Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
БДНЫЙ ЧОРТЪ
Разсказы дня.
I.
II.
III.
Бедный чорт, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Вс пріхали, и онъ пріхалъ… Какъ хотите, а это было удивительно, и прежде всего пріятно былъ изумленъ самъ Никаноръ Иванычъ Гречихинъ, по сцен Бояриновъ-Завитаевъ, а въ пріятельскомъ своемъ кругу просто Кошачій Глазъ. Да, пріхалъ… Положимъ, поздъ принесъ съ собой цлыя сотни пассажировъ, но вдь т хали зауряднымъ образомъ — купилъ билетъ, слъ въ вагонъ и весь тутъ, а Кошачій Глазъ употребилъ на эту простую вещь нечеловческія усилья. Гд и у кого онъ ни занималъ денегъ, чтобы добраться до Москвы, какихъ непріятныхъ отрзовъ ни выслушалъ отъ сытыхъ людей и вотъ все-таки дохалъ. Открыть Америку, наврное, было легче, чмъ сдлать одинъ такой bon voyage.
Итакъ, Москва! Кошачій Глазъ всегда тяготлъ къ этому сердцу Россіи и впередъ испытывалъ пріятную теплоту, онъ почти дома, у желанной цли. Нужно было видть, съ какимъ серьезно-озабоченнымъ видомъ онъ вышелъ на платформу, какъ равнодушно оглядлъ суетившуюся публику и съ какимъ достоинствомъ обратился, къ носильщику.
— Мн нужно получить багажъ, любезный… дорожный сундукъ.
Пока происходила процедура добыванія багажа, Кошачій Глазъ замтилъ въ толп нсколько бритыхъ актерскихъ лицъ и презрительно поднялъ лвую бровь. Эти куда приползли? И что за народъ, просто стыдно за искусство — голь перекатная, на лиц написано. Проходя мимо зеркала, Кошачій Глазъ по привычк заглянулъ въ него — лицо было измятое, заспанное, напоминавшее захватанныя трактирныя двери. Э, ничего, въ постъ поправится все. Скверно только то, что противъ ожиданія въ Москв оказался снгъ, тогда какъ онъ заложилъ свою зимнюю шинель и пріхалъ совсмъ по-лтнему. Страшенъ былъ не холодъ, а то, какъ на него будутъ смотрть посыльные, извозчики, швейцаръ меблированныхъ компатъ ‘Лукоморье’ и своя братія, гг. артисты. Необходимо было сохранить шинель, чортъ возьми…
— Пожалуйте…— почтительно доложилъ носильщикъ, вытаскивая легонькій дорожный сундукъ.— Прикажете извозчика нанимать?
— Ахъ, да… меблированныя комнаты ‘Лукоморье’.
Кошачій Глазъ машинально пошелъ-было за посыльнымъ, но съ полдороги вернулся и какъ-то даже замычалъ. Въ слдующую минуту онъ разыскалъ свой вагонъ третьяго класса и въ окно поманилъ молодую женщину, которая оставалась одна.
— Анюта, иди…
На его лиц выразилась снисходительная досада, пока Анюта вылзала изъ вагона, что сдлать ей было не легко, потому что приходилось одной рукой нести грудного, ребенка, а другой разные узелки и корзинку. Ей было всего восемнадцать лтъ, но блдное лицо глядло такими покорными, убитыми глазами, какъ у человка, испытавшаго больше того, чмъ это слдуетъ по расписанію строгой судьбы. Кошачій Глазъ презрительно оглядлъ ея скромный дорожный костюмъ и еще разъ что-то промычалъ. Этотъ неопредленный звукъ заставилъ ее вздрогнуть, и она посмотрла на своего повелителя отороплыми, совсмъ еще дтскими глазами, точно боялась, что онъ ее ударитъ.
— Ахъ, Боже мой…— прошиплъ онъ, глядя на нее. своими холодными, широко раскрытыми глазами безъ вкъ, какъ у амфибіи.— Измучился я…
— Никаноръ Иванычъ, я…
— Молчать!..Чета направилась къ выходу, причемъ Кошачій Глазъ принялъ равнодушно-убійственный видъ. У подъзда ожидалъ извозчикъ съ багажомъ. Носильщикъ усадилъ господъ и раскланялся, получивъ приличную мзду. Стояли непріятныя весеннія сумерки. Снгъ падалъ мокрыми хлопьями. Линія фонарей мигала желтыми точками. Анюта старалась занять въ саняхъ какъ можно меньше мста и пугливо смотрла впередъ, на выраставшіе многоэтажные дома. Она попала въ столицу еще въ первый разъ и чувствовала себя такой маленькой и безпомощной, точно попавшій въ ловушку мышенокъ. Она страшно боялась, что вотъ-вотъ ребенокъ закричатъ, а Никаноръ Иванычъ не выносилъ дтскаго крика. Къ тому же онъ сегодня такъ нервно настроенъ…
Сани плелись по мокрому снгу очень тихо. Ихъ обгоняли кареты, щегольскія пролетки на резин и собственные экипажи на собственныхъ лошадяхъ. Дома поднимались все выше и глядли на улицу сотнями своихъ освщенныхъ оконъ, точно глаза какого-то каменнаго чудовища. На перекресткахъ происходила такая давка, что у Анюты кружилась голова. Она боялась даже бояться и только крпче прижимала къ себ ребенка. Вотъ и центръ, какая-то модная улица, масса магазиновъ, а затмъ сани повернули въ переулокъ. За первымъ послдовалъ второй, за вторымъ третій, и наконецъ сани остановились у низенькаго подъзда ‘Лукоморья’.
— Есть свободные номера?— спрашивалъ сурово Кошачій Глазъ, не вылзая изъ саней,
— Пожалуйте…— коротко отвтилъ швейцаръ въ засаленной фуражк, однимъ взглядомъ опредливъ пріхавшую птицу.
Анюта осталась на извозчик, а Кошачій Глазъ отправился осматривать номера. Въ передней онъ заглянулъ на громадную черную доску съ фамиліями квартирантовъ, пробжалъ номера до порядку, и даже отступилъ, когда прочелъ: Смольская-Крутихина. Она здсь… Вотъ это такъ сюрпризъ!.. Но возвращаться было поздно: съ одной стороны, Кошачій Глазъ очень усталъ, чтобы искать другіе номера, съ другой — онъ не желалъ пасовать передъ мелькнувшей на доск ненавистной для него фамиліей и, съ третьей, въ немъ заговорила чисто-мужская гордость, врне сказать — самолюбіе мужа. Чтобы замаскировать свое невольное движеніе передъ швейцаромъ, онъ еще разъ перечиталъ всю доску, повторяя про себя знакомыя актерскія фамиліи: Званцевъ… Кульчицкая… Махотинъ… Лушниковъ… Гавриленко. Чортъ ихъ знаетъ, когда они успли набраться сюда всей ордой.
Номеръ былъ занятъ въ третьемъ этаж, въ какомъ-то полутемномъ коридор. Анюта вздохнула свободно, когда очутилась наконецъ въ этой маленькой комнат съ ободранными обоями, просиженной мебелью и спеціально трактирной грязью. Она также устала, устала до того, что не могла говорить. Ребенокъ проснулся и тихо заплакалъ. Кошачій Глазъ ходилъ по комнат большими шагами и сердито ерошилъ рдвшіе волосы. Онъ былъ окончательно взволнованъ. Вдь надо же было случиться такой встрч?.. Ну, да ничего, онъ ей покажетъ.
Сейчасъ посл чая онъ отправился въ коридоръ, гд торопливо сновали мужскія и женскія фигуры. На площадк у лстницы сидли двое.
— Ба! Бояриновъ…— окликнулъ его хриплый голосъ.— Давно ли?..
— А, Любецкій…
Короткое рукопожатіе, взаимное бглое оглядываніе и дружеская бесда, точно вчера разстались.
— Ну, что, братъ, дла хуже губернаторскаго? Везд одно и то же… Публика — подлецъ стала, артисту нтъ житья, а живорзы-антрепренеры сбсились поголовно. Сорокинъ не заплатилъ своей трупп за полтора мсяца, Черняковъ бжалъ, захвативъ кассу, а остальные все свиньи. Везд одно и то же. Вотъ, что скажетъ Москва… Теперь актерская ярмарка, и составляются новыя труппы въ Сибирь, на Кавказъ, въ Поволжье.
Къ нимъ подошли другіе.
— А, Махотинъ, ну что, старина? Живъ еще,— отлично. А ты, Званцевъ, опять по образу пшаго хожденія объявился въ Москву? Этимъ, братъ, нынче никого не удивишь: Аркашки Счастливцевы надоли.
Поднялся громкій говоръ, послышался смхъ и давно всмъ надовшія закулисныя остроты. О своихъ длахъ никто старался не говорить: какъ разъ мсто изъ-подъ носу уведутъ, да еще напакостятъ. Тоже товарищи называются… Взять хоть того же Любецкаго… Два сезона вмст служили, а продастъ за понюшку табаку.
— А ты видлъ?— таинственно говорилъ Любецкій, отводя Бояринова въ сторону.
— Да…
— Гм… Она, братъ, въ гору пошла.
— Богатаго покровителя нашла?
— Нтъ, не то… Публика ее любитъ. Антрепренеры приглашаютъ нарасхватъ. Дикое счастье, однимъ словомъ. Да ты ее лично-то не видалъ? А, такъ посмотри… Пальчики оближешь, братику: belle femme.
Любецкій былъ очень счастливъ, что первымъ сообщилъ такое пріятное извстіе Кошачьему Глазу, и даже полюбовался, когда у того отъ бшенства перекосило все лицо. Что, братъ, не любишь?.. Раньше-то ты ее колотилъ, чмъ попало, а теперь и рукой не достанешь. Вотъ она какая, любезная супруга… У Любецкаго жена тоже бжала, и онъ вымщалъ теперь свое семейное положеніе на пріятел.
Кошачій Глазъ вернулся въ свой номеръ темне ночи. На Анюту онъ даже не взглянулъ. Его грызла теперь мысль о жен, объ ея успхахъ и о собственномъ положеніи. Это было ужасно… Кажется, еще никогда онъ такъ не ненавидлъ эту женщину. Анюта пробовала приласкаться къ нему, но получила пинокъ и грустно замолчала. Бдная женщина настолько привыкла къ своему безправному положенію, что даже не мечтала о чемъ-нибудь другомъ. Вдь Никаноръ Иванычъ настоящій артистъ, комикъ, котораго расхваливаютъ въ газетахъ, а что же она такое? Несчастная хористка и больше ничего. Много ихъ, такихъ-то, а Никаноръ-то Иванычъ одинъ. Его вс знаютъ, онъ везд бывалъ и тоже всхъ знаетъ. Подавленная величіемъ сезоннаго мужа, Анюта свернулась клубочкомъ на диван, а Кошачій Глазъ громко храплъ на кровати.
‘Ему необходимо успокоиться и отдохнуть посл дороги»,— думала Анюта, баюкая ребенка.
На другой день Любецкій поднялся раньше обыкновеннаго, выбрился, одлся и вышелъ въ коридоръ, гд уже слонялись и Махотинъ, и Званцевъ, и Лушниковъ. Всмъ имъ ршительно нечего было длать, а въ коридор хоть афиши почитаешь, потомъ въ контор можно словечкомъ перекинуться съ управляющимъ и наконецъ своихъ встртишь. Встрчая пріятелей, Любецкій подмигивалъ, потиралъ руки и повторялъ:
— А какъ вчера онъ былъ пріятно пораженъ… хе, хе!.. Какъ я про нее сказалъ, у него даже рожу перекосило. Пріятная семейная встрча…
— Что же ему особенно волноваться, вдь онъ пріхалъ опять семейнымъ человкомъ… И даже младенецъ есть. Однимъ словомъ, все по штату… Какую-то забвенную хористочку обманулъ и, наврно, тиранитъ, какъ раньше Ирину Павловну тиранилъ. Вдь вотъ, поди жъ ты, женщины именно такихъ и любятъ, которые ихъ бьютъ…
— Да… Это ужъ законъ природы. Мужчина- активное начало въ природ, а женщина — пассивное.
Кошачій Глазъ и его жена Ирина Павловна, по сцен Смольская-Крутихина, сдлались героями дня, и весь коридоръ только о нихъ и говорилъ. Интересно, какъ-то они встртятся… Нечего сказать, семейная радость въ полной форм. Вс старались припомнить разные анекдоты о Кошачьемъ Глаз,— вдь онъ вывезъ Ирину Павловну неизвстно откуда, опредлилъ на сцену и далъ первую шлифовку будущему алмазу. Человкъ серьезно потрудился надъ ея воспитаніемъ, когда хлесталъ ее прямо по лицу за кулисами, а дома продлывалъ вещи и похуже. Она два раза отравлялась, десять разъ хотла застрлить его, пока не сдлала самую простую вещь — взяла и ушла отъ мужа, какъ длаетъ большинство театральныхъ женъ.
