Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ СЕДЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
МИЛЛІОНЪ.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Миллион, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Это роковое слово въ первый разъ Маркъ Скоробогатовъ услышалъ отъ горнаго инженера Чикмалдина, котораго зимой везли съ промысловъ, разбитаго параличомъ. Скоробогатовъ и раньше слыхалъ это слово, но не придавалъ ему особеннаго значенія, потому что совершенно не понималъ его. Максимальная величина, укладывавшаяся до сихъ поръ въ его мщанскомъ мозгу, выражалась магическимъ словомъ ‘тыща’. Дальше счетъ не шелъ: одна тыща, дв тыщи и т. д. Основаніемъ служила все-таки ‘тыща’. Скоробогатовъ зналъ слишкомъ много людей, у которыхъ были такія ‘тыщи’, и онъ смотрлъ на нихъ, какъ на избранниковъ, отмченныхъ перстомъ судьбы. А тутъ вдругъ: милліонъ.
— А что же это такое, Палъ Митричъ, меллеонъ?— робко спросилъ Скоробогатовъ.
— Не ‘меллеонъ’, а милліонъ,— поправилъ Чикыалдинъ, съ трудомъ выговаривая слова.— Такой счетъ есть.
— Такъ-съ… Оно конечно,— бормоталъ Скоробогатовъ, встряхивая подстриженными въ скобку волосами.
— Понялъ?
— Никакъ нтъ-съ, Палъ Митричъ.
— Ахъ, какой ты… Рубль знаешь? Въ рубл сто копеекъ. Такъ? А сколько копеекъ въ десяти рубляхъ?
Скоробогатовъ прищурилъ лвый глазъ, прикинулъ въ ум, прикинулъ по пальцамъ, замнявшимъ ему счеты, и проговорилъ увренно:
— Тыща, Палъ Митричъ.
— Ну, и милліонъ тоже ‘тыща’. Только тыща не копеекъ, а тыща тыщъ… Понялъ?
Вмсто отвта Скоробогатовъ закрылъ ротъ своей заскорузлой ладонью, чтобы не расхохотаться. Чикмалдинъ, очевидно, хотлъ, посмяться надъ нимъ… Баринъ веселый, хоть и не можетъ шевелиться. А баринъ посмотрлъ на него съ какой-то злобой и крикнулъ:
— Дуракъ ты, и больше ничего.
— Это ужъ какъ вамъ будетъ угодно, Палъ Митричъ… Мы, значитъ, народъ отъ пня и не можемъ соотвтствовать вполн…
— Убирайся вонъ, дуракъ!
Въ дверяхъ Чикмалдинъ остановилъ обруганнаго и проговорилъ уже другимъ тономъ:
— Ну, иди сюда, березовый пень.
Этотъ интересный разговоръ происходилъ на полустанк глухой промысловой дороги. Тучный и рослый горный инженеръ Чикмалдинъ лежалъ у окна на двухъ составленныхъ деревянныхъ лавкахъ. Его опухшее отъ долголтняго пьянства лицо было перекошено, срые близорукіе глаза вытаращены, лвая рука висла безъ движенія, какъ плеть. Пьяный параличъ разбилъ Чикмалдина еще на промыслахъ, гд онъ лежалъ больше мсяца безъ языка, а теперь его везли въ городъ на излченіе. Скоробогатовъ, худенькій, сгорбленный, черноволосый мужичонка, съ глубоко посаженными черными, упрямыми глазками, напоминавшими запеченныя въ хлбъ изюмины, являлся его противоположностью. Онъ встртилъ Чикмалдина случайно на дорог, помогъ ему устроиться и кончилъ тмъ, что, улучивъ минуту, принесъ таинственный узелокъ со ‘знаками’ мдной руды.
— Руду обыскалъ, Палъ Митричъ… Ужъ вы извините, что безпокою васъ по своей глупости и темнот.
Чикмалдинъ гд-то встрчалъ Скоробогатова на промыслахъ и узналъ. Даже припомнилъ промысловую кличку: Жукъ.
— Онъ самый, Палъ Митричъ,— признавался Скоробогатовъ, улыбаясь больной улыбкой.— У Ивана Тимоеича на Дарье-Митрофановскомъ пріиск встрчались.
Чикмалдинъ пользовался въ горномъ мір репутаціей свтлой головы, и Скоробогатовъ слдилъ за нимъ, какъ онъ разсматривалъ куски мдной руды, взвшивая ихъ на здоровой правой рук, съ замираніемъ сердца, точно больной, который ждетъ послдняго слова какого-нибудь знаменитаго доктора. Разсматривая эти ‘знаки’, Чикмалдинъ нсколько разъ быстро взглядывалъ на Жука, точно чему-то не довряя.
— Гм… дда…— мычалъ онъ.— И много такой руды?
— Сколько угодно, Палъ Митричъ. И на казенной земл, значитъ, никакого препятствія… Жила мдная такъ и идетъ внизъ труба трубой, а кругомъ опять другіе знаки.
— Можетъ, далеко очень, ни проходу ни прозду?
— Оно не близко, это самое дло, значитъ, Палъ Митричъ, а только тутъ теб сейчасъ и лсъ и сплавная рка. Очень даже способно…
— Такъ… Ни съ кмъ не говорилъ?
— Никакъ нтъ-съ, Палъ Митричъ… Боже сохрани, чтобы зря болтать. Вотъ только вамъ хотлъ показать, потому какъ вы можете всякую плепорцію понять.
Чикмалдинъ только поморщился. Вс ‘плепорціи’ теперь сводились для него къ параличу…
— Я, значитъ, Палъ Митричъ, хотлъ васъ въ канпанію пригласить. Гд же мн одному! Пряменько сказать: отымутъ, ежели узнаютъ. Извстно, какой народъ по нашему горному вдомству… Всякій норовитъ живымъ мясомъ урвать.
— Хорошо, я подумаю,— заявилъ Чикмалдинъ.— Какъ-нибудь навдайся въ город… Мсяца черезъ два меня, можетъ-быть, и на ноги поставятъ.
— Слушаю-съ, Палъ Митричъ… Буду стараться.
— Опять дуракъ!.. Надо не стараться, а ждать. Понимаешь: ждать. Это, братъ, гораздо потрудне, чмъ найти милліонъ. Вотъ только бы намъ пристроить твою руду въ хорошія руки, милліонъ точеный положимъ въ карманъ. Понимаешь?
— Точно такъ, Палъ Митричъ.
