Н. А. Некрасов
Заметки о журналах <за> февраль 1856 года
Заметки о журналах <за> февраль 1856 года
Заметки о журналах <за> февраль 1856 года
И всё то благо, то добро…
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Заметки о журналах (за) февраль 1856 года, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1856
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Критика. Публицистика. Письма. Тома 11—15
Том одиннадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (1847—1869)
Л., ‘Наука’, 1990
Читатель, в добрый час молвить, оживление русской литературы, о котором мы недавно говорили, продолжается. Лучшие современные таланты, как бы соревнуя друг другу, дарят публике произведения, которые обещают сделать нынешний год памятным в нашей литературе. Весело — не правда ли? — быть читателем в такое время… и даже — поверите ли? — не совсем печально быть журналистом. Благодаря великому и святому закону вознаграждения и он, многострадальный поставщик чтения (которого не всегда позволительно смешивать с поставщиком дров или свеч), и бедный русский журналист делается иногда причастным некоторым радостям, соединенным с его призванием. Кто испытал муку, и стыд, и тоску недовольства, печатая вещи, недостойные печати, кто по сту раз читал и перечитывал и бросал под стол иную рукопись, а кончал-таки тем, что со скрежетом зубов посылал ее в типографию (как будто, подобно некоторым сортам вин, плохое сочинение может улучшиться, полежав несколько времени), мы должны признать за тем и право наслаждения, когда приходится выбирать из хорошего, теряясь в соображениях, что напечатать прежде, что потом. Редкое время, золотое время в жизни журналиста, — на этом пути не без терний… но что до терний! На каком пути их нет?
Покуда достает любви, не страшны тернии, и память о них живет не далее жесткого слова, сказанного любимым существом, и не труднее прощается… но опять-таки: покуда достает любви… И пусть же родник ее струится неиссякаемо в сердцах русских писателей, русских журналистов, понимающих свое призвание! С нею много доброго, много прекрасного сделает русская литература, много уже сделавшая, издавна игравшая и играющая такую важную роль в развитии нашего отечества, которое дорого каждому русскому и еще дороже должно быть каждому литератору, по самой сущности его цели, чуждой материального результата:’ только успехи отечества на поприще просвещения могут обеспечивать его личный успех, состоящий в стремлении оставить по себе память честного и полезного деятеля, на могилу которого, по неизменному закону провидения (благословенный закон!), непременно, рано или поздно, упадет один из лучей той славы, в блеске которой желает он и самоотверженно стремится видеть свое отечество!
Сознавая великую цель русской литературы, радуясь ее оживлению, видя в ее настоящем много даровитого, самобытного, мы в то же время не ослепляемся насчет ее настоящих достоинств. Между нами нет гениев. Ко всем ныне действующим писателям вообще и к каждому порознь можно применить следующие стихи:
…Заметен ты,
Но так без солнца звезды видны.
В ночи, которую теперь
Мир доживает боязливо,
Когда свободно рыскал зверь,
А человек бродил пугливо, —
Ты твердо светоч свой держал,
Но небу было неугодно,
Чтоб он под бурей запылал.
Путь освещая всенародно.
Дрожащей искрою, впотьмах,
Он чуть горел, мигал, метался…
Моли, чтоб солнца он дождался
И потонул в его лучах!
Так. Нет сомнения, когда явится это желанное солнце, этот будущий великий русский поэт, подобный тем, которые делают эпохи в литературе и в истории развития своего народа, — нет сомнения, тогда многое из производимого теперь потускнеет или представится в другом свете, но от того не умалятся заслуги теперешних русских писателей, — тех писателей, которые твердо держали светоч Знания, Истины и Добра среди сумерек, не освещенных лучезарным сиянием гения… Итак, читатель, не требуя от русской литературы того, чего она дать не может, оцените в ней два неоспоримые ее качества: Даровитость, часто блестящую, и Честность стремлений, изумительную, если о ней пристально подумать, — и полюбите ее, если вы еще принадлежите к тем, которые ее не любят…
Переходим к журналам. <...>
Новый московский журнал ‘Русский вестник’ в двух последних книжках представил довольно значительное по объему стихотворение г. Огарева ‘Зимний путь’. Особенную важность этому стихотворению придает то обстоятельство, что это покуда лучшее из беллетристических произведений, представленных новым журналом. Достоинства этого стихотворения, свойственные вообще г. Огареву, определяются во всем своем объеме следующею строфою:
Еще в избах кой-где мерцает
Лучины дымный огонек,
И дева вечный свой клубок
В полудремоте напрядает.
Я живо помню, как порой
Спокойная картина эта
Своею милой простотой
Меня пленяла в прежни лета,
Но ныне девы сонный лик,
Храпящий на печи старик,
И вечно плачущий ребенок
В дырявой люльке, и теленок
Над грязным месивом — ей-ей —
Как жалкий образ жизни скудной,
Тоской болезненной и трудной
Тревожат мир души моей.
Милей мне в этой деревушке
Воспоминанье об одной
Соседке, добренькой старушке
С нехитрой детскою душой.
Она, бывало, пред иконой
Взывает в искренней мольбе,
Чтоб бог ему был обороной
И пекся о его судьбе,
Иль молча, сидя на диване,
Гадает трепетно о нем,
И все о нем, о милом Ване,
О внуке ветреном своем.
‘Ну что ваш внук?’ — ‘Писал недавно’. —
‘Чай, денег просит милый внук?’ —
‘Ну что ж, что просит? Вот забавно!
Ему ведь нужно для наук.
А мне?.. стара я для наряда,
И ничего самой не надо!’
И вынет дочери портрет,
В живых которой больше нет,
И смотрит с грустною отрадой,
И смотрит долго, и потом
Утрет слезу свою тайком.
Много таких задушевно-грустных, небрежно-поэтических строф читатель найдет в ‘Зимнем пути’, и если он не встретит в остальных строфах ничего свежее, энергичнее, выработаннее по форме, то не встретит также и ничего такого, что было бы ниже приведенной нами строфы, в своем роде прекрасной.
Кстати о стихах. Во 2-м No ‘Русского вестника’ прочли мы пьесу г. К. Аксакова ‘Солнце и Луна’. Это стихотворение напомнило нам другую пьесу, сходную с ней по содержанию, которую доставил автор ее для напечатания в ‘Современнике’, но которую напечатать мы не решились. Теперь печатаем ее здесь, уверенные, что те, кому понравилась пьеса ‘Солнце и Луна’, отдадут справедливость и стихотворению г. Лебедева, написанному на ту же тему:
Работай, юноша-поэт,
Во славу мысли и искусства!
Гони мечту, туманный бред
И неосмысленные чувства…
Законы истины святой
Средь нашей жизни многосложной,
То величавой, то ничтожной,
Подметь и миру их открой.
Зачем ты ищешь вдохновенья?
Оно в тебе заключено, —
Великих душ и песнопенья
Благоуханное зерно.
Оно, быть может, плод богатый
Произрастит: не заглуши
Ты негой сил и их растратой
Сокровищ истинных души.
Ах, как обманчивы и милы
Мечты и рой кипучих грез, —
Отрава деятельной силы,
Залог грядущих горьких слез!
Укор тому, кто их лелеял,
Кто силы духа промотал,
Кто много-много в жизни сеял
И только плевелы пожал,
Кто на земле — лунатик странный —
Душой мечтательной летел
В какой-то области туманной…
Там много слов, но мало дел,
Там всё милей, там всё чудесней,
И грезы, радужной семьей
Слетаясь в хоры, звонкой песней
Голубят сон души больной.
Но всё идет к разумной цели,
Всему приходит череда,
Мечтанья быстро пролетели,
Настало поприще труда.
Но где же он, поклонник неги?
Он здесь, измученный, больной,
Он — робкий путник на ночлеге
В стране безвестной и чужой.
Почуял он впервые муки
В сознанье немощи своей,
Как перед ним вставали звуки
Иных, неведомых речей:
Он в этой жизни, в этом мире
Томится скорбью и трудом,
Он — лишний гость на светлом пире,
Он — нищий сердцем и умом!
А прежний мир? Он так чудесен!
Ему бы вновь отдаться сну,
Ему бы грез и сладких песен
И бледноликую луну…
. . . . . . . . . . . . . .
Во славу мысли и искусства
Работай, юноша-поэт!
Гони мечту, туманный бред
И неосмысленные чувства.
И. Лебедев.
Признаться, мы не умеем сказать, которое стихотворение лучше, но можем сказать положительно, что ни то, ни другое не удовлетворяет нас в смысле поэтического произведения.
Отметив лучшее (и оконченное) в московских журналах, мы должны были бы перейти к петербургским, но петербургские журналы продолжают статьи, начатые ими в первых книжках. Покуда мы можем сказать только о ‘Рудине’, оконченном во втором нумере ‘Современника’ и возбудившем в публике жаркие и разнородные толки.
Не знаем, лучшая ли повесть г. Тургенева этот ‘Рудин’. Вообще спор о литературных рангах большею частью бывает бесплоден, даже в том случае, по-видимому более всего уместном, когда дело идет о присуждении безусловного первенства тому или другому произведению известного автора. Обыкновенно бывает, что по одним качествам надобно поставить выше остальных одно произведение, по другим — другое, по иным качествам — третье и т. д. Настоящий случай, кажется, подходит под это правило. Уступая некоторым другим произведениям г. Тургенева в художественной выдержанности целого, ‘Рудин’ должен быть поставлен, по глубине и живости содержания, им охватываемого, по силе и самому характеру впечатления, им производимого, очень высоко. Существенное значение последней повести г. Тургенева — ее идея: изобразить тип некоторых людей, стоявших еще недавно в<о> главе умственного и жизненного движения, постепенно охватывающего, благодаря их энтузиазму, всё более и более значительный круг в лучшей и наиболее свежей части нашего общества. Эти люди имели большое значение оставили по себе глубокие и плодотворные следы. Их нельзя не уважать, несмотря на все их смешные или слабые стороны. Они, вообще говоря, оказывались несостоятельны при практическом приложении своих идей к делу, — отчасти потому, что еще недостаточно приготовлена была почва к полному осуществлению их идей, отчасти потому, что, развившись более помощью отвлеченного мышления, нежели жизни, которая давала для их воззрений и чувств одни отрицательные элементы, они действительно жили более всего головою, перевес головы был иногда так велик, что нарушал гармонию в их деятельности, хотя нельзя сказать, чтобы у них сухо было сердце и холодна кровь. Эту отрицательную сторону полно и прекрасно изобразил г. Тургенев. Не столь ясно и полно выставлена им положительная сторона в типе Рудиных. Вероятнее всего произошло это оттого, что г. Тургенев, сознавая в себе очень сильное сочувствие к своему герою, опасался увлечения, излишней идеализации и вследствие того иногда насильственно старался смотреть на него скептически. Оттого характер Рудина действительно не столь отчетливо представлен, как многие другие характеры в той же повести. Но неясность его, однако же, не так велика, чтобы трудно было читателю угадать и те его черты, которые оставлены несколько туманными. Мы не все стороны его жизни знаем одинаково хорошо, но тем не менее он живой является нам, и появление этой личности, могучей при всех слабостях, увлекательной при всех своих недостатках, производит на читателя впечатление чрезвычайно сильное к плодотворное, какого очень давно уже не производила 1ш одна русская повесть. Остальные лица повести очерчены почти безукоризненно, а создание такого характера, как Лежнев, открывает ту благодатную и желанную сторону в таланте г. Тургенева, которой вообще не встречалось в русских писателях последней эпохи… По поводу Лежнева мы когда-нибудь еще возвратимся к повести г. Тургенева. Прибавим, что при многих недостатках ‘Рудина’ в художественном отношении он показывает, что для г. Тургенева начинается новая эпоха деятельности, что его талант приобрел новые силы, что он даст нам произведения еще более значительные, нежели те, которыми заслужил в глазах публики первое место в нашей новейшей литературе после Гоголя.
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: С, 1856, No 3 (ценз. разр. — 29 февр. и 8 марта, выход в свет — 9 марта 1856 г.), отд. V, с. 78—95, без подписи.
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
Автограф не найден.
Авторство Некрасова установлено А. Я. Максимовичем (см.: ЛН, т. 49—50, с. 231). Основанием атрибуции служит ряд фактов. Статья начинается обращением к читателю, и изложение ведется от имени ‘журналиста’, как тогда называли редактора-издателя журнала. В письме Некрасова к В. П. Боткину от 7 февраля 1856 г. упоминается о намерении писать о романе И. С. Тургенева ‘Рудин’, осуществленном в комментируемой статье. Статья содержит цитату из стихотворения Некрасова ‘Поэт и гражданин’, к тому времени еще не опубликованного. Основная часть статьи — обзор опубликованных в ‘Москвитянине’ писем Гоголя — принадлежит Н. Г. Чернышевскому (перепечатана: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. Соч., т. II. СПб., 1906, с. 336—344, ср.: Чернышевский, т. III. с. 634—642) и в настоящем издании не воспроизводится.
С. 233. И всё то благо, то добро… — Неточная цитата из стихотворения Г. Р. Державина ‘Утро’ (1800). У Державина: ‘И всё то благо, всё добро…’.
С. 234. …Заметен ты ~ И потонул в его лучах! — Автоцитата из стихотворения ‘Поэт и гражданин’ в первоначальной редакции. В литературе высказывалось мнение, что комментируемая статья являлась ‘своеобразным публицистическим конспектом будущего стихотворения ‘Поэт и гражданин» (см.: Тамарченко Г. Н. А. Некрасов и Н. Г. Чернышевский. — Нева, 1971, No 12, с. 181).
С 235. Новый московский журнал ‘Русский вестник’… — См. о нем: наст. кн., с. 217-218, 381-382.
С. 235—236. Еще в избах кой-где мерцает ~ Утрет слезу свою тайком. — Цитируется стихотворение Н. П. Огарева ‘Зимний путь’ (РВ, 1856, No 2, кн. 1, с. 399—400).
С. 236. Во 2-м No ‘Русского вестника’ прочли мы пьесу г. К. Аксакова ‘Солнце и Луна’. — Стихотворение К. С. Аксакова под названием ‘Луна и Солнце’ опубликовано: РВ, 1856, No 1, кн. 2. О цензурной истории стихотворения см. письмо Аксакова к Тургеневу от начала августа 1853 г. (РО, 1894, No 10, с. 486).
С. 236—237. …отдадут справедливость и стихотворению г. Лебедева… — И. Я. Лебедев — поэт, публиковавшийся в ‘Русском вестнике’ (1856, No 10, кн. 2).
С. 237—239. Покуда мы можем сказать только о ‘Рудине’ ~ для г. Тургенева начинается новая эпоха деятельности… — Мнение Некрасова, увидевшего в ‘Рудине’ (С, 1856, No 1, 2) осуществление новой эпической манеры Тургенева, зрелость таланта художника, отражало и позицию ‘Современника’. Интерес Некрасова к этому роману объяснялся его собственными раздумьями над проблемой поколения 1840-х гг., воплощенными в поэме ‘Саша’ (С, 1856, No 1). О многочисленных критических откликах на роман Тургенева, спорах вокруг него, начавшихся до его публикации, см.: Табель М. О., Измайлов Н. В. Историко-литературный комментарий к роману ‘Рудин’. — Тургенев, Соч., т. VI, с. 547— 575, Тургенев, Соч. (изд. 2-е), т. V. с. 463—490.
С. 238. …они действительно жили более всего головою ~ Эту отрицательную сторону полно и прекрасно изобразил г. Тургенев. Не столь ясно и полно выставлена им положительная сторона в типе Рудиных. — Этот упрек Некрасова объяснялся, по-видимому, тем, что он был знаком лишь с журнальной публикацией романа. Концовка эпилога романа, изображавшая гибель Рудина на парижских баррикадах, впервые появилась в издании: Тургенев И. С. Соч., т. IV. М., 1860.
С. 239. По поводу Лежнева мы когда-нибудь еще возвратимся к повести г. Тургенева. — Обещание осталось невыполненным. Значение этого образа для Некрасова определялось, очевидно, тем, что воспитанный в кружке Покорского — Станкевича, Лежнев был, в отличие от Рудина, человеком дела, а не слова. Кроме того, важное значение приобрели введенные в роман, по совету друзей, рассказы Лежнева о молодости Рудина (кружок Покорского) и его последующей деятельности. См. об этом в письме Некрасова к Боткину от 24 ноября 1855 г.: ‘А Тургенев славно обделывает ‘Рудина’. Ты дал ему лучшие страницы повести, натолкнув его на мысль развить студенческие отношения Лепицина и Рудина. Прекрасные, сердечно-теплые страницы и — необходимейшие в повести!.. Теперь Тург<енев> работает за концом, который также должен выйти несравненно лучше. Словом, повесть будет и развита, и закончена. Выйдет замечательная вещь. Здесь в первый раз Тург<енев> явится самим собою — еще всё-таки не вполне,— это человек, способный дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни. Ты это сам увидишь, прочитав, каков теперь вышел Лепицин’. Лепицин — герой романа, получивший в окончательном тексте фамилию Лежнев.