— Интересно бы знать, кто сейчасъ у Ирины Павловны занимаетъ амплуа супруга?— спрашивалъ Любецкій, подмигивая еще веселе.— Вотъ стравить бы съ Кошачьимъ Глазомъ… Вдь онъ-то все-таки настоящій мужъ, у него вс права, и она не сметъ третировать его открыто. Да, чортъ возьми, если бы моя собственная жена, да я…
Въ самомъ дл, долженъ же быть какой-нибудь другъ у Ирины Павловны? Женщина молодая, въ полномъ соку… Но здсь мннія раздлились: одни указывали на провинціальнаго перваго любовника, другіе на какого-то вліятельнаго рецензента, третьи на богатаго купеческаго сынка. Врно было одно, что Ирина Павловна вела свои дла ловко, все шито и крыто, комаръ носу не подточитъ. Однимъ словомъ, женщина образованная…
Пробило двнадцать часовъ. Актеры перестали галдть и ждали, какъ Любецкій отправится въ номеръ къ Ирин Павловн и сообщитъ ей пріятную семейную новость. Онъ отправился съ этой миссіей въ качеств делегата, чтобы потомъ сообщить пріятелямъ о произведенномъ эффект.
— Войдите!..— послышался голосъ самой Ирины Павловны, когда Любецкій осторожно постучалъ въ дверь тринадцатаго номера, самаго лучшаго въ ‘Лукоморь’.
Она была въ утреннемъ капот и сидла у письменнаго столика. Появленіе бритой физіономіи Любецкаго вызвало на ея красивомъ молодомъ лиц легкую гримасу,— она ненавидла эти актерскія бритыя лица. Актеры это знали, и Любецкому теперь особенно хотлось уколоть гордячку въ самое больное мсто, а для этого онъ нарочно тянулъ, разговаривая о разныхъ пустякахъ.
— Трудно, Ирина Павловна, нынче нашему брату, артисту,— повторялъ Любецкій.— Ахъ, какъ трудно… Женщин еще лучше, потому что она… вообще ей гораздо легче устроиться. Я говорю о молодыхъ женщинахъ, Ирина Павловна, какъ вы. Кто и что можетъ устоять противъ красоты?
— Послушайте, Любецкій, если вамъ что-нибудь нужно… Я должна извиниться: я тороплюсь по дламъ.
— Вы торопитесь? Какъ жаль… гм… да…
— Что вы хотите сказать этимъ?
— Ничего, Ирина Павловна… Никаноръ Иванычъ вчера пріхалъ и остановился въ восемьдесятъ шестомъ номер. Пожалуй, вамъ будетъ непріятно съ нимъ встртиться, такъ я пришелъ предупредить васъ на всякій случай. Знаете, у него такой характеръ…
Она вся вспыхнула, опустила красивые глаза и проговорила съ разсчитаннымъ спокойствіемъ:
— М.-Г. Любецкій, я очень вамъ благодарна за вниманіе, но разъ и навсегда прошу оставить мои личныя дла въ поко… Полагаю, что они для васъ не должны представлять никакого интереса.
— Виноватъ, Ирина Павловна, но я, поврьте, только изъ уваженія къ вамъ… да… Вы напрасно такъ принимаете мои слова, потому что войти въ положеніе одинокой женщины — это прямая обязанность порядочнаго мужчины. Говоря проще, вы рисковали нарваться на большой скандалъ вотъ гд-нибудь здсь же, въ коридор…
— Еще разъ благодарю васъ, но я, право, не нуждаюсь ни въ чьемъ участіи.
Послднія слова она произнесла съ невольной дрожью въ голос,— она поняла, что друзья-артисты травили ее. Ея фальшивое положеніе доставляло имъ удовольствіе, потому что этой монетой она расплачивалась за свои сценическіе успхи, хотя до нкоторой степени. Когда Любецкій вышелъ, сухо раскланявшись съ ней, Ирина Павловна не вытерпла и расплакалась. Мужъ для нея являлся какимъ-то проклятіемъ… Она никогда не могла чувствовать себя спокойной, потому что ршительно, ничмъ не была застрахована отъ самаго грубаго скандала и даже насилія. Вотъ и теперь, что бы длать: бжать, оставаться? Положивъ свою блокурую головку на руки, Ирина Павловна долго и горько рыдала. Ахъ, какъ ей было тяжело, гадко и отвратительно,— она начинала ненавидть самоё себя, ту женщину, которая когда-то могла быть женой Никанора Ивановича… Ею овладло брезгливое чувство, заставившее вздрогнуть, точно въ воздух уже протянулись къ ней т руки, которыя ее били. Какъ дорого стоилъ ей каждый шагъ впередъ на этомъ тернистомъ театральномъ пути…
Номерная горничная своимъ появленіемъ заставила Ирину Павловну подобраться,— посторонніе люди не должны видть ея горя. Но горничная уже знала все и, улучивъ минуту, дополнила сообщеніе Любецкаго, именно, что Никаноръ Ивановичъ не одинъ, а съ супругой и съ ребенкомъ, что, замтно, денегъ у нихъ нтъ и она сегодня утромъ плакала.
