Пустынька, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898

Повести и рассказы разных лет
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

ПУСТЫНЬКА.
Разсказъ.

I.

Когда наступала кислая петербургская весна, Егоромъ Ивановичемъ овладвало какое-то смутное безпокойство и неопредленная, глухая тоска. Впрочемъ, замтить послднее по выраженію его вчно замазаннаго сажей лица постороннему человку было трудно, а знала это только его гражданская сожительница Дарья Семеновна, находившаяся ‘на линіи жены’.
— Ну, мой-то опять губу надулъ…— сообщала она сосдкамъ по двору одного изъ многоэтажныхъ домовъ на Мастерской.
— Значитъ, опять на дачу подете?— подшучивали надъ добродушной Дарьей Семеновной ехидныя питерскія сосдки.
— Какъ Егоръ Иванычъ…— уныло повторяла Дарья Семеновна.
— Ужъ твой Егоръ Иванычъ удумаетъ… Но крышамъ-то лазаетъ день-денской, ну, ему и виднй, какъ настоящіе-то господа живутъ. Значитъ, опять на Лахту?
— На Лахту, извстно… У насъ тамъ своя Пустынька налажена.
— Ужъ на что лучше! Въ два кваса съ Егоромъ Иванычемъ живете: одинъ квасъ, какъ вода, а другой маненько пожиже воды…
Все это говорила, конечно, зависть съ примсью спеціально-бабьей ядовитости. Но Дарья Семеновна не сердилась. Это была болзненная, испитая женщина, у которой вчно что-нибудь болло. Она казалась много старше своихъ лтъ. Прежде она ходила ‘по старикамъ’ и надорвала свое здоровье. Егоръ Иванычъ, высокій, костлявый чухонецъ-трубочистъ, аккуратно напивался каждый праздникъ и частенько ее колотилъ, если она начинала ворчать и выговаривать свои бабьи слова. Въ общемъ они жили все-таки дружно, и Егоръ Иванычъ по-своему даже жаллъ свою сожительницу.
Перездъ весной ‘на дачу’ для Дарьи Семеновны являлся настоящимъ горемъ, но она не оказывала своему сожителю никакой ‘противности’ и покорялась съ тупымъ терпніемъ забитой домашней скотины. Она находила даже оправданіе и говорила:
— Егору Иванычу надо и отдохнуть… Цлую зиму лазаетъ по крышамъ да сажу глотаетъ, ну, и заморится. А въ лсу все и пройдетъ воспареніемъ…
— А ты опять грибами будешь давиться?— судачили сосди.— Животъ только съ нихъ пучитъ, ежели черезъ число…
Дарья Семеновна знала и сама, что не много хорошаго жить въ лсу, и ея некрасивое, изможденное лицо длалось жалкимъ. Живя въ город, она еще кое-какъ перебивалась, а въ Пустыньк дйствительно приходилось питаться все лто, главнымъ образомъ, грибами и ягодами.
Перездъ въ Пустыньку происходилъ обыкновенно около Егорьева дня (23 апрля), но ныншняя весна запоздала, и пришлось отложить до Николина дня. Егоръ Иванычъ все таки раза два урвался на Лахту и усплъ поправить прошлогодній шалашъ.
— Ничего, хорошо будетъ…— сообщилъ онъ.— Только вотъ пусть земля согрется… Сыро въ лсу, и нтъ еще настоящаго воспаренія.
Пока Егоръ Иванычъ каждый вечеръ проводилъ въ портерной, куда собирались его пріятели-зимогоры: старикъ-сапожникъ Митричъ, спившійся съ кругу наборщикъ Галахъ, маляръ Евстратъ и кое-кто изъ другихъ пріятелей. За бутылкой пива горячо обсуждали вс подробности предстоящаго лта, спорили, ругались и мирились. Егоръ Иванычъ не любилъ болтать зря и больше молчалъ, посасывая свою трубочку-носогрйку. Однимъ словомъ, какъ говорится, народъ набирался съ бору да съ сосенки, и всхъ соединяла только неопредленная тоска по вол. Говорилъ больше всхъ Галахъ, который считалъ себя образованнымъ человкомъ и даже сочинялъ стихи. Егоръ Иванычъ по-своему любилъ безпутнаго, сбившагося съ пути малаго, хотя подъ пьяную руку считалъ своимъ долгомъ обругать его.
— Какъ теб стыдно нтъ, Галахъ?— упрекалъ онъ пріятеля.— Одну голову прокормить не умешь…
— А у насъ, у наборищковъ, ужъ такая линія…— оправдывался добродушно Галахъ.— Есть и похуже меня… Подъ машинами зиму и лто снятъ. Потеряетъ себя человкъ одинъ разъ, ну, зимою-то ему и на улицу не въ чемъ выйти. Все у человка отъ одежды… Наряди самаго умнющаго человка въ лохмотья да вымажь ему рожу сажей…
— Ну, ты о семъ-то помалкивай, Галахъ…
— Э, все равно: вымажь типографской краской — тоже сажа…
— Ну?
— Ну и скажутъ: какой дуракъ. Ей-Богу… А ты не сердись: мы съ тобой родня. Ты сажу по трубамъ собираешь, а я твоей сажей бумагу печатаю. Вотъ и вышли родственники: троюродное наплевать.
Удивительный быль человкъ этотъ Галахъ, и Егоръ Иванычъ часто наблюдалъ его потихоньку. Вдь посмотрть — дрянь и слякоть, пальцемъ раздавить, а скажетъ такое словечко, что кто угодно подавится. Откуда, подумаешь, у человка что берется…
Старикъ-сапожникъ Митричъ рдко вмшивался въ разговоръ и только тяжело вздыхалъ. Его угнетала надвигавшаяся неумолимая старость: и поясницу къ ненастью ломило, и при работ глаза застилало слезой, и на ду плохо манило — однимъ словомъ, старикъ разлагался заживо. За послдніе годы у него появилась тоска по родин. Хоть бы умереть Господь привелъ у себя, въ Ярославской губерніи… Эта сентиментальность возмущала Галаха, и онъ съ обычной ядовитостью говорилъ:
— Тоже нашелъ чмъ похвастать: Ярославская губернія… Ярославцы и телятины-то не дятъ, потому какъ считаютъ теленка незаконнорожденнымъ, и грибовъ тоже не принимаютъ, потому какъ черезъ нихъ волкъ скакалъ.
— А ты про свою Тверскую губернію лучше помалкивай…— ворчалъ старикъ.— Про васъ одна поговорка-то: хорошъ, да тверякъ.
Вмсто отвта Галахъ начиналъ напвать тонкимъ фальцетомъ какую-то необыкновенно жалостливую псню:
Улетла моя пташка,
Пташка-кинарейка…
Егоръ Иванычъ терпть не могъ такого пнія и глухо ворчалъ, пуская струйки табачнаго дыма:
— Ну, взвыла собака на свою голову… И слова-то самыя дурацкія.
Случайные друзья ссорились, чтобы потомъ помириться, и мирились, чтобы снова поссориться. Егоръ Иванычъ съ чухонскимъ коварствомъ затаивалъ въ себ злобу, чтобы отомстить Галаху лтомъ, когда будутъ жить въ лсу одни. Въ теченіе зимы у сдержаннаго и выносливаго чухонскаго человка накоплялось много обидъ, и онъ терпливо выжидалъ время, когда Галахъ получитъ полный расчетъ за свои ‘качества’.
А весна близилась… Въ воздух невидимо наливалась предательская весенняя теплота. Обитатели подваловъ и чердаковъ особенно сильно это чувствовали и мирились даже съ спеціально-весенними болзнями, которыя такъ несправедливо вырывали свои жертвы среди маленькихъ людей. Наступавшія лтнія радости покупались впередъ слишкомъ дорогой цной. Егоръ Иванычъ, взбираясь на крыши, постоянно видлъ, какъ по утрамъ торопливо везли и несли на кладбище маленькіе гробики, и невольно думалъ, что имть дтей бднымъ людямъ — непосильная роскошь.
Да, весна все близилась, больная и мучительная петербургская весна… Особенно волновались птицы. Ворковали голуби, неистово кричали галки и вороны, а воробьи длались прямо сумасшедшими. По ночамъ на крышахъ устраивались кошачьи концерты, точно мохнатые пвцы и пвицы получали невсть какое жалованье. На деревьяхъ набухали почки, и начался весенній перелетъ птицъ. Но вс эти признаки наступавшей весны для Егора Иваныча казались сомнительными, потому что годъ на годъ не приходился, а вотъ когда проснется лягушка — вотъ это ужъ настоящая весна.
— Это ужъ всегда заодно: какъ Нева скрылась — сейчасъ теб и лягушка покажется,— объяснялъ Егоръ Иванычъ.— И удивительное дло: точно ей кто скажетъ. Будетъ, молъ, спать, кума, вставай… А главное: Нева. Ужъ она не обманетъ. Какъ ладожскій ледъ прошелъ — тутъ теб сейчасъ и весна. Назадъ не поворотишь. Тоже вотъ и одуванчикъ: какъ только настоящей весной пахнуло — онъ и выскочитъ изъ парной-то земли. ‘Вотъ, молъ, и я, господа почтенные, имю честь поздравить съ тепломъ да со свтломъ’… А первая весенняя гроза пройдетъ, особенно, ежели она угадаетъ подъ Егорьевъ день — этого лучше ужъ и не бываетъ.
Егоръ Иванычъ былъ великій поэтъ въ душ и безумно любилъ ‘всякую природу’, а поэтому годами накоплялъ въ своемъ ум всевозможныя народныя примты, касавшіяся происходившихъ въ ея годовомъ круговорот перемнъ

II.

