбленіе его безграничнаго московскаго самолюбія… Хорошъ влюбленный! закончилъ, вставая, князь Ларіонъ со злобнымъ, перерывистымъ хохотомъ,— нтъ, Елена Михайловна, такъ не любятъ!…
Его рчи жгли ее, ей нечмъ было опровергнуть ихъ…
— Какъ же любятъ, какъ, скажите! проговорила она съ безмрною тоской.
— Какъ? повторилъ онъ, быстро оборачиваясь на нее и окутывая ее такимъ огненнымъ взглядомъ что Лина почувствовала его сквозь опущенныя вки, и невольно дрогнула.— Я не знаю какъ въ состояніи любить эти умники вашего поколнія. Но знаю что, будь я на его мст, я сумлъ бы добыть тебя, хотя бы для этого нужно было моря плавмя переплывать и взрывать горы на воздухъ! Ты была бы моею женой, имй я противъ себя сто тысячъ матерей и вс силы земныя имъ въ придачу!
— И принудили бы меня, вымолвила Лина, подымая на него съ мучительно вопрошающимъ выраженіемъ свои лазоревые глаза,— принудили бы нарушить завтъ, мольбу умирающаго отца, вашего брата…
— Нтъ отца, нтъ матери, нтъ постороннихъ чувствъ для того кто любитъ! тмъ же страстнымъ тономъ рчи продолжалъ князь Ларіонъ:— есть кумиръ, которому безъ возврата отдается все что до этого могло быть свято и дорого, долгъ, спокойствіе, врованія, жизнь…
— Это не любовь, а грхъ и преступленіе! прервалъ его трепетный голосъ Лины.
— Хотя бы такъ, хотя бы преступленіе…
Онъ не договорилъ. Его возбужденіе какъ бы вдругъ смирили безпорочные звуки этого голоса, но желчь еще не улеглась въ немъ.
— Все зависитъ, какъ смотрть на вещи… Въ данномъ случа вы кажется можете быть спокойны оба, промолвилъ онъ тономъ шутки, плохо скрывавшимъ злое намреніе его словъ,— твой Гамлетъ, очевидно, никакого преступнаго дйствія отъ тебя не потребуетъ… Но за то, повидимому, и отъ него особыхъ жертвъ ты ожидать не полагаешь… Все это впрочемъ безполезные разговоры, оборвалъ князь,— отъ нихъ никакого прока, кром того что ты, кажется, еще боле разстроилась… Появляться теб на сцену въ этомъ состояніи совершенно невозможно. Надо объ этомъ сейчасъ сказать режиссеру…
Лина тревожно задвигалась.
— О, еслибъ я чувствовала хоть немножко больше силы… Что подумаютъ? Сочтутъ капризомъ, или хуже, что я въ самомъ дл больна, maman испугается, не будетъ знать что длать. Вс эти гости… Я для всхъ буду un trouble fte.
— Вздоръ! сказалъ князь Ларіонъ:— девять десятыхъ этихъ гостей и не догадаются что изъ драмы выкинута сцена. Твоя мать, если не сказать ей что ты больна, никогда объ этомъ не подумаетъ. Что касается до твоихъ ‘капризовъ’, то ces messieurs et dames, играющіе съ тобою, надюсь, настолько должны были тебя узнать чтобы быть увренными что, т м на безсмысленные капризы не способна, подчеркнулъ онъ.— А чтобы вообще никакимъ толкамъ повода не подавать, совтую теб, когда ты совершенно отдохнешь, переодться въ твою toilette de soire и придти въ залу къ концу представленія.
— Ко всмъ туда? воскликнула испуганно Лина.
— Нтъ, войди въ ложу къ M-me Crbillon, чтобы тебя видли только. Этого достаточно… Что это такое? прерывая себя спросилъ князь, указывая на пузырекъ который вернувшаяся Глаша протягивала въ эту минуту своей барышн.
— Для невровъ капли, ваше сіятельство, отвтила горничная.
— Ну, вотъ и хорошо… для ‘невровъ’, повторилъ съ невольною усмшкой князь.— Успокойся, Hlne, а я сейчасъ переговорю съ режиссеромъ..
И онъ, холодно кивнувъ племянниц, вышелъ изъ уборной.
По его уход Лина еще долго лежала недвижимо на своей кушетк. На нее нашла какая-то апатія, временный застой всякаго чувства и помысла. Глаза ея были закрыты и Глаша подумала, она спитъ. А въ голов ея княжны проносились въ это время механическимъ процессомъ мозга Какіе-то туманные очерки лицъ и картинъ, обрывки какихъ-то фразъ, смыслъ которыхъ она уловить не могла… ‘Seule au monde’, прошепталъ вдругъ безсознательно ея языкъ… Она силилась понять, связать это съ чмъ-то, что опять уходило отъ нея въ какую-то неуловимую даль… ‘Seule au monde’… Да, у maman на стол желтая книжка… ‘Seule au monde’… {Романъ того времени, г-жи де-Бавръ или Сувестра подъ этимъ заглавіемъ }.

LXI.

Ольга Елпидифоровна изъ-за тонкой двери, за которою прижалась она, не проронила ни единаго слова изъ разговора дяди съ племянницей… Онъ взволновалъ ее и какъ бы даже тронулъ отчасти. Въ ея подвижномъ воображеніи, не способномъ останавливаться долго ни на одномъ изъ испытываемыхъ ею впечатлній, пронесся цлый рядъ торопливыхъ помысловъ самаго разнорчиваго свойства. На мигъ что-то въ род жалости къ княжн сказалось въ ней. ‘Несчастная эта Лина однако, подумала она,— три у нея воздыхателя, и ничего изъ этого не выходитъ: одинъ — дядя родной, другой желаетъ получить ее только изъ-за денегъ, а третій и любитъ, да взяться не уметъ… Впрочемъ сама она ничего не уметъ, ршила тутъ же барышня, только терпть и страдать понмецки, онъ (то-есть князь Ларіонъ) совершенную правду сказалъ ей: кто чего сильно хочетъ, для того нтъ препятствія… Онъ бы ее, дйствительно, со дна морскаго добылъ… А, право, этого старика можно серіозно полюбить за его страстность’… И при этомъ на такое же краткое мгновеніе пронеслось въ голов Ольги что вдь могла же она быть на мст Лины, что ей могъ говорить все то что она сейчасъ слышала этотъ князь, этотъ ‘важный человкъ’. Но все это предъ нею впереди,— Ольга не сомнвалась въ этомъ: она сказала себ что ей надо une position dans le monde, и она добьется ея. Ей бы только попасть въ Петербургъ. Она теперь видла вблизи настоящую grande dame, и поняла какую именно tenue надо имть въ этомъ большомъ свт. Нтъ,— барышня всмъ тломъ обернулась на большое трюмо стоявшее въ уборной, и съ широкою улыбкой оглянула себя тамъ съ ногъ до головы,— не съ такими глазами и плечами (въ неотразимости побды этихъ плечъ надъ каждымъ даннымъ мущиной барышня врила такъ же твердо, какъ въ то что солнце каждый день выходитъ съ одной стороны и уходитъ съ другой) и при ея ум (въ ум своемъ Ольга Елпидифоровна была такъ же непоколебимо уврена, какъ въ томъ что лтомъ растетъ трава, а зимой выпадаетъ снгъ) можно ‘остаться на бобахъ’ (двица Акулина мысленно далеко не всегда выражалась элегантно). Чмъ лучше ея Сашенька Василинина и Ольга Чубейко, ея институтскія подруги? А одна за генерала — и не простаго, а гвардейскаго,— другая даже за графа, молодаго и богатаго, вышли… А теперь когда она ‘умла такъ умно сдлать’ что этотъ вліятельный петербургскій ‘favori de la cour’, этотъ ‘neveude son oncle’, какъ говоритъ княгиня, ея союзникъ, чего не въ прав она ожидать для себя!… И подъ напоромъ новаго охватившаго ее ощущенія, она, блистая глазами, вскинула головой по направленію Лининой уборной и проговорила чуть не въ слухъ: ‘А вотъ мы еще посмотримъ, mademoiselle la princesse, кому изъ насъ двухъ боле повезетъ въ жизни!… Понавдаться однако, что она тамъ длаетъ?’
