Русские и иностранные критики России, Ярош Киприан Николаевич, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

ПАРАЛЛЕЛИ.

Собраніе статей: Русскіе и иностранные критики Россіи.— Психологическая параллель.— Забота о ближнемъ.— Сила власти и должностная отвтственность.— Дорожное дло въ Россіи

Проф. К. Ярошъ.

ХАРЬКОВЪ.
Типографія Адольфа Дарре, Рыбная улица, д. No 28.
1892.

ИНОСТРАННЫЕ И РУССКІЕ КРИТИКИ РОССІИ.

Постивъ проздомъ, во время своего южнаго путешествія, Кіевъ, Екатерина II спросила у сопровождавшихъ ее пословъ, англійскаго, французскаго и австрійскаго, какъ имъ нравится городъ? Выслушавъ отвты дипломатовъ, Императрица замтила съ улыбкой, что въ ихъ мнніяхъ ясно выразились отличительныя свойства ихъ національностей.

Изъ этого тонкаго замчанія можно съ полной справедливостью сдлать широкое и разностороннее обобщеніе. И въ самомъ дл, вс, такъ называемые ‘отзывы иностранцевъ’ неизбжно, по свойствамъ человческой природы, должны быть запечатлны характеромъ національной субъективности. Попадая въ среду незнакомыхъ явленій чужой жизни, иностранецъ оглядывается съ любопытствомъ, присматривается и высказываетъ сужденія объ окружающихъ фактахъ. Такія сужденія неминуемо входятъ важною составною частью въ его мысли и слова, вслдствіе чего его ‘описанія’ являются не какимъ-либо фотографическимъ, или, вообще, объективнымъ изображеніемъ видннаго и наблюденнаго, а приговоромъ, результатомъ суда надъ этими описанными явленіями.

Но тутъ возникаетъ важный вопросъ: на основаніи чего производитъ иностранецъ свой судъ? Откуда беретъ онъ т аршины, масштабы, мрила и критеріи, которые онъ прикладываетъ къ оцниваемымъ фактамъ? На этотъ вопросъ возможенъ одинъ отвтъ: иностранецъ привозитъ свои мрила съ собою. Онъ является въ предлы чужой жизни съ багажемъ привычекъ и вкусовъ, усвоенныхъ у себя дома, онъ длаетъ разсортировку наблюдаемаго, на основаніи своихъ взглядовъ и идеаловъ, на основаніи того, что онъ привыкъ любить и ненавидть. Такимъ образомъ, передъ нами выясняется, что означаютъ и чего стоятъ его сужденія. Оцнка описываемаго есть ничто иное, какъ констатированіе согласія или несогласія свойствъ разсматриваемой жизни съ свойствами жизни того мста, откуда пришелъ описатель. Можетъ ли насъ радовать похвала иностранца? Говоря по справедливости,— нтъ, потому что эта похвала свидтельствуетъ только о сходств данной стороны нашей жизни съ соотвтственною стороною чужой жизни. Можетъ ли насъ огорчать порицаніе иностранца? Также нтъ, потому что оно есть лишь констатированіе несходству и чмъ энергичне иностранецъ бранитъ и негодуетъ, тмъ онъ сильне подчеркиваетъ это несходство, и ничего больше.

Конечно, когда чужеземный докторъ ‘бранитъ’ наше здоровье, ‘порицаетъ’ ритмъ нашего сердца или звукъ нашего дыханія, тогда мы имемъ основаніе тревожиться и огорчаться. Существенное различіе между врачами заключается въ томъ, что одни изъ нихъ могутъ быть хорошими, другіе плохими, а не въ томъ, что одни изъ нихъ нмцы, а другіе французы или русскіе. Врачъ, къ какой бы онъ стран или народности ни принадлежалъ, иметъ общее и твердое мрило для своихъ сужденій, а именно: представленіе о ‘нормальномъ человк’, представленіе, добытое точнымъ изученіемъ человческаго организма во все теченіе его существованія, отъ зачаточнаго фазиса до момента смерти, и всхъ анатомическихъ, физіологическихъ и патологическихъ сторонъ его природы. Совсмъ не то представляетъ собою этическая сфера нашей жизни. Здсь нельзя установить неизмнный и объективный образъ ‘нормальнаго человка’, наука безсильна въ данномъ случа, потому что передъ нею нтъ опредленнаго, законченнаго объекта, къ которому бы она могла приступить съ своими операціями констатированія. Этическое добро и совершенство составляетъ цль человчества, но люди еще не достигли и не осуществили эту цль. Человчество еще въ поход, оно любитъ добро и желаетъ его, но еще не знаетъ его, потому что знать, въ строго-научномъ смысл этого слова, можно только то, что было и что есть. За отсутствіемъ объективнаго и научно-утвержденнаго образа должнаго или идеальнаго, людямъ остается самимъ формулировать или создавать его. И различныя части человчества, на которыя оно распалось подъ вліяніемъ естественныхъ причинъ, создаютъ, какъ могутъ, свои путеводные идеалы, они стремятся къ нимъ, не потому, что будто бы знаютъ ихъ объективную истинность, а потому, что любятъ ихъ всмъ существомъ. Въ разнообразіи идеаловъ выступаетъ разнообразіе дорогъ, по которымъ народности движутся на встрчу будущему, дорогому, предполагаемому ‘лучшему’. Идущій въ этомъ направленіи складъ чувствъ, стремленій и взглядовъ народа составляетъ ‘душу’ народа, его нравственную физіономію, его моральную личность {Подробне объ этомъ ср. нашу кн. ‘Іеремія Бентамъ и его отношеніе къ ученію о естественномъ прав’.}.

Изъ сказаннаго ясно, что въ случаяхъ, когда иностранецъ порицаетъ что-либо въ нашей духовной жизни, этимъ онъ лишь заявляетъ: ‘мой идеалъ не таковъ, я люблю другое’. Вытекаетъ ли отсюда для насъ необходимость тотчасъ же приходить въ смущеніе, разбивать въ куски дорогіе нашему сердцу кумиры и оставлять съ виноватымъ видомъ издавна избранный путь? Нисколько. Напротивъ, цня въ себ національную личность, справедливо боясь оказаться нравственной безличностью, мы имемъ право противупоставить чужимъ жизненнымъ принципамъ — свтъ и ясность нашихъ духовныхъ маяковъ.

Переходя отъ общихъ соображеній къ частностямъ, возьмемъ для промра статью Леруа-Болье: ‘La rligion en Russie’ (Revue des deux Mondes, 1887). Прославленный ‘знатокъ Россіи’ нашелъ возможнымъ сдлать намъ, по разсматриваемому вопросу, не мало боле или мене строгихъ замчаній. Однако же, въ силу того, что эта критика исходитъ изъ началъ, для насъ совершенно чуждыхъ, она не можетъ насъ ничему научить, не можетъ даже задть насъ за живое. Леруа-Болье разсказываетъ, что иностранецъ, присутствуя при русскомъ богослуженіи, ощущаетъ головокруженіе отъ непрерывнаго колебанія окружающей толпы, вслдствіе обыкновенія молящихся постоянно креститься и класть поклоны. Эти поклоны кажутся ему чмъ-то рабскимъ и утомительнымъ (quelque chose de servile et de fatigant). Дале, онъ не одобряетъ того, что русскій человкъ (moujik) обнаруживаетъ мене наклонности ‘бесдовать съ образомъ’, чмъ исполнять передъ нимъ все, что считаетъ должнымъ: онъ зажигаетъ свчи, прикладывается къ иконамъ — ‘sans regarder le visage du saint ni s’inquiter de son nom’, и T. д.

Эта оцнка фактовъ,— быть можетъ понятная съ западно-европейской точки зрнія,— въ нашихъ глазахъ вполн несостоятельна. Частыя крестныя знаменія кажутся намъ вполн естественнымъ вншнимъ выраженіемъ внутренняго настроенія: рука привычнымъ движеніемъ выражаетъ каждый приливъ къ сердцу религіознаго чувства. О чемъ-либо рабскомъ и унизительномъ здсь не можетъ быть и рчи. Русскій человкъ твердо помнитъ, что гордость есть мать пороковъ, что смиреніе есть первая, необходимйшая душевная почва для воспріятія смянъ религіознаго и моральнаго добра. И гд же найти, для сообщенія душ этого важнаго свойства, лучшее мсто, чмъ храмъ Творца? Что касается соображеній объ ‘утомительности’ поклоновъ, ‘объ экономіи труда’ въ дл служенія Богу, то эти соображенія глубоко противны свойству русскаго благочестія. Дале, справедливо, что русскій человкъ не обнаруживаетъ наклонности ‘бесдовать съ иконами’: онъ поклоняется и прикладывается къ нимъ безъ разговоровъ, зная, что ему сказано уже достаточно, что испрашивать новыхъ заповдей излишне, что путь добра ему намченъ ярко,— остается только идти и не сбиваться. Онъ инстинктивно чувствуетъ, что ‘бесдованія’ могутъ приводить къ лукавой казуистик Тартюфа, или обращаться въ ‘споры’… Русскій человкъ отдаетъ свое поклоненіе святымъ, ‘sans regarder le visage du saint ni s’inquiter de son nom’, потому что его духовный взоръ устремляется въ высь, идущую дальше лицъ и именъ, въ высь, гд все святое сливается въ одно ‘святое мсто’. Если Леруа-Болье затрудняется уяснить себ это, то главною причиною затрудненія служитъ, смемъ думать, его склонность видть въ святыхъ лишь ‘придворный штатъ небеснаго трона (les officiers de la cour cleste)’.

Параллельно ‘впечатлніямъ’ иностранца въ русскомъ храм, можно поставить ‘впечатлнія’ русскаго человка въ западно-европейскомъ храм. Если иностранецъ, находясь среди насъ, вспоминаетъ о поклонникахъ Аллаха и приходитъ къ заключенію, что ‘Іа pri&egrave,re russe est une esp&egrave,ce de gymnastique sacre’, то и мы подъ сводами готическими, романскими и иными, получаемъ возможность кое-что сообразить и разгадать. Когда мы видимъ вокругъ себя ‘гордыя’ европейскія головы, покойно склоненныя въ ‘бесд’ съ Богомъ, когда мы слышимъ торжественныя или нжныя мелодіи музыки, напоминающей ‘Вильгельма Теля’ и ‘Роберта Дьявола’, когда мы наблюдаемъ театрально-ораторскую жестикуляцію на церковной каедр, когда мы внимаемъ проповди, исполненной нервной страстности, или запечатлнной логическимъ, ‘трезвымъ’ характеромъ публичной лекціи,— тогда многое становится для насъ понятнымъ. Мы чувствуемъ себя въ атмосфер своеобразной религіозности, которая должна идти и развиваться по двумъ главнйшимъ направленіямъ: во-первыхъ, по пути пріобртенія свойствъ фамиліарнаго сантиментализма (какъ, напр., въ произведеніяхъ Ренана), или, во-вторыхъ, по пути создаванія ‘естественныхъ религій’, при посредств разсудочныхъ упрощеній и исправленій въ вопросахъ вры (ср. напр. ‘позитивную религію’ О. Конта). Оба эти направленія приводятъ одинаково къ искаженію истинной сущности благочестія.

Идя но первому пути, человкъ полагаетъ, что онъ преисполненъ возвышенныхъ порывовъ къ источнику добра, тогда какъ, на самомъ дл, онъ лишь профанируетъ святая святыхъ своей души. Ему нажегся, что онъ любитъ святое, а между тмъ онъ оскверняетъ его, внося въ представленія о немъ элементы земной грховности и человческой пошлости. Въ видахъ большей интимности своихъ ‘бесдъ’ съ предметомъ поклоненія, онъ въ мысляхъ своихъ приближаетъ его къ себ. Глубокія и торжественныя сказанія Писанія становятся для него ‘une idylle sans pareille’ (выраженіе Ренана). Онъ видитъ повсюду лишь біографіи и легенды,— правда, трогательныя, чувствительныя или поучительныя. Мстами онъ усматриваетъ ошибки и спшитъ затушевать ихъ (‘nous jetons un voile prudent’, выраж. Ренана), мстами онъ извиняетъ: ‘открылъ же,— говоритъ онъ,— Колумбъ Америку, исходя изъ ложныхъ идей’ (выраж. Ренана). Описываемый ложно-религіозный человкъ не останавливается на этомъ. Съ доброй, снисходительной улыбкой, онъ разрываетъ завсы тайнъ, чтобы придать всему уютный видъ домашняго угла. Въ лоно святаго, какъ мы видли, онъ дерзновенно вводитъ человческія свойства, даже слабости, даже пороки. Все это ставитъ его, въ собственныхъ глазахъ, на нкій сравнительно высшій пунктъ, съ котораго, его религіозность спускается до предмета своего поклоненія. Онъ любитъ святое, но эта любовь какая-то чувственная, нечистая, къ ней чудовищнымъ образомъ присоединяется нчто въ род жалости.

Сродняясь съ атмосферой такой святотатственной религіозности, человкъ не замчаетъ, что храмъ для него обращается въ обыкновенное человческое жилище, а небо — въ базаръ житейской суеты. Онъ не замчаетъ, что его мнимо-возвышенныя восхищенія и любовь имютъ предметомъ, въ сущности, его собственныя свойства, достоинства и слабости, и что, такимъ образомъ, вся его религія обращается въ любовь къ самому себ, въ обожествленіе человка. Спрашивается, что можетъ дать намъ это убогое и тощее ‘credo’? Въ силахъ ли оно снабдить нашу жизнь могучими стимулами возвышенныхъ поступковъ и благородныхъ душевныхъ движеній? Могутъ ли фальшивые идолы, созданные описанною сантиментальностью, утшить человка въ гор и подкрпить его въ несчастьи? Не будутъ ли они служить скоре освященіемъ нашей нравственной дряблости и поблажкой нашимъ сдлкамъ съ совстью? Глубокимъ трагизмомъ проникнуты слова, описаннаго въ одномъ изъ произведеній Э. Зола, служителя этихъ кумировъ, слпленныхъ руками человческими. Въ минуту пробужденія совсти, онъ съ ужасомъ воскликнулъ: ‘Неужели и дальше покрывать покровомъ религіи зіяющія язвы испорченнаго общества? Неужели можно продолжать покровительство лицемрію паствы и всюду присутствовать, въ качеств церемоніймейстера, для приданія вншняго приличія порокамъ и низостямъ?.. Et les mains ardemment tendues, il demandait pardon, pardon de ses mensonges, pardon des complaisances lches et des promiscuits infmes’.

Не мене печальны результаты и другаго изъ указанныхъ направленій,— направленія, которое состоитъ въ стремленіи перешагнуть всякія ‘супранатуралистическія концепціи’ и основаться исключительно на началахъ разумности и естественности (ср. Caro, ‘Etudes morales sur le temps prsent’). Самозванные пророки хлопотливо ‘очищаютъ’ западное міросозерцаніе. Злоупотребляя именемъ науки, они увряютъ, что старыя врованія представляютъ собою ошибки, порожденныя людьми, что предметы прежняго почитанія суть лишь тни самого человка, отраженныя въ увеличенномъ вид въ облавахъ невжества. Но что же ставятъ эти новые учители на ‘очищенномъ’ мст? Въ отвтномъ лепет ихъ на этотъ вопросъ мы постоянно слышимъ слово: ‘человчество’. Такимъ образомъ человчество есть то, чему должно поклоняться. Человчество и его прогрессъ — вотъ единственный возвышенный пунктъ, на который мы можемъ и должны устремлять свой взоръ. Тутъ мрило нашего поведенія, тутъ начало и конецъ нашего нравственнаго существованія. Все хорошо, что содйствуетъ прогрессу, все дурно, что вредитъ ему. Но что такое прогрессъ? Высокій комнэмъ ‘позитивныхъ’ ученій заключается въ томъ, что въ этомъ основномъ ихъ пункт не находится ничего ‘позитивнаго’, ничего твердаго, точнаго, доказаннаго, измреннаго и взвшеннаго. Прогрессъ — это оптимистическая вра въ неизвстное будущее, это поэма о будто бы растущемъ человческомъ счастьи, это земная надежда, изукрашенная съ цлью утшить людей въ потер иныхъ, высшихъ надеждъ, это позолоченный истуканъ, поставленный на мст упраздненныхъ святынь. И передъ этимъ кумиромъ намъ велятъ исполнять наши обязанности, приносить наши жертвы, лить наши слезы!

Человчество, какъ говорилъ О. Контъ, есть единственная Grande-Desse. Но какъ понимать это новое божество? Если разумть подъ этимъ словомъ совокупность дйствительныхъ людей, то необходимо придти къ обожествленію поколнія, живущаго въ настоящее время. Потому что, какой же предметъ поклоненія — могильный прахъ людей прошедшаго, и какъ поклоняться людямъ будущаго, которыхъ нтъ? Но и съ наличнымъ человчествомъ также много затрудненій. Можно ли ввести въ пантеонъ нецивилизованныхъ варваровъ, погрязшихъ въ дикости и забрызганныхъ кровью ближнихъ? Не ловко привлекать насильно въ пантеонъ и тхъ цивилизованныхъ людей, которые не признаютъ новаго ученія и сами горячо утверждаютъ, что они не боги. Но, въ такомъ случа, въ святилищ окажутся только одни пророки и ихъ друзья… Быть можетъ, правильне понимать человчество не въ смысл конкретной совокупности людей, а въ смысл отвлеченной совокупности человческихъ свойствъ, въ смысл ‘человчности’? Это пониманіе, дйствительно, удобне и къ нему логически ведетъ разсматриваемое направленіе, но тогда получится ничто иное, какъ обожествленіе человка. Человческая личность, возведенная въ апоозъ и осиротло затерянная въ безбрежной пустын небытія,— таково заключеніе, достойное основныхъ посылокъ западно-европейскихъ ‘естественныхъ религій’, таковъ конецъ того начала, которое лежитъ въ смшеніи молитвы съ ‘бесдой’ и церковнаго поученія съ лекціей.

Вс эти ‘впечатлнія’ и соображенія, которыя русскій человкъ можетъ выставить противъ впечатлній и сужденій Леруа-Болье, находятъ себ подтвержденіе въ признаніяхъ самихъ иностранцевъ:

‘Nous ne savons pas penetrer,—говоритъ Fontans (‘Le christianisme moderne’),— dans les rgions obscures et idales de la foi, nous nous attardons sur le seuil du sanctuaire, aiguiser une pigramme, ou fourbir un raisonnement, et nous restons trangers ce monde intrieur ou s’accomplit la mystrieuse union de l’homme avec Dieu’. Въ недавно напечатанномъ письм одного французскаго избирателя къ своему депутату изображены и естественныя моральныя послдствія такой религіозности. ‘На трибун законодательнаго корпуса она разражается діатрибой противъ церквей, подъ перомъ литератора она производитъ натуралистическій романъ, въ журнал она покровительствуетъ порнографіи, въ клуб она проклинаетъ собственниковъ, по стнамъ она расклеиваетъ безстыдныя афиши, внутри домовъ она сетъ рознь между супругами, вызываетъ непочтительность дтей, эгонзмъ хозяевъ и неврность слугъ. Ея практическій выводъ есть девизъ: ‘apr&egrave,s moi le dluge’! (См. ‘La critique philosophique’, октябрь 1889 г.).

II.

Леруа-Болье не одобряетъ русскую религіозность за то, что она не даетъ гостепріимства и покровительства искусству, отгоняетъ отъ. себя всякую ‘чувственную прелесть и тлесную привлекательность’. Совершенно ошибочно полагать, будто духъ нашихъ врованій ложится гнетомъ на наше искусство и деспотически прескаетъ возможность художественной производительности. Наше религіозное чувство не терпитъ только, чтобы изображенія святаго искажались внесеніемъ всякаго рода ‘attrait charnel’ и ‘charme sensible’, но въ этомъ мы невидимъ ничего дурнаго. Мы знаемъ, что существовали и существуютъ другіе взгляды и другія понятія по данному вопросу. Такъ, напр., классическая древность, прародительница и воспитательница современнаго европейскаго запада, представляла въ своей духовной жизни почти тождество религіи и поэзіи. Стоитъ лишь вспомнить семью олимпійцевъ, съ безконечными романами, художественными драмами, веселыми комедіями и водевилями ихъ домашняго быта! Кому не извстны эти дышащія страстью богини, эти величавые или хитроумные боги, эти шаловливыя нимфы и лукавые амуры? Передъ поэтически настроеннымъ религіознымъ взоромъ грека оживала и трепетала жизнерадостнымъ восторгомъ вся природа. Со всхъ сторонъ передъ нимъ рисовалось и носились чудеса красоты. Въ зигзагахъ молніи онъ видлъ трезубецъ Зевеса, изъ каменныхъ ндръ горъ ему слышались глухіе удары молота Гефеста, между деревьями рощъ мелькали граціозныя фигуры дріадъ, среди гроздьевъ виноградника ему мерещились вакханки, въ сладостной истом, въ объятіяхъ сатировъ, а изъ пны бушующаго морскаго прибоя на его глазахъ создавался лучезарный образъ Венеры.

Само собою разумется, что такая религія, составлявшая лишь воплощеніе и идеализированіе человческихъ свойствъ, не только не чуждалась тлесныхъ и чувственныхъ прелестей, но искала ихъ и была безъ нихъ немыслима. Проповдь христіанства разсяла призраки эллинской фантазіи, но эпоха возрожденія вдохнула новую жизнь въ помертвлыя формы греко-римской культуры. Западъ Европы, утомленный тысячелтней средневковой школой, устремился съ восторгомъ на встрчу ожившей языческой древности, веселой, шедшей къ нему съ внкомъ на голов и съ чашей искристаго вина въ рукахъ. И надо думать, что глотокъ изъ той чаши, сдланный западомъ тогда, не остался безъ послдствій. Быть можетъ, этимъ глоткомъ объясняется интимная связь религіи съ искусствомъ, благодаря которой храмъ Петра обратился въ музей великолпныхъ мраморовъ, церковь св. Магдалины оглашается оперными мотивами, а Мадонны привтливо улыбаются изъ своихъ изящныхъ рамъ.

Русскому человку противна эта фамиліарная интимность между религіей и прихотливымъ человческимъ творчествомъ. Мы знаемъ судьбу поэтическаго Олимпа. Проникнутые человческими свойствами, подъ бременемъ навязанныхъ имъ тлесныхъ красотъ и прелестей, ‘небожители’ потеряли, наконецъ, способность уноситься въ высь надъ землею. Поэтическія украшенія и художественныя одянія совершенно закрыли въ нихъ то существенное, чмъ однимъ отличались они отъ обыкновенныхъ смертныхъ. И вотъ, очеловченные и опошленные, оторванные отъ истиннаго своего отечества, олимпійцы были осуждены блуждать въ людской толп, пока скептическая мудрость и насмшливая сплетня не подорвали въ конецъ ихъ репутацію. Долгое время ихъ призывали еще на пиры и празднества, для приданія торжественности или поэтичности человческимъ сборищамъ. Но въ трудныхъ случаяхъ жизни, когда предстояло не забавляться, а взглянуть въ глаза опасности, горю или смерти,— отъ нихъ отворачивались, ихъ изгоняли прочь. Такова исторія запустнія неба Эллады, такова исторія духовнаго осиротнія классическаго язычника.

Намъ не по душ и современный западно-европейскій союзъ религіи и искусства. Намъ думается, что, стоя передъ фигурами, украшающими католическіе храмы, передъ художественными произведеніями, запечатлнными яркимъ характеромъ субъективности ихъ творцовъ, человкъ приводите’ къ любознательному уясненію вопросовъ: что хотлъ художникъ выразить въ своемъ труд? Насколько удачно проведена имъ мысль? Каково достоинство работы, сравнительно съ подоб* ными же работами другихъ художниковъ? Стоя предъ изображеніемъ, напр., св. Цециліи, человкъ невольно спрашиваетъ себя, о чемъ думаетъ эта красивая, перебирающая клавиши, женщина? Какую пьесу она играетъ? и т. д.

Все это разсеваетъ и парализуетъ молитвенное настроеніе или вноситъ въ молитву такіе элементы, которымъ вовсе не мсто въ обращеніяхъ слабаго, грховнаго существа въ Творцу неба и земли, въ источнику свта и добра, безмрно превосходящаго силу нашего разумнія и творчества. Вотъ почему, радуясь всякому усовершенствованію въ области отечественнаго искусства, русскій человкъ былъ бы недоволенъ вторженіемъ въ церковную живопись ‘чувственныхъ и тлесныхъ красотъ’. Намъ не нужны образы, волнующіе нервы, намъ нравится устойчивость нашей иконописи, потому что мы сознаемъ необходимость для человка имть хотя одинъ твердый пунктъ, въ мір измнчивости, превратности и индивидуальной субъективности. Мы любимъ строгіе лики византійскаго письма, какъ символы отршенныхъ отъ всего плотскаго религіозныхъ движеній души. Эти строгіе образы говорятъ намъ о высот небесныхъ сферъ, подобно тому, какъ сухая втвь палестинской пальмы будитъ въ сердц паломника благочестивую память о святыхъ мстахъ.

Мы не будемъ продолжать разсмотрніе отзывовъ и замчаній Леруа-Болье. Мы сослались на него лишь съ цлью уяснить, на конкретномъ примр, значеніе иностранныхъ критиковъ вообще. Эти критики представляютъ большой интересъ. Изучая ихъ, мы какъ бы читаемъ между строками откровенную исповдь иностранца. За его похвалами и порицаніями, передъ нами встаетъ и раскрывается духъ страны или націи, къ которой онъ принадлежитъ. Не подозрвая того, что за нимъ слдятъ, авторъ обнаруживаетъ тайники своего сердца, свои завтныя думы и свои излюбленные идеалы. Кром такого интереса, иностранные критики могутъ быть еще и поучительны во всемъ, что касается технической стороны жизни. Эта техника жизни въ значительной мр космополитична. Здсь весь вопросъ въ благоразуміи выбора средствъ для достиженія той или другой цли, здсь опытъ одного народа можетъ служить на пользу и другимъ. Но совсмъ иное, повторяемъ, когда рчь идетъ о самыхъ жизненныхъ принципахъ и цляхъ. Тутъ подражательность есть духовное рабство, тутъ каждый народъ призванъ дйствовать на собственный рискъ и страхъ, предоставляя послднюю оцнку, конечное сужденіе Тому, Кому исключительно вдомы абсолютная истина и конечное благо.

Мы замтили въ начал статьи, что порицанія иностранной критики не въ силахъ задть насъ за живое и огорчить. Нельзя сказать того же о порицаніяхъ критики, исходящей изъ нашей собственной, отечественной среды. Несогласія между совершенно чужими людьми никого не удивляютъ, но рознь, возникающая въ лов родной семьи, производитъ тяжелое и болзненное чувство. Когда мы видимъ попытки человка, роднаго намъ по общей нашей принадлежности къ одной стран, дышащаго однимъ съ нами воздухомъ, имющаго общее съ нами прошедшее и настоящее, связаннаго съ нами общими политическими и общественными узами, когда мы видимъ попытки такого человка очернить злобной клеветой дорогія намъ задачи, сорвать знамена, которыми мы привыкли гордиться, затоптать девизы, которые мы привыкли любить,— тогда въ нашу душу проникаетъ гнетущее ощущеніе какъ бы измны и предательства.

Примромъ такого рода ‘критики’ могутъ служить произведенія г. Вл. Соловьева.

III.

Г. Вл. Соловьевъ презираетъ все специфически русское, онъ не находитъ ршительно ничего похвальнаго въ своихъ соотечественникахъ. Въ этомъ отношеніи онъ идетъ дальше тургеневскаго Базарова. Знаменитый ‘отрицатель’, какъ извстно, былъ достаточно, свободенъ отъ всякихъ ‘предразсудковъ’, ‘любовь къ отечеству и народная гордость’ казались ему весьма забавными вещами. Но и его отрицаніе находило себ предлъ: ‘русскій человкъ,— говорилъ онъ,— тмъ только хорошъ, что самъ о себ пресквернаго мннія’. Отрицаніе г. Соловьева идетъ дальше. Ему кажется, что русскій человкъ еще не достаточно дурнаго мннія о себ, что, напротивъ, онъ слишкомъ много о себ мечтаетъ, что онъ что-то чувствуетъ въ себ, на что-то надется. Это выше силъ г. Соловьева. Онъ не можетъ этого вынести и бросается съ яростью на истребленіе будто-бы присущихъ намъ ‘любованія собою, самоугожденія и самопоклоненія’.

Но, спрашивается, какія именно заботы волнуютъ нашего ‘критика’? Съ высоты какихъ идеаловъ бросаетъ онъ свои осужденія? Обращаясь къ его произведеніямъ (напр. къ одному изъ главныхъ между ними: ‘Національный вопросъ въ Россіи’), мы встрчаемся съ смутными разсужденіями о различіи между національностью и націонализмомъ, причемъ здсь къ первой относится все хорошее, ко второму все дурное. Затмъ мы читаемъ, что національность и націонализмъ различаются ‘по плодамъ ихъ’. Дале, г. Соловьевъ выражаетъ желаніе, чтобы русская національность развивалась ‘путемъ усвоенія сверхнаціональной идеи’, и т. д.

Гд здсь объективныя мрила для различенія хорошаго и дурнаго? Что это за національная идея, витающая въ наднаціональномъ пространств? Эти вопросы смущаютъ читателя, пока онъ не постигнетъ, что приведенная, маловразумительная схоластика составляетъ лишь жесткую шелуху весьма горькаго зерна. Вс эти разсужденія г. Соловьева составляютъ лишь оболочку его ‘новаго слова’, которое формулируется такъ: ‘Россія всегда оказывалась безсильной произвести что-нибудь великое или хотя бы просто значительное,— безъ заимствованія изъ Европы (ст. ‘Россія и Европа’, ‘Встн. Евр.’ 1888)’.

Исходя изъ такого убжденія, ‘критикъ’ требуетъ отъ всхъ насъ постояннаго ‘національнаго самоотверженія’. Въ доказательство спасительности этого пути онъ приводитъ историческіе, притянутые къ длу насильно, примры. Благодтельное самоотреченіе, говоритъ онъ, проявилось въ призваніи варяговъ. Но позволительно усумниться, было ли въ этомъ призваніи отреченіе, со стороны русскихъ, отъ ихъ національнаго духа? Призваніемъ варяжскихъ князей русскіе взяли только вншнія политическія скрпы, но не ими одними жила и сохранилась Россія. Гд та страна, которая бы существовала одними вншними учрежденіями? Окидывая взоромъ нашу современность, можемъ ли мы сказать, напр., что наша провинція удерживаетъ извстный modus vivendi, лишь благодаря бодрствованію паралитикоподобнаго мироваго судьи, или рдко кмъ зримаго, полумифическаго непремннаго члена? Народная жизнь питается и сохраняется прежде всего своими религіозными и этическими чувствами и началами, отъ этихъ же чувствъ и началъ Россія, благодаря Бога, еще не отрекалась.

Второй примръ ‘благотворнаго’ русскаго самоотреченія г. Соловьевъ указываетъ въ реформ Петра Великаго: ‘безъ этой реформы у насъ бы не было ни Пушкина, ни Глинки, ни Гоголя’. Но, само собою разумется, что это утвержденіе о томъ, ‘что бы было’, или ‘чего бы не было’, является вполн произвольнымъ мнніемъ, которое, именно въ силу его произвольности, не можетъ быть предметомъ обсужденія. Впрочемъ, названное утвержденіе г. Соловьева не есть, собственно, его мнніе, а просто фраза, потому что, признавая всю нашу образованность благимъ результатомъ реформы Петра, г. Соловьевъ отрицаетъ потомъ въ этой образованности всякое значеніе и всякую цну. Такимъ образомъ, этимъ самымъ отрицаніемъ г. Соловьева можно было бы доказать положеніе, обратное поставленному тезису, а именно: вредъ національнаго самоотреченія. И этотъ вредъ, дйствительно, можно усмотрть, даже не принимая во всемъ объем черезчуръ крайнее и несправедливое отрицаніе нашего ‘критика’.

Г. Соловьевъ, въ стать ‘Россія и Европа’, обвиняетъ въ безсиліи и ничтожеств весь русскій умственный міръ, во всхъ формахъ и видахъ его проявленія. Это обвиненіе, конечно, есть не боле, какъ плодъ какой-то дтской раздражительности. Духовныя силы Россіи дали себя знать во всхъ направленіяхъ, въ которыхъ только нашлась имъ возможность проявить самостоятельность и сбросить иго западнаго вліянія. Нужно ли приводить рядъ именъ русскихъ представителей естествознанія, математики или правовднія, которые занимаютъ мсто не въ хвост, а среди славныхъ дятелей общеевропейской науки? Нужно ли называть выразителей русскаго генія на поприщ художественнаго творчества? Есть, правда, сфера, въ которой проявляется наша отсталость, эта сфера — область философіи. Но наша слабость въ этой области объясняется именно господствующимъ здсь ‘національнымъ самоотреченіемъ’. Съ давнихъ поръ у насъ установилась привычка отправляться заграницу ‘за отвлеченными общими взглядами’. Философія привозилась къ намъ, то въ вид ‘articles de Paris’ мишурной Энциклопедіи, то въ вид тяжелаго груза нмецкой спекуляціи, то, наконецъ, въ вид фальсифицированнаго англійскаго товара ‘научныхъ данныхъ’. Эта привычка сковала общественное мнніе нашей интеллигенціи и вдохнула духъ рабства въ наши высшія учебныя заведенія. Въ то время какъ усилія русскихъ ученыхъ самостоятельно дйствовать на поприщ математики или медицины считались уже вполн законными и похвальными, попытки самостоятельнаго философствованія продолжали встрчать скептическую недоброжелательность. Русскій химикъ или физикъ такъ и назывались: русскій химикъ или физикъ, тотъ же изъ русскихъ, кто предполагалъ бы выступить въ область отвлеченнаго умозрнія, безъ указки западнаго патрона, долженъ уже впередъ ожидать ироническаго наименованія: ‘доморощенный философъ’. Нужно было видть, съ какой веселостью встртило наше общество то мсто новой университетской программы, въ которомъ сказано, что ‘профессоръ философіи можетъ излагать и свою систему, буде таковую иметъ’. ‘Буде таковую иметъ’!— съ улыбкой восклицали вс,— ‘разв можетъ русскій профессоръ имть свою систему’!

Таково грустное русское рабство въ этой области. И побдить это предубжденіе трудно. Когда математикъ находитъ новый способъ ршенія уравненій, то онъ можетъ насильно, съ мломъ въ рук, заставить признать свое открытіе. Сфера же философіи состоитъ изъ возвышенныхъ, но тонкихъ и нжныхъ элементовъ, она требуетъ,— какъ это объяснялъ уже Шатонъ,— многихъ благопріятныхъ условій и воспріимчивой почвы, она требуетъ отъ окружающаго внутренней склонности для своего воспріятія. Въ силу этого, надо думать, что развитіе русской философіи начнется лишь тогда, когда окончится время ‘самоотреченія’, т. е., когда русская интеллигенція лучше познакомится съ оборотной стороной европейской спекуляціи и когда западные кумиры потускнютъ въ туман все боле и боле сгущающагося въ Европ скептицизма. Сказанное о философіи примнимо въ значительной мр и къ нашему отношенію къ общимъ вопросамъ политики. Имя собственное грандіозное государственное зданіе, мы протягиваемъ руки, съ просьбой о милостын, въ ‘прорубленное окно’. Таково унизительное ‘самоотреченіе’, таково наше утрированное и вредное смиреніе, о которомъ одинъ знаменитый иностранецъ замтилъ: ‘странный народъ русскіе! будучи потомками великаго историческаго рода, они добровольно играютъ роль подкидышей’!

Г. Соловьевъ, подавленный своею мыслью о спасительности (спеціально, впрочемъ, для Россіи) національнаго самоотверженія, требуетъ отъ насъ новаго акта самопожертвованія ради возстановленія внутренняго единства христіанской церкви: ‘необходимо — говоритъ онъ — отреченіе отъ церковной исключительности и замкнутости, необходимо свободное и открытое общеніе съ духовными силами церковнаго запада’. Что означаетъ этотъ призывъ? Должны ли мы видть въ немъ приглашеніе преклониться передъ Римомъ? Увы,— дйствительно такъ. Безъ запада, вщаетъ нашъ ‘критикъ’, мы осуждены на ‘религіозную безплодность’, собственными силами мы не могли произвести ничего, кром ‘разв раскола съ русскимъ Ісусомъ и осьмиконечнымъ крестомъ’. ‘Призваніе варяговъ, говоритъ г. Соловьевъ, дало намъ государственную дружину, реформа Петра дала намъ культурную дружину учителей, теперь намъ остается призвать съ запада церковную дружину’. ‘Бояться католической пропаганды — значитъ не врить во внутреннюю силу нашей церкви’.

По истин, сколько словъ, столько и ошибокъ. Во-первыхъ, ссылка на мнимую безплодность нашей религіозности лишена новизны. Лтъ 25 тому назадъ пробовалъ заговорить на эту тему іезуитъ изъ русскихъ, отецъ Мартыновъ (въ знаменитомъ письм, адресованномъ въ газету ‘День’), но встртилъ достойный отпоръ въ лиц И. С. Аксакова и Ю. . Самарина. Послдній тогда же увщевалъ іезуита: ‘Отложите попеченіе о Россіи и не ищите въ ней почвы для вашего сва: поврьте, здсь нтъ ея’. Доводы г. Соловьева, уступая увреніямъ отца Мартынова въ краснорчіи, не берутъ надъ ними верхъ въ убдительности. Какимъ образомъ говорить серьезно о безсиліи русской религіозности, когда она составляла и составляетъ главную духовную амальгаму нашего общежитія, когда на ней, какъ на основной оси, поворачивается весь механизмъ нашего соціальнаго и политическаго существованія? Если говорить объ ‘Ісус’ и ‘осмиконечномъ крест’, то нужно же быть справедливымъ въ обимъ сторонамъ и обратить хотя малую дозу критики на западъ. Не хорошо видть соринку въ чужомъ глазу и не видть бревна въ своемъ, но и обратное отношеніе не лучше. Отчего бы не извлечь на свтъ Божій, въ параллель къ обличенію собственныхъ прегршеній, профанирующіе религію факты католическихъ измышленій? Отчего не вспомнить хотя бы, напр., индульгенцій, въ которыхъ всмъ грхамъ была положена такса, въ которыхъ многоженство было оцнено въ шесть червонцевъ, убійство въ девять и т. д.? Монтескье, во время своего путешествія по Италіи, передъ отъздомъ изъ Рима, отправился съ прощальнымъ визитомъ къ пап Бенедикту XIII. ‘Любезный президентъ, сказалъ ему папа, я хочу, чтобы вы вывезли какое-нибудь воспоминаніе о нашей дружб, поэтому я дарую вамъ и вашему семейству право сть скоромное въ постные дни’. На слдующій день принесена была папская диспенсація, за которую потребовали положенную плату. ‘Папа настолько честный человкъ,— возразилъ Монтескье,— что одного слова его, безъ всякой диспенсанціи, будетъ достаточно, надюсь, что и Богъ удовольствуется имъ’. Это ли истинная религіозность?

Католическая пропаганда, дйствительно, проявляла нердко много вншне-блестящаго успха. Но, прежде чмъ противуставить этотъ успхъ мнимой нашей безплодности, нужно было бы уяснить себ т средства, цною которыхъ онъ достигался. Какъ извстно, западные дятели, будучи слишкомъ ‘мудрыми политиками’, всегда готовы были на компромиссы и сдлки. ‘Не нужно разрушать языческіе храмы,— писалъ папа Григорій Великій миссіонерамъ:— слдуетъ только стараться очищать ихъ, не изгоняя языческихъ обычаевъ и взглядовъ’. Такая ‘политичность’ вела къ уступкамъ, къ приниженію величія принциповъ проповдуемаго ученія до уровня среды, въ которой это ученіе распространялось. Наша церковь всегда была далека отъ такой искательности ‘во что бы то ни стало’. Она не спускалась въ низменныя сферы, непросвщенныя ея ученіемъ, для совершенія побдъ и завоеваній, но крпко держалась присущей ей высоты, призывая и всхъ на эту высоту. Поэтому въ ея дятельности мене вншняго блеска, но за то и мене слдовъ соглашенія и торга.

Г. Соловьевъ уподобляетъ желательную ему западную ‘церковную дружину’ — ‘дружин варяжской’, но это уподобленіе неврно. Можно ли сравнивать вншніе устои политическаго порядка съ внутреннимъ міромъ завтныхъ врованій и убжденій народа? Съ призваніемъ варяговъ Россія не сдлалась какимъ-нибудь норвежскимъ государствомъ, призванные князья прониклись духомъ призвавшаго народа и стали выразителями его политической сущности, стали русскими князьями. Совсмъ иное дло ‘церковная дружина’, которая была бы призвана хозяйничать среди нашихъ религіозныхъ воззрній и тсно связанныхъ съ ними нравственныхъ и политическихъ идеаловъ. Вн всякаго сомннія, что въ результат успшности такого хозяйничанія получалось бы искаженіе чертъ самостоятельной русской духовной личности. Точно также неврно замчаніе г. Соловьева, будто противодйствіе ‘католической пропаганд’ знаменуетъ отсутствіе увренности ‘во внутренней сил нашей церкви’. Наша осторожность обусловливается не сомнніями относительно этой ‘внутренней силы’, а заботами объ огражденіи человческой слабости отъ лукавыхъ ухищреній. Великій Учитель зналъ цну истины, и однако же внушалъ о необходимости бодрствованія на страж ‘стада’ отъ ‘волковъ’.

Впрочемъ, что тревожитъ и заботитъ г. Соловьева? Въ Россіи уже были западныя ‘церковныя дружины’, и мы имемъ достаточно фактовъ для опредленія стоимости ихъ пріемовъ и результатовъ дятельности {Ср. соч. гр. Д. А. Толстаго ‘Римскій католицизмъ въ Россіи’.}. Съ давнихъ поръ блуждали эти ‘дружинники’ у границъ Россіи, бросая на нее жадные взоры, они не упускали случая проникнуть въ наши предлы, то подъ знаменами польскихъ вторженій, то въ свит самозванцевъ. И эти первые моменты знакомства съ ними не произвели на русскихъ пріятнаго впечатлнія. По свидтельству Олеарія, современные ему русскіе охотно дозволяли жить у себя людямъ всхъ націй и връ: лютеранамъ, армянамъ, татарамъ, туркамъ, но не могли терпть только евреевъ и католиковъ, одно названіе которыхъ было для нихъ противно’. Впослдствіи, когда часть Польши вошла въ территорію Россіи, ‘дружинники’ пользовались у насъ значительнымъ покровительствомъ. Іезуитскій орденъ, изгнанный отовсюду, нкоторое время существовалъ въ одной Россіи, генералъ этого ордена самъ выражалъ прочувствованную благодарность Императору Александру I: ‘Le souvenir des grces et des bienfaits, accordes mon ordre par Sa Majest imperiale restra jamais grav dans mon coeur’. И что же? Въ царствованіе того же Императора Шишковъ поставленъ былъ въ необходимость констатировать слдующіе факты: ‘Домогаться сдлать человка отпавшимъ отъ вры его предковъ, погасить въ немъ любовь къ единоврцамъ, къ своимъ согражданамъ, отдлить духъ его отъ духа отечества, посять раздоръ и вражду между семействами, отторгнуть брата отъ брата, сына отъ отца и дочь отъ матери,— сей ли есть гласъ и воля Бога?’

‘Дружины’ не могли пожаловаться на слабость своей численности.

У насъ были доминиканцы, піары, августинцы, бернардины, францисканцы, кармелиты, тринитаты, капуцины, бенедиктинцы, цистеры, рахиты, бригиды, бонифратры и много другихъ, сверхъ того, рядъ женскихъ ‘отрядовъ’. Все это шло на завоеваніе Россіи всякими мрами. Пускалось въ ходъ своеобразное воспитаніе, т. е., въ сущности,— узкое фанатизированіе учащихся, употреблялось въ дло обманное воздйствіе на суеврія и невжество, ложныя чудеса, устраивались смшанные браки, съ ‘дружинникомъ’, какъ зміемъ-посредникомъ, въ центр семьи, индульгенціями давалось человческой слабости орудіе для преодолнія возмущеній совсти, въ вид процессій и пр. закидывались психо-физіологическія петли уловленія. И достигаемой такими путями ‘блестящей продуктивности’ дружинникамъ постоянно было мало, они стремились къ ‘увнчанію зданія’, къ полному владычеству въ стран, къ обращенію Россіи въ папскую область. Но что же дали оно этой стран? Внесли ли они въ нее свтъ просвщенія?— Нтъ, потому что дло воспитанія было у нихъ лишь орудіемъ пропаганды. Внесли ли они цивилизацію, миръ, благоденствіе и порядокъ?— Нтъ, они сяли раздоръ и интриги, наносили экономическій уронъ, угнетали крестьянъ. Подняли ли они уровень нравственности?— Нтъ, они являли въ своей сред возмутительные, гнусные пороки. Содйствовали ли они очищенію и подъему политическаго смысла страны? Нтъ, при нашествіи Наполеона они переходили на сторону французовъ, подговаривали русскихъ подданныхъ поступать въ непріятельскую армію, въ видахъ этой цли дйствовали подкупомъ и церковными проклятіями, осыпанные милостями Александра I, они отказались участвовать въ панихидахъ по немъ, какъ схизматик.

Фактовъ вполн достаточно, чтобы сказать съ увренностью: нтъ, съ насъ довольно западныхъ ‘дружинъ’!

IV.

Вмсто того, чтобы отыскивать историческіе примры мнимой благодтельности ‘національнаго самоотреченія’, гораздо полезне, назидательне и утшительне было бы напоминать себ о фактахъ, въ которыхъ проявлялась дйствительная благотворность отечественной стойкости. Мы воспроизведемъ, въ краткихъ чертахъ, два момента нашей исторіи, изъ которыхъ въ первомъ выступаетъ русская устойчивость въ области религіи, въ другомъ — въ области политики.

Одно время дла царя Іоанна Грознаго пришли въ большое замшательство. Съ запада ему угрожали побдоносныя войска Стефана Баторія, съ свера надвигалась Швеція, а съ юга насдали турки и татары. Желая выйти изъ трудныхъ обстоятельствъ, царь снарядилъ посла въ средоточіе тогдашней Европы, къ пап, съ цлью завязать сношенія. Римъ возликовалъ: наконецъ-то страна, въ плотно притворенныя двери которой онъ издавна, со временъ Владиміра, безплодно стучался, сама отворяетъ свои запоры и проситъ о помощи! Тотчасъ же составленъ былъ детальный планъ уловленія дорогой жемчужины для украшенія папской тіары. Предусмотрно было все, чмъ только, предполагалось, можно убдить, провести и соблазнить московскаго царя. Исполнителемъ этихъ плановъ похалъ испытанный ‘дружинникъ’, іезуитъ Поссевинъ.

Въ послдовавшихъ отношеніяхъ между паискимъ посломъ и Іоанномъ мы имемъ ранній примръ встрчи лицомъ къ лицу Европы и Россіи. Эта встрча заключаетъ въ себ много поучительнаго и знаменательнаго. Вмсто рыхлаго, инертнаго матеріала, удобнаго для лпки по всякой модели, Европа увидла передъ собою національную личность, съ опредленно сложившимися чертами духовнаго облика. Фигура Грознаго, въ этотъ моментъ его сношеній съ Поссевинымъ, навсегда останется въ памяти нашей исторіи: Іоаннъ явился здсь рельефнымъ выразителемъ свойствъ, во-первыхъ, русскаго человка, во-это-рыхъ, православнаго, и, въ-третьихъ, русскаго царя.

Съ истинно русской смышленностью Іоаннъ, не разрушая сразу надеждъ Носсевина, оставляя ему иллюзіи, заставилъ его устроить примиреніе съ Стефаномъ Баторіемъ: руками одного врага Россіи, такимъ образомъ, было вынуто оружіе изъ рукъ другаго. Дале, нельзя не видть въ цар чисто національной черты и въ томъ, что онъ настойчиво уклонялся отъ разговоровъ съ іезуитомъ о догматахъ вры, русскій человкъ вообще несклоненъ обращать дла религіи въ предметы ‘трезвыхъ разсужденій’ или ‘критическихъ диспутовъ’. Въ данномъ случа Грозный, имвшій, какъ извстно, пристрастіе къ богословскимъ разговорамъ, далъ перевсъ общерусской черт надъ своими личными вкусами. Затмъ, въ своихъ отношеніяхъ къ папскому послу, Іоаннъ явился какъ бы символомъ своеобразнаго союза между властями свтской и духовной, этотъ союзъ составляетъ достояніе только Россіи, онъ произведенъ и поддержанъ самою средою русской жизни и, въ свою очередь, сохранилъ и упрочилъ цлость и могущество нашей страны {Ср. назв. соч. ‘Римскій католицизмъ въ Россіи’.}. ‘Я не могу отвчать теб (по вопросамъ религіи),— сказалъ Іоаннъ Поссевину, не получивъ на то рукоположенія митрополита и всего собора’. Говорятъ ли эти слова о существованіи у насъ ‘раздленія властей’, подлившихъ между собою небо и землю, и замкнувшихся каждая въ своей компетенціи? Нисколько. Наша политика, не длаетъ шагу, игнорируя голосъ религіи, наша церковь никогда не обнаруживаетъ индифферентизма ію отношенію къ политическимъ судьбамъ государства. Но у насъ нтъ и сліянія двухъ властей, нтъ тождества религіи и политики. Существо русской жизни представляетъ гармоническое сосуществованіе обоихъ началъ, какъ это сосуществованіе можетъ имть мсто въ человк, у котораго практическая воля живетъ въ добромъ согласіи съ совстью, просвщенной божественнымъ свтомъ. Іоаннъ явился, въ разсматриваемый моментъ, выразителемъ этого національнаго свойства. Наконецъ, не характерная ли русская черта обнаружилась въ Грозномъ, когда онъ, задумавъ обратить въ православіе самого Поссевина, пригласилъ его въ Успенскій соборъ на богослуженіе, устроенное со всмъ возможнымъ великолпіемъ и торжествомъ? Не видимъ ли мы здсь того благочестиваго, внутренно-радостнаго любованія церковной красотой, которое, въ тысяч оттнковъ, иногда глубоко трогательныхъ, проявляется въ русскомъ, даже самомъ простомъ человк, обывател самой глухой деревни?

Духъ истиннаго православія выразился въ Іоанн тмъ, что сдланныя царемъ замчанія о католицизм вс почти направлены противъ внесенія въ религію различныхъ человческихъ, унижающихъ и профанирующихъ элементовъ. ‘Сказывали мн,— говорилъ онъ,— что папу носятъ на престол и цлуютъ его. въ сапогъ, на которомъ вышитъ крестъ съ изображеніемъ распятаго Христа’. На объясненіе Поссевина, что такія почести воздаются пап, какъ сопрестольнику апостола Петра и самого Христа,— Іоаннъ отвтилъ: ‘Все это гордыня человческая, неприличная святителямъ. Русскіе почитаютъ митрополита, но за Бога его не признаютъ. Папа не Христосъ, престолъ, на которомъ его носятъ, не облако, да и т, которые его носятъ, не ангелы… Папа, идущій на перекоръ ученію Христову, не пастырь, а волкъ’.

Въ-третьихъ, какъ мы сказали, въ столкновеніи Грознаго съ Поссевонымъ выступила сущность русскаго государственнаго режима. Единоличные повелители другихъ странъ, обыкновенно, вершили дла по своимъ произвольно-личнымъ усмотрніямъ. Такъ Наполеонъ I заключалъ съ папою договоры, ссорился съ Римомъ и мирился съ нимъ, называлъ папу то ‘святйшимъ отцемъ’, то ‘старой лисицей’,— и все это по указанію собственныхъ видовъ, соображеній, даже настроеній. Совсмъ иное въ разсматриваемомъ факт русской исторіи. Тутъ папскій носолъ имлъ передъ собою не произвольнаго господина русской вры, а выразителя, покровителя и защитника общенародныхъ убжденій: ‘мы (т. е. вс русскіе, а не ‘я’),— говорилъ между прочимъ Іоаннъ,— получили христіанство и сохранили его въ чистот и цлости’. Вовсе время спора его съ Поссевиномъ, намъ чувствуется какъ-бы присутствіе, позади царя, толпы его подданныхъ, которые не сводятъ съ него глазъ, вторятъ его доводамъ біеніемъ своихъ сердецъ и ликуютъ восторгомъ, когда іезуитъ поставляется царемъ въ затрудненіе или въ смущеніе. Одинъ изъ нашихъ историковъ, вообще не симпатизирующій личности Грознаго, замтилъ, что доводы царя напоминаютъ упорство простолюдина, и что царь явился здсь сыномъ своей страны и своего народа. Думаемъ, что такое ‘обвиненіе’ стоитъ большой похвалы. Въ собесдник Поссевина мы видимъ, дйствительно, не ученика западной цивилизаціи, относящагося съ снисходительной брезгливостью къ окружающей темнот, а выразителя тхъ народныхъ силъ, которыя отстояли Россію, когда передъ нею оказался не одинокій посланецъ папы, а римскій католицизмъ, съ огнемъ и мечомъ непріятельскаго вторженія.

Такимъ образомъ, замыслы ‘уловленія’ разстроились. Встртивъ въ московскомъ цар ясное пониманіе существа розни между католическимъ западомъ и православной Россіей, столкнувшись съ энергической стойкостью русскихъ на своемъ,— Поссевинъ принужденъ былъ вернуться домой и привезти въ Римъ еще разъ (не послдній, впрочемъ) разбитую мечту.

Обратимся къ другому историческому примру.

Извстный ‘иностранецъ’ Манштейнъ говоритъ въ своихъ знаменитыхъ ‘Запискахъ’: ‘Нкоторые писатели утверждали, что до Петра I русскіе были глупы и тупы, но это въ полной мр нелпо, и противное тому легко доказать. Стоитъ только прочесть русскую исторію семнадцатаго столтія (эпохи ‘смутнаго времени’)’. Эпоха эта, дйствительно, заслуживаетъ частаго обновленія въ памяти. Мы окинемъ взоромъ часть ея, время отъ низложенія Василія Шуйскаго до избранія Михаила едоровича.

, Если мы представимъ себ больнаго человка, который, вмсто того, чтобы въ поко собираться съ силами, принужденъ отражать занесенные надъ нимъ ножи убійцъ,— то будемъ имть приблизительное понятіе о тяжкомъ положеніи тогдашней Россіи. Не имя царя, слабо управляемое временнымъ правительствомъ въ центр, и отданное въ провинціяхъ на жертву всмъ четыремъ втрамъ, наше отечество выносило безчинства тушинскаго самозванца. Сверхъ того, оно болзненно волновалось слухами о поспшномъ приближеніи польскаго полководца Жолквскаго, который стремился ‘защищать Москву’, вопреки просьбамъ русскихъ оставить ее въ поко. Среди такихъ обстоятельствъ, Москва остановилась на мысли призвать на царство сына Сигизмунда польскаго, юношу Владислава. Было бы большимъ заблужденіемъ видть въ этомъ призваніи актъ излюбленнаго г. Вл. Соловьевымъ самоотреченія, это былъ актъ горькой необходимости, сопровождавшійся недовольствомъ многихъ городовъ, которые предпочли изъ двухъ золъ — власть иноземца и власть самозванца — выбрать послднее. Ршившись на избраніе Владислава, русскіе были однако же далеки отъ готовности пожертвовать своею національною и религіозною сущностью. Напротивъ, переговоры нашихъ пословъ съ Жолквскимъ подъ Москвою и съ Сигизмундомъ подъ Смоленскомъ поражаютъ трогательностью и героизмомъ стойкости: притиснутые къ стн, они отважно защищаютъ свое, они неотступно требуютъ, чтобы Владиславъ принялъ православіе, чтобы онъ не сносился съ папою о вр, чтобы при будущемъ цар было самое ограниченное число поляковъ. Такое мужество, бывшее въ большомъ несоотвтствіи со складомъ обстоятельствъ, возмущало Сигизмунда: ‘этотъ народъ, говоритъ онъ, ведетъ себя не такъ, какъ прилично въ его положеніи, а какъ будто онъ совершенно свободенъ предлагать условія, выгодныя для себя’!

Актъ призванія Владислава, не ладившій съ народными симпатіями, противорчившій народнымъ привычкамъ, не могъ дать государству естественнаго, прочнаго порядка. Искусственное зданіе, трещавшее по всмъ частямъ, требовало искусственной скрпы: войска Жолквскаго были приглашены занять Москву и вошли въ столицу, среди глухаго ропота недовольнаго народа. Ненормальность и неопредленность политическаго положенія еще боле усилилась и затянулась вслдствіе того, что Сигизмундъ не хотлъ отпустить Владислава, а ршилъ, по многимъ причинамъ, самъ захватить московскій тронъ и, такимъ образомъ, присоединить Россію къ Польш. Этою рознью между словомъ и намреніемъ, между явными дйствіями и скрытыми цлями, обусловились безконечные споры, хроническое недоразумніе между польскими притязаніями и русской самозащитой. А тмъ временемъ, Россія познакомилась съ ужасомъ положенія вещей, называемаго анархіей. Безсильныя противурчивыя распоряженія изливались съ различныхъ сторонъ: отъ самозванца изъ Тушино, отъ Сигизмунда изъ-подъ Смоленска, отъ бояръ изъ Москвы. Сбросившій узы эгоизмъ и лишенная сдержекъ жадность устремились на сцену дйствія. Блуждающіе отряды поляковъ, казаковъ и просто бродягъ и разбойниковъ щедрой рукой сяли бды и зврства. Во всхъ мстахъ пылалъ огонь, текла кровь и слышались стоны. Исторія давала намъ урокъ о томъ, что значитъ общежитіе безъ власти и закона, во что обращается существованіе, когда некому защитить дрожащаго въ испуг слабаго или миролюбиваго человка, когда некому укротить зазнавшуюся, дерзкую наглость.

Къ счастью, въ нашемъ больномъ политическомъ тл проявился здоровый политическій духъ. Обманъ Сигизмунда выяснился, смерть самозванца сократила число враговъ. Изъ московскаго посольства подъ Смоленскомъ кликнутъ былъ кличъ, перекатившійся стоустымъ эхомъ по Россіи. При звон колоколовъ, при восторженныхъ крикахъ, выступали ратники изъ разныхъ мстъ на освобожденіе Москвы. Это была первая волна народнаго движенія, на вершин которой мы видимъ личности Гермогена и Прокопія Ляпунова. Патріархъ Гермогенъ, по характеру, принадлежалъ къ числу тхъ ‘упрямцевъ’, которые возвышаются до степени героизма, когда ихъ упрямство иметъ предметомъ что-либо святое и важное. Живя въ Москв, въ рукахъ и во власти враговъ Россіи, онъ составлялъ собою, до самой смерти, державный центръ національнаго дла. Что касается Ляпунова, то въ лиц его передъ нами знакомый образъ русскаго удальца, котораго сердце постоянно пламенетъ жаждой подвиговъ, а мысль не хочетъ признавать той истины, что у человка не дв, а всего одна голова. ‘Московскаго воинства властитель скачетъ но полкамъ всюду, какъ левъ рыкая’, писалъ о немъ лтописецъ.

Но первый ударъ русскихъ не достигъ желанной цли. Первая волна народнаго движенія разбилась о препятствія и отхлынула назадъ, чтобы ударить съ новой силой потомъ. Поляки удержались въ Кремл, бросивъ между собою и нападающими сожженную столицу. Москва принесла тогда свою первую искупительную жертву отечеству: зарево пожара освтило тогда впервые обгорлыя развалины и трупы, нагроможденные грудами выше человческаго роста. Среди затянувшейся осады, въ русской рати возникли раздоры, Ляпуновъ былъ убитъ, ополченцы начали расходиться, остались подъ Москвою лишь неорганизованные отряды. Разстроившееся дло свидтельствуетъ о томъ, что общенародныя предпріятія требуютъ кое-чего сверхъ отваги Ляпунова. Святое дло нуждается въ чистыхъ рукахъ, тогда какъ къ первому походу подъ Москву привлечены были во множеств люди, которыхъ не согрвало и не укрпляло патріотическое чувство: они воевали только для того, чтобы воевать, т. е. чтобы пользоваться свободой смутнаго, ненормальнаго положенія вещей. Одновременно съ неудачей ополченія, на Россію надвинулись новыя тучи. Къ польскимъ затрудненіямъ присоединились домогательства Швеціи, которая выставила кандидатуру своего принца на московскій престолъ и захватила Новгородъ. Марина, въ союз съ казацкимъ витяземъ Заруцкимъ, заявила о правахъ своего сына Ивана. Въ Псков появился новый Лжедмитрій, съ Волги доходили слухи о другомъ самозванц. А между тмъ шатаніе безчинствующихъ бандъ, грабежъ и насилія, вопли женщинъ и дтей продолжались своимъ порядкомъ.. Троицкіе монахи не успвали подбирать въ окрестностяхъ трупы, для погребенія, и изувченныя тла, для Боданія посильной помощи.

Но бдствія бываютъ поучительны, несчастья терзаютъ человка, но они же порождаютъ нердко героевъ. Поставленная на край гибели, Россія снова проявила свою духовную мощь. Начинается новое движеніе. Сигналъ на этотъ разъ былъ поданъ изъ Троицко-Сергіевской лавры, подхваченный въ Нижнемъ-Новгород, онъ облетлъ электрическимъ токомъ по измученнымъ городамъ. Поднимается новая волна, появляются новые дятели. Собравшіяся ополченія, съ Пожарскимъ и Мининымъ во глав, двигаются могуче и торжественно къ Москв, повсюду встрчаемыя крестными ходами и снабжаемыя пожертвованіями изъ послднихъ достатковъ обднвшихъ людей. Этотъ походъ справедливе назвать тріумфальнымъ шествіемъ русскаго народа на возсозданіе своего государства. Имемъ ли мы здсь передъ собою лишь простое проявленіе безсознательнаго, инстинктивнаго сопротивленія, подобнаго тому, которое побуждаетъ звря защищать свое логово, или дикаря умирать у порога своей пустой хижины? Далеко нтъ. Въ отвтъ на соблазны поляковъ ‘вольностями’ Рчи Посполитой, русскіе говорили и повторяли: ‘У васъ не вольность, а своевольство. Разв мы не знаемъ, какъ у васъ сильный давитъ слабаго, можетъ отнять у него имущество, самого убить? А если начнетъ по вашему праву тяжбу, такъ на десятки лтъ, иной и вовсе не дождется приговора. У насъ же самый богатый бояринъ ничего не можетъ сдлать самому послднему человку, потому что, по первой его жалоб, защититъ отъ него царь. А если самъ царь со мною поступитъ несправедливо, то ему все вольно длать, какъ Богу: онъ и караетъ, онъ и милуетъ. Тяжело отъ своего брата терпть, а когда меня самъ царь накажетъ, то вдь онъ на то и государь, надъ которымъ нтъ большаго на земл: онъ солнце праведное, свтило русское’. Въ этихъ словахъ, записанныхъ современниками (привед. у Костомарова), выступаетъ опредленный политическій идеалъ, который и составлялъ, въ тсномъ сліяніи съ преданностью вр отцовъ, внутренній смыслъ народнаго движенія.

Вглядываясь въ разсматриваемый крупный фактъ отечественной исторіи, нельзя не задуматься надъ вопросомъ, который нашими историками или не затрогивается, или оставляется открытымъ, почему руководителями грандіознаго предпріятія оказались, во-первыхъ, никому до тхъ поръ неизвстный торговецъ, и, во-вторыхъ, князь, храбрый воинъ, но неознаменовавшій себя, по замчанію Костомарова, никакими особенными подвигами? Мы думаемъ, что эти лица оказались въ центр народнаго дла, потому что были типичными выразителями основныхъ чертъ народнаго характера.

Едва-ли будетъ ошибочно сказать, что въ пестрот русскихъ индивидуальныхъ характеровъ выступаютъ съ особенной рельефностью два типичныхъ склада духовнаго облика. Одинъ изъ этихъ типовъ представляетъ собою совокупность слдующихъ чертъ. Мы видимъ въ немъ трезвый взглядъ на вещи, положительность, практичность, распорядительность, аккуратность, но безъ педантизма. Человкъ этого типа — реалистъ, умющій различать и ясныя и темныя стороны окружающаго, онъ принимаетъ людей такими, каковы они есть, и малое дло предпочитаетъ большимъ общаніямъ, самъ хитрый и, что называется, ‘себ на ум’, онъ не поддается чужой хитрости и. не гршитъ излишней доврчивостью. Онъ родственъ по духу скоре Аристотелю, чмъ Платону, его знанія лишены особенной высоты обобщенія, но тверды въ основахъ, онъ любознателенъ, но не безразлично, такъ какъ выбираетъ матеріалъ нужный, ‘дльный’, онъ смлъ, но въ этой смлости — не удальство на авось, а расчитанный ударъ. Онъ несклоненъ создавать себ кумировъ, онъ слишкомъ занятъ оглядываніемъ проходимой дороги и не иметъ времени искать на неб путеводныхъ звздъ. Онъ утилитаристъ, умющій ловко находить свою пользу и не упускать своего интереса, въ случа нужды, онъ не прочь отъ употребленія силы. Онъ естественный покровитель слабовольныхъ и энергическая опора нершительныхъ, но онъ прозаиченъ, лишенъ декоративныхъ свойствъ, его успхи врны, но не окрашены яркими цвтами показнаго героизма.

Лицъ, заключающихъ въ себ перечисленныя черты, не трудно встртить и въ окружающей русской дйствительности, и въ произведеніяхъ русской литературы. Таковъ же былъ и Мининъ. Такимъ является онъ передъ нами, когда, уловивъ моментъ подъема народнаго духа и не довряя прочности напряженныхъ движеній чувства, поспшилъ закрпить ршеніе согражданъ письменнымъ актомъ и, въ предупрежденіе колебаній и перемнъ, увезъ этотъ актъ поскоре изъ города. Таковъ онъ былъ и въ завдываніи хозяйственными длами ополченія, среди безчисленныхъ затрудненій, неправильности денежныхъ поступленій, неорганизованности продовольствованія, и пр. Такимъ же показалъ онъ себя и въ битв подъ Москвою, когда находчиво и внезапно перемнилъ роль зрителя на роль участника и нанесъ ршительный ударъ.

Въ другомъ изъ названныхъ типовъ мы встрчаемъ иныя, но также специфическія русскія свойства. Здсь мы видимъ сочетаніе добродушія, кротости, простоты, правды и беззаботности, не имющей однако ничего общаго съ равнодушіемъ и лностью. У человка этого типа девизомъ служитъ ‘дланіе должнаго’, а не расторопное достиженіе цли, въ немъ чувствуется близость къ природ, ясность свтлаго неба, и доброта, безъ санти ментальности и экзальтаціи. У него ‘правильность’ въ мысляхъ и въ поступкахъ, нравственное благоприличіе во всемъ и постоянная, важная, какъ бы естественная добросовстность, безъ всякаго подчеркиванія и безъ самодовольства. Онъ понимаетъ внутренній міръ человка, сферу его чувствъ и сокровенныхъ побужденій, но это пониманіе не эксплоатируется имъ корыстно, а лишь наполняетъ его душу радостнымъ любованіемъ ‘человчностью’, откуда проистекаетъ его деликатность, терпимость и обходительность. Онъ сознаетъ, конечно, что на свт существуетъ зло и злые, но онъ далекъ отъ боязни ихъ, потому что все для него растворяется въ равновсіи и красот Божьяго міра, въ немъ нтъ слпаго оптимизма, но есть высокая мра спокойствія глубокой, хрустально-прозрачной души. Онъ преисполненъ ощущенія ‘правильности’ (т. е. должнаго, идеальнаго) и стремленія къ ней, безъ лни и равнодушія, онъ относится спокойно и доврчиво къ жизненной судьб. Его душа воспріимчива, его умъ способенъ къ пріобртенію знаній, у него очень тонко пониманіе деталей конкретныхъ явленій, но его главная сила въ пониманіи и чувствованіи сущности и связи. Частности не мшаютъ ему видть лсъ изъ-за деревьевъ, онъ инстинктивно отличаетъ внутренно-важное отъ вншняго и наноснаго, отсюда проистекаетъ его Неувядаемая духовная юность, поэтическая свжесть и чистота его религіозности. Онъ пропитанъ народнымъ міросозерцаніемъ и мудростью, все цнное, что накоплено національнымъ опытомъ и творчествомъ, отражается въ ясномъ зеркал его существа, какъ въ прозрачной капл воды отражается міръ. Онъ чуждъ житейской изворотливости, въ его словахъ и дйствіяхъ нтъ заднихъ мыслей и умысловъ. Правда, онъ аккуратенъ и удобенъ въ общеніи, но не изъ практическихъ соображеній, а вслдствіе моральной ‘уютности’ всего своего существа. Въ чемъ главное вліяніе его на окружающихъ? Онъ не склоненъ повелвать, укрощать, насиловать, бороться,— но его сила въ способности привлекать, очаровывать, соединять людей, будить въ нихъ совсть и раскаяніе.

Таковъ образецъ русскаго ‘правильнаго’, ‘прямаго’, ‘Божьяго’ человка, и отраженіе этого образа мы не можемъ не видть въ княз Пожарскомъ. Онъ не былъ вельможею, стоящимъ на высот особенно громкаго генеалогическаго прошедшаго, онъ былъ чуждъ талантовъ Ришелье и другихъ мудрецовъ политики, онъ не носился по полкамъ, ‘какъ левъ рыкая’. Лтописи свидтельствуютъ о другихъ чертахъ. Он описываютъ намъ его оплакивающимъ московское пожарище въ начал первой осады, он разсказываютъ, какъ онъ, во время покушенія на его жизнь, не хотлъ врить, что ударъ былъ направленъ противъ него, и какъ онъ исхлопоталъ прощеніе заговорщикамъ, историки рисуютъ его по-истин ангеломъ хранителемъ всхъ плненныхъ въ Москв, которыхъ онъ защищалъ, разгоняя своимъ вліяніемъ скопившіяся надъ ними тучи. Вс данныя единогласно говорятъ о немъ, какъ о человк прямой и праведной души. И въ этомъ причина, почему онъ явился естественнымъ, а не случайнымъ центромъ великаго народнаго движенія. Самая связь его съ Мининымъ не случайное, а также естественное сочетаніе, которое можно постоянно наблюдать между людьми описанныхъ выше типовъ. Въ этой связи, часто переходящей въ тсную дружбу, достигается какъ бы взаимное дополненіе съ гармоническимъ распредленіемъ ролей. Въ этомъ союз одинъ представляетъ голову и руки, другой — сердце, одинъ выступаетъ въ вид активнаго орудія, другой сохраняетъ роль регулятора, послдній становится въ центр дла, совершаемаго первымъ. Гд подвиги центральнаго лица? Ихъ нельзя указать движеніемъ руки и перечислить, но его заслуги важны — въ немъ средоточіе дла.

Первымъ актомъ освобожденной Россіи было, какъ извстно, избраніе царя. Интересно припомнить пріемы этого старо-русскаго избранія. Нашла ли здсь себ мсто ‘избирательная агитація’, примрами которой такъ богата наша современность въ Америк и на запад Европы? Были ли вызваны тутъ къ длу вс частные интересы и весь ураганъ страстей, какъ это мы видимъ въ наши дни? Нтъ, передъ нами нчто совершенно иное. Когда въ Москву съхались выборные люди, установленъ былъ трехдневный постъ, мужчины, женщины, даже дти не должны были ничего сть въ эти дни. Повсюду служили молебны, вс просили Бога вразумить выборныхъ и руководить ими, вс хотли, чтобы избраніе было указано свыше, чтобы совсть избирателей не затемнялась никакими посторонними, узкими соображеніями, чтобы можно было потомъ врить, что совершенное дло освящено изволеніемъ Божіимъ, а не есть только хрупкій компромиссъ человческихъ измышленій и разсчетовъ. Результатъ явился соотвтственнымъ благочестію употребленныхъ средствъ. Единодушный возгласъ народа, раздавшійся на Красной площади, служитъ образцомъ тхъ великихъ моментовъ, повторяющихся отъ времени до времени понын, когда толпа, нчто неопредленное и неорганизованное, безъ всякихъ предварительныхъ соглашеній, начинаетъ вдругъ говорить въ одинъ голосъ, и, съ убдительностью, превосходящею всякое краснорчіе книгъ и лекцій, обнаруживаетъ внутреннюю, сокровенную сущность политическихъ идеаловъ и чувствъ народа.

На этомъ мы оканчиваемъ, не приводя другихъ историческихъ примровъ, свидтельствующихъ о томъ, сколько величія въ національной устойчивости, а также о томъ, какъ должно относиться къ непродуманному говору непризванныхъ пророковъ, зовущихъ насъ на путь самоубійственныхъ отреченій.

ПАРАЛЛЕЛИ.

ИНОСТРАННЫЕ И РУССКІЕ КРИТИКИ РОССІИ.

Читайте также: