Забота о ближнем, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892

Публицистика
Время на прочтение: 70 минут(ы)
Скачать в PDF

ПАРАЛЛЕЛИ.

Собраніе статей: Русскіе и иностранные критики Россіи.— Психологическая параллель.— Забота о ближнемъ.— Сила власти и должностная отвтственность.— Дорожное дло въ Россіи

Проф. К. Ярошъ.

ХАРЬКОВЪ.
Типографія Адольфа Дарре, Рыбная улица, д. No 28.
1892.

ЗАБОТА О БЛИЖНЕМЪ.

Очерки благотворительности.

I.

Между политическими идеями Монтескье есть одна, которая должна останавливать на себ особенное вниманіе изслдователя. Государство,— говоритъ Монтескье,— состоитъ изъ учрежденій, образующихъ своимъ взаимнымъ, стройнымъ сочетаніемъ такую или иную вншнюю фигуру политической жизни. Но государство не есть лишь эта вншняя структура учрежденій. Въ немъ необходимо живетъ еще внутреннее животворящее начало, нравственная движущая, которая одухотворяетъ мертвое тло учрежденій и пульсируетъ въ нихъ непрерывнымъ біеніемъ жизненнаго тока. Само собою разумется, что вншняя политическая структура должна находиться въ полномъ согласіи съ внутреннимъ нравственнымъ принципомъ. Дисгармонія между ними приводитъ къ бдствіямъ, подобно тому, какъ и въ человк разногласіе между свойствами тла и свойствами души является причиной несчастія и трагической судьбы. Напрасно государство усвоило бы себ, напримръ, самый правильный демократическій строй учрежденій, если духъ его населенія не исполненъ нравственнаго тяготнія къ равенству общественно политическаго положенія всхъ гражданъ, то демократическая оболочка не сохранится, разрываемая на части рознью стремленій индивидовъ, партій или сословій.
Общая идея Монтескье можетъ быть перенесена и на отдльныя отрасли государственной жизни. Каждая изъ этихъ отраслей иметъ свое вншнее оформленіе въ соотвтственныхъ установленіяхъ и учрежденіяхъ, но и здсь вншняя организація не составляетъ всего дла. И здсь мы можемъ различить внутреннія, нравственныя пружины, которыя сообщаютъ отдльнымъ сторонамъ жизни присущую имъ душу. Богатая гамма человческихъ душевныхъ свойствъ и моральныхъ чувствъ разливается и распредляется по различнымъ втвямъ общежитія, причемъ въ одной отрасли его премируетъ одно душевное свойство или чувство, въ другой — другое. Законы, давая наружную организацію этимъ отраслямъ жизни, не должны, конечно, игнорировать названные нравственные стимулы. Такъ, напримръ, если основное нравственное начало военнаго дла есть чувство твердой дисциплины, то, понятно, относящіеся къ этому длу законы и учрежденія должны хранить и закалять эту центральную пружину. Если дло торговли и промышленности требуетъ стойкой энергіи, широкой предпріимчивости и благоразумной честности, то было бы весьма нецлесообразно давать ему оболочку учрежденій, толкающихъ человка на путь трусливаго прятанія капитала, сонной неподвижности и подрыванія кредита близорукою склонностью къ обману. Такихъ примровъ легко исчислить множество.
Обращаясь къ благотворительности, необходимо остановиться на разсмотрніи основнаго, присущаго этому длу нравственнаго принципа. Моральный источникъ благотворительности лежитъ въ способности человческаго сердца болть чужою болью, страдать чужимъ страданіемъ. Истинное благотвореніе есть плодъ чистой, безпримсной любви къ ближнему. Гражданинъ, воинъ, политикъ, чиновникъ, торговецъ могутъ возбуждаться къ дятельности чувствомъ долга, честолюбіемъ, разсчетомъ, предусмотрительностью, ожиданіемъ взаимныхъ выгодъ, благоразумнымъ балансированіемъ между дозволеннымъ и недозволеннымъ,— но истиннымъ благотворителемъ является человкъ лишь въ тотъ моментъ, когда въ его душ замолкаетъ все, что не есть голосъ чистаго альтруизма, когда жгучее ощущеніе чужой нужды исторгаетъ человка изъ эгоистической атмосферы его личной жизни, когда, человкъ поспшно снимаетъ собственное платье, чтобы пригрть чужую наготу, когда онъ собственными руками омываетъ раны ближняго, и когда, полагая такимъ образомъ предлъ чужому страданію, онъ чувствуетъ радость какъ бы личнаго освобожденія изъ-подъ гнета нависшей бды. Текущая, обыденная жизнь, говоря вообще, есть арена борьбы,— борьбы интересовъ, честолюбій, корыстей, талантовъ. Въ результат этой борьбы получается отдленіе сильныхъ отъ слабыхъ, счастливыхъ отъ несчастныхъ, побдителей отъ побжденныхъ. Люди облекаются въ различныя обличія, соотвтственно мр своего жизненнаго успха, и размщаются но ступенямъ длинной лстницы общественнаго положенія. При этомъ они заботливо разставляютъ ограждающіе мста барьеры, такъ называемыя ‘нормы права’, и лишь изрдка возносятся мыслью къ высшимъ соображеніямъ справедливости, которая, впрочемъ, по большей части является не боле, какъ толкуемой вкривь и вкось формулой: ‘suum cuique’. Но есть въ человческой жизни область, куда люди вступаютъ, отршившись отъ различія своихъ соціальныхъ ‘мстъ’ и оболочекъ. Это — область благотворительности.
Употребимъ сравненіе. Легко представить себ семейство, состоящее изъ членовъ весьма различнаго общественнаго положенія, есть въ немъ братья, заслуженные воины, крупные капиталисты и знаменитые таланты, есть въ немъ и братья, стоящіе на крайней степени безчиновности, безденежья и безызвстности. Предположимъ, что вс они сговорились устраивать, отъ времени до времени, искреннія, истинно семейныя свиданія. Само собою разумется, что на этихъ свиданіяхъ, куда богачъ прізжаетъ въ карет, а бднякъ плетется пшкомъ, они привтствуютъ другъ друга поцлуемъ, какъ дти одного отца, какъ лица, проникнутыя однимъ и тмъ же чувствомъ родственной пріязни. Здсь не будетъ мста превознесенію одного человка надъ другимъ, здсь немыслимы унизительныя просьбы и горделивыя подачки, здсь будетъ естественная, сердечная складчина, куда одинъ внесетъ деньги, другой — участливый вздохъ, а третій — разумное, отрезвляющее слово. Точно такой характеръ носитъ на себ истинная благотворительность. Это также, въ своемъ род, родственное свиданіе, это также поцлуй и рукопожатіе, связывающее сердечный узелъ между сильнымъ и слабымъ человкомъ. И эта область также чутка ко всякой фальшивой нот. Благотворящій и благотворимый всегда соединены весьма чувствительнымъ первомъ, малйшая неладность на одномъ конц связующей нити тотчасъ отзывается и на другомъ. Малйшая муть источника любви уничтожаетъ истинный смыслъ благотворительности, ‘доброе дло’ тотчасъ исчезаетъ, и остается нчто совсмъ иное, остается въ лучшемъ случа ‘полезное дло’, или ‘цлесообразный поступокъ’, или ‘справедливое дйствіе’ и пр. Но эта замна отнюдь не равнозначуща.
Опредляя полезное и справедливое, человкъ неизбжно выступаетъ на скользкій путь. Ариметическая операція, необходимая при констатированіи полезнаго, колеблется въ борьб съ многопричинностью и сложностью явленій человческаго міра. Что же касается справедливости, то всы ея, какъ извстно, находятся въ зависимости отъ точки зрнія взвшивающаго, а чашка этихъ всовъ раскачивается изъ стороны въ сторону толчками клубящихся повсюду личныхъ интересовъ. Наконецъ, здсь приходится считаться съ ‘градусами широты, меридіанами и Пиренеями’, о вліяніи которыхъ говорилъ еще Паскаль. Только любовь, съ ея плодомъ — ‘добрымъ дломъ’, свободна отъ колебаній между соображеніями pro и contra, она одна способна на подвигъ, идущій дальше всхъ условныхъ межъ и рубежей. Вотъ почему, не опасаясь впасть въ парадоксъ, * мы можемъ сказать, что самое полезное и справедливое дйствіе, если оно стремится вытснить собою доброе дло, есть дурное и вредное дйствіе. Такое вытсненіе, пренебрегая источникомъ благодяній, изсушаетъ въ обществ струю дятельнаго альтруизма. Замна подвиговъ благотворенія ‘трезвыми началами права’ есть актъ моральнаго ограбленія общества, потому что сфера истинной благотворительности есть великая нравственная школа, въ которой человкъ проникается возвышенными мотивами и роднится съ благородными чувствами. Укрпившись въ дисциплин этой школы, человкъ становится способнымъ внести пріобртенныя моральныя богатства въ другія отрасли жизни, сообщая общежитію драгоцнный кладъ гуманности, великодушія, безкорыстія и самопожертвованія, которыхъ нельзя добыть орудіемъ разсчета, справедливости и права.

II.

Утвердившись въ такомъ пониманіи благотворительности, мы получаемъ возможность видть, почему классическая древность была лишена ея чарующаго сіянія., несмотря на весь разносторонній блескъ своей цивилизаціи. Эллада и Римъ заботились только объ эстетической стройности и вншней справедливости уклада жизни. ‘Пусть будетъ въ общежитіи — говорилъ грекъ,— строгая соразмрность, т. е. давай тому, отъ кого получаешь, и не давай тому, кто самъ не даетъ (Гезіодъ)’. Эту заповдь римлянинъ формулировалъ въ лаконическомъ афоризм: ‘каждому по заслугамъ’. Понятно, что эта точка зрнія взаимнаго обмна благъ и вознагражденія заслугъ является, въ сущности, смертнымъ приговоромъ каждому, кто лишенъ возможности предложить людямъ что-либо съ своей стороны, каждому обездоленному, могущему вынести на жизненное торжище только язвы своего больнаго тла или слезы своей удрученной души. И дйствительно, напрасно искали бы мы, подъ грандіозными классическими портиками, трогательную фигуру ‘нуждающагося брата’, нашъ взоръ находитъ здсь лишь Лазаря, которому позволялось оспаривать у псовъ отбросы со стола богачей, или паразита, который платилъ патрону за корзину съ объдками, за денежную подачку, унизительными поклонами, захлебывался подлымъ смхомъ, когда патронъ улыбался, или потлъ, когда патронъ говорилъ: ‘мн жарко’ (Ювеналъ). Была ли хотя бы тнь настоящей благотворительности въ этомъ сочетаніи тщеславія, презрнія къ человческому достоинству и животной жадности, сопряженной съ злобнымъ недовольствомъ? ‘Вы,— восклицалъ Тертулліанъ, обращаясь къ язычникамъ,— питаете своихъ паразитовъ, продавая имъ средства существованія за тысячу униженій’.
Конечно, даже въ періодъ упадка Рима случались моменты, когда опустошительный пожаръ или многочисленныя жертвы, раздавленныя внезапно обрушившимся амфитеатромъ, вызывали дятельное состраданіе общества, и городъ,— говоря словами Тацита,— ‘становился похожъ на Римъ древнихъ, которые посл большихъ сраженій оказывали помощь раненымъ щедротами и попеченіемъ’. Но все это было только случайностью, минутнымъ исключеніемъ изъ обычнаго преклоненія предъ силой и презрнія къ слабости. Зрлища массоваго кормленія черни, государственныя угощенія народа хлбомъ и развлеченіями не придаютъ смягчающаго колорита картин классической жизни, потому что въ этихъ фактахъ ясно сквозилъ холодный политическій разсчетъ или просто едва замаскированный подкупъ, такъ часто служившій орудіемъ честолюбивыхъ цлей. Темный людъ убогихъ, больныхъ и нуждающихся считался безполезнымъ бременемъ земли. Это былъ ‘inutile terrae pondus’, по жестокому опредленію 80-й юстиніановской новеллы, исполненной истинно-языческаго духа. Такимъ образомъ, бднякъ классической эпохи тщетно озирался вокругъ, ища опоры, помощи или сочувствія. Мерцающій, смутный свтъ надежды виднлся ему лишь оттуда, гд лодка Харона совершаетъ свои рейсы. И бднякъ стремился къ этой лодк съ радостной поспшностью лукіановскаго Микилла, который весело разсказывалъ богин Клот объ обстоятельствахъ своей кончины: ‘При первомъ знак мн Атропы, я вскочилъ въ восторг и босикомъ помчался за нею или, врне, впереди нея. Здсь впервые я вздыхаю полною грудью, такъ какъ у васъ никто не выше своего сосда, никто не дрогнетъ отъ холода, не болетъ и не получаетъ затрещинъ. У васъ дла идутъ на выворотъ: бднякъ безпечно скалитъ зубы, а сильные міра стонутъ и плачутъ’.
Нельзя сказать, чтобы ложь, заключавшаяся въ античной житейской морали, не ощущалась инстинктивно язычникомъ и не вносила въ его сердце смутной тревоги. Его мысль не переставала кружиться вокругъ центральнаго пункта этики, близко касаясь истины, то въ теоріи ‘платонической любви’, то въ ученіи Аристотеля о ‘дружб’, то въ эпикурейскомъ космополитизм, то въ циническомъ и стоическомъ ‘міровомъ гражданств’. Но совершить полную побду надъ недоразумніемъ и возжечь свтильникъ истиннаго ‘добраго дла’ не суждено было древнему міру. Наирасно философія стремилась въ высь, къ постиженію божественной правды, ея полетъ всегда уподоблялся полету Икара. Мысль философа не могла отршиться отъ почвы своего времени, а это время было проникнуто привычкой увнчивать побдителей и строго отличать господина отъ раба, богатаго отъ бднаго. Часто слова мыслителя кажутся тождественными съ языкомъ современной намъ морали, но, за этой вншней тождественностью, всегда лежитъ глубокая внутренняя рознь. Раскроемъ, напр., сочиненіе Сенеки о благотворительности (De beneficiis), сочиненіе, составляющее послднее слово языческой мудрости по интересующему насъ вопросу.
Прежде всего насъ поражаетъ здсь благородство и возвышенность мыслей: рчь языческаго писателя является какъ-бы отголоскомъ евангельскаго ученія. ‘Сущность добраго дла,— говоритъ Сенека,— не въ даваемомъ золот или серебр, а въ намреніи и желаніи дающаго. Благотворительность есть актъ благожелательности, порывъ сердца, самъ собою приносящій радость благотворителю. Милосердіе ни отъ кого не отворачивается, его святилище открыто для всхъ, оно охватываетъ весь міръ, не выбирая знатныхъ людей и не предъявляя требованій какого-либо ценза, оно довольствуется просто человкомъ. Благодянію противна гордость: доброе дло, исходящее изъ нея, не только теряетъ свое значеніе, но и становится ненавистнымъ. Чего ожидать отъ человка, котораго оскорбляютъ, одолжая? Будьте довольны въ такомъ случа, если вамъ прощаютъ ваши благодянія. Точно также чужда благотворительность и всякаго разсчета. Ты спрашиваешь, что соотвтствуетъ благодянію, чмъ оно вознаграждается? Но скажи мн, что соотвтствуетъ справедливости, великодушію? Чмъ вознаграждается цломудріе? Добродтель цнна сама но себ, если ты ищешь еще чего-нибудь, кром нея, ты ищешь не ее. Кто назоветъ добродтельной женщину, которая отталкиваетъ поклонника, чтобы тмъ больше воспламенить его, или сберегаетъ честь изъ боязни мужа или закона?.. Будемъ давать, несмотря ни на что, будемъ давать, хотя бы часто давали напрасно и наши благодянія не приносили хорошихъ плодовъ. Никогда крушеніе дома не помшаетъ возводить его снова, посл пожара, на пепл, еще не остывшемъ, мы закладываемъ новый фундаментъ, города, много разъ уничтоженные, снова выстраиваются на томъ же мст. Таково наше упорство въ надежд на будущее! Безъ этой настойчивости, еслибы за неудачными попытками у насъ не разгоралось желаніе приниматься за дло сначала,— что бы сталось со всей человческой дятельностью’?
Несмотря на благородство этихъ положеній, ихъ возвышенная мелодія не въ силахъ заглушить суровую основную тему разсужденій Сенеки. Эта основная тема постоянно напоминаетъ вамъ, что мы имемъ дло съ язычникомъ эпохи, не могшей возвыситься надъ жестокостью нравственной заповди: ‘do ut des’ и ‘suum cuique’. Въ каждой глав сочиненія римскаго стояка просвчиваетъ взглядъ на благотворительность, какъ на взаимный обмнъ услугъ и благъ. ‘Неразумное благодяніе,— говоритъ философъ, противорча только-что цитированному,— не есть благодяніе. Наши добрыя дла дурно помщаются, мы не ищемъ достойныхъ, мы скоре бросаемъ на угадъ, чмъ даемъ. Что дается первому встрчному, то никому не дается’. Такъ думаетъ Сенека, не знакомый съ духомъ христіанскаго милосердія, распахивающаго свои двери настежь. Всььма понятно отсюда, почему соображенія о ‘благодарности’ постоянно сопутствуютъ его разсужденіямъ о милосердіи. ‘Вслдствіе нашего неумнія давать,— замчаетъ элегически стоикъ,— намъ не возвращаютъ нашихъ благодяній, насъ не благодарятъ, все пропадаетъ въ тотъ моментъ, когда дано… Разумный благотворитель долженъ обладать извстнаго рода ловкостью. Никто не любитъ, чтобы его смшивали съ толпою, всякому пріятно чувствовать, что данное дается собственно ему. Поэтому благотворитель долженъ подражать куртизанк, которая уметъ раздлять себя между многими поклонниками, давая каждому какое-нибудь отдльное доказательство своей благосклонности’. Не Отрицая ‘разумности’ подобныхъ совтовъ, нельзя однако же не видть въ нихъ прискорбнаго смшенія добраго дла съ подаркомъ и одолженіемъ.
‘Плоды благотворительности,— говоритъ Сенека,— заключаются въ чувств удовлетворенности благотворителя, въ его слав и въ томъ, что облагодтельствованный въ свою очередь можетъ оказать взаимную услугу’. Этотъ элементъ двусторонности и обоюдности добраго дла постоянно ощущается подъ покровомъ реторики и софизмовъ римскаго стоика. ‘Въ нкоторыхъ случаяхъ,— замчаетъ Сенека,— можно требовать отвтныхъ благодяній. Не значитъ ли это, однако же, обращать доброе дло въ заемъ? Нисколько, я не требую вознаграженія, я прошу его, даже не то,— я извщаю о своей нужд. Часто неблагодарность проистекаетъ изъ забывчивости или лности, тутъ напоминаніе есть новое благодяніе, потому что отвращаетъ одолженнаго отъ неблагодарности’. Такія и подобныя разсужденія о вознагражденной благотворительности обличаютъ, какъ мы сказали, античнаго писателя, мыслителя древности, которая настолько цнила возмщеніе благодяній, что часто помщала неблагодарность въ число преступленій, караемыхъ закономъ.
Читая трактатъ ‘De beneficiis’, мы поражаемся крайней казуистичноетью его изложенія. Авторъ борется на каждомъ шагу съ безконечной сложностью житейскихъ комбинацій. Должно ли,— размышляетъ онъ,— благодарить за благодяніе, которое мы не приняли бы, еслибы знали о немъ напередъ? Какъ быть въ томъ случа, когда одно и то же лицо насъ одолжило, а потомъ оскорбило? Какъ взвсить здсь полученную выгоду и понесенный вредъ? Можетъ ли рабъ быть благодтелемъ своего господина? Если дурному человку все не въ пользу, то не слдуетъ ли отсюда, что такому человку нельзя оказать благодянія? Что длать съ благодяніемъ, которое оказано невольно? Какъ смотрть на совершителя благодянія изъ корыстныхъ побужденій? и т. д. Такая казуистичность разсужденій Сенеки обнаруживаетъ отсутствіе у него коренныхъ, руководящихъ принциповъ. И въ самомъ дл, что лежитъ въ основаніи благотворительности? На этотъ вопросъ стоикъ отвчаетъ ссылкой на природу. Природа внушила людямъ чувство взаимной солидарности, природа освтила вс души свтомъ добродтели, природа — естественный мотивъ всхъ добрыхъ длъ. Но факты дйствительности часто противорчатъ этому положенію. Самъ Сенека говоритъ о существованіи множества людей, не склонныхъ ни къ благотворительности, ни къ благодарности, самъ онъ описываетъ многихъ, которые, ‘при одномъ подозрніи, что у нихъ попроситъ, наморщиваютъ лобъ, принимаютъ разсянный видъ и, подъ предлогомъ спшныхъ занятій или посредствомъ безконечныхъ разсказовъ, стараются отвести рчь, заминая угрожающую просьбу’. Слдовательно, предполагаемое велніе природы не представляетъ собою достаточно надежнаго фундамента для храма человческаго милосердія.
Такимъ образомъ, ученіе Сенеки, лишенное точки опоры въ вид опредленныхъ основныхъ началъ и твердыхъ идеаловъ, неминуемо должно было приводить къ морали, безсильной подняться выше хаоса пестрыхъ жизненныхъ отношеній и выше индивидуальныхъ свойствъ отдльныхъ личностей. ‘Дурно понимаетъ отецъ интересы дочери,— говоритъ Сенека,— когда онъ отдаетъ ее человку дурной репутаціи, нелпо длать расточителя опекуномъ сына. Но не мене нелпо длать предметомъ благотворительности неблагодарныхъ, у которыхъ должно пропасть все, что имъ дано. Если боги длаютъ благодянія недостойнымъ, то лишь потому, что нельзя ихъ выдлить въ отдльный народъ, нельзя велть дождямъ не падать на землю дурныхъ людей… Не справедливо ли воздавать каждому должное, за благодянія благодарить, за оскорбленія мстить? Здсь нужно только вести осмотрительный счетъ: благодянія бываютъ разныя, смотря по времени, мсту, мотиву, свойства лицъ здсь также имютъ важное значеніе (Письма Сенеки къ Луцилію, LXXXI)’. Такова нравственность, утопающая въ сутолок общежитія, гд толпятся господа и рабы, богатые и бдные, варвары и свободные граждане. Такова добродтель, принужденная ограничиваться совтомъ — ‘поступать, смотря по человку’.
Но этого мало. Узкая языческо-классическая мораль подрываетъ себя окончательно пессимистическимъ взглядомъ на сущность человческаго сердца. ‘Человку,— говоритъ Сенека (Письмо къ Луцилію, СШ),— каждый день угрожаетъ опасность отъ человка. Отъ этой столь обыкновенной и упорной опасности нужно оберегаться со всею возможною бдительностью. Гроза оповщаетъ о себ громомъ, зданіе трещитъ, прежде чмъ упасть, дымъ предупреждаетъ о пожар, и только нападеніе человка всегда внезапно. Человкъ маскируетъ свой ударъ тмъ тщательне, чмъ онъ ближе. Ты глупъ, если довряешь выраженію лицъ, которыя видишь. Подъ человческимъ ликомъ таится дикій зврь. Но у зврей страшенъ лишь первый скачекъ, разъ зврь ушелъ, онъ уже не ищетъ насъ, потому что ничто не побуждаетъ его вредить, кром необходимости. Для человка же погубить человка — есть дло каприза и наслажденія’. Обращаясь къ окружающему я ссылаясь на Овидія, Сенека замчаетъ:
‘Хозяинъ боится гостя, тесть зятя, братья другъ друга, благодяніе родитъ преступленія, кинжалъ и ядъ служатъ отвтомъ на добрыя дла. Существуетъ ли гд-либо сынъ, настолько умренный, что не ждетъ смерти отца, настолько любящій, что не желаетъ ея?… И это,— подчеркиваетъ Сенека,— не есть нчто временное: мы злы, мы были такими и, смю думать, *мы будемъ такими. Часто говорятъ о безнравственности текущей эпохи, но то же говорили и наши предки, в*ъ сущности, все остается и останется, какъ было и какъ есть’. Но если дйствительно таковъ человкъ вообще, по своей природ, то къ чему же сводится теорія Сенеки? Гд почва ея примненія? Гд существо, достойное благодянія?…
Изъ всего сказаннаго понятенъ общій характеръ эпохи. Рука античнаго благотворителя не могла не колебаться въ тяжкомъ сомнніи о предлахъ и формахъ приложимости добраго дла. Гостепріимство того времени нершительно выглядывало изъ полуотворенной двери, тщетно стараясь отличить достойныхъ людей отъ недостойныхъ. Человкъ еще не научился тогда чувствовать возл себя своего ближняго.

III.

Евангельская проповдь о любви къ ближнему явилась истинной новостью {Ср. ст. Бинэ, въ ‘Христ. Чт.’ 1879 г.}. На эту проповдь мудрецы и законники того времени отвчали искреннимъ недоумніемъ: ‘Кто же’, спрашивали они, ‘изъ пестрой массы живущихъ людей,— нашъ ближній’? Книжники и учители божественнаго закона напрасно перерывали свои книги, отыскивая объясненіе новаго, загадочнаго слова. Іисусъ Христосъ разсялъ печальное невдніе, создавъ передъ глазами человчества новый идеальный образъ, образъ — не человка вообще, съ которымъ была знакома и языческая древность, но человка-брата. Краткій разсказъ о самарянин разбилъ узкія рамки античной морали и глубокими чертами указалъ направленіе дальнйшаго нравственнаго развитія человчества.
Путникъ, изображенный въ притч, прозжалъ по опасному мсту, которое пользовалось весьма дурной репутаціей и носило названіе ‘пути крови’, вслдствіе часто случавшихся здсь убійствъ и грабежей. Вдругъ онъ увидлъ на краю дороги тло раздтаго и израненнаго человка. Очевидно, это была жертва только-что совершеннаго преступленія. Казалось бы, внезапно открывшееся зрлище должно было напомнить путнику объ угрожающей ему опасности и заставить его ускорить шаги. Но самарянинъ, напротивъ, остановился и приступилъ къ перевязк ранъ ограбленнаго. Видъ чужаго страданія вытснилъ въ немъ соображенія о томъ, что остановка можетъ угрожать его собственной жизни. Путникъ возложилъ раненаго на своего осла и медленно двинулся къ ближайшей гостинниц. Придя туда, онъ не спшилъ передать больнаго на руки хозяина гостинницы, онъ не старался навязать привезеннаго кому-нибудь, онъ не обращался съ патетическими воззваніями къ окружающимъ, онъ не наводилъ справокъ о личности подобраннаго на дорог человка, онъ не разузнавалъ о его общественномъ положеніи и о томъ, имются ли у него достаточные родственники, на которыхъ можно свалить уходъ и издержки. Путникъ все сдлалъ самъ, онъ самъ ухаживалъ за страдальцемъ и, узжая, принялъ мры, чтобы тотъ не былъ лишенъ, на время его отсутствія, необходимыхъ услугъ. Самарянинъ не сказалъ своего имени, не оставилъ своего слда, по которому до него могла бы дойти слава за совершенное и благодарность отъ спасеннаго… Въ этомъ разсказ вся программа христіанскаго милосердія. Здсь указанъ должный способъ дйствія по отношенію къ сотнямъ и тысячамъ несчастныхъ, лежащихъ на ‘кровавомъ пути’ человческаго поприща. Здсь, въ благородно-простыхъ образахъ, очерчена любовь къ ближнему, не какъ холодно-головная любовь къ человчеству, къ обществу и къ прочимъ неопредленнымъ, неосязаемымъ абстракціямъ, въ которыхъ исчезаютъ живыя личности, а какъ дятельный подвигъ сердечной любви къ дйствительнымъ, конкретнымъ людямъ, испытывающимъ дйствительныя нужды и страданія.
Зановдь, оказавшаяся трудной для пониманія книжниковъ и за конниковъ, нашла себ богатую почву въ душ смиренныхъ исповдниковъ новой религіи. Первые вка христіанства сіяли непрерывнымъ и повсемстнымъ актомъ милосердія. Врнйшимъ признакомъ принадлежности человка, къ новой церкви служила именно степень его благотворительнаго рвенія. Посщеніе больныхъ и узниковъ, забота о сиротахъ, вниманіе къ нуждамъ бдныхъ, пріемъ странниковъ и чужеземцевъ,— вотъ дятельность, которой отдавали свое сердце христіане, при помощи своихъ діаконовъ и діакониссъ. Каждое общественное бдствіе, голодъ или чума, встрчало передъ собою дружную рать сестеръ и братьевъ, сомкнувшихся подъ знаменемъ любви къ страдающему ближнему. Служители церкви были, конечно, въ первомъ ряду этой рати, подавая примръ благородной настойчивости въ добромъ дл и неотступной энергіи личнаго самопожертвованія. Эта черта христіанской жизни была настолько рельефна, что ее не могли игнорировать сами язычники. Императоръ Юліанъ, даровитый консерваторъ, стремившійся поддержать своими руками расшатанныя стны языческихъ храмовъ и снова оживить уже расплывшіеся въ воздух образы олимпійцевъ, даже этотъ принципіальный врагъ христіанства не могъ не признать очевидной истины. ‘Христіане,— говорилъ онъ,— помогаютъ не только своимъ бднымъ, но и нашимъ, у нихъ нтъ нищихъ, которыми полны наши города’. Благотворительность этой эпохи останется на вки образцомъ чистоты и искренности. Доброе дло являлось здсь исключительно плодомъ любвеобильнаго сердца, которое дйствовало вн оковъ какихъ бы то ни было постороннихъ соображеній и вн всякаго гнета принужденія. Ап. Павелъ въ посланіяхъ. (2 Кор. IX 5, 7) энергично настаивалъ, чтобы пожертвованія для бдныхъ были доброхотны, а сборъ не становился поборомъ. И первые вка держались твердо такого истинно христіанскаго начала. ‘Были,— говоритъ св. Ириней,— жертвы и приношенія у народа іудейскаго, есть они и въ нашей церкви, но съ тою разницей, что тамъ приносившіе были рабы, а здсь — свободные. Іудеи были обязаны неизмнно платить десятину, христіане же, освобожденные Іисусомъ, даютъ отъ добраго сердца’. ‘Богатые у насъ даютъ, когда хотятъ и сколько хотятъ’, замчаетъ Іустинъ. ‘Каждый изъ насъ, свидтельствуетъ Тертулліанъ, представляетъ свое скромное приношеніе разъ въ мсяцъ или когда хочетъ, если только хочетъ и можетъ, ибо у насъ никого не принуждаютъ, каждый длаетъ это по доброй вол’. Чуждаясь насилія, помощь ближнему не могла относиться индифферентно и къ источнику жертвъ. Она отвращалась отъ даяній, не блиставшихъ безупречной чистотой. Бл. Августинъ и др. не разъ отклоняли пожертвованія, если усматривали какую-либо причастность ихъ несправедливости и пороку, законность ‘по человческому праву’ не служила при этомъ, въ глазахъ отцовъ церкви, замной законности ‘по праву божественному’. Такова была благотворительность первыхъ вковъ христіанства, благотворительность, согртая искренней любовью къ ближнимъ, облеченная въ личный подвигъ добраго дла, чуждая элементовъ принужденія и возвышенно разборчивая въ средствахъ дйствія. Въ то время существовала непосредственная, сердечная связь между богатымъ и бднымъ, между счастливымъ и несчастнымъ. Между дающимъ и получающимъ тогда не было равнодушныхъ посредниковъ, и забота о брат не сводилась въ бездушной цифр денежной подачки. Чувство братской любви у помогающихъ росло и крпло въ непосредственномъ, личномъ подвиг милосердія, и радость, ими чувствуемая, сливалась съ радостью тхъ, которые получали помощь отъ родственно-любящей руки.
Къ сожалнію, первоначальная чистота христіанской благотворительности мало по малу потускнла на запад Европы. Сначала духовенство, въ качеств служителя религіи любви, естественно стояло ближе всхъ къ длу заботы о нуждающихся людяхъ. Но его благородная роль постепенно измнилась. Люди церкви, отходя отъ идеала, даннаго Іисусомъ Христомъ, начали обнаруживать недостатки и слабости. Появился пурпуръ епископскихъ мантій, родились и зароились земныя вожделнія, жажда власти охватила сердца, и духовныя лица перестали быть слугами бдныхъ, униженныхъ и оскорбленныхъ. Западная Европа не могла расторгнуть связь съ своей античной древностью, и духъ этой древности началъ пробиваться сквозь священный покровъ, положенный на общежитіе евангельскимъ ученіемъ. Старыя земныя похоти, старая разсудочность, довряющая только вычисленіямъ разума, эллинская холодная, но исполненная сладострастія эстетичность, древне-римская властность и вра въ силу вншнихъ формулъ и формъ,— все это проснулось въ душахъ западно-европейцевъ и отразилось на характер благотворительности. Число богоугодныхъ учрежденій все боле и боле увеличивается, но духъ любви отлетаетъ отъ помощи ближнимъ. Въ имущественномъ пожертвованіи, въ богадльн, въ госпитал, выработывается форма благотворенія, которое все больше и больше сосредоточивается въ механизмахъ, гд дйствуетъ мертвенное исполненіе устава, гд человческія нужды и страданія обращаются какъ бы въ отвлеченныя понятія, гд доброе дло становится мертвой денежной суммой, а получающій помощь видитъ передъ собою лишь сухой параграфъ регламентированныхъ правилъ. Нагроможденныя крупныя богатства пожертвованій становятся лакомой приманкой для человческой жадности. Злоупотребленія я хищничество, точно вороны надъ бездушнымъ тломъ, начинаютъ кружиться надъ ‘имуществомъ бдныхъ’.
Когда призрніе бдныхъ въ рукахъ духовенств обнаружило свои недостатки, въ дло вмшалась свтская власть. Съ Карла Великаго государство начинаетъ брать на себя роль руководителя благотворительностью. Но государство могло, конечно, дйствовать только тми орудіями, которыми оно располагаетъ, т. е. законами, повелніями, запрещеніями, уставами, наложеніемъ обязанностей. Каковы же результаты, достигнутые этими средствами?
Многіе изслдователи указываютъ съ похвалою на старый исландскій законъ Грагаса, какъ на одинъ изъ начальныхъ пунктовъ западно-европейскаго урегулированія разсматриваемаго вопроса (ср. пр. Андреевскаго ‘О призрніи бдныхъ’ 1861). Въ этомъ закон мы находимъ цлую сть правилъ, установляющихъ отдленіе людей, не желающихъ работать, отъ неспособныхъ къ работ. Правила стремятся придать длу призрнія характеръ не подаянія, а осуществленія общей обязанности гражданъ, этимъ имется въ виду оградить достоинство личности бднаго,— какъ будто обидне получать помощь въ качеств брата во Христ и ближняго, чмъ въ качеств безполезнаго общественнаго бремени. Дале, правила приравниваютъ къ бродяг каждаго человка, который проситъ помощи, имя способность работать, точно способность работать есть нчто, поддающееся точному опредленію, и будто способный въ работ не можетъ нуждаться въ помощи. Всмъ гражданамъ запрещается помогать ‘бродяг’ подъ угрозой отнесенія самого помогающаго къ разряду бродягъ,— какъ будто благородное по существу дло можетъ быть очернено какимъ-либо позорящимъ названіемъ. Вооружаясь противъ проявленій чувства милосердія, законъ Грагаса предписывалъ заботу о бдномъ возлагать на обязанность его родственниковъ,— какъ будто вынужденная работа можетъ имть дйствительное, желательное значеніе. Въ случа несостоятельности родственниковъ, содержаніе бднаго возлагалось и а общество, на десятинный сборъ со всхъ обывателей. Такова система, которой бездушность можетъ сравниться лишь съ холодомъ и мертвенностью природы несчастнаго острова, бывшаго мстомъ ея рожденія. Тмъ не мене, вполн справедливо, что эта организація благотворительности явилась провозвстницей европейскихъ порядковъ.

IV.

Англія, тверже другихъ государствъ, съ половины XIV в., стала на путь легальнаго пріурочиванія призрнія бдныхъ къ обязанностямъ обществъ, причемъ противъ нищества былъ выдвинутъ цлый рядъ угрозъ клеймами, розгами и другими карами. Съ XVI столтія добрая воля и личный подвигъ благотворителя отходятъ въ сторону, и забота о нуждающихся становится подневольной: прихожанинъ обязывается длать доброе дло подъ страхомъ наказанія. Наконецъ, установляется особый налогъ для бдныхъ съ владльцевъ земли, домовъ, квартиръ и т. д. Бдные получаютъ, вмст съ тмъ, право на содержаніе, право, санкціонированное закономъ. Нуждающимся въ помощи дается возможность отстаивать свой интересъ посредствомъ суда. Такимъ образомъ, интересъ бднаго и страждущаго встаетъ во всеоружіи судебнаго иска противъ интересовъ общинъ или приходовъ, и мы незамтно переходимъ изъ сферы благотворительности, согртой чувствомъ христіанскаго милосердія, изъ среды, составляющей единственный небесный уголокъ на земл,— въ область голаго столкновенія матеріальныхъ интересовъ и простой житейской борьбы. Не представляетъ ли логическаго послдствія такого положенія вещей — чувство тяготы и недовольства, которое проникаетъ англійское состоятельное населеніе, терпящее огромный матеріальный ущербъ, благодаря необходимости влачить на себ тяжелое бремя содержанія неимущихъ? Когда вопросъ о помощи бднымъ сводится на почву ариметическаго сочетанія выгодъ и улаживанія интересовъ, тогда вполн понятны чувства и мысли, выраженныя, напр., Спенсеромъ въ одномъ изъ послднихъ его произведеній: ‘Зачмъ представлять себ бдныхъ невинными страдальцами? Быть можетъ, ихъ несчастья и лишенія составляютъ удлъ людей порочныхъ. Почему воображаютъ, что устраненіе человческихъ страданій составляетъ чью-то непремнную обязанность? Стараться отдлить страданіе отъ вызвавшей его дятельности не значитъ ли идти противъ самой сущности вещей? Съ какой, напр., стати, оказывая помощь дтямъ людей порочныхъ, наносить ущербъ дтямъ честныхъ родителей, увеличивая лежащую на послднихъ тяжесть налоговъ! Когда установлена была обязательная помощь тмъ, у кого много дтей, то женщины съ нсколькими незаконнорожденными дтьми, благодаря приданному, въ вид получаемой ими отъ приходовъ пенсіи, стали боле выгодными невстами, чмъ двушки хорошаго поведенія’… Эта логика озвренія, предоставляющая людямъ испытывать ‘естественныя послдствія ихъ поведенія’ и отворачивающаяся отъ дтей ‘порочныхъ людей’, служитъ яркимъ примромъ того, къ чему можно придти, замняя евангельскую заповдь утилитарными соображеніями.
Исходя изъ такихъ соображеній, англійская благотворительность живетъ и движется разсчетомъ. Она тратитъ, напр., большую сумму денегъ на содержаніе молодаго бродяги въ исправительномъ заведеніи, потому что,— по справедливому замчанію Тэна,— она вычислила, на сколько экономне платить за бродягу въ ‘preventive institution, чмъ дать ему вырости на свобод. Свойства внутреннихъ мотивовъ ‘благодяній’ должны, конечно, проявляться въ соотвтственныхъ вншнихъ формахъ. И эти вншнія формы, строй и характеръ благотворительныхъ учрежденій Англіи, дйствительно, поражаютъ безсердечіемъ. Въ нихъ ничто не умряетъ холода каменныхъ стнъ и жесткости желзныхъ ршетокъ, въ нихъ человкъ, существо мыслящее и чувствующее, обращается въ ‘номеръ’ и запирается въ стойло. ‘Съ давнихъ поръ,— говоритъ Брентано,— элементъ настоящей благотворительности исчезъ изъ назначенія этихъ учрежденій, и оно свелось къ общимъ условіямъ современнаго экономическаго соревнованія’. Напрасно раздаются у насъ иногда понын хвалебныя рчи англійскому рабочему дому. Его истинная сущность достаточно извстна. Чуткое сердце Диккенса уже давно изобразило ее глубокими чертами. ‘Рабочій домъ?— говоритъ бдная старуха, въ одномъ изъ произведеній знаменитаго романиста.— Лучше убейте меня, чмъ сдать туда. Придите къ намъ, найдите насъ умирающими, подставьте свчу подъ постель, пусть лучше сгоримъ мы вмст съ домомъ въ кучу золы, прежде чмъ тло наше будетъ тамъ! Мн идетъ восьмой десятокъ, я вкъ не просила милостыни, въ жизнь не брала ни одного пенни изъ кассы для бдныхъ. Платила вс подати, какъ только было чмъ платить, работала, когда могла, голодала, когда надо. И я молю Бога, чтобы мн достало силы до конца вставать съ постели, идти на работу, на побгушки, и пусть лучше издохну въ какой-нибудь трущоб, чмъ попасть въ руки этихъ безжалостныхъ людей въ рабочемъ дом, которые дразнятъ, изнуряютъ, презираютъ и позорятъ честнаго бдняка’.
Удивительно ли, въ виду сказаннаго, что, несмотря на множество дорого стоющихъ учрежденій общественнаго призрнія, англійская нищета но-прежнему бьется въ конвульсіяхъ агоніи, и смерть отъ голода не перестаетъ собирать свою жатву?.. {Въ прошломъ году въ Лондон констатировано 27 случаевъ такой смерти.}. Нельзя связать, чтобы англійская мысль была чужда сознанія узкости основныхъ началъ отечественной благотворительности. Отъ времени до времени, съ разныхъ сторонъ, слышатся доводы обличенія и критики. Такъ, въ одномъ изъ годовыхъ отчетовъ общины ‘Убжища св. Магдалины’ мы читаемъ: ‘Предметы дятельности общины обнимаютъ т же отрасли, на которыя простирается и дйствіе закона о бдныхъ, результаты котораго оказываются такъ безплодны. Разница между дйствіемъ нашей общины и закона заключается въ томъ, что послдній есть продуктъ духа міра сего, духа глубоко вкоренившагося себялюбія и нравственнаго упадка, у насъ же — вяніе духа церкви Христовой. Законъ о бдныхъ есть искусственное построеніе правилъ и таблицъ, служеніе же членовъ ‘Убжища’ основано на свободномъ движеніи сердца, на безкорыстіи и самоотверженіи, живой инстинктъ любви помогаетъ здсь распознавать вс виды страданій человческихъ и оказывать имъ помощь со всею точностью и чуткостью нжнаго чувства’. Но подобные взгляды составляютъ лишь случайное и побочное явленіе, главное же направленіе англійскихъ усилій тяготетъ именно къ міру упомянутыхъ ‘правилъ и таблицъ’.
Такимъ образомъ, видя подъ оболочкой оффиціальной благотворительности скрытые элементы тайной вражды, видя озлобленное утомленіе со стороны помогающихъ и вчное недовольство, растущую требовательность тхъ, кому помогаютъ, видя раздраженіе приходовъ, отгоняющихъ отъ своихъ околицъ захожаго бдняка суровыми толчками, видя мрачные, тюрьмоподобные рабочіе дома и другія, не мене жесткія ‘заведенія’,— наблюдатель не можетъ подавить въ себ тяжелаго чувства. Не могутъ утшить его и широкія предпріятія англійской псевдо-филантропіи. Роскошные дворцы для увеселенія бдныхъ, общедоступные, хитро-придуманные, путешествующіе по стран ‘университеты’ и пр. производятъ на него впечатлніе крупныхъ, искусственно-вырощенныхъ плодовъ, съ опаснымъ червякомъ въ средин. Наблюдатель съ стсненнымъ сердцемъ замчаетъ, что дятели этихъ предпріятій гнушаются старыми пріемами благотворенія, боятся произнести самое слово ‘милосердіе, милостыня’ и выражаютъ твердое намреніе обосноваться только на началахъ справедливости. Но окажутся ли въ силахъ эти начала вынести бремя, возлагаемое на нихъ? Составятъ ли велнія справедливости, обыкновенно ведущія лишь къ безконечно спорнымъ разсчетамъ, надежную замну христіанской любви, способной вдохновлять на подвигъ? Среди такихъ сомнній, невольно вспоминаются слова знаменитаго нашего писателя: ‘Никогда люди никакимъ разсчетомъ не съумютъ раздлиться въ собственности своей и въ правахъ своихъ. Мыслятъ устроиться справедливо, но, отвергнувъ Христа, кончатъ тмъ, что зальютъ міръ кровью’… Какъ бы то ни было, но если доброе дло еще иметъ мсто въ жизни, то это не потому, что люди будто бы приходятъ къ сознанію обязанностей, налагаемыхъ справедливостью, и выражаютъ готовность исправить какія-то ‘историческія неправды’, а потому, что среди безконечныхъ споровъ о правахъ и обязанностяхъ лицъ, сословій и классовъ человкъ не утратилъ способность отзываться сочувственнымъ сжатіемъ сердца на боль чужаго страданія. Формулы новйшей, разсудочно-справедливой филантропіи обязаны проблесками своей жизненности лишь тому, что подъ ними еще теплится внушенное тысячелтней нравственной школой уваженіе къ святости ‘братства во Христ’ и истекающей изъ него ‘спасительной милостыни’. Напрасно новйшіе утопическіе романы англійской литературы рисуютъ передъ нами идеалъ будущаго соціальнаго благополучія въ вид стройной промышленной арміи, при которой, какъ при войск, будетъ состоять обозъ больныхъ и немощныхъ. Войско не покидаетъ больныхъ и раненыхъ, потому что между его знаменами высится и знамя съ изображеніемъ креста, безъ этого, съ устраненіемъ стимуловъ состраданія, съ утратой сердечной связи съ идеаломъ евангельскаго самарянина, военная исторія-тотчасъ же запестрла бы фактами, въ род поступка Наполеона І-го у Яффы. Незавидную участь можно было бы предсказать ветеранамъ ‘промышленной арміи’, еслибы люди дйствительно построили свой нравственный міръ на однихъ промышленныхъ, хотя бы самыхъ справедливыхъ, принципахъ.
Положеніе вещей, подобное наблюдаемому въ Англіи, встрчаемъ и въ другихъ странахъ Западной Европы. Даже во Франціи, которую обыкновенно противополагаютъ Англіи въ дл призрнія, мы замчаемъ присутствіе и развитіе тхъ же тенденцій. Здсь съ давнихъ поръ королевская власть приступила съ большою самонадянностью къ излеченію ‘соціальной язвы’ человческихъ нуждъ и страданій. Нося въ себ классическо-римскія традиціи, государственная власть возложила свое упованіе на вншнюю организацію дла. Она не замедлила распорядиться объ устройств благотворительныхъ учрежденій и разразиться угрозами противъ нищенства. ‘Король-солнце’, Людовикъ XIV, задумалъ сразу осушить море бдности, которое въ то время разлилось широко и компрометировало блескъ эпохи. Но всмъ городамъ велно было выстроить госпитали, управленіе государственнымъ призрніемъ было централизировано. Но исторія свидтельствуетъ о полной безуспшности усилій всемогущаго короля: въ мор, которое должно было быстро изсякнуть, не убыло ни капли. То же самое приходится сказать и о послдовавшемъ царствованіи, которое вызвало у Кене элегическое восклицаніе: ‘бдный крестьянинъ, бдное королевство, бдный король’!
Когда коммиссія, снаряженная Людовикомъ XVI-мъ, приступила къ ревизіи положенія оффиціальной благотворительности, то она увидла передъ собою ужасныя картины. Она увидла въ Htel Dieu по четыре и боле беременныхъ женщинъ на одной кровати, больныхъ и умирающихъ рядомъ, на гнилой солом. Она увидла, что въ Бисетр мсто, назначенное для 25 человкъ, занимаютъ 200. Она увидла небрежность въ веденіи дла и варварское обращеніе. Она нашла въ такъ называемыхъ dpts de mendicit’ толпы мрачныхъ, голодныхъ и оборванныхъ страдальцевъ, которыхъ каждый вздохъ былъ болзненнымъ стономъ. Эти депо оказались свалочнымъ мстомъ, куда запиралось все, что надодало попрошайничествомъ обществу и могло придавать ему неопрятный видъ. Это было своеобразное кладбище, на которомъ погребалась заживо бдность.
Итакъ, благотворительность ‘старой монархіи’ шла врными шагами въ полному банкротству. Ея безсиліе обнаруживалось съ вопіющею очевидностью, особенно при сравненіи ея съ дятельностью слабыхъ, но проникнутыхъ христіанскимъ чувствомъ, единичныхъ людей, въ род извстнаго Винцента де Поля. Въ то время, какъ оффиціальныя богадльни являлись источникомъ заразы для городовъ и провинцій, а несчастные, вврившіеся попеченію всесильнаго государства, искали въ смерти избавленія отъ ужасовъ жизни,— Винцентъ нашелъ себ сотрудниковъ и сотрудницъ, съ которыми утолилъ не мало страданій и осушилъ не мало слезъ. Это былъ отрядъ неусыпныхъ, мужественныхъ борцовъ съ человческими бдствіями. Всегда готовые на помощь несчастнымъ, эти люди всюду являлись при постеляхъ больныхъ, они бодрствовали здсь безъ устали, они искали голодныхъ и сирыхъ, не забывая душевныхъ нуждъ страдальцевъ, за которыми ухаживали, и не упуская случая успокоить ихъ словомъ любви. Благіе результаты этой дятельности обусловливались тмъ, что здсь не возлагали надеждъ на механическую силу мудро придуманныхъ уставовъ, а длали дло, какъ личный подвигъ милосердія. Здсь христіанское чувство исповдывало свою вру словами Іеронима: ‘только благочестіе, оживленное добрыми длами, угодно Богу’. Мертвое ‘призрніе’ тутъ воскресало отъ прикосновенія любящаго сердца Винцента, о нравственныхъ свойствахъ котораго даютъ наглядное понятіе хотя бы слдующія строки въ журнал, веденномъ его сотрудницами по пріюту брошенныхъ дтей: ’22-го января. Г. Винцентъ вернулся около 11 часовъ и принесъ двухъ дтей, поднятыхъ на улиц. Имъ было нсколько дней отъ роду. Боже, какъ они плакали, бдныя дти! 25-ъо января. Улицы вс въ снгу, мы ждемъ г. Винцента. Онъ не возвращался сегодня вечеромъ съ своихъ поисковъ. 26 января. Бдный г. Винцентъ совсмъ окоченлъ, онъ пришелъ съ ребенкомъ, который однако уже замерзъ. Нельзя безъ боли видть его! 7 февраля. Въ воздух очень свжо. Г. Винцентъ пришелъ постить насъ, этотъ святой человкъ всегда на ногахъ. Начальница предложила ему отдохнуть, но онъ поспшилъ къ своимъ дтямъ. Нельзя хладнокровно слышать его ласковыя слова, его утшенія! Эти несчастныя созданія слушаютъ его, какъ отца! Онъ заслуживаетъ этого’.
Но примры такого служенія ближнимъ, какъ бы предназначенные для указанія истинной дороги, стушевывались въ шум и гам могучей по виду и тщетной по существу государственной благотворительности. Революція застала послднюю, какъ мы сказали, въ полномъ банкротств. Съ ршительностью, присущею французамъ, и съ легкомысліемъ, свойственнымъ людямъ революціи, Учредительное собраніе и Конвентъ провозгласили помощь бднымъ — долгомъ государства. Сочинители ‘правъ человка’ создали эффектный силлогизмъ: люди имютъ право на существованіе, нищій есть человкъ, слдовательно — государство обязано дать ему возможность жить. Никто не хотлъ понять, что сведеніе дла помощи ближнимъ въ вопросу о прав вынимаетъ изъ этого дла истинную движущую силу, что объявленіе нуждающихся государственными пенсіонерами обращаетъ благотворительность въ чисто политическое мропріятіе. Никто не хотлъ видть, что дйствовать такъ значитъ озлоблять состоятельныхъ людей, которымъ навязывается обязанность питать многочисленную армію ‘лишнихъ и безполезныхъ въ жизни существъ’. Утверждаясь въ парадоксальной иде, будто бдный иметъ какое-то право на помощь богатаго, дятели революціи не понимали, что осуществленіе этой идеи въ жизни неминуемо открываетъ бездну между богатыми и бдными, разрываетъ сердечную связь между людьми-братьями и раздляетъ этихъ братьевъ на два враждебные лагеря, въ одномъ изъ которыхъ скопляется ничмъ ненасытимое недовольство, а въ другомъ — ожесточенное желаніе сбросить съ себя тяготу подневольной добродтели. Напрасно депутатъ Делекруа тогда же внушалъ собранію: ‘Il sera trs-impolitique de pousser le gouvernement appeler avec clat ses pauvres. Le pauvre n’a droit qu’ la commisration gnrale’.
Впрочемъ, громкія рчи и грандіозные планы революціонной эры не привели ни къ какимъ серьезнымъ послдствіямъ. На практик усилилась, быть можетъ, только энергія, съ которой нищій людъ загонялся въ знаменитые ‘dpts’. Управленіе дломъ призрнія бдныхъ централизировалось въ министерств внутреннихъ длъ, осуществляясь на мстахъ, главнымъ образомъ, префектами и мэрами. Такой порядокъ сохраняется понын. Формальное, чиновническое ‘завдываніе’ — само собою разумется — дйствуетъ какъ-нибудь и ощупью, не утруждая себя особенными соображеніями о томъ, кто нуждается, въ чемъ нуждается, кому и чмъ помочь. Единственное сознательное и ловкое употребленіе крупныхъ благотворительныхъ суммъ составляютъ подачки изъ различныхъ политическихъ видовъ. ‘Отсюда понятны отзывы изслдователей и наблюдателей о государственныхъ филантропическихъ потугахъ во Франціи. Одинъ изъ этихъ изслдователей замчаетъ, что вс ‘добрыя дла’ государства сводились и сводятся лишь къ охраненію общественнаго порядка, къ огражденію безопасности лицъ и имуществъ (De-Grando), другіе, резюмируя свое изученіе, говорятъ: ‘обиліе законовъ о бдныхъ обратно пропорціонально ихъ польз (Valleroux)’. Немногіе изъ наблюдателей обращаютъ, сверхъ того, вниманіе на причины такой безполезности. ‘Въ наше время, замчаетъ г-жа Гизо, слишкомъ забываютъ любовь. Нами владетъ духъ науки и узаконенія, гордясь своимъ методическимъ искусствомъ, мы готовы думать, что можно все разсчитать, все у править, и, посредствомъ печатныхъ таблицъ и отчетовъ, можно сдлать все то добро, какое нужно. Но для длъ милосердія требуется нчто боле ума, нчто боле дятельности благоустроенной, для нихъ нужна любящая душа, которая печется не объ одномъ подаяніи вещественномъ, но старается длать благодянія полезныя и вмст отрадныя для страждущаго, старается, чтобы между благотворителемъ и несчастнымъ было взаимное довріе,— единственный залогъ дйствительности нравственныхъ отношеній’.
Отъ времени до времени, вопіющіе факты человческой безпомощности прорываются рзкимъ диссонансомъ среди самодовольнаго гомона жизни передовой европейской націи. Когда ремесленникъ Гайемъ, не справившись съ бдностью и не нашедши помощи во всемъ Париж,— только-что давшемъ міру доказательство своего богатства и выставку современной ступени западной цивилизаціи,— убилъ своихъ шестерыхъ дтей и самого себя, то публика и пресса выразили наивное недоумніе и долго задавались вопросомъ: ‘что же длаетъ Попечительство о бдныхъ, съ принадлежащими ему 40 милліонами франковъ’? Очевидно, успхъ благотворительности зависитъ не отъ одной только суммы капиталовъ, находящихся въ ея распоряженіи.

V.

Разочаровываясь въ силахъ общественнаго и государственнаго призрнія, многіе на Запад находятъ успокоеніе въ надежд на самопомощь различныхъ союзовъ, трэд-юніоновъ, рабочихъ ассоціацій, промысловыхъ кооперацій и пр. Еще недавно эта надежда имла всю видимость основательности. Даже писатели, исполненные трезвомыслія, какъ напр. кн. Васильчиковъ (‘О самоуправленіи’), принимали ее близко къ сердцу. Но указанія позднйшаго времени и критика современныхъ изслдователей обнаружили ея иллюзію. И въ самомъ дл, вс эти союзы и ассоціаціи представляютъ собою лишь искусственныя формы общественной организаціи въ видахъ успшности житейской борьбы за существованіе. Это не боле, какъ вооруженные станы, въ которыхъ соединяются люди, не во имя взаимной любви, а ради того, чтобы сообща ненавидть и бороться. Военныя цли и боевыя соображенія лежатъ въ основаніи этихъ организацій и придаютъ имъ специфическій характеръ. Рабочіе, земледльцы, капиталисты и пр. сплочиваются въ тсные союзы, чтобы съ большимъ успхомъ защититься отъ враговъ или чтобы ударить на нихъ совокупными силами. Члены этихъ группъ поддерживаютъ другъ друга, какъ солдаты отряда на пол битвы, понимающіе, что гибель каждаго изъ нихъ приноситъ вредъ для всхъ, разстраивая боевые ряды. Вступая въ ассоціацію, человкъ разсуждаетъ такъ: ‘Оставаясь изолированнымъ, я безсиленъ отстоять свое экономическое и соціальное бытіе. Пожертвую частью своей свободы, труда, имущества, и куплю этой цною надежду на помощь въ трудныя минуты жизни’. Такимъ образомъ, здсь основаніемъ является корыстный мотивъ, а регуляторомъ — разсудочное балансированіе между сотнями и тысячами личныхъ интересовъ. Бытіе этихъ союзовъ обусловливается и поддерживается жаждой побдъ, которой пламенютъ общественные классы въ современномъ междуусобіи европейской жизни. Но уже самая зависимость отъ столь невысокаго въ нравственномъ смысл мотива лишаетъ это бытіе надежныхъ элементовъ жизнеспособности. Эм. Лавеле (‘Современный соціализмъ’) указываетъ на (Примры во Франціи, гд даже государственная помощь была не въ силахъ продолжить дни худосочнаго существованія многихъ изъ ассоціацій. Учредительное Собраніе 1848 года выдало имъ три милліона франковъ пособій, но изъ 80 союзовъ, возникшихъ въ Париж, къ 1875 году оставался лишь одинъ.
Причины понятны. Плоды благородной энергіи не растутъ на тощей почв эгоизма. Воинъ бросается въ огонь непріятельскихъ выстрловъ или даетъ себя изрубить у знамени, потому что въ его сердц есть любовь къ отечеству, исторгающая его изъ узкихъ рамокъ его личности, сестра милосердія презираетъ опасность зараженія и смерти, потому что она любитъ ближняго, и эта любовь превышаетъ привязанность къ собственной жизни. Но какой героизмъ, какое мученичество можетъ быть вызвано сферой учета матеріальныхъ выгодъ и личныхъ интересовъ? Въ союзахъ, о_ которыхъ мы говоримъ, по замчанію Лавеле, возможны разв сначала вспышки энтузіазма, какъ къ нкоторой эффектной новинк, но потомъ выступаютъ обыкновенно на первый планъ несходство характеровъ и распри, энергія долга быстро утомляется, и всякіе проблески самоотверженія остываютъ. Къ тому же, организація этихъ союзовъ, какъ боевыхъ отрядовъ, требуетъ самой суровой дисциплины, самой полной покорности вожакамъ. Чмъ шире союзъ, тмъ сильне должна быть въ немъ руководящая власть. Новый видъ рабства служитъ здсь орудіемъ достиженія проблематичнаго благополучія. Для того, чтобы вынести узы этого рабства, чтобы стать не мудрствующими и не бунтующими колесами, винтами и гайками этихъ механизмовъ, предназначенныхъ для истребленія въ человчеств нищеты и страданій,— необходимы безличные, безстрастные люди. Но дйствительность представляетъ собою, конечно, не то. Какими бы сложными или фантастическими цлями ни задавались ‘соціальные архитекторы’ Западной Европы, они должны оперировать надъ существующимъ матеріаломъ, т. е. надъ людьми, каковы они есть. Отсюда понятны результаты ихъ строительныхъ попытокъ.
Въ виду этихъ именно результатовъ, Спенсеръ врно замчаетъ: ‘Напрасно надяться, что худо функціонирующее человчество можетъ быть вогнано въ формы отлично функціонирующихъ учрежденій. Нтъ такой политической алхиміи, посредствомъ которой можно бы было получить золотые поступки изъ свинцовыхъ инстинктовъ. Благоденствіе общества и справедливость его учрежденій зависитъ отъ характера его членовъ’. Единственный пріемъ успшнаго реформированія общежитія заключается не въ насильственномъ вымоганіи желательныхъ дйствій, не въ пересадк съ мста на мсто участниковъ житейскаго ‘концерта’, не въ разстановк эффектныхъ соціально-политическихъ декорацій,— а въ умніи заставить зазвучать полнымъ звукомъ нужныя струны человческаго сердца. Достоинство этого пріема, вполн объяснимое законами психологіи, было доказано великимъ опытомъ евангельской проповди. Врное пониманіе дла побудило Э. Лавеле, среди хаоса современной экономической и политической сутолоки, обратить свой взоръ на упомянутый великій опытъ и высказать мысли, столь же высокія, сколько и чуждыя господствующимъ западно-европейскимъ вяніямъ: ‘Христіанство,— говоритъ онъ,— выше всхъ современныхъ соціалистическихъ измышленій, въ которыхъ недостаетъ истинной любви къ ближнему. Въ Евангеліи царствуетъ везд безконечная любовь къ неимущимъ. Существенная истина, которая выходитъ изъ всхъ ученій Христа, это та, что никакое улучшеніе невозможно, если человкъ сперва самъ не усовершенствуется. Не критикою принциповъ экономической жизни, какъ бы ни была тонка эта критика, ни новою формою ассоціацій, будь то фаланстеры, или кооперативныя общества, уврачуются недуги общества’. Въ европейской жизни нашихъ дней мы замчаемъ какъ-будто нкоторыя попытки вернуться къ старымъ завтамъ религіи любви. Духовенство католическое и протестантское какъ будто стремится воздвигнуть, среди цлаго лса знаменъ соціалистическихъ, коммунистическихъ и иныхъ, знамя креста. Но къ сожалнію, эти попытки не внушаютъ доврія. Видя неразборчивость въ средствахъ со стороны служителей церкви, видя ихъ малую брезгливость но отношенію къ житейской свалк парламентскихъ распрей, видя отсутствіе должнаго благочестія, обнаруживающееся въ недостойныхъ сочетаніяхъ святыхъ, евангельскихъ истинъ съ ариметическими истинами, носящими на себ вс признаки низменнаго происхожденія,— видя все это, зритель далекъ отъ чувства радостнаго ожиданія какой-либо новой исторической эры.
Говоря о различныхъ формахъ западной ‘заботы о ближнемъ’, мы не можемъ пройти молчаніемъ мры, принимаемыя въ настоящее время въ Германіи. Мы подразумваемъ новые германскіе законы о страхованіи рабочихъ на случай болзни, старости и пр. {Ср. ‘Соціальное законодательство Герм. имперіи’, г. Гольденвейзера, 1890 г.}
Разсматривая эти мропріятія, мы видимъ прежде всего, что они выражаютъ собою разочарованіе въ сил дйствующихъ на Запад пріемовъ общественнаго призрнія и благотворительности — съ одной стороны, и частныхъ союзовъ самопомощи — съ другой. Это двоякое банкротство оффиціально констатировано въ правительственномъ проект закона 13 іюля 1883 года, гд говорится, во-первыхъ, что поддержка общественнаго призрнія обыкновенно, по своей ничтожности, совершенно не можетъ помочь человку, впавшему въ нужду по болзни или по какой-нибудь другой причин, и, во-вторыхъ, что исторія учрежденія кассъ, заведеній и иныхъ формъ самопомощи показываетъ весьма незначительную роль, которую играла въ ней собственная иниціатива заинтересованныхъ лицъ. Въ виду именно немощи этихъ орудій борьбы съ человческими бдами, германское законодательство выдвинуло новыя средства, которымъ оффиціальные документы сообщаютъ слдующій смыслъ. ‘Т, которые по причин инвалидности или старости стали неспособными къ заработкамъ,— читаемъ въ императорскомъ посланіи 17 ноября 1881 г.,— имютъ основательное право требовать отъ согражданъ большаго обезпеченія, чмъ оказываемое имъ нын. Найти соотвтствующіе пути и средства къ обезпеченію представляется трудною, но и возвышеннйшею изъ задачъ общественности, покоющейся на нравственныхъ началахъ христіанской жизни народа’. Въ тройной рчи 25 іюня 1888 г. находимъ повтореніе той же мысли о забот законодательства относительно ‘защиты рабочаго класса, какую оно въ состояніи оказывать въ силу началъ христіанской морали слабымъ и угнетеннымъ въ ихъ борьб за существованіе’, и относительно ‘упроченія, путемъ органическихъ учрежденій возросшей на почв христіанства любви къ ближнему‘.
Такимъ образомъ, разсматриваемыя мры поставляются въ духовную связь съ христіанскимъ милосердіемъ. Но, вдумываясь въ существо ихъ, мы приходимъ къ сомннію касательно внутренней непосредственности этой связи. Характеристическимъ признакомъ всхъ проектовъ и законовъ страхованія является элементъ принудительности. Здсь государство беретъ на себя дло выдачи пособій’ нуждающимся, добывая для этого средства изъ обязательныхъ взносовъ лицъ извстныхъ категорій и изъ казны, суммы которой образуются также обязательными платежами налоговъ. Обстоятельство такого рода не могло укрыться отъ вниманія депутатокъ рейхстага 1889 г., одинъ изъ которыхъ (Винтереръ) замтилъ: ‘Намъ говорили, что этотъ законъ знаменуетъ собою новое осуществленіе, христіанскаго завта любви, но я не могу признавать исполненіе обязанности, требуемое путемъ принужденія и подъ страхомъ наказанія, за выраженіе долга этой любви’. Справедливость такого замчанія едва-ли можно оспаривать, ибо, дйствительно, сущность христіанскаго милосердія не мирится ни съ какою примсью насилія. ‘Были жертвы и приношенія у народа іудейскаго’, повторяемъ выразительныя слова св. Иринея, ‘есть они и у насъ, но іудеи были обязаны платить десятину, христіане же, освобожденные Іисусомъ, даютъ отъ добраго сердца’. Разсматриваемыя мры суть только ‘политическія’ мры, он представляютъ собою логическій моментъ развитія европейскихъ политическихъ тенденцій, въ перспектив которыхъ очерчивается образъ ‘Левіафана’ Гоббеса.
Въ виду сказаннаго, германское страхованіе рабочихъ есть не боле, какъ опытъ улаживанія затруднительныхъ житейскихъ отношеній. Оно есть движеніе государства въ сторону извстной группы интересовъ и установленіе новаго налога на одинъ классъ населенія въ пользу другаго класса. Здсь государство пытается согласить ‘общественные контрасты’ и связать въ политическій узелъ чисто личныя, частныя, разрозненныя выгоды. Уже самыя затрудненія при проведеніи разсматриваемыхъ законовъ и безконечная, разносторонняя оппозиція имъ убждаютъ въ томъ, что новое движеніе не иметъ подъ собою какого-либо возвышеннаго мотива, который бы охватилъ всхъ людей стремленіемъ ко взаимному миру и любви. Передъ нами только съ трудомъ выкраиваемый компромиссъ между жаждой рабочаго класса расширить мру своихъ жизненныхъ благъ и стараніемъ состоятельныхъ классовъ сохранить свое выгодное общественное положеніе. Первые требуютъ государственныхъ ‘пенсій’ и другихъ подобныхъ средствъ удовлетворенія своихъ потребностей, вторые размышляютъ надъ вычисленіемъ, не будетъ ли выгодно поступиться извстной суммой на страхованіе рабочихъ, чтобы тмъ ‘гарантировать общество отъ утопическихъ тенденцій’ и, такимъ образомъ, застраховаться самимъ отъ угрожающихъ покушеній на окончательное разрушеніе своего благосостоянія. Этотъ компромиссъ, не имющій, какъ ясно изъ сказаннаго, никакихъ глубокихъ, альтруистическихъ мотивовъ, едва-ли способенъ привести людей къ любовному общенію и при удачномъ его осуществленіи. Быть можетъ, даже напротивъ, онъ заключаетъ въ себ свойства, подрывающія сердечность общенія, такъ какъ онъ снимаетъ съ состоятельныхъ классовъ гуманную обязанность участія къ судьб бдняка, ‘застрахованнаго’ и принятаго на государственную пенсію. Такая тенденція, общая всей современной западно-европейской культур,— недовріе къ силамъ человческаго сердца и намреніе выдвинуть въ замну ихъ механическую мощь учрежденій,— обнаруживается ясно и въ актахъ новйшей германской политики. Это подмчено и указано въ весьма знаменательныхъ словахъ депутатомъ рейхстага Бардтомъ: ‘Въ качеств человка благомыслящаго’,— сказалъ онъ,— ‘я не могу не говорить съ благоговніемъ и благодарностью о длахъ, совершенныхъ церковью, и о тысячахъ ея питомцевъ, которые добровольно жертвовали всмъ и даже своею жизнью для искупленія человчества. Тмъ не мене, не могу не указать на ряду съ этимъ, что вотъ уже 2000 лтъ, какъ церковь старается путемъ убжденія укротить звря въ человк и внушить ему любовь къ своему ближнему, и что же успла она сдлать въ области хозяйственной, гд люди понын пожираютъ другъ друга? Современное государство охраняетъ, группирующееся подл него подъ видомъ христіанскихъ, множество храмовъ съ чисто языческими воззрніями, въ которыхъ завтъ — любить своего ближняго, какъ самого себя — совершенно такъ же попирается ногами, какъ было еще до временъ Іисуса Христа’. Такъ говорилъ ораторъ, забывая, что церковь, къ которой онъ принадлежитъ, давно оставила ‘средневковую монашескую этику’ и уже нсколько столтій тому назадъ, устами Лютера, провозгласила: ‘Es ist genug, dass ziemlich die Armen versorgt seien, dabei sie nit Hungers sterben oder erfrieren. Es ist Niamand von der Anderen Gter zu leben verordnet’.
Какъ бы то ни было, но упомянутое пессимистическое заявленіе, отрицающее у европейцевъ чувство взаимной любви и какъ бы примиряющееся съ фактомъ безсердечія и безбожія на запад, приводитъ депутата къ вр въ одно принужденіе. Мы не будемъ останавливаться на страшной мысли о томъ, какія поколнія могутъ быть порождены эпохой, успокоившейся на вр въ одну силу, мы замтимъ только, что голое государственное принужденіе едва-ли даетъ надежный фундаментъ для общественной устойчивости. Во-первыхъ, принужденіе есть оружіе о двухъ концахъ, индифферентно поступающее въ руки всякихъ лицъ, общественныхъ классовъ и вяній, господствующихъ въ данную минуту и въ данномъ мст. Во-вторыхъ, стремленія государства становиться на сторону одного изъ борющихся въ обществ элементовъ и брать на свое содержаніе патриціевъ ли, или плебеевъ и пр., не приводили къ желательнымъ результатамъ, о чемъ свидтельствуетъ исторія, начиная съ мропріятій Перикла въ Греціи.
Охарактеризовавъ германское соціальное законодательство нашихъ дней, какъ опытъ легальнаго упорядоченія современной общественной смуты, мы не будемъ пророчествовать о дальнйшей судьб столь новаго явленія. Но мы не можемъ не замтить, что этому опыту придется выдержать много затрудненій, какъ и всякой попытк согласить противоположные интересы и построить нчто прочное на песк взаимно враждебныхъ эгоизмовъ. Уже теперь, вокругъ только-что созданныхъ и еще создающихся законовъ, рютъ ненасыщенные аппетиты, обманутыя ожиданія и разностороннія недовольства. Рабочій классъ недоволенъ малымъ размромъ ‘пенсій’, установленіемъ 70-ти-лтняго предла старости, дающей право на полученіе пособія (‘тогда какъ чиновники въ Пруссіи получаютъ пенсіонъ по достиженіи 65 лтъ’!) и вообще называютъ свое ‘страхованіе’ лишь ‘жалкой чечевичной похлебкой, за которую предлагаютъ рабочему продать свою свободу’. Работодатели и состоятельные классы недовольны истекающимъ изъ новыхъ законовъ духомъ регламентаціи и мелочнаго контроля ихъ хозяйственной жизни, а также бременемъ платежей, долженствующихъ разростаться все больше и больше. Нельзя сказать, чтобы это опасеніе было неосновательно. Въ настоящее время вычислено, что на уплату весьма некрупныхъ премій по разнаго рода страхованіямъ, напр., 35-тирублевой годовой ренты старикамъ, достигшимъ 70-ти-лтняго возраста (по I разряду), въ Германіи потребуется 400 милліоновъ марокъ ежегоднаго расхода.

VI.

Окинувъ взоромъ такъ называемое призрніе бдныхъ, остановимъ наше вниманіе и на благотворительности частной, т. е. на той помощи нуждающимся и страждущимъ, которую оказываютъ отдльныя частныя лица и составляемыя ими общества. Число этихъ лицъ и обществъ въ государствахъ Западной Европы весьма велико, и дятельность ихъ не лишена промровъ высокаго нравственнаго духа. Тмъ не мене, общая картина благотворенія иметъ темныя пятна. Дло въ томъ, что мотивы, приводящіе здсь человка въ разрядъ благотворителей, часто оказываются исходящими не изъ святилища человческой души, въ которой даритъ любовь и сочувствіе къ людямъ, а изъ побочныхъ, загрязненныхъ тайниковъ сердца, гд копошатся грховныя страсти. Одни изъ благотворителей пользуются дломъ помощи ближнимъ, какъ средствомъ тщеславно проявлять свою силу и власть, другіе приносятъ на жертвенный алтарь дары неправаго собранія, надясь проникнуть, подъ маской милосердія, на высшія, лестныя или выгодныя ступени соціальной лстницы, третьи кружатся около собранныхъ лептъ, какъ около всякихъ денежныхъ суммъ, ласкающихъ взоръ перспективой возможности хищенія. Лицемрный гомонъ этихъ непризванныхъ дятелей заглушаетъ скромный вздохъ евангельской вдовы, и мелкая монета послдней тонетъ въ поток золота, отливающаго семицвтной радугой смертныхъ грховъ.
Истекая изъ такихъ побужденій, благотворительность должна дйствовать соотвтственными способами. И дйствительно, въ ней мы находимъ мало подвиговъ личнаго усердія къ непосредственному врачеванію человческихъ скорбей. Современное милосердіе уже съ давнихъ поръ не садитъ голоднаго съ собою за столъ, не предлагаетъ личныхъ услугъ больному и не соединяетъ собственныхъ слезъ съ слезами удрученнаго горемъ. Современный благотворитель бросаетъ милостыню издали, съ тою брезгливою осторожностью, къ какою постители звринца ‘кормятъ’ животныхъ, отдленныхъ отъ нихъ прочнымъ желзомъ безопасныхъ ршетокъ. Главные помыслы ныншняго благотворенія сосредоточены на собираніи денегъ. Всевозможные антрепренеры изощряются въ придумываніи средствъ достиженія этой цли. Люди, пользующіеся дйствительнымъ или мнимымъ вліяніемъ по своему общественному положенію, пускаютъ въ оборотъ это вліяніе, какъ орудіе вымогательства пожертвованій. Затрогиваются вс страсти, приводятся въ движеніе вс пружины, забывается деликатность и нравственная опрятность, даже приличіе, часто не останавливаются и предъ эксплоатаціей тощаго кошелька простаго, рабочаго люда. Вс дйствуютъ съ полной врой въ то, что флагъ ‘для бдныхъ!’ покрываетъ и оправдываетъ многое, осуждаемой моралью и даже претящее простому чувству порядочности. Диккенсъ, со свойственнымъ ему юморомъ, изображаетъ положеніе состоятельнаго англичанина, аттакуемаго со всхъ сторонъ благотворительными зазываніями: то получаетъ онъ приглашеніе отъ знатнаго лорда сдлать въ такое-то общество взносъ, ‘ограничивающійся тремя гинеями’, письмо исполнено дружественной пріязни, лестность которой, впрочемъ, парализируется тмъ, что она отлитографирована сотнями экземпляровъ и носитъ на себ весьма слабый характеръ индивидуальности лишь въ подписи на конверт. То два благородныхъ графа и одинъ виконтъ, соединившись вмст, ласково увдомляютъ его о томъ, что нкая лэди на запад Англіи предложила пожертвовать кошелекъ съ 20 фунтами стерлинговъ въ пользу такого-то общества, если 20 ладъ предварительно пожертвуютъ кошельки во сто фунтовъ каждый. И такія приглашенія низвергаются цлымъ водопадомъ, въ которомъ отражается на тысячу ладовъ изобртательность въ уловленіи человческихъ слабостей… Иногда придумываются способы обращать благотвореніе въ простой ариметическій фокусъ. Такъ, недавно, въ Вн, возникло ‘общество’, которое собираетъ пожертвованія слдующимъ образомъ: каждый членъ этого общества даетъ только десять крейцеровъ, но съ обязательствомъ доставить изъ числа своихъ знакомыхъ еще двухъ членовъ на тхъ же условіяхъ. Такимъ путемъ, изъ дйствій ни для кого ничего не стоющихъ, наростаютъ боле или мене крупныя суммы,— и эта механическая, мертвая прогрессія крейцеровъ относится къ числу богоугодныхъ длъ!
Между множествомъ пріемовъ обманнаго привлеченія людей къ участію въ ‘добрыхъ длахъ’ весьма значительное мсто занимаютъ въ Западной Европ благотворительныя развлеченія, вечера, балы, концерты и спектакли. Едва-ли можно видть въ нихъ достойную форму для священнаго дла. ‘Польза бдныхъ’, ради которой собираются на гульбище сытые люди, остается здсь въ тни, она не владетъ сердцами, она не будитъ ни въ чьей душ святаго чувства любви. Мы не говоримъ о разорительныхъ затратахъ на устройство этихъ праздниковъ, но уже самый видъ сіяющихъ огнями залъ составляетъ контрастъ, щемящій сердце чуткаго человка, сравнительно съ темнотою существованія люда, во имя котораго зажигаются эти огни. Христіанская древность также знала благотворительные пиры, но тогда бдняки присутствовали тутъ же, въ качеств главныхъ дйствующихъ лицъ. Здсь счастливые и несчастные радовались вмст, связанные во-едино сердечной связью братства во Христ. Современный же благотворительный праздникъ есть пиръ безъ хозяина. Веселящіеся гости не вспоминаютъ ни на минуту объ этомъ хозяин, который ожидаетъ гд-то вдали, голодный и холодный, пока усталость сломитъ силы ‘благотворителей’, и наконецъ будутъ выброшены крохи съ праздничныхъ столовъ. Самая обстановка этого своеобразнаго ‘добраго дла’, поглощая участниковъ житейской суетою, мшаетъ имъ вспоминать о ждущемъ подаянія, о недугахъ и немощахъ бдствующей старости, о дтяхъ, умирающихъ отъ истощенія на глазахъ матерей. Память обо всемъ этомъ далека отъ людей въ то именно время, когда имъ кажется, что они совершаютъ актъ благотворенія. Въ одномъ изъ своихъ произведеній, извстный Эд. Дрюмонъ говоритъ: Le groupe des heureux et des riches se desagrgerait vite s’il n’y avait pas le Pauvre, pour le Paris lgant une gr&egrave,ve de Pauvres serait un veritable dsastre. Si cet vnement se produisait, beaucoup de femmes charmantes mourraient d’ennui, d’autres mourraient de faim parmi celles qui passent pour payer une partie de leur luxe sur les ftes de charit organises grand fracas… Le propre du Pauvre moderne — c’est que tout le monde se met sens dessus dessous pour lui et qu’on l’arrte d&egrave,s qu’il se montre… Le Pauvre, qu’ l’exemple du Sauveur tous les saints ont trait comme un fr&egrave,re, est devenu un champ de rapport, une colonne prospectus, une marmotte que l’on fait danser pour se rendre intressant, un prtexte, une excuse toutes les compromission, toutes les capitulation de conscience’.
Собирая всми способами деньги, современная частная благотворительность отличается такою же безразборчивостью и въ расходованіи ихъ. Дятельность, не согртая сердечною теплотою, разршается достойными плодами, которые обращаются въ ирахъ, подобно яблокамъ Содома. Деньги разсыпаются въ вид холодныхъ подачекъ на угадъ, расходуются на странныя, искусственно-причудливыя цли, изобртенныя скучающею сытостію и больною сентиментальностью, или идутъ въ учрежденія, гд самое благотвореніе совершается небрежными руками наемниковъ. Дло, требующее душевнаго нодвига, обращается въ недостойную пародію, исполненную канцелярской рутины и формализма. Отсутствіе свтлой струи искренняго милосердія здсь обнаруживается часто въ филантропическихъ выдумкахъ, поражающихъ своей безсознательно-дикой жестокостью. Такъ напр., въ нкоторыхъ общинахъ Бельгіи безпріютные старики отдаются на попеченіе жителямъ за извстное вознагражденіе, причемъ попечительства о бдныхъ устраиваютъ нчто въ род публичнаго торга. Бдный старикъ выставляется на подмосткахъ и отдается тому, кто потребуетъ наименьшую цну за взятіе его на свое попеченіе. Пріобртатель этого страннаго товара, назначая цну, обращаетъ, конечно, вниманіе на крпость организма старика и на степень способности его къ работ. Ставши полнымъ властелиномъ ‘благотворимаго’ старца, ‘попечитель’ спшитъ извлечь изъ него возможно больше пользы. Затмъ старикъ выставляется снова на публичный торгъ и поступаетъ въ руки новаго господина.
Подобные факты характеризуютъ рельефно современную подмну истиннаго добраго дла ухищреніями торгашества и ловкимъ жонглированіемъ цифровыми вычисленіями. Здсь повсюду деньги и денежный разсчетъ, на которомъ балансируетъ судьба всхъ слабыхъ, начиная съ немощнаго старика и кончая питомцами воспитательнаго дома. Вывска благотворительности надъ этими бездушными денежными операціями служитъ разв для огражденія ихъ отъ должнаго контроля. И въ самомъ дл, псевдо-филантропическія приходо-расходныя операціи, прикрываясь именами своихъ патроновъ и патронессъ и лицемрно прячась подъ маску мнимой святости своего фальсифицированнаго ‘добраго дла’, обнаруживаютъ обыкновенно крайнюю щекотливость къ общепринятымъ пріемамъ ‘поврки суммъ и кассъ’. Но такое жеманно-щепетильное отношеніе къ строгой и правильной отчетности,— весьма удобное, конечно, героямъ тайной паживы,— отнюдь не вытекаетъ изъ существа дла. Величайшіе дятели филантропіи никогда не оскорблялись контролемъ, напротивъ, они его настоятельно требовали. Даже au. Навелъ постоянно бралъ съ собою ‘избранное отъ церкви лицо сопутствовать ему для благотворенія, чтобы не подвергнуться отъ кого-либо нареканію, при обиліи приношеній, ввряемыхъ его служенію’ (2. Кор. VIII, 19,20).
Нтъ надобности распространяться дальше о дурныхъ свойствахъ очерченной благотворительности. Степень ея моральнаго достоинства опредляется простымъ сопоставленіемъ фигуры ныншняго ‘милосердаго европейца’ съ образомъ самарянина иритчи. Фалынъ существа современнаго ‘призрнія бдныхъ’ находитъ себ заслуженное возмездіе въ его безплодности. Расточаются крупныя суммы, не обезпечивая благихъ результатовъ, случайныя подачки сютъ въ сред нуждающихся лишь недовольство, зависть, привычку къ праздности или отчаяніе. Богоугодныя заведенія, эти ‘юридическія лица’, у которыхъ голову замняетъ бумажный уставъ, а руки — наемные служители, влачатъ свое существованіе изо-дня въ день, пока ударъ молодецкой кражи или петля хроническаго хищенія не прекратитъ ихъ скорбной жизни. Напрасно современная благотворительность, отбрасывая съ презрніемъ старый ‘сентиментализмъ’, старается внести въ свою дятельность трезвую разумность и здравый разсчетъ, эта дятельность все-таки слпа, потому что истинной зрячестью, въ дл помощи ближнимъ, обладаетъ только чуткое сердце. Но главный, не вознаградимый вредъ наблюдаемаго положенія вещей заключается въ томъ, что ложныя тенденціи благотворительности и ея холодная бездушность изсушаютъ въ основаніи самый источникъ любви. Фальсификація милосердія опустошаетъ священный уголокъ человческой жизни, предназначенный быть великой школой выработки и упражненія нравственныхъ солъ, безъ которыхъ общество и государство, по справедливому выраженію бл. Августина, суть только magna latrocinia.
Едва ли будетъ ошибочно сказать, что современное состояніе разсматриваемаго вопроса въ Россіи представляетъ значительныя черты сходства съ порядками, изображенными выше. Это достойное сожалнія сходство обусловливается духомъ подражательности, который съ давнихъ поръ парализуетъ русскую мысль и волю. Всмъ извстно, что рабство но отношенію къ Европ иметъ у насъ не мало сторонниковъ. Но ни настойчивость этого печальнаго идолослуженія, ни бойкость дурнаго тона псевдо-философовъ, въ поврежденной голов которыхъ современно-европейскіе вкусы возводятся до значенія ‘всечеловческихъ идей’,— не въ силахъ сдлать черное блымъ и вредное полезнымъ. Подражательность была и остается законнымъ удломъ только духовной немощи. Правда, человческому уму вообще присуща большая или меньшая степень лности. Подъ вліяніемъ послдней, умъ получаетъ наклонность двигаться по пути наименьшаго сопротивленія. Какъ вода въ своемъ теченіи выбираетъ наиболе ‘легкій’ путь, такъ и умъ, ослабляемый лностью, ищетъ легкихъ способовъ разршенія своихъ проблемъ. Вотъ почему часто школьникъ не можетъ устоять предъ искушеніемъ скопировать чужое ршеніе заданной задачи, хотя бы могъ ршить ее самъ, употребивъ надлежащее стараніе. Вотъ почему общественно-политическая мысль, обремененная необходимостью распутать какой-либо вопросъ, и видя гд-нибудь готовый отвтъ, впадаетъ съ соблазнъ совершить заимствованіе, похитить продуктъ чужаго творчества. Само собою разумется, этотъ путь, ведущій человка, общество и государство къ обезличенію, не можетъ вызывать восторга. Выступать на него дозволительно лишь въ случаяхъ полнаго, основательнаго разочарованія въ возможности добиться собственными силами осуществленія той или иной высокой дли.
Возвращаясь къ длу ‘заботы о ближнемъ’, мы задаемся вопросомъ: имются ли достаточныя причины, чтобы отнестись съ такимъ безотраднымъ скептицизмомъ къ духу и внутреннему смыслу русской благотворительности временъ, предшествовавшихъ эпох подражанія?

VII.

Время первоначальной жизни каждаго народа, предшествующее появленію письменности въ стран, представляетъ собою, конечно, боле или мене темную эпоху. Однако же, нкоторыя свднія объ этой эпох могутъ быть добыты изученіемъ остатковъ старины и отраженій былой дйствительности въ ‘свидтельствахъ иностранцевъ’, а также посредствомъ осторожныхъ гипотезъ, основательныхъ догадокъ и аналогій. Жизнь русскаго народа, до принятія имъ христіанства, не открывается передъ нашимъ взоромъ въ отчетливой и ясной картин. Но, несмотря на сумракъ, всегда лежащій на прошедшемъ, мы можемъ съ полнымъ убжденіемъ думать, что и въ то время люди различали хорошее отъ дурнаго и дозволенное отъ недозволеннаго. И въ то время они имли такія или иныя религіозныя представленія, поклонялись своимъ божествамъ, въ которыхъ олицетворяли свои моральныя понятія и свои идеалы ‘должнаго’. Уже въ молитвенныхъ собраніяхъ нашихъ предковъ у капищъ этихъ боговъ, въ совмстныхъ празднествахъ и игрищахъ вокругъ языческихъ кумировъ, трепетало и вспыхивало великое чувствованіе человческаго братства, принося свой первый, благородный плодъ, хотя бы въ вид тхъ отрзковъ жертвеннаго мяса, которые удлялись голоднымъ бднякамъ.
Народъ, жившій въ лон величаво-спокойной природы, подъ сплошною тнью нескончаемыхъ, меланхолическихъ лсовъ, окаймленныхъ безграничной ширью степей, и по берегамъ многоводныхъ, покойно текущихъ ркъ,— такой народъ, весьма естественно, долженъ былъ отразить въ своемъ нравственномъ мір тишину и спокойствіе окружающаго. Его мораль должна была получить характеръ, чуждый страстныхъ порывовъ и пламенныхъ экстазовъ. Служеніе добру должно было принять у него форму спокойнаго исполненія долга, а не горячихъ вспышекъ, въ которыхъ доброе дло кипитъ и бушуетъ, какъ въ западной исторіи. Русская добродтель, дйствительно, съ самыхъ первыхъ своихъ шаговъ, ушла въ глубину народной души и, проявляясь въ жизни, усвоила себ форму дловитой простоты, лишенной всякихъ театральныхъ эффектовъ. Не трудно видть, въ какомъ направленіи она должна была обнаружиться на первыхъ порахъ. Населеніе Россіи никогда не отличалось скученностью. Хотя съ древнйшихъ временъ здсь существовали города, главнымъ образомъ но такъ называемымъ воднымъ путямъ, но вообще человческія жилья были отдлены другъ отъ друга большими пространствами, на которыхъ ‘пашни не были паханы и дворы не стаивали’. Непроходимыя лсныя чащи чередовались съ необозримыми болотами. Осеннія и весеннія топи смнялись снжными сугробами, подъ которыми вся природа замирала на долгіе мсяцы. Несносные лтніе жары смнялись морозами, на столько сильными, что отъ нихъ раскалывались деревья сверху до низу. Принимая во вниманіе только эти условія жизни, при которыхъ каждый человкъ естественно ‘радъ человку’, а тмъ боле путникъ и странникъ, легко понять, почему особенно яркой формой служенія ближнему у насъ явилось съ незапамятныхъ временъ гостепріимство.
Нкоторые писатели (напр. Кавелинъ) выражали сомнніе въ широкомъ дйствіи этой добродтели въ древней Руси, но едва-ли такое сомнніе иметъ за себя солидныя основанія. Едва ли можно отвергать, что пріемъ странника и радушное предложеніе ему пріюта понималось славяниномъ, какъ неотложная, священная обязанность. Нарушеніе требованій гостепріимства онъ считалъ позорнымъ, и если какой-либо хозяинъ бывалъ замченъ въ этомъ, то вс сосди его съ негодованіемъ мстили за обиду, нанесенную гостю. Нкоторые историки (Карамзинъ и др.) указываютъ на существованіе обычаи, по которому домохозяинъ, уходя со двора, оставлялъ незапертою дверь, на случай нужды прохожаго путника въ кров и пищ. Если считать достоврнымъ существованіе такого обычая (аналогичные факты, впрочемъ, замчаются и теперь въ народномъ быту), то въ этомъ знаменательномъ способ гостепріимства нельзя не видть руку помощи, протянутую на встрчу нуждамъ ‘ближняго вообще’, а слдовательно, нельзя и не признавать у русскаго языческаго гостепріимца наличности понятія о ‘себ подобномъ’, или объ ‘общечеловк’,— понятія, добытаго, разумется, не умственной абстракціей, а живымъ, инстинктивнымъ импульсомъ сердечнаго альтруизма. Какъ бы то ни было, но старинныя иностранныя свидтельства единодушны въ признаніи значительной доли мягкости въ нравахъ славянъ. Одни изъ этихъ свидтелей говорятъ объ отсутствія у нашихъ предковъ ‘зложелательства и коварства’, другіе восхваляютъ ихъ благосклонность къ чужестранцамъ и попеченіе о родителяхъ, третьи же прямо утверждаютъ, что ‘у нихъ не встрчалось ни бдныхъ, ни нищихъ, ибо всякій, заслабвшій отъ болзни или старости, пользовался заботами своего наслдника (см. Исторію проф. Бестужева-Рюмина) ‘.
Исходя изъ этихъ данныхъ, можно заключить, что нравственныя свойства древней Руси представляли удобную почву для воспріятія евангельской проповди. По крайней мр, заповдь о любви и помощи ближнимъ здсь, не могла показаться странной загадкой. Русскій человкъ не отвчалъ на нее недоумвающимъ вопросомъ: ‘но кто же. ближній мой’?
Столтія IX и X были вками особеннаго рвенія христіанской пропаганды, шедшей по двумъ дорогамъ, изъ Рима и Константинополя, при слабой конкурренціи ислама и еврейства. Съ обоихъ главныхъ названныхъ пунктовъ напрягались усилія подчинить своему вліянію Россію, уже тогда являвшую признаки будущаго величія и уже имвшую значительные города, между которыми первое мсто занималъ Кіевъ, ‘второй Константинополь’, по словамъ Адама Бременскаго. Но способъ дйствія упомянутыхъ стремленій былъ не одинаковъ. Римская проповдь шла во всеоружіи умственной ловкости, изворотливости и практичности. Говоря о неб, она не забывала землю. Идя на завоеваніе душъ, она стремилась наложить повсюду и мірское владычество. Неся одною рукою крестъ, она держала въ другой рук обнаженный мечъ. Ея завоеваніе, вмст съ священными книгами, храмами и служителями церкви, вносило въ страну десятины, дани и проч. Само собою разумется, что люди, не лишенные чуткости и цнившіе свободу, не могли не почувствовать двуличности этой проповди. Кіевляне, съ кн. Владиміромъ во глав, уклонились отъ объятій, страстно простиравшихся къ нимъ изъ Рима. Столь же тщетными остались попытки магометанъ привлечь нашихъ предковъ въ свою вру. Оцпенлый, мрачный фанатизмъ этой вры, ея болзненное, какъ бы угарное и судорожное благочестіе не могло соблазнить русскихъ. Они ршили, что въ этой вр ‘нтъ веселія’, истинно религіознаго утшенія и назиданія, что эта вра не манитъ перспективой возвышенной жизнерадостности праведной жизни. Дале, о переход въ еврейство, конечно, не было рчи. Что могло быть привлекательнаго въ уподобленіи народу, который разсянъ Божьимъ гнвомъ по всему лицу земли и который замеръ духовно въ предлахъ ветхаго завта, обнаруживая безсиліе приблизиться къ райскимъ вратамъ Завта новаго? Такимъ образомъ, русскимъ оставалось принять христіанство греческаго исповданія, оставалось преклониться предъ византійской проповдью, которая, вмсто тонкихъ аргументовъ и ловкихъ ухищреній, съ безыскусственной простотою развертывала предъ смущеннымъ взоромъ князя Владиміра картину Страшнаго Суда, гд человческія души, безъ различія ихъ вншнихъ, земныхъ оболочекъ, раздляются по ихъ внутренней цнности праведнымъ судомъ всевидящаго Бога.
Со времени принятія христіанства Россія вступаетъ въ школу нравственнаго воспитанія въ лон евангельскаго ученія. Проповдь пастырей церкви, какъ только огласились ею первые храмы, приступила къ начертанію пути праведной жизни. Едва-ли не первымъ словомъ этой школы и этой проповди, но замчанію Заблина, было изложеніе и толкованіе притчи о Мытар и Фарисе. ‘Господь’, читаемъ въ древнемъ поученіи, ‘сказалъ: два человка вошли въ церковь помолиться, одинъ фарисей, а другой мытарь. Тотъ, фарисей, молясь, говорилъ: ‘Боже, хвалу Теб воздаю, что я н гршенъ, какъ другіе люди, пощусь, десятину даю отъ имнія своего, а не какъ мытарь грабитель’. Ничего не сказалъ ему мытарь, но, стоя издалеча, какъ не имущій смлости къ Богу, не смя и очей на небо возвести и только ударяя себя въ перси и исповдуя грхи свои, говорилъ: ‘Боже, очисти мя гршнаго’. Врные! Будемъ подражать мытареву смиренію, имъ же смирился самъ Господь для нашего спасенія’!.. Невозможно выразить въ боле сжатыхъ и рельефныхъ чертахъ существо истиннаго благочестія. Эти два образа, которые останутся живы и по истеченіи тысячелтій, говорятъ краснорчиво о томъ, что религія и нравственность не должны быть сводимы къ однимъ лишь пріемамъ вншней обрядности, что единственный путь моральнаго совершенствованія и приближенія къ Богу есть строгое самосовершенствованіе, и что, наконецъ, первая основа всхъ добродтелей есть смиреніе, которое одно только въ силахъ разогнать иллюзіи эгоизма, заслоняющія отъ человка все, за исключеніемъ его собственной личности. Ся на воспріимчивой почв русской души эти первыя зерна моральной дисциплины, учители новой церкви не ограничивались поученіями. Присоединяя дло къ слову, они облекали свои идеи плотью и кровью своихъ дйствій, своей жизни. Уже на порог христіанской эры отечественной исторіи, мы встрчаемся съ такими незабвенными лицами, какъ Антоній и еодосій печерскіе.
Въ княженіе Ярослава поселился подъ Кіевомъ отшельникъ, посл неоднократныхъ паломничествъ на Аонъ. Онъ избралъ себ мстожительствомъ пригорокъ, на которомъ сплошною тнью тянулся ‘лсъ великъ’, внизу же извивалась широкая лента Днпра. Среди безмолвія окружающей природы, какъ въ уединенномъ храм, отшельникъ совершалъ непрерывный молитвенный подвигъ. Проходили дни и ночи, погода и непогода взаимно смнялись, благочестивый же человкъ продолжалъ свое дло, пламенлъ душою передъ Богомъ, какъ пламенетъ предъ образомъ лампада. Его духъ владычествовалъ надъ плотью, которую онъ поддерживалъ хлбомъ и водою, черезъ день или два, но которую въ то же время онъ умлъ держать въ повиновеніи, посредствомъ безчисленныхъ колнопреклоненій и неусыпнаго бодрствованія. Нося въ собственномъ сердц сокровище высокихъ чувствъ, отражая въ собственной душ величіе и красоту Божьяго міра, онъ не тяготился, конечно, уединеніемъ, напротивъ, онъ любилъ его и уклонялся отъ людскаго скопленія, ‘не терпя всякаго мятежа и молвы’. Этотъ отшельникъ былъ Антоній, родоначальникъ русскаго монашества. Подвигомъ этого святаго начинается струя аскетизма, вошедшая прочнымъ элементомъ въ русскій нравственный міръ.
Аскетизмъ, какъ извстно, имлъ и иметъ много порицателей. Аскетизмъ, говорятъ эти порицатели, отршаетъ человка отъ всего земнаго, онъ исторгаетъ насъ изъ всего окружающаго и разрываетъ вс наши общественныя связи, аскетизмъ возводитъ страданіе въ самосущую цль человческой нравственности, онъ учитъ смотрть на мученіе, какъ на нчто богоугодное, составляющее само по себ послднюю ступень совершенства. Все это справедливо по отношенію къ аскетизму, проявляющемуся въ безсмысленныхъ самоистязаніяхъ индійскихъ факировъ, въ бшенств плясокъ магометанскихъ дервишей, въ нкоторыхъ фактахъ истерическаго, кроваваго самобичеванія европейскаго q^eднeвкoвья,— но все это не врно по отношенію къ аскетизму русскому. Этотъ послдній проповдовалъ укрощеніе плоти, но не требовалъ ея умерщвленія, не прославлялъ самоубійства. Житія и біографіи подвижниковъ, воздавая хвалу посту, стоянію, бднію и проч., часто замчаютъ, что несмотря на эти аскетическія дйствія, подвижника были здоровы и жили долго. Житія прославляютъ крпость, а не слабость о немощь, объ одномъ игумен съ братіей читаемъ восторженный отзывъ: ‘это былъ желзный съ желзными’! Лучшее подтвержденіе сказанному можно добыть внимательнымъ чтеніемъ такъ называемаго ‘Пролога’, книги церковной, но вмст и народной, появившейся у насъ на первыхъ же порахъ по принятіи христіанства {Ср. ст. Пономарева, ‘Христ. Чтеніе’, 1890 г., 3—4.}. Въ назидательныхъ повстяхъ этой книги, въ ея поученіяхъ но всмъ вопросамъ нравственнаго строительства человка въ міру и въ монашеств, ясно обнаруживается, что аскетизмъ, прославляемый русскою церковью и воспринятый русскимъ народомъ, былъ отнюдь не такого свойства, о какомъ говорятъ его порицатели. Сказанія ‘Пролога’ не считаютъ иноческій обтъ единственнымъ путемъ спасенія и не набрасываютъ на земную жизнь покровъ осужденія: ‘На всякомъ мст, говорятъ эти поученія, обртается спасеніе Божіе, аще волю Его сотворимъ. Мсто убо никого не спасетъ, но дла. Древній святіи въ мір суще, съ женами и дтьми живуще, угодиша Богу’. Цня только благочестіе, разршающееся такъ или иначе добрыми длами, ‘Прологъ’ разсказываетъ объ отшельникахъ, не забывавшихъ ближняго, но болвшихъ о немъ душою. Такъ, одинъ святой ‘ангеломъ введенъ бысть на гору, на ней же повелніемъ Божіимъ дивіи зври дояше и творяще сыры и даяше нищимъ’. Другой святой ‘иде въ храмъ идольскій, и отъятъ златую руку кумиру, и сокрушивъ ю, даде нищимъ’. Таковы были учительные примры, на которыхъ возрастала народная мораль.
Русскій аскетизмъ есть ‘исканіе Бога’, посредствомъ послушанія, пощенія, слезъ и рыданій. Этотъ аскетизмъ есть не цль, а средство, чтобы устраненіемъ въ человк воплей животности дать ему возможность услышать голосъ совсти и укрощеніемъ конвульсій звря проявить въ человк образъ Божій. Нашъ аскетъ не мечталъ о блаженств небытія, не убивалъ въ себ человка, а лишь боролся съ животной стороной своего существа. Чувствуя въ себ клокотаніе опасныхъ страстей, онъ понималъ, что малйшая потачка имъ поставитъ его на гибельную наклонную плоскость, и что ‘птица, запутавшись въ силк и единымъ ногтемъ, погибаетъ’, онъ понималъ, что зародыши нравственнаго зла способны къ быстрому размноженію и что всякій, выступающій на путь компромиссовъ и сдлокъ съ совстью, уподобляется человку, попавшему въ бездну ‘подвижныхъ песковъ’: напрасно этотъ человкъ выбивается изъ силъ, чтобы найти себ точку опоры, напрасно зоветъ онъ на помощь, его отчаянныя движенія встрчаютъ мягкую уступчивость массы, которая разсыпается въ его рукахъ и уходитъ подъ ногами, въ коварной увренности, что жертв нтъ спасенія. Аскетъ сознавалъ опасность и употреблялъ мры, равныя по сил могучести своего темперамента. Руководящей цлью аскетическаго воспитанія была нравственная дисциплина человческой души, и если Россія прошла суровую школу, то это могло послужить ей только на пользу, сообщая народу сдержанность и боязнь грха, которыми одними жилъ онъ въ затруднительныя эпохи своей исторіи, въ моменты междуцарствій, безвластія, самоупраздненія власти и т. д. Западная Европа начала исторію своей дисциплины съ подобной же школы. ‘Исповдь’ бл. Августина представляетъ собою яркую картину борьбы человка съ гидрой порочныхъ вожделній. О томъ же свидтельствуетъ и долгій, средневковый перечень людей, которые, совершивъ прегршеніе и трепеща загробнаго суда, являлись смиренными кающимися къ порогу храма и здсь подвергали себя тяжелому искусу покаянія: въ пост и молитв, съ босыми ногами и непокрытой головой, они молили слезно о прощеніи и получали это прощеніе не рдко лишь посл 7, 10, даже 20 лтъ сердечнаго сокрушенія. Но потомъ Европа повернула на другую дорогу, на путь покровительственнаго ‘насыщенія потребностей человческой природы’. Идя неосмотрительно по этому направленію, легко было взлелять страшную и отвратительную ‘bte humaine’, которую такъ живописно изображаютъ западные писатели, и съ которой еще придется считаться въ будущемъ.
Русское подвижничество отнюдь не носило на себ характера оторванности отъ всего земнаго. Напротивъ, оно всегда сохраняло и поддерживало живую связь съ современностью и съ нуждами окружающихъ людей. Житіе самого Антонія говоритъ намъ о томъ, что нечерская братія постоянно обращалась къ отшельнику за разъясненіемъ своихъ сомнній и затрудненій. Къ пещер подвижника стекались и свтскіе люди, не рдко прізжалъ сюда съ дружиною и Изяславъ. Однажды этотъ князь разгнвался на Антонія, но лишь только послдній, уходя отъ его гнва, хотлъ покинуть кіевскіе предлы, князь ‘посла съ моленіемъ да возвратится старецъ на мсто свое’. Въ другой разъ, когда гнвъ Изяслава снова утснялъ Антонія, черниговскій князь Святославъ прислалъ людей перевезти подвижника ночью въ свою землю. Но Изяславъ скоро раскаялся и отправилъ пословъ въ Черниговское княжество, моля Антонія возвратиться въ область Кіевскую. Мы видимъ такимъ образомъ, что въ аскет нуждаются, что изъ-за человка, казалось бы, столь далекаго отъ жизни и ‘лишняго въ ней’, спорятъ и соперничаютъ, его похищаютъ другъ у друга и берегутъ, какъ драгоцнность, безъ которой не хотятъ и не могутъ обойтись. И въ этомъ нтъ ничего удивительнаго, ибо уединенный подвижникъ былъ олицетвореніемъ человческой совсти, живымъ носителемъ нравственнаго идеала. Какъ бы ни были заняты люди своими житейскими интересами, какъ бы ни бушевали въ ихъ сердцахъ матеріальные аппетиты и страсти, все же въ этихъ сердцахъ всегда есть уголокъ, жаждущій небеснаго луча. Эта-то часть души, тоскующая по чистой правд, всегда дорожила и дорожитъ близостью человка, на которомъ почіетъ ореолъ святости. Взирая на такого человка, люди думаютъ съ сердечной отрадой: ‘Пусть мы исполнены грховъ, пусть наша жизнь кишитъ пороками, ложью и злобой, но правда все же существуетъ, ея свтъ не померкъ, онъ все же свтится изъ кельи божьяго человка, какъ пламя подающаго надежду маяка’. Эта-то сторона человческой природы служила надежной точкой опоры для воспитательнаго воздйствія просвтителей русской земли. Еще ясне, чмъ въ житіи Антонія, выступаетъ живая активность русскаго подвижничества въ еодосіи Печерскомъ. Уже съ дтства этотъ святитель обнаруживалъ дятельную практичность. Высокій подъемъ внутренняго благочестія не мшалъ ему старательно изучать божественныя книги, работать простую работу въ деревн съ рабами, печь просфоры и совершать другія дла практическаго свойства. Ставши игуменомъ Печерской обители, онъ строилъ церкви и келіи, собственноручно носилъ воду и рубилъ дрова, служилъ собственнымъ трудомъ всякому, являя постоянно на собственномъ примр красоту и величіе добрыхъ длъ. Онъ далъ точный уставъ монашескаго быта и слдилъ за его исполненіемъ, обходилъ ночью келіи, напоминая объ иноческомъ долг съ деликатностью чуткаго сердца. Замчая, при обход, что кто-либо изъ монаховъ забываетъ свои обязанности, еодосій стучалъ въ дверь и ‘отхождаше смущенъ’, а на другой день длалъ внушеніе, ‘издалеча притчами наказуя’. Онъ преслдовалъ у своей братіи малйшія проявленія корысти и бросалъ въ печь всякое находимое въ кельяхъ имущество, справедливо замчая: ‘гд сокровище ваше, тамъ будетъ и сердце ваше’. Не меньшая неусыпная практичность замчалась и въ отношеніяхъ еодосія къ свтскимъ людямъ, простымъ и знатнымъ.
Нкоторые писатели утверждаютъ, что дятельность просвтителей Россіи и представителей русской церкви отличалась покорностью настоящему, отсутствіемъ активнаго участія въ общемъ движеніи, что заступничество этихъ лицъ за утсненныхъ не сопровождалось стремленіемъ измнить порядокъ, отъ котораго зависли утсненія. Но съ подобными мнніями нельзя согласиться, потому что безчисленные факты свидтельствуютъ о томъ, что насадители русской морали отнюдь не чуждались борьбы, а, напротивъ, мужественно противопоставляли святые идеалы мірскимъ девизамъ житейской суеты. Обращаясь опять къ житію еодосія, мы видимъ, что вся жизнь его была борьбой. Уже въ юности онъ отстоялъ неприкосновенность своихъ благочестивыхъ стремленій отъ энергическаго противодйствія своей матери, которая весьма старалась вернуть его на путь обыкновеннаго служенія житейскимъ кумирамъ, причемъ она даже истязала сына, била его ‘дондеже изнеможе’. Всмъ извстна, затмъ, борьба еодосія съ кіевскимъ княземъ Святославомъ. Когда Святославъ отнялъ престолъ у старшаго брата, печерскій игуменъ горячо возсталъ противъ князя, отказывался отъ его приглашеній, всми способами его обличалъ и писалъ ему эпистоліи, исполненныя горькихъ упрековъ. Не меньшую смлость проявили и сотни другихъ просвтителей Россіи. Однажды полоцкій князь Константинъ, желая обличить передъ всми взяточничество одного изъ судей, спросилъ епископа Симеона объ участи, ожидающей такого судью за гробомъ: ‘Владыко, гд быть тіуну на томъ свт’?— ‘Тамъ же’,— отвчалъ епископъ,— ‘гд и князю’.— ‘Но судья’,— возразилъ князь,— ‘неправедно судитъ, творитъ велико лихо, а я что длаю’?— ‘Если князь’,— сказалъ Симеонъ,— ‘любитъ правду, жалуетъ людей, то онъ изберетъ судью добраго и все творящаго по закону Божію, тогда и князь въ рай и судья въ рай. Князь же, давшій власть злому человку губить людей, и самъ пойдетъ въ адъ и судья съ нимъ’… Еще большей рзкостью обличенія отличались слова Максима Грека, который далъ, между прочимъ, весьма поэтическое, аллегорическое изображеніе Россіи, плачущей объ отсутствіи у нея истинныхъ слугъ, вмсто которыхъ на лицо одни славолюбцы и лихоимцы. Иногда такая борьба поднималась до уровня героизма, какъ напримръ въ столкновеніи митрополита Филиппа съ Іоанномъ IV-мъ. Осажденный просьбами многихъ о заступничеств передъ царемъ, Филиппъ ршился дйствовать самоотверженно. Онъ началъ осыпать грознаго царя увщаніями и упреками, и наконецъ, разразился суровымъ обличеніемъ въ Собор: ‘У татаръ и язычниковъ’,— говорилъ онъ,— ‘есть правда, въ одной. Россіи ея нтъ, во всемъ мір можно встртить милосердіе, а въ Россіи нтъ состраданія къ невиннымъ и правымъ’.— ‘Какое теб дло, чернецу, до нашихъ царскихъ совтовъ’? воскликнулъ Іоаннъ.— ‘Я пастырь стада Христова’, отвчалъ митрополитъ.
Такимъ образомъ, дятели русской церкви не были рабами ‘совершившагося факта’ и покровителями существующаго зла. Они не чуждались борьбы, но, конечно, ихъ борьба была не та, какую проповдывалъ, напр., одинъ изъ просвтителей Западной Европы, говоря: ‘зло противъ зла, насиліе противъ насилія, собачій лай противъ собачьяго лая (Врне)’. Отвращаясь отъ подобныхъ девизовъ, заимствованныхъ Западомъ, изъ моисеевой морали, наши дятели, вмст съ тмъ, не охотно вмшивались въ сутолоку общественно-политическихъ споровъ, они понимали, что такое вмшательство неминуемо сдлаетъ ихъ ‘стороною’ въ этихъ спорахъ, сообщитъ имъ свойства воюющей партіи и лишитъ ихъ значенія носителей правды, стоящей выше мірскихъ столкновеній. Ихъ борьба была совсмъ инаго рода. Они безтрепетно подходили къ человческой злоб и, съ чувствомъ искренняго состраданія, подносили къ ней зеркало, въ которомъ она могла увидть весь ужасъ своего безобразія. Они дйствовали стойкостью смиренія. Они входили съ пальмовою втвью мира въ самую среду клокочущихъ страстей, вражды и ненависти. Такъ, св. Сергій, сокрушаясь распрями князей Олега и Дмитрія, ршился вмшаться въ дло: ‘старецъ’,— читаемъ въ лтописи,— ‘кроткими и тихими рчами бесдовалъ съ Олегомъ о мир, любви и душевной польз, и кн. Олегъ перемнилъ свирпость, утихъ, умилился душою, устыдясь святаго мужа’. Возвращаясь еще разъ къ житію еодосія, мы видимъ въ немъ яркій примръ побдоносности указаннаго оружія борьбы. Стойкость благочестія еодосія причиняла, конечно, много досады его матери, но когда онъ ушелъ въ Кіевъ, эта мать отнюдь не радовалась избавленію отъ непокорнаго сына, напротивъ, она ‘плавала о немъ горько’ и затмъ сама поступила въ монастырь. Стойкое благочестіе юноши, отвчавшаго кроткимъ смиреніемъ на гоненія, овладло ея сердцемъ и заставило ее поклониться тому, противъ чего сначала такъ неистово возставала ея душа, воспитанная въ сфер мірскихъ понятій и вкусовъ. То же самое представляетъ и заключеніе упомянутой выше борьбы святителя съ Святославомъ. Когда могущественный кіевскій князь, посл долгаго ряда обращенныхъ къ нему увщаній и упрековъ, нестерпимо уязвляющихъ обыкновенно человческую гордость, увидлъ наконецъ скромную фигуру еодосія, переступающаго порогъ его терема, то воскликнулъ со слезами умиленія: ‘Искренно говорю теб, что еслибы мн сказали о приход отца моего роднаго, воскресшаго изъ мертвыхъ, не обрадовался бы я такъ, какъ твоему приходу, и не боялся бы такъ, какъ боюсь твоей праведной души’! Такова сила правды, идущей въ бой не съ огнемъ и мечомъ, не съ криками злобы и мести, а только съ терпніемъ, согртымъ стойкою любовью. Отъ благородныхъ образовъ старинныхъ учителей Россіи, дйствительно, истекалъ ‘свтъ пречуденъ’, разгонявшій окружавшую темноту.
Мы не будемъ касаться всхъ сторонъ моральнаго просвщенія Руси, мы остановимся лишь на одной изъ нихъ, имющей отношеніе въ благотворительности. Эта сторона, впрочемъ, есть главная, такъ какъ въ основаніе названнаго просвщенія была положена именно проповдь милосердія и милостыни.

VIII.

Съ перваго же приступа къ осуществленію своей просвтительной миссіи, дятели новой церкви встртились съ вчнымъ и повсемстнымъ фактомъ неравенства между людьми. На Руси, какъ и везд, были счастливые и несчастные, сильные и слабые, богатые и бдные. Нравоучителямъ нашимъ предстояло, слдовательно, заняться основной проблемой морали, необходимо было подумать, какимъ бы образомъ ослабить эту междучеловческую рознь и какъ улучшить печальную долю убогихъ и сирыхъ. Проникнутые евангельскимъ духомъ, они пошли по врному пути. Они употребили вс усилія, чтобы возвести свою паству на высшую точку зрнія, на высшій пунктъ, съ котораго пестрота житейскаго разнообразія людей становится непримтной, тогда какъ внутренняя человческая сущность, общій всмъ образъ Божій, сіяетъ яркимъ свтомъ. Цицеронъ, въ знаменитомъ ‘Somnium Scipionis’, заставляетъ своего героя взглянуть съ небесной выси на маленькій темный земной міръ, съ незримо мелкими его обитателями, чтобы научиться понимать всю миніатюрность и ничтожность человческихъ житейскихъ порываній и бурь. Подобно этому, и наши духовные наставники постоянно говорили о людяхъ, какъ о дтяхъ Небеснаго Отца, какъ о существахъ, способныхъ отражать на себ силу и славу Творца. Само собою разумется, что, съ этой точки зрнія, желзо и мдь земнаго могущества, золото и драгоцнные камни земнаго богатства обращаются въ предметы, недостойные владть человческимъ сердцемъ.
Смиряя гордость сильныхъ и поднимая человческое достоинство слабыхъ, наши просвтители ставили ихъ на одинъ уровень, связывая между ними союзъ любовнаго единенія., Всякія вдовы и сироты не озлобите’,— говорило старинное поученіе сильнымъ людямъ,— ‘да не разгнвается Господь яростью на вы. Силенъ бо есть Господь ркій: ‘Азъ есмь отецъ сиротамъ и горе обидящимъ вдовицу’! ‘И дубъ’,— замчаетъ древняя церковная проповдь,— ‘высокъ возрастомъ и красенъ листомъ, но безъ плода, а малый злакъ, на земл лежащій, властельскій плодъ творитъ и повсюду дорогъ’. Подхватывая эти нравоученія, народное творчество облекало ихъ въ форму разсказовъ, шедшихъ въ глубь народнаго самосознанія. Духовные стихи на вс лады изображали нравственную низость гордыни, которая соединяется съ богатствомъ. Съ чувствомъ скорбнаго отвращенія, передаетъ, напр., стихъ о Лазар спсивую рчь богача, отталкивающаго бднаго брата. ‘Что же ты за невжа такой человкъ: братомъ меня называешь! Да какъ ты смешь братомъ называть? У меня брата Лазаря въ роду не было. Есть у меня братцы получше тебя. У меня-то братья какъ я самъ,— а ты что’? Но замчательно, что во всхъ этихъ проповдяхъ и стихахъ нигд нтъ озлобленія и ненависти къ людямъ имущимъ, нтъ вовсе воззваній къ употребленію въ дло насилія. Наши просвтители не становились въ лагерь бдныхъ, чтобы вести ихъ силою добывать себ счастье, они не врили въ спасительность вражды и столкновенія силъ. Имъ совершенно чуждъ былъ духъ, обуревавшій, напр. Томаса Мюнцера и другихъ европейскихъ лже-христіанъ. Они не считали богатство само по себ зломъ: бывали и святые,— говорили они,— которые ‘въ богатств и въ домхъ суще велицхъ угодиша Богу’. Презрнно и гибельно имущество лишь тогда, когда оно доводитъ человка до безчувственнаго высокомрія, подобно тому, какъ дурна и презрнна бдность когда она ропщетъ, похваляется, завидуетъ, клянетъ и осуждаетъ, когда, словомъ, она не несетъ съ собою ‘святой сумы’, ‘святаго кошеля’.
‘Не сего для имніе пріялъ еси’,— говорило поученіе богатому,— ‘да въ пищ и пьянств погубиши его, но послиши его въ онъ міръ руками нищихъ’. Слдовательно, обладаніе богатствомъ есть лишь средство осуществлять основную, общеобязательную христіанскую заповдь любви и помощи ближнимъ. Постоянная, горячая, настойчивая проповдь этой заповди была главнымъ дломъ русскихъ просвтителей, исполненныхъ стремленій поддерживать и воспитывать въ народ возвышенное чувство общительности. ‘Всего больше’,— учили и повторяли они,— ‘имйте любовь ко всмъ, и къ богатымъ, и въ убогимъ. А эта любовь лицемрна, когда любимъ богатаго, а сиротъ оскорбляемъ. Не могите укорять неимущаго, безроднаго и убогаго’. Въ противномъ случа, безъ этой любви, человкъ не можетъ спастись, въ немъ нтъ никакой цны, никакого достоинства: ‘еже о себ жити едину, иная же вся презрити, ненавистенъ человкъ той и чуждъ христіанства’. Главная добродтель, озаряющая насъ лучемъ святости, главный путь, ведущій человка къ подножію небеснаго трона, есть ‘нищелюбіе’. Нище-любіе, а не ‘призрніе бдныхъ’, любовный подвигъ заботы о ближнемъ, а не улаживаніе соціальныхъ проблемъ, не придумываніе хитрыхъ хирургическихъ пріемовъ вырзыванія изъ общественнаго тла ‘отвратительной язвы’ бдности и нищенства. ‘Буди правдивъ и бративъ’,— говоритъ и повторяетъ въ тысячахъ поученій, на протяженіи вковъ, русская учительская проповдь.— ‘Буди щедръ, нищкормникъ, страннопріимникъ. Не смшай своего богатства съ чужими слезами… Раздробляйте нищимъ хлбъ свой, убогихъ милуйте и немощныхъ, и на улиц лежащихъ и сдящихъ, нагихъ одвайте, босыхъ обувайте, странныхъ вводите въ домъ свой, вдовицъ призирайте. Милостыня иметъ великія крылья, она возноситъ до небесъ. Кто не стъ мяса, воздерживается отъ питія, а убогихъ не милуетъ, тотъ хуже скота. Милостыня выше приноса въ церковь. О богатый! Ты зажегъ свою свчу въ церкви на свтил, и вотъ придетъ обиженный тобою сирота, вздохнетъ на тебя къ Богу со слезами и твою свчу погаситъ. О лихоимецъ, лицемръ! лучше бы теб не грабить и не обижать, нежели храмъ Божій просвщать воскомъ, собраннымъ неправдою. Лучше помилуй, которыхъ ты обидлъ’.
Отзываясь на этотъ неустанный кличъ церкви, литература стиховъ, житій и сказаній разсыпала въ народ безчисленные разсказы о явленіяхъ Христа, подъ видомъ убогаго, и примры трогательнаго милосердіи. Высшей похвалой человку здсь была аттестація: ‘не излезъ же нищій изъ дому его, ни странникъ тщама рукама’. Въ знаменитйшихъ памятникахъ нашей старой письменности мы неизмнно встрчаемся съ этой излюбленной темой. Такъ, въ ‘Поученіи Мономаха’ читаемъ: ‘Всего же боле не забывайте убогихъ, кормите но сил, придавайте сирот, оправдывайте вдовицу, не дайте сильнымъ погубить человка, худаго смерда’. Въ 9-й глав ‘Домостроя’, въ этой книг, составлявшей какъ бы квинтъ-эссенцію старо-русской житейской мудрости, находимъ цлый рядъ совтовъ въ томъ же род: ‘Нищихъ и маломожныхъ, и бдныхъ, и скорбныхъ, и странныхъ пришельцевъ призывай въ домъ свой и по сил накорми, и напой, и согрй, со всею любовью и чистою сов‘.
Въ этой многовковой, тысячеустной проповди милосердія, въ этомъ призыв, оглашавшемъ Россію изъ конца въ конецъ и походившемъ изъ каждаго, самаго скромнаго, храма и изъ каждой учительной книги,— мы находимъ не одно лишь простое увщаніе о спасительности добрыхъ длъ. Здсь мы можемъ усмотрть и нкоторыя частныя указанія на желательные способы заботы о ближнемъ, на нкоторые основные признаки, отличающіе истинную благотворительность. Остановимся на главнйшихъ изъ этихъ указаній.
Во-первыхъ, по единогласному поученію всхъ просвтителей, благотворительность не есть лишь вншній обрядъ или какъ бы вншнее отбываніе повинности, установленной религіей. Съ другой стороны, она не есть также и простое улаживаніе общественныхъ затрудненій. Сущность добраго дла лежитъ не въ фактической его оболочк, а въ нравственныхъ силахъ, его порождающихъ и двигающихъ. Благодяніе — не средство достиженія покойнаго самодовольства фарисейскаго благочестія и не находчивая попытка разршенія того или другаго соціальнаго вопроса. Благотворительность есть арена готовности ‘злострадать со други своими’ и сердечнаго стремленія ‘душу свою положить за брата своего’. Если человкъ совершаетъ благодяніе по принужденію, или ждетъ чего-либо взамнъ, или если душа его не исполнена смиренія, то дйствіе его будетъ не добрымъ дломъ, а служеніемъ собственному эгоизму. Малйшая примсь тщеславія уничтожаетъ нравственное достоинство поступка, ибо ‘въ сердц гордаго почіетъ діаволъ’. Истинная благотворительность — не сентиментальное сочувствіе издали чужому несчастію, не брезгливая денежная подачка, не платоническія потуги служенія безличному призраку ‘общества’ или ‘человчества’, она есть дятельный подвигъ любви, которая трепещетъ жаждой устремиться на помощь дйствительнымъ страданіямъ дйствительныхъ людей. Доброе дло не измряется количественно, цифрою пожертвованія и пр., цна его опредляется степенью величія чувства и искренности, вложенныхъ человкомъ въ его дйствіе: ‘ни бо мрою дающихъ судится милостыня, но изволеніемъ разума’. Нельзя, конечно, перечислить способы благотворенія, ибо любовь нельзя заковать въ формы какихъ-либо опредленныхъ пріемовъ служенія людямъ. Эта живая любовь не мирится съ мертвымъ формализмомъ: ‘на милость нтъ образца’, говоритъ народная пословица. Въ одномъ мст ‘милость’ несетъ деньги, въ другомъ лчитъ больнаго, въ третьемъ плачетъ съ огорченнымъ, присоединяя постоянно къ длу ‘словесе утшна’. Такое объясненіе духа благотворительности, съ церковныхъ каедръ и книгъ, разливалось въ русскомъ народ цлымъ рядомъ поученій. Мы приведемъ для примра одно изъ нихъ, о Касьян Римлянин. Угодникъ этотъ однажды пожаловался Богу, говоря: ‘за что св. Николаю отъ людей почетъ, а мн нтъ’? Желая разъяснить вопросъ, Богъ послалъ за св. Николаемъ, но на неб его не оказалось, ангелъ нашелъ его на земл, гд св. Николай помогалъ мужику, возъ котораго свалился въ болото. Оторванный отъ такого дла, св. Николай явился весь въ грязи и мокрый. Тогда Богъ сказалъ Касьяну: ‘посмотри на Николая: видишь, онъ весь въ грязи запачканъ, возясь съ людьми, помогая имъ въ ихъ нуждахъ, а ты всегда чисто ходишь и покойно живешь. Если ты хочешь такого же почета отъ людей, то длай то-же людямъ’.
Признавая благотворительность святымъ, душевнымъ дломъ, весьма естественно считать благородныя средства единственно достойными ея. Просвтители Россіи постоянно держались твердо этого убжденія. Они были всегда весьма далеки отъ того, чтобы полагать, будто ‘съ благотворительною цлью’ дозволительно все, а кружка ‘для бдныхъ’ будто-бы одинаково радушна и къ честному даянію и къ грязному рублю. Съ древнйшихъ временъ русская проповдь изрекала негодующее и пламенное осужденіе всякой фальсификаціи добраго дла. ‘Милостыня’,— говорила она,— ‘бываетъ обидима, когда отъ хищенія ее творимъ. Иже кто неправдою добываючи, на худыхъ сиротахъ емлючи, и тмъ милостыню творитъ, и тмъ хочетъ Богу милъ быти, того Богъ ненавидитъ, того Богъ не терпитъ, яко злаго смерда. Лучше, братія, отъ праведнаго имнія подати милостыню, хотя бы и мало, что съ правдою добыто, то велико и будетъ честно предъ Богомъ’. Въ памятникахъ старинной письменности мы постоянно встрчаемся съ отвращеніемъ отъ нечистыхъ даровъ, съ запрещеніями ихъ принимать: ‘Не принимайте просфоры и всякаго другаго приношенія въ церковь отъ корчемника, рзоимца (ростовщика), грабителя, убійцы, неправеднаго судіи, мздоимца, татя, разбойника, просфоры ихъ гнусни и свчи ихъ угасаютъ’. Богу противна милостыня тхъ, которые живутъ ‘сами не трудящеся, а всегда въ объяденіи и пьянств пребывающе, никакой успхъ таковыхъ милостыни есть, таковые гнусни суть Богу, непріятны Богу дарове губителеве’. ‘Приноса,— говорятъ ноученія священно-служителямъ (XVI в.),— ‘не приноси на Божіи жертвенники отъ разбойниковъ, клеветниковъ, властелей немилосердныхъ’ и up. Такъ настойчиво отметали соръ отъ священнаго мста просвтители Россіи, такъ неусыпно ограждали они драгоцнную свтильню, угасаніе которой грозитъ обществу безпросвтнымъ мракомъ. И русскій народъ неустанно твердилъ за своими наставниками, что ‘ничто же пользуетъ даемое серебро изъ руки нечисты и души непокаянны (Прологъ)’, и что благодяніе должно быть ‘необидимое, отъ праведнаго труда, отъ потнаго лица, отъ желаннаго сердца (Іерусалимскій свитокъ)’.

IX.

Приведенныя черты воспроизводятъ передъ нами въ сжатомъ очерк старорусское воззрніе на дло помощи ближнимъ. Отдавая должную дань почтенія чистот этой теоріи благотворительности, мы съ радостнымъ чувствомъ видимъ, что ей соотвтствовала въ нашей жизни достойная практика. Проповдь милосердія не осталась втун, она пустила глубокіе корни въ воспріимчивой почв. Съ древнйшихъ временъ, Россія чуждалась взглядовъ на бдняка, какъ на общественнаго парію, какъ на презрнную и лишнюю тяжесть, лежащую бременемъ на состоятельныхъ людяхъ. Какъ бы ни была дика и сурова наша старинная жизнь, она никогда не отождествляла понятій о чужеземц и странник съ понятіемъ о враг, въ ней никогда не произносилось жесткое слово юстиніановскаго закона, по которому нуждающійся людъ есть только inutile terrae pondus. Печать страданія, лежащая на человк, казалась нашему предку не пятномъ позора и отверженности, а скоре какъ бы знакомъ ‘призванія’ или лучомъ святости. Твердо запомнивъ церковный разсказъ о благословеніи свыше всхъ ‘труждающихся и обремененныхъ’, нашъ народъ съ давнихъ поръ и понын видитъ въ нищей братіи носителей чего-то возвышеннаго и священнаго. Прекрасное выраженіе этой мысли даетъ старинный стихъ о Вознесеніи. Когда Христосъ оставлялъ землю, убогіе и нищіе горько стовали, говоря: ‘На кого Ты насъ покидаешь’? Тогда обращена была просьба къ Богу:
Не давай Ты нищей братіи горы золотыя,
Не давай Ты имъ рки медвяныя,
Сольные-богатые отнимутъ,
Много тутъ будетъ убійства,
Тутъ много будетъ кровопролитія.
Ты дай имъ Свое святое имя:
Тебя будутъ поминати,
Тебя будутъ величати,
Отъ того они слова Будутъ и обуты и одты,
Будутъ и тепломъ обогрты.
Эта великая идея, указавшая на лиц убогихъ и скорбныхъ ореолъ ‘Божьяго имени’, не могла не отразиться на понятіи, которое имла нищая братія сама о себ, и на отношеніи къ ней со стороны другихъ людей. Живымъ, рельефнымъ и образнымъ объясненіемъ этого понятія и этого отношенія является извстная былина ‘Сорокъ каликъ со каликою’. Былина разсказываетъ о групп нищихъ, которые предприняли путешествіе въ Іерусалимъ, поклониться святын, давъ впередъ взаимный обтъ отвращаться отъ грха, не похищать чужой собственности и блюсти цломудріе. Благочестивая цль путешествія и этотъ обтъ воздержанія отъ прегршеній даютъ путникамъ совершенно опредленное освщеніе. Мы ясно видимъ, что передъ нами не печальные общественные подонки, не презрнная банда праздношатающихся, а группа лицъ, совершающихъ священный подвигъ и несущихъ въ себ извстный нравственный идеалъ. Эти лица не чувствуютъ въ себ гнетущаго ощущенія душевной подавленности, стыда за свое ничтожество, и къ нимъ не примнима презрительно-гадливая жалость, бросаемая сверху внизъ. Былина оберегаетъ каликъ отъ такого къ нимъ отношенія уже самымъ описаніемъ ихъ вншности: нищая братія, по ея изображенію, ‘дородные, добрые молодцы’, сумочки ихъ ‘рыта бархата’…
Идя въ Іерусалимъ, вздумали валики зайти въ Кіевъ, ‘пость-попить, хлба покушать’. По дорог повстрчали они князя Владиміра на охот и стали просить у него милостыню: ‘Ты подай намъ милостыню спасенную, ради Христа, Царя небеснаго, ради матери Божіей Богородицы’. Но было бы напрасно думать, что эта просьба звучала вкрадчивой нотой просительной рчи римскаго кліента, или болзненнымъ стономъ страдальца Силоамской купели, или робкимъ шопотомъ западно-европейскаго нищаго. Подъ широкими размахами эпической кисти былевой картины, мы видомъ здсь сознаніе нищей братіи о томъ, что ей дано великое небесное наслдіе — ‘святое имя’, что, прося и принимая помощь, она тмъ самымъ даетъ возможность другимъ людямъ, посредствомъ милостыни, пріобщиться къ этому имени. Чувство собственнаго достоинства старорусскаго ‘убогаго’, изображенное наивными чертами юной народной фантазіи, проявляется и въ описаніи событія.
Бытовыя свойства, отражающіяся въ старой былин, развивались и крпли вмст съ историческимъ ростомъ Руси. Эти же свойства мы можемъ усмотрть и въ нашей современности, проникая испытующимъ взоромъ въ скрытыя глубины обиходнаго теченія народной жизни. Мы можемъ встртить здсь такую же простоту и краткость просьбы ‘Христа ради’, безъ виртуозности разнообразія и безъ излишней роскоши жалостливыхъ словъ. Нищая братія и здсь не пресмыкается, не проявляетъ униженной угодливости, а бредетъ съ открытымъ лицомъ и спокойной совстью, умываясь и прихорашиваясь, когда приходится бывать на людныхъ мстахъ. Помощь ей также подается не какъ отбываніе непріятной необходимости, а какъ охотный, дятельный подвигъ любви, но подвигъ скромный, безъ чванства и экзальтаціи. Подающіе милостыню часто отдляютъ ее отъ послдняго куска, не желая упустить случай угодить Богу, ибо понын сохраняется убжденіе, прожившее рядъ столтій, ‘что нищему подашь — Христу въ руку вложишь’. Бднякъ понын сохраняетъ въ глазахъ народа печать покровительства Божія, почему ‘убожья рука’ считается ‘счастливой’, и простолюдинъ вритъ, что если убогій приласкаетъ его ребенка, то это будетъ на пользу послднему. Такимъ образомъ, между подающими помощь и принимающими ее нтъ вражды и озлобленія, нтъ презрнія и унизительнаго попрошайничества, а есть взаимное задушевное соотношеніе. Вручающій подаяніе сопровождаетъ его скромной просьбой: ‘не прогнвайся на маломъ’, и современный калика добродушно общаетъ не гнваться. Об стороны исполнены сознанія, что нищая братія, беря даръ отъ имущихъ, возвращаетъ его имъ сторицею, въ вид великаго нравственнаго капитала, который заключается въ очищающей и вызвышающей душу благотворителя сострадательной слез, въ сочувственномъ ближнему вздох, въ сокрушеніи, самоуглубленіи и теплот человколюбія, сопутствующихъ доброму длу.
На мягкой почв очерченныхъ воззрній росло многоплодное дерево русской благотворительности. Уже на первыхъ порахъ по принятіи христіанства, духъ милосердія проявился въ длахъ Равноапостольнаго князя. Владиміръ широко распахнулъ ворота своего двора, куда всякій убогій могъ приходить и брать всякую потребу, питье и яденіе, и изъ казны деньгами. Князь не удовольствовался и этимъ. Вспомнивъ, что есть люди дряхлые и больные, которые не могутъ придти сами, онъ веллъ устроить особые возы, накладывать на нихъ хлбъ, мясо, рыбу, медъ и проч., и возить по городу, возглашая: ‘гд больной и нищій, который не можетъ идти на княжій дворъ’? Древній благотворитель, слдовательно, не ограничивался подачками бдности, назойливо ломившейся въ глаза, и не откупался небрежной милостыней, исполненіемъ обряда, отъ осуществленія долга, наложеннаго новой религіей. Онъ обнаруживалъ сердечное желаніе дйствительно помочь нужд ближняго, онъ искалъ страдальцевъ и вступалъ нердко въ непосредственное соприкосновеніе съ ними, дйствуя какъ христіанинъ, а не только какъ дальновидный администраторъ или заботливый политикъ. Каждый праздникъ, при каждомъ торжеств закладки или освщенія храмовъ, онъ устраивалъ церковные пиры, гд бдные являлись желанными гостями и гд раздавалась щедрая милостыня. Эти благотворительные пиры, знакомые Россіи съ древнйшихъ временъ и ставшіе посл князя Владиміра общимъ завтомъ русскаго народа, были истинными торжествами христіанскаго братства, смиренія и любовнаго единенія между людьми, пригртыми лучомъ земнаго счастья и жертвами многообразнаго человческаго горя. Нельзя сказать, чтобы сюда никогда не вторгалась человческая слабость, то въ вид тщеславія, то въ вид празднолюбія, прикрывавшагося личиной добраго дла. Бывали случаи, что на этихъ пирахъ мужи и жены предавались веселью, не соотвтствующему цли собранія, бывали устроители празднествъ, дозволявшіе себ непристойное соперничество другъ передъ другомъ въ отношеніи предлагаемыхъ угощеній. Но пастыри церкви бодрствовали на страж и прескали зло въ зародыш, поучая, что ‘это ревность не но Богу, а отъ лукаваго’, что это ‘лесть искусителя’, ‘хотя и думаютъ, что творятъ добродтель нищелюбія, но это не любовь, подъ видомъ милостыни, вносятъ погибель (ср. Ист. русск. церкви, м. Филарета)’.
Дло, начатое княземъ Владиміромъ, продолжалось другими представителями слагавшейся русской государственности. Лтонись полна изображеній подвиговъ княжеской благотворительности. Обо многихъ изъ князей читаемъ благоговйные отзывы благочестивыхъ бытописателей. ‘Онъ былъ окомъ слпыхъ, ногою хромыхъ, рукою неимущихъ’, ‘онъ всхъ любилъ, нагихъ одвалъ, усталымъ давалъ покой, печальныхъ утшалъ’ и пр. Свидтельства объ этомъ подвиг служенія ближнимъ переходятъ изъ княжескаго періода нашей исторіи въ царскій, прерываясь разв въ моменты крайнихъ усобицъ и монгольскихъ опустошеній, когда вообще замиралъ на время пульсъ народной жизни, и когда ‘по русской земл рдко пахари покрикивали, но часто граяли враны дляче себ трупы’.
Въ описаніи царскаго быта у Заблина и у другихъ историковъ часто мелькаютъ трогательныя картины проявленія нищелюбія. При двор царей всегда отводилось особое отдленіе, въ которомъ жили убогіе старцы, на полномъ содержаніи и попеченіи государя. При цариц состояли убогія старицы. Эти ‘верховые нищіе’ пользовались почтеніемъ и уваженіемъ со стороны своихъ державныхъ кормильцевъ. На ихъ погребеніи нердко присутствовалъ царь, онъ раздавалъ при этомъ милостыню всмъ бднякамъ, соединяя послднихъ, такимъ образомъ, въ одну семью съ своими приближенными старцами. Верховые нищіе были какъ бы образчики нужды и горя, взятые изъ широкаго моря народной жизни и поставленные передъ царскими глазами. Они были видимымъ звеномъ, соединявшимъ высшее земное величіе съ крайней человческой маломожностью. Питаніе и упокоеніе этихъ старцевъ было какъ бы алтаремъ, на которомъ царь приносилъ благочестивыя жертвы своей любви къ ближнимъ и являлъ предъ лицомъ всего народа примръ непосредственно-дятельной и уважительной къ убожеству благотворительности^
Но подвигъ милосердія этимъ не ограничивался. Много разъ въ году происходили царскіе благотворительные выходы. Такъ, въ Сочельникъ царь выходилъ изъ дворца ‘тайно’, рано утромъ, часа за четыре до свта, и отправлялся но богадльнямъ и тюрьмамъ, подавая тамъ милостыню изъ своихъ рукъ. Милостыня щедро раздавалась и по пути, на улицахъ, такъ что ‘каждый былъ съ праздникомъ’. Тутъ же царь заходилъ постить и извстныхъ страдальцевъ, больныхъ, разслабленныхъ, ‘лежавшихъ’ по дворамъ священниковъ и въ другихъ опредленныхъ мстахъ. На Свтлый праздникъ царь входилъ въ тюрьмы, привтствуя заключенныхъ: ‘Христосъ воскресе и для васъ’, заходя въ больницы и богадльни, онъ жаловалъ тамъ всхъ къ своей рук. Подобнаго же рода богомольные выходы и вызды совершали и царицы. Въ весьма многіе дни во дворц, въ столовой палат, накрывался столъ на нищую братію, и государь самъ обдалъ за этимъ столомъ, угощая своихъ многочисленныхъ гостей. Во время поминальныхъ сорокоустовъ чуть не каждый день бдняки и убогіе приглашались къ столу въ хоромы… Упоминая объ этихъ фактахъ, Костомаровъ замчаетъ съ скептическимъ лаконизмомъ: ‘то былъ просто обрядъ’. Но ‘обрядъ’ этотъ имлъ существенный внутренній смыслъ. Не впадая въ идеализацію, должно признать, что во всхъ упомянутыхъ пріемахъ благотворенія сіялъ отрадный свтъ христіанскихъ завтовъ. Вмсто того, чтобы отвернуться отъ непривлекательнаго зрлища нищеты и отбыть обрядъ милосердія, разославъ опредленныя суммы милостыни, царь отправлялся лично и длалъ дло своими руками, сливая во-едино помощь ближнему съ молитвенной данью Богу. Онъ приближался къ человческимъ скорбямъ и касался собственною рукою язвы общественной нужды. Поднимаясь высоко надъ холоднымъ дломъ оффиціальнаго ‘призрнія бдныхъ’, онъ на порог темницъ произносилъ привтствіе, напоминавшее узникамъ о томъ, что они все же не отверженные, такъ какъ, несмотря на ихъ преступленія, они все же не выброшены изъ общаго для всхъ людей союза — братства во Христ. Раздавая въ богадльняхъ деньги, какъ средство для физическаго поддержанія нуждающихся, царь заботился и о внутреннемъ состояніи ихъ духа, ободряя его своими личными посщеніями, допуская бдняковъ къ своей рук или садясь посреди нихъ за общую трапезу. Нищенство не было еще возведено въ отвлеченное понятіе, и царь видлъ въ нищемъ живаго человка.
Благотворительность, не мене дятельную, чмъ только-что очерченная, находимъ и въ сред представителей церкви, въ духовенств и монашеств. Церковь издавна была на Руси прибжищемъ труждающихся и обремененныхъ. Калки и убогіе ютились подъ ея снью, призрваемые священниками или иноческими обителями. Иногда проявлявшееся здсь гостепріимство принимало грандіозные размры. Съ нкоторыхъ монастырскихъ имній весь доходъ шелъ на нищихъ, такъ что не вносился даже въ книги на приходъ. Троицко-Сергіевская обитель пропитывала весь народъ, который стекался въ нее въ извстные дни. Во время народныхъ бдствій, благотворительная энергія усиливалась. Такъ Пафнущй Боровскій съ братіей прокормилъ въ голодную пору всхъ окрестныхъ жителей, которыхъ собиралось ежедневно по 1.000 человкъ. То же извстно и о Іосиф Волоколамскомъ. Даніилъ Переяславскій спасалъ множество голодныхъ въ теченіи восьми мсяцевъ. О Кирилло-блозерскомъ монастыр сохранилось свидтельство Іоанна Грознаго: ‘Кириловъ’,— говорилъ царь,— ‘досел многія страны пропитывалъ въ гладныя времена (Ист. русск. церкви, м. Макарія III)’. Съ учрежденія патріаршества, входитъ въ новую силу старинное обыкновеніе такъ называемыхъ ‘столовъ’, т. е. праздничныхъ угощеній странниковъ и неимущихъ. У патріарха бывало такихъ столовъ ежегодно девять. Патріаршіе выходы, какъ и царскіе, сопровождались обильною ручною милостыней. Вся эта благотворительность гостепріимства, кормленія, пріюта и милостыни запечатлна была характеромъ личнаго подвига, выступавшаго нердко весьма рельефно. Многія свидтельства изображаютъ дятелей нашей церкви, иногда высокихъ іерарховъ, собственноручно совершающими доброе дло, служащими ближнему въ лиц разслабленнаго, больнаго или скорбнаго.
Наконецъ, тотъ же духъ милосердія, который жилъ подъ снью церкви и въ царскомъ дворц, проникалъ собою и скромныя жилища обыкновенныхъ смертныхъ. Справедливо говорятъ, что въ т времена жизнь была одинакова по основнымъ началамъ и въ царскихъ палатахъ, и въ боярскомъ дом, и въ изб крестьянина, такъ какъ везд были одни и т же понятія и нравы, одни привычки, вкусы, обычаи, преданія и врованія. Если царскій дворецъ содержалъ ‘верховыхъ нищихъ’, то и каждый обывательскій домъ старался по мр силъ дать пріютъ нищей братіи. Если духовное лицо, въ тиши своей келіи, ухаживало за недугующимъ братомъ, то и свтскій человкъ старался не отстать на этомъ трудномъ пути угожденія Богу. Исторія сохранила несчетное количество примровъ такой благотворительности. Такъ, извстно, по сказанію Курбскаго, что знаменитый Адашевъ ‘десять имлъ прокаженныхъ въ дому своемъ, тайно питающе и обмывающе ихъ своими руками’. Въ томъ же род существуютъ свднія объ извстномъ дипломат XVII вка, Ордынъ-Нащокин. Царь Алексй, длая его думнымъ бояриномъ, писалъ между прочимъ: ‘помня Бога и Его св. заповди, алчныя кормишь, жаждущихъ поишь, нагихъ одваешь, странныхъ въ нровы вводишь, еще и ноги имъ умываешь’. . М. Ртищевъ (ум.1673), ‘видя скитающіяся и по путемъ лежащія всякія недужныя, купи нкій донецъ и устрой въ немъ дв келіи, и тамъ, собравъ 13—15 человкъ, питаше и упокоеваше тыя’. Изъ русскихъ ‘самарянъ’ женскаго пола вспомнимъ знаменитую боярыню едосью Прокопьевну Морозову. Пламеня любовью къ страждущимъ, она содержала въ своемъ дом ‘гнойныхъ’, нкоего еодота Стефановича и другихъ, она служила имъ своими руками и въ уста ихъ пищу давала. Ея домъ былъ открытъ нищимъ и сиротамъ, которые ‘невозбранно въ ея ложницахъ обитали и съ нею ли съ одного блюда’. Нердко руки ея ‘пряслиц касались’: она садилась за прялку, готовила нити и тми нитями шила рубахи, а ввечеру, съ одною изъ старицъ, ‘одвшись въ рубище, ходила по улицамъ и стогнамъ града, по темницамъ и богадльнямъ, одляя рубахами нищихъ’.
Итакъ, куда бы мы ни обратили взоръ, везд передъ нами подобныя явленія. Отъ края до края Россіи, сверху до низу, пробгала теплая струя душевнаго участія въ нужд страждущаго ближняго. ‘Въ т времена’,— говоритъ Заблинъ,— ‘добродтельному и благочестивому сердцу были, какъ воздухъ, необходимы нищіе, странники, убогіе, калки и старцы, въ образ которыхъ живая душа имла тогда чтимый выходъ на путь добрыхъ длъ. Повсюду вспыхивало горячее желаніе послужить страдающныу человку, и послужить своими руками, собственнымъ трудомъ, личнымъ дятельнымъ подвигомъ’.
Обратимся теперь къ вншней организаціи, которою оформливалась русская забота о ближнемъ до конца XVII вка.

X.

Не имя склонности вообще къ формалистик въ жизни, считая благотворительность богоугоднымъ дломъ, требующимъ отъ благотворителя искренняго, душевнаго рвенія и скромнаго, даже ‘тайнаго’ подвига, русскіе люди не выработали какихъ-нибудь искусственно-сложныхъ филантропическихъ системъ и хитроумно организованныхъ учрежденій. Съ первыхъ временъ водворенія христіанства, нищая братія, въ общенародномъ понятіи, была поставлена въ связь съ церковью. Уже Уставъ кн. Владиміра пріурочилъ къ церкви ‘людей богадльныхъ’, ‘слпцовъ, хромцовъ, странниковъ’, а также ‘больницы, гостинницы, страннопріимницы’. Это же установленіе повторяется и подтверждается и другими, позднйшими положеніями, оно отражается и въ Устав князя Всеволода ‘о церковныхъ судхъ’, и въ Судебник Іоанна III, и въ Судебник Іоанна Грознаго, гд между прочимъ сказано: ‘а на монастырхъ жити нищимъ, которые питаются отъ церкви Божіи’. Церковь была, дствительно, средоточіемъ длъ милосердія. Незабвенный святитель еодосій Печерскій далъ, быть можетъ, самый ранній примръ организаціи старорусскаго призрнія страждущаго люда. ‘Видя кого’,— читаемъ въ Патерик,— ‘нища и убога, скорби суща, и въ одежд худой, сожаллъ скорбя о томъ и со слезами миловалъ его. И сего ради, сотвори дворъ близъ монастыря своего, и церковь св. Стефана созда въ немъ и тамо повел пребывати нищимъ, слпымъ, хромымъ, прокаженнымъ, имъ же отъ монастыря выдаваше, еже на потребу’. Это призрніе, въ которомъ даваемый бднымъ пріютъ и хлбъ былъ лишь вншнимъ выраженіемъ сердечнаго участія къ людямъ, въ скорби сущимъ, это призрніе, въ которомъ проявлялось не холоднохозяйственное, вынужденное общественными интересами, дло насыщенія голодныхъ ртовъ, а внутренній императивъ любви, предлагавшей помощь ‘со слезами’,— это ‘учрежденіе’ еодосія послужило, если не типомъ, то образцомъ русской благотворительности.
Скудныя историческія свднія, не давая возможности окинуть взоромъ всю картину стариннаго призрнія бдныхъ, приподнимаютъ лишь кое-гд завсу прошедшаго: и мы видимъ, то Зиновія-разслабленнаго, ‘лежащаго’ у Рождественскаго священника Никиты, то ‘кажненныхъ’, живущихъ во двор другаго священника, то группы убогихъ, ютящихся у приходскихъ церквей, отъ имени которыхъ они получали свое названіе: успенскіе, архангельскіе, чудовскіе нищіе. Писцовыя книги XV и XVI вв. говорятъ о томъ, что возл сельскихъ храмовъ, вмст съ домами церковно-служителей, а также возл монастырей, существовали ‘богадльныя избы’. Такъ, въ книгахъ дворцовыхъ селъ Нижегородской губ. значится подъ 1588 годомъ: ‘Село Сосновское, дворовъ церковныхъ: во двор попъ еодотъ, во двор пономарь Сенька, да пять келей, и въ нихъ живутъ нищіе, питаются отъ Божьей церкви’. Или въ книгахъ другаго узда: ‘церковь Дмитрія Солунскаго древяна клтцки, а у церкви: во двор попъ Давидъ, пономарь Андросъ, да восемь келей, а въ нихъ живутъ нищіе, питаются отъ церкви Божіей, отъ міру’ (ср. Неволина, т. 6). То же самое и въ городахъ. Въ документ, напр., о город Галич начала XVII в. читаемъ: ‘За острогомъ храмъ во имя царя Константина, у того храма, въ город на тяглой земл, семь избушекъ, а въ нихъ живутъ пономарь, да шесть человкъ нищихъ, питаются отъ церкви, по приходнымъ людямъ. У храма Рождества Христова — четыре человка нищихъ, у Богоявленія — пять такихъ же избушекъ и т. д., а всего въ город 68 человкъ нищихъ’ (ср. Лешкова, ‘Русскій народъ и государство’). Въ боле значительныхъ городахъ были и боле крупныя учрежденія. Такъ въ Москв, во второй половин XVII вка: находимъ 410 человкъ, имвшихъ пріютъ въ царскихъ богадльняхъ, въ Моисеевской ихъ было 100, у Боровицкаго моста 38, на Могильцахъ 12, остальные въ Покровской богадльн, въ Кулиженской, въ Петровской, въ Сртенскомъ монастыр. Эти богоугодныя заведенія находились въ вдомств приказа Большаго дворца. Но такъ какъ дло благотворительности всегда тяготло къ церкви, то указъ 1676 г. передалъ вданіе ‘нищихъ и старицъ’ дому свят. патріарховъ, которые и раньше имли свои богадльни. Въ томъ же году патріархъ Іоакимъ веллъ жить у приходскихъ церквей нищимъ, которые тснились въ избушкахъ и клтяхъ по улицахъ Кремля, Китая, Благо и Земля наго города, а т избушки сломать, а на построеніе тмъ нищимъ, которые учнутъ избушки ставить у приходскихъ церквей, давать по одному рублю на человка (ср. Воробьева, ‘О московскомъ сбор 1681—1682 г.’).
Изъ этихъ и подобныхъ разрозненныхъ чертъ слагается опредленный образъ интересующаго насъ дла. Намъ нтъ необходимости, въ поискахъ за нищей братіей, блуждать растеряннымъ взоромъ по широкимъ пространствамъ старой Россіи, или углублять испытующій взглядъ въ углы и закоулки ея общественной жизни. Мы знаемъ, что везд, гд только свтился крестъ богатаго ли, или самаго скромнаго храма, тамъ и ютилась эта братія, тамъ и имла она точку опоры. Обильно разсыпанныя по государству церкви были пунктами, въ которыхъ — если можно такъ выразиться — осаждалось и кристаллизировалось разлитое повсюду въ населеніи чувство нищелюбія. Имя престолы, предъ которыми народъ исповдывалъ свою любовь и преданность Богу, церкви имли при себ, въ лиц недугующихъ и страждущихъ, алтари инаго рода, у которыхъ люди свидтельствовали о своей христіанской любви къ ближнимъ. На эти живые жертвенники текли сокровища царскихъ даровъ и царскаго ласковаго слова, къ нимъ несли плоды своего дятельнаго милосердія духовныя лица, сюда же возлагалась лепта благотворительнаго труда и рвенія мірянина. Нигд здсь не было многоэтажныхъ зданій — ‘Эйфелевыхъ башенъ’ филантропіи, никто не похвалялся здсь разомъ осушить море человческаго страданія, но это море, не собираемое искусственными плотинами, растекалось по всей шири пространства страны, гд и просачивалось въ почву бодрой готовности помочь чужому горю. Здсь не было сентиментальныхъ экстазовъ и эффектныхъ декорацій, но, вмст съ тмъ, здсь не было нужды уловлять пожертвованія обманомъ или даже установлять закономъ налогъ, какъ обязательную дозу любви къ ближнему. Жалкія видомъ богоугодныя избушки были богаты искренностью желанія угодить Богу, со стороны окружавшаго населенія, и обитатели этихъ келій, не удрученные параграфами казарменно-тюремныхъ уставовъ, мирились съ неприглядностью своего жилища, чувствуя себя въ своемъ углу, какъ дома. Дло благотворенія, словомъ, длалось просто, среди благочестивой тишины, лицомъ къ лицу съ нуждою, съ дйствительными, мстными ея представителями, не отожествляя благотворительность съ бездушнымъ денежнымъ взносомъ, и рдко выходя изъ ограниченныхъ предловъ церковнаго прихода, вн которыхъ нуждающійся людъ начинаетъ казаться человческому взору безличной массой ‘нищенства’ или ‘пролетаріата’, а задачи сердечнаго милосердія обращаются въ головоломныя соціальныя проблемы.
Приходская благотворительность кое гд слагалась въ прочное зерно, общавшее богатый плодъ. Таковы были ‘церковныя братства’, возникавшія и дйствовавшія въ юго-западной Россіи, начиная съ XV вка. Нкоторые изслдователи стараются представить эти ‘братства’ заимствованіемъ изъ западной Европы, копіей европейскихъ, средневковыхъ гильдій. Но съ такимъ мнніемъ нельзя согласиться. Хотя религіозныя цли и лежали первоначально въ основ гильдій, но специфическій западно-европейскій духъ не замедлилъ проявиться въ нихъ, сначала придавъ имъ политическій характеръ орудія борьбы горожанъ противъ феодаловъ, а затмъ обративъ ихъ въ экономическіе союзы, въ промысловыя гильдіи и цехи. Генеалогія нашихъ церковныхъ братствъ, по врному указанію Костомарова и др., имла собственнаго прародителя,— именно то свойство русской души, которое сказалось уже въ древнйшемъ благородномъ содружеств ‘побратимства’.
‘Названное братство’ или побратимство было союзомъ двухъ или боле лицъ, ради оказанія взаимной помощи, причемъ самопожертвованіе со стороны ‘братьевъ’ считалось естественнымъ и непремннымъ условіемъ союза. Уже древніе греки наблюдали у скиовъ подобнаго рода союзы и удивлялись крпости ихъ нравственныхъ узъ. Въ древнйшей Руси эта связь почиталась священной. Человкъ видлъ въ названномъ брат второе я. Ихъ сердца бились въ унисонъ, никакія проявленія личнаго интереса или эгоистическаго обособленія не смли вторгнуться сюда. Братъ врилъ въ брата, и эта вра была для нашего предка врой въ святость человческаго слова, въ прочность человческаго чувства, словомъ,— врой въ добро и въ человка. Легко понять, какое впечатлніе должны были производить случаи — чрезвычайно, впрочемъ, рдкіе — измны братству. Такая измна была громовымъ ударомъ, сразу разрушавшимъ все, чмъ красна жизнь и что единственно поднимаетъ человческую душу надъ уровнемъ животности. Когда богатырь Данило Денисьевичъ, по сказанію былины, убдился въ измн своего брата, то заплакалъ горькими слезами. Гд видано, чтобы братъ шелъ на брата? Къ чему же посл этого жизнь? И благородный витязь не вынесъ моральнаго удара: ‘взялъ Данило свое острое копье, тупымъ концемъ воткнулъ въ сырую землю, а на острый конецъ самъ упалъ’…
Этотъ духъ нравственнаго единенія, сказавшійся въ побратимств, отразившійся поздне въ интимности старинной братчины, блеснувшій удалою солидарностью Запорожья и проявившійся въ духовномъ единеніи монашескихъ союзовъ,— былъ внутренней основой и церковныхъ братствъ. Если послднія развились преимущественно въ нашихъ южныхъ и западныхъ предлахъ, то это не потому, что отсюда были близки европейскіе образцы для подражанія, а потому, что въ этихъ мстахъ на долю русскаго народа пришлась особенно крупная доля несчастья. Здсь гнетъ чужаго владычества соединялся съ гнетомъ чужой религіи. Здсь Россія, лицомъ къ лицу съ іезуитами, познала, что означаетъ ‘католическое просвщеніе’ и къ чему ведутъ неумстные компромиссы въ род уніи. Весьма естественно, что православное населеніе края должно было сплотиться на защиту своей вры. Бичъ страданія умягчилъ сердца, въ которыхъ вспыхнула особенная жажда найти утшеніе въ Бог. Но путь къ Богу, по общерусскому воззрнію, идетъ среди скорбящихъ, протягивающихъ къ намъ руки за помощью. Отсюда понятна интензивность благотворительности, проявленная церковными братствами.
Заповдь любви и милосердія лежала краеугольнымъ камнемъ въ этихъ православныхъ союзахъ. ‘I. Христосъ говорилъ ученикамъ’,— читаемъ въ акт установленія Кіевскаго братства, въ 1616 году,— ‘заповдую вамъ, да любите другъ друга, потому и узнаютъ васъ, что вы мои ученики, если будете имть любовь между собою’. То же учили и апостолы. Лука говоритъ: ‘у врующихъ была одна душа и одно сердце, и не было между ними никого бднаго’. И мы, гршные, послдуя сему божественному, спасительному и человколюбивому наставленію, начинаемъ сей дружелюбный союзъ’. Исходя изъ такого основнаго пункта, братства употребляли усилія, чтобы наиболе успшно ‘проразумвать и пещись о призрніи и потребностяхъ благочестивыхъ единоврныхъ братій’. Изъ пожертвованій и вкладовъ каждое изъ нихъ составляло себ казну, назначавшуюся на воспитаніе сиротъ, на прокормленіе старыхъ и больныхъ, на призрніе странниковъ, на пособіе вдовамъ, на защиту обидимыхъ и up. Старшіе братчики должны были распоряжаться длами такъ, ‘какъ бы око Божіе всегда обращенное на себя видли’. Благотвореніе не ограничивалось операціями полученія и выдачи денегъ, а носило на себ печать истинной заботы о ближнемъ: ‘если бы какой братъ’,— значилось въ устав Луцкаго братства,— ‘по Божію допущенію, подвергся какимъ-либо напастмъ, тогда вс братія обязаны ему благодтельствовать, и въ болзняхъ его призирать и о душ его заботиться, оказывая любовь къ брату своему, при жизни его и по смерти’. Воюя съ людскими страданіями въ предлахъ своей мстности, братства строили скромныя, но освященныя искреннимъ желаніемъ добра, богадльни, больницы и страннопріимные дома. Въ грамот Сигизмунда III, при открытіи Минскаго братства, говорится, что граждане намрены устроить госпиталь, ‘и въ немъ объ людехъ убогихъ и хворыхъ пильное стараніе мти,— тепломъ, выживеньемъ и всякимъ смотрньемъ, милосердными и побожными учениками водлугъ переможенья своего’. Въ этой дятельности не было шаблоновъ формалистики и механичности, но вчно бодрствующая, чуткая и дятельная любовь. Братчики предъявляли сами къ себ весьма строгія нравственныя требованія, понимая, что хорошія дла могутъ совершаться только хорошими людьми. И братства честно служили свою службу. Даже враги православія не могли не отдавать имъ справедливости, свидтельствуя, что ихъ ‘благочестіе сіяло на цлый край россійскій’ {Ср. соч. Флерова ‘О правосл. дера, братствахъ’. Также ст. въ ‘Христ. чтеніе’, 1875, 8—9.}.
Само собою разумется, что необходимость защищаться отъ іезуитовъ и прочія боевыя условія жизни заставили братства позаботиться о своей организаціи, которую они отчасти заимствовали изъ западнаго цеховаго устройства и Магдебургскаго права. Но эти заимствованія касались не внутренняго существа дла, а только вншней его оболочки {О значеніи заимствованій ср. соч. пр. В. Антоновича (‘Монографіи по ист. зап. и югозападн. Россіи’), который говоритъ: ‘Населеніе смотрло на Магдебургское право, какъ за хартію, гарантирующую извстную долю самостоятельности. Жизнь устроялась по обычаямъ мстнаго права, которое сохранялось по преданію или истекало изъ внутреннихъ понятій о справедливости судящихъ, тогда какъ постановленія ‘Саксона’ по большей части не совпадали съ этими началами, завщанными минувшею общинною жизнью края. А потому Магдебургское право въ значеніи кодекса законоположеній — оставалось мертвою буквою’.}. Вслдствіе слабаго въ то время развитія государственности, братства должны были устраивать свое внутреннее управленіе, свой судъ, свои особые законы, свои карательныя мры и цлый ритуалъ своего функціонированія. Все это обусловливалось свойствами эпохи и обстоятельствъ. Но, съ минованіемъ надобности, съ водвореніемъ сложившейся государственности, вншняя оболочка братствъ могла бы измниться, обнаруживъ и выдвинувъ на первый планъ первоначальное, свтлое, благотворное зерно этихъ ‘дружелюбныхъ союзовъ’. Здсь, вокругъ священной цли, одинаково для всхъ дорогой и возвышающейся надъ міромъ личныхъ интересовъ, могло бы воспитаться умніе трудиться сообща на общую пользу и способность цнить общественное благо,— умніе и способность, отсутствіе которыхъ похоронило не одно благожелательное намреніе и не одну благородную реформу.

XI.

Несмотря на многія цнныя качества старорусской благотворительности, все же она, конечно, не состояла изъ однихъ лучей свта, безъ тни. Человческая склонность къ слабостямъ и прегршеніямъ находила себ доступъ въ нее, изловчаясь прокрадываться даже между столь близкими встарину руками дающихъ помощь и ее получающихъ. Іоаннъ Грозный засвидтельствовалъ объ этомъ на собор (Стоглавомъ), созванномъ съ цлью подумать вообще ‘о всякихъ земскихъ нестроеніяхъ’. Поставляя собору на видъ, что ‘нцыи стригутся (въ монахи) покоя ради тлеснаго, чтобы всегда бражничать’, что черньцы и черницы по міру волочатся’, что ‘попы и міряне и жены со св. иконами скитаются и сооруженіе собираютъ и на окупъ сказываются проданные’ и пр., царь вмст съ тмъ коснулся и вопроса о призрніи бдныхъ и убогихъ. Есть у насъ по городамъ,— говорилъ онъ,— богадльныя избы, въ которыя ежегодно отпускаема изъ царской казны милостыня,— хлбъ, соль, деньги, одежда, а также поступала милостыня отъ христолюбцевъ, но только въ этихъ избахъ, по злоупотребленіямъ завдующихъ ими приказчиковъ, живутъ ‘мужики съ жонами и мало больныхъ’, а нищіе, престарлые, страдальцы, скитаются но міру. Вникнувъ во вс эти царскія указанія, соборъ далъ совтъ относительно праздныхъ скитальцевъ: ‘разослати ихъ по монастырямъ, и которые здравы тломъ, тхъ добрымъ старцамъ подъ началъ, а потомъ въ монастырскія службы, тружатися на святую братію, а которые стары или больны, тхъ маломожныхъ устроить въ монастыряхъ въ больницы’, содержаніе имъ должно идти изъ вкладовъ на монастыри и изъ казны ‘благочестиваго царя и преосвященныхъ митрополитовъ и владыкъ,— какъ имъ, государямъ, Богъ извститъ’. Что же касается собственно злоупотребленій въ богоугодныхъ заведеніяхъ, то соборъ ршилъ: ‘надзоръ за богадльнями поручить добрымъ священникамъ и цловальникамъ или градскимъ добрымъ людямъ, а здоровые строи съ женами по богадльнямъ не жили бы, но питались бы отъ хотя по дворамъ, какъ было досел, и трудились бы, если еще въ силахъ работать (гл. 73)’.
Вдумываясь въ этотъ отвтъ собора, мы не можемъ не почувствовать его мирнаго, возвышенно-спокойнаго тона. Въ немъ нтъ раздражительной ноты, нтъ озлобленія противъ нищеты, которая своими лохмотьями портитъ общественное благообразіе. Соборъ не защищаетъ, конечно, празднолюбцевъ, являя въ этомъ отношеніи единомысліе съ учительнымъ голосомъ церкви, всегда порицавшей ‘нехотящихъ длать, чужими трудами кормящихся, аки черви идущіе капусту’. Но соборъ не обнаруживалъ запальчивыхъ поползновеній, въ погон за эксплоататорами христіанскаго милосердія, нанести ударъ самому милосердію, упразднивъ его и поставивъ на его мсто ‘трезво-разсудочное администрированіе нищенства’. Соборъ не проявлялъ намренія отдлить нищую братію отъ ‘боголюбцевъ’, онъ твердо полагался на этихъ ‘боголюбцевъ’ и продолжалъ толковать съ врою о ‘спасенной милостын’, которую подадутъ люди, ‘какъ Богъ имъ извститъ’. Далекій отъ чувства скоросплаго разочарованія, соборъ не оглядывался растерянно по сторонамъ, но возвращался съ мыслью къ тому, ‘какъ было досел’. Что касается недостатковъ, замченныхъ въ богадльняхъ и указанныхъ царемъ, то соборъ врно понялъ ихъ значеніе и смыслъ. Сущность этихъ недостатковъ заключалась въ томъ, что у жертвенниковъ любви въ ближнему, между несущими жертву и принимающими ее, появились непризванные посредники, какіе-то ‘приказчики’, холодные и равнодушные наемники, мертвые слуги живаго дла, раннія ласточки — провозвстники грядущаго запустнія въ священномъ храм благотворительности. И соборъ подалъ врный совтъ противъ врно понятой болзни: онъ выразилъ желаніе, чтобы дло милосердія возвращено было въ хорошія руки, подъ недремлющее око чуткой, сердечной заботы ‘добрыхъ’ священниковъ и ‘добрыхъ’ людей.
Но интересующему насъ вопросу не всегда суждено было встрчать подобное ‘консервативное’ къ себ отношеніе. Сотню лтъ спустя, мы снова видимъ соборъ, мы снова присутствуемъ при обсужденіи задачъ благотворенія. Но это было уже иное время, здсь были уже другія рчи, другія тенденціи. Къ этому времени разростаніе городской жизни образовало сильно населенные пункты, съ Москвою во глав. Сюда стала скопляться нищая братія, ‘слпецъ’ и ‘хромецъ’ начали надодать, раздражая нервы. Не безъ того, что въ городской сутолок полумилліоннаго населенія Москвы, не мало празднолюбцевъ сочли для себя удобнымъ выйти на улицу, ловко замаскировавшись аттрибутами убожества. По крайней мр, на Руси начинаетъ слышаться иронически-негодующая оффиціальная рчь о ‘гуляющихъ людяхъ, которые, подвязавъ руки, также ноги, а иные глаза зався, притворнымъ лукавствомъ просятъ на Христово имя милостыню’.
Прислушиваясь къ сужденіямъ московскаго собора 1681 года о нищенств, мы тщетно ожидаемъ встрчи съ напоминаніемъ о прежнемъ милосердіи, о нищелюбіи, ‘какъ было досел’. Никто не обращается здсь къ испытанному подвигу ‘боголюбцевъ’, никто не пытается возложить надежды на энергію приходской благотворительности, такъ ярко сіявшей, въ лиц церковныхъ братствъ, на ‘весь южный и западный россійскій край’. Взоры и симпатіи времени начали клониться въ другую сторону. На престол былъ еодоръ Алексевичъ, первый изъ русскихъ царей, надвшій польское платье, въ общественной атмосфер зарождался вкусъ къ ‘еуропскимъ обычаямъ’. Указъ 1682 года о ‘шпитальняхъ’ представляетъ собою чрезвычайно интересный документъ, знаменующій переломъ, который совершался тогда къ нашей жизни (указъ напечатанъ въ Ист. еодора Алекс., Верха). Заключая въ себ много новаго, этотъ указъ прежде всего отличается по истин новымъ въ тогдашней Россіи тономъ,— тономъ несмлаго восхищенія предъ европейскими порядками, тономъ той смиренной зависти, съ какою забитый бднякъ взираетъ на сокровища и роскошь богача. Бросая презрительный, гадливый взглядъ на отечественную нищую братію, которая бродила и лежала по улицамъ, указъ подобострастно замчаетъ, что въ европейскихъ ‘государствахъ и градахъ для нищихъ домы построены, отчего великая польза’. Умилившись предъ заграничными ‘dpts de mendicit’, указъ продолжаетъ: ‘А для унятія бродячихъ воровъ сдланы за моремъ во многихъ городахъ двори, гд такихъ людей по особымъ чуланцамъ, сковавъ, сажаютъ на нсколько недль, смотря по вин, и заставляютъ пилами тереть сандалъ и другую тяжелую работу и, по работ смотря, даютъ имъ хлба и воды или кваса’. Очертивъ такимъ образомъ ужасное изобртеніе европейской жестокости и надливъ ‘заморскіе’.рабочіе дома русскимъ квасомъ, указъ описываетъ въ томъ же завистливо-хвалебномъ дух западные воспитательные пріюты: ‘а въ иныхъ государствахъ нищенскимъ дтямъ построены дворы, въ которыхъ, перво изуча ихъ грамот, научаютъ ремеслу, какому кто похочетъ, или отдаютъ мастерамъ ихъ учить по домамъ, а двокъ отдаютъ по моныстырямъ для ученія жъ, и изуча и въ лты совершенные пришедъ, какъ можетъ хлбъ свой заживать и себя съ женою прокормить, отпускаютъ на волю, или, купя дворы тмъ, поженятъ. И отъ такихъ людей и впредь уже въ град прибытокъ, а воровства отъ такихъ опасаться нечего, потому что ему уже способъ данъ, чмъ сыту быть’. Описавъ въ столь идиллическихъ краскахъ чужеземные воспитательные дома, на которыхъ, по сознанію самихъ иностранцевъ, всего умстне надпись: ‘здсь истребляютъ дтей на общественный счетъ’,— указъ высказываетъ желаніе, чтобы такіе дворы были заведены у насъ, при этомъ онъ дозволяетъ себ робкое мечтаніе, что питомцы этихъ дворовъ могли бы замнить у насъ иностранныхъ ремесленниковъ: ‘вмсто иноземцевъ, мочно бъ и своихъ завесть, какъ нын сказываютъ у турокъ, которые прежде сихъ наукъ не знали, нын имъ учатся’. Доказывая основательность своего мечтанія и предвосхищая знаменитый впослдствіи тезисъ о русскомъ ‘gnie de l’imitation’, указъ замчаетъ: все это у насъ могло бы осуществиться, ‘для того, что отъ народа россійскаго многіе зло понятны’.
Исходя изъ приведенныхъ основаній, удобно было приступить къ весьма кореннымъ реформамъ, во указъ 1682 года ограничился лишь проектированіемъ устройства двухъ ‘шпиталенъ’, для запиранія въ нихъ убогаго люда, ‘чтобы впредь по улицамъ бродячихъ и лежащихъ нищихъ не было’, чтобы ‘притворные нищіе принуждены были хлбъ свой заживать работою’, и чтобы устранить выставку отвратительныхъ больныхъ, ‘какимъ людямъ во всхъ странахъ Европейскихъ отнюдь не позволяютъ по улицамъ ходить’. Лченіе въ шпитальн такихъ страдальцевъ, предполагалъ указъ, могло составить практику и упражненіе ‘молодымъ дохтурамъ’. Едва-ли- нужно говорить, насколько чуждо было русскому духу это отношеніе къ нищет, какъ къ преступленію, эта замна благотворительности своеобразнымъ общественнымъ ‘дренажемъ’, запрятываніемъ нищей братіи подъ-спудъ, слабонервной брезгливостью къ горькой участи страдальцевъ и обращеніемъ этихъ страдальцевъ въ предметъ для ‘вивисекціи’, въ матеріалъ для экспериментовъ малосвдущихъ врачей. Однако же, къ чести разсматриваемаго указа должно замтить, что онъ все-таки не вполн еще отршился отъ традицій стараго благочестія, не вполн доврился механическому дйствію ‘учрежденія’, не вполн ршился оторвать дло помощи ближнему отъ народнаго сердца. Насъ убждаютъ въ этомъ два положенія указа: ‘Еще же надобно’,— говоритъ одно изъ нихъ,— ‘чтобы тому мсту быть при улицахъ большихъ, гд всегда многолюдство бываетъ, чтобы мимоходящіе такую богадльню или больницу видя, умилясь, милостыню подавали’. Другой пунктъ указа постановляетъ: ‘надъ всмъ надобно къ тому приставить добраго дворянина, который бы то дло длалъ одной ради любви Божіей съ охотою‘.
Но такія оговорки было послдними прощальными взглядами, обращенными въ прошедшее. Будущее открывало свои объятія шедшимъ на завоеваніе ‘еуропскимъ обычаямъ’. На порог XVIII вка самостоятельность народной благотворительности все боле и боле забраковывается, все ршительне выдвигается вра во всемогущество учрежденія, устава и закона, который все настойчиве гремитъ надъ головою ‘каликъ’ угрозами наказанія, повелвая ссылать ихъ въ посады, волости, къ ихъ помщикамъ, а если покажутся опять, то подвергать ихъ жестокимъ карамъ, бить кнутомъ и отправлять въ города Сибири. Наконецъ, весь этотъ новый порядокъ вещей получилъ завершеніе въ мрахъ Петра I, который приступилъ къ длу съ страстностью, напоминавшею Іоанна Грознаго, котораго императоръ-преобразователь вообще ставилъ себ образцомъ для подражанія {Ср. Берха, Ист. Алекся Михаиловича. Герцогъ Голштинскій, устраивая въ 1721 г. въ Москв тріумфальныя ворота, во время торжества мира съ шведами, приказалъ изобразить на одной сторон ихъ Петра I, а на другой Іоанна Васильевича. Петру очень понравилось это, и онъ сказалъ герцогу: ‘Ваша свтлость, сія иллюминація самая лучшая въ Москв: тутъ представлены мои собственныя мысли, этотъ государь (указывая на Іоанна Грознаго) мой предшественникъ и примръ, я всегда принималъ его за образецъ’.}. ‘Духовный Регламентъ’ поднялъ безпощадный бичъ надъ людомъ, который бременилъ безъ пользы землю и распвалъ свои ‘нелпыя и вредныя псни’. Приводя въ новый порядокъ расходы дворца и считая суммы, употреблявшіяся на кормленіе нищихъ во дворц, Петръ I написалъ собственноручно (въ 1700 г.): ‘Си деньги раздать нищимъ по улицамъ, а въ Верхъ ихъ (нищихъ) не брать, для того, что вытерки то комятъ’. Этимъ указомъ окончательно и навсегда убогіе отдалились отъ дворца, и поданъ былъ сигналъ въ закрытію передъ нищей братіей дверей домовъ высшаго, интеллигентнаго класса русскаго общества. Прежніе пріемы личнаго благотворенія были объявлены пустою, даже вредною сентиментальностью, и старая милостыня, въ качеств вреднаго для общества дла, была запрещена подъ страхомъ наказанія. Напрасно укоренившееся народное убжденіе выражало про себя свое недоумніе устами Посошкова: ‘А и ныншній указъ о нищихъ учиненъ не весьма здраво, потому: велно штрафовать тхъ, кто милостыню подаетъ. И тмъ никогда не унять, да и не возможно унять, и то положеніе и Богу не безъ противности. Богъ положилъ предлъ, что давать милостыню, а судьи наши за то штрафуютъ’.
Подобныя заявленія народнаго смысла не могли, конечно, задержать разроставшееся все боле и боле обаяніе европейскихъ порядковъ. Исторія нашей благотворительности обнаружила все большее стремленіе съ сліянію съ истеріей западнаго призрнія бдныхъ, основныя черты котораго мы указали выше. Слдя за многосложными перипетіями безсильной оффиціальной борьбы съ человческими нуждами и страданіями, мы можемъ утшиться тмъ, что духъ живаго милосердія не потерянъ русскимъ народомъ.
Ярош Киприан Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Русские и иностранные критики России, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892
  2. Сила власти и должностная ответственность, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892
  3. Психологическая параллель, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892
  4. Дорожное дело в России, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892
  5. Исторический очерк Воронежской Гимназии от 1785 до 1835 года, Веселовский Григорий Михайлович, Год: 1861
  6. Очерки путешествия по европейской Турции, Григорович Виктор Иванович, Год: 1877
  7. Ясное зрелище машин, или Theatrum machinarum, Нартов Андрей Константинович, Год: 1755
  8. Общеславянский элемент в русской культуре, Трубецкой Николай Сергеевич, Год: 1925
Электронная библиотека