Выбравшись на цыпочкахъ изъ уборной, барышня наша направилась къ комнат Лины.
— Шт! зашукала, идя ей поспшно на встрчу, Глаша, едва успла Ольга отворить дверь,— започивали, кажется!…
Княжна не спала, но она нисколько не жаждала въ эту минуту присутствія Ольги, она не откликнулась.
— Ну, и прекрасно, и не буди, пусть себ спитъ! молвила барышня, отступая въ корридоръ.
Глаша вышла за нею:
— Не знаю только когда имъ переодться потребуется, это когда они сумашедшую изъ себя представлять будутъ, пояснила она смясь,— чтобъ успли. Главное насчетъ цвтовъ. Потому все боле настоящіе. Нашъ учитель (она разумла Факирскаго) съ землемромъ однихъ этихъ васильковъ да маргаритокъ нанесли съ поля копну цлую, такъ это же каждый цвтокъ особо ужь на княжн прикалывать понадобиться…
— Авось и не понадобится! прервала барышня словоохотливую горничную, и безъ дальнйшихъ объясненій побжала, за кулисы.

LXII.

Тамъ опять тсно толпилась вся труппа нашихъ любителей, безмолвно и внимательно прислушиваясь къ раздававшимся со сцены голосамъ Гундурова и Надежды едоровны.
— Что идетъ? спросила Ольга, подходя къ одной изъ группъ.
— Идетъ божественнйшій перлъ человческаго творчества, о Розалинда! пустилъ ей напыщенно въ отвтъ стоявшій тутъ Толя Карнауховъ,— идетъ сцена Гамлета съ матерью, и оба они великолпны!…
— Позвольте, господа, позвольте! послышался въ то же время шепотъ торопливо пробиравшагося въ тснот режиссера,— выходъ Тни сейчасъ, позвольте пройти! Тнь! Гд Тнь?
— Здсь я, здсь! отвчалъ голосъ землемра Постникова, только-что успвшаго опять преобразиться въ свой костюмъ призрака, съ его крылатымъ шишакомъ и длинною срою мантіей.
— Пожалуйте, пожалуйте поближе! Господа, mesdames, ради Бога, не высовывайтесь такъ, васъ видно зрителямъ, и пройти вдь нельзя! охрипшимъ и растеряннымъ голосомъ молилъ несчастный режиссеръ, обливаясь потомъ.
А со сцены все рзче и сурове доносились упреки Гамлета матери:
— Гд былъ твой умъ? Гд былъ разсудокъ?
Или слпая ты была, когда
Въ болото смрадное разврата пала?…
Не говори мн о любви: въ твои лта
Любовь уму послушною бываетъ…
Когда и старость падаетъ такъ страшно,
Что жь юности осталось? Страшно,
За человка страшно мн!…
— Вотъ ужь правда! чуть не громко фыркнула Ольга Елпидифоровна подъ ухо храбраго капитана Ранцева, благодаря которому удалось ей найти удобное мсто впереди, между второю и третьею кулисами.
— Чего-съ? оторопло спросилъ капитанъ.
— Что въ ея годы объ амурахъ давно пора забыть! пояснила боярышня, смло воззрившись при этомъ въ лицо своему обожателю, и тутъ же пустила избока ‘глазкомъ’ на Ашанина, стоявшаго отъ нея въ двухъ шагахъ и неотступно глядвшаго на сцену.
Бдный капитанъ весь покраснлъ отъ воспоминанія, и опустилъ глаза. Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на лиц красавца: онъ будто и не слыхалъ задорныхъ словъ барышни, не замтилъ даже ея сосдства….
‘А какъ золъ-то внутренно, какъ золъ!’ промолвила она мысленно, и слегка закусила себ губу, не то чтобы не разсмяться этой внутренней его ‘злости’, не то отъ досады что онъ ее наружно не показывалъ.
— О Гамлетъ,
Ты очи обратилъ мн внутрь души,
говорила между тмъ Надежда едоровна — Гертруда, и съ такимъ задушевнымъ, захватывающимъ выраженіемъ что сама барышня вдругъ вся обратилась во вниманіе:
— И я увидла себя въ такихъ кровавыхъ,
Въ такихъ смертельныхъ язвахъ… Нтъ спасенья!…
Она и Гундуровъ неслись какъ на тучахъ, на мрачныхъ тучахъ проникавшаго ихъ обоихъ чувства безнадежной скорби и отреченія
— Убійца,
Злодй, рабъ, шутъ внчанный, воръ,
Укравшій жизнь у брата и его ворону
Тихонько утащившій подъ полой,
Бродяга… И этому злодю,
Стыдъ женщины, супруги, матери забывъ,
Могла отдаться ты!…
говорилъ онъ ей, задыхаясь отъ внутренняго волненія:
— Ахъ, замолчи! Какъ острые ножи
Слова твои мн сердце растерзали!
Умолкни, ради Бога, сынъ мой!
проговорила она въ отвтъ, простирая къ нему руки поразительно врнымъ движеніемъ тоски и отчаянія, и упала въ кресло, закрывъ себ лицо этими руками.
‘Господи! пронеслось въ голов Ашанина,— да изъ нашего представленія дйствительно какая-то трагедія для всхъ насъ вышла!’
И въ первый разъ со вчерашней ночи что-то жуткое, дкое, уколъ совсти по отношенію къ этому бдному, оскорбленному имъ созданію, такъ неожиданно трогательно передающему теперь свою роль Гертруды, примшалось къ поглощавшей его всего до сихъ поръ мысли объ Ольг Акулиной.
Онъ мотнулъ головой и ушелъ изъ кулисы подальше и отъ нея, и отъ этой ‘растерзанной’ матери Гамлета…..
А ‘трагедія’ въ это время грозила принять весьма комическій оборотъ. Изъ кулисы вышла Тнь, сдлала медленно шагъ впередъ, другой… остановилась…
Гамлетъ въ неописанномъ ужас схватилъ себя за голову:
— Спаси меня, закрой меня крылами
Сонмъ небожителей святыхъ!…
Чего ты хочешь, образъ благородный?
Ты не съ укоромъ ли явился къ сыну
За медленность его въ отмщеньи? Говори!
