Сила власти и должностная ответственность, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892

Публицистика
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Скачать в PDF

ПАРАЛЛЕЛИ.

Собраніе статей: Русскіе и иностранные критики Россіи.— Психологическая параллель.— Забота о ближнемъ.— Сила власти и должностная отвтственность.— Дорожное дло въ Россіи

Проф. К. Ярошъ.

ХАРЬКОВЪ.
Типографія Адольфа Дарре, Рыбная улица, д. No 28.
1892.

СИЛА ВЛАСТИ И ДОЛЖНОСТНАЯ ОТВТСТВЕННОСТЬ.

I.
Введеніе — Средневковая омута и зарожденіе стремленій къ единой и сильной государственной власти.

Изученіе исторіи представляетъ собою глубокій интересъ въ томъ отношеніи, что ставитъ изучающаго на возвышенный пунктъ, съ котораго открываются широкіе горизонты. Въ текущей повседневности наше вниманіе поглощено окружающими лицами, водоворотомъ ближайшихъ къ намъ интересовъ, заботами, страстями и идеями данной минуты. Каждый данный день охватываетъ насъ своими ‘злобами’, заставляя почти забывать о томъ, что было вчера и что будетъ завтра. Мы живемъ эпизодами, тогда какъ на самомъ дл не существуетъ изолированныхъ эпизодовъ, а есть непрерывная цпь явленій. Входя въ чащу лса, мы видимъ только ближайшія втви, которыя цпляются за наше платье и переплетаются надъ нашею головой. Нужно выйти на поляну, нужно подняться на холмъ, чтобы все стало на свое мсто, чтобы рамки картины раздвинулись, и чтобы ландшафтъ обнаружилъ предъ нами свой настоящій смыслъ. Точно также нужно подняться мысленно надъ окружающимъ, чтобы тсное кольцо ныншняго дня стало для насъ тмъ, чмъ оно есть, звеномъ въ безконечной цни судебъ человчества.
Съ высоты историческаго изученія, дни и годы сливаются въ эпохи, маленькія человческія индивидуальности исчезаютъ въ массахъ, понятія и стремленія отдльныхъ людей соединяются въ широкіе потоки идей и стремленій человчества. Можно ли представить себ зрлище боле захватывающаго интереса? Можно ли оспаривать пользу созерцанія грандіозныхъ дорогъ, по которымъ движется человчество, направляясь въ одну сторону или поворачивая въ другую, въ своей непрестанной жажд праваго пути и наивозможно большаго благополучія? Это зрлище можетъ интересовать съ весьма различныхъ точекъ зрнія, такъ какъ человческіе интересы и потребности весьма многообразны. Мы ограничимся сжатымъ очеркомъ движенія западной Европы по пути выработки такого строя власти въ государств, который бы обезпечивалъ наивысшую степень политическаго благосостоянія. Мы не имемъ намренія совершать здсь какія-либо ‘новыя открытія’, но намъ кажется не лишеннымъ современнаго интереса обзоръ изгибовъ русла, по которому протекали и текутъ понын западно-европейскія идеи, вкусы и стремленія, касательно означеннаго выше вопроса.
Если мы начнемъ свое разсмотрніе съ эпохи Среднихъ Вковъ, то прежде всего будемъ имть предъ глазами картину извстной феодальной политической смуты. Вмсто государства, здсь предъ нами отдльныя лица, толпящіяся на ступеняхъ длинной лстницы, причемъ человкъ, стоящій на боле высокой ступени, является государемъ для каждаго стоящаго ниже. Такое обиліе государей разбивало государственный авторитетъ на атомы и лишало политическое общеніе стройности, цльности и порядка. За неимніемъ власти, которая бы дирижировала совокупною жизнью людей, общество искало косвенныхъ основъ единенія. Если оставалась нкоторая возможность жить и сохранять достояніе, то лишь благодаря тому, что въ душ рыцаря теплилась искра Божія, въ вид извстнаго, своеобразнаго чувства чести: рыцарь, вспоминая роландовскій девизъ: ‘Mieux vaut mourir, que la honte me veuge’, воздерживался иногда отъ насилія и отпускалъ на волю жертву изъ своихъ, закованныхъ въ желзо, рукъ. Если сохранялась какая-либо устойчивость въ политико-юридическомъ быту, то лишь благодаря такимъ же произвольнымъ, нравственнымъ стимуламъ: ‘государи’ и ‘подданные’ взаимно общали другъ другу врность, сюзеренъ, обмниваясь съ вассаломъ ‘поцлуемъ врности’, говорилъ: ‘врность и сохраненіе твоихъ правъ обезпечиваетъ и мои права’. Но дйствительно ли обезпечиваетъ? Эта связь, напоминающая любовную связь супружескаго союза, исполнена неопредленности, на страж ея нтъ авторитета, нтъ сколько-нибудь устойчивой санкціи. Чуть только ослабвали, въ томъ или въ другомъ случа, эти нжныя, нравственныя узы,— и тотчасъ же безудержный эгоизмъ разражался своими безчинствами, тотчасъ же приходилось испытывать ужасъ ‘кулачнаго права’.
Вся жизнь въ сущности становилась войной,— войной провинціи съ провинціей, города съ городомъ, замка съ замкомъ, человка съ человкомъ. Всякая обида, малйшая денежная распря, споръ о наслдств и т. д., могли найти себ разршеніе только въ вооруженной борьб. Каждый считавшій себя оскорбленнымъ не имлъ другаго судьи, кром Бога и своего меча. Правда, церковь содйствовала, но мр силъ, умиротворенію жизни. Ея соборы то грозили анаемой тмъ, кто грабитъ имущество бдныхъ, то настойчиво внушали, что ‘никто не сметъ жечь и разрушать жилище крестьянина, умерщвлять, бить и увчить его’. Церковь совтовала куицамъ ожидать въ безопасномъ мст дней ‘Божьяго мира’, она требовала, чтобы каждый преслдуемый врагомъ и ищущій убжища у придорожнаго креста считался неприкосновеннымъ. Но нужно ли объяснять всю слабость этихъ и подобныхъ духовныхъ и нравственныхъ гарантій? Среди такой политической и правовой обстановки жизнь человка могла представлять собою лишь сплошное бдствіе постоянной тревоги.
И вотъ, изъ лона феодальной анархіи, возникаетъ новое стремленіе, новый токъ завтныхъ желаній и неослабныхъ усилій. Возникаетъ жажда прочнаго порядка, жажда сильной власти и твердаго закона. Это стремленіе вспыхиваетъ сначала отдльными искрами, но, мало по малу, разгарается и, наконецъ, воспламеняетъ западъ Европы отъ края до края. Выраженіе этого новаго направленія чувствъ и идей мы находимъ уже у Данта, несмотря на то, что вдохновленное сердце поэта-мыслителя еще вполн проникнуто было духомъ средневковья. ‘Божественная комедія’ начинается широкою аллегорическою картиной государственной смуты того времени: поэтъ видитъ себя въ дремучемъ лсу, въ которомъ исчезли вс тропинки и гд чудовищные зври повсюду преграждаютъ путь. Въ политическомъ же сочиненіи (De monarchia) Дантъ доказываетъ необходимость водворенія всеустрояющей императорской власти, на мст царящаго хаоса. Людямъ,— говоритъ онъ,— нуженъ миръ, людямъ нужна разумная свобода, люди требуютъ справедливаго уклада своего общежитія,— все это можетъ быть дано только сильною властью въ государств.
Поздне, эта завтная мечта, въ той же стран, была подхвачена и выдвинута на первый планъ другимъ прославленнымъ мыслителемъ. Какъ извстно, знаменитое сочиненіе Макіавелли (Il principe) оканчивается поистин молитвеннымъ воплемъ о ниспосланіи силы, которая бы поддержала разрушающееся политическое зданіе Италіи. ‘Италія,— писалъ великій патріотъ,— истомленная и полумертвая, ждетъ избранника, который уврачуетъ ея раны, остановитъ грабежи и насилія, положитъ конецъ поборамъ и лихоимству, исцлитъ ея застарлыя язвы. Безъ отдыха, безъ останововъ, Италія молитъ небо, чтобъ оно послало ей этого освободителя. Нтъ силъ изобразить съ какою любовью, съ какою жаждой мщенія, съ какою несокрушимою врностью, съ какимъ почетомъ и радостными слезами будетъ онъ принятъ всми провинціями’! Въ другихъ концахъ Европы, мыслители другихъ временъ и странъ отзываются на этотъ кличъ и развиваютъ дальше мысль. Знаменитый Гоббезъ пишетъ книгу: Magnus ille Leviathan, quae civitas appellatur. Удрученный видомъ печальной смуты безвластія, онъ съ твердымъ убжденіемъ говоритъ, что тотъ, у кого верховная власть, составляетъ душу (pro anima est) государственнаго тла, и что вся политическая жизнь и активность этого тла должна заключаться всецло въ его ‘душ’.