— Оставьте, Аннушка, мн, право, не интересно,— остановила ее Ирина Павловна,— Въ чужія дла не слдуетъ соваться…
— Да вдь это изъ жалости къ ней, къ жен Никанора Ивановича: молоденькая, такая… блдная… И боится она его, какъ огня. Врно говорю, сударыня, такъ какъ, состоямши при номерахъ, всякаго народу насмотришься и сразу понимаешь, какъ и что. Актеры-то вс одинаковы… Ужъ вы меня извините, а тоже жаль со стороны глядть, какъ молоденькая бабенка убивается. И что въ немъ-то нашла?
Эта непрошенная болтовня горничной заставила Ирину Павловну задуматься о судьб той несчастной женщины, которая занимала сейчасъ ея мсто. Ей вдругъ сдлалось такъ жаль ея, какъ никогда не было жаль самой себя: свое горе уже пережито… Врне сказать, Ирина Павловна сейчасъ переживала вторично счастье быть женой Никанора Иваныча, этой гадины, для которой трудно было бы подыскать соотвтствующее имя. Вдь и она была такая же молодая и неопытная, какъ та, и также переносила вс гадости отъ него… По временамъ Ирина Павловна прислуживалась къ шагамъ въ коридор, и ей начинало казаться, что это его шаги, которыхъ она когда-то боялась. Неужели все это было, неужели все это могло быть? Она для безопасности заперла дверь на ключъ и сейчасъ сама же устыдилась за свой бабій страхъ… Кого она испугалась? Вдь такихъ людей, какъ онъ, бьютъ, а не боятся. Въ слдующій моментъ Ирина Павловна достала маленькій никелированный револьвер и положила его къ себ на письменный столъ: о, она убьетъ эту гадину, только пусть она покажется!..
Кошачій Глазъ, дйствительно, ходилъ по коридору, задумчиво заложивъ руки за спину. Онъ имлъ таинственный видъ и нсколько разъ поглядывалъ на двери тринадцатаго номера. Нужно прежде всего поддержать свое достоинство передъ товарищами, которые, наврно, улыбаются ему вдогонку. Что длать — Никаноръ Иванычъ пока еще не ршилъ, но чувствовалъ, что долженъ что-то сдлать. Выждать ее здсь въ коридор или войти въ номеръ — также оставалось не ршеннымъ. Но врно одно, что онъ увидитъ ее. Любецкій наблюдалъ друга все время и нсколько разъ пытался заговорить съ нимъ, хотя и безъ особеннаго успха: Кошачій Глазъ замкнулся въ самомъ себ.
Онъ увидлъ ее въ тотъ же день, вечеромъ, когда сидлъ на площадк лстницы вмст съ Любецкимъ. Въ первый моментъ онъ ее не узналъ и догадался только тогда, когда Любецкій ткнулъ его локтемъ. Да, это была она, чортъ возьми, но какая она красавица!.. Проходя мимо, Ирина Павловна ни на кого не взглянула, а только плотне, закуталась въ свою песцовую ротонду. Она чувствовала, въ свою очередь, что онъ тутъ, и прошла нарочно ближе, повинуясь безотчетному чувству, какое заставляетъ человка заглядывать въ пропасть. Съ другой стороны, ей хотлось показать, что она ничего и никого не боится. Да, ршительно никого…
— Какова штучка?— фамильярно проговорилъ Любецкій, провожая глазами спускавшуюся по лстниц Ирину Павловну.— Эхъ, братъ, и далъ же ты маху: отпустить такую женщину… Настоящая курица, которая въ рукахъ умнаго человка несла бы золотыя яйца.
Съ Кошачьимъ Глазомъ сдлалось что-то необыкновенное. Онъ быстро вскочилъ съ мста, посмотрлъ на Любецкаго остановившимися дикими глазами и крикнулъ:
— Молчать, мерзавецъ!… Вс вы подлецы и вс вы ничего не понимаете…
— А ты потише, Кошачій Глазъ…
— Убью, мерзавецъ!..
Любецкій едва спасся самымъ позорнымъ бгствомъ.
Все ‘Лукоморье’ было заинтриговано поведеніемъ Кошачьяго Глаза. Съ другой стороны, и сама Ирина Павловна держалась крайне странно, чтобы не сказать больше. Махотинъ и Любецкій видли собственными глазами, какъ она, Ирина Павловна, сама первая подошла въ коридор къ Кошачьему Глазу и проговорила:
— Вы, кажется, не узнаёте меня, Никаноръ Иванычъ?
Кошачій Глазъ совсмъ растерялся и пробормоталъ, вроятно, что-нибудь очень глупое, потому что Ирина Павловна весело разсмялась. Да, Любецкій и Махотинъ видли все это собственными глазами и еще разъ убдились въ той простой шекспировской истин, что ‘о, женщины! ничтожество вамъ имя’. Дальнйшимъ предположеніямъ и догадкамъ не было конца. Во-первыхъ, всмъ было очевидно, что Ирина Павловна ‘подыгрываетъ’ себ мужа — можетъ-быть, проснулось въ ней старое чувство къ Кошачьему Глазу, во-вторыхъ — она, наврно, приревновала его къ этой несчастной Анют (вдь женщины капризны), и въ-третьихъ, что всего вроятне, Ирина Павловна просто давно не была бита, а это иногда иметъ большое значеніе. Есть даже такія женщины, которыя требуютъ, чтобы ихъ били,— Махотинъ и Любецкій готовы были поклясться въ этомъ, а въ ‘женскомъ вопрос’ они кое-что смыслили.
Квартировавшія въ ‘Лукоморье’ театральныя дамы относительно этого послдняго держались другихъ воззрній, но это было одно женское притворство, а можетъ-быть, вполн естественная женская скромность. Врно было то, что он съ рдкимъ единодушіемъ и совершенно открыто порицали поведеніе Ирины Павловны. Она компрометировала все театральное ‘женское сословіе’. Если бы она мняла любовниковъ, какъ перчатки, то это было, бы только понятно, особенно когда длается подъ сурдинку и не слишкомъ афишируется, но заигрывать съ брошеннымъ мужемъ, какъ Кошачій Глазъ,— нтъ, это даже и названія не иметъ. Такія глупости могутъ длать только набитыя дуры…
— Я своими глазами видла, какъ вчера вечеромъ онъ тихонько вошелъ къ ней въ номеръ,— увряла Кульчицкая.— Да, и представьте: крадется, какъ воръ или, по меньшей мр, любовникъ-новичокъ.
— Ромео и Джульетта… ха-ха!— заливалась Махотина.
— Что всего смшне, такъ это то, что Кошачій Глазъ крался къ собственной жен… Будемъ, душечка, называть вещи ихъ настоящими именами. Рожу сдлалъ умоляюще-смиренную, какъ вс мужчины, когда имъ что-нибудь нужно… Даже противно было смотрть.
— Ну, это забавно: готовый водевиль.
Женское любопытство разыгралось до послдней степени. Помилуйте, мужъ, который ухаживаетъ за своей женой, какъ любовникъ — Это не часто встрчается. По вечерамъ театральныя дамы устроили даже наблюдательный пунктъ за тринадцатымъ номеромъ, чтобы слдить за похожденіями Кошачьяго Глаза и убдиться окончательно въ его намреніяхъ. Разъ, когда онъ крался около стнки, Махотина, будто случайно, столкнулась съ нимъ.
— Ахъ, виновата, Никаноръ Иванычъ… Вы куда это?
— Я… то-есть я… Въ номер, знаете, ужасно душно, потомъ ребенокъ кричитъ, а здсь все-таки можно передохнуть.
— Да? Скажите… А у васъ такой видъ, точно вы шли на свиданіе съ какой-нибудь незнакомкой. Не отпирайтесь, вдь вы неисправимый плутишка, Никаноръ Иванычъ…
Кошачій Глазъ ужасно сконфузился, пробормоталъ что-то безсвязное и бжалъ… Да, бжалъ, какъ послдній трусъ. Результатомъ этой импровизированной сцены остался смятый клочокъ бумажки. Когда Махотина подняла его и прочитала при свт газоваго рожка, ее охватило безумное веселье, такъ что она едва добжала до номера Кульчицкой.
— Милочка, родная, прочитай…— шептала она, изнемогая отъ душившаго ее хохота.— Что же это такое?.. Онъ влюбленъ… Кошачій Глазъ пишетъ стихи! Ха-ха-ххха…
Кульчицкая, не торопясь, расправила смятую бумажку и прочла съ приличной аффектаціей:
‘Ирина Павловна, я могу показаться въ вашихъ глазахъ смшнымъ, можетъ-быть, вы посметесь надо мной, но я люблю васъ… Да, люблю! И всегда любилъ… Каждый любитъ по-своему, а вншнія рзкія формы еще не говорятъ о внутренней грубости. Поэтъ сказалъ:
Гроза умчалась вдаль, минувшее забыто,
И голосъ внутренній мн говоритъ порой:
Да ужъ не сонъ ли все, что было пережито
И передумано тобой?
‘Ваше собственное сердце подскажетъ вамъ то, чего не въ состояніи передать мой слабый языкъ… Твой Никаноръ, всегда и везд твой’.
— Не правда ли, мило?
— Да, недурно…
— Это готовый сюжетъ для юмористическаго журнала. Махотинъ, кажется, что-то пописываетъ, такъ вотъ ему готовый матеріалъ.
Пріятельницы нсколько разъ принимались перечитывать любовное посланіе Кошачьяго Глаза и хохотали до слезъ.
Виновникъ этого дамскаго веселья, дйствительно, переживалъ критическій моментъ. Кошачій Глазъ съ перваго взгляда влюбился въ жену и забылъ о своей ненависти къ ней. Какая тутъ ненависть, когда сердце хотло выскочить отъ переполнявшихъ душу чувствъ. Но это было совсмъ не то, что раньше, когда онъ любилъ жену только физически. Да, это была ошибка и грубая ошибка, а нтъ такой ошибки, которой нельзя было бы поправить. Кошачьему Глазу рисовался обольстительный женскій образъ въ полномъ расцвт своей красоты. Сколько здсь линій, красокъ и внутренней красоты, о существованіи которой онъ даже и не подозрвалъ. Онъ чувствовалъ себя такимъ виноватымъ, маленькимъ и скромнымъ. Когда Ирина Павловна проходила мимо, сердце Кошачьяго Глаза замирало, какъ попавшая въ западню птица. Онъ ничего не желалъ и не добивался, кром позволенія видть ее время отъ времени.
— Вы забудьте, что я вашъ мужъ,— говорилъ Кошачій Глазъ, длая сладкое лицо.— Все, что было,— грустный и тяжелый сонъ… Теперь вы видите передъ собой другого человка, да и вы сами другая женщина. Говоря правду, можетъ-быть, въ расцвт вашей красоты отразилось и мое вліяніе… Въ сущности, зла я никогда вамъ не желалъ.
— Не будемъ говорить о прошломъ,— уклончиво отвчала Ирина Павловна и такъ мило краснла, точно вчера вышла замужъ.
У Кошачьяго Глаза захватывало духъ отъ звука ея голоса, и онъ скромно опускалъ глаза. Да, онъ былъ влюбленъ, какъ никогда. Это было его первое чувство, его первая любовь… Онъ пьянлъ при одной мысли объ Ирин Павловн. Ему хотлось раскрыть ей всю свою душу, разсказать все — вдь не такой же ужъ онъ дурной человкъ, котораго нельзя было бы полюбить, а главное — котораго нужно понять. Да, онъ чувствовалъ, что длается лучше и что съ его души спадаетъ точно какая-то кора. Какими маленькими и жалкими казались теперь ему вс эти недавніе пріятели и собутыльники, и онъ проходилъ мимо нихъ съ гордымъ видомъ. Разв они что-нибудь могли понимать, эти безнадежные циники и матеріалисты? Есть святыя чувства и благородныя движенія души. Да… Любецкаго онъ старательно избгалъ, какъ отъявленнаго негодяя и сплетника.
. Все ‘Лукоморье’ потшалось надъ любовью Кошачьяго Глаза. Шуткамъ, остротамъ и смшнымъ предположеніямъ не было конца. Вс хохотали до слезъ, когда онъ проходилъ по коридору съ такимъ таинственнымъ видомъ, точно боялся что-то пролить.
— Интересно, какъ они теперь избавятся отъ этой эксъ-супруги No 2?— спрашивали дамы.
— Если бы она была одна, то Кошачій Глазъ попросту вытолкалъ бы ее изъ своего номера въ шею, но вдь она съ ребенкомъ…
— Очень просто: Кошачій Глазъ удетъ съ Ириной Павловной, а эксъ-супруга останется при собственномъ пиковомъ интерес…
Судьба Анюты интересовала больше всего дамъ. Что-то придумаетъ теперь Ирина Павловна, чтобы благороднымъ образомъ устранить соперницу? Впрочемъ, что тутъ много толковать: просто купитъ бдную двчонку, чтобы убиралась съ глазъ долой. Кстати, сейчасъ и деньги у Ирины Павловны есть, а если не достанетъ, то гоняющіеся за ней антрепренеры дадутъ. Театральныя дамы завидовали успхамъ Ирины Павловны и поэтому злословили теперь на ея счетъ съ особеннымъ удовольствіемъ. Самыя врныя извстія добывались черезъ номерную горничную, которая умла услужить всмъ. Было извстно такимъ образомъ, что Ирина Павловна готовится къ отъзду, и что у ней по вечерамъ идутъ какія-то таинственныя бесды съ Кошачьимъ Глазомъ. Но что было всего удивительне, такъ это то, что Ирина Павловна, воспользовавшись отсутствіемъ Кошачьяго Глаза, отправилась къ нему въ номеръ и пробыла тамъ цлый часъ. Горничная видла своими глазами, какъ она ласкала ребенка, а бдная Анюта смотрла на нее и горько плакала. Очевидно, Ирина Павловна хотла познакомиться со своей соперницей, чтобы знать, съ кмъ будетъ имть дло. Двочка изъ дешевенькихъ и совсмъ глупая, такъ что даже обманывать ее совстно.
— Однако кто бы могъ подумать про Ирину Павловну, что она способна на такое двоедушіе!— возмущались театральныя дамы.— На сцен притворяется такой нжной, любящей, честной натурой, а тутъ… Во всякомъ случа, интересно, чмъ все это окончится!..
— Дастъ три рубля этой оголтлой Анют — и вся недолга.
Незадолго до окончательной развязки Кошачій Глазъ выкинулъ дикую штуку. Встртилъ Любецкаго въ коридор и придрался.
— Послушай, ты чему смешься, когда меня встрчаешь?— допрашивалъ Кошачій Глазъ, ухвативъ Любецкаго за бортъ сюртука.— Мн это не нравится, понимаешь?.. Да, не нравится!..
— Послушай, милашка, да ты того… спятилъ?!..
— Пожалуйста, безъ амикошонства, а то я…
Кошачій Глазъ внушительно потрясъ Любецкаго и закончилъ фразу угрожающимъ мычаніемъ. Любецкій даже струсилъ и едва нашелся проговорить вдогонку стереотипную фразу:
— Никаноръ Иванычъ, я не виноватъ, что въ дтств васъ часто били по голов палкой…
Кошачій Глазъ вернулся и, схвативъ Любецкаго за плечо, проговорилъ задыхающимся голосомъ:
— Вс вы подлецы… слышите? Да… Мерзавцы, и я былъ первымъ въ вашей сред. Такъ и скажи всмъ, что а ихъ презираю… да. Еще актрисы бываютъ порядочныя женщины, а среди актеровъ я не знаю ни одного такого. Понимаешь? Это человческій соръ… грязь…
Для Любецкаго ясно было, какъ день, только одно, что Кошачій Глазъ окончательно спятилъ.
Развязка всей этой исторіи произошла черезъ два дня, когда Кошачій Глазъ ворвался въ номеръ Любецкаго, блдный, съ искаженнымъ лицомъ и блуждающими глазами.
— Что съ тобой, Никаноръ Иванычъ?
— Что со мной? Ты спрашиваешь, что со мной?.. Она ухала и увезла съ собой Анюту… Вотъ что со мной! Теперь понимаешь?.. Это была месть съ ея стороны… И ребенка увезли. Да…
— Успокойся, голубчикъ: мало ли что бываетъ на бломъ свт.
Кошачій Глазъ не слышалъ этихъ дружескихъ утшеній и рыдалъ самымъ малодушнымъ образомъ, повторяя одну фразу:
— А я любилъ ее… да… любилъ…
1891.