Чикмалдина увезли, а Скоробогатовъ остался, точно прибитый гвоздемъ къ стн роковымъ словомъ: милліонъ. Онъ повторялъ его про себя, почесывалъ въ затылк, вздыхалъ и что-то подолгу высчитывалъ по пальцамъ. Это роковое слово онъ принесъ съ собой и въ родную трущобу, гд мыкался цлую жизнь.
Городъ Заболотье былъ закинутъ на далекій сверъ Урала. Дальше уже и хать было некуда, а шли одн охотничьи тропы. Городскіе обыватели существовали неизвстно какъ и чмъ, какъ существуютъ только въ глухихъ провинціальныхъ городишкахъ. Кто приторговывалъ, кто занимался какимъ-нибудь нехитрымъ домашнимъ ремесломъ, а большинство обывателей просто жило. Для изслдователя такая жизнь представила бы неразршимую загадку, особенно жизнь главной мщанской массы, которая переколачивалась изо дня въ день и никогда не знала, чмъ будетъ сыта дальше. Къ числу такихъ оголтлыхъ мщанъ принадлежалъ и Скоробогатовъ, избушка котораго стояла на городской окраин, недалеко отъ острога. Городъ имлъ два полюса,— съ одного конца острогъ, а съ другого Новодвичій монастырь. Слободка у острога называлась Скоробогатской, а подъ монастыремъ — Аонина Лужа.
Заболотье славилось бдностью, хотя кругомъ были разсыпаны щедрой рукой всевозможныя богатства,— и лсъ, и сплавныя рки, и руды, и заливные луга, и соляныя варницы. Но вс эти богатства оставались втун, и Заболотскія руки до нихъ не доходили. Большинство мщанскаго населенія жило отхожей работой: кто работалъ на золотыхъ промыслахъ, кто на солеварняхъ, кто на желзныхъ заводахъ, кто на сплав, въ извоз. Народъ былъ непосидячій, вчно мечтавшій о легкой нажив. Выдающимся событіемъ за послднія десять лтъ былъ выигрышъ купцомъ Лебедкинымъ двухсотъ тысячъ. Получивши деньги, Лебедкинъ выкрасилъ свой домъ въ зеленую краску, выписалъ говорящаго зеленаго попугая, перекрылъ заново желзную крышу на собор, которую выкрасилъ тоже въ свой любимый зеленый цвтъ, и купилъ небольшой пароходъ, названный въ честь жены ‘Брунеткой’. Подвиги этого счастливца занимали вниманіе всего Заболотья въ теченіе нсколькихъ лтъ. Когда Скоробогатовъ подходилъ пшкомъ къ родному Заболотью, то точно охмеллъ отъ оснившей его мысли.
— Вдь милліонъ-то это пять разъ сложить вмст нашего Лебедкина… Хе-хе-хе!.. Ай-да и Палъ Митричъ, ушибъ онъ меня однимъ словомъ.
Подходя къ своей избушк, Скоробогатовъ остановился и прикинулъ въ ум, что будетъ стоить ему передлка постройки новаго дома на этомъ мст. Онъ не желалъ покидать стараго ддовскаго пепелища.
— Что же, на пять тыщъ вонъ какую можно махинищу выстроить,— думалъ онъ вслухъ.— Полукаменный домъ съ мензелиномъ, галдареей и палисадничкомъ, а снаружи мы его въ голубую краску произведемъ… У Лебедкина зеленая, а у насъ голубая. Много попревосходне будетъ…
Избушка была неказистая и осла на одинъ бокъ, ворота тоже покосились, домашняя стройка никуда не годилась, заборъ требовалъ поправки, крыша деревянная обросла мохомъ,— однимъ словомъ, куда ни глянь, везд прорхи да дыры. Дома Скоробогатовъ бывалъ только находомъ, а жили въ избушк его дв сестры, Марья да Дарья, старыя двицы. Марья не вышла замужъ, потому что была крива, а Дарья и вышла бы, да случился съ ней ‘бабій грхъ’. Сестры жили бобылками. Всмъ руководствовала Марья, которая въ обжорномъ ряду имла свой ларекъ и бойко торговала печенымъ хлбомъ, квасомъ, сусломъ, печенкой и разной горячей дой, особенно по зимамъ,— пельмени, разварныя головы бычачьи, пироги съ осердьемъ. А Дарья, за свою двичью провинность, находилась у сестры въ загон и больше управлялась дома, работая съ ранняго утра до поздней ночи. Братъ тоже не могъ простить ея ошибки и, бывая дома, не замчалъ ея присутствія, а разговаривалъ только съ Марьей.
Какъ всегда, Дарья была дома и, какъ всегда, испугалась, когда ‘братецъ’ неожиданно вошелъ въ избу. Ей было уже за тридцать, но она боялась братца, какъ огня, памятуя его жестокую расправу съ ней за двичій грхъ. Скоробогатовъ помолился въ передній уголъ и сказалъ почти ласково:
— Ну, здравствуй, Дарья…
— Здравствуйте, родимый братецъ,— испуганно отвтила Дарья.
— Ну, какъ вы тутъ живете?
— Ничего, братецъ. Сестрица Марья все въ обжорномъ ряду торгуетъ… Больно хорошо ноньче у насъ пельмени идутъ. Напастись не можемъ… Который народъ на промысла идетъ, которые съ промысловъ. Тоже вотъ ямщики, деревенскіе мужики.
У себя дома Скоробогатовъ считался кормильцемъ, хотя ршительно ничмъ на помогалъ сестрамъ. Онъ оставлялъ за собой почетное имя хозяина, и сестры, гордились, что у нихъ есть братецъ-кормилецъ. Скоробогатовъ скитался съ раннихъ лтъ, разыскивая средство разбогатть, такъ что остался старымъ холостякомъ. Случилось это просто по недостатку времени, а сестры приписывали тому, что онъ пожаллъ ихъ, сиротъ. Женись-ка Маркъ Авдичъ, такъ жена-то живой бы рукой выгнала ихъ изъ избушки. Когда Скоробогатовъ сердился на сестеръ, то повторялъ одну фразу:
— Вотъ ужо женюсь, такъ тогда узнаете, какъ лягушки скачутъ. Самый короткій разговоръ…
Сестры знали, что братецъ не женится,— какой же женихъ въ сорокъ лтъ?— и все-таки трусили и даже плакали. Мало ли что бываетъ: возьметъ да и спятитъ съ ума. Конечно, молодая двица за него не пойдетъ, а холостому взять замужъ вдову какъ будто бы и обидно, а все-таки неровенъ часъ. Вонъ сосдъ, солдатъ Парамонъ, у котораго мелочная лавка, тоже женился, да еще на молоденькой, хотя и не безъ грха было дло. Ссорятся теперь,— онъ ее бьетъ, а она грозить отравить.
Скоробогатовъ напился чаю, закусилъ свжимъ калачомъ и потомъ не зналъ, что ему длать. Онъ постоялъ у печи, наблюдая, какъ ловко Дарья управляется съ хлбомъ, и проговорилъ:
— Ну, управляйся, сестренка.
Затмъ онъ точно испугался собственной ласковости, взялъ шапку и вышелъ изъ избы.
Стоялъ мартъ, но Заболотье еще тонуло въ глубокомъ снгу. Около домовъ наметены были цлые сугробы, такъ что съ дороги отъ острога виднлись одн крыша. Скоробогатовъ постоялъ у воротъ и пошелъ къ сосду солдату. Парамонъ, по обыкновенію, быль дома и встртилъ его довольно сурово, какъ встрчалъ всхъ покупателей, съ которыми спорилъ, ругался и даже выгонялъ изъ своего магазина.
— Здравствуй, Парамонъ.
— И ты здравствуй. Откуда принесла тебя нелегкая? А я, гршный человкъ, думалъ, что ты гд-нибудь въ ширну утонулъ…
— Перестань молоть, Парамошка,
— Чего молоть-то. Вс за одинаковы. Однимъ словомъ, кормильцы. Шляетесь-шляетесь, а воротилась домой,— опять нтъ ничего. Шатуны проклятые!
Скоробогатовъ чуть-чуть не разсердился, но удержался и только засмялся. У него такъ было хорошо и полно на дупг.
— Ахъ, Парамошка, Парамошка, мало тебя, видно, жена бьетъ… У тебя не торговля, а отраженье въ магазин.
— Покупатели хороши. Вотъ въ род какъ тьг.
— А ты узналъ, что у меня на ум?
— И знать нечего. Весь тутъ.
Сдлавъ свою находку, Скоробогатовъ ршилъ, что никому не скажетъ о ней до поры до времени ни одного слова, кром инженера Чикмалдина. Онъ молчалъ мсяца три, хотя ложился и вставалъ съ мыслью о найденной мдной руд. Меньше всего онъ желалъ разболтать что-нибудь дома, по насмшка солдата задла его за живое, онъ досталъ изъ кармана кусокъ руды, поднесъ его къ самому носу солдата и проговорилъ:
— А это видалъ, крупа несчастная?
Солдатъ прищурилъ одинъ глазъ, взвсилъ кусокъ руды на рук, присмотрлъ его на свту и захохоталъ.
— Ахъ, прокуратъ, прокуратъ!— заливался солдатъ.— Да я теб такого добра цлую гору могу предоставить.
— Не подавись, хваставши.
— Врно теб говорю.
Это было уже совсмъ обидно. Скоробогатовъ вырвалъ свою руду изъ рукъ хохотавшаго солдата, спряталъ ее въ карманъ и проговорилъ:
— Вотъ за такой кусокъ всю вашу Скоробогатку могу купить и со всми потрохами. Даже очень просто. А между прочимъ, посылай Матрену за полштофомъ.
Солдатъ сразу опшилъ. Такая небывалая щедрость служила лучшимъ доказателствомъ, что Скоробогатовъ наконецъ нашелъ свое счастье. Онъ былъ изъ непьющихъ, а тутъ сразу раскошелился.
— Ну, значитъ, моя закуска,— ршилъ солдатъ, крякая отъ удоволствія.— А въ кабакъ я самъ сбгаю… Живой рукой все оберну. А у меня какая есть печорская селедка…
Забравъ мдяки, солдатъ безъ шапки убжалъ изъ лавки, а Скоробогатовъ сидлъ и улыбался. Вотъ такъ-то вс забгаютъ, когда онъ объявится вполн. Не Лебедкину чета… Было положено да голодомъ насижено, пора и честь знать.
Когда Марья вернулась изъ своего ряда домой, она нашла брата въ лавочк. За ней нарочно прибжала солдатка Матрена и взмолилась со слезами:
— Уйми ты своего Марка Авдича. Третій полуштофъ допиваютъ, а мой Парамошка грозится убить меня. И что это попритчилось Марку Авдичу? Никогда его такимъ не видала.
Отъ сестры Марья уже слышала о странномъ поведеніи брата и пошла поскоре въ лавочку, чтобы увести его домой. И солдатъ и Скоробогатовъ были пьяны.
— А, сестрица…— заплетавшимся языкомъ заговорилъ. Скоробогатовъ, не имя силы подняться съ лавочки.— Милая… Ахъ, Боже мой!.. Милая… Будетъ горевать, будемъ пиръ пировать. Такъ я говорю, Парамошка?
— Врно, Маркъ Авдичъ!.. Мы имъ покажемъ, бабамъ…
Скоробогатовъ что-то хотлъ сказать еще, но только махнулъ рукой и заплакалъ.
— Это вино въ тоб, проклятое, плачетъ,— ворчала Марья, уводя брата изъ лавочки.— И что это мужикамъ за скусъ въ вин.
Марья была высокая, здоровая баба, съ суровымъ лицомъ и ршительными движеніями. Она шутить не любила, и пьяный Скоробогатовъ повиновался ей безъ словъ.
— Марьюшка… всхъ произведу…— бормоталъ онъ, едва шевеля языкомъ.— Будетъ намъ бдовать.
— Ладно, ладно, проспись сперва. Чему обрадовался-то? Вонъ сколько винища вытрескали…
Братецъ проснулся только на другой день съ страшной головной болью. Солдатъ прибгалъ уже раза три провдать его, но былъ съ позоромъ прогнанъ Дарьей.
— Уходи, несытые твои глаза!— ругалась она.— И не смй приходить…
Прочухавшись, Скоробогатовъ съ трудомъ припомнилъ, что было вчера, и пришелъ въ ужасъ. Съ пьяныхъ глазъ онъ разболталъ солдату все начистоту…
‘Шепнула свинья борову, а боровъ всему городу,— думалъ Скоробогатовъ, испытывая муки совсти.— Вотъ такъ ухранилъ секретъ, а еще захвалился Палъ Митричу’.
Случайно раскрытая тайна Скоробогатова съ быстротой молніи облетла весь городъ. О счастливц говорили везд, причемъ не стснялись по части украшеній и разныхъ добавленій. Главнымъ источникомъ всхъ этихъ слуховъ являлся, конечно, солдатъ Парамонъ, который ходилъ къ купцамъ и разсказывалъ про находку Скоробогатова невозможныя чудеса, причемъ однимъ говорилъ, что своими глазами видлъ въ рукахъ у Скоробогатова золотой самородокъ, съ полфунта всомъ.
— Ну, ужъ ты и врешь любую половину, Парамошка,— старались не врить купцы.
— Вотъ сейчасъ провалиться, ежели вру!..— клялся солдатъ.— На свои-то глаза не свидтелей нанимать…
— Да вдь ты говорилъ сначала, что Маркушка Жукъ показывалъ мдную руду.
— Ну, сначала мдную и показывалъ. А потомъ дло дошло и до золота.
Солдата поили водкой и заставляли повторять въ сотый разъ одно и то же.
Молва росла и, между прочимъ, залетла въ обжорный рядъ, гд бойкія торговки сразу накинулись на Марью, какъ осы.
— Эй, ты, меллеонщица, разсказывай, какъ у васъ съ братцемъ все дло было.
— Ничего я не знаю,— отозвалась Марья.
— А какъ же Парамошка звонитъ по всему городу?
— Мало ли что онъ наплететъ съ пьяныхъ глазъ. Одинъ дуракъ болтаетъ, а сто умныхъ слушаютъ.
Обжорный рядъ въ Заболоть являлся самымъ бойкимъ мстомъ, куда, какъ въ помойную яму, стекались вс городскія новости. Торговки обжорнаго ряда пользовались незавидной репутаціей отчаянныхъ сплетницъ, а между собой он постоянно враждовали изъ-за каждыхъ пустяковъ. Получалась въ результат самая жестокая конкуренція. Въ другое время кривая Марья не осталась бы въ долгу, но тутъ глумились открыто надъ ея братомъ, Маркомъ Авдичемъ, и она не могла даже отругиваться. Дома она тоже крпилась нсколько дней, а потомъ не вытерпла и накинулась на брата.
— Что же это такое, братецъ, житья мн не стало на базар изъ-за васъ? Подомъ съли торговки…
Братецъ ужасно сконфузился и начатъ ругать проклятаго болтуна солдата.
— Это все онъ!— оправдывался Скоробогатовъ.— Моей тутъ причины никакой нтъ… Оба пьяные были, извстно.
— Сказываютъ, что ты на Ельничной какую-то руду нашелъ… Тыщъ десять, сказываютъ.
— Ахъ, проклятый солдатъ! Да я ему голову оторву…
— Онъ вотъ теб, дйствительно, оторвалъ голову, вмст съ волосами.
Обозленный Скоробогатовъ разсказалъ сестр все дло, какъ оно было, а умная Марья только покачивала головой. Да не варнакъ ли солдатъ, что такую тайную вещь разбалтываетъ по всему городу?
— Что же вы теперь думаете длать, братецъ, съ своимъ богатствомъ?— спросила подъ конецъ Марья.
— А буду ждать. Палъ Митричъ всточку общалъ послать. Только бы ножка у него поправилась.
И началъ Маркъ Скоробогатовъ ждать. Сидитъ себ въ избушк, стъ и пьетъ у сестрицъ, а самъ все считаетъ. И такъ считаетъ и этакъ считаетъ. Даже по ночамъ не спитъ. Марья даже испугалась, ужъ не испортилъ ли кто братца Марка Авдича.
— Погоди, любезная сестрица Марья Авдевпа, будетъ и на нашей улиц праздникъ,— успокаивалъ онъ сестру.— Вотъ только самую малость потерпть…
— И то ужъ, кажется, братецъ, Маркъ Авдичъ, терпимъ, всю жисть терпимъ…
— Теперь немного осталось… Какъ только ножки у Палъ Митрича выправятся, сейчасъ и оправдаемъ себя, можно сказать, вполн.
Скоробогатовъ и но ночамъ продолжалъ открывать свою мдную руду, повторяя тысячу разъ одно и то же. Открытіе было совершенно случайное, какъ и вс открытія подобнаго рода. Скоробогатовъ былъ, что называется, тертый колачъ и отвдалъ на своемъ вку всякой работы. Онъ и на сплаву на Кам работалъ, и на Печору ходилъ за рыбой, и на солеварняхъ въ Усоль поработалъ, и на горныхъ заводахъ пожилъ одинъ годъ, и у купцовъ служилъ, а въ послднее время присталъ къ пріисковому длу и года два бродилъ по сверному Уралу съ поисковыми партіями, длавшими развдки золотыхъ розсыпей. Вотъ здсь онъ и натолкнулся на свою находку. Дло было уже глубокой осенью, когда развдочная партія должна была вернуться домой. Вотъ тутъ Скоробогатовъ и сдлалъ свое открытіе на берегу глухой таежной рчонки. Били шурфы на золотоносный пластъ, а ‘вышли’ на залежь мдной руды. Это былъ только хвостъ мощной рудной жилы, уходившей подъ угломъ въ неизвстную глубину. Скоробогатовъ видалъ на заводахъ и желзные рудники и мдные, и сразу оцнилъ опытнымъ глазомъ свою находку. Въ партіи онъ, конечно, о ней никому и ничего не сказалъ, а только захватилъ съ собой знаки.
Чикмалдинъ, какъ опытный горнякъ, сразу оцнилъ достоинство этихъ знаковъ, и теперь оставалось только ихъ реализироватъ, а для этого нужны были деньги, деньги и деньги. Сначала нужно было сдлать заявку, потомъ отводъ, потомъ составить межевой планъ и т. д. Конечно, у Чикмалдина ‘была рука’ въ горномъ правленіи въ Екатеринбург, а все-таки безъ тысячи или двухъ не обойтись. Послдняя мысль убивала Скоробогатова, и онъ только угнетенно вздыхалъ. Мало ли богатыхъ людей на бломъ свт, а никто такихъ денегъ не повритъ несчастному Заболотскому мщанину, на котораго всякій будетъ смотрть, какъ на сумасшедшаго. Скоробогатовъ впредь переживалъ вс непріятности и опятъ вздыхалъ.
— Чикмалдину за хлопоты часть,— соображалъ онъ.— А денегъ нтъ… Значитъ, надо итти къ богатымъ — вторая часть.
Изъ богатства двухъ частей какъ не бывало, и оставалась только на его долю третья, что составляло по расчету около трехсотъ тысячъ.
— И то деньги,— утшалъ себя Скоробогатовъ.
У себя въ избушк Скоробогатовъ просидлъ цлую недлю, не ршаясь показываться на улицу. Ему казалось, что вс будутъ указывать на него пальцами. Но мысль о деньгахъ просто зала его, и онъ ршилъ выйти.
— Ну что же, положимъ, солдатъ наслушалъ {Наслушать — распустить слухъ.},— успокаивалъ онъ самого себя.— А шила въ мшк не утаишь. Обманывать никого не желаемъ. Вотъ только про Ельничную напрасно Парамошка обмолвился.
Перебирая богатыхъ людей въ Заболоть, Скоробогатовъ приходилъ въ отчаяніе. Никто не дастъ денегъ. Да и какіе богатеи могутъ быть въ Заболоть. Лебедкинъ не дастъ, братья Сусловы, которые скупаютъ блку и рябчиковъ — тоже, сплавщикъ Корневъ — тоже, бакалейщикъ Мутныхъ — не приступись, кабатчикъ Горюновъ — ни-ни! Вотъ и вс. А остальные все мелкота. Перебирая въ ум богачей, Скоробогатовъ вспомнилъ про своего острожнаго попа о. Панфила, у котораго, по слухамъ, лежало въ банк больше тридцати тысячъ. Старъ былъ о. Панфилъ, жилъ одинъ и насъ деньги неизвстно для кого.
— Вотъ къ нему и надо толкнуться первымъ дломъ,— ршилъ Скоробогатовъ.
Острожный попъ жилъ въ своемъ маленькомъ, деревянномъ домик совсмъ близко Скоробогатовъ пришелъ къ нему рано утромъ, чтобы застать дома. О. Панфилъ взглянулъ въ форточку и только замахалъ рукой.
— Знаю, знаю, Жукъ, зачмъ пришелъ. Слышалъ… Никакихъ у меня денегъ нтъ. Наврали теб все… Ступай къ Лебедкину или къ Сусловымъ…
— Да я, батюшка, просто для разговору словъ… Значитъ, посовтовать, какъ и что.
— И. говорить не хочу. Все равно, будешь просить денегъ, а я все равно не дамъ, т.-е. нтъ у меня денегъ.
Первый блинъ вышелъ комомъ, и огорченный Скоробогатовъ вернулся домой, ругая себя, что обратился къ первому попу. Вотъ онъ теперь и закроетъ везд дорогу. Подетъ по купцамъ и разславить, что Скоробогатовъ приходилъ просить денегъ и что онъ едва отъ него отвязался.
Побывалъ Скоробогатовъ и у богатыхъ купцовъ, которые уже знали все дло и только качали головами, какъ идолы.
— Что же, дай Богъ,— говорилъ Лебедкинъ.— И даже весьма хорошо. Прямо сказать, счастье.
Кабатчикъ Горюновъ даже пожаллъ счастливца.
— Ахъ, ты, братецъ ты мой, какая музыка-то выходитъ… Деньги греби, можно сказать, лопатой, а приступиться къ нимъ нечмъ. Что подлаешь, безъ снасти и клопа не убьешь.
Остальные не врили Скоробогатову и смялись въ глаза, какъ смются надъ завравшимся человкомъ.
Походивъ по богачамъ недли дв, Скоробогатовъ плюнулъ и ршилъ, что съ Заболотскими толстосумами ничего не подлаешь. Надо было искать денегъ на сторон.
Единственной надеждой Скоробогатова оставался теперь Екатеринбургъ, гд кстати жилъ и Чикмалдинъ.
— Тамъ богатыхъ мужиковъ, какъ у насъ дровъ,— утшалъ себя Скоробогатовъ, собираясь въ дальній путь.— А наши толстосумы своей пользы не понимаютъ. Третью часть даже не хотятъ получить! А екатеринбургскіе охулки на руку не положатъ. Они, братъ, отлично понимаютъ, гд жаренымъ пахнетъ. А при всемъ томъ Палъ Митричъ обмозгуетъ все дльце въ лучшемъ вид… Потомъ пусть наши Заболотскіе толстосумы плачутся. Кажется, ужъ я ли не старался, какъ слпыхъ щенковъ, прямо въ молоко рыломъ тыкалъ.
На прощанье Скоробогатовъ взялъ у сестры Марьи десять рублей и сказалъ:
— Ты ужъ здсь старайся, сестрица… Я, значитъ, свою линію поведу, а ты свою.
— И то стараюсь, Маркъ Авдичъ. Ежели что, такъ вы пришлите записочку,— я какъ-нибудь перевернусь и пошлю малость.
— Ну, мн это только на дорогу, а тамъ и самъ не пропаду.
Марья увровала въ милліонъ братца и готова была снять съ себя кожу, чтобы его поддержать. Отданные десять рублей были спрятаны на смертный часъ, а ушли вонъ куда. Чтобы заработать такую сумму въ обжорномъ ряду на колачахъ, нужно биться чуть не полгода. Каждая копеечка и каждый грошикъ считанные да пересчитанные, но Марь ничего не было жаль, только бы ублаготворить братца.
До Екатеринбурга было верстъ четыреста. Стояла весенняя распутица, и Скоробогатовъ едва добрался въ дв недли. И пшкомъ шелъ, и съ обратными ямщиками халъ, и съ обозами — кое-какъ добрался. Чикмалдинъ ужъ ходилъ на костыляхъ и встртилъ его словами:
— Тебя-то и нужно, Жукъ.
— Могу вполн соотвтствовать, Палъ Митричъ.
— Надо заявку сдлать. Понимаешь?
— Даже весьма.
— Да… заявку… А заявка требуетъ денегъ. Такъ? Гм…
Скоробогатовъ только переминался съ нога на ногу и вертлъ въ рукахъ шапку.
— Да, деньги…— думалъ вслухъ Чикмалдинъ, длая такой жестъ рукой, точно ловилъ муху.— Я пробовалъ говорить кое съ кмъ, только все дураки и ничего не хотятъ понимать. А вотъ прідетъ Титъ Созонычъ, тогда и деньги будутъ. Со дня на день его ждемъ.
— Да ужъ ежели бы Титъ Созонычъ, да на что бы ужъ лучше. Денегъ у нихъ уйма и притомъ больше всего свой характеръ уважаютъ.
— Вотъ намъ это и нужно. А ты его подкарауливай и сейчасъ же мн скажи… Понялъ?
— Помилуйте, Палъ Митричъ… Я его у самой заставы выжду. Не обидно тпкого человка и подождать. Даже очень просто.
Титъ Созонычъ Гуринъ былъ въ промысловомъ мір знаменитостью. Онъ разбогатлъ изъ ничего, благодаря ‘легкой рук’ на золото, чему врили даже образованные горняки. Выбившись изъ простыхъ мужиковъ, Гуринъ далъ полную волю своему самодурству и сорилъ деньгами, не считая. Въ своемъ золотопромышленномъ дл его преслдовало какое-то дикое счастье. Гд другіе разорялись — Гуринъ находилъ богатое золото. Но Уралу онъ разъзжалъ на нсколькихъ тройкахъ, сопровождаемый своими прихлебателями, и везд былъ дорогимъ и желаннымъ гостемъ. Вс знали, что Титъ Созонычъ не злой человкъ и готовъ помочь каждому, но лиха бда заключалась въ томъ, какъ до него добраться черезъ живую стну оберегавшихъ его для себя прихлебателей, а затмъ — въ какой часъ къ нему попасть.
Скоробогатовъ дежурилъ на городскомъ вызд по верхотурскому тракту дней пять и наконецъ дождался, когда мимо него промчались пять тарантасовъ, нагруженныхъ полупьяными сдоками. Онъ помчался сейчасъ же къ Чикмалдину, который далъ такую инструкцію:
— Теперь жди у меня. Такъ и дежурь, какъ часовой… Надо подождать, когда Гуринъ самъ прідетъ ко мн или пошлетъ за мной. Понимаешь?
— Помилуйте, кто не знаетъ характера Тита Созоныча. Неукротимый, можно сказать, человкъ.
Началось самое мучительное дежурство Скоробогатовъ по нскольку разъ ходилъ въ гостиницу ‘Перепутье’, гд остановился Гуринъ. Гостиница находилась въ настоящемъ осадномъ положеніи. Просители сидли даже на тротуарпыхъ тумбахъ, выжидая счастливаго момента поймать Гурина хоть на улиц. Про его щедрость разсказывали чудеса, и онъ не разъ швырялъ неизвстному просителю сторублевую ассигнацію, приговаривая:
— За здравіе гршнаго раба Тита.
У Гурина были старыя дла съ Чикмалдинымъ, и лнъ послалъ узпать объ его здоровь. Чикмалдинъ взялъ съ собой провожатымъ Скоробогатова и отправился въ ‘Перепутье’.
— Ну, каково прыгаешь, отецъ?— встртилъ его Гуринъ, грузный, жирный старикъ, съ широкимъ бородатымъ лицомъ.
— Какъ видишь, не бойко.
— Эхъ, отецъ, мало, видно, мы съ тобой водки пили — ха-ха!.. Надо, отецъ, поправляться…
Одвался Гуринъ по-русски — рубаха, косоворотка, поддевка и сапоги бутылкой. Трезвымъ онъ бывалъ только на работ, а въ остальное время находился въ пьяной дремот. Въ номер Гурина всегда стоялъ громадный столъ, заставленный винами и закусками. Когда Чикмалдинъ наотрзъ отказался пить, Гуринъ сначала обидлся, а потомъ нашелъ выходъ:
— Ну, сдлаемъ такъ: ты чокайся со мной, а пить за тобя будетъ твой поводырь. Эй, ты, Личарда, можешь?
— Могу-съ…— храбро заявилъ Скоробогатовъ.
— Смотри, держись крпче за землю,— смялся Гуринъ.
Для Скоробогатова скоро все покрылось какимъ-то туманомъ. Онъ не привыкъ пить и быстро захмеллъ. Въ номеръ набралось много разнаго народа, были какія-то женщины, вс говорили громко, еще громче смялись, а Гуринъ сидлъ на диван, рядомъ съ Чикмалдинымъ, и слушалъ, что тотъ ему говорилъ вполголоса. Эта бесда закончилась тмъ, что Гуринъ и Чикмалдинъ ударили по рукамъ, какъ лошадиные барышники.
— Этотъ и есть зврь?— спрашивалъ Гуринъ, кивая головой на Скоробогатова.
— Онъ.
— Нечего сказать, хорошъ гусь.
Дорогой Чикмалдинъ объяснилъ Скоробогатову, клевавшему носомъ, что все дло кончено. Гуринъ вступаетъ въ компанію, и можно хоть сейчасъ приступить къ заявк.
— Ахъ, Палъ Митричъ, благодтель…— бормоталъ Скоробогатовъ, блажепно улыбаясь.— Ежели такой человкъ вступится въ канпанію, такъ это… это… Господи, что же это такое будетъ?
— Ну, гусей по осени считаютъ, Жукъ. А впрочемъ, увидимъ…
Чикмалдину было запрещено пить, и онъ находился въ довольно мрачномъ настроеніи, что очень безпокоило Скоробогатова. Именно сейчасъ-то и нуженъ былъ самый легкій разговоръ, особенно съ Титомъ Созонычемъ, а Чикмалдинъ вс веселыя, господскія слова точно перезабылъ. Сидитъ да только глазами мигаетъ, какъ оглушенная рыба. Поправленіе Чикмалдина подвигалось впередъ очень медленно, такъ что раньше осени нечего было и думать о заявк.
— Вотъ теб и деньги есть, и все готово,— уныло размышлялъ Скоробогатовъ.— А тутъ точно чортъ за ногу держитъ… Эхъ, жисть проклятая!..
А тутъ еще своя нужда: деньги, взятыя у Марьи, давно были издержаны, и будущій милліонеръ питался кое-какъ на кухн у Чикмалдина. Положимъ, баринъ самъ веллъ его кормить, но прислуга городская бойкая и нахальная.
— Вотъ дармода Богъ послалъ, — ворчала кухарка, подавая людямъ обдъ.— Конечно, баринъ у насъ добрый и всякаго готовъ кормить и поить. Мало ли у насъ шалыгановъ наберется…
Скоробогатовъ отплевывался и уходилъ. Чужой кусокъ хлба доставался горько. Онъ завелъ близкое знакомство съ чикмалдинекимъ кучеромъ и перебивался въ кучерской.
— Ахъ, ты, горе луковое, ты бы хотъ какую-нибудь себ обязанность нашелъ пока что,— совтовалъ кучеръ Тарасъ.
— И нашелъ бы, сколько угодно… Слава Богу, добрые люди не забыли. На промыслы хоть сейчасъ… А бда, что нельзя мн удалиться ни на одинъ секундъ. Вдругъ Палъ Митричъ меня хватится, а меня и нтъ?
— Это ужъ конечно. Дло, значитъ, такое, что надо теб ждать да подождать. Ну, по пословиц — часъ терпть, вкъ жить.
Слоняться по городу безъ всякаго дла Скоробогатову надоло до смерти, а ничего не подлаешь. Онъ цлые дни просиживалъ у приворотной лавочки, а дорогое время летло да летло. Вдь каждый день былъ прямой убытокъ…
Что можетъ быть томительне и мучительне ожиданія, и Скоробогатовъ испилъ чашу терпнія до дна. Онъ все лто провелъ въ Екатеринбург безъ всякаго дла, и только осенью Чикмалдинъ настолько поправился, что могъ выхать на заявку.