Перездъ въ Пустыньку произошелъ, какъ всегда, съ какой-то особенной торопливостію. На первый разъ взято было съ собой только самое необходимое, безъ чего нельзя было обойтись. Ршено было отправиться всмъ вмст, чтобы не растеряться по дорог. Въ день отправленія наборщикъ Галахъ попробовалъ-было бунтовать, но Егоръ Иванычъ быстро его утихомирилъ.
— Ты у меня смотри, сахаръ!..— пригрозилъ чухонецъ, показывая свой, точно отлитый изъ чугуна кулакъ.— Какъ теб стыдно нтъ?
— Вотъ ужо прідемъ въ Пустыньку, тамъ все разберемъ…— со вздохомъ говорилъ Митричъ.— Въ лсу-то, милый, одинъ Никола Богъ.
— Вы еще меня тамъ убьете…— артачился Галахъ.
— Есть кого убивать, подумаешь! Не велика въ перьяхъ птица…
Галахъ, въ сущности, былъ очень мирный человкъ, но по случаю стзда усплъ гд-то хватить лишнюю двухсотку и придирался ни къ чему.
Взваливъ свои пожитки на плечи, вся компанія отправилась на финляндскій пароходъ, ходившій до вокзала Приморской дороги.
— Ну, съ Богомъ, со Христомъ…— молился за всхъ богобоязненный Митричъ.
Дарья Семеновна молчала все время и только изрдка вздыхала. Она вчно и всего боялась, а въ такой ршительный моментъ въ особенности.
Перездъ по Нев занялъ очень немного времени, и, когда компанія вышла съ парохода на вокзалъ, у всхъ отлегло на душ. Теперь уже все кончено, оставалось только итти впередъ. Для начала дла на вокзал выпили по бутылк пива на брата, а когда Галахъ хотлъ выпить вторую — Егоръ Иванычъ не позволилъ.
— Не такое дло, чтобы пьянствовать…— ворчалъ суровый чухонецъ.
По Приморской дорог пришлось хать около часа. Высадка произошла на полустанк, а дальше пришлось итти пшкомъ, взваливъ на себя все имущество.
— Точно богомольцы…— шутилъ безпечный Галахъ.
— Молчи!..— останавливалъ его Егоръ Иванычъ.
До Пустыньки шли около часа, сначала открытымъ полемъ, а потомъ великолпнымъ сосновымъ боромъ. Дарья Семеновна устала больше всхъ, хотя и тащила самую маленькую котомку. Старикъ Митричъ покряхтывалъ на ходу, а Галахъ ни къ селу ни къ городу затянулъ какую-то фабричную псню:
Шелъ я верхомъ, шелъ я низомъ…
У Матони домъ съ карнизомъ..
Егоръ Иванычъ только поморщился, но ничего не сказалъ.
Въ лсу было чудно-хорошо, и скоро лсная тропинка вывела на берегъ безыменной рчушки, едва сочившейся среди осоки и лопуховъ.
— Эге, да тамъ кто-то есть!..— проворчалъ Егоръ Иванычъ, поглядывая на струйку синяго дыма, поднимавшагося изъ-подъ густой ели, стоявшей на берегу рчки.
Это открытіе немного всхъ обезкуражило. Егоръ Иванычъ нахмурилъ брови и проворчалъ что-то себ подъ носъ.
Безыменная рчка образовала небольшой островокъ, гд подъ гостепріимной снью ели устроенъ былъ довольно большой шалашъ. Сейчасъ подъ елью весело горлъ огонекъ, а около него на корточкахъ сидлъ какой-то человкъ въ мховой зимней шапк.
— Это еще что за салатъ выискался?— ворчалъ Егоръ Иванычъ, спускаясь къ рчк.
Неизвстный оглянулся. Это былъ еще совсмъ молодой человкъ, но неестественно опухшее лицо носило на себ слишкомъ очевидные слды ‘неосторожнаго обращенія съ трактирными жидкостями’. Галахъ быстро перебрался черезъ рчонку по камнямъ и подошелъ къ незнакомцу.
— Вашему превосходительству сорокъ одно съ кисточкой,— проговорилъ онъ ходячую типографскую остроту.
Незнакомецъ пробормоталъ что-то въ отвтъ и посмотрлъ на гостей прищуренными глазами. Егоръ Иванычъ отправился прямо въ шалашъ и молча бросилъ туда свою котомку.
— А балаганъ-то вдь нашъ,— объяснялъ Галахъ.— Теб, видно, ужъ придется искать другую квартиру!
— Я… что это… я могу и уйти-съ…— виновато оправдывался незнакомецъ, оглядывая еще разъ нежданныхъ гостей.— Я, значитъ, такъ… вообче…
Произошла довольно неловкая нмая сцена, пока не нашелся старикъ митричъ.
— А ты, милашъ, и самъ можешь наладить себ шалашикъ,— дружелюбно совтовалъ старикъ.— Живой рукой оборудуешь… Дло твое совсмъ молодое. Въ охотку поработаешь… Какъ тебя звать-то?
— Иванъ Кольцовъ…
— Ну, и отлично. Иванъ Кольцовъ, не найти концовъ. Форменно… А рукомесло какое твое?
— Разное… По первоначалу мальчикомъ служилъ у одного столяра, да онъ мн кіянкой чуть голову не раскололъ. Ну, а потомъ разное: въ разносъ на Снной торговалъ, матросомъ на пароход по Фонтанк бгалъ, въ лакеи къ одной барын опредлялся… разное, какъ случится.,
— Эге, братъ, да у тебя бывали рога въ торгу…— проговорилъ Митричъ съ недоврчивой ноткой въ голос.— Можетъ, и на Казачьемъ плацу сиживалъ?
— Нтъ, пока Богъ миловалъ,— обидчиво отвтилъ молодой человкъ.— Мы такими длами не подвержены заниматься…
— Что же, всякое бываетъ… Каждый человкъ изо всхъ силъ старается устроиться какъ можно лучше, а глядишь, и попалъ на Казачій. И тамъ не хуже насъ съ тобой люди сидятъ…
Устройство на новомъ мст заняло не больше часа времени. Егоръ Иванычъ еще разъ осмотрлъ шалашъ хозяйственнымъ глазомъ, поправилъ кое-гд начинавшую осыпаться прошлогоднюю хвою и что то мычалъ про себя. Митричъ сходилъ въ лсъ черезъ рчку и натащилъ валежнику. Оживилась даже молчавшая все время Дарья Семеновна. Она развязывала узлы и вынимала разный хозяйственный скарбъ, во глав котораго стоялъ небольшой желзный котелокъ. Егоръ Иванычъ въ это время усплъ вколотить около огня два кола, между ними натянулъ желзную цпочку, а на нее привсилъ котелокъ.
— Хорошо…— хвалилъ онъ самого себя.— Сейчасъ, значитъ, сваримъ картошку… Я и зеленаго луку захватилъ… Очень это способно, ежели горячую картошку съ лукомъ да съ сольцей… Масло-то захватила, Дарья Семеновна? Отлично…
— И пословица такая говорится: каши масломъ не испортишь,— замтилъ Митричъ, раздувая огонь.
— Кашу мы потомъ, а сейчасъ картошку… Лучше этого кушанья и на свт не бываетъ.
Когда картошка сварилась, вс услись кругомъ костра одной семьей, и только одинъ Кольцовъ не ршался остаться и незамтно хотлъ уйти въ лсъ.
— Ты это куда, сахаръ?— остановилъ его Егоръ Иваныч.— Присаживайся къ котелку… Всмъ хватитъ, а не хватитъ — второй заваримъ. Горяченькаго-то вотъ какъ хорошо пость. А потомъ мы и чайку попьемъ… Оно и выйдетъ, какъ настоящее новоселье. Форменно говорю…
Въ хорошемъ расположеніи духа Егоръ Иванычъ любилъ къ мсту и не къ мсту приклеивать свое ‘форменно’. Это приглашеніе смутило неизвстнаго молодого человка, и онъ съ большой нершительностью прислъ къ артельному котелку. А тутъ еще Егоръ Иванычъ вытащилъ откуда-то бутылку водки.
— Честь честью новоселье выправимъ…— объяснялъ за всхъ Митричъ, которому, какъ старшему въ артели, поднесена была первая рюмка.
Выпивъ, онъ крякнулъ, вытеръ усы и прибавилъ:
— Дай, Господи, чтобы не послдняя…
Вареная картошка оказалась необыкновенно вкусной. Вс ли и похваливали. Слдующимъ номеромъ была пшенная каша.
— Эхъ, говядины-то и забыли взять…— жаллъ Егоръ Иванычъ, облизывая ложку.— Ужо, пойду въ городъ, такъ принесу. На воздух-то зубъ на ду вотъ какъ разыгрывается… Вотъ и господинъ Кольцовъ прикушаетъ съ нами.
— Ужъ я что же… я заодно…— виновато бормоталъ г. Кольцовъ, съ сожалніемъ поглядывая на пустой котелокъ.— Тоже вотъ хорошо, ежели щи изъ мелкой соленой капусты съ солонинкой… У насъ въ трактир поваръ суточныя щи вотъ какъ хорошо длалъ. Господа купцы даже весьма обожали…
Первый обдъ въ Пустыньк закончился сюрпризомъ. Егоръ Иванычъ распаковалъ свой узелъ и, къ общему удивленію, досталъ изъ кего нсколько бутылокъ пива. Вс такъ и ахнули.
— Нельзя, законъ требуетъ порядка,— не безъ хвастовства говорилъ Егоръ Иванычъ.— Хе-хе… Какъ у настоящихъ господъ. Я у нмцевъ чищу трубы, такъ вотъ какъ они это самое пиво пьютъ. Ну, съ новосельемъ, почтенные господа…
Посл обда вс немного вздремнули. Проснувшись и выкуривъ трубочку, Егоръ Иванычъ заявилъ:
— Вотъ что, господа… Въ одномъ шалаш намъ будетъ тсно. Да… Надо другой поставить. Я съ женой да съ Митричемъ будемъ жить въ этомъ, а бы ужъ себ свой налаживайте.
— Въ лучшемъ вид, Егоръ Иванычъ,— согласились вс.— Васъ будетъ трое и насъ тоже трое.
Осмотрли мсто. Егоръ Иванычъ выбралъ бугорокъ, отдленный отъ настоящаго балагана ивнякомъ.
— Мсто будетъ даже очень приличное. Такой дворецъ наладимъ, что чертямъ будетъ тошно.
— Охъ, не поминай ты ихъ, ради Христа,— уговаривалъ богобоязливый Митричъ и даже отплюнулся въ лвую сторону.— Ты еще не усплъ подумать, а ужъ онъ тутъ какъ тутъ. Да и мсто такое: лсъ, рка, болото…
Маляръ Евстратъ до сихъ поръ угрюмо молчалъ, а мысль о постройк новаго шалаша его оживила. Что же, слава Богу, наглядлся, какъ пятиэтажные дома строятъ, а огородить шалашикъ — плвое дло.
Скоро въ лсу осторожно застучалъ топоръ. Лсъ былъ графскій, и какъ разъ можно было попасться. Впрочемъ, для постройки понадобилось только нсколько кольевъ да втвей еловой хвои. Вс принялись за работу съ особеннымъ стараніемъ.
— Ужъ постарайтесь, братцы,— говорилъ Егоръ Иванычъ хотя никого и не нужно было упрашивать.— Въ кои-то вки на себя пришлось поработать, а не на людей…
Новый балаганъ выросъ, какъ по щучьему велнью, и только не хватало ели, какъ у стараго.
— Зато васъ никто съ дороги не увидитъ,— говорилъ Митричъ, покряхтывая съ непривычной натуги.— Въ двухъ шагахъ мимо пройдетъ человкъ и не замтитъ вашего логовища…
Всхъ охватила какая-то дтская радость, и каждый старался придумать что-нибудь помудрене.
— Хорошо бы флачокъ повсить,— говорилъ легкомысленный Галахъ.— Оно вышло бы фельтикультяпне…
— Ну тебя съ флачкомъ…— ворчалъ Егоръ Иванычъ.— Что мы зря добрыхъ людей будемъ смшить…
— А на дачахъ господа вывшиваютъ такіе флачки…— оправдывался сконфуженный Галахъ.— Чмъ мы хуже господъ?
— Ты его себ на носъ повсь…— совтовалъ маляръ Евстратъ.— Чтобы издали было видно, какой въ теб есть глупый фасонъ…
Галахъ и Евстратъ чуть не подрались по такому удобному случаю, но Егоръ Иванычъ во-время ихъ рознялъ.
— Будетъ вамъ, галманы!.. Нашли тоже разговоръ… Обоихъ васъ связать однимъ узломъ да въ воду бросить.
Дло кончилось этой легкой перебранкой. Передъ новымъ балаганомъ уже закурился огонекъ, и у всхъ опять стало хорошо на душ.
Дло уже шло къ вечеру. Въ кустахъ ивняка, облпившихъ берегъ, какъ-то особенно заботливо чирикала безыменная птичка. Откуда-то потянуло сыростью.
— Земля дала паръ…— объяснялъ Митричъ.— Нтъ этого лучше для молодой травы… Растетъ она теперь по ночамъ. Всякая былинка вотъ какъ сдаетъ свое время…
Кольцовъ разсказалъ, между прочимъ, что дня три назадъ прилетали на рчку дикія утки, поплавали и улетли на заводи, гд камышей сколько угодно.
— Утка птица сурьезная, усторопливая,— объяснялъ Митричъ.— Она здря не будетъ гнзда вить. Она крпкія мста любитъ, гд ее не скоро возьмешь… Когда молодымъ былъ, такъ любилъ съ ружьемъ баловаться. Ну, значитъ, и понимаю, какой порядокъ у каждой птицы. Есть совсмъ пустая птица, которая по-глупому гнздится, гд попало. Вотъ совсмъ какъ глупые люди бываютъ… А утка, братъ, свое дло вотъ какъ хорошо понимаетъ.

III.

Первые дни устройства въ Пустыньк прошли въ какомъ-то туман. Вс, какъ вырвавшіяся изъ школы дти, были охвачены однимъ могучимъ чувствомъ полной свободы.
— Что хочу, то и длаю,— думалъ вслухъ Галахъ.— Вотъ сяду къ огоньку и буду сидть… И ни единая душа не посметъ пальцемъ тронуть.
— Правильно!— соглашался старикъ Митричъ.— А вотъ какъ ты своей головой насчетъ пропиталу?
— А пропиталъ самъ вырастетъ. Грибы будемъ да ягоды собирать.. Мало ли что.
— Ну, это еще когда что вырастетъ для тебя…
— Рыбу буду ловить на взморь… Вники буду длать, когда листъ на берез развернется, а пока что — березовую почку буду собирать. Купцы уважаютъ изъ этой самой почки длать настойку отъ сорока болзней… Корзинки буду плести изъ вербы, ребятамъ дудки со свистомъ налаживать…
Егоръ Иванычъ думалъ иначе. Отдохнувъ денька три, онъ раннимъ утромъ отправился на работу и вернулся только вечеромъ. Онъ принесъ немного говядины и хлба, а Митричу въ починку старые сапоги. Старикъ былъ радъ и этой работ.
— Скучно задарма хлбъ сть,— объяснилъ онъ.
Маляръ Евстратъ тоже началъ уходить на работу, благо весной малярной работы везд хоть отбавляй.
День за днемъ устанавливался новый порядокъ жизни. И Дарья Семеновна не осталась безъ работы и каждый день искала въ лсу какія-то цлебныя травы, а Егоръ Иванычъ продавалъ ихъ въ какія-то мелочныя лавчонки, гд былъ нуженъ и такой товаръ.
Галахъ, шатаясь по взморью и по лсу, открылъ еще нсколько стоянокъ разнаго бездомнаго люда. Одно кочевье было совсмъ близко отъ Пустыньки, вверхъ по рчк. Тамъ жили въ шалашахъ и землянкахъ человкъ пятнадцать. Получалась чуть не цлая деревня. Народъ набрался съ бору да съ сосенки, но къ Галаху отнеслись вс подозрительно.
— Ты не изъ моряковъ ли будешь, паренекъ,— допрашивалъ его какой-то сдой, кривой старикъ.
— Нтъ, мы сами по себ…— оправдывался Гадахъ.
Это поселенье называлось ‘Бережокъ’, и Егоръ Иванычъ зналъ его уже нсколько лтъ.
— Такіе же люди живутъ, какъ и мы, гршные,— коротко объяснялъ онъ.— Это не то, что моряки… Т — отчаянные.
Гадахъ добрался и до ‘моряковъ’, которые частью жили на берегу въ такихъ же шалашахъ, какъ въ Пустыньк, а частью въ собственныхъ лодкахъ. Мстность была самая унылая, низкая, заросшая густыми камышами. Сюда доходила настоящая морская вода, и всякой болотной и водяной птиц было настоящее раздолье. Можно было и рыбу ловить, которая сюда заходила въ весеннее водополье и оставалась на лто по глубокимъ ямамъ и колдобинамъ. Однимъ словомъ, жить было способно, особенно, какъ говорилъ Митричъ, ‘ежели который человкъ съ понятіемъ и себя не потерялъ окончательно’. Моряки держались особнячкомъ и не любили постороннихъ. Про нихъ говорили, что они по ночамъ узжаютъ въ устья Невы и тамъ промышляютъ разными ‘качествами’, т.-е. воруютъ съ барокъ, если плохо лежитъ, и принимаютъ краденое.
— Тожо и по дачамъ полируютъ эти самые моряки,— говорилъ Егоръ Иванычъ.— Значитъ, не любятъ, гд плохо лежитъ… Ты, Галахъ, того, не очень-то съ ними компанію разводи. Какъ разъ влопаешься ни за грошъ ни за копеечку.
Галахъ быстро сошелся съ новымъ знакомымъ Кольцовымъ и велъ съ нимъ какіе-то таинственные переговоры.
— Два сапога — пара…— ворчалъ старикъ Митричъ, находившійся постоянно въ дурномъ расположеніи духа.— Имъ бы надо въ сосдяхъ жить: одинъ — гд день, гд ночь, а другой какъ разъ насупротивъ перваго…
Свободнаго времени у всхъ было достаточно, и каждый старался его использовать по-своему. Старикъ Митричъ потихоньку отъ другихъ уходилъ въ лсъ и разыскивалъ разныя таинственныя травы, о которыхъ другіе и не слыхали. Особенно онъ старался найти болотную травку, которая у знахарокъ извстна подъ названіемъ ‘Петрова креста’ {Петровъ крестъ — Lafcliraea squanunaria.}. Свое названіе это растеніе получило отъ формы корня, похожаго на крестъ. Петровъ крестъ считается лучшимъ средствомъ отъ падучей и другихъ нервныхъ болзней, излчиваетъ женское безплодіе, а мужчинамъ возвращаетъ молодость, какъ знаменитый китайскій жень-шень. Но старику не везло, и онъ напрасно бродилъ по болотамъ. Разъ, забравшись въ камыши, онъ совершенно случайно увидлъ Галаха и Кольцова. Они сколотили себ изъ жердей небольшой плотикъ и на немъ пробирались по камышамъ. Сначала Митричъ подумалъ, что они ловятъ рыбу, а потомъ увидлъ съ крикомъ вылетавшихъ изъ камышей утокъ и сразу понялъ, въ чемъ дло.
— Ахъ, разбойники!..— ругался онъ.— Креста на нихъ нтъ…
Вечеромъ Митричъ нарочно пошелъ къ сосдямъ и засталъ ихъ на мст преступленія: они пекли въ зол утиныя яйца. Когда Галахъ предложилъ старику испеченное яичко, тотъ даже отплюнулся.
— Разв это порядокъ, чтобы у Божьей птички яйца отнимать?— ворчалъ Митричъ, отстраняя угощеніе.
— А куриныя яйца шь?
— То куриныя… Курицу человкъ кормитъ, ну, значитъ, и яйца его. Да и то на приплодъ яйца и куриц оставляютъ… А тутъ совсмъ другое. Дикая-то уточка большія тысячи верстъ летла къ намъ гнздышко вить и дтокъ выводить, а ты вотъ и яйца у ней сцапалъ и гнздышко опозорилъ. Охъ, нехорошо это и даже очень гршно обижать Божью птичку… Куда она теперь, когда гнздо разорено? Ты вотъ на одинъ разъ налопался, а она цльный годъ будетъ убиваться по своемъ-то разоренномъ гнздышк. Безстыдники вы, вотъ что. Надо пряменько говорить…
— А какъ же тогда утокъ-то дикихъ бьютъ?
— Это опять другое… Утку бьютъ во-время, посл Петрова дня, когда она своихъ утятъ выростила и на воду вывела. Тогда утятки и своимъ умомъ проживутъ: и пищу найдутъ и отъ ястреба ухоронятся.
— Такъ-то говорить, такъ и рыбу нельзя, по-твоему, ловить?
— Рыба — другое дло. У ней кровь холодная… Да и то надо свое время знать, когда ее ловить-то. Тоже гршно, ежели ее икряную истреблять.
— Ну, это ужъ ты врешь, Митричъ! Лучше закуски нтъ, какъ икра…
— По грхамъ нашимъ димъ икру-то… Да и то сказать: уточка-то снесетъ всего десяточекъ яичекъ, а въ рыб икры-то, т.-е. зерна большія тысячи. Оно и выходитъ даже совсмъ наоборотъ… Однимъ словомъ, ребята, даже совсмъ вы нехорошо удумали.
— Это ты къ ненастью разворчался, старый хрнъ.
— Правильныя слова вамъ говорю.
Какъ-никакъ, а ворчанье старика подйствовало, и собиратели утиныхъ яицъ стали вести свои дла осторожне, чтобы не попадаться старику на глаза.
Въ слдующій разъ Митричъ накрылъ компапію на другомъ художеств. Разъ, возвращаясь изъ лсу, онъ завернулъ къ молодымъ пріятелямъ отдохнуть, да и поднимавшійся кверху кудрявый дымокъ манилъ къ себ. Не доходя нсколькихъ шаговъ до шалаша, онъ въ изумленіи остановился. Дйствительно, предъ шалашомъ курился весело огонекъ, а около него на обрубк дерева сидла молодая двушка въ платочк. Она варила въ котелк картошку и совсмъ не слыхала, какъ осторожно подошелъ старикъ.
— Здравствуй, милая…— проговорилъ Митричъ.— Откудова птаха прилетла?
Двушка вскочила и даже плюнула.
— Вотъ напугалъ, бродяга!— ругалась она.
— А ты не бранись, царевна-недотрога. Мсто-то и не твое и не мое, а Божье. Да, все отъ Божецкаго произволенья…
Двушка сла на свое мсто и не обращала на старика вниманія. Ей на видъ можно было дать лтъ восемнадцать, но молодое лицо посило явные слды неправильной жизни. Да и сборный костюмъ, состоявшій изъ ситцевой юбки и кофты, не особенно говорилъ въ ея пользу. Митричъ на глазъ опредлилъ, что это за птица: такъ, изъ заблудящихъ швеекъ, которая весь свой двичій фасонъ потеряла. Вдь всего одинъ разъ двушк-то не соблюсти себя, а тамъ и вышла вся чужая. Охъ, большія тысячи такихъ-то двушекъ-горюшекъ въ Питер пропадомъ пропадаютъ. Съ другой стороны, старику какъ-то ужъ очень стало жаль бездомную двушку. Въ лсу-то двичій грхъ еще обидне, точно она и не человкъ, а тряпка какая-то. Какой она теперь человкъ, ежели разобрать? Вонъ распослдняя птица — ворона, а и у той свое гнздо есть… Охъ, грхи, грхи! Недаромъ пословица говорится, что на людяхъ-то грховъ, какъ на черемух цвту. Старику хотлось приласкать бездомную головушку, утшить, сказать что-нибудь такое хорошее, но вс хорошія слова въ его покрытой столичной пылью душ давно вымерли.
— Значитъ, это тебя Галахъ приспособилъ…— думалъ Митричъ вслухъ, покачивая головой.— Не стало нынче стыда въ людяхъ… Все одно, какъ песъ. Песъ стыда не знаетъ, а только свое удовольствіе. И дтей своихъ песъ не знаетъ… Какъ тебя звать-то, горюша?
— Анной…— неохотно отвтила двушка и отвернулась.
— Охъ, Аннушка, Аннушка… Невитое ты сно, какъ у насъ въ деревн говорятъ про вашу сестру, которая ежели съ ошибочкой.
Двушка опять вскочила, какъ ужаленная, и грубо спросила:
— А тебя спрашиваютъ, старый хрнъ? Какая ужъ есть: вся тутъ, дома ничего не оставила.
— Вижу, вижу, что весь свой капиталъ съ собой носишь, Аннушка. Ну, я-то не хотлъ тебя осудить… не мое дло… А такъ, значитъ, по человчеству пожаллъ.
Аннушка сидла, безпомощно припавъ головой къ худенькимъ колнямъ. Она тихо плакала. Ее убила вотъ эта безпомощная стариковская жалость. Ахъ, зачмъ онъ жалетъ ее, и безъ того жалкую и несчастную…
— Уходи, старикъ…— шептала она, не поднимая лица.— Не надо… Много насъ такихъ-то… по улицамъ шляются, какъ бездомныя собаки… Ахъ, не надо… не надо…
Митричъ вернулся домой съ виноватымъ видомъ, точно сдлалъ что-нибудь дурное. Дарья Семеновна сразу это замтила и проворчала:
— Туда же, а еще человкъ сдой наружности… тьфу!.. Гд шлялся?
— Гд былъ — тамъ ничего не осталось,— съ непривычной грубостью отвтилъ Митричъ.— Не вашего ума дло… И даже очень просто.
Странное дло, но ‘изничтоженная’ и забитая Дарья Семеновна съ этого дня сосредоточила именно на Митрич свою бабью ненависть и даже благочестиво отворачивалась отъ него при каждой встрч.
— Извстно, баба…— резюмировалъ свои мысли Митричъ и даже отплевывался.— Вали съ больной головы на здоровую, сколько влзетъ…
Репутація Митрича была потеряна, и даже Егоръ Иванычъ началъ на него коситься, т.-е. длалъ видъ, что совсмъ его не замчаетъ.
— Что, хлбнулъ шиломъ патоки?— издвался надъ нимъ безсовстный Галахъ.— Даже очень это ловко вышло… Ай, ты, горе луковое!..
— Отстань…— глухо рычалъ Митричъ.— Стыда у тебя нтъ…
А время все шло. Наступало короткое сверное лто съ его довольно скупыми радостями и какой-то затаенной грустью, какъ у человка, который пришелъ провести большой годовой праздникъ въ чужую семью. Въ Пустыньк съ особеннымъ нетерпніемъ ожидали наступленія того благодатнаго періода, когда созретъ лсная ягода и ‘пойдутъ грибы’. Особенно важное значеніе имли послдніе, какъ статья питанія и вншней торговли.
— Грибокъ-то, батюшка, большія тыщи нашего брата кормитъ,— разсуждалъ Митричъ.— Ягода дло пустое, а грибъ-то и въ прокъ можно заготовить, на цлую зиму. Вотъ даже какъ хорошо, ежели по постнымъ днямъ похлебочку сварить грибную или пирожокъ наладить съ грибками.
Вопросъ о пищ оставался главнымъ. Впрочемъ, Галахъ и Кольцовъ раздобыли гд-то лодку, и въ Пустыньк появлялась уха изъ разной мелкой рыбешки. Недосягаемой мечтой этихъ рыболововъ было купить рыболовную сть, но пока на это предпріятіе не было средствъ.
— Кажется, укралъ бы ее, эту самую сть, ежели бы умлъ,— разсуждалъ увлекшійся Галахъ.— Удочкой-то много ли добудешь, а по лавкамъ у купцовъ совсмъ даже напрасно сти болтаются…
— А ежели бы самимъ сплести?— соображалъ въ свою очередь Кольцовъ.— Купить нитокъ — и длу конецъ. Дарья Семеновна бабьимъ дломъ вотъ бы какъ помогла. У бабъ руки мягкія…
Но эта счастливая мысль, какъ большинство счастливыхъ мыслей, умерла въ зародыш.

IV.

Наступившее лто принесло свои быстрыя радости, точно сверная природа, какъ голодный человкъ, хотла поскоре насытиться свтомъ и тепломъ. Замерла на время кипучая жизнь перелетной птицы, которая хоронилась теперь съ своими выводками по крпкимъ мстамъ, какъ говорятъ охотники, т.-е. подальше отъ человка и звря.
Когда Галахъ первый разыскалъ нсколько вточекъ полусозрвшей земляники — это было праздникомъ, потому что лсная ягода прокормитъ.
— Она супротивъ огородной ягоды куда мельче,— объяснялъ Митричъ.— А только скусъ у ней много превосходне будетъ, ежели кто понимаетъ.
На ягод примирились и Дарья Семеновна съ Аннушкой. Он вдвоемъ бродили теперь по всему лсу и не возвращались съ пустыми руками. Между прочимъ, оказалось, что будетъ много черники, хотя сейчасъ она была еще совсмъ зеленая и твердая, какъ горохъ.
— Ну, ничего, она отъ нашихъ рукъ не уйдетъ…— думалъ вслухъ Митричъ.— Самая правильная ягода, ежели разобрать. Высушить ее, такъ зимой вотъ какой пирогъ можно сообразить.
Одинъ Егоръ Иванычъ не принималъ никакого участія въ собираніи ягодъ, потому что считалъ это дло нестоящимъ. Вотъ когда поспетъ грибъ — тогда другое дло.
И грибъ не заставилъ себя ждать. Онъ выскочилъ изъ земли какъ-то вдругъ, когда въ конц іюня прошли теплые дожди. Положимъ, это былъ еще не настоящій грибъ, а только сырожки.
— А все таки грибомъ пахнетъ…— похваливалъ Егоръ Иванычъ.— Съ деревяжкой не сравнить. А сдлать похлебочку изъ этой самой сырожки, да толкнуть туда лучку, да крупки, да картошки…
Лтняя ‘добычка’, какъ говорилъ Митричъ, оживила всхъ. Расходъ былъ только на пищу, а остальное все даромъ. Да и пища была почти своя, за исключеніемъ хлба, картофеля, да изрдка мяса. Егоръ Иванычъ каждый день уносилъ грибы и ягоды на продажу и возвращался съ покупками. Появилась даже водка, хотя и въ очень ограниченномъ количеств.
— Въ лсу не полагается пьянствовать…— объяснялъ суровый чухонецъ.— Это въ город балуется народъ.
Егоръ Иванычъ являлся чмъ-то въ род старосты и держалъ себя очень строго. Разъ онъ чуть даже не поколотилъ Галаха, который тайкомъ сбгалъ на станцію, продалъ грибы и явился пьянымъ.
— Такъ нельзя есть…— ворчалъ чухонецъ.— Сегодня ты пьяный, завтра я пьяный… Это не въ город. Понимаешь?
— Бываетъ и свинь праздникъ, Егоръ Иванычъ,— оправдывался Галахъ, хотя и сознавалъ свою вину.— Такъ, ошибочка вышла…
— То-то, смотри у меня, сахаръ… Терпть ненавижу вашего баловства.
Впрочемъ, ошибка Галаха являлась исключеніемъ, хотя всхъ и поманивало на водку. По праздникамъ Егоръ Иванычъ самъ приносилъ бутылку водки и по-братски длился со всми.
Аннушка на свжемъ воздух быстро поправлялась. Молодость брала свое. Егоръ Иванычъ съ перваго раза точно не замчалъ ея присутствія, и Аннушка всячески сторонилась отъ него и старалась не попадаться ему на глаза.
— У! чухонская таратайка!..— ворчала она себ подъ носъ.— Какъ чортъ весь въ саж, вымажется да еще важничаетъ. Не велико кушанье… Смотрть-то на его образину тошнехонько. Этакій-то ночью приснится, такъ стошнить.
Дарья Семеновна была другого мннія и зорко слдила за поведеніемъ Аннушки. Что Аннушка длала у себя въ балаган — это ея дло, а вотъ зачмъ она стала пропадать и сторониться отъ своей артели?.. Въ душу Дарьи Семеновны закралось самое черное подозрніе. Грхъ-то не по лсу ходитъ, а по людямъ. Митричъ тоже ворчалъ что-то себ подъ носъ и отмахивался рукой отъ нападавшихъ на него ‘вредныхъ’ мыслей.
— Охъ, грхъ одинъ съ этими бабами…— бормоталъ онъ себ подъ носъ, какъ старый глухарь.— Кого угодно на грхъ наведутъ. Да…
Исторія разыгралась совершенно неожиданно, когда у Аннушки появился новый платокъ. Сначала она его прятала, а потомъ не выдержала и нарядилась. Мужчины не обратили на это никакого вниманія, но Дарья Семеновна ни съ того ни съ сего взълась и приступила къ Аннушк съ ножомъ къ горлу.
— Откуда у тебя платокъ взялся новый?— рычала она, не помня себя отъ бшенства.
— А это не твоего глупаго ума дло…— огрызнулась Аннушка.
— Не моего?!.. Ахъ, ты, змя подколодная…
Дарья Семеновна съ какимъ-то шипньемъ бросилась на оторопвшую двушку, повалила ее на землю и принялась царапать лицо ногтями.
— Я теб… покажу…— рычала она.— Даромъ платковъ не даютъ…
Ошеломленная двушка едва вырвалась. Хорошо, что свидтелемъ этой дикой сцены былъ одинъ Митричъ…
— Будетъ вамъ, бабы!— окрикнулъ онъ.— Экъ васъ ущемило, подумаешь.
— Ну, ну, говори, откуда у тебя платокъ?!..— не унималась Дарья Семеновна, едва переводя духъ.— Знаю, все знаю, сквернавка. Это теб Егоръ Иванычъ купилъ… его дло…
Аннушка воспользовалась моментомъ и убжала въ лсъ. Дарья Семеновна каталась по трав и дико голосила.
— Будетъ теб, омморошная!— уговаривалъ ее Митричъ.— Говорю: будетъ. Погляди на себя-то, на кого ты похожа. Чучело чучелой. И не такіе твои года, чтобы пустяками заниматься.
— Отвяжись, смола горючая… Я… я… я ей глаза выцарапаю, подлюг!.. Будетъ помнить, какъ чужихъ мужей отбивать…
Митричу ничего не оставалось, какъ только махнуть рукой. Онъ вообще недолюбливалъ женщинъ, а тутъ Дарья Семеновна вонъ какую музыку развела.— Вотъ ужо воротится Егоръ Иванычъ изъ городу, онъ теб насыплетъ два неполныхъ.
Старый Митричъ отлично зналъ человческое сердце. Дйствительно, когда вернулся Егоръ Иванычъ, Дарья Семеновна точно блены обълась и ползла на него съ кулаками. Въ первый моментъ чухонецъ не понялъ, въ чемъ дло, а потомъ такъ оттолкнулъ отъ себя жену, что она покатилась по трав кубаремъ. Въ моментъ ярости Егоръ Иванычъ длался страшнымъ и способенъ былъ на все. Старому Митричу пришлось возиться съ нимъ, какъ съ больнымъ.
— Эхъ, какой ты, Егоръ Иванычъ…— бормоталъ Митричъ.— Попей водицы… Мало ли что бываетъ. Извстно: бабы!.. У бабы сердце-то, какъ худой горшокъ: постоянно дребезжитъ…
Егоръ Иванычъ тяжело дышалъ и только озирался кругомъ, какъ затравленный зврь. Дарью Семеновну Митричъ увелъ къ себ въ балаганъ и все наговаривалъ, какъ старый колдунъ:
— Ничего, утихомирится… Мало ли что бываетъ по семейному длу… Не всякое лыко въ строку… А ты тоже не очень выпутай красное-то перо. Въ другой разъ и помолчать хорошо… Тоже вдь и молчать то надо съ умомъ.
Избитая Дарья Семеновна имла такой жалкій видъ, что Митричъ про себя пожаллъ ее отъ чистаго сердца.
— Тоже живой человкъ… да. Много ли баб нужно… А этотъ чухонскій деревянный чортъ съ одного разу лошадь можетъ зашибить своимъ кулачищемъ. Право, обормотъ полосатый…
Но этимъ дло не кончилось. Дарья Семеновна не успокоилась и повела другую линію. Она украла у мужа водки, напоила Галаха и съ ловкостью опытнаго интригана возбудила въ немъ ревность.
— Дуракъ ты, Галахъ…— наговаривала она.— У себя подъ носомъ ничего не видишь. Даромъ платки-то не дарятъ.
— Это за грибы Егоръ Иванычъ принесъ ей гостинецъ…
Дарья Семеновна даже расхохоталась и долго кашляла.
— Тоже и скажетъ человкъ: за грибы… ха-ха! Знаемъ мы, какіе у ней грибы. Изъ-за ея-то гриба вотъ какъ мн попало… Живого мста не осталось.
Захмелвшій Галахъ въ первый моментъ ршилъ убить Егора Иваныча. Въ лсу-то одинъ Никола богъ… Ступай, ищи, кто убилъ. Чтобы сорвать сердце, онъ сильно избилъ Аннушку. Все это происходило на глазахъ у всей компаніи, но никто и не думалъ заступаться за несчастную. Ежели законныхъ женъ учатъ на смерть, такъ шляющихъ двокъ и подавно. Аннушка отчаянно вопила и все-таки осталась.
— Некуда мн идти…— уныло повторяла она, когда Митричъ уговаривалъ ее уйти отъ грха.— Все одно, и въ город будутъ бить… Не впервой. Ужъ такая злосчастная уродилась, значитъ.
— Ахъ, ты, горькое горюшко, непокрытая твоя бабья головушка…— опять пожаллъ Митричъ.— Ничего съ тобой не сообразишь…
Аннушк досталось еще отъ Егора Иваныча. Зачмъ платкомъ похвалилась и дура дурой себя оказала…
Вообще, Аннушка какъ-то сразу всмъ помшала, какъ больной зубъ, и всякій по-своему старался выместить на ней все, что накипло на душ. Это была настоящая травля, въ род той, какую устраиваютъ между собой собаки. Больше всхъ возмущался происходившимъ Егоръ Иванычъ, но, какъ находившійся въ нкоторомъ подозрніи, угрюмо молчалъ и длать видъ, что ничего не замчаетъ. Только разъ онъ не выдержатъ и очень рзко замтилъ Митричу:
— Какъ вамъ стыдно нтъ…

V.

Въ іюл наступила горячая работа, и ссориться просто не хватало времени. Ягоды и грибы уродились порядочно, и можно было кормиться. Бывали дни, когда Егору Иванычу было не въ моготу снести весь товаръ, и онъ бралъ по очереди кого-нибудь изъ артели въ помощники. У всхъ завелись кой-какія деньжонки про черный день и дешевенькія обновки. Разъ легкомысленный Галахъ принесъ изъ города даже гармонику. Положимъ, инструментъ былъ дешевый, но Егоръ Иванычъ счелъ своимъ долгомъ поворчать.
— Чему обрадовались-то?
— Ничего, пусть его играетъ,— заступился за Галаха Митричъ.— Молодо-зелено, погулять велно. Хуже, если бы деньги-то стравилъ на пропой души…
Чтобы не смущать компаніи, Галахъ уходилъ съ Кольцовымъ куда-нибудь подальше въ лсъ и тамъ отводилъ душу. Галахъ неистово пиликалъ на своей гармоніи, а Кольцовъ еще боле неистово плясалъ. Въ сущности, занятіе было самое скромное и совсмъ не душевредное, какъ говорилъ Митричъ.
По вечерамъ, сидя у огонька, Егоръ Иванычъ любилъ пофилософствовать на разныя темы, причемъ его терпливымъ слушателемъ неизмнно былъ Митричъ.
— На свт все несправедливо,— говорилъ Егоръ Иванычъ, посасывая свою носогрйку.— Почему я долженъ по крышамъ лазать, какъ мартовскій котъ, а другіе живутъ въ каменныхъ собственныхъ палатахъ и ничего не длаютъ?
— Очень даже просто…— объяснялъ Митричъ.— Ежели бы вс забрались въ каменныя палаты, такъ кто бы сталъ трубы-то чистить?.. И въ Писаніи сказано это самое: ‘…не трудивыйся ниже да ясть’. И Богу-то видне, какъ ты по крышамъ орудуешь, значитъ, въ пот лица снискиваешь пропитаніе, а милліонщикъ лежитъ въ своей перин одному чорту на радость. Работа все одно, какъ молитва, и чорту она, напримрно, хуже даже монашеской молитвы. Врно теб говорю…
— Хорошо. Будь по-твоему,— соглашался Егоръ Иванычъ.— А откуда въ человк неправда?..
— Нсправда-то? А она, значитъ, неправда, вмст съ человкомъ рожается. Да… И у каждаго человка своя неправда… Ежели разобрать, такъ вс мы живемъ, какъ слпые щенки. О главномъ-то, значитъ, о своей душ и не думаемъ… Какъ въ лсу темномъ ходимъ и только своего лакомства ищемъ. И все намъ мало… завидуемъ… Разв это хорошо, ежели я позавидую, что человкъ лучше меня живетъ? По-настоящему, значитъ, по правилу, я долженъ радоваться…
— Ну, на голодное брюхо немного нарадуешься…
— А это испытаніе намъ Господь посылаетъ… да. Правильныхъ словъ мы не хотимъ понимать, такъ насъ Господь испытуетъ гладомъ. Ежели, молъ, не слышите ухомъ, такъ послушай брюхомъ… Врно теб говорю. Тоже вотъ и болзни… Ты вотъ позавидовалъ купцу, у котораго каменный домъ, а можетъ, его заживо черви точатъ? У насъ на Мщанской точь-въ-точь такой случай вышелъ. Каретникъ онъ былъ, набилъ мошну, ну и возмечталъ. Значитъ, гордость его обуяла. Лучше, молъ, меня нтъ, а вс другіе — прохвосты и шантрапа. Такъ вотъ его заживо червь и разгрызъ… Тутъ и докторовъ навезли, и порошковъ, и микстуры, и электрическую машину къ животу наставляли — нтъ, братъ, шабашъ. Такъ и кончился… А почему? Господь ему испытаніе послалъ, а онъ хотлъ деньгами отъ него откупиться.
Эти душеспасительные разговоры у огонька были какъ-то особенно хороши. Надъ головой такое глубокое синее небо, изъ лсу нтъ-нтъ и пахнетъ тяжелымъ, смолистымъ ароматомъ, гд-то въ болотной трав слышится таинственный шорохъ, точно кто крадется… Старый Митричъ устало вздыхаетъ, припоминая разные молодые грхи. Охъ, за все-то, за все придется отвтъ дать…
— А главное, не надо обижать человка,— философствовалъ Митричъ.— Вдь сильнаго не обидишь, а выберешь кто похиле… Вотъ по этой причин и бабъ обижаютъ, у кого стыда нтъ.
— Тоже и бабы разныя бываютъ,— угрюмо отвчалъ Егоръ Иванычъ.— Другую бабу, можетъ, и убить мало. Совсмъ вредныя бабы случаются…
— А ты сдлай видъ, что ничего не замчаешь. Который человкъ осудилъ, тотъ любую половину чужого-то грха на свою душу и принялъ… Это ужъ врно. По-моему и грха больше нтъ, какъ осуждать другого.
— Ну, а ежели онъ негодяй?
— Ежели негодяй, то покается. И воръ Богу молится, недаромъ пословица говорится.
Старческое благодушіе не производило впечатлнія на суровую душу Егора Иваныча, и онъ оставался при своемъ убжденіи о необходимости возмездія и кары.
— Этакъ-то вс правыми будутъ…— ворчалъ онъ.— А надо, чтооы человкъ чувствовалъ свою собственную подлость.
— А ты его не тронь, ну, онъ и самъ очувствуется.
Егоръ Иванычъ только посасывалъ свою трубку. Новыя мысли съ трудомъ укладывались въ его упрямой чухонской голов, но онъ не любилъ ‘умствовать’ и терпливо слушалъ разглагольствованія Митрича.
— И вина-то не всякая виновата,— думалъ вслухъ Митричъ.— Напримрно теперь баба… да… Конечно, у бабы душа короткая, это правильно, а потому и взыскъ за нее больше. Обидть-то всякій уметъ ее, значитъ, бабу, особенно двушку, которая себя потеряла… да… А вдь она человкъ, Божецкое созданіе. Намъ вотъ даже смшно, когда баба реветъ, а вотъ черезъ эти самыя бабьи слезы ей, можетъ, и выйдетъ прощеніе. И въ Писаніи про бабу пряменько сказано: скудельный сосудъ. Ну, значитъ, съ нея такой и отвть полагается… Охъ, нехорошо по ныншнимъ временамъ люди на бломъ свт живутъ…
Егоръ Иванычъ подбрасываетъ въ костеръ дрова и угрюмо молчитъ. Митричъ смотритъ, какъ огонь набрасывается на свою новую жертву, и качаетъ головой.
— А ты вотъ какъ думай,— говоритъ Митричъ, продолжая думать вслухъ.— Да… Ты на бабу-то смотри, какъ на родную сестру… Понялъ? Оно, зврство-то, которое въ теб есть — оно и сгинетъ. Главное въ человк: совсть. Передъ чужой женщиной про совсть-то и забываютъ, а при сестр, значитъ, не всякое дикое слово скажешь и вредныхъ мыслей въ голов не будешь держать. Это ужъ врно… Не хитрая механика, а только про нее не помнятъ…
Егору Иванычу было немного совстно, точно Митричъ стороной обвинялъ его, Егора Иваныча, какъ онъ билъ жену. Конечно, нехорошее это дло и даже очень нехорошее, особенно ежели на него посмотрть со стороны, а только надо понимать и мужа. Ну, съ чего тогда Дарья Семеновна накинулась на Аннушку? Что такое платокъ, ежели разобрать? Просто тряпка и больше ничего. И деньги были Аннушкины, а не его.
Дарья Семеновна думала по-своему и ршила жестоко отомстить своей воображаемой соперниц. Она долго обдумывала дло со всхъ сторонъ и наконецъ придумала. Средство избавиться отъ соперницы оказалось подъ рукой. Чтобы впередъ оградить себя отъ всякихъ подозрній, Дарья Семеновна помирилась съ Аннушкой. Хорошимъ посредникомъ въ этомъ дл оказался Митричъ. Старикъ отъ души радовался и повторялъ:
— Ну вотъ, такъ-то лучше будетъ… Худой миръ, а лучше хорошей ссоры.
Одинъ Егоръ Иванычъ относился недоврчиво къ этой дружб и по обыкновенію что то бормоталъ себ подъ носъ.
Такъ прошло недли дв. Все было тихо и мирно. Никто и не подозрвалъ, какъ это всегда бываетъ, что бда виситъ надъ головой. Разъ, возвращаясь вечеромъ изъ города, Егоръ Иванычъ еще издали услышалъ какой-то неистовый вой. Онъ прибавилъ шагу. Навстрчу ему бжалъ Галахъ, блдный, съ искаженнымъ отъ страха лицомъ.
— Егоръ Иванычъ… у насъ не ладно…— бормоталъ онъ.
— Что такое?
— Анютка помираетъ… катается по земл… животомъ вотъ какъ ухватило.
Они прибіжали къ балагану бгомъ, перегоняя другъ друга. Издали они увидли, какъ Аннушка катается по трав съ дикими воплями, а Митричъ и Кольцовъ напрасно стараются ее удерживать.
— Гд же Дарья Семеновна?— удивился Егоръ Иванычъ.
— А она въ лсу грибы собираетъ…
На Аннушку было страшно смотрть. Въ первый моментъ Егоръ Иванычъ даже не узналъ ея. Блдная, съ искаженнымъ лицомъ, растрепанная… Глаза были широко раскрыты, но ничего не видли. Изо рта шла блая пна. Она схватила обими руками животъ и глухо стонала. Егоръ Иванычъ посмотрлъ на нее и сразу все понялъ. Аннушка чмъ-то отравилась… Молокомъ бы отпоить, да какое въ лсу молоко? Но нужно было что-нибудь сдлать.
— Я ужъ ее отпаивалъ золой…— шопотомъ сообщалъ Митричъ.— Помогаетъ, ежели къ числу… Омморошныхъ всегда золей первымъ дломъ отпаиваютъ.
Завидвъ Егора Иваныча, Аннушка немного затихла.
— Совстно ей себя дурой-то передъ тобой оказывать…— шопотомъ объяснилъ Митричъ.— И что только попритчилось съ двушкой…
Егоръ Иванычъ произвелъ домашнее слдствіе и обратилъ особенное вниманіе на висвшій надъ огнемъ котелокъ съ грибной похлебкой. Митричъ понялъ нмой вопросъ.
— Это он похлебку съ Дарьей Семеновной варили…— замтилъ Митричъ.— Можетъ, какой-нибудь вредный грибъ попался, ну, и попритчилось… Много ли баб надо.
Егоръ Иванычъ опрокинулъ котелокъ и внимательно осмотрлъ каждый грибъ. Теперь ему сдлалось все ясно Въ числ другахъ грибовъ онъ увидлъ два мухомора. Очевидно, это устроила Дарья Семеновна, чтобы отравить Аннушку. Вдъ ужъ баба, ежели обозлится, все можетъ сдлать въ лучшемъ вид…
Съ Аннушкой провозились цлую ночь, а къ утру она умерла въ страшныхъ мученіяхъ. Малодушный Галакъ горько плакалъ, какъ ребенокъ. Покойную положили подъ кустъ прибережнаго ивняка и прикрыли рванымъ байковымъ одяломъ.
Егоръ Иванычъ долго сидлъ у своего огонька, посасывая свою трубочку, и ничего не говорилъ съ женой, которая вернулась изъ лсу только ночью. Она прокралась въ свой шалашъ, какъ ящерица. Несмотря на страшную усталость и голодъ, она боялась проявить свое существованіе хоть малйшимъ движеніемъ. Ей казалось, что Егоръ Иванычъ непремнно ее убьетъ. Потомъ ей все время мерещилась покойная Аннушка. Она даже слышала ея осторожные шаги около балагана. Что касается совершеннаго преступленья, Дарья Семеновна плохо отдавала себ отчетъ. Можетъ-быть, Аннушка умерла и не отъ мухомора. Мало ли людей мретъ на свт… Просто — схватило животъ, ну, и померла. Тоже вотъ на Мастерской такъ же померла дворничиха. Совсмъ молодая бабенка и съ мужемъ жила согласно.
Впо ночь Дарья Семеновна не сомкнула глазъ, а Егоръ Иванычъ всю ночь просидлъ у огня и отправился рано въ городъ съ тми же глазами, съ какими пришелъ въ Пустыньку. Надо было заявить въ полицію о мертвомъ тл. Можетъ-быть, покойницу будутъ еще доктора потрошить, а тамъ потащатъ къ слдователю. Главная бда была въ томъ, что Аннушку привелъ въ Пустыньку Галахъ, ну, на него и падетъ подозрніе. Хорошо было одно, что при смерти Аннушки былъ одинъ Митричъ, а старикъ умный, зря не выдастъ. Мало ли люди помирають, а тутъ бабьимъ дломъ застудила себ животъ — и конецъ тому длу. И въ больницахъ простой народъ мретъ, какъ мухи, а тутъ, въ лсу, и подавно можно помереть. А все-таки непріятно, и Егоръ Иванычъ чувствовалъ именно за собой какую-то тайную вину.
Въ полиціи заявленіе волновавшагося Егора Иваныча приняли съ полнйшимъ равнодушіемъ, точно дло шло объ отравленной мух.
Дальше пошло обычнымъ порядкомъ, полицейское дознаніе на мст, анатомированіе трупа и т. д. Дарья Семеновна попала въ число свидтелей, и держала себя удивительно спокойно, что особенно удивляло Митрича. Вдь ея рукъ дло, а она хоть бы глазомъ моргнула… Другіе свидтели путали, оговаривали другъ друга и всячески старались выгородить себя.
Медицинское вскрытіе и изслдованіе внутренностей не привело ни къ чему. ‘Казенный докторъ’ долго объяснялъ слдователю о дйствіи какихъ-то ‘птомаидовъ’, ускользающихъ отъ всевидящаго ока судебной медицины. Затмъ, если бы и возможно было доказать наличность отравленія, то оставался еще вопросъ о самовольномъ или насильственномъ введеніи органическаго яда въ организмъ. Вообще, получалось дло запутанное и крайне темное, которое, выражаясь языкомъ полицейскихъ протоколовъ, предано было вол Божіей.

VI.

Вс вздохнули свободне, когда Аннушку похоронили на ближайшемъ кладбищ. Все устраивалъ Егоръ Иванычъ и все время не сказалъ ни съ кмъ ни одного слова. Своей жены онъ точно не замчалъ. Вернувшись съ похоронъ, Егеръ Иванычъ опять сидлъ около своего огонька, немилосердно посасывалъ свою трубочку и въ суровомъ одиночеств раздумывалъ своя одинокую чухонскую думу. Митричъ лежалъ въ шалаш и угнетенно вздыхалъ.
— Охъ, пронеси, Господи, тучу морокомъ… Дло-то, дло какое вышло,— раздумывалъ старикъ.— И примнить даже ни къ чему нельзя…
А лтняя ночь наступала тихая тихая… Воздухъ точно застылъ. Изрдка эта мертвая тишина нарушалась тми неопредленными звуками, какіе слышатся въ лсу только въ тихія ночи. Казалось, что кто-то крадется въ лсу. Гд-то въ рчк булькнула вода. Дарья Семеновна лежала въ томъ же балаган и притворялась спящей. Ей качалось, что въ лсу кто-то крадется осторожными шагами… И не мужскіе шаги, а женскіе. Это была она… Да, ея непокаянная душенька бродила въ лсу. Въ дтств Дарья Семеновна слыхала отъ старухъ, какъ тяжело душа разстается съ тломъ и потомъ сорокъ денъ не можетъ найти покоя. Вотъ богатые, т сорокоусты служатъ недаромъ по своимъ ‘богатымъ покойникамъ’. Дарь Семеновн длалось страшно и по спин бжала холодная дрожь.
Митричу наконецъ надоло лежать въ балаган, и онъ вышелъ къ огоньку. Егоръ Иванычъ по своему обычаю не замчалъ старика. Огонь тихо перебгалъ синими языками по обуглившемуся дереву. Изрдка яркими звздочками вспыхивали красныя искры и сейчасъ же гасли, точно ихъ гасила какая-то невидимая рука. Упрямыя полнья, пропитанныя водой, долго шипли и трещали, не поддаваясь предательскимъ горячимъ объятіямъ лизавшаго ихъ краснаго пламени.
— И что я теб скажу, Егоръ Иванычъ,— заговорилъ Митричъ, поправляя разваливавшійся костеръ.
— Ну?..
— А, значитъ, этого-того… воопче…
— Ну?.
Митричъ оглядлся кругомъ и проговорилъ шопотомъ:
— Домой пора, вотъ что…
Егоръ Иванычъ молчалъ, точно деревянный пдолъ. Митричъ придвинулся къ нему совсмъ близко и прибавилъ:
— Она-то ходятъ кругомъ насъ… да. Иду я какъ-то по лсу… значитъ, по грибному длу… да… гляжу это, а въ чащ-то и мельканула стнь {Стнь — тнь.}… Ну, я ее-то сразу узналъ… А она меня пальцемъ къ себ манитъ… у меня руки и ноги трясутся… духъ это сперло… Хорошо, что догадался, и какъ это крикну на весь лсъ: ‘Аминь! Аминь… разсыпься’…
— Ну?
— А ничего… Такъ вотъ, въ томъ род, какъ блое облачко поднялось — только и всего.
Пауза. Огонь тихо потрескиваетъ. Егоръ Иванычъ хотя былъ и не трусливаго десятка, а невольно прислушивается къ окружающей гнетущей темнот… Митричъ угнетенно молчитъ, гря надъ огненъ свои натруженныя, со скрюченными пальцами руки. Старикъ ничего е боялся, а такъ жуть схватывала въ лсу.
— Въ городу-то даже совсмъ наоборотъ будетъ…— думаетъ онъ вслухъ.— Потому, сейчасъ это теб везд церковь, напримрно… Ну, теб поблазнило, а ты возьми да перекрестись. Врно говорю…
Сколько Митричъ ни говорить, Егоръ Иванычъ такъ и не откликнулся. Сидитъ, идоломъ — и больше ничего.
Потомъ Егоръ Иванычъ провалъ на цлыхъ два дня.
— Куда бы ему дваться, чухонскому корыту?— ворчалъ Митричъ.
А тутъ и при насъ весь вышелъ. Додали кой-какія корочки. Итти въ балаганъ къ Галаху Митричъ ни за что не хотлъ Ну ихъ, обормотовъ,— къ нелегкому… Еще издваться будутъ да на смхъ подымутъ.
Изъ города Егоръ Иванычъ вернулся противъ обыкновенія веселымъ и принесъ разной провизіи. Такое настроеніе Митричу показалось даже обиднымъ. Ну, чему обрадовался человкъ? Такое ли время, чтобы радоваться… Егоръ Иванычъ не забылъ и старика: онъ захватилъ съ собой полбутылки водки. Послднее обстоятельство подйствовало на Митрича самымъ успокаивающимъ о разомъ.
— Тяжело мн было…— объяснялъ Егоръ Иванычъ заплетавшимся языкомъ…— Вотъ какъ тяжело… мысли это разныя въ голов… да… А потомъ такъ подумалъ: вдь я никому не сдлалъ зла… Вр-рно!.. А кто его сдлалъ, тотъ и въ отвт. Такъ?
— Вотъ въ томъ-то и дло, кто передъ Богомъ будетъ отвчать… Ежели въ которомъ человк есть совсть.
— Совсть — это ужъ подъ старость, значитъ, когда который человкъ и хотлъ согршить — да нечмъ гршить-то… А когда ежели человкъ въ полной сил… кровь въ немъ ходитъ…
— Ну, тогда что?
— А тогда совсмъ другое выйдетъ.
— Здря ты все это мелешь, Егоръ Иванычъ,— сердито ворчалъ Митричъ.— Этакъ-то вс правы будемъ… Въ мысляхъ наши-то грхи. Ты вотъ человкъ могутный и съ кмъ угодно справишься… Такъ? Къ примру говорю… А вотъ справься, попробуй, самъ съ собой. Самый-то страшный врагъ человку онъ самъ. И справиться съ этимъ врагомъ трудне всего, все равно, что поднятъ самого себя за волосы.
— Ахъ, ты, братецъ ты мой…— повторялъ Егоръ Иванычъ, покачивая головой.— Сколько этихъ разныхъ словъ въ теб накопилось, Митричъ…
— А ты подумай, милашъ… Вдь спроста на свт ничего не бываетъ. Значитъ, все по закону… Это мы отъ своей темноты такъ думаемъ, что, молъ, что захочу, то и сдлаю. Глупость это одна… темнота наша…
— А ты къ чему это ведешь, Митричъ?
— Я-то?..
Митричъ сдлалъ стариковскую передышку, поправилъ костеръ и проговорилъ уже другимъ голосомъ:
— А тому, что по добру по здорову надо уходить въ городъ… Однимъ словомъ, не вышло наше дло — и конецъ. Замучитъ она насъ… Блазнить будетъ въ лсу-то. Охъ, грхи, грхи… Вотъ всякій такъ-то, всякій хочетъ получше устроиться, а тутъ и выйдетъ кожей наоборотъ…
— Значитъ, въ городъ?
— Не иначе, какъ въ городъ, чмъ тутъ-то маяться… На людяхъ-то оно всякую бду въ род того, какъ втромъ разветъ.
Егоръ Иванычъ молчалъ. Ему не хотлось въ городъ. Зима велика. Да и до осени еще далеко. Цлую зиму собирались-собирались въ Пустыньку, а тутъ, здорово живешь, поворачивай оглобли. Съ другой стороны, и Митричъ былъ правъ. Вообще разсудительный и правильный старикъ и говоритъ врно, а все-таки обидно бжать-то.
Эти переговоры о перезд въ городъ велись нсколько дней. Упорство Егора Иваныча помаленьку начало исчезать, т.-е. онъ угрюмо отмалчивался. Конечно, сейчасъ въ город душно, и воздухъ совсмъ квелый и тяжелый стоитъ, хоть топоръ всь. А все-таки жаль бросать Пустыньку… Все это Егоръ Иванычъ передумывалъ на тысячу ладовъ и въ конц концовъ все-таки ничего не могъ сообразить. По русской поговорк, какъ говорилъ Митричъ, куда ни кинь — все выйдетъ клинъ…
Вообще дла были плохи. Вдобавокъ, Егоръ Иванычъ поссорился съ хозяиномъ старой квартиры въ город, и приходилось искать новую. Положимъ, лтомъ пустыхъ квартиръ въ город сколько угодно, а все-таки трудно. Прежде все какъ-то легче выходило, а тутъ изъ каждаго угла бда вырастаетъ, Да и Митричъ скулитъ, точно старый песъ къ пожару.
Отъ этихъ домашнихъ заботъ Егора Иваныча охватывала глухая тоска, и онъ все чаще и чаще искалъ утраченное спокойствіе но кабачкамъ и портернымъ, гд собирались такіе же обездоленные люди. И къ себ въ Пустыньку теперь онъ возвращался уже постоянно подъ хмелькомъ. Разъ онъ встртился въ лсу съ Галахомъ и ни съ того ни съ сего его поколотилъ.
— Да ты это что?! Блены обълся…— ругался Галахъ.— Тоже и мы сами съ усами… Сдлай милость!…
Егоръ Иванычъ только засмялся и проговорилъ:
— А знаешь русскую поговорку: носи — не потеряй? Вотъ она самая и выходитъ… Смотрть то мн на всхъ васъ тошно…
— А ты на себя бы поглядлъ, идолъ деревянный…
— А ты у меня еще поговори… Прибавки моего жалованья хочешь?
Галахъ едва убжалъ въ лсъ отъ разсвирпвшаго чухонца, съ которымъ было опасно шутить.
Дарья Семеновна пряталась отъ всхъ, какъ затравленный зврь, а пьянаго Егора Иваныча боялась, какъ огня. Что ему стоило ее изувчить: одинъ разъ размахнулся — и готово.
— Ты ужъ ему не показывайся на глаза-то…— совтовалъ Митричъ.— Не ровенъ часъ…
— А пусть убиваетъ — одинъ ужъ конецъ… тошнехонько…
Подумать немного, Дарья Семеновна прибавляла.
— Вдь все равно убьетъ… Ужъ скорй бы лучше, чмъ маяться-то…
— Перестань ты пустыя-то слова разговаривать.
Женскій вопросъ для Митрича представлялъ неразршимую загадку. Его даже смущало, что у бабы тоже есть душа. Да, настоящая душа, хотя и короткая, какъ говорятъ про бабъ въ деревн. Такъ и съ Дарьей Семеновной… Богъ ее знаетъ, она ли отравила Андушку, или та по своей глупости налась мухомора. И такъ и этакъ могло быть… Недаромъ говорится, что чортъ-то не по лсу ходитъ, а по людямъ. Даже изъ слова въ слово вышло. Тоже вотъ и Егоръ Иванычъ… Вонъ какъ онъ на Галаха поднялся. Не ровенъ часъ, и убьетъ, какъ муху. Въ результат этихъ мыслей получился одинъ выводъ: надо уходить изъ Пустыньки. Будетъ, покантовали, да и дло къ осени идетъ.
Митричъ всегда дйствовалъ ‘изъ-подъ политики’, осторожно и съ подходцами, и его голова походила на кротовую нору съ нсколькими входами и выходами.
— Одна кислота сейчасъ въ Питер-то,— отрзалъ ему какъ-то Егоръ Иванычъ.— Такой ароматъ, что хоть топоръ всь…

VII.

Митричъ плохо доврялъ Егору Иванычу и про себя называлъ его ‘попершной душой’. Что ему ни скажи, онъ сейчасъ напоперекь того повернетъ. А тутъ еще выходило такъ, что чмъ больше говорили о перезд въ городъ, тмъ дальше вопросъ затягивался какъ-то самъ собой. Да и время подошло самое пріятное: и ягоды, и грибы, и рыба при случа.
— Чего мы къ городу-то потеряли…— ворчала Дарья Семеновна.— Лучше ужъ здсь маяться, пока дождей нтъ.
Митричъ только качалъ головой. Изъ-за кого вся каша заварилась, ежели разобрать? Ахъ, бабы, бабы… Вотъ тутъ и сообрази. Царь Соломонъ, и тотъ бы заблудился, какъ рыба въ верш. Великая сила дадена баб, и каждая баба, какъ соловецкіе угодники, въ своихъ немощахъ силу обртаетъ. На что крпокъ Егоръ Иванычъ, а и то не можетъ справиться. Ужъ, кажется, чего проще: молчать? А баба молчитъ, такъ еще похуже самаго кусательнаго разговора выходитъ въ другой разъ…
Въ конц концовъ вопросъ о немедленномъ возвращеніи въ городъ заглохъ какъ-то самъ собой. Да и некогда было спориться да судачить. Работы всмъ было по горло. И ягоды я грибы, какъ на грхъ, нынче особенно хорошо уродились.
— Главное, въ лсу-то какое сейчасъ пріятное воспареніе,— думалъ Митричъ вслухъ.— Точно вотъ ладаномъ пахнетъ… Надо хоть Ильинъ день здсь встртить, а тамъ ужъ все одно.
Между прочимъ, Митричъ придумалъ изводить Дарью Семеновну молчаніемъ. И самъ не заговаривалъ съ ней и не считалъ нужнымъ отвчать на ея вопросы.
Хорошій заработокъ на грибахъ и ягодахъ какъ-то сразу примирилъ всхъ. Въ Пустыньк появилась даже роскошь въ вид ситнаго хлба и настоящей свжей говядины. Некогда было ссориться, да и сытый человкъ длается какъ-то добре. Послднее даже огорчало Митрича.
— Конечно, голодный и архирей украдетъ…— философствовалъ старикъ.— Правильно пословица-то говорится. Не нами началось, не нами и кончится… Хорошо это горяченькихъ штецъ похлбать съ убоинкой…
Эти съдобныя мысли много содйствовали общему умиротворенію. А городъ что, городъ никуда не уйдетъ… Вонъ ужъ инеи начались, а разъ утромъ Мстричъ своими ушами слышалъ, какъ гд-то далеко-далеко въ болот кричали журавли. Откуда бы, кажется, по такимъ люднымъ мстамъ журавлю взяться?.. Птица будетъ поусторожливе утки и себя вотъ какъ сохраняетъ… Удивительное это дло что чмъ больше птица или зврь, тмъ больше въ немъ страха передъ человкомъ. Ну, кому, кажется, понадобился этотъ самый журавль, а, поди, какъ себя крпко сохраняетъ и бережетъ.
Въ предчувствіи наступающей осени у Митрича всегда являлась молчаливая старческая тоска. Приведетъ — не приведетъ Господь дожить до слдующей-то осени… Зима велика, и бдному человку вотъ какъ трудно. Вонъ воробей, онъ хоть на одной ножк попрыгаетъ или въ трубу залзетъ погрться, а живой человкъ куржеветь по подваламъ да по чердакамъ. Охъ, все это Господь за грхи людямъ посылаетъ, за ихъ зврство… Другой человкъ похуже въ десять разъ самаго несмысленнаго распослдняго скота. И этой самой злости неочерпаемо.. Вообще Митричъ любилъ сокрушаться за свои и чужіе грхи, и онъ только удивлялся, какъ другіе люди ничего не желаютъ видть у себя подъ носомъ, а живуть такъ, день да ночь — сутки прочь. Отъ грха-то, видно, и въ лсу не спрячешься…

VIII.

Дожили и до Ильина дня и справили его честь-честью. Къ общему котлу у шалаша Егора Иваныча приходили и Галахъ и Иванъ Кольцовъ. Настоящаго, прочнаго мира не было, а такъ, терпли другъ друга. Вс старались говорить о чемъ-нмбудь постороннемъ. Дарья Семояовна сказалась больной и все время пролежала въ балаган. Егоръ Иванычъ проявилъ необыкновенныя качества гостепріимнаго хозяина, а гости, въ свою очередь, старались тоже не ударить лицомъ, въ грязь. Хмурился одинъ Митричъ.
— Что ты надулся, какъ мышь на крупу?— приставалъ къ нему Галахъ.
— Отстань!..— сурово обрывалъ его старикъ о тяжело вздыхалъ.— Только и знаете, что зубы скалить.
Вс выпили, закусили и разошлись только поздно вечеромъ, когда стемнлось.
Проснувшись раннимъ утромъ, Егоръ Иванычъ удивился, что мсто, гд спала Дарья Семеновна, было пусто.
‘Видно, въ лсъ ушла грибы искать…’ — подумалъ онъ.
Митричъ тоже не видалъ, когда Дарья Семеновна ушла. Обыкновенно она говорила, если собиралась куда-нибудь уходить. Егоръ Иванычъ вскипятилъ воду въ жестяномъ чайник, напился чаю и ушелъ на свою работу въ гору.
— Эхъ, неладно!..— вслухъ думалъ Митричъ, оставшись одинъ.— Еще сдлаетъ что-нибудь надъ собой дура-баба…
Старикъ волновался цлый день и ходилъ искать Дарью Семеновну въ лсу. Еще заблудится съ большого-то ума… Охъ, ужъ эти бабы, прахъ ихъ побери!.. Только не догляди за ней, она, какъ брынская коза, забредетъ не знаю куда. Однимъ словомъ — публика, конечно, безъ бабы нельзя, а съ бабой — бда.
Дарья Семеновна черезъ три дня отыскалась. Она оказалась въ участк, куда былъ вызванъ и Егоръ Иванычъ. Разыгралась одна изъ тхъ драмъ, которыя случаются время отъ времена.
— Это твоя жена?— спрашивалъ трубочиста приставъ,
— Въ томъ род, вашескородіе…
— Ну, это все равно.
Изъ допроса Егоръ Иванычъ сразу догадался, что Дарья Семеновна пришла въ участокъ и сама заявила о совершенномъ ею преступленіи. Она была покойна и ничего не скрывала. Отравленіе мухоморомъ было настолько рдкимъ случаемъ, что вызванный въ полицію врачъ только пожалъ плечами.
— Конечно, такія отравленія возможны,— объяснялъ онъ.— Но доказать научнымъ путемъ преступленіе подобнаго рода немыслимо…
На сцену выступили опять таинственные ‘птомаины’, такъ что околоточный спросилъ:
— Да ихъ видалъ кто-нибудь, т.-е. вотъ эти самые птомаины?..
— Наука знаетъ объ ихъ существованіи и страшномъ дйствіи, какъ въ случаяхъ отравленія рыбнымъ ядомъ, но опредлить ихъ присутствіе въ организм до скхъ поръ невозможно…
Околоточный считалъ себя человкомъ понимающимъ. Кажется, ужъ онъ достаточно на своемъ вку навидался всякой всячины, а тутъ находилось только развести руками.
— И придумаютъ только эти бабы…— ворчалъ онъ.— Ну, кому этакая штука придетъ въ голову? Единственный случай, можно сказать, въ своемъ род… да… Вотъ и изволь тутъ возиться, когда и все-то дло выденнаго яйца не стоитъ.
Дальше пошло все своимъ порядкомъ, т.-е. дознаніе черезъ полицію и предварительное слдствіе. Все вниманіе предержащихъ властей, конечно, было сосредоточено на Дарь Семеновн, но ее никакъ не могли разыскать. Человкъ не иголка, но дло было лтнее, когда вс расползались изъ Петербурга, какъ тараканы изъ угарной избы. Дло было, по общему убжденію властодержцевъ, нестоящее, и его въ конц концовъ предали канцелярскому забвенію. Мало ли около Петербурга бродягъ пропадаетъ…
А Дарья Семеновна существовала. Ее пряталъ Егоръ Иванычъ по разнымъ чердакамъ и подваламъ тхъ домовъ, гд онъ работалъ и имлъ кой-какую протекцію среди младшихъ дворниковъ. Но скоро наступили холода, Дарья Семеоовка простудилась, и Егоръ Иванычъ опредлилъ ее въ одну изъ больницъ, какъ ‘лишенную столицы’, т.-е. не имющую права жить въ столицахъ.
— Что у тебя болитъ?— спрашивалъ ее докторъ.
— А все болитъ, вашескородіе… мста нтъ живого…
Кончилось дло тмъ, что Дарья Семеновна выписалась изъ больницы, отправилась въ полицію и снова заявила о своемъ преступленіи. Ее допрашивали, длали очныя ставки съ сожителями по Пустыньк, и ничего изъ этой передряги не вышло. Врачи признали ее впавшей въ малоуміе, а дло объ отравленіи Аннушки вторично предали вол Божіей.
1908.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Васька-забалуй, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  2. Миллион, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
  3. Дверь добра и дверь зла, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1899
  4. Безделушка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
  5. Ната, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1900
  6. Блудливое место, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  7. Бедный чорт, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
  8. Счастливая мать, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1889
Электронная библиотека