II.
Ростъ государственной власти при содйствіи легистовъ.

Это новое стремленіе, эта новая политическая вра разливается могучею волной по Европ. Образуется обширный классъ людей, такъ называемыхъ юристовъ или легистовъ, которые берутъ себ девизомъ: ‘прочная королевская власть, твердый законъ’. И нужно видть ту неуклонную энергію, съ которою идутъ они подъ избраннымъ знаменемъ. Дружными усиліями осаждаютъ они своего врага — феодальную расчлененность государства. Они стремятся собрать вс лучи власти въ корон короля. Ничто не можетъ сравниться съ ихъ находчивостью въ этомъ отношеніи. Тысячи поводовъ служатъ имъ къ тому, чтобы политическія права феодаловъ перемщать въ компетенцію королевской власти. Король, говорятъ они, есть блюститель мира въ стран,— не правильно ли поэтому отдавать на судъ короля вс нападенія на личность и собственность гражданъ? Дале, какъ обойтись безъ королевскаго суда, въ случаяхъ медленности феодальнаго суда по дламъ противъ общественнаго порядка? Или: кому, какъ не королю, вдать дла различныхъ религіозныхъ и свтскихъ учрежденій, церкви, королевскихъ доменовъ и пр.? Всякое проявленіе неловкости и безпечности феодальныхъ судей, ихъ невжество и шаткость правоположеній, бывшихъ въ ихъ распоряженіи,— все это служило на пользу легистамъ. Они не упускали случая эксплоатировать даже нужду въ деньгахъ феодаловъ, обднвшихъ въ теченіе Крестовыхъ походовъ и безконечныхъ усобицъ. Затмъ, они установляютъ право короля возводить достойныхъ гражданъ въ дворянское званіе. Они пользуются этимъ новымъ королевскимъ правомъ отчасти въ интересахъ своего честолюбія, но вмст съ тмъ это право наноситъ сильный ударъ феодальному принципу, полагавшему благородство связаннымъ исключительно съ феодальною собственностью. Выступая въ качеств различныхъ должностныхъ лицъ, легисты захватывали всю государственную территорію и овладвали разными сторонами общежитія. Это было нчто въ род паутины, которой нити перекрещивались между собой, исходя изъ одного пункта, возвращаясь къ нему обратно, и стремясь во что бы то ни стало задушить врага. Королевская власть была первымъ и послднимъ словомъ ихъ profession de foi. Они не довольствовались тмъ, что всякими средствами украшали свой излюбленный кумиръ, они старались сдлать его страшнымъ. Они выдвинули суровыя угрозы противъ преступленій ‘оскорбленія величества’, мало того, они отнесли сопротивленіе королевскимъ приказамъ къ святотатству (ср! Bardoux, ‘Les lgistes’).
Идя къ одной цли, юристы подвигали дло разнообразными способами. Одни изъ нихъ возводили свои завтныя желанія въ теорію и пускали въ оборотъ тяжеловсные фоліанты сочиненій, какъ Жанъ Боденъ, другіе дйствовали путемъ практическихъ мропріятій. Иногда они претерпвали при этомъ серіозныя бдствія. Такъ Jean de Dagat, приближенный легистъ Людовика XI, во время краткой реакціи, наступившей по смерти его патрона, былъ приговоренъ въ изгнанію и конфискаціи имущества, причемъ предварительно онъ долженъ былъ вынести тлесное наказаніе въ разныхъ мстахъ столицы: прожженіе языка раскаленнымъ желзомъ и усченіе уха.
Короли охотно пользовались содйствіемъ своихъ врныхъ приверженцевъ {Мы подразумваемъ въ нашемъ очерк преимущественно Францію, какъ передовую страну во всхъ западно-европейскихъ умственныхъ и политическихъ движеніяхъ.}. Упомянутый выше Людовикъ XI, проникнутый идеями легистовъ, проявилъ неустрашимую энергію въ дл собиранія власти. Рыцарство пало не въ блестящей битв, не съ опущеннымъ забраломъ и разввающимися знаменами, а въ стяхъ юристовъ и подъ рукой наимене рыцарственнаго изъ французскихъ государей. Однажды, въ Saint-Martin-les-Jours, предъ представителями городовъ явился старичокъ въ долгополой одежд, съ шапкой на голов. Снявъ шапку и обнаживъ свою большую лысину, онъ предложилъ всмъ присутствующимъ надть шляпы и началъ излагать, оставаясь съ непокрытою головой, свои пожеланія: онъ желаетъ свободы торговли, упорядоченія судопроизводства и единства закона во всемъ королевств. Другими словами, Людовикъ XI объявилъ предъ лицомъ феодальной знати, что больше нельзя заниматься грабежомъ на большихъ дорогахъ и что отнын судить я управлять государствомъ будетъ онъ ужъ самъ.
Такъ неуклонно шло разъ начатое дло. Вспышки злобнаго протеста оставались тщетными. Общая тенденція увлекала все на своемъ пути. Даже личности вождей не имли ршающаго значенія. Такъ напримръ, личныя свойства Гизовъ были симпатичне личныхъ свойствъ Валуа, однакоже, представляя собою символъ феодальныхъ стремленій, Гизы, несмотря на благородство своихъ рыцарскихъ фигуръ, должны были уступить Генриху III, внушавшему къ себ почти отвращеніе, но стоявшему подъ знаменемъ единства страны и силы государственной власти. Генрихъ IV шелъ уже по торной дорог. ‘Господа,— говорилъ онъ парламенту (предъ изд. Нантскаго эдикта), вы видите меня въ моемъ кабинет, гд я буду бесдовать съ вами не какъ государь, принимающій пословъ, а какъ отецъ съ дтьми своего семейства. Если повиновеніе было обязательно но отношенію къ моимъ предшественникамъ, то также точно и еще боле оно обязательно по отношенію ко мн, потому что я возстановилъ государственное зданіе. Я знаю, что среди васъ возникали козни. Крамола строила баррикады и шагъ за шагомъ дошла до отцеубійства, лишила жизни покойнаго короля. Я перерублю корни всхъ мятежныхъ партій. Не разъ всходилъ я побдителемъ на стны городовъ, я сумю также взойти и на баррикады’!
Монархическій принципъ, какъ мы видимъ, развивается и крпнетъ. Два духовныя лица, стоя на ступеняхъ трона, завершаютъ дло. Ришелье положилъ желзныя скрпы на воздвигнутое зданіе, и его суровость не казалась возмутительною, потому что каждый съ радостію видлъ, что нтъ больше сеніоровъ, стоящихъ выше закона, и что самъ герцогъ Монморанси, по королевскому приказу, обезглавленъ. Грозная настойчивость Ришелье нашла себ завершителя въ счастливой хитрости Мазарини. Власть была собрана окончательно, и генеральный адвокатъ Омеръ Таллонъ могъ сказать молодому Людовику XIV, не вызывая протестовъ: ‘Vous tes, Sire, notre souverain seigneur, la puissance de Votre Majest vient d’en haut’.
Людовикъ XIV, какъ извстно, остался вренъ высот этого привтствія. Его взглядъ на дло выступаетъ ярко въ руководств, которое онъ оставилъ дофину: ‘Je poss&egrave,de, пишетъ здсь между прочимъ король,— la vie et la fortune de mon peuple en toute proprit. On vole ma gloire lorsqu’on veut en acqurir sans moi. La nation rside toute enti&egrave,re dans ma personne’. И вс такія выраженія, вс соотвтственныя дйствія, не вызывали, повторяемъ, протеста, потому что они не шли въ разрзъ съ общими убжденіями, съ господствующими понятіями. Еслибы мы искали типичнаго выраженія этихъ господствующихъ воззрній, то могли бы найти его въ сочиненіяхъ канцлера Дагессо: онъ не обладалъ творческою геніальностью, которая бы могла унести его далеко надъ общимъ уровнемъ времени, но онъ былъ достаточно образованный и даровитый человкъ, чтобы врно понять и выразить доминировавшія въ современности идеи и тенденціи. Къ тому же почтенный канцлеръ не склоненъ къ преувеличеніямъ во вредъ политической свобод, такъ какъ всегда былъ свободолюбивымъ человкомъ, противникомъ Гоббеза, котораго часто опровергалъ и называлъ: ‘un mauvais philosophe’. Какіе же политическіе взгляды высказываетъ Дагессо въ своемъ ‘Essai d’une institution au droit public’?
Общежитіе,— говоритъ онъ,— даетъ человку много благъ, но эти блага достижимы лишь двумя путями: господствомъ разума или силой власти. Первое было бы почетне для человчества, но, очевидно, при настоящемъ положеніи вещей, при состояніи людей, къ которому низведены они грхопаденіемъ перваго человка, полагаться только на разумъ было бы наивно. Есть ли возможность говорить о господств разума, когда согласіе рдкость даже между братьями? Притомъ, орудіе разума — убжденіе, но какъ убдить въ необходимости слдовать свту истины того, кто слдовать ему не хочетъ? Наконецъ, нужно принять во вниманіе возможность разногласій о велніяхъ разума. Въ общежитіи, основанномъ на одномъ разум, произошло бы то, что видимъ въ философіи: вс согласны, что нужно повиноваться разуму, но каждый считаетъ его на своей сторон. Итакъ, на помощь необходимо призвать власть, которая бы дисциплинировала гражданъ, какъ умъ дисциплинируетъ страсти. Послдній источникъ власти въ Бог. Богъ предназначилъ людей къ правильному общенію, а потому онъ хочетъ, чтобы каждый народъ имлъ верховнаго главу. Власть главъ государства, слдовательно, божественнаго происхожденія: ‘Les proph&egrave,tes mme leur ont dit: Vous tes des dieux, vous tes tous les enfants du Tr&egrave,s Haut (Ps. LXXXI)’. Эта власть и ея законъ составляютъ даръ Божій, имющій цлью восполненіе недостающаго большинству людей разумнія, эта власть является, такъ сказать, разумомъ тхъ, у кого его нтъ. Отсюда вытекаетъ непремнная обязанность повиноваться власти, заключающей въ себ божественный авторитетъ. Во’даваніе цезарева цезарю обязательно потому, что Богъ управляетъ посредствомъ цезаря, и повинуясь цезарю, повинуются Богу. ‘Celui ou ceux en qui rside la suprme puissance sont les images et les ministres de Dieu. Toute leur puissance n’est qu’une manation ou un faible coulement de cette immensit de pouvoir qui ne rside que dans la Divinit’.

III.
Заблужденіе, лежащее въ корн западно-европейскаго монархизма.— Сущность истинной монархіи въ русскомъ политическомъ стро.

Таковъ практическій и теоретическій результатъ великаго западноевропейскаго движенія, въ которомъ слились вс усилія ряда поколній, одушевленныхъ единымъ чувствомъ и помышленіемъ, одною жаждой — создать устойчивость политическаго общенія и добыть якорь спасенія отъ бдъ анархіи и смуты. Любуясь зрлищемъ этого грандіознаго, неудержимаго потока чувствъ и идей, мы не можемъ не видть нкоторой ошибки въ очерченномъ движеніи. Работая на пользу монархическаго режима, западная Европа не выработала себ дйствительно монархическаго строя.
Если мы вникнемъ въ приведенные выше факты и мннія, то увидимъ, что дло сосредоточенія власти понималось и осуществлялось путемъ извлеченія всей политической сущности изъ всего политическаго цлаго и собиранія ея вполн и исключительно въ одномъ пункт. Какъ у Платона, въ теоріяхъ Дагессо вся ‘государственность’ концентрируется лишь на вершин государственнаго зданія. Власть является изолированною отъ почвы политическаго общенія. Законъ, издаваемый властью, является какимъ-то постороннимъ лучемъ, идущимъ сверху, для освщенія тьмы, лежащей внизу. Законъ не иметъ ничего общаго съ чувствами и помышленіями тхъ, которые должны ему повиноваться. Законъ игнорируетъ политическое содержаніе ума и сердца гражданъ, онъ считаетъ несуществующимъ это содержаніе, тогда какъ здсь заключены весьма существенныя вещи, здсь то ротъ чувство патріота, здсь живетъ врность подданнаго, здсь таится готовность на самопожертвованіе ради блага и спасенія страны. По мысли Дагессо, власть предназначена къ политической жизни вмсто страны, надъ которою она господствуетъ, законъ — это разумъ для тхъ, у кого его нтъ: ‘c’est la raison de ceux, qui n’eu ont point’. Гоббезъ называлъ государственную власть душой политическаго тла. Но какимъ образомъ создавалась эта душа, по мннію философа? Путемъ полнаго отреченія всхъ гражданъ отъ всякихъ политическихъ воззрній, вкусовъ, идеаловъ и симпатій. Но, въ такомъ случа, образованіе государственной* ‘души’ становится, такъ сказать, обездушеніемъ всего государственнаго цлаго. Чмъ больше сосредоточивается, но рецепту Гоббеэа, активность и сила въ одномъ пункт, тмъ мертвенне, безжизненне становится страна. Тотъ же смыслъ заключается и въ приведенныхъ выше взглядахъ Людовика XIV: ‘Мн принадлежитъ жизнь и имущество народа на прав собственности. Нація вся цликомъ заключена въ моей особ’. Это не всеустрояющая монархія, а всеопустошающее недоразумніе, во вкус римскаго имперіализма. Здсь нація сводится къ столиц, столица къ двору, дворъ къ одному лицу, и это одно лицо оказывается изолированнымъ, обладая безграничною властью, оно живетъ и дйствуетъ въ пустын. Его некому любить, положеніе вещей допускаетъ разв нчто въ род политическаго фетишизма. Такимъ образомъ, въ великомъ по цли движеніи западной Европы въ созиданію сильнаго государства замчается ошибка. Вырывая власть у феодаловъ, у провинцій, и т. д.,— вырвали ее, наконецъ, и вовсе изъ политической почвы, органы власти стали органами гнва и милости. Монархія Людовика XIV не форма политической жизни страны, а изолированное величіе одного человка. Только въ виду этого понятны аттрибуты, которые были относимы къ лицу короля: ‘le propritaire de toutes les proprits’, ‘l’inquisiteur de toutes les existences’, и т. д.
Совсмъ не то представляетъ собою истинная монархія. Русскому наблюдателю кажутся странными приведенныя выше европейскія понятія. Его удивляетъ ученіе Гоббеза, по которому для того, чтобы быть хорошимъ гражданиномъ, нужно обратиться въ индифферентный атомъ, нужно забыть о своей принадлежности въ отечеству, нужно перестать любить національные идеалы и традиціи, нужно равнодушно относиться къ народной религіи, нужно, наконецъ, выработать въ себ моральное безразличіе и заставить умолкнуть въ сердц голосъ совсти. Русскій гражданинъ чувствуетъ постоянную близость государственной власти, ибо она не оторвана отъ общаго политическаго цлаго, а представляетъ собою лишь крпкій узелъ, въ который связаны нити, идущія отъ всхъ головъ и сердецъ. Она есть лишь высшее завершеніе всей суммы политическихъ интересовъ, вкусовъ, воспоминаній и надеждъ, изъ которыхъ слагается самостоятельная русская государственная личность. Русскій гражданинъ слышалъ съ высоты трона, начиная эпохой князей, не о ‘владніи землей, какъ частною собственностью’, а объ ‘обязанностяхъ власти предъ землею’. Вмсто европейской оторванности государственной ‘души’ отъ тла, русскій гражданинъ воспитанъ на чувств неразрывной связи между ними: ‘тяжко ты, голов, кром плечу,— говоритъ Слово о полку Игорев,— зло ты, тло, кром головы’. Вмсто приведеннаго выше завщанія дофину, съ наставленіями руководиться въ управленіи государствомъ прихотливымъ началомъ: ‘tel est notre bon plaisir’,— мы имемъ предъ собою Поученіе Князя Владиміра въ сыну, горячее увщаніе о неустанномъ труд на пользу блага страны. Вмсто обращенія государства въ мертвый пьедесталъ для величія вождя, мы имемъ въ своей исторіи образъ того, о комъ поэтъ сказалъ: ‘на трон вчный былъ работникъ’, и который самъ называлъ себя ‘въ трудахъ пребывающимъ’. Вмсто афоризма, прескающаго всякія связи: ‘государство — это я’, мы слышимъ иныя рчи: ‘Подъ снью наслдственной царской власти и въ неразрывномъ съ нею союз земля Наша переживала не разъ великія смуты и приходила въ силу и славу посреди тяжкихъ испытаній и бдствій’ (см. манифестъ 29 апрля 1881 года).

IV.
Перемна направленія въ европейской политик и исходные пункты Французской революціи.— Локкъ и Монтескье.

Завершивъ многовковое дло, создавъ величественное зданіе сильнаго государства, западная Европа какъ-бы испугалась грознаго вида этого зданія. Отшатнувшись отъ того, что составляло долгое время предметъ ея стремленій, она повернула подъ острымъ угломъ на другую дорогу. Предъ нами открывается новый токъ усилій, новый напоръ чувствъ, идей и дйствій.
Революція, происшедшая въ Англіи въ 1688 г., нашла себ теоретика въ лиц Локка. Государственная власть, разсуждалъ этотъ политикъ, есть лишь уполномочіе въ извстныхъ тсныхъ границахъ. Иначе люди, спасающіеся отъ неурядицъ созданіемъ государства,— ‘во избжаніе вреда, наносимаго лисицами, бросались-бы въ когти льва’. Уполномочія могутъ быть измняемы, отнимаемы, и пр. Словомъ, появилось революціонное ученіе, тяготющее къ анархіи, смут и расшатанности основъ государства. Изъ Англіи искра пожара была переброшена на континентъ Европы. Политическій міръ встрепенулся, и Франція, по обыкновенію, пошла впереди. Идеи Локка дали ростъ въ сочиненіи Монтескье и расцвли въ произведеніяхъ Руссо.
Былъ ли Монтескье вполн революціоннымъ писателемъ? Этого нельзя утверждать категорически. Просматривая его труды, мы находимъ въ нихъ не мало фактовъ, говорящихъ объ умренности его политическаго образа мыслей. Такъ, въ его рчи при вступленіи въ академію мы находимъ восхваленіе кардинала Ришелье,— ‘се grand ministre qui tira du chaos les r&egrave,gles de la monarchie’. Здсь-же прославленіе Людовика XIV и его юнаго преемника: ‘Пусть необъятная власть, которую Богъ вложилъ ему въ руки, будетъ залогомъ общаго счастья, и пусть вся земля отдыхаетъ подъ снью его трона’. Дале, въ предисловіи къ Духу законовъ, онъ благодаритъ небо за свое рожденіе подъ тою властью, подъ которою онъ живетъ. Тутъ же Монтескье замчаетъ, что пишетъ онъ не съ тмъ, чтобы критиковать и подрывать учрежденія какой-либо страны, но что, напротивъ, онъ былъ-бы счастливъ, если-бы далъ всмъ людямъ новыя основанія любить обязанности, отечество, государей и законы, онъ былъ-бы счастливъ, если-бы далъ возможность каждому человку чувствовать благополучіе въ каждой стран, подъ каждымъ правительствомъ. И дйствительно, построеніе его произведеній иметъ видъ спокойнаго, объективнаго изслдованія вопросовъ политики, безъ субъективныхъ одобреній и порицаній. Однако, при ближайшемъ взгляд, вся эта кажущаяся объективность оказывается результатомъ не убжденій автора и не его научнаго метода, а просто продуктомъ его характера, о которомъ онъ самъ говоритъ въ своихъ автобіографическихъ замткахъ: ‘Я хорошій гражданинъ, и я былъ бы такимъ въ какой-бы стран ни родился. Я хорошій гражданинъ, потому что я всегда былъ доволенъ своимъ положеніемъ и никому не завидовалъ’. Слдовательно, его политическое довольство имло корни не въ сочувствій современному режиму, а въ узкомъ индифферентизм, въ умренности желаній и въ спокойствіи сытаго, расчетливаго эгоиста, не избгавшаго ‘сердечныхъ треволненій’, но не любившаго трагическихъ вопросовъ совсти и убжденія (‘j’aime mieux tre tourment par mon coeur que par mon esprit’).
Многія замчанія, разсянныя въ произведеніяхъ Монтескье, ясно свидтельствуютъ о томъ, что онъ не питалъ дйствительнаго довольства по отношенію къ политическому строю своего времени, и говорятъ объ анти-монархическихъ симпатіяхъ Монтескье. У него рельефно обнаруживается новое вяніе времени,— боязнь власти, стремленіе къ ея урзыванію и парализованію. Эти симпатіи и стремленія входятъ въ научныя ‘описанія’ Монтескье, въ его научные ‘выводы’, фальсифицируя ихъ. Напрасно онъ полагалъ, будто его основныя начала выведены изъ ‘природы вещей’ и не заключаютъ въ себ ничего субъективнаго. Онъ являетъ собою ранній примръ тхъ заблужденій, въ которыя потомъ (и -до сихъ поръ) впадали нердко представители такъ называемаго историко-сравнительнаго метода. Имъ кажется, что ихъ работа состоитъ лишь въ наблюденіи и подведеніи итоговъ. Но постороннему зрителю видно, что ихъ заключенія часто проблематичны и проникнуты личными симпатіями и антипатіями, ихъ итоги далеки отъ точности, и ихъ мнимые ‘выводы’ опасне всякихъ утопическихъ фантазій, такъ какъ они фигурируютъ подъ маской ‘велній природы и безпристрастнаго разума’.
Обращаясь къ знаменитой XI глав Духа законовъ, послужившей началомъ теоретической и практической разработки парламентаризма на континент Европы, мы видимъ, какъ сильно заблуждался Монтескье, выдавая свои разсужденія за простое описаніе англійскаго политическаго строя. Несогласіе оригинала съ изображеніемъ вполн уяснено и доказано позднйшею наукой. Описаніе Монтескье не только не согласно съ фактами, но, сверхъ того, исполнено смутности, въ которой повсюду рождаются противорчія и недоразумнія. Отнеся исполнительную власть къ дламъ международнымъ, самъ Монтескье вводитъ потомъ въ нее и дло внутренняго управленія. Поставивъ судебную власть одною изъ трехъ государственныхъ властей онъ говоритъ потомъ, будто эта власть ‘est en quelque faon nulle, et il n’en reste que deux’. Настаивая на равенств властей, Монтескье длаетъ затмъ такое замчаніе (по поводу преступленій, противъ которыхъ обвиненіе должно быть поднимаемо законодательною властью): ‘Передъ кмъ же законодательная власть будетъ ставить свои обвиненія? Ira-t-elle s’abaisser devant les tribunaux, qui lui sont infrieurs’? Изъ подобныхъ примровъ выясняется, что ученіе Монтескье, далекое отъ правдивости дйствительнаго наблюденія существующихъ явленій, представляетъ лишь шаткую теорію, проникнутую субъективною мыслью автора о благодтельности ослабленія государственной власти.
Согласно XI гл. Духа законовъ, нтъ государственной власти: вмсто нея есть три власти, три воли, мало того что самостоятельныя, но и взаимно враждебныя. На этомъ Монтескье особенно настаиваетъ: ‘in faut, que le pouvoir arrte le pouvoir’, палаты ‘l’une enchaоnera l’autre par sa facult mutuelle d’empcher’. Что же можетъ произойти изъ такой взаимной помхи враждебно-самостоятельныхъ властей? Конечно, законодатели не будутъ слушать доводовъ исполнителей о практической непригодности законовъ, судьи, озабоченные дломъ сдерживанія законодательной власти, будутъ презрительно игнорировать законы, исполнители, считая законы ‘тиранническими’, а судебные приговоры ‘политически опасными’, примутъ свои мры… Хотя, разумется, такая комическая ‘конституція’ никогда не существовала и не можетъ существовать, тмъ не мене, произведеніе Монтескье заключаетъ въ себ дв существенно вредныя тенденціи: оно проникнуто повсюду чувствуемымъ тяготніемъ къ безвластію и, во-вторыхъ, оно способствуетъ человческому деспотическому легкомыслію, стремящемуся навязывать субъективныя утопія, подъ мнимымъ предлогомъ ихъ ‘согласія съ разумомъ’ (conformit la raison).

V.
Руссо и условія успха революціонныхъ идей во Франціи. ‘Чувствительность’ XVIII вка и плоды ея въ области политики.

Какъ извстно, Монтескье не произвелъ особенно сильнаго впечатлнія на современниковъ, ему было суждено сять иллюзіи въ слдующемъ столтіи. Восемнадцатому вку его сдержанность и тяжелый научный аппаратъ показались неудобными. Одинъ изъ законодателей Учредительнаго собранія прямо заявилъ: ‘мы не хотимъ знать Монтескье, qui n’a pu se soustraire aux prjugs de la robe’. Время требовало боле ршительнаго вождя и нашло его въ лиц Руссо. Мы не будемъ вдаваться въ разсмотрніе ученія политика, прославившагося проектомъ государственнаго устройства, въ которомъ каждый гражданинъ является и государемъ. Насъ только интересуетъ вопросъ, чмъ обусловился успхъ Contrat social,— этой фантастической поэмы, безъ заботъ о настоящемъ, безъ уваженія къ прошедшему и безъ тревоги за будущее?
Разгадка вопроса — въ свойствахъ времени. Едва ли когда-нибудь чаще, чмъ въ XVIII вк, произносилось слово ‘разумъ’, а между тмъ, это столтіе жило и двигалось почти всецло одною ‘чувствительностью’, однимъ сентиментализмомъ. Фантастическіе порывы въ неопредленному лучшему, вра въ инстинктъ, безпрерывныя ссылки на ‘голосъ природы’ (le cri de la nature), наполняли атмосферу угаромъ смутныхъ увлеченій. Стоитъ ли убивать жизнь на исполненіе какихъ-нибудь мелкихъ обязанностей? Можно ли мириться съ узкимъ горизонтомъ одного города или, еще того боле, своей семьи, когда міръ такъ прекрасенъ и предъ нами великое дло — обожать человчество! Въ такомъ род металось настроеніе ума общественныхъ вожаковъ, которые, однако же, не имли силы подкрпить свои горячія діатрибы о любви въ человчеству своею честностью. Никогда еще человческое слово столь сильно не расходилось съ дломъ, и причина того заключалась именно въ господств чувствительности.
Каро (соч. La fin du dix-huiti&egrave,me si&egrave,cle) прекрасно демонстрируетъ значеніе этого душевнаго свойства на фактахъ изъ жизни Ж.-Ж. Руссо. Являясь однимъ изъ лучшихъ выразителей вка, Руссо постоянно взываетъ къ чувству, какъ къ самому надежному руководителю, какъ къ безобманному свту. Но какую роль сыграло это ‘чувство’ въ собственной жизни Руссо? Его любовь къ M-me de Warens, несмотря на вншніе признаки ужасной силы, окончилась разлукой, не оставивъ за собою даже сожалнія. Таковы всегда герои и героини чувствительности: имъ кажется, что они рождены жить и умереть вмст, но наступаетъ малйшій случай, размолвка, отсутствіе,— и тотчасъ же слдуетъ забвеніе и равнодушіе. Затмъ, отдавая своихъ дтей въ воспитательный домъ, Руссо долженъ былъ преодолвать противодйствіе Терезы. Бдная трактирная служанка, безъ умственнаго развитія, безъ образованія, находила, въ своемъ сознаніи долга, силу сопротивляться софизмамъ философа. И въ этомъ нтъ ничего страннаго. Чувствительность, которою жилъ Руссо, порывается къ добру, лишь когда это добро пріятно. Чувствительность не способна на жертвы. Препятствія и затрудненія раздражаютъ ее, и тогда она готова на крайности, готова наполнить міръ дйствительными страданіями ради достиженія какого-либо призрачнаго, сентиментальнаго блага. Робеспьеръ былъ весьма чувствительный человкъ, но ему постоянно кто-нибудь мшалъ въ достиженіи благихъ намреній. Ему мшалъ излишне популярный Мирабо, и черезчуръ талантливый Варнавъ, и не въ мру краснорчивый Бернье, и черезчуръ умный для республиканца Дюмуленъ, и вмшивавшійся во все Дантонъ, и безполезный въ республик поэтъ Шенье. И вотъ Робеспьеръ занялся расчисткой поля для созиданія всеобщаго счастья…
Принявъ во вниманіе эти черты времени, эти элементы слащавости, жестокости, дерзости и поверхностности, нетрудно уяснить себ характеръ философіи, взявшей на себя руководство западною Европой на новомъ пути ослабленія государственной власти. Буйное общественное мнніе XVIII вка, эта ‘публика’, державшаяся въ партер въ ожиданіи времени вскочить на сцену,— налагала свое вліяніе на представителей мысли, отучала ихъ отъ труда и толкала на путь импровизаціи. Подъ словомъ ‘философъ’ обыкновенно понимается или глубокій мыслитель, стремящійся постигнуть законы вселенной и природу души, или безпристрастный наблюдатель мірскихъ волненій и глупостей толпы, или мудрецъ, ищущій покойнаго счастьи въ размышленіи и изученіи. Но XVIII столтіе понимало дло по своему. Въ его глазахъ философомъ являлся всякій свободномыслящій писатель, всякій противникъ предразсудковъ, врагъ властей, реформаторъ общества и, прежде всего, неврующій. Въ прежнее время философовъ было мало, въ разсматриваемый вкъ ихъ появились цлыя толпы. Прежде философъ, поглощенный уединенными и отвлеченными занятіями, не искалъ ни похвалъ, ни шума, ни славы, добросовстная и возвышенная работа составляла для него живйшую радость, а лицезрніе истины — лучшую награду. Совсмъ не то представляли собою философы XVIII вка. Они не довольствовались привлеченіемъ къ себ немногихъ учениковъ. Они хотли практическаго вліянія и распространяли это вліяніе всякими средствами. Они не могли выносить неизвстности и уединенія, ихъ мучила жажда публичной выставленности. ‘Htons nous de rendre la philosopie populaire’! восклицалъ Дидеро. Дло было уже не въ томъ, чтобы доказывать положенія, а въ томъ, чтобы бить по струнамъ общей напряженной чувствительности. Трудолюбіе, выражающееся въ солидныхъ томахъ, всхъ ужасало: требовалась бойкая импровизація,— и философы импровизировали. Вотъ свидтельство дочери Дидеро объ ученыхъ работахъ знаменитаго энциклопедиста. Произведенія Дидеро написаны благодаря связи его (на другой годъ посл женитьбы) съ одною особой предосудительнаго поведенія. Эта особа, г-жа де Пюизье, была бдна и требовала денегъ. Дидеро поспшно напечаталъ Essai le mrite et la vertu, продалъ сочиненіе за 50 луидоровъ и деньги отнесъ ей. Вскор дама снова потребовала денегъ. Дидеро издалъ Penses philosophiiques, продалъ за 50 луидоровъ и деньги отнесъ ей. Онъ написалъ это произведеніе въ промежутокъ между страстною пятницей и Свтлымъ воскресеньемъ. Такова же исторія происхожденія и ряда послдующихъ сочиненій…
Можно ли удивляться, въ виду всего этого, легкости научнаго вса философскихъ работъ разсматриваемаго времени? Кто ршится утверждать, что статьи знаменитой Энциклопедіи имютъ серіозное научное значеніе? Въ ней наука играла такую же роль, какъ и въ нашей журнальной литератур шестидесятыхъ годовъ, именемъ науки здсь прикрывались лишь тенденціи. ‘L’Encyclopdie,— справедливо говоритъ одинъ французскій писатель,— fut plutt une intention une machine rvolutionaire, qu’un corps de doctrines srieusement labores’. То же самое примнимо и къ области политики. Въ разсужденіяхъ, излагаемыхъ солиднымъ, докторальнымъ тономъ, нердко скрывалось высокой мры легкомысліе.
Такъ, напр., Тарже съ высоты трибуны учредительнаго собранія докладывалъ законодателямъ: ‘Въ каждомъ политическомъ обществ, какъ и въ каждомъ человк, есть воля и дйствіе. Дйствіе управляется волей, отсюда всеобщая воля или законодательная власть должна управлять дйствіемъ правительства или властью исполнительною’. Аудиторія, импонированная ученымъ стилемъ рчи, ни на минуту не остановилась въ раздумь о томъ, что означаетъ это ‘управляемое правительство’? Одно дло — согласіе съ законами, но совсмъ другое — управленіе, стоящее подъ другимъ управленіемъ, въ этомъ послднемъ случа нтъ правленія правительственной власти, а есть правленіе ‘общей воли’, то-есть толпы и ея случайныхъ вожаковъ…
Прославленная ‘декларація естественныхъ правъ человка и гражданина’, привтствованная какъ окончательная разгадка благополучія всего человчества, подъ тяжелыми ударами критическаго анализа Бентама явила черты наивнаго дтскаго лепета. ‘Вс люди рождаются свободными’, говоритъ декларація,— ‘но это не правда, замчаетъ Бенхамъ: разв ребенокъ не находится въ зависимости отъ тхъ, кто его воспитываетъ’? ‘Вс люди равны въ правахъ’ утверждаетъ декларація, ‘но это не врно, возражаетъ Бентамъ: неужели одинаковъ объемъ правъ отца и у ребенка, у офицера и у солдата, неужели идіотъ иметъ столько же права распоряжаться своимъ семействомъ, сколько семейство иметъ права наблюдать за нимъ, неужели сумасшедшій такъ же властенъ запирать своихъ надсмотрщиковъ, какъ и эти послдніе запирать его? ‘Философы’ ссылаются постоянно на требованія природыруководительницы, но еслибы природа руководила нами сама, то намъ излишне было бы придумывать свои законы: это бы значило зажигать факелъ для усиленія солнечнаго свта’.
Однакоже, какъ бы ни былъ легокъ научный багажъ новаго европейскаго движенія, оно неудержимо стремилось къ своей цли,— къ разрушенію вками сложеннаго зданія, къ наивозможно большему ослабленію государственной власти. На помощь философіи устремилось искусство, особенно театръ (ср. Fontaine Le thtre et la philosophie, au XVIII s.). Театръ того времени былъ чмъ-то въ род клуба, гд собирались для горячихъ обсужденій всякихъ новостей. Трудно найти боле удобное мсто пропаганды. Здсь постоянно толпилась внимательная публика, на которую легко было вліять картинами страстей и эффектами драматическаго дйствія. При этомъ, сообщеніе мыслей тутъ обезпечено было отъ всякихъ возраженій, опроверженій, могущихъ досаждать въ обыкновенномъ собраніи. Философія не замедлила овладть столь выгодною позиціей. Трагедія взялась за изложеніе тезисовъ новой политики. Вмсто ‘устарвшихъ’ рчей Корнеля о томъ, что ‘le peuple est trop heureux quand il meurt pour ses rois’,— публика начала слушать изложеніе локковскихъ ученій въ строфахъ Вольтера.
И (Тарквиній) rompt tous nos serments lorsqu’ il trahit le sien,
Et dиs qu’aux lois de Rome il ose tre infid&egrave,le,
Rome n’est plus sujette, et lui seul est rebelle (Brutus).
Послдователи Вольтера устремились по той же дорог, но съ меньшимъ дарованіемъ, и потому впадая въ смшныя погршности. Ихъ герои излагали трактаты, къ историческимъ стариннымъ сюжетамъ придлывались намеки на современность. Вильгельмъ Телль разсуждалъ какъ ученикъ Монтескье и цитировалъ Духъ законовъ. Таковъ былъ общій токъ мысли того времени. Онъ уносилъ съ собою даже людей, въ род Лагарпа, который столь искательный и льстивый въ Петербург, въ Париж также язвилъ злополучныхъ ‘Тарквиніевъ’.
Комедія и драма не отставали отъ трагедіи. Здсь мы находимъ проповдь о непогршимости природы, діалоги въ доказательство того, что ‘l’galit est la loi de la nature’, здсь дикари читаютъ поученія цивилизованнымъ народамъ. Нападки на аристократію идутъ на ряду съ идеализаціей мускульнаго труда. Такъ, въ одной изъ комедій (Le marchand de Smyrne, par Chamfort, 1770) изображаются затрудненія торговца рабами, у котораго невольниками оказались дворяне. Покупатель спрашиваетъ одного изъ нихъ: ‘У тебя величественный видъ,— откуда ты родомъ’? Невольникъ: ‘Я испанскій дворянинъ’. Покупатель: ‘Испанцы молодцы, но немного горды, какъ я слышалъ. Но кто же ты такой’? Невольникъ: ‘Я уже сказалъ: я дворянинъ’. Покупатель: ‘Дворянинъ?— не понимаю. Скажи, что ты умешь длать’? Невольникъ: ‘Ничего’. Покупатель: ‘Тмъ хуже для тебя, мой другъ, ты будешь очень скучать. (Купцу): Незавидное, однако, сдлалъ ты пріобртеніе’. Купецъ невольнику: ‘Дворянинъ! Къ чему говорить объ этомъ? Я никогда не избавлюсь отъ тебя’.
Подобныя сцены публика находила остроумными. Имъ аиплодировали даже т, противъ кого направлены были насмшки. Такова обычная человческая наивность и недальновидность. ‘Je ne croyais pas,— замтила одна извстная артистка,— qu’il fut si amusant de se voir pendre en effigie’… Вмст съ дворянствомъ испытывали на себ удары театральной сатиры и чиновничество, и представители юстиціи, и все, что такъ или иначе поддерживало государственный сводъ, ставшій казаться обществу душнымъ и тяжелымъ. На сцен возведена была въ апоозу мансарда, какъ единственное мстонахожденіе всякихъ добродтелей… Наконецъ, весь этотъ потокъ философскихъ и политическихъ идей и страстей съ шумомъ низвергся революціоннымъ водопадомъ. Въ наступившемъ хаос исчезали аргументы, доводы и критика, надъ обществомъ стоялъ лишь стонъ ненависти, вопль партійной клеветы.

VI.
Принципъ безвластія въ теоретической мысли настоящаго столтія.

Весь ужасъ событій, завершившихъ собою XVIII столтіе, не былъ въ силахъ отклонить Европу отъ преслдованія ея стремленій къ расшатыванію правительственнаго авторитета. Этою цлью проникнуто большинство общественныхъ усилій на поприщ практической политики, этою же задачей преисполнена и теоретическая мысль. Общество продолжало гревить ‘блестящею революціонною эрой’. ‘Принципы 89 года’ не переставали помщаться въ ореол яркихъ лучей, хотя многимъ Изъ поклонниковъ ихъ смыслъ извстенъ былъ не боле, чмъ воину, описанному въ политической повсти Пессара (Jo et les principes de 89). Въ отвтъ на вопросъ одного любознательнаго Китайца объ этихъ принципахъ, французскій солдатъ объяснилъ: ‘Во Франціи мы вовсе не какіе-нибудь Пекинцы, которыхъ первый встрчный мандаринъ можетъ водить за носъ. А принципы 89 года это, какъ бы сказать, теорія, съ помощью которой гражданинъ выучивается не повиноваться, на основаніи устава, своимъ властямъ. Parbleu! принципы 89 года это… да вотъ примръ… Ты знаешь Карла X? Онъ поклялся въ врности хартіи, но нарушилъ ее. Тогда его выгнали,— вотъ теб принципы 89 года!… Или, въ случа опасенія, что какой-нибудь король задумываетъ что-нибудь противъ Франціи, сейчасъ вс кричать: ‘Да здравствуютъ принципы 89 года! Жить свободно или умереть! Вс народы наши братья’! Ну, все идетъ прекрасно, разбиваютъ Русскихъ, топятъ Англичанъ, душатъ Австрійцевъ, солдатъ пріобртаетъ, славу, а многіе генералы становятся маршалами съ большими окладами. Tu y est, n’est-ce pas?
Но идеи политиковъ XVIII вка имли сторонниковъ гораздо боле свдущихъ, чмъ описанный воинъ. Не безъ удивленія приходится видть странную силу увлеченія политическими наивностями Руссо даже со стороны такихъ тяжеловсныхъ мыслителей, какъ напримръ Эм. Кантъ. Западная Европа упорно продолжала держаться своей иллюзіи, оставаясь слпою предъ зрлищемъ бдствій временъ революціи и иныхъ моментовъ упраздненія правильной власти. Она проявляла странную глухоту къ голосу исторіи, которая читаетъ народамъ, въ эпохи переворотовъ и анархій, поучительныя лекціи о значеніи государства. Въ глубин солиднйшихъ по виду трактатовъ мы видимъ таящееся представленіе о томъ, что государственная власть есть какъ бы зло, съ которымъ нужно постоянно бороться. Изъ этого сокровеннаго корня само собою вырастаетъ врованіе будто благополучіе страны требуетъ возможно полнаго ограниченія государственной власти закономъ, тогда какъ исключительное господство закона равносильно, по замчанію Іеринга (Zweck im Recht), отреченію общества отъ свободнаго употребленія своихъ рукъ. Сбитые съ толку ложнымъ пониманіемъ значенія власти, большинство политическихъ писателей изощряли свой умъ на придумываніи теорій ограниченія этой власти, на установленіи ей возможно тсныхъ предловъ. Уступая въ послдовательности прямолинейнымъ людямъ, шедшимъ прямо отъ признанія государственной власти зломъ къ поставленію анархіи идеаломъ, политики искали компромисса, искали секрета такого строя, при которомъ ‘зло’, хотя и не уничтоженное, было бы наивозможно боле урзано. Іерингъ даетъ интересный критическій очеркъ двухъ особенно извстныхъ и популярныхъ у насъ попытокъ: соч. Вильгельма Гумбольдта Ideen zu einem Versuch die Grnzen der Wirksamkeit des Staats zu bestimmen и соч. Дж. Ст. Милля О свобод.
Единственное дло государства, категорически утверждаетъ первое сочиненіе, есть препятствованіе нарушенію правъ отдльнаго лица другими лицами. Вс остальныя дйствія государственной власти — зло. Зломъ, слдовательно, являются стремленіе государства возвысить благосостояніе народа, заботы о заселеніи страны и пр. Государству, говоритъ В. Гумбольдтъ, не подобаетъ заботиться о сохраненіи жизни и здоровья подданныхъ, за исключеніемъ случаевъ, когда имъ грозятъ дйствія другихъ людей. Государство должно неукоснительно воздерживаться отъ прямаго или косвеннаго вліянія на нравы и характеръ націи, ему не принадлежитъ надзоръ за воспитаніемъ, забота о религіозныхъ учрежденіяхъ, изданіе законовъ противъ роскоши и т. п. Государство не должно запрещать публичныхъ проявленій безнравственности, ибо ‘такія проявленія не нарушаютъ ни чьихъ правъ, и всякій воленъ противопоставлять дурнымъ впечатлніямъ силу собственной воли и доводы разсудка’… Несмотря на явную неправильность подобныхъ положеній, они нашли себ мсто въ западно-европейской наук, потому что были родственны ей по свойствамъ общей болзни — властебоязни.
По стопамъ юношескихъ фантазій В. Гумбольдта, идетъ, къ соблазну недомыслящихъ, зрлый философъ Милль. Его сочиненіе также грезитъ полною несвязанностью человческой личности. На государств, утверждаетъ англійскій ученый, лежитъ обязанность лишь предотвращать и преслдовать вторженіе одного человка въ сферу правъ другаго. Свободолюбіе Милля, въ нкоторыхъ мстахъ трактата, доходитъ до положеній, поражающихъ своею странностью. Такъ, напримръ, мы читаемъ: ‘Ограниченія торговли ядами и опіемъ въ Кита есть посягательство на свободу покупателя’. Такимъ образомъ, Китайское правительство, единственно вслдствіе теоретическаго уваженія къ свобод и изъ опасенія нарушить право, принадлежащее всякому Китайцу — покупать все, что ему вздумается, должно смотрть, сложа руки, на физическую гибель и нравственное растлніе своего народа. Впрочемъ, Милль не выдерживаетъ идеи, государственнаго упраздненіи, и у него находятся ‘исключенія’ весьма характерныя. Такъ, онъ допускаетъ законы, запрещающіе браки неимущихъ, допускаетъ побужденія человка лниваго и нерадиваго къ исполненію обязанностей, даже посредствомъ принудительныхъ работъ, дозволяетъ преслдованіе спеціальнымъ карательнымъ закономъ лицъ, изобличенныхъ въ насиліи въ пьяномъ вид и т. д. Нельзя не признать, что эти ‘исключенія’ весьма подрываютъ общее правило государства, рисуемаго Миллемъ. Поистин удивительна свобода, замчаетъ Іерингъ, ‘которая не справляется съ желаніями человка, грозитъ рабочимъ домомъ за лность, ставитъ надъ молодымъ человкомъ, разбившимъ во хмлю чужое окно, исключительный законъ, преслдующій его въ теченіе всей остальной жизни и стоящій, точно привидніе, позади его стула за всякимъ веселымъ обдомъ’!

VII.
Послднее слово конституціонализма во Франціи. Признаки разочарованія и заботливый взглядъ западно-европейцевъ на Россію.

Человческая дятельность всегда идетъ по пути, указываемому ей господствующимъ складомъ идей, чувствъ и страстей. Тяготніе умовъ и сердецъ къ ослабленію правительственной власти должно было отражаться на практическомъ ход политическихъ длъ. И мы дйствительно видимъ въ Западной Европ неуклонное движеніе въ указанномъ направленіи. Если это движеніе маскируется въ Австріи ловкостью правительственной эквилибристики, если оно придерживается въ Германіи общею боязнью расплаты за многочисленныя международныя прегршенія,— то это движеніе дошло уже, быть можетъ, до своего кульминаціоннаго пункта во Франціи. Ея конституція достигла желаннаго состоянія, при которомъ ‘глава исполнительной власти’ сокращенъ до исполненія почти единственной функціи: ‘il prside aux solennits nationales’, вся политическая жизнь сосредоточена въ палат депутатовъ. Словомъ, въ стран господствуетъ ‘общая воля’, завдующая длами посредствомъ ‘уполномоченныхъ’, которыхъ она назначаетъ і(смняетъ, нанимаетъ и разсчитываетъ. Почему же чувствуется въ ней какая-то горечь разочарованія? Почему замтна въ ней тревога, обнаруживающаяся хотя-бы въ слдующихъ дополненіяхъ, сдланныхъ къ закону 25 февраля 1875 года, девять лтъ спустя (зак. 14 августа 1884 года): ‘La forme rpublicaine du gouvernement ne peut faire l’objet d’une proposition de revision’, или ‘les membres des familles ayant rgn sur la France sont inligibles la prsidence de la rpublique’. Чмъ объяснить такое боязливое отношеніе, какъ къ чему-то хрупкому и эфемерному, къ политическому режиму, котораго столь долго ждали и желали? Откуда эта робость предъ лицами, напоминающими строй, разрушенный среди всеобщаго ликованія?
Причина въ томъ, что рядъ лтъ, прошедшихъ съ основанія третьей республики, принесъ не привычку и утвердившуюся привязанность къ ней, а горькое чувство несбывшихся надеждъ. Съ удивленіемъ увидли, что подъ снью парализованнаго президентства возможны проявленія возмутительнаго хищенія. Воочію открылось, что въ кипучей на видъ политической сутолок нтъ дйствительной жизни. Правда каждый день, каждую минуту провозглашается ‘воля націи’. Нтъ ни одного, самаго ничтожнаго изъ депутатовъ, который бы не считалъ себя въ прав говорить отъ имени этой націи. Но вс эти провозглашенія и рчи заключаютъ въ себ глубокую ложь. ‘Я избранъ,— говоритъ засдатель Бурбонскаго дворца,— сотней или двумя стами тысячъ гражданъ’. Но это не правда: онъ избранъ двумя — тремя десятками лицъ комитета, руководившаго выборами. Напрасно полагать, будто страна, съ началомъ засданій въ палат, говоритъ себ: ‘Наконецъ, я выскажусь устами своихъ представителей,— вс узнаютъ мою волю’! Страна, наученная долгимъ опытомъ, съ грустью думаетъ про себя: ‘Сейчасъ начнутся снова козни и агитаціи, начнется снова борьба изъ-за портфелей, завершающая собой борьбу изъ-за депутатскихъ мстъ’! И въ то время какъ съ трибунъ раздаются праздныя интерпелляціи и пустыя декламаціи, страна жадно ждетъ, не поднимутся-ли тамъ люди, не ищущіе окладовъ, не смшивающіе интересовъ Франціи съ ршеніемъ вопроса, поставить-ли на первое мсто Ферри или Флоке. Къ сожалнію, эти ожиданія остаются тщетными: желанные люди спятъ на своихъ скамьяхъ, оцпенлые въ окружающемъ гомон. На вершин государства воздымаются и падаютъ честолюбія. Язва розни разъдаетъ политическое тло, надъ зданіемъ не высится уже славное знамя Франціи,— мелькаютъ лишь какіе-то значки ничтожныхъ группъ и котерій. Личности, поднимаемыя случайною волной, исполнены одною заботой,— удержаться на своей случайной высот. Для этого необходимо ‘составить большинство’, которое и составляется, не путемъ властнаго благороднаго руководства имъ, а цной унизительной лести и угодливости предъ толпой. И въ этомъ именно заключается все искусство управленія. Правительство, которое должно-бы давать политик импульсы сверху, живетъ и дйствуетъ неопредленными, безпорядочными толчками снизу.
Армія подчиненныхъ чиновниковъ колеблется изъ стороны въ сторону тми же втрами, которые потрясаютъ вершину зданія. Она едва успваетъ мнять лозунги мняющихся министерствъ. Каждый префектъ понимаетъ, что суть дла лежитъ не столько въ хорошемъ управленіи, сколько въ служеніи человку минутной власти, выразителю господствующей партіи. Вс знаютъ прекрасно, какими пустыми вещами обусловливается политическое возвышеніе и паденіе, и какъ шатко положеніе каждаго чиновника, котораго можетъ уничтожить нерасположеніе и капризъ послдняго изъ депутатовъ или журналистовъ.
Въ такихъ чертахъ изображаетъ положеніе передовой европейской страны сочиненіе Жюля Симона, произведшее непріятное впечатлніе въ кружк нашихъ маніаковъ ‘западниковъ’ hommes d’tat). И перо патріота не преувеличило дла. Телеграфъ и газеты чуть не ежедневно приносятъ извстія тревожнаго и грустнаго свойства. Отчеты о засданіяхъ французской палаты рисуютъ печальныя картины. Они говорятъ намъ объ отсутствіи стройности, величія и даже приличія въ дл правленія нкогда могущественнаго члена семьи европейскихъ государствъ. 23 мая 1889 года генералъ Буланже поставилъ предъ лицомъ правительства тяжелое обвиненіе: ‘Франція, говорилъ онъ, не иметъ увренности въ завтрашнемъ дн. Парламентаризмъ возбуждаетъ преступныя поползновенія и парализуетъ благія намренія. Онъ длится на группы, домогающіяся лишь собственныхъ интересовъ. Министерства не могутъ быть долговчны.’ Чмъ же отвтило правительство? Звучали-ли слова Флоке солидностью рчи государственнаго человка, несущаго на себ, съ благоговніемъ и увренностью, дло государственнаго управленія? Увы, это былъ потокъ злобныхъ насмшекъ и неприличныхъ восклицаній, говоримъ — неприличныхъ — потому что какъ же назвать невроятныя фразы, подобныя слдующимъ: ‘Ступайте въ циркъ произносить свои рчи’!, ‘каковъ дантистъ’!, ‘вы просто недисциплинованный солдатъ’! и пр.
Очерченными обстоятельствами вполн объяснялся успхъ упомянутаго генерала. Какимъ образомъ Франція могла отозваться такъ сочувственно на кличъ человка, не ознаменовавшаго себя особенными подвигами, не выказавшаго особенныхъ талантовъ и дарованій? Какимъ образомъ люди, не могшіе нкогда переносить главенства ‘перваго дворянина Франціи’, благосклонно смотрли на властолюбивыя поползновенія потомка торговца карандашами? Все это объясняется неоспоримостью истины, которую выразилъ Іерингъ слдующими энергичными словами: ‘Безсиліе, немощь государственной власти — смертный грхъ государства, не подлежащій отпущенію, грхъ, который общество не прощаетъ, не переноситъ. Народы выносили самыя жестокія злоупотребленія властью, зврства Атиллы, безуміе римскихъ цезарей, но анархію они переносить не могутъ. Всякій, полагающій ей конецъ какимъ-бы то ни было образомъ, огнемъ или мечемъ, будетъ-ли то узурпаторъ или завоеватель, оказываетъ обществу услугу, является спасителемъ его, благодтелемъ, потому что самая невыносимая форма государственнаго порядка все-таки лучше его отсутствія’. Западная Европа, отдавшая столтіе трудовъ и усилій на осуществленіе идеала безвластнаго государства, и пронесенная неудержимымъ потокомъ къ исполненію своего желанія, начинаетъ замчать, въ лиц своей передовой страны, что предметъ ея завтныхъ стремленій напоминаетъ содомское яблоко, разсыпающееся въ прахъ, когда его берутъ рукой. И вотъ, начало новаго движенія, тоска по упраздненной власти, новая жажда прочнаго порядка. Какъ язычники, томимые смутными религіозными влеченіями, создаютъ себ кумиры и тмъ обманываютъ потребности своего сердца, такъ и Французы, подъ дйствіемъ ощущенія нужды въ упорядоченномъ общежитіи, апплодируютъ иллюзіямъ, встрчаютъ съ восторгомъ проблематичныя общанія и попытки.
Большою трогательностью и какъ-бы раскаяніемъ проникнуты произведенія нкоторыхъ современныхъ французскихъ писателей. Упомянутый выше Жюль Симонъ говоритъ: ‘О, народъ, стремящійся къ упадку, и однако-же великій народъ, если-бы тобою умли руководить,— ты считаешь себя господиномъ своей судьбы, на томъ основаніи, что отдалъ ее въ руки комичныхъ депутатовъ, ты считаешь себя господиномъ своей мысли, на томъ основаніи, что не умешь врить ни во что! Ты потерялъ привычку быть управляемымъ, извн — правительствомъ, внутри — врою. Зрлище революціи еще не научило тебя, что первое условіе свободы — твердое правительство и строгіе нравы’. Нсколько раньше, въ первые годы существованія ныншней республики, Ренанъ высказывалъ свои совты въ томъ-же дух rforme intellectuelle et morale): ‘Исправимся отъ демократическихъ увлеченій, возстановимъ королевскую власть, станемъ серіозными, прилежными, повинующимися властямъ, друзьями дисциплины. Soyons humbles surtout. Никто не дисциплинируетъ себя самъ. Дти не воспитываются безъ наставника, сами они могутъ только играть и понапрасну терять время. Изъ безпорядочной толпы нельзя добыть достаточно разума для управленія и реформированія жизни народа. Необходимо, чтобы реформа и воспитаніе шли извн, отъ силы, не имющей другаго интереса, кром интересовъ націи, но силы, отдльной отъ націи и независимой отъ нея. Ныншняя основа нашей политической жизни, всеобщая подача голосовъ, есть куча песку, безъ прочной связи ея составныхъ частицъ: ‘on ne construit pas une maison avec cela’.
Весьма значительный фактъ заключается въ томъ, что западно-европейская мысль послдняго времени, скорбя о положеніи вещей въ отечеств, бросаетъ, отъ времени до времени, какъ-бы завистливый взглядъ на Россію. Еще недавно рчь европейцевъ о нашей стран была исполнена легкомысленнаго презрнія. Пятьдесятъ лтъ тому назадъ, Лерминье (De l’influence de la philosophie du XVIII si&egrave,cle) упоминалъ о Россіи, какъ о темномъ царств деспотизма, какъ о стран ‘qui semble chercher son me: mystrieuse, infinie, elle ne se connait pas elle-mme’. Отношенія между Россіей и Европой казались ему подобными отношеніямъ между варварами и Римомъ, вся задача, по его мннію, заключалась въ томъ, чтобы поставить надежный оплотъ противъ стихійныхъ силъ Россіи: ‘rempart pais de poitrines gnreuses contre les lances moscovites’. Въ настоящее время мы видимъ совершенно иное. Говоря объ ужасахъ коммуны, Жюль Симонъ замчаетъ, что русскіе также сожгли Москву, но не для того, чтобъ отнять ее у собственнаго отечества, а для того, чтобы не дать ее врагу. У Ренана же читаемъ слдующее: ‘Россія, въ, своихъ глубокихъ инстинктахъ, въ своемъ религіозномъ и политическомъ фанатизм, сохранила священный огонь старыхъ временъ, утерянный народами, разслабленными эгоизмомъ, этотъ священный огонь состоитъ въ готовности отдать жизнь за то, съ чмъ не связанъ никакой частный интересъ’. И въ другомъ мст: ‘Если язва эгоизма и анархіи окончательно разъстъ западныя государства, Россіи можетъ выпасть роль — поднять мужество въ испорченныхъ обществахъ, воскресить возвышенные инстинкты, уничтоженные рефлексіей, показать всмъ, что готовность пожертвовать жизнью за главу государства (дло для демократа безсмысленное) есть сила, дающая возможность владть міромъ’! Даже въ исполненныхъ непріязни къ намъ нмецкихъ книгахъ невольно прорывается та же струя признанія серьезныхъ особенностей русскаго политическаго духа (ср. напр. брош. deutsche Krieg mit Russland). Здсь мысль со злобой останавливается въ раздумья надъ историческими задачами ‘Moskowiterthum’а’, здсь высказывается пониманіе неистребимости въ Русскомъ народ, со временъ Рюрика, идеи единства ‘святой Руси (des heiligen Russlands)’. Самая борьба, возможная между Россіей и Германіей, объясняется не какими либо случайностями, но ‘природой государства и политическими традиціями (durch die Natur deа Staates und die traditionelle Politik, nicht durch die persцnlichen Neigungen des Selbstherrschers).’
Такое отношеніе къ Россіи, конечно, весьма понятно, потому что, дойдя до крайнихъ послдствій принципа упраздненія власти, западноевропейская мысль не могла не обратиться въ особенностямъ сосдней страны, гд нтъ джентльменски и платонически почтительнаго монархизма англійскаго, гд нтъ наполеоновскаго имперіализма, длающаго изъ народа пьедесталъ для личности императора, гд нтъ исполненнаго скрытыхъ взаимныхъ между правительствомъ и подданными козней конституціонализма германскаго или австрійскаго,— а гд есть искреннее, многовковое единеніе народа съ трономъ, на которомъ никогда не было своихъ собственныхъ, отдльныхъ интересовъ, на которомъ никогда не было иной гордости, кром народной гордости, никогда не было иныхъ заботъ, радостей и надеждъ, кром общихъ всей стран. Въ этомъ единеніи, безспорно, кроется таинство истинной монархіи. Но дло въ томъ, что трудно ршить вопросъ: всякой-ли стран, сердцу всякой-ли націи доступно это таинство?…

VIII.
Два условія политическаго благополучія: полнота правомочія органовъ власти и гарантіи правильнаго ихъ функціонированія.

Весьма недавно въ Россіи было замтно увлеченіе европейскими политическими идеями и порядками. Подъ дйствіемъ такого временнаго, наноснаго увлеченія, совершено было заимствованіе нкоторыхъ учрежденій, примнительно, главнымъ образомъ, къ области мстнаго управленія. Такъ какъ время заимствованія совпало со временемъ господства на запад очерченнаго выше стремленія къ ослабленію власти, то и нововведенія наши, естественно, должны были проявить соотвтственныя слдствія.
Но общій характеръ русской политики послднихъ лтъ даетъ увренность въ иномъ, лучшемъ оборот длъ. Мы говоримъ, конечно, не о какомъ-либо закрпощеніи одной части населенія въ рабство другой, а о справедливой, ко всмъ одинаково заботливой сил власти, которая изъ своего верховнаго средоточія мощно охватитъ вс части нашего отечества и во всхъ мстахъ обновитъ и воскреситъ великую грань между дозволеннымъ и недозволеннымъ, между законнымъ и беззаконнымъ.
Говоря до сихъ поръ о сил власти какъ о величайшемъ непремннйшемъ условіи политическаго благополучія страны, мы скажемъ теперь о второмъ, также весьма важномъ условіи этого благополучія. Давая полную мру силы своимъ органамъ, разсяннымъ по всей широт территоріи, государственная власть заинтересована подлежащимъ употребленіемъ этой ввренной силы. Необходимо, чтобы всякое лицо, облеченное властью водворять порядокъ или длать свое дло въ той или другой отрасли общежитія, дйствительно осуществляло свое назначеніе. Не хорошо, когда должностныя лица поставлены въ условія паралитической неподвижности, но также дурно, когда они не употребляютъ данной имъ власти или злоупотребляютъ ею. Въ этомъ послднемъ случа самое благо — сила власти — обращается во зло. Бентамъ хорошо понимаетъ дло, говоря и повторяя о необходимости ‘максимаціи надлежащихъ способностей у должностныхъ лицъ’, о необходимости ‘уменьшенія до крайности въ ихъ рукахъ возможности длать зло, при оставленіи у нихъ въ широкомъ объем власти длать добро’. И дйствительно, съ желательнымъ развитіемъ полноты правомочія должностныхъ лицъ должно идти развитіе должностной отвтственности. Это два явленія, требующія постояннаго и тснаго сосуществованія, даже боле — это дв стороны одного и того же великаго государственнаго дла.
Наша новая политика исходитъ именно изъ этой мысли. То слово, которымъ начинается текущая эпоха, ставитъ на первомъ мст, среди предстоящихъ задачъ, ‘водвореніе порядка и правды въ дйствіи учрежденій’. Лозунгъ, данный съ высоты трона, тотчасъ же отравился въ центральныхъ органахъ власти ршимостью выступить противъ печальныхъ, ‘столь обычныхъ у насъ явленій’, каковы: ‘бездйствіе властей, небрежное исполненіе обязанностей и равнодушіе къ общему благу со стороны многихъ административныхъ и общественныхъ дятелей, корыстное отношеніе къ государственному и общественному достоянію’ {См. Манифестъ 29 апрля 1881 г. и циркул. мин. Вн. Длъ того же года.} и пр. Безъ сомннія, благія предначертанія будутъ осуществляться, но представляютъ ли надлежащее удобство этому осуществленію нормы нашего дйствующаго права? На этотъ вопросъ, въ силу указанныхъ ниже причинъ, нельзя не отвтить отрицательно.
Само собою разумется, что нтъ никакой возможности перечислить съ точностію способы и дйствія, въ которыхъ можетъ проявляться нарушеніе служебнаго долга. Здсь отражается жизнь, со всею ея сложностію, со всмъ ея неуловимымъ многообразіемъ.
Мы не имемъ намренія, входить въ подробное изслдованіе законоположеній, регулирующихъ у насъ должностную отвтственность. Мы ограничимся лишь нкоторыми замчаніями, имя въ виду область административнаго вдомства. Наше вниманіе будетъ сосредоточено на относящихся къ разсматриваемому вопросу статьяхъ Уложенія о Наказаніяхъ и Судебныхъ Уставовъ.
Обращаясь къ Уложенію о Наказаніяхъ, мы находимъ богатый арсеналъ репрессивныхъ мръ, предназначенныхъ грозить должностному лицу за совершеніе различныхъ преступленій и проступковъ. Длиннымъ рядомъ идутъ эти угрозы, начиная съ легкаго замчанія и кончая тяжкими карами, тюрьмой, ссылкой и каторгой. Все, казалось бы, предусмотрно здсь, все взвшено, и каждому шагу преступности соотвтствуетъ должная мра возмездія. Однако же, пристальный взоръ, устремленный на эти законоположенія, усматриваетъ кое-что, могущее имть невыгодныя практическія послдствія.
Во-первыхъ, замтна мстами неопредленность репрессіи. Эта неопредленность обусловливается преимущественно неопредленностью формулировки понятій нкоторыхъ проступковъ. Такъ напр., чмъ отличаются другъ отъ друга ‘бездйствіе власти’ и ‘нерадніе въ отправленіи должности’? Помогая трудности различенія этихъ проступковъ, Сенатъ предложилъ объясненіе (82/12 по д. Мровинскаго): ‘Существеннымъ признакомъ, говоритъ онъ, отличающимъ бездйствіе власти отъ нераднія по служб, представляется именно непринятіе или неупотребленіе должностнымъ лицомъ всхъ указанныхъ или дозволенныхъ закономъ мръ и средствъ предупредить вредъ, угрожавшій государству, обществу или ввренной лицу части’. Но дйствительно ли это объясненіе устраняетъ возможность недоразумній? Нисколько. Различіе между названными понятіями такъ же трудно уловимо, какъ напримръ, между понятіями: праздность и лность. Общество можетъ терпть отъ бездятельнаго администратора такъ же, какъ и отъ нерадиваго, лнящагося принимать необходимыя мры. На ряду съ такою трудностью установленія названной разграничительной линіи мы видимъ значительную разницу въ наказаніяхъ, опредленныхъ за совершеніе этихъ проступковъ. Нерадніе карается лишь ‘замчаніемъ или выговоромъ боле или мене строгимъ’, и только когда чиновникъ ‘въ теченіе одного года’ подвергается за это ‘многократнымъ замчаніямъ или тремъ строгимъ выговорамъ’, да еще потомъ, ‘въ томъ же самомъ году, снова оказался виновнымъ въ упущеніи’, тогда только, ‘смотря но обстоятельствамъ, онъ подвергается: или выговору со внесеніемъ въ послужной списокъ, или вычету отъ трехъ мсяцевъ до одного года изъ времени службы, или перемщенію съ высшей должности на низшую’ (ст. 410). Гораздо строже наказаніе за бездйствіе (ст. 341): здсь видимъ отршеніе отъ должности, исключеніе изъ службы, заключеніе въ крпости отъ восьми мсяцевъ до одного года и четырехъ мсяцевъ: ‘въ случаяхъ же особенно важныхъ’ — ссылка на житье въ Сибирь. Но предъ нами тутъ опять неопредленность: въ чемъ заключаются эти особенно важные случаи? Ршеніе Сената объясняетъ (72—1.123 по д. Ушакова): ‘Законъ, говоря о случаяхъ превышенія или бездйствія власти особенно важныхъ, не опредляетъ существенныхъ признаковъ того, что разумть подъ словомъ »особенно важныхъ». Важность эта зависитъ, съ одной стороны, отъ того насколько должностное лицо переступило границы своей власти (или не дошло до нихъ), а съ другой, отъ свойства послдствій, происшедшихъ отъ преступленія’. Слдовательно, это объясненіе опредляетъ особенную важность случаевъ особенною важностью нарушенія предловъ власти и послдствій. Но, конечно, неопредленность выраженія не исчезаетъ съ перенесеніемъ его въ другую сферу. Едва ли ошибочно предположить, что указанная цпь неопредленностей можетъ вводить въ соблазнъ чиновника, склоннаго къ прегршенію, надеждой увернуться изъ категоріи особенно важнаго бездйствія въ простое бездйствіе, а отсюда проскользнуть въ благодатную область нераднія.
Подобное же отсутствіе точности и опредленности репрессіи находимъ и въ другихъ мстахъ. Такъ, въ опредленіи лихоимства ‘съ вымогательствомъ’ и просто лихоимства. За первое преступленіе Уложеніе грозитъ суровыми наказаніями: ссылкой на житье въ Сибирь, на поселеніе, и пр. (ст. 378). За второе же кара несравненно легче: ‘когда лицо, состоящее на служб, по длу или дйствію, касающемуся до обязанностей его по служб, приметъ подарокъ, посл исполненія того, за что оный былъ предназначенъ, виновный подвергается денежному взысканію не свыше двойной цны подарка’ (ст. 372). Всякому знакомому съ практическою жизнью извстно, насколько неуловимо тонко и замаскированно можетъ быть вымогательство: тягостныя проволочки, подъ покровомъ формализма длопроизводства, весьма несносныя для обывателя: ‘придите завтра’ и пр., все это трудно поддается раскрытію и служитъ могущественнымъ мотивомъ общанія ‘благодарностей’, непрерывность же отношеній между обывателемъ и учрежденіями обезпечиваетъ аккуратность выполненія данныхъ общаній. Такимъ образомъ, ‘вымогательство’ составляетъ въ дйствительности нчто эластичное, а между тмъ на этой тонкой грани основывается указанная разница репрессіи. Сама собою напрашивается мысль о необходимости уменьшить разстояніе между крайностями названныхъ каръ, поднявъ наказаніе за лихоимство вообще.
Кром примровъ неопредленности репрессіи, въ Уложеніи о Наказаніяхъ можно отмтить еще примры слабости репрессіи. Такъ, обращаясь къ положеніямъ, касающимся взаимныхъ отношеній должностныхъ лицъ, находимъ слдующее. Въ ст. 391: ‘Начальникъ, удалившій отъ должности подчиненнаго за какую-либо вину, не истребовавъ отъ него объясненія, или въ случа когда сія вина не важна, не испробовавъ надъ нимъ прежде предоставленныхъ ему закономъ мръ исправленія, подвергается за сіе, когда при такомъ удаленіи будетъ именно и формальнымъ образомъ объявлено, что сіе учинено за вину удаляемаго,— въ первый разъ и во второй — замчанію, а въ третій — строгому выговору, если, впрочемъ, онъ не докажетъ, что такое немедленное удаленіе, по дошедшимъ до него достоврнымъ свдніямъ, было необходимо для порядка и пользы службы’. Эта статья иметъ цлью водвореніе законности и справедливости въ мір служебной іерархіи, но она едва ли достигаетъ своей цли вслдствіе заключающихся въ ней оговорокъ и слабости наказаній, мало прескающихъ возможность начальственнаго произвола въ отношеніяхъ къ подчиненнымъ. Боле сильныя кары, угрожая только проявленіямъ каприза, нисколько не парализовали бы осмотрительную строгость справедливаго начальника.
Затмъ, наказаніе равное указанному, по ст. 398, грозитъ начальнику, ‘если онъ принуждаетъ подчиненнаго заниматься длами, не принадлежащими къ обязанностямъ но служб или несовмстными съ его званіемъ и должностью’. Отсюда человкъ, склонный къ шутливому отношенію къ серіознымъ вещамъ, могъ бы придти къ заключенію, что начальникъ, подъ страхомъ замчанія или выговора, можетъ поручать подчиненнымъ неслужебныя дла: ходить за покупками, рубить дрова, доить коровъ и пр. Но нужно сказать, что слабость репрессіи въ разсматриваемомъ отношеніи является какъ бы обоюдоострой. Подчиненный можетъ (по ст. 394) ‘грубо или неприлично обходиться съ начальникомъ’, или ‘прямо оскорблять его бранными или ругательными словами’, подъ угрозой строгаго выговора или ареста на время отъ семи дней до трехъ недль… За явное ослушаніе начальству въ длахъ службы чиновнику грозитъ строгій выговоръ и другія мры (ст. 393). Едва ли будетъ ошибочно думать, что справедливость и дисциплина въ служебномъ мір должны быть обезпечены съ большею энергіей.
Слабость репрессіи выступаетъ и въ карахъ примнительныхъ въ служебнымъ злоупотребленіямъ относительно частныхъ лицъ. Чиновникъ можетъ, напримръ, произвести обыскъ въ дом обывателя, ‘безъ всякихъ достойныхъ уваженія причинъ’ и, ‘не имя на то правъ’, подъ угрозой строгаго выговора, или — смотря по сопровождавшимъ его поступки обстоятельствамъ (вроятно, по степени употребленной возмутительной грубости?) — отршенія или исключенія изъ службы (ст. 349). Слабость репрессіи въ столь важныхъ вещахъ можетъ не проявлять особенно яркихъ послдствій, когда органы власти безсильны и парализованы узкостію своихъ компетенцій, но съ необходимою полнотой ихъ правомочій должны соединяться боле существенныя гарантіи должнаго употребленія ввренной государственной силы.
Въ нкоторыхъ случаяхъ, въ силу существующаго склада жизни, слабость репрессіи переходитъ въ полную мнимость ея. Такъ за небрежность въ сохраненіи казенныхъ и иныхъ денегъ, ввренныхъ должностному лицу по служб, высшая мра наказанія — удаленіе отъ службы (ст. 351). Но если эта мра примняется, напримръ, къ сельскому старост, который вступаетъ въ должность неохотно, принуждаемый міромъ насильно, то названная кара будетъ не наказаніемъ, а скоре наградой. Или, другая статья: ‘полицейскій чиновникъ, по нераднію не извстившій своевременно, кого слдовало, о содянномъ преступленіи, или не задержавшій приличаемаго въ ономъ’, подвергается наказанію, въ высшей мр, увольненіемъ отъ должности (ст. 447). Но если удаляютъ отъ должности за совершеніе названныхъ выше, чрезвычайно важныхъ для общества упущеній, напримръ, сотскаго, попавшаго на службу противъ желанія, то, очевидно, послдній будетъ искать случая упустить преступника и выказать небрежность въ дл охраненія общественнаго спокойствія.
Кром несовершенствъ въ указанныхъ двухъ отношеніяхъ, можно было бы еще отмтить не вполн достаточную мру гарантированности интересовъ частныхъ лицъ, которымъ можетъ быть наносимъ матеріальный имущественный ущербъ проступками по должности лица. Въ статьяхъ 354, 360, 59 усыновляется правило: ‘присвоенное или растраченное должностнымъ лицомъ взыскивается съ его имнія’. Но весьма возможны случаи, когда у должностная лица имущества нтъ. При томъ деньги ввряются гражданами чиновнику, не какъ богатому человку, а какъ органу власти. Различнаго рода ‘взносы’ длаются обывателемъ не тмъ лицамъ, къ которымъ онъ обращается но личному усмотрнію, а тмъ, которыя назначены для этого. Довряя чиновнику, обыватель довряетъ власти, и нельзя осуждать его удивленія, когда въ случа какого-либо вреда и убытка, онъ видитъ себя лицомъ къ лицу какъ бы съ обыкновеннымъ человкомъ, который, быть можетъ, помимо своего должностная значенія, не иметъ иныхъ условій кредита.

IX.
Способы преслдованія нарушеній служебнаго долга. Отвтственность должностныхъ лицъ, ‘не имющихъ начальства’.

Сдлавъ нсколько замчаній о карательныхъ мрахъ, выдвигаемыхъ закономъ противъ проступковъ должностныхъ лицъ, мы окинемъ взоромъ рядъ вопросовъ о способахъ, которыми осуществляются названныя мры.
Дла о служебныхъ проступкахъ возбуждаются, какъ указываетъ сжато ст. 1077 Уст. Уг. Суд., жалобами и объявленіями частныхъ лицъ, сообщеніями и донесеніями должностныхъ лицъ и надзоромъ начальства. Жалобы и донесенія направляются къ начальству, опредлившему чиновника на должность, или въ первый департаментъ Сената (въ случаяхъ опредл. ст. 1085). Что касается дальнйшаго движенія дла, то оно опредляется ст. 1066, гд говорится: замчанія и выговоры (безъ внесенія въ послужной списокъ) могутъ быть опредляемы по распоряженію непосредственнаго начальства, вычеты изъ жалованья, перемщеніе съ высшей должности на низшую, удаленіе отъ должности и арестъ до семи дней, опредляются по распоряженію начальства, отъ котораго зависитъ назначеніе на должность, вс прочія наказанія налагаются не иначе какъ по суду. Къ этой стать присоединяется ст. 1089, которая, въ своемъ третьемъ пункт, перечисляетъ условія, при наличности которыхъ всякое дло о служебномъ проступк изслдуется чрезъ судебнаго слдователя, а съ тмъ вмст, значитъ, и требуетъ судебнаго ршенія. Условія слдующія: когда въ преступленіи участвовали и частныя лица, когда съ обвиняемаго требуется вознагражденіе за вредъ и убытки, и когда дло идетъ о преступленіи, за которое полагается лишеніе всхъ или особенныхъ правъ.
Названныя дв статьи имютъ очень важное значеніе, такъ какъ, исходя изъ нихъ, дла о преслдованіи должностныхъ проступковъ идутъ двумя различными путями: одни направляются по дорог административнаго изслдованія и наказанія, другія поворачиваютъ на путь судебнаго разсмотрнія.
Что касается перваго направленія, то здсь замчается малочисленность законодательныхъ указаній и опредленій. Тутъ упоминается лишь о прав начальства назначать, если нужно, чиновника для разслдованія дла и настойчиво требуется предварительное объясненіе обвиняемаго (ст. 1086). Дальнйшая судьба административныхъ проступковъ означенной категоріи исчезаетъ въ сфер, скрытой это всякаго посторонняго взора: эти дла составляютъ ‘домашнее дло’ служебныхъ вдомствъ. Такая таинственность иметъ много сторонниковъ между иностранными и русскими писателями, но доводы ихъ не кажутся вполн убдительными. Если говорятъ, что общеизвстность исхода названныхъ, совершенно особенныхъ, спеціальныхъ длъ не можетъ служить поученіемъ народу, то можно замтить, что эти дла, тмъ не мене, представляютъ для общества чрезвычайно важный интересъ: зная, что за должностными лицами есть надзоръ, наблюдая послдствія жалобъ, видя кару упущеній и злоупотребленій, обыватель преисполняется доврія къ власти и переноситъ случающіяся отступленія отъ служебнаго долга съ терпніемъ, въ ожиданіи ихъ наказанія, а не смотритъ на окружающее пассивнымъ взоромъ безнадежности. Если говорятъ, что общеизвстность усиливаетъ наказаніе и подрываетъ уваженіе къ должностному персоналу, то можно отвтить, что забота о лицахъ, злоупотребившихъ довріемъ государства, излишня, уваженіе же обезпечивается не тайной, а нравственною чистотой.
Переходя ко второму пути преслдованія и наказанія служебныхъ проступковъ (посредствомъ суда), мы замчаемъ здсь недостатокъ необходимой опредленности и точности. Ст. Уст. Угол. Суд. обнаруживаютъ нкоторое колебаніе и эквилибрированіе между двумя признаваемыми одинаково самостоятельными властями: между административною и судебною властью. Самъ Уставъ постоянно допускаетъ возможность ‘разномыслій’, и, какъ коррективъ такой признаваемой неопредленности нормъ, указываетъ на всепримиряющее и улаживающее усмотрніе Сената.
Ближайшее разсмотрніе дла убждаетъ, что дйствительно разногласія возможны, и что самое усмотрніе Сената не всегда оказывается въ силахъ привести въ подлежащее сочетаніе дв самостоятельныя силы, руководящія процессомъ. Недоразумнія начинаются съ перваго шага. По ст. 1068 Уст. Уг. Суд.. начальство, прежде возбужденія преслдованія, обязано истребовать отъ обвиняемаго объясненіе. Эта статья даетъ извстную гарантію чиновнику, и чмъ серіозне обвиненіе, тмъ понятно важне оно для обвиняемаго. Но въ объясненіи Сената (1873 года No 2170) находимъ указаніе, согласно которому ‘въ особенно важныхъ случаяхъ’ можно начинать преслдованіе и безъ истребованія объясненій. Конечно, означенное истребованіе объясненій, на представленіе которыхъ не положено срока, можетъ замедлять дло, но съ другой стороны, все же нсколько неловко вводить въ нормы судопроизводства шаткое понятіе объ особенной важности случаевъ и тмъ открывать возможность, опирая^’ на это понятіе, дйствовать вопреки прямому велнію закона. Затмъ возникаетъ вопросъ, могутъ ли объясненія, данныя обвиняемымъ, устранить назначеніе разслдованія дла или слдствія? Ршеніе Сената (1873 г. No 2170) говоритъ: ‘За начальствомъ нельзя отрицать права прекратить дло по истребованіи объясненій отъ обвиняемаго въ тхъ, безъ сомннія рдкихъ, случаяхъ, когда обвиняемый представитъ въ своемъ объясненіи такіе доводы, которые служатъ къ его оправданію. Въ длахъ же, подлежащихъ производству чрезъ судебнаго слдователя, начальство, независимо это всякихъ объясненій, должно дать длу дальнйшее направленіе’. Такимъ образомъ, не говоря уже о скептическомъ взгляд Сената на объясненія обвиняемыхъ вообще (см. подчеркнутое мсто), практическое значеніе этихъ объясненій сводится почти къ нулю, и статья закона, которая хочетъ, чтобы угроза наказанія должностному лицу проходила чрезъ поврку инстанціи, спеціально знающей условія юридической и политической дятельности чиновника, эта статья обращается въ мертвую букву.
Дале случаи, когда требуется изслдованіе дла чрезъ судебнаго слдователя точно обозначены ст. 1089 ст. Уст. Уг. Судопр.
Но изъ объясненій Сената можно заключить, что такого же рода изслдованіе примнимо и при другихъ обстоятельствахъ. Такъ въ ршеніи 1873 года No 2173 видимъ: ‘Если слдствіе уже было произведено и представлено слдователемъ прокурору, то дло подлежитъ дальнйшему направленію’. Этимъ ршеніемъ начатіе слдствія вопреки ст. 1089 признается правильнымъ, ибо, считая начало дла неправильнымъ, необходимо было бы отрицать законность и его продолженія.
По смыслу закона (стт. 1088 и 1097 Уст. Уг. Судопр.), преданіе суду должностныхъ лицъ есть дло административныхъ учрежденій. Но на практик, утвержденной ршеніемъ Сената, оказывается, что здсь дозволительна и иниціатива прокурора (въ длахъ, означенныхъ ст. 1089). Въ сенатскомъ объясненіи (9 декабря 1871 г.) читаемъ: ‘Отъ обсужденія вопроса объ отвтственности должностная лица и назначенія надъ нимъ предварительнаго слдствія чрезъ судебнаго слдователя не можетъ быть, по духу закона, отстранена прокурорская власть, тмъ боле, что назначеніе надъ обвиняемымъ слдствія чрезъ судебнаго слдователя, помимо начальства обвиняемаго, ограничивая его случаями особенно важными, не можетъ быть стсненіемъ правъ административной власти’. Однако, въ другомъ ршеніи (9 декабря 1875 г.), Сенатъ не призналъ правильнымъ возбужденіе дла прокуроромъ помимо начальства, говоря, что вышеприведенное его объясненіе касается только особенно важныхъ длъ, къ числу каковыхъ не относится данное дло. Чтобъ указать все неудобство замны твердыхъ пруилъ проблематичными ссылками на особенную важность случаевъ, мы изложимъ въ нсколькихъ словахъ обстоятельства дла, отнесеннаго сенатомъ къ разряду не важныхъ. Поводомъ къ преслдованію здсь послужили слдующія дйствія полиціймейстера А—ва: лишеніе мщанки Н. и крестьянки Г. свободы, въ продолженіе пяти сутокъ, безо всякихъ достойныхъ уваженія причинъ, 2) произвольное обязаніе Н., имвшей не просроченный видъ на жительство, выхать изъ города, и высылка Г., безъ законнаго основанія, этапнымъ порядкомъ, на мсто ея приписки, не смотря на то, что она имла документы, удостовряющіе ея личность.
Разнорчія о степени важности случаевъ должны идти обыкновеннымъ порядкомъ на разршеніе компетентныхъ учрежденій, но здсь возникаетъ вопросъ, должно ли быть пріостановлено слдствіе на время разршенія спорнаго пункта? Если слдствіе будетъ продолжаться, то оно можетъ добыть факты, съ которыми станетъ въ разладъ полученное опредленіе учрежденія, не имвшаго въ виду этихъ новыхъ обстоятельствъ. Если же допустить пріостановку, то административное veto будетъ подрывать право прокурора, къ тому же, пріостановка можетъ повлечь за собою сокрытіе слдовъ преступленія. Вообще весь ходъ процесса открываетъ доступъ ряду возможныхъ разнорчій, коснемся ли мы составленія обвинительнаго акта прокуроромъ, который можетъ быть не согласенъ со взглядомъ на дло начальства, или квалификаціи преступленія, или опредленія подсудности и пр. (ср. статью Постовскаго, Юрид. Встн. 1880, 34).
Въ заключеніе, сдлаемъ нсколько замчаній о способахъ преслдованія и наказанія нарушеній служебнаго долга въ земскихъ учрежденіяхъ.
Дйствія уздныхъ управъ разсматриваются уздными собраніями (ст. 113 Полож. о земск. учрежд.), и, если оказываются незаконными, передаются въ губернское земское собраніе. Здсь же происходитъ разсмотрніе дйствій управъ и по жалобамъ частныхъ лицъ, по требованіямъ правительственныхъ установленій и по ревизіи отчетности. Губернскимъ же собраніямъ предоставлено право ‘передачи сихъ дйствій на разсмотрніе судебныхъ мстъ (ст. 114)’. Губернское собраніе можетъ производить мстное дознаніе и требовать личныхъ объясненій отъ членовъ управъ (ст. 115). Отвтственность лицъ, подчиненныхъ управамъ, опредляется управами, предсдатели и члены управъ предаются суду губернскими собраніями (ст. 116).
Изъ очерченнаго порядка вытекаетъ слдующее. Во-первыхъ, вопросъ о законности дйствій земскихъ должностныхъ лицъ ршается многоголовымъ собраніемъ обывателей. Но такъ какъ нтъ условій, гарантирующихъ способность обывателя длать оцнку согласія съ законами того или другаго дйствія, то нтъ основанія предполагать непремнно такую способность и у собранія обывателей: цлое равняется сумм составляющихъ его частей. При томъ, закрытая баллотировка (ст. 88) ведетъ къ составленію приговора изъ неизвстныхъ и неотвтственныхъ мнній и открываетъ просторъ не опредленнымъ и яс- нымъ мотивамъ, а разнымъ постороннимъ соображеніямъ, чувствованіямъ и вліяніямъ. Вообще, серіозное дло преданія суду грозитъ обратиться въ арену бойкихъ языковъ и крпкихъ легкихъ, на почв малоопытной нершительности и пассивности большинства. Во-вторыхъ, единственная форма служебной отвтственности въ предлахъ земскихъ учрежденій есть судъ, судебное разсмотрніе и наказаніе по суду. Это объясняется тмъ, что, по выраженію Сената (1871 года No 345), ‘должностныя лица земства не имютъ начальства, въ должность никмъ не назначаются, а потому для нихъ не можетъ и существовать особаго порядка административной отвтственности, и они подлежатъ наказаніямъ за преступленія и проступки по должности не иначе какъ по судебному приговору’. Такимъ образомъ, никакое замчаніе или выговоръ не могутъ быть сдланы служащему въ земств безъ того, чтобы на послдняго не былъ направленъ сложный громоздкій аппаратъ судебнаго преслдованія. Весьма понятно, что на практик не легко обращаться всякій разъ въ помощи этого аппарата, а потому многое предосудительное и противозаконное должно оставаться безъ наказанія, что ведетъ неизбжно къ порч общаго хода земскаго управленія.
Въ виду того, что должностныя лица земства ‘начальства не имютъ’, особенную важность получаетъ вопросъ: какимъ образомъ частное лицо, задтое тмъ или другимъ постановленіемъ земскаго собранія, можетъ защитить свой правый интересъ? Жаловаться на постановленія собранія въ Сенатъ дозволяется лишь правительственнымъ и общественнымъ учрежденіемъ, и то не по существу длъ, а въ случаяхъ выхода означеннаго постановленія изъ предла вдомства или власти и нарушенія общихъ законовъ, подлежащаго уголовному суду (ст. 118). Вс же другія лица могутъ вести дло съ земствомъ, юридическимъ лицомъ, въ гражданскомъ суд (ст. 119). Но жаловаться на земскія собранія, какъ на органъ управленія, нельзя: инстанціоннаго обжалованія постановленій земскаго собранія,— замчаетъ Сенатъ,— въ закон не указано, и въ случа введенія его, это послужило бы только къ излишнему обремененію высшихъ правительственныхъ учрежденій. Коррективъ возможныхъ уклоненій собраній отъ должной справедливости и законности указывается въ прав губернаторовъ и министра Внутреннихъ Длъ пріостанавливать исполненіе противныхъ законамъ постановленій, причемъ частныя лица имютъ право и возможность входить со своими заявленіями какъ къ губернатору, такъ и къ министру, и послдніе, буде найдутъ эти заявленія заслуживающими вниманія, могутъ пріостановить исполненіе, чмъ интересы частныхъ лицъ гарантируются отъ произвола собраній (цирк. предпис. мин. Внутр. Длъ 13 апр. 1867). Слдовательно, якоремъ спасенія является ст. 9 Полож. о земск. учр., по которой ‘губернаторъ и министръ Внутреннихъ Длъ имютъ право останавливать исполненіе всякихъ постановленій земскихъ учрежденій противныхъ законамъ или общимъ государственнымъ пользамъ’. Однако, и этотъ якорь спасенія, стоящій какъ-то сбоку, вызываетъ нкоторыя сомннія но отношенію къ защит интересовъ частныхъ лицъ. Сенатъ (27 мая 1872 года) по протесту губернатора на постановленіе земскаго собранія объ отказ въ возвращеніи не надлежаще взысканнаго съ одного лица земскаго сбора, замтилъ, что губернатору не слдовало принимать жалобу означеннаго потерпвшаго лица, потому что жалующійся имлъ право предъявить искъ къ собранію въ подлежащемъ судебномъ мст. Но, какъ мы уже говорили, и какъ то утверждаетъ ст. 119, иски могутъ быть предъявляемы къ земскимъ учрежденіямъ только какъ юридическимъ лицамъ и, по неоднократнымъ объясненіямъ Сената (1887, Л’ 260), вдомству суда принадлежатъ лишь нарушенія и споры о прав гражданскомъ, дла же по раскладк и взиманію сборовъ, и пр., принадлежатъ вднію правительственныхъ, а не судебныхъ установленій (ср. Юр. В., 1880 г. 4).
Къ этому довольно заколдованному кругу должно прибавить слдующее: ‘Дипломатическій’ обмнъ земскихъ постановленій и губернаторскихъ возраженій иметъ цлью (по опр. Сената, 11 ноября 1870) разъяснить другъ другу обстоятельства дла и убдить ту или другую сторону въ правот одной изъ нихъ. Если дло убжденія не состоялось, то спорный вопросъ переносится въ Сенатъ. Но нужно имть въ виду, что на выраженіе протеста губернатору положенъ недльный срокъ, и если срокъ пропущенъ, то все кончено, напр., если раскладка земскихъ сборовъ (по утвержд. ея губернскимъ собраніемъ) не была опротестована въ теченіи семи дней, то она,— по выраженію Сената (13 ноября 1867),— ‘вошла въ законную силу и измнена быть не можетъ’, хотя бы — приходится предположить — она была противна законамъ, государственнымъ пользамъ, правамъ и интересамъ частныхъ лицъ.
Указанныя и имъ подобныя затрудненія въ функціонированіи земскихъ органовъ проистекаютъ, главнымъ образомъ, изъ ихъ искусственнаго обособленія. Земство выдлено въ особой міръ, тогда какъ, по своей сущности, оно есть лишь часть общегосударственнаго внутренняго управленія. Земство и администрація ‘сносятся’ другъ съ другомъ, какъ два независимыя владнія, на самомъ же дл, по своей природ, они составляютъ единое цлое. Въ своемъ искусственномъ расчлененіи они напоминаютъ описанное Платономъ существо, которое было раздлено на дв половины, осужденныя на тягостное томленіе въ неестественной изолированности.

——

Если девизъ современной нашей политики можетъ быть формулированъ такъ: ‘сильная власть и порядокъ въ дйствіи учрежденій’, то нельзя не замтить, что нкоторымъ препятствіемъ осуществленію второй части девиза служатъ очерченныя выше несовершенства нормъ, регулирующихъ должностную отвтственность.
Ярош Киприан Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Русские и иностранные критики России, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892
  2. Забота о ближнем, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892
  3. Психологическая параллель, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892
  4. Дорожное дело в России, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892
  5. Научный обзор, Челпанов Георгий Иванович, Год: 1889
  6. Формозский вопрос между Китаем и Японией, Ибис Павел Иванович, Год: 1875
  7. Пифагор, Голицын Николай Николаевич, Год: 1855
  8. Период северного оленя в Средней Европе, Фохт Карл, Год: 1867
Электронная библиотека