Добраться до Ельничной было не легко, особенно больному Чикмалдину, который не могъ хать верхомъ. Пришлось тащить его на такъ называемой волокуш, устроенной самымъ первобытнымъ образомъ. Берутся дв длинныя гибкія жерди, въ середин устраивается сиднье — вотъ, и весь экипажъ. Лошадь впрягается къ передамъ, и волокуша тащится по земл двумя свободными концами. Путешествіе самое утомительное, хотя на волокуш пришлось сдлать всего восемнадцать верстъ.
Мстность, гд природа спрятала будущій милліонъ, была глухая и непривтливая. Рка Ельничная пробиралась между лсистыми увалами, точно крадучись. Рчная долина была не велика и болотиста. Сдланные прошлой осенью шурфы стояли залитые водой. Для развдки была взята артель рабочихъ въ двадцать пять человкъ. Пришлось устроить настоящій станъ, потому что предполагалось основательно познакомиться съ новымъ мсторожденіемъ. Когда вода изъ шурфовъ была отлита, борта освжены и Чикмалдинъ собственными глазами убдился въ богатств руднаго мсторожденія, онъ проговорилъ:
— Да, это настоящій милліонъ, Жукъ… Ахъ, если бы мн ноги! Ну, да не стоитъ объ этомъ говорить.
— Богъ милостивъ, Палъ Митричъ,— утшалъ Скоробогатовъ.
Чикмалдинъ былъ и умный, и знающій, и талантливый, и любящій свое дло человкъ, но его загубила промысловая среда среди богатыхъ людей, дикой наживы и дикихъ нравовъ. Онъ могъ гордиться только тмъ, что никогда не былъ взяточникомъ и что поэтому не имлъ ни гроша за душой. Жизнь прошла какъ-то межъ пальцевъ, и сейчасъ онъ, больной и разбитый, видлъ впереди громадное, дйствительно милліонное дло. Какъ оживутъ вотъ эти пустынныя горы, мертвыя долины Ельничной и вс окрестности. Чикмалдинъ уже видлъ громадный заводъ, тысячи обывательскихъ домиковъ, десятки тысячъ рабочихъ, и все это вотъ около мдной руды.
‘Нтъ, не достать,— съ тоской думалъ онъ, наблюдая работы.— Кто-нибудь другой воспользуется. Если бы раньше… Э, все равно, и раньше ничего бы не вышло’.
Вмсто двухъ недль, какъ предполагалъ Чикмалдинъ, пришлось остаться на заявк до самыхъ заморозковъ. Работа увлекала даже рабочихъ. Вс чувствовали страшное богатство, которое было подъ ногами, и работа спорилась сама собой. Скоробогатовъ не спалъ ночей, похудлъ, почернлъ и превратился, дйствительно, въ настоящаго жука.
— Отводъ я межевые планы раньше весны не сдлать,— говорилъ ему Чикмалдинъ.— Придется подождать…
Скоробогатовъ только чесалъ въ затылк. Ну, что стоитъ Палъ Митричу замолвить словечко въ горномъ правленіи — сейчасъ бы межевщики выхали и все дло оборудовали живой рукой.
Когда къ заморозкамъ возвращались съ заявки и Скоробогатовъ шагалъ около волокуши, на которой лежалъ Чикмалдинъ, послдній проговорилъ:
— Эхъ, Жукъ, плохо дло… Милліонъ-то врный и больше даже милліона, а вотъ я помру,— тебя и заклюютъ.
— Ужъ это правильно, Палъ Митричъ: заклюютъ. Слава Богу, тоже достаточно насмотрлись на другихъ протчихъ народовъ… Тутъ ужъ сразу крышка.
Наступившая зима была еще томительне лта. Скоробогатовъ опять перебивался на кухн у Чикмалдина и ждалъ весны, когда мдный рудникъ будетъ размежеванъ и получится настоящій планъ.
— Только бы дожить до весны…— мечталъ Скоробогатовъ.
Весной, благодаря связямъ Чикмалдина, произведено было межеваніе новаго мднаго рудника, составленъ планъ и сдланъ отводъ. Однимъ словомъ, все вышло форменно, и Скоробогатовъ торжествовалъ за годъ своего терпнія.
— Слава Теб, Господи!— повторялъ онъ со слезами на глазахь, не вря своему счастью.— Сподобился за свою простоту… Теперь ужъ кончено! Нтъ, братъ, шалишь… У волка въ зубы — Егорій далъ. Слава Теб, Господи…
По такому радостному случаю онъ вспомнилъ о сестрахъ и даже прослезился. Что же, въ самомъ дл, не вкъ же имъ въ обжорномъ ряду околачиваться. Да, пора и отдохнуть. Скоробогатовъ опять видлъ на мст своей избушки новый полукаменный домъ, выкрашенный въ голубой цвтъ, и т. д. Сколько было такихъ минутъ, когда онъ самъ переставалъ врить въ свой милліонъ. Какъ-то даже въ голов все начинало мшаться.
— Ну, теперь я только съзжу на воды, за границу,— говорилъ Чикмалдинъ, когда все было кончено,— а потомъ и за работу. Черезъ годъ, думаю, мы начнемъ.
Компанія была составлена по всмъ правиламъ искусства. Были три пайщика: Скоробогатовъ, Чикмалдинъ и Гуринъ. Паи длились поровну. Скоробогатову принадлежало открытіе, Гуринъ давалъ деньги, а Чикмалдинъ стоялъ во глав всего предпріятія, какъ руководитель. Лучшаго ничего нельзя было и придумать. Что могъ бы подлать неизвстный никому Скоробогатовъ, а тутъ были такія имена, какъ Гуринъ и Чикмалдинъ. Ихъ-то ужъ вс знали. Гуринъ, при заключеніи контракта, выдалъ Скоробогатову сто рублей и, по обычаю, проговорилъ:
— Поминай за здравіе гршнаго раба Божія Тита…
Эта ничтожная сумма для такого предпріятія сейчасъ являлась Скоробогатову помощью свыше. Онъ и обносился, и отощалъ, и обнищалъ, а тутъ цлыхъ сто рублей. Но Чикмалдинъ обидлся за него и даже обругалъ.
— Ахъ, Жукъ, какой ты дуракъ… Надо было брать тысячу, а ты сотней чуть не подавился.
— Палъ Митричъ, бднота осилила…
— Терпи. Чтобы быть богатымъ — нужно терпть.
— Ужъ, кажется, терпимъ вотъ какъ, Палъ Митричъ. Жилочки нетянутой не осталось…
— И еще потерпи. Главное сдлано, а остальное все пустяки…
Весной Чикмалдинъ ухалъ за границу и Скоробогатову ничего не оставалось, какъ вернуться въ свое Заболотье. Изъ полученныхъ ста рублей онъ экипировался, купилъ новые сапоги, суконный картузъ и, какъ роскошь, подержанный зонтикъ. Уралская желзная дорога еще не была выстроена, и ему пришлось сдлать длинный путь наполовину пшкомъ, а наполовину съ обозами.
Дома въ Заболоть ничего новаго не было, точно онъ вышелъ оттуда вчера. Сестра Дарья такъ же управлялась со своими калачами дома, а сестра Марья орудовала въ обжорномъ ряду. Не видались больше года, а встртились, и сказать нечего. Самъ братецъ о своихъ длахъ ничего не говорилъ, а сестры не ршались спрашивать,— не говоритъ, значитъ, не хочетъ говорить.
— Вотъ спрячь пока, Марья,— сказалъ однажды Скоробогатовъ, подавая сестр пятьдесятъ рублей.— Да не болтай.
Это былъ только предлогъ показать, что онъ не будетъ даромъ объдать и опивать сестеръ, какъ въ тотъ разъ. Марья страшно обрадовалась этимъ деньгамъ. У нея сразу еще никогда не бывало такой суммы на рукахъ.
— Пошли, Господи, братцу Марку Авдичу,— молилась она про себя, пряча деньги въ потаенномъ углу чулана.
Ей казалось, что золотой лучъ богатства уже заглянулъ въ ихъ избушку. Недаромъ братецъ считался кормильцемъ… На пятьдесятъ-то рубликовъ, легко сказать, можно было и купить и продать весь обжорный рядъ со всми потрохами. У Марьи просто закружилась голова отъ непривычныхъ ариметическихъ выкладокъ.
Слухъ о заявк на Ельничной предупредилъ появленіе Скоробогатова въ Заболоть. Мстные толстосумы продолжали сомнваться и только качали головами.
— Какой-нибудь мщанинъ, а какъ ловко обошелъ, да еще какихъ человковъ,— удивлялись купцы.— Не иначе, что онъ такое слово знаетъ.
— Съ мщанами это случается. Колотится человкъ и придумаетъ повсть что.
Все-таки Скоробогатовъ сдлался извстнымъ лицомъ въ город. О немъ говорили и спорили. Притомъ онъ ни съ кмъ не желалъ водить знакомство и точно прятался. Съ утра заберется съ удочкой на рку, да и сидитъ тамъ цлый день.
— Кто его знаетъ, что у него на ум,— судачили старожилы.— Не спроста это. Человкъ былъ обстоятельный, кажется, непьющій…
Никто не хотлъ понять одного, именно, что прежняго Скоробогатова уже не было, а вмсто него получился обреченный человкъ, захваченный одной роковой мыслью. Понималъ эту психологію, можетъ-быть, только одинъ солдатъ Парамошка.
— Богатый сталъ, вотъ и не хочетъ ни съ кмъ знаться,— объяснялъ онъ.— Богъ счастье человку послалъ…
Единственнымъ развлеченіемъ Скоробогатова была пароходная пристань, гд два раза въ недлю приходилъ и уходилъ пароходъ ‘Брунетка’. Впрочемъ, къ приходу парохода набиралось всегда много публики, просто такъ, потолкаться между людьми, какъ говорили въ Заболоть. Разъ, дло было уже въ август, Скоробогатовъ стоялъ на пристани и ждалъ парохода, который по обыкновенію запоздалъ.
— Не жди напрасно, Жукъ,— сказалъ кто-то у него за спиной.— Кончено, братъ…
Это былъ кабатчикъ Горюновъ. Онъ хлопнулъ Скоробогатова по плечу и съ улыбкой прибавилъ:
— Плакали твои денежки, Жукъ: Павелъ-то Митричъ приказалъ долго жить.
Скоробогатовъ даже отороплъ и не зналъ, что ему отвтить улыбавшемуся кабатчику.
— Шутишь, Яковъ Захарычъ…— пробормоталъ онъ уже потомъ.— Палъ Митричъ ухали на теплыя воды выправляться.
— Ну вотъ, толкуй слпой съ глухимъ. Сказано: померъ.
Къ несчастью Скоробогатова, это извстіе было горькой правдой. Когда онъ возвращался домой, у него кружилась голова отъ волненія. Вотъ теб и милліонъ… Куда же днется онъ безъ Палъ Митрича съ своей рудой? Конечно, Гуринъ оставался, только на него надежда была плоха.
— Эхъ, Палъ Митричъ, Палъ Митричъ…— укоризненно повторялъ Скоробогатовъ.— И угораздило тебя! Ахъ, ты, грхъ-то какой… Всего-то бы пожить еще годикъ или два. Ахъ, Палъ Митричъ…
Скоробогатовъ сейчасъ же отправился въ Екатеринбургъ. Что его больше всего безпокоило, такъ это то, что вс документы по заявк и межевые планы находились у Чикмалдина и могли потеряться. На его счастье, Гурипъ былъ въ Екатеринбург и успокоилъ.
— Все будетъ цло, не сумлвайся. Сказываютъ, долговъ посл Павла Митрича осталось тысячъ на тридцать, и все имущество опечатано приставомъ. Тутъ ужъ ничего не пропадетъ…
— Какъ же мы теперь, Титъ Созонычъ?
— Придется подождать. Торопятся только блохъ ловить…
— Вамъ-то ждать съ полу горя, Титъ Созонычъ, а я то ужъ, можно сказать, изо всхъ силъ вытянулся, ждамши. Вотъ ужъ цлыхъ два года только и длаю, что жду.
Гуринъ досталъ изъ бумажника трехрублевую ассигнацію и сунулъ ему.
— Вотъ теб на зубокъ. Сегодня у меня характеръ только на три рубля. Приходи, когда буду добре.
Скоробогатова охватило отчаяніе, когда онъ вышелъ изъ ‘Перепутья’ на улицу. Что же теперь ждать и что вообще будетъ? Съ горя онъ зашалъ въ дешевенькій трактирчикъ у Гостинаго двора, гд собирались уличные адвокаты, составлявшіе прошеніе каждому желающему. Одинъ изъ такихъ ходатаевъ за бутылкой водки объяснилъ Скоробогатову все, чего онъ не понималъ.
— Перво дло, посл Чикмалдина остались наслдники, а потомъ кредиторы. Ну, значитъ, будетъ опека, а можетъ-быть, конкурсъ…
— Значитъ, опять ждать?
— Придется… Прямо сказать, мертвымъ узломъ тебя завязали.