Борис Садовской
Борис Садовской
Дневник генерала
(1885)
Дневник генерала
(1885)
Примечания
Примечания
———————————————————————
Дневник генерала, Садовской Борис Александрович, Год: 1926
Время на прочтение: 6 минут(ы)
1 января. Вчера мы встречали вместе Новый год: я, Като и Паша Панютин. Я подарил Като турецкую шаль. Сухой Редерер, по-моему, несравненно приятнее полусухого. Что-то теперь делается в Петербурге? Бедный Маркевич! Его отпевали в той же церкви, где и Пушкина. Честь эта им вполне заслужена. После ‘Перелома’ ничего порядочного у нас не появлялось, а уж пора бы. Говорят, что Маркевич любил мальчиков. Я не осуждаю.
Паша рассказывал про своего дядю, покойного Николая Сергеевича Панютина, жандармского генерала. Он жил в доме Невского на Малой Покровке, а напротив жил отставной генерал Степанов. Оба они между собой знакомы не были, но любили сидеть у окна и глядеть на улицу, и кто придет позже, вежливо кланяется пришедшему до него. Так они лет пятнадцать прожили, наконец, Степанов умер. Панютин идет на панихиду и узнает, что покойник свой дом завещал ему. Паша помнит, как этот самый Панютин делал жандармам смотр и парад у себя перед домом. Генерал стоит на крыльце, в халате, подпоясанном дамской шалью, а жандармы перед ним гарцуют на конях в полной парадной форме.
Вчера вдвоем с Пашей мы выпили 5 бутылок шампанского, и Паша ушел от нас в пятом часу, а нынче был у обедни. Я же выехал в собор только к молебну: голова болела.
6 января. Чалый хромает. Ветеринар сказал, что опоя нет, а опухоль на ноге от растяжения жилы. Бисмарк просит полтораста тысяч марок на иностранные расходы. Этого я, признаться, не понимаю, что за церемонии. Заезжал с визитом губернатор, рассказывал, как у них в Морском корпусе был кадет Пасынков. На экзамене у генерала-немца он сказал: ‘Лютер был хотя немец, но храбрый человек’. Тогда адмирал ответил: ‘Ну, г. Пасынков, а вы хоть и русский, а большой дурак’. Лет 25 тому назад Баранов был в Лондоне, когда служил старшим мичманом на корабле ‘Олег’. В Лондоне они с капитаном пошли делать визиты. Сначала к послу Бруннову, тот их не принял. Потом отправились к Герцену-Искандеру. Выходит Искандер, офицеры не знают, что сказать. Наконец, Баранов надумался! ‘Мы хотим поставить на носу корабля фигуру князя Олега, не можете ли сообщить нам, в каком костюме ходил Олег?’ — ‘Извините, но я никогда портняжным ремеслом не занимался’, — поклонился и ушел. Баранов хорошо рассказывает, заслушаться можно. Он очень сильный, разрывает руками колоду карт пополам. У Като мигрень.
15 февраля. Паша Панютин рассказывал, что покойный губернатор Анненков выезжал на охоту прямо из губернского дома. Велит спустить на Благовещенской площади зайца или лису и бросить на нее всю стаю. Лиса летит по Большой Покровке, за ней собаки, охотники, псари, и все это с криком и гамом через весь город несется прямо в поле. Негры убили генерала Гордона. Давно пора. У Чалого и задние ноги опухают. Ума не приложу, что за болезнь.
6 апреля. Всю Пасху я пролежал и только сегодня был с визитом у Баранова. Говорили про покойного государя. Последние годы он перестал краситься и стал весь седой, а лицо черное, от возбуждающих капель, которые Боткин прописывал ему для Юрьевской. Покушений он ужасно боялся. Когда Валуев с Маковым составили проект верховной комиссии, то Валуев думал занять место начальника ее. Государь остался в восторге от проекта и при всех сказал: ‘Ну, спасибо, превосходно, остается назначить лицо. Надеюсь, что ты, Лорис-Меликов, единственный человек, способный занять это место’. Валуев был в отчаянии. Чтобы утешить его, ему дали графский титул. Государь, назначив Макова министром, спросил: ‘А что, Маков, воображал ли ты, стоя на правом фланге в лейб-уланах, что сделаешься такой важной птицей?’ Вчера у нас были: Паша, Анна Петровна, А. А. Одинцов и Коля с супругой.
8 апреля. До Ивановой ярмарки почти 3 месяца, а мне не на чем выехать. Като советует взять левую пристяжную у Коли. Губернатор отдал визит. Рассказывал, как он объявлял смертный приговор убийцам покойного государя и предлагал им исповедоваться и причаститься. Кибальчич сказал, что он на том свете не бывал, может, загробная жизнь и есть, и попросил священника. Желябов отказался. На вопрос Баранова, не желает ли она священника, Перовская отвечала: ‘Если молод и недурен, да’. Вот стерва! Я бы ее собаками затравил. Во время казни с Перовской сделался обморок, и ее так в обмороке и повесили. Кибальчич много страдал в петле, потому что был худ и легок. Желябов из крепости писал Баранову записки, а тот показывал их государю, который делал на них свои пометки. Смешная история вышла во дворце, на панихиде после первого марта. Митрополит зовет Баранова в алтарь и говорит, что убийца здесь, в хоре придворных певчих. Тотчас сделали розыск, и оказалось, что это был не убийца, а богатый курский или орловский купец, который дал регенту большую взятку, чтобы, переодевшись певчим, проникнуть в хор и видеть на панихиде всю царскую фамилию. Баранов ездит на сером рысаке Воейковского завода.
10 апреля. Была Кармен Зыбина и сообщила Като, что у великого князя Владимира Александровича был на Пасхе афинский вечер. На десерт подали голую француженку из балета, обложенную виноградом. Хорошо бы попробовать этого винограду: вот, чай, сладко! Ай да Комаров! Ловко наклал афганцам! Как бы только не случилось войны.
14 апреля. Обедал Паша Панютин и рассказывал, что государь в Петербурге заехал в Александровский лицей и, застав всех мертвецки пьяными, сказал: ‘Был бардак и есть бардак’. Я описал Паше афинский вечер у Владимира Александровича, а он мне другую историю поднес. Великий князь с компанией кутил у До-нона, а Грессер предложил им разъехаться по причине позднего времени. Тогда великий князь вымазал Грессеру лицо горчицей. Тот в таком виде отправился прямо к государю. Что было за это Владимиру Александровичу, неизвестно, но по головке вряд ли погладили. Грессера я отлично помню. Он был у меня субалтерном в гренадерском полку, а потом служил в Харькове губернатором. Шампанское пил прямо из горлышка. Ростом он немного пониже Петра Великого.
2 мая. День моего ангела. Служили молебен на дому, по причине моего нездоровья. От нечего делать хочу записать наши приключения в Париже во время Коммуны. Когда я женился на Като, ей очень хотелось посмотреть Париж, и мы отправились в заграничную поездку, употребив на это предприятие оставшиеся еще у меня выкупные. Франко-прусская война только что окончилась, осаду с Парижа сняли, и в нем находилось временное правительство. Вскоре по нашем приезде мы узнали, что генерал Лекок и еще какой-то, фамилии которого я не помню, расстреляны и что в Париже провозглашена Коммуна. Мы не придали этому известию никакого значения, полагая, что оно к нам, как к иностранцам, относиться не может. Однако мы горько ошиблись. Я думал, что Коммуна — это разбойничье правительство, при котором никаких законов не существует, но что все иностранные подданные освобождены от подчинения этому правительству, — вышло же как раз наоборот. Мы с Като поселились в Hotel du pavillon des Rohnas в большом 8-этажном доме. Одной стороной он выходил на площадь Palais Royal, другой на улицу Saint HonorИ, третьей к Лувру на улицу Rivoli и четвертой стороной на какую-то маленькую уличку. Все это место очень бойкое, выложенное четырехугольными плитами или panes, из которых главным образом и строились баррикады. Из окон нашей комнаты виден был дворец Tuilerie, тогда еще бывший в полной сохранности, а весь Тюльерийский сад и Луврская площадь были полны бараками, палатками и лазаретами, везде тут виднелись военные в блестящих мундирах коммунальной гвардии. Мы платили за комнату по 30 франков в сутки. Как сейчас помню чудный весенний день в конце марта или в начале апреля 1871 года. Мы с Като пошли погулять и, кстати, позавтракать. Веду я ее под руку и ничего не думаю, вдруг налетает какой-то господин и хватает мою Като за другую руку. Я предложил ему убираться прочь, но он со смехом обнял Като за талию. Тогда я его ударил и сшиб с тротуара. Тогда нас всех захватили и, узнав, что мы с Като иностранцы, повели на Vandom’скую площадь, где помещался главный штаб и Комитет общественной безопасности. Против этих зданий расположился почетный караул из федеральных солдат или разведчиков, defenseurs de Paris [Защитников Парижа — фр.], как объяснил нам наш portier, взятый с нами в качестве свидетеля. Като страшно волновалась и даже плакала, я же твердо знал, что меня, как полковника русской службы, никто не смеет тронуть, и был спокоен. Мы ждали около двух часов. Вдруг показался национальный гвардеец с протяжным криком, наподобие уличного разносчика: ‘Procureur de la commune!’ Все засуетились, и вошел господин, довольно полный, еще не старый, курчавый, с русой бородкой и очень хорошо одетый. Пред ним шли два гвардейца с ружьями, а сзади секретарь с портфелем. У прокурора был утомленный вид. Он выслушал сначала Като, потом меня. Когда я упомянул о своем чине, он улыбнулся и сказал фразу, которую я не понял. Потом обратился к нахалу, затронувшему Като на улице, допросил свидетелей и нашего portier и сказал краткую речь. Он сказал, что правительство не дает привилегий никому, но дамам оно предоставляет полные права, поэтому важна не обида, нанесенная даме, а то, что дама может обижаться на такие пустяки. Вообще что-то в этом роде, всего я хорошенько не помню, а остальное забыл. Затем он сделал строгий выговор нахалу и предложил ему удалиться. Нам же он посоветовал как можно скорее выезжать из Парижа и вообще из Франции. Разумеется, мы с радостью согласились, и прокурор велел сейчас же выдать нам пропуск. Тем дело и кончилось.
6 мая. Кармен Зыбина заезжала проститься перед отъездом за границу и привезла пикантную новость про министра Делянова. В Петербурге на Знаменской площади есть номера, куда забираются на ночь парочки. Чиновник ревизировал ночью эти номера и хотел пройти в одну из комнат, но хозяин чуть не на коленях умоляет его не ходить. Тот рассердился и все-таки вошел. Смотрит — а в кровати Делянов с дамой.
(1926)
‘Красная новь’, 1926, No 12.
С. 328. Маркевич — Болеслав Михайлович (1822—1884), писатель. Роман ‘Перелом’ (1880—81) относится к роду т. н. ‘антинигилистических’ произведений.
С. 330. …государь в Петербурге заехал в Александровский лицей и, застав всех мертвецки пьяными, сказал: ‘Был бардак и есть бардак’. — Почти дословное заимствование из письма Г. П. Блока, бывшего лицеиста, которого Садовской специально просил припомнить какие-либо анекдотические случаи, относящиеся к эпохе Александра III. 17 ноября 1922 г. Блок писал о визите Александра III: ‘Раз приехал неожиданно в Лицей, застал пьяных и уехал сердитый со словами: ‘был бардак и есть бардак» (оп. 2, ед. хр. 55, л. 74 об.).
Источник текста: Садовской Б. А. Лебединые клики. — М.: Советский писатель, 1990. — 480 с.