Жестокие рассказы, Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де, Год: 1883

Жестокие рассказы
Время на прочтение: 72 минут(ы)
Скачать в PDF

ВИЛЬЕ ДЕ-ЛИЛЬ-АДАНЪ.

ЖЕСТОКЕ РАЗСКАЗЫ

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО
БРОНИСЛАВЫ РУНТЪ.

Съ редакціей и съ предисловіемъ
ВАЛЕРЯ БРЮСОВА.

Второе изданіе.

Книгоиздательство ‘ПОЛЬЗА’
В. Антикъ и Ко.

ПРЕДИСЛОВЕ.

Офиціальная исторія французской литературы умалчиваетъ о самомъ существованіи Вилье де-Лиль-Адана. Историки, посвящающіе цлые трактаты какимъ-нибудь Фелье, Шербюлье, Фроментенамъ, Бурже, считаютъ возможнымъ даже не упоминать имени Вилье де-Лиль-Адана.
Но Муза, правду соблюдая.
Глядитъ,— а на всахъ у ней,
— да, на всахъ у ней сочувствіе и преклоненіе такихъ поэтовъ, какъ Поль Верлэнъ, Жоржъ Роденбахъ, Стефанъ Маллармэ, Реми де-Гурмонъ (посвятившихъ Вилье де-Лиль-Адану восторженныя статьи), значитъ, много больше, чмъ холодная забывчивость гг. Эмиля Фагэ и Жоржа Пеллисье. Хочется врить, что безпристрастный приговоръ истинной исторіи сильно перемнитъ соотношенія, какія установлены сейчасъ, между французскими прозаиками Флоберовскаго и посл-Флоберовскаго періода (60-ые, 70-ые и 80-ые годы XIX вка). Самыя имена Фелье и Шербюлье могутъ быть вычеркнуты изъ исторіи, Золя долженъ будетъ удовольствоваться значеніемъ второстепеннаго писателя, поблекнетъ слава Гонкуровъ, только Гюи де-Мопассанъ и Альфонсъ Додэ, можетъ-быть, сохранять занятое ими положеніе, но Вилье де-Лиль-Аданъ и Барбей д’Оревильи (во многомъ его старшій братъ) должны будутъ выдвинуться на одно изъ первыхъ мстъ. Большинство изъ тхъ французскихъ книгъ, которыми зачитывались наши отцы, исчезнетъ безъ слда, умретъ тихой смертью въ темныхъ углахъ библіотекъ, но разсказамъ и романамъ Вилье де-Лиль-Адана, которыми они пренебрегали, суждено стать въ числ произведеній классическихъ для цлаго ряда поколній.

——

Вилье де-Лиль-Аданъ (Jean-Marie Mathias Philippe Auguste comte de Villiers de L’Isle-Adam) родился 7 ноября 1838 годэ, въ Бретани, въ мстечк Saint-Briene, гд и провелъ первыя двадцать лтъ жизни. Онъ принадлежалъ къ обднвшему, но старинному роду, въ числ представителей котораго было немало лицъ историческихъ, среди нихъ — гроссмейстеръ Мальтійскаго ордена. Семья Вилье де-ЛильАдановъ гордилась своими предками, въ ней сохранились традиціи стараго дворянства, и будущій поэтъ былъ воспитанъ въ дух роялизма и клерикализма.
Мечтательность, склонность къ увлеченіямъ была семейной чертой Вилье де-Лиль-Адановъ. Отецъ поэта, напримръ, всю жизнь мечталъ найти клады, будто бы зарытые въ Бретани, и на поиски тратилъ свои послдніе гроши. Будущій поэтъ съ ранняго дтства тоже проявилъ себя мечтателемъ и фантастомъ, да и всю свою жизнь прожилъ, какъ бы во сн, смшивая мечты съ дйствительностью. Характерно для него, что въ единъ изъ самыхъ бдственныхъ періодовъ жизни онъ совершенно серьезно написалъ письмо королев Викторіи, требуя себ, по праву наслдованія, островъ Мальту…
Поэзіей Вилье де-Лиль-Аданъ сталъ увлекаться рано. Еще мальчикомъ онъ зачитывался Ламартиномъ, Гюго, Мюсе, нсколько позже сильное вліяніе на него оказали Альфредъ де-Виниьи и Бодлэрь.
Въ 1858 году Вилье де-Лиль-Аданъ явился въ Парижъ и въ томъ же году издалъ свой первый сборникъ стиховъ ‘Premiиres Poйsies’, не имвшій никакого успха. Началась его литературная жизнь, длившаяся тридцать лтъ и вся состоящая изъ длиннаго ряда неудачъ. Несмотря на то, что уже въ первыхъ произведеніяхъ Вилье де-Лиль-Адана есть яркія черты самобытности и таланта, онъ ршительно не понравился публик и критик. Причудливость его воображенія и его тонкая иронія были не по вкусу тогдашнимъ читателямъ. Его гордое отношеніе къ критик и критикамъ, его пренебреженіе къ литературнымъ кругамъ и кружкамъ создали ему много недоброжелателей. Одно время Вилье де-Лиль-Аданъ примкнулъ къ парпассцамъ и участвовалъ въ ихъ альманахахъ ‘Parnasse Contemporain’, но близко не сошелся и съ этой группой писателей.
За первый періодъ своей литературной дятельности (до войны 1870—71 г.) Вилье де-Лиль-Аданъ напечаталъ цлый рядъ стихотвореній, разсказовъ, повстей и драмъ, хотя еще большее число ихъ осталось у него въ рукописи или было послано друзьямъ въ письмахъ. Но свои разсказы онъ принужденъ былъ печатать въ эфемерныхъ журналахъ, не пользовавшихся никакимъ распространеніемъ, а свои романы — отдавать издателямъ, книги которыхъ не имли сбыта. Посл ‘Premi&egrave,res Posies’ и ‘Fantaisies Nocturnes’, сборниковъ стиховъ, слдовали: ‘Isis’, неоконченный романъ, рукопись второй части котораго была авторомъ потеряна, драмы ‘Elen’, ‘Morgane’ и ‘La Rvolte’. Вс эти произведенія прошли почти незамченными, и только ‘La Rvolte’, драма, поставленная въ театр Водевиль, имла успхъ скандала…
Матеріальное положеніе Вилье де-Лиль-Адана за это время было самое бдственное. Его литературная работа не давала ему почти никакого заработка. Онъ велъ жизнь богемы, во многомъ, однако, не отказываясь отъ пріемовъ аристократа. Особенно тяжело приходилось ему въ годы посл войны. Разсказываютъ, что онъ зарабатывалъ себ хлбъ въ т дни, служа учителемъ бокса.
Только въ 80-хъ годахъ появились умы, способные понять и оцнить Вилье де-Лиль-Адана. То были годы, когда обратили вниманіе на Верлэна и Маллармэ, когда ‘маленькіе журналы’ провозгласили новые принципы въ искусств, когда Гюисмансъ написалъ свое ‘Наоборотъ’. Тогда и у Вилье де-Лиль-Адана нашлись читатели и поклонники, и онъ могъ почувствовать себя не совсмъ одинокимъ въ современности. Во второмъ изданіи своихъ ‘Отверженныхъ поэтовъ’, появившемся въ 1888 г., уже незадолго до смерти Вилье де-Лиль-Адана, Верлэнъ открыто провозгласилъ его однимъ изъ величайшихъ писателей нашего времени.
За этотъ второй періодъ дятельности (1870—1889 гг.) написаны лучшія произведенія Вилье де-Лиль-Адана. Въ 1880 г. появилась драма ‘Le Nouveau Monde’, въ которой даже Ф. Сарсэ отмтилъ ‘черты чисто корнеліевскія’, въ 1883 г. вышли ‘Contes сгне5’ — созданіе безукоризненное по сил замысла и по блеску языка. Дале (1885—1889) слдовалъ рядъ другихъ книгъ, частью новыхъ изданій, частью переработокъ прежнихъ сочиненій, среди нихъ особенно замчательны: драма ‘Axel’, романы ‘L’Eve future’ и ‘L’Amour suprкme’, сборники разсказовъ ‘Histoires insolites’, ‘Nouveaux contes cruels’, ‘Le Secret de l’chafaud’.
18 августа’1889 г. Вилье де-Лиль-Аданъ скончался въ отдльной комнат больницы братьевъ Saint-Jean-de-Dieu.

——

Вотъ нсколько бглыхъ набросковъ Реми де-Гурмона о жизни и характер Вилье деЛиль-Адана, живо рисующихъ все своеобразіе его личности:
‘Методъ работы Вилье былъ таковъ. Въ короткихъ фразахъ онъ записывалъ пришедшую ему идею, потомъ переписывалъ написанное, пока форма не вырисовывалась вполн. Но часто, начавъ списывать съ черновой, онъ на двадцатой строк давалъ своему воображенію увлечь себя къ совершенно новымъ планамъ, по крайней мр въ подробностяхъ, сравнительно съ первыми двумя или тремя редакціями, тоже очень между собой несхожими. Только много разъ разсказавъ свою ‘сказку’ и проанализировавъ ее письменно въ цломъ ряд варіантовъ, составлялъ онъ самъ ясную идею о ней. Образы и символы, какъ мятежное войско, шли на приступъ его разсудка, и въ ярости боя осаждающіе, къ которымъ вчно прибывали подкрпленія, избивали другъ друга’.
‘Несмотря на тревожную, до крайности, жизнь, которую онъ велъ, Вилье работалъ бодро, но воображеніе слишкомъ увлекало его. Вмсто того, чтобы писать драму, онъ самъ любовался ходомъ дйствія, а, опомнившись, уже не могъ возстановить всхъ сценъ, промелькнувшихъ въ его мечтахъ. Вотъ почему онъ любилъ мыслить вслухъ. Грезы, разсказанныя по мр того, какъ он возникали, получали вншнюю жизнь боле длительную и боле ощутительную. Что до состава аудиторіи,— онъ не очень объ немъ заботился, только бы были слушатели’.
‘Я видлъ Вилье въ Національной Библіотек, при которой тогда состоялъ на служб. Вилье приходилъ туда рдко, такъ какъ больше читалъ въ своемъ воображеніи, чмъ въ книгахъ. Въ то время, о которомъ я говорю, ему были нужны точныя данныя о жизни Миль тона для его разсказа ‘Дочери Мильтона’, который, однако, былъ набросанъ имъ гораздо позже и который я опубликовалъ уже посл смерти автора. Вилье съ нервнымъ нетерпніемъ ожидалъ заказанныхъ книгъ, но никто не соболзновалъ его волненію, такъ какъ звукъ его имени ничего не говорилъ библіотекарямъ. Когда я могъ бы прійти къ нему на помощь, было уже поздно: книги были разысканы. Кинувъ на нихъ взглядъ, Вилье веллъ сохранить ихъ для себя на завтрашній день. Но онъ пришелъ за ними лишь черезъ три мсяца. Это очень характерно для его манеры работать’.
‘Въ какой бы часъ дня и ночи ни застать Вилье, хотя бы и посл двухъ-трехъ краткихъ часовъ сна, ‘пуншъ тотчасъ пылалъ’ (выраженіе Гюисманса), и какимъ пламенемъ! Сочиненія Вилье даютъ только блдный отсвтъ. Сколько разъ разсказывалъ онъ созданій, которыхъ никогда не написалъ, которымъ никогда не суждено было воплотиться!.. Въ голов Вилье всегда было безконечное число замысловъ. Онъ читалъ наизусть цлыя книги, изъ которыхъ не было написано ни одной строчки, и каждый разъ читалъ ихъ по-разному… Но разв только методическій кретинъ на сотомъ году жизни могъ бы похвалиться, что онъ осуществилъ вс свои замыслы: дйствительно, плодовитый писатель никогда не осуществляетъ и тысячной доли! Онъ хотлъ бы возвести пирамиду, а едва успваетъ положить нсколько камней одинъ на другой’.

Валерій Брюсовъ.

ВРА.

Графин д’Осмуа.

Форма тла существенне содержанія.
Современная Физіологія.

Любовь сильне Смерти, сказалъ Соломонъ: да, ея таинственная власть безгранична.
То было на склон осенняго дня, въ наши годы, въ Париж. Къ темному Сенъ-Жерменскому предмстью катились экипажи, съ уже зажженными фонарями, запоздавшіе, посл часа прогулки въ Булонскомъ лсу. Одинъ изъ нихъ остановился передъ порталомъ обширнаго аристократическаго дома, окруженнаго вковымъ садомъ, надъ аркой возвышался каменный щитъ съ гербомъ древней фамиліи графовъ д’Атоль, а именно: по лазоревому полю, съ серебряной звздой посередин, девизъ ‘Pallida Victrix’, подъ княжеской короной, опушенной горностаемъ. Тяжелыя двери распахнулись. Человкъ лтъ тридцати — тридцати пяти, въ траур, со смертельно-блднымъ лицомъ вышелъ изъ экипажа. На крыльц мрачные слуги держали факелы. Не видя ихъ, онъ поднялся по ступенямъ и вошелъ. Это былъ графъ д’Атоль.
Шатаясь, онъ поднялся по блымъ лстницамъ, которыя вели въ ту комнату, гд еще утромъ онъ уложилъ въ бархатный гробъ и покрылъ фіалками, въ волнахъ батиста, свою возлюбленную, свою блднющую супругу Вру, свое отчаяніе.
Наверху тихая дверь скользнула по ковру, онъ приподнялъ занавсъ.
Вс предметы были на томъ самомъ мст, гд наканун ихъ оставила графиня. Внезапная Смерть поразила громомъ. Прошлую ночь его возлюбленная обезсилла въ восторгахъ, столь глубокихъ, изнемогла въ объятіяхъ, столь сладостныхъ, что ея сердце, разбитое наслажденіемъ, не вынесло: ея губы неожиданно омрачились смертнымъ пурпуромъ. Она едва успла дать своему супругу прощальный поцлуй, улыбаясь, не произнося ни одного слова, потомъ ея длинныя рсницы, подобно траурнымъ вуалямъ, опустились на прекрасную ночь ея глазъ.
Миновалъ день, которому нтъ названія. Около полудня, графъ д’Атоль, посл ужасной церемоніи, въ фамильномъ склеп, отослалъ съ кладбища мрачную процессію. Потомъ, запершись одинъ съ похороненной между четырьмя мраморными стнами, онъ притворилъ за собою желзную дверь мавзолея. На треножник, передъ гробомъ, курился ладанъ, свтящійся внецъ лампадъ, въ изголовь юной усопшей, сіялъ надъ ней,
Графъ, задумчивый, полный однимъ чувствомъ безнадежной нжности, оставался тамъ, стоя, весь день. Около шести часовъ вечера, въ сумеркахъ, онъ покинулъ священное мсто. Запирая склепъ, онъ вырвалъ изъ замка серебряный ключъ и, поднимаясь на послднюю ступеньку порога, онъ осторожно бросилъ его во внутренность гробницы. Онъ бросилъ его на внутреннія плиты черезъ отверстіе въ форм трилистника, которое было надъ порталомъ.— Зачмъ?… Вроятно, тайно ршившись не возвращаться сюда никогда.
А теперь онъ снова увидлъ овдоввшую комнату.
Окно, подъ широкими драпировками изъ кашемира цвта mauve, затканнаго золотомъ, было открыто: послдній вечерній лучъ озарялъ, въ рамк изъ стариннаго дерева, большой портретъ усопшей. Графъ посмотрлъ вокругъ себя: платье, брошенное наканун въ кресло, на камин, драгоцнности, жемчужное колье, полузакрытый веръ, тяжелые флаконы духовъ, вдыхать которые Она боле не будетъ. На кровати изъ чернаго дерева съ витыми колоннами, оставшейся неубранной, около подушки, на которой среди кружевъ еще былъ замтенъ слдъ дивной, обожаемой головы, онъ увидлъ платокъ, окрашенный каплями крови, въ которой передъ смертью трепетали крылья ея юной души. Открытое піанино, затаившее въ себ навсегда неоконченную мелодію, индійскіе цвты, сорванные ею въ оранжере и умиравшіе въ старыхъ саксонскихъ вазахъ, а въ ногахъ ея кровати, на черномъ мх, маленькіе туфли изъ восточнаго бархата, на которыхъ сверкалъ вышитый жемчугами ликующій девизъ Вры: Qui verra Vera l’ameira, обнаженныя ноги возлюбленной играли въ нихъ вчера утромъ, и лебяжій пухъ цловалъ ихъ на каждомъ шагу! А тамъ, тамъ, въ тни,— часы, пружину которыхъ онъ сломалъ, чтобы они больше не били другихъ часовъ!
Итакъ она ушла… Куда же?… Жить теперь? Къ чему?.. Это было невозможно, нелпо.
И графъ терялся въ незнакомыхъ раздумьяхъ.
Онъ думалъ о всей прошлой жизни.— Шесть мсяцевъ прошло посл этого брака. Вдь это за границей, на балу въ одномъ посольств, онъ увидлъ Вру въ первый разъ?… Да, это мгновенье воскресало передъ его взоромъ, со всей опредленностью. Онъ снова видлъ передъ собой этотъ балъ и ее, сіяющую. Въ тотъ вечеръ ихъ взгляды встртились. Они признали другъ друга, поняли, въ самой глубин души, что они — близки, что они должны любить другъ друга — вчно.
Лживые намеки, подстерегающія улыбки, клевета, вс затрудненія, какія воздвигаетъ свтъ, чтобы замедлить неизбжное счастье тхъ, кто принадлежитъ другъ другу, разсялись передъ спокойной увренностью одного въ другомъ, которая овладла ими въ единый мигъ.
Вра, утомленная приторными условностями своей среды, при возникновеніи первыхъ затрудненій, прямо пришла къ нему, упростивъ этимъ царственнымъ поступкомъ вс т пошлые пріемы, въ которыхъ обычно растеривается драгоцнное время жизни.
И вс пустые толки, какіе вела на ихъ счетъ равнодушная толпа, при первыхъ словахъ показались имъ стаей ночныхъ птицъ, возвращающихся въ мракъ! Какой улыбкой они обмнялись! Какимъ несказаннымъ объятіемъ!
Однако жъ, ихъ души были, по-истин, изъ самыхъ странныхъ!— То было два существа, одаренныхъ чудесной чувствительностью, но исключительно земной. Ощущенія длились въ нихъ съ тревожной.напряженностью. Переживая ихъ, они въ этихъ ощущеніяхъ забывали сами себя. Наоборотъ, нкоторыя идеи, идея души, напримръ, Безконечности, даже идея Божества, были какъ бы скрыты отъ ихъ пониманія. Вра большинства людей въ сверхъестественное была для нихъ лишь предметомъ смутнаго удивленія: непроницаемая тайна, надъ которой они не задумывались, т’къ какъ у нихъ не было возможности ни отвергнуть ее, ни принять. Вотъ почему, отлично сознавая, что міръ чуждъ имъ, они удалились тотчасъ посл своего брака въ этотъ старинный и мрачный домъ, гд глушью сада смягчался наружный шумъ.
Тамъ оба влюбленныхъ потонули въ томъ океан томительныхъ и извращенныхъ радостей, въ которыхъ духъ смшивается съ тайною плоти. Они исчерпали до дна всю силу желаній, вс содроганія и вс изступленныя ласки. Каждый изъ нихъ сдлался трепетомъ жизни другого. Въ нихъ душа такъ полно проникала тло, что формы ихъ тла казались имъ какъ бы одухотворенными, а поцлуи, какъ огненныя звенья цпи, сковали ихъ въ сліяніи неразрывномъ. Долгое обольщеніе! И вдругъ очарованіе исчезло, ужасный случай разъединилъ ихъ, ихъ руки разомкнулись. Что за тнь отняла у него дорогую умершую? Умершую! Нтъ. Разв душа віолончели умираетъ въ стон лопнувшей струны?
Проходили часы.
Онъ смотрлъ изъ окна на ночь, которая торжествовала въ небесахъ — и Ночь олицетворялась передъ нимъ: она казалась ему королевой, меланхолично бродящей въ изгнаніи, и, какъ брилліантовый аграфъ ея траурной туники, одинокая Венера блестла надъ деревьями, затерявшись среди лазурной глубины.
‘Это Вра’, подумалъ онъ.
При этомъ имени, произнесенномъ тихо, онъ вздрогнулъ, какъ человкъ, который просыпается, потомъ, выпрямившись, онъ посмотрлъ вокругъ себя.
Предметы въ комнат были теперь освщены раньше едва ощутимымъ свтомъ лампады, которая бросала синій отблескъ на темноту и тоже казалась звздой, благодаря ночи, взошедшей на небосклон. Эта лампада, пахнувшая ладаномъ, была передъ божницей, семейной святыней Вры. Складень изъ стариннаго драгоцннаго дерева вислъ тамъ, на своей русской тесемочк, между стекломъ и образомъ. Изнутри мерцающій отблескъ золота падалъ на колье и на другія драгоцнности, разложенныя на камин.
Внчикъ Мадонны, въ небесныхъ одяніяхъ, блестлъ, осненный византійскимъ крестомъ, тонкія и красныя линіи котораго, постепенно теряясь, оттняли алымъ цвтомъ блескъ озаренныхъ жемчужинъ. Съ самаго дтства Вра привыкла, глядя большими глазами на чистый материнскій ликъ семейной иконы, жалть его, но, по своей природ, не могла посвятить Мадонн ничего, кром суеврной любви, и порой она ее предлагала ей наивно, задумчиво проходя передъ лампадой.
Графъ, при этомъ вид тронутый до глубины души мучительными воспоминаніями, выпрямился, быстро задулъ священный огонь и, ощупью, въ темнот, протянувъ руку къ шнурку, позвонилъ.
Появился слуга, то былъ старикъ, одтый въ черное, онъ держалъ лампу, которую поставилъ передъ портретомъ графини. Когда онъ обернулся, то съ дрожью суеврнаго ужаса увидлъ, что его господинъ стоитъ, улыбаясь, какъ-будто въ его жизни не произошло ничего.
— Раймондъ,— спокойно сказалъ графъ,— сегодня вечеромъ мы очень утомлены, графиня и я, ты подашь ужинъ къ десяти часамъ. Кстати, мы ршили еще больше уединиться здсь, съ завтрашняго дня. Ни одинъ изъ моихъ слугъ, кром тебя, не долженъ провести этой ночи въ дом. Ты выдашь имъ жалованье за три года, и пусть о ни уходятъ. Потомъ ты запрешь входъ на засовъ, зажжешь свтъ внизу, въ столовой, намъ будетъ достаточно твоихъ услугъ. Отнын мы не будемъ никого принимать.
Старикъ дрожалъ и внимательно смотрлъ на графа.
Графъ закурилъ сигару и спустился въ садъ.
Слуга подумалъ сначала, что слишкомъ тяжкое, слишкомъ отчаянное горе разстроило разсудокъ его господина. Онъ зналъ графа съ самаго дтства, онъ сразу понялъ, что толчокъ слишкомъ быстраго пробужденія могъ стать роковымъ для этого лунатика. По его первымъ долгомъ было — оберегать подобную тайну.
Онъ склонилъ голову. Преданное соучастіе въ этой благочестивой грез? Повиноваться?.. Продолжать прислуживать имъ обоимъ, не принимая въ расчетъ Смерти? Что за странная мысль!… Продержится ли она одну ночь?…Завтра, завтра, увы!…Ахъ, какъ знать?…Быть можетъ!…Во всякомъ случа, святой замыселъ!— Какое право иметъ онъ разсуждать?…
Онъ вышелъ изъ комнаты, съ точностью выполнилъ приказанія, и съ того же вечера началось необычайное существованіе графа.
Нужно было создать ужасный миражъ.
Неловкость первыхъ дней быстро сгладилась. Раймонду, сначала въ какомъ-то оцпенніи, потомъ со снисходительностью и съ нжностью, такъ хорошо удалось быть естественнымъ, что не прошло и трехъ недль, какъ онъ сталъ чувствовать себя почти обманутымъ собственнымъ усердіемъ. Задняя мысль блднла. Порою, испытывая нчто въ род головокруженія, онъ долженъ былъ говорить себ, что графиня подлинно умерла. Онъ увлекался этой мрачной игрой и каждый мигъ забывалъ о дйствительности. Вскор’ ему уже нужно было нчто большее, чмъ простое размышленіе, чтобы убдить себя и опомниться. Онъ хорошо видлъ, что, въ конц концовъ, онъ всецло предастся тому страшному магнетизму, которымъ графъ пропитывалъ всю атмосферу вокругъ нихъ. Ему становилось страшно, но страхъ его былъ нершительный, тихій.
Въ самомъ дл, д’Атоль жилъ въ полномъ невдніи о смерти своей возлюбленноні Образъ молодой женщины такъ былъ слитъ съ его собственнымъ, что она какъ бы постоянно была близъ него. То на садовой скамь въ солнечные дни онъ читалъ вслухъ т стихотворенія, которыя она любила, то вечеромъ у камина,— дв чашки чая на столик,— онъ разговаривалъ съ улыбающейся Иллюзіей, сидвшей, въ его глазахъ, на другомъ кресл.
Улетли дни, ночи, недли. Ни тотъ, ни другой не зналъ, что они творили. Уже совершались странныя явленія, въ которыхъ трудно было отличить ту точку, гд вымышленное тожественно съ реальнымъ. Чье-то присутствіе ряло въ воздух, какой-то образъ силился проявиться, выткаться на пространств, ставшемъ неопредлимымъ.
Д’Атоль жилъ двойной жизнью, какъ фанатикъ.
Нжное и блдное лицо, мелькнувшее, какъ молнія, между двумя мгновеньями, тихій аккордъ, вдругъ взятый на піанино, поцлуй, закрывшій ему уста въ ту минуту, когда онъ начиналъ говорить, сродство женственныхъ мыслей, возникавшихъ въ его ум въ отвтъ на то, что онъ говорилъ, его собственный двойникъ, который различалъ онъ, какъ бы въ зыбкомъ туман, головокружительно-нжные духи своей возлюбленной около себя, и ночью, между бодрствованіемъ и сномъ, едва разслышанныя тихія слова,— все служило ему предвщаніемъ. Это было отрицаніе Смерти, возвысившееся до невдомой власти!
Однажды д’Атоль почувствовалъ и увидлъ ее такъ близко около себя, что сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ, но это движеніе разсяло ее.
— Дитя!— прошепталъ онъ улыбаясь.
И онъ уснулъ, какъ любовникъ, на котораго дуется его возлюбленная, смющаяся и полусонная.
Въ день ея именинъ, онъ шутя присоединилъ безсмертникъ къ букету, который бросилъ на подушку Вры.
— Это потому, что она считаетъ себя умершей,— сказалъ онъ.
Благодаря глубокой и всесильной вол д’Атоля, который силой любви выковывала’ жизнь и присутствіе своей жены въ уединенномъ дом, такое существованіе приняло, въ конц концовъ, мрачное и убждающее очарованіе. Даже Раймондъ не испытывалъ боле никакой боязни, освоившись постепенно съ этими впечатлніями.
Черное бархатное платье, замченное на поворот аллеи, смющійся голосъ, позвавшій его въ гостиной, звонокъ, раздававшійся утромъ, при его пробужденіи, какъ раньше,— все это сдлалось для него привычнымъ, какъ-будто бы умершая играла въ невидимки, словно ребенокъ. Она чувствовала, что ее такъ любятъ! Это было вполн естественно.
Прошелъ годъ.
Вечеромъ, въ годовщину, графъ, сидя у огня, въ комнат Вры, только-что прочелъ ей флорентійское фабліо: Каллимахъ. Онъ закрылъ книгу, потомъ, наливая себ чаю:
— Душка,— сказалъ онъ,— помнишь ли ты Долину Розъ, берега Лана, замокъ Четырехъ Башенъ? Не правда ли, этотъ разсказъ напомнилъ теб ихъ?
Онъ всталъ и въ синеватомъ зеркал увидлъ себя блдне обыкновеннаго. Онъ вынулъ изъ кубка жемчужный браслетъ и внимательно посмотрлъ на жемчуга. Разв Вра не сняла ихъ только-что съ руки, передъ тмъ какъ раздваться? Жемчужины были еще тепловаты, и ихъ блескъ казался какъ бы смягченнымъ теплотой ея тла. А опалъ сибирскаго ожерелья, который такъ любилъ прекрасную грудь Вры, что болзненно блднлъ въ своей золотой ршетк, если молодая женщина забывала его на нкоторое время! Когда-то графиня любила за это свой врный камень!.. Въ этотъ вечеръ опалъ сверкалъ такъ, какъ-будто его только-что сняли и какъ-будто онъ былъ еще проникнутъ чудеснымъ магнетизмомъ прекрасной усопшей. Кладя на мсто ожерелье и драгоцнный камень, графъ дотронулся нечаянно до батистоваго платка, на которомъ влажныя капли крови краснли, какъ гвоздики на снгу!… А тамъ, на піанино, кто же повернулъ послднюю страницу прежней мелодіи? Какъ! священная лампада снова зажглась передъ божницей! Да, ея золотистое пламя таинственно освщало ликъ Мадонны съ закрытыми глазами. А эти свже-сорванные восточные цвты, которые распускаются тамъ въ старыхъ саксонскихъ вазахъ,— чья рука расположила ихъ тамъ? Какъ-то многозначительне и напряженне, чмъ обыкновенно, комната казалась радостной и наполненной жизнью. Но ничто не могло поразить графа! Это все казалось ему вполн естественнымъ, и онъ даже не обратилъ вниманія на то, что снова шли часы, остановленные годъ тому назадъ.
И, однако, можно было сказать, что въ тотъ вечеръ Вра изъ глубины тней страстно порывалась вернуться въ эту комнату, напоенную ею! Такъ много оставалось въ ней ея самой! Все, что составляло ея существованіе, влекло ее туда. Тамъ струилось ея обаяніе, долгія усилія, сдланныя страстной волей ея супруга, должны были ослабить тонкія узы Невидимости вокругъ нея!..
Она была принуждена къ этому. Все, что она любила, было тутъ.
Въ ней должно было возникнуть желаніе — прійти и снова улыбаться себ въ этомъ таинственномъ зеркал, въ которомъ она столько разъ любовалась своимъ лилейнымъ лицомъ. Тихая усопшая вздрогнула, должно быть, тамъ, подъ своими фіалками, подъ погасшими лампадами, божественная усопшая затрепетала, должно быть, въ своемъ склеп, гд покоилась она совсмъ одна, глядя на серебряный ключъ, брошенный на плиты. Ей также захотлось прійти къ нему. Но ея воля терялась въ иде ладана и одиночества. Смерть есть послднее ршеніе для тхъ, кто надется на небо, но Смерть, и Небо, и Жизнь,— все это заключалось для нея въ объятіяхъ любви! И вотъ одинокій поцлуй ея супруга привлекалъ ея губы, во мрак. И отзвучавшія мелодіи, опьяненныя слова прошлаго, ткани, покрывавшія ея тло и хранившія прежнія благоуханія, эти волшебные каменья, хотвшіе ея, въ своей мрачной симпатіи,— а главное, глубокое и абсолютное ощущеніе ея присутствія, увренность, раздляемая даже неживыми предметами,— все призывало ее туда, влекло ее такъ давно и такъ нечувствительно, что не хватало лишь одной Ея, излчившейся, наконецъ, отъ сонной Смерти!
Ахъ, Идеи — это живыя существа!.. Графъ выдолбилъ въ воздух форму своей любви, и было необходимымъ, чтобы эта пустота наполнилась единственнымъ существомъ, которое было однородно съ нимъ, иначе Міръ рухнулъ бы. Возникло въ тотъ мигъ ощущеніе, ршающее, простое, абсолютное, что Она должна была оказаться здсь, въ комнат. Въ этомъ графъ была такъ же спокойно увренъ, какъ въ своемъ собственномъ существованіи, и предметы вокругъ него были насыщены этимъ убжденіемъ. Она была видна въ нихъ! И такъ какъ не хватало только самой Вры, осязаемой, вншней, это было необходимо, чтобы она находилась здсь и чтобы великое Сновидніе Жизни и Смерти пріоткрыло на мгновеніе свои безконечныя.двери! Путь воскрешенія былъ ей посланъ врою! Свжій взрывъ музыкальнаго смха освтилъ своей радостью брачное ложе, графъ обернулся. И тамъ передъ его глазами, созданная волей и воспоминаніями, облокотившись, прозрачная, на кружевную подушку, поддерживая рукой свои тяжелые норные волосы, съ устами, восхитительно пріоткрытыми въ улыбку, таящую весь рай сладострастіи, прекрасная до того, что можно было умереть, словомъ,— сама графиня Вра смотрла на него, еще не совсмъ пробудившись.
— Рожэ!..— проговорила она отдаленнымъ голосомъ.
Онъ подошелъ къ ней. Ихъ губы соединились въ блаженств, божественномъ, все забывающемъ, безсмертномъ.
И тогда они замтили, что, въ сущности, они лишь одно существо.
Часы, своимъ чуждымъ полетомъ, едва касались этого экстаза, въ которомъ впервые сливались земля и небо.
Вдругъ графъ д’Атоль вздрогнулъ, какъ бы пораженный какимъ-то роковымъ воспоминаніемъ.
— А, теперь я помню!..— сказалъ онъ.— Что со мной? Да вдь ты умерла!
Въ тотъ же мигъ, при этомъ слов, таинственная лампада предъ божницей погасла. Блдный утренній свтъ,— свтъ будничнаго, сроватаго и дождливаго утра,— проникъ въ комнату сквозь щели занавсей. Свчи поблднли и потухли, язвительно задымивъ своими красными фитилями, огонь исчезъ подъ слоемъ тепловатой золы, цвты увяли и засохли въ нсколько мгновеній, маятникъ часовъ остановился снова. Несомннность всхъ предметовъ неожиданно отлетла. Мертвый опалъ не сверкалъ боле, капли крови на батист около него тоже померкли, и, исчезая изъ безнадежныхъ рукъ, тщетно искавшихъ новыхъ объятій, страстное блое видніе вернулось въ пространство и потерялось въ немъ. Слабый прощальный вздохъ, явственный и отдаленный, долетлъ до души Рожэ. Графъ поднялся, онъ только-что замтилъ, что былъ одинъ. Его мечта разсялась разомъ, онъ порвалъ нить своей лучезарной ткани однимъ единственнымъ словомъ. Вокругъ теперь была та атмосфера, какъ въ дом, гд покойникъ.
Подобно такъ называемымъ батавскимъ слезкамъ, изъ стекла, элементы которыхъ сцплены между собою неправильно и которыя все же столь тверды, что ихъ нельзя разбить молоткомъ, если ударять по ихъ боле толстой части, но которыя разсыпаются во внезапную и неосязаемую пыль, если сломать ихъ оконечность, боле тонкую, чмъ булавочная головка,— разсялось все.
— О,— прошепталъ онъ,— значитъ, все кончено!— Погибла!.. И я совсмъ одинъ!— По какой же дорог теперь можно дойти до тебя? Укажи мн тотъ путь, который приведетъ меня къ теб!..
Вдругъ, какъ бы въ отвтъ, съ брачнаго ложа на черную шкуру упалъ съ металлическимъ стукомъ блестящій предметъ, лучъ ужаснаго земного свта озарилъ его!… Покинутый нагнулся, схватилъ его, и прекрасная улыбка освтила его лицо, когда онъ узналъ эту вещь: то былъ ключъ отъ гробницы.

МАШИНА СЛАВЫ.
(Безъ гарантіи правительства).

Стефану Маллармэ.

Sic itur ad astra!..

Что за шопотъ со всхъ сторонъ!.. Что за оживленіе, смшанное съ нкоторымъ смущеніемъ на всхъ лицахъ!
— Въ чемъ же дло?
— Дло въ томъ… ахъ! дло въ извстіи, не имющемъ себ подобнаго въ новыхъ лтописяхъ Человчества.
Дло идетъ о необычайномъ изобртеніи барона Боттома, инженера Баибіуса Боттома.
Грядущія поколнія будутъ креститься при этомъ имени (ужъ извстномъ по ту сторону океана), какъ при имени доктора Грава и нкоторыхъ другихъ изобртателей, истинныхъ апостоловъ Полезнаго. Судите сами, преувеличиваемъ ли мы дань восхищенія, удивленія и благодарности, должную ему! Продуктомъ его машины является Слава! Она производитъ славу, какъ розовый кустъ производитъ розы! Аппаратъ знаменитаго физика вырабатываетъ Славу.
Его машина поставляетъ ее. Она зарождаетъ ее органическимъ и неизбжнымъ образомъ. Она покрываетъ васъ ею — даже въ томъ случа, если вы не хотите ея: вы бжите отъ нея,— она васъ преслдуетъ.
Однимъ словомъ, Машина Боттома спеціально предназначена для удовлетворенія лицъ того или другого пола, называемыхъ Драматургами, которые, будучи лишены при рожденіи (по непонятной, роковой случайности) той способности, отнын не имющей значенія, которую послдніе литераторы упорно пятнаютъ еще именемъ Генія,— тмъ не мене страстно желаютъ доставить себ, смотря по своимъ особенностямъ, мирты Шекспира, аканты Скриба, пальмы Гте и лавры Мольера. Что за человкъ этотъ Боттомъ! Будемъ судить объ этомъ по анализу, по холодному анализу его пріемовъ,— съ двухъ точекъ зрнія: съ абстрактной и конкретной.
А priori встаютъ три вопроса:
1) Что такое Слава?
2) Между машиной (средствомъ физическимъ) и Славой (цлью духовной) можетъ ли быть опредлена общая точка, составляющая ихъ единство?
3) Что образуетъ этотъ ‘средній терминъ’?
Поставивъ эти вопросы, мы перейдемъ къ описанію механизма, который съ совершенной полнотой ршаетъ ихъ.
Начнемъ.
1) Что такое Слава?
Если вы обратитесь съ подобнымъ вопросомъ къ одному изъ тхъ забавниковъ, которые парадируютъ на газетныхъ подмосткахъ и хорошо умютъ поднимать на-смхъ самыя священныя традиціи, то, безъ сомннія, онъ отвтитъ вамъ что-нибудь въ этомъ род:
— Машина Славы, говорите вы?.. Въ самомъ дл, вдь есть же паровая машина?— а что такое слава, какъ не легкій паръ?— какъ… не родъ дыма?.. какъ…
Естественно, что вы повернетесь спиной къ этому несчастному скомороху, слова котораго — лишь звукъ, производимый языкомъ о нбо.
Обратитесь вы къ поэту, и вотъ, приблизительно, рчь, которая выльется изъ его доблестной гортани:
‘Слава — это блистаніе чьего-нибудь имени въ памяти людей. Чтобы дать себ отчетъ о свойств литературной славы, надо взять примръ.
Итакъ, мы предположимъ, что въ нкоемъ зал собралось двсти слушателей. Если вы произнесете случайно передъ ними имя: ‘Скрибъ’ (возьмемъ это), электризующее впечатлніе, которое произведетъ на нихъ это имя, можетъ быть заране выражено въ слдующемъ ряд восклицаній (ибо вс въ настоящее время знаютъ своего Скриба):
— Сложный умъ! Обольстительный геній! Плодовитый драматургъ. Ахъ, да, авторъ Чести и Денегъ!… Онъ заставлялъ смяться нашихъ отцовъ!
— Скрибъ?— Фю-фю!.. Чортъ возьми!!! Ого!
— Но!.. Онъ уметъ повернуть куплетъ! Глубокъ подъ смющеюся вншностью! Вотъ ужъ кому было все равно, что о немъ говорили! Сильное перо! Великій человкъ, онъ заслужилъ свой всъ золотомъ {Скрибъ всилъ приблизительно 127 фунтовъ, если доврятъ одному привычному постителю ярмарки въ Нейльи, торжества, во время котораго поэтъ соизволилъ свситься на Елисейскихъ Поляхъ и притомъ безъ свирли. Такъ какъ его удивительныя произведенія принесли около шестнадцати милліоновъ, то отсюда видно, что получилась огромная добавочная цнность, особенно если отбросить всъ платья и трости.}.
— И набившій руку во всхъ сценическихъ эффектахъ! и т. д.
Хорошо.
Затмъ, если вы произнесете имя одного изъ его собратьевъ, напримръ… Мильтона, то есть причина надяться, что, во-первыхъ, изъ двухъ сотъ человкъ сто девяносто восемь никогда не читали и даже не перелистывали этого писателя, и что, во-вторыхъ, одинъ только Великій Архитекторъ Міра можетъ знать, какимъ образомъ читали его два остальныхъ, такъ какъ, по нашему наблюденію, на всемъ земномъ шар не бываетъ боле сотни людей на каждый вкъ (и то едва лні), способныхъ что-нибудь читать, хотя бы ярлыки на горчичныхъ банкахъ.
Тмъ не мене, при имени Мильтона подымется въ пониманіи слушателей въ ту же минуту неизбжная задняя мысль о произведеніяхъ гораздо меньше интересныхъ, съ позитивной точки зрнія, нежели произведенія Скриба.— Но эта смутная осторожность будетъ тмъ не мене такова, что, даже оказывая больше практическаго уваженія Скрибу, мысль о всякой параллели между Мильтономъ и этимъ послднимъ все же покажется (инстинктивно и несмотря ни на что) мыслью о параллели между скипетромъ и парою туфель, какъ бы ни былъ бденъ Мильтонъ и какія бы деньги ни заработалъ Скрибъ, какова бы ни была неизвстность, въ которой долго оставался Мильтонъ, и какъ бы ни былъ уже всемірно извстенъ Скрибъ. Однимъ словомъ, слушатели испытаютъ здсь отъ стиховъ Мильтона, имъ даже неизвстныхъ, такое впечатлніе, воплощенное въ самомъ имени автора,— какъ если бы они читали Мильтона. Въ самомъ дл, литература въ собственномъ смысл существуетъ не боле, чмъ отвлеченное пространство, и то, что мы помнимъ о великомъ поэт, это скоре впечатлніе величія, которое онъ намъ оставилъ въ своихъ произведеніяхъ и черезъ нихъ, а не сами эти произведенія, и это впечатлніе, подъ покровомъ человческой рчи, живетъ въ самыхъ грубыхъ и вульгарныхъ отголоскахъ. И вотъ, когда такой феноменъ точно констатированъ по отношенію къ какому-либо произведенію, то результатъ этого констатированія и называется Славой!’
Вотъ вкратц то, что отвтитъ нашъ поэтъ, мы заране можемъ подтвердить это, даже третьему сословію,— такъ какъ опрашивали людей, занявшихся Поэзіей.
Ну, а что касается насъ лично, мы, не колеблясь, отвтимъ въ заключеніе, что эта фразеологія, сквозь которую проглядываетъ чудовищное хвастовство, столь же пуста, какъ та слава, которую она превозноситъ!— Впечатлніе?— Что это такое?— Разв мы дураки?.. Нужно намъ самимъ разсмотрть съ откровенной простотой, что такое Слава!— Мы хотимъ произвести добросовстный опытъ надъ Славой. А той славы, о которой намъ только-что говорили, не, только не пожелаетъ пріобрсти, но и не согласится терпть никто изъ почтенныхъ и истинно серьезныхъ людей! Если бы даже ему за это предложили платить жалованіе!— Такъ мы надемся, по крайней мр, если рчь идетъ о современномъ обществ.
Мы живемъ въ вк прогресса, въ которомъ,— употребляя, совершенно точно, выраженіе поэта (великаго Буало),— кошка есть КОШКА.
Какъ слдствіе всего вышеизложеннаго, и принимая во вниманіе всемірный опытъ современнаго Театра, мы полагаемъ, что Слава выражается въ знакахъ и изъявленіяхъ, ощутительныхъ для всхъ! А не въ пустыхъ рчахъ, боле или мене торжественно произнесенныхъ. Мы — изъ тхъ, которые никогда не забываютъ, что пустая бочка даетъ звукъ боле громкій, чмъ полная.
Короче, мы доказываемъ и подтверждаемъ, что чмъ боле драматическое произведеніе стряхиваетъ съ публики сонливость, чмъ боле вызываетъ восторговъ, срываетъ апплодисментовъ и производитъ шума вокругъ себя, чмъ боле лавровъ и миртъ его окружаетъ, чмъ больше слезъ оно заставляетъ пролить и прозвучать взрывовъ хохота, чмъ боле оно производитъ,— такъ сказать, насильно,— дйствія на толпу, чмъ боле, наконецъ, оно импонируетъ,— тмъ боле оно соединяетъ въ себ тмъ самымъ обычные симптомы шедевра и тмъ боле, слдовательно, оно заслуживаетъ славы. Отрицать это было бы — отрицать очевидность. Здсь нужно не пустословить, а основываться на положительныхъ фактахъ и вещахъ, мы апеллируемъ къ сознанію Публики, которая, слава Богу, не довольствуется боле словами и фразами. И мы уврены, что въ этомъ случа она съ нами согласна.
Установивъ это, спросимъ: возможно ли найти правильное соотношеніе между двумя членами (на видъ несовмстимыми) этой задачи (на первый взглядъ неразршимой): Чисто механическій приборъ, предложенный, какъ средство, чтобы безошибочно достичь чисто духовной цли?
Да!..
Человчество (надо въ этомъ сознаться) ране абсолютнаго разршенія задачи, даннаго барономъ, нашло уже нчто приближающее къ нему, но это средство было въ зачаточномъ и жалкомъ состояніи: оно было дтствомъ искусства! его лепетомъ!— Это средство было тмъ, что еще въ наши дни зовется по театральной терминологіи ‘Клакой’.
Въ самомъ дл, Клака — это, машина, сдланная изъ людей и, слдовательно, доступная усовершенствованію. У всякой славы есть своя Клака, т.-е. своя тнь, своя сторона обмана, механизма и небытія (ибо Небытіе есть начало всего), которую можно было бы вообще назвать смекалкой, интригой, изворотливостью, Рекламой,
Театральная Клака — лишь одно изъ ея подраздленій. И когда знаменитый режиссеръ театра Портъ-Сенъ-Мартена, въ день перваго представленія, сказалъ своему безпокойному директору: ‘Пока въ зал останется хоть одинъ изъ этихъ негодяевъ (платныхъ зрителей), я ни за что не отвчаю!’ — онъ доказалъ, что понималъ, какъ изготовляется Слава.— Онъ произнесъ истинно безсмертныя слова! И его фраза поражаетъ какъ лучъ свта.
О, чудо!.. Вдь на Клаку,— на нее, повторяемъ, а не на что другое,— властно опустилъ Боттомъ свой орлиный взоръ! Ибо истинно великій человкъ не брезгаетъ ничмъ: онъ пользуется всмъ, минуя остальное.
Да! баронъ возродилъ ее, если не обновилъ, и онъ заставитъ, наконецъ, санкціонировать ее, говоря языкомъ газетъ.
Кто же, особенно среди большинства публики, проникъ въ тайны, въ безчисленные рессурсы, въ пропасти изобртательности этого Протея, этой гидры, этого Бріарея, называемаго Клакой?
Найдутся люди, которые съ самодовольной улыбкой возразятъ намъ, что: 1) Клака внушаетъ отвращеніе авторамъ, 2) что публик она прискучила, 3) что она выходитъ изъ употребленія. Но мы тотчасъ же докажемъ имъ, что, если они будутъ говорить подобныя вещи, то упустятъ случай помолчать, который не представится, можетъ быть, никогда боле.
1) Автору Клака внушаетъ отвращеніе?.. Прежде всего, гд такой человкъ? Какъ-будто бы каждый авторъ въ день перваго представленія не усиливаетъ еще Клаки своими друзьями, насколько можетъ, поручая имъ ‘заботиться объ успх’. На что друзья, вс гордые этимъ соучастіемъ (Боже мой! такимъ невиннымъ), отвчаютъ неизмнно, прищуривая глаза и указывая на свои добрыя, большія, чистосердечныя руки: ‘Разсчитывайте на паши колотушки’.
2) Публик прискучила Клака?..— Да, и многія другія вещи, которыя она все-таки терпитъ! Разв она не обречена на безпрерывное скучаніе отъ всего и отъ самой себя? Доказательствомъ чего служитъ самое ея присутствіе въ Театр. Она бываетъ тамъ лишь для того, чтобы постараться развлечься, бдняжка! И чтобы попытаться бжать отъ самой себя! Поэтому,— говорить, что публик что-то прискучило, значитъ, въ сущности не сказать ничего. Какое дло Клак, что она прискучила публик? Публика Клаку терпитъ, содержитъ и увряетъ себя, что Клака необходима, ‘по крайней мр, для актеровъ’. Пойдемъ дальше.
3) Клака вышла изъ употребленія? Одинъ вопросъ: Когда же она была въ боле цвтущемъ состояніи? Бываетъ ли нужно вызвать смхъ? Въ мстахъ, которыя хотятъ быть остроумными и гд нужно подчеркнуть конецъ фразы, вдругъ раздается въ зал легкій шорохъ продолжительнаго и сдержаннаго смха, похожаго на тотъ, что сжимаетъ чью-либо діафрагму подъ опьянніемъ непреодолимаго комическаго впечатлнія. Этого легкаго шума иногда достаточно, чтобы заставить хохотать цлую залу. Это — та капля воды, что заставляетъ сосудъ литься черезъ край. А такъ какъ никому не хочется смяться безъ причины или дать себя ‘увлечь’ кмъ бы то ни было, то признаютъ, что пьеса смшна и что на ней забавлялись, а это — все. Господинъ, произведшій тотъ шумъ, едва стоитъ одинъ наполеондоръ (Клака).
Нужно ли довести до овацій какой-нибудь одобрительный ропотъ, вырвавшійся, по несчастью, у публики? Римъ всегда на своемъ мст. На это имется ‘Уа-Уау’.
‘Уа-Уау‘ — это браво, доведенное до пароксизма, это — сокращеніе, исторгнутое энтузіазмомъ, въ то время какъ изступленный, восхищенный, со сдавленной гортанью человкъ можетъ произнесть изъ итальянскаго слова ‘браво’ лишь гортанный крикъ Уа-Уау. Это начинается потихоньку съ самаго слова браво, неясно выговореннаго двумя или тремя голосами, потомъ оно раздувается, переходитъ въ брао, потомъ усиливается всей топающей ногами публикой, потомъ возносится до окончательнаго крика ‘Бра-уа-уау’, что представляетъ собою почти лай. Это-то и есть овація. Цна: три золотыхъ монеты стоимостью въ двадцать франковъ каждая… (Еще Клака).
Бываетъ ли нужно въ какой-нибудь безнадежной партіи отвлечь быка и отклонить его гнвъ? Появляется Господинъ съ букетомъ. Вотъ что это такое. Посреди снотворной тирады, которую произноситъ jeune premi&egrave,re, испуганная гробовымъ молчаніемъ, царящимъ въ зал, изъ ложи нагибается впередъ господинъ, превосходно одтый, со стеклышкомъ въ глазу и бросаетъ на сцену букетъ, потомъ шумно и медленно хлопаетъ обими длинными и вытянутыми руками, не обращая вниманія ни на общее молчаніе, ни на тираду, которую прерываетъ. Этотъ маневръ сдланъ съ цлью компрометировать честь актрисы, заставить улыбнуться Публику, всегда падкую на всякія ‘шашни’. И Публика въ самомъ дл перемигивается. Каждый указываетъ на происходящее своему сосду, длая видъ, что онъ ‘въ курс дла’, смотрятъ поперемнно то на господина, то на актрису, наслаждаются смущеніемъ молодой женщины. Затмъ толпа удаляется, немного утшенная инцидентомъ въ глупости пьесы. И снова бгутъ въ театръ въ надежд увидть подтвержденіе событію. Въ общемъ: полууспхъ для автора. Цна: какихъ-нибудь тридцать франковъ, не считая цвтовъ (Все та же Клака).
Разв мы кончили бы когда-нибудь, если бы захотли разсмотрть вс средства хорошо организованной Клаки! Назовемъ, все же, для такъ называемыхъ ‘сложныхъ’ пьесъ и для чувствительныхъ драмъ: Крики испуганныхъ женщинъ, подавленныя Рыданія, настоящія заразительныя Слезы, неожиданный и тотчасъ же сдержанный Смхъ зрителя, который понимаетъ посл другихъ (монета въ шесть ливровъ), Скрежетъ табакерокъ, къ великодушнымъ глубинамъ которыхъ прибгаетъ растроганный человкъ, Завыванія, Удушья, Бисы, Вызовы, молчаливыя Слезы, Угрозы, Вызовы съ Завываніями, Знаки одобренія, высказанныя Мннія, Внки, Принципы, Убжденія, Нравственныя склонности, Припадки падучей, Роды, Пощечины, Самоубійства, Шумъ споровъ (Искусство для Искусства, Форма и Идея) и т. д. Остановимся. А то зритель вообразить, что онъ, самъ того не зная, составляетъ часть Клаки (что, впрочемъ, есть абсолютная и неоспоримая истина), но полезно оставить въ его ум на этотъ счетъ нкоторую неувренность.
Послднимъ словомъ Искусства является то, когда сама Клака кричитъ: ‘Долой Клаку’, и, наконецъ, длаетъ видъ, что она сама увлечена и аплодируетъ въ конц пьесы, какъ-будто бы она была, дйствительно, Публикой и какъ-будто она съ Публикой помнялась ролями: она тогда умряетъ слишкомъ бурныя проявленія восторга и указываетъ на предлъ.
Живая статуя, сидящая при полномъ освщеніи среди публики, Клака является офиціальнымъ доказательствомъ, признаннымъ символомъ неспособности толпы самой разобраться въ цнности того, что она слышитъ. Однимъ словомъ, Клака для драматической Славы то же, чмъ были Плакальщицы для Печали.
Теперь можно выкрикивать, вмст съ волшебникомъ изъ Тысячи и одной ночи: ‘Кто хочетъ мнять старыя лампы на новыя?’ Требовалось изобрсть такую машину, которая стала бы для Клаки тмъ, чмъ желзная дорога была для почтовой повозки, и которая предохранила бы драматическую Славу отъ тхъ превратностей и того риска, которымъ она порою подвергается. Требовалось: во-первыхъ, усовершенствовать несовершенныя, случайныя, опасныя стороны чисто человческой Клаки и замнить ихъ абсолютной точностью Механизма, во-вторыхъ,— и въ этомъ состояла величайшая трудность!— открыть (вроятно, возбудивъ его въ ней) въ душ публики то чувство, благодаря которому грубыя машинныя проявленія Славы были бы усвоены, санкціонированы и подписаны духомъ Большинства, какъ нравственно для него обязательныя.
Въ этомъ-то именно и долженъ былъ состоять тотъ ‘средній терминъ’, о которомъ мы говорили выше.
Еще одинъ ударъ: это казалось невозможнымъ. Но баронъ Боттомъ не попятился отъ этого слова (которое разъ навсегда слдовало бы вычеркнуть изъ словаря), и отнын, благодаря его Машин, будь у актера памяти меньше, чмъ у коноплянки, будь авторъ сама Тупость, а зритель боле глухъ, чмъ горшокъ,— побда будетъ полной.
Собственно говоря, Машина Боттома — это сама зрительная зала. Машина къ ней прилажена. Она составляетъ ея существенную часть. Она распредлена по ней такъ, что всякое произведеніе, драматическое или иное, проникая туда, становится шедевромъ. Такимъ образомъ, значеніе зрительной залы, сравнительно съ современными театрами, сильно измняется. Великій инженеръ уже беретъ подряды, принимаетъ на себя всю перестройку и обезпечиваетъ съ авторскаго гонорара 10% скидки съ цны обычной Клаки. (Уже взяты привилегіи и учреждены товарищества на вр въ Нью-орк, Барселон и Вн.)
Стоимость Машины, примнительно къ средняго размра зал, не очень разорительна, довольно значительны лишь первыя затраты, содержаніе же хорошо устроеннаго аппарата необременительно. Механическія детали и употребленныя въ дло средства въ высшей степени просты, какъ все истинно-прекрасное. Это — наивность генія. Кажется, какъ-будто бы видишь все это во сн. Не осмливаешься понимать! Лишь закусываешь кончикъ своего указательнаго пальца, кокетливо спуская глаза.— Такъ, число золоченыхъ и розовыхъ амурчиковъ на балконахъ, каріатидъ на аванъ-сценахъ и т. д. умножено, и они размщены почти всюду. Въ ихъ ртахъ, гд устроены рупоры фонографовъ, находятся маленькія дырочки съ мхами, которыя, будучи приводимы въ движеніе электричествомъ, производятъ то ‘Уах-ау’, то Крики: ‘Долой шайку!»то Смхъ, Рыданія, Бисы, Споры, Принципы, Звуки табакерокъ и т. д. и вс общественные Звуки въ усовершенствованномъ вид. Особенно гарантированы, какъ утверждаетъ Боттомъ, Принципы.
Тутъ Машина незамтно усложняется, и концепція ея длается все боле и боле глубокой, трубки свтового газа замняются другими трубками газа веселящаго и вызывающаго слезы, Балконы заняты внутри машинами, он скрываютъ невидимые металлическіе кулаки — предназначенные для того, чтобы будить, при надобности, Публику — и снабжены букетами и внками. Он сразу засыпаютъ сцену миртами и лаврами съ именемъ Автора, написаннымъ золотыми буквами. Подъ каждымъ изъ сидній креселъ партера или балкона, отнын прикрпленныхъ къ паркетамъ, уложены (такъ сказать, въ запасъ) пара очень красивыхъ рукъ изъ дубоваго дерева, сдланныхъ по гравюрамъ Дебаролля, выточенныхъ рзцомъ и затянутыхъ, въ перчатки изъ двойной телячьей кожи соломеннаго цвта, для дополненія иллюзіи. Было бы излишнимъ указывать ихъ назначеніе здсь. Эти руки тщательно скопированы съ точенаго изображенія самыхъ знаменитыхъ образцовъ, дабы качество аплодисментовъ стало отъ этого лучше. Такъ, рукамъ Наполеона, Маріи-Луизы, мадамъ де-Севинье, Шекспира, дю-Террайля, Гте, Шапелэна и Данте, снятымъ съ рисунковъ лучшихъ сочиненій по хиромантіи, было отдано, при передач токарю, предпочтеніе, какъ нормальнымъ единицамъ и общимъ типамъ.
Подъ самыми ножками каждаго кресла скрываются небольшія трости (бычачьи жилы и желзное дерево) съ наконечниками изъ варенаго каучука, подкованныя большими гвоздями, приводимыя въ движеніе пружинами съ валиками, он предназначены къ тому, чтобы ударять поперемнно и быстро по полу во время овацій, вызововъ и топанья. При малйшемъ перерыв электро-магнитнаго тока толчокъ приведетъ все въ сотрясеніе съ такимъ единодушіемъ, что никогда, на памяти Клаки, ничего подобнаго не было слышно, то будетъ обвалъ рукоплесканій. И Машина такъ сильна, что, при надобности, отъ нея можетъ буквально рухнуть самая зала. Авторъ былъ бы погребенъ въ своемъ тріумф, подобно тому юному начальнику, погибшему при взятіи Равенны, котораго оплакивали вс женщины. Т(будетъ громъ, залпъ, апоезъ вызововъ, криковъ браво, сужденій, Уа-уау, звуковъ всякаго рода, даже непріятныхъ, спазмовъ, убжденій, трепетаній, идей и славы, показывающейся со всхъ сторонъ сразу, какъ въ самыхъ скучныхъ, такъ и въ самыхъ прекрасныхъ мстахъ пьесы, безъ различія. Риску не можетъ быть никакого.
И тогда-то свершается неизбжное магнетическое явленіе, санкціонирующее этотъ шумъ и придающее ему абсолютную цнность, это явленіе — оправданіе Машины Славы, которая безъ него была бы почти мистификаціей.— Вотъ оно. Въ немъ-то и заключается высшая сущность, изъ ряду выходящая находчивость, сверкающій и, геніальный блескъ изобртенія Боттома. Вспомнимъ раньше всего, чтобы хорошо постичь идею этого генія, что средніе люди не любятъ возставать противъ общественнаго мннія.
Душамъ ихъ свойственно быть съ колыбели, убжденной, во что бы то ни стало, въ слдующей аксіом: ‘Этотъ человкъ иметъ успхъ: слдовательно, вопреки дуракамъ и завистникамъ, это достославный и способный умъ. Будемъ подражать ему, если можемъ, и станемъ на его сторону, на всякій случай, хотя бы лишь для того, чтобы не показаться глупымъ’.
Таково, не правда ли, разсужденіе, таящееся въ самой атмосфер Залы.
Теперь, если той дтской Клаки, которой мы пользуемся въ настоящее время, достаточно, чтобы, какъ результатъ, вызвать увлеченія, о которыхъ мы упоминали, то что же будетъ при Машин, если принять въ расчетъ это общее настроеніе?— Публика, которая уже подвергалась вліянію человческой Машины-Клаки, отлично видя всю ея глупость, отдается теперь увлеченію тмъ охотне, что на этотъ разъ оно будетъ внушено ей настоящей машиной:— Духъ вка, не будемъ этого забывать, принадлежитъ машинамъ!
Какъ бы ни былъ холоденъ зритель, но, слыша все, что происходитъ вокругъ него, онъ легко даетъ втянуть себя въ общій восторгъ. Такова сила вещей. Скоро и онъ начинаетъ аплодировать такъ, что все ломится, и вполн искренно. Онъ, какъ и всегда, чувствуетъ себя согласнымъ съ Большинствомъ. И тогда ужъ онъ готовъ надлать, будь онъ въ силахъ, больше шуму, чмъ сама Машина, если бы только не боялся обратить на себя вниманіе.
Такимъ образомъ,— вотъ и ршеніе задачи: средство физическое осуществляетъ духовную цль — успхъ становится дйствительностью!.. Слава воистину появляется въ зал! И пусть обманчивая сторона Аппарата Боттома исчезнетъ, подлинно сливаясь съ блескомъ самой Правды!
Если же пьеса будетъ написана какимъ-нибудь простымъ невждою или же какимъ-нибудь до того слюнявымъ педантомъ, что выслушать хотя бы одну сцену станетъ невозможнымъ,— для предохраненія отъ всякаго риска, аплодисменты не будутъ смолкать отъ поднятія занавса до его паденія.
Сопротивленіе невозможно. При необходимости нсколько креселъ будутъ оставлены для признанныхъ поэтовъ съ утвержденнымъ геніемъ, однимъ словомъ, для упорствующихъ и для завдомыхъ враговъ: вольтовъ столбъ пошлетъ свою искру въ ручки подозрительныхъ креселъ и силой заставитъ сидящихъ аплодировать. И тогда будутъ говорить: ‘Очевидно, это чрезвычайно хорошо, разъ Они сами принуждены аплодировать!’
Безполезно прибавлять, что, если бы кто-нибудь изъ драматурговъ вздумалъ когда-нибудь (пользуясь — слдуетъ все предвидть — неумстнымъ вмшательствомъ не въ свое дло какихъ нибудь плохо освдомленныхъ Государственныхъ мужей) поставить свое ‘произведеніе’ безъ купюръ, безъ просвщенныхъ помощниковъ и безъ директорскихъ вмшательствъ,— Машина, своимъ обратнымъ дйствіемъ, которымъ обязаны мы неисчерпаемой и истинно-провиденціальной изобртательности Боттома, сумла бы отмстить за добрыхъ людей. Т.-е., вмсто того, чтобы покрывать Славой, на этотъ разъ она принялась бы шикать, ревть, свистать, лягаться, каркать, тявкать и такъ оплевывать ‘пьесу’, что не было бы возможно услышать ни единаго предательскаго слова! Никогда, со времени знаменитаго вечера Тангейзера въ Парижской Опер, ничего подобнаго не было бы слышно. Такимъ образомъ, доврчивость приличныхъ людей, а главное Буржуазіи, не будетъ никогда обманута, какъ это случается — увы!— слишкомъ часто. Тревожный кличъ раздастся сразу, какъ нкогда въ Капитоліи при нападеніи галловъ. Двадцать Андроидъ {Электро-человческіе автоматы, дающіе, благодаря соединенію открытій современной науки, полную иллюзію Человчности.}, вышедшихъ изъ мастерскихъ Эдиссона, съ лицами, исполненными достоинства, съ улыбкой, умной и скромной, съ изысканнымъ цвткомъ въ петличк, прилажены къ Машин: въ случа отсутствія или нездоровья ихъ моделей, Андроиды распредляются по ложамъ въ позахъ глубочайшаго презрнія, которыя и даютъ тонъ зрителямъ. Если, противъ обыкновенія, эти послдніе попытаются воспротивиться и пожелаютъ слушать, автоматы начнутъ кричать: ‘Пожаръ!’ — что превратитъ положеніе длъ въ отчаянную сумятицу давки и подлинныхъ воплей. ‘Пьеса’ все же не будетъ спасена!
Что касается до Критики, то не стоитъ объ ней и заботиться. Когда драматическія произведенія будутъ писаться людьми, достойными одобренія, серьезными и вліятельными особами, основательными знаменитостями и съ всомъ, Критика,— за исключеніемъ нкоторыхъ крайнихъ нелюдимовъ, голосъ которыхъ, теряясь въ общемъ гул, лишь усилитъ его,— будетъ вполн побждена: она станетъ соперничать по энергіи съ Аппаратомъ Боттома.
Къ тому же, критическія Статьи, изготовляемыя заране, вдаются особымъ приспособленіемъ Машины: ихъ редакція упрощена печатаніемъ со старыхъ клише, переодтыхъ и заново покрытыхъ лакомъ,— и Машина Боттома будетъ выпускать ихъ наподобіе Мельницъ для молитвъ у китайцевъ, нашихъ предшественниковъ во всемъ, что касается Прогресса {Эта мельница состоитъ изъ маленькаго колесика, которое поворачивается молящимся и изъ котораго выпадаетъ тысяча печатныхъ бумажекъ, содержащихъ длинныя молитвы. Такъ что одинъ человкъ, въ минуту, произноситъ ихъ боле, чмъ цлый монастырь въ годъ, ибо намреніе — это уже все!}.
Аппаратъ Боттома сокращаетъ приблизительно такимъ же образомъ трудъ Критики: такъ, онъ избавляетъ отъ излишняго пота, отъ ошибокъ противъ элементарной грамматики, отъ всякой ахинеи и отъ пустыхъ фразъ, уносимыхъ втромъ! Фельетонисты, любители сладкаго far-niente, могутъ уговариваться съ барономъ, какъ только онъ прибудетъ. На случай ребяческаго самолюбія общается самая ненарушимая тайна. Цны установлены (prix fixe) и обозначены въ опредленныхъ цифрахъ, во глав каждой статьи, плата за каждое слово смотря по шрифту. Если же Статья должна быть подписана ‘именемъ’, то за Славу платится особо.
Въ отношеніи правильности строкъ, въ отношеніи лоска, строжайшей логики и механической связи идей, эти статьи имютъ надъ статьями, писанными ‘отъ руки’, то же неоспоримое превосходство, которое имютъ, напримръ, работы швейной машины надъ работами, исполненными старинной иглой. Нельзя и сравнивать! Что такое силы отдльнаго человка, въ наше время, передъ силами машины?
Особенно будутъ оцнены благотворные результаты этихъ Статей Боттома посл провала драмы какого-нибудь великаго поэта!
Тутъ будетъ, какъ говорится, послдній ударъ!… Какъ выборъ и перемываніе самыхъ устарлыхъ, мучительныхъ, тошнотворныхъ, клеветническихъ и слюнявыхъ пошлостей, выкудахтанныхъ передъ входомъ въ родную сточную трубу, эти Статьи не оставятъ Публик желать ничего лучшаго. Он будутъ совершенно готовы! Он дадутъ полнйшую иллюзію!
Съ одной стороны, будетъ казаться, что читаешь человческія статьи о живыхъ великихъ людяхъ, а съ другой стороны,— какая законченность въ гадости! Что за квинтъ-эссенція гнусности!
Появленіе этихъ статей будетъ, наврное, однимъ изъ величайшихъ успховъ этого вка. Баронъ представилъ нсколько образчиковъ многимъ изъ нашихъ остроумнйшихъ критиковъ: они вздыхали и роняли свои перья отъ восхищенія! Въ этихъ статьяхъ на каждой запятой пр’ ступаетъ то впечатлніе покоя, которымъ ветъ, напримръ, отъ восхитительныхъ словъ, которыя произнесъ — небрежно обмахиваясь своимъ кружевнымъ платкомъ — маркизъ де Д***, редакторъ Gazette du Roi, сказавшій Людовику XIV: ‘Ваше величество, не послать ли бульона великому Корнелю, который при смерти?…’
Главная комната Основной Клавіатуры Машины устраивается подъ углубленіемъ, называемымъ въ театр суфлерской Будкой. Тамъ находится Надзиратель, который долженъ быть человкомъ врнымъ, испытанной честности, съ наружностью приличной, хотя бы, напримръ, какъ у сторожей изъ пассажа. У него подъ рукой находятся электрическіе прерыватели и коммутаторы, регуляторы, щупы, ключи отъ трубокъ съ прото-газомъ и съ азотной дву-окисью, амміачные и иные токи, кнопки отъ пружинъ рычаговъ, машинные стержни и блоки. Манометръ показываетъ ему число давленій, столько-то килограмметровъ Безсмертія. Счетчикъ длаетъ сложеніе, и Драматургъ уплачиваетъ по счету, который подаетъ ему какая-нибудь юная Красавица въ великолпномъ костюм Извстности и окруженная внцомъ изъ трубъ. Она вручаетъ тогда автору, улыбаясь, во имя Грядущихъ поколній, и при свт оливковаго Бенгальскаго огня, цвта Надежды,— вручаетъ ему, повторяемъ мы, въ вид дара его собственный бюстъ, чрезвычайно похожій (сходство гарантировано), окруженный сіяніемъ и увнчанный лавромъ, весь изъ плотнаго бетона (системы Куанье). Все это можетъ быть сдлано заране! До представленія!!!
Если бы авторъ настаивалъ на томъ, чтобы его слава была не только въ настоящемъ и будущемъ, но также и въ прошломъ, то и это барономъ предусмотрно. Машина можетъ достигать и ретро- 40 активныхъ результатовъ. Въ самомъ дл, провода веселящаго газа, умло размщенные по всмъ перворазряднымъ кладбищамъ, должны насильно заставлять улыбаться нашихъ предковъ въ ихъ могилахъ.
Что же касается практической и непосредственной стороны изобртенія, то вс смты уже тщательно составлены. Стоимость передлки Большого Театра въ Нью-орк въ серьезную залу не превышаетъ пятнадцати тысячъ долларовъ, за Гаагскій — баронъ отвчаетъ при уплат шестнадцати тысячъ кронъ, Москва и Санктъ-Петербургъ могутъ быть оборудованы за сорокъ тысячъ рублей, приблизительно, Цны для Парижскихъ театровъ еще не фиксированы, такъ какъ Боттомъ хочетъ произвести изслдованія на мстахъ, чтобы вычислить это въ точности.
Однимъ словомъ, отнын можно утверждать, что задача современной драматической Славы,— такой, какъ ее понимаютъ люди съ простымъ здравымъ смысломъ,— вполн разршена. Теперь она понятна имъ. Этотъ Сфинксъ нашелъ своего Эдипа {Недавно говорилось о примненіи этой любопытной Машины къ Палат депутатовъ и къ Сенату, но это пока только слухъ. За достоврность нельзя ручаться. ‘Уа-уау’ замнилось 0ы криками ‘Очень хорошо!’, ‘Къ урнамъ!’, ‘Вы соврали!», ‘Нтъ! нтъ!’. ‘Прошу слова!’ ‘Продолжайте!’ и т. д., короче — всмъ необходимйшимъ.}.

ГЕРЦОГЪ ПОРТЛАНДСКЙ.

Анри Ла-Луберну.

Привтъ вамъ въ Эльсинор, господа!
Шекспиръ. ‘Гамлетъ’.

Подожди меня тамъ: я непремнно догоню
тебя въ этой глубокой долин.
Епископъ Галлъ.

Совсмъ недавно, на памяти у всхъ, Ричардъ, герцогъ Портландскій, нкогда извстный всей Англіи ночными празднествами, чистокровными скаковыми лошадьми, познаніями въ бокс, охотами на лисицъ, замками, баснословнымъ богатствомъ, отважными путешествіями и любовными похожденіями,— неожиданно, тотчасъ по возвращеніи съ Востока, исчезъ.
Только разъ, вечеромъ, видли, какъ его столтняя золоченая карета, съ опущенными занавсками, проскакала тройнымъ галопомъ, окруженная всадниками, державшими факелы, черезъ Гайдъ-Паркъ.
Затмъ,— заточеніе столь же неожиданное, какъ и странное: герцогъ удалился въ свой семейный замокъ, онъ сдлался уединеннымъ обитателемъ этого тяжелаго замка съ зубцами, построеннаго въ давніе годы, посреди мрачныхъ садовъ и лсистыхъ лужаекъ, на Нортландскомъ мыс.
Тамъ единственнымъ его сосдствомъ былъ красный свтъ, озарявшій, во вс часы, сквозь туманъ, тяжелые пароходы, покачивавшіеся въ открытомъ мор и перекрещивавшіе свои полоски дыма на горизонт.
Нчто въ род дорожки, спускающейся къ морю, извилистая аллея, вырытая между утесами и обсаженная по сторонамъ дикими елями, открываетъ внизу свои тяжелыя золоченыя ршетки на самый побережный песокъ, заливаемый водой въ часы прилива.
Въ царствованіе Генриха VI создались легенды объ этомъ укрпленномъ замк, покои котораго при свт, проходящемъ сквозь цвтныя стекла, сверкаютъ феодальными богатствами.
На плоской крыш, соединяющей его семь башенъ, стоятъ еще настраж, между амбразурами, тутъ группа арабалетчиковъ, тамъ какой-нибудь каменный рыцарь, изваянные въ Воинственныхъ позахъ, во времена крестовыхъ походовъ {Норсемберландскій замокъ подходить гораздо боле подъ это описаніе, чмъ Портландскій. Нужно ли прибавлять здсь, что, если сущность и большая часть подробностей этой исторіи врны, то самая личность герцога Портландскаго нсколько измнена авторомъ,— потому, что онъ передаетъ эту исторію такъ, какъ она должна была произойти въ дйствительности.}.
Ночью эти статуи, лица которыхъ, стертыя теперь тяжелыми грозовыми дождями и инеями многихъ сотенъ зимъ, не разъ мняли свое выраженіе подъ ретушью молніи, имютъ самый неопредленный видъ, дающій поводъ къ разнымъ суеврнымъ видніямъ. И когда волны, вставъ разноформенными глыбами, кидаются во время бури, въ темнот, на Портландскій мысъ,— заблудившемуся путнику, торопливо шагающему по песчаному берегу, не трудно, стоя лицомъ къ лицу передъ замкомъ, представить себ,— особенно при содйствіи свта, проливаемаго луной на эти гранитныя тни,— нкій вчный приступъ, выдерживаемый героическимъ гарнизономъ воиновъ-привидній противъ легіона злыхъ духовъ.
Что же означало это уединеніе безпечнаго англійскаго аристократа? Былъ ли онъ въ припадк сплина? Онъ, съ сердцемъ отъ природы такимъ радостнымъ! Невозможно!.. Какое-нибудь мистическое вліяніе, привезенное изъ путешествія по Востоку?— Быть можетъ.
При двор безпокоились по поводу этого исчезновенія. Письмо изъ Вестминстера было послано самой королевой невидимому лорду.
Облокотившись около канделябра, королева Викторія замедлила въ тотъ вечеръ экстраординарную аудіенцію. Около нея, на табурет изъ слоновой кости, сидла молодая лектриса, миссъ Елена Г***.
Отвтъ, съ черной печатью, прибылъ отъ лорда Портланда.
Двушка, открывъ посланіе герцога, пробжала своими голубыми глазами, улыбающимися сіяніями неба, т нсколько строкъ, которыя въ немъ заключались. Вдругъ, не говоря ни слова, она подала бумагу, опустивъ вки, ея величеству.
Королева прочла сама, въ молчаніи.
При первыхъ словахъ на ея лиц, обычно невозмутимомъ, словно отпечатллось великое грустное изумленіе. Она даже вздрогнула, потомъ молча приблизила бумагу къ зажженнымъ свчамъ. Бросая затмъ на плиты письмо, которое истлвало,
— Милорды,— сказала она тмъ изъ пэровъ, которые присутствовали здсь, стоя въ нсколькихъ шагахъ отъ нея,— вы не увидите боле нашего дорогого герцога Портландскаго. Онъ не долженъ боле засдать въ Парламент. Мы освобождаемъ его, давая ему привилегію въ силу необходимости. Пусть тайна его будетъ сохранена! Не безпокойтесь боле о немъ, и пусть никто изъ его знакомыхъ не пытается вступить съ нимъ въ сношенія.
Потомъ, отсылая шестомъ стараго дворцоваго курьера:
— Вы передадите герцогу Портландскому то, что только что видли и слышали,— прибавила она, бросивъ взглядъ на черный пепелъ письма.
Посл этихъ таинственныхъ словъ ея величество поднялась, чтобы удалиться въ свои аппартаменты. Однако жъ, при вид своей лектрисы, оставшейся неподвижной и какъ бы заснувшей, подперевъ щеку своей юной блой рукой, положенной на пурпуровый муаръ стола, королева, удивленная еще разъ, тихо проговорила:
— Вы слдуете за мной, Елена?
Но такъ какъ двушка сохраняла ту же позу, вс засуетились вокругъ нея.
Безъ всякой блдности, которая выдала бы ея волненіе,— какъ можетъ поблднть лилія?— она лишилась чувствъ.
Годъ спустя посл словъ, произнесенныхъ ея величествомъ,— во время бурной осенней ночи,— суда, проходившія въ нсколькихъ миляхъ отъ Портландскаго мыса, видли, что замокъ освщенъ.
О! Это не было первое изъ ночныхъ празднествъ, даваемыхъ каждый сезонъ отсутствующимъ лордомъ!
И о нихъ говорили, ибо ихъ мрачная причудливость доходила до фантастичнаго: самъ герцогъ не присутствовалъ на нихъ.
Эти празднества давались не въ аппартаментахъ замка. Туда никто боле не входилъ, лордъ Ричардъ, жившій одиноко въ башн, казалось, позабылъ о нихъ.
Какъ только онъ вернулся, онъ приказалъ покрыть огромными венеціанскими зеркалами стны и своды обширныхъ подземелій этого жилища. Полъ былъ вымощенъ теперь мраморомъ и яркой мозаикой. Только роскошно-тканыя матеріи, приподнятыя на пышныхъ шнурахъ, раздляли амфиладу чудесныхъ залъ, въ которыхъ подъ сверкающими золотыми люстрами, залитыми свтомъ, виднлось убранство изъ восточной мебели, вышитой драгоцнными арабесками, среди тропическихъ цвтовъ, душистыхъ фонтановъ съ порфировыми водоемами и прекрасныхъ статуй.
Тамъ, на дружеское приглашеніе владльца Портландскаго замка, ‘сожалвшаго о томъ, что онъ все еще отсутствуетъ‘, собиралась блестящая толпа, все избранное общество молодой аристократіи Англіи, самыя обольстительныя артистки или самыя безпечныя красавицы изъ gentry.
Лордъ Ричардъ бывалъ представленъ однимъ изъ своихъ прежнихъ друзей. И тогда начиналась княжески-вольная ночь.
Лишь на почетномъ мст пира одно кресло, кресло юнаго лорда, оставалось незанятымъ, и герцогскій гербъ, возвышавшійся надъ его спинкой, всегда былъ затянутъ длиннымъ траурнымъ крепомъ.
Взгляды, вскор развеселенные опьянніемъ или наслажденіемъ, охотно отвертывались отъ него къ боле прелестнымъ обликамъ.
Такъ, въ полночь, замирали подъ землей, въ Портланд, въ залахъ, полныхъ сладострастія, среди крпкихъ ароматовъ экзотическихъ цвтовъ, взрывы смха, поцлуи, звонъ кубковъ, звуки пьяныхъ псенъ и музыки!
Но если бы кто-нибудь изъ приглашенныхъ, въ тотъ часъ, всталъ изъ-за стола и, чтобы подышать морскимъ воздухомъ, вышелъ бы наружу, въ темноту, на берегъ, сквозь порывы унылаго втра, дующаго съ моря, онъ увидлъ бы, можетъ-быть, зрлище, способное смутить прекрасное настроеніе его духа, по крайней мр остатокъ ночи.
Въ самомъ дл, нердко около этого самаго часа, по поворотамъ аллеи, спускавшейся къ океану, направлялся на берегъ джентльменъ, закутанный въ плащъ, съ лицомъ, закрытымъ маской изъ черной матеріи, къ которой былъ прикрпленъ круглый капюшонъ, со свтящейся сигарой въ рук, покрытой длинной перчаткой. Какъ въ фантасмагоріи стараго вкуса, передъ нимъ шли двое сдоволосыхъ слугъ, двое другихъ слдовали за нимъ, въ нсколькихъ шагахъ, поднимая дымящіеся красные факелы.
Передъ нимъ выступалъ ребенокъ, также въ траурной ливре, и этотъ пажъ колыхалъ, разъ въ минуту, короткій языкъ колокола, предупреждая издалека всхъ, чтобы они сторонились при приближеніи маскированнаго человка. И видъ этой маленькой группы оставлялъ впечатлніе столь же леденящее, какъ кортежъ приговореннаго къ смерти.
Передъ этимъ человкомъ раскрывалась ршетка у отмели, свита оставляла его одного, и онъ направлялся къ берегу моря. Тамъ, какъ бы теряясь въ задумчивомъ отчаяніи и опьяняясь уныніемъ пространства, онъ оставался безмолвнымъ, подобный каменнымъ видніямъ на крыш, подъ втромъ, дождемъ и молніями, передъ ревомъ океана. Проведя въ такомъ раздумь около часа, мрачный человкъ, все сопровождаемый факелами и предшествуемый погребальнымъ звономъ колокола, снова направлялся къ башн, по той дорожк, по которой спустился. И часто, шатаясь въ пути, онъ цплялся за твердыя скалы.
Утромъ, наканун этого осенняго празднества, юная лектриса королевы, въ глубокомъ траур, котораго она не снимала со времени перваго посланія герцога, молилась въ молельн ея величества, тамъ ей передали записку, написанную однимъ изъ секретарей герцога.
Въ записк было лишь два слова, которыя она прочла съ трепетомъ: ‘Сегодня вечеромъ’.
Вотъ почему, около полуночи, одна изъ королевскихъ яхтъ пристала къ Портланду. Юная женская фигура, въ темной накидк, сошла съ нея, одна. Эта тнь, оріентировавшись на сумеречномъ берегу, поспшила бгомъ къ факелами, въ сторону звона, приносимаго втромъ.
На песк, облокотившись на камень, лежалъ простертый на своемъ плащ человкъ, въ таинственной маск, потрясаемый время отъ времени смертельнымъ содроганіемъ.
— О, несчастный!— воскликнула, рыдая и пряча лицо, юная тнь, когда она дошла, съ открытой головой, до него.
— Прощай! Прощай!— отвтилъ онъ.
Слышались издали пніе и смхъ, доносившіеся изъ подземелій феодальнаго жилища, освщеніе котораго струилось, отраженное въ волнахъ.
— Ты свободна!..— прибавилъ онъ, роняя голову на камень.
— Ты освобожденъ!— отвтила пришедшая блая тнь, поднимая золотой крестикъ къ небесамъ, наполненнымъ звздами, передъ взоромъ того, кто боле не говорилъ.
Посл нкотораго молчанія, такъ какъ она все оставалась передъ нимъ въ томъ же положеніи, съ опущенными глазами и недвижима:
— До свиданья, Елена!..— прошепталъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.
Когда, посл часового ожиданія, слуги, наконецъ, приблизились, они увидли, что молодая двушка стоитъ на колняхъ на песк и молится около ихъ господина.
— Герцогъ Портландскій умеръ…— сказала она.
И, опираясь о плечо одного изъ этихъ старцевъ, она вернулась на судно, привезшее ее.
Три дня спустя, можно было прочесть слдующее извстіе въ Придворной Газет:
‘Миссъ Елена Г., невста герцога Портландскаго, перешедшая въ католичество, постриглась въ монахини Кармелитскаго ордена въ Л***’.
Что же это была за тайна, отъ которой умеръ властный лордъ?
Разъ, во время своихъ далекихъ путешествій по Востоку, отдалившись отъ своего каравана въ окрестностяхъ Антіохіи, молодой герцогъ, бесдуя съ мстными проводниками, услышалъ про одного нищаго, отъ котораго вс въ ужас сторонились и который одиноко жилъ среди развалинъ.
Ему пришла въ голову мысль постить этого человка, ибо никто не можетъ избжать своей судьбы.
А этотъ мрачный Лазарь былъ послднимъ на земл хранителемъ великой древней проказы, сухой и неизлчимой Проказы, отъ которой только единый Богъ могъ когда-то исцлять легендарныхъ ововъ.
И вотъ, Портландъ, одинъ, несмотря на мольбы своихъ растерявшихся проводниковъ, осмлился бросить вызовъ зараз въ томъ подобіи пещеры, гд хриплъ этотъ парія Человчества.
Мало того, по какому-то бахвальству знатнаго вельможи, безстрашный до безумія, блдный аристократъ, передавая горсть золота этому несчастному умирающему, захотлъ пожать ему руку.
Въ тотъ же мигъ словно облако прошло передъ его глазами. Вечеромъ, чувствуя, что онъ погибъ, Портландъ покинулъ городъ и глубь страны и, при первыхъ же припадкахъ болзни, поспшилъ къ морю, чтобы искать исцленія въ своемъ родовомъ замк или умереть тамъ.
Но, при вид страшныхъ разрушеній, обнаружившихся во время переправы, герцогъ отлично понялъ, что у него не осталось иной надежды, кром скорой смерти.
Все было кончено! Простите, юность, блескъ стариннаго имени, любящая невста, продолженіе рода! Простите, сила, радости,— неисчислимое богатство, красота, будущность! Вс надежды были поглощены ладонью ужасной руки. Лордъ наслдовалъ нищему. Секунда бравады — или, скоре, одно слишкомъ благородное движеніе!— унесли эту блестящую жизнь въ тайну смерти, полной отчаянія…
Такъ погибъ герцогъ Ричардъ Портландскій, послдній прокаженный на земл.

СЕНТИМЕНТАЛИЗМЪ.

Жану Марра.

Я себя мало уважаю, когда вникаю въ себя,
но много, когда сравниваю себя съ другими.
Господинъ, какъ вс.

Въ одинъ весенній вечеръ, двое благовоспитанныхъ молодыхъ людей, Люсьенна Эмери и графъ Максимиліанъ де В***, сидли подъ большими деревьями въ одной изъ аллей Елисейскихъ Полей
Люсьенна, это — та прекрасная молодая женщина, которая всегда одта въ черное, лицо которой мраморно-блдно и чья исторія неизвстна.
Максимиліанъ, о трагической кончин котораго въ свое время сообщалось, былъ поэтомъ, выдающимся по дарованію, кром того, онъ былъ хорошо сложенъ, съ самыми совершенными манерами. Въ его глазахъ отражался блескъ ума, они были очаровательны, но нсколько холодны, подобно драгоцннымъ каменьямъ.
Ихъ близость длилась едва шесть мсяцевъ.
И вотъ, въ тотъ вечеръ, они въ молчаніи смотрли на смутные силуэты экипажей, тней гуляющихъ.
Вдругъ мадамъ Эмери взяла нжно за руку своего возлюбленнаго.
— Не кажется ли вамъ, мой другъ,— сказала она ему,— что безпрестанно волнуемые искусственными и, такъ сказать, абстрактными переживаніями, великіе художники, какъ вы, въ конц-концовъ, притупляютъ въ себ способность дйствительно переживать страданія и наслажденія, назначенныя имъ Рокомъ! Во всякомъ случа, вы не безъ затрудненія, по которому васъ можно бы счесть за безчувственныхъ, выражаете т личныя чувства, которыя жизнь заставляетъ васъ испытывать. При вид холодной размренности вашихъ движеній можно подумать, что вы трепещете только изъ учтивости. Постоянная забота объ Искусств, безспорно, преслдуетъ васъ даже въ любви и въ гор. Анализируя всю сложность этихъ чувствъ, вы слишкомъ боитесь не быть совершенными въ ихъ выраженіи, не правда ли?.. не быть достаточно точными въ изображеніи вашего смятенія?.. Вы никакъ не можете отдлаться отъ этой предвзятой мысли. Она парализуетъ ваши лучшіе порывы и умряетъ вашу природную откровенность. Какъ-будто бы вы — владыки иной вселенной — безпрестанно окружены невидимой толпой, готовой къ критик или къ оваціямъ. Однимъ словомъ, когда вамъ выпадаетъ блаженство или великое несчастье, первое, что пробуждается въ васъ, даже еще раньше, чмъ вашъ разсудокъ отдаетъ себ въ этомъ отчетъ, это смутное желаніе освдомиться у какого-нибудь выдающагося актера, какимъ жестамъ подобаетъ предаться при данномъ обстоятельств. Неужели Искусство ведетъ къ безчувствію?.. Эта мысль меня тревожитъ.
— Люсьенна,— отвтилъ графъ,— я зналъ одного пвца, который у смертнаго одра своей невсты, слыша конвульсивныя рыданія ея сестры, не могъ не обратить вниманія, несмотря на все свое горе, на т голосовые недостатки, которые можно было отмтить въ этихъ рыданіяхъ, и невольно сталъ думать объ упражненіяхъ, которыя придали бы имъ ‘больше стройности’. Это кажется вамъ дурнымъ?.. Однако жъ, нашъ пвецъ умеръ отъ этой разлуки, а оставшаяся въ живыхъ сняла трауръ какъ разъ въ день, полагающійся по обычаю.
Мадамъ Эмери посмотрла на Максимиліана.
— Послушать васъ,— сказала она,— такъ станетъ трудно опредлить, въ чемъ состоятъ истинное чувство и по какимъ признакамъ можно его узнать!
— Я охотно разсю ваши сомннія на этотъ счетъ,— отвтилъ, улыбаясь, господинъ де В***. Но… техническіе термины… скучны, и я боюсь…
— Полноте! у меня мой букетъ пармскихъ фіалокъ, у васъ — ваша сигара, я слушаю васъ.
— Ну, хорошо! пусть будетъ такъ, я повинуюсь,— отвчалъ Максимиліанъ.— По вашимъ словамъ, мозговыя фибры, затронутыя ощущеніями радости или горя, какъ бы ослаблены у художника той чрезмрностью интеллектуальныхъ эмоцій, къ которой ежедневно принуждаетъ служеніе Искусству? А я, напротивъ, считаю, что эти таинственныя фибры у него напряжены боле! Прочіе люди кажутся одаренными нжными свойствами, боле упорядоченными, страстями, боле искренними, боле серьезными, однимъ словомъ?..
А я утверждаю, что спокойствіе ихъ организмовъ, еще немного омраченныхъ Инстинктомъ, побуждаетъ ихъ давать намъ, подъ видомъ высшихъ выраженій чувствъ, просто чрезмрность животности.
Я утверждаю, что ихъ сердце и ихъ мозгъ плохо обслуживаются нервными центрами, которые, будучи погружены въ обычное оцпенніе, вибрируютъ гораздо слабе и глубже, чмъ наши. Они какъ-будто спшатъ излить въ вопляхъ свои впечатлнія лишь для того, чтобы дать себ иллюзію жизни или чтобы оправдать заране ту инерцію, въ которую они неизбжно впадутъ снова.
Эти натуры, лишенныя эхо, представляютъ собою то, что свтъ зоветъ людьми ‘съ характеромъ’,— существа, сердца — яростныя и ничтожныя. Не будемъ боле обманываться тупостью ихъ криковъ. Выставлять напоказъ свою слабость, въ тайной надежд распространить свою заразу и извлечь пользу, хотя бы фиктивную въ собственныхъ глазахъ, изъ того истиннаго волненія, которое удается возбудить въ другихъ, благодаря такому притворству,— разв не приличествуетъ это лишь несовершеннымъ существамъ?
Во имя какихъ реальныхъ правъ хотятъ они установить, что вс эти порывы, боле чмъ сомнительнаго качества, неизбжны для выраженія страданій или упоеній жизни, и называть безчувственными тхъ, кого стыдливость удерживаетъ отъ этого? Разв лучъ, падающій на необдланный алмазъ, отражается въ немъ лучше, чмъ въ хорошо отшлифованномъ брилліант, въ который проникаетъ самая сущность свта? Въ самомъ дл, мужчины и женщины, которыхъ трогаютъ чрезмрныя проявленія чувства, предпочитаютъ нестройные звуки глубокимъ мелодіямъ: вотъ и все.
— Простите, Максимиліанъ,— прервала мадамъ Эмери,— я слушаю вашъ, можетъ-быть, слишкомъ тонкій анализъ съ искреннимъ восхищеніемъ… но не будете ли вы любезны сказать мн, который это бьетъ часъ?
— Десять часовъ, Люсьенна!— отвтилъ молодой человкъ, глядя на свои часы при свт сигары.
— А!.. Хорошо, продолжайте.
— Но откуда въ васъ это небывалое безпокойство о часахъ?
— Потому что это — послдній часъ нашей любви, мой другъ) — отвтила Люсьенна.— Я приняла свиданіе съ де-Ростанжемъ въ половин двнадцатаго, сегодня вечеромъ, я медлила сообщить вамъ объ этомъ до послдней минуты. Вы разсердились на меня за это? Простите меня.
Если графъ при этихъ словахъ и сталъ немного блдне, то покровительственный сумракъ скрылъ этотъ признакъ волненія, ни малйшая дрожь не обнаружила того, что должно было пережить все его существо въ эту минуту.
— А!— сказалъ онъ ровнымъ и благозвучнымъ голосомъ,— это одинъ изъ самыхъ совершенныхъ молодыхъ людей, весьма заслуживающій вашу привязанность. Итакъ, позвольте попрощаться съ вами, дорогая Люсьенна,— прибавилъ онъ.
Онъ взялъ руку своей любовницы и поцловалъ ее.
— Кто знаетъ, что готовитъ намъ будущее?— отвтила ему Люсьенна, улыбаясь, хотя и немного разочарованная.— Ростанжъ — лишь непреодолимый капризъ.— А теперь,— прибавила она посл короткаго молчанія,— продолжайте, мой другъ, прошу васъ. Мн хотлось бы узнать, раньше чмъ мы разстанемся, что даетъ право великимъ художникамъ такъ презирать пріемы друзахъ людей.
Прошло мгновеніе, ужасное, нмое, между обоими любовниками.
— Однимъ словомъ, мы переживаемъ обычныя ощущенія,— продолжалъ Максимиліанъ,— съ той же интенсивностью, какъ и всякій другой. Да, естественный, инстинктивный фактъ ощущенія мы испытываемъ физически, какъ и вс! Но только при самомъ начал мы переживаемъ его такимъ человческимъ образомъ!
Только невозможность выразить непосредственное продолженіе этого чувства заставляетъ насъ казаться какъ бы парализованными, почти всегда, во многихъ обстоятельствахъ. Въ ту минуту, когда другіе люди уже впадаютъ въ забвеніе, такъ какъ въ нихъ нтъ достаточной жизненной энергіи, ощущенія возрастаютъ въ насъ, ну, какъ ропотъ волнъ, когда приближаешься къ морю.
Воспріятіе этого сокровеннаго продленія ощущеній, этихъ безконечныхъ и чудесныхъ вибрацій и даетъ превосходство нашей рас. Отсюда-то возникаютъ т кажущіяся противорчія между сознаніемъ и манерой держать себя, когда кто-либо изъ насъ пытается выразить, подобно всмъ, то, что онъ испытываетъ. Подумайте, какое разстояніе отдляетъ насъ отъ тхъ первобытныхъ временъ Чувства, такъ давно затерянныхъ въ глубин нашего духа! Беззвучность голоса, аномаліи жестовъ, подыскиваніе словъ,— все противорчіе общепризнаннымъ проявленіямъ откровенности и пошлостямъ обычной рчи, приспособленной къ чувствамъ большинства. Мы звучимъ фальшиво: насъ находятъ ледяными. Женщины, приглядываясь къ намъ, не прощаютъ намъ. Он охотно воображаютъ, что мы также будемъ безумствовать хотя немного, что мы отправимся, наконецъ, на т самыя ‘облака’, гд, какъ извстно, укрываются ‘поэты’, согласно съ выраженіемъ, умышленно распространеннымъ буржуазіей. Каково же ихъ изумленіе при вид какъ разъ противоположнаго! Презрительное отвращеніе, испытываемое ими при этомъ открытіи, по отношенію къ тмъ, кто обманулъ ихъ на нашъ счетъ, переходитъ вс границы,— и если бы мы захотли мести, она была бы забавна для насъ.
Нтъ, Люсьенна, мы неумышленно изъясняемся дурно при тхъ лживыхъ признаніяхъ, въ которыхъ люди проявляютъ себя. Мы бы напрасно старались снова одться во вс эти человческія рубища, забытыя въ нашей передней съ незапамятныхъ временъ! Мы слились съ самой сущностью Радости! съ живой идеей Страданія! Что жъ длать! Это такъ. Одни, среди людей, мы достигли почти божественной власти: преображать простымъ прикосновеніемъ радости Любви, напримръ, или ея муки въ непосредственный знакъ вчности. Въ этомъ наша неизреченная тайна! Инстинктивно мы не даемъ ей обнаружиться,— чтобы избавить, насколько возможно, нашего ближняго отъ стыда сознанія, что мы для него непостижимы. Увы! мы похожи на т могучіе восточные хрустальные сосуды, въ которыхъ спитъ чистая эссенція мертвыхъ розъ и которые герметически закрыты тройной оболочкой изъ воска, золота и пергамента.
Единой слезы этой эссенціи, хранимой такъ въ большой драгоцнной амфор (богатство цлаго рода, которое передается по наслдству, какъ священное сокровище, благословенное предками), достаточно, чтобы насытить ароматомъ много мръ чистой воды, увряю васъ, Люсьенна! А такая вода, въ свою очередь, можетъ наполнить благоуханіями много жилищъ, много гробницъ, въ продолженіе долгихъ лтъ!.. Но мы нисколько не похожи (и въ этомъ наше преступленіе) на т флаконы, наполненные банальными духами, жалкія и скудныя склянки которыхъ часто забываютъ закупорить и достоинство которыхъ прокисаетъ или разлетается со всми мимолетящими вяніями. Овладвъ чистотою ощущеній, недоступной профанамъ, мы оказались бы лгунами въ собственныхъ глазахъ, если бы усвоили принятыя пантомимы и ‘освященныя’ выраженія, которыми довольствуется заурядный человкъ. Мы поспшили бы, по совсти, разуврить его. если бы онъ поврилъ, хотя бы на одно мгновенье, первому крику, который иногда вырываетъ у насъ счастливая или роковая случайность. Правильному пониманію Искренности обязаны мы тмъ, что остаемся умренными въ жестахъ, разборчивыми въ словахъ, осторожными въ порывахъ, сдержанными въ отчаяніи.
Итакъ, значитъ, обвиняютъ насъ въ холодности именно за достоинства нашей способности чувствовать.— Право же, дорогая Люсьенна, если бы намъ захотлось (отъ чего избавь насъ, Боже) перестать быть непонятными для большинства субъектовъ,— потребовать отъ ихъ разумнія иной чести, кром равнодушія,— то было бы, въ самомъ дл, желательно, какъ вы это только что говорили сейчасъ, чтобы въ выдающихся случаяхъ хорошій актеръ становился позади насъ, просовывалъ бы свои руки подъ наши, и потомъ говорилъ бы и жестикулировалъ бы за насъ. Мы были бы уврены тогда, что растрогаемъ толпу именно тмъ, что одно только и доступно ей.
Мадамъ Эмери, въ глубокой задумчивости, смотрла на графа де В***.
— Ну, право же, мой дорогой Максимиліанъ,— воскликнула она,— въ конц-концовъ, вы не посмете боле произносить ‘здравствуйте’ или ‘прощайте’ изъ страха, что покажется, будто вы… заимствуете эти выраженія… у большинства смертныхъ 1 У васъ бываютъ восхитительныя и незабвенныя минуты, въ этомъ я сознаюсь, и горжусь тмъ, что внушала ихъ вамъ… Порою вы ослпляли меня глубинами вашего сердца и тихими изліяніями вашей нжности, да, вплоть до какого-то восхищенія, о которомъ я уношу навсегда причудливое и волнующее воспоминаніе!..Но какъ же быть!..вы ускользаете отъ меня — куда-то, куда я не могу за вами слдовать!— и никогда я не буду вполн уврена, что сами вы испытываете инымъ образомъ, а не только въ воображеніи, то, что вы заставляете чувствовать другого. И вотъ, благодаря этому, Максъ, я могу лишь разстаться съ вами.
— Все же мн приходится не быть обыкновеннымъ, хотя бы я и долженъ былъ подвергнуться за это презрнію всхъ честныхъ людей, которые (можетъ-быть, справедливо)считаютъ себя устроенными лучше, чмъ я,— отвтилъ графъ.— Къ тому же, мн кажется, что вс въ настоящее время боле или мене перестали переживать что бы то ни было. Я надюсь, что въ скоромъ времени въ каждой столиц будетъ по четыреста или пятисотъ театровъ, въ которыхъ обычныя приключенія жизни будутъ разыгрываться значительно лучше, чмъ въ дйствительности, тогда никто не станетъ утруждать себя жить въ самомъ дл. Когда кто-нибудь захочетъ увлечься или растрогаться, онъ купитъ себ мсто въ партер, онъ будетъ проще. Разв такой пріемъ не будетъ въ тысячу разъ предпочтительнй, съ точки зрнія здраваго смысла?.. Къ чему истощать свои силы на страсти, обреченныя на забвеніе!.. А что не забывается въ продолженіе полугода? Ахъ! если бы вы знали, сколько молчанія носимъ мы въ себ!.. Но, простите, Лгосьенна: уже половина одиннадцатаго, и было бы неделикатно не напомнить вамъ объ этомъ посл только что сдланнаго вами признанія,— тихо проговорилъ Максимиліанъ, улыбаясь и вставая.
— Ваше заключеніе?..— сказала она.— Я успю дохать.
— Вотъ мое заключеніе, — отвтилъ Максимиліанъ,— Когда какой-нибудь господинъ восклицаетъ по поводу одного изъ насъ, ударяя по наружнымъ стнкамъ груди, какъ бы для того, чтобы отвлечься отъ той пустоты, которую онъ самъ въ себ сознаетъ: ‘У него слишкомъ много ума, чтобы имть сердце!’ — то, во-первыхъ, весьма вроятно, что господинъ этотъ не на шутку разсердился бы, если бы ему отвчали, что у него ‘слишкомъ много сердца, чтобы имть умъ!’ — что доказываетъ, что, въ сущности, мы не избрали худшую часть, по признанію того самого, который насъ въ этомъ упрекаетъ. Во-вторыхъ, замчаете ли вы, чмъ становится эта фраза посл внимательнаго анализа? Это все равно, что сказать:
‘Этотъ человкъ слишкомъ хорошо воспитанъ, чтобы стараться имть хорошія манеры!’ Въ чемъ состоятъ хорошія манеры? Этого ни невоспитанный, ни самый благовоспитанный человкъ никогда не узнаетъ, несмотря на вс кодексы приличій, самые добросовстные и ребячески точные. Такъ что эта фраза только съ наивностью выражаетъ ту инстинктивную и, такъ сказать, меланхолическую зависть нкоторыхъ натуръ къ намъ. То, что насъ, въ самомъ дл, раздляетъ, не есть различіе: это — безконечность.
Люсьенна встала и взяла подъ руку Г. де В***.
— Я выношу изъ нашего разговора ту аксіому,— сказала она,— что какъ бы ни казались противорчивы ваши слова и ваши поступки, но, иногда, при ужасныхъ или радостныхъ обстоятельствахъ вашей жизни, они совсмъ не доказываютъ, что вы…
— Деревянный!..— докончилъ графъ съ улыбкой.
Они смотрли на прозжавшіе освщенные экипажи. Максимиліанъ сдлалъ знакъ одному изъ нихъ, который и приблизился. Посл того, какъ Люсьенна, услась, молодой человкъ молчаливо поклонился.
— До свиданья!— крикнула Люсьенна, посылая ему поцлуй.
Экипажъ удалился. Графъ нкоторое время слдилъ за нимъ глазами, какъ бы по обязанности, потомъ, пройдя авеню, пшкомъ, съ сигарой въ зубахъ, онъ вернулся домой, описавъ полукругъ.
Когда же онъ остался одинъ, въ своей комнат, онъ слъ у своего рабочаго стола, взялъ изъ несессера маленькую пилочку и, казалось, весь ушелъ въ заботу о полировк оконечности своихъ ногтей. Затмъ онъ написалъ нсколько стиховъ объ… одной шотландской долин, воспоминаніе о которой довольно неожиданно пришло къ нему среди всхъ случайностей раздумья.
Потомъ онъ разрзалъ нсколько страницъ новой книги, пробжалъ ихъ и бросилъ томъ.
Пробило два часа ночи, онъ потянулся.
— Это сердцебіеніе, право, невыносимо!— прошепталъ онъ.
Онъ поднялся, опустилъ тяжелыя занавски и драпировки, подошелъ къ письменному столу, открылъ его, вынулъ изъ ящика маленькій пистолетъ ‘кулачный ударъ’, приблизился къ соф, приложилъ дуло къ своей груди, улыбнулся и пожалъ плечами, закрывая глаза.
Раздался глухой, подавленный драпировками выстрлъ, немного синеватаго дыма поднялось отъ груди молодого человка, который упалъ на подушки.

——

Съ тхъ поръ, когда спрашиваютъ Люсьенну о причин ея темныхъ нарядовъ, она отвчаетъ всмъ своимъ возлюбленнымъ веселымъ тономъ: — Ну, что же вы хотите! Черное мн такъ идетъ!
Но траурный веръ трепещетъ тогда на ея груди, какъ крыло ночной бабочки на надгробномъ камн.

ЖЕЛАНЕ БЫТЬ ЧЕЛОВКОМЪ.

Катюллю Мендесу.

…Могла бы встать Природа
И крикнуть міру: ‘То былъ человкъ!’
Шекспиръ. ‘Юлій Цезарь’.

Било полночь на Бирж, подъ небомъ, полнымъ звздъ. Въ т времена надъ гражданами тяготли еще условія военнаго положенія, и, согласно съ правилами о тушеніи огня, гарсоны еще освщенныхъ заведеній торопились запирать ихъ.
На бульварахъ, внутри кафэ, газовыя бабочки жирандолей очень быстро улетали одна за другой въ темноту. Снаружи слышался шумъ стульевъ, укладываемыхъ по четыре на мраморные столы, это былъ тотъ психологическій моментъ, когда каждый продавецъ лимонада считаетъ своевременнымъ указать рукою, оканчивающейся салфеткой, на Кандинское ущелье низкой двери послднимъ постителямъ.
Въ то воскресенье свистлъ печальный октябрьскій втеръ. Рдкіе листья, пожелтвшіе, запыленные и шуршащіе, носились въ порывахъ втра, ударяясь о»камни, волочась по асфальту, потомъ, наподобіе летучихъ мышей, исчезали въ тни, возбуждая такимъ образомъ мысль о будничныхъ дняхъ, навсегда изжитыхъ. Театры на бульвар Кримъ, въ которыхъ въ продолженіе вечера перезакалывали другъ друга наперерывъ вс Медичи, вс Сальвіати и вс Монтефельтры, поднимались притонами Молчанія, нмыя двери которыхъ оберегались каріатидами. Экипажи и пшеходы съ минуты на минуту становились все рже, тутъ и тамъ уже свтились скептическіе фонари тряпичниковъ, фосфорическое свченіе, выдляемое кучами нечистотъ, надъ которыми они бродили.
На высот улицы Отвиль подъ фонаремъ, на углу кафэ довольно роскошнаго вида, остановился высокій прохожій, съ лицомъ сумрачнымъ, бритымъ подбородкомъ, сомнамбулической повадкой, длинными сдющими волосами подъ фетровой шляпой фасона Людовика XII, черными перчатками на трости съ набалдашникомъ изъ слоновой кости, завернутый въ старый плащъ цвта bleu du roi, опушенный сомнительнымъ барашкомъ, казалось, что прохожій машинально колеблется, перейти ли ему черезъ улицу, отдлявшую его отъ бульвара Бонъ-Нувель.
Возвращался ли этотъ запоздавшій человкъ къ себ домой? Или одн случайности ночной прогулки привели его на этотъ уголъ улицы? Это трудно было бы выяснить по его вншнему виду. Какъ бы то ни было, замтивъ вдругъ направо отъ себя одно изъ тхъ зеркалъ, узкихъ и длинныхъ, какъ его фигура — въ род тхъ общественныхъ зеркалъ, что вставляются иногда въ витрины пышныхъ кофеенъ,— онъ сразу остановился, уставился прямо на свое изображеніе и принялся ршительно разсматривать себя съ сапогъ до шляпы. Потомъ, вдругъ приподнявъ свой фетръ съ жестомъ, отъ котораго повяло его давнишнимъ прошлымъ, онъ поклонился самъ себ не безъ нкоторой учтивости.
Когда такъ неожиданно онъ обнажилъ голову, въ немъ можно было узнать знаменитаго трагика, Эспри Шоваля, урожденнаго Лепентръ, именуемаго Монантйль, происходившаго изъ очень достойной семьи малуинскихъ лоцмановъ и по случайностямъ Судьбы призваннаго сдлаться актеромъ на первыя роли въ провинціи, гастролеромъ за границей и соперникомъ (часто счастливымъ) Фредерика Лемэтра.
Пока онъ разсматривалъ себя почти въ оцпенніи, гарсоны сосдняго кафэ надвали пальто на послднихъ изъ своихъ постоянныхъ постителей и подавали имъ ихъ шляпы, другіе же съ шумомъ опрокидывали содержимое никелевыхъ копилокъ и выкладывали на подносъ въ кружокъ мдный дневной заработокъ. Эта поспшность, эта растерянность происходили отъ угрожающаго присутствія двухъ неожиданныхъ сержантовъ, которые, остановившись на порог со скрещенными руками, пронизывали своимъ холоднымъ взглядомъ запоздавшаго хозяина.
Вскор навсы въ своихъ желзныхъ рамахъ были заперты болтомъ, за исключеніемъ только зеркальной ставни, которая, по странной оплошности, была забыта среди общей поспшности.
Затмъ бульваръ замолкъ совсмъ. Шоваль одинъ, не замчая, какъ все опустло, продолжалъ стоять въ своей изступленной поз на углу улицы Отвиль, на тротуар, передъ забытымъ зеркаломъ.
Это синеватое, лунное зеркало, казалось, давало артисту то ощущеніе, которое онъ испытывалъ бы, купаясь въ озер, Шоваль дрожалъ.
Увы! скажемъ прямо! въ жестокомъ и мрачномъ стекл актеръ увидлъ, что онъ старетъ.
Онъ отмчалъ, что его волосы, вчера еще цвта перца съ солью, приближались къ оттнку луннаго свта, все было кончено! Прощайте вызовы и внки, прощайте розы Таліи и лавры Мельпомены! Нужно было навсегда проститься съ пожатіями рукъ и со слезами, со всми Эллевіусами и Ларюеттами, съ пышными ливреями и съ пышными округленностями рчи, съ Дюгазонами и съ ingnues.
Нужно было поспшно сойти съ, колесницы еспиды и смотрть, какъ она удаляется, увозя товарищей! Потомъ видть, какъ мишура и галуны, еще утромъ разввавшіеся на солнц до самыхъ колесъ — игралища радостнаго втра Надежды!— видть, какъ они исчезаютъ за далекимъ изгибомъ дороги, въ сумеркахъ.
Шоваль, вдругъ почувствовавшій свои пятьдесятъ лтъ (онъ былъ человкомъ искреннимъ), вздохнулъ. Какой-то туманъ прошелъ передъ его глазами, что-то въ род зимней лихорадки овладло имъ, и галлюцинація расширила его зрачки.
Угрюмая пристальность, съ которой онъ пронизывалъ посланное судьбою зеркало, придала подъ конецъ его зрачкамъ ту способность увеличивать предметы и наполнять ихъ торжественностью, которая была подмчена физіологами у лицъ, пораженныхъ сильнымъ волненіемъ.
И вотъ длинное зеркало преобразилось подъ его взоромъ, отягощенномъ мутными и беззвучными мыслями. Воспоминанія о дтств, о побережьяхъ и серебристыхъ волнахъ заплясали въ его мозгу. И это зеркало, несомннно, благодаря звздамъ, которыя углубляли его поверхность, сначала произвело на него впечатлніе спящей воды въ залив. Потомъ, еще разрастаясь, подъ вліяніемъ вздоховъ старика, зеркало приняло видъ моря и ночи, этихъ двухъ старыхъ друзей одинокихъ сердецъ.
Онъ опьянялся нкоторое время этимъ видньемъ, но фонарь, окрашивавшій въ красное холодную изморозь сзади, надъ его головой, и отраженный въ ужасномъ зеркал, вдругъ представился ему свтомъ маяка, алое сіяніе котораго предупреждаетъ объ опасности корабль, сбившійся съ пути.
Шоваль стряхнулъ съ себя это головокруженіе и выпрямился во весь свой высокій ростъ, разразившись нервнымъ, фальшивымъ и горькимъ смхомъ, который заставилъ вздрогнуть подъ деревьями обоихъ сержантовъ. Къ счастью для.артиста, они предположили, что тутъ какой-нибудь обыкновенный пьяница или разочарованный влюбленный и продолжали свою офиціальную прогулку, не придавая особаго значенія несчастному Шовалю.
— Что же, отречемся!— сказалъ онъ просто и тихимъ голосомъ, подобно приговоренному къ смерти, разбуженному неожиданно, который говоритъ палачу: ‘Я къ вашимъ услугамъ, мой другъ’…
И тутъ старый комедіантъ, въ какой-то тупой угнетенности началъ свой монологъ.
— Я поступилъ предусмотрительно,— продолжалъ, онъ,— поручивъ недавно вечеромъ мадемуазель Пинсонъ, моей доброй подруг.. (которой министръ охотно подставляетъ свое ухо, а, впрочемъ, и свою подушку), выпросить для меня, между двумя страстными признаніями, то мсто сторожа на маяк, которымъ пользовались, мои. отцы, на берегахъ океана. Такъ вотъ оно что!.. Теперь я понимаю странное впечатлніе, которое произвелъ на меня тотъ фонарь въ зеркал!.. Это. было моей задней мыслью.— Пинсонъ: пришлетъ мн, мое назначеніе, это несомннно.. И вотъ, я спрячусь въ свой маякъ, какъ крыса въ сыръ. Я стану освщать корабли въ мор, издалека. Маякъ!— въ немъ всегда есть что-то декоративное. Я — одинъ на свт: такое убжище вполн, подходитъ къ моимъ старымъ годамъ.
Вдругъ Шоваль прервалъ свое раздумье.— Ахъ, да!— проговорилъ онъ, ощупывая грудь подъ своимъ плащомъ,— да вдь… то письмо, поданное мн почтальономъ, когда я выходилъ изъ дому, это, вроятно, и есть отвтъ? Какъ! вдь я хотлъ прочесть его, войдя въ кафэ, и позабылъ о немъ! Право же я опускаюсь!— Ну, вотъ и оно!
Шоваль извлекъ изъ своего кармана широкій конвертъ, откуда, едва онъ былъ вскрытъ, выскользнула министерская бумага, которую онъ лихорадочно поднялъ и пробжалъ однимъ взглядомъ, подъ краснымъ свтомъ фонаря.
— Мой маякъ! мое назначеніе!— воскликнулъ онъ.— О, мой Богъ! я спасенъ!— прибавилъ онъ, какъ бы по старой машинальной привычк и такимъ рзкимъ фальцетомъ, столь отличавшимся отъ его собственнаго голоса, что. онъ оглянулся вокругъ себя, подумавъ, что здсь есть кто-то третій.
— Ну, успокоимся же и… будемъ человкомъ,— продолжалъ онъ вскор.
Но при этомъ слов Эспри Шоваль, урожденный Лепентръ, именуемый Монантйль, остановился, какъ-будто обращенный въ соляной столбъ, казалось, это слово сдлало его недвижимымъ.,
— Что?— продолжалъ онъ посл нкотораго молчанія.— Что это я тутъ пожелалъ себ? Быть Человкомъ? А, впрочемъ, почему бы и нтъ?
Онъ скрестилъ руки, раздумывая.
— Вотъ ужъ скоро полъ-вка, какъ я изображаю, какъ я разыгрываю страсти другихъ, никогда не испытывая ихъ самъ,— ибо, въ сущности, я никогда ничего не испыталъ. Значитъ, я бываю похожъ на этихъ другихъ только для забавы.— Значитъ, я — только тнь? Страсти, чувства, реальные поступки! реальные, вотъ что составляетъ Человка, въ настоящемъ значеніи слова! Итакъ, разъ возрастъ заставляетъ меня вернуться въ Человчество, я долженъ добыть страсть или хоть какое-нибудь реальное чувство., потому что это условіе sine qua non, безъ которого нельзя разсчитывать на титулъ Человка. Вотъ это называется крпко разсудить, прямо лопается отъ здраваго смысла! — Такъ изберемъ.же для переживанія ту изъ страстей, которая боле всего подходитъ къ нашей натур, наконецъ-то воскресшей. Онъ подумалъ, затмъ меланхолично продолжалъ:
— Любовь?.. слишкомъ поздно.— Слава?… я зналъ ее!— Тщеславіе?.. предоставимъ этотъ вздоръ государственнымъ людямъ.
Вдругъ онъ вскрикнулъ:
— Нашелъ!— проговорилъ онъ.— Угрызенія Совсти!.. вотъ что подходитъ, къ моему драматическому темпераменту.
Онъ посмотрлъ въ зеркало, длая содрогающееся лицо, какъ бы скорченное отъ сверхчеловческаго ужаса.
— Такъ, такъ,— заключилъ онъ.— Неронъ, Макбетъ, Орестъ, Гамлетъ, Геростратъ!— Призраки! Я тоже, въ свою очередь, хочу настоящихъ призраковъ, какъ вс т люди, которымъ выпало счастье шага не ступать безъ привидній.
Онъ ударилъ себя по лбу.
— Но какъ?.. Я невиненъ, какъ агнецъ, колеблющійся явиться на свтъ Божій?
И опять, спустя немного времени:
— Ну, за этимъ дло не станетъ!— продолжалъ онъ,— желающій цли, желаетъ также и средства!.. Имю же я право достигнуть во что бы то ни стало того, чмъ я долженъ быть. Я имю право на Человчность! Чтобы испытывать угрызенія, совсти, нужно совершить преступленія? Ну, хорошо, согласенъ на преступленія, что же тутъ такого, разъ они длаются… изъ добрыхъ побужденій?— Да…— Пусть! (И онъ принялся за діалогъ): Я свершу ужасныя преступленія.— Когда? Сейчасъ. Не слдуетъ откладывать на завтра!— Какія же?— Одно единственное! Но великое! Но необычайное по своей жестокости! Но такое, которое заставитъ всхъ Фурій выйти изъ ада!— А какое?— Чортъ возьми, самое яркое… Браво! Нашелъ! Поджогъ! Итакъ, мн осталось времени только, чтобы поджечь! Запаковать свои чемоданы! Вернуться, спрятавшись, какъ должно, за стекломъ какого-нибудь фіакра, упиться своимъ торжествомъ среди испуганной толпы! хорошенько запомнить проклятія умирающихъ,— и поспть на сверозападный вокзалъ съ запасомъ угрызеній совсти на весь, остатокъ моихъ дней! Потомъ я спрячусь въ свой маякъ! въ свтъ! среди Океана! гд, такимъ образомъ, полиція никогда не найдетъ меня, ибо мое преступленіе мн не принесетъ никакой пользы.- И тамъ я буду хрипть одинъ (тутъ Шоваль выпрямился, импровизируя стихъ совершенно въ духъ Корнеля):

За муки совсти мн будетъ грхъ порукой!

— Ршено. А теперь,— закончилъ великій артистъ, осмотрвшись вокругъ себя, чтобы убдиться, что онъ одинъ, и поднимая съ земли булыжникъ,— а теперь теб не придется отражать боле никого!
И онъ бросило’ камень въ зеркало, которое разбилось въ тысячу сверкающихъ осколковъ.
Исполнивъ этотъ первый долгъ и, быстро убгая,— какъ бы удовлетворенный этимъ первымъ. но энергичнымъ подвигомъ,— Шоваль устремился къ бульварамъ, гд, спустя нсколько минутъ, по его знаку, остановился экипажъ: онъ прыгнулъ въ него и исчезъ.
Два часа спустя пламя огромнаго бдствія, брызнувшее изъ большихъ керосиновыхъ, масловыхъ и спичечныхъ складовъ, отражались во всхъ стеклахъ предмстья Тампль. Скоро пожарныя части, подкатывая и подталкивая свои снаряды, сбжались со всхъ сторонъ, и ихъ трубы, разсыпая зловщіе- крики, сразу будили обитателей этого населеннаго квартала. Безчисленные поспшные шаги раздавались по тротуарамъ: толпа запруживала собою большую площадь Шато д’О и сосднія улицы. Спшно образовались цпи. Мене, чмъ черезъ четверть часа, отрядъ солдатъ составилъ кордонъ вокругъ пожара. Полицейскіе, при кровавомъ свт факеловъ, удерживали по сосдству натискъ человческихъ массъ.
Экипажи, захваченные въ плнъ, боле не двигались. Слышались вопли. Раздавались отдаленные крики среди ужаснаго треска огня. Жертвы, захваченныя этимъ адомъ, рычали, и крыши домовъ проваливались на нихъ. Около сотни семействъ изъ рабочихъ тхъ мастерскихъ, что горли, оставались безъ средствъ къ жизни и безъ крова.
Одинокій фіакръ, нагруженный двумя большими чемоданами, стоялъ за толпой, остановленной у Шато д’О. И въ этомъ фіакр сидлъ Эспри Шоваль, урожденный Лепентръ, именуемый Монантйль, время отъ времени онъ раздвигалъ штору и любовался своимъ произведеніемъ.
— О,— тихо говорилъ онъ себ,— я чувствую, какой ужасъ внушаю я Богу и людямъ!— Да, вотъ, вотъ она — печать проклятія!…
Лицо добраго стараго комедіанта сіяло.
— О, я несчастный!— бормоталъ онъ,— какія мстительныя безсонницы извдаю я среди призраковъ своихъ жертвъ. Я чувствую, какъ во мн поднимается душа Нероновъ, сжигающихъ Римъ въ изступленіи художника! Геростратовъ, сжигающихъ Эфесскій храмъ изъ любви къ слав!.. Растопчиныхъ, сжигающихъ Москву изъ патріотизма! Александровъ, сжигающихъ Персеполисъ изъ учтивости къ ихъ безсмертной Тайс!.. Я же сжигаю по долгу, не имя иного средства къ существованію! Я поджигаю потому, что я задолжалъ себ самого себя!.. Я расплачиваюсь. Какимъ человкомъ я сдлаюсъ! Какъ я буду жить! Да, я, наконецъ, узнаю, что испытываешь, когда тебя терзаютъ.— Какія ночи, великолпныя, своимъ ужасомъ, я буду восхитительно проводить!.. Ахъ, я дышу, я возрождаюсь!.. я существую! И подумать только, что я былъ комедіантъ!.. А теперь, когда въ грубыхъ глазахъ простыхъ людей я являюсь только висльникомъ,— бжимъ съ быстротою молніи. Идемъ и спрячемся въ нашъ маякъ, чтобы тамъ спокойно насладиться своими угрызеніями совсти.
Черезъ два дня, вечеромъ, Шоваль, прибывшій безпрепятственно къ мсту своего назначе, нія, вступалъ во владніе своимъ разореннымъ маякомъ, расположеннымъ на нашемъ сверномъ побережь: то было полуразрушенное зданіе свтомъ котораго уже давно не пользовались, и которое лишь по министерскому снисхожденію было снова вызвано къ жизни ради Шоваля.
Врядъ ли сигналы этого маяка могли приносить какую-либо пользу: то была, такъ сказать, суперфетація, чистая синекура, квартира съ освщеніемъ надъ головой, нчто, безъ чего могли бы обойтись вс, кром одного Шоваля.
Итакъ, достойный трагикъ, перенеся туда свою постель, запасъ състныхъ припасовъ и большое зеркало, чтобы изучать въ немъ выраженія своего лица, заперся тамъ, немедленно, укрывшись отъ всякаго человческаго взора.
Вокругъ него плакало море, въ которомъ старая небесная бездна купала свои звздныя сіянія. Онъ смотрлъ, какъ волны осаждали его башню при внезапныхъ перемнахъ втра, подобно восточному Столпнику, который могъ любоваться песками, гонимыми его къ столпу порывами втра пустыни.
Вдалек слдилъ онъ безмысленнымъ взглядомъ за дымомъ пароходовъ или за парусами рыбаковъ.
Съ каждой минутой этотъ мечтатель забывалъ о своемъ пожар. Онъ всходилъ и сходилъ по каменной лстниц.
Итакъ, повторяемъ, вечеромъ на третій день, Лепентръ, сидя въ своей комнат въ шестидесяти футахъ надъ водой, перечитывалъ No парижской газеты, гд описывалось несчастное происшествіе, случившееся три дня тому назадъ.
‘Неизвстный злоумышленникъ, подбросилъ нсколько спичекъ въ керосиновые склады. Чудовищный пожаръ, поставившій на ноги на всю ночь пожарныхъ и все населеніе окружающихъ кварталовъ, разразился въ предмсть Тампль.
Насчитываютъ около ста жертвъ: семейства несчастныхъ ввержены въ самую ужасную нищету.
Вся площадь была въ траур и еще дымилась.
Осталось неизвстнымъ имя преступника, а главное, что побудило его на преступленіе’.
Прочтя это, Шоваль воскликнулъ, лихорадочно потирая руки:
— Какой успхъ! Какой я великолпный злодй! Достаточное ли число привидній поститъ меня? Ахъ, сколько призраковъ я увижу! Я отлично зналъ что стану Человкомъ.— Средство было жестоко, я согласенъ! Но такъ было нужно!.. такъ было нужно!
Перечитывая парижскій листокъ, Шоваль при упоминаніи, что будетъ дано экстраординарное представленіе въ пользу погорльцевъ, прошепталъ:
— Вотъ какъ! мн слдовало бы предложить содйствіе моего таланта въ пользу моихъ жертвъ. Это могло бы быть моимъ прощальнымъ спектаклемъ!— Я продекламировалъ бы Ореста. Я былъ бы весьма естествененъ…
Посл этого Шоваль сталъ жить въ своемъ маяк.,
И вечера проходили, чередуясь, и ночи. Происходило нчто, поразившее артиста. Нчто ужасное. Вопреки его надеждамъ и предположеніямъ совсть его не кричала ему никакихъ укоровъ. Не показывалось ни одного единаго призрака! Онъ не испытывалъ ничего, ну, ршительно ничего.
Онъ не могъ врить этому Молчанію. Не могъ опомниться.
Порою, смотрясь въ зеркало, онъ замчалъ, что его добродушное лицо совсмъ. не измнилось. Тогда въ ярости онъ бросался къ сигналамъ, которые портилъ, въ лучезарной надежд заставить погибнуть вдалек какое-нибудь судно, чтобы ускорить, возбудить упорныя угрызенія совсти, чтобы содйствовать имъ!— чтобы вызвать привиднія! Напрасные труды!
Безплодныя покушенія! Безполезныя усилія! Онъ ничего не испытывалъ. Онъ не видлъ предъ, собой ни одного угрожающаго призрака. Онъ не спалъ боле,— до того душили его отчаяніе и стыдъ.
Наконецъ, однажды ночью, пораженный въ своемъ, залитомъ свтомъ уединеніи приливомъ кропи къ мозгу, онъ нашелъ свою смерть, и въ агоніи, подъ шумъ океана, подъ гулъ мощнаго втра, ударившаго въ его башню, потерянную въ Безконечномъ, онъ кричалъ:
— Призраковъ!.. Ради Бога!.. Пусть я увижу, хоть одинъ призракъ!— Я заслужилъ его!
Но Богъ, къ Которому взывалъ онъ, не оказалъ ему этой милости,— и старый скоморохъ угасъ продолжая декламировать съ напыщенной страстностью про свою жажду увидть призраки… и онъ не понялъ, что самъ былъ тмъ, чего жаждалъ.

КОРОЛЕВА ИЗАБО.

Графу д’ Осмуа.

Хранитель. Дворца Книгъ говоритъ: ‘Царица Нитоириса, Красавица, чьи щеки, какъ розы, вдова Папи I, 10-ой династіи, чтобы отмстить за убійство своего брата, пригласила заговорщиковъ къ себ въ подземную залу своего Азпакскаго дворца, затмъ, выйдя изъ залы, она велла впустить туда, неожиданно, воды Нила’.

Манеонъ.

Около 1404 года — (я возвращаюсь такъ далеко въ глубь вковъ лишь для того, чтобы не шокировать своихъ современниковъ) — Изабо, жена короля Карла VI, регентша Франціи, избрала для своего мстопребыванія въ Париж старинный отель Монтагю, родъ дворца, боле извстный подъ именемъ отеля Барбегтъ.
Тамъ замышлялись знаменитые бои при факелахъ на Сен: то была пышныя, ночныя.празднества съ музыкой, столь же поражавшія красотой женщинъ и молодыхъ вельможъ, сколько и неслыханной роскошью, которую проявлялъ тамъ дворъ.,
Королева только что обновила т. платья ‘ la gore’, въ которыхъ просвчивала грудъ сквозь, стку изъ лентъ, украшенную драгоцнными камнями, и т прически, которыя заставили поднять на нсколько локтей арки феодальныхъ дверей. Днемъ мстомъ свиданія придворныхъ (находившихся близъ Лувра) была главная зала и площадка апельсиновыхъ деревьевъ, принадлежавшія королевскому казначею, мессиру Эскабала. Тамъ шла крупная игра, и часто изъ чашечекъ во время игры въ гальбикъ бросались кости на ставки, способныя проморить голодомъ цлыя провинціи. Расточались понемногу тяжелыя сокровища, собранныя съ такимъ трудомъ экономнымъ Карломъ V. Но если и уменьшались финансы, то охотно увеличивали налоги, подати, барщины, пошлины, соляныя и другія субсидіи, секвестры и всякіе поборы — до безконечности. Радость была во всхъ сердцахъ.
То было такъ же и въ т самые дни, когда мрачный, державшійся въ сторон и начинавшій съ того, что уничтожилъ въ своихъ владніяхъ вс эти гнусные поборы, оаннъ де-Неверъ, рыцарь Салинскій, графъ Фландрскій и д’Артуа, графъ Неверъ, баронъ де-Рэтедь, паладинъ Малинскій, дважды пэръ Франціи и старшина пэровъ, двоюродный братъ короля, воинъ, поздне объявленный Констанцскимъ Соборомъ единственнымъ главнокомандующимъ арміи, которому должно повиноваться слпо и безъ исключенія, первый великій вассалъ королевства, первый изъ подданныхъ короля (который самъ лишь первый подданный націи), наслдный герцогъ Бургундіи, будущій герой Никополя и той Эсбейской побды, во время которой, покинутый фламандцами, онъ завоевалъ себ героическое прозвище Безстрашнаго передъ цлой арміей, спасая Францію отъ перваго врага,— это было, говоримъ мы, во дни сына Филиппа Смлаго и Маргариты И, словомъ, оанна Безстрашнаго, который тогда уже замышлялъ предать огню и мечу для спасенія своей Родины Генриха Дерби, графа Херфордскаго и Ланкастерскаго, пятаго, носящаго то имя, короля Англія, и который — когда голов его назначена была цна тмъ же королемъ — достигъ во Франціи лишь того, что былъ объявленъ измнникомъ.
Неумло принимались за первыя игры въ карты, привезенныя нсколько дней тому назадъ Одетою де Шэнъ-Диверъ.
Бились о всевозможные заклады, пили вина, прибывавшія съ лучшихъ холмовъ Бургундскаго герцогства. Звучали новые ‘тепесоны’ и ‘вирелэ’ Герцога Орлеанскаго (одного изъ дворянъ Цвтовъ Лиліи, которые больше всего любили прекрасныя римы). Спорили о модахъ и вооруженіяхъ, часто распвали вольные куплеты.
Дочь богача, Берениса Эскабала, была прелестнымъ ребенкомъ, изъ самыхъ красивыхъ. Ея двственная улыбка привлекала блестящій рой дворянъ. Было извстно, что ея любезность не знала исключенія ни для кого.
Случилось однажды, что одинъ юный вельможа, видамъ де-Молль, бывшій въ то же время фаворитомъ Изабо, отважился поклясться (посл нсколькихъ стакановъ вина, конечно), что онъ побдитъ непреклонную невинность дочери этого молодца Эскабала, проще, что она будетъ принадлежать ему въ самый короткій срокъ.
Это было сказано среди кучки придворныхъ. Вокругъ шумлъ смхъ и псенки того времени, но шумъ не покрылъ неосторожныхъ словъ молодого человка. Закладъ, принятый подъ звонъ кубковъ, дошелъ до ушей Людовика Орлеанскаго.
Людовикъ Орлеанскій, деверь королевы,-былъ отмченъ ею съ первыхъ же дней регентства страстной привязанностью. Это былъ блестящій и своевольный вельможа, но съ темною душою. Между Изабеллой Баварской и имъ было какое-то сходство по духу, которое длаетъ любовную связь подобной кровосмшенію., Не считая капризныхъ возвратовъ поблекшей нжности королевы, онъ. всегда умлъ сохранить для себя въ ее сердц нчто въ род побочной привязанности, походившей скоре на договоръ, чмъ на симпатію.
Герцогъ наблюдалъ за фаворитами своей невстки. Когда ему начинало казаться, что любовникъ слишкомъ близокъ къ королев и что это угрожаетъ тому вліянію, которое онъ хотлъ сохранить надъ королевой, онъ бывалъ мало разборчивъ въ средствахъ, приводившихъ къ ихъ разрыву, почти всегда трагическому, будь такимъ средствомъ хоть доносъ.
Итакъ, упомянутый разговоръ былъ переданъ, благодаря его стараніямъ, царственной подруг видама де-Молля.
Изабо улыбнулась, пошутила надъ этимъ договоромъ и сдлала видъ, что боле не обращаетъ на него вниманія.
У королевы были свои чароди, которые продавали ей тайныя средства Востока, способныя разжечь въ сердцахъ огонь желаній къ ней. Новая Клеопатра, она была великая утонченница, созданная скоре для предсдательства надъ дворами любви въ глубин какого-нибудь замка или же для распространенія модъ въ провинціи, чмъ для того, чтобы помышлять объ освобожденіи родной земли отъ англичанъ. Въ этомъ случа, впрочемъ, она не посовтовалась ни съ кмъ изъ своихъ чародевъ,— даже съ Арно Гилэмомъ, алхимикомъ.
Нсколько дней спустя, ночью, сиръ де-Молль былъ у королевы, въ отел Барбеттъ. Часъ былъ поздній, усталость отъ наслажденій усыпляла обоихъ любовниковъ.
Вдругъ де-Моллю послышались звуки парижскихъ колоколовъ, разносившіеся отдльными и мрачными ударами.
Онъ вскочилъ.
— Что такое?— спросилъ онъ.
— Ничего. Оставь!..— отвтила Изабо, весело и не открывая глазъ.
— Какъ ничего, моя прекрасная королева? Разв это не набатъ?
— Да… можетъ-быть. Ну, что же, другъ?
— Загорлся чей-нибудь дворецъ?
— Я какъ разъ видла такой сонъ,— сказала Изабо.
Жемчужная улыбка полуоткрыла губы полусонной красавицы.
— Мало того,— продолжала она,— мн снилось, что это поджегъ именно ты. Я, видла, какъ ты, милый, бросалъ факелъ въ кормовые и масляные склады.
— Я?
— Да!..— она протягивала слоги съ томностью.— Ты поджигалъ домъ мессира Эскабала, моего казначея, понимаешь, чтобы выиграть то пари.
Сиръ де-Молль снова открылъ наполовину глаза, охваченный смутной тревогой.
— Какое пари? Не спите ли вы еще, мой ангелъ?
— Да твое пари въ томъ, что ты станешь возлюбленнымъ его дочери, маленькой Беренисы, у которой такіе прекрасные глаза!.. О, что это за красивая и милая двочка, не правда ли?
— Что вы говорите, дорогая Изабо?
— Разв вы не поняли меня, сеньоръ? Мн снилось, какъ я вамъ уже говорила, что вы подожгли домъ моего казначея, намреваясь похитить его дочь во время пожара и сдлать ее вашей любовницей, чтобы выиграть ваше пари.
Видамъ посмотрлъ вокругъ себя, въ молчаніи.
Зарево отдаленнаго пожара озаряло, въ самомъ дл, цвтныя стекла комнаты, отъ пурпурныхъ отблесковъ истекали кровью горностаи королевскаго ложа, цвты лилій на гербахъ и т, что умирали въ эмалевыхъ вазахъ, краснли! И красными были также оба кубка на столик, заставленномъ винами и фруктами.
— Ахъ! я вспоминаю…— проговорилъ вполголоса. молодой человкъ,— правда, я хотлъ направить взгляды на эту двочку, чтобы отвлечь ихъ отъ нашего счастья. Но посмотрите же, Изабо: это, въ самомъ дл, большой пожаръ — и языки пламени поднимаются со стороны Лувра!
При этихъ словахъ королева приподнялась на локт, посмотрла очень пристально и ничего не говоря на видама де-Молля, покачала головой, затмъ, безпечная и смющаяся, запечатлла на губахъ молодого человка долгій поцлуй.
— Ты скажешь все это мэтру Каппелюшу, когда онъ будетъ тебя колесовать на Гревской площади на этихъ дняхъ. Вы — скверный поджигатель, моя радость!
И такъ какъ духи, распространяемые ея восточымъ тломъ, одуряли и жгли сознаніе до
того, что отнимали возможность мыслить, она прижалась къ нему.
Набатъ не смолкалъ, можно было различить вдалек крики толпы.
Де-Молль отвтилъ шутя:
— Вдь надо еще доказать виновность.
И онъ возвратилъ ей поцлуй.
— Доказать ее, противный?
— Конечно!
— Разв ты могъ бы доказать число поцлуевъ, которые ты получилъ отъ меня? Это все равно, что сосчитать бабочекъ, улетающихъ въ лтній вечеръ!
Онъ всматривался въ свою любовницу, столь страстную и столь блдную, которая только что расточала ему утхи и истомы самаго дивнаго сладострастья.
Онъ взялъ ее руку.
— Къ тому же, это будетъ очень легко,— продолжала молодая женщина.— Кому же другому было выгодно воспользоваться пожаромъ, чтобы похитить дочь мессира Эскабала? Теб одному. Ты обязался честнымъ словомъ въ пари. И такъ какъ ты никогда не посмешь сказать, гд ты находился въ тотъ часъ, когда вспыхнулъ пожаръ… Ты видишь, этого вполн достаточно въ Шатлэ для начала уголовнаго процесса. Сначала изслдуютъ, а потомъ… (она тихо звнула) пытка сдлаетъ остальное.
— Я не посмю сказать, гд я былъ?— спросилъ де-Молль.
— Конечно, такъ какъ при жизни короля Карла VI вы были въ тотъ часъ въ объятьяхъ французской королевы, какое же вы дитя!
Смерть вставала, въ самомъ дл, и ужасная, по обимъ сторонамъ обвиненія.
— Вы правы!— сказалъ сиръ де-Молль, подъ очарованіемъ нжнаго взгляда своей подруги.
Въ опьянніи онъ обвивалъ рукою этотъ юный станъ, изгибавшійся въ волнахъ волосъ, теплыхъ и рыжихъ, какъ пережженное золото.
— Все это сонъ,— сказалъ онъ.— Жизнь моя!
Вечеромъ они занимались музыкой, его цитоля была брошена на подушку, одна струна лопнула сама собой.
— Усни, мой ангелъ! Теб хочется спать!— сказала Изабо, томно притягивая къ своей груди лобъ молодого человка.
Шорохъ, произведенный инструментомъ, заставилъ его вздрогнуть: влюбленные врятъ въ суеврныя примты.

——

На другой день видамъ де-Молль былъ арестованъ и брошенъ въ тюрьму Гранъ Шатлэ. Обвиненіе было предъявлено именно такое, какъ предсказывала Изабо. Все произошло именно такъ, какъ ему объявила эта августйшая обольстительница, ‘красота которой была такъ всесильна, что должна была пережить ея любовныя похожденія’.
Видаму де-Моллю было невозможно найти того, что по юридической терминологіи зовется alibi.
Онъ былъ приговоренъ къ колесованію посл предварительной, обычной и чрезвычайной пытки во время допроса.
Кара для поджигателей, черный занавсъ и т. п., ничто не было забыто.
Только странное событіе произошло въ Гранъ Шатлэ.
Адвокатъ молодого человка привязался къ нему глубоко, де-Молль сознался ему во всемъ.
И передъ невинностью де-Молля его защитникъ оказался виновнымъ въ героическомъ поступк.
Наканун казни онъ пришелъ въ тюрьму осужденнаго и далъ ему убжать, воспользовавшись его адвокатской одеждой. Короче, онъ замстилъ его собою.
Былъ ли онъ человкъ съ благороднйшимъ сердцемъ? Былъ ли честолюбцемъ, отважившимся на роковую ставку? Кто узнаетъ объ этомъ когда-либо?
Еще весь разбитый и сожженный пыткой, видамъ де-Молль перебрался черезъ границу и умеръ въ изгнаніи.
Но адвоката оставили на его мст.
Прекрасная подруга видама де-Молля, узнавъ о побг молодого человка, почувствовала лишь чрезмрную досаду {Вещь странная и столь же мало извстная, какъ многія другія. Почти вс историки того времени утверждаютъ въ одинъ голосъ, что королева Изабелла Баварская — съ самой свадьбы до той минуты, когда помшательство короля стало извстнымъ, представлялась народу, нищимъ и всмъ — ‘ангеломъ доброты, святой и мудрой принцессой’. Нужно полагать, слдовательно, что истинная болзнь короли и безграничная распущенность двора оказали свое вліяніе на новый обликъ, принятый ею съ тхъ дней, о которыхъ мы говоримъ.}.
Она не пожелала признать защитника своего друга.
Дабы имя г. де-Молля было вычеркнуто изъ списка живыхъ, она приказала, во что бы то ни стало, привести приговоръ въ исполненіе.
Такимъ образомъ, адвокатъ былъ колесованъ на Гревской площади на мст и вмсто сира де-Молля.
Молитесь за нихъ.

ТАЙНЫЯ ВОСПОМИНАНЯ.

Франку Лами.

Во всей той мстности нтъ замка боле стараго и боле славнаго, чмъ мой печальный, наслдственный замокъ.

Эдгаръ По.

Я происхожу,— сказалъ онъ мн,— я, послдній Гаэлъ,— изъ семьи Кельтовъ, твердыхъ, какъ наши скалы. Я принадлежу къ тому роду моряковъ, знаменитому цвту Арморики, откуда вышло столько удивительныхъ воиновъ, геройскіе подвиги которыхъ принадлежатъ къ числу украшеній Исторіи.
Одинъ изъ этихъ предковъ, которому наскучилъ, еще въ молодости, видъ ближнихъ, а также ихъ глупыя отношенія, удалился навсегда и съ сердцемъ, исполненнымъ презрительнаго забвенія, изъ родного замка. Это было во время Азіатскихъ экспедицій, онъ отправился воевать рядомъ съ Сюфреномъ и вскор отличился въ Индіи таинственными нападеніями, которыя онъ совершилъ одинъ вы глубин Мертвыхъ Городовъ.
Эти города, подъ блыми и пустынными небесами, покоятся въ развалинахъ посреди чудовищныхъ лсовъ. Кустарникъ, трава, сухія втки покрываютъ и загораживаютъ тропинки, бывшія людными аллеями, гд заглохнулъ шумъ колесницъ, оружій и псенъ.
Ни втерка, ни щебетанья птицъ, ни напва фонтановъ среди спокойнаго ужаса этой мстности. Даже бенгальскіе зяблики избгаютъ здсь старыхъ стволовъ чернаго дерева, считающагося въ иныхъ мстахъ ихъ любимымъ растеніемъ. Между развалинами, скученныя на прогалинахъ, рвутся ввысь огромныя и чудовищныя поросли цвтовъ на длинныхъ стебляхъ, гибельныя чащи, въ которыхъ горятъ острыя стрлы солнца, испещренныя лазурью, оттненныя огнемъ, съ жилками, проведенными киноварью, подобные лучезарному оперенію цлаго миріада исчезнувшихъ павлиновъ. Теплый воздухъ смертоносныхъ ароматовъ давитъ нмые останки: какъ бы дымъ изъ погребальныхъ курильницъ, синяя, пьянящая и мучительная испарина благовоній.
Смлый коршунъ, паломникъ Кабульскихъ плоскогорій, останавливается надъ этой страной и смотритъ съ вершины какой-нибудь черной финиковой пальмы лишь затмъ, чтобы, вдругъ запутавшись въ ліанахъ, трепетать въ неожиданной агоніи.
Тутъ и тамъ разбитыя арки, безформенныя статуи, камни, надписи на которыхъ стерты боле, чмъ въ Сардахъ, Пальмир или Корсабад.
На нкоторыхъ изъ нихъ, на тхъ, что украшали въ этихъ городахъ фронтоны воротъ, нкогда терявшіеся въ неб, глазъ еще можетъ разобрать и возстановить едва различимую вендскую надпись, властный девизъ прежнихъ вольныхъ на родовъ:
‘…И Богъ не одолетъ!’
Молчаніе нарушается лишь скользящими гремучими змями, которыя извиваются среди упавшихъ стволовъ, колоннъ или, свистя, свертываются въ кольца подъ рыжеватыми мхами.
Порой, въ сумеркахъ, во время грозы, отдаленный крикъ джиггетая, уныло чередуясь съ раскатами грома, тревожитъ уединеніе.

——

Подъ развалинами продолжаются подземныя галлереи, входы въ которыя затеряны.
Тамъ, въ продолженіе многихъ вковъ, спятъ первые цари этихъ дивныхъ странъ, этихъ народовъ, поздне оставшихся безъ владыкъ,— цари, имена которыхъ боле неизвстны. И эти цари, конечно, согласно съ какимъ-то священнымъ обычаемъ, были похоронены подъ этими сводами, съ ихъ сокровищами.
Никакой свтъ не освщаетъ гробницъ.
Никто не помнитъ, чтобы когда-нибудь шаги раба заботъ Жизни и Желанія нарушили сонъ ихъ эхо.
И только факелъ брамина,— этого призрака жаждущаго Нирваны, этого нмого духа, простого свидтеля всемірнаго прорастанія судебъ,— трепещетъ иногда, въ минуты покаянія или божественныхъ созерцаній, на самомъ верху распавшейся лстницы и отбрасываетъ, со ступени на ступень, свое пламя, омраченное дымкой, до глубины гробницъ.
Тогда руины, смшанныя съ сіяніемъ, вдругъ. загораются какой-то чудесной пышностью. Драгоцнныя цпи, которыя переплетаются съ костями, какъ-будто прорзываютъ ихъ неожиданными сверканьями. Царственный прахъ, какъ пылью покрытый драгоцнными каменьями, сверкаетъ!.. Такъ послдній закатный лучъ, передъ наступленіемъ мрака, алымъ свтомъ зажигаетъ прахъ дорожный.
Магараджи поручаютъ отрядамъ избранныхъ охранять опушки священныхъ лсовъ, особенно доступъ къ прогалинамъ, на которыхъ въ безпорядк начинаются эти слды.— Точно такъ же запрещенъ доступъ къ берегамъ, къ водамъ и тмъ обрушившимся мостамъ, которые проходятъ поперекъ ихъ. Мрачныя воинства сипаевъ, съ сердцами гіенъ, неподкупныя и безжалостныя, бродятъ безпрестанно, всюду въ этихъ смертоносныхъ мстахъ.
Въ продолженіе, многихъ вечеровъ, герой уничтожалъ ихъ мрачныя хитрости, избгалъ ихъ засадъ и приводилъ въ смятеніе ихъ бродячую бдительность!.. Трубя неожиданно въ рогъ, среди ночи, въ различныхъ мстахъ, онъ разобщалъ ихъ этими ложными тревогами, потомъ внезапно появлялся, подъ свтомъ звздъ, среди высокихъ цвтовъ и быстро распарывалъ брюхо ихъ лошадямъ. Солдаты, какъ при вид злого духа, приходили въ ужасъ отъ его неожиданнаго появленія. Одаренный силой тигра, онъ валилъ ихъ на землю одного, за другимъ, однимъ прыжкомъ!— душилъ ихъ сначала наполовину въ этомъ короткомъ сжатіи,— потомъ, возвращаясь къ нимъ, онъ предавался на свобод избіенію ихъ.
Такимъ образомъ, Изгнанникъ сдлался бичомъ, ужасомъ и гибелью этихъ жестокихъ стражниковъ съ лицами землянистаго цвта. Однимъ словомъ, это былъ тотъ, кто оставлялъ ихъ пригвожденными къ толстымъ деревьямъ, съ ихъ собственными ятаганами въ сердц.
Проникая затмъ въ глубину этого разрушеннаго прошлаго, въ аллеи, на перекрестки и улицы этихъ старинныхъ городовъ, онъ достигалъ, несмотря на одуряющій ароматъ, входа въ единственныя гробницы, гд покоятся останки этихъ индусскихъ царей.
Такъ какъ ихъ двери охранялись лишь яшмовыми колоссами, въ род чудовищъ или идоловъ, съ неясными зрачками изъ жемчужинъ и изумрудовъ,— съ формами, созданными воображеніемъ забытыхъ теогоній,— онъ легко проникалъ туда, хотя каждый шагъ по ступенямъ лстницъ приводилъ въ движеніе длинныя крылья этихъ боговъ.
Тамъ, не щадя ничего вокругъ себя, въ темнот, преодолвая удушливое головокруженіе черныхъ вковъ, духъ которыхъ виталъ вокругъ, касаясь ихъ облика своимъ челомъ, онъ собиралъ въ молчаній тысячи чудесныхъ вещей. Кортецъ въ Мексик и Пизарро въ Перу присваивали себ сокровища кациковъ и царей съ меньшимъ безстрашіемъ.
Съ мтками, полными драгоцнными каменьями, на дн лодки, онъ снова плылъ безшумно, вверхъ по ркамъ, избгая опаснаго луннаго свта. Онъ плылъ, согнувшись надъ своими веслами, посреди утесиковъ, не трогаясь жалобными дтскими призывами, которые выкрикивали кайманы подл него.
Въ нсколько часовъ онъ-достигалъ, такимъ образомъ, отдаленной пещеры, знакомой лишь ему одному, въ тайник которой онъ и укладывалъ свою добычу.
О его подвигахъ говорили.— Отсюда возникли легенды, медленно распваемыя факирами еще и теперь, во время пиршествъ у набабовъ, подъ аккомпанементъ теорбъ. Эти неопрятные трубадуры — не безъ стариннаго трепета завистливой ненависти или почтительнаго ужаса — присудили въ своихъ псняхъ этому предку титулъ Хищника гробницъ.
Случилось, однако, что безстрашный перевозчикъ далъ соблазнить себя коварными и сладкими рчами единственнаго друга, котораго онъ когда-либо приблизилъ къ себ, въ обстоятельствахъ исключительно опасныхъ. Этотъ человкъ какимъ-то поразительнымъ чудомъ спасся!— ‘ Я говорю о достославномъ, слишкомъ знаменитомъ полковник Сомбр.
Но, благодаря атому криводушному ирландцу, славный Искатель приключеній попалъ въ засаду. Ослпленный кровью, пораженный пулями, окруженный двадцатью палашами, онъ былъ захваченъ врасплохъ и погибъ среди ужасныхъ мученій.
Орды гималайцевъ, опьяненныя его смертью, бросились къ пещер, скача въ побдной пляск. Какъ только они отыскали сокровища, они вернулись въ проклятую долину.
Предводители ихъ съ благоговніемъ побросали эти богатства въ глубь мрачныхъ гробницъ, въ которыхъ покоятся низверженныя души царей ночи вселенной. И старинные каменья понын сверкаютъ тамъ, подобно взглядамъ, всегда свтящимся надъ народами.
Я унаслдовалъ,— я, Гаэль,— увы!— только пламенныя мечты великаго воина и его надежды.— Я живу здсь на Запад, въ этомъ старомъ укрпленномъ город, гд тихая тоска оковываетъ меня. Равнодушный къ политическимъ заботамъ моего вка и моей отчизны, къ минутнымъ злодяніямъ тхъ, которые являются представителями этихъ заботъ, я люблю смотрть, какъ вечера торжественной осени пылаютъ на очервленныхъ вершинахъ окружныхъ лсовъ.— Посреди сверканій росы я брожу одиноко, подъ сводомъ черныхъ аллей, какъ бродилъ мой Предокъ подъ криптами блистающихъ гробницъ! Инстинктивно, какъ онъ, я избгаю, самъ не знаю почему, враждебнаго сіянія луны и опаснаго приближенія человка. Да, я избгаю ихъ, когда, мечтая, брожу,— наедин съ своими грезами!.. И я чувствую тогда, что въ душ моей таятся отсвты безплодныхъ богатствъ, погребенныхъ въ гробниц забытыхъ царей.

НЕИЗВСТНАЯ.

Графин де-Лакло.

‘Лебедь молчитъ всю жизнь, чтобы прекрасно пропть однажды’.
Старинная пословица.

То былъ благословенный отрокъ, блднющій при прекрасномъ стих.
Адріенъ Жювиньи.

Въ тотъ вечеръ весь Парижъ блисталъ въ Итальянской Опер давали Норму.-То былъ прощальный вечеръ Маріи-Фелиціи Малибранъ.
При послднихъ звукахъ молитвы Беллини, Casta diva, весь залъ поднялся и сталъ вызывать пвицу среди торжественнаго шума. Бросали цвты, браслеты, внки. Ощущеніе безсмертія оввало величественную артистку, бывшую почти при смерти, и которая угасала, думая, что поетъ!
Въ средин партера, совсмъ молодой человкъ, лицо котораго выражало душу ршительную и гордую, разрывая свои перчатки аплодисментами, выражалъ страсти и восхищеніе, переживаемое имъ.
Никто въ парижскомъ свт не зналъ этого господина. Онъ не былъ похожъ на провинціала, а скоре на иностранца. Въ костюм, немного новомъ, но съ блескомъ смягченнымъ и безупречнаго) покроя, онъ могъ бы показаться въ партер страннымъ, если бы не инстинктивное и таинственное изящество, которое исходило отъ всего его существа. Всматриваясь въ него, хотлось искать вокругъ него пространства, неба и одиночества. Это было необычайно, но разв Парижъ — не городъ Необычайнаго?
Кто былъ онъ и откуда явился онъ? Это былъ дикій юноша, барственный сирота,— одинъ изъ послднихъ этого вка — меланхолическій владлецъ замка на свер, вырвавшійся три дня тому назадъ изъ сумрака своего Корнуэльскаго дамка.
Его звали графъ Фелисьенъ де-ла-Вьержъ, онъ владлъ замкомъ Бланшландъ, въ нижней Бретани. Жажда жгучаго существованія, любопытство узнать нашъ изумительный адъ вдругъ захватили и воспламенили тамъ этого охотника!.. Онъ пустился въ путешествіе, и вотъ, совершенно естественно, очутился здсь. Онъ находился въ Париж лишь съ утра, такъ что его большіе глаза еще сіяли.
То былъ первый вечеръ его молодости! Ему. было двадцать лтъ. Это было его вступленіе въ, міръ пламени, забвенія, банальности, золота и удовольствій. И случайно онъ прибылъ во-время, чтобы услышать прощаніе той, которая уходила
Немногихъ мгновеній ему было достаточно, чтобы свыкнуться съ-блескомъ зала. Но, при первыхъ нотахъ, взятыхъ Малибранъ, его душа затрепетала, залъ исчезъ. Привычка.къ молчанію, лсовъ, къ хриплому втру у рифовъ, къ шуму воды, бгущей по камнямъ потоковъ, жъ суровымъ наступленіямъ сумерекъ воспитала поэта, въ этомъ гордомъ молодомъ человк, и ему казалось, что въ тембр голоса, который онъ слушалъ, душа всхъ тхъ предметовъ шлетъ ему издалека мольбу — возвратиться!
Въ ту минуту, когда, вн себя отъ восторга, онъ аплодировалъ вдохновенной артистк, его руки неожиданно повисли, онъ остался недвижимымъ.
У балкона одной изъ ложъ только-что появилась молодая женщина поразительной красоты.— Она смотрла на сцену. Тонкія и благородныя линіи ея неяснаго профиля оттнялись краснымъ сумракомъ ложи, словно флорентійская камея въ медальон.— Блдная, съ горденіей въ каштановыхъ волосахъ, и совершенно одна, она опиралась о край балкона рукой, форма которой указывала на знаменитое происхожденіе. Тамъ, гд сходился корсажъ ея чернаго муароваго платья, скрытаго подъ кружевами, свтился въ золотомъ ободк большой камень, восхитительный опалъ,— конечно, подобіе ея души! Съ видомъ уединеннымъ, равнодушнымъ ко всему залу, она, казалось, забывала самое себя подъ непреодолимымъ очарованіемъ этой музыки.
Случаю, однако, было угодно, чтобы она обратила неопредленно свой взоръ на толпу, въ ту же минуту глаза молодого человка встртились съ ея глазами, загорлись и погасли въ одну секунду.
Знавали ли они когда-нибудь другъ друга?.. Нтъ. Не на земл. Но пусть т, кто могутъ сказать, гд начинается Прошедшее, ршатъ, гд эти два существа обладали другъ другомъ, ибо этотъ единственный взглядъ убдилъ ихъ на этотъ разъ и навсегда въ томъ, что они существуютъ не съ колыбели. Молнія освщаетъ сразу валы и пну ночного моря и, на горизонт, далекія серебряныя полосы волнъ, текъ и впечатлніе, въ сердц молодого человка, подъ этимъ быстрымъ взглядомъ, возникло не постепенно, то было внутреннее волшебное ослпленіе передъ обнаруживавшимся міромъ! Онъ опустилъ вки какъ бы затмъ, чтобы удержать подъ ними т два голубыхъ огня, которые тамъ затерялись, потомъ ему захотлось побороть это давящее головокруженіе. Онъ поднялъ глаза на неизвстную.
Въ задумчивости, она все еще направляла свой взглядъ на него, какъ бы понявъ мысль этого влюбленнаго дикаря и какъ-будто бы она считала это самой естественной вещью! Фелисьенъ почувствовалъ, что блднетъ, изъ этого взгляда онъ вынесъ впечатлніе двухъ рукъ, которыя томно соединялись вокругъ его шеи. Свершилось! Ликъ этой женщины отразился, какъ въ знакомомъ зеркал, въ его душ, воплотился въ ней, узналъ себя!— укрпился навки въ ней подъ чарами почти божественныхъ мыслей! Фелисьенъ любилъ первой и незабываемой любовью.
Между тмъ, молодая женщина, раскрывъ свой веръ, черное кружево котораго касалось ея губъ, казалось, вернулась къ своей безучастности. Теперь можно было бы сказать, что она исключительно слушала мелодію Нормы.
Собираясь поднять свой лорнетъ на ея ложу, Фелисьенъ почувствовалъ, что это было-бы непристойнымъ.
‘Такъ какъ я люблю ее!’ сказалъ онъ себ.
Нетерпливо дожидаясь конца акта, онъ сосредоточился.— Какимъ образомъ заговорить съ ней? Узнать ея имя? Онъ не зналъ никого.— Справиться завтра по записи абонентовъ Итальянской Оперы! А что если то была случайная ложа, купленная на этотъ вечеръ! Времени оставалось немного, видніе могло исчезнуть. Ну, что жъ! его карета послдуетъ за ея каретой, вотъ и все… Ему казалось, что не было иныхъ средствъ. Что длать дальше, онъ придумаетъ! Потомъ онъ сказалъ себ въ своей прекрасной… наивности: ‘Если она меня любитъ, она это отлично замтитъ и подастъ мн какой-нибудь знакъ’.
Занавсъ опустился. Фелисьенъ покинулъ залъ очень быстро. Очутившись въ перистил театра, онъ сталъ, просто, прогуливаться передъ статуями.
Подошелъ его камердинеръ, онъ прошепталъ ему нсколько наставленій, слуга отошелъ въ уголъ и, внимательно выжидая, остановился тамъ.
Шумныя оваціи, устроенныя пвиц, мало-по-малу утихли, какъ утихаютъ вс тріумфальные звуки въ этомъ мір. Толпа спускалась по большой лстниц.— Фелисьенъ, устремивъ взоръ наверхъ, между двухъ мраморныхъ вазъ, откуда струился блистательный потокъ толпы, ждалъ. Онъ ничего не видлъ: ни радостныхъ лицъ, ни украшеній, ни цвтовъ на лбу молодыхъ двушекъ, ни горностаевыхъ накидокъ, ни всей этой сверкающей волны, которая текла передъ нимъ, залитая яркимъ свтомъ.
И понемногу вся эта толпа быстро разсялась, а молодая женщина не появлялась. Неужели же онъ далъ ей скрыться, не узнавъ ея!.. Нтъ! это было невозможно.— Чей-то старый слуга напудренный, въ ливре съ мхомъ, еще стоялъ въ вестибюл. На пуговицахъ, его черной ливреи блестли листья сельдерея, принадлежность герцогской короны.
Вдругъ, наверху опустлой лстницы, появилась она! Одна! Стройная подъ бархатнымъ манто, съ волосами, покрытыми кружевной косынкой, она опиралась рукой въ перчатк на мраморныя перила. Она замтила Фелисьена, стоявшаго около статуи, но, какъ казалось, оставила затмъ его присутствіе безъ вниманія.
Она спокойно спустилась. Слуга приблизился, она произнесла нсколько словъ тихимъ голосомъ. Лакеи поклонился и удалился, не дожидаясь боле. Минуту спустя, послышался шумъ удалявшейся кареты. Тогда она вышла. Она спустилась, все такъ же одна, по наружнымъ ступенямъ театра. Фелисьенъ едва усплъ бросить своему камердинеру:
— Возвращайтесь въ отель безъ меня.
Въ одно мгновеніе онъ уже былъ на Итальянской площади, въ.нсколькихъ шагахъ отъ неизвстной. Толпа уже разсялась по окружающимъ улицамъ, отдаленное эхо экипажей замирало.
Стояла октябрьская ночь, сухая, звздная.
Неизвстная шла очень медленно, какъ бы съ непривычки.— Слдовать за ней? Это было необходимо, онъ ршился на это. Осенній втеръ доносилъ до него очень слабый запахъ амбры, который исходилъ отъ нея, и влачащійся и звучный шорохъ муара по асфальту.
Передъ улицей Монсиньи она на мигъ осмотрлась, потомъ дошла, какъ бы безцльно: до улицы Граммонъ, пустынной и едва освщенный.
Вдругъ молодой человкъ остановился, его умъ пронизала мысль. Быть можетъ, она — иностранка!
Экипажъ могъ прохать и увезти ее навсегда и завтра, и всегда стучать по камнямъ города, не находя ее.
Быть разлученнымъ съ ней, безпрестанно, случайностью улицы, мгновенія, которое можетъ длиться вчность! Какая будущность! Эта мысль смутила его до того, что заставила забыть о всякомъ соблюденіи приличій.
Онъ опередилъ молодую женщину на углу темной улицы, тогда онъ повернулся, страшно поблднлъ и, опираясь о чугунный столбъ фонаря, поклонился ей, потомъ, очень просто, но съ какимъ-то плнительнымъ обаяніемъ, исходившимъ отъ всего его существа:
— Сударыня,— сказалъ онъ,— вы это знаете: я видлъ васъ сегодня вечеромъ въ первый разъ. Такъ какъ я боюсь не увидть васъ боле, я долженъ вамъ сказать (онъ терялъ сознаніе),— что я люблю васъ,— докончилъ онъ тихимъ голосомъ,— и что, если васъ не будетъ, я умру’, не повторивъ никому этихъ, словъ.
Она остановилась, приподняла вуаль и посмотрла на Фелисьена съ внимательной пристальностью. Посл короткаго молчанія:
— Сударь,— отвчала она голосомъ, сквозь ясность котораго просвчивали отдаленнйшія намренія души,— чувство, вызывающее въ васъ эту блдность и весь этотъ видъ, должно, въ самомъ дл, быть весьма глубокимъ, чтобы въ немъ Вы могли найти оправданіе того, что вы длаете. Поэтому я нисколько не чувствую себя оскорбленной. Успокойтесь и считайте меня своимъ другомъ.
Фелисьенъ не былъ удивленъ этимъ отвтомъ: ему казалось естественнымъ, чтобы идеалъ отвчалъ идеально.
Дйствительно, обстоятельства были таковы, при которыхъ обоимъ слдовало помнить (если они были того достойны), что они принадлежатъ къ той рас, которая создаетъ приличія, а не къ той, которая подчиняется имъ. То, что большинствомъ смертныхъ зовется при всхъ случаяхъ приличіями, есть не что иное, какъ механическое, рабское, чуть ли не обезьянье подражаніе тому, что безотчетно совершали, въ тхъ или иныхъ, общихъ обстоятельствахъ, существа высшей породы.
Въ порыв наивной нжности онъ поцловалъ руку, которая была ему протянута.
— Не подарите ли вы мн тотъ цвтокъ, который былъ въ вашихъ волосахъ весь вечеръ?
Неизвстная вынула молчаливо, изъ-подъ кружевъ, блдный цвтокъ и, предлагая его Фелисьену:
— Теперь прощайте,— сказала она,— и навсегда.
— Прощайте!..— пробормоталъ онъ.— Такъ вы меня не любите!— Ахъ! вы — замужемъ,— воскликнулъ онъ вдругъ.
— Нтъ.
— Свободны! О, небо!
— Все-таки позабудьте меня! Такъ надо.
— Но вы сдлались въ одинъ мигъ біеніемъ моего сердца! Разв я могу жить безъ васъ? Единственный воздухъ, которымъ я хочу дышать, это тотъ, которымъ дышите вы! То, что вы говорите, мн непонятно: забыть васъ… какъ это?
— Меня постигло ужасное несчастье. Признаться въ немъ, значило бы опечалить васъ до смерти, это безполезно.
— Какое несчастье можетъ разлучить тхъ, кто любитъ другъ друга.
— Вотъ это.
Произнося эти слова, она закрыла глаза.
Улица тянулась, совершенно пустынная. Входъ, ведущій въ какое-то огороженное пространство, родъ печальнаго сада, быль широко открытъ передъ ними. Онъ, казалось, предлагалъ имъ свою тнь.
Фелисьенъ, какъ влюбленный ребенокъ, которому нельзя противиться, увлекъ ее подъ тотъ сумеречный сводъ, охвативъ ея станъ, такъ какъ она не противилась.
Опьяняющее ощущеніе обтянутаго и теплаго шелка, облегавшаго ея тло, внушило ему лихорадочное желаніе обнять ее, унести ее, исчезнуть въ ея поцлу. Онъ поборолъ себя. Но головокруженіе лишило его способности говорить. Онъ смогъ лишь пролепетать неясно:
— Господи, но какъ я васъ люблю!
Тогда эта женщина склонила голову на грудь того, кто ее любилъ, и голосомъ горестнымъ и полнымъ отчаянія:
— Я не слышу васъ! Я умираю отъ стыда! Я не слышу васъ! Я не услышана бы вашего имени! Я не услышала бы вашего послдняго дыханія! Я не слышу біеній вашего сердца, которое ударяется о мое чело и о мои вки! Разв вы не понимаете страшнаго страданія, которое убиваетъ меня? Я… ахъ! Я глуха.
— Глуха!— воскликнулъ Фелисьенъ, пораженный, какъ громомъ, холоднымъ ужасомъ и дрожа съ ногъ до головы.
— Да! ужъ много лтъ! О! все людское знаніе не въ силахъ воскресить меня изъ этого ужаснаго молчанія. Я глуха, какъ небо и какъ могила! Это можетъ заставить проклинать жизнь, но это истина. Итакъ, оставьте меня!
— Глуха!— повторялъ Фелисьенъ, который отъ этого, невообразимаго признанія стоялъ безъ мысли, потрясенный, неспособный даже думать о томъ, что онъ говоритъ:
— Глуха?..
Потомъ, вдругъ:
— Но сегодня вечеромъ, въ Итальянской Опер,— воскликнулъ онъ,— вы аплодировали, однако, той музык!
Онъ остановился, подумавъ, что она, должно быть, не слышитъ его. Дло становилось вдругъ до того ужаснымъ, что возбуждало улыбку.
— Въ Итальянской Опер?..— отвчала она и улыбнулась сама.— Вы забиваете, что у меня было время научиться притворству во многихъ ощущеніяхъ. Но разв только у меня одной? Мы вс принадлежимъ къ тому положенію, которое дается намъ судьбой, и мы обязаны поддерживать его. Разв та благородная женщина, что пла, не заслуживала этихъ прощальныхъ знаковъ сочувствія? Или вы думаете, что мои аплодисменты многимъ отличались отъ аплодисментовъ самыхъ восторженныхъ дилетанитовъ? Я была знатокомъ музыки когда-то!..
При этихъ словахъ Фелисьенъ посмотрлъ на нее, слегка растерянный, и стараясь еще улыбаться:
— O!— сказалъ онъ,— неужели вы.издваетесь надъ сердцемъ, которое любитъ васъ до отчаянія? Вы увряете, что не слышите и отвчаете мн.
— Увы,— сказала она,— дло въ томъ… то, что вы говорите, вы это считаете лично своимъ, мой другъ! Вы искренни, но ваши слова новы лишь для васъ.— Что до меня, то вы произносите діалогъ, вс отвты котораго я изучила заране. Ужъ много лтъ онъ остается для меня однимъ и тмъ же. Это роль, въ которой каждая фраза подсказана я обусловлена съ точностью, поистин, ужасной. Я владю этой ролью до такой степени, что если бы я согласилась,— что было бы преступленіемъ,— соединить мое отчаянье, хотя бы на нсколько дней, съ вашей судьбой, вы поминутно забывали бы о той грустной тайн, которую я вамъ открыла. Иллюзію я дала бы, вамъ полную, точную, не боле, не мене, чмъ всякая другая женщина, увряю васъ! Я была бы даже несравненно боле подлинной, чмъ сама дйствительность, Подумайте, вдь одинаковыя обстоятельства подсказываютъ всегда одни и т же слова, и лицо бываетъ всегда немного въ соотвтствіи съ ними! Вы не могли бы поврять, что я не слышу васъ, до того правильно я бы угадывала.— Не будемъ больше объ этомъ думать, ни согласны?
На этотъ разъ онъ почувствовалъ себя испуганнымъ.
— Ахъ!— сказала онъ,— какія горькія слова вы имете право произносить!.. Но я, если все это такъ, я хочу длить съ вами хотя бы вчное молчаніе, если то нужно. Почему хотите вы изгнать меня изъ этого несчастья? Вдь раздлялъ бы я ваше счастье! А наша душа можетъ замнить все, что существуетъ.
Молодая женщина вздрогнула и посмотрла на него глазами, полными огня.
— Хотите пройтись немного, подъ руку со мной, по этой темной улиц?— сказала она.— Мы вообразимъ, что это гулянье, полное деревьевъ, весны и солнца!— Мн также надо сказать вамъ нчто такое, чего я больше не повторю.
Оба влюбленныхъ, съ сердцами въ тискахъ роковой грусти, пошли рядомъ, рука съ рукой, словно два изгнанника.
— Слушайте меня,— сказала она,— вы, который можете слышать звукъ моего голоса. Почему же я почувствовала, что вы не оскорбляете меня! И почему я отвтила вамъ? Знаете ли вы это? Не удивительно, конечно, что я научилась читать по чертамъ лица и по вншнимъ пріемамъ человка, т чувства, которыми опредляются вс поступки, но, что совсмъ иное дло, я предугадываю съ глубокой и, такъ сказать, почти безконечной точностью цнность и значеніе этихъ чувствъ, точно такъ же и ихъ внутреннюю гармонію — въ томъ, кто говоритъ со мной. Когда въ отважились только что совершить, по отношеніи: ко мн, тотъ поступокъ, такъ жестоко нарушившій вс приличія, я была, быть можетъ, единственной женщиной, способной тотчасъ же постичь его истинное значеніе.
Я отвтила вамъ потому, что на вашемъ чел, какъ мн показалось, увидла я невдомый знакъ, которымъ отмчены т, чья мысль не омрачена и не подавлена страстями, не въ рабств у нихъ, но, напротивъ, возвеличиваетъ и обожествляетъ вс чувства бытія и во всхъ переживаемыхъ ощущеніяхъ открываетъ сокрытый въ нихъ идеалъ. Другъ мой, позвольте открыть вамъ мою тайну. Рокъ, вначал столь мучительный, поразившій мое тло, сталъ для меня освобожденіемъ отъ многихъ порабощеній! Онъ избавилъ меня отъ той умственной глухоты, которой страдаетъ большинство другихъ женщинъ.
Онъ сдлалъ мою душу чувствительной къ дрожи вчнаго, лишь пародію чего знаютъ обычно существа моего пола. Ихъ уши замкнуты для этихъ удивительныхъ отзвуковъ, для этихъ возвышенныхъ отголосковъ! Острота ихъ слуха даетъ имъ способность ощущать только инстинктивное и вншнее изъ того, что таится въ самомъ утонченномъ и въ самомъ чистомъ сладострастіи. Он — Геспериды, хранительницы зачарованныхъ плодовъ, волшебной цнности которыхъ он не узнаютъ вовкъ! Увы! я — глуха… но он! Что слышатъ он!.. Или, врне, что он слушаютъ въ тхъ рчахъ, съ которыми къ нимъ обращаются, не только ли неясный шумъ, соотвтствующій игр лица того, кто говоритъ! И потому, относясь безъ вниманія не къ вншнему смыслу, но къ истинному смыслу каждаго слова, всегда глубокому и таящему, откровенія, он заняты однимъ: найти въ немъ намреніе польстить, которымъ и довольствуются вполн. Это он называютъ ‘положительной стороной жизни’ — съ одной изъ тхъ улыбокъ… О! вы увидите, если будете жить! Вы увидите, что за удивительные океаны чистосердечности, самодовольства и -низкаго легкомыслія, и ничего больше,— скрываетъ эта восхитительная улыбка!— Попробуйте пересказать одной изъ этихъ бездну любви, восторженной, божественный, темной, поистин, усыпанной звздами, какъ Ночь, переживаемую существами, подобными вамъ! Если ваши выраженія просочатся до ея мозга, они исказятся въ немъ, подобно чистому источнику, бгущему черезъ болото. Такъ что, въ дйствительности, эта женщина ихъ не услышитъ. ‘Жизнь не въ силахъ исполнить эти мечтанія, говорятъ он, и вы требуете отъ нея слишкомъ многаго!’ Ахъ, какъ будто бы жизнь создаютъ не т, кто живетъ!
— Боже мой!— прошепталъ Фелисьенъ.
— Да,— продолжала неизвстная,— женщина можетъ избжать такой назначенной ей участи, этой душевной глухоты только, быть можетъ, цною огромнйшаго выкупа, какъ я. Вы приписываете женщинамъ таинственность, потому что он выражаютъ свою душу только поступками. Самонадянныя, гордыя этой тайной, которой он сами не знаютъ, он съ удовольствіемъ предоставляютъ думать, что ихъ можно разгадать. И каждый мужчина, польщенный тмъ, что его считаютъ жданнымъ Эдипомъ, губитъ свою жизнь, женясь на каменномъ сфинкс. И никто изъ нихъ не можетъ возвыситься заране до того соображенія, что тайна, какъ бы ужасна ни была она сама по себ, не будучи никогда открытой, то же, что ничто.
Неизвстная останови я асъ.
— Я говорю горькія слова сегодня,— продолжала она,— и вотъ почему: я не завидовала боле тому, чмъ он владютъ, понявъ, какъ он имъ пользуются — и какъ я сама, безъ сомннія, имъ пользовалась бы! Но вотъ — вы, вотъ — вы, вы, котораго прежде я бы такъ любила!.. я вижу васъ!.. я угадываю васъ!.. я узнаю вашу душу въ вашихъ глазахъ… вы предлагаете мн ее, а я не могу взятъ ее!..
Молодая женщина закрыла себ лобъ руками.
— О!— отвтилъ совсмъ тихо Фелисьенъ, со слезами на глазахъ,— я, по крайней мр, могу лобызать твою душу въ дыханіи твоихъ губъ!— Пойми меня! Позволь себ жить! ты такъ прекрасна!.. Молчаніе сдлаетъ нашу любовь еще боле несказанной, еще боле возвышенной, моя страсть станетъ еще больше отъ всей твоей скорби, отъ всей нашей грусти!.. Моя дорогая, навки обрученная со мной, прійди жить вмст!
Она. смотрла на него глазами, также орошенными слезами и, положивъ свою руку на руку, обнимавшую ее:
— Вы сами же объявите, что это невозможно!— сказала она.— Слушайте дальше! я хочу, теперь же, до конца открыть вамъ всю мою мысль… ибо вы меня боле не услышите… и я не хочу, чтобы вы меня забыли.
Она говорила медленно и шла, склонивъ голована плечо молодого человка.
— Жить вмст! говоритъ вы… Вы забываете, что посл первыхъ порывовъ, жизнь принимаетъ характеръ близости, въ которой потребность выражаться точно становится неизбжной. Это — священное мгновеніе. И это — жестокое мгновеніе. Т, которые соединили свои жизни, отнесясь безъ вниманія къ своимъ словамъ, несутъ непоправимое возмездіе за то, что мало значенія придавали они тому истинному и, въ конц концовъ, единственному смыслу, какой имли эти слова въ устахъ произносившаго его. ‘Нтъ боле иллюзій!’ говорятъ они другъ другу, полагая, что такимъ образомъ они укрыли подъ маской пошлой улыбки мучительное презрніе, испытываемое ими, на самомъ дл, по отношенію къ ихъ подобію любви,— и отчаяніе, которое они ощущаютъ, признаваясь въ этомъ самимъ себ.
Ибо они не хотятъ понять, что имютъ лишь то, чего, они желали! Имъ невозможно поврить, что,— вн мысли, преображающей вс вещи,— все лишь иллюзія на этомъ свт. И что всякая страсть, возникшая изъ одной чувственности и одной чувственностью принимаемая, быстро становится боле горькой, чмъ Смерть, для тхъ, которые ей предались.— Посмотритесь лицо прохожихъ, и вы увидите, ошибаюсь ли я.— Но мы — на другой день! Когда бы пришло то мгновеніе!. У меня былъ бы вашъ взглядъ, но не было бы вашего голоса! У меня была бы ваша улыбка, но не ваши слова! А я чувствую, что вы не должны говорить, какъ прочіе!..
Ваша душа, первобытная и простая, должна выражаться съ живостью, почти ршительной, не такъ ли?.Поэтому вс оттнки вашего чувства могутъ быть переданы лишь самой музыкой вашихъ словъ! Я чувствовала бы, что мой образъ всецло заполняетъ васъ, но я никогда не узнаю той формы, которую вы придаете моему существу въ своихъ мысляхъ, того образа, подъ которымъ вы меня постигаете, и который можно выразить лишь словами, находимыми ежедневно,— той формы безъ ясныхъ очертаній, которая даже при помощи, тхъ божественныхъ словъ остается неопредленной и стремится отпечатлться въ Свт, чтобы расплавиться въ немъ и проникнуть въ безконечность, которую мы носимъ въ нашемъ сердц,— этой единственной реальности, однимъ словомъ! Нтъ!.. Я буду осуждена не слышать никогда той несказанной музыки, которая таится въ голос любовника, того шопота съ небывалыми измненіями голоса, который охватываетъ и заставляетъ блднть! Ахъ! тотъ, кто написалъ на первой страниц божественной симфоніи: ‘Такъ Судьба стучится въ дверь!’ зналъ голосъ инструментовъ, раньше, чмъ пережилъ то же несчастье, что и я!
Онъ вспоминалъ, когда писалъ! Но мн, какъ мн вспомнить голосъ, которымъ вы только что сказали мн впервые: ‘Я люблю васъ!..’
Слушая эти слова, молодой человкъ сталъ мрачнымъ: то, что онъ испытывалъ, былъ ужасъ.
— О!— воскликнулъ онъ.— Вы разверзаете въ моемъ сердц бездны несчастья и гнва! Моя нота — на порог рая, и я долженъ снова закрыть передъ собой дверь, ведущую ко всмъ радостямъ! Или вы послдняя искусительница!.. Мн кажется, что какой-то странный блескъ- сіяетъ въ вашихъ глазахъ отъ гордости, что вы повергли меня въ отчаяніе.
— Поврь! я та, которая тебя никогда не забудетъ!— отвчала она.— Какъ забыть предугаданныя слова, которыхъ никогда не слышалъ?
— Увы! вы шутя убиваете вс юныя-надежды, которыя я хорошо въ васъ!.. Однако же, если ты будешь тамъ, гд буду жить я, вдвоемъ мы побдимъ ее, нашу будущность! Будемъ съ большимъ мужествомъ любитъ другъ друга? Приди!
Съ неожиданнымъ и чисто-женскимъ порывомъ она прильнула своими губами къ его губамъ, во мрак, нжно, на нсколько мгновеній. Затмъ, ока сказала ему съ нкоторымъ утомленіемъ:
— Другъ, я вамъ сказала, что это невозможно. Бываютъ часы унынія, когда въ раздраженіи на мой недугъ вы сами стали бы искать случая, чтобы ршительне убдиться въ немъ. Вы не могли бы забыть, что я не слышу васъ… ни простить мн это, увряю васъ! Роковымъ образомъ вы пришли бы къ тому, напримръ, что перестали бы говорить со мной, не произносили бы ни одного слога передо мной! Одн ваши губы говорили бы мн: ‘Я люблю васъ’, но трепетъ вашего голоса не нарушалъ бы молчанія. Вы кончили бы тмъ, что стали мн писать, а это было бы тягостно, въ конц концовъ! Нтъ, это невозможно! Я не оскверню своей жизни одной половиной любви. Хотя и двушка, я — вдова мечты и хочу остаться ненасыщенной. Я говорю вамъ, я не могу взять вашей души взамнъ своей. Однако, это вы тотъ, кому было предназначено мое существо!.. И вотъ поэтому-то мой долгъ — отнять у васъ мое тло. Я уношу его. Это моя темница! О, если бы я могла скоре освободиться изъ нея!—,Я не хочу знать вашего имени… Я не хочу прочесть его!.. Прощайте! Прощайте!..
Фонари кареты мерцали въ нсколькихъ шагахъ отъ нихъ на углу улицы де-Граммонъ. Фелисьенъ смутно узналъ того лакея, котораго онъ видлъ въ перестил театра, когда, по знаку молодой женщины, слуга опустилъ подножку экипажа.
Неизвстная покинула руку Фелисьена, отдлилась отъ него, какъ птица, скользнула въ карету. Мгновеніе спустя — все исчезло.
Графъ де-ла-Вьержъ на другой же день отбылъ назадъ въ свой уединенный замокъ въ Бланшланд, — и больше о немъ ничего не слыхали.
Поистин, онъ могъ гордиться тмъ, что съ перваго раза встртилъ искреннюю женщину,— которая смла, въ конц концовъ, имть свои собственныя мннія.
Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Вера, Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де, Год: 1874
  2. Машина славы, Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де, Год: 1874
  3. Королева Изабо, Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де, Год: 1880
  4. Тайные воспоминания, Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де, Год: 1867
  5. Желание быть человеком, Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де, Год: 1883
  6. Герцог Портландский, Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де, Год: 1883
  7. Нетерпение толпы, Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де, Год: 1876
  8. Сентиментализм, Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де, Год: 1876
Электронная библиотека