Два письма Н. Косицы, Страхов Николай Николаевич, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Страховъ

Два письма Н. Косицы *).

Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ первый. Объ И. С. Тургенев и Л. Н. Толстомъ (1882—1885). Изданіе пятое.

Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1908.

ЗА ТУРГЕНЕВА

(Письмо въ редакцію ‘Зари’).

*) Н. Косица — былъ мой псевдонимъ, подъ которымъ явился рядъ писемъ, подобныхъ этимъ двумъ. ‘3аря’ — ежемсячный журналъ В. В. Кашпирева, выходившій въ 1869—72 годахъ. Н. С.

Вотъ уже восемь лтъ, милостивый государь, какъ я выступилъ на литературное поприще, и мое несчастное положеніе не только не улучшается, а съ каждымъ днемъ становится хуже и хуже. Увлекаемый пагубнымъ, но непреодолимымъ пристрастіемъ къ нашей литератур, я съ каждымъ днемъ живе чувствую горечь и тяжесть участи, которую самъ себ уготовилъ. Подумайте обо мн и пожалйте. Я постоянно читаю книги, которыя вовсе не заслуживаютъ чтенія, я задаю себ вопросы, ршеніе которыхъ не иметъ никакой дйствительной важности, я по цлымъ днямъ, и недлямъ, и мсяцамъ упражняю свою проницательность на предметахъ, не заключающихъ въ себ никакого серіезнаго значенія. Эти книги, вопросы и предметы закрываютъ отъ меня міръ, не даютъ мн видть того, что, дйствительно, заслуживаетъ вниманія, чмъ волнуются люди разумные и любящіе свое отечество. Читали ли вы, напримръ, романъ г. Авдева ‘Межъ двухъ огней’ и романъ Марка Вовчка ‘Живая душа’? Если и принимались читать, то врно не дочитали, а я прочелъ эти романы отъ первой строки до послдней, изучалъ, сравнивалъ. Вникали вы въ отношенія Камышлинцева къ Ольг Мытищевой, или Маши къ Загайному? Едва ли вы нашли ихъ достойными продолжительнаго вниманія, а я вникалъ, я прослдилъ вс слова, вс дйствія и душевныя движенія этихъ героевъ и героинь, я возсоздалъ эти лица въ своемъ воображеніи, и отдалъ себ отчетъ въ образ ихъ мыслей и поступковъ.

Ее думаете ли вы, что это весело и занимательно? О, какая тяжкая работа, что за звота, по выраженію Байрона, неутолимая никакимъ сномъ! Часто бросаю я книгу, часто собираюсь съ силами, чтобы вновь пуститься въ этотъ бдный хаосъ лицъ, сценъ, разговоровъ — и только изрдка, среди этого мрачнаго плаванія, я вдругъ обрадуюсь, когда натолкнусь на какое-нибудь мсто, на сценку, на замчаніе, гд, наконецъ, наголо, на чистоту высказалась у автора вся пошлость его взгляда на жизнь, все чудовищное искаженіе истинныхъ отношеній къ предмету. Помните ли, напримръ, то мсто, когда герой приходитъ къ барын, которая по его милости находится въ интересномъ положеніи, и обращаетъ вниманіе…? Но я совершенно увренъ, что вы давно забыли эти пошлости, которыя лишь я осужденъ носить въ своей памяти. Могу васъ уврить только, что тутъ среди потока безсвязныхъ и ничего не выражающихъ звуковъ вдругъ слышится рзкій, отчетливый диссонансъ,— вдругъ ясно открывается вся бездна пустоты и безсердечія, выдаваемыхъ авторомъ за душевную глубину и сердечную теплоту.

Несчастный! замтите вы, чему же тутъ радоваться? и вообще, изъ-за чего все это волненіе, вс эти труды и усилія? Я буду съ вами вполн откровененъ, милостивый государь. Все это я длаю для достиженія весьма незначительнаго результата. Все это для того, чтобы иногда, ходя по своей комнат, я могъ сказать себ съ совершенной увренностію: ‘я ихъ понимаю, я знаю, что такое пишется въ русской литератур, для меня вполн ясны: смыслъ, источникъ, глубочайшій корень этихъ писаній’. Вы спросите меня: что же такого сладкаго и утшительнаго я нахожу въ этой мысли? Ужъ не гордость ли? Поврьте, что нтъ. Да и какая можетъ быть гордость въ томъ, что русскій человкъ понимаетъ русскія книги, при томъ книги, писанныя для огромнаго большинства читателей, для дамъ, для двицъ? А я, вдь, человкъ давно бородатый и даже съ сдиною.

Нтъ, дло не въ гордости, если я добиваюсь полнаго и яснаго уразумнія русской литературы, то единственно для моего душевнаго спокойствія. Дло въ томъ, что эта литература вотъ уже не одинъ десятокъ лтъ занимается предметомъ, который затрогиваетъ меня въ высокой степени. Именно, она постоянно ищетъ какихъ-то новыхъ, свжихъ, живыхъ мыслей, она постоянно увряетъ, что она находитъ такія мысли, что она обладаетъ ими вполн, что она затмъ и существуетъ, чтобы проводить ихъ, развивать и вкоренять въ обществ. Посудите сами, какъ это раздражаетъ любопытство! Несмотря на то, что во всхъ этихъ мысляхъ я еще ни разу не нашелъ (при тщательномъ изслдованіи) ни новости, ни свжести, ни даже особой живости,— я до сихъ поръ не могу отдлаться отъ этой завлекательной игры. Несмотря на постоянныя разочарованія, я вотъ уже боле десяти лтъ хватаюсь съ жадностію за новыя книги и тотчасъ принимаюсь разыскивать, не явилась ли въ нихъ какая-нибудь новая, свжая, живая мысль? И до тхъ поръ я не успокоюсь, пока не дойду до полнаго убжденія, что все это мыльный пузырь, и что я тревожился понапрасну. Читали ли вы, напримръ, статью г. Алкандрова о Тургенев? А я читалъ, именно потому, что въ одномъ журнал говорилось, будто въ этой стать есть свжая мысль. Замтили ли вы, что г-жа Конради въ своихъ критическихъ пріемахъ начинаетъ подражать г. Писареву? А я замтилъ. Читали ли вы…! Но, милостивый государь, мн, наконецъ, совстно становится указывать, что я читаю, во что вникаю, на что трачу свое время и свои силы.

Но дло не въ одной раздраженной любознательности, русская литература затрогиваетъ сверхъ того и мое нравственное чувство. Невозможно выразить, съ какою самоувренностью, съ какимъ пророческимъ воодушевленіемъ выступали, а многіе и до сихъ поръ выступаютъ у насъ съ проповдью новыхъ идей. Можно подумать, что они первые открыли различіе между добромъ и зломъ, что имъ выпала доля просвтить въ этомъ отношеніи родъ человческій. ‘Начнешь читать’, говаривалъ одинъ изъ моихъ пріятелей — ‘и тотчасъ видишь, что авторъ обращается съ тобой, какъ съ дуракомъ, читаешь дальше,— и чувствуешь, что онъ считаетъ тебя не только дуракомъ, но и подлецомъ’.

Вы знаете, къ чему повели эти заносчивыя наставленія, эти наглыя посягательства на человческое достоинство читателей. Они имли необыкновенный успхъ. Нашлось множество читателей, которые вполн подчинились впечатлнію, потеряли всякую вру въ себя и стали мало-по-малу считать себя дйствительно дураками и дйствительно подлецами. Они усумнились въ самыхъ простыхъ и, повидимому, натуральныхъ своихъ дйствіяхъ, они вдругъ, стали стыдиться своихъ всегдашнихъ мнній и своего образа жизни. Понятно, что отсюда произошло. Изъ дураковъ и подлецовъ они вдругъ пожелали сдлаться умниками и добродтельными,— и вы найдете теперь множество людей, которые вполн уврены, что они совершили надъ собой столь дивное и полезное для нашего отечества превращеніе. Они были прежде глупы, а теперь блистаютъ умомъ,— были прежде себялюбивы и малодушны, а теперь преисполнены великодушія и благородства.

Но что касается до меня, то дло происходило совершенно иначе. Представьте — едва смю высказать этотъ фактъ, безъ котораго мн, однакоже, невозможно изъяснить свою мысль,— представьте, что я никогда не считалъ себя дуракомъ и подлецомъ. Прошу васъ понять меня, какъ слдуетъ. Конечно, случалось мни говорить и длать глупости, конечно, есть грхи на моей совсти, но потерять всякое самоуваженіе, почувствовать, что вплоть до настоящей минуты я разсуждалъ, какъ дуракъ и дйствовалъ, какъ подлецъ,— такого несчастія, благодареніе небу, я никогда не испытывалъ.

Вы понимаете теперь, въ какой разладъ я пришелъ съ нашею литературой. Когда ко мн обращаются съ такою нахальною рчью, какъ-будто я ровно ничего не знаю и не умю разобрать, что хорошо и что дурно,— то, несмотря на всю свою скромность, я не могу воздержаться отъ нкотораго волненія. Скажу откровенно — меня немножко злитъ это непомрное самодовольство и самовозношеніе. Вотъ почему для меня составляетъ нкоторое удовольствіе — добраться до корня этихъ ярыхъ нравоученій, вотъ почему я и радуюсь, когда найду мсто, обличающее тхъ, кто такъ гордо признаетъ себя свтильниками правды и добра. Мн пріятно видть, что гордость и легкомысліе наказываютъ сами себя, что истинная нравственная чистота (какъ тому и подобаетъ) не мирится съ ними, я убждаюсь, что все идетъ надлежащимъ образомъ, что вчные законы души человческой соблюдаютъ ея,— и успокаиваюсь.

Таковы странныя и, по правд сказать, почти безполезныя какъ для ума, такъ и для сердца занятія, которымъ я предаюсь по своему пристрастію къ нашей литератур. По счастію, не вс мои изслдованія безплодны,— и если я ршился писать къ вамъ, то лишь потому, что, какъ вы сейчасъ увидите, я встртилъ нчто, можетъ быть, не совсмъ недостойное вашего вниманія.

Вы понимаете, что я говорилъ до сихъ поръ не обо всей нашей литератур, а только объ одной ея части, о той, которая у насъ всего больше процвтаетъ, иметъ наибольшее число органовъ и составляетъ пищу главной массы читателей.

Но не думаете ли вы, что объ остальной, такъ сказать, боле правильной и спокойной части нашей литературы можно судить безъ особыхъ затрудненій,— что она допускаетъ простое и ясное пониманіе? Вы жестоко ошибаетесь, по моему мннію, эта часть литературы требуетъ еще большихъ, еще напряженнйшихъ усилій. Она такъ темна, такъ тревожна, воодушевлена такими глубокими и неопредленными стремленіями, порождаетъ свои произведенія съ такими болями и муками, что передъ нею ничего не значатъ вс шалости новыхъ идей, обыкновенно отличающіяся соблазнительною ясностію. Вообще русскую литературу я считаю однимъ изъ самыхъ непонятныхъ явленій, какія только есть на свт.

Хотите доказательствъ? Возьмите появленіе ‘Войны и Міра’. Какое неожиданное, ошеломляющее впечатлніе! Кто былъ готовъ къ этому произведенію? Кто понялъ его, какъ слдуетъ? Не говорю о вашемъ журнал, о которомъ можно сказать, по крайней мр, что онъ не посрамилъ себя въ этомъ случа. Но какъ осрамились другіе! Съ одной стороны,великое произведеніе гр. Л. Н. Толстого подобно нкоторой бомб обрушилось въ нигилистическій муравейникъ — и этотъ муравейникъ до сихъ поръ не можетъ прійти въ себя, въ постигая, что за предметъ ихъ давитъ, и не имя возможности ни обозрть этотъ предметъ своими крошечными глазами, ни искусать его своими крошечными челюстями. Съ другой стороны, такой заслуженный журналъ, какъ ‘Русскій Встникъ’, не только не сумлъ въ этомъ случа побдить свое обыкновенное равнодушіе и высокомріе относительно русской литературы, но даже — credite posteri! — ничего лучшаго не нашелъ сказать по поводу ‘Войны и Мира’, какъ обвинить гр. Л. Н. Толстого въ какомъ-то ‘историческомъ нигилизм!’ Чего же вамъ больше подобной сумятицы!

Возьму другой случай, который собственно я и хочу разобрать въ этомъ письм. Припомните то недоумніе, которое возбудилъ ‘Дымъ’ г. Тургенева, припомните до сихъ поръ продолжающіеся толки объ этой повсти. Какая туча недоразумній! Какое глубокое непониманіе писателя, давно любимаго! Кончилось дло тмъ, что читатели вознегодовали на автора, и авторъ возропталъ на свою судьбу, утверждая, что карьера писателя вовсе не можетъ быть названа карьерою, такъ какъ при каждомъ новомъ произведеніи самый знаменитый авторъ испытываетъ т же непріятности, какъ и новичекъ, въ первый разъ появляющійся на литературномъ поприщ {См. ‘Дымъ’, отдльное изданіе, предисловіе. Это предисловіе, не перепечатано въ собраніи сочиненій Тургенева.}.

Вотъ этотъ-то горестный случай былъ моимъ истиннымъ торжествомъ, милостивый государь, былъ одною изъ самыхъ свтлыхъ минутъ въ моей жизни. Оказалось, что я недаромъ трудился, что есть хоть какой-нибудь прокъ въ моихъ плаченныхъ занятіяхъ. Именно, я убдился, что я понимаю Тургенева, что я его совершенно понимаю, и что для меня не существуетъ тхъ недоумній, съ которыми возятся другіе.

Притомъ,— не лестное ли обстоятельство?— оказалось, что я его понимаю давно и что давно напечаталъ, какъ слдуетъ его понимать. Слдовательно, не можетъ быть и сомннія въ моей проницательности. Не угодно ли прочесть? Когда поднялся шумъ и гвалтъ изъ-за романа ‘Отцы и Дти’, я тогда же написалъ слдующее:

‘За что раздаются эти нескончаемые упреки, за что сыплются на Тургенева эти безчисленныя обиды, за что чутъ ли не ежедневно порицается онъ не въ одномъ, такъ въ другомъ мст? Все это за то, что самъ онъ забраковалъ Базарова,— что въ своемъ послднемъ роман онъ развнчалъ и казнилъ его. До этого романа Тургеневъ былъ предметомъ всеобщаго почтенія, считался первымъ русскимъ литераторомъ: впечатлительные люди изъ его знакомыхъ часто видали его во сн {Намекъ на одно совершенно забытое дло, на письмо г. Некрасова къ г. Тургеневу, въ которомъ письм редакторъ ‘Современника’, если не ошибаемся, убждалъ г. Тургенева отдать въ этотъ журналъ романъ ‘Отцы и Дти’. См. ‘С.-Петерб. Ведом.’ 1863 года.}, и въ цлой литератур онъ не встрчалъ ни одного враждебнаго голоса’.

‘Что же такое случилось? Что такое сдлалъ Тургеневъ? Пересталъ онъ что-ли быть прежнимъ Тургеневымъ? Измнилъ самому себ? Сталъ признавать то, что прежде отвергалъ, и осуждать то, что прежде хвалилъ?’

‘Нисколько и ничуть не бывало. Конечно, онъ разоблачилъ, развнчалъ и казнилъ Базарова, но наша критика была, значитъ, совершенно слпа, если не замчала, что онъ занимается подобными длами давно,— что развнчиваніе и казнь разныхъ представителей составляетъ даже главное его занятіе. Передовой человкъ, носитель думъ поколнія — составляетъ постоянную тему его созданій, и несостоятельность передового человка — постоянный выводъ, который въ нихъ таится. Тургеневъ казнилъ иногда даже жестоко, безчеловчно: вспомните ‘Гамлета Щигровскаго узда’, вдь, этотъ юноша былъ также передовымъ человкомъ въ Москв, былъ ораторомъ и звздою тамошнихъ кружковъ. Другіе были казнены мягче, но все-таки казнены. Одинъ за другимъ были разоблачены и сведены съ пьедесталовъ: и Веретьевъ — сильная натура, и Рудинъ — энтузіастъ, и Инсаровъ — человкъ дла, та же судьба, наконецъ, постигла и Базарова. Съ напряженнымъ вниманіемъ Тургеневъ всматривается въ эти типы, но, по страшной сил своего анализа и изумительной тонкости пониманія, онъ не можетъ на нихъ успокоиться и развнчиваетъ ихъ одного за другимъ. Онъ постоянно не увлеченъ до конца, постоянно смотритъ скептически’.

‘Если же такъ, то какъ же могло случиться, что послднее его дло, послдняя казнь, совершенная надъ послднимъ героемъ, показалась какою-то удивительною новостью? Кто могъ быть до того ослпленъ, чтобы ожидать пощады отъ такого проницательнаго человка? Кто могъ быть до того простодушенъ и самодоволенъ, что ожидалъ похвалы отъ Тургенева? Нечего сказать, куда какъ пристало Тургеневу — расточать похвалы! Ждите отъ него воскуреній — скоро дождетесь’!

‘Есть, конечно, вещи, которыя хвалитъ Тургеневъ, но всякій долженъ бы давно уже замтить, что это за вещи. Онъ чутокъ къ красотамъ природы, онъ восхищается лсомъ, лугомъ, ркою, и притомъ съ удивительнымъ мастерствомъ уметъ рисовать нашу природу, эту бдную природу’. Въ человческомъ же мір онъ съ невозмутимою любовью останавливается на томъ, что попроще,— на томъ, что прежде называлось ‘непосредственнымъ’, онъ любуется на какого-нибудь Касьяна съ Красивой Мечи, на какую-нибудь глупенькую еничку, на старушку-мать Базарова… Но, какъ скоро дло идетъ о представител, о человк развитомъ и передовомъ,— на сочувствіи и любви дло не останавливается, мирныя отношенія начинаютъ колебаться, Тургеневъ вдумывается, разлагаетъ, анализируетъ и кончаетъ тмъ, что осуждаетъ’.

‘По поводу матери Базарова, наша критика со злобою укорила поэта, зачмъ онъ похвалилъ эту женщину. Что же длать! Похвала не вамъ досталась — и Богъ знаетъ, когда еще достанется. Вы думаете, я говорю о Тургенев? Вовсе нтъ, я говорю о поэзіи, не скоро вы дождетесь, чтобы поэзія возвела васъ въ свтлый идеалъ’.

‘Въ самомъ дл, что же значитъ вся эта дятельность Тургенева? Ужъ нтъ ли тутъ умышленной вражды къ прогрессу? Ужъ не пишетъ ли онъ своихъ романовъ съ заднею мыслью? Не осуждаетъ ли своихъ героевъ нарочно, злонамренно? Какое странное предположеніе! Нтъ, не такъ длаются поэтическія дла, невозможно ихъ объяснять такимъ образомъ. Поэты мене властны надъ собою, чмъ другіе люди, они могутъ создавать только то, что вытекаетъ изъ самой глубины ихъ души, въ чемъ они участвуютъ цлымъ своимъ существомъ, нарочно они ничего поэтическаго произвести не могутъ. И на Тургенев, какъ на истинномъ поэт, это подтверждается наияснйшмъ обрасзомъ. Посмотрите, въ самомъ дл, на то, какъ онъ относится въ своимъ героямъ. Если онъ привязывается къ нимъ къ такимъ настойчивымъ вниманіемъ, то это прямо зависитъ отъ его расположенія любить ихъ и врить въ нихъ. И онъ, дйствительно, иногда успвалъ обмануть себя до того, что врилъ въ нихъ,— вдь, онъ явно врилъ въ своего Инсарова. Онъ, дйствительно, любитъ своихъ героевъ, это совершенно ясно въ отношеніи къ Рудину и замтно даже въ отношеніи къ Базарову. Но что же выходитъ? Страшная сила анализа и изумительная тонкость пониманія не даютъ примиренія поэту и идутъ на перекоръ его симпатіи: он постоянно одерживаютъ верхъ и за ними остается послднее слово, окончательный приговоръ. Вспомните, въ самомъ дл, Рудина, вдь, Тургеневъ самъ не свой, вдь, онъ чуть не плачетъ, разоблачивъ и развнчавъ эту любимую фигуру. Но не быть искреннимъ и правдивымъ настоящій поэтъ не можетъ,— и вотъ онъ, хоть и плачетъ, а казнитъ своего героя. Нчто подобное было и съ Базаровымъ. Скажу боле: даже и ‘Гамлетъ Щигровскаго узда’, мн кажется, не обошелся поэту безъ нкоторой боли’.

‘Если же мы убдимся въ этомъ (а, кажется, это ясно), то мы увидимъ, что Тургеневъ есть одинъ изъ людей, наиболе болющихъ своимъ вкомъ, что онъ представитель и выразитель одной изъ глубочайшихъ сторонъ нашей жизни. Вотъ, въ самомъ дл, человкъ до страсти, до болзни увлеченный идеею прогресса. Онъ слдить за нею со всею зоркостью своего поэтическаго ума, онъ безпрестанно ищетъ, онъ ждетъ съ минуты на минуту — вотъ-вотъ эта идея воплотится, вотъ она приметъ живыя черты. Но, пожираемый желаніемъ видть свой идеалъ въ дйствительности, поэтъ въ то же время полонъ безпощаднаго анализа и самаго пронзительнаго скептицизма. Имъ обладаетъ въ высшей степени тотъ бсъ, о которомъ одинъ изъ критиковъ говоритъ въ шуточныхъ стихахъ, намекающихъ, впрочемъ, на серіозныя мысли: ,

‘Бсъ отрицанья, бсъ сомннья,

‘Бсъ, отвергающій прогрессъ’.

‘Многіе радостно подчинялись этому бсу и усердно одобряли все, что совершалось по его внушеніямъ. Но когда этотъ самый бсъ внушилъ Тургеневу коснуться и этихъ многихъ, тогда они вдругъ стали уврять, что у насъ есть прогрессъ, котораго нельзя отвергать, котораго никакой бсъ не сметъ подвергать отрицанію изъ которомъ сомнваться — сущее святотатство…’

‘И оказалось, слдовательно, то, что давно извстно: сомнніе для людей трудно и невыносимо, для нихъ легче и пріятне вра, скептицизмъ у нихъ только на губахъ, въ сердц же, наврное, поклоненіе не тмъ, такъ другимъ идоламъ’.

‘Во всякомъ случа, нельзя не признать крайне забавнымъ то, что наша критика такъ поздно спохватилась относительно Тургенева. Занятая разными важными предметами, она только тутъ, только въ послднемъ роман увидла, что онъ — человкъ вольнодумный, дерзкій, неуважительный. Между тмъ, онъ всегда былъ такой, онъ постоянно отличался самымъ ярымъ вольнодумствомъ. Какъ же можно было не замчать этого такъ долго?’ (‘Время’ 1863, No 2).

Ну что скажете, милостивый государь? Неправда ли, что мною совершенно врно указана одна изъ главныхъ чертъ таланта г. Тургенева? Неправда ли, что, мои слова можно вполн примнить и къ ‘Дыму’? Не та же ли это исторія? Г. Тургеневъ скептически отнесся къ вашему новому прогрессу,— къ тому направленію, лозунгомъ котораго стала народность,— и мы разсердились на него, какъ-будто не знали свойствъ его таланта. Нкогда, когда на первомъ план стоялъ нигилизмъ, Тургеневъ не преклонился передъ нимъ, а напротивъ — назвалъ его по имени и разоблачилъ его. Теперь другія времена. Г. Тургеневъ, въ силу своей изумительной чуткости, хорошо видитъ, что наиболе значительное явленіе въ нашей умственной жизни за послдніе годы есть поворотъ къ народности. И къ этому явленію онъ отнесся точно такъ же, какъ и ко всмъ другимъ, онъ пытался разоблачить и развнчать его.

Многіе упрекали г. Тургенева въ измнчивости, въ томъ, что онъ подчинялся всмъ колебаніямъ и волненіямъ нашего умственнаго движенія, вы видите, какъ это несправедливо. Въ сущности, онъ всегда оставался однимъ и тмъ же, въ сущности, онъ никогда ничему не отдавался до конца и всегда относился отрицательно къ тмъ самымъ явленіямъ, къ которымъ, повидимому, питалъ такой живой и чуткій интересъ. Такова его натура, такова существенная черта его умственнаго настроенія, подъ вліяніемъ которой работаетъ его талантъ. Нтъ сомннія, что дло совершается здсь искренно и серіозно. Тургеневъ, какъ подобаетъ всякому истинному поэту, обнаруживаетъ въ своихъ произведеніяхъ свою душу. Давно уже намъ слдовало бы это понять, давно уже намъ слдовало бы не ждать отъ него того, чего онъ дать не можетъ.

Вотъ, милостивый государь, понятіе о дятельности Тургенева, которое я уже давно себ составилъ, но которое, конечно, вслдствіе слабости моихъ силъ и дарованій, или забыто читателями, или осталось имъ вовсе неизвстнымъ. Буду весьма вамъ благодаренъ, если вы напечатаніемъ настоящаго письма распространите въ читающей публик эти соображенія, касающіяся столь немаловажныхъ предметовъ.

Н. Косица.

7-го сентября.

(Заря 1869, сентябрь).

ЕЩЕ ЗА ТУРГЕНЕВА.

(Письмо въ редакцію ‘Зари’ по поводу выхода перваго тома его сочиненій*).

*) Вотъ полное заглавіе этого изданія: Сочиненія И. С. Тургенева (1844—1868). Изданіе братьевъ Салаевыхъ. Москва Тип. Грачева. Семь томовъ. Т. II и IV. 1868. Томы I, III, V, VI и VII. 1869. При первомъ томъ портретъ автора.

Пишу къ вамъ, милостивый государь, весьма грустный и печальный. Я уже не вполн доволенъ былъ тми замчаніями, которыми сопровождается въ сентябрьской книжк ‘Зари’ мое послднее письмо, мн былъ не по душ тотъ рзкій и черезчуръ опредленный вопросъ, который задавала себ ‘Заря’: что такое г. Тургеневъ, западникъ или славянофилъ? По свойственному людямъ самолюбію я полагалъ, что высказалъ свое мнніе о г. Тургенев вполн ясно, что по самому существу дла его нельзя признавать ни западникомъ, ни славянофиломъ, и что вс достоинства его славной дятельности заключаются не въ какихъ-либо опредленныхъ мнніяхъ и стремленіяхъ, а въ той поэтической правд, которая не давала ему фальшивить ни въ какомъ случа, ни передъ какими явленіями. Насколько Тургеневъ поэтъ, настолько онъ правъ везд и во всемъ,— ибо поэзія есть правда. Вотъ, милостивый государь, какую простую и давнишнюю истину я ршился примнить къ Тургеневу, вотъ съ какой точки зрнія, какъ мн казалось, слдовало судить его. Поэтовъ нельзя подводить подъ готовыя формулы извстныхъ ученій, раздляющихъ на враждебные лагери нашу литературу, поэты не могутъ быть слугами и пособниками опредленнаго литературнаго лагеря, мсто ихъ выше и почетне: изъ нихъ вс должны черпать поученіе и отъ нихъ ожидать откровеній, озаряющихъ смыслъ жизни.

Такъ я думалъ, милостивый государь, и такъ мысленно возражалъ на то мсто ‘Зари’, гд прямо сказано, что Тургеневъ есть западникъ. Но вскор меня ожидалъ ударъ несравненно боле тяжкій и чувствительный. Явился, наконецъ, первый томъ новаго изданія сочиненій Тургенева, а въ немъ явились т ‘Литературныя воспоминанія’ г. Тургенева, которыхъ такъ давно ждали, и отрывокъ изъ которыхъ былъ напечатанъ въ ‘Встник Европы’. Съ величайшей жадностію я прочелъ это новое произведеніе знаменитаго нашего писателя — и былъ потрясенъ имъ до глубины души. Г. Тургеневъ излагаетъ тутъ мнніе о своей дятельности, повидимому, глубоко различающееся отъ того, которое я изложилъ.

Кто бы могъ подумать? Кто могъ этого ожидать? Г. Тургеневъ объявляетъ, что онъ всегда былъ и теперь остается западникомъ (см. стр. IX), что ученіе славянофиловъ онъ признаетъ ложнымъ и безплоднымъ (см. стр. XCIII). Этого мало. Говоря о томъ, какъ создались у него ‘Отцы и Дти’, г. Тургеневъ всячески увряетъ и доказываетъ, что онъ сочувствовалъ Базарову, и почти раскаивается, что изобразилъ его слишкомъ объективно. ‘Это многихъ сбило съ толку’,— говоритъ онъ — ‘и кто знаетъ! въ этомъ была — быть можетъ — если не ошибка, то несправедливость. Базаровскій типъ имлъ, по крайней мр, столько же права на идеализацію, какъ предшествовавшіе ему типы’ (стр. XCV).

Но и этого мало. Приводя замчаніе одной даны, которая, по прочтеніи ‘Отцовъ и Дтей’, сказала ему: вы сами нигилистъ, г. Тургеневъ говоритъ: ‘не берусь возражать, быть можетъ, эта дама и правду сказала’ (стр. ХСІ). Наконецъ, и этого мало. Г. Тургеневъ прямо объявляетъ, что ‘за исключеніемъ воззрній Базарова на художество’ онъ, г. Тургеневъ, ‘почти раздляетъ вс его убжденія’ (стр. ХСІ).

‘Вроятно’, пишетъ г. Тургеневъ, ‘многіе изъ моихъ читателей удивятся, если я имъ это скажу’. Еще бы не удивиться! Еще бы не прійти въ крайнее изумленіе! Тургеневъ — нигилистъ! Тургеневъ раздляетъ убжденія Базарова! Да что же можетъ быть удивительне подобной новости? Не затмъ ли она и написана, не затмъ ли и напечатана въ десяти тысячахъ экземпляровъ, во глав полнаго собранія его сочиненій, чтобы произвести какъ можно больше удивленія, чтобы оглушить, поразить, раздавить читателей?

А я-то, я-то, несчастный! Не я ли проповдывалъ о Тургенев самое высокое мнніе, расточалъ ему тончайшія похвалы и заносился въ самыя выспреннія соображенія, толкуя о его твореніяхъ? Не я ли говорилъ, что Тургеневъ постоянно развнчиваетъ своихъ героевъ въ силу своей неподкупной поэтической искренности и правдивости, которая ясно показываетъ ему, что эти герои со всми своими притязаніями далеко не воплощаютъ въ себ идеала человческой жизни? Не я ли по этому случаю распространялся о ‘страшной сил анализа и изумительной тонкости пониманія’, свойственной Тургеневу, о томъ, что онъ ‘полонъ безпощаднаго анализа и самаго пронзительнаго скептицизма?’

И вдругъ оказывается, что эта поэтическая зоркость, о которой я мечталъ, эти чудеса проницательности и мткости, что все это — моя выдумка, что Тургеневъ есть, просто, нигилистъ, да притомъ и не самаго высокаго разбора, не изъ чистыхъ, а изъ, такъ называемыхъ пестрыхъ нигилистовъ, которые, напримръ, любятъ искусство, или во время грозы читаютъ ‘Отче нашъ’, не замчая, что подобными склонностями и дйствіями противорчатъ своимъ началамъ. Какое для меня посрамленіе! Какой тяжкій ударъ для моей репутаціи любителя русской литературы и скромнаго, но безукоризненнаго и безошибочнаго истолкователя ея произведеній!

Признаюсь вамъ, что я былъ почти испуганъ столь неожиданнымъ, столь рзкимъ оборотомъ дла, и только понемногу сталъ приходить въ себя и собираться съ мыслями. Вообще замчу, что, несмотря на волненіе, съ которымъ я слжу за всякими подвигами и переворотами русской литературы, я очень упоренъ въ своихъ мнніяхъ, и живость моихъ впечатлній не должна внушать мысли о какой-либо шаткости въ моихъ убжденіяхъ. Я сталъ понемножку размышлять, сравнивать, навелъ кой-какія справки, и вотъ результаты, до которыхъ я достигнулъ.

Возьмемъ сначала то, что говоритъ г. Тургеневъ о своей любви къ Базарову, о томъ, что онъ отнесся къ выведенному въ этомъ лиц типу ‘не только безъ предубжденія, а также съ сочувствіемъ’ (стр. XCII). Невозможно представить, какъ тщательно и подробно г. Тургеневъ доказываетъ это. Онъ ссылается на самые различные и неопровержимые документы.

1) На свой дневникъ: 30 іюля (должно быть 1861 года) въ немъ было записано: ‘Современникъ, вроятно, обольетъ меня презрніемъ за Базарова — и не повритъ, что во все время писанія я чувствовалъ къ нему невольное влеченіе’ (стр. ХСІІ).

2) На нмецкую газету (Vossische Zeitung, 10-Iuni {Какого года — неизвстно. Г Тургеневъ въ своемъ волненіи указалъ даже отдлъ и страницу, Zweite Beilage, Seite 3, но годъ забылъ указать. Впрочемъ, любопытные могутъ добраться до этой важной даты по слдующему признаку: г. Тургеневъ не забылъ упомянуть, что 10 іюня было Donnerstag, т. е. четвергъ.}), гд было сказано о Базаров: ‘всякій новйшій радикалъ съ чувствомъ радостнаго удовлетворенія признаетъ изображеніе свое и своихъ единомышленниковъ въ такомъ гордомъ образ, одаренномъ такою силою характера и такою полною независимостію отъ всего мелкаго, пошлаго, вялаго и ложнаго’ (стр. ХСІ).

3) На даму, слова которой мы приводили.

4) На письмо какого-то мужчины, который писалъ г. Тургеневу: ‘вы ползаете у ногъ Базарова! вы только притворятесь, что осуждаете его, въ сущности вы заискиваете передъ нимъ и ждете, какъ милости, одной его небрежной улыбки’ (стр. ХСІ).

5) На письмо Каткова, который, получивъ рукопись г. Тургенева, писалъ ему: ‘Если и не въ апоеозу возведенъ Базаровъ, то нельзя не сознаться, что онъ какъ-то случайно попалъ на очень высокій пьедесталъ. Онъ, дйствительно, подавляетъ все окружающее. Все передъ нимъ или ветошь, или слабо и зелено. Такого ли впечатлнія нужно было желать?’ (стр. ХСІІ). Каткову, очевидно, и въ голову не могло прійти, что г. Тургеневъ втайн придерживается нигилизма и вовсе не намренъ его осуждать.

Итакъ, впечатлнія, испытанныя дамами и мужчинами, свидтельство собственнаго дневника автора, сужденія писателей отечественныхъ и иностранныхъ — все доказываетъ, что г.Тургеневъ написалъ ‘Отцовъ и Дтей’ безъ всякаго злого умысла, безъ малйшей коварной мысли. Оправданіе полное и блистательное! Г. Тургеневъ можетъ надяться, что теперь самые упрямые и задорные нигилисты признаютъ его совершенную невинность и, наконецъ, сознаются, какъ жестоко и несправедливо они поступили съ писателемъ, столь сочувственно отнесшимся къ ихъ мнніямъ, питавшимъ невольное влеченіе, родъ недуга къ Базарову.

Но, милостивый государь, не одни нигилисты будутъ торжествовать по поводу этихъ нежданныхъ открытій, я тоже торжествую, я тоже могу счесть первый томъ Тургенева за одну изъ самыхъ славныхъ своихъ побдъ. Припомните, въ самомъ дл, что я вамъ писалъ. Не говорилъ ли я вамъ разв о постоянной нжности, которую питаетъ къ своимъ героямъ г. Тургеневъ? Не говорилъ ли я о тонъ, что онъ постоянно расположенъ любить ихъ и врить въ нихъ? Его герои суть его любимцы, предметы его поклоненія. Я утверждалъ, что если онъ ихъ казнитъ и развнчиваетъ, то длаетъ это только въ силу высшихъ требованій, во исполненіе своего высокаго служенія поэта, такъ что подобныя жертвы, приносимыя имъ на алтар правды, даже обходятся ему не безъ нкотораго страданія, не безъ тяжкаго чувства, вызываемаго борьбою со своими симпатіями. Даже Гамлетъ Щигровскаго узда’, смло восклицалъ я, ‘не обошелся, мн кажется, поэту безъ нкоторой боли’.

Итакъ, я никогда не отрицалъ сочувствія г. Тургенева къ мнніямъ и характерамъ его героевъ! я, напротивъ, настаивалъ на живости и глубин этого сочувствія, и думалъ только въ своемъ простодушіи, что нашъ знаменитый писатель боле свободно относится къ своимъ твореніямъ, что онъ, какъ это бываетъ съ поэтами, уметъ подниматься въ сферу идей и воззрній, стоящую выше уровня его героевъ, что онъ глядитъ на изображаемыя имъ явленія съ нкоторой поэтической высоты, съ которой они открываются ему въ своемъ истинномъ свт и въ своихъ надлежащихъ размрахъ. И вдругъ — какое разочарованіе! Оказывается, что ничего подобнаго нтъ у Тургенева, что онъ, напротивъ, влагаетъ героямъ свои собственныя мысли и чувства, что онъ не въ силахъ отдлиться отъ своихъ созданій и сливается съ ними въ своемъ настроеніи и міросозерцаніи.

Если бы это было вполн справедливо, то я, конечно, долженъ бы былъ признаться въ глубокой ошибк относительно Тургенева. Но, несмотря на собственныя его завренія, я, кажется, имю нкоторое право не признавать себя побжденнымъ. Поэтамъ не всегда слдуетъ врить, когда они принимаются сами истолковывать свои творенія. Тутъ возможны всякаго рода самообманыванія, для которыхъ нтъ причинъ у человка посторонняго и обсуждающаго дла съ хладнокровіемъ и безъ торопливости, какъ, напримръ, длаю это я. Обратите вниманіе, милостивый государь, на то, какія жестокія слдствія можно вывести, если мы повримъ г. Тургеневу безпрекословно, если признаемъ, что онъ отождествляетъ себя съ своими героями.

Можно, напримръ, сказать, что онъ напрасно думаетъ, что по своему душевному настроенію онъ всего ближе подходитъ или подходилъ къ Рудину, къ Инсарову, или въ Базарову. Если въ характерахъ и мнніяхъ героевъ Тургенева искать того лица, съ которымъ онъ иметъ наибольшее сходство, то безъ сомннія это лицо есть Гамлетъ Щигровскаго узда. Вотъ нкоторыя черты этого разительнаго сходства. Гамлетъ Щигровскаго узда:

1. Былъ за границею для своего образованія,— тогда какъ Базаровъ не вызжалъ изъ Россіи.

2. Изучалъ Гегеля и знаетъ наизусть Гёте,— тогда какъ Базаровъ этихъ писателей презираетъ.

3. Пришелъ къ тому же отчаянію, какое выражается въ ‘Призракахъ’, ‘Довольно’ и пр., тогда какъ Базаровъ чуждъ подобныхъ слабостей.

4. Былъ нкогда передовымъ человкомъ и оракуломъ молодыхъ кружковъ, но ‘не сумлъ удержаться на высот своей славы’, не сумлъ ‘спокойно переждать напасть’, тогда какъ Базаровъ едва ли бы сплоховалъ въ этомъ случа.

5. Уметъ превосходно описывать природу и житейскія сцены (см. описаніе вечеровъ у невсты и смерти жены), тогда какъ Базаровъ вовсе къ этому на расположенъ и неспособенъ.

6. Заденъ рефлексіей, и пр. и пр.

Вотъ какую злобную параллель можно бы было сдлать, и сдлать не безъ основанія, если мы признаемъ, что Тургеневъ отражается въ своихъ герояхъ. Всякій безпристрастный читатель, я полагаю, согласится, что или самъ Тургеневъ вовсе не похожъ ни на Базарова, ни на Гамлета Щигровскаго узда, или же онъ несравненно больше похожъ на этого Гамлета, чмъ на Базарова. Самъ г. Тургеневъ замчаетъ, что онъ не разддяетъ мнніе Базарова объ искусств. А разв это шутка или мелочь? Разв отрицаніе, искусства не связано тснейшимъ образомъ съ другими убжденіями Базарова? Разв можно быть нигилистомъ, какъ объявляетъ себя г. Тургеневъ, и не отрицать искусства? Посмотрите при этомъ на то, какъ странны и нерешительны выраженія, въ которыхъ г. Тургеневъ заявляетъ свое сочувствіе нигилизму. Въ дневник онъ замчаетъ, что чувствуетъ къ: Базарову невольное влеченіе. Отъ невольнаго влеченія до сознательнаго сочувствія очень далеко. Дама назвала г. Тургенева нигилистомъ: можетъ бытъ, говоритъ славный авторъ ‘Отцовъ и Дтей’, она и правду сказала. Если правду, то кому же это ближе знать, какъ не г. Тургеневу, Зачмъ тутъ можетъ быть? Говоря о томъ, что, по его милости, Базаровскій типъ уже не могъ быть идеализированъ, нашъ загадочный писатель выражаетъ о томъ свое сожалніе весьма загадочнымъ образомъ. ‘Кто знаетъ’,— говоритъ онъ,— ‘въ этомъ была — быть можетъ — если не ошибка, то несправедливость’. Вотъ тутъ и разбирайте! Была, можетъ быть, ошибка, а, можетъ быть, ея и не было, но если ошибки и не было, то, можетъ быть, было хуже ошибки — несправедливость, а кто все это знаетъ и можетъ разршить, о томъ ничего неизвстно.

Итакъ, несмотря на все желаніе г. Тургенева выставить себя нигилтстомъ и записаться въ послдователи лица, созданнаго имъ самимъ и, по давнишнему замчанію, гораздо боле умнаго, чмъ т юноши, съ которыхъ это лицо списано, я принимаю на себя смлость отказать г. Тургеневу въ его притязаніяхъ. Въ виду опасности, грозящей общему длу литературы, въ виду соблазна, могущаго увлечь собою, можетъ быть, многихъ неопытныхъ и малосвдущихъ читателей, я ршаюсь защищать г. Тургенева противъ него самого, я хотлъ бы доказать, что тотъ пестрый нигилизмъ, который онъ теперь исповдуетъ, нимало не согласуется съ его поэтической дятельностью, что заслуги и смыслъ этой дятельности гораздо выше, чмъ полагаетъ самъ г. Тургеневъ. Крайне прискорбно было бы, если бы имя нашего повствователя, занимавшаго столь долго первое мсто между отечественными писателями и стяжавшаго не малую славу и въ просвщенной Европ, перешло въ потомство съ такою злополучною памятью, что это былъ тайный нигилистъ, который въ сущности не врилъ ни въ философію, ни въ исторію, ни въ народность, вы въ какіе общіе и частные авторитеты, который изъ всхъ наукъ уважалъ одн естественныя, который на любовь, на дружбу, на семейство, на красоты природы и вдохновенія искусства смотрлъ отнюдь не тмъ благоговйнымъ взглядомъ, какой свойственъ поэтамъ по нашему обыкновенному представленію. Этотъ нигилистъ сперва скрывалъ свои отчаянныя мннія, прикидывался совершенно инымъ человкомъ, такъ что усплъ обмануть даже проницательнаго и неподкупнаго г. Каткова, думавшаго, что авторъ ‘Отцевъ и Дтей’ искренно желаетъ совершенно иного впечатлнія, желаетъ въ своей повсти обличить и казнить нигилизмъ. Когда же повсть явилась на свтъ, когда множество юношей и во глав ихъ знаменитый молодой критикъ Писаревъ признали въ ней настоящій кодексъ своихъ мыслей и правилъ, когда нигилизмъ, нашедшій себ имя и выраженіе, распространился, укрпился и былъ истолкованъ читателямъ въ тысяч всякаго рода статей и критикъ, словомъ, когда произошло именно то впечатлніе, котораго Катковъ боялся и котораго втайн добивался г. Тургеневъ, тогда маститый нигилистъ откровенно объявилъ, что онъ сыгралъ съ русскимъ обществомъ штуку и что онъ въ сущности раздляетъ мннія Базарова. Сдые безстыдники!… Я вспоминаю грозныя слова Каткова, еще недавно имъ произнесенныя относительно нкоторыхъ нигилистовъ. ‘А эти’, говорилъ онъ, ‘сдые безстыдники, которые причисляютъ себя къ молодому поколнію, конечно, хорошо знаютъ, что они длаютъ!’ Вотъ какъ обманулся г. Катковъ, безъ сомннія никогда не предполагавшій, что, произнося столь рзкое осужденіе, онъ можетъ хотя бы въ самой слабой степени коснуться этимъ осужденіемъ и своего бывшаго сотрудника.

Нтъ,— оправдать г. Тургенева противъ его поклеповъ на самого себя, вывести его изъ столь безвыходнаго и по истин жалостнаго положенія,— вотъ цль, которая, по моему мннію, достойна самаго блестящаго и искуснаго пера, а не только моихъ слабыхъ силъ. Но честь отечественной литературы и моя нелицемерная любовь къ поэзіи такъ сильно вдохновляютъ меня, что я безъ всякаго колебанія ршаюсь на эту смлую попытку.

Давно уже я расхожусь съ г. Катковымъ въ нкоторыхъ своихъ воззрніяхъ на внутреннія наши дла. Именно, говоря о всякаго рода людяхъ, онъ чаще всего судитъ такъ, какъ я упоминалъ, то есть полагалъ, что они знаютъ, что они длаютъ. Я же питаю боле мягкій взглядъ на человческія дйствія, именно полагаю, что совсмъ не такъ рдки случаи, когда люди сами хорошенько не знаютъ, что они длаютъ. Это снисходительное воззрніе на человческіе поступки, мн кажется, во всей своей сил можетъ быть приложено къ г. Тургеневу. По всей справедливости можно сказать, что, создавая ‘Отцевъ и Дтей’, онъ самъ не зналъ, что длаетъ, и такое убжденіе укрпится въ душ каждаго безпристрастнаго читателя по прочтеніи статьи г. Тургенева, озаглавленной: ‘по поводу Отцевъ и Дтей’ (4-я глава ‘Литературныхъ воспоминаній’). Изъ всхъ объясненій, заключающихся въ этой стать, слдуетъ, что авторъ до сихъ поръ не можетъ понять, виноватъ ли онъ или не виноватъ, хорошее ли онъ сдлалъ дло или дурное, радоваться ему или печалиться? Онъ совершенно и вполн не разуметъ, почему его романъ могъ быть принятъ за сатиру на молодое поколніе. Свои отношенія къ Базарову онъ объясняетъ слдующимъ непонятнымъ образомъ. ‘Эти отношенія’, говоритъ онъ, ‘были свойства очень неопредленнаго: авторъ самъ не зналъ, любитъ ли онъ или нтъ выставленный характеръ: ибо то ‘невольное влеченіе’, о которомъ упоминается въ дневник,— не любовь’ (стр. ХС). Такимъ образомъ, свой романъ г. Тургеневъ признаетъ неяснымъ, непонятнымъ, сбивающимъ съ толку (см. на той же страниц, строки 8 и 9). Но самъ онъ все-таки не виноватъ, а виноваты будто-бы другіе, какіе-то ‘спасители отечества’, которые воспользовались словомъ нигилистъ, сдлали изъ этого слова орудіе доноса, клеймо позора и, такимъ образомъ, ‘обратили Отцовъ и Детей въ предлогъ, чтобы остановить движеніе, овладвшее русскимъ обществомъ’ (стр. XCVII). И вотъ какъ случилось, что, нимало не желая мшать этому отрадному движенію, невинный поэтъ, не знавшій самъ, любитъ онъ или не любитъ Базарова, былъ обвиненъ въ ненависти къ этому типу и способствовалъ тому, что ‘общественное мнніе хлынуло обратной волной’ и что на его имя легла тнь, которая съ него не сойдетъ! (стр. XCVIII).

Смотрите, милостивый государь, смотрите, съ какою ясностію отсюда видно, что г. Тургеневъ и не подозрваетъ, какія страшныя вины онъ взводитъ на себя въ глазахъ нигилистовъ своими оправданіями. Онъ, изволите видть, не зналъ, любитъ онъ или нтъ Базарова! Да не заключается ли уже въ этомъ жесточайшее преступленіе передъ тми, кто всею душою и всмъ сердцемъ преданъ нигилизму? Онъ — объективенъ, онъ равнодушенъ, онъ холоденъ, какъ ледъ и еще удивляется, что люди, пламенно преданные извстному длу, покрыли его презрніемъ и осыпали насмшками! Да какъ же могло быть иначе? Онъ сочувствуетъ втайн, а явно насмхается, онъ въ душ исповдуетъ извстныя мннія, а на дл выставляетъ ихъ на общее обсужденіе и порицаніе, какъ что-то постороннее, ни мало ему не дорогое, нисколько до него не касающееся! кому и въ какомъ дл можетъ быть пріятно, когда на васъ смотрятъ со стороны и съ высока? Только какой-нибудь наивный нмецъ могъ обмануться въ этомъ случа, такъ какъ для него непонятна иронія и онъ сарказмы принимаетъ за чистую монету.

А откуда вся бда? Отчего все вышло? Оттого, что г. Тургеневъ занимается поэзіей, старается создавать поэтическія произведенія. Не лучшій ли это примръ того, какъ вредна и опасна поэзія? Не ясно ли, что она приводитъ къ равнодушію въ самыхъ важныхъ длахъ и вопросахъ? Не очевидно ли, что она только сбиваетъ съ толку и путаетъ и авторовъ и читателей? Не лучше ли было бы, если бы г. Тургеневъ пошелъ по слдамъ любимаго имъ критика Писарева и писалъ бы критическія и публицистическія статьи? Тогда бы мы давно знали его убжденія, никто бы не былъ сбитъ съ толку и никакой тни на его имени не легло бы, а, напротивъ, слава его была бы столь же чиста и безупречна, какъ слава Писарева и многихъ другихъ.

Между тмъ г. Тургеневъ упорствуетъ и, несмотря на ясное заявленіе своихъ убжденій, въ противность сознанію, что онъ принесъ вредъ русскому обществу, въ противность тому, что самъ же уличилъ себя въ глубочайшей вин — въ равнодушіи къ общественнымъ интересамъ, продолжаетъ настаивать, что онъ правъ, что можетъ считать себя не только невиннымъ, а даже полезнымъ писателемъ. Обративъ вниманіе на эти оправданія, и мы, какъ я надюсь, найдемъ въ нихъ точку опоры для разршенія странныхъ противорчій, опутавшихъ собою нашего славнаго соотечественника.

‘Господа критики’,— пишетъ онъ,— ‘вообще не совсмъ врно представляютъ себ то, что происходитъ въ душ автора, то, въ чемъ именно состоятъ его радости и горести, его стремленія, удачи и неудачи. Они, напримръ, и не подозрваютъ того наслажденія, о которомъ упоминаетъ Гоголь и которое состоитъ въ казненіи самого себя, своихъ недостатковъ въ изображаемыхъ вымышленныхъ лицахъ, они вполн убждены, что авторъ только и длаетъ, что проводитъ свои идеи, не хотятъ врить, что точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни, есть высочайшее счастье для литератора, даже если эта истина не совпадаетъ съ его собственными симпатіями’ (стр. XCIII).

‘Я прежде всего хотлъ быть искреннимъ и правдивымъ’ (тамъ же).

‘Совсть не упрекала меня: я хорошо зналъ, что я честно отнесся къ выведенному мною типу, я слишкомъ уважалъ призваніе художника, литератора, чтобы покривить душою въ такомъ дл’ (стр. XCII).

Не правда ли, милостивый государь, что это другого рода рчи, которыя весьма пріятно слушать? Итакъ, есть нчто, что должно для поэта стоять выше его личныхъ симпатій, выше всякаго желанія провести ту или другую любимую идею. Это нчто, этотъ высшій авторитетъ, передъ которымъ все другое ничтожно, есть истина, поэтическая правда, есть та реальность жизни, противъ которой никогда не долженъ кривить душою художникъ. Художникъ. слдовательно, признаетъ для себя руководствомъ нчто непонятное и таинственное, независимое отъ его идей и убжденій, превышающее его разумъ, его частныя соображенія, нчто абсолютное, не нуждающееся ни въ какихъ оправданіяхъ, не пользу, не наслажденіе, не патріотизмъ, не общественное мнніе и т. п., а правду, благоговйное прониканіе въ то, чмъ и какъ обнаруживаетъ себя жизнь. Этотъ авторитетъ, широкій и неуловимый для не художническаго смысла, очевидно, освобождаетъ художника отъ всхъ другихъ авторитетовъ, даетъ ему полнйшую независимость отъ нихъ.

Въ такомъ смысл, конечно, слдуетъ донимать и т немногія, но краснорчивыя слова г. Тургенева, въ которыхъ онъ, нсколько дале, ратуетъ за художническую свободу. ‘Нигд’, говоритъ, онъ, ‘такъ свобода не нужна, какъ въ дл художества, поэзіи’. ‘Можетъ ли человкъ схватывать, уловлять то, что его окружаетъ, если онъ связанъ внутри себя? Пушкинъ это глубоко, чувствовалъ, недаромъ въ своемъ безсмертномъ сонет, въ этомъ сонет, который каждый начинающій писатель долженъ вытвердить наизусть и помнить какъ заповдь — онъ сказалъ:

‘Дорогою свободной

Иди, куда влечетъ тебя свободный умъ…’

‘Безъ свободы въ обширнйшемъ смысл,— въ отношеніи къ самому себ, къ своимъ предвзятымъ идеямъ и системамъ, даже къ своему народу, къ своей исторіи,— немыслимъ истинный художникъ’ (стр. ХСІХ и С).

Вотъ, милостивый государь, прекрасныя оправданія! Вотъ ссылка на права поэта самыя священныя, самыя непререкаемыя! И никакихъ другихъ ссылокъ, никакихъ другихъ оправданій намъ не нужно! Если поэтъ правъ передъ лицомъ поэзіи, то онъ правъ передъ всмъ, что есть хорошаго и высокаго на свт, зачмъ же было пускаться въ унизительныя объясненія своей благонамренности относительно нигилизма? Зачмъ было толковать о своихъ идеяхъ и симпатіяхъ, когда поэтъ, по собственнымъ словамъ Тургенева, долженъ отршаться отъ своихъ симпатій и остерегаться всякаго проведенія идеи.

Кажется мн, что теперь дло начинаетъ нсколько уясняться. Поэзія сыграла злую шутку съ г. Тургеневымъ, заставила его надлать вещей, которыхъ онъ самъ не принимаетъ, въ которыхъ готовъ раскаиваться и просить прощенія. Онъ теперь не знаетъ, что ему длать,— держаться ли за поэзію и отказаться отъ своего нигилизма, или же держаться за нигилизмъ и отказаться отъ своей поэзіи. По нелогичности, вполн объясняемой затруднительностію столь сложныхъ обстоятельствъ, г. Тургеневъ не усмотрлъ неизбжности выбрать одно изъ двухъ и, очевидно, волнуемый пламеннымъ желаніемъ оправдаться, ссылается въ одно время и на свой нигилизмъ и на свою поэзію. Какое униженіе для поэзій!

Собственно говоря, эти ‘Литературныя воспоминанія’, красующіяся во глав полнаго собранія сочиненій Тургенева, имютъ одну главную цль — доказать читателямъ, что авторъ есть искренній нигилистъ. Поэзія же, со всми ея высокими правами, служитъ только извиненіемъ въ тхъ безпокойствахъ и непріятностяхъ, которыя г. Тургеневъ надлалъ нигилистамъ. Извстно, напримръ, что лучшее произведеніе нашего автора есть ‘Дворянское Гнздо’. Смыслъ этого прекраснаго романа, наиболе теплаго, наиболе поэтическаго изъ всхъ произведеній г. Тургенева — славянофильскій. Мы помнимъ, какъ нкогда проницательные люди радовались этому повороту въ воззрніяхъ и симпатіяхъ поэта. Но что же оказывается? Г. Тургеневъ объявляетъ нынче, что самъ онъ тутъ нисколько не виноватъ, а виновата одна поэзія: онъ считаетъ нужнымъ поставить это читателямъ на видъ, чтобы кто-нибудь не подумалъ, что онъ сочувствуетъ тому, что тогда написалъ, словомъ, ради нигилизма онъ отрекается отъ лучшаго созданія своей поэзіи. ‘Я,— говоритъ онъ,— коренной, неисправимый западникъ, и нисколько этого не скрывалъ и не скрываю, однако я, несмотря на это, съ особеннымъ удовольствіемъ вывелъ въ лиц Паншина (въ ‘Дворянскомъ Гнзд’) вс комическія и пошлыя стороны западничества, я заставилъ славянофила Лаврецкаго разбить ‘его на всхъ пунктахъ’. ‘Почему я это сдлалъ я, считающій славянофильское ученіе ложнымъ и безплоднымъ? ‘Потому, что въ данномъ случа какимъ именно образомъ, по моимъ понятіямъ, сложилась жизнь, а я прежде всего хотлъ быть искреннимъ и правдивымъ’ (стр. XCIII).

Не грустное ли, не смшное ли зрлище представляетъ подобное оправданіе съ точки зрнія нигилизма? Западникъ вдругъ написалъ романъ въ славянофильскомъ дух,— и еще оправдывается! Опять повторимъ — не ясный ли это примръ того, какъ вредна поэзія? Два раза, какъ видно изъ словъ самого г. Тургенева, онъ самымъ непростительнымъ образомъ сбиваетъ съ толку своихъ читателей, одинъ разъ онъ расточилъ самую глубокую симпатію на славянофила Лаврецкаго, на человка, душевное настроеніе котораго должно быть омерзительно для всякаго западника, другой разъ онъ равнодушно и скептически отнесся къ Базарову, къ человку, весь строй мысли котораго составляетъ лучшій цвтъ западническаго направленія. И посл этого онъ думаетъ еще оправдаться! Да пропадай она вся поэзія со всми ея высокими претензіями, если она приводитъ къ подобнымъ медвжьимъ услугамъ обществу, развитію, молодому поколнію!

Нтъ, милостивый государь, ни въ какомъ случа и никакимъ образомъ не можетъ быть правъ Тургеневъ, если мы станемъ судить его по основаніямъ, на которыя онъ самъ ссылается. Посмотрите въ самомъ дл:

Онъ виноватъ передъ своими убжденіями, которыя въ Базаров вывелъ на общій судъ не какъ ихъ защитникъ и послдователь, а какъ дло для него чужое, какъ нчто сомнительное, дерзкое и дикое.

Онъ виноватъ передъ читателями, которыхъ дважды сбивалъ съ толку, ‘Дворянскимъ Гнздомъ’ и ‘Отцами и Дтьми’. Въ послднемъ случа онъ усплъ отвести глаза даже столь проницательному человку, какъ г. Катковъ.

Онъ виноватъ передъ нашимъ прогрессомъ, такъ какъ способствовалъ тому, что этотъ прогрессъ замедлился и пріостановился.

Онъ виноватъ передъ молодымъ поколніемъ, такъ какъ въ ‘Отцахъ и Дтяхъ’ выступилъ не его сторонникомъ, а его строгимъ судьею и хладнокровнымъ цнителемъ.

Онъ виноватъ, наконецъ, передъ поэзіею, такъ какъ въ ‘Воспоминаніяхъ’ не умлъ постоять за ея священныя права и сталъ прибгать къ другимъ оправданіямъ, отрекаться отъ мысли своихъ произведеній и уврять, что онъ больше дорожить своимъ нигилизмомъ, чмъ своею поэзіею.

Такъ что, милостивый государь, если я не вступлюсь за Тургенева противъ него самого, если я не покажу это истинныхъ заслугъ, то слава его, какъ мн кажется, будетъ помрачена на вки, къ истинному прискорбію всхъ любителей отечественной литературы. Къ такой защит я, наконецъ, и приступаю. Я полагаю, что о Тургенев можно и необходимо судить съ иныхъ точекъ зрнія, и именно слдующимъ образомъ:

Не своими поэтическими произведеніями провинился передъ нами г. Тургеневъ, а разв всмъ тмъ, что у него является помимо поэзіи, напримръ, тми вставочными разсужденіями, которыми онъ наполнилъ ‘Дымъ’, тми ‘Воспоминаніями’, которыя лежать теперь передъ нами. Впрочемъ, и тутъ — какая вина? Себ самому, кажется, г. Тургеневъ повредилъ всего больше. И везд, гд онъ оставался поэтомъ, онъ былъ правъ и чистъ и полезенъ. Итакъ, мы различаемъ Тургенева-мыслителя и Тургенева-художника. Для спасенія славы одного изъ нашихъ знаменитыхъ писателей нужно твердо держаться этого различія, ибо оказывается. что въ одномъ и томъ же человк поэтъ и мыслитель могутъ приходить въ крайнее противорчіе. Въ настоящемъ случа, какой разумный человкъ усумнится, что ради Тургенева-поэта намъ слдуетъ пожертвовать Тургеневымъ-мыслителемъ? Поэтъ онъ хорошій, но мыслитель… не составляющій украшенія нашей литературы. Въ немъ съ удивительной ясностью обнаружилось то явленіе, что поэзія даетъ людямъ прозорливость и глубину, далеко превышающія силу ихъ разума. И потому, да будетъ поэзія прославлена во вки! Какъ не подивиться въ самомъ дл тому, напримръ, что сдлано Тургеневымъ? Если поврить его словамъ, то онъ все время былъ искреннимъ западникомъ, а между тмъ, чему онъ послужилъ своими произведеніями? Онъ безпрестанно казнилъ и развнчивалъ западничество. Вслдствіе чудесной правдивости, свойственной поэзіи, выходило такъ, что явленія, передъ которыми онъ готовъ былъ преклониться, обнаружили въ его произведеніяхъ свою истинную натуру, ту гнилость, которою они были поражены. Такъ случилось съ Базаровымъ. Да и съ однимъ ли Базаровымъ? Что такое вс семь томовъ Тургенева, законченные только-что вышедшимъ первымъ томомъ? Это пространный лазаретъ, какъ выразился одинъ изъ моихъ знакомыхъ, это правдивая картина людей, искалченныхъ внутреннею духовною болзнью. Мы видимъ передъ собою цлые ряды лишнихъ людей, Гамлетовъ, Рудиныхь, Базаровыхъ, то есть всевозможныхъ представителей нашего западничества послднихъ двадцати лтъ. Передъ нами происходитъ длинная комедія, повствующая объ ихъ жалкой участи, о слабости ихъ силъ и несостоятельности во всхъ длахъ, начиная отъ любовныхъ. Это уныніе, этотъ внутренній разладъ и разрывъ съ окружающимъ міромъ, это отсутствіе прочныхъ и ясныхъ основъ жизни — все это болзненныя черты, которыми отличались наши западники. И слдовательно, всми своими произведеніями г. Тургеневъ достигъ одного результата — изобравилъ наше западничество въ его истинномъ свт и, слдовательно, казнилъ и развнчалъ его. Такова благотворная сила поэзіи!

Нын г. Тургеневъ удивляется, почему его Базаровъ не нравится молодому поколнію. Что касается до меня, то я искренно, готовъ радоваться за нашихъ юношей, не нашедшихъ ничего для себя лестнаго въ этомъ изображеніи. Еще бы они были довольны! Кому же не ясно, что, напримръ, глупенькая еничка, или старушка-мать Базарова представляютъ людей въ тысячу разъ боле симпатичныхъ, чмъ высокоумный Базаровъ? Кому не ясно, что та оторванность отъ жизни, которая отличаетъ героя ‘Отцовъ и Дтей’, его отчужденіе отъ всего живого и теплаго, его гордость, самолюбіе, его медицинскій цинизмъ и матеріализмъ, наконецъ, тоска и пустота его собственной души — должны были оттолкнуть отъ этой фигуры не только холодную Одинцову, но еще боле всякаго не черстваго человка? Мн кажется, г. Тургеневъ ошибается въ своемъ чувств къ Базарову, онъ не сочувствуетъ ему, а онъ его боится. Написавши портретъ страшнаго для себя человка, г. Тургеневъ теперь никакъ не можетъ понять, почему и т, которыхъ онъ предполагалъ испугать, и т, которымъ онъ надялся польстить, находятъ такъ мало страшнаго и величественнаго въ этой фигур. Недоумніе нашего автора можно сравнить съ изумленіемъ мыши, которая, изображая Геркулеса, придала бы ему черты кошки, и потомъ убдилась бы, что это изображеніе ни львовъ не пугаетъ, ни самому Геркулесу нельститъ. Между тмъ бды бы никакой не было, если бы мышь только никому не сказывала, что она непремнно хола изобразить могучаго и непобдимаго Геркулеса, вс любовались бы прекраснымъ портретомъ и дивились бы только мткости, съ которою схвачена кощачья физіономія. Это замчаніе можно расширить и распространить на всю дятельность г. Тургенева. Изображая жизнь нашего образованнаго класса, онъ видлъ въ ея волненіяхъ и представителяхъ нчто великое и важное, онъ думалъ, что живетъ въ мір геройскихъ лицъ и, дяній и изображалъ ихъ съ благоговніемъ и правдивостью. Вдругъ оказывается, что это міръ фальшивый, чуждый настоящей здоровой жизни, тмъ не мене, изображенія нашего поэта должны быть признаны прекрасными и добросовстными, хотя они получаютъ для насъ совершенно не тотъ смыслъ, какой имли для него, даютъ намъ иное поученіе, приводятъ въ инымъ выводамъ.

Итакъ, вотъ мое заключеніе. Если бы у г. Тургенева не было поэтическаго дара, онъ представилъ бы собою одного изъ самыхъ жалкихъ нигилистовъ. Но по милости небесъ онъ одаренъ былъ зоркостью поэта и потому оказалъ не малыя услуги русскому обществу. Онъ способствовалъ разъясненію и правильной постановк многихъ хаотическихъ и трудноуловимыхъ явленій. Правда, что истинный смыслъ этихъ явленій остался недоступнымъ для него самого, но для насъ они явились въ живыхъ, яркихъ образахъ, и всякій разумющій можетъ изслдовать ихъ дйствительную сущность.

И если въ конц концовъ мы откроемъ, что г. Тургеневъ въ сущности скептикъ, что онъ въ томъ мір, который составлялъ законную область его поэзіи, ни къ чему не могъ отнестись вполн любовно, что, слдовательно, чудесная сила поэзіи помимо его воли и разума поднимала его выше этого міра, что онъ нигилистъ не потому, что будто-бы любитъ Базарова и раздляетъ его убжденія, а потому, что онъ не нажилъ никакихъ убжденій и уметъ лишь ко всему относиться отрицательно,— то вы убдитесь, что я былъ правъ въ своемъ прошломъ письм, и согласитесь, что въ этой характеристик г. Тургеневъ выходить несравненно лучше, чмъ онъ самъ себя рекомендуетъ въ своемъ первомъ тон.

Н. Косица.

10 декабря.

(Заря 1869, декабрь).

Читайте также: