ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА.
ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА.
Эпоха, 1864, декабрь
Эпоха, 1864, декабрь
Общій обзоръ и заключеніе.
Общій обзоръ и заключеніе.
Заметки летописца, Страхов Николай Николаевич, Год: 1864
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.
С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.
Извиненіемъ началъ я свои замтки и извиненіемъ долженъ кончить ихъ первый годъ: вижу совершенно ясно, какъ мало мн удалось сдлать, какъ много явленій, о которыхъ мн слдовало бы говорить, мною пропущено, какъ мало и не полно говорилъ я о тхъ явленіяхъ, которыхъ не пропустилъ. Не скрою отъ читателей, что вслдствіе слабости, съ которою у меня шло дло, я даже заслужилъ со стороны многихъ весьма дурное и невыгодное мнніе. Именно: обо мн говорятъ, что я преимущественно занимаюсь вздоромъ, что я присяжный ловитель промаховъ и противорчій, попадающихся въ другихъ изданіяхъ, что если можно меня считать лтописцемъ, то разв лтописцемъ человческихъ глупостей, а никакъ не великихъ длъ и событій нашего времени.
Въ этомъ сужденіи гораздо меньше силы, чмъ, кажется, полагаютъ т, кто его произноситъ. Если бы я былъ хорошимъ лтописцемъ человческихъ глупостей, то я поставилъ бы себ это въ великую заслугу. По свидтельству Гейне, Гегель говаривалъ, что если бы отъ какого нибудь времени намъ не осталось никакого повствованія о дйствительныхъ событіяхъ, а остались бы достоврные разсказы только о снахъ, которые тогда видлись людямъ, то по этимъ снамъ мы все-таки могли бы составить себ хорошее понятіе о жизни того времени. Если это можно сказать о снахъ, то тмъ боле это можно сказать о глупостяхъ, совершаемыхъ на яву, въ особенности о такихъ, которыя сперва обдуманно излагаются на бумаг, потомъ посылаются въ типографію, неоднократно прочитываются въ корректур и, наконецъ, являются на Божій свтъ въ тысячахъ экземпляровъ. И такъ, я былъ бы весьма доволенъ, если бы могъ похвалиться передъ читателями тмъ, что далъ имъ полную картину промаховъ и уклоненій нашего умственнаго и литературнаго міра. Съ несчастію, я не имю права на такую похвальбу.
Не имю я права также похвалиться хорошею характеристикою какихъ либо серіозныхъ и положительныхъ явленій, которыхъ мн случалось касаться. И такъ, что же мн остается? Остается хвалить свои добрыя намренія и прекрасныя желанія. Можетъ быть, эта похвальба не будетъ такъ смшна, какъ это покажется съ перваго раза. А именно теперь, посл множества сдланныхъ мною замтокъ, я могу уже ясно и на примрахъ указать читателямъ цли, которыя я имлъ и имю, теперь я съ доказательствами въ рукахъ могу смло утверждать, что я исполнилъ свое общаніе, данное въ самомъ начал, т. е. что мои замтки будутъ ‘отрывочны, но не безсвязны’, однимъ словомъ я могу теперь опредлительно раскрыть общіе взгляды, которыми я руководствовался, и представить въ общей картин явленія, которыхъ касался.
Начнемъ съ самаго простаго. Многіе упрекали меня за замтки о слезахъ, спящихъ въ равнин, и о злобно открытыхъ объятіяхъ. Дйствительно, явленія очень маленькія, вполн микроскопическія. Но какой смыслъ они имютъ? Что они означаютъ? Стихотворецъ, заговорившійся о слезахъ гражданина до того что, самъ не замчая, уложилъ ихъ спать въ равнин, заговорившійся о злоб до того, что почелъ за признакъ злобы даже открытыя объятія,— что представляетъ намъ такой стихотворецъ? Очевидно, явный примръ того уклоненія мысли отъ логическаго пути и уклоненія языка отъ правильнаго выраженія мысли, которому подвергаются люди, длающіе изъ поэзіи служебное средство, думающіе не о томъ, о чемъ они говорятъ, и говорящіе только по поводу того, о чемъ они думаютъ. Что же? Разв это уклоненіе не есть у насъ явленіе весьма общее и распространенное? Сколько стихотвореній, повстей, романовъ и разнаго рода произведеній можно подвести подъ отдлъ такихъ явленій! И въ каждомъ изъ нихъ, какъ въ произведеніи напускномъ и выдуманномъ, а не созданномъ, можно, при строгомъ анализ, открыть туже нелогичность и нескладицу, какъ- и въ слезахъ спящихъ въ равнин. Эти слезы не случайность, он — органическій продуктъ нашей литературы. Эти слезы, по всей вроятности, есть цвтокъ, выросшій на почв многихъ стихотвореній г. Некрасова.
Возьмите даже послднюю поэму г. Некрасова, Морозъ-красный носъ, и вы убдитесь при тщательномъ разбор, что не смотря на удивительныя частности, несмотря на струи истинной поэзіи, въ цломъ поэма представляетъ странную уродливость. Во-первыхъ, въ этой печальной идилліи вовсе не идетъ ея юмористическое заглавіе. Къ чему тутъ красный носъ? Дале — плачевное вступленіе, трактующее о бдствіяхъ рабства, ни мало не клеится съ самыми событіями, въ которыхъ люди страдаютъ не отъ рабства, а отъ мороза, именно — Проклъ простужается, а Дарья замерзаетъ. Дале — тонъ сочувствія въ воспваемымъ лицамъ непріятно нарушается описаніемъ леченія Прокла, въ которомъ описаніи вдругъ прорывается яростное глумленіе просвщеннаго барина надъ невжествомъ мужиковъ. Наконецъ, въ цломъ поэма иметъ такой-то мрачно-фаталистическій характеръ, Богъ знаетъ, что означающій и откуда взявшійся. И выходитъ, что эта поэма, въ извстномъ смысл, есть тоже слеза, уснувшая въ равнин.
Впрочемъ, это послднее произведеніе г. Некрасова, по своему духу, по большей правильности отношеній поэта къ описываемымъ предметамъ, стоитъ весьма высоко въ сравненіи съ другими его произведеніями. Чтобы характеризовать духъ многихъ его созданій, чтобы показать на какихъ слезахъ, спящихъ въ равнин, онъ воспиталъ свою публику, я привелъ забавное недоразумніе, въ которое впалъ одинъ петербургскій критикъ по поводу той же поэмы — Морозъ-красный носъ. Мастерски написанную картину сельскаго труда, заключающуюся въ этой поэм, критикъ принялъ за идеалъ г. Некрасова, за его мечты о будущемъ блаженномъ состояніи людей. И немудрено! Вроятно, критикъ твердо помнилъ слдующую слезу, уснувшую въ равнин,— слдующее описаніе судьбы, выпавшей на долю крестьянской двушки:
‘За неряху пойдешь мужика,
Подвязавши подъ мышки передникъ,
Перетонешь уродливо грудь,
Будетъ бить тебя мужъ привередникъ
И свекровь въ три погибели гнуть’.
Какъ же посл этого не усумниться, когда вдругъ является мужъ, который не бьетъ жены, и старушка свекровь, которая не гнетъ ее въ три погибели, а спокойно копаетъ картофель!
И такъ, въ своихъ замткахъ я врно указалъ на нкоторое фальшивое настроеніе, портящее нашу поэзію и извращающее взглядъ нашихъ критиковъ до того, что они не понимаютъ самыхъ прямыхъ и ясныхъ словъ. Конечно, я могъ бы охватить это явленіе шире и прослдить его глубже, конечно, я могъ бы указать, какъ дйствіе того же настроенія искажаетъ поэтическія силы множества поэтовъ, я могъ бы набрать цлые десятки и сотни слезъ, спящихъ въ равнин, я могъ бы поговорить даже о стихотвореніяхъ г. Вейнберга. Дале — я могъ бы перейти къ проз и показать, какъ тоже самое настроеніе проявляется въ повстяхъ и романахъ, какъ это искажающее настроеніе породило цлую школу, какъ произросли на немъ гг. Успенскіе, Слпцовы, Ршетниковъ!, и т. д.
Конечно, все это предметы достойные наблюденія и строгаго анализа. Говорю это отнюдь не иронически, я не имлъ въ мысли ироніи, даже упоминая о стихотвореніяхъ г. Вейнберга. Ибо, хотя все это, по моему взгляду, суть явленія воздушныя, т. е. скоропреходящія, легко исчезающія, но нашъ умственный небосклонъ такъ постоянно и такъ изобильно наполненъ ими и такое множество читателей погружено въ ихъ созерцаніе, что изслдовать ихъ надлежащимъ образомъ было бы весьма полезно. Есть въ этомъ дл весьма серіозныя стороны. Мы мысленно и чрезвычайно быстро переживаемъ нкоторую воздушную исторію, которая хотя не касается дйствительности, но въ которой сгораетъ умъ и надрывается воля многихъ,— исторія весьма поучительная и стоящая вниманія.
Въ своихъ замткахъ я старался также изобразить другую,— не творческую, а, такъ сказать, мыслительную сторону петербургской журналистики за послдніе года. До сихъ поръ не имю причины отказываться отъ немногихъ чертъ, которыя мн случилось указать. Плачевное состояніе ея не было мною упущено изъ виду. Я изобразилъ, какъ она растерялась, какъ была поражена пустотою и безсиліемъ и какъ стала порождать явленія странныя въ высшей степени, ненужные скандалы, безцльную полемику,— нчто, по истин, хаотическое. Я описалъ краткое, но блистательное поприще г. Щедрина. Какъ онъ явился съ намреніемъ мыслить, какъ отложилъ на время это намреніе, какъ потомъ вдругъ обнаружилъ идею, почерпнутую имъ изъ книги, къ которой, вроятно, прибгъ какъ къ полезному пособію для мышленія, какъ написалъ на эту идею повсть — пЕакъ кому угодно*у какъ опять остался на нкоторое время безъ идеи, и какъ, наконецъ, произвелъ скандалъ, породилъ великое, неожиданно подсмявшись надъ тми самыми, въ кому думалъ примкнуть.
Не однократно я касался также полемики, происходившей въ истекшей году. Правъ ли я былъ, пусть скажутъ читатели. Не я ли первый сказалъ, что изъ полемики между ‘Современникомъ’ и ‘Русскимъ Словомъ’ ничего не будетъ? Не и ли первый замтилъ, что полемическія статьи Современника* приняли характеръ, при которомъ он уже не заслуживаютъ отвта? Увы! Почтенный журналъ находится въ какомъ-то безпокойномъ настроеніи, которое мшаетъ ему соблюдать надлежащую мру и лишаетъ его удары всякой силы. Онъ, вроятно, расчитываетъ, какъ я предполагалъ въ своемъ полезномъ объясненіи, на простодушіе читателей. Не отказываюсь отъ этого предположенія и теперь, также какъ и теперь не считаю этого расчета весьма основательнымъ.
Вотъ и все. Безсодержательность и безпричинная тревога — вотъ и все движеніе петербургской журналистики послдняго времени. Желалъ бы я знать, что можно сказать противъ врности этого факта? Желалъ бы встртить лтописца, который нашелъ бы въ этой пустот больше моего, который подмтилъ бы тутъ какое нибудь движеніе. Не укажутъ ли мн на чудеса ‘Русскаго Слова’, на эти невроятные парадоксы и крайности, которые тамъ сыплются въ каждой книжк? Признаюсь, я начинаю видть въ нихъ такую рутину новаторства, которая чуть ли не скучне повторенія избитыхъ мыслей.
Совершенно иное дло московская литература. Нкоторыя изданія, были непріятно изумлены тмъ, что я отдалъ ей предпочтеніе въ сравненіи съ петербургскою литературой. Что длать! Исторія творится не нами, а нами только записывается. Совершившагося факта измнить невозможно. Въ качеств лтописца я вообще исповдую большое уваженіе къ совершившимся фактамъ. Я не могу одобрить тхъ людей, которые высокомрно смотрятъ на текущую передъ ихъ глазами исторію. Стоитъ себ иной господинъ, задравши носъ, и для всего, что видитъ, находитъ только слово осужденія. И то не хорошо,.и другое не хорошо, и все не хорошо, одинъ онъ хорошъ, а хорошъ-то онъ на самомъ дл только до тхъ поръ, пока стоитъ въ сторон и самъ ни въ чемъ не участвуетъ: возьмись онъ за дло и пошло бы оно у него еще хуже, чмъ у другихъ. Исторія творится медленно и тяжко, въ ней каждый день — мучительные роды, а между тмъ мы такъ привыкли становиться вн исторіи, такъ любимъ витать въ воздушной области мыслей, гд все легко, все окрашено свтлыми красками, что суровый и серіозный ходъ исторіи чуть ли не сплошь кажется намъ безобразіемъ.
Петербургская литература проиграла свое дло. Это фактъ нисколько не радостный, а, напротивъ, глубоко печальный, ибо это такой проигрышъ, отъ котораго никому не бываетъ выигрыша. Общество ничего не выигрываетъ отъ того, что умственное настроеніе извстной его части, оказалось несостоятельнымъ. Подобное явленіе указываетъ на нкоторый порокъ въ нашемъ духовномъ развитіи, который можетъ быть долго еще будетъ отзываться и который во всякомъ случа потребилъ и потребляетъ извстную долю нашихъ жизненныхъ силъ. Конечно, сознаніе неожиданнаго проигрыша иметъ свою пользу. Такъ, сильный припадокъ болзни заставляетъ, наконецъ, безпечнаго больнаго приняться за теченіе, но въ то же время онъ составляетъ и печальное доказательство самаго существованія болзни.
Литературный центръ тяжести перешелъ въ Москву. Славянофилы побдили. Какими бы оговорками и ограниченіями мы ни обставили этотъ фактъ, самый фактъ остается несомнннымъ. Въ самой высшей сфер, то есть въ сфер не практической, а теоретической, въ пониманіи вопросовъ и въ изъясненіи смысла совершающихся событій, Дню принадлежало первое мсто. Можно оспаривать частные выводы славянофиловъ, но врности основной точки зрнія оспаривать невозможно, и, кажется, не далеко время, когда она будетъ принята почти всми. Московскія Вдомости держались ближе къ практической сторон дла, он пользовались тми орудіями, какія у нихъ оказывались подъ руками: он не столько углублялись въ вопросы, сколько старались найти ихъ ближайшее и скорйшее разршеніе.
Много упрековъ длаютъ ‘Московскимъ Вдомостямъ’. Вопросъ о томъ, почему он возбуждаютъ въ себ столь упорное нерасположеніе, есть весьма любопытный вопросъ. Отчасти виновата здсь, я думаю, самая практичность, которой мы вс, какъ люди боле или мене теоретическіе, не сочувствуемъ. Но есть, конечно, и другія, боле правильныя основанія. Сила, которую создали себ ‘Московскія Вдомости’, -создана ими изъ тхъ элементовъ и матеріаловъ, какіе около нихъ нашлись: а въ масс этихъ элементовъ и матеріаловъ не мало есть явленій не вполн свтлыхъ, не вполн вызывающихъ одобреніе. Такимъ образомъ оказалось слишкомъ много компромиссовъ, а мы къ нимъ очень мало привыкли.
Впрочемъ, дло такое сложное, что подробно изложить его трудно. Что касается до меня, то въ немногихъ и слабыхъ моихъ замткахъ, относящихся къ ‘Московскимъ Вдомостямъ’, я постоянно имлъ въ виду одну сторону, именно то, что, признавая принципъ русской народности, эта газета не проводитъ его до конца, что она отъ времени до времени впадаетъ въ разнорчія и несогласія съ этимъ принципомъ. Я указывалъ, напримръ, на ея какъ будто недоконченные толки о чувствъ русской народности, на ея мысли о возможности русскихъ нмцевъ и русскихъ католиковъ.
Эти вопросы и сюжеты въ сущности чрезвычайно просты, и нельзя не пожалть о той смутности понятій, по которой они до сихъ поръ подвергаются у насъ самымъ страннымъ перетолковываніямъ. Каждой народности, сколько нибудь ясной и крпкой, не только можно, но и должно пожелать преуспянія въ ея развитіи, полнйшаго раскрытія особенностей ея духовнаго организма. Но именно поэтому, именно потому, что народность составляетъ такое великое благо, такое неизмнное условіе духовнаго здоровья и духовной крпости, именно поэтому всего мене желательны и отрадны т половинчатыя и смшанныя явленія, которыя являются при сліяніи народностей, какъ бы на ихъ границахъ. Человкъ, поставленный между двухъ народностей, для полноты и правильности своего развитія, непремнно долженъ всецло примкнуть къ одной изъ нихъ. Вотъ почему Евреи, которые говорятъ намъ:, мы совсмъ русскіе, ‘мы такіе же русскіе, какъ и вы, мы только русскіе Моисеева закона’, такіе евреи не могутъ для насъ представлять отраднаго явленія, и сами по себ находятся въ ненормальномъ положеніи и неправильномъ настроеніи мыслей. Точно также гораздо боле здравое явленіе представляетъ собою нмецъ, который и считаетъ, и называетъ себя нмцемъ, нежели такой, который, называя себя русскимъ и примыкая по всмъ отношеніямъ къ русскому обществу, сохраняетъ, однако же, въ душ нмецкія пристрастія и можетъ быть даже нерасположеніе ко всему русскому. Въ былое время я помню здсь, въ Петербург, одного такого нмца. Онъ былъ начальникомъ однаго изъ русскихъ учебныхъ заведеній и обнаружилъ свое ненормальное настроеніе весьма страннымъ образомъ. Посл однаго изъ ежегодныхъ пріемовъ воспитанниковъ въ свое заведеніе, онъ какъ-то пришелъ въ радостное расположеніе духа и, потирая руки, сказалъ своимъ сослуживцамъ на чистомъ русскомъ язык: ‘Ну слава Богу! Теперь у меня въ заведеніи гораздо больше нмцевъ, чмъ русскихъ!*
Само собою разумется, что этотъ начальникъ, принимая воспитанниковъ, оттиралъ русскихъ и длалъ всяческія льготы нмцамъ. Подобныя явленія, очевидно, уродливы. Видть въ нихъ что нибудь желательное нельзя ни съ какой точки зрнія. Невозможно желать, чтобы помси народностей развивались и крпли наравн съ цльными національностями. Русскіе нмцы, русскіе католики, русскіе Моисеева закона, и т. д.— все это явленія отнюдь неспособныя къ какому нибудь богатому и плодотворному развитію, а, напротивъ, представляющія возможность безпрерывныхъ уклоненій отъ здраваго развитія.
Человкъ, находящійся между двухъ народностей, находится не въ нормальномъ положеніи. Понятно, что онъ стремится выйти изъ него и рано или поздно выходитъ, примкнувъ вполн къ одной изъ народностей. Такимъ образомъ сама жизнь не терпитъ этихъ промежуточныхъ положеній, она не даетъ имъ устояться и принять твердыя формы. Въ этихъ случаяхъ мы, какъ русскіе, не только можемъ, но и должны желать, чтобы иноплеменники у насъ русли, въ обрусніи ихъ мы должны видть для нихъ самихъ залогъ боле правильной духовной жизни, видть сліяніе ихъ съ нашимъ великимъ народнымъ организмомъ и, слдовательно, ихъ собственное благо.
Все это очень просто. Иначе желать и думать невозможно. Между тмъ не мало есть людей, которые находятъ здсь предлогъ ко всякаго рода недоразумніямъ. Имъ все кажется, что эти мысли и желанія равняются совту — преслдовать и истреблять иностранцевъ, насильственно перекрещивать евреевъ, отнимать гражданскія права у всякаго иноврца и т. д. Т, которые такъ думаютъ, очевидно, не понимаютъ, въ чемъ дло, въ чемъ сущность вопроса. Если бы вс мы уважали и цнили нашу народность, если бы каждый русскій понималъ и свято соблюдалъ интересы своей народности, то разв могли бы имть какое нибудь значеніе вс наши иноплеменники, какими бы правами и даже привилегіями они ни пользовались? Дло не въ насильственныхъ мрахъ, не въ преслдованіи и лишеніи правъ, а въ иде, въ уясненіи и укрпленіи сознанія народности. Проповдь русской народности, которая слышится нынче со многихъ сторонъ, есть, очевидно, реакція противъ того распущеннаго и вялаго настроенія, народнаго сознанія, которое у насъ длится цлые вка. Нтъ въ мір народа боле терпимаго къ иностранцамъ, какъ народъ русскій. Мы со всми уживаемся, ни отъ кого и ни отъ чего не закрываемся въ недоступномъ круг. Національной гордости и исключительности въ насъ почти нтъ и слда. Все это прекрасно. Это отсутствіе всякихъ опасеній, всякой ревности, свидтельствуетъ о такой спокойной и могучей вр въ свою народность, какой только можно пожелать. Но эту вру мы можемъ приписать только какъ инстинктивное чувство народу. Общество же наше, оторванное отъ народа и плывущее по всяческимъ втрамъ и теченіямъ, весьма слабо въ этой вр. Оно нуждается въ укрпленіи въ немъ сознанія народности.
И такъ, вотъ что мы видимъ въ литератур. Съ одной стороны безсодержательность и застой, сопровождаемый нескладными попытками творчества и какой-то раздражительною тревогою, съ другой стороны все ясне и ясне раздающаяся проповдь народности.
Каюсь передъ моими читателями, что, ведя свои замтки, я питалъ замыслы самые гордые и дерзкіе. Мн хотлось имть въ виду не только нашу умственную и литературную сферу, но и умственную жизнь Запада. Одна изъ самыхъ настоятельныхъ нашихъ потребностей заключается въ томъ, чтобы умть правильно, то есть свободно, отнестись къ явленіямъ этой жизни. Западные авторитеты насъ давятъ, оглушаютъ и ослпляютъ. Они являются къ намъ окруженные такимъ ореоломъ славы, въ такомъ, иногда мнимомъ, но часто дйствительномъ блеск, что мы обыкновенно только умемъ преклоняться и благоговть.
Что же отсюда происходитъ? Первое слдствіе будетъ то, что мы не умемъ различать и цнить эти авторитеты сообразно съ ихъ большимъ или меньшимъ достоинствомъ. Для такой оцнки непремнно нужна самостоятельность взгляда. Мы же привыкли ставить всякій, даже весьма незначительный европейскій авторитетъ непремнно выше себя, и потому часто съ одинаковымъ благоговніемъ смотримъ на мннія и самой глубокой, и самой пустой головы. Вообще, если анализировать иные изъ нашихъ умовъ и посмотрть къ какимъ различнымъ и, повидимому, несовмстимымъ вещамъ одинъ и тотъ же человкъ питаетъ искреннйшее уваженіе, то нельзя не придти въ великое изумленіе.
Чтобы противодйствовать такому благодушному настроенію, я старался показать, что на Запад, на самой родин прельщающихъ насъ чудесъ, дло идетъ не такъ, что тамъ господствуетъ такая свалка авторитетовъ, при которой лишь немногіе изъ нихъ остаются цлыми и невредимыми. Я указывалъ на весьма рзкія мннія Ренана о Вольтер и Маколе, на смлое мнніе о ‘Космос’ Гумбольдта, хотя произнесенное человкомъ неавторитетнымъ, но, очевидно, носящее печать истины.
Потому же самому, я съ немалымъ удовольствіемъ привелъ твердое и основательное сужденіе, которое произнесъ г. Троицкій о Тренделенбург. Нужно стараться, чтобы въ нашихъ глазахъ разсялся тотъ свтлый и радужный туманъ, въ который одваются для насъ самыя разнородныя и разнокачественныя явленія Запада. Отъ пониженія авторитетовъ боле или мене ложныхъ только выиграютъ въ цн и въ дйствительномъ уваженіи истинные авторитеты.
Не умя различать предметовъ въ пространств, мы точно также не умемъ различать ихъ и во времени. Мы не умемъ видть движенія и перемны въ умственной жизни Запада. Для насъ до сихъ поръ послдняя книжка есть самая лучшая и самая врная. Мы судимъ въ этомъ случа совершенно также, какъ судитъ Александръ Дюма о прогресс. Разрушенію этаго предразсудка слдуетъ способствовать всми силами. Поэтому я обращалъ вниманіе читателей на то, какъ слабы новые нмецкіе философы. Я привелъ разительный примръ г. Левенталя, который, по своему крайнему вольнодумству, не вритъ даже тому, что солнце свтитъ и гретъ, а между тмъ столь невжественъ, что, какъ водно изъ его объясненій, думаетъ будто лто бываетъ въ одно время на обоихъ полушаріяхъ, на сверномъ и на южномъ. Я указывалъ на то, что нмцы уже не понимаютъ своего великаго Канта, и, наконецъ, прямо ршился намекнуть, что Германія поглупла, въ томъ смысл, что ея умственный строй понизился и что золотой вкъ ея мышленія и творчества миновалъ.
Германское вліяніе вообще у насъ очень сильно и потому весьма желательно бы было, чтобы оно принималось правильне и сознательне. Очень хорошо бы было, если бы у насъ не пріобртали никакого значительнаго вса мыслители въ род Вундта, трактующаго людей, какъ животныхъ, и животныхъ, какъ людей. Вмсто этихъ новыхъ и непрочныхъ знаменитостей, мы должны прилежне обращаться къ тмъ умамъ Германіи, которые составляютъ ея дйствительную славу и истинное выраженіе ея генія. Примромъ намъ могутъ служить другія образованныя страны, на которыя духъ Германіи распространяетъ свое вліяніе точно также, какъ и на насъ. Есть германствующіе во Франціи, какъ, напримръ, Ренанъ, Тэнъ, Ревилль, есть германствующіе въ Англіи, какъ Карлейль. Эти люди, на которыхъ вліяніе Германіи отразилось въ такихъ плодотворныхъ и часто высокихъ результатахъ, подчиняются никакъ не колеблющимся явленіямъ современныхъ нмецкихъ умовъ, а, напротивъ, той эпох великихъ философовъ и поэтовъ, которой продолженія мы уже теперь не видимъ.
И у насъ, правильное, законное вліяніе Германіи существовало и существуетъ рядомъ съ ея неправильнымъ, незаконнымъ вліяніемъ. По любопытному свидтельству Чаадаева славянофильство и Гегель имютъ между собою большую связь. Вообще же несомннно, что славянофильское направленіе, имвшее и имющее столь важное и прекрасное значеніе въ нашей умственной жизни, возникло не иначе, какъ подъ вліяніемъ германскихъ идей великой эпохи.
Что сказано о чисто-умственной жизни, тоже самое нужно сказать и о практической сфер. Западно-европейская жизнь въ своей исторіи и въ своемъ современномъ состояніи составляетъ для насъ обыкновенно идеалъ, передъ которымъ мы преклоняемся, и мру, которою мы измряемъ собственную нашу жизнь. И здсь мы рдко бываемъ способны стать въ самостоятельное, критическое отношеніе къ длу. Поэтому для насъ должны быть весьма поучительны такіе случаи, какъ, напримръ, сужденіе Ренана о французской революціи, сужденіе, въ которомъ французъ отрекается отъ столь сильной у французовъ привязанности къ воспоминаніямъ этой эпохи, Ренанъ называетъ эту привязанность вреднымъ фанатизмомъ и фетишизмомъ. Хорошо бы было, если бы и въ нашихъ глазахъ многія событія европейской исторіи потеряли тотъ величавый и свтлый видъ, который придается имъ нашимъ благоговніемъ!
Всего хуже дло, тогда, когда явленія западной жизни мы прилагаемъ какъ мрку къ нашей русской жизни. Тутъ возникаютъ хроническія и злокачественныя недоразумнія, являющіяся въ безчисленныхъ формахъ и неостающіяся безъ вреда. Являются ложные страхи и ложныя надежды, а слдствіемъ этого — постоянный обманъ въ своихъ расчетахъ и ожиданіяхъ.
Тема эта неистощима и хотя трудна, но весьма плодотворна. Ею объясняется множество самыхъ странныхъ и ни съ какой другой точки необъяснимыхъ явленій. Вообще можно только замтить, что какъ въ умственной сфер мы подчинены Германіи, такъ въ сфер практическихъ понятій мы по преимуществу подчинены Франціи.
Вотъ главныя темы моихъ замтокъ.