— Не позабудь!…
заговорила Тнь, попыталась двинуться еще на шагъ — и не могла. Что-то тамъ, въ кулис, держало ее за край мантіи, мантія эта теперь представляла видъ натянутой острымъ угломъ полы садовой палатки… Режиссеръ, замтивъ, кинулся на земь отрывать ее отъ гвоздя въ дерев кулисы, за который зацпилась она. Но было поздно: неопытный землемръ испуганно обернулся назадъ — взглянуть что его тамъ держитъ, и вмст съ тмъ рванулъ тломъ впередъ. Дешевая матерія плаща не выдержала, и добрая половина его осталась на жертву гвоздю… Черненькій артиллеристъ такъ и покатился со смху въ своемъ кресл. ‘Шт! шт!’ отвчали ему изо всхъ угловъ залы Окончательно растерявшійся Постниковъ замеръ какъ рыба, не слыша суфлера и забывъ все что слдовало ему сказать дале… Такіе эпизоды убійственны для настроенія и актеровъ, и публики… Къ счастію, Гундуровъ былъ такъ возбужденъ ролью что внезапное отупніе Тни смутило его лишь на нсколько секундъ, и перескочивъ чрезъ нсколько фразъ и слдующую за ними реплику королевы, онъ воскликнулъ весьма находчиво измняя слова два въ текст:
— О, не гляди безмолвно такъ и странно!
Поколебать мою ршимость можешь ты…
Надежда едоровна, въ свою очередь, не сбилась отъ этого, и горячая сцена между сыномъ и матерью пошла тмъ же нервнымъ, лихорадочнымъ, захватывавшимъ зрителей ходомъ… Только злополучная Тнь никакъ не ршалась теперь тронуться съ мста, будто все еще пришпиленная къ своему гвоздю, и только посл троекратнаго отчаяннаго въ своемъ шепот взыванія режиссера изъ кулисы: ‘Да уходите же, уходите, ради Бога!’ двинулась къ выходной двери скорымъ маршемъ, не совсмъ пригожимъ для призрака….
— Онъ совсмъ оконфузился, бдняга, пробормоталъ скороговоркой режиссеръ стоявшему теперь подл него Вальковскому, тревожно слдя за уходившимъ: — того гляди еще споткнется на ходу о ноги Полонія!
Вальковскій ничего не отвтилъ. Онъ глядлъ черне тучи и вслдствіе этого ‘безобразія’ порваннаго плаща Тни, и потому, какъ узналъ онъ сейчасъ, что Офелія охрипла, а сцена сумашествія ‘похерена’… ‘Уложили, значитъ, совсмъ спектакль’, повторилъ онъ себ подъ носъ въ мрачномъ отчаяніи
Землемръ-Тнь, благополучно миновавъ ноги Полонія, вышелъ въ двери задней декораціи, а оттуда пустился опрометью въ мужскую уборную, гд, сорвавъ шлемъ свой съ головы, кинулся лицомъ внизъ на диванъ и залился горчайшими слезами. Въ ушахъ бднаго молодаго человка невыносимо гудли этотъ чей-то хриплый, раздавшійся между зрителями хохотъ и послдовавшіе вслдъ за нимъ со всхъ сторонъ шт, которыя онъ въ тревог своей объяснялъ не какъ протестъ противъ такого неумстнаго смха, а какъ настоящее шиканье по его адресу… ‘О, Боже мой, стояло коломъ въ его голов,— попасть въ такой знатный домъ, выйти на сцену предъ такими аристократами, и показать себя имъ такимъ пошлякомъ!…’
Полоній между тмъ, огромное туловище котораго смогъ только на половину вытащить изъ-за ковра пронзившій его шпагою Гамлетъ, лежалъ, видимый по поясъ зрителямъ, и съ головой за этимъ ковромъ,— и чувствовалъ себя очень неловко. Его одолвала пыль, отъ которой ему мочи нтъ какъ чихнуть хотлось, и онъ длалъ неимоврныя усилія чтобъ удержаться отъ этого’. ‘Кабы не пузо проклятое, ничего бы, разсуждалъ онъ самъ съ собою,— а то, вдь, всего его какъ гору встряхнетъ, на всю залу хохотъ подымешь… Насчетъ графа это даже и въ линію вышло бы, потому для него что Шекспиръ, что балаганъ,— одинъ толкъ, потшился бы, лишній бы разъ спасибо сказалъ… да предъ прочими совстно, предъ искусствомъ…
— О мать моя, прости мн,
говорилъ въ это время Гундуровъ, и звенвшій какъ мдная струна въ безпощадныхъ упрекахъ матери, голосъ его зазвучалъ вдругъ теперь безконечно нжными, болзненно проницающими нотами. Онъ подошелъ къ ней, схватилъ ея руку и прижался къ ней блднымъ лицомъ своимъ:
— Прости!
Я былъ къ теб жестокъ, безчеловченъ,
Но это отъ любви. Такъ надо было!…
— О, какъ это хорошо, какъ хорошо! раздалось въ заднихъ рядахъ громкое восклицаніе совершенно обезумвшаго отъ восторга старика смотрителя…
Но вотъ и конецъ сцены.
— Спокойной ночи!
проговорилъ Гамлетъ матери, и отошелъ къ трупу Полонія:
— А этого я спрячу дурака…
Что молчаливъ такъ сталъ,
молвилъ онъ, склоняя слегка надъ нимъ голову и усмхаясь скорбно ироническою усмшкой,—
Такъ скроменъ, такъ угрюмъ, скажи пріятель,
Ты цлый вкъ болтавшій безъ умолку?
Онъ наклонился, схватилъ Полонія за ноги и нервнымъ движеніемъ, самъ себ не отдавая въ томъ отчета, дернулъ его впередъ съ такою силой что у исправника въ глазахъ позеленло и парикъ слетлъ съ его головы.
— Пойдемъ! Съ тобой что много толковать!…
Спокойной ночи, матушка!
договорилъ Гамлетъ, не выпуская изъ рукъ эти высоко приподнятыя имъ ноги Полонія, которыя сжималъ онъ что есть мочи всми мускулами своихъ пальцевъ, и кивая въ полъоборота изнемогшей отъ словъ его королев…
— Занавсъ, занавсъ! отчаянно крикнулъ махая руками режиссеръ, увидавъ со своего мста что еще немножко — и Полоній предстанетъ безъ парика и весь истерзанный на лицезрніе публики.
— Сергй Михайлычъ, да отпустите, ради Бога! раздался вмст съ шумомъ падающаго занавса судорожный хрипъ толстаго Елпидифора, тщетно пытавшагося приподняться на рукахъ и высвободить свою голову изъ-подъ мотавшагося по лицу его края ковра, подъ которымъ оно какъ разъ очутилось.
Гундуровъ разжалъ руки, и пятки исправника шлепнулись объ полъ…
— Браво, браво! Гамлета, Гамлета! неистово кричали тмъ временемъ въ зал.
— Одолжили! жалобно завылъ Полоній, тяжело приподымаясь съ земли съ помощью приспвшаго къ нему режиссера. Онъ выхватилъ платокъ изъ кармана и принялся, мотая и головой и руками, отчаянно чихать и сморкаться.
— Ради Бога, извините меня! бормоталъ сконфуженно Сергй.
— Да вы никакъ ссориться вздумали! крикнулъ кидаясь къ нимъ Вальковскій.— Сережа, да понимаешь ли ты что это такой актеръ, такой что ему вс пальчики перецловать можно!… А ты, братъ, я теб скажу, это послднее ‘Спокойной, ночи, матушка’, сказалъ такъ что теб Мочаловъ въ подметки не годился бы! такъ прошла сцена, такъ прошла!… И Надежда едоровна… Кабы только не этотъ чортъ землемръ!… А знаешь ли ты, перемняя вдругъ тонъ, могильнымъ голосомъ заговорилъ онъ,— знаешь ли что Офелія тю-тю?
— Что такое? Гундуровъ весь поледенлъ….
— Говорятъ, охрипла, пть не можетъ, не выйдетъ боле! Понимаешь ли ты, все сумашествіе вонъ! Половину драмы и такъ ужь выкинули, а наконецъ и совсмъ доканали!
И онъ даже плюнулъ отъ избытка негодованія.
— Она сама не хочетъ? черезъ силу выговорилъ Сергй.
— Он у себя въ уборной, не выходили…. не совсмъ себя хорошо чувствуютъ, кажется, шепотомъ объяснилъ ему режиссеръ, отирая рукавомъ градомъ струившіяся со лба его капли.
— За….. занемогла?
— Не должно быть чтобы настоящимъ образомъ больны, а такъ, можетъ, разстроились какъ-нибудь. Извстно, существо нжное, цвточекъ настоящій… Я впрочемъ ничего не знаю, поспшилъ осторожно добавить закулисный дипломатъ,— а только князь Ларіонъ Васильевичъ сами приходили за кулисы въ начал этого дйствія и сказали мн что княжна охрипла, и что ея дв сцены въ четвертомъ акт придется выкинуть…
— Гамлета, Гамлета! продолжали стонать въ зал.— Гертруду, Гертруду! присоединился къ этому новый вызовъ.
— Сергй Михайлычъ, я прикажу сейчасъ занавсъ, просятъ-съ… Господа, mesdames, позвольте со сцены! засуетился опять режиссеръ, относясь къ толп актеровъ, хлынувшей тмъ временемъ изъ-за кулисъ.
— Не надо! вскликнулъ нетерпливо и озираясь Гундуровъ:— Надежда едоровна ушла, я безъ нея не выйду!
— Он тутъ, сейчасъ были… Королева, Надежда едоровна! За кулисами, должно быть, уйти далеко не успли…
Онъ кинулся за нею.
Она дйствительно, съ дрожащими отъ усталости ногами, пробиралась за кулисы, слабо улыбаясь на сочувственные ей возгласы и плески ‘пулярокъ’, визжавшихъ и прыгавшихъ по пути ея. Въ узкомъ проход за сценой она прямо натолкнулась на Ольгу Акулину.
— Извините! учтиво промолвила Надежда едоровна.
Ольга небрежно кивнула головой въ отвтъ, и прижала къ колнамъ свою бархатную юпку чтобы дать ей пройти.
Она прошла… и остановилась.
— Простите мн, Ольга Елпидифоровна! нежданно проговорила она, низко склоняя предъ нею голову.
Ольга вспыхнула вся:
— Что это значитъ?
— Я прошу васъ простить мн, повторила та,— если вы почитаете меня въ чемъ-нибудь виноватою предъ вами.
— Къ чему вдругъ эти объясненія? фыркнула свысока барышня.
— Къ тому, Ольга Елпидифоровна, что мы, вроятно, никогда уже боле не встртимся съ вами….. на сцен — на сцен жизни, договорила Надежда едоровна такимъ разбитымъ и смиреннымъ голосомъ что наша двица уставилась на нее растерянными глазами.
‘Что она, проносилось у нея въ голов:— рисуется, или въ самомъ дл?…’
— Надежда едоровна, пожалуйте, пожалуйте, публика проситъ! кричалъ, несясь къ ней со всхъ ногъ, режиссеръ:— васъ и Гамлета… Пожалуйте!…
— Нтъ, нтъ, не нужно! я не хочу… не пойду! испуганно отмахивалась она.
— Нельзя-съ, никакъ нельзя, неучтиво противъ публики, пожалуйте! настаивалъ онъ.
— Ступайте, ступайте, Надежда едоровна, васъ зовутъ, хлопаютъ ужасъ какъ: Гертруду, Гертруду! Гундуровъ безъ васъ выходить не хочетъ… Ступайте! оглушалъ ее съ другой строны крикъ налетвшихъ со всхъ сторонъ ‘пулярокъ’…
Къ рамп, рука-объ-руку подошли блдный какъ полотно Гамлетъ и зелено-желтая подъ своими румянами его мать…

LXIII.

Представленіе съ этой минуты быстро пошло къ концу. Всть что княжна боле не появится, что она настолько не хорошо себя чувствуетъ (никому, какъ предвидлъ это князь Ларіонъ, въ голову не пришло чтобъ это было съ ея стороны капризомъ), что сцены безумія Офеліи, которыми такъ восхищались наши актеры на репетиціяхъ, должны быть выкинуты, вылила какъ бы цлый ушатъ холодной воды на сценическое возбужденіе ихъ. Вс какъ бы вдругъ почувствовали что интересъ спектакля теперь изсякъ весь и что его надо поскоре кончить.
Положено было вслдствіе этого изо всего четвертаго дйствія оставить сцену возмущенія, въ которой Лаертъ, во глав народа, является требовать мести за смерть отца, и слдующее затмъ объясненіе съ королемъ. О судьб Офеліи зрители должны были узнать изъ коротенькаго сообщенія Гораціо королев въ начал акта о постигшемъ ея безуміи и изъ разказа самой королевы о ея смерти, въ конц дйствія. Такъ какъ изъ послдняго дйствія изъята была еще ране сцена на кладбищ, составляющая боле половины его, то изъ него также уцлла въ сущности лишь большая сцена поединка, съ предшествующимъ ей разговоромъ Гамлета съ Гораціо и Озрикомъ. Осталось такимъ образомъ спектакля всего на какія-нибудь сорокъ минутъ, включая сюда и перемну декораціи между актами.
Чижевскій своею статною наружностью и горячею рчью произвелъ въ своей роли Лаерта — одной изъ благодарнйшихъ для сколько-нибудь даровитаго женпремьера — надлежащее впечатлніе на зрителей и получилъ не мало апплодисментовъ. Пылкая Женни окончательно влюбилась въ него на этотъ вечеръ, и все время, глядя на его оживленное лицо и быстрые каріе глаза, особенно ярко сверкавшіе изъ-подъ надвинутаго на лобъ темносиняго берета съ обматывавшимся кругомъ большимъ блымъ перомъ, говорила себ что еслибъ онъ тутъ же посл спектакля, въ этомъ костюм, подвелъ ее къ дорожной карет, и сказалъ: ‘хотите сейчасъ въ Америку?’ она бы крошечку прижмурилась, сказала бы ‘au petit bonheur! вскочила — и похала бы съ нимъ…
Девять десятыхъ аристократическихъ гостей княгини Аглаи Константиновны, какъ предвидлъ это князь Ларіонъ, и не догадались о сдланныхъ въ драм урзкахъ, но непоявленіе Офеліи въ данную, лихорадочно ожидавшуюся имъ минуту повергло старика смотрителя, а за нимъ всю его учительскую компанію, въ настоящее отчаяніе.
— Милосердые боги, шепталъ старикъ, нещадно теребя дрожащими отъ волненія пальцами свои всклоченные волосы,— кто же имлъ жестокость лишить насъ этой божественной сцены, и какъ она сама, эта фея, эта эльфа, этотъ поэтическій сонъ на яву, какъ она ршилась отнять у насъ это наслажденіе!… Господи, да ужь не дай Богъ, не случилось ли чего съ нею? волновался онъ все боле и боле.
— Вотъ она, вотъ! прошепталъ за нимъ одинъ изъ учителей.
Онъ привскочилъ съ живостью осьмнадцатилтняго юноши:
— Гд она? Что вы?
— Въ лож налво, вотъ… въ обыкновенномъ плать…
Въ ложу madame Crbillon вошла, дйствительно, Лина…
‘Дядя правъ, ршила она, прійдя въ сознательное состояніе посл долгаго забытья, въ которомъ оставили мы ее,— надо имъ показаться, а то подумаютъ, я и Богъ знаетъ какъ нездорова.’ И поднявшись съ кушетки она, къ немалому удивленію Глаши, приказала ей собрать вс нужныя принадлежности туалета и идти за нею наверхъ въ ея комнату, переодваться.
— Готово, все здсь, ваше сіятельство, молвила поспшно Глаша, указывая на газъ, кисею и живые цвты къ ея костюму безумной Офеліи.
— Нтъ, нтъ, я на сцену ужь боле не выйду, оставь платье здсь, только цвты захвати, отвчала она, подавляя вздохъ,— я надну то платье которое подарила мн сегодня maman къ вечеру: оно вдь у меня тамъ, въ комнат…. Скоре, пожалуста, Глаша!
Ей хотлось уйти скоре, пока вс актеры еще на сцен, ее мучила мысль что надо было бы съ ними объясниться, просить извиненія за слабость свою, усталость…
Ольга Елпидифорорна, первая, разумется, кинувшаяся въ ея уборную по окончаніи 3-го дйствія, не застала ея уже тамъ.
Къ слдующему антракту княжна была готова, и спустилась въ театръ по большой лстниц, все такъ же избгая встрчи съ товарищами своими по представленію.
Князь Ларіонъ, давно и тревожно ожидавшій ее, поспшно встала при ея появленіи, предлагая ей знакомъ занять его мсто напереди ложи.
— Ахъ нтъ, дядя, пожалуста!… смущенно прошептала она, отступая…
Но ее уже вс успли замтить, вс глаза устремились на нее. Княгиня До до, вызвавъ на лицо свое сладчайшую изъ своихъ древнихъ улыбокъ, приподняла высоко руки и усиленно кивая острымъ подбородкомъ заапплодировала ей кончиками пальцевъ. ‘Офелія, браво!’ рявкнулъ напрямикъ, увидавъ это, Сенька Водоводовъ. За нимъ грянула вся остальная публика…
— Это шипы успха, нечего длать, подойди Hlne! проговорилъ съ насилованною усмшкой князь Ларіонъ, взялъ ее легонько за локоть и подвелъ къ рамп ложи.
Она хотла остаться еще Офеліей и въ своемъ toilette de soire. Золотистые волосы ея обвивала, падая сзади длинными концами своими до самаго пояса, та же гирлянда изъ полевыхъ цвтовъ, что предназначалась для ея сцены безумія, васильки и маргаритки, нарванные для нея въ пол Факирскимъ и Постниковымъ, обильно раскидывали свои синіе и блые лепестки по серебристо-легкой ткани ея парижскаго платья изъ шелковаго газа, она держала въ слегка дрожавшей рук букетъ поднесенный ей утромъ нашими актерами и сохранившійся свжимъ подъ мокрымъ платкомъ, которымъ велла она тщательно покрыть его Глаш тогда же…. Въ этой четыреугольной вызолоченной рамк ложи, отдляясь отъ ея темномалиноваго фона свтлымъ пятномъ своего воздушнаго облика, со своею тонкою, полу склонившеюся головкой и робкою улыбкой на сомкнутыхъ устахъ, она на всхъ произвела впечатлніе какого-то очаровательнаго изображенія весны, молодости, поэзіи,— задумчивой и неотразимой поэзіи….
Сама Аглая Константиновна возчувствовала это обаяніе, и обернувшись къ флигель-адъютанту, сидвшему за ея кресломъ, самодовольно прошептала ему:
— N’est ce pas qu’elle est fort bien ma fille?
— Adorable! отвтилъ онъ съ искреннимъ увлеченіемъ.
Она многозначительно и лукаво скользнула взглядомъ по его лицу и ухмыльнулась, довольная какъ школьникъ пряникомъ.
Онъ чуть-чуть улыбнулся тоже:
‘Ты, милая моя, думалъ онъ, хуже медвдя басни, десять враговъ лучше чмъ твое усердство… Я воображаю поэтому какъ теб понравится штука которую я намренъ выкинуть теб завтра!’…
И онъ погрузился въ глубокое размышленіе.
По той сторон занавса появленіе Лины — о чемъ мигомъ распространилось между нашими актерами,— произвело настоящее ликованіе. Княжна была общею любимицей, кумиромъ всхъ и каждаго. Всть о томъ что она занемогла, не можетъ боле играть, возбудила къ тому же между ‘пулярками’ ужасную боязнь за предстоявшій балъ, который могъ несостояться вслдствіе этого нездоровья ‘de la fille de lа maison’. Какъ запрыгали он за то теперь, какъ завизжали, какъ кинулись неизбжнымъ гуртомъ къ просвту между занавсомъ и порталомъ съ противоположной ея лож стороны кулисъ, откуда явственно могли видть Лину, какими радостными кивками, какими широкими улыбками на свжихъ деревенскихъ лицахъ привтствовали он ее оттуда, насдая другъ на друга и рукоплеща изо всей силы рукъ!…
Ольга Елпидифоровна глядла тоже на княжну, но съ инымъ чувствомъ. Она любовалась ея нарядомъ и злилась на нее за него. Это было именно ‘une toilette de saison’, пригодное для лта, не слишкомъ нарядное и не слишкомъ ‘простенькое’ платье. Ольга же должна была надть на этотъ самый вечеръ настоящій бальный туалетъ,— платье той же Лины, надванное ею разъ въ Москв прошлою зимой, и перешедшее отъ нея къ барышн въ числ многихъ другихъ ‘dйfroques Лины’, какъ выражалась свысока Аглая Константиновна о каждомъ разъ надванномъ туалет дочери. ‘И это сейчасъ замтятъ, и онъ (все тотъ же графъ Анисьевъ), и эта петербургская grande dame, и догадаются что я только и могу порядочно одваться съ плеча этой княжны aux grands sentiments. Господи, когда же я буду въ состояніи одваться сама какъ я хочу!’… Впрочемъ, тутъ же утшила себя барышня: ‘мой туалетъ все таки гораздо эффектне этого, и я буду въ немъ такая gentille что вс мущины съ ума сойдутъ по мн!’…. И объявивъ кругомъ что она въ послдней сцен участвовать не намрена и что ‘могутъ тамъ убивать другъ друга безъ нея’, она торопливо побжала къ себ наверхъ облекаться въ это, дйствительно черезчуръ ‘эффектное’, изъ благо тюля, отдланное пунцовымъ бархатомъ, платье и въ внокъ изъ большихъ пунцовыхъ розъ, которыя чрезвычайно шли къ характеру ея вызывающей красоты.
— Подвиньтесь, Сережа, шепнулъ Ашанинъ Гундурову въ минуту когда занавсъ поднялся еще разъ, и они вдвоемъ должны были выйти на сцену,— ты слышишь, княжна въ зал, все обстоитъ благополучно.
Но это пріятельское ободреніе не было въ состояніи поднять настроеніе Сергя на тотъ уровень всецлаго самообладанія, или горячаго сценическаго увлеченія, при которыхъ равно, хотя разными путями, актеръ овладваетъ своимъ зрителемъ. Словно пудовыя вериги оттягивали ему плечи, глаза его заволакивалъ какой-то туманъ, языкъ съ трудомъ ворочался въ гортани, руки не слушали его и какъ бы сами собою падали устало внизъ посл каждаго усилія его поднять ихъ. Сцена съ Гораціо, въ которой Гамлетъ вернувшійся изъ Англіи является особенно возбужденнымъ и какъ бы совершенно готовымъ ‘казнить злодя, замышлявшаго погубить его’, и слдующій за этимъ разговоръ съ Озрикомъ, гд онъ дко преслдуетъ своими насмшками эту придворную ‘стрекозу’ и ‘сороку’, прошли крайне неудовлетворительно, въ двухъ мстахъ онъ даже спуталъ реплику и чуть не сбилъ съ толку Шигарева, актера бывалаго и никогда не терявшагося на подмосткахъ. Шигаревъ-Озрикъ вывезъ всю сцену на своихъ плечахъ. Онъ представлялъ собою совершенную противоположность исправника-Полонія. Настолько тотъ былъ кругловато-грузенъ, широко-смшонъ, ‘фальстафенъ’ по наружности, какъ выразился про него старикъ смотритель, настолько птичье, худое и узкое лицо Шигарева, его короткое туловище и длинныя, поджарыя какъ спицы ноги напоминали забавно тощій обликъ изможденнаго танцмейстера, насколько въ исполненіи Акулина за льстивою и суетною болтовней Полонія можно было распознавать прирожденную ему плутоватость и смтливость, развитую долгимъ навыкомъ придворной жизни, настолько Шигаревъ умлъ изобразить въ Озрик типъ чистокровнаго царедворца, лишеннаго всякой способности самобытнаго сужденія, сознательно убжденнаго что мнніе владычнаго надъ нимъ лица, каково бы оно ни было, должно быть непререкаемо и его мнніемъ, и что вся его задача въ жизни состоитъ лишь въ томъ чтобъ эти мннія сильныхъ міра повторять и поддакивать имъ какъ можно почтительне, глубокомысленне и щеголевате… Пустйшій шутъ въ дйствительной жизни, Шигаревъ на сцен превращался въ серіознаго, тщательно отдлывающаго каждое мсто своей роли комика, которымъ нельзя было не любоваться. Любовался имъ особенно петербургскій флигель-адъютантъ, изо всего числа предстоявшихъ зрителей имвшій, въ своемъ качеств homme du mtier, наиболе возможности судить насколько царедворецъ Озрикъ былъ вренъ дйствительности…
Нервное изнеможеніе Гундурова, которое не могло не быть замченнымъ публикой и приписывалось большинствомъ ея простой физической усталости, нашло какъ бы себ объясненіе въ словахъ Гамлета предъ сценой поединка, въ которыхъ, помимо ея воли, выливается у этой чуткой натуры сознаніе предсмертной тоски, охватившей ее: ‘Ты не можешь себ представить какъ мн тяжело на сердц, это вздоръ, а между тмъ какое-то грустное предчувствіе,— женщину оно могло бы, испугать’… Слова эти у Сергя сказались отъ души: ему, дйствительно, было невыносимо тяжело… И вслдъ за ними глаза его совершенно безсознательнымъ движеніемъ направились на мигъ въ сторону ложи въ которой княжна, смущенная сдланною ей оваціей, услась теперь въ полутьму за объемистымъ туловищемъ Mme Crbillon, упросивъ дядю занять свое прежнее мсто. Она въ свою очередь съ напряженнымъ вниманіемъ глядла на Гамлета. Взгляды ихъ встртились… Трудно сказать какимъ новымъ ощущеніемъ отозвалось это во внутреннемъ сознаніи нашего героя, но онъ какимъ-то мгновеннымъ усиліемъ скинулъ съ себя свинцовую тяжесть лежавшую до этой минуты неодолимымъ гнетомъ на всемъ его существ… Словно послднимъ сіяніемъ освтило эти предсмертныя минуты Гамлета. Глаза его блеснули, пробужденная внезапно энергія и спокойная ршимость сказались въ отчетливыхъ звукахъ его голоса, когда, въ отвтъ на предложеніе Гораціо пойти сказать королю что Гамлетъ не расположенъ въ эту минуту фехтовать съ Лаертомъ, онъ произнесъ: ‘Нтъ! Я смюсь надъ предчувствіями, и воробей не погибнетъ безъ воли Провиднія… Никто не знаетъ что теряетъ онъ, такъ что за важность потерять рано? Будь что будетъ! ‘
‘Будь что будетъ!’ мысленно повторила Лина, болзненно прижмуривая вки отъ острой боли которая вдругъ заколола у нея въ полости сердца, и осторожно чтобъ не замтили этого сосди ея въ лож, поднесла къ этому мсту руку, нажимая ею сколько было у нея силы.

LXIV.

Конченъ пиръ, умолкли хоры,
Опорожнены амфоры,
На главахъ внки измяты…
Тютчевъ.

The rest is silence.

‘Все остальное молчаніе’, проговорилъ Гамлетъ свои удивительныя послднія слова…
— Покойной ночи милый принцъ! Спи мирно
Подъ хоры ангеловъ святыхъ!
прочелъ надъ опрокинувшимся навзничь тломъ его Гораціо-Ашанинъ. Занавсъ упалъ. Драма была отыграна.
Послдовало все то что неизмнно слдуетъ за этимъ въ любительскихъ спектакляхъ: вызовы ‘всхъ, всхъ’, суетня на сцен, выходъ труппы стадомъ предъ рампу, крики ‘браво’ и ‘charmant’, женскіе покровительственные кивки и воздушные поцлуи снизу, неестественно почтительные поклоны поощряемыхъ сверху, топотня мужскихъ ногъ, оглушительный говоръ и неизбжный хохотъ безъ смысла и конца.
Лина скользнула къ двери ложи, едва упалъ занавсъ.
— Ты куда, на сцену? спросилъ въ догонку ей князь Ларіонъ.
— Нтъ, пройтись, мн жарко…
И она убжала въ корридоръ отъ этихъ криковъ и вызововъ.
Не поклонами и благодарными улыбками,— проклятіями готовъ былъ отвчать Гундуровъ со своей стороны на шумные восторги рукоплескавшей ему толпы. Съ этими, сейчасъ выговоренными имъ, послдними словами Гамлета отыграна была и его роль въ Сицкомъ: ‘молчаніе’ дйствительно должно было наступить для него посл этихъ трехъ недль испытанныхъ имъ здсь блаженства и муки, — одна только эта мысль стояла у него въ голов теперь.
А онъ кланялся тмъ временемъ вмст съ товарищами своими по спектаклю, глядя прямо предъ собою, ни на комъ не останавливая взгляда, и ясно различая въ то же время необычно разстроенное лицо тетки, упиравшейся на руку все той же, незнакомой ему, привлекательной женщины съ приподнятыми какъ у сфинкса углами глазъ, пристально устремленныхъ на него. Софья Ивановна длала ему какіе-то знаки головой, которые онъ понялъ тотчасъ же какъ приглашеніе придти переговорить съ нею какъ можно скоре.
Но мене всего чувствовалъ онъ въ этомъ потребность. Не ‘говорить съ людьми’,— уйти какъ можно дальше отъ нихъ ‘въ пустыню’, ‘во мракъ’ тянуло его теперь опять…
Вызовы наконецъ смолкли, занавсъ упалъ въ послдній разъ. Все побжало со сцены. Гундуровъ не торопился, онъ опустился въ кресло, на которомъ только-что пронзенъ былъ имъ шпагой Клавдіо-Зяблинъ, опустилъ голову и забылся.
— Сережа, что же ты? молвилъ Ашанинъ, внимательно наблюдавшій за нимъ все время,— переодваться пойдемъ!
— Куда? отвтилъ онъ какъ съ просонья.
— Въ уборную. Куда же?
— Нтъ, я не пойду. Ступай переоднься, а когда кончишь, пошли едосея къ намъ въ комнату, я тамъ…
— А пока-то что же ты?
— Мн воздуху хочется, я выйду въ садъ.
Но онъ не вышелъ, и опустивъ снова голову, забылся еще разъ въ своемъ кресл.
Рабочіе начинали гасить лампы. Длинныя тни побжали отъ кулисъ. Запахло чадомъ, копотью и ламповымъ масломъ. Какое-то надрывающее запустніе охватывало этотъ міръ писаннаго полотна, полный сейчасъ жизни, звуковъ, опьяненія… Вотъ мсто гд онъ сидлъ у ея ногъ во время представленія, гд онъ былъ съ нею ‘такъ жестокъ, безчеловченъ’… Вотъ и тотъ, уже потонувшій въ темени уголъ за первою кулисой, откуда онъ глядлъ на нее въ день считки Гамлета, и въ первый разъ глаза ея остановились на немъ…
Все это ‘пережито’ — и нтъ, нтъ уже всему этому возврата…
— Пойдемъ, Сережа, говорилъ возвращаясь Ашанинъ:— едося я отправилъ къ намъ въ комнату съ твоимъ платьемъ, а я ужь заодно съ тобою…
Гундуровъ поднялся молча. Они спустились въ корридоръ, а оттуда въ садъ.
Небо расчистилось. Миріады звздъ глядли сквозь прогалины тихо шатавшихся надъ головами ихъ листьевъ…
На поворот къ ихъ флигелю Гундуровъ повернулъ вправо.
— Куда же ты? крикнулъ ему пріятель.
— Ашанинъ, сдлай милость, оставь меня хоть на минуту одного, отвтилъ онъ, останавливаясь съ едва сдерживаемымъ нетерпніемъ.
— Я нисколько не намренъ навязывать теб свое общество, Сережа, возразилъ тотъ,— но ты знаешь что насъ всхъ ждутъ тамъ, наверху, что исчезать намъ въ эту минуту неудобно и неучтиво, что наконецъ, главное, ты подашь этимъ поводъ Софь Ивановн серіозно безпокоиться…
— Я все это знаю, тоскливо перебилъ его Гундуровъ,— и успю явиться туда вовремя и никому безпокойства не причиню. Но дай ты мн, ради Бога, передохнуть на свобод одному, дай придти въ себя, собраться съ мыслями…
— Какъ знаешь, Сережа, вздохнулъ Ашанинъ,— только если ты чрезъ полчаса не вернешься переодться, я, воля твоя, пойду искать тебя съ фонаремъ.
Но Гундуровъ, не дослушавъ его, ушелъ въ темень боковой аллеи.

LXV.

Толпа гостей княгини исчезала за большою входною дверью театральной залы. Здсь оставались еще кое-кто изъ городской публики, ожидавшей когда пройдутъ ‘вс эти аристократы’, чтобы выдти на свобод въ большія сни дома, гд ожидали ее въ свою очередь, дремля и сопя на лавкахъ въ темномъ углу за лстницей, невзрачные слуги и кухарки съ барскими шинелями и бурнусами на колняхъ. Смотритель Юшковъ со своими учителями держался у самаго выхода, почтительно и со счастливою улыбкой на устахъ отвшивая старомодные поклоны каждой изъ проходившихъ мимо него пар избраннаго общества Сицкаго: онъ считалъ долгомъ учтивости выразить этимъ благодарность хозяевамъ дома ‘за высокое эстетическое наслажденіе которое дозволено ему было вкусить’…
— Погодимъ, шепталъ онъ своимъ молодымъ сослуживцамъ, державшимся вообще гораздо боле сдержанно чмъ онъ, и наровившимъ теперь уйти скоре,— авось-либо удастся и кого-нибудь изъ превосходнйшихъ исполнителей увидать вблизи: Гамлета, божественную Офелію… Душа такъ и проситъ излиться предъ ними…
Судьба, какъ видно, не хотла отказать ему въ этомъ удовольствіи. Божественная Офелія вышла въ эту минуту въ залу изъ боковой двери подл ложи въ которой предстала она въ послдній разъ его ‘очарованнымъ взорамъ’,— вышла, остановилась на мигъ, замтивъ эту еще неуспвшую разойтись публику, и робко, замедляя шаги, двинулась наконецъ мимо креселъ.
Старый энтузіастъ обдернулъ жилетъ, провелъ торопливо рукой по вороху сдыхъ своихъ кудрей и, отдлясь шага на два отъ своей компаніи, браво сталъ на пути княжны, глядя на нее во вс свои большіе, голубые, восторженные глаза.
Она поняла что этотъ незнакомый ей старичокъ съ добродушнымъ и чрезвычайно симпатичнымъ лицомъ хочетъ непремнно lui faire son petit bout de compliment, и что этого избгнуть нельзя, и со своею тихою улыбкой подошла къ нему, привтливо кланяясь увнчанною полевыми цвтами головкой.
Онъ торопливо и низко склонилъ голову въ свою очередь, шаркнувъ при этомъ ножкой, и заговорилъ:
— Княжна Елена Михайловна, не осудите невдомаго вамъ индивидуя за несоблюденіе, быть-можетъ принятыхъ въ высшемъ свт приличій, а примите во вниманіе лишь то неодолимое побужденіе которое даетъ ему смлость навязаться вамъ, такъ-сказать, со своимъ разговоромъ… Смотритель ***скаго узднаго училища Василій Григорьевичъ Юшковъ, поспшилъ онъ объявить ей свое званіе, и еще разъ шарнулъ ножкой.
— Я очень рада, пролепетала княжна.
Онъ глядлъ на нее восхищенными глазами… Ему такъ много, много хотлось бы сказать ей…. Но онъ боялся ей наскучить, да и при томъ волненіи которое одолвало его онъ чувствовалъ что не найдетъ надлежащихъ словъ.
— Не смю утруждать васъ долгою рчью, княжна Елена Михайловна, торопливо проговорилъ онъ:— объемлющее меня чувство вылью, такъ-сказать, въ двухъ краткихъ словахъ: я видлъ Шекспировскую Офелію, видлъ васъ,— могу теперь умереть спокойно!
Въ этой преувеличенности, въ этомъ необычномъ для ея уха эмфаз выраженія слышалась такая внутренняя искренность что Лина почувствовала себя глубоко тронутою. Она протянула ему руку.
— Благодарю васъ за ваши добрыя слова! Я ихъ конечно принять на свой счетъ не смю, я почти въ первый разъ играла на сцен, и если вышло хорошо, то просто потому кажется что такая ужь роль… Каждая, я уврена, на моемъ мст сыграла бы точно такъ же какъ я….
Старикъ почтительно приподнялъ ея руку, чуть-чуть прикоснулся вытянутыми губами къ облегавшей ее перчатк и такъ же почтительно опустилъ ее.
— Каждая? повторилъ онъ, и закачалъ головой.— Нтъ-съ! осмлюсь возразить вамъ. Типъ, наружный, такъ-сказать, смыслъ Офеліи извстенъ дйствительно, и его, пожалуй, передать въ состояніи каждая образованная и даже просто смышленая театральная актриса. Но вы-съ, вы дали намъ душу Офеліи прозрть, княжна Елена Михайловна, а за нею и собственную вашу душу.. Тутъ-съ не искусство одно, тутъ нчто еще высшее говоритъ въ человк и человку…
Лина вся зардлась вдругъ и сжала на мигъ болзненно брови.
Онъ замтилъ и очень смутился…. Но она замтила это въ свою очередь и поспшно проговорила:
— Я рада что вы на меня не сердитесь.
— За что это, помилуйте! Онъ руками всплеснулъ.
— За то что я не доиграла Офеліи, лишила васъ удовольствія дослушать ея роль до конца… Но я не могла, право, я осталась безъ голоса, говорила Лина, подымая на него свои смущенные и печальные глаза,— мое здоровье не особенно крпко.
— Не дай Богъ! Да хранитъ васъ весь сонмъ ангеловъ небесныхъ! вырвалось испуганно изъ груди старика-смотрителя… И со смерти князя Михайлы, никакой еще человческій голосъ не звучалъ для Лины такъ безкорыстно, такъ отечески нжно….
— Какой вы добрый! воскликнула она въ свою очередь, въ невольномъ порыв… Они были теперь одни въ опуствшей окончательно зал. Онъ совершенно растерялся, заморгалъ вками, подъ которыми уже проступали крупныя капли слезъ….
Дверь подл ложи изъ которой вышла Лина, отворилась опять широко и шумно, и изъ нея вылетла во всей пунцовости своихъ розъ, бархата и торжествующаго вида неизбжная Ольга Акулина.
— Лина, вы еще здсь? Какъ я рада, мы войдемъ туда вмст! крикнула она ей черезъ всю залу.— И никого, кром васъ, продолжала она, оглянувшись и застегивая на ходу длинную бальную перчатку (она, разчитывала застать еще хвостъ знакомой ей уздной публики, которой была далеко не прочь пустить лишній разъ пыль въ глаза своимъ трескучимъ туалетомъ)…. Ахъ, Василій Григорьичъ, здравствуйте! проговорила она свысока, подходя къ разговаривавшимъ и не отрываясь взглядомъ отъ своей перчатки,— я не знала что вы попали, также въ число нашихъ зрителей. Какъ вы находите, не правда ли, очень удалось?
— Чрезвычайно, сударыня, отвтилъ старикъ, знавшій ее давно по городу и далеко не питавшій сочувствія къ ея самонадянности и претензіямъ,— ваше участіе въ драм было въ особенности замтно, насмшливо промолвилъ онъ въ вид шутки.
Она громко разсмялась:
— Мое участіе… Меня вдь только для виду пригласили выйти на сцену сегодня. А вотъ къ завтрему я сама приглашаю васъ сюда, на мой бенефисъ. Я играю въ Льв Гурыч Синичкин и много пою. Услышите, не раскаетесь!..
Старикъ поклонился холодно и молча.
Барышня покосилась на него:
— Или, можетъ-быть, колко отпустила она,— посл княжны вы почитаете меня уже совершенно не стоящею вниманія.
Этотъ намекъ на его какую-то будто бы искательность задлъ старика за живое, онъ даже покраснлъ весь:
— Напрасно, милостивая государыня, вы такъ полагаете: вниманія заслуживаете вы вполн и отъ каждаго, а въ древнемъ мір могли бы, смю думать, даже большую извстность пріобрсти.
— Это что же такое ‘въ древнемъ мір’? Вы всегда какими-то притчами выражаетесь! молвила пренебрежительно Ольга.
— А то это значитъ, сударыня, что въ мір языческомъ, въ противность тому чему научило насъ христіанство, женская личность превозносима была почти исключительно за ту вншнюю, такъ-сказать тлесную, прелесть коею могла она отличаться отъ другихъ, а не за т высшіе, духовные дары, которые для насъ составляютъ ея лучшее украшеніе.
Отвчать на этотъ урокъ грубостью барышня наша въ присутствіи Лины не посмла. Она почла за лучшее разсмяться еще разъ:
— Ну да, да, извстно, вамъ все ‘крылья нужны, въ лазурь неба уноситься’, какъ говоритъ мой отецъ… Пойдемте, Лина, насъ давно наверху ждутъ! не ожидая отвта воскликнула она, продвая руку подъ руку княжны.
Лина тихо высвободила свою.
— Я надюсь, Василій Григорьичъ, сказала она,— что наше знакомство такъ не кончится. Если не завтра, то вы быть-можетъ найдете въ другой день время постить насъ? Я была бы очень рада.
Онъ глянулъ на нее вдругъ снова увлажившимися глазами.
— Княжна Елена Михайловна, проговорилъ онъ,— позвольте мн отклонить такое лестное для меня ваше предложеніе.
— Почему такъ? удивилась Лина.
— Человкъ я темный, забытый въ своемъ углу, княжна, да и самъ, почитай, забывшій въ немъ и то малое что зналъ (онъ печально махнулъ рукой), для барскихъ палатъ, а тмъ паче для высокообразованныхъ лицъ интереснаго собою ничего представить не могу… Но поврьте что мн до послдняго вздоха хватитъ воспоминанія о томъ что дали вы мн перечувствовать и прозрть въ ныншній божественный вечеръ…
— Я съ вами не могу спорить, сказала Лина,— но мн очень будетъ жаль если я васъ боле не увижу…
Юный восторгъ засіялъ опять въ его большихъ голубыхъ глазахъ.
— Княжна, еслибы когда-нибудь и чмъ-нибудь я могъ вамъ послужить, завряю васъ всемогущимъ Создателемъ что во всякое время дня или ночи стану у вашего порога ждать вашихъ приказаній.
— Не приказаній, нтъ… Но ваши слова я буду помнить. Спасибо вамъ! промолвила вдумчиво Лина, протягивая ему руку еще разъ, и не давъ ему поцловать ее, дружески сжала его твердые старческіе пальцы.
— Странная какая вы, Лина, говорила ей Ольга Елпидифоровна вслдъ за этимъ разговоромъ, подымаясь рядомъ су нею по лстниц,— на что вамъ нуженъ этотъ старый трубадуръ?
— Кто такой? спросила сжимая брови княжна.
— Да этотъ блаженный философъ нашъ, Юшковъ. Его вс такъ въ город называютъ: ‘трубадуръ’, а не то еще ‘Эолова арфа’… Вы такія ужъ были съ нимъ любезныя!…
— Это вамъ не нравится? молвила сухо Лина.
— Ахъ, Боже мой, вскрикнула обиженно барышня,— мн совершенно все равно! Только я нахожу что онъ совсмъ не вашего общества и ужасно скучный со своими ‘такъ-сказать’ и нескончаемыми фразами. Конечно, у васъ свои особенныя понятія, но у него вдь другаго разговора нтъ какъ, ‘идеалъ’, ‘искусство’, ‘Пушкинъ’, ‘долгъ челов.’…
Она оборвала на полуслов, сообразивъ что все это подходило именно къ тмъ ‘понятіямъ’ которыя значились у нея въ голов подъ общимъ заглавіемъ: ‘grands sentiments’ княжны Лины Шастуновой.
Княжна молчала. Она никогда не входила ни въ какія разсужденія съ Ольгой Елпидифоровной
А ‘старый трубадуръ’ тмъ временемъ, скрыпя широкими сапогами по крупному песку краснаго двора Сицкаго, въ компаніи своихъ учиниковъ, говорилъ имъ растроганнымъ и дрожащимъ шепотомъ:
— Не отъ міра сего эта Офелія, господа, не отъ міра сего!..

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека