Заметки о текущей литературе, Страхов Николай Николаевич, Год: 1873 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

‘Гражданин’, No 20, 1873

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/grazh/1873/14mayN20.htm

**ЗАМТКИ О ТЕКУЩЕЙ ЛИТЕРАТУР {*}**.

{* См. ‘Гражданинъ’ NoNo 15-16, 18, 19.}

IX.

Проповдь европейскаго просвщенiя — вотъ главная и общая задача нашей журналистики. Казалось бы — какая ясная, прямая цль, какой благодарный, общающiй всякiе успхи трудъ! Намъ говорятъ, что Европа богата умомъ, опытомъ, дятельностiю, что въ ней живутъ и зрютъ великiя мысли, значитъ, стоитъ только черпать изъ этого источника, стоитъ только разъ обратиться къ нему всею душою, и мы должны быть вчно богаты идеями, и наши журналы должны быть полны живйшаго интереса. А между тмъ они ужасно скучны, и наши проповдники Европы сами тоскуютъ, сами ничмъ не воодушевлены.

Причина въ томъ, что такъ просто это дло не длается. Бда въ томъ, что у насъ уже кое-что сложилось, уже образовались въ литератур свои теченiя, и слдовательно европейская умственная жизнь у насъ отражается по своему и ея интересы никакъ не длаются прямо нашими интересами. Въ Париж, напримръ, выходитъ брошюрка Александра Дюма-сына, ‘L’homme-femme’, подымается величайшiй шумъ и пишутся безчисленныя статьи, а мы молчимъ и едва пожимаемъ плечами. За то мы откопаемъ иногда книжку, имвшую въ Европ незначительный успхъ, и усердно возимся съ нею. Точно такъ иныя знаменитости, напримръ Гейне, Бокль и т. п. у насъ пользуются гораздо большею славою, чмъ въ своемъ отечеств.

Вопросъ о томъ, какъ Европа отражается у насъ — вопросъ очень любопытный. Нелпо думать, что всякое ея отраженiе хорошо, что чмъ сильне это влiянie, тмъ для насъ лучше. Нтъ, самыя благотворныя идеи могутъ на дурной почв приносить плоды уродливые и даже ядовитые. И точно также нелпо воображать, что уродливыя отраженiя сами собою сгладятся, что чмъ дальше идетъ время, тмъ больше мы сближаемся съ настоящею жизнью Европы, тмъ ясне и правильне будемъ ее понимать и ей сочувствовать. Нтъ, мы по невол будемъ всегда смотрть со стороны, какъ чужiе, и чмъ больше будетъ развиваться наша собственная литература со своими преданiями, предразсудками, спорными вопросами, тмъ больше будемъ отстраняться отъ Европы. Такъ школьникъ по мр возраста оказывается или тупымъ и буйнымъ, или даровитымъ и своеобразнымъ, но въ томъ и въ другомъ случа одинаково уходитъ изъ-подъ влiянiя учителя.

И такъ пусть не обманываются наши западники, волею или неволею они сами портятъ то дло, которому такъ усердно служатъ, чмъ горяче они дйствуютъ, чмъ упорне проповдуютъ то или другое начало, выхваченное изъ европейской жизни, тмъ сильне они расшатываютъ у насъ страшный колосъ европейскаго авторитета. Переживши кое-что изъ этихъ началъ на самихъ себ, на своей кож, мы уже не смотримъ на нихъ съ прежнимъ благоговнiемъ, мы уже осмливаемся судить учителя, становимся разборчивыми и дерзкими, хотимъ имть свое мннiе, словомъ, съ каждымъ годомъ выходимъ изъ роли ученикa.

Но большею частiю мы, конечно, оказываемся непонятливыми и тупыми. Массу публики нельзя считать за толпу проницательныхъ и даровитыхъ учениковъ, да точно также и массу пишущихъ. Поэтому получается самый плачевный результатъ: — мы учимся, не понимая хорошенько того, чему насъ учатъ, и благоговемъ по привычк, по рутин, не зная за чт и передъ кмъ. Извстно, что если въ школ силенъ авторитетъ учителя, то масса учениковъ смотритъ съ презрнiемъ не только на лнивцевъ, но и на тхъ, кто ршается безпокоить учителя вопросами и не соглашаться съ нимъ. Такъ дло идетъ и у насъ. По мр расширенiя европейской проповди, масса посредственностей, которыя ее принимаютъ, растетъ все быстре и быстре, и эта-то масса господствуетъ и въ журналистик и въ публик. Крайнie выводы, трудные вопросы, послдовательное развитiе началъ — для этихъ людей невозможны, и потому авторитетъ Европы для нихъ иметъ неизмнную, ненарушимую силу. Отъ этого выходитъ наконецъ, что мы перестаемъ понимать нашего учителя. Учитель измнился въ лиц, учитель спутался, учитель испытываетъ волненiе и страхъ, а мы по прежнему слушаемъ раскрывши ротъ, ничего не замчаемъ отъ избытка благоговнiя, и готовы сердито прихлопнуть товарища, который замтилъ, чт длается съ нашимъ авторитетомъ.

Серьозно говоря, вовсе нельзя сказать, чтобы пониманiе европейской жизни у насъ углублялось и уяснялось съ теченiемъ времени. Внутреннiя волненiя Европы для большинства публики недоступны въ ихъ истинномъ смысл. Жестокiе уроки, переживаемые просвщеннымъ мiромъ, остаются для насъ безплодными. Мы закоренли въ нашемъ давнишнемъ ученичеств, и насъ удерживаетъ въ немъ наша лнь и неспособность. Журналы могли бы быть очень интересны, если бы представляли намъ живую картину Европы, написанную съ пониманiемъ, съ глубокимъ взглядомъ на дйствительный смыслъ современной исторiи. Но они этого не длаютъ, они твердятъ зады, либеральничаютъ на стариннйшiй ладъ, и проповдываютъ намъ т начала, которыхъ сущность давно обнаружилась и исчерпалась въ дальнйшемъ развитiи. И вотъ почему журналы скучны.

Большое неудобство оставаться ученикомъ въ то время, когда пора уже дйствовать своимъ умомъ. Чмъ тверже мы заучимъ наставленiя учителя и чмъ тщательне будемъ сберегать ихъ, тмъ врне мы отстанемъ отъ него, если онъ живетъ и мыслитъ, а мы только повторяемъ его прежнiя слова. Староврство, которое отсюда происходитъ, очень развито въ нашей литератур, но еще больше, разумется, въ публик, оно составляетъ самое сильное препятствiе для нашего пониманiя Европы, оно дйствуетъ сильне, чмъ вс одностороннiя увлеченiя, которыя, будучи живыми явленiями, излчиваются сами собою, или уясняютъ намъ дло своимъ развитiемъ. Но застарлое идолопоклонство, неопредленное, боязливое, сохраняющее видъ важности и крпкое не самимъ собою, а врою въ свой авторитетъ, неизлчимо и безплодно. А между тмъ оно всего легче распространяется въ публик, всегда любящей хвататься за авторитеты, и подъ его покровомъ обыкновенно приходятъ въ массу читателей и другiя, часто самыя противоположныя ученiя.

Х.

‘Встникъ Европы’ и ‘С.-Петербургскiя Вдомости’ могутъ быть названы истинными хранителями преданiй русской журналистики. Они чужды крайностей, но, какъ мнoгie замчали, не отличаются и послдовательностью, они поклоняются Европ, но неизвстно съ точностiю, чему именно, преимущественно они, какъ выразился П. В. Анненковъ, ‘продолжаютъ лучшiя преданiя сороковыхъ годовъ’, но, конечно, не безъ уклоненiй и противорчiй.

Мы остановимся на нкоторыхъ мннiяхъ о Европ, которыя нашли въ послдней книжк ‘Встника Европы’. Въ стать о Блинскомъ г. Пыпинъ доказываетъ, какъ нелпа была мысль о гнiенiи Запада, которую пустили въ ходъ славянофилы и противъ которой писалъ Блинскiй, и разсуждаетъ слдующимъ образомъ:

‘Если даже врить западнымъ пессимистамъ, то гибель грозила въ Европ только извстнымъ общественнымъ формамъ, въ которыхъ дйствительно было и есть много гнилаго, но вовсе не самой цивилизацiи, не собраннымъ ею богатствамъ науки и искусства. Самъ западный пессимизмъ у соцiалистовъ происходилъ изъ чувства общественной справедливости, которое было плодомъ той же цивилизацiи и становится все боле и боле общимъ. У нacъ проповдники гнiенiя Запада даже не поняли, или не захотли понять настоящаго значенiя этихъ западныхъ отрицанiй современной европейской жизни, и они напрасно ссылались на западныхъ отрицателей, — какъ и теперь вздумали ссылаться на Гартмана*), — потому что западные отрицатели, конечно, не удовлетворились бы тми разршенiями этого вопроса, какое предлагали наши философы. Западное недовольство европейской жизнью было недовольство взрослаго человка результатомъ, который былъ бы еще очень и очень хорошъ для мальчика или юноши, и наша проповдь европейскаго гнiенiя производила тмъ боле тяжелое впечатлнiе, что наша собственная образованность была по истин нищенская’. (‘Встн. Евр.’ 1873, май, стр. 255).

Эти слова очевидно относятся въ мысли автора къ ныншней Европ столько же, какъ и къ Европ времени первыхъ славянофиловъ. Авторъ признаетъ, что и теперь есть много гнилаго въ Европ, онъ радуется однако, что чувство справедливости становится все боле и боле общимъ, и онъ думаетъ, что вообще отрицатели современной европейской жизни, напр. Гартманъ, изображаютъ собою ‘недовольство зрлаго человка результатомъ, который’ и пр. Однимъ словомъ авторъ и нынче глядитъ на Европу такъ, какъ глядлъ въ свое время Блинскiй, и потому тотчасъ же съ торжествомъ приводитъ его слова: ‘Европа больна, — это правда, но не бойтесь, чтобы она умерла, ея болзнь отъ избытка здоровья, отъ избытка жизненныхъ силъ, это болзнь временная, это кризисъ внутренней, подземной борьбы стараго cъ новымъ: это — усилiе отршиться отъ общественныхъ основанiй среднихъ вковъ и замнить ихъ основанiями на разум и натур человка основанными’ и пр. (стр. 256).

Какое странное смшенiе эпохъ! Ужели для насъ годятся эти разсужденiя? Ужели ничего не сдлалось и не разъяснилось съ 1846 года, когда это писалъ и думалъ Блинскiй? Тогда еще можно было такъ думать, теперь уже нельзя, тогда было время самыхъ розовыхъ надеждъ для Европы, теперь время отчаянiя, тогда нужна была генiальная чуткость и смлость славянофиловъ, чтобы говорить о порч Запада, теперь — эта порча стала общимъ избитымъ мстомъ, тогда читались золотыя мечтанiя Фурье, теперь читается пошлый, холодно-печальный Гартманъ, жалующiйся, что на земл только два истинныхъ удовольствiя — женщины и хорошiй столъ, да и т слишкомъ быстро удовлетворяются.

Различiе между двумя эпохами величайшее. Европа отъ 1815 и особенно отъ 1830 до 1848 года жила такою блестящею, полною жизнью, которая могла увлечь и ослпить всякаго. Въ философiи, въ наукахъ, въ искусствахъ, въ планахъ политиковъ и соцiалистовъ господствовало удивительное воодушевленie. Все казалось возможнымъ и достижимымъ, казалось, что человчество можетъ сохранить за собою вс блага, какихъ когда-нибудь успвало достигнуть въ исторiи, и что впереди ему предстоитъ безконечная будущность еще небывалаго счастiя. Эти врованiя и надежды были обмануты на нашихъ глазахъ и самымъ жестокимъ образомъ. Съ 1848 г. разочарованiе идетъ за разочарованiемъ. Планы соцiалистовъ оказались неосуществимыми, порождающими смуты и бдствiя, и мало по малу ученiе мира и счастiя стало вырождаться въ проповдь ненависти и разрушенья. И все наслдiе прежнихъ вковъ, философiя, религiя соглашенная съ разумомъ, воскрешенная романтическая поэзiя — исчезли и замнились голымъ матерiализмомъ, безвыходнымъ сомннiемъ, отсутствiемъ всякой поэзiи. Наступило время дйствительнаго пессимизма, въ сравненiи съ которымъ отрицанiе временъ Блинскаго было временемъ счастливыхъ надеждъ, истиннымъ временемъ оптимизма. Тогда говорили: Европа больна, но эта болзнь поведетъ лишь къ лучшему здоровью и блеску, теперь говорятъ: Европа больна, и нтъ надежды на выздоровленiе, и впереди предстоятъ бды, изъ которыхъ не видно выхода.

Вотъ огромная перемна, которая случилась съ Европой, но которая была почти вовсе незамчена нашими журналами. Не вся русская литература, однакоже, оказалась слпою. Былъ очень крупный писатель, именно Герценъ, который особенно ясно понялъ и выразилъ страшный переломъ въ жизни Европы. Онъ сердечно и проницательно слдилъ за этой жизнью и наравн съ сынами Европы почувствовалъ ея отчаянiе, ея безнадежность. Онъ настоятельно, краснорчиво, остроумно объяснялъ намъ, что Европ угрожаетъ гибель, отъ которой она не иметъ силъ спастись, онъ проповдывалъ намъ ‘невpie въ слова и знамена, въ канонизированное человчество и единую спасающую церковь западной цивилизацiи’. (Былое и Думы, т. IV, стр. 53).

Вотъ это былъ дйствительный западникъ, не старовръ, повторяющiй разъ затверженные уроки, а человкъ, который въ самомъ дл понималъ и любилъ принятое отъ Запада ученiе, поэтому онъ понялъ и его несостоятельность, когда она обнаружилась, поэтому и горевалъ о разрушенiи надеждъ Европы. Наши журналы далеки отъ подобнаго пониманiя, они смло держатся разъ принятаго символа вры и закрываютъ глаза на послдствiя, которыя изъ него вытекаютъ, на факты исторической жизни, обнаруживающiе куда ведутъ его начала. Вотъ почему справедливо сказать, что наши журналы, въ силу своихъ предубжденiй, очень дурно знакомятъ насъ съ жизнью Европы, что мы знаемъ изъ этой жизни только отрывочные факты, а общей, осмысленной картины нигд не находимъ, такъ какъ каждый журналъ иметъ свои причины держать въ туман т или другiя черты этой картины.

Всего интересне то убжденiе просвщенныхъ журналистовъ, что намъ будто бы вовсе и не нужно знать въ точности жизнь современной Европы. Ея опасенiя, отчаянiе, ужасъ — все это вредно сообщать русскимъ читателямъ, чтобы какъ-нибудь не зародить въ нихъ вольнодумства и неврiя. Если Европа дурно себя чувствуетъ, то это, говоритъ г. Пыпинъ, есть ‘недовольство взрослаго человка результатомъ, который еще очень и очень хорошъ для мальчика или юноши‘, зачмъ же, слдовательно, разочаровывать мальчика напередъ? Пожалуй мальчикъ перестанетъ учиться и перенимать, когда увидитъ, что это ученье и перениманье должны привести къ одному ‘недовольству’. Авторитетъ Европы нужно охранять во что бы то ни стало, — таково правило нашихъ журналовъ. Бдные мальчики! — васъ вчно обманываютъ — и папеньки, и гувернеры, и журналисты. То-то умницы изъ васъ выйдутъ! То-то наплодится изъ васъ и талантовъ, и ученыхъ, и политическихъ мужей! Только не смотрите на то, чт длается въ Европ, воздержитесь отъ вольнодумной критики надъ вашимъ учителемъ, и благо вамъ будетъ.

Понятно теперь, отчего такъ ненавистна нашимъ журналамъ всякая мысль о дурныхъ признакахъ въ жизни Запада. Въ той же книжк ‘Встника Европы’, въ стать г. Евг. Маркова, есть слдующая горячая выходка:

‘Люди булгаринскаго патрiотизма, забрасывающiе всхъ шапками, конечно могли приписать паденiе Францiи (тутъ разумется пораженiе, нанесенное нмцами) обычному ‘гнiенiю запада’, безнравственности ‘новаго Вавилона’, ‘гидр внутреннихъ раздоровъ’, бушеванiю соцiалистическихъ партiй и т. п. Всего этого я не буду отрицать и не буду разбирать. Все это я даже допускаю. Но эти крикуны-шовинисты не хотятъ признать, что если туже строгость анализа приложить къ нашему обществу, то оно, пожалуй, тоже обрисуется въ глазахъ посторонняго наблюдателя какъ общество неучей, бдняковъ и лнтяевъ всхъ видовъ’. (‘Встн. Евр.’ 1873 г. Май, стр. 349).

Это значитъ: какъ мы смемъ, точно какiе равноправные, судить и рядить о Францiи и вообще о Европ! Пусть даже Западъ гнiетъ, не намъ это разбирать и анализировать, мы сами такъ невжественны, бдны и лнивы, что, еслибы онъ гнилъ, то мы и гнилушекъ его не стоили бы.

Отдадимъ справедливость чувствамъ автора, какъ видно изъ статьи, онъ горячiй патрiотъ, онъ бранитъ наше общество потому, что желаетъ его перерожденiя, а перерожденiе это необходимо потому, что оно ‘есть для насъ вопросъ государственной безопасности, государственнаго могущества и славы‘. (Стр. 349).

Но при всемъ этомъ, или, лучше сказать, именно поэтому онъ готовъ наложить нкоторыя путы на русскую мысль. Подобное попеченiе о русской умственной жизни, подобные приказы, ршающiе о чемъ намъ можно писать и думать и о чемъ слдуетъ строжайше молчать — у насъ очень обыкновенны. Пусть не предполагаетъ цензурное вдомство, что оно одно заботится о правильномъ теченiи нашихъ мыслей, есть много ревнителей, которые предаются совершенно подобной дятельности. Такое наше несчастное положенiе, что у насъ нтъ житья свободной мысли, свободному искусству, свободной наук. По мннiю г. Евг. Маркова, толки о гнiенiи Запада вредны потому, что могутъ прiйтись по вкусу крикунамъ-шовинистамъ, людямъ булгаринскаго направленiя, кваснымъ патрiотамъ, думающимъ, что мы всхъ шапками закидаемъ. Но вслдствiе подобныхъ соображенiй считаются вредными толки и о многихъ другихъ предметахъ. Напишешь объ одномъ — угодишь нигилистамъ, напишешь о другомъ — угодишь ретроградамъ, похвалишь что-нибудь — обрадуются туземные суевры и притснители, выразишь негодованiе — подхватятъ злорадные европейцы. И вчно приходится такимъ образомъ лавировать между Сциллою и Харибдою — положенiе бдственное, не дающее намъ умственнаго простора, подавляющее дятельность мысли.

Каждый журналъ иметъ свою политику, заране опредлено, о чемъ молчать, о чемъ говорить, кого бранить, кого хвалить, кого совершенно игнорировать. Есть журнальные писатели, которые считаютъ эту политику почти за высшую мудрость своего дла, съ удовольствiемъ ходятъ въ этихъ кандалахъ и даже придумываютъ къ нимъ разныя тонкiя добавленiя. Между тмъ въ сущности эта внутренняя цензура, это непрестанное лукавство — убиваютъ литературу и должны быть тягостны для каждаго, у кого есть своя мысль, свое чувство. Все вдь это длается ради постороннихъ соображенiй, не въ интересахъ истины и искусства, а ради цлей чуждыхъ литератур. Слдовательно все это вредно, гораздо вредне всякого вншняго гнета. Для того, чтобы наши мальчики насъ слушались и почитали то, чт намъ хочется, мы недоговариваемъ, преувеличиваемъ, умалчиваемъ, словомъ кормимъ ихъ всякою фальшью. Хороша будетъ литература и хорошо общество, воспитанное при помощи такихъ мудрыхъ педагогическихъ пpiемовъ!

Нтъ, — полная искренность и серьозность, совершенная свобода отъ всякихъ предвзятыхъ цлей и постороннихъ длу предосторожностей, — вотъ единственныя условiя, при которыхъ могутъ писаться вещи дйствительно хорошiя, дйствительно полезныя и занимательныя. Наша журналистика забыла это правило, мало того — она считаетъ вреднымъ все, чт выходитъ за предлы ея учебной программы. И вотъ ее постигло неизбжное наказанiе: мальчики перестаютъ врить журналамъ, и журнальныя статьи наскучили и надоли не только читателямъ, но и самимъ авторамъ.

XI.

Въ той же стать о Блинскомъ упоминается объ одномъ факт, который, намъ кажется, не вполн врно изложенъ статьею и вызываетъ насъ на небольшое объясненiе. Авторъ говоритъ:

‘Понятно, что старыя школы, давно потерявшiя всякую нравственную связь съ новымъ движенiемъ, не могли и посл увидть историческаго значенiя Блинскаго, и въ ихъ сужденiяхъ еще видны старыя досады на него. Но вражда переходитъ и къ новымъ школамъ, напр., къ той школ, выродившейся изъ славянофильства, выраженiемъ которой служили и служатъ журналы ‘Время’, ‘Эпоха’, ‘Заря’, ‘Гражданинъ’. (‘Встн. Евр.’ 1873. Май, стр. 226).

Мы утверждаемъ, что никакой вражды къ Блинскому въ смысл тупого умаленiя его историческаго значенiя, или осмянiя его лица и дятельности, не было въ названныхъ журналахъ. Было простое сужденiе, искреннее и свободное, и только потому кажущееся враждебнымъ для тхъ, кто хочетъ не сужденiя, а безусловнаго поклоненiя. Доказательство мы находимъ въ самой стать г. Пыпина, онъ заключилъ ее прекрасными словами, которыя взяты имъ у неназваннаго имъ писателя и приведены въ защиту и похвалу Блинскому: ‘горячаго сочувствiя стоилъ при жизни и стоитъ по смерти тотъ, кто’ и пр. (стр. 274).

Кому же принадлежатъ эти слова? Ихъ сказалъ Аполлонъ Григорьевъ, постоянный сотрудникъ ‘Времени’ и ‘Эпохи’, мало того — эти самыя слова были имъ буквально повторены во ‘Времени’ (1861 г. Апрль, стр. 217). И много другихъ, не мене восторженныхъ отзывовъ о Блинскомъ сдлалъ въ томъ же журнал Аполлонъ Григорьевъ, хотя онъ и боролся съ мннiями Блинскаго, хотя и указывалъ на то, что они отжили свой вкъ. Вообще скажемъ, что изъ всего писаннаго въ нашей литератур о Блинскомъ, сужденiя Аполлона Григорьева заслуживаютъ наибольшаго вниманiя, — по любви къ предмету, по тонкости пониманiя, по величавому безпристрастiю. Такимъ образомъ, когда ‘Заря’ заговорила о Блинскомъ по поводу явленiя ‘Литературныхъ Воспоминанiй’ Тургенева, то она сочла нужнымъ привести большую выдержку изъ статьи покойнаго Аполлона Григорьева, выдержку не мене сочувственную, чмъ и тотъ отзывъ, который приведенъ г. Пыпинымъ. (‘Заря’, 1869 г. Сентябрь, стр. 216-219).

Спрашивается, гд же тутъ вражда? Какiе же это враждебные органы, когда въ нихъ сказано наилучшее, чт можно сказать въ защиту и похвалу Блинскому, и когда вы сами подтверждаете вашу апологiю ихъ словами? Точно такъ и въ ‘Гражданин’ мы не находимъ духа вражды, а видимъ лишь факты и сужденiя, которые враждебны только разв потому, что истина всегда враждебна преувеличенiю и умышленному умалчиванiю.

Блинскiй есть одно изъ самыхъ привлекательныхъ и вмст одно изъ самыхъ печальныхъ явленiй нашей литературы. Между тмъ статья о немъ г. Пыпина, какъ всякiй можетъ убдиться, необыкновенно скучна, и несомннно — одна изъ причинъ скуки заключается въ томъ, что авторъ имлъ въ виду интересъ какихъ-нибудь мальчиковъ, а не взрослыхъ читателей.

Н. Страховъ.

‘Гражданин’, No 21, 1873

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/grazh/1873/21mayN21.htm

ЗАМТКИ О ТЕКУЩЕЙ ЛИТЕРАТУР **{*}**.

{* См. ‘Гражданинъ’ NoNo 15-16, 18, 19 и 20.}

XII.

Недостатки нашей литературы вообще и журналистики въ частности зависятъ, конечно, отъ положенiя, въ которомъ мы находимся, отъ обстоятельствъ, среди которыхъ развивается наша умственная жизнь. Но на то и данъ человку умъ, чтобы не покоряться слпо своему положенiю, а выходить изъ него, чтобы бороться съ обстоятельствами и становиться выше ихъ. Литература же есть именно такая дятельность, которая иметъ притязанiе на сознательность и свободу, въ которой эти качества дйствительно могутъ проявляться, слдовательно нельзя считать дломъ нормальнымъ и извинительнымъ, когда литература, какъ слпая и несвободная масса, движется по пути опредляемому вншними влiянiями. Нужно выбиться изъ этой колеи, а иначе мы не дождемся отъ себя ничего хорошаго.

Два обстоятельства главнымъ образомъ опредляютъ теченiе нашей литературы: во-первыхъ, великiй авторитетъ Запада и, во-вторыхъ, постоянное недовольство нашими внутренними порядками. И этотъ авторитетъ и это недовольство, конечно, имютъ въ основанiи огромныя причины, безпрестанно возобновляющiяся и безпрестанно дйствующiя. А между тмъ они все-таки — постороннее дло для литературы, представляютъ ея случайное положенiе, ея вншнiя обстоятельства. Чтобы быть дйствительнымъ поэтомъ, дйствительнымъ мыслителемъ, нужно быть свободнымъ отъ этихъ влiянiй, какъ и отъ всякихъ другихъ стсняющихъ дйствiе ума. Журналистъ, чтобы воспитывать свою публику, а еще боле — чтобы угодить ей, конечно можетъ избгать всего, чт противодйствуетъ авторитету Европы, или чт благопрiятно сторонникамъ существующихъ порядковъ, журналистъ разсчитываетъ хладнокровно, и его выгода заключается въ подчиненiи требованiямъ публики. Но писатель не долженъ зависть отъ публики и не долженъ ставить препятствiй для своей мысли, онъ не можетъ дйствовать по расчетамъ и только тогда хорошъ и полезенъ, когда повинуется одному себ, прямымъ внушенiямъ своего ума и чувства.

Оба обстоятельства, подчиняющiя себ русскую литературу, обыкновенно у насъ не принимаются за частныя явленiя, а возводятся въ общiе принципы. Подъ поклоненiемъ Европ разумется собственно преданность всякому просвщенiю и прогрессу, и подъ недовольствомъ русскою жизнью и исторiею — вообще негодованiе противъ всякаго варварства и общественнаго зла. Но въ томъ вся и бда, что мы невольно и неудержимо смшиваемъ эти понятiя. Подумайте, въ самомъ дл, какъ трудно смотрть на Европу съ точки зрнiя просвщенiя, развитiя истинныхъ понятiй и вкусовъ, и какъ легко просто обезьянничать, просто подчиняться ея авторитету! И вотъ у насъ вмсто того, чтобы заключать: ‘вотъ это хорошо, и слдовательно Европа достойна за это уваженiя’, обыкновенно заключается наоборотъ: ‘вотъ это по европейски, а потому достойно уваженiя’. Точно также, подумайте, какъ трудно понимать смыслъ и достоинство явленiй русской жизни, и какъ легко воспитать въ себ отчужденiе, и даже надменное пренебреженiе ко всмъ этимъ явленiямъ безъ разбора. И вотъ самые тупые и скудные духомъ люди оказываются у насъ иногда самыми рзкими обличителями всего родного.

Еще недавно у насъ шла борьба за классическое образованiе, которая ясно показала наши жалкiя отношенiя къ просвщенiю Европы. Насъ убждали, что умственная сила Европы основывается главнымъ образомъ на классическомъ образованiи, и правительство устроило наконецъ наши гимназiи согласно съ этой мыслью. Но если такъ, то чт же мы длали со временъ Петра Великаго? Какъ же это мы просвщались и преобразовывались на европейскiй ладъ, не видя и не понимая, въ чемъ состоитъ дло истиннаго, прочнаго образованiя? Мы ли не старались все перенимать, — а вотъ оказывается, что пропустили caмоe главное, самое существенное. Защитники реальной системы, очень горячiе, очень вдохновенные все тою же Европою, въ этомъ же недавнемъ cпоp показали, что они не обладаютъ ясною, крпкою идеею, что сильно желаютъ подражать, но не знаютъ хорошенько, какая ихъ цль и чт именно ихъ привлекаетъ. И выходитъ слдовательно, что не такъ легко заимствовать просвщенiе Европы, что, сколько бы мы ни преклонялись передъ нею, мы все-таки останемся невждами, если не станемъ работать собственнымъ умомъ.

Можно видть изъ этого, почему реформа Петра такъ слабо удалась, почему ей и невозможно было удаться лучше. Легко было завести армiю, построить корабли, основать фабрики и академiю наукъ, но перенести къ намъ умъ и духъ Европы, возбудить у насъ развитiе подобное европейскому было невозможно. Это вещи самобытныя, которыя не заимствуются, не длаются по приказу и не зависятъ отъ воли самаго неограниченнаго властителя. И вотъ мы вышли только подражателями, мы схватываемъ все только вншнимъ образомъ, забывая, что единая искра самостоятельной мысли сдлала бы насъ боле подобными Европ, чмъ всевозможныя заимствованiя чужихъ модъ, чужихъ идей, телеграфовъ, желзныхъ дорогъ и т. д. Обыкновенно думаютъ, что это постоянное влiянiе Европы должно однако возбуждать и оплодотворять наши силы, и что современемъ, какъ любили когда-то повторять, мы догонимъ Европу. Но это было бы возможно разв только тогда, если бы Европа стояла на одномъ мст, если бы она была законченнымъ мiромъ. Тогда, переработывая въ себ влiянiе этого мipa, мы могли бы современемъ отвчать на него своимъ развитiемъ, отвчать на столько, на сколько способна наша натура. Но Европа сама движется. Не успютъ у насъ взойти и укорениться одни смена ея идей и нравовъ, какъ являются новыя и заглушаютъ прежнiя. Мы не только не успваемъ сдлать что-нибудь самостоятельное, — мы не успваемъ перенимать. Мы вчно впопыхахъ, вчно въ жалкой роли подражателей, мы подавлены громаднымъ авторитетомъ, мы все больше и больше привыкаемъ къ тому, чтобы кое-какъ, пополамъ съ грхомъ, брать все у другихъ, а отъ себя ничего не ждать. При такихъ условiяхъ какъ же и когда же мы можемъ догнать Европу?

Очевидно, авторитетъ Европы нельзя принимать за авторитетъ какихъ нибудь общихъ началъ, отвлеченныхъ принциповъ, нтъ, это авторитетъ воплощенный, олицетворенный, живой, Европа дйствуетъ на насъ не истинами, которыя она открываетъ и изслдуетъ, не стремленiями, лежащими въ основ ея дятельности, а всею своею жизнiю, своимъ языкомъ, привычками, прихотями, пороками, заблужденiями. Мы не въ силахъ отдлять въ ней случайное и индивидуальное отъ существеннаго и главнаго, мы равно подчиняемся тому и другому. Мы заражаемся ея страстями, ея временными, личными увлеченiями, и не имемъ досуга одуматься и взглянуть на нее со стороны, потому что она всегда передъ нашими глазами и непрерывно ослпляетъ и увлекаетъ насъ своею жизнью.

Вся бда наша въ нашемъ случайномъ положенiи въ исторiи, въ томъ, что, будучи молоды и неразвиты, мы очутились лицомъ къ лицу съ мiромъ зрлой и уже дряхлющей жизни. Этотъ мiръ будетъ вчно давить насъ своимъ превосходствомъ, а мы будемъ вчно ему завидовать, вчно досадовать на свою молодость, неврить въ самихъ себя, и этой досадой и неврiемъ подрывать свои собственныя силы. Наше недовольство русскою жизнью и ея порядками иметъ здсь свой главный источникъ, это не отчетливое сужденiе, не разумный анализъ, а неопредленное, хотя и сильное чувство, чувство юноши, глядящаго на жизнь взрослыхъ людей. Мы сами часто не знаемъ, чмъ мы недовольны, но успокоиться никакъ не можемъ, мы все твердимъ, какъ у Грибодова въ комедiи:

Какъ иностранное сравнить

Съ нацiональнымъ — странно что-то…

Все чужое, неизвданное, являющееся издали, легко облекается въ нашихъ глазахъ въ идеальныя краски, а когда душа полна такимъ неопредленнымъ идеализмомъ, все окружающее насъ кажется тусклымъ и достойнымъ презрнiя. Такимъ образомъ нашъ молодой идеализмъ, постоянно поддерживаемый зрлищемъ Европы, мшаетъ намъ видть вещи въ ихъ настоящемъ свт. Для пониманiя нужно спокойствiе, нужно даже больше — любовь къ предмету. А мы глядимъ на нашу бдную Русь съ раздраженнымъ чувствомъ недовольства, съ величайшимъ предубжденiемъ противъ нея.

И такъ ни авторитетъ Европы, ни наше недовольство своими порядками не представляютъ нормальныхъ явленiй, истекающихъ изъ сущности предметовъ, а суть большею частiю слдствiя нашего временнаго, случайнаго положенiя. Европ мы подчиняемся слпо, не будучи въ силахъ ее судить и разбирать, и недовольство собою у насъ не разумное и сознательное, а огульное, неопредленное, безотчетное. И въ самомъ дл, гд у насъ умы, которые способны анализировать жизнь Европы съ самыхъ высокихъ точекъ зрнiя? И съ другой стороны, разв послднiе глупцы не умютъ у насъ также куражиться надъ русскою жизнью и исторiею, какъ и наши большiе умники?

Вотъ почему мы признали и этотъ авторитетъ и это недовольство — вншними влiянiями, не элементами внутренняго нашего развитiя, а посторонними обстоятельствами, съ которыми этому развитiю приходится бороться, изъ подъ которыхъ долженъ выбиваться всякiй, стремящiйся къ правильной умственной жизни. 0ни — тяжелое и досадное препятствiе, встрчающееся на пути русскаго ума и чувства, они не даютъ мысли спокойствiя и заране наклоняютъ ее въ извстныя стороны. Люди, понимающiе духовную свободу, знающiе ея несравненную цну и стремящiеся къ ней, больно чувствуютъ этотъ гнетъ, тяжесть его незамтна только тмъ, для кого подчиненiе дло естественное, кто умственный рабъ по самой своей природ.

XIII.

Свобода отъ влiянiй не значитъ ихъ невденiе, или пренебреженiе. Свободное отношенiе къ предмету значитъ только, что не онъ насъ подавляетъ, а, напротивъ, мы умемъ возвышаться надъ нимъ, умемъ судить о немъ вполн самостоятельно. Запираться отъ Европы, или отворачиваться отъ нея — было бы величайшею нелпостiю и только увеличило бы зло, нтъ, чтобы сбросить иго нравственнаго порабощенiя, намъ нужно пойти прямо ей на встрчу, претворить въ себ вс ея влiянiя и отвчать на нихъ развитiемъ своихъ силъ, которое поравнялось бы ея развитiю и побдило бы его. Задача огромная, и нтъ ничего нелпаго въ предложенiи, что мы, можетъ быть, сломимся подъ ея тяжестью. Если влiянiе Европы будетъ приниматься нами пассивно, если мы не будемъ отвчать на него своимъ развитiемъ, то литература наша заглохнетъ, не смотря на размноженiе газетъ и журналовъ, и мы, какъ испанцы въ настоящее время, будемъ жить только чужими мыслями, будемъ вчно преобразовываться, вчно волноваться и метаться, не успвая создать ничего прочнаго и порождая только безпорядокъ въ умахъ и длахъ. Зачатки для такой печальной будущности уже есть и теперь, но по счастiю есть также явные зачатки и нашей умственной самобытности, не позволяющiе намъ предаваться отчаянiю. Исторiя русской литературы представляетъ въ этомъ отношенiи наиболе отрадное зрлище, и если мы способны чему нибудь учиться у нашихъ великихъ писателей, то мы можемъ найти у нихъ величайшiй урокъ: они показываютъ и доказываютъ намъ, чт значатъ и какую имютъ силу вра въ русскую жизнь и свободное отношенiе къ Европ.

Ломоносовъ былъ первымъ нашимъ богатыремъ въ умственной жизни посл эпохи преобразованiя. Онъ поравнялся съ лучшими тогдашними европейскими учеными, и кажется имлъ бы полное право смотрть съ пренебреженiемъ на свое дикое отечество. Но въ немъ и мысли подобной не зарождалось, онъ врилъ въ Россiю также, какъ и въ себя, какъ самъ онъ не чувствовалъ себя рабомъ передъ европейскою наукой, такъ онъ не могъ себ представить и Россiи въ роли рабскаго умственнаго подчиненiя. Нашъ языкъ, который даже еще не проявился, который cуществовалъ только въ устахъ народа, да въ душ самого Ломоносова, онъ считалъ равнымъ по красот и величiю всякимъ другимъ языкамъ. Онъ видлъ берега Рейна, но не ихъ восплъ, а свое ледяное море, свои морозныя ночи и ихъ сверное ciянiе. Онъ ссорится съ нмцами, своими товарищами по академiи, потому что ему и въ мысль не приходитъ смотрть на нихъ какъ на какую-нибудь высшую породу и длать имъ снисхожденiя и уступки. Словомъ, въ лиц Ломоносова мы какъ будто стали на одну доску съ Европою, и его примръ, казалось, пророчилъ намъ, что мы никогда не будемъ простыми подражателями, что съ развитiемъ просвщенiя наше отношенiе къ ней, какъ равнаго къ равному, будетъ только укрпляться. Не сбылось это пророчество! Только художественная литература развилась свободно и самостоятельно среди всякихъ влiянiй, русская же ученость уже никогда не имла той самоувренности и независимости, какъ въ лиц Ломоносова.

Державинъ былъ необразованъ, и его явленiе только доказываетъ, сколько силы и плодотворности имло дло, совершонное Ломоносовымъ. Но Карамзинъ есть истинное чудо русской словесности. Карамзинъ былъ изъ числа образованнйшихъ людей тогдашней Европы, но, создавши въ Россiи новый слогъ, подобный европейскому, и новую литературу, похожую на европейскую, онъ кончилъ тмъ, что весь отдался русской исторiи, предмету, который, повидимому, всего мене могъ интересовать европейца, да и до сихъ поръ настоящихъ европейцевъ не интересуетъ. Карамзинъ любилъ Россiю удивительно, со всею наивностiю, нжностiю и высокопарностiю, которыя ему свойственны. Ему и въ голову не приходило ставить ее ниже Европы, и онъ писалъ русскую исторiю съ такою же гордостiю, съ какою писалъ бы свою исторiю французъ или древнiй римлянинъ. Вышла безсмертная книга, нсколько фальшивая по тону, но такая, въ которой авторъ не только не брезгаетъ своимъ предметомъ, а даже пламенно его любитъ. Эта любовь изощрила и пониманiе Карамзина, дала ему проницательность въ отношенiи къ лицамъ и событiямъ. Можно было подумать, что дло русской исторiи, которому было положено такое твердое основанiе, будетъ только развиваться и упрочиваться съ теченiемъ времени. Но надежды и тутъ насъ обманули: по любви и уваженiю къ предмету, книга Карамзина остается единственною въ своемъ род, и наше просвщенiе кажется все больше и больше чуждается нашей исторiи.

Пушкинъ былъ опять чудесный человкъ, исполненный вры и любви. Его самоувренность и свобода духа, безъ которой невозможна была бы его дятельность, объясняются великимъ событiемъ, пережитымъ имъ въ отрочеств — войною 1812 года. Мы боролись съ Европою и показали себя равными ей, естественно, что и духъ нашъ поднялся до этой высоты.

За стаею орловъ двнадцатаго года

Съ небесъ спустилася къ намъ стая лебедей,

И псни чудныя невиданныхъ гостей

Досел памятны у русскаго народа.

Русская литература была, наконецъ, вполн основана, русская поэзiя поднялась до высоты истинной, неувядающей красоты. Но Пушкинъ еще не усплъ кончить свою волнующуюся жизнь, какъ уже оказалось, что наше просвщенiе охладло къ этой поэзiи, вся послдующая исторiя литературы, составляя неразрывное продолженiе Пушкина, показываетъ вмст съ тмъ, какъ духъ этого генiя долженъ былъ бороться съ нашимъ неврiемъ въ себя и тми влiянiями, которыя подавляютъ насъ.

Явился несравненный комикъ, Гоголь, конечно врующiй и любящiй, какъ и всякiй нашъ великiй писатель. Онъ не смутилъ, какъ мы знаемъ, ни Пушкина, ни императора Николая, но въ остальной масс произошла суматоха, зависвшая отъ существовавшихъ въ ней теченiй. Поклонники Европы схватились за Гоголя для подтвержденiя своего неврiя въ Россiю, литература пошла по этому направленiю, пока не достигла, наконецъ, до чисто обличительной литературы, самъ Гоголь испугался, и былъ осыпанъ оскорбленiями, когда неумло и странно, но искренно обнаружилъ свои дйствительныя мннiя. Вотъ примръ, какъ у насъ нельзя предаваться свободному искусству, скажите что-нибудь печальное, освтите наши темныя стороны — патрiоты назовутъ васъ измнникомъ, а западники подумаютъ, что вы на ихъ сторон.

Исторiя продолжается и повторяется въ томъ же род. Островскiй, вздумавшiй выставить на сцену коренные русскiе типы, сохранившiеся въ отсталой, но крпкой жизнью сред купечества — былъ записанъ въ обличители, и самъ невольно склонился въ эту сторону. Тургеневъ, позволившiй себ свободно нарисовать типъ Базарова, безъ вины подвергся жестокому литературному остракизму. Некрасовъ, бывшiй нкогда почти свободнымъ, смявшiйся надъ тмъ ‘cоврeмeннымъ героемъ’, который

Книги читаетъ, да по свту рыщетъ,

Дла себ исполинскаго ищетъ…

Чтожъ подъ руками, того онъ не любитъ,

То мимоходомъ безъ умыслу губитъ,

и т. д. — Некрасовъ подчинился вполн мыслямъ героевъ такого рода, вычеркнулъ изъ прежнихъ стихотворенiй несогласные съ этими мыслями стихи, и пишетъ теперь безукоризненно, хотя и нсколько слабо. Остальные писатели, боле или мене непокорные духу нашего просвщенiя, — слышатъ со всхъ сторонъ упреки, что они обскуранты, враги свободы, и вредны такъ, что для пользы Россiи слдовало бы кажется всхъ ихъ, вмст съ ихъ книгами, сжечь на одномъ костр.

Огромное явленiе послднихъ годовъ, ‘Война и миръ’ Л. Н. Толстаго, свидтельствуетъ намъ все о томъ же закон: оно создано и внушено глубочайшею врою въ Россiю, и авторъ стоитъ въ совершенно свободномъ отношенiи къ Европ. Вотъ единственныя условiя, при которыхъ у насъ всегда длался и при которыхъ только и можетъ длаться дйствительный успхъ въ литератур. Свобода основанная на вр въ себя — вотъ правило для плодотворной дятельности, и другаго правила быть не можетъ.

Еслибы наша литература имла ясное сознанiе этихъ началъ, то это принесло бы ей безъ сомннiя великую пользу. Но рабы, какъ извстно, при продолжительномъ рабств теряютъ понятiе о свобод и начинаютъ гордиться своимъ подчиненiемъ. Такъ и у насъ въ литератур свобода мысли и слова непонимается и пренебрегается, а подчиненiе господствующимъ влiянiямъ восхваляется почти какъ заслуга и подвигъ. Мы обмануты нашимъ фальшивымъ положенiемъ, мы закабалили себя на извстную службу, имя при этомъ, конечно, добрыя цли, но забывая, что высшее достоинство литературы — быть свободною отъ всякой кабалы, быть самостоятельною въ своихъ движенiяхъ. Ученье у Европы и приложенiе строгихъ требованiй къ Россiи составляютъ вдь только средства, а не цль, но мы сдлали изъ этихъ средствъ цли, мы потеряли настоящiй смыслъ своихъ стремленiй. Мы учимся какъ будто съ тмъ, чтобы вчно учиться, а не съ тмъ, чтобы стать наконецъ просвщенными, независимыми въ своихъ сужденiяхъ. Мы обличаемъ русскую жизнь и исторiю такъ, какъ будто намъ и не желательно и не нужно найти въ нихъ чт-нибудь хорошее, мы недовольны, но сердимся на все, чт можетъ смягчить наше недовольство, мы сомнваемся, но съ негодованiемъ принимаемъ всякое разршенiе нашихъ сомннiй — какъ будто вся наша цль только недовольство и сомннiе, а не вра и любовь, къ которой они должны быть средствомъ.

Такимъ образомъ мы потеряли чувство свободнаго, искренняго, прямаго отношенiя къ предметамъ. Тяжелая историческая задача налегла на насъ своимъ гнетомъ и исказила наши умы. Работать противъ этого искаженiя есть одна изъ высокихъ задачъ, предлежащихъ литератур, а между тмъ литература, разъ сбившись съ дороги, сама усиливаетъ зло, сама развиваетъ и укрпляетъ направленiе, ее же убивающее. Ученiе, никогда не достигающее своей цли — зрлой мысли, и неврiе, никогда не могущее перейти въ вру, — вотъ наша доля, вотъ настpоeнie, вслдствiе котораго мы такъ безплодны, такъ безсильны въ мышленiи и творчеств. Повторяемъ: нужно выбиться изъ этой колеи, нужно постараться возвыситься надъ обстоятельствами, которыя насъ въ нее толкаютъ, нужно сознать свое положенiе и постепенно воспитывать въ себ духъ независимости, духъ умственной свободы.