Алчущие и жаждущие правды, Пругавин Александр Степанович, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 100 минут(ы)

Алчущіе и жаждущіе правды.
Очерки современнаго сектантства.
(Изъ путевыхъ замтокъ.)

I.
Газетныя извстія.

Въ прошломъ 1880 году газетами, со словъ Тверскаго Встника, было передано извстіе о появленіи въ Новоторжскомъ узд новой религіозной секты, названной ‘сютаевскою’ по имени основателя ея, крестьянина деревни Шевелина, Василья Кириллова Сютаева.

Извстіе это сразу обратило на себя вниманіе всхъ интересующихся движеніями народной мысли, такъ какъ новая секта, судя по сообщенію мстной газеты, захватывала не одну только религіозную сторону, но въ то же время представляла весьма значительный интересъ и въ чисто-бытовомъ, соціальномъ отношеніи.

Въ области религіи новые сектанты, по сообщенію Тверскаго Встника, являются раціоналистами: они отрицаютъ церкви, иконы, таинства, не признаютъ православныхъ обрядовъ, священниковъ и т. д. Въ бытовомъ же отношеніи наиболе характерными чертами ученія сютаевцевъ представляются ихъ взгляды на собственность, на войны, а также ихъ отношеніе къ другимъ народностямъ и вроисповданіямъ.

Усвоивъ себ евангельскую точку зрнія на собственность, сютаевцы говорятъ: ‘у человка нтъ ничего своего, а все Божіе, все создано Богомъ для всхъ вообще’. Руководствуясь этимъ убжденіемъ, они не запираютъ даже своего имущества и всякій иметъ право взять, что пожелаетъ, не спрашивая позволенія у того, кому это принадлежитъ, они не отказываютъ ближнему въ помощи, требуя только того же по отношенію и къ себ.

Всхъ людей сютаевцы признаютъ братьями: турокъ, язычникъ — для нихъ также братъ. Война, по ихъ мннію, величайшая несправедливость, грхъ противъ заповди ‘не убей’.

На ряду съ этими, хотя и краткими, но все-таки вполн правдоподобными, свдніями въ стать мстной газеты приводились относительно новой секты такія данныя, которыя невольно заставляли усомниться въ справедливости сообщаемыхъ ею фактовъ. Такъ, между прочимъ, сообщалось, что послдователи новой секты отрицаютъ будто бы Евангеліе и что единственныя книги, которыя они читаютъ и которымъ они врятъ, это — книги Тихона Задонскаго и Катехизисъ митрополита Филарета. Между тмъ въ той же самой стать говорится, что ‘сютаевцы стараются уложить свою жизнь въ нравственныя рамки Св. Евангелія’ и что они почти наизусть знаютъ переведенное на русскій языкъ Евангеліе, постоянно цитируютъ его и толкуютъ. Такое рзкое, грубое противорчіе не могло не поражать читателя и невольно заставляло каждаго съ недовріемъ отнестись и къ остальнымъ частямъ сообщенія {Въ заключеніи статьи говорится, что ‘новая секта иметъ много общихъ сторонъ съ штундизмомъ и ученіемъ пашковцевъ’, какъ будто между этими двумя ученіями существуетъ особенно близкое сходство.}.

Спустя два-три мсяца посл появленія въ печати статьи Тверскаго Встника, въ одной изъ петербургскихъ газетъ (Молва, No 245) была помщена корреспонденція изъ Торжка, въ которой сообщено было нсколько новыхъ фактовъ о жизни и ученіи сютаевцевъ. Именно сообщалось тамъ, что въ 1876 году, по доносу мстнаго священника, возникло дло по обвиненію сектанта крестьянина Василья Сютаева въ томъ, что онъ отказывается крестить своего внука. На допрос Сютаевъ показалъ, что не креститъ внука потому, что въ Писаніи сказано: ‘Покайтесь и пусть крестится каждый изъ васъ’, а ребенокъ каяться еще не можетъ.

Окружный судъ, въ который поступило дло, нашелъ, что Сютаевъ не подлежитъ уголовной отвтственности (по 1.004 ст. Уст. угол. суд.), а только назиданію и увщанію со стороны духовнаго начальства. Но въ 1877 году тотъ же мстный священникъ длаетъ новый доносъ полиціи, въ которомъ пишетъ, что Сютаевъ распространяетъ свою ересь, и что секта эта — ‘не евангелисты, а соціалисты’, которые не признаютъ властей.

Началась новое слдствіе, при чемъ оказалось, что семья Сютаева прежде была дурнаго поведенія и пьянствовала, а теперь направилась къ добру, что въ дом у него и другихъ службахъ лтъ никакихъ запоровъ, а имущество остается въ сохранности и сосди уважаютъ его за то, что онъ старается помочь каждому бдному. Одинъ изъ послдователей Сютаева, отставной солдатъ В. {Здсь, очевидно, ошибка: солдата, о которомъ идетъ рчь въ корреспонденціи, зовутъ Сергемъ Матвевымъ Луневымъ.}, разсказывалъ о себ, что прежде былъ онъ торговцемъ-кулакомъ, при чемъ не считалъ грхомъ обвсить и обмануть покупателей, но какъ только изъ чтенія Евангелія позналъ Бога и истину, бросилъ торговлю и занялся хлбопашествомъ, въ которомъ нтъ грха. ‘Въ расколъ его никто не совращалъ, но по случаю отказа священника крестить младенца самъ крестилъ его, а посл такого же отказа въ похоронахъ самъ похоронилъ свое дитя. Отъ церкви отсталъ потому, что тамъ — стяжаніе, а не любовь’.

Вотъ и все, что появилось до сихъ поръ въ печати относительно новой секты. Но какъ ни отрывочны эти свднія, тмъ не мене они вполн достаточны для того, чтобы заинтересовать новою сектой каждаго, кого только занимаютъ вопросы о томъ, что всего боле волнуетъ и мучитъ современную намъ народную мысль, о чемъ страдаетъ, о чемъ болетъ народное чувство въ переживаемую нами тяжелую, трудную пору….

II.
На пути къ сектантамъ.

16-го мая я пріхалъ въ Тверь. Здсь первый визитъ — къ извстному знатоку мстныхъ условій края, В. И. Покровскому. Съ самою любезною готовностью сообщилъ онъ мн вс, имвшіяся въ его распоряженіи, свднія и данныя о мстности, гд возникла новая секта, и о тхъ условіяхъ, среди которыхъ живетъ тамошнее населеніе {Считаю при этомъ своимъ нравственнымъ долгомъ гласно выразить признательность за оказанное мн содйствіе въ моихъ изслдованіяхъ г. губернатору Аан. Ник. Сомову, В. И. Покровскому, В. Н. Линде и барону фонъ-Мирбахъ.}.

По отношенію къ сютаевцамъ меня прежде всего интересовалъ вопросъ о томъ, насколько было самостоятельно возникновеніе новой секты и не имли ли при этомъ мсто какія-нибудь постороннія, случайныя вліянія, а также не играли ли при этомъ какой-нибудь роли существующіе въ кра разные раскольничьи ученія и толки. О послднихъ я думалъ найти хотя какія-нибудь свднія и указанія въ ‘Трудахъ’ мстнаго статистическаго комитета, но, къ сожалнію, совершенно ошибся въ своихъ разсчетахъ, такъ какъ въ изданіяхъ комитета не нашлось ршительно никакихъ данныхъ по этому вопросу, за исключеніемъ обычныхъ вдомостей о числ раскольниковъ. Тверской статистическій комитетъ, руководимый г. Покровскимъ, сдлалъ весьма много для серьезной разработки вопросовъ, относящихся до экономическаго положенія края и отчасти его исторіи, но до сихъ поръ оставлялъ въ сторон изслдованіе мстнаго раскола.

Производившій слдствіе о сютаевской сект слдователь по особо важнымъ дламъ, г. Губченко, въ разговор съ нами, высказалъ предположеніе о возможности вліянія штундистовъ и пашковцевъ на возникновеніе новой секты.

‘Жители деревни Шевелина,— говорилъ г. Губченко,— по ремеслу каменьщики, ежегодно они уходятъ на заработки въ разные концы Россіи, между прочимъ бываютъ и въ Кіев, а бывая здсь, они легко могли встртиться со штундистами и заимствовать отъ нихъ главныя основанія ихъ ученія… Затмъ они бываютъ въ Петербург, знаютъ о Пашков… Пашковцы не разъ присылали въ Тверь разныя книжки для передачи сютаевцамъ’.

Изъ всего, что говорилъ мн г. Губченко о новыхъ сектантахъ, было ясно, что у него сохранилось доброе, хорошее воспоминаніе о Сютаев и его ближайшихъ послдователяхъ. Все, что онъ разсказывалъ мн о жизни этихъ людей,— все это рисовало ихъ въ самомъ привлекательномъ свт. Мн казалось даже, что онъ черезчуръ увлекался и замтно идеализировалъ сютаевцевъ. Передаю кое-что изъ его разсказовъ.

— Во время своихъ пріздовъ въ Торжокъ, я обыкновенно останавливался у одной мщанки, шапошницы (бдная, пожилая баба, которая живетъ шитьемъ шапокъ). Какъ-то разъ она, въ присутствіи Сютаева, пожаловалась на свое одиночество, на бдность, на то, что у ней нтъ никого, кто бы помогъ ей… ‘Вотъ теперь крыша течетъ, поправить надо, а тёсу нтъ и купить не на что’. Въ первый же базарный день посл этого разговора у ея воротъ останавливается возъ съ тесомъ: это Сютаевъ привезъ, сложилъ доски во двор и, не говоря ни слова, ухалъ домой. Хозяйка въ недоумніи… Встрчаетъ она какъ-то Сютаева и говоритъ ему: ‘Чего это ты тёсъ-то привезъ? Нешто я тебя просила? У меня денегъ нтъ теб платить’.— ‘А зачмъ мн деньги?— говоритъ тотъ.— Мн денегъ не нужно, для меня ихъ хоть во вкъ не будь’.— ‘Да какъ же безъ, денегъ-то? Чмъ я заплачу теб? Вдь не даромъ же ты привезъ мн свой лсъ’.— ‘Зачмъ даромъ… Когда мн шапка понадобится, ты мн шапку сдлаешь, вдь ты — мастерица на это… Вотъ теб и плата!’

Сютаевъ не запираетъ своихъ амбаровъ: и днемъ, и ночью у него все открыто. Этимъ воспользовались сосдніе мужики, пріхали тихонько на нсколькихъ подводахъ, вошли въ амбаръ и давай нагружать телги мшками съ хлбомъ. Живо весь амбаръ очистили, и хотли уже хать, но вдругъ откуда ни возьмись Сютаевъ.

— Что-жь онъ?

— Онъ входитъ въ амбаръ, а тамъ всего-на-все одинъ мшокъ лежитъ, беретъ этотъ мшокъ на спину, выноситъ изъ амбара и кладетъ на телгу.— ‘Коли вамъ нужда, берите, Богъ съ вами!’ — Мужики взяли, ухали, а на другой день снова пріхали, привезли хлбъ обратно, говорятъ: ‘мы раздумали’, и Христомъ-Богомъ просили Сютаева принять отъ нихъ назадъ его хлбъ.

— А какихъ лтъ Сютаевъ?

— Вроятно, около 55 лтъ, но онъ хорошо сохранился и выглядитъ моложе.

— Большая семья у него?

— Да, у него нсколько сыновей и дочь, красавица въ полномъ смысл этого слова. Сыновья женаты, имютъ дтей. Одинъ изъ нихъ, Дмитрій, самый упорный изъ всхъ, это, можно сказать, фанатикъ до мозга костей.

— Есть ли послдователи у Сютаева?

— О, конечно, и число ихъ постоянно растетъ. Я не могу опредлить вполн точной цифры его послдователей, но думаю, что теперь ихъ не мене тысячи человкъ.

Въ числ свдній, полученныхъ мною въ Твери, были между прочимъ и оффиціальныя данныя о числ сектантовъ Тверской губерніи. По этимъ свдніямъ ‘раскольники разныхъ сектъ’ слдующимъ образомъ распредляются по городамъ и уздамъ Тверской губерніи:

Въ город Корчев — 2 чел. (1 муж. и 1 жен.), заштатномъ г. Красномъ-Холм — 32 чел. (7 муж. и 25 жен.), Твери — 44 чел. (21 муж. и 23 жен.), Весьегонсх — 44 чел. (13 муж. и 31 жен.), Вышнемъ-Волочк — 56 чел. (26 муж. и 30 жен.), Кашин — 56 чел. (7 муж. и 49 жен.), посад Погорлое-Городище — 81 чел. (30 муж. и 51 жен.), Торжк — 737 чел. (310 муж. и 427 жен.), ржев — 13.159 чел. (6.259 муж. и 6.900 женщ.).

Въ остальныхъ городахъ нтъ ни одного ‘раскольника’,— такъ по крайней мр стараются уврить насъ оффиціальныя данныя… А вотъ распредленіе сектантовъ по уздамъ:

Въ Осташковскомъ узд — 1 чел. (какая, подумаешь, точность!), Старицкомъ — 59 чел. (30 муж. и 29 жен.), Тверскомъ — 68 чел. (32 муж. и 36 жен.), Кашинскомъ — 128 чел. (30 муж. и 98 жен.), Зубцовскомъ — 161 чел. (63 муж. и 98 жен.), Бжецкомъ — 190 чел. (42 муж. и 148 жен.), Корчевскомъ — 234 чел. (74 муж. и 160 жен.), Ржевскомъ — 342 чел. (158 муж. и 184 жен.), Вышневолоцкомъ — 583 чел. (245 муж. и 338 жен.), Калязинскомъ — 677 чел. (235 муж. и 442 жен.), Новоторжскомъ — 775 чел. (330 муж. и 445 жен.), Весьегонскомъ — 1.234 чел. (277 муж. и 957 женщ.).

Кром раскольниковъ въ оффиціальныхъ свдніяхъ значатся еще единоврцы: въ Твери — 277 челов., въ Ржев — 905 чел., въ Торжк — 2.194 человка. Въ уздахъ единоврцевъ нтъ. Свднія эти заимствованы мною изъ данныхъ тверскаго губернскаго статистическаго комитета, но самъ комитетъ не производитъ счисленій раскольниковъ,— онъ получаетъ эти свднія готовыми отъ мстной духовной консисторіи, которая, въ свою очередь, основывается на донесеніяхъ благочинныхъ, а эти послдніе на донесеніяхъ приходскихъ священниковъ. Добытыя такимъ путемъ свднія входятъ и во всеподданнйшіе отчеты губернаторовъ и доставляются въ синодъ, и во вс высшія правительственныя инстанціи.

Когда я потомъ въ уздахъ показывалъ эти свднія исправникамъ, становымъ, земцамъ и другимъ обывателямъ,— вс они въ одинъ голосъ смялись надъ этою статистикой.

— Семьсотъ семьдесятъ пять человкъ раскольниковъ во всемъ узд,— говорили они.— Помилуйте! Да у насъ въ одномъ сел Б. вдвое больше раскольниковъ.

Получивши необходимыя предварительныя свдніи и сдлавши нкоторые оффиціальные визиты, я выхалъ въ Торжокъ.

Моими сосдями по вагону, оказались какіе-то — не то мелкіе провинціальные купцы, не то богатые торгующіе крестьяне: Они, очевидно, продолжали прерванный разговоръ.

— Недавно здсь по близости,— разсказывалъ одинъ изъ нихъ,— въ сел Ильинскомъ, какой случай былъ. Приходитъ мужикъ къ священнику и проситъ повнчать.

‘Десять рублей!’ — Начинаютъ торговаться.— ‘Ну, такъ и быть, говоритъ, возьму пять, а меньше — ни копйки’. Мужикъ даетъ три,— бдный мужичёнко, бобыль,— но попъ не соглашается. Долго онъ водилъ мужика, тотъ не сдается, не прибавляетъ,— извстно, не изъ чего прибавить-то: самъ голъ какъ соколъ. Ну, хорошо, проходятъ этакъ съ недлю времени. Видитъ подъ, что мужикъ не въ силахъ дать больше трёшницы, соглашается внчать. Ладно, хорошо, начинаетъ внчать. Обвелъ разъ вокругъ налоя и довольно. Женихъ и говоритъ: ‘Батюшка, кажись, вдь три раза кругомъ-то обводятъ, а не одинъ’.— ‘Это за три-то рубля, говоритъ, три раза?… Нтъ, братъ, шалишь, довольно съ тебя и одного’. Видитъ опять женихъ, что попъ внцовъ не возлагаетъ, и говоритъ: ‘Батюшка, какъ же это вы безъ внцовъ-то насъ внчаете?’ — ‘Это за три-то рубля, говоритъ, съ внцани? Шалишь, братъ,— хорошо и такъ’. Такъ и повнчалъ и вина испить не далъ. Тотъ было сунулся: ‘Батюшка, позвольте винца-то?’ А тотъ на него: ‘это за три-то рубля винца? Ишь ты ловокъ! Нтъ, братъ, шалишь’. Такъ и не далъ ничего.

Слушатели неодобрительно качали головами, приговаривая: ‘Ая-я-я-я! Вотъ такъ батюшка’!…

— Тмъ дло и кончилось?

— Тмъ было и кончилось, да барыня про это узнала,— помщица Сверчкова здсь живетъ,— донесла по начальству. Теперь слдствіе идетъ, судебнымъ порядкомъ.

— Нтъ, у насъ въ Никольскомъ попъ — ничего,— заговорилъ другой спутникъ, напоминавшій по типу московскаго мясника,— не больно жметъ… Самолюбіемъ этимъ почитай-что не занимается, только…

— А что?

Разскащикъ зажмурилъ глаза и отчаянно закрутилъ головой.

— Зашибаетъ, стало-быть?

— To-есть въ лучшемъ вид!… И ужь запой у него! Этакого злющаго запоя я отродясь не видывалъ. И во хмлю — страсть! Чуть напьется, сичасъ въ драку лзетъ, а не то штуку какую ни-на-есть произведетъ… Намеднись ночью только легли спать, вдругъ тревога: на колокольн набатъ ударили. Все село высыпало отъ мала до велика,— думали пожаръ. Глядимъ — ни дыму, ни огня нигд не видать… Что за притча такая?… А колоколъ гудитъ… Побжали на колокольню, смотримъ, а тамъ батюшка, въ одной рубах да подштаникахъ, дуетъ что есть мочи.— ‘Батюшка, говоримъ, что случилось’?— ‘Я, говоритъ, съ женой подрался’.

Въ вагон смялись.

— Дивлюсь я,— въ раздумья говорилъ одинъ изъ спутняковъ,— куда это наука-то двается? Вдь, кажись, учатъ ихъ, учатъ, а они — во!…

Отъ священниковъ разговоръ перешелъ на расколъ. Я спросилъ о сютаевцахъ, не слыхали ли молъ.

— Какже, было слышно… Сказывали люди, что на Повди новая вра явилась…

Но никто изъ моихъ спутниковъ не зналъ даже приблизительно, въ чемъ собственно состояло ученье новой секты. Одинъ говорилъ, что новые сектанты не имютъ браковъ, не внчаютъ, ‘живутъ сплошь’, не разбирая, жена ли, сноха ли, невстка ли,— для нихъ, молъ, все единственно. Другой уврялъ, что Сютаевъ избралъ себ двнадцать апостоловъ, которые всюду сопровождаютъ его и съ которыми онъ никогда не разстается.

Въ вечеру мы пріхали въ Торжокъ. Разспрашивая здсь о новой сект, я узналъ, что въ мстномъ присутствіи по крестьянскимъ дламъ производится какое-то дло, имющее связь съ появленіемъ новой секты. По справкамъ, наведеннымъ мною, оказалось слдующее.

Старшина Повдской (бывшей Шевковской) волости, Павелъ Елисеевъ, вошелъ въ уздное присутствіе 29 апрля 1881 года съ рапортомъ за No 664 такого содержанія:

‘Сельскимъ обществомъ крестьянъ деревни Удальцова (передаю съ буквальною точностію) избранъ въ должность сельскаго старосты крестьянинъ Илья Ивановъ, не признающій христіанской вры, а придерживается подъ названіемъ какой-то сютаевской. Жена Иванова, Авдотья Андреева, заявила, что мужъ ея обращается съ нею жестоко, а равно и съ дочерью, изъ-за того именно, что он не вруютъ по его обряду. Ивановъ перекололъ вс находящіяся въ его дом иконы, о чемъ мною и сообщено полиціи. Въ виду неблагонадежности со стороны избраннаго сельскаго старосты, Ильи Иванова, къ исправленію имъ служебныхъ обязанностей, имю честь покорнйше просить уздное присутствіе о разршеніи уволить его отъ должности’.

Уздное присутствіе поручило исправнику проврить донесеніе волостнаго старшины. Вслдствіе этого исправникъ, отношеніемъ отъ 17 мая за No 1223, увдомилъ присутствіе, что,— какъ оказалось по дознанію,— въ дом удальцовскаго сельскаго старосты Ильи Иванова дйствительно переколоты образа, а потому, находя его ‘неблагонадежнымъ’, исправникъ просилъ присутствіе — сельскаго старосту Иванова немедленно уволить отъ должности. Присутствіе, какъ я слышалъ, сдлало уже распоряженіе въ этомъ смысл.

Дале я узналъ въ Торжк, что здсь въ прошломъ году родной сынъ Сютаева, Иванъ, призывался къ отбытію воинской повинности и что при этомъ произошелъ какой-то скандалъ. Мстный воинскій начальникъ до сихъ поръ отлично помнитъ Ивана Сютаева.

— Надлалъ мн хлопотъ этотъ Сютаевъ!— говорилъ намъ воинскій начальникъ.— По вынутому имъ нумеру жеребья онъ подлежалъ поступленію на дйствительную службу. Осмотрли его въ присутствіи и признали годнымъ. Повели въ присяг, но онъ вдругъ упёрся: ‘Не хочу, говоритъ, присягать,— Евангеліе, дескать, запрещаетъ кляться…’ Откуда это онъ взялъ, чортъ его знаетъ! Ужь какъ я его ни уговаривалъ, какъ ни убждалъ,— нтъ, ничего не слушаетъ… Хорошо, думаю, я тебя, голубчикъ, и безъ присяги заставлю служить.— Дать ему ружье!— говорю… Что-жь бы вы думали? Не хочетъ ружья въ руки брать, наотрзъ отказался. ‘Оно, говоритъ, въ крови, кровью пахнетъ’. Слышите?… ‘Нужно, говоритъ, вооружиться мечомъ духовнымъ’. Какъ это вамъ нравится: духовнымъ мечомъ?!… Представьте себ роту солдатъ съ духовными мечами!…

И разскащикъ весело расхохотался.

— Что же Сютаевъ?

— Что Сютаевъ! Онъ все свое: ‘не хочу, говоритъ, на войну!… Сказано: ‘не убей’… Это, говоритъ, грхъ смертный… Не хочу людей убивать’.— Я ему говорю: дуракъ ты, вдь теперь и войны-то никакой нтъ, всю службу въ казарм просидишь, вкъ пороху не понюхаешь, войны-то и въ глаза не увидишь,— изъ-за чего же ты артачишься?… Нтъ, какъ къ стн горохъ! Стоитъ на своемъ и дло съ концомъ… Что тутъ прикажете длать?… Засадилъ его въ карцеръ на хлбъ на воду. Проходить день. Фельдфебель докладываетъ, что Сютаевъ ничего не стъ: ни хлба, ни воды,— словомъ, ничего въ ротъ не беретъ. ‘Ладно, думаю, посидишь, такъ эта дурь-то съ тебя сойдетъ’. Другой день проходитъ — не стъ, третій день — то же самое… Отощалъ до того, понимаете, что едва на ногахъ стоитъ, съ трудомъ поднимается съ лавки, а все на своемъ стоитъ… Призвалъ я священника и говорю ему: ‘Батюшка, вы знаете Священное Писаніе, поговорите съ Сютаевымъ, убдите его, внушите ему, что вдь такъ нельзя же наконецъ, что вдь это… это чортъ знаетъ что такое!… Вдь невозможно же въ самомъ дл, чтобы безъ войска, безъ солдатъ, безъ… Ну, гд это видано?’ — Священникъ въ полномъ облаченіи, съ Евангеліемъ въ рукахъ, отправился его усовщевать.

— Ну, и что же?

— Ахъ, лучше не говорите! Священникъ одно слово скажетъ, а Сютаевъ десять… Въ конц концовъ онъ просто разсвирплъ и началъ ужасно дерзко и грубо поносить священниковъ и духовенство… Я сталъ не радъ, что затялъ эту исторію, и говорю: ‘Батюшка, уходите, ради Бога, поскоре!’

— Что же сталось съ Сютаевымъ?

Собесдникъ мой пожалъ плечами.

— Приказалъ выпустить его изъ карцера, принужденъ былъ это сдлать, иначе онъ непремнно уморилъ бы себя голодомъ… Непремнно уморилъ бы… Фанатикъ!

Въ Торжк я узналъ между прочимъ, что послдователи новой секты недавно устроили было въ Шевелин общину, но что община эта вскор распалась: участники ея перессорились между собой и все дло кончилось двумя исками, предъявленными мстному мировому судь, А. А. Бакунину.

Мн хотлось поточне узнать объ этомъ дл и потому я, прежде чмъ хать въ Шевелино, ршилъ сдлать крюкъ и отправиться сначала къ г. Бакунину, который живетъ въ имньи своемъ, въ сел Прямухин, чтобъ отъ него получить интересовавшія меня свднія.

Щегольская тройка крпкихъ ‘вольныхъ’ ямщицкихъ лошадей въ маленькомъ, красивомъ тарантас, съ бубенчиками и колокольчиками, бойко понесла меня по проселочной, пустынной и скучной дорог. Погода стояла сырая и холодная, хмурое, пасмурное небо ежеминутно угрожало дождемъ. Яркая зелень озимыхъ полосъ рзко выдлялась на сромъ неприглядномъ фон тощихъ яровыхъ полей, широко разстилавшихся по об стороны дороги. Изможденныя, жалкія лошаденки крестьянскія надрывались, таская сохи и взрыхляя крпкій, жесткій суглинокъ. За сохами двигались какія-то странныя, согбенныя фигуры: это — бабы, двки-подростки, старухи.

Дло въ томъ, что съ ранней весны и до глубокой осени почти все мужское населеніе уходитъ отсюда на заработки въ Питеръ и другія мста. Въ селахъ и деревняхъ остается одно ‘женское сословіе’, малые ребята, да старики. Такимъ образомъ вся тяжесть крестьянской страды ложится здсь почти исключительно на однхъ женщинъ,— он одн выносятъ ее на своихъ плечахъ. Он пашутъ поля, боронятъ, сютъ, косятъ, поднимаютъ новь, рубятъ лсъ,— словомъ, нтъ такой тяжелой мужицкой работы, которую не исполняли бы здсь бабы.

— Въ нашемъ мст бабамъ жисть чижолая — страсть….— говорила мн одна старуха, вволю поработавшая на своемъ вку.— Не приведи Господи! Бывало по полю-то ходишь, ходишь за сохой — измаешься… Лошадь опристанетъ, и понукаешь ее, и стегаешь — ничего нейметъ… Изъ силъ выбьешься… Земля-то твердая — глина да каменьё. А особливо ежели соха неловка, худо налажена, въ землю идетъ-задираетъ,— тутъ ужь совсмъ бда. На одномъ мст часъ пробьешься… До того руки-то надергаешь, что домой придешь, за столъ сядешь — не можешь ложкой-то въ ротъ угодить,— такъ руки и дрожатъ, такъ и трясутся, словно он у тебя чужія, не слушаютъ… Спина ноетъ, на ногахъ жилы опухнутъ.

Вотъ она ‘все выносящаго русскаго племени многострадальная мать!’

‘Доля ты, русская долюшка женская!

Врядъ ли трудне сыскать!..

Родъ Бакуниныхъ считается однимъ изъ самыхъ древнихъ, именитыхъ родовъ тверскаго дворянства. Въ настоящее время братья Бакунины, особенно П. А. и А. А., являются видными дятелями тверскаго земства, извстнаго своимъ сочувственнымъ отношеніемъ къ нуждамъ народа. Старшій братъ ихъ, Михаилъ Александровичъ Бакунинъ, былъ нкогда однимъ изъ самыхъ выдающихся и вліятельныхъ членовъ знаменитаго кружка, группировавшагося около В. Г. Блинскаго. Впослдствіи, какъ извстно, Михаилъ Александровичъ, живя въ качеств эмигранта за границей, всецло отдался революціонной дятельности и вполн заслуженно пользовался репутаціей ‘апостола анархіи’ Недавно онъ умеръ въ глубокой старости, причемъ до самой смерти оставался вренъ своимъ идеямъ.

Усадьба Бакуниныхъ сразу переноситъ васъ на полстолтія назадъ. Неуклюжія, но очень прочныя каменныя зданія, всевозможныя пристройки и надстройки, людскія, длинные, широкіе корридоры, обширныя залы, тяжелая, массивная мебель, огромныя старомодныя зеркала — все это говоритъ о томъ времени, когда здсь жизнь текла бойко, на широкую ногу, когда здсь было и шумно, и весело, и оживленно. Не то теперь. Несмотря на радушіе, любезность и гостепріимство хозяевъ, какой-то таинственный духъ запустнія незримо носится въ воздух этихъ обширныхъ залъ и корридоровъ, а старые фамильные портреты съ тихою грустью смотрятъ со своихъ стнъ на то, какъ новые запросы и волны жизни уходятъ съ каждымъ днемъ все дальше и дальше изъ этихъ усадьбъ…

Въ длахъ мироваго судьи А. А. Бакунина дйствительно оказались два дла, имвшія тсную связь съ появленіемъ новой секты. Оба дла состоятъ изъ исковъ, предъявленныхъ къ отставному солдату Сергю Луневу. Крестьянка Василиса Петрова взыскиваетъ съ Лунева 150 руб. 50 коп., а крестьянинъ Евстратъ Семеновъ Королевъ обвинялъ Лунева въ томъ, что тотъ ‘подъ видомъ религіознаго ученія выманилъ у него всякаго имущества’, и ищетъ возврата денегъ по стоимости выманеннаго у него имущества. Въ первомъ дл интересно показаніе самого Василья Кириллова Сютаева, присутствовавшаго при разбор дла въ качеств свидтеля. Показаніе это разъясняетъ причину возникновенія исковъ.

‘Луневъ, Петрова и ея родители,— показывалъ Сютаевъ {Показаніе его привожу дословно, безъ измненій.},— по ученію Св. Писанія, согласились, чтобы была у нихъ одна душа и одно сердце, и все свое имущество сложили сообща, чтобы не было между ними никакого ни спора, ни длежа, безо всякихъ договоровъ и безо всякихъ условій. Такъ у нихъ и было, но Луневъ вдругъ сталъ отсыпать отъ хлба головню, то-есть лучшее зерно, подъ предлогомъ будто бы на смена. Я ему сказалъ, что такъ длать не слдуетъ, потому что нечего длить слабыхъ и сильныхъ, дурныхъ и хорошихъ, а надо смшать, и чтобы всякій бралъ сколько кому надо. Луневъ мн сказалъ, что у него на это сердце не лежитъ.— А коли не лежитъ,— тогда я ему сказалъ,— чтобъ онъ шелъ изъ овина, и выгналъ его изъ овина вонъ. Это увидли другіе и стали требовать, чтобы Лунева отдлить и чтобъ онъ раздлился съ нами’.

Помимо этого показанія ничего характернаго въ длахъ не оказалось. Прошенія написаны страшно безграмотно, а показанія на суд черезчуръ кратки и сухи. Между истцами и отвтчикомъ Луневымъ состоялась на суд сдлка, соглашеніе.

По совту Бакуниныхъ, которые, въ качеств постоянныхъ обывателей узда, хорошо знакомы съ мстными условіями, я ршилъ поселиться сначала въ сел Повди, такъ какъ село это является центральнымъ пунктомъ того района, въ которомъ такъ или иначе проявилось ученіе новой секты. хать же прямо въ Шевелино, гд первоначально возникла секта и гд живетъ самъ Сютаевъ, я не ршился, боясь на первыхъ же порахъ возбудить подозрніе и недоврчивость сектантовъ. Село Повдь отстоитъ отъ Прямухина на разстояніи 35 верстъ и такое же точно разстояніе считается отъ него и до Торжка.

Глубокою ночью мы пріхали въ Повдь. Все спало. Подъзжаемъ къ первой попавшейся изб и начинаемъ стучать. Къ окн появляется косматая, всклокоченная голова.

— Гд здсь можно переночевать?

— Ступайте къ Ивану Зиновеичу,— онъ принимаетъ…

Разыскали Ивана Зиновеича, достучались. Посл обычныхъ опросовъ: ‘Что вы за люди будете, откуда Богъ несетъ?’ и т. д. насъ пригласили войти. Ощупью вошли мы въ темную избу. Огромная семья съ дтьми, стариками, снохами, невстками помщалась въ одной изб. На полу лежатъ дти и взрослые, одни укутаны полушубками, другіе просто въ одномъ бль, съ печи слышится чей-то тяжелый храпъ. Спертый, тяжелый, удушливый воздухъ ‘шибанулъ’ въ носъ, ударилъ въ голову. Я невольно остановился. Хозяинъ вздулъ огонь.

— Что, тяжко?— спросилъ онъ, замтивъ мое движеніе.— А мы окно откутаемъ, воздухъ-то полегче будетъ… Вотъ вамъ кроватка. Али на печку ползете?

На кроватк, скрытой за старымъ ситцевымъ подогомъ, плакалъ ребенокъ, а женскій голосъ уговаривалъ и убаюкивалъ его. Зная по горькому опыту прелести этихъ кроватокъ, я на-отрзъ отказался отъ предложенія и выразилъ непремнное желаніе лечь на полъ. Мой ямщикъ избралъ печь.

— На полъ! Ну, такъ ложись сюда… вотъ сюда, на тулупъ… Баушка, а-баушка!— говорилъ Иванъ Зиновеичъ, потрогивая спящее на полу тло, укрытое цлою грудой грязныхъ лохмотьевъ,— подвинься маненечко, пусти барина. Она у насъ древняя, за сто лтъ… Врно слово: сто второй годъ изжила… Далъ Богъ вку!… Не дослышитъ малость… Ну, ложись рядомъ со старухой… Хе-хе-хе… Ничаво, она подвинется, ложись!…

III.
О чемъ говорятъ въ деревн.

Я поселился въ Повди у одного изъ родственниковъ Ивана Зиновеича, бднаго мужика, изба котораго приходилась какъ разъ съ краю села, надъ самыми полями. Мое появленіе въ сел не могло, разумется, не вызвать среди крестьянъ множества всевозможныхъ толковъ, предположеній и пересудовъ.

Очевидно, вс были убждены, что въ моемъ лиц они дождались новаго начальства,— въ этомъ, повидимому, никто изъ нихъ не сомнвался. Вопросъ состоялъ лишь въ томъ, какое именно начальство, ‘по какой части’. Они видли, что это — не мировой, не урядникъ, не становой, не слдователь, не исправникъ, не ‘членъ’ (земства), не докторъ,— кто-жь это такой, наконецъ? Мужики недоумвали, ломали головы и создавали самыя невозможныя предположенія относительно цли моего проживанія въ Повди.

— И все-то онъ, братецъ ты мой, испытываетъ, все разспрашиваетъ, во все вникаетъ: какъ, что?… Дивное дло!

— Стало-быть ужь отъ начальства предоставлено, препоручено.

— Сказываютъ — изъ Питера!

— Левизоръ, должно-полагать.

— Въ Шевелин, баютъ, скотъ переписалъ: у кого сколько коровъ, лошадей, овецъ,— все, какъ есть до-чиста, переписалъ… Что есть свиней — и тхъ!…

— Энто ужь, видимое дло, для облога… На подать прибавка будетъ.

— Сказываютъ, со всего плата положится: съ лошади плата, съ жеребца, примрно, одна, съ кобылы — другая, съ коровы — плата, съ овцы — плата… To-есть со всего, со всего!

— Говорятъ, все чего-то пишетъ, все пишетъ, все пишетъ.

— Старшина сказывалъ, насчетъ будты вры пріхалъ.

— А ты слушай больше старшину-то. Онъ теб наскажетъ.

— Онъ, може, и самъ-то не знаетъ.

— А ты какъ думалъ? Такъ сейчасъ ему и доложатъ?…

— Какже, жди, держи карманъ-то шире… Нтъ, братъ, такіе люди есть, особенные, тайно здіютъ, испытываютъ… Объ нихъ никто можетъ и не знаетъ.

— А они порядки смотрятъ: гд и какъ,— до всего касаются…

— Въ род какъ тайна полиція, къ примру… Чуть что — сичасъ и готово!

— Н-да, очень даже просто… Возьмутъ подъ секретъ и — шабашъ.

— А не то въ темну карету, да на казенны харчи…

— Да это за што же, примрно?

— А за то, чтобы говорилъ, да не договаривалъ… Больше бы зналъ-помалкивалъ… И слышишь, да не слыхалъ,— и видишь, да не видалъ…

— Гм… Можетъ и онъ по этой части?

— Хто-жь его знаетъ!?…

— А може онъ прямо отъ царя посланъ развдать доподлино, какъ то-есть мужички, примрно, чего имъ требуется, какъ достатокъ, нтъ ли обиды какой, али чего прочаго…

Это послднее предположеніе, казалось, многимъ пришлось по душ. Чуть ли не большинство согласилось, сошлось на мысли, что пріхавшій къ нимъ неизвстный, загадочный для нихъ человкъ — не кто другой какъ царскій посланникъ. Возникновеніе такихъ странныхъ предположеній объясняется тми смутными ожиданіями и надеждами, которыя живутъ и бродятъ въ нашемъ народ. Во многихъ мстахъ народъ ждетъ, что царь пошлетъ — и притомъ непремнно тайно — особыхъ довренныхъ отъ себя людей для того, чтобъ узнать на мстахъ, какъ живутъ крестьяне, не терпятъ ли они обидъ, утсненій, нуждъ и т.п.,— словомъ, узнать ‘всю правду’. Въ нкоторыхъ мстахъ подобныя ожиданія высказываются крестьянами вполн опредленно. Ныншнимъ лтомъ, напримръ, мн пришлось быть, между прочимъ, въ одномъ изъ глухихъ угловъ Бузулукскаго узда, Самарской губерніи. Здсь (въ сел Петровк, напримръ) крестьяне прямо спрашивали меня: ‘Не слыхать ли чего насчетъ кесаревыхъ посланниковъ?… Не ходятъ ли, молъ, они въ народ?’

Какъ-то разъ, вскор посл своего прізда въ Повдь, я шелъ домой изъ деревни Удальцова, отстоящей версты на три отъ Повди. Вижу, какой-то старикъ, копавшійся на сосднемъ пол, оставляетъ работу и идетъ ко мн на встрчу. Поздоровались.

— Мн бы охота теб два словечка сказать,— говоритъ мужикъ, останавливаясь.

— Что такое?

— Да насчетъ, значитъ, антихъ самыхъ дловъ-то…

— Какихъ дловъ?

Мужикъ переминается.

— Да ты говори толкомъ, въ чемъ дло!

Мужикъ вдругъ принимаетъ самый таинственный видъ и, понижая голосъ, чуть не шепотомъ многозначительно спрашиваетъ меня:

— Ты какъ? Отъ новаго царя посланъ, али ишшо отъ стараго?

Представьте мое изумленіе!… И вотъ я вынужденъ уврять этого чудака, что я никмъ не посланъ, что я совсмъ частный человкъ, писатель, нигд не служу, пріхалъ къ нимъ для того только, чтобъ узнать о новой вр, появившейся въ ихъ волости.

Мужикъ внимательно, почти напряженно слушаетъ все, что я говорю, слушаетъ и поддакиваетъ.

— Такъ… такъ… такъ-съ… А ты самъ отколь — изъ Питенбурха?

— Нтъ, я изъ Москвы.

— Изъ Москвы… Такъ, такъ… А царь таперь гд?

— Въ Гатчин.

— Гд-?

— Въ Гатчин. Это городъ такой есть подъ Петербургомъ.

— Зачмъ же это онъ туды, батюшка? На жительство, али такъ, на прохладу?

— На лто, на дач!…

— Гмм… Такъ, такъ, на легкой воздухъ!… Понимаемъ… А ты вотъ что скажи намъ,— круто повернулъ старикъ,— чаво ты пишешь-то? Будетъ ли намъ льгота-то отъ тебя, али не будетъ?… Чаво намъ ждать-то велишь?

Черезъ нскольно дней мн пришлось снова встртиться съ этимъ мужичкомъ. Поздоровавшись, онъ опять остановился и, глядя мн прямо въ лицо, въ упоръ, съ разстановкой произнесъ:

— Ты что тамъ ни говори, только ты меня не обманешь.

— Да разв я тебя когда-нибудь обманывалъ?

— Не обманешь!… Я вижу, вижу, братъ, насквозь вижу…

— Да что ты видишь-то?

— Вижу, другъ… Вижу, что ты отъ высо-о-каго лика посланъ, отъ высокаго!… Вижу.

Впрочемъ, по мр того, какъ я продолжалъ жить въ сел Повди, толки о ‘царскомъ посланник’, о ‘высокомъ лик’ и т. п. мало-по-малу стихали и, наконецъ, совсмъ прекратились. Крестьяне видимо разочаровались и успокоились. Этому главнымъ образомъ способствовало то обстоятельство, что я почти все свое время началъ проводить въ обществ Сютаева и его послдователей. До крестьянъ доходили слухи, что я обыкновенно записываю все то, что говоритъ Сютаевъ, и вотъ новое ршеніе созрло въ ихъ голов.

— За Сютаевымъ пріхалъ!— поршили они. — Сютаева возьмутъ, Сютаева угонятъ,— заговорили мужики.

— Прощай Сютаевъ!— говорили бабы.— Бдный ты, бдный Сютай!… И снова всплыли сначала неясные, туманные намеки и толки о ‘темной карет’, а затмъ уже боле опредленные — о ‘казенныхъ харчахъ’.

Интересно было бы прослдить, откуда и когда зародилось въ народ представленіе о ‘темной карет’. Что это представленіе существуетъ въ народной масс, не подлежитъ никакому сомннію. Въ первый разъ мн пришлось слышать отъ крестьянъ о ‘темной карет’ въ одной изъ подмосковныхъ деревень. ‘Прідетъ, молъ, темная карета, посадятъ и — былъ таковъ!… Столько, молъ, тебя, голубчика и видали’. Затмъ почти т же самые толки я слышалъ въ Кемскомъ узд, Архангельской губерніи, и, наконецъ, вотъ теперь въ третій разъ здсь, въ Тверской губерніи.

Вообще едва ли когда-нибудь ходило въ народ столько всевозможныхъ слуховъ и толковъ, какъ нын. Богъ всть, откуда нахлынули они, Богъ всть, какими путями проникаютъ они въ деревню… Къ сожалнію, по многимъ причинамъ мы не имемъ возможности повдать на этотъ разъ о многихъ весьма интересныхъ народныхъ толкахъ и чаяніяхъ. Но мы приведемъ хотя кое-что изъ того, что намъ удалось слышать во время пребыванія въ Повдской волости.

— Люди сказываютъ, подушнаго не будетъ.

— Какъ такъ?

— Да такъ, не будетъ, да и все тутъ… Нешто душу-то можно облагать?— Она, чай, Божья!

— Экъ сказалъ!… Мало ли што Божья!… Все Божье, одначе оброкъ идетъ.

— А таперь отмнятъ.

— Хто отмнитъ-то?

— Хто!… Извстно хто — начальство!

— Ладно. Ври больше.

— Право слово говорятъ!… Чудакъ, не вритъ!…

— Ты бы сказалъ: царь отмнитъ,— дло-то было бы въ строку,— а то начальство!… Ишь…

— Мало ли чаво зря болтаютъ.

— Не зря, а до самаго дла. Хорошіе люди сказывали… Не будетъ, баютъ, подушнаго, не будутъ больше съ души брать….

— Съ души не будутъ, а съ чего же будутъ?

— Съ капиталовъ.

— Съ капиталовъ?!

— Да, съ капиталовъ… Чего ты дивишься-то?

— Гм… Хорошо у кого капиталы-то есть, а у кого ихъ нтъ, съ того какъ?

— У кого капиталовъ нтъ, съ того ничего и не возьмуть.

— Вотъ такъ!… Ловко разсудилъ!

— Ужь куда бы лутче!…

— Говорятъ, новый царь сталовровъ похвалилъ.

— За што такъ?

— За то, будты лутче за царя Богу молились.

— Пустое!…

— А може и правда!?…

— Нтъ, вы послухайте, говорятъ, за пачпорты-то будутъ по двадцати рублевъ брать.

— Съ человка?

— Извстно съ человка. А ты думалъ съ барана, што лк?

— Полно зубы скалить, говори дло-то!… Что такъ больно много — двадцать рублевъ?!

— Затмъ, чтобы хрестьяне больше дома сидли, землей занимались, на сторону бы не ходили… Царь запримтилъ, что народъ землю началъ покидать, весь въ Питеръ вдарился… Ему это не полюбилось…

— Другой и радъ бы землей-то заняться, да не у чего…

— То-то и бда-то наша.

И разговоръ незамтно перешелъ на больное мсто деревни — на аграрный, земельный вопросъ. За время моего пребыванія въ Повдской волости (я прожилъ въ ней дв недли) мн пришлось два раза вести бесды на эту щекотливую тему.

Однажды я халъ въ Шевелино съ однимъ знакомымъ старикомъ изъ Повди. Толковали о томъ, о семъ. Мало-по-малу разговоръ принялъ ‘душевный’, интимный характеръ.

— А что, спрошу я васъ, А. С.,— началъ старикъ и голосъ его какъ-то вдругъ измнился: какая-то новая нота — не то нершительности, не то таинственности послышалась въ немъ,— спрошу я васъ: какъ то-есть насчетъ земли?

— Какой земли, Иванъ Михайлычъ?

— Примрно, есть слушокъ… Извстно, люди болтаютъ… Должно зря, али до самаго дла?

И онъ съ напряженнымъ вниманіемъ смотрлъ мн прямо въ лицо.

Я догадывался, въ чемъ дло, но, желая, чтобы собесдникъ мой опредленне высказался въ этомъ случа, я длалъ видъ, что не понимаю, о чемъ идетъ рчь.

Иванъ Михайловичъ снова началъ длинную дипломатическую канитель, которую окончилъ такъ:

— Люди баютъ, будто, значитъ, нарзки будутъ крестьянамъ,— значитъ, прибавка землицы выйдетъ… Правда, али нтъ?

— Гд же земли-то возьмутъ для новыхъ нарзовъ?

— Это точно, гд-жь ее возьмешь!… Извстно, съ глупости болтаютъ… Н-ну, ты, одеръ!— и Иванъ Михайловичъ безъ всякой видимой нужды вытянулъ кнутомъ буланую кобылу, бойко втаскивавшую на горку нашу телгу.

Помолчали. По минуту спустя Иванъ Михайловичъ, перегнувшись черезъ телгу и наклоняясь къ моему лицу, произноситъ:

— Будто, значитъ, отъ богатыхъ… Маненичко этакъ… То-есть чтобы всмъ значитъ крестьянамъ…

— Какъ же это такъ: отъ однихъ отобрать, а другимъ дать? Да разв это справедливо?

— Гд-жь тутъ справедливо!… Что говорить!— немедленно соглашается Иванъ Михайловичъ, а кобыла получаетъ новый ударъ возжей. Но, помолчавъ немного, онъ уже снова поясняетъ мн:— Говорятъ, что господамъ али купцамъ, значитъ, деньги за это самое выдадутся, что стоитъ, примрно, по оцнк…

Я долго доказывалъ всю несообразность и нелпость этихъ слуховъ, ссылался на извстный циркуляръ бывшаго министра Макова. Чмъ больше я говорилъ, тмъ все чаще и чаще поддакивалъ мн Иванъ Михайловичъ, но когда я кончилъ и заглянулъ въ лицо своего собесдника я понялъ, что рчь мои пропала даромъ. Иванъ Михайловичъ, помолчавъ немного,— очевидно, изъ приличія,— круто перевелъ рчь на ‘корма’ и заговорилъ о сн, солом, овс.

Другой разъ такой случай былъ. Мужикъ, который говорилъ мн о ‘высокомъ лик’ (безъ сомннія, простоватый, наивный мужикъ), какъ-то въ разговор со мною спрашиваетъ меня:

— А что насчетъ пустошей… какъ это дло будетъ?… Идетъ слушокъ, али нтъ?

— Какихъ пустошей?

— Извстно, какія пустоша бываютъ…— И мужикъ подмигиваетъ мн съ добродушно-хитрою усмшкой.

— Я не понимаю, о какихъ ты пустошахъ говоришь.

— А о тхъ, что богаты мужики закладали… объ энтихъ самыхъ…

— Что же о нихъ слышать-то?

— Отойдутъ они къ намъ, али нтъ?

— Съ чего это ты взялъ, что они отойдутъ къ вамъ?— рзко спрашиваю я.

Мужикъ, видимо, озадаченъ,— онъ недоврчиво смотритъ на меня.

— Нешто нарзокъ-то не будетъ?— удивленно спрашиваетъ онъ.

— Да откуда ты взялъ, что он будутъ-то?

— А то какъ же?…— И старикъ растерянно и вопросительно смотритъ на віеня…— А вдь мы… того… въ ожиданіи…

Много вопросовъ назрло, и копошится, и роится въ мужицкихъ головахъ, цлая куча различнаго рода недоумній мучитъ мужицкую душу. Едва ли когда-нибудь жизнь среди народа могла представлять такой огромный, захватывающій интересъ, какъ именно въ настоящее время. Каждый, кому только удавалось за послднее время близко становиться къ деревенской сред, вроятно, согласится съ нами, что теперь, на нашихъ глазахъ, въ масс народа происходитъ какое-то смутное, глухое, сдержанное броженіе. Несомннно, что мысль народа сильно возбуждена, этому способствовали весьма многія условія, многія событія послдняго времени. Въ воздух деревни носится что-то новое, мало знакомое, что-то напряженное, недоумвающее и вмст тревожное… Деревня чего-то ждетъ… Но это не то пассивное, вялое, инертное ожиданье, которое съ удобствомъ можетъ тянуться долгіе годы, цлые вка, нтъ, въ теперешнемъ ожиданіи деревни бьетъ напряженное, страстное чувство, въ немъ кроется давно затаенная активная сила. Старые устои жизни шатаются, а новыхъ нтъ: жизнь должна ихъ создать и выработать…

Мы не знаемъ, разумется, и не можемъ указать даже приблизительно, чмъ разршится это броженіе, въ какую форму отольется оно… Знаемъ только, что теперь подобнаго рода броженіе весьма часто отливается въ форму особаго рода ученій, въ основу которыхъ обыкновенно принимается тотъ или другой тезисъ Св. Писанія, говорящій о правд, любви и добр, и который обыкновенно служитъ для народа исходнымъ пунктомъ для критики современныхъ порядковъ, современнаго строя жизни…

Одно изъ такихъ ученій и разсмотримъ мы въ этомъ очерк.

IV.
У батюшки.

Изслдователю сектантства по необходимости приходится сталкиваться и имть дло съ мстными священниками. Въ самомъ дл, кому, какъ не имъ, духовнымъ пастырямъ, должно быть ближе всего знакомо настроеніе прихожанъ, ихъ духовныхъ овецъ?

Село Яконово, служащее резиденціей приходскаго священника, по здшнему мсту большое, богатое село. Да и самый приходъ считается однимъ изъ самыхъ ‘хлбныхъ’ и доходныхъ въ благочиніи.

Я постучалъ у крыльца большаго церковнаго дома.

— Кто тамъ?— сурово окликнулъ голосъ изъ комнаты и вслдъ затмъ изъ окна выглянуло жирное, рыхлое, лоснящееся лицо, принадлежавшее, по всмъ видимостямъ, матушк-попадь. При вид культурнаго человка, голосъ матушки вдругъ смягчился и она вжливо-слащавымъ тономъ проговорила:— Вамъ кого угодно?

— Батюшка дома?

— Кажись, дома… Пожалуйте…

Я вошелъ въ залу, для деревни весьма прилично убранную: крашеный полъ, тюлевые занавсы, хорошая мебель.

Батюшка, какъ оказалось, ‘отдыхалъ’, то-есть попросту спалъ. Его разбудили и онъ вышелъ ко мн заспанный и всклокоченный. Передо мною стоялъ длинный, костлявый, но жилистый и еще крпкій старикъ, лтъ подъ шестьдесятъ, съ крохотною головой, съ красноватымъ, крайне помятымъ, дряблымъ лицомъ и шаршавою, тощею растительностью на подбородк. Маленькія, жидкія, торчащія въ разныя стороны косички, мутные, испещренные мелкими кровяными жилками, глаза, большой, широкій, беззубый ротъ и какой-то шрамъ на носу — длали наружность батюшки далеко не презентабельною. Движенія его были медленны и неуклюжи, говорилъ онъ глухо, неразборчиво, шамкая, постоянно останавливаясь и подыскивая слова. Въ довершеніе всего, отъ него сильно попахивало тмъ специфическимъ ‘душкомъ’, который обыкновенно является у людей, сдлавшихъ постоянную привычку ‘къ чарочк’, а его старый, на ват, казинетовый подрясникъ, неуклюже сидвшій на его нескладной фигур, казалось, весь былъ пропитанъ запахомъ тютюна.

Отрекомендовавшись, я попросилъ было его разсказать все, что ему извстно о состояніи сектантства въ его приход, но тотчасъ же долженъ былъ убдиться, что батюшк не подъ силу сколько-нибудь связный, послдовательный разсказъ. Пришлось задавать отдльные вопросы.

— Старовры есть въ вашемъ приход?

— Старовры!… Какіе они старовры?… Наша вра православная — самая старая, старе её нту.

Наконецъ, съ немалымъ трудомъ мн удалось добиться слдующихъ данныхъ. Въ Яконовскомъ приход старовры живутъ въ четырехъ деревняхъ: въ Бавыкин, Сельц, Насывкин и Головорзов. О сектахъ и толкахъ, на которые распадаются старовры, батюшка имлъ самыя смутныя представленія. По нкоторымъ признакамъ, однако, можно было заключить, что въ двухъ первыхъ деревняхъ, Бавыкин и Сельц, живутъ безпоповцы, а въ остальныхъ двухъ — Насывкин и Головорзов — послдователи поповскаго толка. На мои распросы о жизни и ученіи старовровъ батюшка категорически заявилъ, что онъ ничего по этому предмету не знаетъ, такъ какъ никогда не бываетъ у нихъ и ‘совсмъ не знается’ съ ними.

— Вдь теперь имъ свобода!— съ недовольною миной говорилъ мой собесдникъ.— Что хотятъ, то и творятъ: сами крестятъ, сами внчаютъ, сами хоронятъ… Насъ не зовутъ… Все разршено, все!… Съ 1867 года дозволеніе вышло… Бумагу подавали,— ну, ихъ и отписали отъ церкви. Съ этой поры мы ихъ и не касаемся… А прежде и крестили, и хоронили все мы,— безъ насъ они ничего не могли: хоть и крестили они, и внчали посвоему, да все тайкомъ, тихонько, крадучись, а ужь теперь въявь стали, никого не боятся, ни-ко-го!

— А много ли старовровъ въ этихъ деревняхъ?

— Бавыкино какъ есть все заражено. Я туда и не зжу никогда,— ну ихъ!… Каждый разъ мимо прозжаю, какъ отъ зачумленныхъ все равно… Въ другихъ деревняхъ поменьше.

— А что вы скажете о новой сект, появившейся у васъ?

— Это о сютаевской-то?

— Да, о ней… Что эта за секта?

— Это-то?…— Батюшка съ минуту помолчалъ.— Да это… это ужь прямо сказать — нигилисты!

— Какъ нигилисты?

— Н-ни-гилисты, какъ есть настоящіе нигилисты!… Ни Бога, ни царя — никого нтъ, никого знать не хотятъ… Вотъ какая это секта!

И батюшка раздраженно поднялся съ мста и направился въ сосднюю комнату. Черезъ минуту онъ явился оттуда, держа въ рукахъ старый, засаленный кисетъ, сшитый изъ разноцвтныхъ ситцевыхъ лоскутковъ. Развязавши кисетъ, батюшка началъ дрожащими руками свертывать ‘цыгарку’ изъ обрывка какой-то ученической тетради.

— Не потребляете?— спросилъ онъ меня, кивая на кисетъ.

— Нтъ.

— Корешки… Отъ нихъ вреда человку нтъ… Можетъ папиросы уважаете?

Я отказался и постарался направить разговоръ на интересовавшій меня предметъ.

— Разв сютаевцы не признаютъ Бога?:

— Какъ они признаютъ?— снова загорячился батюшка.— Все, все превратно, все по-своему… Зачмъ,— спрашиваю намеднись Сютаева,— зачмъ ты въ церковь не ходишь?— ‘А зачмъ, говоритъ, я пойду въ церковь?… Я самъ — церковь!’ — Вотъ ты и поговори съ нимъ… Кресту не вруетъ, святыхъ иконъ не почитаетъ… ‘Это, говоритъ, идолы, которымъ вы покланяетесь… Стану, говоритъ, я вашимъ кумирамъ кланяться,— какъ же, ждите!’… Одно слово — отступникъ и еретикъ!

Батюшка усиленно затянулся, и густыя струи махорки закружились въ комнатномъ воздух.

— А относительно власти?…

— Не признаетъ,— перебилъ батюшка,— государственной власти совсмъ не признаетъ…— ‘Земля…— говоритъ,— да нешто она царская?… Земля, говоритъ, Божья: Богъ намъ далъ ее, мы и должны владать…’ Понимаете, къ чему это онъ клонитъ-то?… Да ужъ что и говорить о властяхъ, коли онъ законъ Божій отвергъ, а вдь царская власть у насъ на закон Божіемъ основана.

— А я слышалъ, что эта секта власти признаетъ,— попытался возразить я.

— Лицемріе!… Одно лицемріе, поврьте… Какъ же онъ власть признаетъ, когда подати не платитъ, оброковъ не платитъ?

— Теперь они платятъ все. За Сютаевымъ, какъ я слышалъ, нтъ никакой недоимки.

— Да, это теперь, когда онъ увидлъ, что ничего ему не подлать… А прежде что?— Ни копйки не давалъ. Бывало старшина придетъ за оброкомъ, такъ онъ ворота запретъ, калитку на запоръ. ‘Не пущу,— говоритъ,— не будетъ теб ни гроша!… Какой такой оброкъ? Какія подати? Куда он идутъ? На кого? На какія надобности?…’ — Вдь вотъ что онъ затвалъ… Прямо сказать — бунтъ!

Батюшка усиленно засосалъ ‘цыгарку’.

— Бывало старшина честью ему говоритъ: ‘Чудакъ ты, Василій Кирилловъ, какъ же безъ податей-то? Нешто это возможно? Нешто начальство-то можетъ безъ жалованья-то служить, а?… Или члены тамъ разные, при разныхъ мстахъ, безъ жалованья-то, а?… Али опять войско, министры?… Что они даромъ, что-ли, будутъ теб служить-то, суконное твое рыло, а?’

— Что-жь онъ?

Онъ все свое: ‘По-мн,— говоритъ,— хоть вкъ ихъ не будь… Зачмъ, говоритъ, намъ войско, зачмъ членовъ?’ Слышите?!… ‘Прежде, говоритъ, безо всего безъ энтого жили… Намъ, говоритъ, все это безъ надобности…’

Батюшка бросилъ окурокъ, сердито плюнулъ на него и придавилъ ногой.

— Право, я ужь и не знаю, какъ это гражданское начальство можетъ терпть этакую… этакую зловредную секту!

— Но теперь они платятъ подати и оброки исправно?

— Еще бы имъ не платить!… Сколько разъ у нихъ старшина-то ворота ломалъ, сколько разъ имущество ихъ съ аукціона продавалъ… Видятъ, небось, теперь, что невыгодно, да-а!… Корова то у него можетъ двадцать рублей стоила, а старшина-то ее за десять продаетъ, лошадь-то сорокъ стоитъ, а продаютъ за пятнадцать,— по невол будешь платить… Только все это лицемрно, все лицемрно… Сынъ его теперь на службу не хотлъ идти: хоть что хошь съ нимъ длай, хоть до смерти запори,— не присягаетъ и дло съ концомъ… Такъ и теперь безъ присяги служитъ. Одно слово — бунтовщики, смуту затваютъ!… И то сказать: можетъ ли быть что доброе отъ человка, который… который святыя церкви не признаетъ, святыя иконы всячески поноситъ?. .

— Говорятъ, у него иконы стоятъ въ изб?

— Стоятъ… Что-жь изъ того, что стоятъ?… А если кто войдетъ да перекрестится, Сютаевъ сейчасъ же и смяться: ‘Ну, кому ты, говоритъ, кланяешься-то? Доскамъ-то?… Вдь это малеваныя доски!’ — Вотъ какой грубіанъ, богохульникъ!

— Таинства признаютъ сютаевцы?— спросилъ я.

— Ни-икакихъ! Никакихъ не признаютъ. Къ причастію не ходятъ, къ покаянію тоже… Къ священному сану никакого уваженія не имютъ,— даже, напротивъ, всячески издваются и поносятъ… Бракъ отрицаютъ,— живутъ все равно какъ скотъ… ‘Любовь, говорятъ, должна быть со всми… Нечего, молъ, разбирать, сноха ли, жена ли,— все дескать равно’.

— Правда ли это?

— Гм… Доказать этого нельзя, только люди говорятъ… Ужь коли Сютаевъ дочь свою прямо, можно сказать, въ развратъ отдалъ, такъ чего тутъ путнаго ждать?

— Что же онъ сдлалъ съ своей дочерью?

— Взялъ парня изъ Удальцова, сына Ильи Иванова,— слышали можетъ, тоже по его вр?— взялъ, привелъ его къ себ и говоритъ дочери: ‘Вотъ теб, Домна (Домной дочь-то зовутъ) мужъ, ложись съ нимъ, живи…’ Почиталъ чего-то изъ Евангелія… ‘любите, говоритъ, другъ дружку, почитайте’,— да и шабашъ… ‘Ступайте, говоритъ, съ Богомъ,— будетъ съ вами любовь супружеская…’

— А давно ли Сютаевъ отпалъ отъ церкви?

— Да лтъ шесть ужь будетъ.

— А прежде какъ онъ жилъ?

— Прежде?— Прежде былъ христіанинъ ревностный, да и къ церкви у него усердіе было большое… Можно такъ сказать, что онъ ревностне всхъ былъ въ церкви… А потомъ сталъ отпадать, да отпадать, и совсмъ отшатнулся, вовсе совратился…

— Какъ же онъ совратился-то, гд?.

— Я и самъ добивался, гд это онъ почерпнулъ эту самую ересь, и дознался-таки.

— Гд же?

— Въ Питер, отъ барона…

— Отъ какого барона?

— Этого я ужь не могу сказать… Только врно знаю, что отъ барона, а ужь какой баронъ — Богъ его вдаетъ… Сютаевъ у этого барона шесть лтъ работалъ, монументъ длалъ… А теперь-то оказалось, что баронъ-отъ — нигилистъ!

— Какъ же это оказалось?

— Люди говорятъ. Доказать этого, разумется, нельзя… Слышалъ я только, что этотъ баронъ Евангелія разсылаетъ по деревнямъ.

— А есть ли послдователи у Сютаева?

— Какъ не быть!… На худое-то у насъ всегда много охотниковъ. На доброе-то нтъ, а на худое — всегда!… Теперь такъ ложно сказать, что вся деревня Шевелино погибаетъ,— вся заразилась его лжеученіемъ. Никто почти и на исповдь не ходитъ… Прежде эта деревня самая лучшая была по усердію къ церкви, первая можно сказать изо всего прихода, а теперь стала послдней… Въ ныншнемъ году изъ всей деревни всего-на-все два человка на исповди были: дв старушки — больше никого… Съ крестомъ въ праздникъ придешь, почти никто и не молится… Бросятъ теб пятнадцать или двадцать копекъ,— какъ бы отвязаться поскоре… А другіе и вовсе не принимаютъ съ иконами, а коли и примутъ, такъ сами наровятъ уйти изъ избы-то куда-нибудь на это время, пока пропоешь, что слдуетъ… И не смотрятъ, и не глядятъ на священника-то…

Затмъ батюшка, по моей просьб, перечислилъ вс т семейства, которыя, по его мннію, приняли ученіе Сютаева. Въ этомъ перечисленіи ему не мало помогала матушка-попадья, сидвшая въ другой комнат и оттуда подсказывавшая батюшк имена и фамиліи отступниковъ отъ церкви. Но при всемъ этомъ батюшка могъ назвать только восемь семействъ, члены которыхъ, по его увренію, всецло приняли ученіе Сютаева. Семейства эти распредляются между тремя деревнями: Шевелиномъ, Удальцовымъ и Запольемъ.

— Онъ хотлъ было и у насъ въ Яконов свою ересь завести,— повадился сюда ходить… Есть тутъ одна вдова и у ней сынъ молодой мужикъ, и мужикъ хорошій… Къ нимъ-то онъ и зачастилъ, и зачастилъ… И что же?— вдь онъ этого мужика совсмъ было съ толку сбилъ, да и старуха-то да-сдури на старости лтъ приняла его ученіе… Задумали уже бросить село и хать въ Шевелино, чтобы тамъ, значитъ, жить всмъ вмст, устроить этакое… все общее, въ род какъ… въ род — эхъ, забылъ слово-то!— вотъ въ газетахъ пишутъ… Эхъ, чтобъ ему!…

— Коммуна, что ли?

— Вотъ, вотъ, вотъ, она самая!… Ну-съ хорошо. Пришелъ онъ какъ-то разъ сюда великимъ постомъ и сидитъ у вдовы… Народъ и говоритъ: ‘Пойдемъ, ребята, Сютаева слушать,— что онъ тамъ проповдуетъ?’ — Приходятъ въ избу. А онъ сидитъ да свинину стъ,— это ему нарочно на закуску дали.

— Къ водк, что ли?

— Нтъ, водку они за грхъ считаютъ. Окромя чаю ничего не пьютъ… Какъ увидли мужики свинину,— ‘бей, говорятъ, его ребята,— что это онъ постовъ не соблюдаетъ?!…’ Вытащили его изъ избы и давай лупить, и давай тузить, кто во что!… Смху тутъ было. Ха-ха-ха!… ‘Крестись!— говорятъ ему,— крестись, такой-сякой!’ А онъ упирается, не хочетъ креста положить… Они вдь кресту не вруютъ: ‘въ душ, говорятъ, долженъ быть крестъ, въ сердц…’ Хорошо. Притащили его въ ручью… Можетъ запримтили на выгон ручей у насъ?… Глубокій, большой ручей… А стояла ростопель,— ручей шумитъ, вода такъ и хлещетъ… Притащили его къ вод.’Крестись,— говорятъ,— такой-сякой, а не то — въ воду!…’ И начали его въ воду окунать… Онъ рвется отъ нихъ, а они его въ воду, а вода-то холодная… Онъ брыкается руками, ногами, а креститься — каналья — не хочетъ… Народъ-отъ смотритъ, помираетъ со смху, хохочетъ….

Батюшка совсмъ развеселился.

— Съ тхъ поръ полно сюда ходить,— ш-а-абашъ,— какъ рукой сняло!… Это, какъ-то на Пасх, былъ я съ иконами въ Шевелин. Иду по деревн, а Сютаевъ у воротъ стоитъ.— ‘Что, говоритъ, сборщики, ходите?…’ Вдь каковъ грубіанъ!…— ‘Нтъ, молъ, мы не сборщики: мы — видишь съ чмъ — со святыми иконами’.— ‘Зайди ко мн поговорить’.— ‘Нтъ, говорю, лучше ты къ намъ въ Яконово приходи… Помнишь, молъ, какъ тебя поучили тамъ? Каково выкупали-то? Здорово, небось, а? Ха-ха-ха!… Помнишь, говорю, али забылъ?… Приходи, такъ молъ еще не такъ выкупаютъ!…’ Ему не полюбилось, отвернулся и говорить не сталъ…

И батюшка снова смялся тмъ тихимъ, довольнымъ смхомъ, какимъ смются люди при воспоминаніи о чемъ-нибудь очень пріятномъ, отрадномъ.

— Правда, что Сютаевъ не запираетъ своего имущества и что у него совсмъ нтъ замковъ?

— Нтъ, теперь онъ эту самую глупость ужь оставилъ,— запираетъ, а прежде, дйствительно, никакихъ замковъ у него не было, все было открыто…

— Отчего же онъ сталъ запирать?

— Красть стали… Сначала баба въ амбаръ залзла… Баба-то, правду сказать, зашибаетъ, захотла опохмлиться, а гд взять? Знаетъ, что у Сютаева все настежь,— ну, и идетъ туда. Забралась въ амбаръ, набрала дв мрки ржи да и въ кабакъ. А за ней и другія повадились… Заперъ, небось…

— Не знаете ли вы, изъ-за чего распалась община, которую устроили было сютаевцы?

— Съ Луневымъ поссорились… Изъ-за этого и распалась. Луневъ жилъ исправно, торговалъ хорошо, деньжонки имлъ и вдругъ все оставилъ: это его Сютаевъ совратилъ. И вдь черезъ него Луневъ чуть всего не ршился, право! Онъ его до сумы чуть не довелъ… Ну, только жена его поддержала. А теперь онъ и самъ за умъ взялся: ‘нтъ, говоритъ, полно тебя слушать’,— и, кажись, опять началъ поторговывать полегоньку… Теперь у Сютаева большая дружба съ Ильей Ивановымъ, и хоть они вмст не живутъ, однако я слышалъ, что у нихъ все сообща, все общее. Жена Ильи разсказывала мн, что какъ-то Сютаевъ пришелъ къ нимъ и говоритъ: ‘дай, братъ, мн тёлку,— нужна, молъ, мн’. А тотъ, Илья, и говоритъ: ‘что-жь, братъ (у нихъ все братъ — любимое слово), обирай, коли нужна’, и пошелъ за тёлкой. Только тутъ жена вступилась.— ‘Съ чего, говоритъ, теб тёлку? Я поила-поила, да и отдай? Да ни за что, говоритъ, ни въ жисть не отдамъ! Ишь что выдумали…’ Такъ и не дала. Отъ этого больше у нихъ и раздоръ-отъ идетъ въ дом.

— Говорятъ, Илья жестоко обращается съ женой… Можетъ-быть онъ бьетъ ее?

— Н-тъ, этого у нихъ нтъ… Ка-акже, вдь они все-таки того… по духу… Хе-хе-хе! Она часто ко мн ходитъ, жалуется, только о бить никогда слова не говаривала.

— На что же она жалуется?

— Тснитъ, говоритъ: иконы вс перекололъ, молиться стало не на что. Все неудовольствія… Опять же насчетъ постовъ. Они не разбираютъ: среда ли, пятница ли, чистый ли понедльникъ,— для нихъ все равно. У нихъ круглый годъ масляница, каждый день молоко… А она этого не можетъ. Вотъ у нихъ и идетъ раздоръ.

— На какомъ же основаніи они отрицаютъ посты?

— Гм… основаніе!… Захотли вы тоже отъ этихъ людей основаній! Одно они толкуютъ: у Бога, молъ, вс дни одинаковы: что суббота, то пятница — все равно, значитъ — шь что хочешь! Тогда постись, когда нтъ ничего… Вотъ они такъ-то обо всемъ разсуждаютъ. Все то есть нелпо, все нелпо… Кто понимаетъ, тотъ и говорить-то съ ними не станетъ.

— Что, они грамотны, или нтъ?

— Сютаевъ съ грхомъ пополамъ читаетъ, а Илья — тотъ ничего не смыслитъ. Однако книги тоже иметъ… ка-акже! Жена разсказывала: возьметъ, говоритъ, въ руки Евангеліе, развернетъ его и смотритъ, смотритъ, какъ будто понимаетъ что,— перелистываетъ, а самъ вдь ни аза въ глаза не знаетъ!… Вздохнетъ, говоритъ, и опять на полку положитъ, какъ будто и начитался… Просто смхъ съ ними!’.. Смхъ и горе.

Батюшка помолчалъ.

— Да и то надо сказать, что отъ этихъ самыхъ книгъ не малый вредъ идетъ въ народ.

— Какъ такъ?— изумился я.— Отъ какихъ книгъ?

— Отъ Евангелій, отъ этихъ самыхъ дешевыхъ изданій, отъ Новаго Завта на русскомъ язык. Кабы они могли понимать, что къ чему значитъ въ слов Божіемъ, тогда такъ, а то вдь они все по-своему, все превратно понимаютъ, все.вкривь… Вотъ поэтому ко вреду все и идетъ… Ужь я, гршный человкъ, когда случится, отбираю у нихъ эти самыя книжки-то. ‘Дай-ка, молъ, мн почитать,— я что-то етакого-то не видлъ…’ А у меня ихъ пятнадцать штукъ!… Возьму да и оставлю у себя,— соблазну меньше… Да, большое зло отъ этой секты… И она не выведется такъ… Что-жь!… Преслдованій на нее никакихъ нтъ, никто ихъ хорошенько не пугнетъ,— вотъ они и колобродятъ… Да-а, безъ правительства ее не искоренить…

— Какія же мры, по вашему мннію, слдовало бы предпринять относительно этой секты?

— Гражданская власть можетъ скоре прекратить… Писалъ я объ этомъ преосвященному, а онъ отписываетъ: ‘словомъ, говоритъ, Господнимъ, убжденіемъ…’ Словомъ Господнимъ!… Да вдь это легко говорить тому, кто не знаетъ. А попробуй-ка на дл, такъ и увидишь, что словомъ-то Господнимъ ничего не подлаешь съ этими народами… Да, ничего не превратишь съ ‘убжденіемъ’-то… Назначили благочинническій совтъ ‘для увщанія’… Пріхалъ благочинный, священники… Привезли Сютаева, семейныхъ его, еще кой-кого… Что же? Часа три съ ними бились, а толку никакого. Каждый свое, кто во что гораздъ… Пришли вс съ книжками — съ Евангеліями… Бабенки — и т какъ кричатъ — бда! Благочинный ихъ увщеваетъ, а они и слушать его не хотятъ, кричатъ: ‘мы теперь новая тварь, обновленная тварь… Прежде блуждали, теперь познали…’

— Обращался я какъ-то къ помощнику исправника. Зачмъ, говорю, вы дозволяете въ подполь хоронить? Сютаевцы хоронятъ гд попадется: на огород, въ изб подъ полами,— для нихъ все равно… Послали урядника. Тотъ пріхалъ, чаю у Сютаева попилъ, взялъ съ него десять рублей, да съ тмъ и ухалъ. А начальству доноситъ, что искалъ тла, но ничего подозрительнаго не отыскалось… Ну, слыхано ли дло, чтобы тла не найти? Вдь это не иголка. Какой же онъ посл этого урядникъ? Какъ же начальство-то не вникнетъ въ это дло?… Ну, возьми мать: она должна знать, гд дитё схоронено… Взять ее, засадить, давать ей только чтобы не околла съ голоду!… Небось, скажетъ… Нтъ, это что?— Поблажки!… У меня бы она заговорила! Дали бы мн жезлъ власти, какъ примрно становымъ, такъ я бы живо открылъ, я бы раскопалъ, я… я бы имъ показалъ!… Я… я…

И въ сильномъ раздраженіи батюшка снова берется за кисетъ, снова начинаетъ крутить ‘цыгарку’ на этотъ разъ еще боле дрожащими руками… Я начинаю прощаться.

V.
Первыя знакомства.

На другой день моего прізда въ Повдь въ этомъ сел былъ какой-то мстный праздникъ и вмст базаръ. Устроившись на новой квартир, я зашелъ къ Ивану Зиновеичу. Вся семья сидла за самоваромъ и усердно занималась чаепитіемъ. Кром своихъ тутъ было нсколько человкъ гостей, дальнихъ родственниковъ, пріхавшихъ въ Повдь на базаръ и праздникъ.

Иванъ Зиновенчъ разсказывалъ объ Иль Иванов.

— Урядникъ его спрашиваетъ: ‘Зачмъ ты, Илья Ивановъ, образа раскололъ?’ — А онъ говоритъ: ‘я имъ молился-молился, они меня не милуютъ, я взялъ да и раскололъ ихъ, а сынъ въ печку бросилъ’.

При этомъ разсказ одни разсмялись, другіе же, большинство, сурово-неодобрительно покачивали головами. Но въ хозяйк, жен Ивана Зиновеича, разсказъ этотъ видимо взволновалъ всю колчь.

— Ишь какой богохульникъ!— горячо заговорила она,— ишь!… Нтъ, эту вру надоть прекратить, а то бда… Избави Богъ,— и она посматривала на всхъ, ожидая подержки.

Однако никто не спшилъ становиться на ея сторону, и Иванъ Зиновеичъ своимъ всегдашнимъ тономъ ‘полированнаго’ человка мягко замчаетъ:

— Не наше дло, матушка!… Это ужь начальству видне.

Онъ, какъ и большинство нашихъ мужиковъ, не долюбливаетъ, когда жена слишкомъ рзко и самостоятельно выступаетъ въ какомъ-нибудь важномъ, серьезномъ дл.

— Насильно, матушка, никого не спасешь,— внушительно заявляетъ одинъ изъ гостей.

— Онъ (Сютаевъ) какъ быть худого ничего не производитъ. Все старается какъ ни на есть лучше, чтобы все, значитъ, по правд было… въ мір, въ согласіи.

— Это врно, онъ правды желаетъ, правды добивается.

— Какая тутъ правда, коли человкъ креста не несетъ!— возмущалась хозяйка.— Спроси ты его: есть ли у него крестъ-отъ за пазухой? Вдь у него нтъ креста-то!

Но Иванъ Зиновеичъ и тутъ не сдался.

— Да это што,— снова началъ онъ своимъ примирительнымъ тономъ.— Не надо этого говорить: мало ли людей креста не носятъ, а законъ все же исполняютъ. Это што! Не въ энтомъ сила.

Эти доводы однако нисколько не убждали его жены,— она не унималась.

— Дядя Михайла разсказывалъ,— повствовала она,— что это, говоритъ, Василій Кирилловичъ, у тебя иконъ-то нтъ въ изб? Божница-то, говоритъ, никакъ пустая стоитъ?— ‘Были, говоритъ, иконы-то, много было, да вс, говоритъ, признаться, вылиняли!’ — Хозяйка съ негодованіемъ оглядла всхъ присутствовавшихъ.— Я дивлюсь, какъ у него языкъ-то не отсохъ. Вылиняли!… Вдь этакое слово сказалъ!

Она на минуту остановилась, чтобы разлить чай въ чашки, которыя ежеминутно опоражнивались гостями, но, покончивши съ чаемъ, тотчасъ же снова разразилась:

— Великимъ постомъ говядину трескаетъ!… Дивлюсь, какъ у него брюшина-то не лопнетъ!

Въ сущности это была женщина необыкновенно добрая, внимательная, даже если хотите деликатная, вообще она была крайне словоохотлива и говорлива, но ея болтливость всегда была самаго безобиднаго и добродушнаго свойства… А тутъ вдругъ — негодованіе, жолчь, чуть не свирпость. Ясно, что вопросъ, о которомъ шла рчь, затрогивалъ больное мсто.

На этотъ разъ она даже не замчала или врне не хотла замчать косыхъ, недовольныхъ взглядовъ своего мужа, котораго вообще замтно побаивалась и который давно уже поглядывалъ въ ея сторону, какъ бы желая сказать: ‘полно теб, прикуси языкъ-то,— не твоего ума тутъ дло’.

— Мы почитай что сусдями будемъ съ Шевелинымъ,— началъ одинъ изъ гостей, хранившій до тхъ поръ молчаніе.— Видимъ его жисть…

— Ну, и что же?— спросилъ я.

— Ва-а всемъ поступаетъ какъ слдыть быть, то-есть какъ нельзя лутче длаетъ. Одно худо…

— Что такое?

— Иконы нарушилъ, посты нарушилъ. Кабы не это, прямо сказать — первый бы человкъ былъ по жизни.

Я спросилъ, начитанъ ли Сютаевъ и каково онъ говоритъ.

— Говоритъ онъ… одно слово — чётко говоритъ и отъ Святаго Писанія начитанъ въ избытк, можно сказать.

— Резонисто говоритъ, авторитетно,— подтвердилъ ‘сусдъ’.

Не желая откладывать въ дальній ящикъ, я ршилъ въ тотъ же день начать свое знакомство съ сютаевцами и на первый случай выбралъ Илью Иванова. Отъ Повди до Удальцова, гд живетъ Илья, какъ я уже замтилъ, не боле трехъ верстъ. Дорога веселая и красивая: по высокимъ зеленымъ берегамъ рчки Повди густо разбросались деревеньки: Житниково, Головорзово, Удальцово и проч. Мстность привольная, слегка холмистая, поля смняются рощами и перелсками. Блая Повдская церковь, стоящая на высокомъ берегу Повди, ярко свтлется далеко во вс стороны. Кругомъ, куда ни посмотришь, всюду сочная, свжая, весенняя зелень, кажется, такъ вотъ и прыскаетъ изъ земли.

Я иду по гладкой, ровной дорог, что желтоватою полоской перерзываетъ зелень луговъ и полей и змйкой бжитъ по холмамъ. День выпалъ теплый и хотя бловатыя тучевыя облака по временамъ набгаютъ цлою гурьбой и закутываютъ солнце, но вскор снова проносятся и снова синее небо привтливо сверкаетъ съ вышины и солнце снова таетъ въ огненныхъ снопахъ своихъ лучей.

Вотъ и Удальцово. На бревенчатомъ углу избы виситъ блая дощечка, на которой черными буквами написано: ‘сельскій староста’. Я подхожу къ изб и осторожно, какъ это обыкновенно длаютъ странники, стучу палкой въ ставень.

— Хозяйка, а хозяйка!

— Кто тамъ? Чаво ты?— послышались вопросы и нсколько женскихъ лицъ показалось въ окнахъ.

— Нельзя ли молока испить?

— Молока-то?… Да, вишь, топленаго-то нтъ.

— Да мн топленаго и не надо. Небось съ устоемъ есть?

— Какъ не быть… Ну, что же, ступай въ избу.

Я, разумется, не заставилъ себя ждать. Вхожу. Самая обыкновенная крестьянская изба, вся обстановка явно доказываетъ, что владлецъ этой хаты отнюдь не можетъ похвалиться своимъ достаткомъ. Голыя, темныя, бревенчатыя стны, лавки вокругъ, огромная закоптлая печь, низкія палати, съ которыхъ въ одномъ мст свсилась пола стараго, грязнаго полушубка, маленькія окна съ зеленоватыми стеклами. Но есть въ этой хат одна особенность, которая невольно бросается въ глаза и поражаетъ каждаго входящаго въ эту избу: это — полное отсутствіе иконъ. Правда, въ переднемъ углу, гд всегда ставятся иконы, виднется большая полка, но на ней нтъ ни одной иконы, вмсто нихъ тутъ лежитъ нсколько книгъ.

На лавкахъ, идущихъ вдоль стнъ, сидятъ дв красивыя молодухи, хозяйка, пожилая, высокая баба, одтая вся въ темномъ и повязанная чернымъ платкомъ, и самъ Илья Ивановъ. Одна изъ молодухъ, какъ посл оказалось, была Домна, дочь Сютаева, вышедшая замужъ за сына Ильи Иванова, другая — гостья, сосдка. На широкой скамейк, приставленной сбоку печки, сидитъ дряхлая-предряхлая старуха, мать Ильи Иванова, она сидитъ, спустивши ноги къ полу и прислонивъ туловище и голову на груду грязнаго тряпья, замняющаго ей подушку. Вся высохшая, сморщенная, съ слабыми, трясущимися членами, полуглухая, полуслпая, она походила скоре на какую-то замогильную тнь, чмъ на живаго человка, казалось, въ этомъ, высохшемъ, какъ мумія, тл не оставалось боле ни одной капли живой крови. По временамъ она приподнимала голову, дрожавшую на тонкой, морщинистой, худой ше, неподвижно вперяла то на одного, то на другаго изъ насъ свои тусклые, слезящіеся, съ красными орбитами глаза и издавала какіе-то странные, стонущіе звуки. Богъ всть что означали эти звуки, сначала мн казалось, что она хотла выразить этими стонами ужасъ, который, по всему вроятію, должны были вызывать въ ней вольнодумныя рчи ея сына, но затмъ я убдился, что это — не то, скоре всего эти стоны были просто жалобами на судьбу, пославшую столь долгую жизнь, что она обратилась, наконецъ, въ тяжкое бремя. Жутко было смотрть на этотъ заживо разлагающійся организмъ.

Самъ Илья Ивановъ — высокій, крупный, широко-костный человкъ. Меня поразилъ цвтъ его лица — блдный, чуть не матовый, съ легкимъ землистымъ оттнкомъ, такія, лица бываютъ у людей, которыхъ долгое время держатъ въ тюрьм, безъ свжаго воздуха, безъ движенія. Очевидно, прежде онъ былъ брюнетъ, но теперь обильная сдина густо заблила волоса и особенно окладистую бороду и необыкновенно большія брови. Съ блднаго лица вдумчиво и нсколько грустно смотрятъ большіе, выразительные глаза, на лбу глубокія морщины. Движенія его медленны, лицо серьезно, въ общемъ вся фигура весьма внушительна.

Поздоровались, меня попросили ссть къ столу. Вскор передо мной появилась корчажка съ густымъ, цльнымъ молокомъ и деревянная ложка, носившая несомннные слды долгаго употребленія. Затмъ предложили, не нужно ли хлба, соблазняли ‘мягкимъ караваемъ’, все это длалось и предлагалось какъ-то особенно радушно, любовно.

Разговоръ шелъ о только-что оконченныхъ посвахъ. По затмъ незамтно и мало-по-малу перешелъ на вру, церковь и священниковъ. Сколько помнится, началось съ праздниковъ. Жена Ильи укорила мужа, что онъ праздниковъ не почитаетъ, въ праздники работаетъ.

— Въ работ грха не бываетъ,— возразилъ Илья.— А такихъ праздниковъ, чтобы напиться, насться — я не почитаю. Въ праздники нужно добрыя дла творить, бесдовать, совтовать. А мы вина накупимъ, напьемся. Споръ, ругань… Пересужаемъ другъ дружку, скверныя псни…

— У васъ никакъ иконъ-то нтъ?— спросилъ я, взглянувъ въ передній уголъ.

Вс вдругъ замолчали, а Илья Ивановъ коротко проговорилъ: ‘Нту… Не держимъ’.

Домна, которая, сидя на лавк, вполголоса переговаривалась о чемъ-то съ гостьей, вдругъ смолкла.

— Ты въ избу-то вошелъ, небось креста не положилъ,— посмиваясь, сказала она мн,— а тоже икону спрашиваешь!…

Я только-что хотлъ ей возразить, но меня перебила жена Ильи. Она вдругъ заговорила порывисто, спша, и въ тон ея голоса ясно слышались и прорывались то раздраженіе, то насмшка.

— И хотлъ бы перекреститься, да не на што! Можетъ и хотлъ бы помолиться, да не кому,— уголъ-то пустой стоитъ… Ни одной-то святой иконы нтъ во всемъ дом… На што намъ иконы? Какая отъ нихъ польза есть? Мы ихъ лутче на истопку изведемъ, по крайней мр дровамъ замна… А иконы намъ не нужны,— на што он?!

Все время, какъ говорила жена, горькая улыбка бродила по лицу Ильи. Но онъ и не думалъ перебивать ее, когда же она замолчала, онъ началъ:

— ‘Поклонитесь единому Богу… Единому Богу’, сказано въ Писаніи,— медленно, съ чувствомъ произнесъ онъ.— А народъ-то иконы зоветъ Богами… Покланяется имъ… Чаетъ отъ нихъ зашшиту себ получить… Сколько у нихъ боговъ-то, подумаешь… Это ужъ прямо идолопоклонство выходитъ. Въ Писаніи сказано: ‘деревянные, каменные, серебряные — не боги, а идолы’.

— Когда это мы Писанію-то обучились?— перебила жена.— Кажись, аза въ глаза не знали, а тоже о Писаніи разуждаемъ… Вс люди, выходитъ, вишь глупе насъ: вс иконамъ покланяются, одни мы не хотимъ… Этакіе мы особенные, ужь видно и.въ правду умне насъ на свт нтъ… Вс въ церковь ходятъ, а мы не хотимъ… Зачмъ туда идти? Тамъ зло,— передразнивала она кого-то.

— Да што такое церковь-то?… Ты объ этомъ-то посуди.

— А по-твоему што?— вызывающимъ тономъ перебила жена.

— Человкъ — вотъ что! Люди. Въ насъ самихъ церковь-то… А ты какъ думала? Мы сдлали церковь-то вертеномъ: идоловъ тамъ наставили, торгуемъ въ ней… А не для торговли она дадена, а для праведности, чтобы любовь въ ней была… А у насъ у всхъ корысть, а у священниковъ-то вдвое.

Жена вступилась за священниковъ.

— Ты пить-ись хочешь, а имъ, небось, голодомъ жить? Надо и имъ какъ ли питаться… У нихъ расходу-то, можетъ, побольше твово… Пословица говоритъ: купецъ — торгомъ, мужикъ — горбомъ, а попъ — горломъ… Всякому свое.

— Видно ты, Авдотья, забыла, какъ лонись батюшка-то о прибыткахъ своихъ говорилъ?… Кажись, при теб разговоръ-отъ былъ. ‘Вотъ, говоритъ, у меня подрядчикъ,— а самъ на крестъ указываетъ.— не надо его лучше: махну имъ, и есть двадцать копекъ!’

Домна и гостья смялись.

— Какъ шибай кнутомъ,— продолжалъ Илья,— все равно и попъ крестомъ… Стало-быть они слпые вожди, стало-быть надо оставить ихъ, не ходить слдомъ за ними,— тутъ добра не будетъ: слпецъ слпца ведетъ, оба въ яму упадутъ.

Вс молчали, только хозяйка что-то бормотала про себя.

— Безъ покаянія человку спасенія не будетъ,— слышалось по временамъ.— Другихъ осуждаемъ, а сами закона не исполняемъ. Ты скажи лучше, давно ли ты на исповди-то былъ? Чай забылъ ужь.

— Давно не былъ, што и говорить… Да дастъ Богъ и совсмъ не пойду. А отчего? Я теб скажу,— обратился Илья ко мн.— Не говлъ я какъ-то, за недосугомъ больше, хоть и въ ту пору въ мысляхъ-то у меня ужь пошло енто сумленіе. Годъ не говлъ и другой не говлъ. Священникъ и пристаетъ: ‘Чего ты, говоритъ, къ исповди не идешь? Безъ покаянія, братъ, не спасешься, говоритъ, не думай, а душу, говоритъ, безпремнно загубишь, коли на исповдь не сходишь. Прямо, говоритъ, въ огнь кромшный уготоваешь’.— Да вотъ, говорю, батюшка, недосугъ все, ужо соберусь.— ‘А мы за васъ, говоритъ, отвтъ должны держать и передъ Богомъ и передъ начальствомъ. Начальство-то, говоритъ, вдь тоже о васъ попеченье иметъ: отчего, говоритъ, такой-то Илья Ивановъ въ исповдной не записанъ, а? Вотъ тутъ и отвчай, говоритъ, за вашего брата… А было бы ише за што. Ты не придешь на исповдь, другой не придетъ, ты ничего не принесешь, другой не принесетъ, а вдь мы энтимъ только и живемъ’. Вижу я, куда это онъ клонитъ-то, и говорю ему: Ну, што же, батюшка, извольте молъ получить съ меня, я, дескать, не прочь,— и даю ему двадцать копекъ. Онъ сичасъ мягче сталъ и говоритъ:— ‘Ладно, братъ, я тебя запишу, что молъ былъ у исповди… не безпокойся, говоритъ’. И пошелъ дальше. Только я этакъ остановилъ его маненько да и говорю:— ‘Стало-быть, батюшка, я теперь получилъ прощеніе въ грхахъ своихъ? Душу-то свою теперь ужь я не погублю, стало-быть?’ — Онъ какъ глянетъ на меня, смотрлъ-смотрлъ, погрозилъ этакъ пальцемъ и говоритъ:— ‘Ты, смотри у меня, того… не заговаривайся больно! А не то, говоритъ, я найду на тебя расправу!’ И пошелъ. Съ энтихъ самыхъ поръ я ужь больше не хожу на исповдь. Богъ съ ними!

— Хоть то хорошо, что не дорого берутъ за спасеніе-то: всего-то двадцать копекъ,— говорила, смясь, Домна.

— Ужь чего дешевле!— вторила ей гостья. Но она сейчасъ же спохватилась.— Охъ, согршила я съ вами!— и стала собираться домой.

Старуха, мать Ильи, вдругъ заохала, застонала. На этотъ разъ въ ея стонахъ можно было явственно разслышать слова:— ‘Смерти… смерти Богъ не даетъ’.

Обыкновенно положеніе такихъ старухъ и стариковъ въ крестьянской семь весьма незавидное, семья всегда тяготится ими, такъ какъ они требуютъ за собой слишкомъ много ухода. Намъ случалось даже нердко встрчать случаи замчательно безсердечнаго отношенія родной семьи къ своимъ одряхлвшимъ сочленамъ. Но,— съ удовольствіемъ отмчаемъ это,— ничего подобнаго не встртили мы здсь, въ семь Ильи Иванова, напротивъ, какъ онъ самъ, такъ и его жена да и остальные члены семьи относились къ этой развалин-старух съ полною заботливостью и вниманіемъ, вслушивались въ ея стоны и старались угадать ея желанія.

Старуха, наконецъ, успокоилась и разговоръ снова возобновился. Авдотья, жена Ильи, снова начала толковать объ иконахъ, настаивая на томъ, что ‘нигд не показано, чтобы рубить да колоть иконы на дрова’.

— Нигд не показано, чтобъ и покланяться иконамъ,— возражалъ мужъ.— Ты вришь попамъ, а слову Господню не вришь, Евангелію не вришь.

— Сютаевскому евангелію не врю,— съ насмшкой говорила Авдотья,— да и врить избави Богъ.

— Сютаевскому!… Нешто его Сютаевъ писалъ? Евангеліе-то, братъ, одно для всхъ,— апостолы писали. Тамъ объ иконахъ-то прямо обозначено, не помню только твердо — гд, въ какомъ мст…

Онъ ползъ на полку, досталъ оттуда Новый и Ветхій Завтъ на русскомъ язык и положилъ передо мной.

— Не знаешь ли ты,— спросилъ онъ меня,— гд это показано, что деревянные и каменные — не боги?

Для меня было ясно, что онъ говорилъ о текст, столь распространенномъ среди молоканъ, штундистовъ и тому подобныхъ сектантовъ, это именно — о двадцатомъ стих девятой главы ‘Откровенія Іоанна’.

— ‘Чтобы не покланяться бсамъ и золотымъ, серебрянымъ, мднымъ, каменнымъ и деревяннымъ идоламъ, которые не могутъ ни видть, ни слышать, ни ходить’,— сказалъ я наизусть.— Это что ли?

— Вотъ-вотъ, это самое!— повторялъ Илья. Онъ, видимо, былъ очень доволенъ и замтно расположился въ мою пользу.— Вижу я,— сказалъ онъ,— что ты въ Писаніи свдущъ. Поговори со мной о закон, сдлай милость! Какъ ты насчетъ крещенія полагаешь?…

По многимъ причинамъ я вовсе не желалъ на этотъ разъ высказывать своихъ взглядовъ какъ на разные частные религіозные вопросы, такъ и на православіе вообще (что неизбжно пришлось бы при подобной бесд), а потому, на просьбу Ильи, отвчалъ ему такъ:

— Къ чему много говорить о закон? Вдь сказано, что весь законъ въ одномъ слов заключается: ‘люби ближняго твоего какъ самого себя’ (Послан. къ Галат. гл. 5, стихъ 14).

Илья вдругъ поднялся съ мста. Глаза его свтились, взволнованное чувство слышалось въ голос.

— Вотъ это самое!… Это самое завсегда говоритъ братъ Василій,— произнесъ онъ.— Эти самыя слова!

— Кто это братъ Василій?— спросилъ я.

— Василій Кирилловъ, шевелинскій, Сютаевъ. Вотъ что она смялась-то: евангеліе-то, говоритъ, сютаевское,— этотъ самый. Ахъ, кабы ему съ тобой увидаться!

Само-собой понятно, что я какъ нельзя боле былъ радъ такому обороту. Мы условились увидться на другой же день. Илья общалъ отправиться въ Шевелино и привести ко мн Сютаева.

— Будемъ, безпремнно будемъ за утро. Мотри, ожидай,— говорилъ Илья, провожая меня на крыльцо.

VI.
Сютаевское евангеліе.

За все послднее время мн пришлось такъ много наслушаться о Сютаев, что, признаюсь, не безъ нкотораго волненія ожидалъ я на другой день встрчи съ этимъ человкомъ.

Седьмой часъ утра. Хозяйка внесла самоваръ и ‘доложила’, что пришли какіе-то люди, ‘должно изъ Удальцова’, и спрашиваютъ меня.

— Веди, веди ихъ сюда!

Дверь отворилась и вошелъ Илья Ивановъ. За нимъ переступилъ порогъ маленькій, тщедушный человкъ, лтъ пятидесяти пяти, одтый въ суконный, потертый, съ узкими рукавами, туго застегнутый кафтанъ, изъ-подъ котораго виднлись синія, пестрядинныя порты и большіе, тяжелые, неуклюжіе сапоги, въ рукахъ онъ держалъ фуражку, какія обыкновенно носятъ въ городахъ рабочіе.

Все мое вниманіе сосредоточилось на этой маленькой, невзрачой фигур и, признаюсь, что-то въ род разочарованія, что-то въ род обманутой надежды проскользнуло въ голов,— такъ та фигура была обыденна, такъ заурядна. Во всей вншности того человка не было ршительно ничего сколько-нибудь выающагося, ничего экспрессивнаго, если можно такъ выразиться, ни въ его осанк, ни въ его походк, ни въ его манер держать себя, ни во взгляд, наконецъ, его простыхъ, добрыхъ срыхъ глазъ съ блобрысыми бровями — не было ничего такого, что бы хотя сколько-нибудь импонировало васъ,— ничего, что бы выдляло его изъ тысячи другихъ, подобныхъ ему, субъектовъ, составляющихъ срую массу народную,— ничего, что бы говорило, что предъ вами стоитъ человкъ далеко не дюжинный, создатель особаго ученія, съ новыми, неслыханными въ этой сред, принципами,— создатель ‘новой вры’, пропагандистъ и проповдникъ, увлекшій за собой сотни людей.

Не то рыжеватые, не то блобрысые, рдкіе волосы, всегда слипшіеся, всегда чмъ-то смоченные, зачесаны на выпуклый лобъ. Худое лицо съ розовымъ оттнкомъ, съ тонкимъ, маленькимъ носомъ и двумя рзкими морщинами, идущими отъ угловъ рта, кончалось острымъ подбородкомъ, на которомъ торчала клиномъ, или врне мочалкой, небольшая, всегда скомканная, блдно-рыжеватая бородёнка. На тонкихъ, сухихъ губахъ то появлялась, то снова исчезала какая-то особенная улыбка съ оттнкомъ грусти и горечи.

Они вошли, не крестясь, даже не взглянули на образа, висвшіе въ правомъ углу. Мн показалось, что Илья Ивановъ былъ какъ-то особенно серьзенъ, сосредоточенъ, почти важенъ, въ то же время замтное, внутреннее возбужденіе сказывалось въ его движеніяхъ, въ его взгляд, не только лицо, но и губы его были совсмъ блдны.

Не безъ нкоторой торжественности представилъ онъ мн своего учителя. Посл первыхъ привтствій мы услись за столъ и принялись за чаепитіе. Дорогой я слышалъ отъ кого-то, что сютаевцы, подобно нкоторымъ изъ старовровъ, отрицаютъ чай и считаютъ за грхъ пить его.

— Все это пустое!— заговорилъ Сютаевъ, и его обычная усмшка засвтилась въ глазахъ, расплылась по лицу. А у него была замчательная усмшка: обыкновенно въ ней проглядывало какое-то горькое, скорбное чувство, чувство сокрушенія, соболзнованія или, если хотите, ‘міровой скорби’, но когда онъ начиналъ говорить о чемъ-нибудь веселомъ, отрадномъ, когда онъ начиналъ подтрунивать, иронизировать надъ чмъ-нибудь смшнымъ и нелпымъ,— тогда въ широкой усмшк этого некрасиваго, обыденнаго мужицкаго лица появлялось столько добродушія, столько ясности, юмора и свта, что, глядя на него, ваше лицо совершенно невольно складывалось въ улыбку, а на душ у васъ становилось какъ-то особенно хорошо.

— У Бога все создано на пользу человка,— какой тутъ грхъ? Всякое произрастеніе — для человка: и чай растетъ, и хлбъ растетъ, и дубъ растетъ и… и ленъ растетъ,— все растеть, и все для человка.

— А водка?

— Што-жь водка?— По-моему и въ водк никакого грха нту. Напиваться — енто другое дло… А штобы выпить стаканчикъ, примрно, тутъ грха нтъ никакого.

— Отъ водки вредъ идетъ большой,— замтилъ Илья Ивановъ.

— Вредъ это всего идетъ,— не отъ одной водки, а это всего, это всего… Захворалъ ты, къ примру,— дохтуръ теб и хлба не дастъ, потому отъ него вредъ, отъ хлба-то… Ужь на што, кажись, хлбъ, а нельзя, ни-ни… Хлебай одно молоко и дло съ концомъ… А отъ водки, случаемъ, люди исцленіе получаютъ… Въ пить, да въ д душа мру должна знать, а грха въ нихъ нтъ никакого.

— Ну, а свинина какъ?… Неужто тоже не грхъ?— спросилъ я.

Меня интересовалъ отвтъ на этотъ вопросъ, такъ какъ извстно, что даже такіе раціоналисты, какъ молокане, считаютъ большимъ грхомъ употреблять въ пищу свиное мясо.

— Для чистаго — все чисто… И свинья на пользу идетъ. Коли въ мру, нтъ грха ни въ чемъ.

— Но, вдь, о свинь,— возразилъ я,— прямо сказано въ Священномъ Писаніи, что хотя она и иметъ раздвоенное копыто, но жвачки не отрыгаетъ, а потому должна считаться нечистою.

Сютаевъ, улыбаясь, выслушалъ цитату.

— Энто гд, бишь, сказано-то?— прищурившись, съ хитрымъ видомъ, спросилъ онъ.

— Въ Ветхомъ Завт, въ книг Левитъ, глава 11-я,— отвчалъ я.

— Такъ… А что Спаситель сказалъ? ‘Не то, что входить въ уста, оскверняетъ человка, но то, что выходитъ изъ устъ’… Почитай-ка Матвя, 15-я глава, стихъ 11-й, почитай… Да и у Марка то же самое обозначено, да и у Луки то же самое… Стало-быть, што тутъ толковать!… Мы должны Спасителевымъ словамъ врить… Въ одномъ мст мн свинины дали закусить, а дло-то великимъ постомъ было,— и я лъ. Въ Евангеліи сказано: ‘и ежели придете въ какой городъ и примутъ васъ, шьте, что вамъ предложатъ’, и ‘ежели придете въ домъ, шьте и пейте, что у нихъ есть, и не переходите изъ дома въ домъ’… Евангеліе Луки, глава 10-я, стихъ 7 и 8. Вдь прямо сказано, чаво же мы ишо хитрить будемъ?

— Стало-быть, по-твоему, и посты?…

— Одна наша глупость, больше ничего,— отвчалъ Сютаевъ, наливая себ въ чай молока.— Въ молок нтъ грха, поэтому можно его хлебать и сегодня, и завтра, и завсегда, когда только захотлъ. Убивать — грхъ, поэтому и сегодня грхъ убивать, и завтра грхъ, и завсегда грхъ… Такъ и мясо, такъ и все… А у насъ малый ребенокъ заплачетъ, молока запроситъ,— мать сичасъ его въ голову — хлопъ! ‘Не знаешь, молъ, сегодня какой день-то?— Среда! Завтра дамъ, завтра — четвертокъ!’… Какойже это постъ?

— Но, вдь, и самъ Іисусъ Христосъ постился,— возразилъ я.

Это замчаніе однако нисколько не смутило Сютаева. Онъ отвчалъ (передаю лишь общій смыслъ его возраженій), что пощеніе I. Христа не иметъ ничего общаго съ постами, установленными православною церковью. Онъ, Сютаевъ, признаетъ, что совершенное воздержаніе отъ пищи (какъ длалъ Христосъ) въ теченіе нкотораго времени можетъ быть иногда очень полезно для обузданія страстей и похотей человка. Но къ этому средству человкъ долженъ прибгать лишь въ крайнихъ случаяхъ, какъ это длалъ и Христосъ, и притомъ лишь тогда, когда дйствительно является у него желаніе, извстное настроеніе и потребность въ обузданіи плоти. Считать же постомъ извстное, строго-опредленное число дней и недль, разъ навсегда, для всхъ заране назначенныхъ — нелпо. Точно также нелпо считать постомъ дни, въ которые люди вмсто мяса и молока ‘набиваютъ себ брюхо картошкой, рдькой, да грибами’.

Когда вопросъ о постахъ и объ ограниченіяхъ въ пищ и пить былъ достаточно исчерпанъ, разговоръ, мало по-малу, началъ направляться на боле существенныя, принципіальныя положенія ученія Сютаева.

Мн не нужно было прибгать ни къ какимъ ршительно уловкамъ, чтобы вызвать откровенность и сообщительность Василія Кириллова. Достаточно было съ моей стороны заявить желаніе знать его ученіе, его толкованіе Евангелія, чтобы сразу же расположить его въ свою пользу и вызвать на разговоръ. Я сказалъ, что читалъ о немъ въ газетахъ, очень заинтересовался его ученіемъ и вотъ нарочно пріхалъ къ нему, чтобы лично познакомиться съ нимъ, поговорить, потолковать и лично убдиться, насколько справедливы газетные толки объ его ученіи и жизни. Онъ уже прежде слышалъ, что въ газетахъ писали о немъ: сыновья его, живущіе въ Петербург, присылали ему оттуда т нумера газетъ, въ которыхъ были помщены извстія о немъ… Съ добродушной, доврчивою улыбкой слушалъ онъ меня, мн показалось, что онъ былъ польщенъ тмъ, что, вотъ, человкъ, Богъ знаетъ откуда, пріхалъ нарочно только для того, чтобы повидаться и поговорить съ нимъ. Выслушавши меня, онъ съ разстановкой произнесъ:

— Господа прізжаютъ къ намъ для оброка, али тло гд убивши… А штобы для слова Господня — ни одинъ не прідетъ, ни въ жисть!… А вотъ ты пріхалъ,— дай теб Господи!…

И мы разговорились и проговорили цлый день, такъ-таки буквально цлый день, съ семи часовъ утра и до вечера, вплоть до шести часовъ, до тхъ поръ, пока хозяйка, очевидно, потерявъ всякое терпніе, вошла въ избу и, спросивъ: буду ли я обдать,— объявила, что ‘шти совсмъ простыли, а каша выгорла и засохла вся дочиста’.

Съ этихъ поръ мы начали часто видаться съ Сютаевымъ: то онъ приходилъ ко мн въ Повдь, то я здилъ къ нему въ Шевелино. До встрчи съ Сютаевымъ я все боялся, что онъ, напуганный судами и преслдованіями, приметъ меня за чиновника и отнесется ко мн недоврчиво и подозрительно. Но съ перваго же свиданія я убдилея, что мои опасенія были напрасны. Мой пріздъ не возбудилъ въ Сютаев и тни подозрительности и онъ отнесся ко мн. какъ нельзя боле просто и вполн доврчиво, даже деревенскіе слухи, сдлавшіе изъ меня на первыхъ порахъ какого-то соглядатая, чуть не шпіона, ни мало не испугали его.

— Люди говорятъ про тебя, што ты слдователь,— говорилъ мн Сютаевъ.— А по мн все равно, хто бы ни пріхалъ, хоть царь,— я принимаю всхъ… Думаю, што всякому нужно истину получить.

Съ полною готовностью вступалъ онъ въ пренія о вр, о жизни, о церкви, откровенно и рзко разоблачалъ онъ всякаго рода ‘неправду’, гнздящуюся, по его мннію, въ церкви изъ жизни, и съ полною охотой, съ необыкновенною любовью развивалъ планъ того ‘устройства’, которое непремнно должно явиться на мст ныншнихъ ‘непорядковъ’, чтобы даровать всмъ людямъ миръ и любовь.

Итакъ, послушаемъ сначала, что говоритъ Сютаевъ о церкви и каково его собственное ученіе о вр, его ‘евангеліе’, какъ, смясь надъ нимъ, называютъ его ученіе т изъ мужиковъ и бабъ, которые остаются врными приверженцами церкви.

— Никакой секты у насъ нтъ,— говоритъ Сютаевъ.— Мы желаемъ только быть ‘истинными христіанами’.

— Въ чемъ же, по вашему, состоитъ истинное христіанство?

— Въ любви… Сказано, Богъ — любовь. Стало-быть, гд любовь, тамъ и Богъ, а гд любви нтъ, тамъ и Бога нтъ.

И затмъ обыкновенно слдуетъ указаніе на текстъ: ‘Весь законъ въ одномъ слов заключается и т. д. (Посланіе къ Галатамъ, глава V, стихъ 14-й).

— Много разныхъ връ на земл… Говорятъ, семьдесятъ семь връ… Собрать бы всхъ вмст отъ разныхъ връ и сказать: ‘покажьте всякъ свою вру’,— штобы столковаться всмъ, штобы не было у тебя вры, у меня вры,— штобы не было раздору идъ-за вры… Вотъ, говорятъ, въ Москв о врахъ спорятъ. По-моему энто — пустое дло!… Вра одна: вра — любовь… Што тутъ спорить!

— Въ Св. Троицу вруете?

— Вруемъ.

— Что же это такое по-вашему Троица?

— По-нашему энто, все равно, тоже любовь: Богъ-Отецъ — любовь, Іисусъ Христосъ училъ любви и Духъ Святой черезъ апостоловъ тоже училъ любви. Стало-быть, все энто — одна любовь.

— Говорятъ, вы ветхаго завта не признаете?

— Нтъ, мы признаемъ ветхій завтъ, потому что Спаситель пришелъ не нарушить законъ, а только пополнить… Но Евангеліе — выше всего Писанія, выше всхъ книгъ… Въ ёмъ Спасителевы слова…

Говоря о ‘Писаніи’, Сютаевъ всегда прибавляетъ: ‘немного надо читать, но разсудить,— разсудить все надо, разобрать’. Ни Сютаевъ, ни его ближайшіе послдователи ничего не слыхали объ исправленіи патріархомъ Никономъ книгъ Священнаго Писанія. Въ ихъ глазахъ такъ-называемыя ‘старыя книги’ не имютъ ровно никакого преимущества передъ ‘новыми’.

— Со старовромъ какъ-то я говорилъ,— разсказывалъ Сютаевъ,— слушалъ онъ меня, слушалъ, а потомъ и говоритъ: ‘Нтъ у тебя истаго Бога!’ — Какъ такъ нтъ? Отчего?— ‘Оттого, говоритъ, что у тебя креста нтъ’. Сложилъ этакъ крестъ и говоритъ: ‘вотъ этотъ самый крестъ нуженъ,— безъ него спасенія человку нтъ… Да ишо, говоритъ, нужно старыя книги почитать’. И началъ свою вру хвалить. Я ему и говорю: ты вру свою хвалишь, а огородъ, небось, длишь — съ сусдями брань заводишь, ссору. Ты, вишь, богачъ, ты имнія-то, небось, награбилъ, да ишо грабишь… Што же енто за вра?… Любовь нужно сотворить, а што твои старыя книги?… Вотъ новыя-то книги надоть пустить, штобы новую-то жисть устроить!

Уже изъ этихъ словъ можно видть завтную мысль Сютаева, главную, основную идею его ученія, его ‘евангелія’. Все для жизни! Все для блага, для счастья человка!— вотъ та формула, которая невольно напрашивается изъ всхъ его рчей. Та или другая вра, то или другое ученіе, т или другія книги тогда только и постольку именно и хороши, поскольку они служатъ водворенію между людьми любви, правды и мира. Умъ Сютаева одинаково чуждъ какъ суроваго, черстваго аскетизма, такъ и разныхъ стремленій и порывовъ въ туманную область мистицизма. Дале мы не разъ будемъ имть случай убдиться въ этомъ самымъ положительнымъ образомъ.

Отсюда намъ будетъ понятно отношеніе Сютаева къ разнымъ установленіямъ, таинствамъ и обрядамъ церкви, ко всему этому онъ относится строго-критически. Такъ, по его мннію, при рожденіи ребенка ничего не нужно длать, кром простаго омовенія, потому что ребенокъ въ это время не можетъ ничего сознавать. Крещеніе водою совсмъ не нужно. Сказано въ Писаніи, что нужно переродиться духомъ. Это значитъ — умертвить грхи и ‘переродить свое сердце’, т. е. сдлать его доступнымъ всему хорошему. А это возможно лишь тогда, когда человкъ уже разовьется и будетъ въ состояніи ‘познать истину’… И когда я предлагалъ Сютаеву пилатовскій вопросъ: что такое истина,— онъ обыкновенно, не колеблясь, отвчалъ: ‘Истина — въ любви, въ обчей жизни’.

Крещеніе, покаяніе, причащеніе, миропомазаніе, по ученію Сютаева, пустые обряды, которые не только никого изъ людей не останавливаютъ отъ грха и злыхъ длъ, но, напротивъ, еще боле способствуютъ усиленію человческой грховности. Люди теперь постоянно гршатъ, постоянно нарушаютъ заповди Божіи, надясь, что все это имъ будетъ немедленно прощено, какъ только они сходятъ на исповдь и примутъ причастія.

Въ сущности же крещеніе — не что иное какъ ‘умерщвленіе грховъ’, покаяніе — значитъ ‘всегда въ добрыхъ длахъ находиться’, причащеніе — значитъ ‘святыя дла длать’. Когда мы миромъ помазываемся, должны миръ творить. А между тмъ въ жизни ничего подобнаго нтъ.

— А священство?— спрашивалъ я.

— Священники… это — вожди духовные, наставники и учителя. Они должны быть ‘святые, непричастные злу, непорочные, отдленные отъ гршниковъ и превознесенные выше небесъ’ (Посланіе къ Евреямъ, глава VII, стихъ 26-й).

О брак Сютаевъ говоритъ такъ:

— Бракъ значитъ — нужно жить брачно, въ любви… Мн говорятъ: ‘Ты браку не признаешь’.— Я не признаю только лживый бракъ: когда я дерусь, бранюсь, длюсь, тогда нтъ браку, нтъ любви. А любви нту и — таинства нту!… Сказано, что ежели при внчаньи священникъ видитъ съ которой-либо стороны неправду и внчаетъ, онъ тяжко гршитъ. Они (священники) заповдямъ не научаютъ. Я женился, не зналъ заповдей, жена моя не знала: бранились, ссорились… Нужно научить заповдямъ,— тогда могутъ жениться и жить въ любви. А теперь надваютъ внцы и не знаютъ, какъ жить надо.

Я спросилъ Сютаева, какъ онъ выдалъ свою дочь за сына Ильи Иванова?

— И дочери, и жениху я все разсказалъ о любви… ‘Если вы это сохраните, то, значитъ, законъ Божій совершите, а не сохраните, прелюбоди будете… А больше всего почитайте всхъ людей за братьевъ и за сестеръ’.

— Благословилъ ихъ?

— Нтъ… Благословленія никакого не даю.

— Отчего такъ?

— Прежде я сына благословлялъ, онъ въ Питер жилъ. Посл узналъ, что сынъ ничего того не исполнялъ. Отчего?— Оттого, что заповдей, закону не зналъ, не былъ наученъ. А жениху и дочери я сказалъ: когда законъ Господень соблюдете, тогда и Господь васъ благословитъ, тогда и я благословлю. А малый-отъ (женихъ) до тхъ поръ жилъ въ Питер на работ и сбился, началъ пьянствовать. Какъ бы его на путь наставить? Поговорили ему, женили, ему дочь моя по сердцу,— теперь живетъ хорошо. Вмст въ Питер съ моими ребятами живетъ. Родительскаго благословенія не просятъ теперь и живутъ хорошо, прежде просили и жили худо.

— Святыхъ вы признаете?

— Признаемъ. Сказано: ‘привтствуйте всхъ святыхъ’. Нужно подражать ихъ жизни и дламъ.

На мой вопросъ: всхъ ли святыхъ они признаютъ,— Сютаевъ немного замялся и отвчалъ: ‘надо разсмотрть, што длали святые, штобы ошибки не вышло’. Но молиться святымъ отнюдь нельзя,— грхъ. Когда мы молимся святому, а не Богу, то этимъ самымъ мы какъ бы предпочитаемъ святаго Богу. Если мы будемъ молиться святымъ, то должны признать ихъ за боговъ,— слдовательно, у насъ будетъ множество боговъ,— между тмъ какъ на самомъ дл Богъ одинъ.

Ни ангеловъ, ни дьяволовъ на самомъ дл нтъ. Люди злые — дти зла, дти дьявола, люди добрые — дти добра, дти ангела. Значитъ, подъ словомъ дьяволъ нужно разумть зло, а подъ словомъ ангелъ — добро. ‘Такихъ ангеловъ и дьяволовъ, которые съ крыльями и хвостами, такихъ мы не признаемъ,— говорятъ сютаевцы.— Никто изъ насъ ихъ не видалъ… Хоть бы разъ довелось увидть съ рогами да съ хвостами!’ — смются они.

Здсь кстати будетъ замтить, что сютаевцы совсмъ не раздляютъ тхъ суеврій, которыя такъ распространены среди простаго православнаго люда.

— Люди боятся въ лсъ ходить, въ озер купаться,— говорятъ: водяной утопитъ, лшій уведетъ… И все это — пустое. Я везд хожу,— говоритъ Сютаевъ,— и по ночамъ въ лсу ночевывалъ,— нтъ, никого не видишь, никто не покажется, никто не уводитъ…

Въ церковь сютаевцы не ходятъ,— не ходятъ по многимъ причинамъ. Одна изъ главныхъ причинъ состоитъ въ томъ, что люди, ходящіе въ церковь, нисколько, будто бы, не становятся отъ этого лучше и добре,— жизнь ихъ чрезъ посщеніе церкви нисколько не улучшается. На вопросъ: отчего не ходишь въ церковь,— Сютаевъ обыкновенно отвчаетъ такъ:

— Знамо дло отчего: правды въ ней нтъ,— вотъ отчего! Мы въ церковь ходимъ, а сами деремся, ссоримся… Какая же тутъ польза? Въ церковь ходимъ, а сами страмимся, длимся, грабимъ, позоримся… Вотъ отъ ентого отъ самаго и не хожу.

Вторая причина, оттолкнувшая сютаевцевъ отъ церкви, заключается, по ихъ словамъ, въ томъ, что въ церкви — везд и во всемъ установлена, будто бы, торговля, купля и продажа. Торговля, даже вн церкви, сама по себ составляетъ, по мннію сютаевцевъ, тяжкій грхъ, а въ церкви она является страшнымъ грхомъ и преступленіемъ. Между тмъ безъ денегъ ничего не длается въ православной церкви. Зайдешь помолиться Богу, смотришь — идутъ съ тарелочками, надо положить ‘на украшеніе храма’ (а зачмъ ему украшеніе?). Затмъ купи свчку, заплати за крещеніе, заплати за внчаніе, заплати за исповдь, заплати за причащеніе, заплати за похороны, за внчикъ, заплати за поминовеніе, заплати за молебенъ, за панихиду… Словомъ, за все и за вся — плата и деньги. Безъ денегъ,— говорятъ сютаевцы,— въ вашей церкви нельзя ни родиться, ни умереть. Безъ денегъ священникъ не окреститъ, безъ денегъ не повнчаетъ,— мало этого, даже не похоронитъ безъ денегъ… Священники не должны брать денегъ за все это, такъ какъ они — пастыри, а не наемники и не торговцы.

— Теперь опять на монастыри собираютъ, на церкви,— говаривалъ Сютаевъ:— на святаго Трифона угодника, на Сергія, на Алекся, человка Божія, на Зосиму-Савватія,— на всякаго, на всякаго святаго. И все это — грхъ, и все это неправильно! Отощалъ што ли онъ? Оголодалъ, што ли, святой-отъ?… А другой, вдь, послднее отдаетъ,— думаетъ себ черезъ энто спасеніе получить… У насъ въ Тодожни {Ближайшее къ Повди село.} въ церкви Мидій преподобный стоитъ, какъ бы въ часовни этакъ, изъ камня высченъ, большой, борода долгая, страшный такой… Народъ-отъ къ нему и несетъ, кто што можетъ: кто деньги, кто ленъ, кто яйца, кто масло, кто баранки, кто нитки, кто платки,— то-есть всмъ, всмъ несутъ… Какъ это дло разсудить, а?… Почитай-ка, что о жертвахъ-то сказано? Опять же есть въ Писаніи, што деревянные и каменные — не боги.

Дале, сютаевцы потому еще оставили ходить въ церковь, что тамъ ‘наставлены идолы’, т. е. иконы, кланяться которымъ ни въ какомъ случа нельзя (‘Поклонитесь единому Богу’). Что старыя, что новыя иконы — все равно: какъ т, такъ и другія одинаково безполезны.

Наконецъ, то обстоятельство, что служба въ православной церкви происходитъ на славянскомъ, мало понятномъ народу, язык, также является одною изъ причинъ, почему сютаевцы избгаютъ церкви. ‘Нужно,— говорятъ они,— чтобы все въ церкви читалось и плось на знакомомъ язык’.

— Былъ я разъ у обдни,— церковь поправляли,— иконамъ не кланялся, такъ стоялъ. Кончилась служба, вышелъ изъ церкви, вижу — народъ идетъ. Сталъ я спрашивать: што читалъ священникъ?… Што бы ты думалъ? Вдь не могли сказать, ни синя пороху не могли сказать,— не поняли…

Извстно, что старовры считаютъ большимъ грхомъ посщать православную церковь, но сютаевцы не считаютъ грхомъ побывать въ православной церкви,— они считаютъ только это дло безполезнымъ: ‘это совсмъ безъ надобности’,— говорятъ они.

— Я, пожалуй, самъ пойду въ церковь,— говаривалъ Сютаевъ,— но любовь не брошу,— н-тъ! По-язычески жить не стану,— нтъ!

Крестное знаменіе, по мннію сютаевцевъ, совершенно ненужно: въ Евангеліи нигд не упоминается объ этомъ, нигд не говорится о сложеніи перстовъ, о поклонахъ, поэтому ничего этого не нужно, все это — безполезныя, пустыя выдумки. ‘Духомъ поклонитеся’, сказано въ Евангеліи. ‘Богъ, вдь, небогатый мужикъ, который любитъ поклоны’. А спорить о томъ, какъ креститься — двухперстнымъ или трехперстнымъ крестомъ — просто глупо.

Въ домахъ у сютаевцевъ никакого богослуженія не бываетъ, ибо въ Евангеліи ничего объ этомъ не сказано. Молитвъ у нихъ также никакихъ нтъ. Прежде, въ православіи, они читали молитвы, но затмъ вс бросили.

— Почему бросили?— спрашивалъ я.

— Если мы не исполняемъ ничего,— какая польза читать молитвы?… ‘Отче’ читаемъ, а отца съ матерью не почитаемъ… Читаемъ: ‘не лиши меня царствія небеснаго’,— да, вдь, мы сами себя лишаемъ, потому что правды не ищемъ, по правд не живемъ… Ты исполняй, длай такъ, поступай по правд. А если я исполняю, то на што мн молитва?

Мощей сютаевцы не признаютъ.

— Искалъ я въ Евангеліи,— говоритъ Сютаевъ,— насчетъ мощей, все перечиталъ, только о мощахъ ни одного слова не нашелъ… Ходилъ я по монастырямъ по разнымъ, все мощей искалъ. Въ Коневцахъ былъ, на Валаам. Мощи, говорятъ, лежатъ, только ничего не видно, все сокрыто.— Гд, спрашиваю, мощи?— ‘Подъ спудомъ’.— Можно, говорю, посмотрть?— ‘Нельзя’. Просилъ какъ, канался, штобы дозволили поклониться,— нтъ, не дали. За то на монастыри я насмотрлся: нтъ тамъ правды ни капельки. Придешь къ нимъ, перво-на-перво поведутъ тебя по колидору… Вотъ она, дверца, теб бы туда, ты первый пришелъ,— такъ нтъ, мимо ведутъ, дальше пихаютъ, а благородныхъ пущаютъ,— кто, значитъ, платьемъ почище, тхъ пускаютъ,— а ты все дальше… Весь колидоръ прошелъ, а нтъ теб мста, не нашлось,— ползай на верёхъ, тамъ нары, темно, а внизу-то койки, тепло, свтло… Нту правды!… Люди смются мн: поди, говорятъ, въ пустыню спасаться али въ монастырь, коли у насъ жисть не по теб… Зачмъ я туда пойду? Тамъ — лежебоки, а я не хочу лежебокомъ быть… И насмотрлся я тамъ на жисть на монашенскую… Не приведи Богъ,— страмъ, просто страмъ!

Сютаевцы — горячіе враги всякаго рода обрядности, всхъ тхъ установленій церковныхъ и обычаевъ, которые, по ихъ мннію, основываются на суевріи, рутин или предразсудк. Такъ, напримръ, они не хоронятъ своихъ покойниковъ на кладбищ, а зарываютъ ихъ гд попадетъ, и объясняютъ подобныя дйствія такъ:

— Говорятъ, кладбище — мсто освященное, а другія мста не освященны… Неправда это: вся земля освященная, везд одинакова земля. Поэтому я,— говоритъ Сютаевъ,— хороню, гд придется, штобы показать, что земля везд свята. Въ пол придется — въ пол похороню, на огород придется — на огород похороню,— для меня все равно… Говорятъ, духъ пойдетъ, запахъ… Не пойдетъ!… Мы зарываемъ глубоко, глубже вашего зарываемъ.

Но когда я начиналъ выставлять имъ на видъ неудобства хоронить покойниковъ вблизи отъ жилья, они соглашались со мной и въ принцип признавали, что было бы удобне хоронить дальше отъ жилья, но они не могутъ этого длать, такъ какъ, будучи вынуждены хоронить покойниковъ тайно, по ночамъ, по необходимости должны выбирать боле близкія мста, иначе ихъ легко могутъ накрыть и застать ‘на мст преступленія’.

‘Почему же они хоронятъ тайно?’ — спроситъ, быть-можетъ, читатель.— Да потому, что имъ запрещаютъ хоронить открыто безъ священника и безъ соблюденія извстныхъ обрядовъ. А сютаевцы съ своей стороны считаютъ совершенно излишнимъ участіе при похоронахъ священника (‘торговля, молъ’) и въ то же время признаютъ совсмъ излишними всякаго рода обряды при похоронахъ. Простой гробъ-ящикъ, глубокая яма — и больше ничего: ни молитвъ, ни пній, ни свчъ, ни ладану не бываетъ у сютаевцевъ,— словомъ:

‘Безъ всего, чмъ могила крпка!’

Зажиганіе свчъ и лампадъ предъ иконами, куренье ладаномъ и тому подобные обряды сильно возмущаютъ сютаевцевъ и они рзко нападаютъ на православныхъ за ‘выдумку’ и введеніе подобныхъ обрядовъ.

— Въ церковь ходишь?— спрашивалъ Сютаевъ въ моемъ присутствіи одного православнаго.

— Хожу.

— Свчи иконамъ ставишь?

— По сил-возможности…

— Зачмъ ты ихъ ставишь?

— Зачмъ?… Вотъ тоже спросилъ!… Не глупе тебя ставятъ.

— Ладно. Ты богатъ, у тебя кошель-отъ набитъ туго. Ты цльную горсть поставилъ, а я-то бденъ,— у меня не на што и свчки поставить. Стало-быть, я — погибъ, а ты — спасенъ?… Врно?

— На свчку-то, братъ, хватитъ,— было бы усердіе,— на ё не много нужно…

— Ну, а у меня нтъ ничего, копйки за душой нтъ… Какъ тутъ быть? Стало-быть, я черезъ енто погибать должонъ, а?

Или иногда въ такомъ род:

— Зачмъ у васъ въ церкви кадятъ? Зачмъ ладанъ курятъ? Къ чему энто?

— Вотъ ишо… Не нами заведено. Какъ отцы вровали, такъ и намъ должно придерживаться…

Подобные отвты, столь обычные въ устахъ русскаго мужика, всегда крайне раздражали Сютаева.

— Ежели мой отецъ-то въ яму ввалился, такъ и я должонъ за нимъ, а? Должонъ, али нтъ?— приставалъ онъ.

— Слава Богу, мы ишо не ямы, пока Богъ терпитъ,— оппонировалъ собесдникъ.

— Мы-то?… Мы, братъ, давно вси въ ямы,— вси, какъ есть, вси на Каиновомъ пути стоимъ…

——

Излишне, конечно, говорить, что ‘вра Сютаева’ совсмъ не представляетъ собою какого-нибудь полнаго, законченнаго ученія, въ которомъ всевозможные теологическіе вопросы были бы разршены и разработаны сколько-нибудь удовлетворительнымъ: образомъ. Его ученіе полно разнаго рода пробловъ, и это, разумется, вполн понятно, и едва ли кто-нибудь можетъ ожидать отъ еле-грамотныхъ людей совершенно цльной, стройной, вполн выработанной теоріи или системы. Къ тому же,— и это прежде всего необходимо имть въ виду,— ученіе это до сихъ поръ еще, находится въ період роста, развитія, формировки.

Весьма многіе даже изъ наиболе существенныхъ, основныхъ религіозныхъ вопросовъ до сихъ поръ остаются нершенными сютаевцами. Къ числу этихъ нершенныхъ вопросовъ можно отнести даже такой важный въ теологіи вопросъ, какъ о будущей загробной жизни и о мученіяхъ ада.— Разные нершенные вопросы, волнуя пытливую мысль Сютаева, заставляютъ его глубже и прилежне ‘вникать въ Писаніе’. Но въ его распоряженіи имются только дв книги: Библія и сочиненіе Тихона Задонскаго. Не рдко онъ находитъ у послдняго прямые отвты на сомннія, которыя мучаютъ его, онъ радъ этому, но въ тоже время его останавливаетъ мысль: почему же въ Евангеліи нтъ столь же прямыхъ, опредленныхъ указаній, столь же категоричныхъ отвтовъ на эти самые вопросы? И вотъ въ душу Сютаева закрадывается новое сомнніе и онъ говоритъ: ‘надо разсмотрть, не ошибся ли Тихонъ’.

Однажды, доказывая мн одну изъ своихъ любимыхъ идей, о томъ, что рай будетъ здсь, на земл, Сютаевъ выразился такъ:

— Да, надо царствовать на земл… Што тамъ будетъ (онъ указалъ вверхъ, на небо), не знаю,— на томъ свт не былъ… По-моему, тамъ — тьма!

Замтивъ, что я отмчалъ у себя карандашомъ его слова, онъ вдругъ обратился ко мн съ такою просьбой:

— Што я теб скажу, Александръ… Запиши ты, штобы енто дло разобрали (относительно загробной жизни),— сдлай такую милость, штобы тамъ ученые, толкователи разные, разсмотрли все по порядку,— не ошибся ли Тихонъ до самаго дла?

Придя къ убжденію, что въ церкви, какъ и въ жизни, нтъ правды (какъ онъ пришелъ къ этому убжденію, мы постараемся подробно разсказать въ одной изъ слдующихъ главъ), Сютаевъ счелъ необходимымъ отршиться отъ всхъ тхъ взглядовъ и догматовъ, которые церковь преподаетъ врующимъ. Но взамнъ отвергнутыхъ, опредлённыхъ, давно изготовленныхъ церковью отвтовъ на т или другіе запросы мысли ему, конечно, предстояло выработать и дать съ своей стороны новые отвты, которые бы успокоивали и удовлетворяли нравственное чувство и возбужденную критическую мысль. И вотъ началась работа — горячая и страстная со стороны сердца и строгая и упорная со стороны мозга. Выше мы видли, въ чему привела эта работа, которая впрочемъ ни мало не прекращается и до сихъ поръ.

Хотя главными толками, будившими мысль и чувство Сютаева, всегда служили т или другія печальныя, темныя явленія нашей общественной жизни, но при этомъ онъ постоянно стремился согласовать со Священнымъ Писаніемъ т выводы, къ которымъ приводилъ его анализъ условій общественныхъ отношеній. Но чтобы сдлать это, прежде всего необходимо хорошо понять все Писаніе, особенно же Евангеліе и Новый Завтъ. А между тмъ въ этомъ Завт встрчается такъ много неясныхъ, темныхъ мстъ, особенно же въ Апокалипсис. Читаетъ, напримръ, Сютаевъ XIII главу Откровенія:

‘И всталъ я на песк морскомъ и увидлъ выходящаго изъ моря звря съ семью головами и десятью рогами, на рогахъ его было десять діадимъ, а на головахъ его имена богохульныя…’ А потомъ дальше, въ 18 стих, сказано: ‘здсь мудрость. Это иметъ умъ, тотъ сочти число звря, ибо это число человческое. Число его шестьсотъ шестьдесятъ шесть…’

Что же такое обозначаетъ этотъ зврь, эти головы, эти рога, діадимы? Вдь не зря же все это написано? Вдь сказано: ‘здсь мудрость. Кто иметъ умъ, тотъ пусть сочтетъ число звря…’ И что это такое за число 666? Что оно означаетъ? Къ чему оно тутъ приведено?…

— По моему,— говоритъ Сютаевъ,— это должно полагать по заповдямъ… 6 — это міръ въ шесть дней сотворенъ, 60 — значитъ міръ содержитъ по десяти заповдей, а каждый день содержитъ по сотни (я ужь не понялъ чего именно),— стало-быть 600, а всего и выходитъ 666.

Такъ онъ силится объяснить себ туманныя аллегоріи Апокалипсиса, но если вы докажете ему, что его толкованіе ошибочно, онъ ни на одну минуту не задумается отказаться отъ него. Вообще сютаевцы допускаютъ полную свободу толкованія Священнаго Писанія.

— Надо толковать,— говорятъ они,— надо истины добиваться. Часть истины познали какъ чрезъ туманное стекло,— говорится въ Писаніи,— остальное доискивать надо. Надо весь законъ Божій понять.

А когда ихъ спросишь, что они разумютъ подъ ‘закономъ Божіимъ’, то они обыкновенно отвчаютъ:

— Какъ бы было другъ дружк не вредно, то и законъ Божій.

Устроить ‘жисть по правд’, такъ, чтобы ‘другъ дружк не вредно было’, но мннію сютаевцевъ, главная цль, главная задача ‘закона Божія’, и въ то же время это-то именно ‘устройство’ и составляетъ завтную мечту Сютаева и его послдователей. Онъ страстно интересуется всмъ, что только можетъ такъ или иначе помочь ему въ его стремленіяхъ осуществить это ‘устройство’ жизни. Не разъ онъ спрашивалъ меня:

— А што, въ Москв и въ разныхъ прочихъ городахъ толкователи есть у вась насчетъ энтого, насчетъ правды-то, а?… Толкуютъ?— И затмъ обыкновенно прибавлялъ:— Я крохотный человкъ,— кто мн повритъ?… А ежели бы отъ васъ, изъ высшихъ, изъ ученыхъ…

Меня поражала и въ то же время глубоко трогала та искренняя, горячая жажда истины, которая жгла сердце этого ‘крохотнаго человка’. Чтобы понять впечатлніе, производимое въ этомъ случа Василіемъ Кирилловымъ, мн кажется, необходимо лично слышать то чувство, которымъ звучалъ его голосъ, когда онъ, бывало, вечеромъ, утомившись отъ безконечныхъ разговоровъ и споровъ, сидя у раскрытаго окна и глядя въ поле, задумчиво произносилъ, напримръ, такія слова:

— Эхъ,— кабы кто мн дополнилъ што, указалъ, можетъ въ чемъ я маленечко неврно…. кажись, до смерти служилъ бы энтому человку!… И не знай, не знай, што бы только сдлалъ ему!…

Въ чемъ состояла сущность того ‘устройства’, которымъ не на шутку думалъ Сютаевъ избавить людей отъ всякаго рода зла, грха и неправды, это мы узнаемъ изъ слдующей главы.

VII.
Проповдники любви, мира и братства.

Однажды я спросилъ Сютаева, слыхалъ ли онъ о томъ, что на свт существуютъ разныя науки, изученіемъ которыхъ занимаются разные ученые люди, и какого онъ мннія объ этихъ наукахъ и объ этихъ ученыхъ людяхъ.

— Слыхалъ я,— отвчалъ Сютаевъ,— што есть наука философія, которая учитъ какъ бы капиталъ нажить. До ентой философіи не надо дотыкаться, а надобно законъ Господень изучать, Евангеліе… Т науки надобны, которыя учатъ, какъ лучше жить людямъ… Надо доискиваться, какъ бы гршники не гршили, какъ бы воры не воровали.

Въ этомъ отвт сказался весь Сютаевъ. ‘Доискаться’, во что бы то ни стало, такого порядка вещей, такого устройства лизни, при которомъ бы ‘гршники не гршили’, ‘воры не воровали’ — вотъ сильнйшее, пламенное желаніе этого сермяжнаго философа, составившаго себ столь странное представленіе о философіи. Вс свои разговоры Василій Кирилловъ всегда и неизмнно сводитъ на эту любимую тему.

Я постараюсь воспроизвести здсь по возможности съ дословною точностью разговоръ, который на первыхъ же дняхъ моего знакомства съ Сютаевымъ мн пришлось вести съ нимъ и который какъ нельзя боле раскрываетъ сокровенныя думы, желанія, стремленія сютаевцевъ и въ то же время вполн объясняетъ причины того недовольства существующими ‘непорядками’, которое испытывается всми послдователями Василья Кириллова. Разговоръ этотъ происходилъ въ присутствіи Ивана Зиновеича. Иванъ Зиновеичъ — мужикъ ‘съ копйкой’, онъ поторговываетъ, у него маленькая лавка, онъ частенько бываетъ въ город, иметъ обращеніе съ господами и можетъ-быть поэтому въ разговор онъ всегда сдержанъ, споровъ не долюбливаетъ, говоритъ ‘изъ-подъ политики…’ Василій Кирилловъ, по обыкновенію своему, распространился по поводу ‘злобы’, ‘непорядковъ’, ‘обмана’, которые будто бы въ конецъ завладли жизнью.

— Да гд ты обманъ-отъ видишь?… Ты скажи намъ, въ чемъ онъ?— спрашиваетъ Иванъ Зиновеичъ.

— Гд?— удивляется Сютаевъ.— Да везд! Везд обманъ, вотъ што! Въ какой городъ ни придешь, везд неправда. Везд за мздой гоняются, какъ бы только прибытку больше нажить, какъ бы мошну набить, какъ бы, какъ бы… Каждый наровитъ побольше зацапать другъ передъ дружкой… Мн счастье,— много нахваталъ, а у брата нтъ ничего… Всякъ себ, всякъ себ рветъ… У насъ теперь тридцать дворовъ, тридцать посвовъ. Огурцы, конопли — все раздливши. Тридцать у насъ сторожовъ!… А когда устройство будетъ, тогда одинъ сторожъ будетъ, а то ни одного не будетъ… Клти у насъ заперты на замкахъ, на запорахъ, скотъ у насъ запертъ… Открылъ клть — меня кругомъ обокрали. Клть теперь заперъ, отъ воровъ заперъ… Идите за мной, сейчасъ все отопру!… Пашни, снокосы… какъ мы длимъ?— Ссоры, брань, до драки доходитъ… Неужто Богъ этто постановилъ, а?… Не поврю!! Хоть тысча человкъ говори мн этто, не поврю!…

Сютаевъ попалъ на свой конекъ. Силой, энергіей, страстью звучала его рчь. Широко, медленно ступая тяжелыми, ссохшимися сапогами, онъ то подходилъ къ самому столу, за которымъ сидли мы съ Иваномъ Зиновеичемъ, то снова удалялся въ глубь избы.

— Нту правды!— говорилъ онъ.— Прозжай по всей Имперіи, гд найдешь?… Въ городахъ вси почестей ищутъ. А въ Священномъ Писаніи сказано: ‘не ищите почестей, не ищите сана…’ ‘Ищите царства правды’ — сказано… А мы ищемъ?— Никто не ищетъ! Не даромъ въ Писаніи говорится: ‘никто не возвышаетъ голоса за правду и никто не вступается за истину…’ Этакихъ людей у насъ нтъ,— печально закончилъ Сютаевъ.— А надо намъ Бога искать,— охъ, надо, надо!…

— Какъ же мы должны жить, по-твоему?

— Не по-моему, а по-Божьему,— поправилъ старикъ.— А вотъ какъ,— быстро оживляясь, началъ Сютаевъ:— поле не должны длить, лсъ не должны длить, домы не должны длить… А у насъ-то все дленное,— все, какъ есть все, всякій прутикъ раздливши… Это — лживые христіане: другъ друга гонятъ, другъ друга тснятъ, другъ друга ненавидятъ… Надо добрыя дла творить, а я раздлилъ: это — злыя дла. Врующіе христіане не длили ничего… Миръ надо творить,— миру нтъ, правду надо творить,— правды нтъ… У Тихона Задонскаго,— почитай-ка,— тамъ все описано, какъ первеющіе христіане жили и какъ жить указали.

— Какъ же они указали жить?

— Первое дло — замковъ не надо, сторожей не надо, торговли не надо, судей и судовъ не надо, войны не надо… Другъ дружк помогать, другъ дружку любить, грабежа-воровства не бояться.

— Какъ же не бояться-то?— спрашиваю я.

— Чу-удакъ человкъ!— говоритъ Иванъ Зиновеичъ, усмхаясь и крутя головой.

— Ахъ, другъ любезный! У праведныхъ христіанъ нтъ грабежу, потому они любятъ другъ дружку… Чего имъ бояться?… Рази я ползу къ теб въ клть? Да ты мн и такъ дашь…

— А если не дамъ?— спрашиваю я.

Иванъ Зиновеичъ смется: ‘вотъ это такъ’.

— Какъ же ты не дашь-то?— удивленно переспрашиваетъ Сютаевъ.

— Очень даже просто,— говоритъ Иванъ Зиновеичъ,— не дамъ — и дло съ концомъ. Самъ добывай — вотъ что!

Сютаевъ разъахался.

— Ахъ, не дло ты говоришь!— съ жаромъ началъ онъ.— Ахъ, не дло, не дло!… Разсуди самъ: вдь тогда жисть-то будетъ какая, какая ты думаешь?— о-обчая! Вотъ што, другъ!… У всхъ будетъ одно сердце, одна душа, не будетъ ни твоего, ни моего,— вс будетъ мстное.

— Какъ мстное?

— Обчее, значитъ, не дленое… Да!… И не будетъ тогда никого нуждающагося, а вси будутъ довольны и вси изобильны… Почитай ты Дянія св. апостолъ, глава четвертая, стихъ… стихъ тридцать второй,— почитай!

— Да чего читать-то? Ты намъ самъ скажи, что тамъ написано,— замтилъ Иванъ Зиновеичъ.

— Изволь, другъ милый, скажу!

Сютаевъ беретъ въ руки Новый Завтъ и развертываетъ его.

— Вотъ што тамъ написано, другъ ты мой любезный,— говоритъ онъ, перелистывая книгу. Но цитата не находится, тогда онъ начинаетъ говорить на-память: — У врующихъ христіанъ было одно сердце и одна душа, никто ничего изъ имнія своего не называлъ своимъ, но все у нихъ было обчее… Вотъ, мой другъ! Понялъ?

— Да вдь это, можетъ, ишо въ ту пору было, когда всхъ людей-то на свт десять человкъ счетомъ было,— возражаетъ Иванъ Зиновеичъ.

Безъ труда разбиваетъ Василій Кирилловъ это возраженіе. Найдя текстъ, онъ обращаетъ вниманіе на слова: ‘у множества же увровавшихъ было одно сердце’ и т. д.

— А вотъ ишо стихъ тридцать четвертый,— продолжаетъ Сютаевъ и читаетъ: — ‘и не было между ними никого нуждающагося…’ Слышишь, братъ?— ‘Никого нуждающагося!… Ибо вси, которые владли землями или домами, продавая ихъ, приносили цну проданнаго и полагали къ ногамъ апостоловъ: и каждому давалось, въ чемъ кто имлъ нужду’… Ну, понялъ теперь?

Вмсто отвта Иванъ Зиновеичъ тяжело вздыхаетъ, приговаривая: ‘о-охъ, грхи наши тяжкіе!’

А Василій Кирилловъ подходитъ къ окну, показываетъ пальцемъ на поле, широко растилавшееся во вс стороны, и говоритъ съ недовольнымъ видомъ:.

— Глянь-ка въ окошко-то: все межи, все межи… Смотри-ка, какъ поле-то располосовали… а-я-я!… Колько тутъ земли-то дарма пропадаетъ на энтихъ самыхъ межахъ… Али опять загороды,— къ чему он намъ?… Иду я въ поле — изгороду городятъ… ‘Ребятушки, говорю, зачмъ намъ изгороды? Городимъ, городимъ, а вдь пользы-то какъ быть не видать. Не надо, говорю, ентого длать’… Не послухали, сами загородили, рупь съ меня взяли за участокъ… На другой годъ то же, на третій то же… Четыре раза взыскивали… Какая же тутъ любовь?… Только я и теперь не горожу, и не буду!

Онъ прошелся по комнат и затмъ снова подслъ къ окну.

— Выйдешь въ поле: чьи это земли?— казенныя. Чей энтотъ лсъ?— господскій… Энто дло надо разсмотрть. Мы тоже были казенные, а другіе — господскіе… Дали же намъ надёлъ (надлъ)… У другаго господина не одна тысча десятинъ. Онъ долженъ разсмотрть свой грхъ. Господина тогда не бросятъ хрестьяне… Господинъ теперь господствуетъ, а мы — рабствуемъ.

— Какъ такъ?— спросилъ я.

— Такъ… Земля-то господская ишо… Изъ половины беремъ, позоримся — во какъ!… Я иду въ поле, а поле-то у господина снято… Господа должны землю отдать… Хрестьяне должны его (господина) не бросать… Вси должны сообча жить, сообча трудиться въ пот лица.

— А кто не пожелаетъ?

— Неволить нельзя,— слобода должна быть… Въ царство Господне втащить насильно нельзя… Только желающіе… Зачмъ неволить! Сохрани Господи! Сказано: избранные съ избранными, кто пойметъ, тотъ только и пойдетъ на энто… Каждому воля, куда хошь ступай: отецъ направо, сынъ налво,— отецъ на правду, сынъ на кривду.

— Въ Писаніи сказано,— продолжалъ Сютаевъ, развертывая Евангеліе:— ‘стойте въ свобод, которую даровалъ намъ Христосъ, и не подвергайтесь опять игу рабства’ {Посланіе къ Галатамъ, глава 5-я, стихъ 1-й.}. Стало-быть въ слобод надо жить, а мы связаны.

— Чмъ?

— Грхами, грхами связаны, неправдой связаны кругомъ.

Мало-по-малу разговоръ перешелъ на войну.

— По-твоему, стало-быть, выходитъ, войска-то теперь и не требуется?— спросилъ Иванъ Зиновеичъ.

— Теперь и войско требуется, и оброки злые требуются… Коли любви нтъ, тогда и война надобна, и замки надобны, и оброки надобны, и сторожа надобны… Только все енто — зло, все энто — неправда! Избраннымъ не слдуетъ энтого длать… Война!… Ты скажи: для чего она?— Вдь для убивства. А коли любовь есть,— какая война? Если у насъ любовь,— тогда мы и хлбомъ, и животами, и всмъ помогаемъ другъ дружк. А у насъ замсто того вражда, война, распря… Со старичкомъ я однимъ говорилъ, о смиренств говорилъ, о любви. Онъ все слушалъ, слушалъ, да какъ дастъ мн въ щеку!… Вотъ и вражда, вотъ и война.

— Все же, чай, въ солдаты-то надоть идти, коли начальство приказываетъ?— спросилъ Иванъ Зиновеичъ.

Василій Кирилловъ помолчалъ.

— Кабы двое, трое, много народу взяли бы да уговорились: не надо войны, не идти на войну… Сказали бы, што неладно идти, нельзя… Одному ничего нельзя подлать: ты хошь подлать, а тебя связываютъ. Сначала надо, штобы избранные съ избранными. Вдругъ не остановиться, когда мы вс заблудивши. Нужно поучаться другъ отъ дружки… Нужно исповдывать Христа, тогда и войны не нужно будетъ, и солдатовъ не нужно… Въ Евангеліи показано, штобы вси люди жили въ любви. Гд любовь, тамъ и Богъ, гд любви нтъ, тамъ и Бога нтъ… Если выйдетъ вражда,— всмъ тяжело. А коли мы будемъ въ любви жить, то у насъ стна будетъ супротивъ врага,— да, стна,— почитай-ка Тихона Задонскаго… А co-временемъ и враговъ-то можетъ никакихъ не будетъ.

— А турка-то? Куда ты его днешь?…

— Мы сами турка — вотъ што!… Турка-то тоже отъ Бога,— съ сердцемъ говоритъ Сютаевъ и начинаетъ ходить по комнат, приговаривая:— А-я-я! Какъ энто мы турки-то боимся, а себя-то не боимся,— зла не боимся, грха не боимся… Приди ты ко мн татаринъ, еврей, турка,— рази я могу его тронуть? Да для меня вси равны, вси братья, вси ближніе!… Господь сотворилъ одного человка и отъ того человка народились вси люди, вси народы… Вси мы дти одного Отца Небеснаго,— вси, стало-быть, братья?— Братья по духу. Только по дламъ своимъ раздлились: одни — добрые, другіе — злые.

— Ну, а ежели, къ примру, турка возьметъ насъ, завоюетъ, тогда что?— спрашиваетъ Иванъ Зиновеичъ.

— Онъ тогда насъ возьметъ, когда у насъ любви не будетъ.

— Да ужь тамъ какъ хошь… Только, къ примру говорю, ежели возьметъ насъ турка, что тогда длать, а?… Вдь, поди, какъ-никакъ, а воевать все же придется?

— Зачмъ?— спрашиваетъ Сютаевъ.

— А то какъ же?… Неужли такъ-таки податься басурману?

— А мечъ духовный на што?

— Какой такой мечъ духовный? Что ты имъ сдлаешь?

— Мечъ-то духовный?… Мечъ духовный — любовь… Турки нас возьмутъ, а мы ихъ въ любовь обратимъ. И будетъ у насъ единство, и будемъ мы вси единомысленные… И будетъ тогда всимъ добро и всимъ хорошо… Такъ-то, другъ! Сказано въ Писаніи: ‘возлюби ближняго твоего’… А кто нашъ ближній?— Всякъ человкъ, вотъ кто!… Духъ-отъ одинъ во всхъ людяхъ.

— Духъ-отъ одинъ, одначе вры-то, небось, разныя.

— Да какая у насъ вра?… Одинъ — такъ, другой — такъ. Одинъ грабитъ, другой убиваетъ… Все енто расколы… Нтъ у насъ вры! Вра одна, вра — любовь, а любви нтъ, значитъ и вры нтъ никакой.

Пользуясь удобнымъ случаемъ, я началъ распрашивать Сютаева объ его сын, призывавшемся къ отбытію воинской повинности.

— Говорятъ, твой сынъ, Иванъ, отказался принять присягу? Правда это?

— Правда. Сынъ мой не принималъ присяги.

— Почему же?

— Почему?— горько усмхнулся Сютаевъ.— Нтъ, ты лутче скажи, къ чему присягать~то, а?… ‘Къ пролитію крови!…’ ‘До послдней капли!…’ Да нешто енто возможно? Гд же енто намъ указано, штобы другъ дружку бить, другъ дружку колоть, кровь человческую проливать, а?… Опять же Евангеліе не приказываетъ мяться… ‘Не клянитеся всяко, но да будетъ ваше слово: да-да и ни-ни’. Какъ же можно кляться?… И Тихонъ Задонскій говоритъ, што присяга вредна.

— Говорятъ, твой сынъ не хотлъ ружья въ руки брать?

— Не хотлъ, енто врно… Зачмъ его брать? Вдь ружье-то для убивства. А кого убивать-то,— убивать, когда они вси: братья намъ?…

— Что же съ нимъ сдлали?

— Садили въ карцеръ… Военный начальникъ меня спрашиваетъ: ‘Энто твой сынъ?’ — Мой, говорю.— ‘Можешь, говоритъ, ты заставить его слушать?’ — Коли я добрыя дла длать заставляю, должонъ слушать, а коли злыя — нтъ.— ‘Заставь, говоритъ, его насъ слушать, заставь, штобъ онъ съ ружьемъ всталъ’.

— Нтъ, говорю, ваше благородіе, ентого мн любовь не дозволитъ.

О дальнйшей судьб своего сына Сютаевъ, какъ можно было заключить изъ его словъ, не имлъ вполн точныхъ свдній. ‘Взяли сына въ Тверь,— разсказывалъ онъ,— а оттуда угнали въ Свеаборгъ. Тамъ его судили, осудили на два съ половиной года въ крпость’.

— Въ какую крпость?— спрашивалъ я.

— Въ Шлис… Шлис-сельбургскую.

Это вполн правдоподобно, такъ какъ въ настоящее время Шлиссельбургская крпость обращена, какъ извстно, въ военно-дисциплинарный баталіонъ и туда заключаютъ нижнихъ воинскихъ чиновъ за разнаго рода нарушенія воинской дисциплины {См. нашъ разсказъ: ‘Шлиссельбургская крпость’, помщенный въ декабрской книжк Русской Мысли за 1880-й годъ.}. Но что теперь съ сыномъ, Сютаевъ не знаетъ, такъ какъ давно не получалъ отъ него никакихъ извстій. Я не могъ не замтить, что разговоръ о сын поднимаетъ въ Сютаев горькія, тяжелыя воспоминанія, а потому прекратилъ свои распросы и постарался дать другое направленіе нашему разговору.

——

Посл нкотораго перерыва въ разговор Сютаевъ обратился ко мн съ вопросомъ: ‘что я думаю насчетъ рая?’

— To-есть, къ примру, гд онъ будетъ, энтотъ рай-отъ?— пояснилъ онъ.

— А по-твоему гд?— уклонился я отъ отвта.

— По-моему-то?— въ свою очередь переспросилъ Сютаевъ. И снова добродушно — хитрая усмшка засвтилась у него въ лиц.— По-моему на земли, на земли, другъ!… Прямо обозначено, какъ отрзано все равно. Гляди вотъ… И онъ торжественно прочелъ 10-й стихъ V главы ‘Откровенія’ Іоанна: ‘И мы будемъ царствовать на земли!’… Слышь? На земли, братъ, на земли,— радостно сіяя, повторялъ онъ, и было что-то дтски-наивное въ его радости.

— Какъ же это мы будемъ царствовать-то?— спросилъ я.

— Коли мы добрыя дла сотворимъ, то будетъ рай на земли, и будемъ мы въ ёмъ, въ ентомъ самомъ раю, царствовать.

— Да въ чемъ же наше царствованіе-то будетъ состоять?

— Царство-то наше?… Не будетъ грабежу, не будетъ убивства, длежа не будетъ, ссоры и драки не будетъ, найму не будетъ, торговли не будетъ (шабашъ, братъ!— усмхнулся онъ въ сторону Ивана Зиновеича), денегъ не будетъ,— если братство будетъ, къ чему деньги? Любовь будетъ, смиренство… Энто гд читается: ‘вси братія по духу?’ Братолюбіе будетъ, единство… Вотъ какъ мы будемъ царствовать!

— Стой, погоди!— перебилъ Иванъ Зиновеичъ,— ишь сколько наговорилъ! Что ты сказалъ: найму не будетъ?

— Не будетъ,— твердо, увренно отвчалъ Сютаевъ.

— Что-жь, по-твоему, наемъ-отъ — грхъ, что ли?

— А ты какъ думалъ? Не грхъ?… Почитай-ка въ Евангеліи, што о наемникахъ-то сказано… Кто нанимается — гршитъ, а кто нанимаетъ — тотъ вдвое гршитъ.

Вс вдругъ замолчали. Иванъ Зиновеичъ сидлъ потупясь, очевидно, что-то обдумывая, что-то соображая. Но вотъ онъ поднимаетъ голову и, обращаясь къ Василью Кириллову, произноситъ:

— Это что ты разводишь насчетъ, значитъ, войны, насчетъ найму, али опять насчетъ торговли — этому, братъ, во вки не бывать… Н-да!

— Не бывать?— насмшливо, почти задорно, переспрашиваетъ Сютаевъ.— Ой-ли?

— Н-да!… Вотъ теб и ой-ли… Что ты, до самаго дла, думаешь своей головой: неужто же начальство-то потерпитъ это, а?… Вотъ помяни ты меня на этомъ мст, ничему-то этому не бывать,— вотъ что ты говоришь-то,— то-есть ни въ жисть!… Пустыя слова и больше ничего! — Да отчего не бывать-то?

— Отчего?… Говорятъ теб — начальство этого не потерпитъ… Вла-асть, власть не допуститъ!

Но о томъ, что думаетъ Сютаевъ о ‘начальств’ и властяхъ, поговоримъ въ слдующій разъ.

VIII.
Шевелино.

Прихотливыми зигзагами извивается рчка Повдь. По зеленымъ холмистымъ берегамъ ея раскинулись поля, луга и рощи. На одномъ изъ такихъ холмовъ, вся въ зелени, ютится маленькая деревенька Шевелино. Въ ней всего-на-все тридцать дворовъ, въ этихъ тридцати дворахъ живетъ 88 душъ мужскаго и 107 душъ женскаго пола. Отъ узднаго города и вмст станціи желзной дороги Шевелино отстоитъ на разстояніи тридцати верстъ и отъ приходской церкви въ 9 верстахъ. Крестьяне деревни Шевелина — временно-обязанные помщика Львова. До Львова, въ теченіе долгаго времени, ими владлъ Сабуровъ, поэтому и до сихъ поръ весь Шевелинскій районъ слыветъ среди крестьянъ подъ именемъ ‘Сабуровщины’, Сабуровской вотчины.

Считая необходимымъ дать читателю хотя нкоторое представленіе объ условіяхъ экономической жизни шевелинскихъ крестьянъ, я приведу здсь нсколько данныхъ относительно ихъ надловъ, посвовъ, заработковъ и т. п. Вс эти свднія заимствованы мною изъ данныхъ, собранныхъ въ 1879 году тверскимъ статистическимъ комитетомъ для ‘Описанія населенныхъ мстъ Тверской губерніи’.

Количество земли въ десятинахъ: а) надльной, б) собственной всего селенія и в) отдльныхъ лицъ.
Усадебной.	Пахатной.	Снокосной.	Выгонной.	Лсной.	Всего удобной земли	Неудобной.
а) 8	168	183	—	10	369	—
б) —	—	—	—	—	217	—
в) —	—	—	—	—	48	—

Отдльно собственную землю (в) имютъ 6 домохозяевъ, изъ коихъ одинъ — 17 десятинъ, трое — по 7 десятинъ и двое — по 5 десятинъ. Почва пахатной земли — супесчаная и суглинистая. Окладныхъ душъ мужскаго пола считается 83. Размръ надла на душу не превышаетъ четырехъ съ половиною десятинъ, на дворъ приходится 12 десятинъ.

Что касается разнаго рода платежей, то шевелинскимъ крестьянамъ приходится платить:

Государственныхъ податей 186 р. 87 к.

Оброчныхъ и выкупныхъ платежей .. 590′ 40 ‘

Земскихъ повинностей 42′ — ‘

Мірскихъ повинностей 48 ‘ 88 ‘

Всего 868 р. 15 к.

Такимъ образомъ съ каждой окладной души приходится въ годъ около 10 рублей 50 копекъ.

Скотомъ шевелинскіе крестьяне, сравнительно, довольно богаты. Такъ, во время нашего пребыванія тамъ, у нихъ было: лошадей — 61, коровъ — 60, нетелей и телятъ — 15, овецъ — 60. Стало-быть, среднимъ числомъ, на каждый дворъ приходится по дв лошади и по дв коровы.

Посвъ и урожай въ четвертяхъ, за исключеніемъ смянъ: а) на надл, б) на собственной земл.
Ржи.	Ячменя.	Овса.	Картофеля.	Льна.
Посвъ.	Урожай.	Посвъ.	Урожай.	Посвъ.	Урожай.	Посвъ.	Урожай.	Посвъ.	Урожай.
а) 61	183	20	80	102	306	30	120	5	12
б) 16	48	—	—	32	96	—	—	—	—

Сна шевелинскіе крестьяне накашиваютъ до 5.000 пудовъ на надл и 1.500 пудовъ на собственной земл.

Изъ общаго числа домохозяевъ нуждаются въ покупномъ хлб 10 человкъ. Среднимъ счетомъ они покупаютъ въ годъ 20 четвертей хлба, на сумму 140 рублей.

Изъ числа принадлежащихъ къ селенію лицъ въ 1878 году находилось въ отлучк по паспортамъ и билетамъ: на годъ — 13 мужчинъ и 1 женщина, на полгода — 21 мужчина и на срокъ мене полугода — 2 мужчинъ и 2 женщины. Если эти цифры были вполн точны для 1878 года, то слдуетъ признать, что за послдніе годы общее число отлучающихся изъ Шевелина на заработки еще боле возросло. Женщины идутъ въ услуженіе:, мужчины для каменотесныхъ работъ отправляются въ Петербургъ и лишь немногіе въ Москву. Въ числ обывателей деревни Шевелина насчитывается грамотныхъ 20 человкъ мужчинъ и 2 женщины. По отзыву лицъ, близко знакомыхъ съ мстными условіями Тверской губерніи, слдуетъ признать, что населеніе деревни Шевелина въ экономическомъ отношеніи стоитъ нсколько выше средняго уровня, существующаго для крестьянскаго хозяйства Тверской губерніи.

Чтобы ближе быть къ Сютаеву и его семейству, чтобы чаще видться съ нимъ и удобне наблюдать отношенія, установившіяся между сютаевцами и остальнымъ населеніемъ,— я оставилъ Повдь и перехалъ въ Шевелино. Василій Кирилловъ устроилъ меня въ сосдств съ собою, въ большой, просторной изб, хозяинъ которой, богатый мужикъ, жилъ постоянно въ Питер вмст съ женою, а дома оставалась его мать, старуха, да маленькая дочка, лтъ тринадцати, да племянница, сирота, невста. Все это были добрые, простые, душевные люди.

Воспользовавшись первымъ праздничнымъ днемъ, я отправился къ Василью Кириллову.

IX.
Въ семь Сютаева.

Изба Василья Кириллова — самая обыкновенная, ничмъ не выдляющаяся изъ ряда другихъ крестьянскихъ избъ: старая, приземистая, темно-бревенчатая, въ три окна на улицу. Внутри избы на всемъ лежитъ печать опрятности: печь выблена, полъ, стны, лавки, столъ — все это чисто вымыто, выскоблено. Въ переднемъ углу видна полка, ‘божница’, на которой вмсто образовъ лежитъ нсколько книгъ. Тмъ не мене въ изб есть образъ Спасителя, но онъ виситъ не въ углу, какъ это принято у православныхъ, а среди стны, точно обыкновенная картина.

Семейство Сютаева состоитъ изъ жены его, Мары Андреевны, и сыновей: Михаила, Дмитрія и Ивана. Михаилъ и Дмитрій женаты и имютъ дтей: у перваго ихъ двое, у втораго — четверо. Оба они, во время моего пребыванія въ Шевелин, были въ отлучк, въ Питер, на работ, дома оставались ихъ жены и дти. О дочери Сютаева, Домн, я уже говорилъ, говорилъ и о младшемъ сын его, Иван.

Жена Сютаева, еще крпкая старуха, всегда чисто одтая, съ симпатичнымъ, благообразнымъ и умнымъ лицомъ. Старшая молодуха, жена Михаила, Любовь, наиболе словоохотливая и бойкая изъ всего женскаго персонала. Жена Дмитрія, Дарья, заурядная, толстая баба съ добродушно-простоватымъ выраженіемъ лица. Дти — все мелкота: старшему, если не ошибаюсь, девять лтъ. По случаю дождя вс они толпились въ изб, играя и рзвясь на полу.

Невольно бросилось въ глаза, невольно поразило меня мягкое, любовное отношеніе всхъ членовъ семьи между собою, съ дтьми же вс какъ-то особенно ласковы, какъ-то особенно кротки и любовны. У всхъ такія открытыя лица, такія смлыя, громкія рчи, такое непринужденное обращеніе. Какъ-то сразу чувствовалось, что въ этой семь, несмотря на многочисленность ея членовъ, царитъ миръ, царитъ прочная взаимная любовь, безъ подавляющаго авторитета ‘большака’, безъ ехидства свекрови, безъ забитости невстокъ.

Сютаева не было дома,— онъ ушелъ провдать скотъ. Глядя на играющихъ дтей, я спросилъ старшую молодуху:

— Это все внуки Василья? Твои дти и племянники?

— Да, по человчески такъ,— отвтила она,— внуки, племянники,— люди всяко зовутъ, всякихъ кличекъ надавали,— а по-Божьи — вс братья и сестры.

Въ избу вошелъ какой-то мужикъ,— какъ посл оказалось, сосдъ Сютаева,— волосатый, цыганскаго типа, черный какъ жукъ. Его костюмъ свидтельствовалъ о достатк: на немъ была суконная поддевка, рубаха изъ хорошаго ситца и смазные сапоги, Вошелъ онъ, перекрестился на образъ и, неуклюже мотнувъ головой по направленію сидвшихъ на лавк, проговорилъ:

— Здорово!

— Здравствуй,— отвчала Любовь.— Садись, такъ гость будешь,— и тотчасъ же добавила:— все здоровкаемся, все — ‘здорово, здорово’, говоримъ, а сами все немощны.

— Какъ немощны?… Чмъ?— спросилъ я.

— Духомъ, духомъ немощны… Кабы здоровы были, не такъ бы жили, не такъ бы поступали другъ съ дружкой.

Пухлый мальчуганъ, въ одной рубашонк, съ круглымъ лицомъ и пухлыми голыми ножками, съ свтлыми, ясными глазенками, подобрался ко мн и началъ теребить мое платье, смясь и выкрикивая что-то дтскимъ, ликующимъ, звонкимъ, какъ колокольчикъ, голоскомъ.

— Не крещеный!— проговорилъ черный мужикъ, обращаясь ко мн и указывая на мальчугана.

— Правда, не крещеный?— обратился я къ молодух. (Жена Сютаева хлопотала съ самоваромъ.)

— Врно, не крещеный… Теб на-диво? Не видалъ, чай, не крещеныхъ-то, а?… А у насъ только двое крещеныхъ-то, а то вс не крещены.

Ребенокъ точно понималъ, что рчь идетъ о немъ, онъ весь сіялъ, подпрыгивалъ, хихикалъ, стучалъ ручонками о мое платье и, казалось, заливался отъ восторга.

— Отчего же вы не крестите?

— Полагаемъ, какъ быть все равно: што крестить, што нтъ. Будто какъ понапрасну крестить-то… Мы вотъ вс крестились, а грхъ творимъ все равно что не крещеные. Крещеніе, сказано, покаяніе. ‘Покайтеся и креститеся’. А нешто ребенокъ можетъ покаяться? Спаситель-то вишь тридцати лтъ крестился. Выростетъ, въ умъ войдетъ, познаетъ,— ну, и окрестится.

— Что же познаетъ-то?

— Истину… А то што же?… Истину познаетъ.

— Какъ же онъ познаетъ?

— Родители должны научать, отецъ съ матерью… Безъ наученья ничего не выйдетъ.

Черный мужикъ отстаивалъ крещеніе въ томъ вид, какъ оно существуетъ у православныхъ. Отъ крещенія онъ перешелъ къ покаянію и причащенію и началъ горячо доказывать особенную, настоятельную необходимость этихъ двухъ таинствъ. Въ это время Сютаевъ вернулся домой, онъ также принялъ участіе въ общемъ разговор. Съ первыхъ же словъ Василій Кирилловъ повернулъ споръ на свою любимую тему.

— И каждую минуту каюсь, въ чемъ согршу,— говорилъ черный мужикъ, отстаивая свою мысль.— Ежели обижу кого, каюсь.

— Да ты не видишь обижденія-то,— возражалъ Сютаевъ.— Полосу свою пашешь, а самъ думаешь, какъ бы другую прихватить.

— Ангелы прегршаютъ… Я говорю: гршенъ.

— Ты говоришь: гршенъ, а во грхахъ не признаешься, отъ грховъ не отстаешь… И опять же ты по-старому свою линію ведешь: опять по-старому пашешь, по-старому длишь, торгуешь,— ну, и выходитъ, што ты, стало-быть, фарисей.

— Ты за меня не будешь отвчать.

— Нтъ, буду, буду отвчать!… Все будемъ другъ за дружку отвчать… А ты этого не зналъ?

— Чрезъ покаяніе Богъ гршниковъ пріемлетъ… Мало ли мы грха творимъ?… Каяться надо, исповдываться передъ Господомъ,— ну, тогда насъ Богъ и проститъ.

— Н-тъ, другъ милой, вр-шь!… Тогда Богъ проститъ, когда у насъ любовь будетъ, когда у насъ едино сердце будетъ, едина душа, когда все будетъ мстное, обчее,— тогда Богъ проститъ.

И, помолчавъ немного, онъ снова обратился къ сосду:

— Признаешься ли въ любви жить, а?… Замковъ не надо?… Подъ замками-то небось у тебя украли?

— Ну, украли,— што-жь такое?

— Ну, а тогда воровъ не будетъ,— слышишь?— когда мы обчую-то жисть устроимъ, когда въ любви-то будемъ жить… А теперь у насъ раздоръ, во всхъ злоба, обманъ, суды, неправда…

— Не судите, сказано, да не судимы будете,— внушительно произнесъ сосдъ и видимо остался доволенъ собой: ему, вроятно, казалось, что онъ попалъ какъ разъ въ самое больное мсто своего соперника.

Но Сютаевъ оказался неуязвимымъ.

— Опять не то!— кричалъ онъ.— Не то, не то!… Должно всю вселенную судить, всю!… Спаситель пришелъ — всю вселенную осудилъ… Апостолы пришли — всю вселенную осудили.

— Не мы же… Намъ далече до Спасителя.

— А што онъ сказалъ?— ‘Идите за мной!’… Што етто обозначаетъ, а? Какъ ты полагаешь?… Его слдомъ надо идти: Онъ всю вселенную осудилъ — и мы можемъ судить, Онъ проповдывалъ — и намъ надо то же длать, Онъ страдалъ за добро, за проповдь — и намъ надо страдать… Да, пора Господу Богу служить,— пора, пора, пора! Пришло время. Надо намъ обманъ побждать…

На стол появился самоваръ, который по своимъ колоссальнымъ размрамъ, а отчасти и по форм, какъ нельзя боле напоминалъ собою т паровые котлы, какіе можно встртить на фабрикахъ или заводахъ. Мара принесла что-то въ род яичницы, корчажку съ топленымъ молокомъ и нсколько кусочковъ сахару. Начались угощенія — радушныя, задушевныя.

Черный мужикъ, который давно уже какъ-то особенно пристально и пытливо поглядывалъ на меня, воспользовавшись перерывомъ въ спор, подслъ ко мн и началъ съ допроса: кто я такой, откуда и зачмъ именно пріхалъ,— бывалъ ли я въ Петербург, и т. д. Покончивъ этотъ опросъ, онъ принялъ нсколько таинственный видъ и началъ:

— А што, хочу я тебя спросить, о енерал Пашков слыхалъ?

— Слыхалъ.

— Можетъ и видать доводилось?

— Видалъ… А что?

— Такъ, ничего… Можетъ ты самъ и есть енералъ Пашковъ?

Здсь кстати будетъ замтить, что г. Пашковъ пользуется большою извстностью среди нашего сектантскаго населенія. Этому главнымъ образомъ содйствуетъ разсылка имъ повсюду разныхъ книжекъ, въ род ‘Любимыхъ стиховъ’ и т. п., затмъ публичность его бесдъ. Газетные толки объ этихъ бесдахъ и проповдяхъ также много способствовали его извстности. Сектанты, отправляясь въ Петербургъ на заработки или по торговымъ дламъ, обыкновенно считаютъ своею обязанностью побывать на проповди Пашкова. Говорятъ, онъ не только охотно помогаетъ сектантамъ {Очень вроятно, что г. Пашковъ, извстный своею филантропическою дятельностью, съ одинаковою готовностью помогаетъ какъ сектантамъ, такъ и православнымъ. Длаемъ здсь эту оговорку съ цлью отклонить отъ себя всякій упрекъ въ желаніи выставить г. Пашкова какимъ-то столпомъ, опорой сектантства. А. П.}, которые обратятся къ нему съ просьбой о помощи, но даже раздаетъ деньги и тмъ изъ нихъ, которые совсмъ не просятъ объ этомъ. ‘Любимые стихи’ и другія подобныя книжки, распространяемыя Пашковымъ, мн приходилось встрчать среди молоканъ, сютаевцевъ, хлыстовъ, монтанъ, послдователей ‘деснаго братства’ и т. д., я встрчалъ ихъ въ Тверской губерніи, въ Самарской, въ Саратовской, въ Нижегородской и въ Тамбовской, и притомъ въ самыхъ далекихъ и захолустныхъ углахъ этихъ мстностей. По слухамъ и по разсказамъ самихъ сектантовъ, эти книжки можно найти и на Кавказ, и въ Малороссіи среди штундистовъ, и на Урал, и въ Сибири,— словомъ, всюду, гд только есть сектанты.

Сыновья Сютаева также бывали у Пашкова, но они не вынесли хорошаго впечатлнія отъ его толкованій Евангелія. Одному изъ сыновей Сютаева Пашковъ, или кто-то изъ его ближайшихъ послдователей, далъ 25 рублей. Молодой Сютаевъ взялъ было эти деньги, но, продержавши ихъ дня два у себя и раздумавши, возвратилъ ихъ обратно, считая себя не въ прав получать деньги ‘дарма’.

Самъ Сютаевъ рзко нападаетъ на ученіе Пашкова. Онъ лично знакомъ съ однимъ изъ послдователей пашковскаго ученія, живущимъ въ Торжк. Особенно же онъ не можетъ примириться съ основной идеей ученія Пашкова, съ тмъ, что самое главное — это вра, горячая, страстная вра, въ то, что Христосъ спасетъ насъ, какъ бы ни были мы грховны и каковы бы ни были наши дла, наша жизнь…

— Стало-быть по-ихнему,— говоритъ Сютаевъ,— можно все длать: и длиться можно, и торговать можно,— все равно, молъ, Христосъ спасетъ гршниковъ, только надйся крпче, вруй…

Эта мысль не можетъ не возмущать Сютаева, который учитъ, что главное — ‘жисть’, ‘жисть надо наблюдать’, ‘жисть надо устраивать’, и по ученію котораго самая вра есть не что иное какъ любовь къ людямъ… ‘А какая же любовь безъ добрыхъ дловъ?’ — говоритъ онъ.

Разговоръ переходилъ съ одного предмета на другой. ‘Бабы’ принимали въ немъ участіе наравн съ мужиками. Между прочимъ, когда зашла рчь о духовенств, жена Сютаева разсказала слдующій случай.

— Сидла я съ дочерью, Домной, въ гостяхъ у Андрея Филиппова (Андрей Филипповъ держалъ въ это время харчевню въ деревн Заполь). Входитъ священникъ Никольскій,— входитъ, а самъ чуть на ногахъ стоитъ: такъ его и поноситъ, такъ и пошатываетъ изъ стороны въ сторону, словно втеръ качаетъ.— ‘Гд тутъ, говоритъ, у васъ боги?’… Вынулъ крестъ, хотлъ было пть что-то, только увидалъ дочь — и прямо къ ней.— ‘Андрей Филипповъ!— говоритъ,— откуда ты, говоритъ, такую кралю досталъ?’ — ‘Шевелинскіе, молъ, батька, не ворожь!’ — это Андрей-отъ ему говоритъ… Только попъ не унимается: ‘Нельзя ли, говоритъ, ко мн на вечерокъ?… Не пожалю, говоритъ,— полтинничекъ дамъ’… Начала я его стыдить: ‘Вотъ, говорю, такъ наставники ходятъ!… Вотъ какое отъ нихъ наученье-то!… Ахъ, вы,— говорю,— озорники вы этакіе!… Глядите, молъ, люди добрые!…’ А онъ и ухомъ не ведетъ: лзетъ прямо къ двк… Согршила я, не утерпла: ухватила его за волосы и — ну таскать!… {Этотъ разсказъ, какъ и все изложенное здсь, въ этихъ очеркахъ — голая правда. Съ удовольствіемъ можемъ заявить при этомъ, что священникъ, о которомъ идетъ рчь въ этомъ разсказ, въ настоящее время уже уволенъ отъ должности. А. П.}

Отъ священниковъ разговоръ перешелъ на продажность, будто бы существующую въ православной церкви. По этому поводу Сютаевъ разсказывалъ:

— Дит у насъ умерло. Говорятъ, надо хоронить, отпвать надо,— безъ энтого, говорятъ, на томъ свт въ царство небесное не примутъ. Ладно, хорошо. Пошелъ я къ попу,— ‘Похорони, говорю, батюшка…’ (Какое слово-то: батюшка!) — ‘Ладно, говоритъ, давай полтинникъ’.— ‘Нельзя ли, молъ, поменьше?’ — Не соглашается. А денегъ у меня въ ту пору всего-на-все тридцать копекъ серебромъ было… Не согласился. Ушелъ я домой и думаю про себя: какъ такъ?… За пятьдесятъ можно, а за тридцать нельзя? За пятьдесятъ примутъ, а за тридцать не примутъ?… Не можетъ энтого быть!… И увидлъ я тогда, што гршенъ я кругомъ.

— Въ чемъ же ты гршенъ?

— Да нешто можно о Божьемъ благословленіи торговлю заводить?… Нельзя покупать, думаю, Божьяго благословленія. Коли самъ не заслужишь, ни за какія деньги его не купишь… Ни за какія тысчи не купишь!… А коли заслужишь, то и безо всякихъ денегъ получишь, што слдоваетъ… Раздумалъ я все этто, взялъ дит и самъ похоронилъ — безъ попа, безъ дьячка, безо всего… Подъ поломъ похоронилъ!

Немного погодя онъ снова заговорилъ:

— Али опять, бывало, спросишь кого: былъ на духу?— ‘Нтъ, скажетъ, не былъ’.— ‘А отчего не былъ?’ — ‘Денегъ не было, съ деньгами не собрался…’ Ну, и выходитъ, што у васъ за деньги грхи-то отпущаютъ: есть деньги — отпустятъ, нтъ денегъ — не взыщи!… Стало-быть вы Божью-то благодать за рубли да за копйки покупаете… Видно у васъ поэтому и въ рай-отъ за деньги пущаютъ… по такціи!

Дале разговоръ коснулся, между прочимъ, иконъ. При этомъ Любовь, смясь, разсказала:

— Какъ-то у насъ старую избу поправляли, такъ мы въ новую переходили. Все вынесли, одн иконы остались въ углу. Ребятишки и смются: ‘Ей, вы, боги,— говорятъ,— пойдемъ за нами!… Коли вы боги, перейдите сами!…’ Нтъ, небось, остались, не пришли.

Такое отношеніе къ иконамъ вызвало протестъ со стороны чернаго мужика,— онъ горячо вступился, за иконы. Сютаевъ поспшилъ успокоить его. Онъ заявилъ (передаю лишь общій смыслъ его возраженія), что отрицаніе или признаніе иконъ есть вещь совершенно несущественная, второстепенная, изъ-за которой отнюдь нельзя людямъ расходиться между собою. Свое возраженіе онъ закончилъ такъ:

— Мы все оставимъ: посты, икону, все (то-есть оставимъ отрицаніе иконъ, постовъ), но единства не оставимъ, обчаго не оставимъ.

Я постарался навести разговоръ на значеніе семейныхъ отношеній, какъ они понимаются сютаевцами.

— Жена, по Писанію, меньше мужа,— говоритъ Сютаевъ,— поэтому она должна слушать его, повиноваться ему.

Но тутъ у него является сомнніе: въ другомъ мст Св. Писанія сказано, что во Христ исус нтъ ни мужскаго пола, ни женскаго, ни раба, ни свободнаго, а что вс люди составляютъ одно и вс равны между собою. Итакъ, съ одной стороны выходитъ, что жена — какъ бы ‘меньше’ мужа, а съ другой — равна ему. Это сомнніе такъ и остается у него до сихъ поръ не ршеннымъ. Онъ только заявляетъ, что ‘распорядиться надъ женой мужъ не можетъ’, не въ прав.

Сютаевцы допускаютъ семейный разводъ. Въ случа ссоръ, вражды и несогласій между супругами, они должны разойтись. Но если посл развода онъ или она ‘въ Господа придетъ’, т. е. сознаетъ свою вину и раскается, то они должны ‘соединиться сызнова’. При развод дти должны оставаться съ врующимъ, т. е. съ правою стороною (съ отцомъ или съ матерью). Для того, чтобы не встрчалась необходимость въ развод, чтобы браки были ‘крпче’, прочне, нужно, чтобы родители отнюдь не приневоливали своихъ дтей выбирать себ ту или другую жену, того или другаго мужа. Родители должны съ своей стороны только ‘совтовать’ сыну или дочери, но отнюдь не ‘приневоливать’.

Изъ всего, что мн пришлось видть и слышать въ семь Сютаева, для меня было ясно, что вс присутствовавшіе при разговор члены этой семьи вполн солидарны между собою въ своихъ воззрніяхъ на церковь, на религію, на обязанности человка и его задачи, видно было, что ученіе Василья Кириллова глубоко запало имъ въ сердце, что оно принято ими, продумано, усвоено. Здсь не было и намека на ту рознь, какая имла, напримръ, мсто въ семейств Ильи Иванова.

— Вы всегда такъ мирно, дружно жили, какъ теперь?— спросилъ я, обращаясь къ ‘бабамъ’.

— Што ты! Прежде всего бывало… Чуть што не до драки доходило… А какъ познали, сразу ссорамъ конецъ пришелъ. Злобы прежней ужь и въ помин нтъ… Куда и сердце двалось!

X.
Теорія о добрыхъ и злыхъ властяхъ.

По временамъ, когда разговоръ нашъ съ Сютаевымъ направлялся на такъ-называемые щекотливые вопросы и касался разныхъ темныхъ сторонъ нашего общественнаго строя, въ рчи Сютаева слышались нердко такія ноты, которыя какъ-то невольно наводили на мысль: не было ли тутъ какого-нибудь посторонняго вліянія, какой-нибудь посторонней ‘пропаганды’, которая дала бы толчокъ его мыслямъ въ извстномъ направленіи.

Мн удалось близко сойтись съ Сютаевымъ и смю думать, что онъ былъ вполн откровененъ со мною. Мы разстались съ нимъ, какъ разстаются близкіе друзья. Еслибъ у него были какія-нибудь особенныя встрчи съ интеллигентными или иными людьми, которые бы такъ или иначе повліяли на ходъ его мыслей, онъ непремнно сообщилъ бы мн объ этомъ. Но этого не было. Только однажды съ нимъ былъ такой случай. халъ онъ по чугунк. Въ вагон зашла рчь о ‘писаніи’. Сютаевъ, по обыкновенію, начинаетъ развивать свои идеи о любви и мир. Въ разговоръ вмшивается кондукторъ и начинаетъ оспаривать Сютаева.

— Откуда ты это взялъ?— спрашиваетъ онъ Сютаева.

— Почитай Посланіе къ Галатамъ, тогда увидишь, откуда… Тамъ прямо обозначено…

— Да вдь это для кого обозначено-то? Вдь для галатовъ… А ты думалъ для насъ, что ли?

Это возражденіе показалось Сютаеву дикимъ и возмутительнымъ. Онъ рзко напалъ на кондуктора и разбилъ его на всхъ пунктахъ. Тутъ же, въ вагон, сидлъ какой-то молодой человкъ и внимательно вслушивался въ рчи Сютаева. Онъ подслъ къ Василью Кириллову и они потолковали съ нимъ по душ. Сютаевъ спрашивалъ молодаго человка, который показался ему очень начитаннымъ: какихъ книгъ слдуетъ больше всего придерживаться? Какого онъ мннія насчетъ старинныхъ книгъ, почитаемыхъ староврами, и изъ какихъ именно книгъ можно лучше всего ‘истину познать?’ Молодой человкъ говорилъ, что на свт развелось многое множество разныхъ книгъ, что есть между ними хорошія, но много есть и худыхъ, негодныхъ, что въ старинныхъ книгахъ также ‘много есть кой-чего напутано’, самая же лучшая книга — это Евангеліе. Чтобы не сбиться съ пути, необходимо держаться Евангелія. Но его нужно умть понимать, толковать и объяснять, поповское же толкованіе Евангелія неврно… Обо всемъ этомъ уже и ране думалъ Сютаевъ, слова молодаго человка только еще больше укрпили его въ его мысляхъ о значеніи Евангелія и ‘старинныхъ книгъ’. Помимо этой случайной, мимолетной встрчи, у Сютаева не было никакихъ столкновеній съ людьми, которые бы задавались цлью повліять на его воззрнія въ извстномъ смысл. Вся его ‘вра’, все его ученіе — есть результатъ его собственныхъ думъ, продуктъ его собственной работы мысли, безъ всякой посторонней помощи, безъ всякаго вліянія со стороны кого бы то ни было. Современная жизнь со всми ея ненормальными, уродливыми явленіями — вотъ что. единственно будило и направляло его мысль, ‘писаніе’ только подкрпляло, освящало своимъ авторитетомъ выводы, догадки и заключенія, къ которымъ приводилъ его анализъ общественныхъ отношеній.

Мы уже видли результаты этой работы, этого анализа въ области религіозной и въ области соціальной,— посмотримъ же теперь, что думаетъ Сютаевъ о нашихъ гражданскихъ, государственныхъ порядкахъ и учрежденіяхъ.

— Мы должны почитать высшнію власть,— говоритъ Сютаевъ,— а высшняя власть должна заботиться о насъ, о народ. Если же власть не заботится о народ, то я должонъ сказать ей объ энтомъ.

— Да… Такъ вотъ тебя и послушаютъ!— иронически замчаетъ обыкновенно на это кто-нибудь изъ присутствующихъ.

— За энто, братъ, какъ бы тебя противъ шерсти не погладили!…

— Очень даже просто… Шаровары скинутъ, да та-акими угостятъ горячими!…

— Любовь, братецъ, никто раззорить не можетъ,— возражаетъ Сютаевъ.— Будемъ добрыми и власть будетъ добра.

Относительно моленія за властей Сютаевъ говоритъ: ‘въ Евангеліи сказано, что нужно молиться перва за народъ, а потомъ за царя. Теперь въ церквахъ длаютъ неправильно, молясь сначала за царя, а ужь потомъ за народъ’.

— Властямъ нужно повиноваться… Но власти бываютъ добрыя и злыя. Власти, которыя не внутреннія, въ сердцахъ не добрыя — это злыя власти. Он длаютъ неправду, поэтому имъ не слдуетъ повиноваться, такъ какъ он запутываютъ насъ, людей.

— Какую же неправду длаютъ злыя власти?— спрашивалъ я.

— А войну хто длаетъ?… А оброки злые хто длаетъ?… Опять же въ острогъ хто сажаетъ?… Все отъ ней идетъ, отъ злой власти!…

О судахъ нашихъ Сютаевъ весьма невысокаго мннія {Необходимо замтить однако, что при критик судовъ Сютаевъ главнымъ образомъ иметъ въ виду свои, крестьянскіе, волостные суды.}.

— Въ судахъ правды почитай-что совсмъ нтъ. Судьи должны судить по-евангельски, но никто не судитъ такъ. Правды въ жизни нтъ, поэтому и судей такихъ ставятъ: пьяницъ, злыхъ, мздоимцевъ… На суд должны всякое дло разсмотрть, распросить, а теперь другой разъ на суд-то и слова не дадутъ сказать: ‘молчать!!’.

Я попросилъ Сютаева подробно разсказать мн о томъ, что происходило у него со старшиной, когда тотъ требовалъ уплаты податей.

— Пришелъ волостной насчетъ оброка. Я и спрашиваю: ‘кому, молъ, оброкъ? Зачмъ оброкъ?’ Показываю волостному Евангеліе и говорю: ‘Ты — вышняя власть, ты разсуди мн’. Волостной на Евангеліе и глядть не хочетъ.— ‘Я, говоритъ, не за энтимъ пришелъ… Подавай деньги!’ — ‘Я теб деньги отдамъ, мн молъ денегъ не жалко, только ты разсуди мн: кому оброкъ?’ — ‘Начальству’, говоритъ.— ‘Начальство должно быть доброе, говорю. Ты должонъ добрый оброкъ собирать, кроткій, а не то чтобы выколачивать… Грхъ насиліемъ оброкъ отдавать… Разсудимъ, говорю, энто дло: можетъ тогда и оброку-то не надо будетъ, а?… Разберемъ!…’ — ‘Пошелъ ты, говоритъ, къ лшему, есть время мн съ тобой валандаться!’ — И почалъ меня ругать.— ‘А коли такъ,— говорю,— коли ты не хошь Спасителевы слова разсудить, нтъ теб ни гроша!…’ И почалъ онъ калитку ломать.— ‘Пусти!’ говоритъ.— ‘Не пущу! Коли ты не хошь слова Божія разсудить, ты, стало-быть, не высшняя власть, а воръ, хищникъ, грабитель! Вотъ ты хто!…’ — ‘Ломай, говоритъ, робята, ворота!… Онъ — бунтовщикъ!’ — Разбили ворота. Взяли со двора: корову, лошадь, овцу… Увели, продали съ укціона, деньги себ взяли на оброкъ.

— Тмъ дло и кончилось?

— Нтъ, не кончилось,— волостной жалобу подалъ… Слдователь Кротковъ разбиралъ наше дло.

— Ну, и что же?

— Ну, въ судъ повели… Я взялъ Евангеліе, Тихона Задонскаго взялъ и пошелъ въ судъ. Одинъ судья… какъ бишь его зовутъ?… Товарищъ… про…прокурора говоритъ: ‘Въ острогъ его надыть безпремнно, штобы не бунтовалъ…’ А я говорю судьямъ: ‘Вы не меня судите, вы книги судите’,— и показываю имъ Евангеліе… Не взяли во вниманіе!… Осудили сперва на три мсяца въ острогъ, потомъ перемнили — на семь дней… На суд волостной былъ, Тихонъ Ивановъ, онъ разсказывалъ, какъ то-есть я его не пущалъ въ домъ за оброкомъ. Я слушалъ, слушалъ, а потомъ и говорю судьямъ: ‘Дозвольте мн разокъ спросить Тихона Иванова’.— ‘Спрашивай’, говорятъ. Я и спросилъ: ‘А что, Тихонъ Ивановъ, какъ ты живешь: по духу, али по плоти?…’ Онъ помолчалъ, а потомъ и говоритъ: ‘Я, говоритъ, по плоти живу’.— ‘Ну, коли по плоти, то теб и вры нельзя дать. По книгамъ по плоти живущіе Богу угодить не могутъ, а стало-быть и вры имъ нтъ никакой…’ Што-жь ты думалъ? Волостной-отъ былъ врагъ, а теперь другъ сдлался. Теперь онъ изъ волостныхъ вышелъ и все говоритъ: ‘Ужо покаюсь… Неврно мы живемъ,— охъ, неврно!… Не сегодня-завтра, ужъ покаюсь…’ Денегъ мн какъ-то на оброкъ далъ безъ росписки, безо всего… Я ему говорю: ‘Ты, Тихонъ Ивановъ, воръ… Ишьсколько нажилъ добра разнаго! Раз это не воровство? Все, молъ, награблено у тхъ же хрестьянъ…’

— Что-жь онъ?

— Што?— Самъ признается, што воръ.

— Ну, а на другой годъ тоже вдь оброкъ собирали,— были у тебя?

— Какже, были… Я опять говорю: ‘Сдлай милость, разсудимъ, къ чему оброкъ?’ — Старшина кричитъ: ‘Знать ничего не знаю, подавай деньги!’ — ‘А коли такъ,— говорю,— не дамъ…’ Силкомъ зашли во дворъ, опять лошадь да корову угнали. А я опять ихъ обозвалъ ворами, хищниками, грабителями.

— Чего же ты добивался-то отъ нихъ?

— Чего?— Онъ долженъ былъ научить меня: куда оброкъ, зачмъ… Высшняя власть должна быть добрая,— да, а не то штобы послднюю корову со двора сводить.

— Теперь же ты платишь, хотя теб и не объяснили?

— Я и теперь то же говорю. Ни одного рубля не отдамъ такъ, штобы не сказать: воры вы, хищники, грабители… Только ужъ теперь меня не гонятъ.

На мои распросы о томъ, каково вообще живутъ въ ихъ мстахъ крестьяне, Сютаевъ обыкновенно отвчалъ, что крестьяне у нихъ живутъ весьма ‘тосшо’ (тощо) и скудно, и объяснялъ это явленіе такъ:

— Спервоначалу были обременены господами. Опосля того надлъ получили, надлъ махонькой. Земли дали худыя, а теперь глядятъ, какъ бы и т оттягать. Въ Заполь господинъ двадцать десятинъ у мужичковъ отрзалъ,— говоритъ: этто вамъ землемръ лишнихъ далъ. Они судиться, хлопотать… Пользы не получили, а въ долги влзли. Опять же народъ въ одиночество бросился, въ раздлы. А тутъ оброки злые. За подати скотъ продаютъ, этимъ въ остатки раззоряютъ.

Я спросилъ, часто ли бываютъ случаи продажи скота за недоимку.

— Ишо бы не часто! Въ Удальцов намеднись кошку съ укціона продали. Право слово, кошку! Пятнадцать копекъ взяли. А все за подати, за оброки.

Какъ-то разъ, посл одного изъ подобныхъ разговоровъ, Сютаевъ разсказалъ мн слдующій случай изъ своей жизни.

— Думалъ, думалъ я объ этомъ,— говорилъ онъ,— да и надумалъ: пойду къ царю! Пойду, пойду и — кончено… Напишу ему прошеніе (такого человка найду, што напишетъ), духовное прошеніе, вложу этто прошеніе въ Евангеліе да такъ и подамъ ему.

— Что же ты хотлъ написать въ прошеніи?

— Я-то? Хотлъ, братецъ…. перво-на-перво, што Евангелія нихто не принимаетъ: ни власти, ни хрестьяне,— нихто не принимаетъ, да! По Евангелію не поступаютъ… А черезъ то въ народ тягота, обиды… Надумалъ, деревню бросилъ, пришелъ въ Питеръ… Што-жь бы ты думалъ?— Не допущаютъ. Не допущаютъ и шабашъ! Хотлъ какъ-нибудь инако, да смлости нтъ… Што хошь, нтъ смлости да и только!

Извстныя событія послднихъ лтъ не могли, разумется, пройдти незамченными Оютаевымъ. Стремясь разгадать невдомый, сокровенный для него смыслъ этихъ событій, Сютаевъ тщетно пытается уяснить себ причины всхъ этихъ страшныхъ катастрофъ, кровавымъ слдомъ прошедшихъ предъ нашими глазами.

— Ишо есть люди, особенные, на штундистовъ схожи по на.званью.. Хто говоритъ — они изъ господъ, хто — изъ поповичей… По Питеру ходятъ… Какъ бишь ихъ… Да, штунденты!… Врно, врно — штунденты!… Слыхалъ?

Я сказалъ, что слыхалъ, объяснилъ ему, что это за люди, и затмъ спросилъ его, не зналъ ли онъ кого-нибудь изъ этихъ ‘штундентовъ’.

— Нтъ, ни единаго не знавалъ… Только люди баютъ, што энти самые штунденты говорятъ: царя не надо… Не надо, говорятъ, царя… Кажись, царь ничего худого намъ не сдлалъ. Ну, не надо… Ладно… Што-жь тогда будетъ?… Вотъ про меня тоже говорятъ: онъ царя не признаетъ, власть не признаетъ. Только этто не врно: я злой власти не признаю, а добрую власть я признаю.

Теперь Сютаевъ, вслдствіе тхъ возраженій, которыя ему приходится постоянно слышать отъ православныхъ о томъ, что ‘начальство не допуститъ’ до устройства ‘обчей жизни’, о которой онъ мечтаетъ,— начинаетъ все чаще и чаще задумываться на тему о начальств и власти.

— Какой тутъ вредъ!— говоритъ онъ.— Было бы за што гнать-то… Начальство должно понять, разсудить все должно. Тутъ вреда нтъ никакого. Окромя пользы нтъ ничего. Нужно собраться всмъ врнымъ, нужно жисть устроивать. Можетъ за этто и пострадать придется, только на это не глядть.

— Быть теб судиму, Василій,— вслушиваясь въ эти рчи и покачивая головами, говорятъ ему знакомые мужики.

— Я суда не страшусь!… На суду должны все разсмотрть. Соперники — священники, али другіе какіе народы — должны тутъ же становиться… Желалъ бы я суда! Надо все разсмотрть… Тихонъ Задонскій — не спутавши ли онъ какое слово? Али въ Евангеліи — такъ ли все?… Подтвердить надо!

— Ишь что выдумалъ!— возражаютъ ему на это разные ‘полированные’ люди, въ род Ивана Зиновеича.— Какъ же, жди, будетъ теб уголовный судъ Евангеліе разбирать!… Вдь ишь чего захотлъ!… Да гд-жь энто слыхано?

— Долженъ все разсмотрть… Все должонъ по порядку разсмотрть!— съ жаромъ, съ увренностью заявляетъ Сютаевъ.

— Чу-удакъ!… Да коли законъ воспрещаетъ?

— Ахъ, братъ, да вдь этто перемнить должно, все по порядку перемнить! Коли добрая власть, она должна тебя послухать, должна перемнить…

XI.
Исканіе ‘правильной вры«.

Какъ-то разъ я спросилъ Сютаева, давно ли онъ научился грамот.

— Двадцати лтъ я женился и сряду же началъ учиться,— отвчалъ Василій Кирилловъ.

— Зачмъ же ты надумалъ учиться?

— Хотлось Писаніе читать… Нужно, думаю, познать законъ Божій. Неврно мы живемъ,— охъ, неврно! Надо познать законъ Божій,— не будетъ безъ того спасенія человку… Ладно. Купилъ азбуку, началъ кое-што разбирать. Пошелъ въ синодальную лавку…

— Гд это было?

— Въ Питер. Купилъ Евангеліе, Тихона Задонскаго купилъ. Началъ читать Евангеліе,— ну, только вижу, все не такъ мы живемъ.

— Кто же теб посовтовалъ эти именно книги купить?

— Священникъ въ Питер. ‘Купи, говоритъ, ты Библію, Евангеліе…’ А я говорю: ‘Отъ Библіи-то, баютъ, люди зачитываются’,— ‘Не врь, говоритъ, этому: мы вкъ свой читаемъ да не зачитываемся’.

— Ну, и что же, понравилась теб Библія?

— Разныя книги доводилось читать, но только лучче Евангелія не нашелъ… Тихонъ Задонскій тоже остро пишетъ… Купилъ Евангеліе, сталъ вникать, вникать и нашелъ ложь въ церкви, ложь кругомъ, во всемъ ложь!… Сталъ я искать правильной вры… Долго искалъ!… Только вижу, христіанинъ дерется, еврей дерется, старовръ дерется, православный дерется… Во всхъ врахъ раздоръ, убійство идетъ… Нтъ ни одной правой!… Языкомъ вси вруютъ, а дловъ нтъ… А вра — въ длахъ, вра — въ жизни… Въ церковь можно ходить, можно и не ходить, а жисть нужно наблюдать… Правда штобы на всякомъ мст была, правда! Правда да любовь,— энто пушше всего…

— Въ ту пору я въ Питер жилъ, маклачилъ, деньги наживалъ… Довріе мн отъ хозявъ было большое. По четырнадцати тысчъ довряли. У Корфа манументъ длалъ… У насъ лавка была своя на Волковомъ, манументами торговали… Цльные три года торговали, только и думали о томъ, какъ бы прибытокъ пріобрсти, какъ бы капиталу нажить побольше… Въ лавк-то у насъ сынъ сидлъ, Митрій. Только онъ и говоритъ: ‘Согршаемъ, отецъ,— охъ, согршаемъ!… Много, говоритъ, грха въ торговли. Надо, говоритъ, бросить…’ Я говорю: ‘Хоть ишо годокъ поторгуй’.— ‘Нтъ, говоритъ, не могу,— трудиться пойду…’ И пошелъ.

— Что-жь онъ теперь длаетъ?

— Камень долбитъ,— каменотесъ,— отвчалъ Сютаевъ.

Онъ вдругъ замолчалъ и задумался.

— Да, долбитъ… Только и тутъ неладно,— проговорилъ онъ въ раздумьи.

— Отчего же неладно?

— Какъ теб сказать?… На совсть работать, безъ ряды,— вмсто пятидесяти хозяинъ двадцать дастъ… Наниматься… а што о наемникахъ-то сказано?— Наемникъ — хищникъ… Надо, штобы найму не было, штобы все значитъ сообча было… Когда найму не будетъ, тогда и злобы не будетъ…

— Какой же грхъ въ торговл?— спрашивалъ я Сютаева.

— Обманъ!… Хоть у насъ, къ примру: вещи были дорогія — памятники, манументы… Испортишь бывало, расколешь, а бросить жалко. Задлаешь, штобы не видать было, и продаешь такъ… Другой божится, што все хорошо, а у самого… Сютаевъ махнулъ рукой.

На это я возражалъ, что можно торговать ‘честно’, не прибгая къ подобнымъ грубымъ обманамъ. Но Сютаевъ не соглашался со мной и доказывалъ, что всякаго рода торговля непремнно основана на стремленіи получить ‘прибытокъ’, то-есть возможно большій процентъ… А взиманіе процентовъ (ростъ), по мннію Сютаева, страшный грхъ. ‘Энтого’ не будетъ современемъ, не можетъ это остаться. Не можетъ остаться такой порядокъ вещей, при которомъ одинъ живетъ ‘дарма’, не трудясь и не работая, на готовый капиталъ, на проценты, а другой бьется до кроваваго поту изъ-за каждаго куска хлба. ‘Вс должны сами трудиться, сообча,— единство должно быть’,— ‘за капиталомъ не гоняться, потому въ капитал — наша погибель’.

— Покончилъ торговлю,— разсказывалъ Сютаевъ,— деньги вс кой-куда извелъ и домой, въ деревню, похалъ.

Куда и какъ ‘извелъ’ онъ деньги, вырученныя отъ торговли ‘манументами’, Сютаевъ обыкновенно не говоритъ, но люди близкіе къ нему разсказываютъ, что по окончаніи торговли Сютаевъ около 1.500 рублей (все, что у него осталось отъ торговли) роздалъ нищимъ въ Петербург, затмъ вс имвшіеся у него векселя онъ изорвалъ въ клочки.

Освободившись такимъ образомъ отъ ненавистнаго ему ‘прибытка’ и ‘капитала’, Василій Кирилловъ бросилъ Питеръ и отправился домой, на родину.

— Пріхалъ въ деревню,— говоритъ онъ,— вижу, любви у насъ нтъ,— вс за мздой гоняемся…И сталъ я разбирать: энто къ чему, то къ чему… Сталъ съ людями совтоваться, у свяшшенника сталъ спрашивать: ‘Батюшка, говорю, разсуди мн: какъ энто понять? Какъ намъ добрыми быть, какъ намъ луччими быть?…’ Вижу, много мы исполняемъ, только все пользы нтъ… Первонаперво крестъ носить бросилъ.

— Отчего такъ?

— Лицемрно это: на вороту крестъ носимъ, а въ жизни не несемъ,— за правду не стоимъ, за правду нетерпимъ… Къ чему же носить?… Ребенокъ о ту пору родился. Люди говорятъ: ‘крестить надо…’ Думаю умомъ: зачмъ крестить? Мы вс крещены, а живемъ хуже некрещеныхъ. Крестились, а грхъ длаемъ,— какая польза отъ энтого?… И бросилъ крестить.

Такъ мало-по-малу отршался Сютаевъ отъ установленій православной церкви, такъ шагъ за шагомъ шло его отпаденіе отъ господствующаго вроисповданія. Хотя оффиціально онъ по-прежнему продолжалъ числиться въ сред врныхъ сыновъ господствующей церкви, но сердцемъ онъ уже далече отстоялъ отъ нея, въ этомъ сердц все сильне и сильне назрвало чувство полнаго неудовлетворенія,— назрвало по мр того, какъ опредлялись его альтруистическіе порывы, какъ постепенно крпла его мысль. Связь порывалась… Достаточно было самаго незначительнаго повода, чтобы вызвать его на окончательный разрывъ съ церковью, отъ которой, ему казалось, вяло холодомъ, мертвою формой. И дйствительно, за поводомъ дло не стало.

— На праздник это было,— разсказывалъ Сютаевъ.— Священникъ по дворамъ съ крестомъ ходилъ. Пришелъ къ намъ въ избу. Посадили его въ большой уголъ и стали спрашивать…. Можетъ онъ, по праздничному длу, хмленъ былъ, только онъ ни синя пороху не могъ мн разсказать — какъ, што… Сталъ я его о крещеніи спрашивать: ‘Какого ишо, говоритъ, теб крещенія нужно? Палкой окрестить тебя, што-ли?’ — Я ему резонты выговаривать сталъ…— ‘Зналъ бы, говоритъ, въ купели тебя утопилъ’. И почалъ браниться,— всячески называлъ: и дьяволомъ, и чортомъ… Я все молчу… Какъ пересталъ браниться, я ему и говорю: ‘Батюшка! объясни ты мн ишо одно мсто, и читаю ему изъ Посланія къ Евреямъ…

И Сютаевъ прочелъ 11-й стихъ 10-й главы Посланія къ Евреямъ: ‘И всякій священникъ ежедневно стоитъ въ служеніи и многократно приноситъ одн и т же жертвы, которыя никогда не могутъ истребитъ грховъ‘.

— О чемъ, говорю, тутъ сказано? О какихъ жертвахъ? Не о причастіи ли молъ?— и даю ему въ руки Евангеліе.

Онъ взялъ, прочиталъ, да ка-акъ шваркнетъ его на полъ, прямо подъ порогъ.— ‘Яйца курицу не учатъ!’ — говоритъ…

— Страхъ меня взялъ…— ‘Што ты, батька, надлалъ?— говорю… А-я-я-я, грхъ какой!.. Вдь этто ты слово Божіе!.. Вдь оно у тебя въ алтар стоитъ, на престол… энто самое, только што корешокъ въ бархат… Такъ-то ты почитаешь Христовы слова!… Ну, говорю, съ ентихъ поръ я тебя не приму, нтъ!… Не учитель ты, а прямо сказать — волкъ! Слпецъ!… А слпецъ слпца ведетъ, оба въ яму упадутъ… Не надо мн тебя!…’

До сихъ поръ Сютаевъ не можетъ говорить объ этомъ покойно, до сихъ поръ въ голос его слышится сильное волненіе каждый разъ, какъ только заходитъ рчь объ этомъ случа изъ его жизни.

— Съ энтой самой поры и въ церковь пересталъ ходить, вовсе бросилъ…

Такъ постепенно совершилось отпаденіе Сютаева отъ церкви. Ни пашковцы, ни штундисты не играли тутъ ровно никакой роли. Сютаевъ оставилъ здить въ Питеръ еще задолго до того времени, какъ Пашковъ впервые выступилъ на сцену въ качеств проповдника, онъ ни разу не былъ на его проповдяхъ и собраніяхъ. Затмъ ни въ Кіев, ни въ другихъ мстахъ распространенія штунды Сютаевъ также никогда не бывалъ и ни съ однимъ изъ штундистовъ никогда не встрчался. Только годъ тому назадъ узналъ онъ о существованіи на свт штундистовъ: сыновья его прислали ему изъ Питера нсколько нумеровъ газетъ, въ которыхъ сообщались нкоторыя свднія о штундистахъ. Онъ читалъ эти газеты и ему очень понравилось ученіе штундистовъ.

— Съ нами сходственны,— говоритъ онъ объ ученьи младоштунды.— Все праведно, все истинно!

Итакъ, потерявъ надежду добиться съ помощію церкви и ея служителей отвтовъ на т сомннія, которыя терзали и мучили его душу и которыя въ сущности сводились къ вопросу о томъ, ‘какъ намъ добрыми быть, какъ намъ лучшими быть’,— Сютаевъ окончательно порываетъ съ церковью и съ ея пастырями, полная нравственная несостоятельность которыхъ во-очію раскрылась передъ нимъ. Съ этихъ поръ онъ уже боле не обращается къ нимъ ни за совтами, ни за разъясненіями. Онъ еще боле, чмъ прежде, углубляется въ ‘писаніе’, вникаетъ въ него, и одинъ, самъ съ собою, обдумываетъ вопросъ, который всецло овладваетъ его сердцемъ, его толовой: ‘какъ сдлать, чтобы гршники не гршили, воры не воровали?’

Результатомъ этого ‘вниканія’ и чтенія, этихъ думъ и размышленій была теорія ‘общей жизни’. Уврившись, что это именно то, о чемъ онъ такъ долго и такъ страстно мечталъ, Сютаевъ ршилъ немедленно же оповстить о своемъ открытіи всхъ своихъ ‘ближнихъ’. Это длалось не изъ тщеславія, а единственно потому, что онъ считалъ себя не въ прав скрывать отъ людей открытіе, съ помощію котораго, какъ онъ глубоко врилъ, неминуемо должны были водвориться на земл и правда, и: любовь, и братство. Онъ просилъ своихъ односельцевъ собраться всмъ вмст. Пріемъ, употребленный имъ для убжденія своихъ слушателей, чрезвычайно оригиналенъ. Дло происходило такъ.

Когда вс собрались, Сютаевъ, обратившись къ одному изъ стоявшихъ подл него мужиковъ, спросилъ:

— Ты, Никита Ивановъ, воръ?

Вс не мало удивились такому вопросу, такъ какъ вс знали Никиту за хорошаго, честнаго мужика.

— Пока Богъ миловалъ,— отвчалъ Никита.

— А ты — воръ?— обратился Сютаевъ къ другому сосду.

— Избави Господи!— отвчалъ тотъ.

— А ты какъ, воръ?— спрашивалъ Сютаевъ слдующаго. Но и тотъ оказался тоже совсмъ не воромъ. Такимъ образомъ всхъ переспросилъ Сютаевъ и ни одного вора не оказалось.

— И я тоже не воръ,— въ свою очередь заявилъ Сютаевъ, окончивши опросъ.— Вс мы, выходитъ, не воры,— продолжалъ онъ,— зачмъ же мы живемъ хуже воровъ? Зачмъ у насъ замки, зачмъ запоры? Отъ кого энто мы запираемъ, коли вс мы не воры?… Зачмъ у насъ сторожа, зачмъ загороды?… Зачмъ у насъ межи, али опять участки?… Зачмъ мы всякій прутикъ раздливши?… И пошелъ, и пошелъ.

Нарисовавъ картину всхъ тхъ непорядковъ, какими, по его мннію, изобилуетъ современная жизнь людей, онъ вслдъ за тмъ торжественно указалъ на средство исцленія отъ всхъ тхъ недуговъ, что удручаютъ людскую жизнь. Мы уже знаемъ, въ чемъ именно состояло это средство, а потому я не буду приводить здсь его рчей, обращенныхъ къ его односельцамъ. Скажу только, что эти рчи заставили многихъ изъ нихъ крпко задуматься.

Мы уже не разъ имли случай убдиться, что у Сютаева слово не расходится съ дломъ. Разъ онъ убдился, что отъ крещенія ‘пользы нтъ’, онъ немедленно же перестаетъ крестить своихъ дтей, нисколько не заботясь о тхъ послдствіяхъ, которыя неминуемо должно было повлечь за собою такое ршеніе. Убдился онъ, что всякаго рода погребальные обряды — людская ‘пустая’ выдумка, и онъ тотчасъ же отршается отъ этихъ обрядовъ, тотчасъ же перестаетъ слдовать имъ, совершенно пренебрегая тми преслдованіями, которыя обильнымъ дождемъ сыплятся на него за столь дерзкое нарушеніе обычая, всми принятаго, всми исполняемаго. Ршилъ онъ, что война — грхъ, ‘неправда’, и вотъ онъ радъ, когда его родной, любимый сынъ открыто, смло заявляетъ, что его языкъ не повернется для словъ клятвы, въ которой говорится о ‘пролитіи крови человческой’, что рука его не прикоснется къ оружію- его не смущаетъ даже мысль о томъ, что это геройство дорого обошлось его любимцу. Онъ отъ всего сердца ‘жалетъ’ его, какъ сына, а въ душ гордится имъ, какъ гордится учитель своимъ достойнымъ, славнымъ ученикомъ. Ршилъ Сютаевъ, что торговля — грхъ, что всякаго рода ‘прибытокъ’, ‘капиталъ’ — тоже грхъ, и вотъ онъ бросаетъ торговлю, раздаетъ нищимъ деньги, вырученныя не столько отъ этой торговли, сколько добытыя тяжелымъ, упорнымъ, по-истин кровавымъ трудомъ каменотеса, рветъ въ клочки векселя, оставшіеся отъ торговли.

Съ тою же самой послдовательностью относится Сютаевъ и къ вопросу о реализаціи идеи ‘обчей жизни’. Проникшись этой идеей, онъ прежде всего спшитъ по возможности провести и примнить ее къ своей жизни. Началъ онъ съ того, что снялъ всякіе запоры съ воротъ и калитки, снялъ отовсюду замки и забросилъ ихъ, открылъ клть, открылъ амбары и сараи, пересталъ городить ‘загороды’. Затмъ онъ принялся всюду проповдывать эту идею. Ему удалось даже устроить цлую братскую общину, основанную на общеніи имущества и труда во имя христіанской любви,— общину, о судьб которой мы уже упоминали въ начал настоящаго очерка и о которой когда-нибудь впослдствіи мы поговоримъ подробне. Въ это же время Сютаевъ оставилъ всякія занятія по хозяйству и сдлался пастухомъ ‘обчаго скота’.

У Сютаева начались покражи. Долгое время онъ не обращалъ на нихъ никакого вниманія. Какъ относился онъ къ этимъ покражамъ, можно видть, напримръ, изъ слдующаго случая.

Однажды черезъ Шевелино проходила какая-то женщина. Остановилась она у Сютаева. По обыкновенію, ее накормили, напоили и уложили спать. Поутру она встаетъ и видитъ, что клть стоитъ не запертою, амбары не заперты, сундуки безъ замковъ. Открыла она сундукъ и видитъ платья женскія, платки, юбки,— соблазнилась. Вынула юбку, еще кое-что, завязала все это въ ‘жгулкъ’ (узелъ), а затмъ тихонько вышла изъ дому и направилась черезъ поля. Но на поляхъ, какъ на грхъ, былъ народъ, видятъ — идетъ незнакомая баба, несетъ жгулкъ съ пестрымъ платьемъ и все оглядывается. Ее заподозрили, спросили, ‘гд ночевала’,— и когда узнали, что она ночевала у Сютаева, то подозрнія еще боле усилились, такъ какъ всмъ было извстно, что у Сютаева все открыто, все ‘настежь’, не заперто. Потребовали, чтобы баба съ жгулчкомъ вернулась и дошла съ ними до Сютаева, съ цлью удостовриться въ справедливости ея словъ, но баба не хотла этого сдлать и попыталась бжать, тогда ей связали руки и повели въ деревню, къ Сютаеву. Привели. Кража обнаружилась. Приходитъ Сютаевъ и говоритъ:

— Зачмъ это вы ей руки-то связали?

— Не воруй!— говорятъ.— Для того воровъ и вяжутъ, чтобы не воровали.

Сютаевъ посмотрлъ на всхъ, покачалъ головой и говоритъ:

— А мы-то сами кто такіе?… Посмотрите на себя-то,— разв мы не воры?

— На судъ ее представить… Тамъ разберутъ.

— Зачмъ на судъ?— возражаетъ Сютаевъ.— Судъ въ острогъ посадитъ… А окромя энтого судъ ничего не подлаетъ. Будетъ она сидть,— какая польза отъ энтого?… Кабы у насъ все обчее-то было,— не было бы у насъ тогда воровъ и судъ былъ бы тогда обчій и не такой… не то, штобы въ заключенье, и — шабашъ!

— Да ты ей хоть по ше-то наклади, штобъ она на предбудущее время опаску имла,— совтуютъ Сютаеву.

Жена Сютаева, Мара, разбираетъ жгулкъ и ворчитъ:

— Ишь какія воровки ходятъ!… Ихъ кормятъ, поятъ, а он только и глядятъ, какъ бы сташшить што…

— Полно, Мара, браниться,— говоритъ Сютаевъ,— дай ей лучче обдать… Накорми и пусть себ идетъ съ Богомъ.

Время шло, а кражи изъ двора и дома Сютаева не только не прекращались, а наоборотъ — все усиливались. Чаще всего ворами являлись прохожіе, странные люди, затмъ свои шевелинскіе ребята, молодые парни изъ числа не принадлежащихъ къ братской общин, тащили хлбъ изъ сютаевскихъ амбаровъ каждый разъ, когда у нихъ являлось желаніе выпить или опохмлиться. Въ конц концовъ эти кражи заставили Сютаева вернуться къ замкамъ и запорамъ. Но онъ и теперь признаетъ эти порядки ненормальными, сильно тяготится ими и скорбитъ сердцемъ объ уступк, которую вынужденъ былъ сдлать.

— Открылъ клть,— говоритъ онъ,— меня кругомъ обокрали. Должонъ былъ замки повсить… Идите за мной, сичасъ все отопру, вс замки заброшу…

Эта неудача однако не прошла для Сютаева даромъ,— онъ извлекъ изъ нея полезный урокъ. Благодаря этой неудач, онъ убдился, что отдльныя, единичныя попытки переустройства жизни на новыхъ началахъ правды и любви не могутъ привести къ желанной цли, если вся окружающая жизнь будетъ по-прежнему оставаться на тхъ же самыхъ устояхъ неправды, злобы, ‘найма’, ‘капитала’ и т. п. Теперь онъ мечтаетъ о томъ, чтобы устроить новую ‘обчую’ жизнь въ цлой деревн, въ цломъ сел или въ поселк — въ Шевелин, въ Удальцов, или въ какомъ-нибудь другомъ — это все равно, но, главное, непремнно такъ, чтобы все селеніе цликомъ вошло въ общину.

Несмотря на фіаско его братской общины, Сютаевъ и до сихъ поръ остается пастухомъ и ничмъ больше, хотя теперь ему приходится пасти уже только свой собственный скотъ. У него много скота, онъ необыкновенно любитъ его, заботливо ходитъ за нимъ, холитъ его.

— Мн ихъ жалко, сусдей своихъ,— говоритъ онъ,— вотъ какъ жалко!… Ругаются промежъ собой, ругаются на животину, на коней… Пашутъ, а сами на лошадь: ‘стерва’, ‘проклятая!’… Ахъ, вы мои желанные! Да какая же она стерва? Какая же она проклятая?… Господь далъ, отъ нихъ питаемся… Наемниковъ нанимаютъ пастуховъ, на поруганіе имъ скотину отдаютъ… Пастуховъ надо выбирать добрыхъ, благочестивыхъ.

Односельцы просятъ его взять пасти и ихъ скотъ, предлагаютъ ему за это жалованье.

— Не надо мн вашего жалованья,— говоритъ Сютаевъ,— не хочу я по жалованью… Жалованье-то наемники берутъ… Устроимъ жисть по Писанію, чтобы все было обчее, тогда съ радостью буду гонять весь вашъ скотъ безъ всякаго безъ жалованья.

Стремленіе ‘устроить жисть’ на новыхъ, справедливйшихъ началахъ, ‘по Писанію’, ‘по Евангелію’ — до сихъ поръ составляетъ пламенную мечту Сютаева и въ то же время ученіе объ этомъ устройств является главнымъ догматовъ его ‘вры’.

Меня не могъ, конечно, не интересовать вопросъ о томъ, какъ относится окрестное населеніе къ Сютаеву и его ученію. Бродя по сосднимъ деревнямъ, встрчаясь съ мужиками и бабами въ пол, посщая ихъ избы и принимая ихъ у себя въ качеств гостей, за безконечнымъ чаепитіемъ я, такъ или иначе, почти всегда наводилъ разговоръ на Сютаева.

Извстная часть населенія относится къ Василью Кириловичу отрицательно, изъ нихъ одни глядятъ на него такъ сказать свысока, другіе — съ насмшкой. Это большею частію наиболе богатые, наиболе зажиточные или же ‘полированные’ люди. Припоминая ихъ отзывы о Сютаев, я убждаюсь, что этихъ людей всего боле возмущаетъ то обстоятельство, что вотъ, дескать, простой, срый мужичонко, безъ капитала, безъ достатка, даже безъ ‘полировки’, какую гордыню забралъ въ свою голову, что считаетъ себя умне всхъ — и архіереевъ, и начальниковъ разныхъ, и митрополитовъ ит. д., никому не вритъ, никому не покоряется…

Другіе говорятъ Сютаеву:

— Ты все толкуешь, все толкуешь, а дловъ у тебя настоящихъ нтъ. Ты возьми да сотвори чудо, тогда мы теб повримъ. Коли ты святой, вотъ теб рка, перейди ее, тогда мы теб повримъ.

— Онъ Библіи начитался, а вдь это такая книга, что подольше почитать ее, такъ, пожалуй, все бросишь,— даже, говорятъ, нкоторые разсудкомъ мшаются… Мы ему смемся, говоримъ: ужь ты лучче брось трудиться, живи духомъ!… Ступай въ пустыню…

Но рядомъ съ этимъ можно встртить и такихъ людей, въ которыхъ явно замчается наклонность представить Сютаева святымъ человкомъ, угоднымъ Богу и находящимся подъ Его особымъ покровительствомъ.

— Много ли скота у Сютаева?— спросилъ я однажды молодую двушку, сосдку Василья Кириллова.

— Много,— отвчала она.— Сколько уводили, уводили со двора, а все много. Они уводятъ, а Богъ ему невидимо даетъ, все больше да больше посылаетъ… Ворота ломали, съ укціона продавали, чуть-што не даромъ отдавали… Только хто и купитъ его скотъ — и тотъ не возрадуется… Корову купили Повдскіе — пала, лошадь купили — охромла, ногу сломала… Извстно, ужь энто Богъ посылаетъ.

Приходилось мн толковать о Сютаев со староврами. Т чуть ли не больше всего удивляются урожаямъ Сютаева.

— Дивное дло,— говорятъ они:— Богу не молится,— наврное знаемъ, доподлинно знаемъ, што не молится, и креста не несетъ,— а хлбъ родится… Чудное дло!

И они разводятъ руками съ видомъ полнаго недоумнія.

Обращался я за справками о Сютаев и къ мстному начальству, къ сельскому старост, здсь мн пришлось выслушать самую лестную характеристику Сютаева.

— Василій Кирилловъ съ-роду не ругался,— сквернаго слова отъ него никто на вку не слыхивалъ… Водкой въ жисть свою не напивался… Ото всего (худого) отбгаетъ… Всмъ, чмъ можетъ, помогаетъ… Странныхъ, прохожихъ завсегда принимаетъ,— никому отказа нтъ… Первый, можно сказать, хрестьянинъ по всей деревн!— такъ аттестовало Сютаева его ближайшее, непосредственное начальство.

Дале, на мои распросы о Василь Кириллов, слышались такіе отзывы:

— Какъ быть, ничего худого мы отъ него не видимъ… Добру учитъ.

— Все хорошо длаетъ. Одно худо: посты нарушилъ, иконы нарушилъ.

— Кабы онъ ишо сотворилъ постъ да молитву, его дло было бы правое.

— Кром добра ничего отъ него не видимъ.

— Ежели бы такъ-то жить, какъ Сютаевъ-то, тогда бы и судовъ не надо.

XII.
‘Пропаганта’.

— И хто этто печатаетъ, хто этто составляетъ!— дивился бывало Сютаевъ, перебирая лежавшіе у меня въ чемодан газеты, журналы и книги.— Обо мн хто-то напечаталъ… Газету сынъ изъ Питера прислалъ… Самъ читалъ: ‘Василій Сютаевъ’ — такъ прямо и написано. Только одно понимаешь, а въ другомъ мст совсмъ не поймешь. Все прочитаешь, и разъ, и другой прочитаешь,— написано много, а не поймешь… Отчего бы этто такъ?… Вотъ въ которомъ мст обо мн было писано, одного слова не могу крпко понять,— што хошь длай, не могу и — кончено!

— Какого слова?

— Стой ужо!— Онъ видимо припоминалъ.— Да-да, вспомнилъ: ‘про…про-па-ганта’,— энтого самаго слова! Што оно такое? Обозначаетъ што, али такъ? Къ чему оно приведено?… ‘Про-па-ганта!..’ Чудно! ‘Сютаевъ,— сказано,— пропагантой не занимается’.

Я объяснилъ ему значеніе и смыслъ этого слова. Сютаевъ внимательно выслушалъ меня, подумалъ, а потомъ и говоритъ:

— А вдь этто слово неправильно.

— Какъ такъ? Почему неправильно?

— Потому я пропа-гантой занимаюсь. Нельзя безъ энтого, нельзя безъ проповди,— никакъ невозможно! Надо проповдывать людямъ… Надо другъ дружку научать. Безъ наученья ничего не будетъ.

По мннію Сютаева, какъ мы уже видли, нужно не только проповдывать, но и проводить свое ученіе въ жизни, послднее какъ нельзя боле способствуетъ пропаганд ученія. Съ цлью доказать справедливость этой мысли, онъ разсказалъ мн слдующій дйствительно поучительный случай.

Незадолго до моего прізда въ Шевелино, къ нему явился одинъ отпускной солдатъ изъ деревни М. В. (Новоторжскаго узда). Солдатъ этотъ сообщилъ ему, что онъ служилъ рядовымъ въ г. Торжк въ то время, какъ сынъ Сютаева, Иванъ, призывался къ отбытію воинской повинности. Сколько мн помнится, этотъ солдатъ въ числ другихъ конвоировалъ Ивана Сютаева, когда этого послдняго препровождали въ Свеаборгъ. Какъ бы то ни было, но онъ вволю наслушался рчей молодаго Сютаева о необходимости новаго ‘устройства’ жизни съ общимъ имуществомъ и общимъ трудомъ. Эти рчи какъ нельзя боле пришлись ему по душ, запали въ сердце. Вернувшись въ отпускъ, домой, въ деревню М. В., солдатъ началъ разсказывать своимъ роднымъ и односельцамъ все то, что онъ слышалъ отъ Ивана Сютаева. Родной братъ его, крестьянинъ деревни М. В., ‘еще крпче ухватился’ за слова и ученіе Сютаева, ему еще боле, чмъ его брату-солдату, пришлась по душ мысль объ устройств ‘обчей жизни’. И вотъ онъ начинаетъ просить своего брата, чтобы тотъ сходилъ въ Шевелино, розыскалъ тамъ отца Ивана Сютаева и предложилъ бы ему такую дилемму: не хочетъ ли онъ, Сютаевъ, перехать со своей родней и всми единомысленными къ нимъ, въ М. В., чтобъ устроить ‘жисть сообча’, ‘безъ длежа и найма’, или же, въ противномъ случа, они, братья, бросятъ М. В. и передутъ со своими семействами къ нему, Сютаеву, въ Шевелино, чтобы тамъ зажить братской общиной. Вотъ съ этимъ самымъ порученіемъ и приходилъ къ Сютаеву, не задолго до моего прізда, солдатъ изъ М. В.

— Что-жь ты сказалъ солдату?— спросилъ я.

— Сказалъ, штобы на Петровъ день намъ безпремнно съхаться всмъ вмст, штобы потолковать да разсудить все хорошенько… А тамъ — што Богъ пошлетъ!…

— Ну, а покорись сынъ,— продолжалъ подумавши Сютаевъ,— ничего бы энтого не было. Сходи онъ къ присяг, возьми ружье въ руки,— ничего бы энтого не было. А теперь, вишь, слухъ пошелъ, разговоръ пошелъ, пересуды, въ газетахъ пишутъ… Вотъ оно такъ и будетъ переходить другъ отъ дружки, а тамъ, глядь, и соберутся вси врующіе вмст и устроятъ жисть по Писанію, заведутъ все обчее и не будетъ никого нуждающагося!

Сютаевъ замолчалъ. Молчалъ и я, обдумывая его рчь. Только вдругъ въ изб раздается:

— А сыну-то, чай, за ршетками невесело!

Это замчаетъ сосдъ Сютаева, присутствовавшій при разговор. Въ тон, какимъ брошено это замчаніе, слышится явное желаніе уколоть разскащика. И дйствительно, цль достигнута: Сютаевъ, точно уколотый, вскидываетъ голову, пытливо, грустно смотритъ въ глаза сосда и — скорбная, горькая усмшка свтится въ чертахъ его маленькаго, точно скомканнаго въ комочикъ, лица.

— Спасителя-то, другъ,— проговорилъ онъ посл длинной паузы,— живаго на крест распяли, гвозьмъ приколачивали, по живому тлу, копьемъ ребро прободали.

Весьма интереснымъ вопросомъ представляется вопросъ о численности послдователей Сютаева. Я уже говорилъ, что слдователь по особо-важнымъ дламъ, производившій слдствіе по длу о возникновеніи этой секты, опредляетъ число послдователей Сютаева въ 1.000 человкъ. Могу съ увренностью утверждать, что цифра эта черезчуръ преувеличена,— въ дйствительности сютаевцевъ можно считать только десятками. Другое дло, если говорить о всхъ сочувствующихъ новому ученію, о всхъ, кто признаетъ это ученіе ‘правымъ’,— такихъ можно встртить цлую кучу среди населенія окрестныхъ деревень. Но дло въ томъ, что сютаевцы только тхъ считаютъ своими, кто на самомъ дл стремится устроить свою жизнь сообразно тому идеалу, который они выработали и который считаютъ своимъ долгомъ проповдывать везд и всюду. Наконецъ многихъ изъ тхъ, которые желали бы открыто присоединиться къ ‘Сютаевской вр’, удерживаетъ страхъ предъ гоненіями и преслдованіями со стороны властей.

— Многіе есть такіе, что на дорог стоятъ познать Христа,— говоритъ Сютаевъ,— и познаютъ другіе, но штобы вполн — не могутъ.

— Отчего же?

— Гониму быть не могутъ… Страшатся!

Во время моего пребыванія въ Повдской волости, многіе изъ послдователей Сютаева находились въ отлучк, въ Питер, на работахъ, поэтому я не имлъ, разумется, возможности видться съ ними. Затмъ,— по мотивамъ, понятнымъ, надюсь, для каждаго,— я не называю здсь и тхъ изъ его послдователей, съ которыми мн пришлось познакомиться лично. Единственное исключеніе я сдлалъ для Ильи Иванова, и то только потому, что о немъ, какъ я упоминалъ въ начал этого очерка, уже возбуждено дло мстной администраціей. Что же касается до самого Сютаева, то о немъ уже давно прокричали вс газеты, да наконецъ и самыя власти давно и хорошо знаютъ его, такъ какъ вотъ уже нсколько лтъ какъ онъ постоянно судится, постоянно привлекается къ слдствіямъ и дознаніямъ и даже въ настоящее время состоитъ подъ судомъ за уклоненіе въ ересь. Мн могутъ возразить на это, что мой откровенный разсказъ объ ученіи и стремленіяхъ Сютаева если и не отразится на его судьб въ вид какой-нибудь экстраординарной крутой мры, то во всякомъ случа можетъ заставить судъ и власти строже, сурове отнестись къ этому человку. Въ отвтъ на такое возраженіе я попрошу пробжать нижеслдующія строки.

Узнавши о томъ, что я пишу въ журналахъ и газетахъ, Сютаевъ не только не сдлался скрытне и сдержанне по отношенію меня, но, совершенно напротивъ, видимо еще боле расположился въ мою пользу, сдлался еще боле откровеннымъ и словоохотливымъ со мною. Онъ не только съ полной охотой далъ мн разршеніе описать его ученіе, но даже нсколько разъ самъ настойчиво просилъ меня объ этомъ. Я считалъ своимъ долгомъ предупредить его, что опубликованіе его ученія можетъ навлечь на него серьезныя непріятности и даже, быть-можетъ, строгія преслдованія со стороны или мстныхъ властей, или духовенства. Но обыкновенно онъ не давалъ мн договорить объ этомъ и каждый разъ съ жаромъ перебивалъ меня:

— Пустое, все этто пустое!… Сказано въ Писаніи: ‘и погонятъ тебя изъ города въ городъ, изъ деревни въ деревню, и поведутъ тебя къ царямъ и правителямъ…’ Ну, и пусть гонятъ, пусть гонятъ!… Я не страшусь, ни капельки не страшусь!… Я радъ буду. Меня куда хотите возьмите!… А ты, Александръ, ужь сдлай такую милость, опиши…

Иногда, посл своихъ длинныхъ рчей о ‘добрыхъ и злыхъ властяхъ’ или безконечныхъ толковъ объ ‘обчей’ жизни всхъ людей въ мир и любви,— онъ вдругъ смолкалъ и замчалъ мн:

— Я все думаю: помоги теб, Господи, все етто написать, штобы вычитывать потомъ…

Разъ какъ-то онъ, увидавъ у меня въ чемодан оттиски моихъ статей о сектантств, началъ просить ихъ прочесть. Я далъ ему статью о значеніи сектантства, предупредивши, что вроятно многое въ этой стать останется непонятнымъ для него. Дня два онъ разбиралъ эту статью, многаго, разумется, совсмъ не понялъ, но онъ все-таки съумлъ вычитать въ ней дв вещи, которыя необыкновенно понравились ему: это именно ученіе штундистовъ и особенно жизнь общихъ.

— Ну,— сказалъ онъ придя посл этого ко мн,— вижу, ты можешь произвести… Ахъ, какъ оно пишется, какъ оно пишется!… Кабы вы пріхали, да этакъ передъ народомъ почитали… Ахъ, вдь оно видно, видно… ахъ! Обчіе-то, а-я-я!… Жисть-то какая у нихъ!…Ужь тутъ не куда украсть!… Нтъ, братъ, не куда! Да и не къ чему ужь будетъ,— у всхъ изобиліе будетъ.

Съ этихъ поръ онъ все чаще и чаще началъ обращаться ко мн съ просьбой описать его ученіе.

— Соверши-ка хорошую газету, Александръ,— говорилъ онъ,— штобы вси познали истину!…

На слова Сютаева о необходимости проповдывать ученіе ‘обчей жизни’, любви и мира, православные его собесдники нердко указываютъ ему на то, что подобнаго ученія ‘власть не потерпитъ’.

— Затснятъ,— говорятъ они ему.

— Затснятъ?— переспрашиваетъ Сютаевъ и задумывается.— Этто точно, бываетъ,— говоритъ онъ подумавши.— И у насъ здсь были допрежь люди, въ Соснинк жили, по чугунк… Народъ стали учить… Што-жь бы ты думалъ?— заслали вдь, да-алече угнали!…

Онъ не могъ мн хорошенько разсказать, чему именно учили эти засланные люди, но изъ его словъ было ясно, что это были какіе-то сектанты.

— Да, заслали,— говоритъ Сютаевъ.— Только надо проповдывать, надо научать!… ‘Собирайтесь и толкуйте Евангеліе’, сказано въ Писаніи… Ежели берутъ кого и угонятъ,— продолжаетъ онъ,— не разсмотрвши, кого бы, кого бы, и все это — неправда!… Теперь опять въ острогъ берутъ: сидитъ тамъ,— воромъ выходитъ оттуда пуще того… Ни одинъ не выйдетъ, што бы лучче, а все хуже… Пользы нтъ никакой… А сажаютъ, все сажаютъ… Вышняя власть, коли она добрая-то, должна энто дло разсмотрть…

— Люди говорятъ про-тебя, што ты по сютаевской вр пріхалъ… Говорятъ мн: угонятъ тебя, Василій, возьмутъ…

— Что-жь ты, думаешь объ этомъ?— спрашивалъ я.

— Я не боюсь осужденья (суда). Говорятъ, въ ссылку угонятъ, въ острогъ запрутъ,— не боюсь. Я боюсь только одного — душу загубить. ‘Въ арестантскія роты тебя’, говорятъ мн люди.

— Чего-жь вы боитесь, ребята? Вдь и тамъ люди такіе же… Мало ли загнавши людей!… Иду я вечеръ въ кузню, мужичокъ встрлся знакомый. Остановились.— ‘Васъ, говоритъ, этакихъ-то, слышно, угонятъ… Въ одно мсто будутъ собирать, на Капказъ, на поселеніе’.— Ну, што-жь, говорю, угонятъ, такъ и ладно. Богъ и тамъ все одинъ. И тамъ люди… Я и тамъ буду то же говорить… И тамъ газеты есть,— будемъ вычитывать… Ребята!— говорю,— што этто вы обо мн-то все толкуете, вы о себ-то поговорите… А я не страшусь!… Вотъ скажите мн: закопаемъ тебя въ яму живаго,— не устрашусь!… Пусть гонятъ. Этто и должно… Я жду!… Берите меня,— я страдать хочу!…

——

Наступило время моего отъзда изъ Шевелина. Сютаевъ предложилъ довезти меня до Торжка на своихъ лошадяхъ. Я принялъ это предложеніе, но спросилъ его, что это будетъ стоить. Мой вопросъ далъ Сютаеву поводъ еще разъ распространиться о томъ, какой грхъ, какое зло наниматься, продаваться, брать деньги и т. д. Онъ уврялъ меня, что ему предстоитъ какая-то надобность побывать въ Торжк, а потому я не долженъ ничего платить ему, въ заключеніе же онъ на-отрзъ отказался брать съ меня деньги. Но когда я съ своей стороны категорически объявилъ ему, что не поду съ нимъ, если онъ не возьметъ съ меня платы,— Сютаевъ съ видимой неохотой предоставилъ мн право опредлить эту плату, замтивши, что для него ‘чмъ меньше получить, тмъ лучче’.

Рано утромъ пара крпкихъ сютаевскихъ лошадокъ вывезла насъ изъ Шевелина. Еще съ вечера испортилась погода, цлую ночь шелъ дождь, дорога размякла, колеи наполнились водою, неподкованныя лошади скользили по глинистой почв и наша телга чуть-чуть подвигалась впередъ. А дождь не утихалъ ни на минуту: онъ то сялся и моросилъ мелкой водяною пылью, то разражался страшнымъ ливнемъ. Укрытые съ головы до ногъ армяками и полостью, неподвижно сидли мы въ телг. Чрезъ туманъ и дождевую стку скудная природа Тверской губерніи казалась еще боле срой, бдной, невзрачной… Вдали, чрезъ туманъ, показалась какая-то деревнюшка.

— Что это за деревня?

— Ямъ прозывается,— отвчалъ Сютаевъ,— Чудная деревня! Тутъ почитай што вс перебойкой занимаются…

— Какой перебойкой?

— Муку перебиваютъ. Скупаютъ въ Питер гнилую да подмоченую муку, сушатъ ее, а потомъ за хорошую продаютъ… Много грха тутъ! Только они энтимъ издавна живутъ. Сами энтимъ питаются да и дтей своихъ тому же научаютъ… Такъ зло и идетъ изъ рода въ родъ.

И помолчавши нкоторое время, онъ добавилъ:

— Потомъ, со временъ, ничего энтого не будетъ… Коли любовь будетъ, то ужь обману не бывать… Тогда и гнилой-то муки не будетъ.

Въ другомъ мст мы прозжали чрезъ какое-то большое село. Длинными рядами тянулись маленькія, жалкія крестьянскія избы, среди ихъ рзко выдлялись два-три дома, выстроенные на городской ладъ, обитые тесомъ, ярко раскрашенные, съ разрисованными ставнями.

— Чьи это дома?— спросилъ я.

— Энти?— Богачей, міродовъ, кулаковъ, по-нашему.

Онъ поправилъ возжами веревочную шлею на пристяжной и, обратившись ко мн, проговорилъ, старательно подчеркивая слова:

— Тогда у всхъ такіе дома будутъ.

Я притворился, что не понимаю его намека, и переспросилъ, когда это тогда.

— А когда устройство будетъ… Когда все обчее будетъ… Вотъ когда!… А теперь богачъ-то на бднаго и глядть не хочетъ… Я имъ говорю, богачамъ-то: забыли, что Христосъ вьюнош сказалъ?… Смотрите, говорю! Капиталы васъ не спасутъ, а только пушше загубятъ…

Сютаевъ глубоко, всмъ сердцемъ, вритъ въ то, что ‘устройство’ рано или поздно непремнно водворится на земл… Нкоторое время мы хали молча. По лицу Сютаева, сидвшаго рядомъ со мною, было видно, что онъ обдумывалъ что-то.

— Энто такъ не пройдетъ!— съ увренностью сказалъ онъ.— Когда ли, да будетъ.

На этотъ разъ я уже не переспрашивалъ его, что слдуетъ разумть подъ словомъ ‘энто’… Въ Торжокъ мы пріхали вечеромъ, часовъ въ пять. Остановились въ дом какой-то мщанки, которая ‘пускаетъ прозжающихъ’. Цлый вечеръ мы провели вмст съ Сютаевымъ, вмст ходили по городу, длали закупки, вернувшись домой, пили чай.

— Послдній разокъ съ тобой чайку напиться,— говорилъ Сютаевъ, разливая чай на блюдечко.— Можетъ и вкъ не видаться…— И въ голос его слышалось глубокое, искреннее чувство.

Мы начали говорить о томъ, какъ бы намъ повидаться зимой. Я приглашалъ его пріхать въ Москву, куда я разсчитывалъ вернуться къ зим.

— Не пожаллъ бы ничего, пріхалъ къ теб… Если денегъ не будетъ,— въ долгъ залзу, а пріду,— говорилъ Сютаевъ. Его мягкая, привязчивая натура такъ и сквозила въ этихъ словахъ.

Приближался часъ отхода позда. Нужно было спшить.

— Не опоздай, смотри,— замтилъ Сютаевъ.— Давай я чебоданъ-отъ завяжу…

— Ну, прощай, Василій Кирилловичъ!— сказалъ я и сжалъ его руку.— Прощай! Не поминай лихомъ. Помоги теб Богъ найти правду.

Старикъ расчувствовался.

— Прошшай,— заговорилъ онъ надтреснутымъ, фибрирующимъ голосомъ,— прошшай!… Да, надо выискивать правду… Выискивай истину, Александръ!… Выискивай правду,— правду, штобы всмъ было жить хорошо на земл… И дай теб, Господи!… Дай теб, Боже!…

Въ голос его слышались слезы. Я видлъ, какъ губы его складывались въ трубочку, а шея вытягивалась впередъ. Мы обнялись и поцловались. Онъ еще разъ поклонился, еще разъ сказалъ: ‘прошшай’ — и, неуклюже повернувшись, направился къ двери. Какъ-то особенно неловко, медленно переступилъ онъ высокій порогъ большими, грязными сапогами, но въ дверяхъ снова остановился и, обернувшись ко мн, проговорилъ несвязнымъ, разтроганнымъ голосомъ:

— Надо дознаваться, придетъ ли Спаситель!

Это были его послднія слова…

А. Пругавинъ.

Москва.

10 ноября 1881 г.

‘Русская Мысль’, NoNo 10, 12, 1881, 1, 1882

Алчущіе и жаждущіе правды.Очерки современнаго сектантства.(Изъ путевыхъ замтокъ.)

VIII.Шевелино.

IX.Въ семь Сютаева.

X.Теорія о добрыхъ и злыхъ властяхъ.

XI.Исканіе ‘правильной вры«.

XII.‘Пропаганта’.

Читайте также:

Алчущіе и жаждущіе правды.
Очерки современнаго сектантства.
(Изъ путевыхъ замтокъ.)

VIII.
Шевелино.

IX.
Въ семь Сютаева.

X.
Теорія о добрыхъ и злыхъ властяхъ.

XI.
Исканіе ‘правильной вры«.

XII.
‘Пропаганта’.