Золотой мальчик, Алтаев Ал., Год: 1924

Историческая проза
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Скачать в PDF

АЛ. АЛТАЕВ

ЗОЛОТОЙ МАЛЬЧИК

Рассказ из истории Италии

Издательство ‘ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА’
Москва—1924

ОГЛАВЛЕНИЕ.
I. Накануне праздника
II. В лачуге
III. Начало волшебной сказки
IV. Золотой мальчик
V. Сделка
VI. Первые шаги
VII. Сон превращается в действительность
VIII. Праздник ‘Золотого пока’
IX. Старый Гвидо
X. Пробуждение
XI. Домой
XII. Конец всему

I.
Накануне праздника.

В 1516 году веселая Флоренция готовилась к необычайному торжеству. Город ждал приседа папы Льва X. Племянник папы, богатый банкир и вельможа флорентийский, Лоренцо Медичи задумал от лица города устроить по этому случаю торжественное празднество. Папа был родом флорентиец и происходил из старинной знатной фамилии Медичи. Медичи некогда были правителями республики, равняли себя с сильнейшими монархами Европы, а потому немудрено, что город собирался устроить ему такую пышную встречу.
По всей Италии с’ехались во Флоренцию знаменитые художники. Джакопо Нарди руководил праздником. Художник Понтормо без устали работал над аллегорическими фигурами: знаменитый Ваччио Бандинелли делал скульптурные украшения для праздничных колесниц. Из Рима приехал любимец папы, молодой художник Рафаэль д’Урбино с несколькими учениками и другие живописцы и скульпторы Италии. Город волновался, как-будто готовясь к важному государственному событию.
На краю Флоренции, в бедной лачуге, жил одиноко старый рыбак Гвидо, но прозванию ‘блаженный’, с такою иге дряхлой женой моной {Mona — сокращенное мадонна, госпожа.} Франческой. Мрачный, нелюдимый Гвидо слыл во Флоренции за юродивого. Лицо его и руки сморщились, как старый гриб, глаза смотрели уныло, и редко кто слышал хоть слово от старого Гвидо. Седая, всклокоченная мона Франческа была подходящей женой для рыбака. Со своим костылем и грязными лохмотьями она напоминала старую колдунью. Губы ее вечно что-то шептали: меню Франческе трудно было удержаться от женской привычки болтать, а от мужа подчас она не могла добиться ни слова. Она лечила легковерных жителей Флоренции и деревушек травами, что собирала в мае на заре.
Гвидо помнил еще правителя Флоренции, просвещенного Козимо Медичи и шедшего по его стопам внука Лоренцо, по прозванью Великолепного. Оба Медичи собирали тщательно древние рукописи, древние статуи, восстанавливая во всей неприкосновенности науку и искусство древних. Флоренция сделалась столицей умственного движения. Но рука об руку с этим росла безумная жажда к роскоши. Красота породила роскошь, и вкус флорентийца от вельможи до уличного мальчишки был развит до утонченности. Медичи на своей богатой вилле Кароджи давали праздник за праздником. Щедро веселил сограждан Лоренцо и флорентийцы привыкли к веселью.
Ни один город во время карнавальных {Карнавал — время народных увеселений в Западной Европе около нового года.} празднеств не умел придумать таких забавных и красивых процессий, как Флоренция, сочинить таких веселых и благозвучных карнавальных песен, устроить таких балов, маскарадов, спектаклей и всевозможных увеселений. Все ото хорошо помнил старый Гвидо.
Помнил он и время владычества над Флоренцией знаменитого доминиканского монаха Джироломо Савонаролы. Как сейчас, в памяти его ярко вырисовывалась фигура монаха, бывшего настоятеля монастыря Сан-Марко во Флоренции, которого Лоренцо Великолепный призвал на погибель своего рода. Суровый Савонарола в белом длинном одеянии, c куколем {Куколь — капюшон, носимый монахами.} на голове проповедывал в соборе. Его худая, протянутая вперед рука заставляла замолкать самых ярых ‘камианьяцци’ {‘Кампаньяцци’ — дурной приятель, разнузданный, пьяный весельчак.}.
Среди ‘кампаньяцци’ был и Гвндо. Mona Франческа с восторгом открылась мужу, что она давно слушает Савонаролу и разделяет его взгляды. И Гвидо обуздало огненное слово монаха. Когда он послушал Савонаролу, в нем, как он сам об’яснял, ‘что-то перевернулось’, и он в первый раз заплакал о своей беспутной жизни. Савонарола громил безнравственную, распущенную жизнь не только простых граждан, но и именитых вельмож и самого папу Александра VI, который, как было слышно, бесстыдно предавался пирам и бесчинствам, торгуя церковными должностями, разоряя церковную казну, отравляя даже своих кардиналов.
Ни угрозы, ни обещания не могли заставить замолчать Савонаролу. Он говорил, что хочет очистить Флоренцию от мерзости и власти правителей и сделать ее свободной.
Предметы роскоши и веселья, маски, женские головные уборы, украшения, зеркала, духи, веера, мандолины и скрипки, бесстыдные картины, хотя бы и принадлежавшие кисти великих художников,— все приказывал он сжигать на своих ‘кострах покаяния’, а статуи разбивать в куски. Так погибло много ценных художественных произведений, и художники, увлеченные Савонаролою, сами несли на костры свои творения. Если кто добровольно не отказывался от предметов роскоши, последователи Савонаролы врывались в дома и силой отнимали вещи. К числу таких ярых его последователей принадлежал тогда и Гвидо.
Жаждавшая свободы Флоренция изгнала своего тирана, сына умершего Лоренцо Великолепного, пустого и тщеславного Пьетро. Потом она изгнала и вею фамилию Медичи, чтобы вырвать зло с корнем, а виллу Кареджи предала разграблению. И когда взвились к небу огни костров покаяния на площади Синьории, толпа, обезумевшая от фанатизма, не думала, что скоро почти на том же месте будет гореть ее обожаемый пророк. Но прошло немного времени, и Савонарола пал жертвою политики Александра VI. Проповедник, обвиняемый в ереси, был торжественно сожжен на костре.
Незначительная горсточка приверженцев казненного, не боявшихся открыто называть себя его друзьями, горько плакала… Останки Савонаролы бросили в реку Арпо, но последователи проповедника успели кое-что спасти из пепла. Гвидо постоянно носил на шее косточку из его запястья… Ладанка из останков одежды Савонаролы висела на шее у моны Франчески, и даже у дочери их моны Катарины, той, что были замужем за Маттио, ‘скарпеллино’ {Скарпеллино — каменотес.} в Сеттиньяно.
Вечные смуты Флоренции и смерть любимого учителя как будто поколебали ум Гвидо. Прошлое жило в нем с поразительной силон, ясностью, но в настоящем он не понимал часто самых простых вещей.
После смерти Савонаролы несчастья одно за другим посыпались на Флоренцию: французы наводнили Италию, чума унесла много дорогих жертв, внутренняя междоусобица подорвала силы страны… Теперь потомок гонимых некогда Медичи, родной брат тирана Пьетро, Джиованни, принявший имя Льва X, пышно вступал в ворота родной Флоренции. А не так еще далеко ушло то время, когда он вместе с братом Пьетро, льстивыми словами старавшимся тщетно смирить обезумевшую от ярости чернь, бежал из республики в одежде простого монаха.

II.
В лачуге.

За несколько дней до торжественного празднества к старому Гвидо пришла его внучка Аннунциата, молоденькая дочка Скарпеллино Маттио и Катарины, из гор Ареццо, в трех милях от Флоренции. В родном Сеттииьяно услышала она об удивительном празднике Флоренции и пошла к мессэру {Мессэр — господин.} Гвидо и моне Франческе вместе с маленьким братом Паоло, чтобы посмотреть на чудное зрелище. Аннунциате едва минуло пятнадцать лет, и она сгорала каждою жизни. Она надела свое лучшее праздничное платье из самодельной ткани, чистую рубашку на самого тонкого полотна, какое только сумела соткать, и белую тонкую косинку. Но на ногах ее оставались грубые деревянные ‘цокколи’ {Цокколи — башмаки.} и праздничный наряд был также груб и беден. Белокурый босоногий Паоло, на этот раз тщательно умытый сестрою, напоминал хорошенького амурчика, изваянного скульптором.
Гвидо встретил внучку с обычным суровым равнодушием, а мона Франческа даже не обернулась, когда девушка вошла. Она варила какое-то зелье из болиголова и снотворного мака и шептала заклинания. Это снадобье нужно было дать соседке моне Фаустине для ее больной, ‘испорченной’ коровы. В моне Франческе, как и в большей части женщин того времени, как-то странно уживалась восторженная вера в бога и его пророка Савонаролу с суеверным колдовством.
Тоненькая фигурка девушки, выросшая внезапно на пороге, заслонило от моны Франчески свет, который и без того скупо проникал черев единственную дверь. Окна в лачужке не было. В этом грязном, смрадном жилище особенно ярко выделялась удивительная красота Аннунциаты. Лицо ее, неявное, слегка загоревшее, светилось любовью к жизни и сознанием своей молодости, свежие, безукоризненно очерченные губы улыбались. Паоло робко жался к сестре.
— Добрый день, дедушка Гвидо и бабушка Франческа!— звонко крикнула Аннукциата и по привычке сбросила неуклюжие цокколи.— Вот и я опять у вас. Я отпросилась у отца на праздник. То-то, я думаю, будет на что посмотреть!
— И ты шла одна всю дорогу?— сурово спросила мина Франческа, снимая с огня отвратительно пахнувший горшок:— и тебе не страшно было, бесстыдница, повстречаться с приезжими из Рима? Ведь этот досужий народ теперь шляется всюду.
Аннунциата нетерпеливо и презрительно пожала плечами. Чего ей бояться или стыдиться? Она — свободна — дитя гор, дочь скарпеллино, выросшая в суровой тиши каменоломен, в мрачной пыли и под суровый сухой звук молота… и девушка тихо засмеялась.
Мона Франческа молча подвинула к внучке полузастывшую пустую похлебку с чесноком и репою, без всякого признака мяса. Но девушка была неприхотлива. Она усадила рядом Паоло и принялась с аппетитом уплетать подозрительно-мутную жидкость. Кончив, она отодвинула облупившийся старый горшок. Гвидо равнодушно и вяло тащил из лачуги старую сеть. Нахлобучив на лысую голову порыжелую шапку, рыбак пошел к берегу, где искрился Арно.
В ярком сиянии дня Арно сверкал, как растопленное серебро, усыпанное брильянтовой пылью. Вверху, на бесконечно-синем небе, ослепительно сияло полуденное солнце. Аннунциата выскользнула из лачужки вслед за дедом и вскочила вместе с ним в лодку, а около нее примостился и Паоло.
Голице скользнуло длинным жарким лучом на золотую головку мальчика. Большие, темные глаза ребенка с восторгом смотрели на прозрачные, голубоватые волны реки. Аннунцната, склонив голову с черными, как вороново крыло, косами, лениво плескалась рукою в воде за бортом лодки: Гвидо натягивал есть.
Из маленьких ворот у Арно, ведущих к мельницам, показались два синьора: один был красивый — белокурый юноша в темном плаще н черном бархатном берете {Берет — особого покроя шапочка.}, другой — поплотнее, с плутоватым лицом весельчака и завзятого гостя флорентийских таверн. То был художник Микель-Аньоло из Сиенны, которого Гвидо знал.
— Смотри и не зевай,— оказал Микель-Аньоло своему спутнику, — смотри, Джулио, вон старый Гвидо блаженный. Он помешался на Савонароле и грехе людей и, говорят, даже носит косточку из запястья монаха. А вот и его внучка, только как ее зовут, не знаю. Прехорошенькая! Маэстро Рафаэль остался бы, пожалуй, ею доволен…
Джулио Пиппи, или, иначе, Романо, был любимым учеником знаменитого Рафаэля Санцио. Он так боготворил учителя, что подражал ему во всем: даже свое черное бархатное платье и береты шил и носил так же, как Рафаэль.
Когда Аннунциата подняла большие, темные глаза от воды, они встретились с внимательным взглядом Джулио Романо. Она вспыхнула и опустила ресницы.
— Посмотри,— шептал Микель-Аньоло, подталкивая товарища,— какой взгляд! Не сама ли это непорочная дева? А мальчик? Ведь это — отрок Христос! Как играет солнце на его золотых кудрях, и какая глубокая дума светится в мечтательных, грустных глазах! Не позавидует ли тебе, мой Джулии, твои учитель, когда ты перещеголяешь его, изобразив в лице этой девушки…
— Тс…— резко перепил Джулио, который не любил, чтобы хотя и в шутку пытались умалить достоинство его учителя.
Подойти к Гвидо было невозможно. В то мутных глазах светилось столько дикого безумия, что даже веселый, легкомысленный Микель-Аньоло не решился заговорить с ним или с его внучкой.
Но в душе Джулио девушка в рамке воды и зелени оставила глубокий след. И ему было жаль делиться этим образом даже с Рафаэлем.
— Я попробую ее набросать…— сказал он тихо Микель-Аньоло.
— И не пробуй,— проворчал птенец, — если не хочешь сцепиться с вздорным стариком: быть-может, этот безумец вспомнит своего Савонаролу и подумает, что ты оскорбляешь святую церковь суетными картинами.
Он громко засмеялся звонким, задушевным смехом. Гвидо услышал, обернул исказившееся злобою лицо и погрозил молодым людям кулаком.
— К чорту! Свиньи! — проворчал сквозь зубы Гвидо,— я вам покажу, бездельники! Щеголи!
— Оттавь его, — брезгливо сказал Пиппи:— он полоумный! Ступай, если хочешь к учителю, я же останусь здесь и постерегу: авось добьюсь от девочки позволения написать с нее портрет.
И он зашел за дом моны Фаустины, около стены которого незаметно притаился.
Аннунциата встала и пошла за Гвидо, держа за руку Паоло, а старик продолжал ворчать себе под нос, грозя кулаком. Он был зол и на мессэра Микель-Аньоло и на внучку, которая пришла зачем-то в порочную Флоренцию, и на то, что в этот день совсем не ловилась рыба. Маленький Наоло дрожал от страха, смотря на деда. Аннунциата нетерпеливо пожала плечами: она не понимала, что такое страх…
Когда Аннунциата вернулась в лачужку, старая: мона Франческа думала, сидя у потухшего огня, и отодвинула остывший горшок с отвратительным зельем. Ее качающаяся фигура, с выбившимися из-под платка седыми прядями всклокоченных волос, напоминала ведьму. Старуха почти всегда спала, сидя. Гвидо принялся чинить сеть, все еще твердя то проклятия, то молитвы.
Аннунциата посмотрела вокруг, подумала и, сунув ноги в цокколи, незаметно выскользнула в дверь. Паоло побежал он сестрою.
Они спустились к реке. Солнце клонилось к закату. Приближался вечер. С Арно тянуло холодком. Заломив прекрасные точно выточенные из мрамора руки, девушка жадно втягивала в себя влажный воздух реки. Свежий ветерок шевелил на лбу завитки ее черных волос прибегал по полураскрытым губам, и грубые цокколи на ногах как-то странно противоречили со всей ее изящной фигурой. Было в ней что-то вольное, что-то цыганское…
— Аннунциата…— прошептал робко Паоло, таща сестру sa край перелинка:— Аннунциата… гляди… какой-то синьор…
Большие глаза мальчика смотрели на дом моны Фаустины, у которого стоял Джулио Романо. Аннунциата, взглянула равнодушно и отвела свой взгляд в другую сторону. Там была Флоренция… Она вспомнила тихий Сеттиньяно, и у нее на сердца как-то мучительно засосало… Ах, если бы можно было остаться во Флоренции на всю жизнь, веселиться без конца, надеть дорогие парчовое платье, разукрашенное жемчугом, и драгоценными камнями, вместо белой простой косынки надеть на голову чудесный шитый шарф из индийской кисеи, а на ноги… — она посмотрела на свои неуклюжие цокколи…— а на ноги золотые туфельки, непременно золотые… и все плясать и плясать, пока не умрешь… — Паоло,— сказала она серьезно, наклоняясь к ребенку,— ты будешь умным мальчиком, зато и увидишь много хорошего. Мы сейчас пойдем в город, станем ходить и смотреть на чудные лавки, на красивых синьор и синьоров, и если ты будешь вести себя хорошо, я тебе куплю сладкую лепешку с маком.
И, схватив руку Паоло, девушка побежала через ворота вдоль монастырских стен Санта-Мария-Новелла, пока не дошла до площади Сан-Галло.

III.
Начало волшебной сказки.

С площади Сан-Галло поднялась Аннунциата на холм Монтичги и взглянула на Флоренцию. Колокольня церкви Сан-Миньято, высокая, стройная, поднималась над всеми зданиями. Рабочие с молотами в руках таскали доски и куски жеста, горшки с краской, толстые кисти, железные прутья, проволоку, устанавливая какие-то замысловатые сооружения. Это были будущие триумфальные арки в честь Льва X.
— Синьора, поберегитесь!— раздался вдруг за спиной Аннунциаты звонкий голос:— вас раздавят.
Аннунциата обернулась. На нее со всех сторон двигались рабочие, тащившие длинные пучки железных полос. Но прежде чем Аннунциата что-нибудь сообразила, сильная рука вывела ее из толпы. Перед нею был высокий синьор в черном костюме и черном бархатном берете.
— Джулио Романо,— проговорил он, улыбаясь,— ученик знаменитого мастера Рафаэль l’Урбино. Смею просить вас, благородная синьора, довести вас до того места, куда вы направляетесь,— иначе в этой толкотне вы можете попасть в неприятную историю.
Девушка вспыхнула к пробормотала благодарность.
— Аннунциата… Аннунциата… я боюсь…— прошептал Паоло плачущим голосом,— не отходя от доброго синьора…
— Бот, видите, мона Аннунциата,— сказал Джулио смелее,— и ваш брат просит не прогонять меня. А я хочу, чтобы вы позволили мне сделать ваш портрет и портрет вашего златокудрого брата. Это будет мадонна с младенцем…
Аннунциата вспыхнула и с гордостью погладила Паоло по голове…
— Золотой мальчик…— прошептала она.
Джулио вздрогнул.
— Как вы сказали? Золотой мальчик?
— Да, мы всегда так зовем Паоло, мессоре… У него золотые кудри…
Джулио купил у разносчика тянущихся медовых конфет и подал их мальчику.
Они шли молча к монастырю Санта-Мария-Новелла. Прозвучал унылый звон монастырского колокола. Аннунциата ускорила шаги.
— Не бойтесь,— засмеялся Джулио,— мы не попадем на глаза вашему сердитому дедушке: он уже давно спит над своею сетью.
Аннунциата вскинула на него удивленные глаза.
— Разве вы знаете моего дедушку?
— Старого-то Гвидо? Да я еще днем видел его с вами в лодке!
Они спустились к реке.
Тени сгущались. От воды сильно веяло сыростью, запахом речных водорослей и тростника. Чистый, как зеркало, Арно, казалось, спал. На берегу дремала привязанная к колышку лодка. Аннунциата вскочила в нее привычным движением. Паоло уселся рядом с нею. а около них, закрытый со стороны берега кустом, стоял Джулио Романо.
Все было тихо. Тишину нарушало только скрипенье ворота в колодце моны Фаустины да однообразный приятный шум мельниц, целый ряд которых виднелся невдалеке. Вода у шлюзов, вырываясь из-под мельничных колес, шумела и кипела. бежала маленькими сильными водопадами, клубилась, ленилась, разлеталась меткими алмазными брызгами. Лодку Аннунциаты слегка качало.
— Золотой мальчик… — задумчиво прошептал Джулио Романо.— А знаете ли вы, мона Аннунциата, что вот уже несколько дней, как мы, художники, ищем такого ‘золотого мальчика’?
Аннунциата опять удивленно повела простодушными глазами.
— Вы знаете, что наш святой отец, папа,— продолжал юноша,— покровительствует науке и искусству. Он как бы создал для науки и искусства золотой век. И вот эту мысль художники задумали воплотить в торжественной процессии. Одна из колесниц, богато разукрашенная, повезет труп в ржавом вооружении.— это минувший век, из недр которого будет выходить золотой мальчик, золотое дитя, золотой век, век папы Льва X, покровителя наук п искусства,
Паоло, положив голову на колени сестры, дремал. Аннунциата слушала внимательно, уставясь немигающими глазами в лицо Джулио.
— И вот этот ребенок, красивый, как ваш Паоло, должен быть золотым веком.
— Живой?— спросила Аннунцната.
— Живой.
— Ну как же он будет золотым?
— Его позолотят!
— Позолотят! — всплеснула руками Аннунцната.— А это не будет больно?
— Ничуть,— возразил Джулио:— ведь его только выкрасят в золотую краску. И он поедет на раззолоченной колеснице, под звуки музыки, по дороге, сплошь усыпанной цветами, а прекрасные синьоры будут махать платками, улыбаться и осыпать цветами маленького золотого мальчика…
Аннунциата покраснела и с гордостью посмотрела на брата. О, как хотела бы она быть на месте золотого мальчика, чтобы ее закидывали цветами прекрасные синьоры, ей улыбались… Она вздохнула и провела рукою по лицу, как бы изнемогая от сладкой грезы.
Паоло крепко спал…
— А вас, мона Аннунциата,— пел тихий и сладкий голос Джулио,— я проведу в хорошие места, где вы все будете видеть… помещу к прекрасным римским синьорам…
Аннунциата безнадежно посмотрела на свои злополучные цокколи.
— Ах, что вы это?— улыбнулся Джулио: — мы найдем для ваших ножек что-нибудь и получше. Мы найдем туфельки…
— Золотые?..— по-детски наивно и радостно прошептала Аннунциата.
— Золотые?..— усмехнувшись, повторил Джулиано,— и платье, если позволите.
— И платье?— в восторге закричала Аннунциата,— парчевое?
— Хорошо, парчовое.
— И шарф на голову и золотую сетку?..
— Хорошо, и шарф и золотую сетку.
Аннунциате казалось, что она видит чудный, волшебный сон. И парчевое платье, и золотая сетка, и золотые туфельки… и золотой Паоло… Она вся просияла блаженной улыбкой и прошептала:
— Господи! Святая дева, пречистая матерь бога! и отчего это так хорошо жить на свете?
Но в Аннунциате все же оставалось какое-то маленькое колебание. Как это станут мальчика красить в золотую краску, и не побоится ли он? И что скажут дома мать, отец?
Заметив это колебание, Джулио сказал:
— Неужели вы боитесь отдать своего брата мне всего на несколько часов?
— Вот что, мессэре,— проговорила Аннунциата:— мои мать и отец живут в горах Ареццо, в Сеттиньяно, недалеко отсюда. Если хотите, я проведу вас туда, и вы сами поговорите с ними о Паоло… Они очень бедны, мессэре, и если…
Джулио кивнул головой, с сожалением посмотрев на девушку. Очень бедны! Такая молодая, полная жизни, и должна терпеть нужду, быть может голод… Аннунциата задумалась, вспоминая убогую жизнь в Сеттиньяно и свою несчастную семью, которая не имела даже прочного крова, чтобы укрыться от непогоды… А здесь… золотой мальчик, золотая сетка, золотые туфельки!..
Она широко улыбнулась, разом вскочила, так что Паоло проснулся и испуганно таращил на сестру заспанные глаза.
Полная луна взошла на небе. Становилось свежо. Ночь была голубая, трепетная, ясная, залитая прозрачным серебром…
— Завтра — в Сеттиньяно, пораньше утром,— сказал Джулио.
Аннунциата кивнула головой и легко побежала по отлогому берегу.
Через минуту она скрылась в темной пасти лачуги, где чуть горел слабый, красноватый огонек полупотухшего очага моны Франчески.

IV.
Золотой мальчик.

Аннунциата плохо спала в эту ночь. Ей снились золотая сетка, золотые туфельки и парчевое платье, ‘пилась дорога, усыпанная цветами, по которой везут золотого Паоло, снилась богатая, пышная Флоренция, святой отец папа и… Джулио Романе. И он говорил ей, что любит ее, бедную девушку, и увезет в Рим, где едят на золотой посуде, где даже мостовая на улицах из мрамора и серебряных монет. Джулко ведет ее к прекрасному, знаменитейшему маэстро Рафаэлю, и Рафаэль, улыбаясь, благословляет их, потом оба они пишут с нее и с Паоло картину папе… Ее ведут в собор, и все колокола Рима звонят, один громче другого…
Тут Аннунциата проснулась. Звонили не колокола, а кричал во все горло петух соседки, моны Фаустнны, которого она ловила, чтобы зарезать для праздника. Бабушка Франческа, распустив длинные седые волосы, чесала их грязной беззубой гребенкой и в эту минуту еще больше походила на старую ведьму.
Аннунциата потянулась, вскочила с твердой, жесткой постели и заглянула во двор. Солнце только-что вставало. Она умылась из глиняного горшка и, накинув свое незатейливое платье, принялась будить Паоло.
Когда Аннунциата, прожевывая сухую корочку черствой лепешки, открыла дверь на улицу, мона Франческа заворчала:
— И куда это чуть свет? Ой, смотри, Аннунциата!
— Я иду домой,— отвечала Аннунциата и вызывающе взглянула на старуху,— а вернусь в парчовом платье и золотой сетке…
Старуха только плюнула…
Аннунциата побежала с Паоло по дороге, в родные горы Ареццо. Джулио запоздал. Он догнал дочь скарпеллино уже за городскими воротами. Счастливая, оживленная, с развевающимися от утреннего ветерка волосами, она показалась ему лучше, чем вчера. Паоло важно выступал рядом с сестрою.
Аннунциата радостно улыбнулась Джулио и почувствовала, что готова итти за ним всюду, хотя бы на край света, где, по понятиям ее, стояли высокие столбы, соединяющие синий купол неба с землею…
Джулио, не привыкший много ходить, скоро устал. Аннунциата, смеясь, полупрезрительно, полусострадательно протянула ему свой шейный платок, чтобы стереть струившийся со лба пот. Потом, усевшись с художником на отдых на приторно под тенью боярышника, она стала изливать свою душу.
— Ах, синьор!— говорила, она непринужденно,— если бы вы знали, до чего скучно в этих горах! Всегда одно и то же… Нас семь человек, я — самая старшая, а маленький еще в люльке, грудной. Вот жарит солнце в каменоломнях, я вам скажу… А кругом только мраморные глыбы.
— И ты никуда не ходишь. Аннунциата?— спросил Джулио.
Он стал говорить ей ‘ты’.
— Нет, мессэре, никуда, только изредка во Флоренцию к дедушке Гвидо, да еще в Прато, на ярмарку. В Прато я ходила в августе вместе с матерью на праздник. Я люблю ходить в Прато, мессэре, но только всегда плачу, потому что у меня нет денег, чтобы купить себе хотя бы простую дешевую ленту. А как хорошо в Прато! В монастыре сестры в этот день такие добрые. Они угощает в трапезной даром всем, что придется… А народу-то, народу соберется! Приезжают даже из Рима…
Аннунциата проговорила ‘Рим’ с каким-то особенным благоговением.
— А на ярмарке — вот где весело! Коровы кричат му-у-му-у… ослы хлопают ушами и выкрикивают но, но, маленькие барашки жалобно блеют… Всюду продают сласти, материк, ленты, зелень, золотой виноград, померанцы, играют флейты, рожки и виолы… А как танцуют, как танцуют!
Аннунциата подобрала юбку повыше щиколотки, показывая, как танцуют в Прато.
По дороге лениво тащился ослик, нагруженный целою горой винограда. Запыленный и оборванный погонщик слегка покрикивал на него сквозь зубы. Он отправлялся во Флоренцию и с удивлением посмотрел на девушку, которая, точно помешанная, плясала на дороге.
— Верно, цыганка,— подумал он:— они промышляют этим ремеслом.
— Всюду в Прато танцы,— продолжала Аннунциата, переводя дух,— там хороводы, там боччиа {Игра в шары.}, там лазают по шесту, бегают на перегонки, пускают фейерверки, там поют под мандолину… А скоморохи — все ее лицо светилось детскою радостью, — вот где посмеешься, даже в боку заколет!
Джулио слушал весь этот ребяческий лепет со снисходи тельной улыбкой. Пполо затаил дыхание и не моргнул глазом, жадно глядя на сестру.
— Сестричка, — прошептал мальчик. — а скоро мы придем домой?
Ребенок напомнил Аннунциате о дороге, и она заторопилась.
Они шли довольно долго, направляясь к горам Ареццо. Джудио несколько раз угощал своих спутников кое-какой провизией, которой он запасся во Флоренции. Он доложил маэстро Рафаэлю о золотом мальчика из Сеттиньяно, и Рафаэль сейчас же сказал об этом Джакопо Нарди, Джулио Романо было поручено достать Паоло для процессии. На расходы по этому делу ему было выдано десять скуди {Десять скуди — около двадцати рублей.}.

V.
Сделка.

Наконец, наши путники увидели каменистые отроги гор Ареццо и начало каменоломен. Аннунцната показала рукою туда, где возвышался маленький замок.
— Это — замок Буонаротти,— с гордостью проговорила она.— Здесь у нас рос и воспитывался флорентийский скульптор, знаменитещий маэстро Микель-Анджело. А вот и наш дом. Вон, смотрите, мессэре Джулио, мои отец!
Она побежала вперед, к ветхой и убогой лачуге. На пороге стоял здоровенный мужчина в рваной одежде, с ног до головы покрытый белой мраморной пылью. Это был отец Аннунциаты Маттио. Около ног его лежали кирка и молот, необходимые инструменты ремесла скарпеллино. Взгляд у Ma тлю был вялый и ленивый. Суровая жизнь в горах не закатила его. Семья прибавлялась с каждым годом, а с нею росла и его лень. Бедность смотрела здесь из каждой ними. Но Маттио предпочитал лучше голодать, чем изнурять себя работой рада веек этой мелюзги и больной ногами жены Катарины.
Под тенью свесившегося утеса, на кривой ветке тощего кустарника, болталась люлька. В ней кричал благим матом ребенок. Он спал здесь целыми днями, пока взрослые работали, и колыбельной песнью ему служил сухой, дробный звук молота каменотеса. Он вдыхал в себя мраморную пыль и жарился на изнурительно-знойном солнце. Бледная, потомленная женщина, едва передвигая ноги, торопилась к люльке. У нее были такие же прекрасные грустные глаза, как у Паоло.
— Матушка,— закричала Аннунциата, побрякивая на ходу ожерельем из раковин,— я привела к вам знаменитейшего гостя из Рима. Он хочет взять у нас Паоло, чтобы позолотить его для процессии. Он вам даст много денег, а мне…
Паоло, услышав, что его хотят отдать, замигал большими темными глазами и вдруг залился плачем.
— О чем ты, о чем? Ну, мой Паоло, ну, мальчик…— нежно шептала мона Катарина привлекая к себе ребенка:— ведь Аннунциата пошутила… Тебя отдать? да разве же это можно?.. У, эта Аннунциата! Мы ее…
Паоло все еще всхлипывал, но Маттио насторожил уши, как только услышал о деньгах.
Когда Джулио начат развивать перед каменотесом свой план, Маттио крепко задумался.
— А что, жена,— сказал он,— это ведь недурно, получить за Паоло несколько скуди?
— И что это ты выдумал!— с сердцем закричала мона Катарина и всплеснула руками:— продать родное дитя? Продать для потехи!
— Зачем вы говорите ‘продать’, мона Катарина,— вкрадчиво возразил Джулио:— ведь он опять к вам вернется.
Мона Катарина не отвечала и нежно гладила перепуганного Паоло по золотым кудрям.
Джулио уселся около нее и своим мягким, вкрадчивым голосом стал говорить ей о торжественной процессии, о величии папы Льва X, о красоте Паоло и Аннунциаты, которой он обещал подарить новый наряд, но, видя, что строгое лицо последовательницы Савонаролы нисколько не смягчается от всех этих прелестей, он перевел разговор на другое.
— У вас плохо, мона Катарина, — проговорил он,— совсем плохо. Ишь, как покривилась лачужка, а дети-то совсем оборвались. Видно, дружище Маттио не много зарабатывает своим молотом? Плохи нынче заработки скарпеллино! Художники предпочитают каррарский мрамор родному из гор Ареццо.
Это был любимый конек моим Катарины..
— Какой он скарпеллино, синьор!— пробормотала она горько: — мой Маттио лентяи, лежебока. А каково-то мне всех их накормить, когда столько ртов и все они есть хотят, a тут еще девченка в голову дурь забрала,— только и думает о каких-то нарядах да о веселье. Ведь оттого гибнет и Флоренция, что сожгли отца Джироламо! Ох, тяжело жить, тяжело!
Она окинула скорбным взглядом вес свое убогое жилище.
— А ведь несколько скуди могли бы вас выручить,— продолжал Джулио.
— Несколько скуди! Еще бы!
— А что бы вы сделали на них, мона Катарина?
— Я бы поправила избушку, потом сшила бы на случай зимы теплое платье Маттио, а то он, бедняга, всегда так кашляет: накупила бы бобов, кукурузы и хлеба на зиму…
— Ну вот видите… И вы могли бы получить эти скуди, если бы только на один день отпустили со мной Паоло, мона Катарина. Ведь он вернется к вам здрав и невредим, да еще получит от святого отца подарки. Святой отец добр, очень добр, мона Катарина,— он даст мальчику хорошее платье и благословит его…
Мону Катарину еще крепко держали заветы Савонаролы и Гвидо с Франческой, и она колебалась: но в конце-концов согласилась.
Когда мальчик услышал, что его согласились ‘продать’, он опять заплакал.
— Не плачь, мой Паоло, не плачь, сынок!— торопливо заговорила мона Катарина.— Тебе не сделают ничего дурного… Ты будешь золотым мальчиком. Тебе дадут сладкого винограда, дадут много-много хороших гостинцев и повезут в золотой колеснице.
Мальчик слушал, широко раскрыв глаза, не веря своим ушам, что его ожидает такая честь.
— А Аннунциата?— спросил он, привязанный горячо всем своим маленьким сердцем к сестре.
— И Аннунциата, сынок, будет с тобою…
Паоло тихо, ясно улыбнулся и побрел в лачужку. Через минуту он вернулся к матери с улыбающейся Аннунциатой. Ребенок просто, почти радостно об’явил сестре, что его ‘продали’.

Мона Катарина, скрепя сердце, согласилась на этот торг. Последовательница Савонаролы, как и ее отец, она страшно ненавидела всякие процессии, маскарады, пляски, ‘суетные мерзости’. И мысль, что она отпустила сына на это зрелище, хотя бы устроенное и в честь главы католической церкви, приводила ее в ужас.

0x01 graphic

А вечер надвигался. По чистому небу ползло с севера небольшое облачка Они выросло в грозную темную тучу. Раздались первые раскаты грома. Блеснула ослепительная, яркая молния и хлынул дождь.
— Что только делается!— воскликнула со страхом мона Катарина.— А ну, Аннунциата, помоги мне снести люльку!
— Придется вам заночевать у нас,— обратилась мона Катарина к Джулио, когда она перебралась в лачужку, грязную и жалкую, где в нескольких местах сквозь скверную дырявую крышу лилась тонкими струнками дождевая вода.
Джулио уныло вздохнул и остался: в такую погоду нечего было и думать ехать назад во Флоренцию.
Молодой художник улегся с подавленным отвращением на кучу прелой соломы и мелкого камыша, покрылся плащом и стал следить за обитателями убогого жилища.
Мона Катарина в этот вечер была особенно ласкова с Паоло. Она все подвигала к мальчику оловянную кружку с прокислым козьим молоком и миску с пустой похлебкой из кукурузы, какою обыкновенно питалась вся беднота этих мест. Паоло грел иззябшие тонкие ноги у дымного очага.
— Мама,— сказал он покорно и жалобно, — а когда вы меня с отцом продадите, ты накормишь меня вкусной ‘шиполатой’?
Мать вздрогнула от этого так просто произнесенного слова ‘продадите’, и из глаз ее помимо поли, часто-часто закапали крупные слезы.
— Покормлю, мой Паоло, накормлю, сынок…
Бедный мальчик всего один раз в жизни ел шиполату — рагу с приправою из тыквы и чеснока, когда сосед Маттио, скарпеллито Сандро, справлял свадьбу сына. Эта шипол та навеки осталась в памяти ребенка.
Что-то больно сжало сердце Джулио, когда он услышал наивный лепет золотого мальчика. Он повернулся на своем жестком доже и услышал писк. Две курицы, приютившиеся возле него на сложенном в кучу камыше, выскочили, спугнутые движением художника. Оказалось, что все обитатели этого жалкого жилища ютились вместе с домашней птицей и животными. Через минуту раздалось хрюканье и визг поросенка, которого нечаянно придавила Аннунцната. Это был поросенок соседа Санпро. Он повадился ходить в гости к Маттио и частенько опал вместе с его детьми.
Кончив ужин, мона Катарина стала укладываться спать. На этот раз Паоло изменил Аннунциате и улегся около матери. Совсем разнеженная, со слезами на глазах, мона Катарина при слабом мерцании чуть тлеющего очага, стала рассказывать Паоло сказку. Сказка была старая персидская, и мона Катарина слышала ее еще от своей бабушки.
Голос моны Катарины, дрожащий и жалобный, постоянно прерывался от слез.
Ей было досадно, больно за свою слабость и нужду, которая заставляла ее итти против своей совести и заветов Савонаролы.
А дождь все еще барабанил по крыше, и черное небо прорезывалось ослепительными молниями. В темноте сладко похрюкивал поросенок, трещал сверчок, храпели дети, изредка кудахтали куры, и Аннунциата смеялась чему-то во сне частым дробным смехом…
Джулио думал обо всем, что видел, и на душе у него было неладно. У него все стояло перед глазами заплаканное, скорбное лицо моны Катарины и слышался жалобный плач Паоло. И ему казалось, что он покупает у людей их совесть, их самые крепкие убеждения… Но тут же другой голос, веселый и властный, говорил ему:
— Ведь все это, Джулио, для искусства,— все для святого искусства!
И он думал о том, как маленький золотой мальчик в расписной колеснице, прекрасный и гордый, будет нестись под триумфальными арками Флоренции, как будут сыпаться на него душистые цветы… И тогда сердце художника билось в нем неизъяснимымъ восторгомъ.
В это время к аллегорическим процессиям относились так же серьезно, как к важному государственному делу. Знаменитейшие художники никогда не отказывались нести свой талант на встречу какой-нибудь шутке или развлечению. Они расписывали на улицах временные арки, колесницы, устраивали замысловатые декорации и остроумные механические фокусы с такой же любовью, как писали свои картины или высекали из мрамора колоссальнейшие произведения. Знаменитый Микель-Анджело Буонаротти еще не так давно делал для тирана Пьетро статую из снега. И потому неудивительно, что Джулио с такою любовью и нетерпением отнесся к процессии, в которой должен был участвовать и Паоло.

VI.
Первые шаги.

На другой день около полудня трое обитателей Сеттиньяно, под охраной Джулио Пиппи, пришли во Флоренцию в мастерскую художника Баччио д’Аньоло, куда обыкновенно любили собираться все живописцы, ваятели, зодчие, знаменитые ювелиры. Сюда же являлась флорентийская знать и богачи для того, чтобы сделать тот или другой заказ. К Баччио д’Аньоло пришел и Джакопо Парди, заведывающий процессией, и Рафаэль, и Понтормо, и Баччио Бандинелли: сюда собрался целый совет лучших художников, поглощенных всецело торжеством ‘Золотого века’.
Маттио сам отправился во Флоренцию с сыном и дочерью. Мона Катарина не могла отлучиться от своей мелкоты. Утром она наскоро вылепила на желтого воска грубое изображение ребенка, ‘Паоло’, как она воображала, и со слезами просила мужа снести его во Флоренции, на мост Рубаконте, где стояло изваяние Мадонны.
— Положи у ее ног,— говорила она, с мольбою складывая руки на груди, чтобы она поспала успех нашему мальчику {У суеверных католиков есть обычаи делать слепки того, о чем они молятся: если они молятся о больном сердце — вылепляют сердце, о руке — руку, о ребенке — ребенка, и кладут перед иконою или изваянием святого.}.
Перед уходом мать, казалось, не могла налюбоваться на Паоло. Когда же он ушел, она села на пороге и стала причитать, обхватив руками колени и громко воя, так что сбежались все ее соседки.
— О, я негодница!— причитала Катарина: — я продала заветы великого учителя за двадцать скуди! Горе мне, горе!
Маттио стоял неподвижно, с тупым и бессмысленным видом, посреди мастерской Баччио д’Аньоло, заставленное мольбертами, горшками с маслом, заваленной грудой картонов и моделей. Он боялся пошевелиться, чтобы не задеть за что-нибудь неловким движением, и подталкивал вперед Паоло, как это делают погонщики с упрямыми осликами. Паоло, опустив голову, подвигался мелкими шажками под влиянием подзатыльников отца и смотрел на собравшихся синьоров исподлобья, как волчонок. Только одна спокойная, радостная Аннунциата нисколько не смущалась: около нее ведь стоял Джулио Романо.
Художники с любопытством рассматривали мальчика. Они поднимали его руки, поворачивали голову, как-будто он был кукла, и высказывали вслух и нем разные замечания, точно оценивали породистого жеребенка.
— Чудесный мальчик.— оказал первым Рафаэль:— воображаю, как он будет красив под позолотой! Мессере, не употребить ли нам состав золотого лака, изобретенный маэстро Леонардо-да-Винчи? Он лучше и ровнее ложится на поверхность.
Начался спор о составе лака, при чем всякий предлагал свое. Эти люди были охвачены безумной любовью к искусству и за этой любовью совершенно забывали о том, что Паоло — живой. Он был для них только прекрасный образ для выполнения картины ‘Триумф Золотого века’.
А у мальчика ныли ноги от долгой ходьбы и долгого стояния.
Джклио Романо, наконец, вывел своих новых друзей из мастерской Баччио. Маттио поплелся на мост Рубаконте к изваянию мадонны пополнить завет жены. Его толстые пальцы бережно опустили к ногам статуи слепок нагого Паоло. Мона Катарина для большего правдоподобия хотела позолотить его, но у нее не было золотого лака, и она остановилась на желтом носке: он все-таки как-будто немного напоминал золото. Потом Маттио стал на колени и положил столько темных поклонов, сколько прошло дней этого месяца. И в наивном представлении Маттио явилась уверенность, что теперь он исполнил долг истинного христианина и вполне обеспечил безопасность и даже счастье сына.
Джулио Романо повел всех троих в таверну. Когда он спросил у Паоло, чего бы тог хотел с’есть. Паоло робко вскинул на него глазами и прошептал:
— Шиполату…
Он сказал это с таким выражением, точно просил достать ему о неба луну. Джулио засмеялся и приказал дать мальчику шиполаты, при чем Паоло с’ел всю тарелку и даже вылизал ее языком. Маттио имел большое тяготение к доброму старому вину и порядочно-таки подвыпил, а Аннунциата от волнения не могла ничего проглотить и только улыбалась и таяла от счастья, таяла и улыбалась…
После обеда отправились к дедушке Гвидo, от которого тщательно скрывали продажу Паоло. Вечером мальчика должны были покрыть первым слоем позолоты, а наутро — вторым.

VII.
Сон превращается в действительность.

Под вечер за Аннунциатой и Паоло пришел Джулио Романо. Рафаэль пожелал сделать набросок ‘крестяньянских красавчиков’.
Они встретили маэстро около открытой давки ювелира Сольяни. Художник стоял рядом с важным вельможей и нарядной дамой. На даме было точь в точь такое платье, о каком мечтала Аннунциата: блестящее парчевое, с тяжелыми, негнущимися складками, а на голове ее из-под легкой золотой сетки сверкал крупный, как слеза, чистый алмаз на золотом обруче.
Это была знаменитая римская красавица машина Порция Киджи, жена богатого негоцианта Джисмондо Киджи. Говорили, что братья Джисмондо и Агостино так богаты, что ссужают своими деньгами королей, и сам папа был очень много должен им.
Мессэр Агостино в своем дворце задавал пиры, которые славились на всю Европу. На них присутствовал и папа с кардиналами, ели и пили на золотой посуде, которую потом, для пущей важности, бросали в Тибр, где, впрочем, ее ловили в заранее подставленные рыболовные сети. Дворец Киджи был весь расписан кистью лучших художников, и над ним работал даже сам знаментейший маэстро Рафаэль. Мадонна Порция, под наблюденном Рафаэля, выбирала себе у мессера Сольяни новый головной убор к предстоящему празднику. При виде обитателей Сеттиньяно. Рафаэль что-то тихо сказал мессэру Джисмондо и его жене. Римлянка усмехнулась и кивнула головою.
— Подойди-ка сюда, моя милая!— проговорила ласково мадонна Порция, и когда девушка подошла, краснея и волнуясь, она окинула ее с ног до головы проницательным взглядом, с каким знатоки оценивают прекрасные вещи.
Мадонна Порция страстно любила красоту, и эта любовь привлекла ее во Флоренцию, где все лучшие итальянские художники изощряли свои талант на торжественном празднике.
— Правда ли,— спросила мадонна Порции Аннунциату, — что ты спишь и видишь парчевое платье, золотую сетку и золотые туфли?
Аннунциата еще более вспыхнула и чуть слышно прошептала:
— Правда, синьора…
Порция звонко рассмеялась и наклонившись к Рафаэлю, опять что-то ему прошептала.
— Ты пойдешь, мятая Аннунциата,— мягко оказал Рафаэль,— ведь тебя, как я слышал, зовут Аннуциатой,— ты пойдешь во дворец, где живет добрая синьора из Рима, и там получишь и золотую сетку, и парчевое платье, и золотые туфельки.
Аннунциата вся засияла улыбкой и покраснела до слез, бессвязно шепча благодарность..
— А Паоло может итти со мною?— робко спросила девушка.
— Ну, конечно! А впрочем подожди: я куплю тебе здесь сетку. Мессере Джиовани,— обратилась мадонна Порция к ювелиру,— нет ли у вас сетки для этой девочки, из золоченых ниток, мессэре?
Мадонна Порция была сегодня в особенно хорошем расположен ни духа, и ей захотелось быть щедрой. Аннунциата остолбенела от изумления и радости, когда римлянка протянула ей топкую искусную сетку. Первая часть блаженного сна дочери скарпеллино сбывалась,— неужели же сбудется и вторая? И она робко досмотрела детскими, любящими глазами на героя этого сна — Джулио Романо.
Мадонна Порция остановилась на время празднеств во дворце Лоренцо Медичи. С нею был целый штат прислуги, который смерил бедно одетых детей каменотеса презрительным взглядом.
Мадонна Порция прежде всего недели накормить детей скарпеллино. Сама она присела на мягкую, низенькую скамейку, обхватила колени обеими руками и с любопытством уставилась на маленького Паоло. В ее слегка прищуренных великолепных глазах застыло выражение искреннего восхищения. Славные игрушки доставил ей сегодня этот милый, всегда такой любезный Рафаэль.
Паоло проворно уплетал обеими руками прямо из блюда замысловатый соус из нежных фазанов, хотя чувствовал еще недавно, в таверне, что желудок его полон доверху жирной шиполатой. Он гримасничал, причмокивал и облизывал пальцы с таким видом, как-будто собирался насытиться сразу на целый год.
Аннунциата долго рассматривала невиданное ею до сих пор блюдо из чистого серебра с выпуклыми украшениями.
Налюбовавшись на блюдо, Аннунциата взяла в руки крошечную золотую вилочку и покосилась на варенье, которое поставила перед ней камеристка мадонны Порции. Дочь каменотеса не знала решительно, как пристойнее приняться за еду, чтобы не возбудить насмешек римской челяди.
Мадонна Порция, глядя на этих простодушных жителей гор, едва удерживалась от смеха.
— Анжелика,— сказала она, наконец, камеристке,— принеси-ка сюда скорей мой ларец и платье, которое мы с тобою вчера пересматривали: принеси мои старые золотые туфельки, если только они придутся ей по ноге.
Анжелика с недовольной миной принесла платье, туфли и ларец.
— А ну-ка примерь! — проговорила мадонна Порция.— Помоги ей, Анжелика.
Бледная от волнения, дрожащими руками натягивала Аннунциата на себя парчевое платье мадонны Порции. С непривычки она в нем путалась и не попадала в рукава. Мадонна Порция со смехом сама помогла девушке, и тогда Аннунциата медленно, важно стала протягивать то одну, то другую руку, потом также медленно протянула мадонне Порции свою ногу, чтобы на нее надели туфли.
— Ну, уж это ты, пожалуй, наденешь и сама, милая Аннунциата,— закричала, хохоча, как сумасшедшая, Порция,— а то, право, я не умею быть исправной служанкой!
Аннунциата также медленно, не дыша, натянула на ноги золотые туфельки мадонны Порции. Она совершала это переодеванье, как важный священный обряд, бледная, застывшая, без признаков улыбки.
Мадонна Порция раскрыла ларец из слоновой кости и доставала оттуда одно за другим свои украшения: бриллиантовую лилию, горящую, как вечерняя звезда, маленькую золотую змейку с изумрудными глазками, пояс с львиными головками и прелестное ожерелье из крупного черного жемчуга… Ею овладело наивное тщеславие показать этой бедной девушке всю роскошь, которой она обладала.
Она хлопала в ладоши, заливалась звонким смехом и радостно смотрела на изумление, почти ужас Аннунциаты. Наконец, римлянка достала широкую ленту с серебряной пряжкой и сама перетянула ею стан Аннунциаты. Наряд был готов.
Анжелика торжественно держала перед Аннунциатой овальное зеркало с ручкой в прелестной золотой оправе, и девушка, неловко растопырив руки, со страхом смотрела на свое изображение. Она не смела дышать, не смела повернуться в этом новом блестящем наряде и казалась очень смешной и неуклюжей, но была счастлива.
И как же она была удивлена, когда явившийся Рафаэль попросил ее переодеться в старое платье, чтобы позировать для наброска. Она положительно не понимала, как у этих художников, да еще знаменитых, такой плохой вкус. Неужели же самодельное платье из Сетсиньяно лучше, чем золотая парча мадонны Порции?
— Аннунциата,— сказала Порция, когда Рафаэль, сделав набросок, позволил девушке встать,— ты, верно, умеешь петь? Я слышала, что у вас в горах складывают чудесные песни. Спой же нам что-нибудь.
— Я не знаю песен, синьора… — пролепетала в замешательстве девушка,— я всегда пою, когда укачиваю моих маленьких братишек, все, что придет мне в голову.
— Ну, так придумай и для нас что-нибудь, Аннунциата.
Девушка сложила руки на груди, как-будто на молитву, и задумалась. Потом вдруг, тряхнув своими темными косами, она запела нежным и чистым высоким голосом странную песню, которую тут же сложила:
Мне так тесно в горах Оттиньяно.
И лачужка моя так темна…
В тоскливых трогательных звуках сказалась вся неудовлетворенность ее бедного сердца, истомленного нуждою и однообразием скудной жизни в горах Геттиньяно. И этот трепетный крик дитяти гор заставил вздрогнуть и крепко задуматься мадонну Порцию и Рафаэля.
Ах, хочу убежать я в долины.
Ах, хочу убежать в города…
…слышался опять тоскливый припев, говорящий о том, как жаждет счастья эта молодая душа, разбуженная от нищеты, чтобы увидеть недостижимый блеск и радость иной жизни…
Там в прекрасных садах бьют фонтаны,
А в дворцах днем и ночью светло.
Ах, хочу убежать я в долины,
Ах, хочу убежать в города!..
Томным вздохом несся тоскливый припев жгучей песни: ‘Ах, хочу убежать я в долины, ах, хочу убежать в города’… Аннунциате, как вольной пташке в клетке, было тесно и душно среди суровых, бедных гор Ареццо…
Когда девушка кончила, на ее оцущешшх ресницах блестели слезы.
— Пора спать,— сказала Порция.
Аннунциата покорно пошла в дальнюю комнату вслед за Анжеликой.
Аннунциата и Паоло оба остались ночевать во дворце. Вечером Паоло увели от сестры, чтобы покрыть первым слоем позолоты. Он пошел на эту операцию смело, почти радостно, дожевывая кусок сладкого пирожного, которым его не уставала угощать мадонна Порция.
Спустя некоторое время Паоло вбежал к Аннунциате голый, весь с ног до головы золотой, хохоча и прыгая, точно сумасшедший. Сестра никогда не видела его таким веселым. Он прыгал легко и грациозно, точно мячик, и звонко кричал:
— О, моя Аннунциата, посмотри! Я — золотой! О, Аннунциата, сестрица! Ведь я из настоящего золота! Вот бы теперь меня дорого продал отец!
Паоло улегся на отдельную от сестры постель, чтобы не стереть дорогого золота. Но ему все как-то было неловко, должно-быть с непривычки, что он золотой: тело точно что-то стягивало, дышать становилось порою трудно…
Иногда он забывался сном и сейчас же просыпался от невыносимой тяжести, которую кто-то будто на наваливал на него. Ему казалось, что все это — золото, золото… его накладывают на Паоло тяжелыми, сташными слоями… И мальчик начал во сне плакать.
Аннунциата слышала стоны Паоло и несколько раз к нему вставала. Ребенок метался, но просыпался и вспоминал, что ому запретили сильно вертеться. Тогда он попутно принимал спокойную позу.
Сестра думала, что ее Паоло жарко, и старалась открыть окно, махала в лицо мальчику платком: но Паоло все-таки продолжал метаться, как только начинал дремать и забывал, что с него может сойти дорогая позолота…

VIII.
Праздник ‘Золотого века’.

С самого раннего утра все улицы Флоренции были запружены народом. Ждали папу, который должен был приехать через ворота, ведущие к Риму. От многих городов Италии с’ехались почетные гости полюбоваться чудным зрелищем. Даже предместья Флоренции не были пусты. Отовсюду тянулись длинные ленты конных и пеших поселян. Синьоры в богатых нарядах, сверкая драгоценными камнями, усыпавшими их платья, жадно смотрели на улицы. Вся дорога, по которой должен был проехать папа, пестрела цветами, флагами, дорогими коврами, легкими, грациозными временными арками. Толпа нее росла, все прибывала.
Аннунциата в новом блестящем наряде торопливо пробиралась сквозь толпу под-руку с Джулио Романо к площади дель-Гран-Дука. Мадонна Порция обещала дать девушке местечко в своей ложе. На площади этой возвышался только-что выстроенный для торжества восьмиугольный храм. Но всего больше обращал на себя внимание фасад Санта-Мариа дель-Фиоре, возведенный из дерева, на котором было написано несколько прелестных историй в лицах. Комнаты для папы во дворце Медичи были также украшены бесчисленным множеством орнаментов. В празднование Золотого века входили шесть колесниц…
В одной из лож Аннуциата увидела мадонну Порцию, в великолепном белом наряде о золотой диадемой на пышных кудрях. Мадонна Порция замахала платком девушке. Аннунциата, важная, улыбающаяся, не спеша вошла в ложу вельможей Киджи.
Около Порции возвышалась целая гора роз. У ее пояса весело маленькое зеркальце в золотой оправе. Аннунциата, ослепленная красотой римской синьоры, опьяненная запахом ее крепких духов, робко стола позади и не дыша, уставилась на площадь.
Но вот прискакал запыхавшийся гонец. — Святой отец едет!— раздалось и толпе. Герольды, важные и блестящие, затрубили в длинные трубы. Раздалась ликующая музыка.
Лев X, в сопровождении блестящей свиты, показался на белом коне. Герцоги вели под уздцы его лошадь, чепрак которой, обсыпанный драгоценными камнями, блестел на солнца. На папе была сияющая тиара. К ногам его отовсюду посыпались цветы, и лошадь ступала по пестрой благоуханной дороге из роз, гордо топча их своими копытами… Позади двигались свита и папские гвардейцы, дюжие молодцы с алебардами. Свита состояла из знатнейших вельмож Италии. Были тут и герцоги, и кардиналы, и бароны, словом вся знать. Придворные музыканты, поэты, ученые, художники, никогда не покидавшие папу, и теперь следовали за ним.
Праздник носил чисто языческий характер, но это было в духе того времени. Папа на белом коне скорее походил на языческого жреца, чем на представителя христианской религии. В его жирном лицо с выпученными глазами и во всей дряблой изнеженной фигуре чувствовалось что-то животное. Жизнь отца римской церкви была сплошным наслаждением. Папский этикет {Установленные обычаем церемонии.} Лев X соблюдал не особенно строго. Часто покидал он Рим, к огорчению своего церемониймейстера, не только без стихаря, но, как замечал в своем дневник этот последний, ‘что всего ужаснее — надевал сапоги’, надевал сапоги, точно простой смертный, тогда как по этикету он должен был медленно и важно расхаживать по покоям своего дворца в мягких роскошных туфлях.
Осень Лев X проводил среди деревенских удовольствий: охотился на оленей, пускал соколов, ловил рыбу. Артисты, способные развлекать его каждую минуту, следовали за ним всюду. Папа устраивал театры, праздники, пиры… Никогда двор не был живее, приятнее, остроумнее. И вообще в несколько лет число жителей в Риме увеличилось на одну треть, так как в Рим стекались со всей Италии. Но зато нельзя сказать, чтобы в нем улучшились нравы, и чтобы улучшилась жизнь бедняков наоборот, рядом с увеличивающейся роскошью богачей, увеличивалась страшная нищета бедняков. Кардиналы втихомолку помогали папе. Говорят, Рафаэль сказал двум посетителям его мастерской:
— Вы говорите, что на моей картине у святых слишком красные лица? они краснеют, видя вас, римских кардиналов.
Как только появился папа на улицах Флоренции, весь народ, будто один человек, упал на колени. Лев X торжественно поднял руки и направо и налево раздавал благословения.
В соборе папа отслужил обедню, а потом, взойдя на каменное возвышение для послов и знати, перед ратушей, любовался на ‘Триумф Золотого века’, на свое величие, свой триумф.
Вот появилась первая колесница, везомая парою быков, покрытых листвою. Она представляла век Сатурна и Януса {Сатурн — древне-римский бог, отец Зевеса, владычествовал на небе, но Зевес лишил его престола и заточил в Тартар. По другим преданиям он бежал в Италию и разделил там власть с Янусом. В царствование его господствовал на земле золотой век. Янус — древнейшее божество римлян, считался высшим божеством, правителем времен, судьбы человеческой, мира и войны. Его изображали сидящим на троне, озаренным лучами, со скипетром в правой и ключем в левой руке. Статуи Януса имели обыкновенно два лица: одно старое, другое молодое, смотревшие одно вперед, другое назад.}. Наверху колесницы восседал Сатурн с косой и Янус с ключами от храма мира.
Двенадцать красивейших юношей Флоренции из лучших фамилий, одетые в куньи и горностаевые мехи, обутые в котурны {Полусапожки древних римлян.}, изображали пастухов и ехали за колесницей. Их стройные фигуры, увешенные зеленью, с котомками на боку, гордо сидели на тонконогих породистых лошадях, на львиных, тигровых и рысьих шкурах вместо седел, и кони этих шкур были позолочены. Хвосты лошадей переплели золотым шнуром: стременам придали форму голов — бараньей, собачьей или других животных: уздечки состояли из серебряной тесьмы пополам с листвою. За каждым пастухом следовало четыре подпаска, не так богато одетых и державших в руках факелы, похожие на сосновые ветви.
За первой следовала вторая колесница. Ее везли четыре вола, покрытые роскошными тканями. Сих позлащенных рогов висели гирлянды цветов и связки четок. На колесниц сидел второй царь Рима Нума Помпилий, окруженный богослужебными языческими книгами, всеми жреческими принадлежностями и орудиями. Шесть жрецов в покрывалах, шитых серебром, золотом, украшенных листьями плюща, следовали за ним на великолепных мулах: на них были ризы античного покроя, отороченные золотою бахромой. Они несли курильницу с благовониями и золотые сосуды… Их сопровождали низшие служители с античными канделябрами в руках.
Третью колесницу влекли прекрасные лошади. На ней важно восседал Тит Манлий Торкват, бывший консулом после первой войны с карфагенянами и своим мудрым правлением содействовавщий процветанию Рима. Перед колесницей, верхом на конях, покрытых парчевыми чепраками, ехали двенадцать сенаторов, а за ними шла толпа ликторов {Ликторы у римлян служители высших начальников, носившие перед ними пуки розог. Шествуя впереди, они разгоняли толпу и приводили в исполнение уголовные наказания.}, несли в руках официальные пуки розог, секиры и другие знаки правосудия.
Выступы домов, крыши, водосточные трубы — все было покрыто жадными артелями. Взбиралась, несмотря на высоту и опасность, всюду, рисковали поминутно свалиться и разбиться до смерти, но все-таки лезли. Скарпеллино Маттио, оттиснутый со всех сторон толпою, глазел, раскрыв рот, на шествие. На его наивно-плутоватом лице застыло выражение не то удивления, не то сожаления. Он думал о том, сколько скуди убили на эту процессию, тогда как- он, Маттио, умирал с семьей с голода, и когда на эти деньги он мог бы разбогатеть со своими малышами, да и ни один он мог разбогатеть, и, пожалуй, и все их местечко, да и не одно их местечко… Скуди, потраченные на процессию, принимали в глазах Маттио чудовищные размера… Он думал даже, что на них можно было купить чуть ли не полмира, что во всяком случае Джакопо Парди и Лоренцо Медичи ограбили Флоренцию.
А все-таки процессия была великолепна, и Маттио вместе со всеми начинал махать в воздухе шапкой и кричал во все горло, до хрипоты, привет Льву X.
Но вот появилась и четвертая колесница. На ней ехал Юлий Цезарь {Юлий Цезарь — замечательный полководец, государственный человек, даровитый историк и оратор древнего Рима (100-44 г. до Р. Х.)}. Эта колесница была расписана его главнейшими подвигами. За нею следовало двенадцать всадников с блестящим в золотой оправе оружием. У каждого в руках было копье. Оруженосцы несли за ними факелы с изображением трофеев.
Пятую колесницу везли крылатые кони-грифы. На ней сидел Цезарь-Август {Первый римский император.}.
Двенадцать поэтов верхом и в лавровых венках следовали за императором, которого они воспевали и своих произведениях. На каждом был шарф с именем поэта, вышитым золотом.
Наконец, появилась шестая колесница, последняя. Сердце у Аннунциаты забилось так, что она сжала изо всех сил обеими руками грудь. Она боялась, что оно выпрыгнет.
На шестой колеснице был ее брат.
Эта колесница собственно и представляла знаменитый ‘Триумф Золотого века’, в котором выражалась вся идея процессии и величие папы. Колесница была расписана кистью Понтормо и украшена множеством выпуклых изображений, работы Баччио Бандинелли, в том числе фигурами четырех главных добродетелей: Веры, Надежды, Любви и Мудрости. Среди колесницы стоял громадный золотой шар, на котором был распростерт труп в ржавом железном вооружении. Он изображал век железный. Из этого груда выходил нагой золотой ребенок, символ возрождения золотого века и воина железного, чем будто бы мир обязан вступлению на первосвященнический престол Льва Х. Ту же мысль выражала и засохшая лавровая ветвь, листья которой опять зеленеют. Золотое дитя, прекрасное, точно изваянное из чистейшего червонного золота, привлекало все взоры. Оно сияло ослепительным светом.
Легкий крик раздался из ложи Киджи. Аннунциата, увидев брата, кричала, точно безумная:
— Паоло! Паоло! о. мой Паоло, мой мальчик!
Она была в восторге, бледная как смерть, вся высовывалась из-за перил, через плечо мадонны Порции.
Мадонна Порция, смеясь, кидала розы под ноги лошадей золотого малышка.
Маттио также увидел своего сына. Лицо каменотеса расплылось в широкую улыбку. Он подтолкнул под руку соседа и, когда тот обернулся, узнал в нем земляка Сандро, но прозванию ‘Богача’. Из-за поросенка у них часто происходили ссоры. ‘Богач’ приоделся и тоже пришел во Флоренцию на праздник.
— Смотри, Сандро,— сказал Маттио с гордою снисходительностью,— а вон мой Паоло! Ишь ведь блестит и переливается, как будто из чистого золота! Нельзя сказать, что он живой… Вон он как будто что-то говорит… Только ничего не разобрать за шумом… Эй, вы, тише! не галдите так! Дайте мне послушать моего сынка, Паоле. Ведь я за него получил десять скуди!
Сандро с удивлением посмотрел на Маттио.
— Вот дурак!— сказал он,— десять скуди! Ишь мальчишка, небось, дрожит от страха и стыда, да и не жарко ему, голому. Того и гляди, заревет! Уж не продал бы я своего сына Феличе за десять скуди!
— У тебя Феличе один,— огрызнулся Маттио.— а у меня их целых семь! Э, побоится, подрожит, да и перестанет. Где же мне тягаться с тобой, богачем?
— Я уже снес воскового ребенка на мост Рубаконте. Слушай-ка, Сандро, зайдем после в таверну, разопьем по стаканчику,— я тебя угощу, так и быть, сегодня! У меня и то сосет уже здесь… Этот Гвидо юродивый не дал, мне даже черствой корки… Хороши родители у Катарины, нечего оказать!
Он постоянно попрекал иону матарину ее родителями.
Лев X, прищурясь, смотрел на процессию, и сердце его баюкало сладкое чувство удовлетворенного тщеславия.
— Какой красивый мальчик!— сказал он стоявшему рядом с ним придворному поэту,— ты не находишь? Но только невозможно разобрать, что он там бормочет… Это стихи в честь нашу, Бембо?
— Точно так, в честь вашего святейшества,— отвечал Бембо.— Говорят, мадонна Порция сама учила их с ним сегодня поутру наскоро, потому что раньше не успела.
— Чудесно, чудесно!— бормотал папа, слегка закрывая глаза и раскачивая в такт ритма стихов головою.
Он был очень доволен приемом, какой ему оказала всегда буйная и непокорная Флоренция.

IX.
Старый Гвидо.

Вдрг толпу взбудоражил чей-то безумный бешеный крик. Взоры всех обратились в ту сторону, откуда он несся.
— Проклятие! — кричал чей-то голос, — проклятие граду сему отныне и до века!
Толпа разом заволновалась, отхлынула и расступилась, выталкивая вперед безобразную длинную и худую фигуру в оборванном балахоне, которая высоко над головою размахивала жилистым кулаком. Это был старый Гвидо, юродивый. Седые растрепанные волосы падали ему на бледный лоб с гневно поднятыми бровями, глаза бешено сверкали, и изо рта, испускающего брань, летели брызги слюны. Он был отвратителен и ужасен. Еще утром Гвидо узнал от соседки, моны Фаустины, что на позорном игрище будет участвовать его внук, маленький, невинный младенец Паоло, которого родные продали за десять скуди.
Старого Гвидо охватило негодование за то, что мальчика катали участником проклятого торжества.
Он хотел, было, бежать к Катарине, но подумал, что уже поздно, и поплелся в монастырь Сан-Марко, к монаху фра Бартоломео. Фра Бартоломео, в мире Ваччио делла Порта, известный флорентийский художник, был горячим последователем Савонаролы, и старый Гвидо его глубоко уважал. Фра Бартоломео добровольно отказался от мира, сложил кисти и сказал, что со смертью учителя он уже не будет больше служить искусству, которое по его мнению, приносило больше вреда, чем пользы. И проклял он свой прежний труд — свои картины светского содержания, и сам снес их на костер покаяния еще при жизни Савонаролы.
Фра Бартоломео, выслушав негодующую речь старого рыбака, совершенно с ним согласился.
— Ступай на позорное игрище, мой Гвидо,— сказал Фра Бартоломео, строго смотря на старика,— разыщи там Маттио, прикажи ему вернуть десять скуди и взять твоего внука обратно. О, Флоренция!
Он опустил голову о низко надвинутым куколем и, подняв ее, вдруг как будто что-то вспомнил. Лицо приняло мягкое, нежное, почти страдальческое выражение.
— Гвидо,— сказал он и положил руку на плечо старого рыбака,— мне жаль мальчика. Гвидо! Пойди поскорее возьми его: он может умереть от этой позолоты, как умер уже раз один из детей во время тирании Лоренцо Великолепного…. Тогда я же сам помогал тирану устроить процессию… И я был виноват в смерти маленького мальчика. Детей надо пожалеть, Гвидо!
Гвидо, шатаясь, вышел из кельи фра Баратоломео. На лице его, всегда искаженном безумием, блеснула мысль, и он решил во что бв то ни стало разыскать своего внуки Паоло.
И вот теперь Гвидо стоя, в толпе и, не найдя Маттио, увидал на колеснице позолоченного мальчика.
— Свершилось,— простонал он, как раненый лев, простирая руки к ребенку.— Проклятие! Проклятие!
Бешеный крик Гвидо покрыл шум толпы, разнесся далеко-далеко и достиг до ушей папы. Лев X покраснел, сдвинул брови и посмотрел на своего племянника Лоренцо, который, бледный от гнева, уже отдавал распоряжения одному из начальников праздников. Отчаянно защищающегося Гвидо подхватили под руки и увели.
Но он не переставал браниться и испускать проклятия, особенно когда увидел в одной из лож разодетую Аннунциату.
— О, негодница! негодница!— кричал рыбак, потрясая кулаком,— ты здесь! Погоди, я покажу тебе, как напяливать на себя золото и шелк и выставляться на позор! Вернись только домой! Я прокляну тебя до самой смерти…
А Паоло стоял на высоте колесницы, смотря на все удивленными глазами из-под полуопущенных тяжелых золотых век. Увидев дедушку Гвидо, которого он боялся больше всего на свете, мальчик
Задрожал с ног до головы. Ему показались, что на старого рыбака напал его обычный припадок, о котором рассказывала частенько дома мать, и он бросится на Паоло, чтобы избить его.
Худенькое золотое тело дрожало: с трудом шевелился тяжелый язык, и тусклый, тоже какой-то тяжелый голос повторял бессмысленио и бессвязно:
И с великий нашим папой…
И с великим нашим папой
Возвратился век златой…
— И с великим… Дедушка Гвидо… Убьет дедушка Гвидо. Ай, ай! Аннунциата, сестричка!..
И с великим нашим папой…
Возвратятся век златой…
Мальчик поднял маленькие золотые руки, закрыл ими лицо и тихо, жалобно заплакал…
Это вовсе не входило в программу ‘Триумфа Золотого века’, и церемонймейстер сейчас же сделал ребенку внушение:
— Эй, мальчик! Перестань! Сию минуту перестань! А то святой отец на тебя нашлет нечистую силу. и ты умрешь! Замолчи же, негодный мальчик!
И маленькие золотые руки оторвались от лица, по которому еще катились крупные слезы, и снова тяжелый язык стал однообразно, без всякого выражения лепетать:
И с великим нашим папой
Возвратился век златой…

X.
Пробуждение.

Праздник подходил к концу. Процессия совершила свою задачу. И Нума Помпилий, Цезарь, пастухи, жрецы, Сатурн и Янус переменили костюмы и присоединились к панской свите. Лоренцо Медичи давал и своем дворце пир. Дворец сиял, как фонарь, ослепительным светом. Тихая, плавная мушка разносилась под сводами роскошных покоев, обтянутых тисненой кожей. Под звуки музыки по мозаичному полу скользили дамы, тяжелые платья не давали им быстро двигаться. Танцевали жеманно, небрежно, вяло, с замысловатыми фигурами.
В маленькой белой зале с лепными изображениями языческих богов и богинь, облокотившись на мягкие подушки, сидел папа. Он брал с мраморного столика художественной работы прохладительные лепешки и запивал их светлым игристым вином. На лице его застыло выражение полного довольства и собою и праздником. Он успел уже забыть о неприятном происшествии с Гвидо во время процессии.
Зал был освещен большими факелами, вставленными в тяжелые трехместные шандалы. Порою загорались, вспыхивали яркие ракеты и блестящие фейерверки. Хор молодых голосов тянул нежную песнь.
Юные голоса раздавались, то замирая, то усиливаясь, под тихое бряцанье мандолин.
А серебристая луна скользила по верхушкам пиний, туй и кипарисов, задумчивых и важных, погруженных в вечную думу, и звезды смотрели с высоты кроткими очами. Легкие тени гуляющих мелькали между густыми купами деревьев и выплывали на ярко освещенные дорожки.
В темных аллеях то тут, то там звучал тихий разговор, легкое бряцанье гитары, смех…
На зеленом лужайке собралась группа художников. Вое они оживленно болтали о чудном процессии и о том, кого папа наградил своим особенным вниманием. Был тут и Джулио Романо и болтал оживленнее других. Он рассказывал приехавшим из других городов художникам смешные придворные сплетни, слышанные от лиц, окружающих папу, и его задорный смех широкими, звонкими переливами раздавался под кушами дремотных деревьев.
Джулио Романо не видел Аннунциаты после процессии и теперь собирался ее отыскать, чтобы узнать, смыли ли с Паоло золотую краску. Упоительно-плавная музыка неслась из внутренних покоев дворца. Художник забыл весь мир, в том числе и Аннунциату, увидев в окно блестящие наряды римских красавиц. Он усмехнулся, вбежал легко по замковой лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, и понесся, счастливый и улыбающийся, в модном танце.
В тени задумчивых кипарисов дворцового сада, как черная зияющая пасть, чернел пруд. Прекрасный плакучий тамариск купал в нем свои нежные ветви. На поверхности пруда плескались лебеди. Все они были белы, как снег, и только один — черный, редкий подарок Лоренцо Медичи от султана. Они выгибали свои длинные, гибкие шеи и важно, таинственно заглядывали вглубь темных аллей.
По узкой дорожке, ведущей к пруду, пробираюсь Аннунциата. Тяжело переступая, она тащила темную маленькую фигурку, закутанную в плащ и дрожащую с ног до головы. Фигурка запиналась на каждом шагу и тяжело, с присвистом дышала.
На Аннунциате все еще было дорогое парчевое платье, но если бы в эту минуту при свете луны кто-нибудь мог заглянуть в ее лицо, он удивился бы его мертвенной бледности. Аннунциата, дотащив свою ношу до пруда, положила ее на землю. Это был маленький Паоло, закутанный в теплый плащ кого-то из слуг Лоренцо Медичи.
Паоло лекал неподвижно, все еще позолоченный, с позолоченными кудрями. Эта позолота давила его невыносимо. Мальчику казалось теперь, что его всего облепили тяжелым страшным золотом, и что золото это непременно задушит, ему казалось, что тяжелое растопленное золото ему льют в рот, забивают в ноздри, что оно мешает ему дышать…
Ведь он был выкрашен уже вторую ночь и так устал… Сегодня пришлось почти весь день простоять неподвижно на колеснице… А как давило тогда это золото!.. И как оно давит теперь! Ребенок не может даже поднять век…
У Аннунциаты не попадал зуб на зуб. Растерянная, измученная, она нагнулась к пруду, чтобы зачерпнуть воды и плеснуть ею в лицо маленькому брату. Черный лебедь подумал, что девушка хочет его кормить, и протянул к ней длинную шею. В темноте Аннунциате показалось, что это змея, и, дико вскрикнув, она бросилась к Паоло, хватая его мокрыми руками. На пальцах ее осталось и несколько блесток позолоты. Тогда она пересилила себя и подошла к воде. Глаза, привыкшие к темноте, разглядели черную грустную птицу. Позолота, оставшаяся на пальцах, заронила в голову девушки мысль, что может быть ей удастся при помощи воды снять с Паоло золото. Она опять нагнулась к пруду и стала набирать полные горсти, стараясь нести воду как можно осторожнее. Аннунциата обливала обнаженное тело мальчика, изо всех сил терла его платком. Но ее усилия были тщетны. Краска не сходила, и от воды мальчик еще больше начинал дрожать.
— Что я с ним буду делать?— стонала Аннунциата.— Ах, что я с ним буду делать?!
Она не знала, кто бы ей мог помочь. Отец теперь распивал где-нибудь в таверне с приятелями, и она не могла найти его. Джулио Романо… Девушка вспомнила о своем защитнике, прикрыла Паоло плащом и понеслась по аллее, как ураган.
Аннунциата всюду искала молодого художника, заглядывая в лицо всем и каждому. Но его нигде не было.
Дойдя до дворца, Аннунциата решительно поднялась по лестнице. Она стала искать мадонну Порцию.
В раскрытую дверь девушка увидела мадонну Порцию, которая в одиночестве отдыхала от танцев, обмахиваясь опахалом. Дочь скарпеллио упала на колени к ногам римлянки.
— О, синьора… Он умирает… умирает мои Паоло…
Мадонна Порция, вся еще полная сладких звуков, подняла на Аннунциату удивленные глаза.
— Кто умирает? Зачем умирает?— спросила она растерянно, по-детски, не понимая при чем тут смерть, когда так весело жить.
Смерть была совсем некстати на этом празднике. Бровки красавицы недовольно сдвинулись…
Потом она вспомнила золотого мальчика и, разом поняв все, закричала проходящему мужу:
— Джисмондо, это та девушка, которая нам вчера пела. У нея умирает брат. Ах, какой ужас, Джисмондо!
Джисмондо Киджи с досадою посмотрел на Аннунциату, некстати смутившую его красивую жену вестью о смерти золотого мальчика. Он поспешно вышел и вскоре привел Джулио Романо.
Аннунциата, забыв о приличии, схватила юношу за руку и, повиснув на ней, кричала, как исступленная:
— О, господин! добрый, добрый господин! Я не могла отмыть краску, а он стонет и говорит, что она давит его… Что мне делать, добрый господин, с моим Паоло?.. Он умирает… Ах, зачем вы покрыли его этой позолотой?
Джисмондо увел жену. Папа обратил внимание на шум, и надо было положить конец истории. Нельзя смущать спокойствия владыки церкви трагическим известием о смерти ребенка, да еще в такой день! Главное, скверно то, что умрет тот самый мальчик, который изображал возрождение золотого века. Умрет триумф великого папы! Надо все скрыть от владыки и как можно тщательнее…
Джулио Романо теперь только вспомнил, что никто не позаботился стереть с Паоло позолоту, испугался и, захватив спирт, приготовленный для этой цели, побежал за Аннунциатой.
Они пришли к холодной черной пасти пруда, где на траве лежало распростертое тело золотого Нальчика.
Паоло все так же тяжело дышал и но временам бредил. Один раз он, впрочем, сказал совсем осмысленно:
— Аннунциата, сестричка… домой… в горы…
Джулио Романо вытащил из-под плаща бутыль со спиртом и принялся усердно смывать позолоту с худенького тельца мальчика.
Ночь близилась к концу. На востоке стала разгораться розовая полоска зари. Небо бледнело… Только одна большая утренняя звезда горела ослепительным светом. Дремлющие лебеди проснулись и вытянули шеи, как-будто приветствуя появление дня.
— Домой…— опять простопал Паоло.
Джулио Романо с Аннунциатой молча подняли маленькое, нетяжелое тело и пошли, стараясь миновать людные места сада. Мессэро Киджи просил скрыть от всех историю Паоло.

XI.
Домой.

Выбравшись из дворца, Аннунциата и Джулио остановились. Как было перенести Паоло в Сеттиньяно? Вдвоем у них не хватило бы сил нести так далеко ребенка. Взять лошадь во дворце — значило поднять тревогу, дать причину для толков и довести их в конце-концов до ушей святого отца. Джулио вспомнил о Гвидо, но при одном имени старого рыбака Аннунциата испуганно отшатнулась.
— Нет, добрый мессэре, не надо к дедушке Гвидо: он меня убьет.
В ее голове с необыкновенной яркостью встала фигура безумного рыбака в разорванной одежде, с яростно сжатыми кулаками.
Аннунциата беспомощно оглянулась кругом и заплакала, всхлипывая, как плачут маленькие дети.
— Понесем его еще немного, — сказал Джулио,— и пожалуйста не плачь! Я не могу видеть твоих слез!
Жти слова, в которых все-таки как-будто звучало сострадание, заставили Аннунциату подавить свои слезы. Она благодарно взглянула на Джулио и облегченно вздохнула.
Так дошли они до городских ворот, ведущих к Сеттаньяно. Здесь встретился им Сандро на своем муле. Увидев неподвижное тело полубесчувственного Паоло, он презрительно скривил губы и сказал с грубым смехом:
— Что, говорил, жадность до добра не доведет! Сгубили мальчишку за десять скуди! И Маттио я то же говорил! Вот и вышло по-моему. Маттио-то ведь остался еще во Флоренции: ему надо, вишь ты, купить кое-что для дома.
— Дядя Сандро, — жалобно молила Аннунциата,— возьмите Паоло, дядя Сандро, и довезите его до дому!
У Сандро было вовсе не злое сердце, и он осторожно, как умел, мозолистыми руками поднял тщедушное тело мальчика, прижал к себе и шагом поехал дальше.
Аннунциата и Джулио уныло шли за мулом.
Сандро с любопытством и состраданием смотрел на ребенка, у которого еще кое-где оставались следы золотой краски: на веках, на руках, под шеей, на волосах…
Так молча двигались все четверо вперед под лучами утреннего солнца, унылые, молчаливые. И старый мул, как бы понимая горе людей, тоскливо поникнул головою…
По дороге им встретился тот самый торговец зеленью на ослике, который три дня тому назад видел, как танцовала Аннунциата на дороге в Сеттиньяно. Он остановился, узнал девушку, художника и ребенка и пробормотал:
— Ишь, проклятая цыганка, верно отравила христианское дитя и теперь ее ведут на расправу.
А они все шли вперед под знойными лучами солнца.
Паоло был на самом деле отравлен, но не золотою краскою, не выпитым ядом, а испарениями собственного тела. Позолота закрыла на нем все поры, и ненужные организму испарения, которые обыкновенно у человека выходят через эти поры, оставались в теле, входили в кровь и отравили ее…
Вот показались очертания гор Араццо. Еще издали Аннунциата узнала знакомые ей с детства звуки кирок и молотков скарпеллино и увидела родное местечко. Вот убогая лачужка и мать сидит на пороге с лицом, обращенным к Флоренции. На этом бледном лице застыло выражение напряженного ожидания.
В это время слабый проблеск сознания мелькнул в измученном мозгу Паоло. Он с трудом слегка приподнял веки и узнал Сандро. Мальчик очень любил Сандро за то, что Сандро первый дал ему отведать вкусной шиполаты, по времепам давал ему свежие кукурузные лепешки и еще больше за то, что у Сандро был хорошенький поросенок Пеппо.
— Где Пеппо?— пролепетал чуть слышно золотой мальчик.— где Пеппо, дядя Сандро? Я собрал ему во Флоренция хороших апельсинных корок… Ах, опять, опять это золото! Уберите его, Аннунциата, сестичка, тяжело!
Он сделал попытку оттолкнуть от себя что-то тяжелое, но не мог… Тело его цепенело…

XII.
Конец всему.

Мона Катарина издали узнала знакомую кругленькую фигурку серого мула Сандро. Она не ожидала увидеть на нем сына, но поднялась, чтобы узнать, как хорош был ее маленький Пволо на празднике.
Но когда она увидела Джулио Романо и заплаканную Аннунциату, страх, ужас, отчаяние исказили ее лицо. Спотыкаясь больными, опухшими ногами, бедная женщина побежала навстречу земляку.
Перед нею на муле, в об’ятиях Сандро, был ее мальчик, с лицом белее сорочки мессэра Джулио.
— Убился? убился? — закричала мона Катарина,— упал с колесницы? о, да отвечайте же, что с ним случилось?
Но все молчали.
Тогда она вырвала ребенка из рук Сандро и понесла его к порогу лачужки.
Там жена скарпеллино положила его на землю, подостлав сорванную с головы косынку, потому что Паоло задыхался, и его невозможно было внести в душную лачужку. С мучительной скорбью вглядывалась она в безжизненное личико с закатившимися глазами, потом обернулась к дочери и Джулио и закричала резко, пронзительно:
— Будь ты проклят, человек, пришедший к нам из проклятого города, от проклятых, недостойных пастырей церкви, пришедший в наш мирный угол сгубить мое дитя! Будь проклят ты, смутивший покои моей дочери отныне и до века! Мы жили без тебя в нужде и горе и не думали о лучшем. Ты пришел и принес нам смерть и погибель. Вернешь ли ты теперь мне моего сына? О, не даром чуяло мое сердце беду!
Простоволосая, растрепанная, с бледным искаженным лицом мона Катарина казалась сумасшедшей.
— Ступай,— закричала она дочери,— и не показывайся мне на глаза, покая я тебя не прокляла! Все из-за тебя, из-за твоей любви к нарядам, негодная!
Джулио Романо отошел в сторону и не знал, что ему теперь делать. Он стоял перед Аннунциатой, закрывшей лицо руками. Девушка казалась нелепым пятном, слишком ярким на этом убогом фойе суровых утесов. Туфельки с золотым шитьем успели лопнуть и из них вылезли ноги в дырявых чулках.
Аннунциата казалась такой жалкой, беспомощной, оторванной от земли до неба и снова брошенной на эту землю, чтобы безумно, бесконечно страдать. Лицо Джулио Романо выражало скуку и разочарование. Он упрекал себя, зачем вмешался в это дало, и думал о том, как ужасно кончился веселый праздник.
Мальчик умрет,— это верно, но Джулио Романо не привык, не в силах видеть страдания, которые разыгрываются у него на глазах. Паоло — жертва искусства. И он хотел видеть в этом оправдание. Но сердце его, помимо воли, ныло от гнетущего сознания какой-то вины…
Перед ним резко вырисовывалась безнадежная фигура Аннунциаты. Лицо ее сразу, за одну только ночь стало старше несколькими годами. Паоло дышал тяжело, хрипло и по временам стонал.
И Джулио вдруг стало так невыносимо тоскливо, что он решил бежать скорее, во что бы то ни стало бежать из Сеттиньяно.
Он подошел к Аннунциате. Она смотрела на него все тем же унылым и покорным взглядом. Джулио порылся в кармане, разыскал кошелек и открыл его. В нем лежал один только золотой. Художник с ледяным взглядом протянул его Аннунциате и, отстегнув со своей руки серебряные четки, отдал и их девушке.
— Возьми,— сказал он холодно, почти сурово,— купи себе на это, что хочешь, на память. Я ведь уезжаю.
Она взяла, молча, без всякого сознания, и деньги и четки, все с тем же каменным лицом.
Сон ее, волшебный сон кончился. Вот оно — пробуждение…
Джулио молча, ни с кем не простившись, стал спускаться по каменистой тропинке вниз, в долину. Аннунциата все стояла так же неподвижно со своим страшным каменным лицом. Она не думала его удерживать, не думала упасть на колени и просить взять ее отсюда, из Сеттиньяно, где отныне жизнь ее сделалась невыносимой. Его стройная фигура, все удалялась, становилась туманнее, едва заметными очертаниями выделялась на однотонном тусклом фоне каменистых утесов. Наконец она мелькнула черной точкой и пропала. С нею исчезло для Аннунциаты все.
Навстречу Джулио Романо поднимался в горы Маттио. Он возвращался домой, нагруженный покупками. Добравшись до дому, скарпеллино удивился, растопырил руки и с удивлением смотрел на распростертое тело сына.
Мона Катарина теперь не бранилась и жадно прислушивалась к дыханию Паоло. А в люльке бессильно, до хрипоты, надрывался от крика брошенный ребенок…
Солнц палило нещадно, и под его лучами, крупинки золота на волосах Паоло искрились зловещим блеском. Золотой мальчик стонал:
— О, Аннунциата… О, Аннунциата, милая Аннунциата, меня сделали всего из золота! Я — золотой! Язык такой тяжелый во рту… Он ведь тоже из золота… Отец хочет резать меня на кусочки и делать из меня золотые скуди… Не давай… не давай ему меня.. Аннунциата…
А потом наступило оцепенение, когда члены ребенка начинали стынуть, точно их пронизывали кусочки льда…
Пришел Сандро и, глядя на несчастье соседей, стал выговаривать Маттио, зачем он продал сына.
— Они мне дали десять скуди,— врал сконфуженный Маттио, — это, правда, мало, но они обещали, братец Сандро, повезти меня с Паоло в Рим и сделать из мальчика кардинала, да-а! А потом, кто знает, быть может, он был бы герцогом или самим святым отцом — папою.
В голове бедняка, возбужденной вином флорентийской таверны, все путалось…
Сложил на коленях руки, мона Катарина не отрывала глаз от умирающего сына. По щекам се текли крупные слезы.
Но жизни в Паоло оставалось все меньше и меньше… Триумф золотого века умирал…
А Аннунциата все стояла на высокой утесе, в споем дорогом парчевом платье, бессмысленно держа в руке золотой скуди и серебряные четки. На ее лице застыла неподвижная, страшная улыбка. Глаза, безумные, дикие, уставились неподвижно в сторону Рима, где жили вельможи, что едят на золоте, где мостовая выложена из серебряных монет. Ей показалось, что оттуда робко и нежно несся тихий звон колоколов, зовущих ее венчаться с Джулио Романо.
Она прислушалась, жалобно, слабо улыбнулась и надтреснутым, детским голосом запела:
Ах, я хочу убежать в долины!
Ах, я хочу убежать в города!
А в это время около лачужки, на земле, вытянулось неподвижное маленькое тело Паоло… Золотой мальчик умер.

0x01 graphic

Алтаев Ал.
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Первый спас, Северцев-Полилов Георгий Тихонович, Год: 1916
  2. Прасковья-кружевница, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1912
  3. Незаконнорожденные, Костомаров Николай Иванович, Год: 1885
  4. Дневник генерала, Садовской Борис Александрович, Год: 1926
  5. Бой на Неве, Мордовцев Даниил Лукич, Год: 1874
  6. Джованни Перголезе, Березовский А., Год: 1903
  7. Пан — волчья душа, Любич-Кошуров Иоасаф Арианович, Год: 1913
  8. Ермак, Шелгунова Людмила Петровна, Год: 1915
Электронная библиотека