Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты, Алексеев М. П., Год: 1963

Время на прочтение: 70 минут(ы)

М. П. Алексеев

Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты

Международные связи русской литературы. Сборник статей.
Под редакцией академика М. П. Алексеева.
М.-Л., Издательство Академии наук СССР, 1963
OCR Бычков М. Н.

I

В сознании русских читателей 30-х годов XIX в. имя Томаса Мура (1779-1852) связывалось прежде всего с Байроном: его знали как друга автора ‘Чайльд Гарольда’, как человека, которому завещаны были бумаги и мемуары поэта, уничтоженные Муром, он был известен как биограф Байрона и его комментатор. Но Мура как поэта — эпика и лирика — знали у нас и раньше: с начала 20-х годов имя его мелькает в переписке русских литературных деятелей и все чаще встречается на страницах периодической печати.
Д. Н. Блудов в письме к И. И. Дмитриеву из Лондона (25 марта 1820 г.) так отзывался о поэтической репутации Мура и о месте, которое отводилось ему соотечественниками его на британском романтическом Парнасе: ‘Как у нас на Руси, в московском университете удивляются одному Мерзлякову, а в Беседе — только Шихматову, в доме Оленина — Гнедичу, так и здесь ирландцы с упрямством и запальчивостью ставят всех выше своего земляка Мура, которого мы, ‘арзамасцы’, могли бы назвать английским Батюшковым, шотландцы готовы сражаться за поэмы и особенно за романы, в самом деле прекрасные, Вальтер Скотта, как в старину сражались за свою независимость, наконец, англичане, и более других принадлежащие к оппозиции, не дозволяют никого сравнивать с лордом Байроном. Вот мнение трех королевств о трех стихотворцах’.1
Эта весть о высокой оценке Мура на его родине, как бы уравнение его в поэтических правах с такими звездами первой величины, как Байрон и В. Скотт, имена которых в эту пору привлекали к себе у нас всеобщее внимание, должна была заинтересовать не одних лишь представителей ‘арзамасских’ кругов. Действительно как раз к этому времени относятся у нас первые опыты русских переводов из Т. Мура и быстро растет число ценителей его поэзии. В то время как Грибоедов с увлечением читал его во время своих скитаний по Персии,2 на материале своих путевых впечатлений проверяя экзотику его ‘Лаллы-Рук’ (1817), в Петербурге Жуковский одним из первых перевел стихами поэтический рассказ, включенный в эту поэму Мура — ‘Рай и Пери’ (Paradise and Peri).3 ‘Ты знаешь Мурову поэму ‘Лалла-Рук’…’, — пишет он А. Тургеневу, посылая свой перевод и, кстати, описывая придворный праздник, который представлял собой, по его словам, — ‘не иное что, как праздник, который молодая Лалла-Рук дала будто в Кашемирской долине своему супругу и отцу Аурингзабу’.4
Напечатанный в 1821 г. перевод Жуковского встречен был похвалами и сразу ввел Мура в число популярных у нас английских поэтов. Лишь Пушкин остался недоволен выбором пьесы. ‘Жуковский меня бесит, — писал он Вяземскому 2 января 1822 г. — Что ему понравилось в этом Муре, чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся ‘Лалла-Рук’ не стоит десяти строчек ‘Тристрама Шенди».5 Тем не менее и Вяземский, в спорах с которым Пушкин упорно отстаивал свою точку зрения, и многие друзья Жуковского думали об этом иначе.
Характерно, что перевод этот был весьма сочувственно встречен даже в кругах, идейно наиболее чуждых Жуковскому: не случайна высокая оценка его и в среде будущих декабристов, пленившихся в поэмах Мура не столько экзотическим ее колоритом, сколько искусно скрытыми в ней под покровом восточного вымысла оппозиционными настроениями ирландского патриота, Так, К. Ф. Рылеев приветствовал появление ‘Рая и Пери’ на русском языке в своем ‘Послании к Н. И. Гнедичу’, а В. Ф. Раевский воспользовался этим переводом Жуковского для пропаганды среди солдат Ланкастерских школ в Кишиневе, именно теми ее строфами, где говорится о завоевании Индии, о казни героя, павшего ‘во искупление свободы’, каплю крови которого Пери уносит на небеса.6
Еще более агитационное значение в тех же декабристских кругах должен был получить прозаический перевод из Мура Н. А. Бестужева, первоначально напечатанный в ‘Соревнователе просвещения’ 1821 г., а затем выпущенный отдельно: ‘Обожатели огня. Восточная повесть’ (СПб., 1821), это третий вставной рассказ из той же поэмы ‘Лалла-Рук’ (The Fire Worshippers). Несомненно, что декабристы, читая этот перевод Н. А. Бестужева, вкладывали свой смысл в вольнолюбивые речи огнепоклонников, томящихся под гнетом аравийского тирана.7 Неудивительно, что Муром увлекались у нас и другие декабристы — А. А. Бестужев, читавший его еще в своей якутской ссылке и сделавший несколько переводов его стихотворений, А. И. Одоевский, Н. Басаргин и др.8
В том же 1821 г. в Петербурге отрывок ‘Рай и Пери’ вышел в русском прозаическом перевода ‘с английского’ К. П. В., а ‘Сын отечества’ напечатал переведенную из ‘Revue encyclopedique’ статью: ‘Исторический опыт об английской поэзии и нынешних английских поэтах. Томас Мур’,9 в которой, естественно, идет речь и о ‘Лалле-Рук’.
Переводы различных частей этой поэмы продолжались до начала 30-х годов. В ‘Сыне отечества’ 1827 г. напечатан прозаический перевод ‘Света Гарема (из Т. Мура)’, 10 альманах ‘Венок Граций’ на 1829 г. поместил анонимный прозаический перевод ‘Покровенного пророка Хорасана’, 11 тогда же А. И. Подолинский опубликовал свою оригинальную поэму ‘Див и Пери’ (1827), представлявшую собой подражание Муру, но сильно обязанную, впрочем, также и переводу Жуковского.12 Наконец, вся ‘Лалла-Рук’ в переводе с английского издана была отдельной книгой в Москве в 1830 г.13 и долго еще служила у нас источником вдохновения и для живописцев, и для театральных деятелей: русскую оперу на ее сюжет (‘Фераморс’, 1863) создал А. Г. Рубинштейн.14
В ‘Лалле-Рук’ политическое содержание было глубоко скрыто под покровом восточного вымысла, политические сатиры и юмористические стихотворения Мура, издававшиеся им в конце 10-х и начале 20-х годов (частично под псевдонимом ‘Tom Brown the younger’), метили прямо в цель, не прибегая уже ни к каким иносказаниям, объектами были здесь не только ‘торийская’ политика в национальном вопросе, но Священный союз и европейская реакция вообще.
В прозаических сатирических письмах ‘Семейство Феджа в Париже’ (The Fudge Family in Paris, 1818) и особенно в стихотворных ‘Побасенках для Священного союза’ (Fables for the Holy Alliance, 1823) проскальзывали и русские темы: например, пресловутый ‘ледяной дворец’ в Петербурге, выстроенный на берегах Невы по приказу Анны Иоанновны, который стал почему-то особенно популярным в английской романтической поэзии (о нем писали и В. Каупер, и С. Кольридж),15 анекдоты и сплетни о русских военных и политических деятелях, фантастические слухи о жизни далекой северной страны. Несколько допущенных здесь Муром откровенных выпадов против Александра I (или ‘Сэнди’, как он фамильярно именовался у Мура) сделали невозможным не только перевод всех этих произведений на русский язык, но даже обсуждение их в русской периодической печати, и они целое столетие оставались у нас под таким же запретом, как и аналогичные им произведения Байрона. Впрочем, популярности Мура в России это не нанесло заметного вреда: Мур-сатирик (свои публицистические произведения печатавший иногда под псевдонимом Tom Brown) был гораздо менее знаменит, чем его alter ego — эпик и лирик, к тому же его сатиры в большей степени приспособлены были к вкусам английской читательской аудитории, чем для читающей Европы вообще, и бдительная русская цензура не всегда догадывалась об истинных адресатах его язвительных намеков. Только этим можно объяснить, что все подобные произведения, перепечатанные в собраниях сочинений Мура, имели довольно свободное распространение и в России. Мы находим их, например, в парижском издании ‘Poetical Works’ Мура, обращавшихся среди русских читатели и стоявших в библиотеках Пушкина, Вяземского и др. Иное дело — его поэмы, лирические стихотворения, проза: к ним существовало и более настороженное внимание, и они действительно пользовались широкой популярностью.
В те годы, когда проблема экзотического колорита все сильнее захватывала русских романтиков, Томаса Мура продолжали у нас ценить прежде всего как автора восточных поэм, затем он стал известен и как автор ‘Ирландских мелодий’, их яркий патриотизм не представлялся опасным для русской цензуры, пока он не выходил, — по крайней мере с внешней стороны, — за пределы поэтизации национальной старины, культурных традиций, песенного творчества. Правда, ‘Ирландские мелодии’ (выходившие отдельными выпусками между 1807-1834 гг.) были также связаны с освободительным движением ирландского народа и отразили различные этапы этой борьбы, но в период ее подъема революционная тактика групп ‘Объединенных ирландцев’ оставалась для молодого Т. Мура недостаточно понятной, а в последующие десятилетия патриотическая тематика ‘Ирландских мелодий’ приобрела оттенки трагизма, обреченности, глубокого разочарования.16 В самом деле: свободолюбие и оппозиционные чувствования Мура имели, в общем, довольно умеренный характер: ноты протеста, энтузиазм волевого напряжения и пафос борьбы редко звучали в его творчестве в чистом виде, растворяясь в примиренности, изящной грусти, задушевном лиризме. На русской поэтической почве Мур так и остался либо автором восточных поэм, в которых он, по словам Пушкина, ‘чересчур уже восточен’, ибо ‘подражает ребячески и уродливо — ребячеству и уродливости Саади, Гафиза и Магомета’, либо интимным лириком сентиментально-романтического типа.
Десятилетие между 1820 и 1830 гг. — время наибольшей популярности Т. Мура в России, к этому времени относится длинный ряд переводов его стихотворений, подражаний ему в стихах и прозе и упоминаний его имени в критческой литературе. Еще в октябре 1823 г. А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому: ‘Я сбирался заказать тебе перевести несколько пиес или хотя одну из ‘Irish Melodies’. Они переведены и на французский: ‘Melodies irlandaises’, хотя и слабо. Достань и прочти! Его же ‘Любовь ангелов’ слаба, и есть смертные, любившие сильнее, но и там есть стихи прекрасные’.17 Вяземский лишь через несколько лет выполнил этот заказ, сделав перевод одной из ‘Ирландских мелодий’, остальные ‘мелодии’ за него и частично по рекомендации того же А. И. Тургенева переводили другие поэты, в первую очередь И. И. Козлов, вслед за которым потянулись и многие другие русские переводчики. Замечена была в России и поэма ‘Любовь ангелов’: ‘Отрывок из поэмы Томаса Мура ‘The Loves of the Angels’ в переводе с английского П. Габбе’ напечатан был в ‘Московском телеграфе’.18
И. И. Козлов, А. И. Подолинский, Лермонтов — имена наиболее известных русских переводчиков и ценителей Мура, помимо уже указанных выше, а также целой плеяды второстепенных стихотворцев вроде В. Олина, И. Бороздны, П. Редкина и многих других. Интересна была попытка Н. А. Маркевича под непосредственным воздействием ‘Ирландских мелодий’ Мура создать на национальной музыкальной основе ‘Украинские мелодии’, которые печатались в ‘Московском телеграфе’, а затем вышли отдельной книгой (М., 1831).19 Что касается И. И. Козлова, то он был переводчиком романса из ‘Лаллы-Рук’ (‘Есть тихая роща у быстрых ключей’), ‘Бессонницы’, ‘Ирландской мелодии’ (‘Когда пробьет последний час’, 1825) и других стихотворений Мура, переданных верно и с живым восприятием их музыкальной, песенной основы. Имя Козлова так тесно связалось у нас с Муром, что еще в стихотворении поэта-петрашевца А. П. Беласогло (‘А. Н. В.’, 1840), обращенном, по-видимому, к Анне Николаевне Вульф, в котором он вспоминал пушкинское время, есть, между прочим, такие строки:
Где русский Мур, ирландской сферы,
Всегда задумчивый Козлов?20
Другие, напротив, охотнее сравнивали у нас с Муром Жуковского. Герой одного русского романа той же поры, беседуя с заезжим англичанином о русской литературе, в ответ на вопрос, — ‘есть ли у нас порядочные писатели?’, с одушевлением отвечал: ‘Не порядочные, а с огромным талантом… У нас есть Жуковский, которого мы можем смело противупоставить вашему Томасу Муру, по разнообразию и гармонии размеров он нисколько не уступает ирландскому барду, тогда как увлечением нежного чувства, плавностью задушевной речи, он даже превосходит его…’ 21
Лермонтов дал удавшийся и близкий к подлиннику перевод стихотворения Мура ‘Вечерний выстрел’ (‘The Evening Gun’), 22 другой перевод того же стихотворения находим мы у Лукьяна Якубовича.23
Долго еще не замолкали в русской лирике отзвуки поэзии Мура, хотя уже в середине 30-х годов она отзывалась прошлым, казалась каким-то преодоленным этапом, напоминающим о былых, уже пройденных путях. Так, в 1834 г., уведомляя о выходе в Англии ‘Избранных ирландских мелодий’ Мура, книги, представлявшей собой ‘нечто вроде дополнения к известным его мелодиям, которые лет тому пятнадцать читаны были с такою жадностью в целой Европе’, ‘Библиотека для чтения’ писала, что ‘знаменитый поэт не потерял до сих пор той прелести стиха и воображения, которые делали его столь примечательным даже во время Байрона и ради самого Байрона’.24 Десятилетие спустя былая слава Мура потускнела еще больше. Это можно проследить, в частности, по критическим статьям Белинского, взгляды которого на поэзию Мура именно в это время претерпели значительную эволюцию.25 Более живым и действенным оставался почти до конца века, возрождаясь несколько раз, лишь интерес русских переводчиков к гражданственным мотивам ‘Ирландских мелодий’ и к другим, примыкавшим к ним лирическим циклам Мура, ими вдохновлялись, например, М. Л. Михайлов,26 А. Н. Плещеев 27 и др.
В 1830 г. Мур издал ‘Письма и дневники Байрона с замечаниями о его жизни’ (Letters and Journals of Lord Byron with Notices of his Life, 2 vols.), с этого времени он для значительной части русских читателей стал гораздо более интересным как биограф своего знаменитого друга, чем как поэт. Этой биографической книгой, написанной Муром, зачитывались в те годы не одни любители английской литературы.28 С тех пор как она стала известной в России, Мура чаще всего вспоминали у нас в связи с Байроном. Начертанная им бурная жизнь автора ‘Чайльд Гарольда’ и ‘Дон Жуана’ представлялась и нашим литераторам, и широким читательским кругам более увлекательной, чем умиротворенность и сентиментальные оттенки его собственного лирического творчества.
Если в 1820 г., как мы видели, Д. Н. Блудов ставил Мура, со слов его соотечественников, в один ряд с Байроном, то десять лет спустя для русских любителей поэзии Мур уже проигрывал от этого сопоставления. ‘Байронизм’ и в 20-е, и еще в 30-е годы был, безусловно, мощным, захватывающим увлечением в России. Мур своим творчеством не мог создать ‘веяния’, не мог и по силе своего дарования, и по его специфическим свойствам провести столь глубокой борозды в русской поэзии, качества его как поэта не ответили в такой степени, как это могла сделать поэзия Байрона, буйным, тоскующим, мятежным порывам русской романтической школы. Поэмы его в конце концов представлялись у нас — как это первый определил Пушкин — ‘чересчур восточными’, лирика — изящной, не лишенной своеобразия и местного колорита, но все же в значительной степени эпигонской, никакого особого течения она у нас не породила.
Напротив того, на взгляд своих русских современников, Мур скорее походил на русских поэтов, чем сам отзывался в них: иным представлялся он ‘английским Батюшковым’, для других был чем-то вроде ‘английского Козлова’ или Жуковского. Зато как историк жизни Байрона, как его доверенный друг, как читатель им же сожженных ‘Записок’ поэта, Мур не мог быть сравниваем ни с кем. Из его книги хотели узнать о Байроне то, что нельзя было почерпнуть ни из каких других источников, она становилась единственным верным ключом к пониманию ‘загадки’ личности Байрона и всех таинственных обстоятельств его жизни.
Первое сообщение о том, что Мур готовит к изданию биографию и письма Байрона, появилось в русском журнале уже в 1828 г.29 Интерес к этой будущей его книге возрастал непрерывно. Все поклонники Байрона ожидали ее с нескрываемым нетерпением. Избранный круг русских литераторов: Вяземский, Жуковский, Козлов, по всем вероятиям, также и Пушкин — имели основания питать к ней особое любопытство. Они знали, что А. И. Тургенев в бытность свою в Англии познакомился с Муром, имел с ним продолжительные беседы, снабдил его небольшой историей русского ‘байронизма’ и рукописными английскими переводами их собственных произведений, что он вел специальные переговоры с издателем этого труда Мура, Джоном Мерреем, и что существовал, наконец, проект издать эту книгу в русском переводе одновременно с английским оригиналом по его корректурным листам, которые должны были доставляться в Петербург.
Обо всем этом мы узнаем из еще не опубликованных страниц дневника А. И. Тургенева, а также из остававшихся доселе неизвестными весьма примечательных бумаг его архива.

II

Знакомство, встречи и переписка А. И. Тургенева с Т. Муром относятся к концу 1828 и началу 1829 гг. Тургенев находился в это время в Англии, куда он приехал для свидания с братом, декабристом Николаем Ивановичем, еще жившим там в это время и все еще надеявшимся возвратиться на родину. Александр Иванович был в Англии не впервые (он приезжал сюда уже в 1826 г.), но в этот раз пребывание его здесь затянулось. Дожидаясь решения участи брата и окончательного устройства его дел, Тургенев совершил продолжительное путешествие по Шотландии, свел здесь множество знакомств, в том числе и с В. Скоттом, и к концу 1828 г. возвратился в Лондон.
Круг английских знакомств братьев Тургеневых, в особенности же Александра Ивановича, человека на редкость общительного и поистине неутомимого в поисках новых впечатлений, был довольно широк, но центр этого круга составляла группа виднейших английских политических деятелей, принадлежавших к парламентской оппозиции. Связи с ними завязались у Тургенева еще на континенте в кружках французских либералов, к которым он был так близок. Эти французские либералы были первыми путешественниками по Англии, после того как союзная оккупационная армия покинула Францию, в начале 20-х годов, они установили довольно тесные интеллектуальные связи между обеими странами и всячески способствовали их дальнейшему укреплению.30
А. И. Тургенев, по собственным признаниям, своим знакомством и близостью со многими выдающимися людьми Англии 20-х годов был в особенности обязан барону де Сталь (Auguste Louis tie Stael, 1790-1827), сыну знаменитой писательницы, а также герцогу В. де Бройлю (Broglie), женатому на ее дочери.31 Бройль и Сталь совершили совместное путешествие по Англии в 1822 г. и приобрели здесь многих друзей, с которыми продолжали затем поддерживать отношения и во время их наездов в Париж.
Достаточно бегло просмотреть в ‘Souvenirs’ де Бройля (1825) рассказ об его английском путешествии 1822 г. или ‘Lettres sur Angleterre’ (4 тт., 1885-1886) Сталя, чтобы составить себе представление о тех людях, с которыми А. И. Тургенев в конце 20-х годов должен был в Англии общаться в первую очередь. Это были маркиз Лансдоун (Henry-Petty-Fitzmaurice Lansdown, 1780-1863), в то время один из лидеров партии вигов, и его политические друзья — Генри Брум, лорд Грей, Роберт Вильсон — тот самый, который был в России в 1812 г. во время наполеоновских войн и приобрел себе так много русских знакомцев, в частности и среди будущих декабристов, — Маколей-отец, Вильберфорс, Дж. Макинтош.32
Все эти лица помогли А. И. Тургеневу завязать в Англии дальнейшие знакомства, чрезвычайно многочисленные, но, уезжая в Лондон весною 1828 г., он запасся также рядом других рекомендательных писем из Парижа, в том числе от приятельницы своей Рекамье, от Кювье и Жокара, от последних — к представителям учено-литературного мира, по его собственным словам — ‘к ученым и библиотекарям Лондона’.33 Благодаря этому перед Тургеневым открыты были двери всех гостиных, он был желанным гостем во всех клубах, обществах, литературных редакциях, кабинетах писателей, ученых, журналистов. Английский дневник А. И. Тургенева 1828-1829 гг., все еще, к сожалению, неизданный, представляет собой исключительную по полноте данных и живости изображения картину английской интеллектуальной жизни этих лет, в которой упомянуты или нашли свою меткую характеристику едва ли не все сколько-нибудь примечательные английские деятели на поприще литературы, искусства, науки, политики. На страницах этого замечательного дневника А. И. Тургенева закреплены, порою в беглых, торопливых, неразборчивых записях, разнообразные впечатления от множества встреч, бесед, обрывки разговоров, выдержки из полученных им писем и черновые наброски им самим написанных посланий.
С конца 1828 г. в ‘Дневнике’ все чаще встречается имя маркиза Лансдоуна. Возможно, что знакомство с ним А. И. Тургенева состоялось еще в Париже, где Лансдоун нередко бывал, но дружба их укрепилась именно в Англии в этом году и начале следующего, когда Тургенев был гостем Лансдоуна и в Лондоне, и в знаменитом поместье его Бовуде на юго-западе Англии, неподалеку от г. Бата.
Еще в Эдинбурге в начале августа 1828 г. А. И. Тургенев получил письмо от Лансдоуна с приглашением погостить в Бовуде. Отрывок из этого письма (в подлиннике) Александр Иванович привел в письме к брату Николаю Ивановичу. Лансдоун писал: ‘Позвольте мне прибавить, с каким искренним удовольствием увижу я Вас здесь (т. е. в Бовуде, — комментирует А. И.), если найду Вас в Англии по возвращении моем туда в декабре. Это будет прекрасной остановкой (station), чтобы посетить Бат, наиболее примечательный город в этой части страны, и хотя здесь мало мест, заслуживающих внимания, но Вы найдете тут сердечную встречу у лиц, которые гордятся тем, что заслуживают дружбы с Вами’. ‘Не знаю, как удастся туда попасть’, — прибавлял А. И. Тургенев.34 Однако столь любезное приглашение хозяина и перспектива повидать те места Англии, где он еще не был, ему очень понравились, и мысль об этой поездке его не оставляла.
О том же приглашении Лансдоуна Александр Иванович вспоминал в письме к Н. И. Тургеневу из Глазго от 29 августа 1828 г., говоря, что не худо было бы им в октябре или декабре ‘съездить вместе к Лансдовну в деревню, который звал туда в последнем письме, по своем возвращении из Италии, и звал так мило и убедительно’. ‘В деревне и тебе бы у него приятно было, и верно, и ему мы не были бы в тягость: ибо убеждаюсь ежедневно более, что англичане умеют улаживать угощение гостей с собственным удобством и, не тревожа себя нимало, пользуются удовольствием от развлечения приезжих… С ним (Лансдоуном), право, бы тебе не худо познакомиться: смотря по тому, что я сам заметил в нем и что слышу от других, он ищет сношений с людьми, с коими бы ему поговорить можно было, и принуждения никакого нет, да и жена приятная женщина. Деревенское знакомство приготовило бы и к городскому. Но об этом при свидании: ибо он возвратится только зимою…’ 35
О том, что поездка эта состоялась в начале 1829 г., мы знаем из ‘Дневника’ А. И. Тургенева.36 Еще под 29 декабря 1828 г. он отметил получение письма от Лансдоуна из Бовуда, содержавшее новое приглашение его туда, и тотчас же стал собираться в дорогу. На одной из последующих страниц дневника записан подробный маршрут Александра Ивановича до Bowood Wiltshire для проезда туда в почтовой карете из Лондона, со всеми остановками и необходимыми подробностями для путешествующих, а затем следует и отметка: ‘2 января. Бовуд. 90 миль от Лондона, 11 1/2 вечера’. Здесь же и следующая запись: ‘В Кенте взял почтовую карету и приехал сюда за час перед обедом, пошел в уже готовую собственную комнату и по обещанию хозяина — теплую. Камин горел — и я наконец отогрелся от 12 часовой стужи и ветра. В половине 1-го меня ввели в гостиную: хозяин и всегда принимал меня ласково, но сегодня осыпал учтивостями и сказал, что еще писал ко мне, желая ускорить мой приезд, спросил о брате, о его здоровьи…’
У Лансдоуна А. И. Тургенев нашел самый радушный прием. Поместительный дом, как и всегда, полон был гостей. Тургенева ждали и тотчас же представили всем. Имена некоторых из них Тургеневу не были известны, и, внося запись об этом в свой дневник, он оставил для них пустые места, чтобы заполнить впоследствии, когда узнает их ближе. Страницы дневника в этом месте становятся особенно торопливыми и неразборчивыми. Тургенев спешил занести в свою памятную книжку все наиболее интересное из того, что он видел и слышал, но впечатлений было так много и беседы были столь оживленными, что рука не успевала писать.
На другой же день по приезде в Бовуд, уже несколько сойдясь с многочисленным обществом, Тургенев записывает: ‘Познакомился с марк&lt,изом&gt, Аберкромби, с……..[пропуск в рукописи] и с другими гостями, из коих некоторые члены Парл&lt,амента&gt,. Перед обедом я предложил руку, — не зная кому… Это была дочь Голанда… но хозяйка сама взяла меня и посадила подле себя. И обед был приятный, и разговор интересный, о Галаме, Гизо, б&lt,ароне&gt, Штейне. После обеда незнакомец предложил мне познакомиться с Галамом, а Лансдовн завтра позвал Т. Мура, своего соседа, поэта, музыканта и историка, ибо здесь узнал я, что он и сам поет свои арии. Теперь спешит кончить биографию Байрона и оттого мало выезжает, но от Лан&lt,сдовна&gt, отказаться не мог’.37
В этой интересной записи наше внимание в особенности привлекает имя Мура. С автором ‘Ирландских мелодий’ маркиза Лансдоуна связывала давняя дружба. Еще в 1817 г., вскоре после издания ‘Лаллы-Рук’, в тяжелый период невзгод Т. Мура и больших материальных затруднений, Лансдоун оказал ему незабываемую услугу: он поселил его вместе с семьей неподалеку от Бовуда в маленьком благоустроенном коттедже в Слопертоне (Sloperton near Divizes) с садом и служебными постройками, в приятной сельской местности, которую окружали леса и луга. В распоряжении поэта, платившего ничтожную ренту, были бовудский дом Лансдоуна с его прекрасной библиотекой, избранное общество, постоянно гостившее здесь и при самом хозяине, и даже в его отсутствие.
В Слопертоне Мур провел многие годы и до своего вынужденного отъезда в Париж, и в особенности после возвращения в Англию, всегда находя в Лансдоуне своего заступника, покровителя, вмешательство которого в его личные дела спасло его от многих бед и вывело из многих затруднений. В доме Лансдоуна Мур был ‘своим человеком’, одним из интимнейших и преданнейших друзей хозяина. Лансдоун был в то же время с давних пор искренним ценителем его музы, он являлся одним из первых подписчиков его ‘Анакреона’, восторженно принял ‘Ирландские мелодии’, и бовудские гости не раз развлекались пением их автора, исполнявшего эти мелодии своим лирическим женственным тенором, всегда с неизменным успехом.38 Побывать в Бовуде и не познакомиться с Муром было немыслимо. За ним часто посылали в соседний Слопертон, и Мур действительно не мог отказаться от этих приглашений, даже тогда, когда искал творческого уединения. Так было и в данном случае. В Бовуде собралось многочисленное общество: среди гостей был приезжий иностранец — А. И. Тургенев. Все хотели видеть поэта. Он явился туда на другой же день, оторвавшись от работы над своей книгой о Байроне.
Естественен интерес, проявленный А. Тургеневым к своему знакомству с Т. Муром, произведения которого он давно уже знал. В дневнике об этом свидетельствует несколько записей. Посреди ряда беспорядочных выписок, сделанных из книг в бовудской библиотеке, торопливых отметок для памяти о беседах, прогулках и новых знакомствах мы находим и следующую запись: ‘Завтрак — 4 генваря (воскресенье) и полученное известие об отставке маркиза Англези (Anglesey). Действие на Мура и других гостей’.39
Разговор шел, таким образом, на волнующие политические темы. Злобой дня был в это время закон об эмансипации католиков, горячо обсуждавшийся тогда в парламенте. Много лет спустя в письмах П. А. Вяземскому А. И. Тургенев вспоминал об этом именно в связи с Томасом Муром. ‘Как ирландец он должен быть за католицизм’, — писал Тургенев,40 но позиция Мура в этом вопросе казалась неясной и ему самому, и даже его ближайшим друзьям: ‘Не знаю, не является ли даже Т. Мур протестантом, — замечал Тургенев в другом письме Вяземскому (14 августа 1833 г.), — хотя он и ирландец по своему происхождению. По крайней мере, я счел его таковым, когда провел с ним неделю в деревне у лорда Лансдовна в тот самый момент, когда Веллингтон в Лондоне провозглашал эмансипацию католиков’. ‘Я был, — прибавляет Тургенев, — свидетелем радости Томаса Мура, но это чувство было общим для нас всех, и Ландсовн разделял его полностью, как и ирландский поэт’.41
Тем не менее наряду с ‘общими чувствами’ Тургенев разглядел тогда и наличие некоторых расхождений во взглядах между Муром и Лансдоуном. ‘В мое время, — вспоминал Тургенев о Муре в июне 1833 г., — Голланд, Лансдовн, политические его приятели, были им очень недовольны за то, что он, вместо того чтобы издавать обещанную им Историю Ирландии, писал и печатал Биографию Фиц-Геральда, казненного за возмущение Ирландии, которая в это же время бушевала против правительства, а Мур был тогда единомышленником этого же правительства, т. е. министерства’.42
Однако политические вопросы не исчерпывали бесед А. И. Тургенева с Томасом Муром. Политика и парламентские дела служили в Бовуде темой общего разговора за завтраком или обедом, мы вправе, однако, думать, что Тургенев оставался с Муром и с глазу на глаз, и тогда беседа их касалась интимных предметов, более близких ему самому. Как и всегда в таких случаях, А. И. Тургенев охотно рассказывал о России и называл своих русских друзей. Так как беседа шла с поэтом, то она, естественно, касалась и русской поэзии.
Под 6 января мы находим в ‘Дневнике’ следующую торопливую запись: ‘Получил письмо от Дав&lt,ыдова, В. П.&gt, от 4 генв. (чрез Лансдовна). Гулял в Кирк, по дороге видел я училище, содержимое леди Лансдовн, из 76 муж. и жен. пола. И одевает их, и обучает за свой счет. Леди Лансдовн прислать портрет Дюшессы Дино. Miss Fox или самому Муру — предисловие Жук[овского] к Лале-Рук’.43
О чем говорится в последней строке? Тургенев, очевидно, отметил здесь для памяти то, что он должен сделать впоследствии. Упоминание Мура свидетельствует, что он говорил с ним о Жуковском и об его переводе из ‘Лаллы-Рук’. Но какое предисловие он имеет в виду? Не то ли стихотворение Жуковского (‘Лалла-Рук’), возникшее независимо от его перевода ‘Рая и Пери’ и напечатанное в ‘Московском телеграфе’ 1827 г., которое, по словам самого Жуковского, ‘требовало объяснения’?
Милый сон, души пленитель,
Гость прекрасный с вышины,
Благодатный посетитель
Поднебесной стороны.
Посылая рукопись этого стихотворения А. И. Тургеневу, Жуковский и давал эти ‘объяснения’, излагающие принципы романтического восприятия действительности и поэтическую философию вдохновения. ‘Жизнь наша есть ночь под звездным небом, эти звезды не дают и не дожны давать нам полного света, но, украшая наше небо, знакомя с ним, служат в то же время и путеводителями по земле. Voila la philosophie de Lallan Rhokh’, — писал Жуковский.44 Знал А. И. Тургенев также присланное ему в том же письме ‘Явление поэзии в виде Лалла-Рук’ Жуковского, лишь центральным образом своим связанное с поэмой Мура и также незадолго перед тем напечатанное (‘Памятник отечественных муз на 1827 г.’).
Не об этих ли настойчивых возвращениях Жуковского к сюжету и образам поэмы Мура и об его толкованиях их и шла у Тургенева беседа с Т. Муром? Не имея под рукой их текста, он и собирался переслать их Муру впоследствии, либо непосредственно, либо через мисс Фокс: Тургенев имеет в виду несомненно сестру лорда Голланда, в интимном семейном кругу именовавшуюся просто ‘Aunty’, с которой, как и со всеми членами этой семьи, Мур был в самых приятельских отношениях.45
На последующих страницах дневника А. И. Тургенева мы находим еще две записи о Муре. Под 6 января: ‘Обедал опять с Муром: издатель кипсека предлагал ему 600 ф. с. за 60 или 100 стр&lt,ок&gt, прозы или поэзии. Мур отказал, не желал блистать в Альм&lt,анахе&gt,, но издатель нашел где-то в Альбуме стих&lt,отворение&gt, его, недостававшее &lt,недописано: почитателям? ценителям?&gt, его таланта и напечатал’.46 Этот факт известен из биографии Мура, альманахи, книжки с гравированными картинками вроде ‘Forget-me-not’, ‘Souvenir’ и т. д. были в это время в большом ходу в Англии. Издатель Лонгман убеждал Мура продолжать одно из таких изданий, рассчитывая на его хороший сбыт, но поэт отказывался. В 1827 г. известный гравер Heath (впоследствии издатель ‘Живописных ежегодников’) настойчиво обращался к Муру с аналогичными предложениями, предлагая ему ‘сто фунтов гонорара за каждые сто доставленных им строчек’, но поэт был неумолим.47 Этот именно случай, свидетельствовавший о большой известности и поэтической славе, Мур, несомненно, и рассказывал А. И. Тургеневу.
Из дальнейших, очень неразборчивых строк дневника следует, что беседа коснулась музыкальной основы стихов Мура и тех мелодий (‘арий’), к которым он приспосабливал свои тексты, а затем обратилась вновь к политической жизни Ирландии: ‘Говорил об ирланд&lt,ском&gt, ораторе Гратане’, — записывает о Муре Тургенев, речь несомненно шла о знаменитом ирландском патриоте Генри Граттане (Grattan, 1746-1820), видном деятеле оппозицинной партии в ирландском и одно время в британском парламенте, последние годы его жизни посвящены были агитации в пользу эмансипации католиков, и по этой-то, вероятно, причине Мур и вспоминал этого уже покойного в то время, но некогда стойкого и непримиримого борца за то дело, которое вновь волновало тогда все умы.
Седьмое января 1829 г. было последним днем пребывания Тургенева у Лансдоуна в Бовуде. В дневнике так повествуется об этом: ‘7 генваря, среда. Мур написал мне на память стихи свои: The Evening Bells, и я простился с ним до Лондона, в мае. Играл (две шпильки из волос) в волан с Miss Fox, болтал с M-rs Smith-Vernon, и за столом с Miss Fox в последний раз, и ввечеру о многом, простился с хозяевами и с гостями, осыпанный дружелюбивыми ласками от всех. 8 генваря в 7 часов утра, еще до рассвета, вышел я в парк и прошел к Черной собаке — Black-dog, в ту же минуту прискакала карета Лондонская, ночная, и взяла меня в Бат, Bath, куда я приехал (18 миль от Бовуда) прежде 9 часов утра, остановился в Йоркском трактире’.48
Прощаясь с Муром и получая от него в воспоминание о неделе совместной жизни в Бовуде запись ‘Вечернего звона’ (The Evening Bells) — стихотворения, о котором речь будет ниже, — А. И. Тургенев уговаривался встретиться с ним в Лондоне в мае того же года. Однако их свидание состоялось гораздо раньше, менее чем через два месяца. Об этом свидетельствуют две записи дневника: от 20 и 21 февраля 1829 г. К этому времени Тургенев давно уже был в Лондоне, возвратишись сюда из Бата, и жил здесь обычною для себя напряженной жизнью, в водовороте встреч, новых знакомств, бесед со старыми друзьями, все более расширяя сферу своих действий и впечатлений. Это был прежде всего лондонский high life: обеды у Лансдоуна ‘с умнейшими людьми Англии: Макинтошем, Брумом, Сиднеем Смитом, Туком и пр. и пр.’, 49 концерты у него же, где появлялись братья короля, герцоги Глостерский и Эссекский и вся знать, 50 это был театр с Кином в роли Отелло, Кемблом и Юнгом в ролях Яго и Кассио, S1 это был, наконец, парламент с дебатами о диссидентах и католиках, клубы, общественные сборища, волнующееся море общественной жизни, в которое он окунался с головою.
‘На сих днях приехал сюда главный ирландский агитатор D. O’Connel,52 не зная еще о речи королевской… Народ толпился у трактира его… Вчера собирались в огромной таверне протестанты… Лондона и Вестминстера для принятия мер против эмансипации католиков. Я решил идти сюда. Зала была полна: оратор силился перекричать тысячи голосов, между коими слышен был и голос Гунта.53 Кончилось все одним шумом, а непривыкшему к сим народным сборищам, конечно, показалось бы, что Англия на краю бездны и что столица в тревоге’, — писал Тургенев.54
Его привлекали, однако, не только политические митинги, он не чуждался и сборищ иного рода, ученых заседаний и собеседований, ежедневно следил за газетами, просматривал журналы, книги, брошюры, литературные вопросы по-прежнему находились в центре его внимания. 15 февраля 1829 г. он писал Карамзиным: ‘Два раза был уже в так называемом состязательном обществе, Debating Society, где молодые адвокаты, студенты, сыновья лордов и членов парламента и богатых купцов приучаются говорить в публике и избирают для своих прений обыкновенно политические предметы, но на мое щастие мне случилось быть при прениях о поэзии и о метафизике: в первый раз вопрос был, кто более поэт, Байрон ли или Wordsworth, в другой раз, полезна ли метафизика, особливо в системе английского воспитания. Первый вопрос решен был в пользу Байрона, хотя защитники Вортсворта с большим талантом и красноречием сердца превозносили поэта красог природы и добродушного, но часто глубокого мечтателя’. И Тургенев прибавлял в этом письме: ‘Милые моя друзья — сестры С. Н. и К. Н. (С. Н. Карамзина и кн. Катерина Николаевна Мещерская, — М. А.). Прочтите его ‘Кладбище в горной Шотландии’ и ‘Двух братьев».55
Знакомства и встречи Тургенева были неисчислимы: перед глазами его тек непрерывный людской поток, ему далеко не всегда удавалось закрепить на страницах своего дневника все отличительные события суетливых, но содержательных дней и вечеров. Записи кратки, мимолетны, но тем более интересны, что они фиксировали лишь наиболее достойное памяти, минуя случайное и второстепенное. Среди них мы находим две следующих отметки:
’20 февраля (1829). Встретился с Th. Moore в Атенее, просил дать записку о переводчиках Байрона в России. Написал о Жуковском, Пушкине, Козлове, Вяземском.
21 февраля. Отдал ему сию записку в Атенее, где мы условились встретиться. Он говорил уже о моем экз&lt,емпляре&gt, его биографии Байрона издателю Мурраю (Albemarle Street), и я подарил ему Козлова сочинения. Дочь Мура умирает, и он уезжает сегодня в деревню’.56
Все в этих кратких записях заслуживает самого пристального внимания. Встречи с Муром Тургенева были на этот раз непродолжительными, но дружескими и полными значения. В какой-то мере они, очевидно, продолжали беседы, прерванные в Бовуде у Лансдоуна. Мур заканчивал свою книгу о Байроне и приезжал в Лондон для переговоров со своим издателем. Встреча с Тургеневым в клубе напоминала ему те рассказы о русских поэтах, которые несомненно услышал он от Тургенева за два месяца перед тем.
С полной достоверностью мы знаем, что имя Жуковского как переводчика ‘Лаллы-Рук’ тогда было названо Муру Тургеневым, но о Жуковском, этом ‘русском соловье’, Мур знал уже и раньше, из письма Байрона, написанного ему по поводу ‘Российской антологии’ Бауринга.57 Не исключена возможность, что Мур читал и самую эту антологию. Можно, кажется, не сомневаться в том, что еще в Бовуде Тургенев говорил Муру и о других своих друзьях — Вяземском и Козлове. С ними он поддерживал переписку из Англии и держал их в курсе своих дел и путевых впечатлений.
Вяземский своевременно узнал о личном знакомстве Тургенева с Муром и прямо адресовался к нему как к посреднику в своих сношениях с ирландским поэтом. Вяземский писал Тургеневу: ‘Сделай одолжение, узнай от Мура, какой из портретов Байрона вернейший, и купи его для меня’,58 и в одном из последующих писем — снова: ‘…спроси у В. Скотта или у Мурра (sic!), как они делают: много ли поправляют и думают ли, что в каждом новом издании должно себя переделывать заново, согласно с изменением постепенным мыслей и слога’.
Следующие строки того же письма, содержащие не вполне ясные для нас намеки, заставляют, однако, предполагать, что Вяземскому могли быть известны беседы о нем Тургенева с Муром: ‘Получил ли ты Цветы на нынешний год? Тут есть перевод мой одной ирландской мелодии: покажи ее Муру. Этому Фоме должно будет, как и тому, дать тронуть пальцем: а на слово он никак поверить не может. Первою строфою я доволен, перевод четырех начальных стихов второй затруднителен, а вклеить в стих: сердце оледенелое или пылающее за ним — невозможно по стопосложению нашему. Никак не уломаешь сердца…’ 59
Вяземский говорит о своем переводе ‘Ирландской мелодии’ Мура, напечатанной в ‘Северных цветах’:
Когда мне светятся глаза, зерцало счастья,
Глядящие на жизнь так радостно, светло… 60
У Мура:
Whene’er I see those smiling eyes,
All fill ‘d with hope, and joy, and light.
Исполнил ли Тургенев просьбу Вяземского? Показал ли он Муру этот действительно очень удачный и близкий к подлиннику перевод одной из ‘Ирландских мелодий’, сделанный Вяземским?
В своих беседах с Муром Тургенев несомненно касался также и другого близкого своего приятеля, И. И. Козлова. Постоянный покровитель и утешитель слепца-поэта и всей его семьи, Тургенев неустанно хлопотал об устройстве его денежных дел, помещении в печать его сочинений, всеми мерами способствовал упрочению его литературной известности. Он рассказывал о Козлове в Абботсфорде у В. Скотта, в Бовуде заочно знакомил с ним Т. Мура. Поводом и на этот раз могли быть переводы Козлова из Мура.
Имя Козлова мелькает то там, то здесь на страницах дневника Тургенева английского периода: Тургенев состоял с ним в переписке и подробно рассказывал ему о своих скитаниях. Эти письма услаждали слепца, но он надеялся, что еще раз, с большей подробностью, услышит эти рассказы из собственных уст путешественника. В своем послании ‘К А. И. Тургеневу’ Козлов выражал надежду: ‘Приедешь ты в мой уголок’ и продолжал, претворяя в стихи первые вести о странствованиях Тургенева по Англии и Шотландии:
Ты нам расскажешь обо всем:
И как ты жил среди народа,
Где все и славно и чудно,
Где власть, законы и свобода
Слились в великое одно,
И как в ущельях ты скитался
Той романтической земли,
Где пламенный Дуглас сражался,
Мария розою любви
Цвела, резвилася, любила
И кровью плаху оросила.61
Через Жуковского Козлов послал Тургеневу в Англию ряд писем и новые стихи, книги. Отдельное издание ‘Стихотворений’ Козлова, вышедшее в Петербурге в 1828 г., Жуковский послал Тургеневу в Лондон при письме от 28 декабря этого года, 62 очевидно, эту самую книгу Тургенев и преподнес Т. Муру в дополнение к своим рассказам о поэте-слепце. Имя Козлова Мур во всяком случае запомнил надолго. Говоря в предисловии к IV тому десятитомного издания своих сочинений (1840-1842) об известных ему переводах ‘Ирландских мелодий’ на различные языки и упомянув о переводах латинском, итальянском и французском, Мур замечает, что на русский язык ‘некоторые избранные мелодии были переведены известным русским поэтом Козловым’ (‘by the popular Russian poet Kozlof’).
Но Мур интересовался в это время не только переводчиками его собственных произведений. В еще большей степени для него были интересны русские переводчики Байрона, потому что биография поэта, над которой Мур усиленно работал, была близка к завершению. Вот почему он и попросил Тургенева составить для него особую записку о переводчиках Байрона. Пометы дневника Тургенева от 20 и 21 февраля показывают, что эта записка не только была им составлена, но и вручена Муру на другой же день. Черновик этого замечательного документа сохранился в бумагах Тургенева. Это сложенный вдвое лист бумаги, не имеющий ни даты, ни обращения, текст его, однако, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что это именно та ‘Записка’, которая составлена была по просьбе Мура вечером 20 февраля 1829 г.
Приводим подлинный текст.
Nos meilleurs poetes ont trauduit Byron.
Joukoffsky a reproduit toutes les beautes du prisonier [sic] de Chilon [sic] dans des vers dignes de Byron &lt,приписано: lui-meme&gt,.
Poushkine, qui s’est forme sur Byron et dont le genie s’est essaye dans presque tous les genres de poesie parmi lesquels il у a des chefs-d’oeuvres. la imite dans ‘La mer’ dans son ‘Napoleon’ et dans d’autres pieces qui vive-ront aussi longtemps qu’on parlera notre langue.
Voici une traduction lttterale de quelques vers, ou le poete en s’adressant а l’ocean et apres avoir parle de Napoleon, passe a Byron de l’isle de S-te Helene, ou

Napoleon s’eteignoit…

‘Et bientot apres lui, semblable au bruit d’une tempete, un autre genie, un autre dominateur de nos pensees, nous fut enleve. — И disparut, pleure par la liberte, en laissant au monde sa couronne. Mugis! fais rugir tes tempetes, Ocean — il etait ton poete!’.
Ton image etait empreinte sur lui,
Il etait cree par ton esprit:
Comme toi — puissant, profond et sombre,
Comme toi — il etait indomptable!
Le monde est desert… Maintenant — ou
Pourrais tu me porter — Ocean?’.
Un compatriote a moi a essaye de traduire les vers Russes en Anglois, les voici:
A single spot on thy wide waste
Would fill up all my soul.
&lt,Зачеркнуто:
A rock, but Glory lies there ‘midst the deep,
For days with glorious memory fired
There sank into eternal sleep,
Napoleon there expired…&gt,
2) (A rock, there Glory lies entombed
For days with glorious memory fired
There to eternal sleep were doomed,
Napoleon then expired).
4) He died, and o’er him freedom mourns,
Stamped by his name time will roll on
Roar on &lt,soil&gt,, oh sea, and with the storms
Sing o’er thy bard the dirge he won.
3) midst &lt,зачеркнуто stor….&gt, torments then he breathed his last
and as the distant tempest &lt,зачеркнуто storm is distant&gt, rolls
a genius affter him has past
another ruler of our souls.
5) He bore thy image for his mark
Thy spirit form’d his soul
Like thee he was deep, mighty, dark,
Like thee knew no controul.
Справа сбоку приписано:
6) The world’s &lt,зачеркнуто: ts&gt, grown void, — to what lone shore
Wouldst drive me now,
Ocean forlorn?
Thy wawes of Freedom tell no more,
Without a bard must Freedom mourn.
Mais celui des poetes Russes, qui doit la plus &lt,belle?&gt, partie de sa reputation litteraire a Byron, c’est Kosloff, qui, devenu aveugle a l’age de 42 ans, a commence a apprendre l’anglais et &lt,зачеркнуто: depuis&gt, debuta par une traduction de la fiancee d’Abydos. Outre cela il a traduit les stances de Byron: a la mer, la nuit dans le chateau de Lara &lt,зачеркнуто: sur la mort de Djon&lt,sic!&gt, Moore&gt,, unenuit a Venise, sur le tombeau de Cecile, a l’Italie la chanson portugaise, la bonne nuit, un fragment de Manfred: The Enchantement. Deux epitres a Tyrza, The Hebrew Melody, et plusieurs autres pieces, &lt,зачеркнуто: Outre cela. Il a fait aussi un petit poeme original: le Moine, qui d’apres l’opinion de son biographe allemand, rappelle, sans rien perdro a la comparaison, ‘le Giaour’&gt,.
Le Prince Wiazemsky, l’un de nos poetes les plus spirituels, quoique parfois peu correct dans son style, a beaucoup traduit de Byron et la imite dans une grande partie de ses poesies. Il avait l’intention de faire sa biographie, avant qu’il n’apprit qu’une main plus habile va lui elever
monumentum aere perennius.
Перевод:
Наши лучшие поэты переводили Байрона.
Жуковский воспроизвел все красоты ‘Шильонского узника’ в стихах, достойных самого Байрона.
Пушкин, образовавшийся на Байроне и талант которого пробовал себя почти во всех жанрах поэзии, — среди них есть шедевры, — подражал ему в [стихотворениях] ‘К морю’, в своем ‘Наполеоне’ и в других произведениях, которые будут жить до тех пор, пока будут говорить на нашем языке. Вот дословный перевод нескольких стихов, в которых поэт обращается к океану, и после того как он говорил о Наполеоне, переходит к Байрону на остров св. Елены, где
…. угасал Наполеон
. . . . . . . . . . .
&lt,Следует французский прозаический перевод следующих стихов Пушкина
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим,
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
. . . . . . . . . . . . . . .
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан!&gt,
Один из моих соотечественников попробовал перевести русские стихи на английский, вот они:
&lt,Следует английский перевод стихов Пушкина, но начиная с 9-й строфы некоторые даны в различных вариантах:&gt,
Одна скала, гробница славы…
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон
&lt,два зачеркнутых варианта и начало&gt,
Там он почил среди мучений,
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
&lt,Справа сбоку страницы приписан перевод 13-й строфы:
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?…&gt,
Но тем русским поэтом, который большей частью своей репутацией обязан Байрону, является Козлов, он ослеп в возрасте 42 лет, начал учиться по-английски и впервые выступил с переводом ‘Абидосской невесты’. Кроме того, он перевел стансы Байрона: К морю, Ночь в замке Лары &lt,зачеркнуто: На смерть Джона Мура&gt,, Венецианская ночь, При гробе Цецилии, К Италии, Португальская песня, Добрая ночь, отрывок из Манфреда: Обворожение, Два послания к Тирзе, Еврейская мелодия и многие другие пьесы. Он написал также маленькую собственную поэму, Чернец, которая, по мнению его немецкого биографа, напоминает ‘Гяура’, ничего не теряя при этом сопоставлении.
Князь Вяземский, один из самых остроумных наших писателей, хотя иногда и небрежный в своем стиле, много переводил Байрона и подражал ему в большей части своих стихотворений. Он является одним из наиболее усердных его почитателей и его счастливым подражателем. Он имел намерение написать его биографию до того, как узнал, что одна более искусная рука воздвигнет ему
памятник, вековечнее меди.63
Едва ли кто-либо лучше А. И. Тургенева мог выполнить поручение Т. Мура — составить ему записку о русских переводчиках Байрона. К написанию ее Тургенев подготовлен был превосходно: он находился у самой колыбели русского ‘байронизма’, присутствовал при рождении первых русских переводов байроновских поэм, был заказчиком, советником, первым ценителем этих переводов, позднее Тургенев наблюдал уже и спад первой волны увлечений британским поэтом в России, и творческие порывы, направленные к преодолению его влияния.
Вчитываясь в составленную им ‘Записку’, содержащую ряд авторитетных и ценных указаний, нельзя, однако, упускать из виду, для какой цели она была написана: Т. Мур должен был или целиком включить ее в свою книгу о Байроне, или воспользоваться в той или иной степени представляемыми запиской данными, это должна была быть не столько характеристика русских поэтов или направлений русской поэзии, сколько именно ранняя история русских поэтических откликов на творчество Байрона.
Тем более интересно, с каким тактом и достоинством рассказал Тургенев об этом биографу Байрона: он подчеркнул творческую самобытность всех названных им русских поэтов и, характеризуя их переводческое мастерство, не забывал при этом указать, что нередко они нисколько не уступали своему образцу. В приведенной ‘Записке’ интересен даже самый порядок расположения материала, так как Тургенев следует и художественной ценности характеризуемых им произведений и пытается сохранить при этом хронологическую последовательность изложения.
Перечень русских переводов из Байрона открывается кратким отзывом о ‘Шильонском узнике’, переведенном Жуковским и изданном отдельной книжкой в Петербурге в 1822 г., Тургенев имел ближайшее отношение к этому переводу и находил его ‘прекрасным’.64
Вслед за Жуковским Тургенев говорит о Пушкине. Он хорошо знал стихотворение Пушкина ‘К морю’ (1824), это ‘маленькое поминаньице за упокой души раба божия Байрона’, как назвал его сам поэт, посылая список его Вяземскому в письме от 10 (или 8) октября 1824 г.,65 знал он также, что отрывок из этого стихотворения, прежде чем оно полностью было опубликовано в IV части ‘Мнемозины’ за 1825 г., напечатан в ‘Московском телеграфе’ за 1825 г. (т. I, N 1, стр. 39) в ‘прибавлении’ к статье В. Скотта ‘Характер лорда Бейрона’, это ‘прибавление’ написано было Вяземским или Н. А. Полевым, и в нем говорилось: ‘Никто из поэтов, принесших дань памяти Бейрона, не изобразил его так правдиво и сильно, как наш Пушкин (в стихах: ‘Прощание с морем’, которые будут напечатаны в IV части ‘Мнемозины’), говоря: ‘Реви, волнуйся непогодой…» (приведены два последние стиха строфы 11 и вся строфа 12). Именно эти строфы, но в более полной и исправной редакции, Тургенев и сообщил Т. Муру во французском собственном прозаическом переводе и в английском стихотворном, принадлежащем перу его ‘соотечественника’, — может быть, В. П. Давыдова. Ряд черновых вариантов этого перевода, выписанных один за другим в интересующей нас ‘Записке’ Тургенева, по-видимому, свидетельствует о том, что эти опыты перевода делались в его присутствии с его помощью.66
Что же касается ‘Наполеона’, то Тургенев имеет в виду стихотворение Пушкина под этим заглавием (1821), напечатанное с большими цензурными пропусками в издании 1826 г., однако Тургенев давно уже знал его в полном виде от самого Пушкина. Еще 1 декабря 1823 г. в письме из Одессы Пушкин писал Тургеневу: ‘Вы хотели видеть оду на смерть N. Она не хороша, вот вам самые сносные строфы’, далее Пушкин выписывал именно строфы (4, 5, 6), говорящие о французской революции, которые не появились в печати и которые Тургенев должен был воспринять как действительно ‘байроновские’:
Когда надеждой озаренный,
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъяренной
Низвергнул ветхий свой кумир,
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал
И день великий, неизбежный —
Свободы яркий день вставал 67
и т. д.
‘Байроновским’ должен был Тургеневу представиться в то время и весь данный Пушкиным в этом стихотворении образ Наполеона-наследника революции и ‘могучего баловня побед’.
Особенно много внимания Тургенев уделил в своей ‘Записке’ И. И. Козлову, не только потому, что считал его самым плодовитым из русских переводчиков Байрона, но и потому, что хорошо знал эти переводы и даже в момент составления записки имел большинство из них под рукой: перед ним несомненно лежали присланные ему в Лондон Жуковским только что изданные ‘Стихотворения Ивана Козлова’ (СПб., 1828), так как Тургенев перечисляет переводы Козлова из Байрона именно в том порядке, в каком они напечатаны в этом издании.
Тургенев называет стихотворение ‘К морю’ (это перевод CLXXVIII-CLXXXIII строф IV песни ‘Чайльд Гарольда’), четыре строфы из ‘Лары’, ‘При гробе Цецилии М.’ (это перевод CIV-CV строф IV песни ‘Чайльд Гарольда’), ‘Португальскую песню’ (оригинал Байрона ‘From the Portuguese. In moments to delight devoted…’), ‘Добрую ночь’ (из ‘Чайльд Гарольда’), ‘Обворожение’ (4 строфы из ‘Манфреда’, посвященные П. А. Вяземскому), ‘Два послания к Тирзе’ (т. е. напечатанные в издании 1828 рядом: ‘К чему вам, струны петь’ и ‘Решусь, пора освободиться…’), ‘Еврейскую мелодию’ (‘Бессонного солнце, в тумане луна’).
Но этот перечень действительно неполон.68 Тургенев включил было в него также стихотворение ‘На погребение английского генерала сира Джона Мура’ (‘Не бил барабан перед смутным полком’), но затем зачеркнул, так как действительно, оно переведено Козловым не из Байрона, а воспроизводит стихотворение второстепенного английского поэта Чарльза Вольфа (Wolfe, 1791-1823) — ‘The Burial of Sir John Moore’ (1816).69
В списке, составленном Тургеневым, однако, помещены два стихотворения Козлова, которые не являются ни ‘переводами’ из Байрона, ни ‘подражаниями’ ему, как названо большинство из перечисленных им выше стихотворений в издании 1828 г. Таковы ‘Венецианская ночь’ и ‘К Италии’. Это оригинальные стихотворения Козлова, характерно, однако, что и в том и в другом Козлов говорит о Байроне, и это-то, вероятно, и послужило поводом Тургеневу для включения их в список: ‘Венецианская ночь’ посвящена отношениям Байрона и Т. Гвиччоли, хотя и не называются их имена, 70 в стихотворении ‘К Италии’ Козлов вспоминает Байрона, адресуясь к Венеции:
И я несусь волшебными крылами
К развенчанной царице волн морских,
Там звук октав с любовью и мечтами
При сладостном мерцании звезд ночных,
Там Байрон пел…
Что касается указания Тургенева, что Козлов ‘дебютировал’ своим переводом ‘Абидосской невесты’, то оно совершенно точно, хотя отрывки из своего русского перевода ‘Абидосской невесты’ Козлов начал печатать лишь в 1825 г. в журналах, а полностью эта поэма опубликована им отдельным изданием лишь в 1826 г., но Тургенев имел в виду более ранний французский перевод той же поэмы Байрона, сделанный Козловым еще в 1819 г. Свидетельство об этом первом переводе Козлова из Байрона мы имеем как раз в письме А. И. Тургенева к Вяземскому от 22 октября 1819 г.: ‘Постараюсь тебе прислать перевод И. И. Козлова, бывшего танцмейстера, лишившегося ног, но приобревшего вкус к литературе и выучившегося в три месяца (sapienti sat!) по-английски, Байрона ‘Bride of Abydos’ на французском’.71
Упоминание Тургеневым ‘Чернеца’ Козлова, сопоставляемого с ‘Гяуром’, со ссылкой на ‘немецкого биографа’ русского поэта, представляется особенно достойным внимания: Тургенев умолчал, из скромности или ради славы своего друга, что этим ‘немецким биографом’ Козлова был он сам. Речь идет о небольшой биографической заметке о Козлове, напечатанной им в лейпцигском ‘Conversations Lexicon’, русский текст которой сам же Тургенев, но также без упоминания своего имени, сообщил в ‘Московский телеграф’ 1827 г. Рассказав здесь горестную историю жизни ослепшего поэта и упомянув о том, что он ‘переводит Байрона с памяти’,
Тургенев писал также: ‘Козлов известен некоторыми счастливыми переводами с итальянского и с английского и поэмою ‘Чернец’, которая, не теряя ничего в сравнении, напоминает о ‘Гяуре’ Байрона. Известен также его прекрасный перевод ‘Абидосской невесты».72
Врученное Тургеневым Муру вместе с данной ‘Запиской’ русское издание ‘Стихотворений’ Козлова 1828 г. должно было служить вещественным подкреплением данной характеристики этого усерднейшего из русских переводчиков Байрона, но он и на этот раз хотел подчеркнуть, что переводчик был в то же время и самостоятельным творцом, вполне достойным оригиналов, которыми он вдохновлялся, так попало в ‘Записку’ упоминание о ‘Чернеце’, впрочем, мнение о зависимости поэмы Козлова от ‘Гяура’ Байрона уже в те годы вполне утвердилось в русской критике: Вяземскому характер героя Козлова ‘оживлял в памяти некоторые воспоминания о Гяуре Байрона’, ‘Московский вестник’ 1827 г. писал, что ‘Чернец есть воспоминание о Джяуре Байрона, слабый, но приятный отголосок всеобъемлющих звуков британского поэта’, а Е. А. Баратынский писал самому автору ‘Чернеца’: ‘Места, написанные в подражание Байрону, выше его, насколько я могу это угадать… Но то, чему мог подражать и сам Байрон, это конец вашей поэмы. Он в особенности говорит о воображении, он полон в высшей степени национального романтизма, и я полагаю, что вы первый, так хорошо его схвативший’.73
Несколько заключительных замечаний ‘Записки’ Тургенева относятся к П. А. Вяземскому. Тургенев считал его ‘одним из самых остроумных наших писателей’, но порицал его за ‘небрежности’ слога и говорил об этом не раз. В 1827 г. он писал, например, что Вяземский ‘не совершенствует своего слога’, но ‘позволяет себе все, что почитает оригинальностью и силой выражений’.74
Назвать Вяземского ‘одним из наиболее усердных почитателей’ Байрона, замышлявшим даже составление его биографии, Тургенев имел полное основание, но наименование его ‘счастливым подражателем’ Байрона было со стороны Тургенева несомненным дружеским преувеличением. На самом деле переводы Вяземского из Байрона и его ‘подражания’ британскому поэту не столь многочисленны, в 1828 г. Тургенев мог пересчитать их пo пальцам: ранний прозаический перевод отрывков из IV песни ‘Чайльд Гарольда’ (1819 г.), ‘Стихи, вырезанные на мертвой голове, обращенной в чашу’ (1820 г.), стихотворение ‘В альбом’ (1823 г.), стихотворение ‘Байрон’ (1824-1827).75
Запись дневника Тургенева о встречах с Муром в лондонском клубе ‘Атенее’ 20-21 февраля 1829 г. кончается указанием на то, что в связи с тяжелой болезнью дочери Мур ‘уезжает сегодня в деревню’. Это известие отвечало действительности:76 следовательно, дальнейшие встречи их прекратились. Тяжелые семейные обстоятельства, под впечатлением которых состоялось их последнее свидание, последовавшая затем смерть дочери Мура, Анастази, горячо им любимой, оторвавшая его на некоторое время от литературной работы, — все это было, вероятно, причиной того, что записка о русских ‘байронистах’ не была использована Муром в книге о Байроне, вышедшей в 1830 г.
Между тем А. И. Тургенев, очевидно, рассчитывал на это. Считая, что набросанные им в ‘Записке’ фрагменты французского и английского переводов стихотворения Пушкина ‘К морю’ недостаточны и не дадут Муру полного представления о русском оригинале, он послал Муру новые и более совершенные их редакции. К этому присоединилось, вероятно, ощущение, что о Пушкине в ‘Записке’ говорилось недостаточно, лишним поводом для письменного обращения к Муру были и только что полученные Тургеневым из Петербурга вести о новой поэме Пушкина. Под 2 апреля 1829 г. мы находим в ‘Дневнике’ Тургенева следующую запись:
‘Писал к Томас Муру в Sloperton Cottage, Devizes и послал, переводы Дав&lt,ыдова&gt, и Крамера &lt,стихотворений&gt, Пушкина о Наполеоне и Байроне’.77
К счастью, черновик и этого письма также нашелся в бумагах Тургенева, и мы можем его привести полностью. Хотя и на этот раз адресат письма не обозначен на самой рукописи, но тождественность даты — в черновике письма и указанного в дневнике — (2 апреля) — и полное соответствие их содержания неопровержимо свидетельствуют, что это и есть черновик того письма, которое было отправлено к Муру в Sloperton Cottage. Впрочем, об этом можно было бы догадаться и из самого его текста: в приводимом ниже письме есть фраза, которая косвенно об этом свидетельствует. Тургенев пишет: ‘Я уже имел честь в заметке о русских переводчиках Байрона указать Вам на этого самого Пушкина, ‘who ran through each mode of the lyre and was master of all!’ (который испробовал все звуки лиры и был мастером в каждом), по выражению поэта, которого я вам не назову’. Т. Муру действительно не нужно было называть того английского поэта, который был автором цитированной стихотворной строки, потому что речь шла о нем самом. Стих взят из 9-й строфы стихотворения Мура ‘Lines of the Death of Sheridan’ (1816), которая в подлиннике читается так:
…Was this, then, the fate of that high-gifted man,
The pride of the palace, the bower, and the hall,
The orator-dramatist-minstrel, — who ran
Through each mode of the lyre, and was master of all!
Тургенев хорошо знал историю этого знаменитого стихотворения, в котором Мур под впечатлением смерти Шеридана в 1816 г., умершего в бедности и пренебрежении, с ювеналовской горечью и сарказмами обрушился на принца-регента и на правящие круги Англии за то, что они допустили умереть в столь стесненных обстоятельствах своего знаменитого деятеля, ‘оратора, драматурга, лирика’, прославленного на всех поприщах. Непосредственным поводом для написания этого стихотворения Мура послужил слух, циркулировавший в Лондоне, будто бы принц-регент послал умирающему Шеридану 200 фунтов и что тот гордо отверг, этот слишком поздний дар. ‘Строки, написанные на смерть Шеридана’, принадлежавшие перу Т. Мура, анонимно изданы были в 1816 г. отдельным изданием у В. Хона и затем воспроизведены в издании его стихотворений 1823 г. и в последующих. О том, что Тургенев знал это стихотворение и те обстоятельства, при которых оно появилось в печати, свидетельствует запись в его дневнике под 24 февраля:
‘Lines of the Death of Sheridan from the Morning Chronicle of Monday, August 5, 1816, ascribed to a personage of the highest poetical talent. С эпиграфом: ‘Princibus placuisse viris. Horat.’. London, 55 Fleet Street, 1816 for Hone. (Мура на короля),78 т. е. ‘Строки на смерть Шеридана из ‘Morning Chronicle’ от понедельника 5 августа 1816 г., приписанные авторству лица, обладающего высоким поэтическим дарованием, с эпиграфом ‘Princibus placuisse viris. Horat.’.79 Лондон. Флит Стрит, N 55, 1816, печатано у Хона (Мура на короля)’.80
Наиболее интересным в этом письме Тургенева к Муру является его отзыв о пушкинской ‘Полтаве’. Написанная в октябре 1828 г. поэма в отдельном издании появилась в Петербурге в последних числах марта 1829 г.,81 следовательно, до Лондона она дойти еще не могла. Тургенев писал о ней на основании полученных им письменных известий, поэтому он и именует ее ‘Мазепой’, как она первоначально действительно озаглавлена была Пушкиным, под таким названием появились о ней первые сведения в печати, так именовали ее и в литературных кругах Петербурга и Москвы: С. Д. Киселев писал Н. М. Языкову (19 февраля 1829 г.), что Пушкин ‘помышляет о напечатании ‘Мазепы»,82 а месяцем позже С. Т. Аксаков уведомлял С. П. Шевырева, что в Москве получена поэма Пушкина, ‘которую он перекрестил из Мазепы в Полтаву’.83 А. Н. Вульф, рассказывая в своем дневнике о том, как на его глазах создавалась эта поэма, записывал со слов самого Пушкина: ‘Она будет в 3 песнях и под названием Полтавы, потому что ни Кочубеем, ни Мазепой ее назвать нельзя по частным причинам’.84 Что это были за ‘частные причины’, Пушкин объяснял уже через несколько месяцев после ее выхода в свет и первых отзывов критики в письме к П. А. Плетневу (октябрь 1829): ‘Замечают, что заглавие моей поэмы ошибочно и что, вероятно, не назвал я ее Мазепой, чтоб не напомнить о Байроне. Это частию справедливо’ и т. д. В напечатанном в ‘Деннице’ 1831 г. ‘Отрывке из рукописи’, в котором Пушкин вступал в полемику с критиками своей ‘Полтавы’, он буквально повторял эти слова с прямой ссылкой на ‘Вестник Европы’, в этой заметке он настаивал на своей оригинальности, подчеркивал свою полную творческую самостоятельность и действительно имел на это полное право: ‘Полтава’, как известно, знаменовала его полный отход от байроновских жанровых традиций, преодолевала их и утверждала новый жанр в русской поэзии.
Все это должно было стать вполне ясным и для А. И. Тургенева, но не ранее, чем он прочел самую поэму и ознакомился с вызванной ею полемикой. В начале апреля 1829 г., при первом известии о поэме, печатавшейся в Петербурге, он мог сообщить Муру не больше того, что сам только что узнал из полученного им письма. Свое послание Муру он писал по горячим следам, несомненно тотчас же по получении этих известий, он мог досадовать на то, что ранее составленная им для Мура записка ‘о русских байронистах’ войдет в книгу о Байроне без этого факта, который казался ему примечательным. Ведь речь шла о том русском поэте, произведения которого, как пророчески замечал он в своей Записке, ‘будут жить до тех пор, пока будут говорить на нашем языке!’
Письмо Тургенева к Муру от 2 апреля заключает различные варианты английских переводов отдельных строф из стихотворения Пушкина ‘К морю’. ‘Дневник’ называет их авторов: Давыдов и Крамер. Тождественность Давыдовского варианта с теми фрагментами, которые сообщены были уже в Записке, и позволила нам сделать высказанное выше предположение, что первым переводчиком стихотворения был именно В. П. Давыдов, с которым, как это, в частности, видно и из ‘Дневника’ Тургенева и из его писем, он виделся в это время особенно часто.85 Уехав из Эдинбурга после окончания университета и распростившись с В. Скоттом, Давыдов жил в Лондоне, причисленный к русскому посольству, но уже собирался покинуть Англию. Тургенев водил его к Лансдоуну, умилялся, что за образцовую речь и повадки его принимали за природного ‘шотландца’, и грустил, что должен был проститься с ним 18 марта.86
Приводим черновик письма Тургенева к Т. Муру и сопровождающие его английские стихотворные переводы из Пушкина.

Londres, le 2-е Avril 1829.

Je prends la liberte, Monsieur, de vous faire parvenir deux faibles traductions d’un fragment de Poushkine &lt,зачеркнуто who ran through each mode of the lyre and was master of all d’apres l’expression du poete&gt, &lt,зачеркнуто се fragment&gt, qui se trouve dans une de ses plus belles pieces: intituleo l’Ocean &lt,под этим словом la mer&gt, et comme il у parle de Byron j’ai cru qu ‘il serait de quelque interet pour son biographe. J’aies &lt,sic!&gt, l’honneur deja de vous indiquer dans la notice &lt,зачеркнуто du&gt, sur les traducteurs Russes de Byron ce memo Poushkine, ‘who ran through each mode of the lyre and was master of all’ d’apres l’expression d’un poete que je ne vous nommerai point. On m’ecrit qu’il vient de faire une &lt,зачеркнуто: nouvelle tragedie&gt, nouveau poeme: ‘Mazeppa’ en trois chants, qui se termine par la bataille de Poltava! — Poushkine &lt,зачеркнуто etait&gt, se lamentait toujours &lt,….&gt, que Byron lui avait paracheve son Mazeppa. Les deux traductions du fragment que je vous envoye sont faits par deux de ses compatriotes. Le poete s’adresse a l’Ocean.
N 1
One object on thy desert waste,
One only, fills my longing soul.
A lonely rock: ’tis Glory’s tomb…
Majestic thoughts of greatness past,
There rose there meet the common doom
‘It was there Napoleon breathed his last.
There winged his flight, in misery
And his wake, like tempest wild,
Another genius rushed away —
Another ruler of the mind.
He’s gone, by Liberty bewept,
Leading the world &lt,Зачеркнуто th -&gt, his wreath — He’s gone!
And has no storm thy bosom swept
Ocean! He was thy mistrel-son
(autre version du meme couplet):
He’s gone, by liberty bewept
His wreath unto the world remain!
And has no storm thy bosom swept,
Ocean! Thine were his mistrel-strains!
On him thy image left its mark
‘It was thou that gadest him to be:
(autre version du 2-me vers: thy spirit ruled his destiny)
Like thee, all powerful, deep and dark
Wearless, by nought resrained (or: intractable) like thee… —
N 2
A single spot on the wide waste
Would fill up all my soul.
A rock-then glory lies entombed
For days with glorious memory fired,
There to eternal sleep were doomed,
Napoleon then expired…
‘midst tormentes he breathed his last
And as the distant tempest rolls
A genius after him has past,
Another ruler of our souls.
&lt,сбоку, л. 4&gt,.
He died, and o’er him freedom mourns
Stamped by his name time will roll on
Roar on, oh sea, and with the storms
Sing o’er thy bard the dirge he won.
He bared thy image for his mark
Thy spirit form’d his soul,
Like thee he was deep, mighty, dark
Like thee knew ho control
The worl’d grow void… To what love shore
Wouldst drive me how Ocean forlorn?
The waves of Freedom tell no more
Without a bard must Freedom mourn.
&lt,Сбоку против предпоследней строфы написано&gt,.
Ne pourrait’on pas &lt,зачеркнуто imiter ici, зачеркнуто le beau vers de Gray sur la Melancolie&gt, l’heureuse expression sur la melancolie dans son Elegie:

emark’d him for his own

pour lui parler…
Pardonnez les fautes de langue en faveur du zele et agreez l’assurance des sentimens que vos talens inspirent &lt,зачеркнуто a ceux&gt,

Tour&lt,gueneff&gt,

7. Warwick-Street, Pall Mall East Si vous voulez m’honorer d’une reponse, le marquis de Lansdowne saura ou je serai. J’ai passe deux fois chez M. Murray Abermale &lt,sic! вместо Albemarle&gt, Street &lt,зачеркнуто cinq?&gt,.
Перевод:

Лондон, 2 апреля 1829 г.

Беру на себя смелость, милостивый государь, доставить вам два слабых перевода отрывка из Пушкина, находящегося в одном из лучших его стихотворений и озаглавленном Океан (Море). Так как в нем говорится о Байроне, я счел, что оно может представить некоторый интерес для его биографа. Я уже имел честь в заметке о русских переводчиках Байрона указать вам на этого самого Пушкина, ‘who ran through each mode of the lyre and was master of all!’ &lt,который испробовал все звуки лиры и был мастером в каждом&gt,, по выражению поэта, которого я вам не назову. Мне пишут, что он только что написал &lt,зачеркнуто новую трагедию&gt, новую поэму ‘Мазепа’ в трех песнях, которая заканчивается Полтавской битвой! — Пушкин всегда жаловался, что Байрон до него завершил своего Мазепу. Два перевода отрывка, которые я вам посылаю, сделаны двумя его соотечественниками. Поэт обращается к Океану.
&lt,Следует английский перевод строф стихотворения ‘К морю’, посвященных Наполеону и Байрону, начиная от стиха:
Один предмет в твоей пустыне
Мою бы душу поразил
в двух редакциях&gt,.
&lt,Сбоку против предпоследней строфы написано&gt,.
Нельзя ли было бы &lt,зачеркнуто воспроизвести&gt, здесь &lt,зачеркнута красивый стих Грея о Меланхолии&gt, счастливое выражение Грея о Меланхолии в его элегии:

mark’d him for bis own,87

&lt,чтобы сказать…&gt, Простите ошибки языка ради рвения и примите уверения в чувствах, которые внушают ваши дарования &lt,зачеркнуто тем…&gt,

Тургенев.

7. Warwick Street, Pall Mall East. Если вам будет угодно оказать мне честь своим ответом, маркиз Лансдоун будет знать о моем местопребывании. Дважды побывал я у Г. Меррея на Albemarle Street.
Следует обратить особое внимание на постскриптум к этому письму. Тургенев говорит здесь, что он дважды побывал на Albemarle Street у Джона Меррея, т. е. у того знаменитого издателя, который некогда печатал сочинения Байрона, а теперь издавал книгу Томаса Мура о нем с письмами и необходимыми к ним пояснениями. Что вызвало эти визиты к Меррею Тургенева? Объяснение этому мы находим в том письме Тургенева к Жуковскому от 17 марта 1829 г., из которого выше уже был приведен отрывок, относящийся к В. П. Давыдову. В этом письме Тургенев рассказывает об одном из этих визитов к Меррею (состоявшемся накануне, 16 марта 1829 г.) и открывает причину своего посещения издательства: ‘Вчера виделся с издателем Муровой биографии Байрона, книгопродавцем Мурраем, приятелем Байрона. Хочет ли Вяз&lt,емский&gt, переводить или хотя в извлечении издать на русском биографию Мура и письма к нему и к прочим Бейрона? Автор и издатель готовы в листах доставлять мне книгу их, которой с нетерпением ожидает читающая Европа. Наш перевод не повредит расходу оригинала. Чем же могу возбудить милого курнофея к деятельной жизни?’88
Таков был смелый план этого издательского предприятия Тургенева, о котором он уже ранее договорился с Т. Муром и теперь окончательно условился с Дж. Мерреем, Вяземского соблазнил он переводить корректурные листы той книги, которую ждал он сам и весь пушкинский литературный круг. В русской издательской практике появление в печати перевода одновременно с выходом в свет оригинала, ради скорейшего удовлетворения читательского любопытства, было еще вовсе неслыханным делом, Тургенев хотел испробовать у нас этот опыт и, вероятно, имел бы успех. Мы не знаем, что отвечал ему ‘милый курнофей’, которого Тургенев тут же дружески корил за барство и леность, но не подлежит сомнению, что с его стороны не было бы отказа. Осуществлению этого интересного предприятия, которое могло тесно связать не только издательства Петербурга и Лондона, но и автора и переводчика, помешали особые причины. Книга Мура ‘Letters and Journals of Lord Byron: with Notices of his Life’, вышедшая в Лондоне в двух томах in 4® в 1830 г., признана была русской цензурой опасной и нежелательной для распространения, Вяземскому, Пушкину и другим пришлось с трудом раздобывать оригинал или французский его перевод Луизы Беллок,89 они читали его с жадностью и волнением.90 Так кончились личные сношения и переписка А. И. Тургенева с Т. Муром, которыми он увлек своих друзей. Вскоре после этого, в мае 1829 г., он и сам уехал из Англии. Переписка его с Муром, сколько знаем, более не продолжалась, и они не виделись ни в Париже, ни в последующие приезды Тургенева в Англию.91 Но и в более поздние годы Тургенев не упускал из виду новые книги Т. Мура. Так, в 1833 г., в бытность свою в Женеве, Тургенев прочел только что вышедшую в Лондоне новую книгу Мура: ‘Travels of an Irish Gentleman in Search of a Religion’. ‘A propos de Moore, — писал Тургенев Вяземскому (2-14 июня 1833 г.), — я видел здесь новую книгу его, где он вводит в спор католика, протестанта, методиста и пр. и пр. — и не решает ни в чью пользу. Книга наполнена теологической ученостью для того только, чтобы утвердить сомнение, le doute!’92
Книга показалась ему интересной, потому что она живо напомнила ему писания Чаадаева, некоторые ее страницы прямо казались ему выхваченными из ‘рукописи московского философа’, вскоре Тургенев отправил ее экземпляр автору ‘Философических писем’.93 Книга была интересной для Тургенева и с другой стороны: она привела ему на память Бовудские беседы с ее автором и гостеприимный деревенский дом маркиза Лансдоуна, где они состоялись в тот момент, когда Англия и Ирландия оживленно обсуждали закон об эмансипации католиков.94

III

В период расцвета популярности Мура в России журнал ‘Телескоп’ напечатал анонимную статью под заглавием ‘Перевод стихотворения Козлова на английский язык Томасом Муром’, которая должна была заинтересовать многих русских почитателей английского поэта. ‘В нынешнее десятилетие преимущественно сказывается готовность иностранцев усваивать себе произведения наших писателей, коими по справедливости мы гордимся’, — пишет автор этой статьи, указав далее на появившиеся в недавнее время французские и немецкие переводы с русского в стихах и прозе, он продолжает: ‘Бауринг верно передал на английский язык со вкусом избранные стихотворения наших поэтов,95 но г. Мур, певец Лалла-Руки, еще теснее соединил союз наших муз с музами Альбиона, освятив будущие труды своих единоземцев собственным переводом некоторых стихотворений русских, в числе коих находим перевод (хотя и не совершенно верный) ‘Вечернего звона’ И. И. Козлова, как бы в дань благодарности за прекрасное усвоение им нашей литературой его ‘Бессонницы’, ‘Романса’ и некоторых ‘Ирландских мелодий’ английского Анакреона. Сии переводы помещены в последнем парижском издании всех сочинений Т. Мура (Complete Works of Th. Moore. In one volume, published by Galignani, Paris, 1829). Для нас, русских, лестно такое внимание — и чье же? — поэта, знаменитого во всех просвещенных странах света, и это тем приятнее, что мы видим двух поэтов, взаимно усваивающих своим родинам произведения друг друга. Для особ, знакомых с английским языком, представляем здесь перевод ‘Вечернего звона’ — сего стихотворения, которое дышит тихою горестью слепца ясновидящего. Вот он:
Those evening bells!
Those evening bells!
How many a tale their music tells,
Of youth, and home and that sweet time,
When last I heard their soothing chime!
Those joyous hours are past away!
And many a heart that then was gay,
Within the tomb now darkly dwells,
And-hears no more those evening bells,
And so’twill be when I am gone,
That tuneful peal will still ring on,
While other bards shall walk these dells,
And sing you praise, sweet evening bells!’
‘Читатели видят, — продолжает автор статьи в ‘Телескопе’, — то Мур из сестов (шестеростиший) сделал кварты (четверостшия) и тем ослабил прелесть подлинника, хотя и сохранил смысл его. Но несмотря на это, как хорошо им выражена основная мысль, роникающая всю элегию! Некоторые стихи переведены весьма верно, например:
And many a heart that then was gay
Within the tomb now darkly dwells,
And hears no more those evening bells!
И сколько нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон,
Не слышен им вечерний звон!’98
Мы с умыслом привели довольно обширные цитаты из статьи русского журнала, заглавие ее вполне оправдано многочисленными и разнообразными соображениями по поводу того, насколько удачно справился Мур со своей задачей как переводчик русского поэта. Эта статья ‘Телескопа’ на первый взгляд может показаться основанной на недоразумении, поскольку — как это обычно у нас считается с полным основанием — именно стихотворение Козлова является переводом из Мура, а не наоборот.97 ‘Вечерний звон’ Козлова был впервые напечатан в альманахе ‘Северные цветы на 1828 год’, тогда как ‘Those evening bells’ Мура вошло в первый сборник его ‘National Airs’, выпущенный музыкальным издателем В. Пауером в 1818 г., сначала в Лондоне (23 апреля), а затем в Дублине (6 июля).98
Критику ‘Телескопа’, рецензировавшему собрание стихотворений Мура в парижском издании Галиньяни 1829 г., дата первого появления в печати ‘Those evening bells’, разумеется, не была известна, стихотворение же Козлова он знал уже и ранее. Поводом для этого недоразумения послужил, очевидно, подзаголовок стихотворения Мура, имеющийся также в издании Галиньяни 99 и воспризводимый иногда и в некоторых более поздних изданиях: ‘Air: the Bells of St. Petersburg’ (без всяких указаний на Козлова), означавший лишь, что данное стихотворение поется ‘на голос’ указанной арии, т. е. приспособлено к ее мелодии. Сборники ‘National Airs’, составившие целую серию (всего выпущено было шесть выпусков, последний — в 1827 г.), представляли собой музыкальные издания: текст Т. Мура сопровождал нотную публикацию мелодий, с помощью которой они должны были исполняться.
Отметим, кстати, что в числе других ‘национальных песен’ этого сборника — испанской, португальской, индийской, венгерской, итальянской и пр. — уже в первом выпуске 1818 г. мы находим еще одну ‘Russian Air’, музыкальный источник которой нам неизвестен.100
Как же, однако, объяснить подзаголовок указанного выше стихотворения Мура? Не подлежит сомнению, что автор имел в виду русский источник не для своего поэтического текста, но только для мелодии. Случайным ли оказалось то, что эта, по-видимому, популярная во время Мура мелодия имела уже и ранее свой поэтический текст о ‘колоколах Петербурга’ и что он, следовательно, как-то окрашен был в локальные русские тона? К сожалению, доступные нам материалы и исследования о Т. Муре не раскрывают для нас пока во всей необходимой подробности творческую историю данного его стихотворения, которая могла бы пролить свет и на возникновение его замысла, и на его возможные источники, стихотворения Мура с текстологической и хронологической точек зрения изучены весьма слабо, а критического комментированного издания его произведений, сколько знаем, доныне не существует.
Не потому ли, что ‘Those evening bells’ имели свой русский музыкальный источник или приспособлены были к старой арии о ‘колоколах Петербурга’, Т. Мур и записал это свое стихотворение на память А. И. Тургеневу при отъезде его из Бовуда? Но Тургенев в это время уже знал и его перевод, сделанный Козловым: при нем в Лондоне находились ‘Северные цветы’ и отдельное издание ‘Стихотворений Ивана Козлова’ 1828 г., куда вошел и ‘Вечерний звон’. Едва ли можно сомневаться, что, получая от Мура автографический список ‘Those evening bells’ или вручая ему русское издание ‘Стихотворений Козлова’, Тургенев беседовал с ним и об этом стихотворении, и об его русском переводе, если бы мы знали подробности этой беседы, прояснился бы и вопрос об его еще загадочном для нас подзаголовке, но в дневнике и доступных нам письмах Тургенева не содержится никаких указаний по этому поводу.
‘Вечерний звон’ Козлова получил широкое распространение в России с начала 30-х годов в качестве романса с музыкой А. А. Алябьева. В начале 1829 г. романс этот был издан в Москве, (в цикле ‘Северный певец 1828 года’), в 1830 г. — в Петербурге.101
Любопытно, что стихотворение Козлова ‘Вечерний звон’, обычно печатавшееся в России без всякого указания на Т. Мура, также считалось у нас переводом, но не из английского, а из грузинского поэта. Такое указание находим мы, например, в работе А. Калиновского по истории Афонского Иверского монастыря. Не зная ни о ‘Those evening bells’, ни о названной статье ‘Телескопа’, А. Калиновский высказал убеждение, что ‘Вечерний звон’ Козлова представляет собой ‘буквальный перевод’ стихотворения или, лучше сказать, церковной песни грузинского писателя XI в. Георгия Мтацминдели (1014-1065), т. е. Георгия Святогорца, ‘в чем, — замечает А. Калиновский, — может лично убедиться каждый, просматривая рукописи ученого и даровитого монаха, находящиеся в библиотеке Гелатского монастыря (в 7 верстах от г. Кутаиса’).102 Здесь же А. Калиновский упоминает, что Георгий Святогорец, бывший игуменом Иверского монастыря на Афоне, ‘прославил св. Гору прелестными стихами, переведенными на все европейские языки’. О том, что Козлов в своем ‘Вечернем звоне’ перевел произведение Георгия Мтацминдели, свидетельствует также А. С. Хаханов в своих ‘Очерках по истории грузинской словесности’, не приведя, впрочем, этому никаких доказательств.103
‘Стихи Мтацминдели ‘Mtsuhrissa Zari’ были написаны им по-гречески, тогда же положены на музыку и распространились из Афонского монастыря по России и христианскому Востоку’, — пишет по этому поводу Ц. С. Вольпе, принимающий на веру разъяснения А. Калиновского, и прибавляет: ‘видимо, до Мура это стихотворение дошло через какие-нибудь из России исходящие источники. Этим объясняется подзаголовок, который он дал своему подражанию: ‘Air: the bells of St. Petersburg».104
Имеет ли какое-либо фактическое основание данная гипотеза? Предположение, что до Козлова мог дойти текст греческой церковной песни Г. Мтацминдели в том или ином переложении (помимо ‘Those evening bells’ Мура), можно было бы считать довольно правдоподобным при одном лишь условии, что такое произведение Мтацминдели существовало в действительности, в конце XVIII и начале XIX вв. у нас возник новый интерес к Афонским монастырям, и туда проникло несколько русских путешественников, мечтавших найти здесь древние рукописи.105
Тем не менее ни в одном из посвященных Афону сочинений этого времени как русских, так и иностранных не удалось обнаружить ни имени Мтацминдели, ни каких-либо следов упомянутой церковной песни. Очевидно, мы имеем дело с легендой, устойчиво державшейся долгое время в грузинской литературе, но лишенной фактических оснований. Напротив, все четыре грузинских текста ‘Вечернего звона’, известные по рукописям XIX в., являются переводами стихотворения Козлова.106
Таким образом, исходя прежде всего из хронологических соображений, приходится признать — в ожидании дальнейших находок и разъяснений, — что ‘Вечерний звон’ Козлова является вольным переводом стихотворения Т. Мура ‘The evening bells’. Мур не мог знать стихотворение Козлова, так как оно напечатано лишь в 1828 г., а его собственное за десятилетие перед тем — в 1818 г. Тем не менее во всей этой запутанной истории следует принять во внимание еще одно обстоятельство, не только не устраняющее все отмеченные выше затруднения при решении интересующего нас вопроса, но даже еще более осложняющее его. Дело в том, что Козлов, по некоторым данным, сам выступал в качестве переводчика русских поэтов на английский язык. На этих данных стоит остановиться подробнее, так как они не служили еще предметом специального разбора.
Русского языка Т. Мур не знал, но о русских поэтах, как мы видели, он получил отчетливое представление из самого авторитетного источника. То, что А. И. Тургенев сообщил ему о Пушкине, Жуковском, Вяземском и Козлове в письмах и в устных беседах, не могло, конечно, не вызвать к ним интерес. Во всяком случае эти имена не должны были представлять для него пустые звуки, и, встречая их в английской печати, Мур должен был относиться к ним с большим вниманием. Тем любопытнее, что Муру, внимательному читателю английских журналов, могло встретиться здесь имя Козлова не как переводчика Байрона и собственных произведений, но как переводчика русских поэтов на английский язык: имена Пушкина, как автора одной из ‘байронических’ поэм, и Козлова еще раз стали рядом.
В июльской книжке лондонского журнала ‘The New Monthly Magazine’ за 1830 г. была помещена небольшая статья не названного по имени автора с рассказами о личных встречах его с русскими писателями в Москве и в Петербурге в конце 20-х годов. Автор называет Пушкина и Мицкевича, Козлова, Зинаиду Волконскую и К. Яниш.107 ‘Пушкин, — говорит он, — заслуживает всяческих похвал, приходится лишь очень сожалеть, что ни один английский писатель не перевел его произведения. Козлов (Kazloff), слепой поэт и восторженный почитатель Байрона, взялся перевести английскими стихами одну из поэм Пушкина и посвятил этот перевод Байрону (to his Lordship). Козлов сообщил мне, что он послал ему часть этого перевода (he had forwarded some of the translation to him), но не получил ответа, дело заключается в том, что Байрон умер около этого времени, и перевод бедного Козлова постигла та же судьба. Он был озабочен тем, чтобы я ознакомился хотя бы с отрывком из переведенной им поэмы и препроводил мне следующие строки — очень совершенный образец стиля, стихотворного размера и красоты подлинника. Если принять во внимание, что Козлов изучил английский язык самостоятельно (taught himself English), что он слеп, как летучая мышь, и что ноги его парализованы, приходится лишь удивляться тому, что его голова в состоянии была произвести что-либо даже наполовину столь близкое этому по своей точности. Привожу эти стихи без каких-либо даже незначительных изменений, в том виде, в каком они были мне предоставлены в собственноручной рукописи Козлова’.108 Следует отрывок из перевода ‘Бахчисарайского фонтана’ (стихи 135-154), от слов:
Но где Зарема,
Звезда любви, краса гарема:
до слов:
Как сердце, полное тобой,
Забьется для красы чужой?
Приводим самый перевод ввиду крайней редкости английского, журнала, запрещенного цензурой к обращению среди русских читателей того времени.
But where is she, Zarema bright
The star of love, the harem’s light?
Alas! she lingers, weeps alone,
Her sweetest dream for e’er is gone.
No jocund tales, no playful songs.
Like the young palm, whose tender bloom
Was blasted by the tempest’s gloom,
So stood that fair and lovely maid
Ere yet forsaken or betray’d.
Yet still in beauty who can be,
Poor Georgian slave, compared to thee?
That forehead beems divinely fair,
As sparkling through the raven hair,
Those eyes so lovely and so bright,
Are clear as day, and dark as night.
What voice so fondly could impart
The bashful wish of woman’s heart?
Nhat form could yield such magic bliss,
Or lips bestow a warmer kiss?
The man who sigh’d within these arms,
How could he dream of other’s charms? 109
‘Примерно в таком же стиле переведена вся поэма, — продолжает анонимный автор, — и я искренне сожалею, что не захватил с собою всю рукопись, которую давал мне Козлов. Дело в том, что большинству наших читателей иностранная поэзия не доставляет удовольствия, поэтому меня долго мучили бы угрызения совести, прежде чем я решился бы преподнести публике перевод на английский язык, сделанный этим русским. Козлов не ограничивается переводами на английский. Он напечатал стихотворные переводы нескольких поэм лорда Байрона, таких, например, как ‘Шильонский узник’, ‘Паризина’ и др.,110 и по-моему гораздо более талантлив, чем знаменитый Жуковский, являющийся не только придворным поэтом, но и воспитателем молодого великого князя. Бедный Козлов! Я всегда вспоминаю о нем с искренним удовольствием и дружески сочувствую его несчастиям. Козлов признался мне, что во время приступов болезни он принимается спокойно читать строфы из ‘Чайльд Гарольда’, пока ему не удается отвлечь свой ум от ощущения боли, таким образом, он вдвойне обязан Байрону — как удовольствием, так и исцелением. Это — превосходный старик и к тому же всеми почитаемый в северной столице’.111
Приведенный рассказ едва ли оставляет сомнение в том, что английский стихотворный перевод ‘Бахчисарайского фонтана’ Пушкина, выполненный Козловым, существовал в действительности, хотя никаких следов этой рукописи в бумагах Козлова обнаружено не было. Существенно указание на дату его возникновения: ‘Бахчисарайский фонтан’ вышел в свет 10 марта 1824 г., а весть о смерти Байрона (19 апреля) дошла до Петербурга лишь в начале мая этого года,112 следовательно, перевод мог быть выполнен и послан Байрону только в марте-апреле этого года: это наводит на мысль, что он не мог быть полным переводом поэмы. Быстрота, с какой Козлов выучился английскому языку, удивляла его русских современников,113 но никто из них, сколько нам известно, не оставил свидетельства об его успехах в английском стихосложении и, что особенно странно, о переводе им поэмы Пушкина, отметим, кстати, что первый английский перевод ‘Бахчисарайского фонтана’ напечатан был лишь в 1849 г.,114 т. е. почти через двадцать лет после опубликования отрывка перевода Козлова в ‘New Monthly Magazine’. Отметим, что известно еще одно английское стихотворение Козлова: его послание ‘То Countess Fiequelmont’, опубликованное в 1886 г., без даты и каких-либо пояснений.115
Несомненный и самостоятельный интерес представляет также вопрос о том, кем была написана указанная статья в ‘New Monthly Magazine’, в ней опубликованы воспоминания о встречах и беседах со многими русскими писателями, происходившие не позже 1828 г., а также о Мицкевиче (в статье, между прочим, приведен первый английский перевод из Мицкевича, баллада его ‘Альпухара’). О том, кто мог быть ее автором, уже высказывались догадки, требующие еще, впрочем, дополнительных разысканий.116 Тем не менее, кто бы им ни оказался в действительности, все сообщенные им данные заслуживают внимания, в том числе все то, что говорится здесь о Козлове и о его переводе на английский язык. Остается пока необъяснимым полное умолчание об этом А. И. Тургенева в его ‘Записке’ о ‘русских байронистах’, посланной Т. Муру. Близко посвященный во все творческие замыслы Козлова, его друг и биограф, он не должен был забыть такие примечательные факты из истории англо-русских литературных взаимоотношений, как перевод Козловым пушкинской поэмы, посвящение и посылка его Байрону, приблизительно в то же самое время, когда сам Козлов рассказал об этом неизвестному пока по имени доброжелателю своему, автору статьи в английском журнале. Не могли об этом не знать также многочисленные петербургские друзья Козлова. Не менее странным представляется также и то, что А. И. Тургенев нигде ни словом не упомянул об известных ему, конечно, соотношениях между ‘Вечерним звоном’ Козлова и стихотворением Т. Мура, тем более что, как мы уже видели, он сделал в своем дневнике запись о получении автографического списка ‘Those evening bells’ на память от самого Т. Мура.
Читал ли Мур статью в ‘New Monthly Magazine’? Следил ли он за другими отзывами о русской литературе, все чаще появлявшимися в английских журналах? Об этом умалчивают доступные нам источники. Не забудем, однако, что Мур довольно долго жил в Париже и бывал здесь в более поздние годы, что он следил за французской литературой и мог знакомиться с русской поэзией также во французских переводах. Вращаясь в парижском обществе, Мур несомненно познакомился с некоторыми из живших там русских. Возможно допустить, например, личное знакомство Мура с гр. Г. В. Орловым, в переписке его мелькает также имя кн. Барятинского,117 о сношениях с которым мы не имеем пока никаких данных. Достоверно известно еще лишь об одной его встрече с представителем петербургских литературных кругов.
В конце 30-х годов в Париже с Муром виделся Н. И. Греч, вскоре описавший это свое свидание в ‘Путевых письмах из Англии, Германии и Франции’. Посредником в их знакомстве был Александр Ваттемар — знаменитый в то время трансформатор, чревовещатель и мимик.118 В своих артистических турне по Европе Ваттемар приобрел широкую известность, в его альбоме находились собственноручные письма, заметки и подписи европейских писателей, ученых, государственных деятелей, с которыми познакомился он во время своих странствований и которые восхищались его своеобразным дарованием, среди них, как сообщала ‘Северная Пчела’, были имена Вальтера Скотта, Т. Мура, Гете, Гумбольдта, Л. Тика, Бенжамена Констана и др.119 В России Ваттемар был в 1834 г. и завязал здесь знакомство с Пушкиным, И. И. Козловым, Жуковским и др., тогда же познакомился с ним и Греч.
Через несколько лет в Париже Ваттемар устроил встречу английского поэта и петербургского литератора. Греч так описывает ее: ‘Если мне не удалось видеть в Париже всех отличных писателей, зато я беседовал с одним из корифеев английской поэзии. Г. Ваттемар однажды прибежал ко мне запыхавшись и спросил: ‘Не хотите ли познакомиться с английским поэтом Томасом Муром? Я говорил с ним о Вас. Он с удовольствием Вас примет, и пришел бы сам, если бы имел время, но он завтра же выезжает из Парижа. Приходите, если угодно, в пять часов в Hotel Meurice в улице Риволи’. Явившись в назначенный час, я нашел доброго Ваттемара у ворот. Он тотчас же повел меня наверх, предупредив, что регулярный поэт (регулярный поэт — белый арап!) может уделить мне не более пяти первых минут шестого часа. Г. Мур принял меня очень учтиво и приветливо.
Я рассказал ему о действии, какое произвели у нас в России его прекрасные сочинения и, по его желанию, прочитал наизусть несколько стихов из перевода Жуковского (‘Смерть Пери’). Казалось, что он принял это с услаждением душевным. Может ли поэту не быть приятен отголосок его творения, несущийся из дальних стран? Не восхитительно ли думать, что на звук нашей лиры отзывалась родная струна в глубоком Севере и передала этот звук миллионам людей в услаждение их слуха и души! Что ни говори, а великое дело быть творцом, поэтом, созидать новые миры, возглашать великие мысли, возбуждать благородные чувства! Сознание этого превосходства, этого завидного торжества блистало в кротких глазах гениального Мура. Насупротив его сидел спутник его, высокий, толстый, полнолицый, малиновый англичанин, в стеклянных глазах его блистала радость о торжестве друга! Т. Мур очень хорошо говорит по-французски, и я мог беседовать с ним свободно, но я взглянул на Ваттемара и увидел, что он берется за часы. Не дождавшись напоминания, я встал и откланялся. Милый, добрый, приветливый лик Томаса Мура проник в мою душу и останется там навсегда!’120
Даже в записи Греча, постаравшегося придать своему рассказу как можно более занимательности и изобразившего в обычной для него слащаво-елейной манере ‘добрый, приветливый лик’ ‘гениального Мура’, эта случайная встреча не производит впечатления примечательной в каком-либо отношении. Не ясно, был ли Мур предупрежден заранее о незавидной репутации своего петербургского собеседника или кратковременный разговор с представителем русской журналистики представлял для него мало занимательности, но подозрительным, даже в передаче Греча, кажется указание на то, что Мур смог уделить ему ‘не более пяти первых минут шестого часа’.
Официально выслушав несколько русских стихов Жуковского, смысл которых, вероятно, остался ему недоступен, Мур учтиво раскланялся со своими гостями: так, очевидно, следует истолковать воспоминание Греча. Он говорит об ‘услаждении душевном’, с которым, как ему казалось, Т. Мур принял известие о действии, какое произвели у нас в России его сочинения, но умалчивает о том, какие вопросы были ему заданы и чем интересовался английский поэт, по-видимому, Мур безмолствовал: Греч недаром в своем рассказе представляет говорящим и рассуждающим одного лишь себя. Ссылку на то, что ‘Мур очень хорошо говорит по-французски’ и что он ‘мог беседовать с ним свободно’, вероятно, нужно понимать лишь в том смысле, что кратковременный визит дал Гречу возможность сделать Муру ряд французских комплиментов в полной уверенности, что он будет понят, английский язык Греч знал плохо, и это послужило для него препятствием в бытность его в Лондоне в том же году завести знакомства в английских литературных кругах.
Но приведенный рассказ интересен для нас одним своим вполне конкретным указанием: Греч беседовал с ним о Жуковском и цитировал его стихи. Автор ‘Лаллы-Рук’ не первый раз слышал это имя: он мог вспомнить при этом старое письмо к нему Байрона, времени ‘Российской антологии’ Бауринга, беседы с А. И. Тургеневым в поместье Лансдоуна, лондонские встречи с тем же своим русским собеседником в ‘Атенее’… Но имя Жуковского влекло за собой и другие — Пушкина, Вяземского, Козлова… В конце 30-х годов Мур едва ли нуждался в подробном рассказе о том, как приняты были его произведения в России, Греч, однако, не мог предположить, что Мур знает об этом гораздо больше, чем он сам мог ему сообщить, как не знал и того, что о русских поэтах Мур имеет — благодаря А. И. Тургеневу — более подробные и верные сведения, чем кто-либо другой из его соотечественников и собратьев по перу.
В истории англо-русских связей первой половины XIX столетия, столь еще мало и плохо изученных, история личных сношений Томаса Мура с представителями русской культуры безусловно составит особый, хотя и не очень значительный, но все же достаточно яркий эпизод. Благодаря случайно завязавшимся знакомствам и переписке с русскими путешественниками по Англии и Франции Мур в состоянии был довольно ясно представить себе, сколь многое сближало в его время русскую и английскую литературы, как естественны и закономерны были попытки передовых английских и русских писателей той поры лучше узнать друг друга, установить между собой постоянный интеллектуальный обмен, как интенсивны были их переводческие усилия. В настоящей статье весь эпизод рассказан преимущественно по тем материалам, которые удалось извлечь из неопубликованных русских архивных источников, можно надеяться, что приведенные данные смогут быть дополнены и исправлены на основании английских источников, еще не вводившихся в научный оборот. В появлении подобных материалов в печати в равной мере должны быть заинтересованы исследователи русской и английской литератур.
1 Е. Ковалевский. Граф Блудов и его время. СПб., 1871,. стр. 250-251. — Правда, двумя годами ранее, т. е. вскоре после своего приезда в Лондон, Д. Н. Блудов отзывался о Муре в гораздо более сдержанных словах. Рассказывая в письмах к Жуковскому об английских книжных новинках, и прежде всего о произведениях Байрона и В. Скотта, Блудов писал ему (август, 1818): ‘Вместе с Байроном ты получишь и Мура в двух маленьких томах. Я не купил всех его произведений, ибо не знаю еще, понравится ли тебе этот вовсе не знатный поэт. Здесь он славен переводом Анакреона, но на что нам, русским, Анакреон по-английски? Впрочем, если ты захочешь, я могу прислать тебе и остальные стихотворения Мура…’ (‘Русская старина’, 1902, апрель, стр. 198-199).
2 А. С. Грибоедов, Полное собрание сочинений, ред. Н. К. Пиксанова, т. III, Пгр., 1917, стр. 57, 291.
3 ‘Сын отечества’, 1821, N 20, стр. 243-265. — К 1821 г. относится также стихотворение Жуковского ‘Явление поэзии в виде Лаллы-Рук’. К тому же сюжету Жуковский вернулся еще в стихотворении ‘Пери’ (1831).
4 В. А. Жуковский. Стихотворения. Ред. и прим. Ц. Вольпе. Т. I. Л., 1939, стр. 383-385. См. также: Дневники В. А. Жуковского, с прим. И. А. Бычкова. СПб., 1903, стр. 100-101, 103, 107 (записи от 13 января, 3, 15 февраля и 5, 6 марта 1821 г.).
5 Пушкин. Письма. Ред. В. Л. Модзалевского. Т. I, стр. 25, ср. письмо Пушкина П. А. Вяземскому от 12 сентября 1825 г. О знакомстве Пушкина с ‘Лаллой-Рук’ свидетельствует эпиграф к ‘Бахчисарайскому фонтану’. См.: Б. Томашевский. Пушкин, кн. I. M.-Л., 1956, стр. 505-507.
6 К. Ф. Рылеев. Полное собрание стихотворений, ред. Ю. Г. Оксмана, Л., 1934, стр. 384, Воспоминания В. Ф. Раевского. ‘Литературное наследство’, т. 60, М., 1956, стр. 95.
7 М. Ю. Барановская. Декабрист Николай Бестужев. М., 1954, стр. 29 и 289. — Характерно, что тот же Н. Бестужев в своем ‘Воспоминании о Рылееве’, приводя по памяти одно из важнейших в литературном наследии Рылеева стихотворений, известное под заглавием ‘Гражданин’, или ‘К молодому поколению’ (‘Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан…’), замечает: ‘…кто не скажет, что это стихотворение может стать на ряду с лучшими ирландскими мелодиями Мура?’ (Воспоминания Бестужевых. Ред., статья и комментарии М. К. Азадовского. М.-Л., 1951, стр. 28-29, на стр. 682 собственный перевод Н. Бестужева ошибочно назван ‘Пожиратели огня’).
8 Памяти декабристов, т. II. Изд. АН СССР, Л., 1926, стр. 201. А. И. Одоевский (Полное собрание стихотворений и писем, ред. И. А. Кубасова, М.-Л., изд. ‘Academia’, стр. 137) также перевел одну из ‘ирландских мелодий’ — о родине, страдающей в ‘цепях и крови’ (о вероятном знакомстве Одоевского с поэмой ‘Лалла-Рук’ см. здесь же, стр. 404, 457). Декабрист Н. В. Басаргин (Записки. Ред. П. Е. Щеголева. П. 1917, стр. 69-70) рассказывает, что М. П. Бестужев-Рюмин накануне казни через сторожа передал товарищам по заключению клочок бумаги, на котором набросан был французский перевод одной из ‘мелодий’ Мура (‘Музыка’). Кюхельбекер среди ‘готовых статей, писанных им в Сибири, упомянул (в письме к Н. И. Гречу от 13 апреля 1836 г.) статью о Муре, но она до нас не дошла (‘Литературное наследство’, т. 59, М., 1954, стр. 458, 726).
9 ‘Сын отечества’, 1821, ч. 72, стр. 58.
10 ‘Сын отечества’, 1827, ч. 112, стр. 27.
11 ‘Венок граций’, 1829, стр. 238 и сл. — В примечании указано: ‘Легкий очерк одной из четырех поэм, украшающих Лалла-Рук, прелестного романа Т. Мура…’ Об этом переводе вспоминал Аполлон Григорьев (см.: ‘Мои литературные и нравственные скитальчества’), говоря, что русская молодежь 20-х годов потому набрасывалась на альманахи, что ‘в каком-нибудь несчастном ‘Венке’ она встречала один из прелестных рассказов Томаса Мура в ‘Лалле-Рук’ — ‘Покровенный пророк Хорасана» (А. Григорьев. Материалы для биографии. Под ред. В. Н. Княжнина. II. 1917, стр. 60). И. В. Киреевский в своем ‘Обозрении русской словесности за 1829 г.’ — также отмечает увлечение русских литераторов автором ‘Ирландских мелодий’ и ‘Лаллы-Рук’, но тут же делает оговорку: ‘Любовь к Муру принадлежит к тем же странностям нашего литературного вкуса, которые прежде были причиною безусловного обожания Ламартина’ (И. В. Киреевский, Полное собрание сочинений, т. II, М., 1911, стр. 35).
12 А. Подолинский. Воспоминания. ‘Русский архив’, 1872,: вып. 3-4, стр. 856.
13 Лалла-Рук. Восточная повесть Т. Мура. Перевод с английского. М., 1830. — Сохранился полный рукописный перевод ‘Лаллы-Рук’, исправленный в 1836 г., см.: Государственная Библиотека СССР им. В. И. Ленина, Записки Отдела рукописей, вып. 7, М., 1941, стр. 95, N 70.
14 Л. Баренбойм. Антон Григорьевич Рубинштейн, т. I. Л., 1957, стр. 297-299. — Еще в 1900 г. в Петербургской консерватории для оканчивающих теоретиков-композиторов по классу Н. А. Римского-Корсакова предложена была конкурсная задача — кантата на текст из ‘Лаллы-Рук’. ‘Сюжет ‘Рай и Пери’, — вспоминает В. Золотарев, — с самодельными стихами перевода из Томаса Мура, сделанными инспектором консерватории В. М. Самусем. Но все это не помешало мне в величайшем упоении приняться за сочинение кантаты’ (В. Золотарев. Воспоминания о моих великих учителях, друзьях и товарищах. Автобиографический очерк. М., 1957, стр. 189-192).
15 Легенда о ‘ледяном дворце’ в Петербурге лежит в основе первой из ‘Fables’ Мура: ‘The Dissolution of the Holy Alliance A Dream’, с примечанием, заимствованным из путевых писем Роберта Пинкертона (Extracts of Letters on his late tour in Russian Empire. London, 1817): ‘Хорошо известно, что императрица Анна велела выстроить в 1740 г. на Неве дворец изо льда, длиною в 52 фута, производивший удивительный эффект, когда его освещали’. До Мура о ледяном дворце упомянул В. Каупер в поэме ‘Задача’ (The Task, 1785). Кольридж также упоминает дворец в своей ‘Biographia Literaria’, сравнивая поэму Эразма Дарвина ‘Ботанический сад’ с ‘русским дворцом из льда, блестящим, холодным и преходящим’ (‘Russian palace of ice, glittering, cold and transitory’). Выписку из Кольриджа сделал А. И. Тургенев в своем неизданном дневнике в бытность свою в Англии (см.: ИРЛИ. Архив бр. Тургеневых, ф. 309, N308, л. 19). Об интерпретации темы о ледяном дворце у Т. Мура см.: Н. Г. Ильинская. Роман Лажечникова ‘Ледяной дом’. ‘Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена’, т. 184, вып. 6, Л., 1958, стр. 76, Г. С. Литвинова. Роман Лажечникова ‘Ледяной дом’ и его место в истории литературы. ‘Ученые записки Московского городского педагогического института им. В. П. Потемкина’, т. CVII, М., 1960, стр. 150-151. — Добавим, что к Т. Муру, вероятно, восходит стихотворение Ф. Фрейлиграта: ‘Eispalast’ (в сборнике его стихотворений ‘Ca ira’), но в немецкой литературе тема о ‘ледяном дворце’ в Петербурге подверглась обработке уже в ранней сатире Ж. П. Рихтера (М. Л. Тронская. Юношеские произведения Ж. Поля. ‘Ученые записки Ленинградского университета’, 1939, серия филологических наук, вып. 3, стр. 109).
16 Г. А. Баужите. ‘Ирландские мелодии’ Т. Мура и ирландское национально-освободительное движение. ‘Ученые записки Московского государственного университета’, вып. 196, М., 1958, стр. 275-301.
17 Остафьевский архив, т. II, СПб., 1899, стр. 361.
18 ‘Московский телеграф’, 1828, ч. XXIII, стр. 36.
19 В. Маслов. М. А. Маркевич. Прилуки. Видання Прилуцкого-Окружного музею. 1929, стр. 6-17. — Переводы из Мура В. Олина, П. Редкина и др. рассеяны в альманахах и периодических изданиях: см., например: ‘Альбом Северных муз’, СПб., 1828, стр. 189 (‘К 30-летней Эрминии’), ‘Атеней’, 1828, ч. III, стр. 369 (‘Юный певец’), ‘Московский вестник’, 1827, ч. III, N 9, стр. 7 (‘Романс’), ‘Литературные прибавления к ‘Русскому инвалиду», 1831, N 104 (‘Юный певец’), ‘Московский телеграф’, 1827, ч. XVIII, N 22, отд. 2, стр. 37-38 (‘Гимн богу’), ‘Невский альманах’, СПб., 1829,. и др. В 1830 г. М. Иваненко, воспитанник Московского университетского благородного пансиона, на торжественном акте произнес речь на английском языке ‘Характер сочинений и слога Т. Мура’ (‘Московские ведомости’, 1830, 3 мая, N 36).
20 Пушкинский сборник памяти проф. С. А. Венгерова. М.-Пгр., 1922, стр. 203, Поэты-петрашевцы, ред. В. Л. Комаровича. Л., 1940 (‘Библиотека поэта’), стр. 16. Белинский в статье ‘Русская литература в 1841 году’ (1842) отмечал: ‘Козлов замечателен особенно удачными переводами из Мура, но переводы его из Байрона все слабы’ (Полное собрание сочинений, Изд. АН СССР, т. V, 1954, стр. 560).
21 Фан Дим (Е. В. Кологривова). Голос за родное. СПб., 1842, стр. 223.
22 Н. Л. Бродский. Лермонтов. Биография. Т. I. M., 1945, стр. 113-114, В. А. Мануйлов. Заметки о двух стихотворениях. ‘Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена’, 1948, т. 67, стр. 79-87.
23 Стихотворения Лукьяна Якубовича. СПб., 1837, стр. 97 (‘Вечерний выстрел’).
24 ‘Библиотека для чтения’, 1834, т. V, Смесь, стр. 60.
25 Первоначально отзывы Белинского о Муре были восторженными: он считал, что у англичан ‘лирическая поэзия достигла высшего развития в лице Байрона, Томаса Мура и других’ (т. V, стр. 13, ср. т. IV, стр. 432), поэмы Мура причислял к ‘богатейшей сокровищнице лирической поэзии’ (т. V, стр. 51), а ‘Лаллу-Рук’ ставил в один ряд с ‘Фаустом’ Гете, ‘Манфредом’ Байрона и ‘Дзядами’ Мицкевича (т. I, стр. 269), однако во второй статье о Пушкине (1843) Белинский уже очень прохладно говорит не только об этой самой поэме Мура, но и о прославленном переводе отрывка из него Жуковского: ‘Много было расточено похвал переводу отрывка из поэмы Томаса Мура ‘Див и Пери’ (sic), но перевод этот далеко ниже похвал, он тяжел и прозаичен, и только местами проблескивает в них поэзия’. ‘Впрочем, — прибавляет Белинский здесь же, — может быть причиной этого и сам оригинал, как не совсем естественная подделка под восточный романтизм’ (т. VII, стр. 210). Под ‘Дивом и Пери’ (так называлась поэма Подолинского) Белинский имеет в виду отрывок Жуковского ‘Пери и Ангел’, упомянутый им в рецензии 1841 г. (т. IV, стр. 466). Из письма Белинского к брату от 29 сентября 1831 г. видно, что ‘Лаллу-Рук’ Белинский имел в руках в отдельном издании: М., 1830, (т. XI, стр. 60). Все цитаты приведены по Полному собранию сочинений Белинского (Изд. АН СССР, М., 1952-1956).
26 М. Л. Михайлов среди ‘Национальных песен’ Мура в начале 60-х годов сумел найти весьма патетическое по своей гражданской настроенности стихотворение ‘Мир вам, почившие братья’ (напечатано в его переводе в ‘Деле’, 1869, N 12). См.: М. Л. Михайлов, Сочинения, т. I, M., 1958, стр. 194. Отметим также, что ряд стихотворений Мура в переводе Л. Н. Бородина помещен в ‘Сыне отечества’ (1848, N 51, 9, 1849, N 3), тогда же (1847) одно стихотворение Мура — ‘Venetian Air’ (‘Farewell, Theresa…’) перевел А. А. Фет (Полное собрание стихотворений, Л., 1959, стр. 669).
27 Шесть стихотворений Мура из ‘Ирландских мелодий’ в переводе A. Н. Плещеева напечатаны в ‘Отечественных записках’ и других изданиях 70-80-х годов, среди них и знаменитое, посвященное Р. Эммеру стихотворение ‘Не называйте его’ (Oh, breathe not his name), — также ‘Вперед’, ‘Ко мне иди’ (А. Н. Плещеев. Стихотворения, ред. А. Федорова. М.-Л., 1948, стр. 281-285). См. также: Н. В. Гербель. Английские поэты в биографиях и образцах. СПб., 1875, стихотворения Мура переводили B. С. Лихачев (1882), П. В. Быков (‘Волна’, 1900, N 8, стр. 42), А. Курсинский (Полутени, II. Из Томаса Мура. Мелодии. Перевод с английского. М., 1896) и т. д.
28 В. Маслов. Начальный период байронизма в России. Киев, 1915, стр. 61-63.
29 Известия из Лондона, ‘Атеней’, 1828, ч. IV, стр. 260-261.
30 М. Еlkington. Les relations de societe entre l’Angleterre et la France sous la Restauration, 1814-1830. Paris, 1929.
31 Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским, т. I. Пгр. 1921, стр. 246. Об английских друзьях де Бройля и барона Огюста де Сталь см.: М. Еlkington. Les relations de societe …, стр. 127, 177-179.
32 Об этих своих английских друзьях А. Тургенев много говорит и в своих неизданных дневниках, и в своих письмах. Дружба Тургенева с Лансдоуном обновилась во время приездов его в Англию в 1831 и 1835 гг. См.: ‘Отрывки из заграничной переписки’ (‘Московский наблюдатель’, 1835, ч. IV, стр. 627, ч. V, стр. 251-253, 258-259, 261) и позднейшее воспоминание в ‘Хронике русского в Париже’ (‘Москвитянин’, 1845, ч. N1,1, Смесь, стр. 6-7). Интересные лондонские воспоминания о Лансдоуне (с которым познакомил его Роб. Вильсон), Грее и других деятелях оппозиции см.: Записки С. Г. Волконского. СПб., 1901, стр. 351-352, 367.
33 Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу. Лейпциг, 1872, стр. 378, 379, 382.
34 Там же, стр. 401.
35 Там же, стр. 481-482.
36 ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 308.
37 Там же, л. 18.
38 Stephen Gwynn. Thomas Moore. London, 1904, стр. 75-76, L.-A.-G. Strong. The Minstrel Boy. A portrait of Tom Moore. London, 1937, стр. 121-129.
39 ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 308, л. 18 об.
40 Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским, т. I, стр. 246.
41 Там же, стр. 305 (подлинный текст — по-французски).
42 Там же, стр. 246.
43 ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 308, л. 20. Dushesse de Dino (1793-1862), о которой упоминает Тургенев, — довольно примечательное лицо в светских и дипломатических салонах Европы первой половины XIX в. По происхождению курляндская принцесса, она вышла замуж в Париже за графа де Перигор, с 1815 г., став женой Талейрана, она имела титул герцогини де Дино, де Талейран и де Саган (de Dino, de Talleyrand et de Sagan). Тургенев хорошо ее знал. В 1831-1832 гг. она большей настью жила в Лондоне, была близка к жене тогдашнего русского посланника в Лондоне графине Доротее Ливен и вообще к дипломатическим и аристократическим кругам, о чем рассказывается в ее ‘Souvenirs’ и ‘Chronique’, семья Лансдоуна здесь часто упоминается.
44 В. А. Жуковский. Стихотворения. Ред. и прим. Ц. Вольпе. Т. I, Л., 1939, стр. 383-385.
45 L.-A. Strong. The Minstrel Boy, стр. 185, 186.
46 ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 308, л. 20.
47 Stephen Gwynn. Thomas Moore, стр. 123-124.
48 ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 308, л. 20 об.
49 Письмо А. И. Тургенева к Е. А. Карамзиной от 15 февраля 1829 г. (ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 307, л. 140 об.).
50 ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 308, л. 40 об., запись от 21 марта 1829 г.
61 Там же, запись от 20 марта 1829 г.
52 Daniel O’Connel (1775-1847) — в описываемое время один из видных деятелей в пользу предоставления католикам политических прав.
53 Henry Hunt (1773-1835) — радикальный политический деятель, известный под именем Orator Hunt.
54 Письмо А. И. Тургенева к Е. А. Карамзиной от 15 февраля 1829 г. (ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 307, л. 139 об.).
55 Там же.
56 ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 308, л. 38.
57 Письмо Байрона к Т. Муру от 22 декабря 1823 г. (Byron. Letters and Journals, ed. Rowland Prothero, vol. VI. London, 1909, стр. 294-295).
68 Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским, т. I, стр. 68.
59 Там же, стр. 75-76. — ‘Фома неверный’ — по-видимому, простая острота по поводу имени Мура (Thomas), не подразумевающая никаких свойств его характера.
60 П. А. Вяземский. Полное собрание сочинений, т. IV, СПб., 1880, стр. 55. — Вторая строфа английского оригинала (‘Irish Melodies’, VII), вызвавшая затруднения у Вяземского и, кстати сказать, имеющая сходство с лермонтовским ‘И скучно и грустно’, читается так:
For Time will come with all his blights,
The ruin’d hope the friend unkind —
The love that leaves, where’er it lights,
A chll’d or burning heart behind!
While youth, that now like snow appears,
Ere sullied by the darkening rain,
When once ‘t is touch’d by sorrow’s taers,
Will never shine so bright again!
(Poetical Works of Th. Moore, complete in ove volume. Paris, 1829, стр. 308-309).
У Вяземского:
Так! Время в свой черед существенность прогонит,
В надеждах недочет и недочет в друзьях,
Любовь… но вслед за ней, где искру не заронит —
Иль пепел тлеющий, иль охладевший прах!
А юность светлая, как снег, не тронутый дождем,
Когда в слезах тоски утратит блеск прекрасный,
Уж не взыграет вновь померкнувшим огнем.
61 И. И. Козлов. Полное собрание стихотворений, Л., 1960. (‘Библиотека поэта’, Большая серия, изд. 2), стр. 200. — Непосредственным источником этих стихов Козлова, несомненно, являются письма А. И. Тургенева, в которых описывал он ‘все… путешествие от Лондона до Эдинбурга’. ‘Это потешит более всех Козлова’, — заметил сам Александр Иванович в письме к брату от 25 августа 1828 г. (Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу, стр. 462). Речь здесь шла о ‘Douglas-Dale, древней отчизне Дугласов’, старинном домике в Leath’e, где жила королева Мария, о ‘развалинах замка Cray Mill’, в который королева Мария спасалась из Эдинбурга, о Craignethas, где ‘она скрывалась несколько дней’, и т. д. (там же, стр. 442, 471, 488).
62 Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу, М., 1895, стр. 248.
63 ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 637. Последний латинский стих взят из оды Горация (III, 30, 1).
64 Остафьевский архив, т. II, стр. 245.
65 Пушкин. Письма. Ред. Б. Л. Модзалевского. Т. I, М.-Л., 1926, стр. 91-92 и 349, Т. Г. Цявловская. Автограф стихотворения ‘К морю’. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, Т. I. M.-Л., 1956, стр. 191 (в этой статье дана подробная история постепенного опубликования этого стихотворения и его распространения в рукописных списках).
66 То обстоятельство, что Тургенев называет стихотворение Пушкина ‘К морю’ ‘подражанием’ Байрону (la imite), делает возможным предположение, что он мог иметь в виду не только то стихотворение ‘К морю’ (1824 г.), из которого приведены им отрывки, но и элегию Пушкина ‘Погасло дневное светило’ (1820), которая также иногда, при перепечатках, называлась ‘К морю’ (Н. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати. 1814-1837. М., 1938, стр. 91, 106). В ‘Стихотворениях’ Пушкина изд. 1826 и 1829 гг. элегия названа в оглавлении ‘Подражанием Байрону’, вероятно, на том основании, что в ней есть некоторое сходство с ‘прощаньем’ Чайльд-Гарольда. Так воспринимали ее и некоторые современники Пушкина. М. П. Погодин (Год в чужих краях, ч. IV, М., 1844, стр. 90) рассказывает о своей встрече за границей с некиим англичанином: он ‘просил меня прочесть ему несколько русских стихов, чтоб познакомиться с звуками нашего языка, и я начал ему читать Пушкина перевод (sic) из Байрона, которого он терпеть не может:
Погасло дневное светило,
На море синее вечерний пал туман,
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
…Англичанину очень понравилась гармония’.
67 Пушкин. Письма, т. I, стр. 64. Н. В. Измайлов. Строфы о Наполеоне и Байроне в стихотворении ‘К морю’. ‘Временник Пушкинской комиссии’, вып. 6, Л., 1941, стр. 21-29.
68 И. И. Козлову принадлежит до двадцати переводов из Байрона, он признавался в стихотворении ‘К другу В. А. Жуковскому’: Байрон, этот
…певец страстей
меня всех боле привлекает.
Он чувством душу восхищает,
Он силой поражает ум,
и прибавлял:
…и чье ж воспоминанье
С его тоскою не слилось,
В какой душе не отдалось
Страдальца рьяное стонанье?
и т. д.
См.: Н. М. Данилов. Материалы для полного собрания сочинений И. И. Козлова. ‘Известия ОРЯС’, 1915, кн. 2, стр. 97-98, И. Эйгес. К переводам И. Козлова из Байрона. Сб. ‘Звенья’, V, М., 1935, стр. 744-748.
69 Тем не менее основания для такой атрибуции все же существовали. Стихотворение Ч. Вольфа опубликовано было без подписи автора, оно пользовалось большой популярностью, и его приписывали поочередно всем наиболее известным английским поэтам того времени. Так, например, капитан Томас Медуин в первом издании своих ‘Разговоров с Байроном’ (Journal of the Conversations of Lord Byron. London, 1824) считал его автором Байрона и признал свою ошибку во втором издании этой книги, в качестве авторов данного стихотворения называли также Кемпбелла, Барри Корнуола, Дж. Вильсона, но чаще всего именно Т. Мура. Специальную монографию об этом стихотворении см.: Н.-A. Small. The field of his fame. A ramble in the curious history of Charles Wolfe’s poem ‘The burial of Sir John Moore’. Berkeley-Los Angeles, 1953, стр. 4-5. Нередко такую ошибку делали и в русской печати, например Некрасов в 1842 г. (‘Литературное наследство’, т. 53-54, М., 1949, стр. 17). Впоследствии М. Л. Михайлов вспоминал в своих ‘Лондонских заметках’, что имя генерала Джона Мура помнится ‘не по его военным подвигам, а по знаменитой оде Вольфа на смерть его, без которой не обходится ни одна английская хрестоматия и которая всем известна и у нас по удачному переводу Козлова’ (М. Л. Михайлов. Сочинения, т. III, М., 1958, стр. 348).
70 И. Эйгес. 1) К переводам И. Козлова из Байрона. Сб. ‘Звенья’, V, М., 1935, стр. 744-748, 2) Музыка в жизни и творчестве Пушкина. М., 1937, стр. 89.
71 Остафьевский архив, т. I, стр. 335.
72 ‘Московский телеграф’, 1827, ч. XV, N 11, стр. 259-261. — В своем письме к И. И. Козлову от 10 июля 1835 г. А. И. Тургенев прямо называет себя его ‘биографом’ (‘Не забывай своего ‘биографа») и упоминает о собственной ‘Записке’ о Козлове, ‘в 1827 г. в Дрездене составленной’.
73 ‘Русский архив’, 1886, кн. 1, стр. 186-187.
74 ‘Русская старина’, 1875, т, XII, стр. 747.
75 Остафьевский архив, т. I, стр. 330-332, П. А. Вяземский, Полное собрание сочинений, т. III, стр. 206-207.
76 Anastasia-Mary Moore — маленькая дочь поэта, умерла 12 марта 1829 г. (см.: L. A. G. Strоng. The Ministrel Boy. A Portrait of Tom Moore — London, 1937, стр. 154-159).
77 ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 308, л. 42.
78 Там же, л. 38.
79 ‘Princibus placuisse viris non ultima laus est’ — ‘заслужить рукоплескания великих составляет не малую хвалу’ (Гораций. Послания, I, 17, 35).
80 Вильям Хон (1780-1842) — публицист и сатирический поэт демократического лагеря, выпускавший листовки и памфлеты весьма радикального содержания, а также перепечатки произведений Байрона, Шелли, Т. Мура и др. См.: А. Н. Николюкин. Массовая поэзия в Англии конца XVIII-начала XIX в., М., 1961, стр. 151-164, см. здесь же о поэзии Т. Мура в массовых демократических изданиях Англии первых десятилетий XIX в. (стр. 134, 149).
81 Время появления ‘Полтавы’ в продаже определяют 27-28 марта 1829 г. (Н. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати. Изд. 2, М., 1938, стр. 60-61). Б. Л. Модзалевский считает, что это произошло еще позже: ‘около 1 апреля’ (Пушкин, Письма, т. II, стр. 345), между тем уже 26 марта С. Т. Аксаков писал С. П. Шевыреву: ‘Вчера получили поэму Пушкина!’ (‘Русский архив’, 1878, кн. II, стр. 50).
83 ‘Исторический вестник’, 1883, N 12, стр. 528.
83 ‘Русский архив’, 1878, кн. II, стр. 50.
84 ‘Пушкин и его современники’, вып. XXI-XXII, Пгр., 1915, стр. 15, 221.
85 Владимир Петрович Давыдов (1809-1882) (сын П. Л. Давыдова и дочери графа В. Г. Орлова, вельможи екатерининских времен и директора Петербургской Академии наук, после смерти своего деда в 1831 г. получил графский титул и именовался Орловым-Давыдовым) был в то время еще молодым человеком, только что закончившим университет в Эдинбурге, где он свел близкое знакомство с В. Скоттом и другими писателями. Об этом хорошо знали в литературных кругах Петербурга и Москвы благодаря поэту-партизану Д. В. Давыдову, приходившемуся Владимиру Петровичу родным дядей. В. П. Давыдов лично знал также Т. Мура, познакомившись с ним в свой визит к В. Скотту в Абботсфорд, о чем сам рассказал в биографии своего деда (‘Библиографический очерк графа Вл. Гр. Орлова. Составлен внуком ого гр. Орловым-Давыдовым. Т. II. СПб., 1878 (по перепечатке в ‘Русском архиве’, 1908, т. III, стр. 483-488)).
86 В неопубликованном письме А. И. Тургенева к Жуковскому (Лондон, 17 марта 1829 г.) об этом говорится так: ‘Расстаюсь завтра с единственным соотечественником, с коим иногда приятно проводил вечера или встречался в клубе и в обществе. Это молодой Давыдов, внук Орлова. С душою соединяет он ум и даже благоразумие и истинно европейское просвещение, и в друге-наставнике, которому завещала мать его, умирая в Италии, нашел он друга и неразлучного товарища’ (речь идет о воспитателе В. П. Давыдова, м-ре Кольере, с которым он был отправлен в Англию, см.: ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 308, л. 143).
87 А. И. Тургенев имеет в виду стих 120 из ‘The Epitaph’ к знаменитой элегии Томаса Грея (1716-1771) ‘Сельское кладбище’ (‘Elegy written in Country Churchyard’, 1750):
Here rests his head upon the lop of Earth
A Youth to Fortune and to Fame unknown.
For Science frowned not on his humble birth,
And Melancholy marked him for her own.
88 Письмо А. И. Тургенева к В. А. Жуковскому от 17 марта 1829 г. в архиве братьев Тургеневых (ИРЛИ, архив братьев Тургеневых, ф. 309, N 308, лл. 142-143) полностью не опубликовано. Отрывок из него, относящийся к проекту издания писем и дневников Байрона в Петербурге, опубликован мною в статье ‘Автографы Байрона в СССР’ (‘Литературное наследство’, т. 58, М., 1952, стр. 950-952, 993-994).
89 Этот перевод не заставил себя долго ждать, он появился в свет выпусками с начала 1830 г. В марте этого года ‘Литературная газета’ Дельвига опубликовала уже рецензию на первый выпуск этого перевода (‘Memoires de Lord Byron, publies par Th. Moore, traduits de M-me Louise Sw. Belloc, Premiere livraison, Paris, 1830), замиствовав ее из французского журнала (‘Литературная газета’, 1830, N 13, стр. 104-106, N 14, стр. 113-114), другая рецензия помещена была во французской петербургской газете ‘Le Furet’ (1830, N 16, стр. 63). См. также заметку о лондонском издании книги Мура в ‘Литературной газете’ (1830, N 9, стр. 16) и в ‘Вестнике Европы’ (1830, N 3, стр. 254).
90 Н. К. Козмин. Пушкин о Байроне. Сб. ‘Пушкин в мировой литературе’, Л., 1926, стр. 110-111, Пушкин в письмах П. А. Вяземского к жене. ‘Литературное наследство’, 1934, N 16-18, стр. 806.
91 Ср., впрочем, в письме Тургенева к Жуковскому из Лондона от 10 мая 1831 г.: ‘Здесь был несколько дней Томас Мур’ (Н. И. Барсуков. А. И. Тургенев в его письмах. ‘Русская старина’, 1881, т. XXXI, стр. 199).
92 Н. Барсуков. А. И. Тургенев в его письмах. ‘Русская старина’, 1881, XXXI, стр. 199.
93 Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским, т. I, стр. 246, 304-305. Французский перевод той же книги Мура (Voyages d’un Gentilhomme Irlandais a la recherche d’une religion. Paris, 1833), может быть по рекомендации того же Тургенева, попал в библиотеку Пушкина (‘Пушкин и его современники’, вып. IX-X, СПб., 1910, стр. 294, N 1190).
94 Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским, т. I, стр. 305.
95 Джон Бауринг (1792-1872) — дипломат и писатель, книга которого ‘Российская антология’, изданная в 1821-1823 гг. в Лондоне и Эдинбурге, положила начало более полному ознакомлению англичан с русской литературой. См. о ней в статье В. А. Десницкого ‘Западноевропейские антологии и обозрения русской литературы в первые десятилетия XIX века’ в его книге ‘Избранные статьи по русской литературе XVIII-XIX вв.’ (М.-Л., 1958, стр.200-206), а также в сборнике ‘Пушкин. Исследования и материалы. Труды третьей Всесоюзной Пушкинской конференции’ (М.-Л., 1953, стр. 20-23). О русской литературе времени Пушкина Бауринг еще не знал ничего и не упоминает также русских переводчиков английской романтической поэзии, характерно, что, желая дать представление о поэзии С. Боброва, он сравнил его ‘Херсониду’ (как во втором издании 1804 г. была названа ‘Таврида’, 1798) с поэмой Т. Мура ‘Лалла-Рук’.
96 Перевод стихотворения Козлова на английский язык Томасом Муром. ‘Телескоп’, 1831, N 8, стр. 567-570.
97 См., например: ‘Всеобщая история литературы’. Изд. В. Ф. Корша и А. И. Кирпичникова. Т. IV, СПб., 1892, стр. 629.
98 Stephan Gwinn. Thomas Moore. London-New York, 1904, стр. 194.- ‘Вечерний звон’ Козлова написан, по-видимому, в 1827 г. Н. И. Гнедич писал Козлову 17 января 1828 г.: ‘Я еще не благодарил тебя за Вечерний звон, он мне по сердцу’ (‘Русский архив’, 1886, кн. I, стр. 189).
99 Th. Moore. Complete Works, Paris, 1829, стр. 315.
100 Эта ‘Русская ария’ начинается следующими стихами:
Hark! The vesper hymn is stealing
O’er the waters, soft and clear,
Nearer yet and nearer pealing,
Iubilate, Amen, etc.
Цитируем ее по тому же парижскому изданию Галиньяни 1829 г. (стр. 320). Первые издания ‘National Airs’ с нотами, которые могли бы помочь установлению ее музыкального источника, были для меня недоступны. В поздних собраниях сочинений Мура, среди его ‘Unpublished songs’ печатается еще одна его ‘русская песня’ (под заглавием ‘The Russian Lover’), которой поэт постарался придать ‘русский колорит’: морозная, лунная ночь, на темном небе сияют северные звезды, песню поет, по-видимому, ямщик.
101 Б. Штейнпресс. А. А. Алябьев в изгнании. М., 1959, стр. 43. — Отмечая, что ‘Алябьев написал этот романс в год прибытия в тобольскую ссылку, вскоре после появления стихотворения И. И. Козлова в печати’, автор указывает также, что ‘именно алябьевский романс… способствовал быстрой популяризации стихотворения Козлова’. Уже в 1831 г. мелодия ‘Вечернего звона’ Алябьева вошла в фортепьянную фантазию Л. Лангера, в ‘Музыкальном альбоме на 1831 г.’ опубликовано фортепьянное переложение этого романса, затем появились аранжировки Дюбюка, Вильбоа (на два голоса) и т. д. Все эти музыкальные произведения восходят к романсу Алябьева, а этот последний — к тексту стихотворения Козлова, в котором уже ранние критики видели ‘отличный образец звукоподражательной поэзии’, как писал Ф. И. Буслаев, рассказывающий, что он, в юности зачитываясь Козловым, особенно любил это стихотворение: ‘Читая его наизусть, я не просто выговаривал слова, а как бы звонил ими, воображая себя сидящим на колокольне’ (Ф. И. Буслаев. Мои воспоминания. М., 1897, стр. 77). В истории последующих откликов на ‘Вечерний звон’ в русской поэзии и музыке, которых бегло коснулся и Б. Штейнпресс (А. А. Алябьев в изгнании, стр. 43), существует, однако, немало темных мест. Так, например, среди стихотворений рано умершей Сарры Толстой (1820-1838), дочери графа Ф. Толстого-американца и цыганки, написанных на английском языке, есть стихотворение ‘Вечерний звон’, оно напечатано в посмертном издании произведений С. Толстой только в прозаическом переводе М. Н. Лихонина, первая строфа его читается так: ‘Вечерний звон! О! Как много говорят эти звуки для чувствующего сердца о днях давно прошедших, о минувшей радости, о каждой слезе, о каждом вздохе — обо всем, что дорого нашему сердцу: как красноречив этот вечерний звон!’ (Сочинения в стихах и прозе графини С. Ф. Толстой. Перевод с немецкого и английского. Ч. I. M., 1839, стр. 200-201). Никаких указаний на стихотворение Козлова как на возможный источник этого английского стихотворения С. Толстой в этом издании не сделано, между тем в биографии поэтессы, помещенной в той же книге, утверждается, что она была воспитана на образцах английской романтической поэзии: ‘Байрон, Томас Мур и поэты новой английской школы питали ее поэтическую, пламенную, восторженную фантазию’ (там же, стр. XVI).
102 А. Калиновский. Где правда? История Афонского Иверского монастыря. Исследование. СПб., 1885, стр. 12-13. — Рукопись Мтацминдели, о которой говорит Калиновский, в настоящее время затеряна. В Тбилисском государственном музее, а также в музее Кутаиса, где ныне сосредоточены рукописи этого монастыря, ее нет, о чем еще в 1935 г. сообщил мне покойный проф. Е. Церетели, к которому я обращался за разъяснениями по этому поводу. Последующие попытки найти эту рукопись, предпринимавшиеся мною впоследствии несколько раз, также не привели ни к каким результатам.
103 А. Хаханов. Очерки по истории грузинской словесности. ‘Чтения в обществе истории и древностей российских’, вып. II, М., 1898, стр. 71. — В своей характеристике Георгия Мтацминдели автор глухо ссылается на мнение А. Калиновского, но не приводит новых данных.
104 И. Козлов. Стихотворения. Л., 1935. (‘Библиотека поэта’, малая серия, N 22), стр. 239.
105 Крайняя недоступность турецких земель именно в этот период придавала рассказам и слухам об Афоне особую занимательность. Сведения о богатстве афонских монастырей древними рукописями, а также о полном небрежении, в каком находились они в тамошних книгохранилищах, помещены были, например, в широко читавшемся путешествии ‘пешеходца’ Василия Григорович-Барского, ‘шестым тиснением’ вышедшим в Петербурге в 1819 г. (Путешествие к святым местам…, II, СПб., 1819, стр. 109, 195, 206-207, 222, 224). В том же году в Петербурге появилась книга П. П. Свиньина ‘Воспоминания на флоте’, в которой целая большая глава посвящена историческому очерку и описанию всех монастырей Афона (стр: 56-90). Летом 1820 г. поездку на Афон совершил Д. В. Дашков, секретарь русского посольства в Константинополе, близкий друг всей семьи Тургеневых и сослуживец С. И. Тургенева. Статья Дашкова, явившаяся результатом этой экскурсии, напечатана была в ‘Северных цветах на 1825 год’ под заглавием ‘Афонская гора. Отрывок из путешествия по Греции в 1820 году’ (Цит. по перепечатке ‘Русского архива’, М., 1881, стр.. 119-161, ср.: ‘Журнал Министерства народного просвещения’, 1915, октябрь, стр. 205-206 и ‘Русский биографический словарь’, Даберов-Дядьковский, СПб., 1905, стр. 141) и читана была всеми петербургскими литераторами, в том числе и Козловым, напечатавшим в этой же книге ‘Северных цветов’ перевод ‘Ирландской песни’ из Т. Мура. Любопытно, что Д. В. Дашков ездил на Афон со специальной целью: ‘Мы, — пишет он, — спешили осмотреть только знатнейшие монастыри, те, в коих надеялись отыскать достойные внимания рукописи о греческой и латинской словесности… и грузинскую библию’. Осматривал Дашков и библиотеку Иверского монастыря и нашел ‘желаемую грузинскую библию в книге рукописей на сем языке…. однако мы не смогли воспользоваться немедленно своею находкою, не сыскав на святой горе грузинского переводчика: в монастыре Иверском живут одни греки’. Не дал также никаких результатов просмотр сочинений Евгения Вултариса (1716-1806), афонского монаха, говорившего и писавшего на шести языках, вызванного в Россию при Екатерине II, издававшего в Петербурге византийских историков и умершего в Херсоне.
106 Этими сведениями я обязан любезности И. К. Ениколопова (Тбилиси), за что приношу ему глубокую благодарность.
107 Anecdotes of Russia. ‘New Monthly Magazine and Literary Journal’ vol. XIX, July, 1830, стр. 73-81.
108 Там же, стр. 74.
109 Там же, стр. 74-75. Цитируемый отрывок был перепечатан в кн.: F. К. Grahame. The Progress of Science, Art and Literature in Russia. London, 1865, стр. 300. Перевод этот действительно отличается несомненными достоинствами: он близок к подлиннику, воспроизводит многие особенности его стиля, есть в нем, однако, и незначительные отклонения от оригинала: пропущена строка с именем Гирея, вместо ‘твоих язвительных лобзаний’ стоит ‘warmer kiss’, двадцати стихам Пушкина соответствует 22 строчки перевода.
110 Эти сведения не отвечают действительности. О переводах Козлова из Байрона см. выше, стр. 260-263.
111 ‘New Monthly Magazine and Literary Journal’, стр. 75.
112 H. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати. 1814-1837. М., 1938, стр. 23-24. — В печати известия о смерти Байрона появились еще позже — в конце мая (‘Русский инвалид’, 1824, N 122, от 23 мая, ‘Le Conservateur Impartial’, St. Petersburg, 1824, N 43, от 27 мая).
113 В 1819 г. А. И. Тургенев с недоверием сообщил в письме к Жуковскому, что Козлов ‘выучился в три месяца по-английски. Sapienti Sat’ (Остафьевский архив, т. I, стр. 335), в ближайшее к этому время познания Козлова были, по-видимому, еще далеки от совершенства: читая Байрона в подлиннике, он радовался, что ‘может понимать’ этот язык (‘Старина и новизна’, вып. XI, СПб., 1906, стр. 142).
114 Это был перевод американца Льюиса (William D. Lewes), напечатанный в Филадельфии. См.: Г. Геннади. Переводы сочинений Пушкина. ‘Библиографические записки’, 1859, N 3, стлб. 94.
115 ‘Русский архив’, 1886, N 3, стр. 309.
116 А.-Р. Coleman and M. M. Coleman. Adam Mickiewicz in English. N. Y, 1940, стр. 9-10, 25. — Авторы высказывают предположение, что статья принадлежит капитану Frederic Chamier, писателю и путешественнику, бывшему в России, с именем которого вышел английский перевод одного из романов Загоскина, с этим предположением соглашался также Г. Струве (G. Struve) в статье ‘Puskin in Early English criticism, 1821-1838’ {‘The American Slavic and East European Review’, 1949, vol. VIII, N 4, стр. 306-307). См. также: Maria L. Danilowicz. Chamiers Anecdotes of Russia. ‘The Slavonic and East European Review’, 1961, vol. LX, N 94, стр. 85-98. Американским исследователям, однако, осталось неизвестным, что другую и более правдоподобную, на наш взгляд, точку зрения высказал по этому поводу Станислав Пигонь (Stanislaw Рigon. Corollaria Mickiewiczowskie. Wilno, 1932, стр. 1-4), no его мнению, и автором статьи, и переводчиком ‘Альпухары’ Мицкевича мог быть К. К. Рдултовский, родом из Новогрудка, знакомец Мицкевича, живший некоторое время в Англии. Отметим в свою очередь, что он тождественен, по-видимому, с тем гусарским офицером, который был сослуживцем А. Н. Вульфа, не раз упоминаемым в дневнике последнего (‘Пушкин и его современники’, вып. XXI- XXII, СПб., 1915, стр 91, 130, 150, 152, 153, 155).
117 L.-A.-G. Strong. The Minstrel Boy, стр. 187.
118 Пушкин. Статьи и материалы, вып. 2. Изд. Одесского Дома ученых, Одесса, 1926, стр. 46.
119 ‘Северная пчела’, 1834, N 146.
120 Н. И. Греч. Путевые письма из Англии, Германии и Франции, т. II. СПб., 1839, стр. 142-143.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека