Жизнь, отданная народу, Горячкина М. С., Год: 1984 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

М. С. Горячкина

Жизнь, отданная народу

—————————————————————————-

В. А. Слепцов. Избранное

М., ‘Детская литература’, 1984

Вступительная статья, составление и комментарии М. С. Горячкиной

OCR Бычков М.Н.

—————————————————————————-

Широкому читателю русская литература XIX века известна как горная цепь,

состоящая из вершин. Но не все знают имена многих талантливых и самобытных

художников слова, без которых невозможно понять образование этой великой

цепи, представить процесс ее становления.

Они незаслуженно находятся в тени и часто остаются забытыми. Так

случилось с творчеством писателя, революционного демократа Василия

Алексеевича Слепцова (1836-1878).

Время, прошедшее после Великой Октябрьской социалистической революции,

высоко оценило Н. Г. Чернышевского, как крупного писателя, вождя русской

революционной демократии 60-х годов, сплотившего в единый лагерь виднейших

деятелей русской культуры. Это же время воздало должное творчеству

революционных демократов последующих десятилетий, особенно большой школе

сподвижников великого русского сатирика Салтыкова-Щедрина. Наступила и

очередь В. А. Слепцова, писателя, близкого к Чернышевскому и Щедрину.

Переизданный в 30-е годы, он становится впоследствии объектом внимания и

читателей и литературоведов.

Всего сорок два года прожил В. Слепцов, но событий, которые включила в

себя эта короткая жизнь, хватило бы на жизни многих людей. Человек

разносторонне талантливый, человек красивый и обаятельный внешне, он

навсегда запомнился всем, кто с ним встречался хотя бы мельком. Сама судьба

готовила его быть народным любимцем. Погубило его то самое ‘трудное время’,

которое стало темой его главного произведения.

Исключенный из дворянского института, семнадцатилетний Слепцов начинает

искать свое подлинное призвание: пробует учиться на медика, поступает

актером в театр, учится музыке. О том, что мог делать Слепцов,

свидетельствует письмо его к одной знакомой, где он просит найти ему любую

работу: ‘Вы можете припомнить хоть некоторые из моих многосторонних

способностей и разнообразных занятий, напр.: слесарь, столяр, портной,

механик, лепщик, рисовальщик, резчик, маляр…’ Здесь упоминаются

действительно лишь ‘некоторые’, а но все специальности, которыми в

совершенстве владел Слепцов. И это помещичий сын, мальчик, выросший в

обеспеченной семье, с детства обнаруживающий тонкий художественный вкус,

знающий многие языки, имеющий утонченные манеры. Какую силу воли, любовь к

труду надо было иметь, чтобы сделать из себя мастера-универсала. Несомненно,

эти качества Слепцов взял у народа, они же и стали его ключом к сердцам

простых людей.

Все, что написал Слепцов, — и очерки, и циклы очерков, и роман, — все

было результатом его непосредственных жизненных наблюдений. Он обошел многие

города и области России, Кавказа, многие провинции пешком, с котомкой за

плечами, часто без гроша в кармане, надеясь только на свои ‘золотые’ руки.

Собирая, по поручению географического общества, фольклор, Слепцов проникал в

самые глухие деревни и рабочие поселки. Беседуя с крестьянами, рабочими

текстильных фабрик, он вел речь не столько о песнях и преданиях, сколько о

жизни людей, их каторжном труде, о народных угнетателях. На основе этого

материала написаны циклы очерков ‘Владимирка и Клязьма’, ‘Дорожные заметки’,

‘Письма об Осташкове’. Они были напечатаны в революционно-демократическом

журнале Некрасова и Щедрина ‘Современник’. Слепцов вскоре был приглашен туда

постоянным сотрудником. Обретая свое настоящее место в жизни, Слепцов за

короткое время стал не только широко известным писателем, но и общественным

деятелем. 1862-1863 годы — время ареста Чернышевского и выхода в

‘Современнике’ его романа ‘Что делать?’ — были поворотными в жизни Слепцова.

Идеи узника Петропавловской крепости, вождя русской революционной демократии

стали его идеями. Слепцов и в печати, и в своей конкретной деятельности

следовал героям, изображенным в романе Черныщевского. Он читал лекции на

женских курсах, в различных литературных кружках, собирал деньги в помощь

неимущим курсисткам, помогал организовывать трудовые артели. Наконец, в 1863

году на Знаменской улице в Петербурге Слепцов организовал коммуну, где

поселились и стали вести общее хозяйство молодые интеллигенты, мужчины и

женщины. Коммуна .была маяком для прогрессивно мыслящих людей не только

Петербурга, но и всей России. Ее участники жили напряженной духовной жизнью,

дискуссии собирали много людей. Слава о коммуне распространилась широко, и в

разных местах стали возникать подобные ей содружества молодежи.

Правительство отреагировало очень быстро. В донесении

обер-полицмейстера генерал-губернатора Петербурга И. В. Анненкова говорилось

о Знаменской коммуне: ‘В настоящее время мужчины и женщины, составляющие

этот кружок, обращают на себя общее внимание тем, что вздорные и нелепые

идеи свои стараются применить на практике к ежедневным занятиям своим и

образу жизни’. Поползли пошлые лживые слухи и о поведении организатора

коммуны — Слепцове. Состав коммуны был разнородный: подлинные революционные

демократы жили вместе с людьми случайными, маскирующимися под

революционеров. Жила в ней и молодежь нетрудовая. В коммуне начались

разногласия и по идейным и по материальным вопросам. В июле 1864 года

коммуна распалась. Ее нежизнеспособность глубоко огорчила Слепцова, но это

был серьезный урок, многому его научивший. Слепцов понял, что подобным

способом социального строя не изменить. Начинать надо с изменения основ, с

воспитания классового сознания массы. Коммуна — это для последующего

общественного развития. И мечта о ней не покидала писателя. К ее изображению

Слепцов еще раз вернулся в романе ‘Остров Утопия’, оборванном смертью.

Человеческая и литературная судьба Слепцова тяжела и вместе с тем

необычайно интересна. Он не был разночинцем, как Чернышевский, Добролюбов,

Писарев и многие его соратники по литературе. Он, как Щедрин и Некрасов,

вышел из помещичьей семьи, став непримиримым врагом всех эксплуататорских

классов. К признанию социалистического будущего России он пришел через

собственный горький опыт исследования русской народной жизни, пройдя

дорогами Владимирки и Клязьмы, изучая провинциальную застойную жизнь

городков, подобных Осташкову, осмыслив программу действий новых людей,

продолжающих дело героев романа Чернышевского ‘Что делать?’. В своей

социальной повести ‘Трудное время’ Слепцов не ответил исчерпывающе на

вопрос, поставленный Чернышевским, — слишком мало времени прошло, всего

около двух лет. Но картина русской действительности начала 60-х годов,

нарисованная им вслед за Чернышевским, стала для читателя гораздо яснее,

выводы обоснованнее, действия героев четче и определеннее, хотя Слепцов

чаще, чем Чернышевский, прибегает здесь к политическому шифру. Слепцов

многое развернул и доказал, чего не смог развернуть и доказать Чернышевский.

Это объясняется также и иным аспектом, иным поворотом темы.

Если у Чернышевского почти все внимание уделено характеристике самого

типа нового человека, обоснованию его необходимости, неизбежности появления,

раскрытию его духовного богатства, возвеличиванию его животворящей идеи, то

Слепцов взял этого человека уже в действии, в прямом противоборстве с

социальным злом. Перед читателем предстала крестьянская Россия — поле битвы

нового человека, которое у Чернышевского лишь угадывалось за сценой

происходящего. В. Слепцов сознательно строил свою повесть как продолжением

романа Чернышевского. Таким же сознательным подвигом во имя осуществления

идей Чернышевского была и вся жизнь Слепцова.

СТРОГАЯ ЛЮБОВЬ

В те годы, когда начал писать В. Слепцов (1861), в русской литературе

активно действовала большая группа писателей-разночинцев —

‘шестидесятников’: А. Левитов, М. Воронов, Г. Якушкнн, Н. Успенский и

другие. Все они в своих рассказах и очерках изображали жизнь народных низов,

в основном крестьянства. Но основная часть написанного ими посвящена

изображению нищего крестьянского быта, показу невежества, забитости. Это —

рабская, несчастная Россия, хотя и не лишенная национального своеобразия.

Рассказы и жанровые сценки В. Слепцова, близкие к этой литературе по

своему материалу, делают упор не на быт, а на изображение национального

русского характера: открытости, доброты, ироничности. Ироничность настолько

глубоко пронизывает большинство суждений автора, да и самих героев о себе,

что она вызвала в современной писателю критике упреки в нарочитой насмешке

над народом, в издевательстве над ним. Как правило, подобные упреки шли от

либеральных народолюбцев, считающих народ ‘меньшим братом’, нуждающимся в

защите и покровительстве. Это чувство по отношению к великому русскому

народу В. Слепцов, как и все писатели революционной демократии,

категорически отвергал. Прекрасно видя отрицательные свойства народного

характера, привитые веками рабства и кабалы, Слепцов, как Чернышевский и

Щедрин, не считал возможным ‘ни нагибаться, ни кокетничать’ с народом.

Народу нужна была правда о самом себе.

Герой романа Чернышевского ‘Пролог’ — Волгин, намечая программу борьбы

за народные права, с горечью думает о покорности и долготерпении русского

народа, пережившего рабство. Но эти мысли не отнимают у Волгина веру в

грядущее, в преобразующие силы народа. С такой же беспощадной резкостью

обрушивался Щедрин на народную массу российских глуповцев и глуповские

порядки самодержавной России, взывая к светлому разуму народа и непоколебимо

веря в победу этого разума. Только враги народа могли умиляться

бескультурьем и детской беспомощностью угнетенных. ‘Уродская’,

невежественная жизнь массы крестьянства была не только жалка, но и

ненавистна Слепцову. Это была жизнь, недостойная великого народа. И не

жалеть надо было народ, а внушить ему возмущение этой жизнью. Именно этой

цели служила ирония и самоирония в творчестве Слепцова.

Уже самые первые произведения-сценки Слепцова, рисующие гулянье в

Петербурге, вечер в глухой деревне, разговор в полиции, у мирового судьи, и

многие другие, раскрывающие бестолковщину, сумбурность жизни представителей

многих сословий и чинов и столицы и провинции, свидетельствовали и о

прекрасном знании автором окружающей действительности, и о

насмешливо-иронической оценке всего происходящего. Здесь пока нет четкого

разграничения правых и виноватых, угнетенных и угнетателей, кажется, что все

уравнены в нелепости всего совершающегося.

Первый очерк, под названием ‘Уличные сцены’, дает как бы ключ ко всем

дальнейшим многочисленным ‘сценам’, нарисованным Слепцовым. Весеннее гулянье

в Петербурге, с потасовками, болтовней случайных встречных, с глупыми

представлениями в русских и ‘иностранных’ балаганах, которым вполне

соответствует такое же дурацкое поведение публики, при всем кажущемся

бессмыслии рисует точную, живую картину нравов и выявляет отношение к ним

автора. Автор внутренне смеется и отвергает эту дикую карусель жизни.

Ни в представлениях, ни в речах людей нет смысла, как, видно, нет его и

в жизни действующих лиц. Бессмыслица преследует и терзает русского человека,

и он сам умножает ее в силу инерции и невежества. В рассказе ‘Мертвое тело’,

носящем подзаголовок ‘Деревенские сцены’, показано, а вернее, разыграно —

так как он построен в форме пьески — глупейшее происшествие: двое пьяных

мужиков сообщили старосте, что видели на дороге, ведущей к деревне, мертвое

тело. Посланные туда караульщики тело не обнаружили — оказалось, что это был

пьяный прохожий, который, очнувшись, ушел. Так как о ‘мертвом’ было уже

сообщено в полицию, то мужики, опасаясь скандала, уговорили этого прохожего

за вознаграждение снова лечь и притвориться мертвым. Приехав на место,

становой порет ‘ожившего’ и, видимо, посадит его в острог как поджигателя,

потому что полиция в это время ищет еще и виновника пожара в соседнем селе.

В очерке ‘Свиньи’, также имеющем подзаголовок ‘Деревенские сцены’, дан

круговорот событий, спровоцированных дикими домыслами куравинских жителей.

Приказ начальства о починке дороги, по которой будет проезжать граф

Остолопов, местное население дополнило такими слухами, что они всколыхнули

весь уезд и чуть не привели к бегству всех мужиков в казацкое войско.

‘…Дорогу такую хотят строить, чтобы на людях возить… который, слышь,

ежели везть не захочет, станет упираться, — того сейчас к лошадиному хвосту

привяжут и по чисту полю размычут’, — толковали в деревне. Напуганные бабы

стали зарывать в землю домашний скарб, мужики оставили птицам неубранный

хлеб на полях.

Кончилось все тем, что граф проскакал мимо деревни, конвоируемый

напуганными свиньями и коровами, а окружной начальник вызывает на расправу

добровольцев — ‘казаков’. Все это весьма близко к тому, что происходило в

щедринском Глупове и вотчинах, управляемых помпадурами.

Как и Щедрин, Слепцов отвергал многовековое долготерпение и невежество

народа, всеми силами стремясь пробудить в нем чувство социального сознания и

национальной гордости.

Очерки-сцены ‘Ночлег’, ‘Питомка’ написаны в строго сдержанной манере.

Они состоят из диалогов случайных людей, встретившихся на постоялом дворе

или в дороге. В разговорах раскрываются жизненные драмы, проявляются

характеры людей, показывается отношение их друг к другу. Автор сознательно

не сосредоточивает внимание на какой-либо одной судьбе или сюжетной линии.

Трагедия личности дается как часть, как конкретное проявление трагедии

обездоленной массы. И переживается она коллективно. Сойдясь вместе на

постоялом дворе, смертельно усталые, продрогшие в пору весеннего разлива,

люди не только отогревают свое измученное тело, но и черпают друг в друге

душевную силу. Оказывается, что их мысли, их судьбы — едины. И осознание

этого исцеляет боль, приносит некоторое облегчение, вселяет надежду на

лучшее. Люди добры друг к другу, хотя и не говорят слов утешения. Грамотный

солдат просто разъясняет прохожему мужику смысл бумаги из волости, а хозяйка

постоялого двора, слушая горестную исповедь мужика, бесплатно ставит перед

несчастным то одну, то другую еду. Рассказ прохожего о помещике, богатеющем

на штрафах с крестьян, и о том, как он, прохожий, добивался собственной

порки в волости и получил ее, только когда уплатил рубль, вызвал оживленное

обсуждение. Никто не удивляется нелепому поведению рассказчика, жаждущего

порки. Оно кажется естественным для человека, озабоченного скорейшим

возвращением к брошенному хозяйству. Главное для всех — это выживание

человека в погибельных условиях, противостояние социальному злу. Именно в

этом и заключается сюжет, который интересен не только слушателям прохожего

мужика, но и читателю, живущему столетие спустя. Рассказ прохожего мужика

слушают как историю своей собственной жизни. Им до боли знакомо

хозяйствование на земле, составляющей ‘камень да болото’, знакомы порки,

знаком ненавистный тип послерсформенного помещика-кровососа, живущего

штрафами с крестьян, согнанных на гиблые земли, знакомо желание бросить все

и бежать куда глаза глядят. Поэтому так спокойно реагируют мужики на дикое

поведение мужа хозяйки постоялого двора, очумевшего от пьянства, воспринимая

его как обычное явление в этой ненормальной, античеловеческой жизни.

В очерке ‘Спевка’ представление о трагической нелепости российской

действительности дано с предельной ясностью только через зарисовку спевки

церковного хора. Все происходящее комично и печально одновременно. Регент,

басы и тенора, озорные, чумазые мальчишки — альта и дисканта — симпатичны

читателю. И вместе с тем они несчастны и жалки, так как смешно и нелепо

занятие, которому они себя посвятили. Пение для них не искусство, а лишь

кормящее их ремесло. Все они весьма далеки от религии и не понимают смысла

церковных песнопений. Регент так разделывает текст, что от него остается

только набор звуков, ‘…баса ворковать, вот так: _Вюрую ву юдюнаго буга

утца_…’ …Слышите? ‘_Им же вся быша_’ — раскатить! Всем рассыпаться

врозь!.. Раздайся! разлетись!..’ ‘И воскресшего, в третий день по писанием’

— с _конфортом_. ‘И седящего одесную отца’… Фортиссимо-_ца-а_…

‘Грядущего со славою судити живых и мертвых…’ Трубные гласы, гром и

молния, треск… все разрушается… Рассыпься на триста голосов! Тенора’,

валяй, одна октава гуди!..’, и т. п.

В ответ на эти призывы ‘Баса равнодушно нюхали табак, а дисканта и

альта, закрывши нотами лица, фыркали и щипали друг друга’. В перерыве один

из басов хвастается: ‘Я, братцы мои, нынче четыре службы отмахал. …Как

драл, то есть ни на что не похоже. У Воздвиженья у ранней пел, там отошла —

я к Успению… Потом позднюю у Знаменья, да на похоронах апостола читал…

Всю ночь курили, ‘преподобную мати-сивуху’ раз десять заставляли петь. Нынче

утром в осьмом часу домой вернулись. Вот мы как!’ Кончается спевка всеобщей

попойкой басов и теноров и той самой грешной песней ‘Сели девки на лужок’,

от которой регент предостерегал хор в начале. В сущности, и певчие и регент

люди неверующие, как не был верующим и сам автор, о чем он во всеуслышание

заявил с амвона в церкви, будучи учеником пензенского дворянского института.

Это признание дорого стоило Слепцову: из института его исключили и далее

начались мытарства по городам и весям России.

Все очерки Слепцова построены в форме бытовых сцен, состоящих из ряда

диалогов, перекрестных многоголосых разговоров группы людей низших сословий.

Эта жанровая форма давала возможность почти без всякого участия автора —

повествователя необычайно полно и всесторонне охарактеризовать типические

свойства и целой группы, и каждого ее представителя в отдельности.

Эта особенность позже еще ярче проявится’ в очерках

писателей-народников 70-80-х годов XIX века. Сцены и циклы сцен будут

ведущими жанрами в их творчестве.

Для Слепцова, как и для народников, этот жанр служил средством

достоверного изображения не только народного быта, но и, главное, народного

характера, мышления, языка. Язык сцен Слепцова подлинно народный, не

сглаженный, взятый прямо из жизни. Именно язык передает сущность того или

иного типа, особенности его мышления, ума. Автор почти ничего не добавляет

от себя.

Крестьянин у Слепцова — человек, остро сознающий свое рабское состояние

и намерения окружающих его хищников. ‘У нас теперь один барин есть. Совсем и

хозяйством бросил заниматься. Я, говорит, и так проживу — штрафами. Сейчас

подошла корова к его пруду напиться — штраф! карасей, говорит, у меня в

пруду распужала. Потому что карась очень робок, коров боится и со страху

колеет. Мужик проехал мимо саду, зацепил за плетень! — штраф: фрухтовые

дерева повредил. Ну, и ничего. Только уж очень он жаден стал на эти самые на

штрафы, ничего даже и бояться не стал…’ Это только один эпизод, рисующий

послереформенную жизнь крестьянина, а в рассказе прохожего из ‘Ночлега’ их

несколько, и в целом они создают яркое представление о невыносимых условиях

существования ‘освобожденного’ народа.

В рассказе Слепцова ‘Питомка’, которым восхищались многие великие

современники писателя, раскрыты страдания несчастной женщины, разыскивающей

по деревням свою девочку, отданную в воспитательный дом. Рассказ, имеющий

подзаголовок ‘Деревенские сцены’, состоит из разговоров женщины с

мужиком-попутчиком, с различными случайными людьми. Женщина, дрожащая от

страха и горя, живет только надеждой найти ребенка, попутчик, взявшийся ее

подвезти, сочувствует ей всем сердцем, встречные люди тоже проявляют участие

в ее горе. Женщина ищет бестолково, не зная адреса, точно так же бестолково

советуют ей встречные люди, живущие как в запутанных и страшных снах, о

которых друг другу рассказывают деревенские бабы возле церкви. Такие же

бессмысленные разговоры ведут мужики возле кабака. Жизнь потеряла

устойчивость, ясный смысл, люди терзаются и не видят выхода. Горе матери,

потерявшей ребенка, — конкретное проявление общенародного горя. Это особенно

убедительно подчеркнуто в рассказе сценой встречи женщины с чужой умирающей

девочкой и ее тяжело больной и нищей приемной матерью.

Салтыков-Щедрин в цикле статей ‘Петербургские театры’, опубликованном в

журнале ‘Современник’, где был помещен и рассказ ‘Питомка’, ставит Слепцова

в один ряд с такими великими реалистами того времени, как А. Островский и И.

Тургенев. Говоря о сущности подлинно народного языка, Щедрин находит силу,

меткость, юмор, поэзию, свойственные языку ‘простого русского человека’,

именно у Слепцова и в творчестве указанных писателей.

В том же журнале, в письме под названием ‘Несколько полемических

предложений’, Щедрин исследует манеру речевой характеристики у писателей,

показывающих народную жизнь. Он считает весьма плодотворным жанр сценок —

зарисовку быта и языка народа в подлинном, не прикрашенном виде. Этот,

казалось бы, сырой материал, не претендующий на глубокие выводы, в конечном

счете может привести мыслящего человека к широким социальным обобщениям.

Даже в процессе разговорной речи, ‘болтовни, — пишет Щедрин, — мелькает

образ самого болтуна, образ правдивый и неподкрашенный, это обозначается

нравственная его суть… Посредством болтовни можно восстановить физиономию

не только известного лица, но даже целого города, целого общества.

Прочитайте, например, в ‘Современнике’ ‘Письма об Осташкове’. По-видимому,

там нет ни таблиц, наполненных цифрами, ни особенных поползновений на

статистику, по-видимому, там одна болтовня. Люди закусывают, пьют ужаснейшую

мадеру, несут велцкий вздор о странных монетах и жетонах, однако за всей

этой непроходимой ахинеей, читателю воочию сказывается живая жизнь целого

города с его официальною приглаженностью и внутренней неумытостью, с его

официальным благосостоянием и внутреннею нищетою и придавленностью…’.

Здесь дана исчерпывающая характеристика жанровой и идейной особенности

сценок и циклов очерков Слепцова, мастерству его языка, его народной речи.

Говоря это, Щедрин ставит Слепцова не только рядом со своими великими

современниками, но и рядом с собой тоже. Ведь смысл ‘Писем об Осташкове’ при

такой трактовке оказывается весьма близким но только к щедринским

‘Губернским очеркам’, но и написанной гораздо позднее ‘Истории одного

города’.

Именно эти, осташковские черты несли в себе и Крутогорск и Глупов. В

этих городах, как и в Осташкове, как и в нарисованной Слепцовым в других

очерках российской провинции, царствовала не жизнь, а ‘непроходимая ахинея’.

И нужно было всеми способами внушить народу ненависть к подобному

существованию, пробудить его социальное сознание.

СОРАТНИК РАХМЕТОВА

В 1863 году редактору журнала ‘Современник’ удалось невероятное — он

напечатал роман Чернышевского ‘Что делать?’, взяв его у автора, сидящего в

Петропавловской крепости.

В том же номере журнала оказался и очерк В. Слепцова ‘Петербургские

заметки’. Казалось бы, случайность. Но жизнь доказала глубокую

закономерность этого явления. В. Слепцов стал одним из непосредственных

преемников дела вождя русской революционной демократии. И в попытках

практического осуществления, как мы уже отметили, и в художественном

творчестве.

Роман ‘Что делать?’ появился в Ќ 3, 4 и 5 ‘Современника’ за 1863 год.

Повесть Слепцова ‘Трудное время’ — два года спустя в том же журнале в Ќ 4,

5, 7, 8. В ней не только взята за основу судьба героя романа Чернышевского,

но и события и политическая атмосфера того самого года, когда вышел этот

роман. И не случайно. Это был год резкого обострения политической обстановки

в России, спада революционной ситуации. Революционная демократия была

обезглавлена: в крепости сидели Чернышевский, его соратники —

Серно-Соловьевич, Михайлов. Незадолго до этого умер Добролюбов. Полностью

выявился грабительский характер крестьянской реформы 1861 года. Оказавшись

без земли, терзаемая и помещиками и нарождающимися буржуа-мироедами, деревня

вступила в период ‘раскрестьянивания’. Массы нищих людей хлынули в города,

став основой формирующегося рабочего класса России.

Говоря об исторической роли дворянства (его массы), Щедрин в 60-х годах

ясно видит, что сословие это паразитическое, ‘как бы самой природой

предназначенное для суда и расправы’. Оно являлось народу ‘то в виде

помещика, творящего суд и расправу, то в виде исправника, творящего суд и

расправу, то в виде судьи и заседателя, творящего суд и расправу’. По

убеждению Щедрина, и дворянство и буржуа ‘подлежат закону естественного

возмездия’. Так же думал о помещичьем дворянстве и Слепцов. Щедрин большое

место в своей сатире уделил разоблачению дворянского либерализма. Он считал

его маской эксплуататоров, называл либералов ‘пенкоснимателями’, людьми,

действующими ‘применительно к подлости’. Именно с начала 60-х годов

расцветает либерализм, который пытается усыпить народное сознание, усмирить

назревающий протест с помощью реформ, по выражению Щедрина, ‘не стоящих

выеденного яйца’.

Организованные правительством земские управления на местах занимались

пустыми делами. Земцев Щедрин окрестил ‘сеятелями’ и показал, что их

деятельность сводится к личному обогащению за счет трудящихся. ‘Какой вопрос

прежде всего занял умы сеятелей? — Вопрос о снабжении друг друга фондами.

Мне тысячу, тебе тысячу — вот первый вопль, первое движение… И затем

мириадами, как тучи комаров, выступают вперед вопросы о рукомойниках,

вопросы о нижнем белье, вопросы о приставе, позволяющем себе ездить на трех

лошадях вместо двух… Спрашивается: когда и какой бюрократ но скорбел этими

вопросами? Когда и какой не чувствовал священного ужаса при мысли о

невычищенной плевательнице, о ненатертых как зеркало полах? — Никакой и

никогда’.

Тип подобного либерала-помещика стоит в центре повести Слепцова

‘Трудное время’. Автор не утрирует его, не занимается нарочитым обличением.

Наоборот, либерал Щетинин обрисован в тонах весьма объективных, он не лишен

положительных качеств и в целом даже симпатичен. Не случайно Щетинин

понравился всей либеральной критике 60-х годов. И все же он — тип

отрицательный, особенно при сопоставлении с ведущим образом повести —

революционным демократом Рязановым. Эти люди представляют собой два

непримиримых политических лагеря, два враждующих класса. Они наделены

свойствами взаимоисключающими.

Рязанов — это Рахметов Чернышевского на новом этапе, в процессе

конкретной работы.

По верному замечанию М. Горького, ‘Рязанов лишен черт романтической

исключительности’, какие были свойственны Рахметову. Изображен он не в

беседах с людьми, близкими ему по духу, как у Чернышевского, а в среде

народа, в полемике с идейными врагами.

Повесть раскрывает, по словам Горького, ‘драму эпохи’, периода трудного

становления социального сознания русской демократической интеллигенции и ее

попыток борьбы за народные права. Это было только начало деятельности

революционного народничества. Десятилетие спустя движение ‘хождения в народ’

станет массовым. Оно всколыхнет всю мыслящую Россию, выработает программу

политической борьбы на основе идеалов социализма, хотя и утопического.

Движение семидесятников тоже не приведет к победе, но оно подготовит третий,

решающий этап революционной борьбы в России — этап пролетарской революции,

‘Роль революционеров-разночинцев, начиная с Чернышевского и кончая героями

‘Народной воли’ {В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 21, с. 261.}, В. И. Ленин

оценивал очень высоко. Это были подлинные герои, отдававшие ради светлого

будущего народа свою жизнь. И к их числу, несомненно, можно отнести

Слепцова.

Центральные образы повести ‘Трудное время’ в критике 60-х годов вызвали

противоположные суждения. Либералы восторгались гуманным помещиком Щетининым

и отвергали нигилиста Рязанова, заодно понося автора за его насмешку над

реформами. Демократы же сразу увидели в Рязанове знакомый тип передового

русского человека — борца, действующего в новых исторических условиях.

Разумеется, родственность Рязанова Рахметову была очевидна многим, но

параллели проводить было нельзя — имя автора ‘Что делать?’ находилось под

запретом многие десятилетия. Д. Писарев так же, как и Чернышевский,

отсидевший в Петропавловской крепости в то трудное для русских революционных

деятелей время, прочитав повесть Слепцова, назвал Рязанова ‘базаровским

типом’. Восторженное отношение Писарева к герою романа ‘Отцы и дети’

Тургенева Базарову объясняется тем, что он считал его прогрессивно мыслящим

тружеником, преобразующим мир. Базаров пришел на смену ‘лишним людям’,

выходцам из дворянства. Он человек дела, а не красивой фразы. Будущее за

ним. Рязанов для Писарева — это Базаров, вышедший на арену общественной

борьбы. Разумеется, с Писаревым согласиться полностью нельзя. Несмотря на

несомненную близость к Базарову, Рязанов все-таки продолжает не его путь, а

путь Рахметова. Он его непосредственный преемник.

Писарев прав в другом. Рязанов, как подлинный ‘реалист’, ‘не

останавливается на голой фразе и немедленно выводит из основной идеи все ее

практические последствия’. Так поступал в жизни сам Слепцов, так поступает и

его герой. Он не занимается умствованием, не общается только в кругу себе

подобных, он идет в народ, лицом к лицу сталкивается с его врагами.

Рахметов тоже действовал, но автор не показал нам это открыто. Слепцов

хотя и не полностью, но приоткрывает завесу над деятельностью личности,

которая, по словам Щедрина, уже перестала быть ‘секретномыслящей’.

Роман Чернышевского, как известно, содержит много зашифрованных

политических мыслей и образов. Еще более зашифрован смысл злободневных для

того времени явлений и фактов в повести Слепцова. Оба эти произведения

открывают новые жанры: социального романа и социальной повести, подхваченные

н развитые в 70-80-с годы революционно-демократической литературой России.

М. Горький одним из первых отметил, что произведения Слепцова, особенно

его повесть, ‘полны намеков… на судьбу отдаленного будущего страны, полны

живого смысла, Не уловленного в свое время…’.

Нельзя полностью понять текст повести ‘Трудное время’, как и текст

многих произведений Щедрина, если не знать конкретных политических событий и

фактов общественной жизни тех лет. Цензура сильно искорежила повесть.

Большую работу по ее восстановлению провел в наше время К. И. Чуковский,

особенно после того, как в 1948 году был найден наборный текст рукописи и

другие первоначальные материалы. Вместе с обличением дворянского либерализма

60-х годов повесть вскрывает антинародный характер царских реформ: и

земельных, и судебных, и земского самоуправления, которые с таким шумом

рекламировались в то время.

Беседы Рязанова со Щетининым и его женой полны намеков на политическую

реакцию и произвол самодержавия. Рязанов учит Марию Николаевну читать

подтекст, скрытый смысл современной демократической литературы. ‘И Вы так же

пишете?’ — спрашивает Мария Николаевна. ‘И я так же пишу. Какой же бы я был

писатель, если бы я так и валял все, что в голову придет’.

Все действие повести развертывается в имении либерального помещика

Щетинина, куда по пути на какое-то важное задание заезжает петербургский

журналист-разночинец Рязанов — бывший сокурсник Щетинина по университету.

Друзья не виделись несколько лет и, встретившись, с каждой минутой открывают

друг в друге всё новые, противоположные черты. Даже внешность их резко

различна: один — ‘сухощавый, черный, с длинными жидкими волосами и

клиновидной бородкою… болезненно согнувшийся’, другой — ‘белокурый,

свежий’. Первый же разговор со Щетининым выясняет, что главная задача этого

‘народолюбца’ состоит в том, чтобы накопить побольше своему грядущему

потомству. Накопление идет разными способами, в том числе и штрафами с

крестьян. ‘Вот расписание, видишь? — Печатное расписание от министра,

сколько следует брать за потраву’, — говорит хозяину задержанного теленка

Щетинин. Просьбы мужика поступить ‘по-суседски’ Щетинин отвергает, да еще

жалуется Рязанову: ‘Свинья — меньший брат, вот что я тебе скажу’. Вполне

естественно, что все дальнейшее поведение Щетинина, все его либеральные

разговоры кажутся Рязанову весьма подозрительными и фальшивыми. Скептицизм

Рязанова переходит в открытую

насмешку не только над Щетининым, но и над крестьянами, бунтующими на

коленях и отстаивающими свои интересы также посредством разных хитроумных

мошенничеств. Одно только ясно Рязанову: в послереформенной деревне идет

ожесточенная классовая борьба, крестьяне полностью разгадали лица своих

врагов и больше их уж не обмануть. И это обстоятельство радует его. Злая

ирония Рязанова идет от глубокого убеждения в необратимости социального

процесса, ведущего к революции: ‘Шутка эта самая простая, и весь вопрос в

том, кто кого…’ — заключает Рязанов разговор со Щетининым о якобы глупом

упрямстве мужиков, не желающих идти навстречу добрым начинаниям властей и

помещиков. Показав реальное столкновение нового человека с российской

действительностью 60-х годов, Слепцов на первый план выдвинул в повести не

героя, а именно социальные противоречия.

‘Война… Партизанская, брат, партизанская. Больше всё наскоком

действуют, врассыпную, кто во что горазд… везде, где есть сильный и

слабый, богатый и бедный, хозяин и работник, — там и война…’, — говорит

Рязанов. Если народ, среди которого действует Рахметов Чернышевского, только

назван, то послореформенная деревня, которую видит Рязанов, показана воочию.

Со всей своей нищетой, классовой борьбой. Народ в смятении, он негодует, так

как уже понимает, что его обманули, что реформа ‘к цепям крепостным’

добавила новые цепи. ‘Пока на выкуп не пойдете, это все не впрок. Век свой

будете платить, и все-таки земля помещичья’, — разъясняет мужикам дворянский

посредник. ‘Вот что! Значит, его же царствию не будет конца?’ — ‘Не будет.

Что же делать? Сами вы глупы’. — ‘Это справедливо, что мы глупы. Дураки! Да

еще какие дураки-то!’ Сознание медленно, но неуклонно овладевает умом

народа. Новая социальная обстановка ставит перед новым человеком — народным

защитником — новые цели. Не скорбеть надо ‘о великом, доблестном народе’, а

помогать в организации отпора угнетателям. Идти в народ, несмотря на то что

идущие туда часто погибают. ‘Да так вот, пропадет — и кончено. Вон как в

балетах: все танцует, все танцует, найдет на такое место — вдруг хлоп!

пропал’. По своей загадочности и конспиративности разговоры Рязанова с

Марией Николаевной похожи на разговоры Рахметова с Верой Павловной. Разве

только в словах Рязанова вместе с твердой уверенностью в победе сильнее

звучат мотивы жертвенности новых людей. ‘Нельзя не верить. Успех-то будет

несомненно, только мы-то вот, кажется, немножко того… немножко опоздали

для этого успеха’, — говорит Рязанов. Но вместе с тем он уже ясно чувствует,

что есть в человеке сила, которая способна противостоять злу, направить

человека на путь борьбы и самоотвержения. Эта сила — высокая революционная

идейность. Поэтому не нрава была либеральная критика 60-х годов, упрекавшая

Рязанова в пессимизме, считавшая его человеком, ‘обессиленным в борьбе’.

Рязанов — общественный деятель нового исторического периода. Время

вдохновенных речей, романтических призывов прошло. Наступило время трудной

работы среди народа, время трезвой оценки сил и возможностей, время создания

партии единомышленников.

Скептицизм Рязанова носит не разрушающий, а утверждающий характер. Его

цель — обнажить подлинную суть явления, снять покров фальшивой романтики,

увидеть жизнь во всей ее сложности. ‘Понимаете, это все равно, вот, что

вывески такие бывают, вот написано: ‘Русская правда’ или ‘Белый лебедь’, —

ну, вы и пойдете белого лебедя искать? а там кабак. Для того чтобы читать

эти книжки и понимать, нужен большой навык… На свежую голову, ежели взять

ее в руки, так и в самом деле белые лебеди представятся: и школы, и суды, и

конституции, и проституции, и великая х[арти]я в[ольностей], и черт знает

что… а как приглядишься к этрму делу, — ну, и видишь, что все это…

продажа на вынос’. Именно этому срыванию с самодержавной России ‘всех и

всяческих масок’ способствовало, по словам В. И. Ленина, творчество духовных

вождей русской революционной демократии Некрасова и Щедрина. Это Щедрин

назвал политику грабящего русскую деревню буржуа-мироеда ‘распивочно и на

вынос’.

Не случайно, что скептицизм Рязанова, отталкивая либерала Щетинина,

притягивает к себе людей мыслящих, подлинных демократов: Марию Николаевну,

сына дьячка. Они чувствуют правду Рязанова, верят ему и идут за ним.

Если Рязанов — соратник Рахметова, то Мария Николаевна — будущая

соратница Веры Павловны. Она тоже человек действия. Увидав Щетинина глазами

Рязанова, Мария Николаевна рвет с ним и уезжает начинать новую жизнь.

‘…Рязанов ловит тебя на каждом слове, на каждом шагу показывает тебе,

что ты говоришь одно, а делаешь другое… Ты мне сказал: ‘Мы будем вместе

работать, мы будем делать великое дело, которое, может быть, погубит нас, и

не только нас, но и всех наших, но я не боюсь этого’… Я и пошла… И чем

же все это кончилось? Тем, что ты ругаешься с мужиками из-за каждой копейки,

а я огурцы солю, да слушаю, как мужики бьют своих жен, — и хлопаю на них

глазами…’ М. Горький справедливо отметил, что тип женщин, подобных

Щетининой, был прекрасно знаком Слепцову. ‘Щетинина, может быть, одна из

женщин, которые слушали лекции Слепцова, жили в его ‘коммуне’ и, несомненно,

погибли в борьбе за свободу своей страны’. Щетинина готова к любым

испытаниям, к любому труду. ‘…Я с радостью пошла бы землю копать, если бы

это нужно было для общего дела…’ Ее решимость зрела давно, и встреча с

Рязановым ускорила развязку. Щетинина уезжает, но не вслед за Рязановым, а

самостоятельно, туда, где учатся и работают люди, подобные ему. Так что

любовного треугольника в социальной повести Слепцова нет. Из Марии

Николаевны, несомненно, выйдет человек сильной воли и несокрушимого

самоотвержения. ‘…Ты ей нужен был для того, чтобы освободиться от матери,

я ее от тебя освободил, а от меня она уж сама освободилась, теперь ей никто

не нужен — сама себе госпожа’, — говорит Рязанов Щетинину. Рязанов полюбил

Марию Николаевну. Автор дал нам это почувствовать, кратко описав состояние

Рязанова после разговора с ней. Она, видимо, тоже любит его, но эти люди,

вступившие на трудный и опасный путь борьбы, не могут растрачивать силы на

личные чувства. Как и Рахметов, они обрекают себя на аскетизм. По словам

известного народнического критика-демократа П. Ткачева, Мария Николаевна,

являющаяся ‘идеалом нового типа женщин… не может удовлетвориться узким,

эгоистическим счастьем филистера, она стремится к счастью более

возвышенному, более широкому, которое немыслимо без счастья целого народа’.

Повесть построена необыкновенно экономно. Мастерство художника-жанриста

достигает здесь предельной яркости и убедительности. Одна сцена народной

жизни сменяет другую, а все они, вместе взятые, рисуют широкую картину жизни

пореформенной России 60-х годов. Все классы и сословия вошли в поле зрения

автора: и правящее дворянство, и буржуа-мироеды, и чиновники, и солдаты, и

замордованная, покорная и бунтующая крестьянская масса.

Правящий класс помещичьего дворянства исчерпывающе, в тонах резкой

сатирической иронии, показан на мировом съезде (съезде мировых посредников)

и при поездке посредника с Рязановым по деревням. Уездный город в дни съезда

и крестьянской ярмарки — это вся Россия в миниатюре. Рязанов видит расправу

пьяного офицера над солдатами, тоже пьяными. Офицер зверски избивает

солдата, а’ в ответ слышит: ‘Готов, завсегда готов’. — ‘В гроб заколочу!’ —

‘С радостью…’ По улицам маршируют помещики, ‘размахивая планом полюбовного

размежевания вместо сабли’. Это размежевание помещичьей и крестьянской

земли, как правило, сводилось к изгнанию крестьян на болота или ‘в безводную

пустыню’. Проект помещицы о переселении ее крестьян ‘в безводную пустыню’

всерьез обсуждается на съезде в присутствии немца-управляющего, который

утверждает, что ‘для самих же крестьян так будет лучше. Мужики выслушали и

сказали: слушаем-с… Но когда спросили их, согласны ли они на это, мужики

все вдруг заговорили, полезли к плану и стали водить пальцами… Мужикам

запретили трогать его пальцами и велели отойти от стола’.

Есть желающие изобрести новые способы закабаления крестьян, как,

например, ‘на издельную повинность переманить… а там-то бы уж я их

пробрал, я бы им показал кузькину мать… они бы у меня живо откупились’, —

угрожает один из знакомых Щетинина. На съезде предполагалось ‘соединить все

сословия’, но мужики дальше забора, под которым они расположились, пущены не

были. ‘Соединение’ произошло только с пьяным купцом Лаковым, выставившим на

угощение дюжину шампанского. Потом и купец был изгнан за грубость.

Вернувшись со съезда, Рязанов спрашивает Щетинина: ‘Что ты такое начал

рассказывать, когда я приехал, помнишь? — про какое-то социальное дело’. —

‘Нет, оставь это, прошу тебя: сделай милость, оставь’, — ответил Щетинин’.

Даже Щетинину стало гадко думать о какой-либо серьезной деятельности при

виде этой картины растления, хищничества и дремучего невежества.

Отмена крепостничества сняла покровы ‘благородности’ с необразованного

и дикого русского барства, обнажив его подлинную бесчеловечную натуру.

‘Обидно! за своего брата дворянина обидно… ведь что они только делали,

если порассказать, Да и до сих пор делают с этими несчастными крестьянами!

Вы себе представить не можете, что за народ’, — говорит посредник, сам

бьющий крестьян за малейшее возражение. Даже и его не перестает поражать

невероятное многообразие способов ограбления народа, изобретаемое

поднаторевшими хищниками.

Поэтому и не верят крестьяне ни в какие благородные намерения своих

вековых мучителей. Не верят в их новые ‘справедливые суды’, которые все

равно уготовляют им тюрьмы и разорения, в земские хорошие дороги и школы,

которые никуда не ведут и ничему не учат. Обследуя свой участок, посредник

спрашивает деревенского старшину о школе: ‘Учит батюшка-то?’ — ‘Когда и

поучит. Ничего’. — ‘Много учеников?’ — ‘Довольно-таки’. — ‘А сколько

именно?’ — ‘Да так надо сказать… — Старшина вопросительно смотрит на

писаря. — С пяток никак есть…’ — ‘Ты за этим наблюдай, — говорит

посредник, — чтобы непременно учились…’ — ‘Я уж довольно хорошо им внушил

и батюшке тоже говорил…’ — ‘А он что?’ — ‘Ну’, а он — хорошо, говорит,

ступай! У меня вот, говорит, сено-то еще не кошено… Опять и мужички вот

тоже из того опасаются, что которых грамотных, слышь, всех угнать в

кантонисты хотят’.

Рязанов не случайно высмеивает затею Марии Николаевны с устройством

деревенской школы на земский манер. ‘Какие там школы?.. Это опечатка. Везде,

где написано ‘школа’, следует читать _шкура_. Не образование заботит

реформаторов, а стремление получить на этом славу и материальную выгоду.

Уроки батюшек, заправляющих школами, не пойдут впрок крестьянским детям, не

научат их бороться за свои права. Народ притерпелся к рабству, и это самое

страшное. Он не только выносит грабеж, порки, но и сам часто строит

взаимоотношения на такой же основе. Слепцов нарисовал жуткую сцену порки

крестьянами своих односельчан — недоимщиков. ‘…Отбузунил их, да и к

стороне’. — ‘Знамо. Рожна ли тут еще’, — подтвердил другой… ‘Зачем потачку

давать?’, ‘Что на них глядеть? Да пра…’, ‘Мир за них плати, а они этому и

рады’, — гудит толпа мужиков. Эта порка стала решающим толчком в духовном

кризисе Марии Николаевны. Она окончательно поняла неизбежность решительных

действий против античеловеческого мира, окружающего ее. Чтобы уметь бороться

с ним, надо готовить себя к этому. Мария Николаевна, как и многие другие, с

трудом выносит иронический тон разговора Рязанова. Объясняя эту манеру,

Рязанов говорит: ‘Да ведь тон… как вам сказать? это такая вещь, которая

зависит не от одного желания’. — ‘От чего же?’ — ‘Да больше, я полагаю, от

окружающей нас жизни’. — ‘Вы хотите сказать, что в этой жизни диссонансы?’ —

‘Нет, я хочу сказать, что тон задается жизнью, а мы только подпеваем’.

Рязанов объясняет Марии Николаевне всю закономерность неестественных,

нечеловеческих явлений действительности самодержавной России: каторжный труд

народа и грабеж его более сильными. ‘Видимые результаты всегда естественны и

натуральны, когда причина их известна, да сила-то не в них’. — ‘А в чем же?’

— ‘В том, чего мы с вами не видим и не знаем, икс такой есть — неизвестный,

так вот в нем-то вся и шутка…’ Шифровку Слепцова нам разгадать не сложно.

ИКС — российское самодержавие, несправедливый социальный строй, он и

порождает произвол и угнетение бедного богатым. Пока он существует,

естественными будут неестественные общественные отношения. И никакие

либеральные реформы, никакие подкрашивания и подмазывания фасада зловещего

икса не изменят народной жизни к лучшему. Ничего не достигли и не могли

достичь своими реформами либерал Щетинин и ему подобные. Потерпит крах и

новая идея Щетинина — разбогатеть и потом делать добрые дела, ‘порадеть на

пользу общую’. ‘Деньги сила’, — говорит Щетинин. ‘Сила-то она, конечно,

сила, да только вот что худо, — что пока ты приобретаешь ее, так до тех нор

ты так успеешь насолить человечеству, что после всех твоих богатств не

хватит на то, чтобы расплатиться’, резонно отвечает ему Рязанов.

Перед расставанием с Рязановым Мария Николаевна задает ему вопрос,

который задавали себе и герои Чернышевского: ‘…Что же остается делать

человеку, который потерял возможность жить так, как все живут?’ —

‘Остается… — Рязанов посмотрел кругом, — остается выдумать, создать новую

жизнь, а до тех пор… — Он махнул рукой’. Как видим, исчерпывающего ответа

Рязанов не дает, да и дать не может. Он сам ищет пути изменения

действительности, способы борьбы. У него еще мало соратников, ‘с пяток

наберется’. ‘Хорошие люди’, вожди и организаторы, погибли, ‘пропали’.

Остались рядовые. Они тоже неплохие, умеют работать, но этого Рязанову

кажется мало. ‘Еще чего-то нужно. Страсть нужна’. Нужна высокая идейность,

высокое самоотвержение и непоколебимая вера в победу, несмотря на долгое

ожидание и трудности. Эти качества были у Рязанова.

* * *

Композиция повести ‘Трудное время’ соответствует задачам анализа

социальной действительности, которые в ней поставлены. Как уже отмечалось

нами, главное здесь не сама личность героя, а непримиримые противоречия

окружающей его жизни. Поэтому автор сталкивает героя (и героиню тоже) с

противостоящими классами, раскрывая их политику, действия, характер.

Делается это не через авторские комментарии и выводы, а посредством живой

зарисовки жанровых сценок, живого общения людей, их самохарактеристики, их

суждений о жизни. Метод в основном ‘гот же, что и в сценках, очерках, циклах

очерков Слепцова. Только здесь есть лица, анализирующие и обобщающие

виденное, — Рязанов и Мария Николаевна. Рязанов возводит частное к общему,

явное к скрытому. Его осмысление вносит логику и последовательность в

калейдоскоп, казалось бы, случайных сцен, смысл в бессмысленность

происходящего. Сцены рисуют перед читателем характеры и намерения лавочника

и кабатчика, кухарки и конюха, попа и старосты, помещика-крепостника и

помещика-либерала и, главное, многоликой, разной по внешности, но единой по

условиям жизни, по своей судьбе основной массы русского пореформенного

крестьянства. Позднее, в 70-80-е годы, масса эта будет раскалываться,

выделяя из себя и мироедов и городских пролетариев. Но в самом начале 60-х

годов она была еще однородной.

И обстановка, и деревенский пейзаж еще не изменились. Слепцов не

раскрывает духовный мир героев, в повести нет внутренних монологов. Есть

рассказ о поступках, действиях, есть словесная (а не мысленная) оценка

происходящего самими героями. Поэтому и окружающая природа почти не

участвует в становлении психологического состояния персонажа. Она, как

правило, точное место действия. ‘Время стояло-летнее, самое раннее лето…’,

‘Сквозь жидкий дубняк и орешник беспрестанно то там, то сям проскакивали

лучи покрасневшего солнца, по верхушкам птицы порхали. Лес заредел, стал все

мельче да мельче…’, и т. д. Это пейзаж, лишенный психологической окраски,

так сказать, деловой. Как и герой, который смотрит на него. Также достоверен

пейзаж деревни, подчеркивающий нищету, обстановку безнадежности и отчаяния.

И люди, и животные, и строения — все они составляют единую картину разрухи и

угнетения. ‘Изба была ветхая, с одним окном, подпертая с двух сторон

подпорками, в отворенные ворота глядела старая слепая кобыла с отвисшею

нижнею губою и выдерганною гривою…’, ‘Рядом с этой избою стояла другая,

точно такая же, и дальше все то же: гнилые серые крыши, черные окна с

запахом гари и ребячьим писком, кривые ворота и дырявые, покачнувшиеся

плетни с висящими на них посконными рубахами. Людей почти совсем не видно

было…’ Такова деревня рядом с поместьем либерала Щетинина. И вполне

закономерно, что в этом убогом мире живут духовно убогие люди, избивающие

друг друга. Порка — единственный способ убеждения, они его испытали на себе

и применяют к другим.

Есть в повести и пейзаж с подтекстом, иносказательный. Он включен в

прощальный, грустный разговор Рязанова и Марии Николаевны. Мария Николаевна

упорно пытается узнать чувства Рязанова к ней, а также и его планы на

будущее: куда он едет и что собирается делать. Отговорившись общими словами,

что едет он ‘…вообще в разные места’, Рязанов задумчиво смотрит в окно.

‘Время подходит ненастное, — продолжал Рязанов, — дождь идет. Видите,

погода-то какая сволочь!’ Да, время было ненастное, трудное. Иронизируя над

Щетининым, Рязанов называет это время еще более точно: ‘Кто же виноват,

любезный друг, что ты с такими мирными наклонностями и принужден жить в

такое военное время’, — говорит он, имея в виду ожесточенную классовую

борьбу в деревне.

Тема любви, как уже отмечено, дается в повести мельком, она не главная.

Не главная эта тема даже и в романе Чернышевского, хотя там характер новых

людей стоит на первом плане и семейно-любовным сценам уделено значительное

место. Счастливая любовь там — следствие духовного единения людей на почве

совместной борьбы за высокие идеалы. В повести Слепцова Мария Николаевна

только готовится вступить на этот путь. И ей и Рязанову предстоят тяжелые

испытания. И неизвестно еще, уцелеют ли они в это ‘военное время’. Поэтому

только намеком, взглядом, на полслове оборванной фразой выдают свои чувства

герои. Время личного счастья для них наступит не скоро.

Социальная повесть Слепцова, как и повести последующих

писателей-демократов, характерна также достоверностью народной жизни и

народного языка. Ирония Слепцова и самоирония его персонажей из народа

выполняют резко критическую функцию. Картины жизни, нарисованные Слепцовым,

исторически точны и потому имеют большое значение для нашего времени и

грядущих поколений. Также точно запечатлен народный язык.

Не случайно, путешествуя по всей стране, Слепцов выполнял и некоторые

задания великого знатока русского народного говора В. Даля. И в народных

сценках-очерках, и в повести подлинный язык не только передает душу народа,

но и как бы изнутри освещает мрачную обстановку трудного времени. Он радует

своеобразием, глубинной своей чистотой, словесным богатством. Вот, например,

разговор Марии Николаевны с больным мужиком: ‘Я, матушка, всем нездоров,

хвораю давно’. — ‘Знобит, что ли, тебя?’ — ‘Нету: знобу такова нету, ну, и

поту настоящего в себе не вижу… Брюхо-то у меня — ишь ты? — опухло…’ —

‘Простудился ты, должно быть?’ — ‘Не знаю, родимая, простудился ли, нет

ли… Утром встал, оглядел в себе ноги — настоящие колоды, опухли. И зачало

меня дуть, зачало дуть пуще да пуще’. Баба жалуется на мужа: ‘Я ям_у_ баила:

ты хушь бы людей-то постыдился… А он бат: чаво, бат, мне их стыдиться? Я,

бат, перва у те косу всю вытаскаю, посля и зачну стыдиться’. ‘Наше дело

известно: круг ребятёнок убиваисси, а им что? озорство только у него на уме

одно, мудрить над нашей сестрой. Ишь они мудрецы какие!..’ ‘Ям_у_ баба все

одно вот — тьфу. Под руку подвернулась — хлоп’.

Часто автор передает и сугубо местный говор, например цоканье. Все эти

языковые особенности делают убедительнее, реальнее и дела героев, и

обстановку, в которой развертывается действие.

В 1866 году (30 апреля) В. Слопцов был арестован и посажен на семь

недель в тесную, грязную камеру. Ему было предъявлено обвинение в

причастности к делу Каракозова, покушавшегося на царя. Из тюрьмы

полицейского участка Слепцов вышел совсем больным. Более десяти лет, до

самой своей смерти, он боролся с многочисленными недугами. Работать ему было

трудно, но тем не менее он пытался развивать тему борьбы за светлое,

социалистическое будущее России. В 1871 году в журнале ‘Отечественные

записки’ были напечатаны пять глав романа Слепцова ‘Хороший человек’, в

центре которого — жизнь интеллигента-демократа, искавшего большого дела уже

не только в России, но и по всему миру. Роман остался неоконченным. В 1877

году В. Слепцов начал писать новый социальный роман под названием ‘Остров

Утопия’, в котором хотел показать становление социализма в России, светлую,

прекрасную жизнь свободного народа. Раскрывая замысел романа своей жене Л.

Нелидовой, Слепцов говорил, что в нем будет представлен ‘целый ряд типов

самых разнообразных слоев общества, вся наша бродячая, фантазирующая,

нелепая, неуравновешенная Россия. При современном строе нет выхода. На

острове Утопия предполагаются другие порядки, но он пока необитаем’.

Умер В. Слепцов на своей родине — в городе Сердобске Саратовской

губернии — 23 марта 1878 года в нищете. Вся его жизнь была образцом служения

России и ее народу. Слепцов, как и герой его повести ‘Трудное время’, делал

все, чтобы приблизить эру революционных преобразований России, воспитать

новое поколение борцов. Его творчество, высоко ценимое современниками, —

яркая страница великой русской литературы.

Читайте также: