Изданіе Петроградскаго Совта Раб. и Солд. Депутатовъ.
Смольный Инст. 2-ой этажъ.
ПЕТРОГРАДЪ.
Типографія Училища Глухонмыхъ. Мойка 54.
1917.
(Изъ дневника ополченца).
Эти записки переданы мн человкомъ, въ срой заношенной шинели, голова котораго была покрыта фуражкой съ крестомъ свинцоваго цвта.
Онъ поминутно кашлялъ, при чемъ держался за грудь и бросалъ умоляющій взглядъ на меня. Его срые глаза были внимательно сосредоточенны — ‘пожалуйста доведите до свднія, точно такихъ же, какъ и я срыхъ, вчно работающихъ людей’… Пожалуйста…
Я взялъ записки, прочиталъ. Но когда пошелъ съ ними обратно къ нему, кое о чемъ условиться, въ смысл корректурнаго исправленія, то его уже не было. Онъ вновь ушелъ на позиціи. Ни подписи, ни имени у записокъ не было. Я постснялся раньше спросить его, кто онъ?
Теперь я не зналъ, что длать съ его записками, а предо мной все продолжалъ стоять его внимательный взглядъ срыхъ глазъ.
— Пожалуйста доведите, чтобы узнали о нихъ другіе такіе же, какъ и я, срые вчно-работающіе люди, пожалуйста!
6—IV—1915 г.
Куда то я сунулъ предыдущій листокъ. Куда не помню. Знаю только, что сборъ въ шесть часовъ утра. Всю ночь я не спалъ, да и какъ спать, когда надо взять съ собой только одно необходимое. Съ вечера я началъ распродажу. Вещь, которая стоила пятьдесятъ — сорокъ рублей и вещь, которая стоила пять рублей, шла однимъ размромъ въ рубль, два, три.
Больше оцнки не было. Блье — рубашки, простыни и такъ дале двадцать копеекъ штука. И когда у меня вмсто трехъ корзинъ, двухъ чемодановъ, кровати, стульевъ и сундука, очутилась одна подушка, одяло, а въ карман 34 рубля денегъ, то это очень было выгодно, по и корзину со всми принадлежностями надо было оставлять. Я бы продалъ, но ненаходилось охотниковъ и я просто бросилъ корзину на произволъ судьбы.
Въ послдній разъ я гляжу на комнату, на опрокинутыя вещи и думаю — кто это опрокинулъ, выбилъ меня изъ колеи, заставилъ бросить любимыя книги, вещи, картины, занятія. И взять маленькій, сренькій узелокъ, который для меня все — домъ, комната, отдыхъ, въ которомъ я вижу совсмъ ненужныя вещи — мыло, иголки, щетки. Пара чулокъ, рубаха и ни одной книги, записной тетрадки — все, во что я такъ любилъ часто глядться, что поднимало, будило во мн, лучшія струны души. Зачмъ мн эти чужія вещи. Я не понимаю. Зачмъ?
7-IV—15 г. Кончено. Теперь я долженъ высоко держать знамя воина. Они простые, точно такія же какъ и я, обыватели подставляли лошадей, длали все возможное, чтобы поспшить на помощь, чтобы переотправить впередъ, возможно большее количество людей и не знали, что имъ длать дальше, отъ такой напасти? Рыжій мужикъ взятый вмст со мной, все собирающійся уйти назадъ (т. к. народу хватитъ), теперь уже опустилъ голову, новыя мысли бродили въ его голов, да выходитъ и намъ втягиваться надо, понимаете. Да, да, но позвольте, такъ ли это?
— Да, да такъ ли?
8-IV—15 г. Итти. Бросай все. Кому легче, тому ли кто иметъ жену, дтей, домъ, или мн неимющему ничего?
Скажутъ конечно мн, скажутъ и ошибутся. О какъ необходимо знать, что гд то есть уголъ, въ которомъ ты можешь найти пріютъ, что тамъ есть твои собственныя вещи-образы, есть люди, которые понесутъ продолженіе твоихъ завтныхъ желаній, твоей жизни!
9-IV—15 г. И опять я ходилъ и ходилъ. Разв я не могу пойти на эти пути, разв мн такъ уже очень горько и прискорбно. Нтъ и нтъ я хочу другого, я хочу жизни-счастья, радости, но я не могу итти на компромиссы и потому ршилъ ясно, твердо итти путемъ какимъ подсказываетъ совсть и только.
Дальше, дальше пусть уходитъ отъ меня жизнь, а я гляжу на идущую смерть и кричу.— ‘Да здравствуетъ жизнь’!
10-IV—15 г. Онъ толстовецъ, онъ отказался отъ военной службы.— ‘Я не могу убивать человка’ — вотъ что сказалъ онъ.— ‘Не могу’!
— Ну, я смотрлъ на него, что же онъ не предпринялъ другихъ путей. Но онъ угрюмо продолжалъ говорить:— ‘Не могу убивать’ и горькой ироніей прозвучали его слова.— ‘Не могу’ за ними встала тюрьма, ссылка, плеть и т. д. Въ современномъ вк, есть ли такимъ людямъ мсто. Нтъ, не можетъ быть… Необходима та, или иная борьба… Брр… бр…
12-IV—15 г. Вотъ уже семь дней, я длаю шагъ на мст. Бгаю по начальству, лежу въ казарм, слушаю шумъ, грохотъ, стукъ, звонъ и не могу отдать себ никакого отчета въ происходящемъ, только верчусь какъ блка въ колес.
Лица, документы, крикъ, гвалтъ… Все стонетъ вокругъ, все что-то требуетъ, а на душ такъ тоскливо скучно. Пожалуйте… Смирно… полъ-оборота направо… раз… два… раз… два!…
Рыжій бодро кричитъ — ‘Черная галка, срая каурка’. А я понять не могу, что меня тянетъ идти вмст съ нимъ нога въ ногу — долгъ, обязанность къ родин, или просыпающійся во мн предокъ людодъ. У меня нтъ никого, я одинъ, весь тутъ и все что я имю, это свои мысли-думы что раздираютъ и прожигаютъ какъ калеными углями на части мозгъ, и которые не узнаютъ люди, т. к. я буду мертвъ. Господи! Господи!, какъ тянется мой взоръ ввысь и какъ онъ ищетъ тамъ отвта?
Да тотъ ли это Богъ, которому я молюсь, да есть ли что въ немъ, вдь онъ страшно жестокъ, какъ старый кровавый ‘егова’. Онъ требуетъ жертвъ, крови, жертвъ. И кто не хочетъ жертвовать, идетъ противъ него и все равно повиненъ смерти. Пожалуйте!
13-IV—15 г. Я слушалъ, много, долго. И вдругъ опять, явилась надежда — уйтти, уйтти отъ этого кошмара, отъ этой тяжелой жесткой дйствительности. Отъ чужихъ, для меня не понятныхъ словъ — ружья, пули, штыка, при одномъ воспоминаніи о которыхъ я вздрагиваю. Никогда я еще ни разу не испытывалъ такого тяжелаго испытанія… Бр… Бр… Я не хочу, не могу, всей душой, протестую, жажду солнца, радости, жизни.— Не хочу!
15-IV—15 г. Я думаю, что посл восемнадцати часоваго ученья, ничто не останется человческаго отъ меня, звретъ сердце — мало по малу я чувствую, какъ выбивается изъ меня мое лично присвоенное. Дальше, дальше, что-то большое встало во мн и всмъ существомъ протестуетъ противъ этого глубокого безправія, равнаго низкой ступени рабства. Личности нтъ, есть объектъ, иксъ, подчиненный кому-то. Первое слово ‘ты’ обрзало меня, за нимъ брезгливое отношеніе ко мн, къ любимымъ именамъ.
Вс дв недли я только и длалъ, что претерпвалъ одно за другимъ оскорбленія. Во мн выбивались вс раньше мною усвоенныя понятія. Мн прививали чужія имена, мысли. Ты человкъ низсшей породы. Ты не имешь нрава мыслить, имть своей воли. Крикъ начальника разговоръ чиновника-длопроизводителя… Брр… рр… скверно!…
Какъ могъ я имъ объяснить, что возникновенія войны надо искать пятьдесятъ, сто лтъ тому назадъ, что глубокая необразованность — нарочное мшаніе, уничтоженіе, иниціативы и организаторства привело къ оставленію многихъ цнностей? Что отъ культуры одного человка, или народа, комбинируется, колеблется въ ту, или другую сторону культура другого? Что эти слова, когда воткнешь штыкъ, то онъ врагъ инстинктивно судорожно хватается за него руками, поднимаютъ у меня внутри, то остро-жуткое желаніе въ ожесточенныхъ, сладострастныхъ ощущеніяхъ, заглушить эту судорожную хватку, а видъ мертвыхъ тлъ утончаетъ мои мозговыя воспріятія и я уже слышу, чувствую, ошущаю одно — жажду желанія бросить ружье, закрыть глаза и бжать, и выть, выть проклятья земл-матери, что она родила на свтъ меня!
И этотъ рядомъ со мной просящій взглядъ, простого рыжаго мужика, вдругъ сталъ мн понятенъ. Онъ слабъ, взоръ его устремленъ внизъ, все существо дрожитъ отъ груды тлъ наваленныхъ вокругъ него. Такъ дрожитъ, бьется конь, чувствуя впереди запахъ разлагающихся тлъ. Огромно сплетенная сть политическихъ комбинацій отъ которыхъ трещитъ, разрывается мозгъ.
16. IV. Полякъ — твердитъ о вред евреевъ, онъ былъ убжденъ, что много бдъ отъ нихъ, они де хотли скупить земли изъ рукъ поляковъ и сдлать всхъ ихъ пролетаріями у себя.— Но куда имъ дться, дали черту осдлости, не смй изъ нея выдвинуться, какъ бы вы поступили на ихъ мст, какъ смшно думать о земл, исключительно только для себя, забывать объ остальныхъ!?
17. IV. Я читаю о русскихъ побдахъ, о побдахъ англичанъ, и мн становится легче. Я сразу воскресаю душой, но какъ я падаю внизъ, когда слышу о пораженіяхъ. Что это? Куда же длось мое понятіе о цнности человка, куда?
Убійство точно такихъ же какъ и я. Убійство массъ и я имъ еще радуюсь. Цнность человка? Если вы при вещи, которая стоитъ дорого, автомобиль, или другая сложная машина, вы можете быть живымъ, не васъ цнятъ, а ту машину при которой вы служите, управляете, она цнна и терять ее опасно, но если вы стоите только при штык, ваша цнность равна цнности штыка. Какъ я хочу жизни человка и какъ я вмст съ тмъ сознаю свою глубокую неправоту, жажду удара врагу. И вновь надежда промелькнула предо мной.— ‘А можетъ быть миръ… Господи’, порою я готовъ отдать все за миръ, только бы миръ… О, эта тяжесть, что давитъ меня, какъ камень!.
16. IV. Я слишкомъ много теряюсь, длаюсь невозможнымъ, слишкомъ нервы утончены и то что находится еще такъ далеко, больно бьетъ уже меня.
Рыжій спутникъ теперь опустилъ голову. Я, нтъ видно теперь ужъ не вернутъ насъ, какъ было зимой, теперь тепло, народъ нуженъ. Что-же длать. Онъ все ниже и ниже опускаетъ голову,— значитъ прощай, теперь бы его только встртить, дать ему лучше отпоръ, тогда скоре конецъ. Конецъ! Миръ! Вотъ два магическихъ слова, которые застлали отъ меня все и выше которыхъ мн никогда не подняться.
17—IV. Я вспомнилъ, какъ разъ я пришелъ въ своемъ костюм, какъ былъ въ шляп и башмакахъ и слъ, окружающіе ршили глядя на костюмъ, на шляпу, что я не русскій, а нмецъ и ршили бить меня, сговариваясь они косо кивали въ мою сторону ‘нмецъ’. И было досадно, и глупо отъ ихъ взглядовъ.
18—IV. Узкое длинное зданіе и въ немъ насъ тысяча человкъ, нельзя отлучаться и спать надо вмст, дабы во время вскочить утромъ въ четыре часа утра и маршировать до восьми вечера.
19—IV. Какъ непріятны мн вдругъ стали вс окружающія лица, ихъ удовольствія, обыденные разговоры, какимъ то далекимъ, чужимъ, ненужнымъ, кажется все это. Меня изъ казармъ звали на спектакль, но я не понимаю разв можно идти? Въ моемъ мозгу только одно, чтобы оттолкнуть отъ себя то, что-то большое, что нависло на меня. И когда я вижу маленькое, что можетъ помочь оттолкнуть, мои мысли реагируютъ по другому, я оживаю, начинаю видть людей, понимаю ихъ слова, рчь, и въ противномъ случа я глухъ и нмъ ко всему, что слышу, вижу.
Вдругъ запли.. Пснь огромная, большая, широко захватываетъ фронтъ. Настроеніе приподнимаясь, измняется, ровно открылись какіе то клапаны обдающіе меня иной температурой.— ‘Служить царю святою врой и въ караулахъ голодать и рукавомъ шинели срой, украдкой слезы утирать.
— Неутолитъ тоски безсонной, на сердце пьяное вино, въ казарм каменной и темной, три года жить мн суждено.
— ‘Душа не будетъ жизни рада, печаль все глубже дна достала, награда въ петлицу дана, свинцово-мдная, медаль.
Готово!…
Но что длать, гд взять начало, гд отыскать для всхъ другіе пути, я понять не могу? Мы мирные жители да, насъ взяли иди, и все тутъ.
Позвольте, а вашъ долгъ, ваша обязанность, передъ родиной, государствомъ. Неужели вы до сихъ поръ не можете осмыслить — понять. И размаха въ этой псн, въ этой дружнот, въ этой радости съ которой люди двигаются на встрчу смерти. Вдь это же вторая юность.. Вторая?
— А—аа… Ну ну, что же. тутъ плохого. Все худшее осталось здсь. Лучшее бьется — живетъ ярко, а худшее прозябаетъ, тихонько выглядываетъ на новыя формы жизни. Думаетъ, придется ли потомъ хотя, бы жить по старому, боится, боится.
Здравствуй же новая жизнь, по другому я смотрю на нее!
Есть что-то большое во всемъ предо мной и я перешагиваю порогъ въ это новое и говорю — ‘да будетъ! Итти… Итти!!! Но, такъ ли это, такъ ли?
21. IV. Помощь оказывается соломинкой, за которую нельзя умереть… я вдругъ будто проваливаюсь въ черную, глубокую пропасть, на дн которой начинаю маршировать, бгать съ стальнымъ предметомъ въ рукахъ и вталкивать его во что то мягкое, имющее также какъ и я — руки, и ноги, и голову, въ которую вставлены два большихъ глаза, которые и смотрятъ на меня во всю, словно пронзаютъ, что-то ждутъ спрашиваютъ?
22. IV. Я много толковалъ. Ихъ было двое, они уже освободились ввиду учета и ихъ лица были самодовольно упитаны и вдругъ я прочиталъ въ ихъ глазахъ одно — ‘поди-ка, теперь ты, а мы свое отбыли’! Пропалъ ихъ страхъ. Строгая взвшанность, оцнка. Они разсуждали о томъ, чтобы продолжать войну до конца, бить нмца,— о нашемъ славномъ войск, о подъем и т. д. безъ конца, и не понимали самаго главнаго, что они живые и не чувствуя сами, могутъ ли разсуждать?
И тоскливо, тяжело было у меня, глядя на нихъ на душ.
За стаканомъ чая, или за обдомъ для пищеваренія пріятно разсуждать о чужой шкур. Не оцнивать каждаго слова, каждаго поступка-шага, вали за счетъ чужой.
Господи, какъ мн хотлось крикнуть — стойте, что вы длаете, зачмъ вы переполнили ямы людской кровью! зачмъ?
Но ихъ уже захватили свои мелочные, обыденные, житейскіе вопросы, имъ они были много дороже того, что гд то далеко происходило жестокое, безсмысленное, неслыханное. Вдь не они участники, они только зрители и имъ чмъ ярче зрлище, тмъ интересне. Гд отвтъ всему?
Милліоны людей ополчились другъ противъ друга, разныхъ и единыхъ връ. Что ими руководитъ, ужъ не вотъ ли эта масса безучастныхъ зрителей.
Ибо на войн человкъ есть пылинка, ниже пылинки и цнности жизни нтъ. Цнность? Кто побывалъ — тотъ пойметъ, что разговору о достоинств, о цнности быть не можетъ, все должно быть выкинуто. Простая машина заводимая механически и все тутъ. Отсюда и взглядъ упрощается — во время накормить машину, во время дать смазку-передышку, это пожалуй, да и то не всегда, вдь иногда необходимо за неимніемъ времени послать и безъ передышки, пусть лучше поскрипитъ, потомъ, въ лучшія времена, если вытерпитъ, смажемъ, если же нтъ, будетъ поставлена другая. Но надъ этой машиной долженъ стоять кто-то, который по своему усмотрнію пускаетъ ее въ ту, или другую сторону.
23. IV. Больше я уже не увижу ни тополей, ни лсовъ, ни этого свтлаго неба. Боже мой, какъ для меня не понятно-чужды эти слова-рчи: о ружье, аттак, нападеніи объ отданіи чести и какъ я чувствую, что все мое существо возмущается противъ этого насилія, я не понимаю, ничего не могу подлать — узка клтка, все уже и уже она. Все больше и больше меня втискиваютъ, подгоняютъ, подхлестываютъ противъ моего желанія, въ то время, когда вс фибры всего моего существа протестуютъ-жаждутъ иного.
Въ то время, когда меня рветъ отъ сраго сукна, отъ вида ружья, отъ бряцанья-стука, та-же тюрьма, только еще и съ увренностью,— что убьютъ. Осужденный на смерть. А эти подогрванія продолжаются. Идите, идите, за вами честь, за вами слава и все что ждетъ отъ васъ родина. О Боже мой, гд мн найти силы, для всего обрушившагося на меня, кому я скажу, о всемъ томъ, по чемъ скорбитъ моя душа. Зачмъ мн это ружье втыкать въ тло другого, такого же какъ я? Горько, тоскливо, тяжло!
23. IV. Вечеръ. Рядомъ лежитъ онъ, дядька.— Пхота! а лучше бы тому человку на свтъ не родиться, который попадетъ въ пхоту, кто не знаетъ, что такое пхота? Навьючатъ на тебя — сумку, палатку, лопатку, топорикъ и тащи, я ружье, а патроны? О, Господи, и какъ эти люди додумались до этой пхоты, самъ онъ на лошади, фельдфебель на двуколк, а ты шагай и шагай.
24. IV. Мать вязала, перебирая спицы. Блдныя уста шептали счетъ, а длинные худые пальцы длали заученныя автоматическія движенія. Мужъ тамъ пишетъ письма — живъ чего же бол. Какъ бы знали что будетъ война, не строили бы избу, а такъ у своихъ пережили бы.
А то дворъ остался незагорожеинымъ — сама съ ребенкомъ, выдали на обсмененіе три пуда, а чего на три пуда, одинъ осьминникъ. Пособіе два рубля тридцать копекъ на меня, да на ребенка по девяносто копекъ выдаютъ. Комитетчики!
24. IV. Вечеръ. Мн кажется и не мсяцъ и не два прошло съ тхъ поръ какъ меня забрали въ ополченіе. Я потерялъ счетъ днямъ, себ и мн кажется то была сказка, что я когда то сидлъ за столомъ окруженный тетрадями, книгами, лицами глядящихъ на меня съ фотографическихъ портретовъ. Что въ окно стучалась сирень, а издалека по ночной тишин доносились тихіе звуки гитары. Вдь я теперь не принадлежу себ, я только рабъ включительно до мозга костей. Я продаю свою кровь, тло и не спрашиваю, по чьему почину и кому это нужно?
25. IV. Когда говорятъ эти офиціальные лица-батюшки, начальники станціи, купцы, офицеры — казеннымъ языкомъ, тянутъ тянутъ китайщину,— весь свтъ сжать въ кулакъ, тогда сжимается моя душа, и я хочу одного, молчать.
26. IV. У того, высокаго, огромнаго, плечистаго рыжаго утащили пятнадцать рублей во время сна. Вырзали изъ кармана подштанниковъ и онъ плакалъ, какъ малый ребенокъ — закапалъ всю бумагу, конвертъ, когда я ему писалъ письмо съ просьбой о присылк денегъ. Тяжело было просить у бабы, на рукахъ которой четверо ребятъ.— ‘И сама если вздумаешь хать, то пиши скорй, чтобы не ошибиться зря, если возможно будетъ, я теб отстукаю телеграмму, когда насъ отправятъ. Эта срая шинелька на мн. Тюфяковъ нтъ, спимъ прямо на полу. На что они нужны, два дня, какъ отобрали, въ походъ собираться скоро. Врачъ, чиновникъ, офицеръ, писарь все это военная аристократія предъ нами. Вс они имютъ мало-мальски сносное существованіе — кровать, постель и пока до смерти еще они будутъ чувствовать себя людьми. Есть маленькая свобода, есть средства, т. к. вс они получаютъ жалованье — прогонныя и т. д. А я срая шинелька имю шестьдесятъ копекъ въ мсяцъ, да бурду жидкую, которую хлбаю оловянной ложкой, и уже задолго до смерти я чувствую ее, смерть, потому режиму, что окружилъ меня. Сказать некому, повдать тоже, одна надежда — на миръ…
— Господи, соверши великое чудо пошли миръ, молился съ большой бородой — сорока четырехлтній ополченецъ изъ запаса.— ‘Папаша, папаша, ты какъ думаешь, скоро что ли онъ будетъ. О, Господи, Господи, что же это такое? И смотрятъ глаза деревенскаго парня каждому въ ротъ. А рядомъ жадныя физіономіи избавившіеся тмъ, или другимъ путемъ, кричатъ задыхаясь съ пной у рта:— ‘мы пройдемъ до Берлина, уничтожимъ вдрызгъ Германца, жадно спшатъ набить карманы, на великомъ чужомъ несчасть. А деревенскій парень твердитъ и твердитъ — ‘папаша, а папаша ты старый, ты долженъ знать скоро ли?
26-IV Вечеръ… Приказъ по войскамъ. По главнымъ улицамъ нижнимъ чинамъ воспрещается ходить. Нельзя. Ополченіе это не военщина. Въ три недли нельзя сдлаться солдатомъ, а ихъ длаютъ. Подъ арестъ на гауптвахту, пожалуйте за каждую малость. Огородникъ длаетъ огородъ длаетъ медленно, осторожно. Вспахиваетъ поле, удобряетъ насколько можетъ. А ополченецъ сразу шелъ и маршировалъ.— Я страдала день и ночь, выстрадала сына, дочь. И въ лодк вода, и подъ лодкой вода, двки юбки подмочили, перевозчикамъ бда. Тупые, русскіе подневольные мужики-кадровики поднимали чмъ свтъ ополченца, заставляли пть и гоняли, гоняли безъ толку — смысла. Пой… черти… пой!..
— Милъ ухалъ мн такъ больно, тоска на грудь мою легла, шутить смяться не могу…
28-IV. Боже мой. И вдругъ промелькнула, поднялась предо мной завса, иной свтлой жизни. Работа красивая въ которой трепещутъ вс фибры души-тла, полная любви, зовущая къ жизни, а не это изученіе искуства зовущаго къ смерти, разложенію убійству другого.. Бр.. рр.. и я почувствовалъ, какъ все во мн задрожало, запло отъ поднявшейся завсы, но она сразу задернулась, кончилось. Грязное блье, наскомыя, лежанье въ повалку плотно рядомъ съ такими же потными распаренными тлами, какъ и мое тло. Грубые окрики, похоже было на сарай, гд содержался убойный скотъ и только изрдка воспоминаніе мужика о посв, о жизни деревни, разгоняли эти тучи!
29-IV. Посл войны, что будетъ? Ничего не будетъ, только наложатъ съ нашего брата еще налоги, еще тяжеле будетъ. Они и сейчасъ, спервоначалу войны относились терпимо, а теперь чуть-чуть — на гауптвахту, пошелъ полъ-оборота на-право. Ать.. два!.. Эти испуганныя лица съ раскрытыми ртами, съ закрытыми глазами.
— Необходимо, чтобы у Сибири былъ свой мстный парламентъ, у Кавказа тоже свой, у Польши, у Малороссіи, у Средней-Азіи и выбирался изъ мстныхъ парламентскихъ създовъ — въ Петроград, или Москв одинъ общій… Кто это твердитъ… Мстные парламенты, срочно, съ мста въ карьеръ, принялись бы строить желзныя дороги, заводы, фабрики, школы, распредлять налоги и т. д. А то, извольте ли видть изъ Владивостока, да вызжайте-ка въ Петроградъ, за двнадцать тысячъ верстъ докладывать о своихъ нуждахъ. Онъ говорилъ и говорилъ и опять раскрывалась завса, и опять до безумія хотлось жизни…
Жить, жить, жить…
30-IV. День ополченца.
Въ четыре часа утра несется команда, дежурнаго по рот. Вставать!.. Пошелъ за кипяткомъ. И груда разгоряченныхъ тлъ вскакиваетъ съ пола, плескаетъ себ въ лицо и спша, пьетъ на скорую руку кипятокъ. На занятіе! Раз… два… раз… два… Словесность… садись… Этотъ осатанлый ежедневный счетъ гулко несется по казармамъ. Докладъ дневальнаго ротному — о количествъ ополченцевъ: столько-то на лицо, столько то въ лазарет, столько то на гауптвахт. Унтеръ осматриваетъ — ‘подтянись, чего выпустилъ пузо… Ишь’…
Маршъ, маршемъ… два часа гонянья, когда ничего не имешь своего собственнаго, все казенное, заране установленное, и отдыхъ на полянк лужайк, опять словесность, потомъ опять ряды вздвой, разсыпной строй и когда возвращаются на обдъ, псни широкія, могучія, русскія псни, когда забываешь все, кто ты есть, зачмъ идешь, зачмъ попалъ сюда и когда вдругъ оборвется пснь и вновь посыпятся — раз… два… ногу… ногу… чортъ! Кажется, что ты упалъ въ какую то кишащую червями яму и самъ ты червь и кто-то ходитъ и давитъ и меня, и рядомъ такихъ же, какъ и я червей, и никто изъ насъ ни звука протеста, слишкомъ нтъ свта, чтобы вспомнить о свт, о другихъ формахъ жизни. Посл обда, опять снова… ать… два… ать… два… разсчитайся? Чужое совершенно ненужное дло, отъ котораго хотлось бы закрыть глаза и бжать, бжать безъ оглядки, или ссть и кричать, кричать и день и ночь людямъ, что убійство, есть всегда убійство самое нехорошее, самое нечеловческое дло. Сердце, бдное сердце, сжатое въ комокъ. Небольшой отдыхъ,— садись на часъ. словесность. Потомъ часъ ружейные пріемы. Съ колна, съ плеча, на руку, съ земли… Когда рота построена, команда — ‘направо, равняйсь. Разсчитайся… Первый, второй потомъ рота выравнивается — ряды сдвой… Стройся, въ взводную команду, по отдленіямъ. Первый, за второго, четвертый за третьяго. Шагъ на мст, двойной шагъ впередъ, назадъ, влво, вправо, закройся отъ непріятеля. Захожденіе, ружейные пріемы.
Заходить въ затылокъ что-бы красиво было, существуетъ здсь для начальства умри на мст, а на позиціи, какъ придешь совсмъ другое тамъ остаешься глазъ на глазъ одинъ самъ съ собой, врне съ своей смертью’. Пой псни, а иначе если не хочешь бгомъ, арш… ать… два… кругомъ аршъ!.. Самъ стоитъ, а мы бгаемъ и бгаемъ ровно сумашедшіе вокругъ — лошадь на корд такъ не бгаетъ какъ мы. По шосс очень плохо, вс ноги въ кровь давно сбились.
Военная служба требуетъ все во время — обдъ, ужинъ, а тутъ ноги сбились и за обдомъ бжать не хочется, за кипяткомъ далеко версты дв. Впрочемъ кипятокъ отмняютъ, скоро въ походъ.
Бабы продаютъ сало, коржики, хлбъ, хорошо-бы купить, да жалованье мало, дв копейки въ день.
30. IV. Вечеръ. Мой племянникъ было ихъ двое, у одного бльма на глазахъ, плохо видитъ, а второй какъ яблочко налитое. Отецъ его старикъ семидесяти лтъ и мать тоже, такая же старая. Какъ взяли его гожаго, такъ отецъ изъ ружья охотничьяго съ горя бацъ, прямо черезъ горло въ мозгъ. Упалъ убитый своей рукой, а его гожаго то, все таки, взяли, гоняли, такъ, что ноги вс въ крови, говоритъ и лучше-бы мать не родила на свтъ, чмъ такъ маяться, мучиться. Гоняли съ ранняго утра до поздней ночи полтора мсяца. Узнай все, что надо узнать за три года, а потомъ на позицію. Ранили, ребра вышибли, только три дня и былъ въ бою, умеръ не донесли до лазарета. Ну, мать скучать, онъ къ ней видно и сталъ по ночамъ являться — задушилъ. Что подлаешь, остался только одинъ слпой милостыню собирать, подавать некому, ухаживать водиться съ нимъ разв есть кому. О, Господи, Господи и сколько изъ нашего села убитыхъ и раненыхъ нсть числа!
31. IV. Скучно, грустно, тоскливо.
Я остался одинъ, слушаю пснь. И какъ будто давно съ нею жилъ. Сумерки шумъ, гамъ, суета сжимается сердце. Кончено, когда я переступилъ порогъ зданія казармы, я понялъ что моя личная воля, осталась тамъ за порогомъ, что больше уже я самъ себ не принадлежу, всякій кто иметъ хоти бы часъ въ сутки, на который другой не посягаетъ, еще иметъ проблески индивидуализма, но когда вс двадцать четыре часа отданы и не оставлено ни минуты. Кончено. А тягучая, грустная пснь покрываетъ выливаетъ все. ‘Ночи темныя, тучи грозныя, собирались вокругъ, наши храбрые ребята со ученьица идутъ…— А… А… А… И счастливый тотъ мальчишка, который службы то не зналъ, а я бдный и несчастный сейчасъ на служб нахожусь. Въ солдатахъ по три дня не вши и радъ сухому сухарю, придешь въ квартиришк холодной, въ три погибели согнешься на жесткомъ полу.
— Ать… два… аать… два… Ногу… ногу… дьяволъ не ту. Чортъ…— Слеза на грудь мою скатилась, послдній разъ прощай сказалъ. Прощай отецъ и мать родная, простите сына своего. Сдлай отецъ коня гндого съ черкесскимъ убраннымъ сдломъ. Я сяду на коня гндого, поду въ чужую дальную сторону. Узнай когда я ворочусь опять на родину свою?— Ать… два… ать… два!.. И вдругъ я опять схватилъ, понялъ этотъ высшій синтезъ, что двигаетъ въ бой, объединяетъ и заставляетъ биться до послдняго издыханія. Пснь подсказала мн. И вдругъ ясная, цльная прекрасная родина, собранная по маленькимъ кусочкамъ предками встаетъ всей мощью предъ утонченнымъ, напряженнымъ моимъ взоромъ. И я понимаю — осязаю смыслъ борьбы и уже въ туман мелькаютъ отдльно лица, классы обманъ, грубое насиліе солдатчины. И въ псн, какъ въ молитв, осязаются эти маленькія крупинки, что когда то дала моимъ предкамъ, а въ мст съ ними и мн, родина. И теперь он крупинки — блага родины, увеличиваются и увеличиваются, длаются огромными и двигаютъ, двигаютъ меня, даютъ силы держать ружье.
31-IV Вечеръ. Звонъ… Гулко, мощно, сочно разносится звонъ. Тяжелый, густой, отрывистый басъ собора, нжносеребристый альтъ архіерейской церкви, мягкій, бархатистый баритонъ Петра и Павла, тонко-крикливый, звонкопронизываіощій, женскаго монастыря, все смшалось въ веселомъ раннемъ утр. Въ синемъ неб котораго ряли жаворонки, а звонъ лился и лился, все мшая и впитывая въ себя, звалъ, манилъ и покрывалъ вс остальные звуки, напоминалъ о какихъ то иныхъ, совсмъ не похожихъ на эти сейчасъ наши формы жизни. Ты гражданинъ, ты долженъ — обязанъ отдать руку, ногу, ребро, голову, за право жить въ своей родин, за право ея чести и свободы. Въ древности приносили себя въ жертву, длали — наносили сами себ раны въ особыхъ храмахъ богин — ‘Астарты’, теперь это должно длать въ честь Бога ‘Родины’. Но вдь есть счастливыя страны, которыя не приносятъ этихъ жертвъ — Америка, Австралія и не будутъ приносить. Чмъ счастливе ихъ народъ?
— ‘Папаша, а папаша.— И какому Богу молятся т страны въ которыхъ войны не бываетъ. Скоро ли кончится война, скоро ли будетъ миръ. Видишь безъ ногъ остался голова разбита, куда я теперь днусь. Простодушные глаза деревенскаго парня продолжаютъ смотрть на меня?
И какому Богу они молятся, что снялъ съ нихъ ужасную обязанность повинность отдать все лучшее, самое цнное? Ноги мои стерты въ кровь — эти твердые камни мостовой, какъ иглы вонзаются въ меня. Губы пересмякли, во рту набралась пыль, внутри горитъ, пышетъ. ‘Ружье отдавило плечо’. И хочется бросить все: скинуть сапоги, всю походную тяжесть, надть сандаліи, легкую обувь… Ат… два… ат… два… Лвый, лвый чертъ!..
Прохали казаки — это аристократы, имъ не знакомы тяжесть спины, сбитыя въ кровь ноги, пересмякшій жаръ огня внутри. Есть и еще аристократы-крпостная артиллерія, драгуны, да, пхотинцы передъ ними паріи жизни.
2-V. Казаки народъ исключительный, выросшій на степномъ раздолье. Ихъ образъ жизни, постоянная воинская обязанность, съ ей невзгодами развдочной службы, съ широкимъ размахомъ, воспитанный въ постоянномъ общеніи съ природой и разгулъ природы, разгулъ ихъ. Конечно имъ непонятно, какъ другіе, оторванные временно на минуту отъ своихъ природныхъ занятій, не могутъ приспособиться къ военной жизни. Ихъ обвиняютъ въ грабеж. Да будьте вы всю жизнь на военной служб, разв не потащите домой все то, что ни попадетъ подъ руку.
Казакъ детъ обратно къ дому, къ хозяйству. Онъ детъ, чувствуетъ, что у него все цло и покойна его душа. Онъ вернется къ отдыху. А я, къ чему вернусь, что у меня есть. Послднее, что было я понемногу разбросалъ куда могъ, т. к. за квартиру платить не могъ.— Чай пила я съ кишмишемъ, пришли домой нагишемъ.— Но позвольте, а интелегенція?
3-V. Интелегенція поняла свое значеніе. На войн она самоотверженно заняла мста врачей, распорядителей и не большая часть офицерами. ‘Конечно въ матеріальномъ отношеніи она не страдала, но еще выигрывала благодаря усиленнымъ окладамъ, порціямъ и т. д. также, какъ и буржуазная среда — купцы, фабриканты, заводчики. Одинъ только бдный классъ, такъ называемый пролетаріатъ, терялъ почти все. Жалованье солдату шестьдесятъ копекъ въ мсяцъ, поэтому каждый продавалъ послднее и забиралъ съ собой, что либо, чтобы быть живому. Изъ дому даже изъ пособія выдаваемаго жен и ребятамъ присылали. Огромное разстройство въ хозяйств и страданія отъ ранъ, лишеніи и т. д. Первыя слова, которыми меня встртили,— Вы черную работу не работали, ‘нтъ’ — трудно вамъ будетъ, въ мсяцъ изъ васъ надо сдлать солдата, сами посудите, какъ трудно? Но все таки дальше. Интелегенція ожила, она выставила организаторовъ. Ей опять нашлось много живого дла. И печать въ ея рукахъ и рукахъ буржуазіи, обработывала черную непонимающую массу. И успокоенный, ошеломленный, какъ скотъ ошеломляютъ обухомъ по голов, былъ прогнанъ пролетаріатъ на бойню. Тоже грубое удовольствіе черной массы, которое онъ испытывалъ и всегда, когда имлъ свободное время, ни одного разумнаго развлеченія, или обученія, все что онъ имлъ до этого, все онъ принесъ съ собой, чтобы развлечься на послднемъ смертномъ пути. Самому наложить руки совстно, а тутъ, кто нибудь, да останется живъ, и можетъ безъ руки, или ноги, да жить будетъ!
4-V. Обыкновенный, маленькій человкъ писарь, сдлалъ мн подарокъ въ одинъ день собственной жизни… Бр… рр… И какъ мн вдругъ захотлось бжать, скрыться далеко, далеко. Боже, Боже мой! Вижу опущенныя головы-фигуры военныхъ въ храмахъ, тамъ они ищутъ отвта на дальнйшій вопросъ своей жизни. И жадно ловятъ — ждутъ чуда — какого то непонятнаго для нихъ чуда?
Удивительно, вся русская масса военныхъ — плохіе организаторы, совсмъ не знакомы съ экономическими науками, а смутно ищутъ, ищутъ разршенія вопроса, быть или не быть въ другихъ надземныхъ сферахъ? Они не видятъ страданій обездоленныхъ классовъ — бднаго умомъ и бднаго наслажденіемъ жажды жизни ‘меньшого’ брата. Они не чувствуютъ, что онъ, только онъ одинъ, этотъ могучій классъ, могъ бы кончить войну, протянуть другъ другу руку, не видятъ что человкъ для того, чтобы выгадать себ грошъ, способенъ всегда принести другого въ жертву. Вотъ что я знаю. Только въ несчастіи люди пользуются еще сильне.
А я, виноватъ ли въ томъ, что я чувствую дыханіе весны, всю прелесть жизни и лепетъ листьевъ, шелестъ травы, дыханіе втра? ружье въ рукахъ, въ строю. Отчего порою въ душу вкладываются какія то новыя струнки-штрихи. Испитое лицо, глаза, показывающіе крайнюю душевную и тлеспую усталость, и весь онъ щупленькій едва, едва двигающійся это не то, что сидящій напротивъ молодой татаринъ-краснощекій, неунывающій, уплетающій за об. щеки и наивно постоянно оглядывающійся. Или изъ другой шеренги доброволецъ. Небольшого роста, крпкаго тлосложенія, который постоянно возмущается — ‘что такое, я хотлъ бы туда попасть, какъ можно скоре быть въ бою, а на мою долю, должно быть ничего не останется вотъ горе-то’! Это другой. Вся мольба, всепрощеніе. Чувствуется изъ его позы и движенія, что онъ никогда не былъ воиномъ, и не будетъ!
28-V. Мы демъ и демъ въ вагон четвертаго класса, который громыхаетъ какъ разсохшая телга… Теперь кончено, теперь дорога прямая…
Рядомъ лежитъ вольноопредляющій, возвращающійся: съ нами на фронтъ и разсказываетъ — тянетъ свое.
— Вросились выручать. Засли. Сидимъ три дня въ, окопахъ, пострливаемъ, хлба нтъ, къ пулямъ попривыкли, но безъ хлба плохо. Вдругъ кричать мою фамилію…— Пожалуйте-ка вольноопредляющій, бумага пришла…
Читаю — держать зкзаменъ, хать въ свой родной городъ.
— Господи и сразу передо мною ясно такъ встало все что было дома мать, отецъ, маленькая сестренка и такъ мн вдругъ захотлось еще разъ глянуть на нихъ и опять тупое безразличіе замнилъ страхъ, что вотъ эти пули проклятыя доконаютъ и не увидишь никого, ничего кром мерзлой, чужой земли… Ползкомъ, ползкомъ изъ окоповъ, вышелъ изъ подъ выстрловъ, очутился здсь.
Я уже парій жизни ничего не имющій, такіе какъ въ древнемъ мір были гладіаторы, ихъ ничего не имющихъ посылали закалывать, точно такихъ же ничего не имющихъ и они шли движимыя одной жаждой, лишь бы раньше, времени самого не убили, еще нсколько дней, часовъ, минутъ прожить въ жизни. Выставляютъ сзади пулеметы по дрогнувшимъ и бьютъ своя, своихъ… Лишь бы прожить лишнихъ…
29-V. Вечеръ… Гд бы я не ходилъ, чтобы я не длалъ, одни мысли въ голов, словно чугунныя гири, на плечахъ. Необходимо… Да почему-же необходимо?
И отъденные жирные тла — лица встрчающихся на станціи господъ и госпожъ, и господинъ-госпожа, раскатывающіеся въ карет съ благообразной улыбкой о, какъ вдругъ они мн становятся ненавистны, вдь я могу при счастливой случайности вернуться, приду безъ руки, или безъ ноги и буду сидть, какъ сидитъ вонъ тотъ калка у забора съ чашкой, у меня нтъ ни дома, ни лошадей, мн негд даже было оставить свои вещи и я знаю, что теперь мн ихъ больше, уже не завести никогда, слишкомъ много лтъ заводилъ и слишкомъ скоро бросилъ, а онъ этотъ господинъ до конца дней своихъ, все также будетъ разъзжать, ласково улыбаться и жирть, жирть сжимая горло моихъ оставшихся братьевъ пухлой рукой и не давая имъ возможности мыслить, чтобы въ будущемъ они не могли избжать точно такой же бойни. Сестра зачмъ вы такая здоровая?
30-V. И вотъ я продолжаю сидть въ вагон и смотрть куда попало. Предо мной еженедльный журналъ юморъ. Но на душ у меня длается скверно, зачмъ къ чему эти размалеванныя физіономіи подписано военный и ничего общаго съ войной неимющій, все равно какъ написать подъ бревномъ — ‘сіе есть храмъ».
Смотрю на ребенка, маленькаго ребенка, онъ машетъ рученками, запихиваетъ пальцы въ ротъ — и поетъ псенки, коротенькія, отрывистыя псенки — о жизни, о солнце, о всемъ томъ, что впервые ему улыбнулось.
Да, я кончилъ со всми разсчетами длами и со всмъ.
Я ду. Поздъ подхватилъ меня и какъ втеръ песчинку выброситъ, сшвырнетъ, по мановенію чьей то руки, туда, откуда я могу только возвратиться оставивъ только что либо отъ своего тла, или совсмъ остаться на пол брани. Какъ зовутъ ту мстность по которой сыпятъ сотни тысячъ пудовъ чугуна люди, чтобы убить себ подобныхъ, Какъ? Меня тянетъ рвать, рвать отъ всего того, что я чувствую внутри. Огромно то, что я хочу поднять, да и поднять ли мн. Какъ я обрадовался, когда услышалъ на станціи что велли четыре дня флаги вывсить.— ‘Ужъ не перемиріе ли это? пробурчалъ сосдъ, а у меня сердце сильно-сильно застучало и я тяжело сталъ дышать, да разв это возможно — нтъ и нтъ. Но до коихъ же поръ держаться?
Дло сдлано — пять, шесть дней перезда, а потомъ уже. И… И этотъ яркій свтъ придаетъ людямъ еще больше изящества. Боже, какъ подумаю о томъ, что впереди предстоитъ, такъ тоска сжимаетъ мою грудь. Но зачмъ же это такое грубое насиліе и только сознаніе, что еще впереди четыре дня, успокаиваетъ меня, четыре дня о, какое огромное разстояніе. Гд то далеко-далеко отъ меня онъ. Зачмъ онъ, къ чему, когда душа моя всмъ существомъ протестуетъ противъ. Разв онъ мой противникъ, какъ и я не знаетъ, что это затяли люди другого класса. Т у которыхъ медъ на устахъ и съ отравой срной кислоты колбы въ рукахъ. Имъ жаднымъ все мало, это имъ надо убить меня, убить во чтобы то ни стало, чтобы я больше не жилъ, нечувствовалъ, чтобы не сознавалъ всей прелести окружающей природы! Юрта, два телка, самъ поджавши ноги калачикомъ, загороженный уголъ съ водой и небо, свтлое небо, глядящее въ открытое отверстіе юрты. Вотъ чмъ бы я удовольствовался. Козырь (сейчасъ), пикнетъ (поспетъ).
30-V. Утро, чудно-прелестное утро. Едва, едва пробиваются лучи солнца, задорно-гортанно перекликаются птухи… Ку… ку… ре… ку! Кричатъ телята, блеютъ овцы, съ синяго неба несется трель жаворонка — протянулся ударъ колокола и утро встало въ свои права, трава умывается росой. Кукушка степная высчитывающая сколько кому осталось жить, трель бубенчика на ше жеребенка и звонкій топотъ коней, вмст съ вдаль безъ конца уходящими пространствами степи, отдаютъ должное утру. Дв точки зрнія — общая и частная. Общая, хорошо-бы скоре слопать нмца, вступилась бы Италія, пали Дарданеллы: частная, какъ бы въ одиночку уйти, мн нтъ дла до остальныхъ. Когда об они путаются въ голов тяжело. Мн какое дло выступитъ ли Италія, когда я, вотъ я лично, въ петл? Сколько мукъ, я ни въ чемъ неповинный, ничего отсюда не извлекающій — Дарданеллы, какъ бы мн пойтти своей дорогой, помимо Дарданеллъ. А обиды, обманъ и насиліе со стороны такихъ же власть и богатство имющихъ,— пропадаетъ моя общая точка и я чувствую, не въ Италіи тутъ сила. Когда на моемъ несчасть люди строятъ счастье, то врядъ ли тутъ есть правда общая, такъ какъ вдь я знаю, что и въ то время, когда я отдаю самое драгоцнное — жизнь, продолжается насиліе со стороны такихъ же какъ и я единоплеменниковъ. Нтъ надо искать въ другомъ. Идти на частные компромиссы — кланяться, просить я не могу, остается одно смерть! И уже большинство умерли подъ вліяніемъ этого положенія, они не выдержали, не выявивъ себ путей, поплыли по теченію которое и поставило ихъ подъ пули, такого же человка, какъ и они. Но что я, что я? Разъ я взялъ на плечо ярмо, чтобы довести до конца ношу испытанія — ‘блаженъ претерпвшій до конца — ‘я долженъ донести ее до конца. Долженъ испытать все! Нужно мириться съ необходимостью’.— Слова моего товарища, который сидитъ думаетъ, мечтаетъ вслухъ ‘съ необходимостью’. Бодрись… что… ты… а… а… товарищъ?)
Товарищъ, знаете ли вы что такое товарищъ?— На войн это все — жена, отецъ, мать, предъ товарищемъ ничто, когда отправляешься на смерть — цлуешься, вдаешь ему вс сокровенныя тайны, адреса, чтобы онъ повдалъ тамъ обязательно. Предъ смертью выравниваются лица. И вдругъ она, вдругъ она грозная, тяжелая смерть вопрошаетъ на что ты годенъ. Куда истратилъ прошедшіе годы. Имешь ли право умереть, или еще ничего не сдлалъ, нтъ?
Бр… рр!..
И я уже мирюсь, да пора смириться, пора сказать кончено. Дать отчетъ и умереть. Но умереть надо съ сознаніемъ что умираешь недаромъ. И вотъ я уже подошелъ къ этому вопросу смерти! О, какъ мн тяжело. И я какъ не могу глубоко смотрть внутрь себя, а первый газетный листокъ способенъ перевернуть во мн все верхъ дномъ!
30-V. Вечеръ… Но что я, цлыхъ четыре дня я могу сть, пить, гулять, какъ я хочу, а не такъ какъ мн прикажутъ и чутствовать четыре дня себя господиномъ, а тамъ дальше, я рабъ, грубое, жестокое сдлаетъ свое дло, но пока я еще поднимаю голову и кричу — да здравствуетъ!
31-V. Утро. Дайте мн свободу, дайте возможность сойти на первой станціи и броситься вотъ, вотъ въ эти безъ конца широко — неоглядныя степи, зачмъ вы цпью приковали меня и тянете туда, куда я не хочу, зачмъ? Иль у васъ нтъ сердца. Ваши интересы рынка, мн не нужны, я не нуждаюсь ни въ колоніяхъ, ни въ проливахъ-моряхъ. Къ чему мн тонкія, изящныя ткани, которыя никогда не надвалъ, т средства — деньги, которыхъ никогда не имлъ?
Въ этой грязнушк, узенькой, небольшой клтк товарнаго вагона глядя на мелькавшаго вдалек киргиза — первобытнаго человка, неимющаго ни газеты, ни книги, плохо понимающаго по-русски я вдругъ почувствовалъ всю суету моихъ желаній спшить, хать затмъ, чтобы воткнуть что-то стальное въ грудь такого же, какъ я, мн вдругъ страшно до безумія захотлось помняться — ничего не знать, не понимать изъ современнаго жестко-ужаснаго. Балыкъ кои ашай. Киргизъ улыбнулся бы и говорилъ, что хорошо — ‘якши, якши’.
— Война, какое ему дло до нея — разв онъ не хочетъ жизни, солнца, слушать возгласы-псни жаворонковъ и чувствовать дыханіе весны окружающей природы, Господи, Господи, какъ хорошо и ненавистный шайтанъ городъ съ его изобртеніями пропадаетъ предо мною.
3-VI. Прямо изъ вагона вылзли и съ мста въ карьеръ продолжается мучительное ученье. Случается въ резерв сутки, что совершенно не спавши и прямо на ученье. Часа три, или четыре, подъ палящимъ солнцемъ муштровки, посл ученья наступаетъ отдыхъ, часа два, посл котораго наступаетъ опять ученье и такъ весь день. А тамъ снова окопы. Въ окопахъ дежуришь вс 24 часа — сутки. Разница между рядовымъ и съ нашивкой здсь тоже огромна. Первый все выноситъ на плечахъ, послдній ничего не длаетъ. Въ окопахъ все время перестрлка. На разстояніи версты отъ непріятеля. Иногда непріятель сыпетъ шрапнелью. Разрывается шрапнель впередъ и въ стороны. Горная, или тяжелая артиллерія та забираетъ вверхъ и оттуда летитъ стремглавъ внизъ отвсно. Она, горная, или тяжелая, ставится на ударъ, разрывается силою толчка, а легкая та въ воздух. Если неразорвется, то вс кричатъ ‘Урра затырилась матушка!’.
8-VI. Сегодня аттака. Узнали мы потихоньку раньше. Объявляютъ въ аттаку передъ, самымъ моментомъ аттаки. Темная, претемная ночь. Мы сидимъ въ окопахъ. Изрдка чуть-чуть вспыхиваютъ огоньки. Куримъ махорку.
Тихо… Вдругъ съ австрійской стороны поднимается ракета, она взвивается дугой и освщаетъ землю, за ней другая, освщаетъ по сосдству слдующій участокъ земли, третья и т. д. Австрійцы пользуются свтомъ и поднимаютъ ураганный огонь хотя никого не видятъ, но даютъ знать — ‘мы де не спимъ’. Открывается стрльба — орудійная, пулеметная и ружейная. Вспыхиваютъ зарева пожаровъ, зажигаемыя снарядами. Бгаютъ тучи прожекторовъ — странная замчательная картина, снова одна за другой вздымаются ракеты, пожаръ слдуетъ за пожаромъ. Небо красное, звзды меркнутъ, беретъ жуть въ отдльности не за страхъ — шкуры, но за ненормально красивую картину. Мы не подаемъ виду ни однимъ выстрломъ. Лишь высылаемъ впередъ дозоры и секреты.
Но вдругъ команда — ‘вставай вылазь по тихоньку!’.— ‘Въ атаку’!. На брата по сто патроновъ. Вылзли изъ окоповъ, развернутой цпью полземъ на разстояніи трехъ, четырехъ шаговъ другъ отъ друга, въ шеренги, а цпь шаговъ на тридцать, сорокъ. Ползешь, врне все время извиваешься, къ земл прикладываешься. Иной разъ проползешь съ полверсты благополучно, а тамъ сразу со всхъ сторонъ.— Бу… ух… дз… зз…! Конецъ. Ничто не чувствуешь, кого бить и сколько убитыхъ вокругъ. Ударъ перваго штыкомъ въ аттак пришелся на вставшаго предо мною на встрчу австрійца. Старый, бородатый, блдный, штыкъ у него даже не былъ навинченъ, и я съ силой швырнулъ въ него остріе и штыкъ моего ружья прошелъ вмст съ хомутикомъ весь черезъ его животъ. Онъ безъ сознанія взмахиваетъ руками, глаза расширены, въ нихъ я читаю укоръ и вопросъ, въ то время, какъ его руки опускаются и уже болтается и виснетъ у меня на штык его тяжелющее тло, видя его взглядъ я не могу выдернуть штыкъ. Зову на помощь, но вс отъ меня давно убгли. Бжитъ ротный. Я кричу.— Ваше благородіе помогите!— Что съ тобой, кричитъ онъ въ свою очередь?— Не могу знать опять кричу я. И мы вдвоемъ только съ силой вытаскиваемъ штыкъ.
Вокругъ тла, сжатыя въ кулаки руки, крикъ, стонъ проклятья! и мольбы! безпомощно виснувшія въ воздух!
Черезъ полчаса мы уже отступали не разбирая дороги. Только къ утру удалось остановиться окопаться. И принялись отстрливаться. Стрляемъ залпами, пачками, бглымъ огнемъ!
Но австрійцы лзутъ колоннами, наступаютъ пьяные. Несутъ бомбы въ рукахъ и что-то кричатъ, кричатъ!
Ощущеніе жалости потеряннаго. Столько крови, трудовъ и опять все бросать. И кажется все туманнымъ, страннымъ случайно приснившимся кошмарнымъ сномъ…
9-VI. Отступать. День и ночь отступать. Думали отдохнуть, а анъ окопались въ восемь утра, а онъ уже въ двнадцать, тутъ какъ тутъ. Опять отступать, опять день и ночь не спавши, идешь стоя спишь, машинально идешь, на ямк споткнешься поднимешь глаза, видишь впереди спину цвта хаки и опять спать…. Идешь… Пришли въ село, спали съ часъ. Приказъ отступай. Шли верстъ двадцать. Приказъ, возвращайся обратно. Пришли обратно въ село и легли, какъ мертвые.
Спали полтора сутокъ безъ просыпа и опять отступать. Мы шли, а онъ за нами. Мы шли все прямо, прямо, рота приходила, иногда занимали окопы уже ране выкопанныя.
Были изъ за окоповъ драки. Пришла рота вслдъ за вами. Окопы нами заняты и кричатъ уходите уже отдохнули пора намъ обсушиться. И мы вышли и лежали прямо подъ до падемъ.
Фельфебель приказалъ было рыть себ блиндажъ, а потомъ смиловался, отмнилъ.
10-VI. Въ развдку. Кто охотникъ? Идемъ человкъ тридцать, затаили духъ. Подкрались. Видимъ онъ лежитъ. Отдленный бросилъ ручную бомбу, а мы стрлять и урра кричимъ.
Австрійцы побгли. А мы остановились, оглянулись, смотримъ насъ всего одиннадцать осталось, остальные разбжались посл выстрловъ отъ страха… Рр… ррр… рр! Летятъ птицы, только не т, что несли съ собой привтъ человку поздравляя его съ весной, нтъ а иныя хищныя, гордыя, что твердятъ, о какой то новой мощи человка. И сколько ихъ — одна за другой, цлыя десятки… Бу…у…бу…у… бумъ! Мало, еще, еще кричитъ рыжій, но уже горятъ — деревни, мстечки и цлые города — словно факелы — приносятъ кому то себя въ закланіе, огромное жертвоприношеніе!
12-VI. Облпляй дерево. Держись около стволовъ, не различитъ! ишь ты спустился проклятый, сложитъ аппаратъ, а какъ все вывдаетъ такъ и дралова, чертова машина! Тамъ въ мстечк еще продолжали пьянствовать казаки. Они ухватили за горло еврея, показывай гд водка. Перепуганный еврей разсказалъ, гд хранилась пейсаховка. Разговаривать съ ними не приходится. Въ опуствшей деревн казаки пока хозяева, хоть полчаса, да начальники, да не кой какіе, а хозяева — жизни и смерти всхъ ея обитателей.
19-VI. Гонятъ всхъ кого захватятъ на улицахъ безъ различія пола и національности,— отъ пятнадцати до пятидесяти пяти лтъ,— въ окопы. А чтобы не убгли, такъ ночью гонятъ въ арестный, гд спятъ и дти, и женщины, и мужчины въ повалку. Утромъ выстраиваютъ въ рядъ и гонятъ, рыть траншеи.
— Покажи сколько время? Еврей вынимаетъ часы. Казакъ выхватываетъ часы изъ рукъ еврея.— Прощай, это мн на память. Да, эй, ты не хнычь, а то пулю свинцовую въ подарокъ получишь.
5-VII. Говорятъ моментъ, когда ранятъ, запоминается больше всего.— Огонь разошелся во вс концы, перебрасываясь съ мста на мсто, крутилъ вихремъ и вновь бросался. Духота, жара, мычаніе животныхъ, крикъ — вопль людей, трескъ горвшихъ зданій, рзкій свистящій звукъ шрапнели, пніе пуль все слилось и я стою ничтожный, ровно песчинка въ вихр, не понимаю, гд начало, гд конецъ всему происходящему.
Все въ моемъ мозгу запечатлвается, какъ на фотографической пластинк. Я жалю, готовъ плакать, видя какъ падаютъ тихія жилища обитателей — трещатъ деревья и на минуту останавливаюсь на томъ — сколько большихъ зданій пропало, гд такъ было хорошо и уютно, но мн не до того, люди хватаютъ другъ друга за горло и жестко, безцльно обрушиваются на все то, что доставлено огромной цной многихъ поколній. Я служитель иного Бога, принужденный взять ружье и итти биться вопреки протеста всего моего существа, потому что иная остальная масса, если я съ ней не согласенъ не дастъ мн житья — задушитъ сама. Я невольно думалъ вмст съ тмъ деревенскимъ парнемъ.
Какому богу молятся т страны, гд не бываетъ войны и чье это богатство растрачиваютъ люди, какъ не свое собственное ихъ кровнымъ потомъ пріобртенное? Разв у нихъ всего такъ много, что они въ состояніи побросать, растоптать, уничтожить излишки своего собственнаго произведенія, произведенія рукъ человческихъ. Разв нтъ нищихъ, голодныхъ калкъ, бездомныхъ. И разв человкъ уже не царь природы что не можетъ понять, что все то, что создано руками человка есть цнность, пріобртеніе всего остального человчества? Кто околдовалъ людей, выбилъ изъ головы простой ясный смыслъ и заставилъ нести въ жертву себ, помимо того, что онъ пріобрлъ огромнымъ упорнымъ трудомъ, нтъ еще и себя на алтарь жертвоприношенія.
Господи, Господи какъ скорбитъ душа моя, и какъ тяжело мн и какъ великъ лабиринтъ, изъ котораго я не могу выпутаться. А шрапнели рвутся и рвутся, пули выпускаемыя, милліонами насвистываютъ свою арію и вдругъ…
1-VIII. Зачмъ онъ поднялъ меня. Зачмъ эта масса тлъ предо мною. Груда всякихъ — старыхъ, молодыхъ, уже развалившихся, куда такую махину гонятъ. Бр… рр… скоро ли конецъ этой бойн. Позвольте, вы знаете откуда все это. Зачмъ вы это говорите, а докторъ, онъ прямо шлетъ — говоритъ мн какое дло до другихъ болзней, слпой, глухой не нужны, остальные вс нужны…
21-VIII. И вотъ я въ лазарет. Пуля вынута изъ груди Свершилось те, что и должно свершиться, куда дальше толкнетъ меня судьба не знаю.
Можетъ быть выкинетъ за бортъ, какъ ненужную тряпку, можетъ быть еще разъ поставитъ на ноги, но…
Но пока заботъ хлопотъ у кого то полно, а у меня ихъ нтъ, нтъ совсмъ, нтъ.
22-8. Утромъ я всталъ, онъ мой врагъ лежалъ рядомъ на койк и предлагалъ мн корку хлба — его черные глаза свтились ласково. Кружка чаю, которую я налилъ была безъ всего и онъ жаллъ меня..
А этотъ татаринъ, у котораго снарядомъ отбило верхнюю кость черепа и у него отнялась правая рука и нога, пытающійся пть, но вмсто псни вылетали дикіе, жестокіе звуки. Онъ бралъ выше, выше и казалось безсмысленный звукъ, словно происходилъ не отъ человка, но отъ раненаго животнаго. На груди у него болталась ладонка. И понялъ я, что часть общества выпустила другую часть общества, выкинула въ такія формы, условія жизни, отъ которыхъ сама закрыла глаза, уши, что жизнь была такъ скверна, гадка, понялъ, что закрываются глаза, уши когда убиваютъ животнаго, но все-таки животное съдаютъ. Да, да, но на животнаго, на звря, такихъ инструментовъ не длали, какъ на человка, его убивали сразу, а на человка такого маленькаго, беззащитнаго было все и пятидесяти пудовые ядра и чемоданы, и воздушные полеты.
— ‘Романы, взяли чернилъ.— ‘Романы,, письма писать, вчера тащилъ, подтверждаетъ второй татаринъ, а самъ смотрится въ зеркало. Вчера была комиссія, ‘Давлета’ отпустили на полгода на поправку домой.— ‘Больно плохо и день и ночь не спавши, ходи, ходи. ‘Романы’ это австрійцы, они, т, съ которыми я долженъ можетъ быть итти еще разъ воевать, а я самъ кто. А Давлетъ уже забылъ все невзгоды и горе похода, и страхъ чемодановъ, домой больше ничего, широкія необъятныя поля и его маленькая избушка. Я вспомнилъ какъ я халъ по этимъ деревушкамъ, какъ спрашивали меня объ одномъ, скоро что-ли миръ… Какъ печально глядли на меня глаза женъ, матерей. Скоро что-ли? Какъ мой-то тамъ безъ ноги, или безъ руки, или совсмъ и что это такое и когда будетъ конецъ этой бойн. И зачмъ люди допустили такъ и сверху, и съ низу?
Вдаль уходили поля.
И я понялъ одно, что не было человка, что не было не хватало у него одного, чтобы отдлило его отъ звря. Онъ человкъ былъ зврь, теперь для меня ясно. Мальчуганъ доброволецъ раненый лежалъ рядомъ со мной, Онъ спорилъ изъ за ложки, хотлъ доложить доктору, смнили его ложку и было потшно глядть на него. И не разъ, и не два еще люди продлаютъ это. Такъ сладка власть, такъ пріятна мечта владть всмъ міромъ, сто лтъ назадъ объявшая Наполеона — теперь Икса, а черезъ сто лтъ еще кого нибудь. И такъ нтъ настоящаго твердаго увреннаго голоса человка, который бы могъ сказать — ‘довольно, руки прочь, я уже самъ ‘человкъ’. Вижу, какъ прячутся за ширмой практичные люди — отдлываясь, такъ или иначе, какъ выдвигаютъ вмсти себя безудержныхъ всегда терпящихъ невзгоды и горе, но — рвущихся ввысь мечтателей — неумющихъ врать людей! Вижу, какъ торговцы, хитро пожимаютъ руки — и вся остальная клоака, для которыхъ мутная вода, всегда была и есть необходимая стихія.— ‘Дуракъ всегда найдетъ себ пулю, но не кусокъ хлба!’ Вижу, какъ съ ними необходима борьба во всякое время… Они всегда толкаютъ другихъ, ради собственной выгоды и понимаютъ жизнь человка, исключительно, какъ матеріалъ съ точки зрнія — какая польза, (какъ отъ матеріала) мн отъ него? Я ставлю точку. Австріецъ подмелъ комнату, онъ раненъ, выздоравливаетъ посл операціи.
Онъ хватается за жизнь, какъ можетъ, все таки, онъ здсь сытъ, а тамъ, (какъ выпустятъ, Богъ ее знаетъ — и когда приносятъ газету, читаютъ слова о мир, его лицо сіяетъ — миръ), а значитъ и свобода.
28-VIII. Когда то я думалъ о томъ, что прежде чмъ я буду убивать, мн надо дойти до великаго ожесточеннаго состоянія, мн необходимо знать гд начало этого ожесточенія тамъ ли въ моментъ грознаго взгляда смерти, или оно еще задолго до того входило въ меня. И что-же. Пуля по глупому нашла меня.
3-Х. Хорошо, какъ бы не было ни кинематографовъ, ни грамофоновъ, ни аэроплановъ, ни пулеметовъ, ни потребовалось бы насъ, не ухитрились бы люди столько людей убивать въ разъ. Во сколько разъ, лучше бы было, если бы я шелъ съ простой дубинкой…
4-Х. Все во мн — неужели же я еще не уловилъ, что измненіе жизни зависитъ не отъ удачи того, или иного рода оружія, а отъ меня самаго и такихъ же какъ и я людей — возьмусь ли я за собственное преобразованіе — что убійство, есть убійство и за переустройство мышленія принадлежащихъ со мной къ одному классу, возьмутся ли и они такіе же какъ я, или будутъ ждать съ опущенными руками — ждать, чтобы пришелъ кто-то другой въ сромъ дипломат. Я знаю онъ никогда не придетъ, новый бичъ еще ужасне,— слдующая жесткая война-бойня. Писаря, письмоводители, фельдшера, санитары и люди срые съ лимонными почти черными пересмякшими губами упорно-смотрящіе, съ горящими глазами, но чуть, чуть прикасающіеся однимъ краемъ къ другой жизни и противъ нихъ безногіе, безрукіе, что это такое? Гд тотъ возгласъ — вс люди братья. Свобода труда, личности, протестъ противъ ига и рабства насилія — гордый вызовъ собственности и утвержденіе правъ человка, какъ сына свта — все это человкъ вдругъ толчкомъ ноги, спихнулъ куда то отъ себя и вмсто этого взялъ на прокатъ, какія то чуждыя ему слова, какъ заклинатель стоя на одной ножк, внушаетъ себ какія то чуждыя-непонятныя ему заклинанія — десять тысячь, въ день самыхъ молодыхъ, самыхъ красивыхъ, самыхъ сильныхъ въ жертву, десять тысячъ, чтобы смиловался и послалъ свою благодать. И онъ внушивши эту себ мысль, не могъ уже оторваться, а газетные листки, спеціалисты жрецы и вс прочіе длъ мастера, только подогрвали, утверждали, воспитывали эту мысль и я такой же человкъ — способный размышлять увлекся, подумалъ, что только и можно взять выпросить у кого то эти милости — принесеніемъ въ жертву себ подобныхъ и чмъ больше ожидается милость тмъ… Бр… рр!..
‘Кто это тотъ, которыя опрокинулъ все во мн?
(У Курси на Французскомъ фронт впечатлнія участника боя).
…Плелись — кто и какъ попало. ‘Ты!.. ты… эй!.. ей!.. алле!.. у!.. у!..’.
Погоняли лошадей, вязли по колна въ грязи, ругались, стояли по полчаса на одномъ мст…
Двигались автомобили, биткомъ набитые ранеными, повозки, артиллерійскіе ящики.
Пролетали разные слухи: говорили объ успхахъ и о потеряхъ, о взятыхъ плнныхъ.
Разсказывали, какъ одинъ санитаръ будто бы пригналъ 15 человкъ плнныхъ: рады были, что попали въ плнъ. Передавали, какъ гд-то однимъ снарядомъ было убито тридцать человкъ…
Артиллеристы, безъ рубашекъ, работали, открывъ рты, обливаясь потомъ. Этотъ чистилъ дуло, другой подавалъ снарядъ, третій вкладывалъ быстро, механически, какъ на фабрик…
Саперы спшили съ отдлкой паровоза — подвозить снаряды, которые навалены горами въ крытыхъ мстахъ.
Аэропланы, какъ птицы, парили десятками, высматривая — что длается внизу.
…Пхотинцы, притаясь, ожидали, когда будетъ пора идти въ атаку. Ночью они взяли дв линіи, надо взять и третью. Она на гребн горы, передъ нею падаетъ огневая завса
— Та!.. та!.. та!..— быстро, захлебываясь, тараторили, какъ нетерпливые мальчуганы, пулеметы. ‘Ба!.. а!.. а!.. Б-бу у-у!’ — ухали, раскрывъ прожорливыя пасти, остальныя чудовища. И!.. и!.. ихъ!’ — взвизгивали летящія мины. Ихъ видно простымъ глазомъ, он летятъ, махая крыльями и производятъ особенно гнетущее впечатлніе.
…Здсь командуетъ ротою офицеръ грязный, замасленный, въ другомъ мст офицеръ командуетъ отдленіемъ, а ротой управляетъ унтеръ-офицеръ, въ третьемъ — простой рядовой, хладнокровный, взвшивающій каждую деталь. Не то важно — кто командуетъ, а важно — какъ…
Когда началась атака, я столкнулся съ врагомъ, ухватилъ его за горло, вижу — офицеръ: надо тащить въ плнъ… Веллъ ему поднять руки вверхъ, а онъ съ меня глазъ не спускаетъ и все норовитъ опустить руки… Блобрысый такой… Оглянулся я, а онъ — цапъ, руку въ карманъ и вытаскиваетъ револьверъ. Вышибъ я револьверъ, а его прикололъ штыкомъ…
Намъ надо было взять рощу на гор, до нея саженей двсти, защищалась она пулеметами.
…Падали, ползали, раненые что-то кричали, чего-то просили. ‘Ма-а-ма, родная ма-ма!’ — Кто-то гналъ плннаго. Вдогонку кричали:— приколи его, некогда съ нимъ возиться!— Въ воздух рвались, метались, взвизгивали словно, справляя шабашъ, неземныя силы. ‘А!.. а!.. а!..’
Орудія многихъ батарей, выпуская множество снарядовъ, создавали вихри. Трудно было держаться на земл, такъ и подхватывало, поднимало, ровно смерчемъ, на воздухъ.
Природа не выдерживала: сыпала въ отвтъ громомъ, молніей, дождемъ и даже снгомъ. Происходило то, что у французовъ называется словомъ ‘баражъ’.
Гд-то далеко-далеко, а вмст съ тмъ и очень близко за перегородкой изъ огневой завсы, противникъ лзъ, лзъ безразсудно. Онъ зналъ свое положеніе: когда его отправляли, то сзади устанавливали пулеметы и били изъ нихъ по бгущимъ назадъ. А завса была непрерывна метръ за метромъ падали рядкомъ снаряды, огромные, многопудовые чугунныя чушки. Взлетали горы земли, обдавая грязью находящихся въ окопахъ, душили газомъ, рвали на части, въ мелкіе куски встрчныя тла. Долина вздрагивала, стонала, ровно живая,
Говорить было нельзя, нельзя было услышать другъ друга. Иной бжалъ прямо въ сторону врага, безъ ружья, безъ патронъ, безумный, потерявшій власть надъ собой… Иной рылъ землю руками… Иной медленно плелся: об руки оторваны, лицо пробито пулями… У иного одинъ глазъ вислъ, выпавъ изъ орбиты… За ними плелись еще и еще, но кажется, у всхъ было одно и то же выраженіе лица — мучительный вопросъ…
Взрывы, горы земли, грязи хоронили подъ собою.
Странное слово ‘баражъ’.
Гд то взвизгивало, что то стучало, грохотало, жужжало, что-то жаловалось.
И все это, взятое вмст, вновь и вновь рождалось и вновь, вновь, тонуло въ огромныхъ ухающихъ звукахъ, сотрясавшихъ воздухъ. Невольно ротъ оставался открытымъ, руки опускались, тло странно съеживалось.
Раскаты грома были ничто передъ этими ударами, оловно маленькая хлопушка передъ большимъ колоколомъ.
Тревога передавалась еще не потерявшимъ самообладаніе людямъ и переходила на животныхъ. Лошади вырывались, ржали, бились. Но вмсто нихъ выступали черныя большія танги, он шмыгали, словно что-то искали.
Трое сутокъ продолжался этотъ концертъ. Люди не выдерживали, сходили съ ума. И только сознаніе, что вслдъ за такими усиліями придетъ счастье, необходимое далекой милой родин, поддерживало бодрость, не давало угасать нашей мысли. Но досадно! и горько было, когда, занявъ окопы врага и закричавъ но русски:— Куда прешь? Руки вверхъ!— въ отвтъ мы услышали рчь: Мы не нмцы!
Я привскочилъ:
— Кто же вы такіе?
— Поляки. Насъ взяли изъ подъ Гродно, ну, мы и пошли.
Передъ нами были чехи, поляки, галичане, словаки болгары, они волной поплыли передъ нами.
— Эй, вы, таскай раненыхъ!
Плнные взвалили на носилки синегальца, который ворочая большими блыми зрачками, пытался что-то имъ объяснить на своемъ африканскомъ нарчіи. Синегальцы, алжирцы, негры, галичане, поляки шли другъ противъ друга…
Километрахъ въ трехъ отъ насъ продолжали гудть малыя батареи. ‘У самыхъ траншей били бомбометы и минометы — прожорливыя акулы. Въ десяти верстахъ гудли тяжелыя орудія, въ 25 — морскія.
Вся, посылаемая ими, масса стали и чугуна падала въ опредленномъ мст. Казались падающіе снаряды — порожденіемъ не рукъ человческихъ, а живыми существами, шмыгающими по воздуху. Казалось, небо разверзлось и слало огненный дождь.
Въ дйствительности же, происходило то, что создалъ самъ человкъ и что онъ назвалъ новымъ словомъ: ‘Баражъ’.
(Впечатлнія съ французскаго фронта).
Я пишу поправляя огарокъ свчи, который постоянно грозитъ потухнуть, да и карандашъ, химическій осколокъ, того и смотри кончится. Еле-еле водитъ рука по бумаг, а выстрлы пушекъ бухаютъ какъ изъ огромнаго бездоннаго жерла, и трясутъ-трясутъ стны убжища. Осень — глухая темная осень, когда человкъ начинаетъ сомнваться во всемъ, когда неотвязчивыя, тяжелыя мысли преслдуютъ. Стоитъ ли выполнять то, за что взялся, разв не богатство, и не счастье укрыться отъ пронизывающаго втра и дождя, согрться у дымящагося костра, который мы здсь не разводимъ никогда, словно разучились — забыли, какъ разводить. Про другое и не толкую. Дерзкій, властный взглядъ, мечты о человчеств — все летитъ прочь, странной кажется мысль о когда то бывшихъ мечтахъ… Свистящіе, укающіе надъ нашимъ убжищемъ снаряды отъ которыхъ вокругъ все ходитъ ходуномъ, ровно то летятъ иныя неземныя существа, во всякомъ случа, существа созданныя ни руками и не по мысли человка. Мы вылзаемъ въ маскахъ, имющихъ вмсто глазъ слюдяныя очки, вмсто подбородка мягкую отвислую матерію. Глядя на наши мелькающія фигуры, въ блдно-зеленомъ ползущемъ по земл дым — газ, возникаетъ вопросъ: что мы представляемъ изъ себя? какихъ вковъ, какой планеты существа. Мы трясущіеся, глубоко подъ землей, отъ пронизывающей сырости, безъ свта. Мы, боящіеся, согрться отъ естественнаго огня. Мы, боящіеся безъ приспособленія дышать воздухомъ, идущимъ надъ землей. О, какая злая иронія судьбы! Краски иныя, бодрыя, сильныя, гд мн ихъ взять…— Камарадъ, камарадъ, плю витъ! (Товарищъ, товарищъ скорй)! Люди разныхъ языковъ — религіи, инстинктивно жмутся другъ къ другу. Разв не двадцать минутъ тому назадъ изуродовало лицо человка — моего товарища… Имя его?..— Имя!.. Есть ли тутъ имена и къ чему они… На одномъ изъ братскихъ кладбищъ я вчера прочиталъ надпись на крест:— Рабовъ Божіихъ — ефрейторовъ:— Ирана, Петра, рядовыхъ — Николая, Михаила, Тишку, францускаго камарада Генриха и прочихъ, о которыхъ ты, Господи, веси. Конечно, когда отъ всего тла остается одна рука, или нога, то не нужно имени, и тяжело смотрть, вспоминать гордый взглядъ говорящій — ‘все могу’ — онъ стоитъ сейчасъ надо мной горькой ироніей — надо мной человкомъ, не могущимъ располагать завтрашнимъ днемъ, десятки лтъ впередъ. Моя свчка догораетъ, писать я дальше уже немогу, хотя… О, какъ хотлось мн еще набросать пять, десять строкъ, но вотъ-вотъ она сейчасъ оборвется, потухнетъ — впереди передо мной долгая, тяжелая подземная ночь. Можетъ быть, и не ночь, кто разберетъ, когда сверху надъ землей, идетъ дождь, шумитъ втеръ, а кто-то чужой поетъ тяжелою пснь, такую, что содрагается все отъ сплошного грохота… Чмъ скрасить идущее… Думать надъ тмъ, кто онъ, тотъ, что поетъ стонетъ, свиститъ, визжитъ въ воздух и какой свистомъ ведется разговоръ. Случайный секундный промежутокъ — затишье. Я слышу новый, слабый, чуть-чуть слышный пискъ, визгъ, что это? Крысы!… Крысы — врныя спутницы человка подъ землей. Ихъ визгъ, скрипъ есть пснь, единственная пснь, но и то изъ-другого животнаго царства. Глаза ихъ красны, а сами они блыя, большія, съ длинными острыми зубами. Впрочемъ, еще есть пснь — вверху, надземная пснь, когда я случайно, сегодня утромъ, минутно задержался надъ землей, легъ на спину, то надо мной сдлалъ кругъ воронъ, онъ задержалъ полетъ и каркнулъ, черезъ минуту ихъ стало три, еще черезъ минуту — десять и ниже-ниже они стали длать круги, выставивъ блестящіе клювы… Опускались… Я вскрикнулъ, замахалъ руками, а въ отвтъ сухо-барабанно затрещали пулеметы, загудли — заухали пушки…
Тысячи глазъ смотрятъ, стерегутъ, чувствуютъ каждый шорохъ, каждое движеніе, вмст со мной, но не просмотрли ли мы самаго главнаго?..
(Изъ впечатлній съ Франц. фронта).
5/VIII. Идемъ чуть-чуть не мимо полярного круга. Воды ледовитаго океана предъ глазами уже четвертые сутки. Ни одного корабля не попадалось навстрчу… Слишкомъ пустыненъ океанъ. Но скоро поворотъ на югъ. Сегодня ни одного часа тьмы, вс 24 часа свта. Вчера я еще писалъ въ 11 часовъ ночи. Мн казалось, что все день, да день — глянулъ на часы, анъ уже 11 часовъ ночи. Странная картина впереди — солнце еле-еле пробивалось сквозь тучи, освщало края горизонта, казалось то свтилъ особый мягкій фосфорическій свтъ… Слвая черная, пречерная полоса. Справа безразличная полоса, ровно блесый туманъ. Все небо заволоченное отрывочными кучками облаковъ было иное до того никогда мною невиданное. Изрдка полоса прорывающагося ночного солнца бурлила, отливала разноцвтными брилліантовыми — изумрудными искрами. Происходило на глазахъ то, что на человческомъ язык называется борьба свта съ тьмою. Трудно было подыскать еще такую картину. Дельфины свистали, кувыркались вокругъ корабля въ вод. ‘Нордъ’ велъ себя тихо ‘тре бьенъ’ твердятъ французы. Пропала предъ нами завса-стны изъ моросившаго особо-мелкаго дождя. На что былъ сумраченъ сосдъ Капитоновъ и тотъ развеселился. Онъ два дня не лъ, его все рвало, а теперь вотъ, отдохъ… Это все съ чернаго хлба твердитъ онъ… ‘Но… но мусье’ качаетъ головой матросъ французъ это не отъ того… Гуляй по палубамъ, играй на гармоникахъ. И какъ мало надо человку, чтобы забыть горе…
7/VIII. Странно, такъ свтло… Я пишу на палуб, безъ огня… Двнадцать часовъ ночи, а солнце уже свтитъ… Ну, иногда лтней порой вы выходили такъ отъ пріятеля — забыли заснуть до 3—4 утра и вамъ вдругъ вы сами, окружающія лица, кажутся въ иномъ свт. Свтъ да другой своеобразный и вс предметы по иному. Кончикъ носа, все лицо сосда заостряется, изъ краснаго переходитъ въ желтовато-срый, дале въ блдный, мягкій…
Идетъ разсвтъ…
9/VIII. Крикъ — шумъ на палуб заставилъ меня выскочить изъ трюма. Это было развлеченіе. У Одной стороны палубы плотной массой столпились солдаты и смотрли на океанъ. Вдалек поворачиваясь приподнималось почти надъ водой морское животно. Кожа котораго была гладкая, хвостъ большой, сильный. Издалека онъ казался сажени въ дв длины. Повременамъ отъ головы животнаго вздымался столбъ воды, какъ паръ мелкими капельками… Э… эээ… смотри-кась… вотъ бы на его спин прокатиться..— Чертъ, что ли тамъ плаваетъ? Чертъ, только называется китомъ.— Скажи-ка братъ ну, и вещь, ишь-ти спина-то какая широченная.— Э, э, э, вонъ вонъ онъ, видишь, видишь, какъ ныряетъ и волна ему не почемъ. Шумъ, гамъ, крикъ тснота неумолкая. Со стороны глядя было странно, ‘что столькихъ людей занимало такое явленіе, какъ дти.— Ха… ха, вотъ онъ какой. Вотъ въ его пасти пророкъ она, какъ въ лодк три дня плавалъ. Не шутка братъ. Ежели будемъ тонуть — Богъ дастъ, онъ подвернется я въ немъ и схоронюсь.
— И схоронишься,— а чмъ дышать будешь?— Э, братъ шутъ съ ними и со всми-чудесами, теперь бы землю увидать, а то что это все вода, да вода безъ конца.
10/VIII Говорятъ мы выходимъ изъ Ледовитаго океана предъ нами Атлантическій. Но пока еще, если и правда то измненій не видно также идетъ мелкій дождь, также бьются волны. Ничего новаго, поэтому ученье идетъ еще упорне. На-пра-во… Нал-во… Все веселе, за ученьемъ не видно, какъ проходитъ время. А время безъ дла при такихъ условіяхъ, текло бы боле чмъ убійственно. Отданіе чести, выправка, занимали два часа, гимнастика полтора, словесность общая одинъ часъ, спеціальность три съ половиною. Остальное время — чай, обдъ, ужинъ несеніе дневальства, дежурства и т. д. По обыкнованію кое кто ропталъ, но въ цломъ были довольны. И съ ранняго утра по полуб неслось л-во, право… Доклады начальнику.
— Какой роты молодецъ?— 5 роты, полка, бригады.— кто командиръ полка?— его высокоблагодаріе полковникъ.— Молодецъ!— радъ стараться…
11/VIII. Настроеніе мнялось. Втерокъ крпчалъ. Вс надли пояса, опасное мсто. Но у всхъ солдатъ не имвшихъ дла съ моремъ не было никакого понятія о происходящемъ. Всмъ казалось опасность далека, но никто не допускалъ мысли, что…
Солдатъ было дв тысячи, лодокъ восемь, да пояса, вотъ и все, но кто-то не дремалъ, зорко слдилъ, чтобы насъ не постигла участь несчастья. То тамъ, то здсь вдругъ замаячитъ шпиль подозрительно понюхаетъ и изсчезнетъ.— Что ты думаешь — разв мы утонемъ, нтъ не таковскія дла. Вода изсиня черная, не приметъ, тяжелая густая. И мы то ни сразу потонемъ и… жисть… всего бойся. Чай еще не пили, а восемъ часовъ такъ не пимши, не жрамши, отъ этой жизни хоть сейчасъ въ море.— Оно не этой жизни жалко, жалко той, что осталось позади и будетъ впереди. А какъ бы эта, такъ тутъ и думать не сталъ. Море синее — синее, гребни волнъ вздымались блой, пной, бились друга о друга. Аршинъ ширины, два аршина длины, на двухъ человкъ да еще въ трюм, на мертваго дается больше — что ты св… мало теб еще, да мало, хлбъ черный, заплсневелый, негра варенаго, (бобы черные) духу не выношу, я его сть не могу, купить табаку можно потихоньку — платить въ три дорого. Деньги русскія рубль идетъ не почемъ, такъ прямо въ горсть возьмешь и показываешь ‘сколько’? сколько онъ хочетъ столько и беретъ. Иначе онъ знать не хочетъ. Разв такъ можно.— Э, на что теб деньги, когда того и смотри будешь тамъ, гд ничего не нужно. Возьми хоть вс! Молодой парень протянулъ руку полную денегъ — возьми. На что мн. И было его безусое лицо полно беззаботности, врне безразличія. Молодежь усердно изучала французскій языкъ, имъ казалось въ одну минуту они могутъ усвоить языкъ, они и не предполагали, что это давалось годами и то все таки человкъ оставался иностранцемъ. Писать, читать было необходимо, слишкомъ было досадно, что негръ, обыкновенный негръ, имлъ право покупать все то, что онъ хотлъ, но русскій не могъ, онъ какъ ребенокъ былъ связанъ — и то нельзя и другое нельзя. Связанъ и незнаніемъ языка и регламентомъ особ. покупки вещей, для него нкоторыхъ запрещенныхъ… И когда вдругъ глянули на жизнь иностранцевъ то на душ стало скверно.
12/VIII. Я беру книгу неимющую заботы о текущемъ момент и читаю-такъ знакомыхъ мн любимыхъ писателей… Но не читается. Море синее, бурное, правильне цвта камня амагита смотритъ за меня и напоминаетъ о жизни, что прошла позади такъ безъ словъ, привта и отвта. Особенно жаль и то, что начинанія, труды предпринятые, какъ то расплывались, какъ дымъ, ровно утекли съ волной и на плечахъ много лтъ. Я вспомнилъ товарищей идущихъ рука объ руку… невернуть ничего изъ прошлаго, жадно оно и не отдаетъ ничего назадъ. Не возстановить, не создать вновь. Но такъ ли, такъ ли?.
Вся команда сидитъ на палуб и смотритъ на вдаль безъ конца уходящее пространство, каждый вспоминаетъ свое, а я наблюдаю, какъ грубыя лица смягчаются, преображаются — длаются мечтательными, своебразно-задумчивыми, кто, о чемъ?. И почему то ужасная грубая ругань, брань, насиліе, что обуяла насъ всхъ въ темнот въ трюм, ровно отъ вліянія солнца, пропала навсегда. Вонъ, вонъ въ лощин еще снгъ — смотрите? На самомъ дл вдалек вдоль волны виднлась блая тнь гребня волны-снга, она блистала на солнц и говорила о тяжелыхъ зимнихъ дняхъ, которыхъ здсь не мене девяти мсяцевъ. Читали, говорили, пли. Не привыкли, не терпли солдаты бездлья, но тутъ бездлье было пріятно. И можетъ быть поэтому не было той грызни — за обдомъ.
По обыкновенію вс до того хотли сть, что когда отправлялись за супомъ, то каждая малйшая ошибка принималась за огромную, припоминались вс старые счеты, каждый старался получить на дв минуты впередъ обдъ… Тутъ же все было сглажено — люди, словно помирились, забыли обо всемъ…
14-VIII. Горизонтъ закрывшійся туманомъ-дождемъ разсялся. Небо прояснилось. Глянуло солнышко и вода изъ цвта керосина сине-чернаго перешла въ сине-голубой. Волны — живыя бугры-горы то поднимались, то опускались, словно падали въ пропасть… Гребни ихъ пнистые были снжно-благо цвта… А впадины долины-пропасти и совсмъ казались образовывали ложбины. Удивительно какъ здсь море напоминало степь, т-же думы и печали наввало оно. Т-же безграничныя дали. И невольно я ждалъ вотъ-вотъ въ долинахъ-впадинахъ зацвтутъ степные цвты, а съ гребней-холмовъ волнъ закиваютъ-закланяются головы ковыля. Но волны только бьются — льются другъ предъ другомъ. Лучшіе юношескіе дни, любимыя — лица образы, встаютъ. Лучшія побужденія души-такія же чистыя, какъ блоснжныя гребни — пробуждаются и жаль несбывшихся желаній — идеаловъ, которые лелялъ въ душ и для которыхъ были отданы лучшіе годы. И досадно было за потраченное время — въ удушливыхъ-газахъ гасло-глохло все живое. О, волны, волны вы пробудили опять желанія. Вы зовете вновь къ борьб. Въ вашемъ шум-перелив, въ брызгахъ — столкновеніяхъ, въ вчной измнчивости слышенъ призывъ къ переоцнк необходимыхъ человческихъ цнностей… И видна заря жизни, жизни новой обтованной земли…— Смирно!..— Здравій желаемъ ваше высокоблагородіе — Смирно!.. А… А… Грубая дйствительность отрываетъ меня отъ волнъ и я чувствую, какъ падаю далеко-далеко внизъ, что это и зачмъ люди длаютъ такую ненормальность… Я вспоминаю о трюм, о своемъ негодованіи, когда мн отвели поларшина ширины, два аршина длины, для моего житья бытья въ теченіи, полмсяца.. Массу мечущихся въ темнот… жаркихъ тлъ, испаренія отъ рвоты и запахъ разлагающихся отбросовъ рвоты, скрежетъ, ругань — озлобленные удары — чтобы отвоевать себ еще вершокъ мста. Я вспоминаю крикъ-брань, почти драку за взятіе пищи-обда. Шумъ, гамъ, свистъ какой не издаютъ и животныя и я не понимаю ничего. Теплый втеръ уже обввалъ мн лицо. Необъятный просторъ былъ вокругъ, что-же это такое происходитъ, почему люди дошли до такого скотскаго состоянія… направо, на-л-во… Кругомъ арш… морду не опускать… шъ глазами начальство! Утро… свжее благословенное утро… минута свободы, бытія одинъ на одинъ съ собой и окружающимъ кончились… Но командиръ проходитъ и взглядъ опять упирается въ море.
Не было — ни птицы, ни судна, ничего живого, одни волны — игра волнъ, ихъ шепотъ, какъ музыка былъ ритмиченъ. Эхъ вотъ на позиціи хорошо бы за такія волны прятаться, небось пулей не досталъ бы. Выше, выше гребни! И вдругъ мелькнулъ парусъ, первый парусъ за шесть дней. Какъ было пріятно. О, какъ радостно встртилъ глазъ этого смльчака, что халъ на рыбацкомъ суденышк поднявъ паруса и флагъ. Но увидвъ насъ, онъ быстро, на всхъ парусахъ, помчался отъ насъ прочь, а мы въ свою очередь помчались отъ него прочь и смнили курсъ, какъ заплутавшіеся бродяги, прохали зигзагами черезъ него лишнихъ нсколько часовъ…
Ночь… Я стою на часахъ у кормы на. корабл… Атлантическій океанъ горитъ весь представляя изъ себя до того невиданное мною зрлище: По черному полю нжно свтились блдно-голубые гребни, вспыхивая, потухая, ровно Ивановы червячки, вмигъ открываясь, закрываясь. То свтились маленькіе круги верха волнъ отъ соприкосновенія другъ съ другомъ, словно волна лобызаясь съ волной отдавали въ поцлу всю свою страсть, немощную, грозную, а тихую, нжную, ночную умиротворяющую, такъ мимоза распускаетъ свой цвтъ, а при прикосновеніи къ ней, цвтъ потухаетъ. Моментъ соприкосновенія другъ ‘съ другомъ волнъ еще былъ полонъ нжнаго сіянія, но дальше при объятьи еще мигъ, одинъ мигъ, и волны потухали… Иль можетъ быть просто то были маленькіе фонарики, которые зажгли нимфы въ ночь служенія Богин-цариц морской… За кормой отъ разрза руля раскинулась блая, широкая фосфорическая полоса-дорога, она была, словно млечный путь, блдно-голубой съ тонкими оттнками. Маленькіе фосфорическіе точки какъ змйки были ровно живыя — крутили свтили хвостомъ, крутили головой и вытягиваясь разсыпали свтъ, ровно истаивая — умирая искрами фосфора. Большая дорога была уже вся полна горній. Въ ней не было отдльныхъ точекъ-змекъ, она вся сбилась въ одну сплошную массу, рядъ царствъ изъ сказокъ тысячи одной ночи шепталъ океанъ. Онъ заставлялъ забыть огромную груду грязныхъ парныхъ тлъ лежащихъ вплотную другъ съ другомъ, настолько вплотную, что когда повертывались-то упирались толкали тло одинъ другого. Забыть о качк-болзни, что выворачивало все нутро. О многихъ, многихъ лишеніяхъ, что дала жизнь за послдніе два года.— Ой во луз, тай и при берез. Разлилась родная русская по палуб пснь. Мощные, молодые, свжіе голоса, они также трактовали-напоминали о чемъ то другомъ большомъ, сильномъ. Они говорили о способности къ борьб, о могущемъ-идущемъ самосознаніи.— Быть не можетъ, а это что…— Что это?— ‘Дала ему, дала черны брови.’ Сырой, южный втеръ, черная ночь, фософрическое море, юные свжіе голоса, такъ толковали о томъ, что человкъ выше, того, какъ его понимаютъ, что роковыя ошибки всегда возможны и не есть, еще конецъ.
Работать, работать и день и ночь. Создавать, творить неустанно-непрестанно. Процессъ жизни мягкая глина — что хочешь слпить, какъ слпишь, такъ и будетъ…
Утро… Свтаетъ… приказъ надть пояса. Мы скоро обогнемъ… возможны встрчи… Синія волны моря съ каждымъ днемъ интересне. Т брызги-взлеты, что вчера крутились, крутились змйками, теперь весело разсыпались милліонами мелкихъ частицъ. Они словно заигрывали, ровно были рады пробужденію солнца, ласковому втру, голубому небу. Торопливо надваю поясъ и бгу на палубу. На гимнастику: поворачиваніе головы вправо, влво, начи-най. Шагъ на мст. Свтлыя волны плещутся и кажется то игра ихъ дйствіе контролируетъ дйствіе нашей игры, сейчасъ происходящей. Гимнастика продолжается… Право… л-во… Но я не могу оторваться отъ моря… Вотъ уже сколько дней мы демъ и каждый день море показываетъ мн свое новое лицо, каждый день его краски мняются, какъ лицо капризной, измнчивой женщины. Хмуръ былъ Ледовитый океанъ, мало въ немъ было солнца — свта, но за то веселъ, полонъ свта Атлантическій. Изъ недръ-волнъ котораго сейчасъ на глазахъ вставало, ровно умывшись, посл ночного сна, пробуждая живущихъ, блестящее, яркое солнце…
(Изъ впечатлній съ французск. фронта).
Погода прекрасна. Солнце свтитъ во всю и на душ легко. Солнце ли виною тому, что сегодня у меня великолпное настроеніе, или еще что? Но сегодня я радуюсь всему. И солнцу, и свту, и окружающей жизни. По сине-голубому небу высоко, высоко надо мной распустивъ крылья ретъ аэропланъ.
Вслдъ за нимъ, извертываясь кольцомъ вспыхиваютъ блесоватыя облачка, то навстрчу ему — справа, слва отъ меня бухаютъ — щелкаютъ пушки, а онъ какъ царь птица, забираетъ все выше и выше.
Безконечная трескотня — легкія, маленькія облачка, словно длая отмтку его полету вспыхиваютъ треугольниками въ голубомъ пространств. Невольно останавливаешься. Стоишь не можешь оторваться отъ своеобразной картины. Погоня — безконечная погоня, кучковыхъ облачковъ, а аэропланъ словно смется надъ ними и все забираетъ, кружась, ровно степной беркутъ плавными кругами, выше и выше. Й кажется, то не рукъ человческихъ созданіе, а самостоятельное вольное существо, которое не сетъ, не жнетъ, не собираетъ въ житницу…— Ай, ай, ай, смотрите, смотрите! Невольно глаза еще сильне напрягаются… Чуть-чуть, едва-едва различая, выше надъ первымъ, сталъ замтенъ другой, кружащій аэропланъ… казалось онъ былъ величиною много мене перваго.
— Бух… бу у… ух… продолжали стрлять пушки. А об птицы, уже, ровно понявъ другъ друга, быстро принялись выравниваться,
Внизу находящійся забиралъ вверхъ. Но и второй шелъ слдомъ за нимъ, слдомъ, словно настигая.
Пушки смолкли, ровно въ свою очередь собирались наблюдать надъ поединкомъ. Чмъ сильне бралъ круги и курсировалъ одинъ, тмъ увеличивалъ ходъ на столько же другой… Послышались отрывочные сухіе выстрлы пулеметовъ. То они двурукія птицы, стрляли другъ въ друга… Странный поединокъ. Ихъ ненависть не могла сгладиться новой атмосферой въ которой они находились отдлившись отъ земли. Издали оба они были маленькими, оба напоминали птицъ, но не какъ птицы стали на дыбы грудью съ грудью другъ передъ другомъ…
Глаза не отрывались… Удары щелкали, сыпались…
Воздухъ прозрачный, свтлый, быстро передавалъ щелканье… Казалось словно стальный безпрерывный бичъ одного протягивался щелкалъ по другому… То былъ клекотъ,— не мягкій мелодичный клекотъ перелетныхъ птицъ, а сухой старческій, отрывистый клекотъ-рчь ихъ другъ съ другомъ… Каждый почти угадывалъ повороты другого, парировалъ ихъ точно такимъ же поворотомъ, ровно мысль одного была невидимымъ бичемъ соединена съ другимъ… Свтло, пріятно весело наблюдать… Да неужто они на самомъ дл вышли на поединокъ?..
Вдругъ одинъ прервалъ рчь зашатавшись накренился ему что-то не хватало, онъ словно сложилъ крылья на спину и въ синемъ воздух какъ то неувренно спланировалъ… Но другой не сдлалъ — не скопировалъ поворота противника и не сложилъ крылья, а ударъ за ударомъ щелканье его бича продолжались.
Мельканье перваго въ прозрачно-синемъ воздух было трудно уловимо…— Томбе, томбе закричали французскіе,— ‘капутъ, капутъ’ закричали и русскіе солдаты… Заухали-засыпали вновь поспшно пушки. И облачка уже вновь отмчали ложились вокругъ накренившагося… Мгновеніе… У птицы, словно изъ груди послдній вздохъ вырвалась своя отметка — клубъ чернаго дыма, словно она ей — отметкой, въ остальной разъ съ кмъ то прощалась. Все тло ровно содрогнувшись заколебалось и съ страшной быстро. той она ринулась внизъ скрывшись за горизонтомъ. А оставшійся ровно соколъ гордо-одиноко зарялъ въ воздух… И былъ онъ полонъ увренности въ себ мощно-сильно разская крыльями воздухъ…
(Изъ впечатлній съ Французскаго фронта).
Посл обда я смнился… Крпкій втеръ дулъ въ нашу сторону и сушилъ подмораживалъ землю. Свтило солнце. Настроеніе окружающихъ меня, точно такихъ же, какъ и я людей, было приподнятое. Воля природы выраженная въ погод настраиваетъ человка, ровно музыкантъ настраиваетъ свой инструментъ..— Смотри-ка, смотри, что это?
Круглый баллонъ съ прикрплнной корзиной летлъ въ нашу сторону. Онъ держался высоко…— Что это?..— Э…э.. вонъ второй!.. Второй летлъ низко и имлъ намреніе спуститься.— Что-бы это значило, кто летитъ въ нихъ… Что за корзины привязаны?.. Мы цлый десятокъ людей — побгли слдомъ. Воздушный путникъ совсмъ снизился… Держи, держи! Пятеро ухватились за баллонъ, а двое выкидывали содержимое изъ корзины, которая была полна тюковъ газетъ, журналовъ. Попутный втеръ съ силой швырнулъ волну воздуха, приподнялъ баллонъ и держащихся за него, которые бросили концы матеріи и баллонъ вновь понесся продолжать свой путь.— Ткнуть бы его въ бокъ, вишь онъ какой огромный, да боязно а-ну, ка въ немъ газъ… Мы подлили газеты, годятся если не читать то подстилать, вмсто скатерти во время обда и отправились во свояси.
— Ну, братъ, жди теперь газовой аттаки — видишь смотритъ въ какую сторону втеръ… Да… да… быть… не даромъ же отправилъ баллоны!..
Сегодня ночью я потерялъ цлую заготовленную къ отправк корреспонденцію. Да и какъ было не потерять. Ровно въ два часа ночи, я почувствовалъ, какъ кто-то меня толкалъ сильно въ бокъ.— Слышишь скорй, скорй надвай маску… Спали мы въ одежд, маска въ головахъ… Открываю глаза — терпкій запахъ. На меня смотрятъ два, стеклянныхъ глаза… Отвисшая мотня вмсто подбородка…— Скорй… скорй… я вскакиваю, натягиваю на себя маску, накидываю шинель.— Что братъ?.. Не баранъ чихнулъ. Баллонъ съ газетами не даромъ былъ посланъ…— Гд то свчка, надо разжигать печку, отворяйте двери, мы его дымомъ встртимъ.— Нтъ не успешь, надо вылазить, а то и совсмъ скверно онъ ямы, какъ наши больше всего любитъ, осаживается…— Бу…уу. Ба…а…ах!.. Трещали, шумли, свистали, галдли, ухали, выли, пушки, люди, животныя…— Вскакивай вс…— Вишь сатана, втеръ съ его стороны!. Сердце билось, дышать было непріятно-тяжело въ маск, за слюдой служившей вмсто стеколъ было плохо видно… Мы гуськомъ, выбрались изъ убжища… Бу…у…ух… Тр… ррр…рр… Ба….а….ах… Ба…а…ах!. Въ свтлую лунную ночь, лзло, расползалось, стлалось по земл, что-то блдно-зеленое, катилось медленно, какъ клубокъ дыма изъ печки… И несло съ собой тотъ приторно-вонючій запахъ, что губитъ все встрчаемое на пути. Деревья, животныхъ, человка. Ускур… (на помощь) слышится крикъ!— Есть ли запасныя маски?..— Есть!— Смотрите этихъ хватитъ на полтора часа, а газы продержатся много больше!..
— Ба…а…а… Ба…а…ах… съ силой плюются на встрчу пушки, разбивая облачныя кучи…— Славу Богу, встрчаютъ, разобьютъ ихъ… прогонятъ… скверно.— A la tous la gase! (газовая тревога) Attaca par la gase! Гортанный крикъ.— Смотрите, смотрите вдь онъ ползетъ, какъ живой!..— Да онъ живой и есть!..— Хе… хе… дымомъ его, дымомъ встрчать, вотъ онъ и сбрендитъ…— Зажигай костры, солому, уголь, дрова, все что можно. Давай у кого есть, разжигай..— Братцы гляньте-ка, гляньте-ка…валится лошадь..!— Ахъ волкъ ихъ шь, чтобы тому, кто ихъ газы выдумалъ, ни дна, ни покрышки, десять разъ въ гробу перевернутся. Скажите-ка, чай не шутка, все глушитъ, ну, человка-то, туда-сюда, а животное-то, дерево, что ему мшаетъ?— А птица — вонъ, вонъ смотри-кась, какъ комъ!— Эй, кто тамъ балякаетъ?.. Сюда, сюда. На лошадяхъ смнить маски!..— А ты не грохочи, смерть подходитъ, а ты грохочешь, здсь какъ можно меньше говорить надо, легче перенесешь!..
Ба…а…а… Бу…у…ух…! Аттака продолжается. Дыханіе спирается, ощущеніе приторно-сладковатое, что бываетъ посл операціи у человка бывшаго подъ хлорофоромъ. Блдно-голубой дымъ ползетъ по земл… Было тосклива отъ того, что нельзя было дышать чистымъ, свжимъ воздухомъ, что нельзя было снять съ лица намордника, а газъ ползъ и ползъ…— Меньше движеній, меньше говорить… смняйте маски на запасныя!…— Есть?..— Готово!..— Э…э… кошка-то царапаетъ ноздри, что съ ней длать?..— Платокъ водой, да въ носъ… Птицы, животныя, люди вс падаютъ ницъ., гибнутъ, гибнутъ, отчего то ползущаго, хватающаго какой-то невидимой рукой, проникающаго во вс поры зелено-блднаго безформеннаго… Черезъ стекла маски трудно было смотрть, въ трехъ шагахъ предметы не разглядывались, казались какъ въ туман. Люди до того знакомые вс становятся однородными-чужими, плывутъ какъ въ туман.— Плохо мн братъ… совсмъ…— Не открывайте маски, держите новую на готов… Кто-то хрипитъ, кто-то кашляетъ-кашляетъ съ рвотой и не можетъ прокашляться… Готовъ?.. Скорй, скорй! длайте впрыскиваніе морфія! кто скребетъ руками землю?..
— Скверно, скверно, какая это чертъ война — дымомъ, облаками… И ниже, ниже никли намордники-маски съ отвислыми бордами… Автомобиль поручику Д!.. — Что?..— Готовъ!..— Плохо!.. Газъ былъ съ примсью новаго состава…— Смотрите, смотрите… Блдно-голубая волна плыла по земл ростомъ въ сажень и выше на встрчу намъ и казалось то было, что то живое разумное, до тол намъ невиданное, существо иного вка, иной планеты… Разводить костры, посылать на встрчу дыму дымъ… Бу…у….ух…ба…а…ах… ухаютъ, воютъ пушки, они продолжаютъ отбиваться отъ налзающихъ на нихъ желто-голубыхъ облаковъ, которыя стлались, крались по земл, ровно живыя, одухотворенныя существа… У…у…у!.. воетъ-стонетъ предупредительный свистокъ… Дло серьезне вторая волна пущена…— Жги, зажигай все что можно — солому, дерево, уголь, все что можно… Не трусь, вдь это только дымъ, а дымъ дымомъ прогоняется.— Нтъ ли разжишки все пожгли… Христа ради, хоть клочекъ бумаги?.. Я вытаскиваю, выворачиваю все что было изъ котомки, служившей мн домомъ, такъ старательно до того сложенное-береженое, письма, кореспонденціи не различаю теперь, щупаю руками бумага и бросаю, бросаю на съ трудомъ поддающейся разводимый дымъ…
— Смирно!.. Не покидать постовъ ни на минуту доносится глухой голосъ изъ за маски, голосъ команды — ‘умри на мст!’… У…у…у!.. Продолжаютъ выть сирены. Недв, не три будутъ волны, а много, долго, настойчиво, они будутъ сжимать носъ за горло… Невольно бьется усиленно сердце, ровно остаешься одинъ на одинъ самъ съ собой, все было неземнымъ чужимъ далекимъ, такъ не привыкшимъ къ простому обыкновенному, ранее воспринимавшемуся, человческому…
Если бы глянуть сверху внизъ, то можно было бы видть, какъ газы, ровно блыя, кучковатыя, волнистыя тучи ползли низко-низко надъ землей… Сверкали сигнальныя ракеты, красныя, блыя, синія, ухали еще поспшнее пушки, визжали тяжелыя, легкія мины, пулеметы, а онъ словно тяжело переползая подгоняемый втромъ перелзалъ, катился вверхъ на гору…
Можно было бы видть, какъ вся долина-ложбина между двухъ полугорій-возвышенностей жила нечеловческой жизнью на протяженіи десятка верстъ видимаго глазомъ. Дальше по фронту на много километровъ была одна и таже картина…— Все живое уже не представляло изъ себя цнности, для живого обыкновеннаго ране существовавшаго не оставалось больше воздуха, нечмъ было дышать…
И вскор съ полугорья можно бы было только видть-замтить одинъ сплошной дымъ, который по краямъ разрзался всплескомъ огня ровно — секундной вспышкой молніи…
Кто могъ сказать, что это дло рукъ человка. Кто, что въ этомъ понималъ?!!
(Изъ впечатлній съ французскаго фронта).
Мы стрляли изъ за труповъ товарищей, которые были навалены горами и служили намъ вмсто окоповъ…
Онъ жарилъ по насъ пулеметами. Изршетилъ вдрызгъ уже не разъ продырявленныя тла товарищей-отъ которыхъ куски мяса летли въ лицо и запекшаяся кровь размазывалась по одежд, лицу одеревенлымъ рукамъ, ногамъ. У него пушки, у насъ ружья. Борьба неравная.
Отступать было некуда — позади огневая завса — все равно скоситъ, оставалось умирать. Каждый изъ насъ, какъ и стоящій рядомъ, такъ и въ отдаленіи получалъ свой долю — кусокъ чугуна-свинца и былъ радъ, до безумія радъ Славу Богу одинъ конецъ. Не спали уже трое сутокъ, шли двое сутокъ по пятидесяти верстъ, а на третьи принялись отстрливаться. Стрляли, заряжали механически, съ закрытыми глазами — лишь бы выстрлить. Хлбъ давнишній мерзлый, когда куски его зачмъ то машинально бросались въ ротъ, то зубы, десна кровянились отъ разжевыванія…— Здсь уже небыло критики, которая все таки есть результатъ нкотораго довольства. Бранятъ артельщика, артельщикъ каптенармуса, послдній дежурнаго, дежурный дневальнаго, а дневальный-солдатъ,— прожорливы очень, видишь вс порціи съли, а он порціи — съ наперстокъ. Въ настоящую цль заглянутъ бояться. Здсь былъ уже сплошной бредъ, но и онъ могъ оборваться, смниться худшимъ — послдніе патроны были на исход, его могло смнить молчаніе, благодаря которому послднее ощущеніе себя кончилось бы. Осталась бы одна инертность, тупость покорность судьб… Конечно держались не ею, а гд то еще теплившейся-шевелившейся увренностью,— ‘авось?’ — Авось чертъ подери… Вдругъ чудо — масса аэроплановъ, цепеллины, артиллерія, бомбы и все на непріятеля, или иная какая либо выручка-подмога отъ своихъ. Но, но, все меньше и меньше оставалось людей. Иного толкнешь, онъ готовъ, такъ стоя и стоялъ мертвый. Иной еще моргаетъ глазами, но все остальное кончилось. Иной дико захохочетъ закричитъ.— Впередъ, впередъ за мной. Слышите музыку, музыку — это они, они, наши… выручка… Ха… ха… ха… ха!..— Но авось, авось же чертъ подери?.. И чудо совершилось. Или врагъ усталъ — изнемогъ, или изъ насъ оказался кто нибудь, да одинъ, словно во время оно при выход еврейскомъ Библейскимъ праведникомъ, благодаря которому всы судьбы перетянулись… Мы устояли — дожили до ночи… А ночью онъ прекратилъ — оборвалъ огневую завсу.
Кончено… Кончено… А тамъ дальше…Мы на отдых, потомъ смняемъ обстановку-фронтъ. И я вновь берусь посл ружья, лопаты, за перо, вновь наблюдаю…
— Шелъ солдатикъ изъ похода, восемнадцатаго года., да э… эх…изъ Китая….изъ Китая!..
— Что расплся, ты чини мн сапоги скорй!— Починю успется. Самому братъ ротному сдлалъ, а онъ у насъ вонъ какой — угоди-ка братъ, строгій. У сапожника всегда засданія. Вечеромъ въ его землянк полно народу. Пріятно смотрть на столикъ на которомъ разложены незатйливые инструменты — ножикъ, шило, дратва, гвозди. Самъ сапожникъ молодой 25 лтній парень постукиваетъ себ молоткомъ по подметк. Его веселые глаза на испитомъ — изможденномъ лиц блестятъ юморомъ.— Починю, только газету за это доставь — общалъ вдь доставить… А можетъ и ненадо ее — газету, можетъ лучше стихи читать? Иду я это надысь по ихъ деревни, вижу такая чистенькая, красивая смется, лопочетъ въ ладоши хлопаетъ. Тутъ братъ я и остановился, у ней зенки — то большіе, весело такъ моргаютъ, словно мн что-то говорятъ.— Нмъ я, а понимаю. Воротился и давай ей жать руку. Жму, а она смется и говоритъ — ‘карошо..— ‘ Извстно — хорошо — сапожникъ ну, гд до него нашему брату не мастеровому. Наше дло только готовое потреблять а объ остальномъ насъ нтъ.— Шелъ солдатикъ торопился возл бабы опустился… э… эх….дай — напиться!..
— Гвоздь впередъ лзетъ, онъ только одну точку, одну точку держитъ, такъ и нашъ сапожникъ, что ему — везд хорошо, везд посадятъ за столъ — тачай себ сапоги, а вотъ онъ бы побылъ на моемъ мст…Узкіе глаза, закинутая каска…— Бобрикъ ты, что это?…
— Да не что, я три года странствую, тяжело ударяя на послднемъ слог словно выдавливая слова заговорилъ Бобрикъ.
— Взяли меня прямо въ окопы. Я попалъ въ плотники, по саперному длу, много хватилъ горя. Отецъ одинъ остался семидесятилтній, писалъ я прошеніе, чтобы отпустили. Отпустили, снокосъ дв недли проработалъ. Лицо Бобрика все мучительно напряглось отъ воспоминаніи. Хвать надо. Опять берутъ. Пошелъ до писаря, далъ двадцать пять рублей,— Ты говоритъ онъ, или да не показывайся съ недлю. А посл недли явишся. Ну, работалъ у шурина. Сталъ жать хлбъ. Ну, меня опять забрали на работу, совсмъ съ лошадью. Работаю — колья вожу. Дня черезъ два старшій даетъ мн денегъ двнадцать рублей.— Зазжай-ка въ деревню — купить спирту. А тутъ спиртъ въ рку выпускали, такъ нкоторыя бабы успли себ понабрать. Купить у нихъ можно. Я повезъ колья. ду, а нмцы конные человкъ тридцать, поставили лошадей да къ желзной дороги подскочили и давай отвинчивать болты у рельсъ. Трескъ ружейный, завязалась перестрлка. Вижу плохо. Я прямо домой. Вс плачутъ. Нкоторые даже съ утра на базаръ ухали — возвратились. Шумъ, гамъ, пискъ. Я запрягъ дв лошади нагрузилъ об добромъ. Было у меня 30 десятинъ земли, коровъ штукъ двадцать, овецъ, куръ, гусей не проворотишь, свиней четыре, дв съ поросятами. Закололъ двухъ поросятъ, еще схватилъ двухъ куръ. Трогаться… Хвать бжитъ на встрчу сосдка съ двумя ребятишками, за ней булочница, а у ней шесть ребятишекъ, одного держитъ подъ мышкой, одного въ рукахъ, четверо за хвостъ держатся.
Посади. Что длать — сбросилъ я добро съ одного воза — посадилъ. Самимъ некуда — сбросилъ и съ другого… И лошадей гнать бгомъ. Пріхали на ночь, верстъ за тридцать къ шурину. Народъ кругомъ словно блены обълся, кто пьянъ отъ горя, кто отъ вина. А знаете что, сколько этихъ ребятъ по канавамъ разбросано, жена на дорог еще троихъ упросила меня подобрать. Зажарили куръ и поросятъ ночью, стали сть, такъ вмигъ растаскали. А анъ уже къ утру снаряды загудли.
Надо бжать дальше…
— Нтъ ли хлбочка кусочекъ, нту миленькій дружочекъ, э… эх…
Нтъ ни крошки!..
— Чего думать все это странствіе было и быльемъ поросло… Теперь братъ вотъ тутъ пошь хлбца.— Оно такъ-то такъ, да жаль, мн — мста у насъ раздолье. Фрукты, безъ конца сады…— Не вшай носъ, не печаль хозяина.— Да, братъ, письмо получишь, что имъ длается… Сапожникъ глядитъ на подметку — любуется.— Эхъ и подметки десять лтъ носи не сносишь — любезное дло это сапогъ, въ немъ нога, какъ въ пуховой постели, не то теб, что у нихъ штиблетишки, чуть ступнулъ въ воду и залилъ…— Да они братъ шоссе для нихъ, для щиблетишекъ устроили все потому, что сапогъ нтъ.— Молчи, соленыя уши?— Конечно соленыя! Пермской… Имъ Ермакъ Тимофеевичъ уши пооторвалъ, посолилъ, да потомъ опять поприставилъ!— Нтъ ли кружечки водицы? Э…эхъ! я бы дала теб напиться, да тепла моя водица… э… эх… негодиться!— Потому они и чудной народъ такой… Всмъ исправный, одни уши только… Сапожникъ вскочилъ…— Это-же негодится, ты пришелъ ко мн въ гости и меня-же ругаешь — пошелъ вонъ!.
Все смолкаетъ… Вдругъ кто-то изъ присутвующихъ спрашиваетъ — Бобрикъ, а что же дальше… И Бобрикъ продолжаетъ разсказывать.— Дальше на утро старики и молодые… совщались… Посгодить ршили. Насъ послали узнавать… Что и какъ, выбрались мы трое, да дв двки, запрягли лошадей, демъ… Прохали верстъ пятнадцать, встртили казаковъ — спрашиваемъ — какъ и что?— да говоритъ отбили! — А наша деревня цла?..— Да говорятъ,— ничья! идемъ до нея. Добрались, пусто-тихо… Коровы бродятъ — вымя полны, не доены, лижутъ намъ руки… Тутъ я сбросилъ имъ сна, говорю двкамъ — ‘дойте коровъ, пропадутъ иначе’. Свиньи, овцы куры подъ ноги бросаются… Далъ и имъ корму… А самъ пошелъ съ ребятами по деревн, все какъ у кого было, такъ брошено… Тихо, ни души. Только два старыхъ-глухихъ старика сидятъ на завалинк. Какъ увидали они насъ, такъ обступили. Слезы у нихъ изъ глазъ сыпятся — цлуютъ гладятъ по голов — Христа ради, возьмите, возьмите мы не останемся, здсь нтъ никого, очень скучно. Насилу оторвались…
Идемъ дальше… Тутъ смотришь у одного, у другого скотина, мычатъ коровы, ржутъ лошади, все расперто настежъ — бери что хочешь. Ну надо вдь и выбираться. Поймалъ я съ десятокъ куръ, переловилъ позарзалъ поросятъ, далъ еще корму лошадямъ, коровамъ да обратно. демъ. Верстъ пять отъхали… Хвать на встрчу изъ лсу показались конные. Приглядываюсь нмцы… Подскакали…— Казакъ, казакъ есть?— Говоримъ-отвчаемъ есть! Показываетъ,— зжай обратно, направленіе на нашу деревню!…— Ну что-жъ повернули, значитъ въ плну. Они почти до самой деревни за нами слдомъ. Проводили и ухали… Къ утру на нашу деревню стали падать, ложиться снаряды… Вся деревня загорлась. Отъ огня пошелъ трескъ, шумъ… Сли мы на лошадей и похали на удалую… Снаряды рвутся… лошади шарахаются, а я все смотрю назадъ. Разгорается пламя. Вижу на нашу улицу перебросило, а у насъ домъ былъ пятистнный, красивый — вижу, какъ бжитъ шарахается скотъ вонъ изъ деревни. Увидалъ своего жеребенка мною былъ выхоженъ отъ сосунковъ, онъ ровно сумашедшій выбгъ, заржалъ, да назадъ въ улицу — прямо въ огонь… Легъ я въ телгу хлестнулъ лошадей и больше не оглядывался… Вотъ что…— Ну а дальше, дальше что-же?…— Дальше? теперь я на позиціи, а жена около позиціи — всей семьей воюемъ. И чужія ребятишки трое и своихъ надо прокормить…— Нтъ ли хлбочка кусочекъ… э…эх… нтъ ни крошки!…— Пошли, пошли вс спать… Пора, да и свчка видишь догораетъ!… Молчкомъ вылзаемъ изъ землянки, плетемся ходами сообщенія… Смотрятъ съ верху звзды крупныя, большія, вспыхиваютъ синія, зеленыя ракеты. Идетъ ровно валькомъ по скалк, трескъ перевалъ перебрасывающй ея артиллеріи…— Э… эй… Бобрикъ почему на неб звздъ много… Не знаешь… А?..— А я знаю!..— Почему?— Потому что народу стало мало, а съ народомъ убавились и звзды. Надъ каждымъ человкомъ была его собственная звзда… Бобрикъ идетъ, размахиваетъ руками и тихо бурчитъ — ‘да, теперь вмсто звзды свтитъ ракета, ну и это же странствіе!..
(Впчатлнія съ французскаго фронта).
— Попалисъ мы подъ Ломжей. Весь полкъ былъ вдрызгъ разбитъ. Собрали насъ по одиночк человкъ съ триста. Двадцать два мсяца пробыли. Охъ, и горя хватили! Пятнадцатый годъ намъ еще было сносно, попадало по куску мяса, ну, а въ шестнадцатомъ совсмъ стало худо. Осталось насъ изъ команды въ триста человкъ сто шестьдесятъ (остальные умерли). Кормили — кусочекъ хлбца, да болтушки. Свои у него цивильные и то двсти пятьдесятъ граммъ получали муки на день, а шесть кило картошки на недлю, да изъ общаго котла порціонъ — горячую воду и все тутъ, а про насъ, чужихъ и толковать нечего. Человкъ отъ голода одуретъ какъ сумасшедшій. Иглу ищетъ какую-то, упрется въ уголъ, потомъ съ пустого (простого) дерева орхи сшибаетъ. Разъ бочку тухлыхъ кишекъ нашли, претъ отъ нихъ, а мы ихъ вс поли.
Въ помойной ям найдешь кость — это счастье, шелуху отъ картофеля — совсмъ большое счастье. Въ обдъ… стоимъ за проволочнымъ загражденіемъ (казармы у насъ ограждались), свой супъ духомъ выпили, ждемъ не кинутъ ли корку нмецкіе солдаты. У иного нашего ноги распухли — больной, тащатъ на работу насильно. Сажаютъ его прямо на снгъ, дескать, если не работаешь, то хоть такъ сиди. Понятія у нихъ нтъ. Получали за работу пятнадцать пфеннинговъ въ день, но купить на нихъ ничеге нельзя было, кром папиросъ. Копилъ я девять мсяцевъ. Накопилъ тридцать пять марокъ, хотлъ купить на нихъ хоть одинъ каравай хлба, да пость хоть разъ всласть, но его и за сто марокъ не достать.
Посл Рождества особенно стало худо, когда узнали что мира не будетъ. ‘Пане, орутъ (хлба). Нема, нема’ Сахару двадцать два мсяца не видали. Въ бан тоже не были. Такъ и ложились на ночь въ чемъ были днемъ, не раздваясь. Баракъ былъ желзный, огромный. Три печки желзныя стояли, но топка была запрещена, такъ надышемъ — съ потолка капаетъ прямо на насъ, встаемъ — одежда мокрая. Работа тяжелая — кубь-сажень выкопать для окопа. Вечерами длами — лили мы кольца аллюминіевыя. Изъ снарядовъ, такъ отъ скуки. Ну, иногда за кольцо бросятъ корку и ту всю обмусоленную, я бы его дома къ себ самого на десять шаговъ не подпустилъ, а тутъ оглодокъ отъ него лъ, за счастье считалъ.
Готовились долго-долго вдвоемъ. Мн двадцать четыре, ему двадцать одинъ, молоды да ко всему еще дома привыкли, и то нтъ мочи — ршили. Оба полтавскіе земляки изъ одного села — товарищи. На счастье еще бгунковъ небыло, а то въ одномъ мст собрались бжать, хвать впередъ насъ убгли, бжалъ уже никакъ нельзя. Строже слдятъ. А не дай Богъ, поймаютъ — къ столбу за руки и за ноги привязываютъ, по тлу толстыми ременными плетями бьютъ, заскаютъ. Хлба въ запасъ негд взять, такъ и вышли голодны. Перелзли — натянулъ я проволоку и онъ, этотъ мой товарищъ переступилъ. Забгли за баракъ. Лсъ чистый, втки лзутъ въ глаза.. Слышу — въ одномъ мст заухали. Э… э… Слава Богу, артиллерія. Подались на выстрлы. Попали подъ обстрлъ французской артиллеріи, ушли отъ него къ болоту — сталъ свтъ. День пролежали — дождь, туманъ. Льетъ за воротъ, мокры, зубъ на зубъ не попадешь. Лежимъ, не шевелимся — замерли. Подошла ночь. Пошли вдоль по болоту. Цлую ночь, ровно цлая вчность, силы падаютъ, поли коры деревьевъ. Подошли къ проволочнымъ загражденіемъ его, нмца, ровъ глубокій, перелзли и ползкомъ. Ничего у меня не было своего. Все нмецкое. Когда въ плнъ попадешь, то всего оберутъ — растрясутъ сумку, потомъ стащатъ сапоги и одежду, дадутъ опорки и лохмотья взамнъ.
Дв рчки на дорог попадались и об благополучно. На первой мостомъ служила липа, она перекинулась обломками и легла черезъ рку, на второй нашли лодку.
