Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
РАЗБОЙНИКИ.
Очерки.
I.
Аверко.
1.
2.
3.
Аверко, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Мое дтство прошло въ далекой глуши Уральскихъ горъ, захвативъ послдніе годы суроваго крпостного режима, окрашеннаго спеціально-заводской жестокостью. Небольшой горный заводъ съ пестрымъ населеніемъ, согнаннымъ сюда изъ разныхъ концовъ Россіи, точно былъ вставленъ въ зубчатую раму вчно зеленыхъ горъ. Эта горная панорама являлась первымъ сильнымъ впечатлніемъ, а съ ней неразрывно связывалось представленіе воли, дикаго простора и какого-то размаха. Правда, что и освшее въ горахъ волей и неволей населеніе рзко отличалось отъ крпостного расейскаго брата, отличалось именно неумиравшимъ духомъ протеста, глухой борьбой и взрывами дикой воли. Однимъ изъ самыхъ яркихъ воспоминаній моего дтства является именно разбойникъ, какъ нчто необходимо-роковое, какъ своего рода судьба и кара, какъ выраженіе чего-то такого, что съ плеча ломило и разносило въ дребезги вс установившіяся нормы, до дна возмущая мирное теченіе жизни и оставляя посл себя широкій слдъ.
Въ репертуар дйствующихъ лицъ этого дтства разбойникъ являлся самымъ яркимъ героемъ. Даже сейчасъ я какъ-то не могу себ представить родныхъ горъ безъ того, чтобы въ нихъ гд-нибудь не притаился разбойникъ. Да, настоящій разбойникъ, такъ сказать, не умирающій, потому что, когда ловили одного, на смну ему являлся сейчасъ же другой. Если есть какая-то законность въ извстномъ числ писемъ, ежегодно отправляемыхъ безъ адреса, то и здсь была тоже своя законность, только уже формулируемая совсмъ иначе. Разбойникъ являлся необходимымъ дйствующимъ лицомъ, какъ производившій извстное броженіе ферментъ. Онъ служилъ неистощимой темой для разсказовъ, сказокъ и легендъ, которые безъ конца разсказывались въ задумчивыя лтнія сумерки и безконечные зимніе вечера. Няня, кухарка, кучеръ, разныя старушки, бродившія изъ дома въ домъ,— вс знали тысячи разбойничьихъ исторій, которыми охотно длились съ нами, дтьми. Длалось это, конечно, подъ сурдинку, когда дома не было отца и матери, или когда они не могли слышать. Нкоторые разсказы отливались уже въ стереотипную форму и повторялись сотни разъ, но все-таки вызывали дрожь. Получалось какое-то тяготніе къ ‘страшному’, которое вотъ сейчасъ тутъ, за стной, гд съ воемъ и стономъ гуляетъ зимняя мятель. Начинало казаться, что что-то такое неугомонное и роковое бродитъ у самой стны и ищетъ удобнаго случая, чтобы ворваться въ домъ и разомъ нарушить наше скромное существованіе. Длалось страшно до слезъ и вмст съ тмъ было кого-то жаль, даже вотъ это мятущееся ‘неприкаянное’ зло.
Одинъ разсказъ особенно волновалъ насъ, и мы приставали къ старушк Филимоновн, остававшейся иногда домовничать съ нами:
— Баушка, разскажи про рпку…
— Будетъ вамъ, пострлы!.. Намедни разсказывала…
— Баушка, миленькая…
Баушка Филимоновна жила бобылкой и существовала тмъ, что кое-чмъ приторговывала у себя на дому — мукой, медомъ, крупой, сальными свчами, китайской выбойкой, холстомъ и пр. Она появлялась въ дом при каждомъ необыкновенномъ случа, какъ родины, крестины, именины, похороны, и была всегда желанной гостьей. Между прочимъ, она обладала талантомъ разсказывать ‘страшное’.
— Баушка, разскажи про рпку…
Старушка, поломавшись ‘для прилику’, начинала разсказъ какимъ-то особеннымъ, былиннымъ речитативомъ, причемъ у слушателей уже впередъ захватывало дыханіе со страху.
— Жила я еще въ двушкахъ тогда,— начинался разсказъ о рпк стереотипной фразой.— Годовъ, значитъ, съ сорокъ тому назадъ. Ну вотъ, лтней порой, какъ-то утромъ, народъ и бжитъ по улиц… ‘Корнило бглаго убилъ’. Я-то еще глупая была, по шестнадцатому году, и тоже за другими бгу, а Корнило жилъ въ Пеньковк. Кержакъ {Кержакъ — раскольникъ.} былъ и злой-презлой. Еще одинъ глазъ у него былъ кривой… Народъ бжитъ, я бгу, ну, прибжали въ Неньковку — вс въ огородъ, а тамъ въ борозд и лежитъ бглякъ-то. Такъ, мужчина на возраст, съ бородой, въ красной рубах… А кровь изъ него такъ и хлещетъ. Застрлилъ его Корнило, значитъ, въ бокъ жеребьемъ. А всего-то дла было, что покорыстовался бглякъ рпкой. Отощалъ, значитъ, да ночью и забрался въ огородъ къ Корнил, а у того собака. Ну, значитъ, собака заурчала, а Корнило сейчасъ снялъ ружье со стны, посмотрлъ въ огородъ изъ окошка, ну, видитъ, что кто-то шевелится въ борозд — онъ и пальнулъ. Злой былъ… Цлыя сутки промаялся сердяга.
Получалось страшное несоотвтствіе между преступленіемъ и наказаніемъ,— въ этомъ и заключалась вся суть трагическаго начала. Старушка длала драматическую паузу и ужъ потомъ разршала взволнованную совсть.
— Ну, народъ-то сбжался, вс смотрятъ на бгляка… Женщины которыя плачутъ, потому хоть и бглякъ, а душа-то человчья. А онъ мается, сердечный, и все только пить проситъ, потому какъ въ нутр у него горитъ все. Потомъ ужъ затихать сталъ — раньше-то стоналъ, ну, у смерти конецъ. Тогда онъ и говоритъ: ‘Прости, народъ православный… Это я въ Невьянскомъ завод вдову съ мальчикомъ зарзалъ’. Сказалъ и сейчасъ же померъ. Оно и вышло, что Корнило-то его не за рпку застрлилъ, а такъ, Богъ злодя нашелъ. Дло-то такое было… Жила вдова въ Невьянск, сынъ у ней по седьмому годочку. Ну, значитъ, этотъ бглякъ и заберись къ ней ночью въ избу и сейчасъ наслъ на вдову. ‘Подавай деньги…’ Душилъ ее, тиранилъ, ну, баба и придумала. ‘Въ голбц у меня деньги спрятаны…’ Значитъ, въ подполь. Повела она его туда. А потомъ какъ закроетъ западню да на щеколду. И какъ ужъ это случилось, а мальчонка-то съ бглякомъ въ голбц и попалъ. Бглякъ кричитъ: ‘пусти, а ежели не пустишь, мальчика заржу…’ Вотъ и взметалась вдова: и разбойника выпустить невозможно, и мальчоночку жаль. А мальчоночка-то изъ голбца кричитъ: ‘Мамынька родимая, бглякъ мн пальчикъ ржетъ ножомъ… Мамынька родимая, на ножк пальчикъ отрзалъ…’ Легко это материнскому сердцу!.. И молилась она, и плакала… А разбойникъ-то ужъ на одной ручк вс пальчики обрзалъ мальчику. Ну, тогда она не стерпла и выпустила его, а онъ совсмъ разстервенился и се затиранилъ до смерти… А потомъ ограбилъ все и убжалъ. Мальчоночка-то живъ остался, только пальчиковъ на одной рук не осталось. Такъ и ушелъ бглякъ и все бгалъ, пока Корнило его не застрлилъ за рпку. Какъ ни бгалъ, значитъ, а Богъ-то все-таки нашелъ…
Намъ какъ-то особенно хотлось слушать этотъ разсказъ о рпк, вроятно, потому, что въ немъ разбойничья жестокость была мотивирована и разбойничья жестокость несла высшую кару. Слушатель успокаивался потому, что порокъ наказывался. Стихійное зло покрывалось возмездіемъ и отмщеніемъ.
Текущая дйствительность иллюстрировалась подвигами ‘природныхъ’ заводскихъ разбойниковъ. Они не переводились. Савка, едька Дтковъ, Чеботка — все это были свои люди. Ихъ ловили, сажали въ острогъ, потомъ они убгали и ихъ опять ловили. Разбойникъ всегда былъ тутъ подъ рукой. Случаи убійства повторялись довольно часто: убили вязниковца Илью, который наканун у насъ пилъ чай, потомъ на дорог застрлили повреннаго, который везъ деньги, потомъ Чеботка бросился съ ножомъ на заводскаго приказчика Павла Зотеича, потомъ на смерть избили цловальника Мишку, потомъ на смерть самымъ зврскимъ образомъ замучили гулящую солдатку и т. д. Уголовщина не прекращалась, но случайные примры еще ничего не доказывали и скоро забывались, а на первомъ план оставался все-таки настоящій разбойникъ, въ своемъ род спеціалистъ и профессіональный человкъ. Онъ являлся чмъ-то обреченнымъ, роковымъ и неизбжнымъ.
Какъ теперь помню ноябрьское сренькое утро. Снгъ только выпалъ и не усплъ еще потерять присвоенной первому снгу двственной близны. Для насъ, мальчишекъ, это былъ праздникъ. Въ саду, сейчасъ подъ окнами мы уже устраивали катушку, т.-е. гору, какъ говорятъ здсь. Эта катушка занимала все наше вниманіе, и съ мыслью о ней мы просыпались каждое утро. Итакъ, въ одно прекрасное утро, когда по установившемуся порядку мы должны были готовить уроки, я не утерплъ и незамтно ускользнулъ изъ классной, чтобы хоть посмотрть на предметъ нашихъ вожделній. Шелъ мягкій снжокъ, общавшій новыя наслажденія. Выбгаю стремглавъ въ садъ и останавливаюсь, какъ вкопанный. По нашей катушк ходилъ какой-то мужикъ съ метлой и волочилъ зловще звонившую цпь,— онъ былъ въ ножныхъ кандалахъ.
— Разбойникъ…— мелькнуло у меня въ голов, и я прянулъ назадъ.
Дтское любопытство неудержимо. Слдующую вылазку мы сдлали уже совмстно съ братомъ. Сначала посмотрли въ щель — разбойникъ съ самымъ мирнымъ видомъ разметалъ снгъ съ нашей катушки. А цпи такъ и звенятъ… Мы выглянули въ пріотворенныя ворота, потомъ долго стояли въ воротахъ и наконецъ, подталкивая другъ друга, подошли на ‘приличное разстояніе’ къ самому разбойнику.
— Ты это что длаешь, дядя?
— Снгъ подметаю…
— А ты кто такой?
— Кузнецъ…
— А тебя какъ зовутъ?
— Аверкіемъ звали…
— А зачмъ у тебя кандалы на ногахъ?
— А ужъ, видно, такъ случилось…
Страшнаго въ этомъ разбойник ршительно ничего не было. Самый обыкновенный мужикъ. Небольшого роста, широкоплечій, съ добродушнымъ бородатымъ лицомъ и веселыми срыми глазами. Говорилъ онъ съ какой-то мягкой ласковостью. И эта мужицкая обыкновенность какъ-то уже совсмъ не вязалась съ лязганьемъ кандаловъ..
— А ты какъ къ намъ попалъ, Аверкій?
— Да я въ школ сижу… Въ машинной мста не хватаетъ.
Крпостное зврство иногда отличалось самыми наивными формами.
Кузнецъ Аверкій попался съ поличнымъ, какъ фальшивый монетчикъ,— преступленіе, за которое предусматривалась каторга и даже, кажется, предварительное наказаніе плетьми. Человка схватили, заковали въ кандалы и посадили въ пустую школу, гд онъ долженъ былъ стеречь себя уже самъ. Мы жили въ казенномъ заводскомъ дом, а пустая школа стояла рядомъ. Аверкію наскучило сидть въ ней безъ дла, онъ вышелъ въ садъ и сейчасъ же нашелъ себ работу. Какъ видите, все такъ просто и наивно.
Сначала появленіе Аверкія произвело сенсацію въ нашемъ дом, т.-е. его кандалы, а потомъ вс успокоились. Страхъ уступилъ мсто совершенно другому чувству: вс прониклись сожалніемъ къ несчастному. Въ самомъ дл, Аверкій смастерилъ изъ олова нсколько очень скверныхъ двугривенныхъ, сейчасъ же попался съ ними и теперь сидлъ въ школ, ожидая съ какимъ-то фатальнымъ терпніемъ, когда ‘выйдутъ’ плети и каторга. Преступленіе было такое наивное, а наказаніе такое страшное, что Аверкія нельзя было не жалть. Притомъ это былъ свой человкъ, и его зналъ весь заводъ, какъ кузнеца. А тамъ гд-то уже по всмъ правиламъ искусства приготовлялась каторга, чей-то мозгъ подводилъ все подъ законъ, чья-то воля должна была осуществиться…
— Эхъ, пропала твоя голова ни за грошъ,— въ глаза жаллъ нашъ кучеръ Яковъ будущаго каторжника.
— И то пропала…
— Дернуло тебя, Аверкій!.. Хоть бы по настоящему какому уголовству попался, а то…
Аверкію и самому себя, видимо, было тоже жаль, именно съ прибавленіемъ этихъ комментаріевъ. Онъ встряхивалъ головой и какъ-то застнчиво улыбался. Съ другой стороны, какъ мн кажется, онъ никакъ не могъ поврить въ свое грозное будущее. Какъ-то ужъ все очень быстро случилось…
Мы съ нимъ познакомились въ нсколько дней и постоянно бгали въ школу, куда съ нами отправлялась разная да. Къ благодарность Аверкій мастерилъ намъ свои мужицкія игрушки. Его тяготило больше всего вынужденное бездлье, оставлявшее слишкомъ много времени для тяжелаго раздумья.
— А ты не боишься?— допытывали мы съ дтской безтактностью.
— Чего бояться: и тамъ люди живутъ. Значитъ, ужъ Богу угодно…
Я помню, что по вечерамъ, когда зажигали огонь, я постоянно думалъ объ Аверкіи, и мн длалось за него страшно. Съ разршеніемъ этого вопроса мы постоянно приставали къ отцу, такъ что надоли ему.
— Отстаньте вы отъ меня,— ворчалъ онъ.— Я самъ ничего не понимаю…
Большіе тоже волновались и по-своему выражали разные мелкіе знаки вниманія несчастному узнику. Мать посылала ему разную ду, а отецъ нарочно ходилъ похлопотать къ заводской власти. Но дло уже переходило изъ инстанціи въ инстанцію, и остановить его никто не могъ. Заводскій приказчикъ тоже отъ души жаллъ глупаго кузнеца, хотя и поймалъ его самъ. Вообще, получалась неразршимая путаница, которую могла порвать только рука заплечнаго мастера.
Днемъ никто не приходилъ навстить Аверкія. Можетъ-быть, мшали свои домашнія дла, а можетъ-быть, удерживалъ спасительный страхъ. Чаще другихъ приходила его жена, забитая и молчаливая баба. Она приводила съ собой мальчика лтъ шести, который тоже молчалъ и пугливо прятался за мать. Помолчавъ съ полчаса, она говорила:
— Ну, я пойду…
— Ступай,— сурово отвчалъ Аверкій.
Почему-то присутствіе жены его раздражало каждый разъ. Впрочемъ, подъ этой формой могло скрываться другое чувство, которое онъ боялся обнаружить, какъ проявленіе немужской слабости.
Совсмъ другое настроеніе являлось у него, когда приходилъ его провдать солдатъ-кузнецъ. Это былъ совсмъ подозрительный субъектъ съ слезившимися глазками и мдной серьгой въ ух. Онъ всегда былъ подъ хмелькомъ и всегда ругался.
— Ироды, вотъ что! Да… Другіе-то похуже въ тыщу разовъ да живутъ. Прямые душегубы, которые бываютъ… да. А тутъ на теб… Здорово живешь… Тьфу, дьяволы…
— Ты это кого, солдатъ, ругаешь?— спросилъ я однажды.
— А вотъ вырастешь большой, такъ самъ узнаешь… Право, дьяволы!.. Да я, кажется, своими бы руками всхъ растерзалъ… Не тронь! Не моги трогать… Законъ — да я теб такой законъ напишу, что ни взадъ ни впередъ.
Разъ солдатъ явился въ сопровожденіи собственной жены, красивой женщины съ зелеными глазами и зелеными серьгами. Она была одта совсмъ не по-заводски, т.-е. не въ сарафанъ, а въ ситцевое платье. Удивительное было у ней лицо — дерзкое, нахальное, съ тяжелымъ взглядомъ. И окончательно сталъ ее бояться, когда узналъ, что солдатъ взялъ ее въ жены ‘съ эшафота’, какъ объяснилъ намъ кучеръ Яковъ. Этотъ Яковъ зналъ все и отличался большими наклонностями къ философіи.
— Она, значитъ, мужа стравила, ну, ее на эшафотъ… А ты не трави!.. Ну, а тутъ солдатъ и подвернись… Такъ и такъ, желаю жениться на этой самой отрав. Ну, по закону вмсто плетей да каторги ее за солдата замужъ выдали… Теперь она его уже три раза зачинала травить, да живучъ солдатъ. Отлежится и на смерть ее изобьетъ, а она отлежится — опять его травить…
Аверкій прожилъ въ школ мсяца два, а потомъ вдругъ исчезъ. Какъ его увезли и когда — мы не видали.
— Въ Верхотурье повезли,— сурово объяснилъ Яковъ на вс наши вопросы и выругался въ пространство.— Тамъ разсудятъ…
Не прошло и полугода, какъ разнеслась всть, что Аверкій бжалъ изъ верхотурскаго острога. Почему онъ не бжалъ, когда сидлъ въ школ одинъ, что было въ тысячу разъ легче сдлать, почему не бжалъ съ дороги, что тоже сравнительно легче,— трудно сказать. Можетъ-быть, его ошеломила острожная обстановка, можетъ-быть, проснулась смертная тоска по вол, можетъ-быть, онъ убдился, что все равно, какъ ни пропадать и гд ни пропадать. И ушелъ Аверкій съ большой дерзостью, какъ не могли уйти опытные и бывалые острожные сидльцы. Въ немъ какъ-то разомъ проснулся настоящій разбойникъ, а не глупый фальшивый монетчикъ. Думалъ-думалъ, прикидывалъ умомъ и такъ и этакъ, и наконецъ придумалъ. Вдь это наша русская историческая панацея — спасаться отъ всякой бды бгствомъ. Аверкій являлся только ничтожной единицей въ общей ариметик всяческаго бгства.
— Молодецъ,— угрюмо похвалилъ Яковъ бжавшаго Аверкія.— Давно было нужно такъ-то сдлать…
— А если его поймаютъ?
— Ну, еще это надо пообдать… Такого-то звря не скоро взловишь, потому какъ человкъ онъ свжій и весь разстервенился.
Предсказанія Якова скоро сбылись. Аверкія пытались гд-то ловить, и онъ для перваго раза зарзалъ полсовщика,— это было уже настоящее вступленіе на разбойничій путь, и возврата не было.
Черезъ полгода дошли слухи, что Аверко (уже не Аверкій) показался въ окрестностяхъ нашего завода и что-то замышляетъ. Два раза сгоняли народъ его ловить, но онъ уходилъ изъ-подъ носу. Дальше уже начались прямо дерзости: онъ ночевалъ у себя въ собственной изб. Вроятно, это было его мечтой и завтной цлью, именно, хотя одну ночь чувствовать себя человкомъ, а не лснымъ звремъ. Сказалась мучительная тяга къ родному пепелищу… Заводская администрація поднялась на ноги, потому что Аверко, видимо, не желалъ уходить отъ родныхъ мстъ и спасался по покоснымъ избушкамъ, промысловымъ балаганамъ и куренямъ. Его встрчали тамъ и сямъ. Кто-то донесъ, что онъ въ такой-то день опять придетъ ночевать къ жен. Но Аверко предпочелъ провести эту ночь въ нашей бан…
Послднее всхъ переполошило. Смлость Аверки начинала переходить даже границы, дозволенныя ‘прямымъ разбойникамъ’.
— Пустяки,— уврялъ одинъ Яковъ.— Съ чего онъ насъ-то будетъ трогать? Мы ему вреда не длали… И разбойникъ чужую хлбъ-соль не забываетъ.
Яковъ былъ правъ. Аверко больше не показывался и не тревожилъ никого.
Закончилась эта разбойничья карьера тмъ, что Аверко, подобравъ партію изъ другихъ шляющихъ людей, ограбилъ почту и убилъ почтальона. Шляющіе были скоро переловлены, а Аверко еще разъ ушелъ, врне, не ушелъ, а только скрылся на время. Поднята была на ноги вся заводская полиція, и Аверку наконецъ поймали гд-то въ горахъ. Это былъ уже совсмъ другой человкъ, нисколько не походившій на прежняго Аверкія. Наряженъ былъ чрезвычайный военный судъ, который и поршилъ наказать преступниковъ шпицрутенами по мсту жительства. Къ счастію, экзекуція совершилась не на нашемъ завод, а въ сосднемъ. Аверко не вынесъ своихъ четырехъ тысячъ.
— Напоили его водой — вотъ и померъ,— объяснилъ Яковъ.— Другимъ-то не дали пить во время наказанія, ну, они и остались живы.
Тряхнувъ головой, Яковъ прибавилъ:
— И чего, подумаешь, пропалъ человкъ… И двугривенные-то длалъ не онъ, а солдатъ съ женой. Ну, а улики на него выпали… Эхъ, жисть!.. Онъ мн самъ сказывалъ…