Страна красныхъ цвтовъ, раскрывшихся въ умахъ, опьяненныхъ Солнцемъ и влюбленныхъ въ Луну, и въ Вечернюю Звзду, Звзду Утреннюю Страна разноцвтныхъ цвтовъ и птицъ съ яркими перьями, лазурными, зелеными, оттнка всхъ драгоцнныхъ камней. Страна кровавыхъ зрлищъ и утонченной благоговйности, легендъ правдивыхъ и дйствительности неправдоподобной, цвтныхъ гіероглифовъ и пирамидныхъ храмовъ, медленныхъ словъ и быстраго ножа, вчной Весны — вчной Осени. Страна, чьи горы подобны исполинскимъ изваяніямъ, чья исторія — сказка, чья судьба — печальная поэма, печальнй, чмъ поэма Эдгара По. Страна обманутая, преданная, проданная, побжденная предсказаніемъ, геніемъ, женщиной, и конемъ, изуродованная безвозвратно Кентавромъ блдноликимъ, несущимъ гибель, разрушеніе, и лицемрную религію, вмст съ смертельными заразными болзнями, всюду, куда онъ проникаетъ — въ Индію, въ Океанію, въ Перуанскую идиллію, и въ эту растоптанную Страну Красныхъ Цвтовъ.
Ацтеки пришли въ страну, нын называемую Мексикой, съ Свера, изъ Тлапаллана, что значитъ Красный Край, изъ страны, гд красныя горы, пирамидные уступы, окрашенныя рки. Край Калифорніи нашихъ дней, Аризоны, Новой Мексики. Соноры. Эту первичную родину они не забыли потомъ ни въ краскахъ, ни въ форм строительныхъ созданій, ни въ созданьи вчно-живущихъ легендъ, въ которыхъ чувствуются понимающіе зрачки души.
Извстны два красочные символа Мексиканской фантазіи: ‘Тіуй!’, ‘Идемъ!’ узывной улетающей Колибри, которая повела Ацтековъ въ неизвстность, въ путь, приведшій ихъ въ Край Семи Пещеръ, и образъ Орла на кактус, терзающаго Змю. Въ этихъ причудливыхъ символахъ — столь свойственное Мексиканцамъ смшеніе жестокости и нжности, красочности и рзкихъ рельефовъ, любви къ вещественному міру и таинственнаго зова — узыва куда-то, въ недосказанность, въ неопредленность, съ зыбкими ускользающими змиными очертаніями.
Два великіе бога Древней Мексики, Витцлипохтли и Кветцалькоатль, однимъ своимъ явленіемъ вводятъ насъ въ міръ этихъ зминыхъ очертаній. Легенды гласятъ.
Недалеко отъ древней столицы народа Строителей, Тольтековъ, находится Зминая Гора, Коатепекъ. Тамъ, подвизаясь, жила нкая благочестивица, по имени Коатликуэ, женщина въ Зминомъ Плать. Она была мать многочисленныхъ сыновей и единственной дочеря. Однажды, утромъ, когда она совершала свои моленія въ Святилищ Солнца, къ ногамъ ея упалъ съ высоты какъ бы небольшой шаръ изъ блестящихъ перьевъ. Она подняла его, и, въ почитаніе святилища, спрятала себ на грудь. Когда она хотла его вынуть, она его уже не нашла. А въ то же самое время, съ солнечнымъ лучомъ и яркими перьями, въ нее незримо вступила новая жизнь. Безумные сыновья вмст съ сестрой своей ршили, что на ихъ матери печать безчестья, и что ей нужно умереть, прежде чмъ она родить ребенка. Великъ былъ ея страхъ, но ребенокъ возвстилъ ей изъ чрева: ‘Отбрось свой страхъ. Я знаю, что мн длать. Ты будешь спасена’. Истинно, когда пришли ослпленные, не понимающіе святой тайны безпорочнаго зачатія, и хотли убить солнечно-зачавшую, мгновенно родился Витцлипохтли, вооруженный копьемъ и щитомъ, съ блестящимъ уборомъ изъ перьевъ на голов, съ уборомъ изъ перьевъ быстрой колибри на лвой ног, съ лицомъ, руками, и ногами, которыя были расцвчены полосами лазури. Первою онъ пронзилъ свою сестру, ибо въ ней, въ этой женщин, возникло впервые преступное желаніе. Голову ея и досел можно видть среди уступовъ Зминой Горы. Онъ бросился затмъ на братьевъ, и началъ ихъ избіеніе, они падали, какъ падаютъ камни утесовъ. Немногіе оставшіеся въ живыхъ бжали въ Югу. Витцлипохтли избилъ и разграбилъ также всхъ сомысленниковъ невосполнившагося посягновенія, и посл этого взошелъ съ своею матерью въ Чертоги Неба, откуда онъ въ дйствительности сходилъ. Коатликуэ, иначе Коатлантана. стала богинею Цвтовъ и стала зваться Наша Матерь Зминыхъ Мстъ.
Испанскій падре, временъ Завоеванія, Фраи Бернардино де Саагунъ, со словъ туземцевъ той эпохи написавшій общую исторію Боговъ и обрядностей Древней Мексики, говорить, между прочимъ, о Витцлипохтли: ‘Это былъ второй Геркулесъ, весьма мощный, съ великими силами, и очень воинственный, великій уничтожатель народовъ, и убиватель людей. Въ войнахъ онъ былъ какъ живой огонь, очень страшный для своихъ противниковъ, и боевымъ знакомъ, который онъ носилъ, была голова дракона, весьма ужасная, устремлявшая изъ пасти огонь, былъ онъ также и волхвователь или чаровникъ, и принималъ видъ различныхъ птицъ и зврей’.
Это онъ-то, Витцлинохтли, сталъ верховнымъ владыкой завоевательныхъ войнъ, превратившихъ маленькій народецъ Ацтековъ во властителей могучей Мексиканской монархіи, и его именемъ освящались безпрерывныя празднества крови, на высокихъ теокалли, гд жрецъ высвалъ обсидіановымъ мечомъ сердце у приносимаго въ жертву, который посл этого страшнаго торжества возносился надъ Землей и вступалъ въ Чертоги Солнца.
Если въ Витцлинохтли выражена страшная и жестокая сторона опьяненія Солнцемъ и Кровью, въ Кветцалькоатл, чье имя значитъ — Изумрудно-Перистый Змй, мы видимъ другую ея сторону: онъ любилъ лишь цвты и плоды, кровавый цвтъ безкровныхъ жертвъ, онъ былъ богъ Втра, который носитъ по небу вольныя тучки, впивающія свтъ Восхода и свтъ Заката, онъ былъ звздный Люциферъ, богъ Звзды двойного бытія, Вечерняго и Утренняго. Кветцальвоатль былъ одинъ изъ четырехъ верховныхъ Небесныхъ братьевъ, и родился онъ въ крайнемъ, тринадцатомъ неб. Въ мужскомъ лик онъ — Тонакатекутли, Владыка Бытія, и Тцинтеотль, богъ Начала, а въ женскомъ лик — Ксочивветцаль, Изумрудная Роза, Цитлаливуэ. Звздноодтая, и Никометкоатль, Семизмйная.
Слуги великаго владыки Кветцальвоатля были большіе искусники во всемъ, что украшаетъ жизнь и даетъ возможность сдлаться созерцанію не аскетической пустыней, а живописнымъ садомъ. Когда онъ посылалъ ихъ куда-нибудь, они летли на безмрныя разстоянія съ безконечной быстротой. Повелнія его возглашались съ вершины горы Тцатцитепекъ, что значить Холмъ Воскликновеній, и глашатаи обладали такимъ могучимъ голосомъ, что онъ былъ слышимъ за сотни и сотни верстъ. Слуга и ученики Кветцальвоатля именовались Сынами Солнца и Сынами Облаковъ. Мы снова здсь чувствуемъ близость Чертоговъ Солнца, нетлнный многокрасочный Городъ Солнца, очагъ свта и цвта.
Любопытно подробное описаніе вншняго вида Кветцалькоатля, даваемое Саагуномъ. Сообщая сперва, что онъ былъ человкъ, почитаемый за бога, и что, какъ богъ Втровъ, онъ мететъ дорогу богамъ Воды, Саагунъ даетъ намъ затмъ точный перечень уборовъ Кветцалькоатля. ‘Уборы, которые его украшали, были слдующіе: на голов митра, съ султаномъ изъ перьевъ, называемымъ кветцалли: митра была пятнистая, какъ тигровая шкура, имлъ онъ на себ рубаху, какъ бы узорчатый стихарь, носилъ сережки изъ бирюзы, мозаичной работы, золотое ожерелье, съ котораго свшивались изогнутыя раковины, весьма драгоцнныя. Носилъ онъ на спин, какъ условный знакъ, перья, въ вид пламеней огня: ноги были обтянуты у него тигровою шкурою, съ которой свшивались раковинки, черныя имлъ сандаліи съ жемчужными отворотами, въ лвой рук держалъ пятиугольный щитъ, въ правой — посохъ, на подобіе епископскаго, вверху завитками, весьма украшенный драгоцнными камнями, и бывшій какъ бы рукоятка шпаги’.
Прекрасны вс звздныя легенды, связанныя съ Кветцалькоатлемъ, какъ вс Мексиканскія преданія, имющія отношеніе къ небеснымъ свтиламъ. Одна изъ этихъ легендъ. Во время недуга, злой чаровникъ Тецкатлипока, незримо присутствующій въ Неб, на Земл, и въ Аду, я сятель вражды въ двухъ противоположныхъ сторонахъ, далъ Кветцалькоатлю опьяняющаго напитка. Опьяненный Кветцалькоатль нарушилъ свой обтъ цломудрія. Посл этого, съ плачемъ, онъ ушелъ на Востокъ къ Морю, къ краю его. Уходя, онъ спросилъ себ у прислуживающаго юноши зеркало, прислонился къ дереву, и, посмотрвши въ глубину зеркальности, возскорблъ. Старъ я сталъ, пора мн уйти’. На берегу Моря, гд морской край сливается съ краемъ Неба, онъ умеръ, и тло его положили на костеръ, но сердце его не сгорло, а взошло какъ Вечерняя Звзда, и горитъ съ тхъ поръ эта яркая царевна вечерняго неба Мексики.
Подобно этому загорлись и Солнце и Луна. Не было Солнца и не было нжной Луны. Плакали боги, безпріютно было въ мір. Таинственное ршеніе постановило, что, кто первый бросится въ костеръ, тотъ избавитъ міръ отъ темной безпріютности. Былъ устроенъ великій костеръ изъ пахучихъ ароматическихъ деревьевъ. Жарко и душисто онъ разгорлся. Но вс стоявшіе вокругъ костра смотрли съ боязливой нершительностью на встающихъ змй Огня. Былъ нкто Нанагуатцинъ, чумной и нарывный. Родомъ онъ былъ изъ боговъ, но былъ пораженъ ужасной болзнью. И вотъ этотъ-то нарывный подумалъ о темнот міра и объ очистительной сил Огня. Прыжокъ — и онъ въ костр. И вотъ на Неб взошло ослпительно-яркое Солнце, а искры, брызнувшія изъ костра, превратились въ многочисленныя звзды. За однимъ сгорвшимъ бросился въ Огонь и другой, и взошла на небо Луна И Солнце съ Луней сочетались бракомъ, и въ свадьб ихъ участвовали Небо и Земля.
Отсюда возникла пирамида Чодулы, посвященная Вечерней Звзд, съ святилищемъ, при которомъ были жрецы Кветцалькоатля, Изумрудно-Перистаго Змя, и возникли пирамиды Солнца и Луны въ Теотіуакан, близь которыхъ до сего дня можно находить, на бранномъ пол старыхъ дней, маленькихъ Мексиканскихъ идолъчиковъ, излюбленныя Мексиканцами ‘маски’, и обломки агатовыхъ стрлъ и копій.
Напоминающіе Китайскихъ драконовъ, зми пирамидныхъ руинъ Ксочикалько,— катакомбы Митлы, украшенныя крестнымъ знаменіемъ, и крестообразныя гробницы, эти ‘украденныя Дьяволомъ символы Древа Жизни, растоптавшаго Смерть’, или, если хотите, знаменіе четырехъ втровъ безпредльнаго Неба,— алтари изъ череповъ, ибо, какъ Египтяне, Мексиканцы не отдляли Жизнь отъ Смерти,— божества Смерти, въ головномъ убор изъ череповъ и другихъ слитно-спутанныхъ украшеніяхъ, напоминающихъ символическую сторону нашего Масонства и нашихъ средневковыхъ Danses Macabres,— веселый богъ Жизни, который глядитъ себ вверхъ, своими наивными глазами не видя, или не желая видть, параллельнаго Бога Смерти,— Богъ Зеркальность, который, лежа, держитъ на живот своемъ зеркало, гд, какъ въ кругломъ озер отражается весь міръ, между тмъ какъ онъ самъ смотритъ въ сторону, мимо, въ иное, во внпредльное,— Звздный Богъ, ‘Онъ, Который опрокинулъ свой Ликъ’, ибо дйствительно звзды опрокидываются — въ нашемъ сознаніи, сами не имя для себя яи праваго, ни лваго, ни верха, ни низа,— все это немногіе обломки великаго зданія, возникшаго подъ Небомъ съ очень яркими, съ очень четкими звздами, такъ что его неопредленности и туманности тоже ослпительны, отнюдь не безцвтны,— зданія, созданнаго среди вулкановъ и въ заревыхъ отсвтахъ причудливыхъ цвтовъ.
Соучастники Орфея говорили, что раса боговъ и людей одна. Подобно этому, мечтатели Мексики говорили, что у боговъ и людей есть одно общее: красная кровь. Поэтому они связали свое Небо и свою Землю красною перевязью, въ фантастической свадьб, на которой жутко присутствовать, но и красиво, о, красиво!
Первая, главная изъ Мексиканскихъ богинь, Цигуакоатль, Женщина-Змя, говорятъ, ниспосылала людямъ труды, огорченія и всякія превратности. Но говорятъ также, что одежды ея всегда были блыя, снжной чистоты, и что по ночамъ она летала въ воздух, а вослдъ ей неслись воздушными путями крики и стоны.
Жутко и красиво. А красиве Красоты — что жь придумаешь!
ПУТЕВЫЯ ПИСЬМА.
Издалка къ Близкой.
31 января 1805. Атлантика.— Когда сидишь въ своей комнат, міръ манитъ, какъ сказка. Когда къ міру прикасаешься живымъ своимъ тломъ, незащищенной душой, все нжное на время смято, растоптано, кругомъ чудятся маски, лики жалкихъ чудовищъ, люди-гіены, люди-акулы. Я прячусь въ созерцаніе Моря, въ книги, въ разговоры съ блдной спутницей. Пройдетъ.
Я уже могу не жалть, что я не въ Россіи.
31 января. Приближаясь къ Корунь.— Я чувствую, начинаю чувствовать чары Океана. Сегодня большія рыбы, обрадованныя волненіемъ отъ нашего корабля, устроили погоню-пляску: ритмически выбрасывались изъ Моря, гнались за нами какъ дельфины, и снова уходили въ глубину. Вчера передъ ночью туманъ всталъ какъ горная цпь. Такой облачной горы я никогда не видалъ. Сейчасъ изъ волнъ свтятъ фосфорическіе огни. Широкій шумъ волнъ освобождаетъ душу. Скорй бы совсмъ онъ открылся, безмрный просторъ Океана! Я жду.
Утро. Солнце. Воздухъ потепллъ. Мы — въ Испаніи. Я брошу это письмо самъ въ Корунь.
5 февраля.— Съ тхъ поръ, какъ мы ухали изъ Коруньи, я впалъ въ какую-то странную полосу отршенности отъ всхъ послднихъ дней, съ ихъ мученіями, сомнніями, понялъ, что я дйствительно ухалъ, потерялся въ Океан.
Я буду писать теб отдльныя строки,— то, что придетъ мн въ голову, безсвязно,— не дивись, здсь волны качаютъ и волны пьянятъ сильне вина,— Океанъ играетъ моей мыслью, я какъ чайка, я кружусь въ своемъ полет по спирали, кружусь и возвращаюсь, кружусь и возвращаюсь. Я опьяненъ пной, солеными брызгами, которыя кипятъ кругомъ и въ моей душ.
7 февраля.— Я не пишу ничего о томъ, какія минуты, часы, и цлые дни провелъ я, думая о другомъ: о томъ, что сейчасъ въ Россіи. Я не могу объ этомъ говорить. Но, если вспомнить мои слова, я предсказывалъ въ точности,— еще во времена Эрмитажнаго банкета,— то, что дйствительно случилось черезъ полтора мсяца, и прошло униженіемъ и ужасомъ по всей Россіи. И хотя Брюсовъ воскликнулъ: ‘Мы — пророки, ты — поэтъ’,— и хотя разглагольствующіе барашки, мнящіе себя тиграми, не видли и не слышали меня,— я оказался до мучительности точно предвидящимъ. Хотя все же, это еще превзошло мои ожиданія. Да, при всей черной мнительности, такого позора и такого унизительнаго ужаса нельзя было ждать.— Я отрзанъ отъ Европы, и не узнаю ничего до прізда въ Кубу. Но я не хочу, не могу объ этомъ ни думать, ни говорить. Что я чувствую — знаетъ, кто знаетъ меня.
Узнать Мексику, и всей душой на мсяцы уйти въ погасшіе вка, полные тайнъ, я хочу.
Я былъ счастливъ нсколько часовъ въ Корунь. Это — типичный испанскій городъ, гавань въ Галисіи. Во мн испанская душа. Я обошелъ весь городъ изъ конца въ конецъ, заходилъ въ жалкую церквульку, обдахъ въ какомъ-то Cafй Oriental, заходилъ въ разные магазины, и мн все было радостно, какъ родное, и съ каждымъ я говорилъ съ наслажденіемъ. Испанцы — искреннія дти.
9 февраля.— Третьяго дня мн помшали кончить о Корунь, а вчера была буря, нашъ корабль былъ скорлупкой, маленькими морскими качелями. И сейчасъ все пляшетъ кругомъ. Мое сердце радуется, но писать не слишкомъ удобно.— Да, Корунья, Корунья! Тутъ я понялъ опять, что есть Солнце и радость. Я шелъ по набережной, залитой свтомъ. Я вошелъ въ садъ. На островк водоема, на открытомъ, для воздуха и дня и ночи, маленькомъ островк, цвли раскошные арумы, блыя чаши съ золотымъ расцвтомъ внутри. Цвли кусты камелій, деревца съ цвтками полевыхъ ромашекъ, глициніи, или цвтки, похожіе на глициніи, много другихъ цвтовъ на стебляхъ, и цвтущихъ кустарниковъ. На грозд желтоватыхъ пахучихъ цвтковъ, названія которыхъ я не знаю, я увидлъ пчелу. Если бы я увидлъ Шелли, я такъ же бы обрадовался. Это было свиданіе! И пестрая цвточная муха, совсмъ какъ т, которыхъ я любилъ въ дтств, прилетала и улетала и садилась все на томъ же цвтк. Я знаю нравъ этихъ пестрыхъ мухъ, съ дтскихъ дней. И мн казалось, что и лица Испанокъ, которыя мелькали кругомъ, тоже дороги и знакомы мн съ давнихъ-давнихъ поръ. Испанскія слова поютъ въ моей душ. Мн въ каждомъ испанц чудится братъ этихъ безчисленныхъ призраковъ, созданныхъ фантазіей Кальдерона и Сервантеса, и созданныхъ всей исторіей этой горячей, смло-чувственной, правдивой, воистину не лживой страны.
Эти нсколько часовъ, которые я провелъ въ испанскомъ город, возбудили во мн такое желаніе быть въ Испаніи, что я готовъ былъ опоздать на пароходъ. Конечно, это было лишь завлеченье увлеченности. Но, правда, я пріхалъ на пароходъ послднимъ. По теплому Морю, подъ яркими звздами, я плылъ въ ладь, и слушалъ плескъ веселъ. До сихъ поръ только это и было воистину красиво. И еще этотъ сдлавшійся бурнымъ Океанъ. Лишь вчера я увидлъ неожиданный новый просторъ Океана. Волны, куда ни бросишь взглядъ,— такія волны, что они кажутся зарождающимися вершинами несчетныхъ горныхъ цпей.
10 февраля.— Океанъ. Сегодня новая Луна и новый Океанъ. Зеленоватый полумсяцъ взволновалъ равнины водъ. Они дышутъ мрно, и какъ будто этимъ взволнованнымъ, но мрнымъ ритмическимъ дыханіемъ возносятъ насъ къ небу. Морскихъ звздъ больше не видно. Но мы много ночей плыли среди этихъ странныхъ, то боле крупныхъ, то мене крупныхъ, морскихъ сіяній. Звзды Неба давно уже измнили свой видъ. Созвздье Оріона побдительно-ярко и четко. Узоръ Большой Медвдицы все время опрокинутъ рукояткой чаши перпендикулярно къ горизонту, и даже подъ непривычнымъ тупымъ угломъ. Не могу передать, какое странное впечатлніе производитъ на меня этотъ опрокинутый ликъ созвздія, къ которому глазъ привыкъ въ другомъ сочетаніи съ дтства. Но все же до сихъ поръ я не чувствовалъ Океана. Мшаютъ люди, чудовищныя маски отвратительныхъ людей, и эта прикованность въ кораблю, отъ котораго нельзя уйти. Я никогда отъ качки не страдаю. Напротивъ, она пріятна мн. Чувствуешь, что дйствительно, это — Море. Но нтъ чаръ Океана, или ихъ слишкомъ мало. Хорошо было утро третьяго дня, когда быстрая вуаль дождя бжала по минутнымъ утесамъ волнъ. Это было, правда, мистически прекрасно. Мы въ полос теплаго теченія. Стало душно даже на палуб. Сегодня воздухъ былъ совсмъ какъ у насъ лтомъ передъ грозой. Скоро увижу новое. Черезъ четыре дня — Куба. Міръ малъ. Только-то?— шепчетъ мечта. Я говорю себ: ‘Ну, подожди’. Но мечта — капризница.
Русскіе — самый благородный и деликатный народъ, который существуетъ. Нужно отойти отъ Россіи, и тогда поймешь, какъ бездонно ее любишь, и какъ очаровательно добродушіе Русскихъ, ихъ уступчивость, мягкость, отсутствіе этой деревянности Нмцевъ, этой металличности Англичанъ, этой юркости Французовъ. Одни Испанцы мн милы. Но и въ нихъ утомительна повторность все тхъ же возгласовъ и быстрыхъ кастаньетъ. Но Испанцы мн милы, милы.
11 февраля.— Сегодня Луна окончательно завладла пространствомъ. Этотъ дымный, опрокинутый, зеленоватый полумсяцъ зачаровалъ воды, онъ измнилъ самый ихъ ропотъ, сдлалъ его боле шелестящимъ, ласкающимъ, какъ будто наполнилъ эти легкіе плески неуловимыми голосами далекихъ воспоминаній. Мн чудится теплый Югъ, широкое кружево прилива на ровномъ и чистомъ песк, рдкія звзды въ глубокомъ Неб, тишина перерывовъ между ритмами приливныхъ гармоническихъ шумовъ. Такъ легко и воздушно, призрачно въ душ. Не трогаетъ, не касается ея ничто темное. Передъ ночью закатъ разбросалъ небывало-воздушныя краски. На Свер возникли какъ будто японскія горы. Идеальность тоновъ. Закатныя краски, какъ безмрныя крылья, простерли направо и налво отъ корабля свою красочную стремительность. На нижней палуб, гд въ полутьм столпились сотни испанскихъ эмигрантовъ, незримый музыкантъ игралъ безъ конца на рожк, какъ русскій пастухъ поутру на зар. Я былъ на Океан и былъ далеко. Сердце плакало такъ нжно, и любило. Сердце не могло понять, какъ можно не всегда быть такимъ.
21 февраля. Вера-Крусъ.— Я не писалъ теб много дней. Послдніе дни на корабл, день на остров Куба, эти три-четыре дня здсь были какими-то сумасшедшими. Я попалъ въ вертящееся колесо. Я былъ въ сплошной движущейся панорам. Минуты истиннаго счастья новизны смнялись часами такой тоски и такого ужаса, какихъ я, кажется, еще не зналъ. Вдь я до сихъ поръ не знаю, что длается въ Россіи. Въ Москв кровавый дымъ.
Я опишу подробно свои послднія впечатлнія отъ Океана, очаровательной экзотической Гаваны, и заштатной смшной Вера-Крусъ,— когда пріду въ Мехико, я узжаю сегодня вечеромъ. Корабль нашъ запоздалъ въ пути на день, благодаря бур. Въ Гаван я видлъ цвты, цвточки родные, маленькіе, и пышныя розы. Мн хотлось упасть на землю и цловать ее. Здшняя зима — наше теплое лто. Временами, изнемогаешь отъ жары. Впечатлнія подавляютъ. Все кишитъ, спшить, кричитъ, хохочетъ. Приходится спасаться въ свою замкнутую комнату. Благодтельная Природа посылаетъ иногда мертвую спячку, чтобы мозгъ не закружился окончательно.
Я видлъ птичку-бабочку (mariposa), но еще не видлъ птички-мушки.
Приготовился увидть въ Мехико ошеломляющій калейдоскопъ. Буду глядть на бурныя волны — съ берега.
— А! Зачмъ я ухалъ, зачмъ, зачмъ!..
Я люблю Россію и Русскихъ. О, мы, Русскіе, не цнимъ себя! Мы не знаемъ, какъ мы снисходительны, терпливы, и деликатны. Я врю въ Россію, я врю въ самое свтлое ея будущее. О томъ, какъ я принялъ всть о послднихъ событіяхъ въ Москв, не въ силахъ говорить.
Сегодня Солнце особенно ярко. Черезъ нсколько часовъ — переходъ въ истинную Мексику.
3 марта. Мехико.— Сейчасъ Солнце заходитъ. Идетъ дождь, большая рдкость здсь въ это время. Былъ громъ. Не странно ли?
Я не въ силахъ ничего разсказывать. Еще никакъ не могу отршиться отъ волны впечатлній. Мысленно говорю съ тобой, но писать мн такъ же странно, какъ странно было бы писать, сидя въ театр. Въ Вера-Крусъ я сразу попалъ въ сказку, когда пошелъ завтракать на солнечной улиц, около пальмъ, а передо мной коршуны гуляли стаей, точно ручные, и пожирали какія-то непріемлемости, которыя угрюмый Мексиканецъ, подъ звонъ колокольчика, собиралъ въ свою гробообразную повозку. Эти черные коршуны — спасители города, они съ красивой жадностью уничтожаютъ то, что должно перестать существовать,— какъ у Парсовъ они пожираютъ трупы. Когда разсказываешь, это безобразно. Когда смотришь, это необыкновенно красиво. Взмахи черносрыхъ крыльевъ, клекотъ, хищныя стройныя виднія. Море съ берега, нжно-манящее. Красивыя рыбы. Старый, до потшности заплатанный городъ. Онъ такой же почти, какъ былъ при Кортес. Печать историческихъ воспоминаній, экзотическія лица и одежды, шляпы, похожія на высокій колпакъ средневкового звздочета, всадники, объзжающіе городъ, смуглые старики и старухи, достойные кисти Гойи, горячее Солнце, горячіе взгляды, удивляющіеся и смющіеся съ дикарской наивностью. Глаза Мексиканцевъ прикасаются, когда глядятъ. Предки этихъ людей были пьяны отъ Солнца, и вотъ у нихъ осталось въ зрачкахъ воспоминаніе о празднествахъ лучей и крови, и они все еще дивятся, вспоминаютъ,— увидятъ чужое, и словно сравниваютъ со своимъ, глядятъ на міръ какъ на сонъ, во сн живутъ, во сн, ихъ обманувшемъ. У людей здшняго народа нжная интонація. Они погибли оттого, что были утонченники.
4 марта.— Я вернулся сейчасъ изъ Національной Библіотеки, куда неукоснительно хожу каждый день. Въ огромной высокой зал такихъ прилежныхъ читателей, какъ я и Б., немного. Мексиканцы — не книжники. Число постителей — отъ двадцати человкъ до трехъ-четырехъ. Фантазія, неправда ли? Другая фантазія еще чудесне: за окнами слышенъ громкій крикъ птуховъ, а надъ читателемъ воркуютъ и летаютъ голуби, которые тутъ же въ библіотечномъ зал выводятъ птенцовъ. Какія-то барышни стучатъ на пишущей машин. Читатели курятъ, не боясь поджога. Говорятъ вслухъ. Нкій юноша зубритъ вдохновенно, не щадя слуха чужого,— онъ пьянъ анатоміей, въ рукахъ у него огромная кость, онъ раскачиваетъ ее, прижимаетъ къ сердцу, скандируетъ ‘научныя’ фразы. Не знаешь, студентъ ли это медицины или особая разновидность шамана. Библіотекари изумлены на умственную жадность Русскаго и, кажется, считаютъ меня нсколько свихнувшимся. Я читаю древнюю книгу Майевъ ‘Popol Vuh’, это — космогонія и легендарная лтопись, смсь ребячества и геніальности.
Все время, пока я былъ на Океан, я читалъ книгу Прескотта ‘History of the conquest of Mexico’. Это — красочная сказка, правда о Кортес и о древнихъ Мексиканцахъ. Безумная сказка. Народъ, завоеванный геніемъ, женщиной, конемъ, и предсказаніемъ. Эта формула — моя, и я напишу книгу на эту тему. У Прескотта фразы какъ будто изъ моего словаря, или какъ будто я многія слова у него заимствовалъ. Но вдь я его не читалъ до этого путешествія. Между Кортесомъ и мной такое сходство характера, что мн было мистически странно читать нкоторыя страницы, рисующія его. Пока ты не прочтешь этой книги, ты можешь думать, что мои слова — причуда поэта или даже просто бредъ. Это одинъ изъ старинныхъ моихъ предковъ. Мн кажется не случайной теперь моя давнишняя любовь къ Вилье-де-Лиль-Адаму, грезившему о зарытыхъ сокровищахъ,— не случайно и то, что я давно-давно съ особымъ чувствомъ полюбилъ его слова: ‘Je porte dans mon me le reflet des richesses striles d’un grand nombre de rois oublis’…
5 марта. Воскресенье.— Бшеный праздникъ.Обрывки карнавала. Мы демъ сейчасъ въ окрестности Мехико, въ прекрасный, древній, цвтущій Чапультепекь смотрть на бой быковъ… Цвты, цвты, желтые, блые, красные…
Вечеръ.— Какое страданіе! Я окончательно не переношу боле — грубыхъ зрлищъ, которыя когда-то нравились мн. Бой быковъ, особенно здсь, гд нтъ испанской роскоши въ обстановк, есть гнусная, ужасающая бойня. Быки были на рдкость сильны и свирпы, а тореадоры до отвратительности неловки и трусливы. У меня какъ будто помутился разсудокъ отъ вида крови и труповъ. По случайности мы сидли притомъ во второмъ ряду внизу, т.-е. въ нсколькихъ аршинахъ отъ арены, и я въ первый разъ видлъ все такъ близко. Два быка перескочили черезъ барьеръ. Это могло имть опредленныя послдствія для любого изъ перваго и второго ряда, но все обошлось благополучно. Эти секунды только и были хороши, да еще нсколько секундъ, когда быкъ дважды чуть не поднялъ на рога убгающихъ клауновъ этого мерзкаго зрлища, спасшихся въ послдній крайній мигъ. Я искренно желалъ смерти кому-либо изъ этихъ отверженцевъ, и быкъ казался мн, какъ весной въ Мадрид, благороднымъ животнымъ, умирающимъ съ достоинствомъ. Человки отвратительны. Публика, хохочущая на умирающихъ лошадей — жестокій кошмаръ. Я былъ въ аду. Я боленъ. Мн невыносимъ видъ людей.
6 марта.— Ночь, полная гнетущихъ сновидній. Я какъ въ туман сегодня. И опять этотъ городъ, который есть каррикатура Европейскихъ городовъ. И опять, и опять въ газетахъ описаніе ужасовъ, которые совершаются въ Россіи. Въ несчастный часъ я ухалъ изъ Россіи, оттуда, гд мучаются, переживаютъ незабвенную страницу исторіи. Мн часто кажется, что я ужъ не живу. Точно я во сн. И вдругъ снова проснется чувство радости оттого, что я вижу цвты и странныя деревья, оттого, что Солнце гретъ, и въ Неб нжныя краски. Горло сжимается. Слезы жгутъ и слпятъ глаза. Я сокращу пребываніе здсь, но все же я долженъ сдлать то, что началъ, увидть новое, войти душой въ невдомый міръ. Мн дана моя участь. Моя судьба — быть зеркаломъ душъ.
‘О, я отъ призраковъ больна’,
Печалилась Шалотъ…
Ты помнишь Тэннисона?— Я муравей. Какой я альбатросъ! Я инструментъ, по струнамъ котораго проносится втеръ. Другіе слушаютъ музыку, но, когда втеръ улетаетъ, я лишь деревянный гробъ съ безмолвными струнами. Мой свтъ не свтитъ мн, хотя я источникъ свта. Я тнь, призракъ. Я печаль.
7 марта.— Мехико — противный, неинтересный городъ. Испанцы уничтожили все своеобразное и безчестно европеизировали этотъ нкогда славный Теноктитланъ. Жизнь дороже, чмъ я расчитывалъ, и все плохо. Низкое обирательство. Масса Европейцевъ, пріхавшихъ и прізжающихъ сюда для наживы. Единственно, что интересно, это лица ‘Индійцевъ’, т.-е. туземцевъ (между прочимъ, множество сходныхъ чертъ съ Русскими, Индусами, и нашими Кавказскими горцами), разнообразіе типовъ Мексиканскихъ, Морельскихъ, Отомитскихъ, предмстья, куда сюртуки не заходятъ, Moseo Nacional съ обломками скульптурныхъ богатствъ, созданныхъ геніальной фантазіей древнихъ Майевъ и Мексиканцевъ, и варварски уничтоженныхъ мерзостными Христіанами. Окрестности Мексиканской столицы очень интересны, и мы почти каждый день здимъ то туда, то сюда, на электричк. Хороши профили снжныхъ вершинъ, потухшихъ вулкановъ Ицтаксигуатль и Попокатепетль. На Попокатепетль черезъ дв недли я совершу восхожденіе. Прекрасенъ роскошный паркъ-лсъ въ древней лтней резиденціи Ацтекскихъ царей, Чапультепек, съ вковыми агуэгуэтлями, и осоками въ два человческіе роста Тамъ есть дерево Монтезумы, таинственнаго царя-жреца, предавшаго свою родину блоликимъ разбойникамъ. Хороши агавы Такубайи, сады древняго селенія Тольтековъ, Койоаванъ. Хороши по ночамъ измненные узоры созвздій. Въ полночь я выхожу на свой балконъ и гляжу на опрокинутую Большую Медвдицу, она какъ разъ глядитъ въ мое окно. Мы теперь дйствительно антиподы. Но какъ мало, какъ мало всего этого! Міръ оскверненъ Европейцами. Европейцы — безсовстные варвары. Ихъ символъ — тюрьма, магазинъ, и трактиръ съ билліардомъ, сюртукъ и газетная философія. Я бы хотлъ ухать на островъ Яву, гд царство смертоносныхъ гигантскихъ растеній, цвточная свита Царицы-Смерти. Пока — я въ плоскости со скудными оазисами.
7 марта.— Повторяю, окрестности — настоящая Мексика. Вотъ и сейчасъ мы были въ Viga и въ Ixtacalco, мы хали въ canoa по каналамъ, среди праздновавшихъ карнавалъ Indios, было такъ странно видть Ацтекскихъ двушекъ, въ внкахъ изъ маковъ, говорить со смуглымъ человкомъ, который передвигалъ плоскую лодку длиннымъ шестомъ и глядлъ съ затаенной многовковой печалью. Вдали виднлись снжныя вершины Ицтаксигуатль и Попокатепетль. Мы плыли потомъ по узкому каналу среди chinampas,— квадратныя пространства земли, засаженныя маками и обрамленныя высокими Мексиканскими ивами, похожими на наши пирамидальные тополя. Есть лица здсь, у шалашей, съ безумнымъ гипнозомъ въ черныхъ глазахъ. Эти взоры смотрятъ въ прошлое, въ сказку. Наступали быстрыя сумерки. И грусть воздушная вошла въ душу, красивая, какъ воздушныя краски отсвтовъ заката.
9 марта.— Здсь еще здшняя зима. Она сказывается въ томъ, что цвтовъ меньше обыкновеннаго, нтъ птицъ, облачно, по вечерамъ свжо. Но я, конечно, хожу всегда безъ пальто, окна всегда открыты, Солнце свтитъ, цвтетъ ‘пылающій кустъ’ (дерево съ красно-лиловыми цвтами, которое распространено, между прочимъ, въ Египт), ‘красочникъ’ (colorin), дерево безъ листьевъ, съ сочными, ярко-красными цвтами, каштаны, хмль, лимонныя деревья, магноліи, ирисы, розы, маргаритки, незабудки, маки, маки, маки, желтыя и блыя ромашки, анютины глазки, еще какіе-то синіе, и блые, и лиловые цвтки. Не думай, однако, что я, окруженъ цвтами. Ихъ больше на рынк цвтовъ, чмъ такъ просто. Въ Чапультепек ихъ много въ парк — въ лсу. Тамъ и зврки землеройные бгаютъ — точно въ дтств читаешь Брэма. Арумы блые ростутъ въ канавахъ. Кое-гд краснютъ цвты кактусовъ на хищныхъ уродливыхъ своихъ деревьяхъ, на которыхъ орлу можно ссть со змею въ клюв.
22 марта.— Ты говоришь: писать въ Мексику, все равно, что на Луну. До сихъ поръ это — великая неточность. Та Мексика,— городская, столичная,— которую я пока видлъ, до мучительности та же Европа, кое-въ-чемъ лучше ея, въ большей части неизмримо ниже. Оскверненная людьми, забытая сказка великаго прошлаго. Обезображенная подлыми людьми, великая, но измненная Природа. Мы скоро удемъ въ Куэрнаваку, въ Митлу, на Юкатанъ, гд есть еще памятники прошлаго. Но я мечтаю о возвращеніи черезъ Тихій Океанъ, я непремнно хочу увидть Борнео. Яву, краешекъ Индіи.
23 марта.— Ты говоришь, что Русскія волненія не для меня. Къ сожалнію, я слишкомъ Русскій, и мн все время грезится Россія. Я не хотлъ бы сейчасъ быть тамъ, пока въ воздух ужасъ кровавой бани. Но мн въ то же время невыносимо тяжелы Русскія несчастія и Русскія униженія. Я думалъ, что я буду способенъ всецло отдаться Древности. Нтъ, періодами я погружаюсь въ чтеніе и созерцаніе, но вдругъ снова боль, снова тоска. Мы, Русскіе, проходимъ черезъ такую школу, какая немногимъ выпадала на долю… Никто не врилъ въ мою Мексику? Я думаю, вообще никто, или почти никто не вритъ ни въ какія мои общанія, забывая, что я ихъ, однако, сдерживаю. Когда же я ихъ осуществляю, какъ полный переводъ Шелли, мн тупо говорятъ: ‘Вы общали перевести 15 драмъ Кальдерона’. Какъ будто можно сразу сдлать все! Я еще мало пока видлъ Мексику, но, разъ я долженъ былъ пройти черезъ нее, она не могла не осуществиться.
Мексиканцы не интересуются своимъ прошлымъ. Я говорю о буржуазіи. Простые Indios, наоборотъ, постоянно посщаютъ галлереи Національнаго музея, хотя бродятъ тамъ безпомощно. Трогательно видть эти бронзовыя и оливковыя лица, возникающія передъ изваяніемъ Бога Цвтовъ, или Бога-Зеркальность (Богъ съ Лучезарнымъ Лицомъ). Въ душ возникаетъ электрическая искра незабвенной исторической дйствительности. Трогательно говорить съ простымъ Ацтекомъ о красот цвтовъ мака, о благородств Гватемока, который молча снесъ пытки и не сказалъ Кортесу, гд зарыты національныя сокровища. Трогательно видть, какъ ласковы, нжны здсь жены съ мужьями и влюбленные съ любовницами, идутъ ли они трезвые, или, чаще, бредутъ, пошатываясь, въ убогихъ кварталахъ, около кантонъ, носящихъ названія ‘Ilusion’, ‘Emociones’, ‘Infierno’, ‘Jardin del Diablo’, гд потомки людей, мыслившихъ красочными гіероглифами, пьютъ убогую, мерзостную цульке (перебродившій совъ агавъ). Indios живописны въ своемъ униженьи и въ своихъ лохмотьяхъ. Но видть здшнюю буржуазію, когда она въ театр, въ ресторан, въ цирк, на улиц,— мерзко и тяжко. Это — жалкое подражаніе Европ, отвратительность третьеразрядныхъ движеній, тупость сытыхъ, грубо-чувственныхъ лицъ, глупыя улыбки, наглый смхъ.
30 марта.— Завтра мы удемъ на два дня въ Куэрнаваку смотрть на Ацтекскія руины. Послдніе дни прошли въ бготн за разными renseignements, съ неукоснительными при этомъ посщеніями Biblioteca Nacional и Museo Nacional. Какъ все запутано въ вопросахъ ‘Американизма’. Я съ сокрушеніемъ вижу, что нужны цлые годы, чтобы достичь здсь чего-нибудь. Я познакомился съ однимъ изъ кураторовъ Національнаго музея, Николасомъ Леономъ, мы говорили съ нимъ и о моихъ изученіяхъ, и о моихъ предполагаемыхъ путешествіяхъ. Онъ нюхалъ табакъ, и снабжалъ меня скудными свдніями. Однако, сообщилъ мн, что, если я поду въ Паленке, мн придется купить палатку, самому заботиться о пищ и пить, а также о томъ, чтобы проводники-индійцы не сбжали. Леонь далъ мн для прочтенія отдльные листы интересной книги Ордоньеса ‘Теологія Змй’ (коментарій къ ‘Американской библіи’, ‘Popol-Vuh’). Эта книга, врно, никогда не выйдетъ.
6 апрля — Я былъ въ Куэрнавак и оттуда верхомъ здилъ къ руинамъ древней твердыни и храма Ацтековъ, Ксочикалько, къ вечеру вернулся къ Куэрнаваку и такимъ образомъ сдлалъ въ одинъ день экскурсію въ семьдесятъ верстъ. Я долженъ былъ хать въ Кузрнаваку въ воскресенье. Сегодня четвергъ, но опоздалъ на поздъ на пять минутъ. Чтобы не возвращаться домой, похалъ въ какую то невдомую Пачуку, захолустный городъ съ копями. Смотрть тамъ, какъ оказалось, нечего, но Судьба благоволила. Я попалъ на народный праздникъ, и передъ моими глазами прошли сотни и сотни, тысячи смуглыхъ бронзовыхъ Индійцевъ, въ огромныхъ соломенныхъ шляпахъ и живописныхъ лохмотьяхъ (они вс ходятъ, задрапировавшись полосатыми красными одялами, какъ испанскими плащами). Играла военная потшная музыка, гудли колокола, трещали ракеты. Солнце жгло, было весело.
Потомъ, позавтракавъ, мы стали взбираться на гору, въ предмстья города, и тутъ произошло пріятное маленькое приключеніе. Е. устала, мы присли на камни, около какой-то стны, вслдъ за нами, вздыхая и стеная, взобралась какая-то индійская старуха, прислонилась къ стн, и по-испански начала стовать вслухъ, что ей въ день много разъ приходится мрить эту гору. Спросивъ, что мы тутъ длаемъ, и узнавъ, что мы гуляемъ, она настойчиво стала приглашать насъ зайти en su casa. Мы пошли. На маленькомъ дворик лежала привязанная огромная свинья (животное истинно мехиканское), фатилъ индюкъ, офицерился птухъ, стоялъ каменный домикъ изъ одной комнаты, въ ней дв кровати, утварь, цыплята. Ацтекскія цвтныя глиняныя кружки, и юная дочь старухи, принявшая насъ такъ первобытно-привтливо, такъ царственно-просто, какъ будто это было въ сказк. Черезъ дв минуты мы болтали другъ съ другомъ доврчиво и весело, я узналъ всю ихъ біографію, узналъ, какъ он живутъ, какъ он добываютъ скудный свой заработокъ шитьемъ и своими животными. Эта невинно-чувственная и несознающая своего юнаго очарованія, двушка, Эулалія Альвиса, мн странно напомнила Таню Ш. Какъ та когда-то мн сказала: ‘А у меня еще есть обезьяна’,— такъ эта сказала мн: ‘А у меня еще есть блый котъ’,— и повела меня въ какой-то клтушокъ, гд въ корзинк мирно дремалъ gato bianco (horribile dicta!) кастрированный, дабы (какъ наивно изъяснила мн старуха), не бгалъ изъ дому и былъ толще. Когда мы ушли отъ двухъ этихъ странныхъ существъ, живущихъ одиноко sin miedo, я чувствовалъ, что я влюбленъ. Да, это была какая-то нжная и грустная боль, мн хотлось вернуться въ этой двушк, некрасивой, но съ блестящими невинными глазами. Мн хотлось ей сдлать что-нибудь пріятное въ ея бдной жизни. Сейчасъ, когда я говорю о ней, я чувствую, что эта двушка дорога мн. Но я не увижу ее больше никогда. Такія бываютъ тучки на закат. Воздушныя, он свтятся, и быстро таютъ, гаснутъ лучи, воздухъ холодне, и Небо грустне.
Я надлъ leggings и вскочилъ на лошадь съ такой ршительностью, какъ будто былъ записной здокъ. Правда, это — странное чувство. Я здилъ верхомъ всего разъ десять въ жизни,— разъ на Ай-Петри, разъ на Кавказ, въ Кабардинской области, и нсколько разъ мальчикомъ въ деревн. Но тутъ я почувствовалъ какую-то странную увренность въ себ, силу и ловкость тла, и счастье, покойную радость. Мн было удобне и естественне въ сдл, на хорошемъ кон, среди горъ, нежели на стул въ библіотек. Первыя минуты я быстро и внимательно изучалъ нравъ лошади, замчалъ, какъ она идетъ, шагомъ, рысью, и галопомъ, пуглива ли она, послушна ли. Скоро увидлъ, что она иметъ наклонность заноситься вскачь и постоянно уклоняться влво. Эта послдняя особенность, невинная на равнин, оказалась весьма нежеланной, когда путь пошелъ по узкимъ тропинкамъ и слва были пропасти въ нсколько сотъ саженей.
На другой день мы похали въ Куэрнаваку. Дорога идетъ среди горъ, надъ роскошными долинами, величественными какъ Океанъ,— лса, пропасти, синія дали, цвты, цвтущія деревья, озерныя зеркальности. Во многихъ мстахъ я вспоминалъ Военно-Грузинскую дорогу. Куэрнавака — живописный городъ, сюда съзжаются отдыхать. Въ отел La Bella Vista, гд мы остановились, была масса цвтовъ, ‘огненный кустъ’, и красныя лиліи, и розы, цвтныя стекла радостно играли подъ солнцемъ, а изъ окна моей комнаты я видлъ внчанныя снгомъ громады вулкановъ, Ицтакстигуатль и Попокатепетль. Ночью я долго смотрлъ на опрокинутый узоръ Большой Медвдицы. На слдующій день намъ подали верховыхъ лошадей.
Нсколько разъ мн было жутко, когда приходилось спускаться по скатамъ, имвшимъ видъ чуть не вертикальной стны, такъ что нужно было совсмъ откидываться въ сдл, дабы не соскользнуть. Проводникъ, мексиканскій мальчишка, лтъ семнадцати, съ которымъ я все время болталъ по-испански, сбился съ дороги и мы блуждали по горамъ. Это было къ моей выгод: онъ противъ воли показалъ мн прекраснйшія стремнины, на дн которыхъ бжали горные ручьи, мстами образуя водопады. Пути почти не было. Камни и камни. Спуски и подъемы. Солнце жгло. Время отъ времени жажда заставляла прильнуть въ горному ручью и пить. У руинъ я пробылъ нсколько часовъ и другимъ путемъ вернулся домой, усталый, яри свт звздъ и любуясь на феерію безчисленныхъ свтляковъ, точно это былъ сказочный балъ фей и гномовъ, вдоль придорожныхъ ручьевъ и канавъ, засаженныхъ развсистыми деревьями.
7 апрля.— Я ничего еще не сказалъ о самыхъ руинахъ. Развалины Ксочикалько принадлежатъ къ числу самыхъ красивыхъ и величественныхъ созданій скульптурнаго и архитектурнаго генія Ацтековъ. Пирамидное построеніе, находящееся на вершин горы, среди другихъ горныхъ вершинъ, вздымающихся кругомъ, представляетъ теперь лишь обломки, но рельефы основанія со всхъ четырехъ сторонъ видны, и на одной стн хорошо сохранилась каменная легенда: оперенный змй, похожій на Китайскихъ и Японскихъ драконовъ, величественный и страшный, обнимающій своими извивами полъ-стны, я затмъ, въ обратномъ порядк, симметрично повторяющійся на другой половин,— фигура воителя обращена къ его пасти лицомъ, передъ воителемъ дымоподобный каменный узоръ, это означаетъ ‘цвтистую рчь’, пснь или молитву. Легенда повторяется съ новыми сочетаніями и фигурами, на другихъ стнахъ. Она разсказываетъ о четырехъ великихъ эпохахъ міра, связанныхъ съ четырьмя міровыми гибелями, которыя предшествовали нашей земной жизни и основанію знаменитой Тулы (иначе Туланъ, или Толланъ, ‘Крайняя уле’ Эдгара По, и всхъ средневковыхъ мистиковъ и мореплавателей, не знавшихъ, что Тула была не на свер Европы, а въ предлахъ погибшей Атлантиды). Четыре міровые бича, и созидатели: Огонь небесный (Солнце и Молнія), Огонь земной (Вулканъ), Воздухъ (Ураганъ), Вода (Потопъ).
Четыре бича, губящіе жизнь, могли ли быть лучше изображены, чмъ въ вид змевъ, которые грызутъ, и давятъ, и жалятъ, и удушаютъ? Но они же, извивами, обнимаютъ, какъ защитой сводовъ, тхъ, къ кому обращена эта страшная пасть. Черезъ гибель, мы приходимъ къ возрожденью. Мы тсно слиты съ губительными силами Космоса, и черезъ это сліянье, лишь черезъ него, можемъ стать смлыми воителями, глядящими Смерти прямо въ глаза, можемъ стать пвцами, поэтами, красиво поющими благоговйный стихъ. Такъ понимаю эти изваянія я. Ученые человки, которыхъ я читалъ, лишь фотографически описываютъ эти руины, не пытаясь изъяснить ихъ символа, и лишь упоминая, что, вроятно, он означаютъ четыре міровыя катастрофы.
8 апрля.— Я ничего не сказалъ о другой поздк изъ Куэрнаваку, въ селеніе San Anton, около котораго есть водопадъ, довольно, впрочемъ, жалконькій, врод нашего Учанъ-Су. Здсь на камн я впервые увидлъ грющуюся подъ Солнцемъ игуану, а черезъ какіе-нибудь полчаса, въ саду одного изъ туземцевъ, увидалъ великолпное знаменитое изваяніе игуаны. Огромная, она, какъ живая, прилипала къ камню, точь-въ-точь какъ та, которую я только что видлъ. Древніе жители Мексики умли изображать животныхъ такъ же хорошо, какъ это умютъ длать Японцы, и такъ же искусно ихъ стилизировали.— Мн было жаль узжать изъ очаровательной Куэрнаваки, которую недаромъ избрали своимъ дачнымъ мстопребываніемъ Ацтекскіе цари, а поздне ихъ — Кортесъ. Я заходилъ въ заброшенный дворецъ Кортеса. Былъ вечеръ, свтили звзды, я ходилъ взадъ и впередъ по той веранд, гд онъ не разъ проникся и гордыми и горькими мыслями, смотря на далекія громады вулкановъ.
9 апрля.— Я купилъ цлый рядъ интересныхъ сочиненій по Мексик. Пріобрлъ трехтомную энциклопедію древне-мексиканскихъ врованій и знанія, знаменитое единственное въ этомъ смысл сочиненіе монаха Sahagun’а ‘Historia general de las cosas de Nueva Espana’, купилъ библію’ народа Квичей, ‘Popol Vuh’, бросающую яркій свтъ на исторію Майевъ и представляющую поразительныя сближенія съ космогоніями Индусовъ, Скандинавовъ, Эллиновъ, и Евреевъ. Пріобрлъ роскошное изданіе Lumholtz’а ‘El Mxico desconocido’, гд есть множество цнныхъ иллюстрацій. Пріобрлъ и еще разныя книги.
Въ библіотекахъ, которыя мы неукоснительно посщали два раза въ день, я прочелъ превосходныя работы Le Plongeon’а о Майяхъ и о мистеріяхъ у Майевъ и у Квичей, ознакомился съ капитальными работами Holmes’а. и СЬатау, и Chavero, описывающими руины Юкатана и Мексики, смотрю снова и снова роскошныя многотомныя коллекціи Kingsborough и Maudslay, въ которыхъ превосходно воспроизведены руины, остатки скульптуры, и цвтные ацтекскіе кодексы космогоническаго и историческаго содержанія. Я читаю быстро, слишкомъ много. Но я лишь длаю рекогносцировку. Я еще увижу самыя руины, овянныя дыханіемъ, доносящимся изъ погибшей Атлантиды, я увижу Индію, я увижу Египетъ. Тогда…
Я познакомился съ здшнимъ знаменитымъ ученымъ, Чаверо. Онъ подарилъ мн дв свои книги, и далъ рекомедательныя письма къ Юкатанскому губернатору и къ другимъ лицамъ, которыя помогутъ намъ устроиться съ путешествіемъ къ руинамъ Майи. Это не такъ просто. Придется пріобрсти рядъ вещей для бивуаковъ подъ открытымъ небомъ. Юкатанскій губернаторъ дастъ намъ, наврно, двухъ конныхъ досмотрщиковъ (rurales), которые будутъ нашими тлохранителями противъ маловроятныхъ, но возможныхъ разбойниковъ и ягуаровъ.
Мн странно и сладостно-жутко подумать, что черезъ нсколько дней я буду въ ‘сердц Страны’.
Frontera, 26 апрля.— Вотъ уже дв недли какъ я въ сказк, въ непрерывномъ поток впечатлній. За все это время я въ точности не могъ писать, и послалъ лишь открытку передъ отъздомъ изъ Вера-Крусъ. Я воистину путешествую теперь по древней тропической стран, и впечатлнія такъ быстро смняются, что мн трудно отдать себ въ нихъ отчетъ, трудно даже припомнить по порядку все, что я видлъ за эти дв недли.
Солнце истомно гретъ и жжетъ. За окномъ поютъ цикады. Пальмы и другія тропическія растенія блестятъ подъ лучами. На крыш, передъ окномъ, сидитъ коршунъ.
Я не могу ухать раньше половины или конца іюня. Лишь въ іюн начинается сезонъ дождей, и тогда впервые Мексика предстанетъ въ полномъ роскошеств изумрудныхъ и цвточныхъ уборовъ.
Теперь она въ подавляющемъ большинств мстъ — выжженная пустыня, ея господствующій цвтъ — цвтъ волчьей шкуры. Я хочу непремнно увидть ее въ изумрудахъ, и услышать раскаты тропическихъ грозъ.
Какое здсь торжество красокъ, краснаго цвта всхъ оттнковъ, и аметистовъ, и неописуемыхъ дрожаній закатнаго неба въ морской вод! Я пораженъ, что художники не здятъ сюда, чтобы создать ошеломляющій концертъ карандаша и кисти.
Завтра опять узжаю, въ Монтекристо, по рк Усумасинг, и оттуда, верхомъ, въ Паленке. Опять нсколько дней буду въ непрерывномъ поток впечатлній, потомъ, вернувшись во Фронтеру на одинъ день, уду въ Мериду, столицу Майевъ, гд, вроятно, изнемогу отъ жары, ибо уже здсь въ тни 35, а тамъ еще тепле.
‘Что такое птичка-бабочка?’ — спрашиваетъ Ниника. Колибри, enupamirtos, какъ ее зовутъ здсь, и chuparosas (лакомка миртъ, лакомка розъ), ускользаетъ отъ меня. Колибри, какъ здшніе цвты, ждутъ дождей, лтнихъ грозъ, чтобы явиться въ полной своей красот. До сихъ поръ я видлъ, живую, лишь одну колибри, въ San Felipe de Agua, въ окрестностяхъ Оахаки. Я былъ въ саду, и колибри начала трепетать воздушными крылышками около втвей кипариса. Это продолжалось лишь нсколько секундъ, но я не забуду никогда этого трепетанья какъ бы призрачныхъ маленькихъ крыльевъ. Мн одновременно припомнилось трепетанье нашихъ стрекозъ, ‘коромысло, коромысло, съ легкими крылами’, и летучихъ рыбокъ, такъ проворно перелетавшихъ отъ большой волны къ другой далекой волн, когда я плылъ въ одно солнечное утро по Атлантик. Колибри зовутъ здсь лакомками миртъ и розъ, потому что они дятъ цвточную сладость, ‘сосутъ’ ее (chupan), какъ пчелы и бабочки. Въ Паленке, въ лсахъ, я увижу много этихъ фейныхъ созданій.
Пуэбла — первый городъ, куда мы пріхали изъ Мехико, самый неинтересный изъ всхъ, которые я видлъ до сихъ поръ. Въ немъ множество, довольно жалкихъ, католическихъ церквей,— не соблазнительно. Но зато въ его окрестностяхъ находится знаменитая пирамида Чолула, въ основаніи своемъ вдвое большая, чмъ пирамида Хеопса. Къ сожалнію, теперь эта пирамида обросла деревьями, травами, она иметъ видъ холма скоре, чмъ видъ пирамиды, и ея вершина, гд вздымался роскошный храмъ свтлоликаго бога Воздуха, крылатаго змя, Квецалькоатля, занята католической церковью. Чолула была въ старые дни тмъ же для Ацтековъ, чмъ нын является Мекка для Мусульманъ, и Римъ — для католическихъ христіанъ. Туда двигались набожныя толпы пилигримовъ. Когда мы взошли на эту пирамиду, былъ вечеръ, и роскошная долина внизу, съ ея правильнымъ узоромъ полей, дорогъ, и селеній, окутанная вечерними тнями, являла ликъ невыразимо-печальной красоты. Нсколько Индійцевъ, съ одной красивой смуглолицой Индіанкой, смотрли, какъ мы, на эту свтло-туманную элегію вечера и воспоминаній, потомъ прошли, какъ тни, бросивъ привтливо ‘Adios’ и ‘Hasta manana’ (До завтра). И мы остались одни. Втеръ, казавшійся осеннимъ, трепеталъ въ вершинахъ деревьевъ. Было грустно, грустно. Такъ пустынно, грустно, и красиво. Зажглась красавица Венера, царевна Мексиканскаго неба. Вулканы, бля, хранили слды Альпійскаго зарева.
Мы ухали на другой день въ плнительную Оахаку. Это былъ праздникъ. Это былъ чудный праздникъ. Оахака — истинно Мексиканскій городъ, въ немъ не чувствуешь Европы, и все такъ привтливо тамъ. Это страна Цапотековъ. А насколько Ацтеки коренасты, угрюмы, и тупы, настолько Цапотеки стройны, веселы, и умны. У нихъ привтливыя лица, ихъ женщины смотрятъ такъ свободно и понимающе. Ихъ городъ наполненъ садами, и въ веселой Оахак всегда можно услышать музыку, тогда какъ надъ противнымъ городомъ Мехико — вчный трауръ молчанія. Объ Оахак было сказано ‘Morada de hroes en el jardin de los dieses’ (Обиталище героевъ въ саду боговъ). Дорога къ ней идетъ среди горъ и долинъ, среди очаровательныхъ горъ, гд есть залежи мрамора, залежи оникса. Старинная поговорка гласитъ: ‘Кто не видлъ Севильи, не видлъ чуда’. Я говорю: Кто не видлъ Оахаки, не видлъ Мексики. Это — отдыхъ, это — радость жизни, это — праздникъ. Я нашелъ также въ этомъ маленькомъ городк и Музей, небольшой, но очень интересный, и славную публичную Библіотеку, гд я отыскалъ нсколько книгъ, въ высшей степени для меня полезныхъ. Въ Музе я видлъ поразительныя статуэтки и ‘caritas’ (личики, маски). Одна статуэтка до изумительности Египетская. У меня есть ея фотографія. Я купилъ также нсколько другихъ интересныхъ фотографій.
Утромъ, въ солнечный день, мы выхали въ смшномъ экипаж, запряженномъ шестью мулами, въ священную ‘снь смертную’, въ древнюю Митлу, по-цапотекски Lyobaa, что значитъ ‘дверь гробницы’. Судьба благоволила ко мн, и этотъ день былъ суббота, рыночный день. Едва я выхалъ за городскую черту, я вступилъ въ роскошную экзотическую панораму, которая тянулась на нсколько миль. Пшкомъ, на ослахъ, на мулахъ, на лошаденкахъ, частію въ повозкахъ, шли и хали, въ разноцвтныхъ своихъ одеждахъ, группы Цапотековъ — поселянъ съ овощами, съ разной живностью, съ разными сельскими продуктами, въ городъ. Эта панорама — чуть не самое красивое изъ всего, что я до сихъ поръ видлъ въ путешествіи, и во всякомъ случа самое экзотическое, и самое убдительное для меня въ смысл установленія родства между Мексиканцами и Египтянами. Сколько Египетскихъ лицъ и фигуръ я видлъ! И какое разнообразіе этихъ красочныхъ одеждъ! Цапотеки влюблены въ краски. Блый, красный, синій, розовый, голубой, желтый,— вс краски проходили передъ глазами, въ разныхъ сочетаніяхъ, и я наврядъ-ли видлъ два-три костюма, которые были бы совершенно тождественны. Особенно красивы головные уборы женщинъ. Он повязываютъ голову синими покровами, въ вид тюрбановъ. Синіе самотканные покровы съ блыми клтчатыми узорами. Изъ-подъ этихъ тюрбановъ смотрли смуглыя лица съ глазами, выразительность которыхъ трудно забыть. Нкоторыя лица были совершенно библейскія. Видлъ одну красивую старуху, которая такъ красива въ своей старости, какъ красивъ былъ Леонардо-да-Винчи. Путь убгалъ, уходили призраки, нсколько десятковъ минутъ я испытывалъ въ сердц полное счастье.— Въ Митл мы пріхали въ деревенскій отель ‘La Sorpresa’, который дйствительно есть ‘Неожиданность’: одноэтажный домъ расположенъ какъ бы четыреугольнымъ корридоромъ, и то, что въ испанскихъ домахъ образуетъ ‘patio’ (дворъ), здсь было чудеснымъ садомъ. Посредин вздымался высокій кипарисъ, и на темной его зелени, восходя узорно ввысь, краснли пурпурно-аметистовые цвты растенія, которое зовется ‘пылающій кустъ’, ‘пламенный цвтъ’. Этотъ пламецвть, когда на него смотришь, радостно поетъ въ душ.
27 апрля.— Черезъ 2 1/2 часа узжаю въ Монтекристо. Оттуда, създивъ въ Паленке, напишу еще и окончу разсказъ о своихъ впечатлніяхъ. Посылаю два желтенькіе цвтка, и зеленую вточку. Эта послдняя — съ величайшаго дерева, кипариса селенія Туле, которое находится въ нсколькихъ миляхъ отъ Оахаки. Ты не можешь себ представить, что за чудо это дерево. Нужно человкъ тридцать (точное исчисленіе), чтобы охватить его стволъ, или, врне, фантастическую группу стволовъ, которые, сдя и сря, выходятъ одинъ изъ другого, сливаются, переплетаются, какъ колоссальныя зми. Въ то же время это одинъ стволъ. Но въ немъ, говорю я, есть извивы, изгибы, и грани. Нкоторыя грани имютъ видъ пещеръ, они похожи на утесы, на горные срывы. Когда приближаешься къ этой царственной ‘сабин’, на сромъ утесистомъ фон выступаетъ огромный узлистый рельефъ. Это — какъ бы геральдическій ликъ всего колоссальнаго дерева. Изъ этого узла явственно выступаютъ въ мощныхъ сплетеніяхъ облики змй. Смотришь и чувствуешь, что это не дерево, а цлый замкнутый міръ, съ своей причудливой жизнью, съ своими странными грезами, растете — сонъ, растеніе — фантазія, растеніе — исполинскій призракъ. Въ одной изъ спеціальныхъ книгъ я прочелъ, что этому дереву не мене 3000 лтъ. И, однако, оно еще полно жизни, и въ немъ нтъ омертвлыхъ частей. Его могучесть неистощима. Когда я былъ въ горахъ Хохо, я спросилъ туземца-старика, знаетъ ли онъ дерево ‘Туле’. ‘Como no?’ — воскликнулъ онъ, оживившись (‘Еще бы нтъ’!). ‘Ему три тысячи лтъ’,— сказалъ я. ‘Al mnos’,— отвтилъ онъ внушительно (‘По крайней мр’), ‘а! mnos’ — повторилъ онъ, погружаясь въ раздумье, и сдыя тни вковъ, казалось, окутали насъ среди горъ.
Я живу теперь въ тропическомъ лсу, гд бгаютъ огромныя игуаны, и летаютъ, какъ падающія звзды, свтляки.
8 мая. Фронтера.— Благополучно вернулся изъ путешествія къ руинамъ Паленке. Видлъ эти величественные замыслы Майской фантазіи, прохалъ верхомъ свыше ста верстъ по тропическимъ лсамъ, слышалъ вопли обезьянъ, и видлъ на своей дорог отпечатокъ слдовъ Мексиканскаго тигра, но этимъ звремъ не былъ обиженъ, зато сожженъ былъ зноемъ и изжаленъ всякими летучками. Пишу длинное письмо.
8 мая.— Я писалъ теб, какъ я былъ очарованъ Оахакой и поздкой въ Митлу и Хохо. Должно быть, это будетъ лучшая страница изъ моего пребыванія въ Мексик. Въ путешествіяхъ, какъ въ карточной игр, бываютъ мистически неизбжныя, счастливыя и несчастливыя полосы. Впечатлительность попадаетъ въ какую-то магнетическую волну, и уже какъ-то не отъ тебя зависитъ, что теб все удается или, наоборотъ, все сговаривается противъ тебя. Въ Оахак каждая мелочь, каждое лицо, каждая вещь были благосклонны. Не я устроилъ, а Судьба мн подарила — что музыка играла въ садахъ, въ которыхъ мы проходили, и на однихъ деревьяхъ краснлись цвты, а на другихъ виднлись желтые и зеленоцвтные плоды. Не я устроилъ, а Судьба мн подарила, что среди руинъ Митлы я увидлъ самую очаровательную женщину, какую я встртилъ здсь въ Мексик. Это была одна изъ жительницъ деревушки, находящейся у руинъ. Она предлагала намъ обломки идольчиковъ, которые везд около руинъ, время отъ времени, то тутъ, то тамъ, вырываютъ изъ земли, при работ. Эта женщина вся смялась, и все въ ней какъ бы пло и говорило о пляск. И мн и Е. она показалась Египетской царевной. Она чувствовала, какъ мы ей восхищаемся, наше чувство передалось ей, ея глаза сверкали незабываемо, она была какъ проснувшееся утро, какъ весенній ручей. Въ одну изъ минутъ нашей краткой встрчи Е. начала глядть на нее какъ загипнотизированная, та тоже, было странно видть, какъ дв эти женщины двухъ разныхъ расъ соединились воздушно во взаимномъ сочувственномъ любопытств, и вдругъ об разразились неудержимымъ смхомъ. Въ моей душ сейчасъ звучитъ этотъ смхъ Египетской царевны.
А услышать въ вечернемъ воздух Митлы голосъ Славянина, восклицающій ‘Добрый вечеръ’! Правда, это странно? Я осмотрлъ руины, отдохнулъ и пошелъ гулять. Подъ тнью одного изъ деревьевъ, которыхъ достаточно въ этомъ небольшомъ селеніи, я увидлъ неожиданно странную группу: черный медвдь, двое блоликихъ, мужъ и жена, обдающіе около него на земл, и полукругъ боязливыхъ туземцевъ, которые съ наивнымъ дтскимъ любопытствомъ смотрли на звря и чужеземцевъ.
‘Это Славяне,— воскликнулъ я.— наврно!’ Вожакъ спросилъ меня на дрянномъ Испанскомъ язык, кто я, и, узнавъ, что я Русскій, тотчасъ началъ радостно говорить со мной на странномъ язык, представлявшемъ смсь Польскаго и его родного Сербскаго языка. Въ нсколько минутъ мы выработали свой собственный Всеславянскій языкъ,— я коверкалъ свои слова, онъ — свои и Польскія, я старался перещеголять его, подчиняя Россійскую рчь Генію Польской рчи, и наша бесда повергла туземцевъ въ еще большее изумленіе, чмъ видъ чернаго большого медвдя. Одинъ изъ Мехиканъ отдлился отъ толпы и крпко пожалъ мн руку, свидтельствуя удовольствіе видть въ своемъ селеніи столь высокаго гостя. Соединеніе Мехиканскаго царства съ царствомъ Славянскимъ произошло безкровно, и черезъ минуту, подъ прикрикиванія предпріимчиваго Славянина, объхавшаго весь міръ, черный Мишка показывалъ свои артикулы, здилъ на палочк верхомъ, изображалъ часового, прицливался изъ палки въ туземцевъ, маршируя заставлялъ отступать испуганную толпу, и закончилъ какъ галантный кавалеръ — подавъ свою честную лапу сперва Е., потомъ мн. Наградивъ артистовъ, мы ушли, провожаемые возгласами ‘Живіо! ‘ А когда стемнло, я снова встртилъ Серба, и его привтствіе ‘Добрый вечеръ!’ странно отозвалось въ моей душ. Мн казалось, что вечернія краски, разбросанныя по Небу, какъ воздушный путь, увлекаютъ меня далеко, далеко…
9 мая.— Мн трудно сейчасъ сказать что-нибудь о руинахъ Митлы. Я боюсь еще говорить о своихъ впечатлніяхъ отъ здшнихъ развалинъ. Я хочу видть, хоть въ отображеньяхъ, созиданья иныхъ странъ, измышленья иной фантазіи. Знаю пока только одно: здсь скрыты талисманы богатой сокровищницы, гіероглифы, ждущіе своего чтеца. Къ сожалнію, осталось очень мало отъ царственныхъ созиданій, которыя существовали здсь много вковъ тому назадъ Наибольшее впечатлніе на меня произвели катакомбы съ причудливыми арабесками, среди которыхъ глазъ съ изумленіемъ видитъ великое пристрастіе къ равностороннему кресту. Это возникновеніе креста и другихъ правильныхъ, математически-правильныхъ фигуръ, къ которымъ мы привыкли съ дтства, поражаетъ вниманіе во всхъ руинахъ здшнихъ странъ. Декоративный и строительный Геній, когда-то здсь царившій, вдохновлялся правильными фигурами и былъ влюбленъ въ математику.
10 мая.— Я ходилъ сейчасъ на почту отправить письмо, зашелъ оттуда на рынокъ, и купилъ на восемь сентавовъ (восемь копеекъ) десять банановъ и три плода, названія которыхъ я не знаю: размръ — среднее Русское яблоко, верхнюю часть срзаютъ, какъ Хохлы это длаютъ съ арбузами, и ложечкой вычерпываютъ сладковатую блую освжительную массу. Въ Хонут,— мстечко, гд останавливался нашъ пароходъ,— мы купили за четвертакъ цлую корзинку плодовъ, которые называются mamey,— это царь здшнихъ плодовъ, желтый плодъ, напоминаетъ вкусомъ что-то среднее между айвой, дыней и ананасомъ. Ананаса здсь можно сть до-сыта копейки за три. Можно также, не расточая денегъ, сосать сахарный тростникъ. За реалъ (12 копеекъ) мы покупали въ Оахак чудесный букетъ розъ. О, если бы человки подражали цвтамъ и плодамъ!.. Въ сихъ кроткихъ туземцахъ, когда имъ нужно сорвать съ иностранца un peso (песо равняется рублю) или un peso mas (еще песо), просыпается все упорство и вся жестокость Ацтека. Слава еще Богу, что здсь, напримръ, есть Китайцы. Здсь, въ милой Фронтер, я нашелъ колонію Китайцевъ. Мн очень нравятся Китайцы. Это уже не первый разъ, что я встрчаю ихъ здсь въ Мексик, и каждый разъ они оставляютъ пріятное впечатлніе. Въ нихъ есть что-то дтское, они постоянно смются, и въ нихъ есть естественное достоинство, ихъ услужливость совсмъ не иметъ рабьяго характера. Мексиканцы не то, въ нихъ слишкомъ часто чувствуешь подчиненную, подчинившуюся расу, и они такъ часто ублюдочны. Эта помсь Индійской крови съ Испанской отнюдь не содйствуетъ улучшенію Индійскаго типа. Мексиканцы заимствовали вс дурныя качества Испанцевъ (лность, грубость, жестокость), но я не видалъ, чтобы имъ удалось дйствительно перенять благородныя черты Испанскаго кабальеро, съ его смлостью душевныхъ движеній и съ его кипучей страстностью. Мн иногда кажется, что Испанцы временъ завоеванія потому такъ охотно рубили головы Мексиканцамъ, что ихъ подвижная, быстро соображающая, натура не могла не раздражаться, не могла не приходитъ въ слпую ярость при вид этихъ ‘Американскихъ Голландцевъ’, которымъ нужно десять разъ сказать самую простую вещь, прежде чмъ они ее поймутъ. Я не говорю, впрочемъ, огульно. Среди туземцевъ сихъ мстъ есть много привлекательныхъ, у нихъ вообще есть очаровательныя черты, но это пока они не коснутся Города. Во всякомъ случа по теперешнимъ Indios довольно трудно возстановить типъ великихъ создателей пирамидъ и храмовъ Солнца.
11 мая. Я такъ и не кончилъ свой разсказъ о Митл. Я писалъ, что меня поразило въ катакомбахъ Митлы обильное присутствіе креста въ вид орнамента, не только въ вид орнамента, но, конечно, и въ вид извстнаго символа. Брестъ еще боле поражаетъ въ руинахъ Далепке, возрастъ которыхъ въ исторіи опредляется цифрою 3000 лтъ. Созиданія Паленке увлекаютъ мысль на неопредленную лстницу столтій. Здшніе спеціалисты, какъ Чаверо, говорятъ о эпох въ 2500 лтъ. Я не имю мрила, но только вижу, что передо мной замыслы сдой древности, той древности, когда могучій голосъ Фараоновъ находилъ несчетные отклики въ великомъ царств Нила.
Когда при свт звздъ я размышлялъ о только что виднныхъ развалинахъ Митлы, я вспомнилъ гротескную мысль католическихъ монаховъ о Дьявол, какъ литературномъ обворовывател Христа, и во мн, смясь, запли строки.
Я въ сказк, въ странной ласк Сна,
Моя душа опьянена,
Я ничего не понимаю.
Иль въ самомъ дл Сатана
Здсь преграждалъ дорогу къ Раю?
И, совершивши плагіатъ,
Какъ это padres говорятъ,
Возславилъ Крестъ до Христіанства,
Чтобъ, сонмы душъ увлекши въ Адъ,
Умножить вопли окаянства?
Пусть точные изслдователи говорятъ мн, что Крестъ у разныхъ народовъ имлъ разное значеніе, былъ символомъ Неба, символомъ четырехъ втровъ, символомъ бога Дождя. Моя душа слишкомъ отравлена странными травами, выросшими подъ тнью Креста Христова, и я не могу боле смотрть на присутствіе Креста въ чуждыхъ памятникахъ безъ особаго, невыразимо многосложнаго ощущенія міровой мистеріи которая, какъ гигантская птица, нависла именно надъ маленькой Палестиной и надъ маленькой Европой, но безмрныя крылья которой черныя крылья Мірового Кондора, уходятъ вправо и влво, въ прошедшее и будущее — въ какое неоглядное Прошлое! въ какое непредвидимое Будущее! Здсь-ли, въ этой-ли стран не быть Кресту средь изваяній, когда онъ свтится на самомъ неб, надъ здшнимъ горизонтомъ? Я помню это единственное впечатлніе, когда увидалъ впервые созвздіе Южнаго Креста. Только что наступила ночь, былъ темень и звзденъ Востокъ, мы плыли, возвращаясь изъ Паленке, по рк Усумасинт, по которой въ незапамятной древности, плылъ царь-жрецъ, строитель законовъ и зданій, Вотанъ,— и вдругъ я почувствовалъ, что вонъ тамъ, за чернотою лса, надъ горизонтомъ, къ Востоку, небо совсмъ другое, чмъ я его знаю. Что за странныя звзды вонъ тамъ? Что за странный узоръ, котораго я никогда не видалъ? Да вдь это Южный Крестъ! Южный Крестъ, на который, какъ на маякъ, шли съ наступленіемъ весеннихъ дней торговые караваны древнихъ Мексиканцевъ! Южный Крестъ, о которомъ я столько мечталъ, къ которому стремилась моя душа, какъ стремились волхвы къ звзд Вилеемской!— Каждый вечеръ, съ прізда во Фронтеру, я ходилъ на пристань, и смотрлъ на Южный Крестъ. Косвеннымъ узоромъ, какъ крестъ, который незримая рука устремляетъ къ Земл, какъ бы благословляя ее имъ, или какъ бы роняя его на нее, этотъ Звздный Символъ горитъ надъ Моремъ, низко виситъ надъ Землей, а тамъ высоко, напротивъ, сіяетъ наше языческое Сверное Семизвздіе, которое неизмримо дороже моей душ.
12 мая.— Я ничего не сказалъ теб о царственныхъ руинахъ Хбхо, куда мы здили въ коляск изъ Оахаки на причудливой шестерк, изъ которой два номера — были клячи, и четыре — мулы. Дохавъ по невозможной дорог до горъ, я долженъ былъ слзть и совершить подъемъ пшкомъ, руководимый нкіимъ старцемъ. Спотыкаясь о камни и смотря сверху внизъ на чудесную долину, озаряемую лучами заходящаго Солнца, я прошелъ не безъ труда версты три, прежде чмъ увидлъ благородныя развалины. Цари здшнихъ странъ умли въ древности выбирать мста для своихъ созиданій. Изъ своихъ дворцовъ они могли, съ высокихъ горъ, смотрть на міръ, лежащій тамъ, внизу, и на восходящее Солнце, и на заходящее Солнце. У входа въ одно изъ разрушенныхъ зданій находится рядъ большихъ каменныхъ плитъ съ барельефами. Что за лики! Вс лица различны. Можно подумать, что, образуя свиту для того, кто входилъ въ этотъ дворецъ, они символизировали тотъ фактъ, что владыка этихъ горныхъ зданій былъ царемъ разныхъ народовъ, покорно стоящихъ у входа въ его покои. Одна фигура была совершенно Египетская. Мн казалось, что я вижу мумію великаго Рамзеса-Завоевателя.
Пока мы бродили среди руинъ, взошла Луна, и чужеземецъ, охраняющій ихъ, желая сдлать намъ что-нибудь пріятное, а, можетъ быть, не намъ, а себ, зажегъ близь этихъ фигуръ сухія травы. Огонь весело побжалъ но травамъ и заплясалъ въ оранжевой пляск. ‘Sacrificio а la Luna?’ — спросилъ я, улыбаясь. ‘Si, senor’,— отвтилъ онъ мн веселымъ голосомъ, и посмотрлъ на меня понимающими глазами. ‘Цвты изъ пламени’ — сказалъ я, и снова онъ посмотрлъ нечуждымъ взоромъ. Когда я прощался, онъ подарилъ намъ нсколько подлинныхъ caritas (небольшія глиняныя маски идольчиковъ). Возвращаясь въ окутанную тьмой Оахаку, я видлъ среди деревьевъ летающихъ свтляковъ.— Изъ Оахаки намъ пришлось вернуться въ Пуэблу, и на другой день, въ 6 часовъ утра, мы выхали въ Вера-Крусъ по очень красивой Междуокеанской дорог (Ferrocarril Interoceanico). Среди горъ и долинъ, среди лсовъ, лужаекъ, и пропастей, дорога вьется причудливымъ узоромъ, и, правда, врядъ-ли гд въ мір можно еще видть, что ты дешь долгіе-долгіе часы — все время имя передъ глазами великолпныя громады вулкановъ, увнчанныхъ снгами: на запад — Попокатепетль и Ицтаксигуатль, на свер — Малинче, на восток — Орисава (самый красивый изъ всхъ здшнихъ вулкановъ по гармоніи очертаній). Вера-Крусъ этотъ разъ произвела на меня совершенно иное впечатлніе. Она частію напоминала мн привлекательную Гавану, частію (какъ это ни странно) Севилью, нашу Севилью, гд мы видли съ тобой католическую Semana Santa.
Мы попали въ Вера-Крусъ въ Страстную недлю. Было солнечно, весенне, празднично, экзотично. Было много черныхъ. Негритянскія лица нравятся мн очень. Впервые я понялъ ихъ очарованіе въ Гаван, гд много черныхъ. Видть Негритянокъ, которыя набожно молятся въ католическомъ храм, падая на колни передъ уродливыми куклами Христа и Маріи, это — зрлище совершенно особенное. Я говорю, меня трогаютъ, меня восхищаютъ Негритянскія лица. Они гораздо привлекательне коричневыхъ лицъ Индійцевъ. Въ нихъ нтъ этой пасмурной угрюмости, въ нихъ — дтскость, доброта, въ нихъ дремлетъ безудержная чувственная страстность, въ ихъ глазахъ — завлекающій матовый блескъ. Кром того, Негры нравятся мн какъ точная четкая отдленность, какъ несомннная отличность по типу отъ меня, блоликаго. Мой обратный полюсъ.
И та же набережная Вера-Крусъ показалась мн этотъ разъ иной. Шире, красиве. Наши чувства мняютъ предметы кругомъ. Во мн была весна, въ моей душ звенли колокола и радостно пли цвты и цвта Дожидаясь отплытія, мы бродили по старымъ улицамъ, по набережной, катались въ лодк по Морю, а Море было синее, свтлое, Море смялось. Я чувствовалъ, что я ду къ новымъ мстамъ, къ истинно новымъ мстамъ, освященнымъ памятниками таинственнаго Прошлаго. Однако, горе всмъ тмъ, кто долженъ перемежать созерцаніе здшнихъ руинъ — плаваніемъ на мексиканскихъ пароходахъ. Ты не можешь себ представить, что это за ужасъ. Если Русскіе неопрятны, то Испанцы и Итальянцы, какъ ты знаешь, въ этомъ имъ не уступятъ, Мексиканцы же въ этомъ доблестномъ спорт несомннно побили рекордъ. Ее я сейчасъ пойду обдать къ Китайцамъ, и потому боюсь разсказывать теб о нашихъ испытаніяхъ и нашихъ мужественныхъ и хитроумныхъ способахъ борьбы съ невозможностью. ‘Нужно беречь наши бдные глаза’, восклицаетъ герой Мэтерлинка. ‘ Нужно беречь наши вкусовыя возможности, нашу доспособность’, говорю я — и чувствую пренепріятное щекотаніе въ горл. Я напишу со временемъ особую книгу: ‘Руководство для злосчастныхъ путешественниковъ, кои пожелаютъ, въ своей непредувдомленной неосмотрительности, сть, пить, спать, и мыться — на Мексиканскомъ пароход (!!!)’.
Пріздъ во Фронтеру былъ радостью. Это — маленькое торговое мстечко, въ тропическомъ лсу. Я впервые услышалъ здсь немолчный гулъ голосовъ тысячи цикадъ, которые связаны съ тропиками. Впервые вошелъ въ лсъ, состоящій изъ плотной переплетенной стны зелени Я вошелъ — и шелъ среди кустарниковъ мимозъ, банановъ, кокосовыхъ пальмъ, и другихъ непривычныхъ для глаза растеній. Въ полуденный жаркій часъ я видлъ здсь игуанъ, и цлые адскіе сонмы крабовъ на прибрежья, они бгаютъ бокомъ, прыгаютъ какъ пауки, прячутся въ норы и выглядываютъ оттуда, потираютъ себя кривыми лапами, совершенные чертята, почесывающіе себя кривыми руками, смотрятъ выпученными своими глазами, и поразительно похожи на человкоподобныхъ существъ. По вечерамъ, надъ водой и среди деревьевъ летаютъ свтляки. У нихъ электрическій зеленовато-блый свтъ, они похожи на падающія звзды, но эти земныя звзды надаютъ но дугообразной линіи снизу вверхъ, и вдругъ вверху гаснуть,— необычное впечатлніе, къ которому невозможно привыкнуть. Теперь, съ новой Луной, ихъ стало гораздо меньше.
Изъ Фронтеры, по рк Усумасинт, мы дохали до сквернаго мстечка Монтекристо, полтора дня пережидали ливень, который промочилъ даже весь домишко, гд мн, къ прискорбію моему, пришлось ночевать, потомъ совершили мучительнйшее путешествіе верхомъ къ руинамъ Паленке. Оно было бы еще мучительне, если бы не мои усиленные разспросы и разузнаванія. Я заподозрилъ Чаверо. Сей ученый мужъ, давшій мн рекомендательныя письма къ разнымъ губернаторамъ Табаско, и Юкатана, наговорилъ мн всякихъ ужасовъ. Сказалъ, что мы должны купить палатку, утварь кухонную, непремнно купить револьверъ, хать въ сопровожденіи двухъ rurales (конные вооруженные сельскіе досмотрщики), быть готовыми къ тому, что проводники-индійцы могутъ отъ насъ сбжать, и пр. и пр. Сей ученый мужъ, какъ я убдился теперь, вовсе не былъ въ руинахъ Паленве, или разв что былъ въ нихъ когда-нибудь лтъ 30 тому назадъ (и это мало вроятно). Я познакомился на пароход, когда мы хали изъ Вера-Крусъ, съ однимъ Норвежцемъ, тотъ познакомилъ меня съ Американскимъ фотографомъ, бывшимъ въ Паленве, и этотъ со смхомъ сталъ убждать не хать въ Табаско, а, дохавъ до Монтекристо, кратчайшимъ путемъ, въ одинъ день, добраться до руинъ верхомъ. Хозяинъ нашего отеля здсь оказался какъ разъ изъ Монтекристо, онъ далъ мн письма туда, гораздо боле полезныя, чмъ воззванія въ Мексиканскимъ генераламъ, преданныя мною забвенію. Здсь во Фронтер я встртилъ еще Чикагскаго профессора Стефенса, богослова, знающаго меня со словъ Гарпера (того Американскаго юноши, который бывалъ у меня въ Москв). Богословъ началъ тоже застращивать насъ, и настаивать, чтобы я купилъ пистолетъ. Я сказалъ ему, что предпочитаю быть убитымъ, чмъ убить. Богословъ былъ растроганъ. ‘Но ваша дама’, воскликнулъ онъ съ комической мужественностью, ‘вы не можете допустить, чтобы на вашихъ главахъ убили вашу даму’. При одобрительномъ смх моей дамы я сообщилъ Американцу, что ей нравится мысль о возможности разбойниковъ и хищныхъ зврей. Итакъ, мы пренебрегли всми ‘добрыми совтами’. Воспользовались лишь однимъ: купили въ дорогу нсколько бутылокъ минеральной воды.
До Монтекристо дохали на очень медлительномъ пароход, но кони, на которыхъ мы похали въ руинамъ, были медлительне медленности. Подали лошадей въ 6 часовъ утра, но до 8-ми мы не вызжали, ибо Е. дали мужское сдло, она его отвергла, и два часа по всему Монтекристо (сія столица дураковъ невелика размромъ, зато въ ней много осъ, жуковъ, и комаровъ, и пауковъ, и муравьевъ, о, муравьевъ, достойныхъ быть примромъ) искали дамскаго сдла, наконецъ, нашли — у дамы-лвши, значитъ, и тутъ неудача, приходилось хать какъ-то -rebours. Собственноручно передлавъ сдло, похали, и добрые кони хали шагомъ 50 верстъ. О, о, о! Дорога была полна лужъ. Въ каждой луж моя кляча изобличала упорное желаніе пить, а также лечь животомъ въ воду. Будучи наблюдателемъ по профессіи, и прирожденнымъ кавалеристомъ (о чемъ я досел не подозрвалъ), я быстро усмотрлъ этотъ подлый конскій тикъ, и, вздергивая повода,— какъ это Петръ длалъ съ Московіей,— во всю дорогу не позволилъ животин улечься на животъ. Но это напряженное вниманіе, по столь неблагородному поводу, сильно отравило мое удовольствіе отъ поздки среди пальмъ, ліанъ, и деревьевъ, украшенныхъ роскошными орхидеями. На одномъ изъ глинистыхъ срывовъ, нашъ проводникъ (совершенно идіотическій юноша, о которомъ я ‘отечески’ заботился всю дорогу) полетлъ съ своей лошадью въ barranca (стремнина). Лошадь мы съ трудомъ подняли. Никто не пострадалъ, кром нашего чемоданчика, на которомъ образовалась дыра. Я нашелъ спускъ гораздо боле удобный, и мы спустились вполн благополучно. У руинъ въ нкоторыхъ мстахъ приходилось прорубать дорогу среди сплетенныхъ втвей. Въ одномъ мст я спросилъ Б., помнитъ ли она тотъ офортъ Гойи, гд люди возятъ ословъ. Получивъ утвердительный отвтъ, я сказалъ, что мы сейчасъ, съ своими заботами о лошадяхъ, какъ разъ въ такомъ положеніи. Увы, я не зналъ, что я не острю, а говорю точную правду! Черезъ дв минуты подъемъ сдлался такъ труденъ, что пришлось слзть, и вести лошадей за повода, по камнямъ, ступая черезъ сваленные стволы деревьевъ. Перекинувъ веревку черезъ плечо, дрожа отъ напряженія, и обливаясь потомъ, я тащилъ упрямую пугливую скотину, не имвшую ни малйшаго желанія восходить въ разрушеннымъ святилищамъ Майевъ. Тутъ я вдвойн и втройн понялъ знакомое мн чувство: я понялъ, какъ тяжко, будучи человкомъ и поэтомъ, влачить на своей спин скотовъ.
Наконецъ, у цли! Холодныя брызги ключа, хоть сколько-нибудь освжающая тнь, и святыня руинъ! Я напишу теб о своихъ впечатлніяхъ о Паленве, когда увижу родственные,— но, какъ кажется, боле поздней эпохи,— памятники Юкатана, руины Уксмаль и Чиченъ-Итци, столь прославленныя работами Л-Плнжона. Мн было больно видть, въ какомъ небреженіи находятся эти священные останки минувшаго. Я одинъ изъ немногихъ Европейцевъ (очень немногихъ), которые имли энергію и возможность ихъ увидть воочію. Кто знаетъ, будутъ-ли еще существовать эти величественные барельефы черезъ какіе-нибудь 15— 20 лтъ. Они покрываются мохомъ и плсенью, они быстро разрушаются. А между тмъ въ гіероглифическихъ пластинкахъ дворцовъ Паленке скрываются какія-то дивныя строки, узорныя надписи Майевъ, ихъ такъ немного теперь въ мір! Я непремнно возьму, какъ эпиграфъ, для одной изъ своихъ будущихъ поэмъ, слова царицы Майевъ, изваянныя древнимъ скульпторомъ Паленке. ‘О, ты, который поздне явишь здсь свое лицо! если твой умъ разуметъ, ты спросишь, кто мы.— Кто мы? А! зарю спроси, спроси лсъ, волну спроси, спроси бурю, Океанъ спроси, спроси любовь! Спроси землю, землю страданья и землю любимую! Кто мы? А? Мы — земля!’ Это она хе, невдомая и прекрасная, которая сказала, что она хочетъ быть красивой, хотя ея красота — кто знаетъ?— быть можетъ, будетъ причиной слезъ, эта таинственная царица, велла изваять слова: ‘Я — отдаленный голосъ Жизни, я — всемогущая Жизнь!’ 23 мая. Мерида.— Вынужденное ожиданіе парохода, въ попутныхъ мстечкахъ. Рчные пароходы нагружаютъ пассажировъ и нагружаютъ бревна и скотъ. Послдній грузъ боле доходный и врный, а потому да умалится слава человковъ и да умножится вниманіе къ скотамъ. Мы прізжаемъ въ какую-нибудь Хонуту или Коатцакоалькосъ, тамъ есть деревья съ цвтами, и есть вкусные плоды мамэй. Пріятно. Но мы ждемъ часъ, два, три. Почему? Нужно нагрузить десять быковъ. Когда же? ‘Quin sabe?’ звучитъ вопросъ-отвтъ. Совершенно Русское: ‘А хто-жь его знаетъ?’ Это чудовищное ‘Quin sabe’ Мексиканцы произносятъ съ преглупой улыбкой и пренагло смотрятъ при этомъ прямо въ глаза. ‘Quin sabe!’ восклицаетъ взбшенный Европеецъ. ‘Что же, быть можетъ, завтра?’ Онъ спрашиваетъ съ насмшкой, но ему невозмутимо отвчаютъ: ‘Быть можетъ. Вроятно, завтра’. И мы дйствительно стоимъ и ждемъ 12 часовъ, а потомъ чуть не столько же времени нагружаемъ десять toros, которые ревутъ, мычатъ, убгаютъ, и отнюдь не являютъ желанія отправиться въ ближайшій городокъ, гд трусливые тореадоры будутъ упражняться надъ ними въ торомахіи. къ удовольствію тупоумной публики. ‘А, чччоррртъ васъ дери!’ произношу я скрежеща зубами, ‘завтра я уже долженъ былъ быть на руинахъ’. Проклятія я произношу сперва по-Русски, потомъ со вкусомъ, con mucho gusto, перевожу ихъ на Испанскій языкъ. Но меня не понимаютъ. Я въ въ стран, гд не торопятся. Кстати, вдь это первая фраза, которой меня привтствовали въ Мексик. Когда мы прибыли въ Вера Крусъ (какъ это было уже давно!), и въ первомъ же отел я началъ нетерпливо о чемъ-то разспрашивать, хозяинъ заботливо освдомился: ‘Вы изъ Европы?* И посл моего утвердительнаго отвта дружелюбно посовтовалъ: ‘Такъ запомните же: вы въ стран, гд нельзя торопиться’.
28 мая. Мерида.— Кажется, Солнце превратитъ мое письмо. Уже второй день оно такъ неистово жжетъ. Подъ вліяніемъ солнца сіэсты, близкія и далекія отъ меня качалки наполнились спящими людьми. Пишу въ patio нашего двора, близь деревьевъ. Здсь все же оно милосердне, чмъ было во Фронтер и въ Паленке, гд стеариновыя свчи утрачивали подъ вліяніемъ солнечнаго тепла свое вертикальное положеніе и превращались въ какой-то жалкій вопросительный знавъ, чайный котелокъ, находившійся въ ручномъ саквояж, оказался нагртымъ безъ помощи спирта, такъ что объ него почти можно было обжечься. Не напоминаетъ ли это повствованій барона Мюнхаузена? Между тмъ, это истинная правда.
Я мало говорилъ въ прошлыхъ письмахъ о своихъ впечатлніяхъ отъ тропическаго лса. Можетъ показаться страннымъ, но, увидвши экзотики, я возвращаюсь страстнымъ поклонникомъ Россіи и Европы. Мн нравится многое здсь. И этого многаго прекраснаго нтъ у насъ. Но въ общемъ, въ цломъ, можно ли сравнивать пашу изысканно-красивую Европу съ этими варварскими странами? О, наша Европа! Она представляется мн нжнымъ ожерельемъ, ниткой жемчужинъ, воздушной акварелью, оазисомъ, садомъ, чарующимъ садомъ, гд на маломъ пространств — удивительное разнообразіе геніальныхъ достиженій. Наши города — стройны и величественны, какъ виднія спящаго ума. Наши города — священныя хранилища великихъ созданій Искусства. Это — зачарованныя горницы, въ которыхъ много дивныхъ талисмановъ. Наши рки и озера многоводны. Наши лса полны свтлыхъ прогалинъ, наши лса и рощи — какъ сады, наши дремучіе лса полны сокровенныхъ тайнъ, свжести, сказовъ, нжныхъ цвтовъ, птицъ съ гармоническимъ голосомъ.
Мехико. 6 іюня.— Мое послднее письмо въ Мерид оборвалось. Я не могъ его продолжать, мной овладло передъ отъздомъ то ощущеніе душевной пустоты, которое возникаетъ, когда закончишь что-нибудь большое. Посщеніе руинъ Уксмаль и Чиченъ-Итці, величественныхъ, надо думать, не мене, чмъ Египетскія, завершило мои двухмсячныя странствія въ областяхъ Чіапасъ, Табаско, Кампече, и Майя. Что-то большое кончилось. И кончилось — все же не давъ мн и части того, чего я ждалъ.— Къ этой послдней тоскливой нот примшалось чувство изумленія и жгучей боли, отъ поразившаго меня извстія о разгром нашихъ кораблей (я такъ ихъ полюбилъ за ихъ долгій и трудный, искусно пройденный путь!) —
10 іюня.— Я еще ничего не сказалъ о томъ, какъ я путешествовалъ по стран Майевъ. Боюсь, что ничего не сумю разсказать, не сдлавъ этого своевременно, подъ первымъ впечатлніемъ. До поразительности быстро стираются впечатлнія, когда ихъ мняешь такъ безпрерывно. Давно ли я былъ въ Паленке? Ни за что въ мір я не могъ бы себя принудить сейчасъ разсказывать о руинахъ Паленке и о моемъ къ нимъ странствіи. Ни слишкомъ далеко, ни слишкомъ близко. Задвинуто, затерто, неинтересно, погасло. Снова засвтится много-много спустя. А Ксочикалько? О Ксочивалько я могъ бы говорить, ибо оно уже отошло въ какое-то невозвратное прошлое. Притомъ же Ксочикалько было моимъ посвященіемъ въ руины Ацтековъ и Майевъ.
Я писалъ, что, отправляясь въ Паленке, я ршилъ уклониться отъ совтовъ Чаверо и другихъ доброжелателей. Револьверы здсь носятъ боле изъ своеобразнаго юнкерства. Романтическая Мексика, боле или мене всесовершенно, сдана въ архивъ. Здшніе ягуары нападаютъ охотне на овецъ и телятъ, нежели на людей. И на мой шутливый вопросъ: ‘Есть ли въ Уксмал тигры?’ Юкатанскій губернаторъ съ понимающей улыбкой отвтилъ: ‘No, senor. Los tigres humanos, si’. И дйствительно, человко-тигры, или. врне, человко-волки, человкосвиньи, и человко-собаки водятся здсь,— какъ и въ другихъ климатахъ,— въ большомъ количеств!
Въ Мерид мн, однако, пришлось воспользоваться письмомъ Чаверо къ Юкатанскому губернатору, по той простой причин, что и руины Уксмаль и руины Чиченъ-Итца находятся въ район частныхъ владній, около усадебъ (fincas) Дона Аугусто Пеона и Мистера Эдуарда Томпсона. Юкатанскій губернаторъ, Олегаріо Молина, оказался премилымъ старцемъ. Простой, любезный, умный. Онъ познакомилъ меня съ Пеономъ, который не только разршилъ намъ ночевать въ его усадьб, но и далъ намъ свои гамаки, и нагрузилъ насъ неистовымъ количествомъ всякой провизіи. Пріхавъ къ вечеру на станцію, гд насъ вдали лошади, мы весело услись въ колесницу, которая здсь именуется ‘волявъ-коч’ (volan-cochй). На какомъ это язык, для меня осталось ле вполн яснымъ, но что это несомннно летающая колесница, для меня выяснилось немедленно. Сія повозка представляетъ какъ бы клтушокъ, съ тюфякомъ, два гигантскія колеса, покрышка, дышло, два мула, и третій впереди — сооруженіе. Возницей былъ Майскій юноша. Былъ дивный вечеръ, мы сидли полулежа, и я восхищался, что вотъ я въ Май, наконецъ. Дорога шла черезъ рельсы, мулы летли, рзкій поворотъ, и мы падаемъ на лвый бокъ, ‘всмъ составомъ’. Счастье, что мы не сломали себ ни руки, ни ноги. Я слегка ушибъ плечи. Между тмъ ударъ былъ такъ силенъ, что повозка сломалась. Пришлось телефонировать въ усадьбу, и требовать другую колесницу. Въ ожиданіи ея мы бродили близь стройныхъ пальмъ и наслаждались поразительно-красивымъ закатомъ. Этихъ воздушныхъ зеленоватыхъ и аметистовыхъ красокъ, этихъ тоновъ расплавленнаго воздушнаго золота я нигд не видалъ за всю жизнь, только на Атлантическомъ океан и въ Мексик. Была уже ночь, когда мы быстро помчались по невозможной дорог, усянной большими камнями и цлыми глыбами камня, не по дорог, а, врне, но узкой тропинк, пролегающей среди сплошной чащи тропическаго лса. Было странно. Было похоже на романъ, на сказку. Среди втвей и надъ вершинами деревьевъ пролетали свтящіеся жуки.
Мы пріхали совсмъ ночью. Большой неуклюжій каменный домъ былъ совершенно пустъ. Въ немъ былъ только ranchero (арендаторъ усадьбы) и нсколько его слугъ, Индійцевъ. Темныя тни мелькали но балкону, открывали двери въ какія-то погребныя комнаты, и развшивали наши гамаки. Ты никогда не спала въ гамак? Когда очень утомленъ, въ немъ можно спать и даже съ удовольствіемъ. Вообще же я нахожу, что гамаки не столько источники удовольствія, сколько орудіе пытки. Однако, въ случайныхъ помщеніяхъ, и въ жаркомъ климат, онъ куда предпочтительне постели: не душно, и безопасно отъ зврей малой величины, но большой отвратительности.
Руины Уксмаль (или, какъ говорятъ въ Май, Ушмаль) совсмъ близко отъ усадьбы, верстахъ въ двухъ-трехъ. Мы похали туда на другой день утромъ. Я не ршаюсь говорить объ этихъ развалинахъ. Ихъ тайна слишкомъ велика. Ихъ красота, какъ ни уменьшена она людьми и временемъ, уводитъ мысль въ тайн, которая связываетъ уловимой, но зыбкой связью въ одной мистерія такія различныя страны, какъ Египетъ, Вавилонъ, Индія, и эта неразгаданная Майя. Думаешь о погибшей Атлантид, бывшей очагомъ и колыбелью совсмъ различныхъ міровыхъ цивилизацій. Чувствуешь, что безъ Атлантиды невозможно понять и объяснить огромнаго числа явленій изъ области космогоническихъ помысловъ и созданій ваянія, живописи, и строительнаго искусства. Слишкомъ краснорчивы сходства и тождества.
Какъ хорошо умли строить Майи! Они любили высоту, и для своихъ молитвенныхъ настроеній они выбирали такія мста, что могли видть подъ собой и передъ собой широкую панораму. Они любили даль, которая уходитъ къ горизонту. Въ ихъ молитвы свободно входили Солнце, звзды, воздухъ, и зеленые просторы Земли.
Пирамидный храмъ, который называется Домомъ Колдуна и Домомъ Карлика, хорошо сохранился. Къ верховной молельн ведетъ крутая лстница саженей въ десять. Очень крутая. Плиты, образующія ее,— по футу въ высоту, ширина ступени меньше четверти, такъ что нельзя поставить на нее ногу цликомъ. Я весело и радостно началъ всходить, на середин лстницы сообразилъ, что спускаться будетъ гораздо трудне, и высказалъ свое соображеніе вслухъ, но быстро продолжалъ подниматься. Видъ съ пирамиды — одинъ изъ самыхъ красивыхъ, какіе мн когда-либо приходилось созерцать. Безмрный зеленый просторъ. Изумрудная пустыня. Четко видятся сдыя зданія, тамъ и сямъ вблизи отъ пирамиды. Это другія руины, священные останки погибшаго величія. Здсь былъ когда то могучій городъ. Теперь это — царство растеній. Они захватили все кругомъ. Они захватили эти погибшіе храмы и дворцы. Деревья и цвты взяли ихъ въ плнъ. И на верхней площадк, откуда жрецы глядли на примолкшія толпы благоговйныхъ молящихся, теперь тихонько качается подъ втромъ красивый легкій стволъ, убгающій ввысь изъ куста могучихъ листьевъ агавы.
Весь міръ казался объятымъ великою тайною Молчанія, когда я смотрлъ на зеленый просторъ, съ высоты этой Майской пирамиды.
Я испыталъ мучительнйшія ощущенія, когда мн пришлось спускаться внизъ по этой широкой, но крутой лстниц безъ перилъ. Едва я сдлалъ нсколько шаговъ внизъ, какъ почувствовалъ, что смертельно блдню, и что между мною и тмъ міромъ внизу какъ будто нтъ нити. Какъ только я увидалъ, что пришелъ въ волненіе, мое волненіе немедленно удесятерилось, и сердце стало биться до боли. Это не былъ страхъ, это было что-то паническое. Я совершенно ясно видлъ, какъ я падаю внизъ, съ переломанными руками и ногами. Увы, мн пришлось спускаться спиной въ подножью и лицомъ къ лстниц, какъ я поднимался, опираясь обими ладонями о верхнія ступени, и осторожно ощупывая ногой нижнія ступени, прежде чмъ сдлать шагъ. Напоминаю, что ширина каждой ступени была мене четверти, въ случа неврнаго шага, руками нельзя было бы уцпиться, и паденіе было бы неизбжно. Я все же овладлъ своимъ волненіемъ, и спустился не спотыкаясь, принудилъ себя даже напвать и свистать, (Е. говоритъ, что я ‘неврно свистлъ’), и шутилъ съ Е., которая совершенно геройски спускалась de frente, т.-е. лицомъ къ этому узывчивому склону. Когда мы спустились, провожатые (нсколько поздно) сказали мн, что вс путешественики поднимаются и спускаются тамъ съ помощью веревки. Ни въ Уксмал, ни въ Чиченъ-Итца, гд пришлось подняться на высоту нсколько разъ, я ни разу не унизился до пользованія веревкою, и радъ, что и въ данномъ случа, я, какъ путешественникъ, вполн выдержалъ экзаменъ.
Красива была ночь въ усадьб Пеона. Мы были совершенно одни. Вс рано улеглись спать. Мы сидли на балкон, около чудесныхъ пальмъ, подъ глубокимъ звзднымъ небомъ. Южный Крестъ и вс узоры звздъ, которые можно видть лишь здсь, въ тропикахъ, чаровали и пьянили глаза и душу. Казалось, что спящій міръ кругомъ — первобытный міръ, со всею мощью своихъ первичныхъ силъ, безъ вопросовъ, безъ думъ, безъ людей.
Мы выхали изъ усадьбы раннимъ утромъ, въ три часа съ небольшимъ, чтобы поспть на станцію, къ позду. Стало разсвтать, лсъ былъ инымъ, кое-гд на втвяхъ еще мерцалъ затянувшій свое ночное празднество свтлякъ, точно драгоцнный камень, слегка качающійся и переливающійся въ своихъ смягченно-электрическихъ оттнкахъ. Луна, еще не успвшая погаснуть, странно сочеталась съ ярко-горящей Утренней Звздой. Въ моемъ ум запли строки:—
Еще не погасла Луна,
Но свтитъ румянцемъ разсвтъ,
И ярко Венера видна,
Царица блестящихъ планетъ.
Созданье великихъ вковъ,
Застыли руины Уксмаль,
Воздушны края облаковъ,
Пустынна безбрежная даль.
Здсь жили когда-то цари,
Здсь были жрецы пирамидъ,
Смотри, о, мечтанье, смотри,
Здсь жемчугъ легенды горитъ.
Здсь чудится памятный стихъ
О сн, что въ столтьяхъ исчезъ,
Проплъ, и, изваянъ, затихъ
Подъ тройственнымъ свтомъ Небесъ.
Въ безгласьи сдющихъ плитъ
Узорныя думы молчать.
И только немолчно звучитъ
Стоустое пнье цикадъ.
11 іюня.— Среди руинъ Уксмаль есть одно зданіе съ подземельемъ, въ которомъ мн довелось испытать ощущеніе единственное. Не знаю кто, но кто-то неумный, назвалъ это зданіе Casa de la Vieja (Домъ Старухи). Такъ же точно и дивную Колдунью Райдэра Хаггарда безумные считали старой. Ты помнишь поразительный его романъ ‘She’?— Боле чмъ когда-либо цню Хаггарда.
Я вошелъ въ подземелье полусогнувшись, въ точномъ смысл уменьшившись въ рост наполовину,— иначе войти въ подземелье нельзя. Въ полузасыпанномъ обломками камней корридор, у лвой стны, я увидлъ лишь одно изваяніе, строгій ликъ, фигура по поясъ. Казалось, и можетъ быть это такъ, наврно такъ,— казалось, что нижней половиной своего тла эта фигура ушла въ землю. Когда я приблизился къ этому лицу вплоть, мной овладло волненіе, странное, я сказалъ бы вспоминательное. Вмсто стараго лица, которое я долженъ былъ увидть, и вмсто уродливаго лика, одного изъ тхъ, къ которымъ я здсь привыкъ, на меня глянуло молодое и вчное лицо, молодое и прекрасное. ‘Да вдь это она, она’, подумалъ я про себя, ‘She who must be obeyed’.
‘Колдунья, мн странно такъ видть тебя.
Мн люди твердили, что ты
Живешь — безпощадно живое губя,
Что старыя страшны черты,—
Ты смотришь такъ нжно, ты манишь, любя,
И вся ты полна красоты.’
На меня глядлъ прекрасный ликъ Египетски-Еврейскаго типа. Тонкія черты, живые глубокіе глаза, не живые, но полные жизни, красивый носъ съ выразительно-четкими ноздрями, и губы, которыя умли и умютъ — молча говорить. Головной уборъ — какъ будто нашей боярыни, головной уборъ — какъ будто Византійскій, и легкія подвски упадали съ него. Мн казалось, что это лицо жило. Въ немъ была какая-то мысль и чувство. Я исполнился колебанья и смущенья. Я не могъ такъ уйти отъ него, какъ уходятъ отъ мертвой картины и каменной статуи. Съ ощущеньемъ несказаннымъ я приблизилъ свои губы къ этому лицу, и странное чувство освжительной прохлады возникло въ душ, когда эти изваянныя губы, принявъ мой поцлуй, волшебно отвтили на него.
13 іюня. Когда мы собрались похать на руины Чиченъ-Итцй, прославленныя Стифенсономъ (‘Incidents of travel in Yucatan’) еще въ т времена, когда нашъ Гоголь создавалъ мучительные лики Русскихъ человковъ, и еще боле прославленные Л-Плнжономъ, откопавшимъ тамъ статую Царевича-Тигра (‘Queen Moo and the Egyptian Sphinx’), я опять отправился къ Юкатанскому губернатору, и онъ далъ мн рекомендательное письмо къ Presidente Municipal селенія Дцитасъ, находящагося верстахъ въ тридцати отъ руинъ {Кром того, губернаторъ телеграфировалъ ему о моемъ прізд.}. Я не вполн неумстно припомнилъ имя Гоголя, ибо мой пріздъ въ это благословенное селеніе и разговоры съ человками, его населяющими, мн непобдимо напоминали ‘Ревизора’. На станцію, предшествующую Дцитасъ, былъ посланъ Индійскій юноша, представитель сельской полиціи, чтобы разыскать насъ среди пассажировъ, весьма немногочисленныхъ, и чтобы мы какъ-нибудь не прохали мимо. Онъ безошибочно узналъ насъ среди публики, и, когда мы подъзжали къ станціи Дцитасъ, мы увидли толстаго муниципальнаго представителя (на видъ — не то нашъ подрядчикъ, не то волостной старшина), который, запыхавшись, спшилъ къ намъ навстрчу, а юный представитель Индійскаго порядка съ площадки радостно показывалъ ему на насъ: тезаръ, дескать, дохалъ благополучно. Этотъ президентъ села былъ въ откровенно распахнутой блуз и въ сандаліяхъ. Плутоватые глаза его не очень были способны прямо глядть {Очень было трогательно, когда я узжалъ и мы прощались. Онъ склонился къ моему плечу и пролепеталъ: ‘Скажите, пожалуйста, губернатору, что селеніе по ночамъ освщено’.}. Являя живой гротескъ, онъ повелъ насъ среди лужъ и мимо цвтущихъ деревьевъ, въ ‘колоніальную’ лавку селенья, при коей была зала, а въ зал насъ ждалъ обдъ. Пока мы сидли и ли, въ лавк собралась толпа и глазла на насъ, какъ мы димъ и что мы пьемъ, хать въ этотъ вечеръ на руины было уже поздно. И насъ повели ночевать — въ сельскую школу! Отелей, правда, въ этомъ селеніи нтъ. Итакъ, я испыталъ неожиданное удовольствіе ночевать въ Индійской школ, и мой гамакъ вислъ въ классной, какъ разъ передъ черной доской, на которой мломъ были написаны изреченія: ‘El maestro es muy delicado’, ‘Ama su projimo como si mismo’, и тому подобное. Насчетъ возможности любить своего ближняго, какъ самого себя, я очень сомнвался, но что учитель очень деликатенъ, это я тотчасъ увидалъ по рдкой въ сихъ странахъ чистот помщенія. Утромъ, въ семь часовъ, мальчишки, жаждущіе образованія, лишили насъ возможности дальнйшаго злоупотребленія храмомъ грамоты. Мы похали на чудовищно-лнивыхъ мулахъ и по дорог совершенно изумительной въ смысл обилія каменныхъ препонъ. Зато справа и слва была сплошная стна зелени, и множество деревьевъ были покрыты несчетными цвтами, лиловыми, голубыми, красными, желтыми, и блыми. Особенно красиво было дерево, которое зовется здсь Майскимъ цвтомъ. Блые цвты, цлымъ множествомъ, похожіе на олеандры, съ освжительнымъ запахомъ нашихъ болотныхъ цвтовъ. Когда я сорвалъ втку, мои пальцы покрылись блой сладковатой и липкой жидкостью. Блая кровь Майскаго цвта.
Мы пріхали въ очаровательную усадьбу, принадлежащую Американскому консулу, археологу, Эдуарду Томпсону, который разъ навсегда отдалъ своему управляющему приказаніе, чтобы онъ радушно и безвозмездно принималъ чужестранныхъ гостей, которые прідутъ постить руины Чиченъ-Итца. Какъ радостно было видть эти сдыя руины прямо изъ оконъ нашихъ комнатъ! А подъ самыми окнами были клумбы, зеленлъ и пестрлъ красивый садъ. Успокоительная тишина, радость достиженья, безоблачное небо надъ нами, безоблачность безпечности въ душ. И въ довершеніе привтливаго ощущенья, въ столовой мы нашли полку съ книгами, Англійскими и Французскими. Неизбжныя дешевенькія изданія ‘Гамлета’ и ‘Лира’, запыленные томики стихотвореній Кольриджа и Бриса, цлый рядъ книгъ по естественнымъ наукамъ, и — о, радость!— книги нашихъ любимцевъ, Л-Плнжона и Брассэра де-Бурбура. Это было совсмъ какъ въ сказк. Точно добрый духъ о насъ позаботился. Точно насъ здсь ждали, и вотъ мы бродили по этимъ комнатамъ, въ этомъ саду, гд такъ нжны краски, а тамъ дальше они, они, руины Чиченъ-Итца!
Ты помнишь, какъ однажды, въ первое наше путешествіе, мы блуждали около Charing-Cross-отеля, въ Лондон, и случайно остановились у Теософскаго магазина? Я, помню, купилъ тогда ‘The Voice of the Silence’ Блаватской, и взялъ каталогъ теософскихъ книгъ. Эти дв маленькія книжечки, изъ которыхъ вторая была добрымъ путеводителемъ, сыграли большую роль въ моей жизни. Прекрасная, какъ драгоцнный камень, книжка ‘The Voice of the Silence’ была утренней звздой моего внутренняго разсвта. Она ввела. меня въ новый міръ. А по этому, некрасивому на видъ, каталогу я пріобрлъ цлый рядъ драгоцнныхъ книгъ, съ которыми я провелъ столько радостныхъ и просвтленныхъ часовъ за послдніе годы. Между этими книгами была и книга Augustus le Plongeon, ‘Queen Moo and the Egyptian Sphinx’, безъ которой я, быть можетъ, никогда бы такъ не увлекся мыслью увидть неразгаданныя руины Майевъ, возникшія подъ созвздіемъ Южнаго Креста.
Я ихъ видлъ, я ихъ знаю.
Не мн сказать о нихъ ршающее слово. Но я знаю, что недалеко время, когда это слово будетъ сказано, и красочная радуга угаданій, возникнувъ надъ погибшей Атлантидой, соединитъ въ одну картину Майскія развалины, Египетскія пирамиды, Индусскіе храмы, и Океанійскія легенды. Наше дтское Европейское лтосчисленіе уступитъ мсто иному масштабу, временнымъ рубежамъ, настолько же превышающимъ наши устарвшія мрила, насколько полетъ кондора превышаетъ перепархиванія домашнихъ птицъ. И мы научимся тогда смотрть на луга и долины не съ высоты маленькаго Монблана, уже затоптаннаго глупыми путешественниками, а съ вулканическихъ высотъ гигантскаго Чимборасо, подъ снжной громадой котораго Перуанцы воздвигали золотые храмы Солнцу и серебряные — Лун.
13 іюня.— Когда смотришь на храмы и дворцы, воздвигавшіеся въ этихъ солнечныхъ странахъ, первое, что поражаетъ, это именно любовь строителей къ Солнцу и Небу, ихъ открытость передъ ликомъ Природы, ихъ любовь къ высот, къ царской широт горизонта. Игнатій Лойола, указывая врному католику путь для спасенія, ‘путь истинно ‘достойный Бога и меня’, какъ говоритъ онъ, подчеркиваетъ необходимость смотрть на все ‘como de lejos ydesde un sitio elevado’ (‘какъ бы издали и съ мста возвышеннаго’). Онъ говорить, что нужно для этого понять, какъ первоистину, что ‘Dios y yo, ahora no hay mas en el mundo’. (‘Богъ и я, и теперь никого нтъ больше въ мір’). Никого и ничего, кром человческаго сознанія и Мірового молчанія, съ которымъ это человческое ‘я’ встало лицомъ къ лицу. Тогда открывается безмрность истиннаго познанія и тогда возможно ‘мег у poseer а Dios’ (‘видть Бога и обладать имъ’). Итакъ — ‘fuge, tace, qniesce’. (‘Бги, молчи, спокойнымъ будь’). Уйти, молчать, быть тихимъ съ тишиной.
Древнимъ Тольтекамъ, Строителямъ, древнимъ Майямъ, Сынамъ Земли, были близки эти слова и мысли позднйшаго экстатика благоговйныхъ созерцаній. Они смотрли на высоту и на отъединенность отъ низкихъ будней какъ на необходимую ступень къ соединенію съ Запредльнымъ, какъ на первое условіе познавательной молитвенности. Съ высоты Майскихъ Пирамидъ легко было глядть на міръ спокойно и гордо, не покореннымъ рабомъ, а повелителемъ. Въ величественныхъ Майскихъ монастыряхъ, гд Двы Солнца, инокини Верховнаго Свтила, поддерживали вчный огонь, въ сознаніи возникали ослпительно-яркія мысли, и смуглымъ двушкамъ, окутаннымъ золотыми сіяніями сновидній, открывалось во сн многое, что можетъ возникать лишь далеко отъ топотовъ повседневной суеты и высоко надъ плоской дловитостью загроможденныхъ базаровъ.
Я былъ въ Теотітакан, на Пирамидахъ Солнца и Луны. Я восходилъ на Пирамиду Солнца, которая больше знаменитой Пирамиды Хеопса. Но не величиной этой Пирамиды я былъ пораженъ, и не сознаніемъ, что этимъ вотъ громадамъ — тысячи и тысячи лтъ, а тмъ, что отшедшіе люди, бывшіе ихъ строителями, такъ неизмнно понимали, что храмы, въ которыхъ мысль должна стремиться къ Небу, должны восходить къ Небесамъ и быть открытыми для звздъ, должны быть отдалены отъ домовъ, въ которыхъ дятъ, пьютъ, торгуютъ, и суесловятъ, должны быть цльными и царственно-гордыми въ своей отьединенности, какъ высоки и уединенны орлы, вковыя деревья, и горныя вершины,— какъ неслитна съ ничтожными облачками огромная грозовая туча. И когда съ Пирамиды Солнца я глядлъ на окрестныя горы и долины, когда я видлъ, какъ красиво идетъ отъ этой громады Дорога Мертвыхъ, ведущая къ Пирамид Луны, я понималъ, что когда-то легко было молиться въ храмахъ, и легко было, молясь въ храм, чувствовать свою связь съ Міромъ, и врядъ ли у молящагося бился въ душ кривъ, вырвавшійся у Блэка: ‘Му mother, my mother, the church is cold’ (‘Мать моя, мать моя, церковь холодна’).
Я думаю даже, что когда, вмсто безкровныхъ жертвоприношеній, освящавшихся кроткими жрецами Квецалькоатля, опьяненные Солнцемъ и красками Ацтеки высвали обсидіановымъ мечомъ сердце у возведеннаго на высокій теокалли военноплннаго, не у всхъ, далеко не у всхъ убиваемыхъ такъ, въ сердц былъ только ужасъ смерти. Живое сердце, вырываемое изъ груди и поднимаемое рукою жреца въ Солнцу, чтобы потомъ быть брошеннымъ въ лику страшнаго идола, хотло жить, какъ свойственно человческому сердцу хотть снова и снова биться. Но, символизируя вулканическій Огонь, который, вырываясь изъ ндръ Земли, взметается къ Солнцу, это сердце не только гибло, но и знало, что его ждетъ блестящая новая жизнь. Воины, погибавшіе отъ меча, умирая, уходили въ чертоги Солнца. Тамъ ждали ихъ, тамъ имъ давали быть свтлыми и счастливыми, а потомъ, за краткой смной лтъ, эти души оживляли птицъ съ цвтистыми перьями и съ звучнымъ голосомъ, я оживляли облава, легкія, перемнчивыя, воздушныя, высокія и вольныя, обрамленныя золотою полоской.
Умирать тяжело, но не знаю, гд легче умереть, въ душной ли комнат или подъ яркимъ, ждущимъ тебя, Солнцемъ, на высокой пирамид, въ безмрномъ раздвинувшемся мір, предъ лицомъ страшнаго неумолимаго, но быстраго въ своемъ удар, жреца, съ которымъ гибнущій сливается въ свой послдній мигъ въ какомъ-то жуткомъ причастіи предъ ликомъ неизбжнаго, но не только жестокаго, а и нжнаго въ своей жестокости, Рока. Мн ужасно думать о томъ, что съ уступа на уступъ можно быть возведеннымъ на послднюю грозную террасу пирамидныхъ теокалли, и быть поверженнымъ на жертвенный камень, и увидть взмахъ агатоваго лезвія. Но я знаю, я чувствую, что и безкровныя жертвы Тольтеновъ, возлюбившихъ цвты и благовонныя куренія, и жестокія жертвы Ацтековъ, возлюбившихъ цвтъ крови, суть свчи, горящія передъ Всевышнимъ, и почему зажглись одни и другія, какъ могу это знать я, свча малая, и какіе свтильники Ему желанне, мн страшно объ этомъ думать. Чтобы думать объ этомъ безъ страха, и знать это, нужно, врно, сполна слиться съ Тмъ. Который свтитъ, и Который сжигаетъ.
14 іюня. Ночь.— Я много думалъ объ Огн. Сгорть мн не страшно. Мн кажется страшнымъ и чудовищнымъ другое: это — медленное, постепенное угасаніе людей, которыхъ я видлъ свтлыми и горящими. Чадное угасаніе мыслей и образовъ. Погасанье всхъ костровъ, потуханье всхъ свтильниковъ. Я самъ чувствую въ себ неизсякаемую юность, и чмъ дальше я иду въ жизни, тмъ все легче и легче мн. Съ каждымъ пройденнымъ большимъ путемъ я сбрасываю съ себя часть тяжести, которую я на себ влачилъ. И въ то время, какъ тамъ и сямъ я вижу знакомыя лица, и вижу съ негодованьемъ, съ досадой, и съ душевной болью, что чмъ дальше идутъ эти люди, тмъ все угрюмй и согбенне они становятся, я становлюсь веселй и свтлй съ каждымъ шагомъ, я чувствую журчаніе ручьевъ и пніе жаворонковъ, я чувствую что станъ мой выпрямляется, въ моемъ тл ростетъ бодрая сила, въ моемъ сердц, влюбленномъ въ Мечту, неумолчно поютъ ключи.
Это то, что было въ Оскар Уайльд, и за что я его исключительно люблю. Не зная другъ друга, мы говорили одинаковыя слова о поклоненіи Солнцу и о вчной юности. И, если онъ, мой старшій брать, справедливо, какъ представитель боле утонченной расы, называлъ себя Царемъ Жизни, я скажу, что я не King of Life, но я — сладкогласный трубадуръ, я — весенній солнечный лучъ, я — звонъ ручья, я — нжный лютикъ, я — смшинка на дтскомъ лиц.
Но, если я — въ наслажденье влюбленный, если я язычникъ, поющій гимны Солнцу и Лун, и всему Четверогласію стихій, во мн также силенъ и Христіанинъ, я не могу побдить въ себ желанія быть кроткимъ и смиреннымъ, быть послушнымъ орудіемъ пославшаго меня, я донялъ красоту Христа, я не могу не знать, что Евангеліе отъ оанна — самая трогательная и нжная книга, которая была написана. Я хочу быть часто съ Христомъ,— если можно, всегда, потому что вдь Онъ не мшаетъ, а помогаетъ любить цвты и птицъ, которыхъ я такъ люблю. Но для этого я долженъ молиться, а молиться такъ трудно. Мн стоить войте въ лсъ, мн стоитъ только выйти изъ комнаты въ садъ, и я безгласно, по-язычески, молюсь вещамъ міра. Я люблю травку и мошку, я готовъ прильнуть губами въ втк сирени, въ простому подорожнику, я сливаюсь съ тучкой Неба и съ втромъ, бгущимъ по земл и шуршащимъ въ втвяхъ, но когда я вхожу въ Христіанскій храмъ,— мое сердце сжимается, и я чувствую, что свжія воды, которыя журчали въ моей душ, пропадаютъ въ сухихъ пескахъ, не насыщая ихъ и не длая ихъ боле красивыми.
Да, я не могу не испытывать таинственнаго восторга и трепета, когда сижу въ Католическомъ храм и слышу величественные раскаты органа. Я не могу не плакать и не рыдать, когда я слышу прекраснйшія похоронныя псни нашей Православной церкви. Но этого мало, мало мн: Я хочу, чтобы храмъ, въ который я вхожу, былъ залитъ лучами Солнца и весь горлъ цвтами. Я хочу, чтобы, когда я молюсь, все кругомъ было красиво, и вс молились бы кругомъ, а не смотрли бы тускло, съ чужими равнодушными лицами. Я хочу, чтобы въ храм, гд я молюсь, не слышалось жестокаго бряцанья монетъ, и чтобы въ него не врывался гомонъ съ улицы, убивая святыя внушенья пснопній.
И потому я благословляю людей, строившихъ храмы на высотахъ, я люблю потомковъ Атлантовъ, которые, молясь, сливали въ одно великое очарованіе — мысли, цвты, слова, благовонія, краски, и вольный воздухъ, и высоту пирамидъ, съ которыхъ виденъ зеленый океанъ растеній до дальней черты горизонта, подъ роднымъ лазурнымъ Небомъ, подъ лучами родного, породившаго насъ, Солнца.
ЦВТИСТЫЙ УЗОРЪ.
Мексиканская символика.
Какъ гласитъ міропознаніе древнихъ Мексиканцевъ, изъ всхъ боговъ наидревнйшій есть богъ Огня, который живетъ въ средоточіи цвтовъ, въ обиталищ, окруженномъ четырьмя стнами и покрытомъ сіяющими перьями, какъ бы крылами.
——
Слово ihuitl, перо, на язык Нагуатлей означаетъ нчто божественное. Полетъ — достоянье боговъ.
——
Одинъ изъ самыхъ величественныхъ образовъ Мексиканско-Майской символики, общій у Мексиканцевъ съ Египтянами, есть пирамида. Но Мексиканская пирамида — усченная, она кончается храмомъ. Разные изслдователи по-разному изъясняютъ происхожденіе пирамиды — мечта величія, желаніе имть достоврный оплотъ во время потопа, и многое въ этомъ род. Мн кажется несомнннымъ солнечное и строго-благоговйное происхожденіе пирамиды. Когда вечернее Солнце, особенно посл грозы, прорзаетъ косыми лучами громады тучъ, на неб совершенно явственно и четко означается чертежъ пирамиды, кончающейся солнечнымъ дискомъ. Отъ Земли, лучисто-облачная, огневая, грозовая пирамида уводитъ мысль въ высотамъ Неба, и къ тому, что въ немъ есть наиболе могучаго и яркаго — къ Солнцу. Отсюда, въ стран солнцепоклонниковъ, Мексиканцевъ, Египтянъ, Майевъ, земная пирамида, съ своею молитвенной вознесенностью, навки застывшій въ безгласной благоговйности, уходящій къ небу, строительный псаломъ.
——
Изумрудно-перистый Змй, богъ Втровъ, Кветцалькоатль, назывался еще агуалліэгэкатль, Колесо Втровъ. Онъ знаменовалъ собою центральную силу, вращеніе, власть надъ четырьмя сторонами, онъ былъ владыка міровой четверичности, и отсюда — всемірный властелинъ. Онъ былъ также Омэ-Текутли, Двойной Владыка, и Омэ-Цигуатль, Двойная Владычица, онъ совмщалъ въ себ мужское начало — небесное, и женское начало — земное. Въ своихъ молитвенныхъ воззваніяхъ Мексиканцы говорятъ о Кветцальвоатл — незримый, неосязаемый, какъ воздухъ, какъ тьма ночей, владыка во всхъ мстахъ. Онъ назывался также Чикомэ-Ксочитль, Семь Цвтковъ, и Цитлалля-Тоналля, Звзды Сіяющія — (Млечный Путь). На Майскомъ язык его имя есть Кукульванъ, Божественное Четыре. Онъ соединялъ разсянныя племена, далъ имъ форму управленія, основанную на числ 4, и повсюду, въ Мексик и Май, воздвигъ четырестороннія пирамиды. Онъ явился съ Моря и исчезъ въ Мор, чтобы взойти какъ Вечерняя и Утренняя Звзда. Когда онъ впервые предсталъ, на немъ была блая одежда, вся украшенная красными крестами. Въ храмахъ, которые онъ основывалъ, для молитвы, покаянія, поста, и славословій, онъ устраивалъ четыре комнаты, которыя занималъ по-очереди. Съ помощью драгоцнныхъ камней, завсъ изъ блестящихъ перьевъ, и золота, он были украшены въ голубой, зеленый, красный, и желтый цвтъ. Такъ и у нашего Свтовита, въ Аркон, было четыре драгоцнные камня.
——
Монтезума, послдній царь Ацтековъ, являлъ въ своей личности воплощеніе бога Войны, бога-колибри, Вицлипохтли. Берналь Діазъ, сотоварищъ Кортеса, описавшій завоеваніе Мексики, говоритъ, что, когда Монтезума вышелъ навстрчу къ Кортесу, его несли въ роскошныхъ носилкахъ, превыше земного праха. Когда онъ вышелъ оттуда, на немъ были золотыя сандаліи, дабы не коснуться земли. Его поддерживали, какъ бы несли, четыре главные властителя. Балдахинъ надъ нимъ былъ украшенъ зеленовато-голубыми перьями, золотомъ, жемчугами, и зеленчакомъ. Другіе владыки шли передъ нимъ, подметая землю и разстилая покровъ. Какъ Полярная Звзда одна недвижна среди вчно-движущихся звздъ, лишь онъ, Монтезума, при подобныхъ торжествахъ могъ сидть, и тронъ его былъ высокій. Одвался Монтезума обычно въ голубое или въ блое, какъ и небо бываетъ то въ близн облаковъ, то ясно-лазурное. Онъ украшалъ себя золотомъ, драгоцнными голубыми и зелеными перьями, бирюзой, жемчугами и чальчивитлями — драгоцнный камень врод изумруда. Его діадема, съ высокимъ заостреніемъ на лбу, была выложена бирюзой или сдлана изъ полированнаго золота. Иногда онъ носилъ корону изъ перьевъ, съ птичьей головой изъ золота надъ челомъ. Эмблемой его было Солнце. Иногда онъ носилъ, привязанныя въ его сандаліямъ, маленькія крылышки, тци-койолли, похожія на птичьи крылья. И когда онъ ходилъ, они издавали звукъ, подобный звону тонкихъ золотыхъ колокольчиковъ.
Целія Нутталь, въ своей достопримчательной книг, самой интересной изъ всхъ новйшихъ книгъ о Древней Мексик, ‘The fondamental principles of Old and New World civilisations, Cambridge, 1901’ насчитываетъ 13 главнйшихъ эмблемъ Мексиканской символики: свастика, или крестъ, огонь, змя, древо, человческое лицо, человческое тло, зврь, птица, рука, пирамида, гора, чаша, цвтовъ. Свастика, или крестъ, самый древній изъ первобытныхъ символовъ,— говоритъ она,— была изображеніемъ годичнаго вращенія Большой и Малой Медвдицы вокругъ Полярной Звзды. Она являлась, такимъ образомъ, не только ликомъ наиболе выразительнаго изъ небесныхъ явленій, но также и годовымъ знаменіемъ. Наиболе развитыя формы свастики связаны въ Мексик съ календарными знаками. Въ Мексик, тамъ же какъ въ долин Огіо, знакъ свастики связанъ съ змей. Въ Копан знаменіе креста сочетается съ образомъ покоящейся фигуры, занимающей средоточіе, и съ исходящими изъ нея четырьмя дуновеніями, которыя наполнены жизненными сменами. Въ конц концовъ крестъ сдлался символомъ соединенія четырехъ стихій, или двухъ первоосновъ При* роды въ одномъ, символомъ бога Дождя, ибо Дождь создаетъ жизнь, являясь слдствіемъ сочетанія Земли и Неба — священный огонь, который постоянно поддерживался на вершин пирамиды, былъ ликомъ главнаго небеснаго свта. Происхожденіе его считалось сверхъестественнымъ, и храненіе его было особою заботой жречества. Глубокій символическій смыслъ связывался съ обрядомъ возженія священнаго огня посредствомъ тростниковаго коловорота, который держали отвсно и вводили въ горизонтально помщенный кусокъ сухого дерева. Получалась фигура, подобная тау, и обрядъ этотъ считался знакомъ жизнетворческаго единенія двойной первоосновы Природы. Свжій священный огонь раздавался всмъ жителямъ Мексики ежегодно. Примчательно, что акатль, тростникъ, сочетался съ Востокомъ, областью мужеской, жизнь дающей. (Любопытно, что поэтъ новйшей Америки, Уольтъ Уитманъ, называетъ одинъ изъ отдловъ своей книги ‘Побги Травы’, посвященный культу мужской любви, ‘Тростникъ’).— Змя, въ звуковомъ своемъ лик, означаетъ на язык Майевъ четверичную власть, а на язык Ацтековъ власть двойную. Четверичность стихій и двойственность Природы, включенныя въ одну форму и свитыя въ одинъ кругъ, образъ воспроизведенія жизни, въ возрождающейся ея повторности, въ творческой круговозвратности.— Древо было символомъ жизни, скрытаго и зримаго роста. Шесть направленій, вверхъ, внизъ и въ четыре главныя части свта, соединяясь, замыкаются въ дерев въ священномъ 7. Древо было образомъ племенной жизни: властитель — главный стволъ, меньшіе владыки — втви и сучья, подчиненные — листья, двушки — цвты, женщины — плоды и т. под. Условное древо Мексиканской живописи являетъ обычно четыре равныя развтвленія.— Человческое лицо было образомъ двойственности и единства Природы. Верхняя часть лица — Небо, глаза — Солнце и Луна, ротъ и зубы — Земля, сумрачный Низъ, носъ — дуновеніе. Уши, ноздри, глаза, и ротъ являютъ собою семь врать чувственности.— Человческое тло выражаетъ полный счетъ, оно есть образъ законченнаго государственнаго устройства и календарной системы, съ основными своими числами: пальцы — 20, руки и ноги — 4, тло и голова — 2.— Зврь, четвероногое, обычно дикая кошка, или пума, есть образъ Низа и ночного культа Земли.— Птица, обычно орелъ, есть символъ Верха и дневного культа Неба.— Рука означала въ Май число 5, она означала также государство, состоящее изъ главной столицы и четырехъ провинцій. Символъ власти главнаго владыки — Пирамида символизовала священное прочное средоточіе Міра, и была ликомъ Четырехъ Частей. Равнымъ образомъ она была ипостасью основной Міровой Силы и образомъ Четырехъ Стихій. Главный теокалли древняго Мехико былъ увнчанъ двумя храмами, символизуя, такимъ образомъ, двойственность Природы, а четверичность мірового выражалась какъ четыресторонностью зданія, такъ и тмъ, что въ немъ было четыре восходящія террасы. Фраи Дуранъ говоритъ, что число ступеней пирамиды, находившихся на Восточной сторон, было 365. Ежегодная торжественная церемонія восшествія на нихъ жрецовъ означала годичный бгъ Солнца.— Гора символизировала сліяніе Неба и Земли. Вершина горы считалась священной, ибо именно здсь происходило брачное сочетаніе Верха и Нива, разршавшееся плодородными дождями. Гора почиталась такъ же, какъ образъ недвижности, спокойствія и сосредоточенной силы.— Чаша была ликомъ Земли, вмстилищемъ плодоносныхъ дождей, и символомъ земного средоточія. Наполненная дождевою водой, на поверхности которой отражались звзды,— и главное, отражалась Полярная Звзда,— чаша означало сліяніе Неба и Земли, выражающееся въ игр свта, исходящаго изъ Сердца Небесъ.— Цвтокъ есть символъ Земли и государства съ его подраздленіями. Обычно брали цвтокъ съ четырьмя равными лепестками, имющій крутъ или точку въ середин и по кружочку на каждомъ лепестк. Порою Цвтокъ становился образомъ всего Міра. Цвтокъ съ желтымъ сердечкомъ и разноцвтными лепестками не напоминаетъ ли Солнце съ содружественной семьей разнородныхъ свтилъ?
—-
Мексиканцы чтили два Солнца: молодое, дневное Солнце, и старое, ночное или черное.
Вечерняя Звзда называлась въ Мексик — отшедшее Солнце.
—-
Нутталь, остроумно и убдительно доказывающая происхожденіе символа свастики изъ наблюденій надъ обращеніемъ созвздій Большой Медвдицы, Малой Медвдицы и Кассіопеи, и указывающая на великую роль этихъ созвздій и Полярной Звзды во всхъ первобытныхъ цивилизаціяхъ, длаетъ интересныя сопоставленія. Какъ извстно, въ созвздіи Кассіопеи пять звздъ, а въ созвздіяхъ Большой и Малой Медвдицы по семи. Число 7—наиболе распространенное среди символическихъ чиселъ. Въ Мексик семь племенъ изошло изъ семи пещеръ. Въ Гватемал семь племенъ и семь дленій дня. Въ Суньи семь главныхъ направленій въ пространств и семь дленій города. Въ Галліи семь областей. Въ Британіи семь королей. Въ Ирландіи семь главныхъ святилищъ. Во время завоеванія, въ Мехико также было семь мстъ, въ которыхъ приносились жертвы. Число звздъ, находящихся въ созвздіяхъ Большой Медвдицы (Малая есть лишь повтореніе) и Кассіопеи, вмст съ Полярной Звздой, есть 13. Это — священное число у Мексиканцевъ и Майевъ, и вся календарная система Мексики и Юкатана построена на сочетаніи чиселъ 13+7=20.
——
Мексиканскій календарный камень является самымъ величественнымъ, и, пожалуй, самымъ интереснымъ, изъ всхъ памятниковъ древняго Мексиканскаго искусства, нын хранящихся въ Національномъ Музе въ город Мехико. Исторія этого камня слдующая. Какъ повствуетъ лтописецъ Мексиканскій, Тецоцомокъ, въ году Двнадцати Кроликовъ (1478-й годъ Христіанской эры), за два года до кончины царя Аксанакатля, который въ то время правилъ міромъ, верховный жрецъ напомнилъ ему о торжественномъ обт, и такъ сказалъ: ‘Храмъ, въ которомъ великія жертвоприношенія должны совершаться, близокъ къ завершенію. Ты самъ его воздвигъ. Ты поклялся украсить его памятниками великой красоты, чтобы богъ нашъ, Вицлипохтли, хранитель и защитникъ нашего племени, могъ пребывать въ немъ съ довольствіемъ. Время летитъ, и медлить ты боле не можешь’.— ‘Я хочу,— отвтилъ царь,— замнить жертвенный камень, который отецъ мой начально пожертвовалъ Солнечному богу, другимъ, новымъ. Удали старый, но сохрани его тщательно. Я дамъ пищу и одежду работникамъ, которые принесутъ мн великій обломокъ скалы, и я дамъ золото, какао, и цвтныя одежды ваятелямъ, которые изскутъ на немъ образъ Солнца, окруженный знаками временъ и созвздій’. Немедля, работники выступили и отломили великій кусокъ скалы. Пять тысячъ сильныхъ людей влекли его. Но, когда онъ достигъ моста Ксолокъ, сваи разломились на тысячу кусковъ, и обломокъ скалы упалъ въ воду, и никто не дерзнулъ попытаться извлечь его изъ глубинъ озера. Тогда царь весьма разгнвался и сказалъ: ‘Сдлайте новый мостъ, съ двойными сваями и подмостками, и оторвите мн новый обломовъ отъ горъ Койоакана. Принесите этотъ новый кусокъ скалы и сдлайте изъ него также чашу, въ которую будетъ собираться кровь, что будетъ стекать съ жертвеннаго камня, какъ жертва для умилостивленія нашего бога’. Воля царя была исполнена, и вторичное шествіе обломковъ скалы свершилось благополучно. Рисунокъ въ Кодекс Мендоса показываетъ, что этотъ календарный Камень былъ влекомъ длиннымъ рядомъ людей, съ помощью канатовъ и большихъ деревянныхъ валовъ, подобно тому, какъ древніе Египтяне влачили огромныя глыбы гранита для своихъ пирамидъ.— Этотъ обломокъ скалы былъ помщенъ сперва горизонтально въ восьмомъ дом великаго храма Мехико. Царь Аксанакатль пригласилъ властителей всхъ сосднихъ дружественныхъ народовъ присутствовать при торжественныхъ обрядахъ его посвященія, бывшаго въ году Два Дома (1481-й годъ Христіанскаго лтосчисленія). Тринадцать жрецовъ тринадцати главныхъ боговъ Мексики, вооруженные обсидіановыми ножами, взошли на Камень до зари. Семьсотъ двадцать восемь плнниковъ, сохраненныхъ посл одной изъ побдныхъ битвъ, покрытые яркими перьями, были помщены близь Камня. На восход Солнца жрецъ взялъ сосудъ съ курящимися благовоніями, четыре раза обошелъ Камень, бросилъ въ него сосудъ съ благовоніями, и сосудъ разбился на мелкіе куски. Тотчасъ царь Аксанакатль взошелъ на Камень и началъ жертвоприношенія, высвая обсидіановымъ мечомъ сердца и бросая ихъ въ каменную чашу (что хранится понын). Принеся такъ въ жертву 52-хъ плнниковъ, онъ уступилъ свое мсто жрецамъ, и 13 жрецовъ, одинъ за другимъ, приносили жертвы, пока вс 728 плнниковъ не были убиты. Въ 1521-мъ году нашей эры, Кортесъ съ кучкой Испанцевъ завоевалъ Мексику и разрушилъ Мексиканскіе храмы. Календарный Камень, вмст съ различными большими изваяніями боговъ и другими предметами Мексиканскаго ритуала, былъ зарытъ въ окрестныхъ болотахъ, по приказанію католическихъ монаховъ, дабы скрыть ихъ отъ глазъ язычниковъ. Въ 1551-мъ году онъ вышелъ на поверхность земли, и снова былъ погребенъ въ 1558-мъ году, по повелнію нкоего благочестиваго архіепископа, весьма скандализованнаго видомъ этихъ языческихъ знаковъ и образовъ. Посл вторичнаго погребенія Камень былъ совершенно забытъ. Втеченіе 232-хъ лтъ ни одинъ изъ писателей, говорившихъ о Мексиканскихъ древностяхъ, о немъ не упоминаетъ. Такимъ образомъ, онъ былъ совершенно неожиданнымъ откровеніемъ, когда, въ 1790-мъ году, предсталъ во время разрытія площади, что находится предъ Соборомъ, построенномъ на мст древняго Теокалли. Онъ былъ вдланъ въ одну изъ башенъ Собора, и такъ оставался до 1885-го года, потомъ былъ перенесенъ въ Національный Музей. Въ діаметр этотъ зодіакъ иметъ 11 футовъ 8 дюймовъ. Это — глыба базальта. Александръ Гумбольдтъ исчислялъ всъ его въ 24.400 килограммовъ. Всъ его показываетъ, какія трудности могли преодолвать древніе Ацтеки при построеніи своихъ храмовъ. Камень этотъ служилъ ликомъ Мексиканскаго года. Гражданскій годъ въ Мексик состоялъ изъ 18-ти мсяцевъ по 20-ти дней каждый, мсяцы длились на 4 недли по 5-ти дней, 5 дней въ году — дополнительныхъ, Нэмонтэми, дни заклятые, въ которые ничего нельзя было начинать, можно было лишь посщать другъ друга. Годъ начинался съ 1-го Марта по-Европейскому, и названія мсяцевъ были живописныя, какъ то: Воды Убывающія, Цвточныя Перевязи, Праздникъ Травы, Уходящее Солнце, Домъ Свта, и т. под. Каждый день также имлъ свое названіе, какъ: Заря, Втеръ, Змя, Смерть, Цвтокъ, и т. под. Такъ какъ въ году около шести часовъ лишнихъ, которые нужно прибавить бъ 365-ти днямъ, Мексиканцы исправляли эту неточность, вставляя 25 дней въ каждые 104 года. Такимъ образомъ они приводили свой годъ въ боле точное соотношеніе съ солнечнымъ временемъ, чмъ мы даже это видимъ въ грегоріанскомъ календар, ибо лишь въ періодъ времени большій, чмъ 5.000 лтъ, у нихъ утрачивался одинъ день. Первое исправленіе Мексиканскаго календаря имло мсто за 16 столтій до прибытія Испанцевъ, въ древнемъ город Гуэгуэтлапаллан (Аризона). Когда Испанцы, пользовавшіеся юліанскимъ календаремъ, прибыли въ 1520-мъ году въ Вера-Крусъ, они были на десять дней въ отсталости отъ истиннаго счета. Мексиканцы длили время на циклы въ 52 года, каждый циклъ длился на 4 малые цикла по 13-ти лтъ. Названій годовъ было, 4: Тохтли, Акатль, Тэкпатль, и Калли, т. е. Кроликъ, Тростникъ, Кремень, и Домъ. Тольтеки длили историческое время на четыре великія эпохи, или Смерти Солнца: Вкъ Воды, Вкъ Земли, Вкъ Огня, и Вкъ Воздуха. Ацтеки измнили порядокъ: Вкъ Воды, Вкъ Воздуха, Вкъ Огня. Вкъ Земли. Изслдователи истолковываютъ эти дленія такъ: Вкъ Воды — потопленіе Атлантиды, Вкъ Воздуха — Ледниковый періодъ, связанный съ Мексиканскими преданіями о льдяныхъ областяхъ Свера, откуда пришли ихъ предки, Вкъ Огня — эпоха вулканическихъ изверженій, съ сопровождавшими ихъ землетрясеніями, Вкъ Земли — время чисто-историческаго существованія Мексиканскихъ народовъ, начинающееся за 4431 годъ до Христіанской эры. Часовъ въ Ацтекскомъ дн, такъ же какъ въ Ацтекской ночи, было 8, въ каждомъ час — 90 нашихъ минуть. Часы дня были посвящены: 1 (по нашему — 6 часовъ утра) — Восходящему Солнцу, 2 — Блднющей Лун, 3 — Богин Воды, 4 — Солнечному Пути, 5 — Кветцалькоатлю (Утренняя Звзда). 6 — Богу Мертвыхъ, 7 — Земл, 8 — Тлалоку (Богу громовнику). Часы Ночи были посвящены: 1 — Кветцалькоатлю (Вечерняя Звзда), 2 — Звздамъ Сіяющимъ (Млечный Путь), 3 — Ночи, 4 — Богу правящему Ночью (Альдебаранъ) 5 — Огню Міротворческому (въ полночь огонь зажигался на звздномъ Холм), 6 — Встнику Солнца, 7 — Зар, 8 — Владык Свта Возвратнаго. Изъ часовъ дня 3-й и 7-й были часы добраго знаменія, 1-й часъ ночи былъ часъ злого знаменія. У жрецовъ Кветцалькоатля былъ тайный священный Календарь, въ ихъ году было лишь 260 дней — 20 мсяцевъ, въ 13 дней каждый. Это исчисленіе времени основывалось на видимыхъ движеніяхъ планеты Венера, которая свтила для нихъ 260 дней какъ Утренняя Звзда, и 260 дней какъ Вечерняя.
—-
Нагуатли длили звзды на три разряда: цитлаллинъ, неподвижныя звзды, цитлальмина, кометы, и тцонтэмокуэ, или тцитциминэ, планеты. Первыя — они изображали маленькими кружочками, наполовину красными, наполовину блыми, вторыя — кругами со стрлой, и третьи — ликами боговъ, коимъ посвящены они, всегда въ профиль, и съ крыломъ на головномъ убор.
——
Нагуатли, такъ же какъ древніе Эллины, изображали Венеру выходящею среди раковинъ изъ пны морской. О томъ свидтельствуютъ серебряныя Мексиканскія изваянія.
——
Первое двадцатидневіе въ году, такъ же, какъ послднее, Майи посвящали драгоцнному камню канъ, т.-е. Венер.
——
Западъ означалъ у Ацтековъ мсто женщинъ. Души женщинъ, снискавшихъ безсмертный удлъ, жили въ Кра Закатномъ, какъ души мужчинъ пребывали въ области Востока. Души воителей ежедневно привтствуютъ восходящее Солнце и провожаютъ его отъ восточнаго горизонта до зенита. Тамъ его ждутъ души женщинъ и провожаютъ Свтлоликаго до Закатной черты, символъ которой есть Домъ.
——
Души умершихъ жрецовъ превращались въ дневныхъ мотыльковъ и въ ночныхъ бабочекъ, души воителей — въ колибри. Это напоминаетъ народное Польское преданіе — Дочери Пилецкихъ’:—
Въ превельможномъ дом Пилецкихъ
Первородныя дочери,
Если он умирали
Передъ тмъ какъ имъ выйти замужъ,
Превращались въ голубокъ блыхъ.
Если жь он выходили замужъ,
Умирая, он превращались
Въ ночныхъ мотыльковъ.
И если такая, ночная,
Бабочка ночью въ окно влетитъ,
И кому-нибудь на руку сядетъ,
И тихонько укуситъ,
Это значитъ, что къ дому Пилецкихъ
Идетъ, ужь подходить
Смерть.
——
Владыка Свера и сни смертной, Миктлантекутли, имлъ своимъ символомъ паука. Въ міровой символик паукъ является также символомъ центральной Міровой Силы, вчно прядущей нити жизни. Извстно пристрастіе къ пауку, бывшее одной изъ отличительныхъ личныхъ чертъ великаго Европейскаго пантеиста, Спинозы.
——
На неб Мексиканскомъ нкогда былъ богъ Цитлаль-Тонакъ, Звзда Сіяющая, и богиня Цитлаль-Куэ, Она, что въ рубах звздной. Эта звздная богиня родила странное существо — кремневый ножъ. Другія ихъ дти, ужаснутыя этимъ страннымъ порожденіемъ, сошвырнули его съ неба. Кремневый ножъ упалъ, разбился на мелкіе кусочки, и среди искръ возникли 1.600 боговъ и богинь.
——
Самая священная изъ всхъ плясокъ исполнялась въ праздникъ Мексиканскаго бога Огня одними жрецами. Во время этого празднества они выступали съ лицами, загримированными въ черный цвтъ, воплощая въ себ тьму и ночь. Въ каждой рук у нихъ было по два факела. Сперва они сидли, потомъ начинали медленное круговое движеніе вкругъ божественной жаровни. Свершивъ танецъ, они бросали свои факелы въ это огненное жерло. Обрядъ свершался въ глубокомъ молчаніи, на вершин пирамиды. А внизу стояла молчащая благоговйная толпа.
Пляска вообще считалась въ Мексик священной, и танцамъ учились съ дтства подъ особымъ руководствомъ жрецовъ.
——
Въ Мексиканскомъ цвтномъ письм лица женщинъ обыкновенно раскрашены въ желтый цвтъ — краска Заката. Сочетаніе тьмы и сокровенной тайны съ женскимъ началомъ образно выражалось, между прочимъ, тмъ, что въ оград великаго теокалли города Мехико былъ Домъ Тьмы, посвященный Матери-Земл, чье имя Цигуакоатль, Женщина-Змя. Другіе храмы этой богини описываются какъ подземные, темные, погребные, съ однимъ низкимъ входомъ, изваяннымъ иногда въ вид зминой челюсти. Лишь жрецы допускались въ эти потаенныя святилища, въ которыхъ совершались сокровенные обряды и поддерживался священный огонь.
——
Какъ разсказываетъ Берналь Діазъ, образъ Тецкатлипоки, Дразнителя Двухъ Сторонъ, находившійся въ великомъ теокалли въ Мехико, поражалъ своими сіяющими глазами. Вмсто глазъ у него были металлическія зеркала. Этотъ богъ видлъ міръ — чрезъ отраженье. Вчно наталкивая, магическими ухищреньями, правую сторону жизни на лвую ея сторону, онъ услаждался бореньемъ, и видлъ міровую жизнь какъ безпрерывную панораму смняющихся тней.
——
Владыка сіяющаго обсидіановаго зеркала, чаровникъ, обольстившій Кветцалькоатля, Тецкатлипока, воплощалъ въ себ Ночь и ночное Небо, съ его миріадами звздныхъ зеркалъ. Такъ Ночь побждаетъ Вечернюю Звзду, втягивая ее въ свои черныя таинства. И освженная сумракомъ вдвойн, возвратившись въ себ черезъ временное пребываніе въ тневыхъ тайнахъ, Вечерняя Звзда вдвойн свтла, когда она восходитъ какъ Утреняя.
——
Въ то время какъ обсидіановое зеркало было символомъ звзднаго культа, зеркало изъ полированнаго кремня надлежало культу солнечному. Кремневымъ зеркаломъ жрецы пользовались для концентраціи солнечныхъ лучей при возженіи священнаго огня, въ часъ полдня, въ дни весенняго равноденствія и лтняго солнцестоянія.
——
На язык Нагуатлей океанъ есть ilhuica-atl, небесная вода. Дождь и Океанъ принадлежали мужскому началу, Небу, тогда какъ колодцы, озера, ручьи, и рки — началу женскому, Земл.
——
Голова зми была у Майевъ символомъ Моря. Океанъ по-Майски canah, могучая змя. При вход въ Майскіе храмы были дв колонны, кончавшіяся внизу огромными изваяніями зминыхъ головъ съ разъятыми пастями.
——
Египтяне считали равносторонній треугольникъ символомъ Природы, такъ же какъ и Индусы и Халдеи. У Христіанъ равносторонній треугольникъ, содержащій въ себ глазъ, есть символъ Божества. У Майевъ, какъ и въ Европейскомъ оккультизм, равносторонній треугольникъ вершиною вверхъ означаетъ Огонь, вершиною внизъ — означаетъ Воду. Нутталь указываетъ, что такимъ образомъ одинъ изъ сохранившихся, въ развалинахъ, Майскихъ храмовъ, такъ называемый Храмъ Голубятни въ Уксмал, съ многократными украшеніями въ вид равностороннихъ треугольниковъ, есть какъ бы великая зодческая молитва о дожд. Строительный гимнъ богу Влаги и богу Огня.
——
Голубой это въ Май траурный цвтъ, но не цвтъ скорби, а цвтъ тихой радости — освобожденіе отъ путь вещества, приближеніе къ Небу.
——
Chac по-Майски красный, chaac — гроза, громъ, даятель дождя, богъ Плодородія, хранитель полей. Символомъ этого бога былъ крестъ. Въ честь него былъ праздникъ погашенія огня.
——
Крестъ тау былъ въ Май символомъ созвздія Южнаго Креста. Какъ указываетъ Л-Пленжонъ, знаменитый изслдователь Майи, когда въ начал мая это созвздіе восходитъ отвсно надъ горизонтомъ, земледлецъ знаетъ, что близится время дождей, и готовить посвъ. Этотъ знакъ возрожденія, вмст съ завершающимъ его кружкомъ помщался въ Египт въ рукахъ и на груди у мумій. Созвздіе Южнаго Кресіа и созвздіе Большой Медвдицы владютъ ночнымъ Майскимъ небомъ и особенно четко выдляются среди другихъ созвздій.
——
Смыслъ Майскаго T i-h а-u (наименованіе знака Т) — ‘Это — для воды’.
