ЗА ХЛБОМЪ.
ЗА ХЛБОМЪ.
Разсказъ
Сенкевича.
Разсказъ
Сенкевича.
I.
На океан.— Размышленія.— Буря.— Пріздъ.
II.
Въ Нью-Йоркъ.
За хлебом, Сенкевич Генрик, Год: 1880
Время на прочтение: 54 минут(ы)
Широкая морская волна мрно качала нмецкій пароходъ ‘Блюхеръ’, шедшій изъ Гамбурга въ Нью-Йоркъ.
Онъ уже четвертыя сутки былъ въ пути, а два дня тому назадъ миновалъ зеленые берега Ирландіи и выбрался въ открытое море. Съ палубы, насколько хваталъ глазъ, видна была только зеленоватая поверхность моря, безконечныя борозды и гряды, мстами покрытыя пною и въ дали сливавшіяся съ горизонтомъ, по которому неслись блыя облака.
Отблескъ этихъ облаковъ падалъ на воду, и на этомъ перламутровомъ фон явственно вырзывался корпусъ судна. Пароходъ, обращенный носомъ къ западу, то усердно взбирался на волну, то погружался въ глубину, по временамъ, онъ совсмъ исчезалъ, а потомъ такъ круто поднимался на хребетъ волны, что дно его обнажалось. Онъ шелъ все впередъ: волна плыла къ нему, онъ плылъ къ волн и разрзывалъ ее грудью. За нимъ, какъ бы громадная змя, извивалась широкая полоса вспненной воды, за кормою летло нсколько чаекъ, кувыркаясь въ воздух и издавая рзкіе крики.
Дулъ свжій втеръ, пароходъ шелъ подъ неполными парами, но зато паруса были подняты. Погода становилась все привтливе. Между облаками виднлись тамъ и сямъ куски голубого неба, постоянно измняя свой видъ. Съ самой минуты выхода ‘Блюхера’ изъ Гамбургскаго порта погода стояла втренная, но не бурная, втеръ дулъ съ востока, но по временамъ стихалъ: тогда паруса съ шумомъ опадали, но вслдъ затмъ опять вздымались, точно грудь у лебедя. Матросы въ шерстяныхъ курткахъ, плотно прилегавшихъ къ тлу, тянули канатъ нижней реи фокъ-мачты съ жалобнымъ крикомъ: ‘ho-ho-o!’, нагибались и выпрямлялись въ тактъ псни, а крикъ ихъ сливался съ мичманскими свистками и порывистымъ дыханіемъ трубы, выбрасывавшей клубы чернаго дыма.
Пользуясь хорошею погодою, пассажиры высыпали на палубу. На корм виднлись черныя пальто и шляпы пассажировъ перваго класса, на носу пестрла разноцвтная толпа эмигрантовъ, хавшихъ между деками, нкоторые изъ нихъ сидли на скамьяхъ, куря изъ короткихъ трубокъ, другіе полулежали, третьи, нагнувшись надъ бортомъ, глядли въ воду.
Были и женщины съ дтьми на рукахъ и жестяною посудою, привязанною къ поясу. Нсколько молодыхъ людей расхаживало по палуб отъ носа до самаго мостика, съ трудомъ удерживая равновсіе и поминутно шатаясь изъ стороны въ сторону. Они пли: ‘Was ist des Deutschen Vaterland?’ и, можетъ быть, думали, что имъ никогда больше не увидть этого ‘фатерланда’. Во всей этой толп двое людей отличались особенно печальнымъ выраженіемъ лицъ и держались въ сторон отъ другихъ: то были старикъ и молодая двушка. Они оба не понимали по-нмецки и поэтому чувствовали полное одиночество. Кто были они?— всякій изъ насъ призналъ бы въ нихъ съ перваго же взгляда польскихъ крестьянъ.
Старикъ назывался Лаврентіемъ Топоркомъ, а двушка Марысей. Она была его дочерью. Они хали въ Америку и, нсколько минутъ тому назадъ, въ первый разъ ршились выйти на палубу. На болзненныхъ ихъ лицахъ застыло выраженіе удивленія и страха. Испуганными глазами они глядли на остальныхъ пассажировъ, на матросовъ, пароходъ, трубу, дышавшую лихорадочно, и на грозныя волны, достигавшія пнистою гривой самаго борта парохода. Они ничего не говорили, потому что не смли. Лаврентій держался одною рукою за перила, другою придерживалъ барашковую четырехугольную шапку, чтобы втеръ ея не снесъ, а Марыся прильнула къ своему отцу, и всякій разъ, когда пароходъ качало сильне, прижималась къ нему, слегка вскрикивая отъ страха. По прошествіи нкотораго времени, старикъ прервалъ молчаніе:
— Марыся!
— А что?
— Видишь?
— Вижу.
— Чудно какъ!
— Чудно.
Но она больше боялась, чмъ удивлялась, тоже испытывалъ и Топорокъ. Къ счастію, волненіе уменьшилось, втеръ стихалъ и солнце выглянуло изъ-за облаковъ. Когда они увидли ‘красное солнышко’, имъ стало легче, они сказали себ: ‘а вдь оно точь въ точь такое, какъ въ Липинцахъ’. Все было для нихъ ново и незнакомо, но солнце показалось имъ старымъ другомъ.
Между тмъ, море продолжало успокоиваться, втеръ окончательно пересталъ надувать паруса, съ высокаго мостика раздался рзкій свистокъ капитана и матросы кинулись убирать паруса. Видъ этихъ людей, какъ бы повисшихъ въ воздух надъ пропастью, вызвалъ опять удивленіе Топорка и Марыси.
— Наши парни не съумли бы такъ, сказалъ старикъ.
— Если нмцы влзли, то и Ясекъ бы влзъ, возразила Марыся.
— Какой Ясекъ? Собкувъ?
— Гд тамъ Собкувъ! Встимо, Смолякъ, конюхъ.
— Да, онъ молодецъ, но ты выкинь дурь изъ головы. Онъ теб не пара. Ты дешь, чтобы сдлаться барышней, а онъ, какъ былъ конюхомъ, такъ и останется.
— У него своя земля…
— Есть, да въ Липинцахъ…
Марыся ничего не отвтила, но подумала, чему быть, того не миновать, и глубоко вздохнула, а между тмъ, паруса уже были убраны, но зато винтъ сталъ дйствовать съ такою силою, что весь пароходъ дрожалъ. Качка почти совсмъ прекратилась. Вдали море казалось уже гладкимъ и синимъ. Изъ-подъ палубы выходили все новые и новые пассажиры: рабочіе, нмецкіе крестьяне, уличные бродяги изъ разныхъ портовыхъ городовъ, хавшіе въ Америку искать не работы, а счастья. На палуб началась толкотня. Лаврентій съ Марысей, чтобы никому не мшать, услись на канат, сложенномъ на самомъ носу.
— Тятя, долго мы еще будемъ хать по вод? спросила Марыся.
— А мн почемъ знать! Кого ни спросишь, никто теб по православному не отвтитъ.
— А какъ же мы столкуемся въ Америк съ людьми?
— Не слыхала ты, что ли, что тамъ нашего народа страсть сколько.
— Тятя!
— Чего теб?
— Хорошо-то здсь — хорошо, а въ Липинцахъ все же лучше.
— Полно вздоръ-то молоть.
Но вслдъ затмъ Лаврентій прибавилъ, какъ бы про себя:
— Воля Божія!..
Глаза двушки наполнились слезами, а потомъ оба, и старикъ, и двушка, начали думать о Липинцахъ. Лаврентій Топорокъ размышлялъ о томъ, какъ случилось, что онъ похалъ въ Америку. Какъ это случилось? Полгода тому назадъ, лтомъ, у него отняли корову за потраву. Крестьянинъ, который ее взялъ, требовалъ три рубля за убытокъ. Лаврентій не хотлъ дать этихъ денегъ. Отправились въ судъ. Дло затягивалось. Крестьянинъ, взявшій корову, началъ требовать вознагражденія за прокормъ, оно росло съ каждымъ днемъ. Лаврентій упрямился: ему было жаль денегъ. Судебныя издержки также росли, а дло все затягивалось. Въ конц-концовъ, Лаврентій его проигралъ. За корову пришлось заплатить груду денегъ, а ихъ у Лаврентія не оказалось, взяли у него лошадь, а его самого арестовали за сопротивленіе властямъ. Топорокъ рвалъ на себ волосы, потому что подошла пора жатвы, слдовательно, нужны были и рабочія руки, и упряжь. Онъ запоздалъ съ уборкою поля, а потомъ начались дожди, хлбъ гнилъ на корню. Тутъ онъ сообразилъ, что дло о потрав съло у него все: и деньги, и скотину, и урожай, и что весною имъ съ Марысей придется грызть землю или идти просить милостыню.
А такъ какъ до того времени онъ былъ мужикъ достаточный и жилось ему недурно, то онъ впалъ въ отчаяніе и началъ съ горя пить. Въ кабак онъ познакомился съ нмцемъ, который разъзжалъ по деревнямъ, какъ онъ говорилъ, чтобы скупать лнъ, а на самомъ дл, чтобы вывозить народъ за море. Нмецъ разсказалъ ему чудеса объ Америк. Земли онъ ему наобщалъ столько, сколько не было въ Липинцахъ у всхъ крестьянъ, вмст взятыхъ, и притомъ съ лсомъ и выгонами. Мужикъ даже ротъ разинулъ. Онъ врилъ и не врилъ, но еврей-арендаторъ поддакивалъ нмцу и говорилъ, что въ Америк правительство даетъ земли каждому, сколько кто занять можетъ. Жидъ зналъ это отъ своего племянника. У нмца въ бумажник было больше денегъ, чмъ у самого помщика. Мужика искушали, пока онъ не соблазнился. Зачмъ ему оставаться? Дло о потрав обошлось ему такъ дорого, что онъ могъ бы нанять за эти деньги работника. Промолчать ему, что ли, снести обиду и раззоренье? Взять посохъ въ руку, надть суму и распвать у паперти: ‘Святая, пречистая, Два небесная’?— Нтъ, этого не будетъ! подумалъ онъ. Ударилъ съ нмцемъ по рукамъ, къ Михайлову дню продалъ землю, взялъ съ собою дочь и вотъ они теперь плывутъ въ Америку.
Путешествіе, однако, не обошлось такъ благополучно, какъ онъ думалъ. Въ Гамбург мужику порядкомъ пообчистили карманы, на пароход ему съ дочерью пришлось хать между деками. Качка и безбрежное море ихъ устрашали. Никто его не понималъ и онъ никого не понималъ, съ ними обращались, какъ съ какой-нибудь вещью, ихъ толкали, какъ камень на дорог, нмцы насмхались надъ нимъ и надъ Марысей. Во время обда, когда народъ толпился съ посудою у кухни, гд раздавались пайки, ихъ оттсняли, такъ что ими нердко приходилось голодать. Словомъ, не хорошо имъ было на пароход. Кром Бога, о нихъ никто не заботился. Мужикъ бодрился передъ дочерью, надвалъ на бекрень шапку, заставлялъ двушку всему удивляться и самъ всему удивлялся, но, въ сущности, ничему не доврялъ. По временамъ, на него находилъ страхъ, что эти ‘нехристи’, какъ онъ называлъ своихъ товарищей, бросятъ ихъ обоихъ въ воду, заставятъ перемнить вру или подписать какую нибудь бумагу, въ род записи души дьяволу.
Пароходъ, который ночью и днемъ все шелъ и шелъ по безбрежному морю, шумлъ, пнилъ воду, дышалъ, какъ чудовище и выпускалъ клубы дыма, казался ему какою-то нечистою силою. Дтскія опасенія, хотя онъ и скрывалъ ихъ передъ дочерью, сжимали ему сердце: вдь этотъ польскій мужикъ, оторванный отъ родной земли, дйствительно, былъ безпомощнымъ ребенкомъ, брошеннымъ на произволъ судьбы. Притомъ все, что онъ видлъ, все, что его окружало, превышало его понятія. Поэтому, нечего удивляться, что теперь, когда онъ сидлъ на сложенномъ канат, онъ склонилъ голову подъ тяжестью заботы о неизвстномъ будущемъ. Морской втеръ повторялъ ему постоянно: слово: ‘Липинцы, Липинцы!’ Солнце ему говорило: ‘Какъ поживаешь, Лаврентій? Я изъ Липинцевъ.’ Но винтъ сверлилъ воду все сильне, труба дышала все быстре и громче, точно дв нечистыя силы, которыя уносили его все дальше отъ Липинцевъ.
А Марысю преслдовали другія мысли и воспоминанія, которыя плыли за нею, какъ полоса, покрытая пною, или какъ морскія чайки за пароходомъ. Вспомнила она, какъ осенью, поздно вечеромъ, незадолго до отъзда, пошла она къ колодцу за водою. Первыя звзды уже замерцали на неб, а она тянула журавъ, напвая: ‘Ясекъ лошадь поилъ, а Кася воду брала’ — и ей было такъ грустно, какъ ласточк, которая жалобно щебечетъ передъ тмъ, какъ летть въ теплые края… И вдругъ изъ темнаго лса послышался протяжный свистъ. Это Ясекъ Смолякъ, конюхъ, давалъ знать, что онъ видитъ, какъ нагнули журавъ, и сейчасъ подъдетъ. И вотъ, онъ подскакалъ, соскочилъ съ жеребца, подошелъ, а о томъ, что онъ говорилъ, она вспоминала точно о какой-то музык. Она закрыла глаза, и ей казалось, что Смолякъ ей опять шепчетъ на ухо дрожащимъ голосомъ:
— Если твой батюшка заупрямится, то и я продамъ избу, продамъ землю и тоже поду… Марыся, дорогая моя! говорилъ онъ: — гд ты будешь, туда полечу и я журавлемъ по небу, поплыву утенкомъ по вод, покачусь золотымъ перстнемъ по дорог, а найду тебя, ненаглядную мою! Гд ты будешь хозяйничать, тамъ буду хозяйничать и я! Что съ тобою станется, то станется и со мною, одна намъ жизнь, одна намъ смерть. Я тутъ, надъ студеною водою, сговорился съ тобою. И пусть меня Богъ броситъ, если я брошу тебя, мое солнышко!
Вспоминая эти слова, Марыся видла и колодезь, и большой красный мсяцъ надъ лсомъ, и самого Яська, точно живого. Воспоминанія эти утшали ее, облегчали ея скорбь. Ясекъ былъ парень степенный, и она врила, что онъ сдлаетъ то, что сказалъ. Ахъ, еслибъ онъ былъ теперь при ней и слушалъ вмст съ нею морской шумъ! Съ нимъ было бы веселе, онъ никого не боялся и умлъ всякому горю помочь. Что длалъ онъ теперь тамъ въ Липинцахъ? Должно быть, первый снгъ уже выпалъ. Похалъ ли онъ въ лсъ, съ топоромъ, или ходитъ около лошадей? А можетъ быть, его послали куда-нибудь на саняхъ? Гд онъ теперь, сердечный? Она ясно видитъ Липинцы: снгъ скрипитъ на дорог, сквозь темныя втви, лишенныя листвы, виднется красная заря, стаи воронъ тянутся съ громкимъ карканьемъ отъ лса въ деревн, изъ трубъ поднимается срый дымъ къ небу, а вдали лсъ, весь въ снгу, стоитъ красный отъ зари.
А сама она теперь гд? куда завезъ ее отецъ? Вдали, на сколько хватаетъ глазъ, вода и вода, зеленыя борозды и гряды, покрытыя пною, а на безбрежномъ мор одинъ только этотъ пароходъ, какъ заблудившаяся птица, небо надъ головою, пустыня внизу, безпрерывный шумъ, какъ бы плачъ волнъ и свистъ втра, а тамъ передъ носомъ парохода край свта…
Ясекъ сердечный, найдешь ли ты туда дорогу, полетишь ли ты соколомъ по небу или поплывешь рыбою въ вод? думаешь ли ты тамъ, въ Липинцахъ, обо мн?!
Солнце опускалось медленно. На поверхности моря золотою чешуею заискрилась широкая солнечная полоса и исчезала гд-то въ безконечной дали. Пароходъ, попавъ на эту огненную ленту, казалось, гнался за удалявшимся солнцемъ. Дымъ, вырывавшійся изъ трубы, казался краснымъ, паруса и влажные канаты приняли розовый оттнокъ, матросы затянули псню, а лучезарный шаръ все увеличивался и опускался ниже. Вскор видна была надъ моремъ только половина его, потомъ остались одни лучи, а затмъ весь западъ зардлъ одною величественною зарею и въ этомъ огненномъ мор нельзя уже было различить, гд кончаются волны и начинается небо, воздухъ и вода одинаково были пропитаны свтомъ, который постепенно погасалъ. А океанъ шумлъ величественно, но спокойно, точно нашептывалъ вечернюю молитву.
Въ такія минуты воспоминанія воскресаютъ съ особою силою, человкъ сильне любитъ то, что полюбилъ, и всей душой стремится къ тому, о чемъ тоскуетъ. Лаврентій и Марыся тоже почувствовали, что хотя втеръ ихъ и уноситъ, какъ оторванные листья, но что ихъ родная земля не тамъ, куда они хали, а тамъ, откуда они узжали. О, польская земля! Ты, богатая урожаями и заросшая лсомъ! ты, пестрющая соломенными крышами, наполненная зелеными лугами, аистами, ласточками, крестами, блыми усадьбами среди липъ! ты, кланяющаяся въ четырехугольной шапк до самыхъ ногъ, здоровающаяся словами: ‘да будетъ благословенъ’! и отвчающая: ‘во вки вковъ’! ты, любимая мать наша! Да, ты всего на свт дороже намъ! И вотъ то, чего мужицкія сердца до сихъ поръ не чувствовали, вдругъ проснулось теперь. Лаврентій снялъ шапку, угасавшій свтъ падалъ на его сдые волосы, мысль работала, хотя онъ не зналъ, какъ ему выразить то, что его поразило. Наконецъ, онъ сказалъ:
— Марыся, сдается, что тамъ что-то осталось?
— Доля осталась и любовь осталась, отвчала тихо двушка и взглянула на небо, точно молилась…
Между тмъ, стемнло, пассажиры начали уходить съ палубы, но на пароход замчалось необыкновенное движеніе. Посл прекраснаго солнечнаго захода, не всегда ночь бываетъ спокойна, поэтому безпрерывно раздавались свистки, и матросы тянули канаты. Послдніе пурпуровые отблески угасли на мор, и одновременно надъ водою поднялась мгла, звзды замерцали на неб и исчезли. Мгла сгущалась, покрыла небо и даже пароходъ. Видны были только труба и средняя мачта, моряки походили на тни. Не прошло и часа, какъ все скрылось въ бловатой мгл, даже фонарь, прикрпленный на самой верхушк мачты, даже искры, вылетавшія изъ трубы.
Качка совершенно прекратилась. Волненія не было никакого, казалось, что мгла придавила море своею тяжестью.
Настала темная и безмолвная ночь. Внезапно въ этой тиши, послышались странные звуки, точно дыханіе какого-то великана. По временамъ, казалось, что кто-то звалъ изъ темноты, потомъ послышался цлый хоръ отдаленныхъ голосовъ, жалобныхъ и какъ бы плачущихъ. Эти звуки быстро приближались къ пароходу.
Матросы, заслышавъ ихъ, говорятъ, что буря сзываетъ нечистыя силы изъ ада.
Признаки приближавшейся бури становились все явственне. Капитанъ, въ резиновомъ плащ съ капюшономъ, и рулевой заняли свои мста: первый на мостик, второй — у освщеннаго компаса. Вс пассажиры исчезли съ палубы. Лаврентій съ Марысей тоже спустились въ каюту. Тутъ царствовала тишина. Свтъ лампъ, прикрпленныхъ къ низкому потолку, слабо освщалъ каюту и кучки эмигрантовъ, сидвшихъ у своихъ коекъ. Потолкомъ служили бока парохода, поэтому койки, раздленныя перегородками, походили скоре на темныя норы, чмъ на кровати, и вообще вся каюта производила впечатлніе большого погреба. Воздухъ въ ней былъ пропитанъ запахомъ просмоленнаго холста, канатовъ, сырости. Какая разница между этимъ помщеніемъ и каютами перваго класса! Даже двухнедльный перездъ въ такомъ погреб заражаетъ легкія, вызываетъ часто даже скорбутъ. Лаврентій съ дочерью были всего четыре дня въ дорог, а между тмъ нельзя было узнать прежнюю здоровую, румяную Марысю. Старикъ тоже пожелтлъ, какъ воскъ. Оба они въ первые дни вовсе не выходили на палубу. Они думали, что нельзя. Впрочемъ, разв они знали, что можно и чего нельзя? Они не ршались тронуться съ мста, присматривая за своими вещами. Они и теперь сидли, какъ и вс, у своихъ вещей. Такими узелками была завалена вся каюта, что увеличивало безпорядокъ, царствовавшій въ ней, и придавало ей угрюмый видъ. Постельныя принадлежности, одежда, жизненные припасы, разная утварь и жестяная посуда въ страшномъ безпорядк были разбросаны на полу въ кучкахъ, разной величины. На нихъ сидли эмигранты, почти все нмцы. Одни жевали табакъ, другіе курили трубки, облака дыма поднимались къ потолку и длинными полосами тянулись къ выходу, заслоняя свтъ лампъ. Нсколько дтей плакало по угламъ, но обыкновенный говоръ и шумъ стихли, мгла нагнала на всхъ печаль и опасеніе. Опытные люди знали, что приближается буря. Впрочемъ, ни для кого уже не было тайною, что предстоитъ опасность, а можетъ быть, даже смерть. Только Лаврентій и Марыся ничего не замчали.
Сидли они оба въ глубин каюты, въ самомъ узкомъ ея мст, недалеко отъ носа. Тутъ качка докучала сильне всего, вотъ почему товарищи оттснили ихъ сюда. Старикъ жевалъ хлбъ, а двушка, которой наскучило бездйствіе, заплетала косы на ночь.
Однако, общее молчаніе, прерываемое только плачемъ дтей, показалось ей страннымъ.
— Что это нмцы сидятъ такъ смирно сегодня? спросила она.
— Почемъ я знаю! отвтилъ равнодушно Лаврентій.
— Праздникъ у нихъ, что-ли какой…
Вдругъ, весь пароходъ вздрогнулъ, какъ будто чего то испугался. Жестяная посуда зазвенла, пламя въ лампахъ дрогнуло и заблестло сильне. Нсколько голосовъ испуганно спрашивали:
— Что такое? что?
Но никто не отвчалъ. Пароходъ вторично вздрогнулъ, но уже сильне, носъ его поднялся и быстро опустился, и въ то же время волна глухо ударила съ одной стороны въ окна.
— Буря идетъ! прошептала Марыся сдавленнымъ голосомъ.
Между тмъ, вокругъ парохода что-то зашумло, какъ въ лсу, когда въ него врывается вихрь, поднялся вой, какъ будто зарычало цлое стадо волковъ. Втеръ ударилъ разъ, потомъ другой, опрокинулъ пароходъ на бокъ, потомъ описалъ съ нимъ кругъ, поднялъ его и бросилъ въ пучину. Пароходъ затрещалъ, жестяная посуда, узлы съ вещами начали кататься по полу изъ стороны въ сторону. Нсколько людей попадало, пухъ изъ подушекъ началъ летать въ воздух, а стекла въ лампахъ печально зазвенли.
Раздался шумъ, трескъ, плескъ воды, разлившейся по палуб, крикъ женщинъ и плачъ дтей, и среди этого смятенія и хаоса слышался пронзительный свистокъ капитана и, по временамъ, раздавалось глухое топанье матросовъ, пробгавшихъ по палуб.
— Пресвятая Богородица! шепнула Марыся.
Носовая часть парохода, гд она находилась съ отцемъ, то взлетала на верхъ, то бшено опускалась внизъ. Несмотря на то, что они крпко держались за край койки, ихъ такъ бросало, что они ударялись объ втну. Ревъ волнъ усиливался, а потолокъ такъ трещалъ, что каждую минуту можно было ожидать, что бревна и доски обрушатся.
— Держись, Марыся! кричалъ Лаврентій, стараясь перекричать бурю. Но вскор страхъ сдавилъ горло и ему, и другимъ. Дти перестали плакать, женщины — кричать. У всхъ ускорилось дыханіе, а руки судорожно ухватились за разные неподвижные предметы. Бшенство бури все возростало. Стихіи бушевали, мгла смшалась съ мракомъ, тучи — съ водою, вихрь — съ пною, волны ударяли въ пароходъ, точно стрляя изъ пушекъ, бросали его направо и налво, поднимали до тучъ и опускали до дна морского. По временамъ, волна обдавала пароходъ во всю его длину. Въ кают лампы стали тухнуть. Становилось все темне, и Лаврентію съ Марысей казалось, что наступаетъ уже мракъ смерти.
— Марыся! заговорилъ мужикъ прерывавшимся голосомъ: — Марыся, прости меня, что я тебя увезъ на твою погибель! Насталъ послдній нашъ часъ. Не увидятъ наши гршныя очи боле свта. Не будемъ мы въ земл лежать, горемычные, а предстанемъ на страшный судъ прямо изъ воды, не исповдавшись, не причастившись!
Тутъ Марыся поняла, что спасенія уже нтъ. Разныя мысли приходили ей въ голову, но внутренній голосъ все заглушалъ.
— Ясекъ, Ясекъ, сердечный ты мой! слышишь ли ты меня въ Липинцахъ?
И страшная тоска защемила ей сердце, такъ что она начала громко всхлипывать. Какой-то голосъ крикнулъ изъ угла: ‘Still!’ и прервался, точно испугавшись собственнаго звука. Стекло одной изъ лампъ упало на полъ и разбилось, лампа потухла. Стало еще темне. Люди собрались въ одномъ углу, прижимаясь другъ къ другу. Вс молчали. Вдругъ раздался голосъ Лаврентія:
— Kyrie Eleison!
— Chryste Eleison, отвчала, рыдая, Марыся.
— Господи, внемли моленію моему!
— Отче Небесный, помилуй насъ! повторяли они оба слова молитвы.
Въ темной кают голосъ старика и прерываемые рыданіями отвты двушки звучали необыкновенно торжественно. Нкоторые эмигранты сняли шапки. Постепенно плачъ двушки стихъ, голоса становились спокойне, чище, но буря, вторя имъ, продолжала выть.
Внезапно раздался крикъ у входа. Волна выбила дверь и ворвалась въ каюту, вода съ шумомъ разлилась по всмъ угламъ: женщины начали кричать, точно обезумвъ, и бросились на койки. Всмъ казалось, что уже наступилъ конецъ.
Вслдъ затмъ, вошелъ помощникъ капитана съ фонаремъ въ рук, весь мокрый и красный. Онъ успокоилъ нсколькими словами женщинъ, сказавъ, что вода случайно проникла въ каюту, и прибавилъ, что опасность не велика, потому что пароходъ находится въ открытомъ мор. Прошелъ часъ, другой. Буря все усиливалась. Пароходъ скриплъ, погружался носомъ въ воду, опрокидывался на бокъ, но не тонулъ. Вс постепенно успокоились, нкоторые пассажиры улеглись спать. Опять прошло нсколько часовъ, изъ окна въ потолк въ темную каюту сталъ проникать свтъ. Начиналсь день, блдный, какъ бы испуганный, печальный, но онъ ободрилъ всхъ. Прочитавъ вс молитвы, которыя они знали наизусть, Лаврентій и Марыся взобрались на свои койки и глубоко заснули.
Разбудилъ ихъ звонокъ, возвщавшій о завтрак. Но они не могли сть. Головы у нихъ были точно налитыя свинцомъ, старикъ, однако, чувствовалъ себя еще хуже двушки. Нмецъ, подговорившій его хать въ Америку, правда, упомянулъ, что придется совершить путешествіе моремъ, но мужикъ не думалъ, что придется хать такъ долго, столько дней и ночей. Онъ полагалъ, что передетъ въ род какъ на паром, какъ случалось ему не разъ. Еслибы онъ зналъ, что море такое большое, онъ остался бы въ Липинцахъ. Кром того, безпокоила его еще другая мысль. Онъ спрашивалъ себя, не обрекалъ ли онъ на гибель душу своей дочери и свою собственную? Не грхъ ли это для католика изъ Липинцевъ искушать Господа Бога и пускаться въ такую пучину, по которой приходилось уже хать пятый день, чтобы добраться до другого берега, если вообще былъ берегъ по другую сторону? Сомнніе его и тревога возростали еще въ теченіи семи дней. Буря свирпствовала еще двое сутокъ, потомъ стала тише. Они съ Марысей ршились выйти опять на палубу, но когда увидли сердитое, мрачное море, еще не успокоившееся, водяныя горы, надвигавшіяся на пароходъ, и бездонныя подвижныя пропасти, они подумали, что ихъ разв спасетъ Богъ или какая-нибудь сверхъестественная сила, но не люди.
Погода, наконецъ, совершенно прояснилась. Но проходилъ день за днемъ, а передъ пароходомъ все виднлось море да море, иногда зеленое, иногда синее, сливавшееся съ небомъ. На неб высоко неслись свтлыя облака, которыя вечеромъ принимали красный цвтъ и исчезали на далекомъ запад. Пароходъ какъ бы гнался за ними. Лаврентію думалось, что море никогда не кончится, онъ собрался съ силами и ршился спросить объ этомъ у кого-нибудь.
Такъ случилось, что однажды, снявъ четырехъ-угольную шапку и покорно припавъ къ ногамъ проходившаго матроса, онъ его спросилъ:
— А что, баринъ, скоро ли мы доберемся до перевоза?
О чудо! Матросъ не расхохотался, а остановился и сталъ прислушиваться. На красномъ лиц его, потрескавшемся отъ втра, видна была работа какихъ-то воспоминаній, которыя не могли сложиться въ опредленную мысль… Потомъ онъ спросилъ:
— Was?
— Скоро ли доберемся до берега?
— Два дня! два дня! съ трудомъ повторялъ матросъ, показывая въ то же время два пальца.
— Покорно благодаримъ.
— Откуда вы?
— Изъ Липинцевъ.
— Was ist das Lipincew?
Марыся, которая подошла во время разговора, ужасно покраснла, но, робко взглянувъ на матроса, произнесла тоненькимъ голоскомъ, какъ говорятъ крестьянскія двушки:
— Мы изъ-подъ Познани, знаете?
Матросъ въ задумчивости сталъ смотрть на мдный гвоздь въ борт, потомъ взглянулъ на двушку, на ея свтлую, какъ ленъ, головку, и на грубомъ лиц его мелькнуло выраженіе нжности. Потомъ онъ съ достоинствомъ сказалъ:
— Я былъ въ Данциг… Я понимаю по польски… Я — Кашубъ… Вашъ брудеръ… Но давно! Jetzt bin ich deutsch…
Сказавъ это, онъ поднялъ конецъ каната, который держалъ передъ тмъ въ рукахъ, отвернулся и, крикнувъ по матросски: ‘ho-ho-o!’ началъ тянуть канатъ… Съ этого дня онъ, завидвъ Лаврентія и Марысю на палуб, дружественно улыбался двушк. Они тоже очень были рады встртить хоть одну родственную душу на нмецкомъ пароход. Впрочемъ, путь близился къ концу. На другой день, когда они вышли на палубу, они увидли вдали какой-то предметъ, колыхавшійся на мор, а когда пароходъ приблизился къ этому предмету, они убдились, что это была большая красная бочка, вдали виднлась другая такая же бочка, третья, четвертая. Въ воздух стояла легкая мгла, море серебрилось. За пароходомъ съ визгомъ и крикомъ летли большія стаи блыхъ птицъ съ черными крыльями. На палуб кипла жизнь. Матросы одли новыя куртки, одни мыли палубу, другіе чистили мдныя принадлежности бортовъ и оконъ, на мачт появился одинъ флагъ, а на корм другой большихъ размровъ.
Оживленіе и радость охватили всхъ пассажировъ, ршительно вс они вышли на палубу, нкоторые вынесли чемоданы и стали застегивать ремни.
Видя все это, Марыся сказала:
— Должно полагать, что подъзжаемъ къ берегу.
Лаврентій тоже повеселлъ. На запад показался сперва островъ Санди-Гокъ, а затмъ другой съ большимъ зданіемъ посередин. Вдали мгла какъ будто сгущалась, виднлась точно туча, дымъ какой-то, легшій полосою на море… При вид его поднялся говоръ и шумъ: вс показывали на него рукою, а пароходъ, какъ бы съ радости, пронзительно засвисталъ.
— Что это? спросилъ Лаврентій.
— Нью-Йоркъ, отвтилъ стоявшій около него Кашубъ.
Между тмъ, дымъ какъ будто сталъ разсеваться и исчезать, а вмсто него, по мр того, какъ пароходъ разскалъ серебристую воду, выступали очертанія домовъ, крышъ, трубъ, остроконечныя башни вырисовывались явственно на синев неба, рядомъ съ башнями высокія фабричныя трубы, а надъ ними столбы дыма, разроставшіеся въ пушистыя кисти на верху. Внизу передъ городомъ виднлся цлый лсъ мачтъ, а на нихъ тысячи пестрыхъ флаговъ, точно цвты въ пол. Пароходъ все приближался, живописный городъ выступалъ точно изъ-подъ воды. Радостное чувство наполнило душу Лаврентія, онъ снялъ шапку и, разинувъ ротъ, смотрлъ и смотрлъ, пока, наконецъ, не обратился къ дочери:
— Марыся!
— Господи Боже мой!
— Видишь?
— Вижу.
— Что, чудно?
— Чудно.
— А ну! Слава Богу! Еслибы только дали землю близехонько около города, вонъ съ тмъ лугомъ, базаръ былъ бы подъ рукою. Корову приведешь или свинью — ну, и продашь. Народу тутъ, видно, страсть. Въ Польш я мужикъ, а тутъ буду бариномъ…
Въ эту минуту роскошный Національный паркъ развернулся во всю длину передъ его глазами. Лаврентій, увидвъ группы деревьевъ, заговорилъ снова:
— Поклонюсь я низко правительственному комиссару и попрошу его, чтобы онъ далъ мн хоть съ десятину того лса. Коли быть помщикомъ, такъ ужь быть. Работника пошлю рано утромъ съ дровами въ городъ. Слава Всевышнему, вижу, что нмецъ меня не надулъ.
Марыс тоже улыбалась мысль сдлаться барышней, и она сама не знала, почему ей пришла въ голову псенка, которую въ Липйнцахъ на свадьбахъ пла молодая нареченному:
Что же ты за панъ?
Что же ты за панъ?
Весь-то твой нарядъ —
Шапка да жупанъ…
Не собиралась ли она уже спть эту псенку бдному Яськ, когда тотъ за ней прідетъ, а она будетъ помщицей?
Между тмъ, отъ карантиннаго зданія подъхалъ маленькій пароходъ. Пятеро людей вошло на палубу. Начались разспросы. Вслдъ за тмъ, подъхалъ другой пароходъ, уже изъ города, и привезъ съ собою агентовъ отъ гостинницъ и желзныхъ дорогъ, провожатыхъ, мнялъ, все это кричало, толкалось, сновало по всей палуб. Лаврентій и Марыся какъ бы попали въ какую-то мельницу и не знали, что длать.
Кашубъ посовтовалъ старику размнять деньги и общалъ, что не дастъ его обмануть, Лаврентій согласился. За деньги, привезенныя имъ съ собою, онъ получилъ 47 долларовъ серебромъ. Пока все это происходило, пароходъ уже настолько приблизился къ городу, что видны были нетолько дома, но и люди, стоявшіе на набережной, потомъ на каждомъ шагу начали встрчаться пароходы различной величины и, наконецъ, ‘Блюхеръ’ добрался до верфи и въхалъ въ узкій докъ.
Путешествіе было окончено.
Народъ высыпалъ на берегъ, какъ пчелы изъ улья. По узкому мостику, спущенному съ парохода на берегъ, тснилась разноцвтная толпа: сперва первый классъ, потомъ второй, а напослдокъ пассажиры третьяго класса, съ вещами на спин и въ рукахъ. Когда Лаврентій съ Марысей подошли къ отверстію въ борт, они встртились съ Кашубомъ. Онъ на прощанье сердечно подалъ имъ руку и сказалъ:
— Брудеръ, желаю глюку! И теб, двушка. Богъ въ помощь!
— Покорно благодаримъ, отвтили т, оттсненные толпою, которая унесла ихъ по покатому мостику въ обширное таможенное зданіе.
Таможенный чиновникъ, въ сромъ сюртук съ серебряною звздочкою, ощупалъ ихъ вещи, потомъ крикнулъ: ‘All right!’ и указалъ на выходъ. Они вышли и очутились на улиц.
— А что теперь длать, тятя? спросила Марыся.
— Надо ждать. Нмецъ сказалъ, что сейчасъ придетъ комиссаръ и спроситъ насъ.
Они стали у стны, въ ожиданіи комиссара. Ихъ окружилъ шумъ громаднаго города. Они никогда ничего подобнаго не видли. Улицы тянулись прямыя, широкія, а по улицамъ суетился народъ, какъ бы во время ярмарки, посредин, хали коляски, дилижансы, ломовые. Везд слышалась странная, незнакомая рчь, раздавались крики рабочихъ и продавцовъ. Поминутно проходили люди, совсмъ черные, съ большими курчавыми головами. При вид ихъ, Лаврентій съ Марысей набожно крестились. Удивительно страннымъ показался имъ этотъ городъ, такой шумный, наполненный свистомъ локомотивовъ, стукомъ экипажей и человческимъ крикомъ. Вс шли такъ быстро, какъ будто гнались за кмъ-нибудь или предъ кмъ-нибудь бжали: настоящій муравейникъ! И какія странныя лица: то черныя, то темно-желтыя, то красноватыя. Именно у порта, въ томъ мст, гд они стояли, было самое сильное движеніе: съ однихъ пароходовъ снимала тюки и нагружали ихъ на другіе, поминутно прізжали ломовые, по мостикамъ раздавался стукъ тачекъ, словомъ, можно было подумать, что находишься на лсопильн. Такъ прошелъ часъ, другой, стоя у стны, они ожидали комиссара.
Странный видъ представлялъ на американскомъ берегу въ Нью-Йорк этотъ польскій мужикъ съ длинными сдющими волосами, въ барашковой четырехугольной шапк, и эта двушка, въ синемъ спенсер и съ бусами на ше. Но народъ проходилъ мимо и даже не замчалъ ихъ. Въ Америк не удивляются новымъ лицамъ и нарядамъ.
Прошелъ еще часъ, небо покрылось тучами, пошелъ дождь съ снгомъ, съ моря подулъ холодный, сырой втеръ…
Они стояли и ожидали комиссара.
Мужики терпливы, но у Лаврентія съ Марысей стало тяжело на душ.
Они чувствовали себя одинокими на пароход, среди чужихъ людей, на безбрежномъ мор имъ было нехорошо и страшно. Они молили Бога, чтобы Онъ ихъ вывелъ, какъ заблудшихся дтей, изъ морской пучины. Они думали, что когда доберутся до берега, то горе ихъ кончится. Но вотъ они пріхали, были въ большомъ город и чувствовали себя среди этого шума еще боле одинокими, чмъ на пароход.
Комиссаръ не приходилъ. Какъ быть, если онъ совсмъ не придетъ, если нмецъ ихъ надулъ?
Бдныя мужицкія сердца тревожно забились при этой мысли. Что съ ними будетъ? Они погибнутъ.
Между тмъ, втеръ ихъ пронизывалъ, дождикъ мочилъ.
— Холодно теб, Марыся? спросилъ Лаврентій.
— Холодно, тятя, отвтила двушка.
Прошелъ еще часъ. Темнло. Движеніе въ порт, ослабвало, на улицахъ зажигали фонари: море огня залило весь городъ, рабочіе, распвая хриплыми голосами: ‘Yankee Doodle’, потянулись кучками въ городъ. Набережная постепенно совсмъ опустла. Таможенное зданіе закрыли. Мужики все стояли, ожидая комиссара.
Затмъ настала ночь, и портъ какъ бы замеръ. По временамъ только, на пароходахъ изъ трубъ, шипя, вырывались искры, потухавшія во мрак, или волна, ударяясь о каменную набережную, точно бормотала. Не то вдругъ раздавалась псня пьянаго матроса, возвращавшагося на судно, свтъ фонарей блднлъ отъ надвигавшейся мглы. Они все ждали.
Еслибы они и не хотли ждать, то куда имъ было идти, что предпринять, гд прислонить утомленныя головы? Холодъ пронизывалъ ихъ все сильне, голодъ сталъ докучать. Хоть бы пріютиться гд-нибудь подъ крышей: они вдь промокли до костей. Ахъ, комиссаръ не пришелъ и не придетъ, потому что такихъ комиссаровъ совсмъ нтъ! Нмецъ былъ агентомъ транспортной конторы, бралъ процентъ со штуки, а до остального ему дла не было.
Лаврентій почувствовалъ, что ноги у него подкашиваются, что какая-то ужасная тяжесть придавливаетъ его къ земл, что гнвъ Божій тяготетъ надъ нимъ.
Онъ страдалъ и ждалъ, какъ только уметъ страдать мужикъ. Голосъ двушки, дрожавшей отъ холода, вывелъ его изъ оцпеннія…
— Тятя!
— Тише. Нтъ милосердія надъ нами!
— Вернемся въ Липинцы…
— Ступай, утопись…
— Боже, Боже! шепнула тихо Марыся.
Лаврентію стало жаль ея.
— Сирота горемычная!.. Хоть бы Богъ сжалился надъ тобою…
Но она уже не слыхала. Прислонивъ голову къ стн, она закрыла глаза и заснула тяжелымъ, лохорадочнымъ сномъ. Во сн она видла, точно въ рамк, Липинцы и слышала насмшливую псенку Ясъки:
Что же ты за пани?
Что же ты за пани?
Весь-то твой нарядецъ —
Спенсерочекъ рваный.
Первые лучи дневного свта упали на воду, на мачты и на таможенное зданіе.
Въ блдномъ этомъ свт можно было различить дв фигуры, спавшія у стны, съ посинвшими лицами, покрытыя снгомъ, неподвижныя, точно мертвыя.
Идя съ широкаго Бродвея къ порту, въ направленіи къ Чэтамъ-скверу, и пройдя нсколько прилегающихъ улицъ, прохожій попадаетъ въ часть города, бдную, уединенную и мрачную. Переулки становятся все уже, дома, выстроенные, можетъ быть, еще голландскими переселенцами, отъ времени полуразвалились, крыши осунулись, штукатурка со стнъ обвалилась, а сами стны погрузились такъ глубоко въ землю, что окна подвальнаго этажа выходятъ надъ мостовою только верхнею частью рамы. Причудливыя кривизны замняютъ тутъ излюбленныя въ Америк, прямыя линіи, крыши и стны не протянуты по шнурку, а скучиваются и громоздятся въ безпорядк.
Такъ какъ эта часть города расположена на самомъ берегу, то лужи на улицахъ почти никогда не высыхаютъ, а маленькія площади, кругомъ обстроенныя лачугами, походятъ на пруды, наполненные густою, черною, вонючею водою. Окна грязныхъ домовъ мрачно отражаются въ этой вод, поверхность которой пестретъ клочками бумаги, кусками стекла, дерева, картона и жести отъ тюковъ, этими же предметами завалены улицы или, точне говоря, весь покрывающій ихъ слой грязи. Везд тутъ царствуетъ безпорядокъ и нищета.
Въ этой-то части города встрчаются ‘бордингъ-гоузы’ или постоялые дворы, въ которыхъ за два доллара еженедльно, можно имть ночлегъ и содержаніе, ‘баррумы’ или кабаки, гд китоловы вербуютъ бродягъ всякаго рода на свои суда, венецуельскія и бразильскія агентства, учрежденныя съ цлью колонизаціи экватора и доставленія лихорадк надлежащаго числа жертвъ, кухмистерскія, питающія своихъ гостей солониной, гнилыми устрицами и рыбами, которыми даже вода гнушается, выбрасывая ихъ на берегъ, тайные игорные дома, китайскія прачешныя, разные пріюты для моряковъ. Словомъ, это настоящій вертепъ нищеты, голода, преступленій и слезъ.
Тмъ не мене, эта часть города отличается оживленіемъ, такъ какъ вся масса эмигрантовъ, которые даже и временно не находятъ себ пріюта въ казармахъ Кэстль-Гардена и не хотятъ или не могутъ идти въ такъ называемые воркитъ-гоузы или рабочіе дома, здсь живутъ и здсь умираютъ. Если эмиграцію можно назвать накипью европейскихъ обществъ, то жители этихъ переулковъ заслуживаютъ названія накипи самой эмиграціи. Народъ этотъ ничего не длаетъ, отчасти по недостатку работы, отчасти же изъ любви къ искуству. Поэтому и неудивительно, что тутъ довольно часто раздаются выстрлы револьвера, крики о помощи, хриплый ревъ бшенства, разгульныя ирландскія псни или вой негровъ, бьющихся головами между собою. Днемъ поминутно группы бродягъ, въ разорванныхъ шляпахъ, съ трубками въ зубахъ, наблюдаютъ за кулачнымъ боемъ и бьются объ закладъ на 1—5 центовъ за каждый подбитый глазъ. Дти блыхъ и маленькіе негры съ курчавыми головами, вмсто школы, проводятъ время на улицахъ, играя въ бабки или ища въ грязи остатковъ овощей, апельсиновъ и банановъ, а ирландки протягиваютъ исхудалыя руки, при вид лучше одтаго прохожаго, случайно сюда попавшаго.
Въ этой человческой геенн мы находимъ старыхъ нашихъ знакомыхъ: Лаврентія Топорка и его дочь, Марысю. Мечта сдлаться помщикомъ была только сладкимъ сномъ, дйствительность же представлялась въ вид крошечной подвальной комнатки, съ однимъ окномъ, въ которомъ вс стекла были перебиты. На стнахъ чернла плесень, въ одномъ углу стояла маленькая продыравленная желзная печка и столъ съ тремя ножками, въ другомъ лежало немного соломы, замнявшей кровать.
Лаврентій, стоя на колняхъ передъ печкою, искалъ, не найдется ли въ холодной зол картофелю, и постоянно хотя и тщетно возобновлялъ свои поиски вотъ уже второй день, а Марыся сидла на солом и, обхвативъ руками колни, смотрла упорно въ землю. Двушка сильно похудла. Это была, какъ будто, та же самая Марыся, но щеки ея глубоко впали, блдное, болзненное лицо стало меньше, а глаза сдлались большими и задумчивыми. На лиц отразилось вліяніе испорченнаго воздуха, заботъ и недостаточнаго питанія. Поддерживала она съ отцомъ свое существованіе картофелемъ, но вотъ уже два дня, какъ онъ вышелъ. Они не могутъ сообразить, что имъ длать. Третій мсяцъ они сидятъ въ этой ям и денегъ у нихъ ужь вовсе нтъ. Лаврентій пробовалъ достать работу, но люди даже не поняли, чего онъ хочетъ. Ходилъ онъ въ портъ носить тяжести и нагружать уголь на суда, но у него не было тачки и къ тому же ирландцы подбили ему тотчасъ же глаза, взялъ онъ топоръ и отправился искать работу въ докахъ, но ему снова подбили глаза. Да и что это за работникъ, который не понимаетъ, что ему говорятъ? За что онъ ни принимался, куда ни ходилъ,— везд надъ нимъ смялись, отталкивали, били, такъ ему и не удалось что-нибудь заработать. Посдлъ онъ отъ горя, надежда исчезла, деньги кончились, начинался голодъ.
У себя дома, еслибы онъ даже все потерялъ, еслибы онъ впалъ въ тяжкую болзнь, еслибы дти выгнали его изъ избы, то стоило бы только взять посохъ, стать подъ крестомъ на распутьи или у церковной паперти и пть: ‘Святая, пречистая, Два Небесная’. Прохалъ бы баринъ, далъ бы пятачекъ, барыня выслала бы изъ экипажа ребенка съ монетою въ розовой ручк и съ большими глазами, обращенными на ддушку, мужикъ далъ бы краюху хлба, баба — свиного сала и можно было бы жить, какъ птица, которая не сетъ, не жнетъ. Притомъ, стоя подъ крестомъ, онъ имлъ бы надъ собою распростертыя руки Христа, небо, а вокругъ поля. И въ деревенской тиши Господь Богъ внялъ бы его псн. А тутъ, въ этомъ город, стоялъ такой страшный шумъ, точно отъ огромной машины, каждый куда-то бжалъ, смотрлъ только подъ ноги и не видлъ людского горя. Голова кружилась, руки опускались, глаза не могли вмстить въ себ всего, что мелькало передъ нимъ, а мысли не могли догнать одна другую. Тутъ все было какое-то странное, чужое, отталкивающее, все гнало такъ шибко, что всякій, кто не умлъ вертться въ этомъ колес, выбрасывался и разбивался, какъ глиняный горшокъ.
Въ деревенской тиши, въ Липинцахъ онъ былъ хозяиномъ и лавникомъ, была у него земля, люди его почитали и сть было что, въ воскресенье онъ стоялъ передъ алтаремъ со свчкою въ рук. А тутъ онъ былъ послдній между всми, какъ собака, приставшая къ чужому двору, робкій, дрожащій, голодный. Въ первые дни онъ часто говорилъ себ: ‘Лучше теб было въ Липинцахъ’. Совсть кричала: ‘Лаврентій, зачмъ ты ухалъ изъ Липинцевъ?’ Зачмъ? Очевидно, Богъ его оставилъ. Онъ несъ бы свой крестъ, терпливо, еслибы впереди предвидлся конецъ страданіямъ, но онъ хорошо зналъ, что съ каждымъ днемъ будетъ все хуже. Такъ что же? Свернуть веревку и повситься? Мужикъ не моргнулъ бы глазомъ передъ смертью, но что будетъ съ двчонкою? Когда онъ обо всемъ этомъ думалъ, то чувствовалъ, что его оставилъ не только Богъ, но и разсудокъ. Не было ни одного луча свта въ этомъ безпросвтномъ мрак, а того, что его сильне всего мучило, онъ даже и назвать не умлъ.
То была тоска по Липинцамъ. Она терзала его днемъ и ночью и терзала тмъ сильне, что онъ не зналъ, чего ему нужно, куда его мужицкая душа рвется. А ему нужны были: сосновый лсъ, поля, хаты, крытыя соломою, паны, мужики, ксендзы, словомъ, все то, надъ чмъ разстилается родное небо и отъ чего сердце, разъ привыкнувъ, не можетъ оторваться, а, оторвавшись, истекаетъ кровью. Мужикъ чувствовалъ, что его что-то придавливало къ земл. По временамъ, ему хотлось схватить себя за волосы и биться головою объ стну, или броситься на землю, или выть, какъ собака на цпи, или какъ сумасшедшій звать… кого?— онъ самъ не зналъ. Вотъ уже ноги подкашиваются подъ этимъ невыносимымъ бременемъ, вотъ уже онъ падаетъ, а чужой городъ все гремитъ и гремитъ. Онъ стонетъ и взываетъ ко Христу, а Христосъ не отвчаетъ, только городъ все гремитъ да гремитъ, да на солом сидитъ двушка, уставившись въ полъ, голодная и молча страдаетъ. Странная вещь! Были они постоянно вмст, а между тмъ, по цлымъ днямъ не произносили ни единаго слова. Точно они другъ друга жестоко обидли. Нехорошо, невыносимо имъ было, но о чемъ же говорить? До зіяющихъ ранъ лучше не касаться.
Помощи не откуда было ждать. Поляковъ въ Нью-Йорк очень много, но зажиточные поляки не живутъ въ окрестностяхъ Пэтамъ-сквера. Вскор посл прізда они, правда, встртили, дв крестьянскія семьи: одну изъ Силезіи, другую изъ подъ самой Познани, но и т давно уже голодали. Силезская семья уже потеряла двухъ дтей, третій ребенокъ тоже захворалъ, но и онъ вмст съ родителями проводилъ ночь подъ мостомъ, и вся семья питалась только тмъ, что находила на улиц. Затмъ она попала въ больницу и о дальнйшей участи ея не было ничего извстно. Другой семь жилось еще хуже, потому что отецъ пьянствовалъ. Марыся помогала имъ, пока могла, но теперь она сама нуждалась въ помощи.
Она съ отцомъ, правда, могла отправиться въ костелъ въ Гобокенъ. Ксндзъ, по крайней мр, далъ бы о нихъ знать другимъ, но вдь они не знали, что въ Нью-Йорк есть костелъ. Такимъ образомъ, съ каждымъ истраченнымъ центомъ, приближалась нищета.
Въ данную минуту, мужикъ сидлъ у печки, а дочь на солом. Прошелъ часъ, прошелъ другой. Въ комнат становилось все темне. Время было еще не позднее, но поднялся тяжелый, пронизывающій туманъ, какъ обыкновенно бываетъ весной. Хотя на двор было тепло, но оба дрожали отъ холода. Наконецъ, Лаврентій потерялъ всякую надежду найти что-нибудь въ печк.
— Марыся! сказалъ онъ: — мн дольше не втерпжъ, схожу на берегъ и наловлю дощечекъ: затопимъ хоть въ печк, а, можетъ быть, найду что-нибудь перекусить.
Она ничего не отвтила, и онъ ушелъ. Онъ научился вылавливать въ мор дощечки отъ ящиковъ. Такъ длали вс, кому не на что было купить каменнаго угля. Случалось, что его при этомъ били, но, по большей части, дло обходилось благополучно. Иногда онъ находилъ и что-нибудь състное — остатки полусгнившихъ овощей, брошенные съ пароходовъ. Къ тому же, когда онъ ходилъ такъ по берегу, онъ на время забывалъ о своемъ гор и о тоск, которая его терзала. Было время завтрака, а поэтому, когда онъ пришелъ на берегъ, онъ засталъ тамъ только нсколько мальчишекъ, которые, правда, тотчасъ же начали кричать на него и бросать въ него грязью, но онъ не обращалъ на это вниманія. Дощечекъ оказалось не мало на вод, и онъ наловилъ въ короткое время сколько ему было нужно.
Замтилъ онъ на вод еще что-то зеленое, можетъ быть, тамъ было и что-нибудь състное, но лакомый кусочекъ находился на такомъ разстояніи отъ берега, что онъ не могъ его достать. Мальчишки закидывали веревку и такимъ образомъ добывали то, что имъ было нужно, но у него веревки не было, и онъ только жадно присматривался. Наконецъ, мальчишки ушли. Онъ еще разъ перешарилъ оставленное ими и сълъ, что показалось съдобнымъ. О томъ, что Марыся голодала — онъ не думалъ.
Однако, судьба ему улыбнулась. Возвращаясь домой, онъ встртилъ большой возъ, нагруженный картофелемъ. Возъ этотъ застрялъ въ грязи. Лаврентій схватился за колеса, и съ величайшимъ усиліемъ, такъ что у него даже спина заболла, ему удалось вытащить возъ, но такъ какъ возъ былъ нагруженъ по края, то часть картофелю высыпалась на улицу. Возница, не обративъ на это вниманія, поблагодарилъ Лаврентія, крикнулъ на лошадей: ‘Get up!’ и похалъ своею дорогою.
Лаврентій кинулся на картофель, жадно началъ его собирать, сунулъ, сколько могъ, за пазуху и почувствовалъ себя бодре. Возвращаясь домой, онъ бормоталъ про себя:
— Ну, наконецъ-то Богъ сжалился надъ нами. Доски нашлись, дочка затопитъ печку, картошекъ хватитъ на два раза. Богъ милостивъ! Въ горпиц станетъ веселе. Двка со вчерашняго утра ничего не ла, радость ей будетъ! Богъ милостивъ!
Такъ онъ разсуждалъ и одною рукою придерживалъ дощечки, а другою поминутно дотрогивался до картофеля, желая убдиться, тута ли онъ. Ему казалось, что онъ нашелъ сокровище, поэтому онъ съ благодарностью возносилъ очи къ небу и продолжалъ бормотать:
— Я думалъ, что придется украсть, но дло обошлось и такъ. Не ли, ну, теперь покушаемъ, Богъ милостивъ! Марыся сейчасъ выскочитъ, какъ узнаетъ, что есть картошка.
Тмъ временемъ Марыся все продолжала сидть на солом.
Въ послдніе дни она вставала только утромъ, когда отецъ приносилъ дощечки, затопляла печку, приносила воды, ла что было, а потомъ цлыми часами смотрла въ огонь. Искала и она работы. Ее даже наняли въ судомойки въ одной изъ харчевенъ, но, не понимая языка, она плохо исполняла приказанія, и ее, по прошествіи нсколькихъ дней, прогнали. Другой работы боле не находилось. Она сидла по цлымъ днямъ дома, боясь выйти на улицу, гд къ ней приставали ирландцы и пьяные матросы. Вынужденное бездйствіе усиливало тоску, которая ее грызла, какъ ржавчина желзо. Она была даже несчастне Лаврентія, такъ какъ къ голоду, ко всмъ страданіямъ, которыя онъ переносилъ, къ сознанію, что для нихъ нтъ ни помощи, ни спасенія, къ страшной тоск по Липинцамъ, присоединялась еще горечь воспоминаній объ утрат Яська. Назвалъ онъ ее, правда, своею и сказалъ: ‘Гд ты будешь, тамъ буду и я’, но вдь она ухала, чтобы сдлаться помщицей, а какъ съ тхъ поръ все измнилось!
Онъ былъ работникомъ у помщика и имлъ свою землицу, а она сдлалась теперь такою бдною, такою голодною, какъ церковная мышь. Прідетъ ли онъ? А если и прідетъ, то приголубитъ ли ее? Скажетъ ли: ‘Голубушка ты моя, бдненькая’? Или оттолкнетъ со словами: ‘Пошла прочь, нищенка!’ Что у нея теперь за приданое? Одно рубище. Въ Липинцахъ теперь лаяли бы на нее собаки, а между тмъ, такъ вотъ и тянетъ туда, такъ вотъ и полетла бы быстрою ласточкою. И если умереть, такъ тамъ. Тамъ онъ, Ясекъ! Помнитъ ли онъ тебя или не помнитъ, но миле его нтъ. Только съ нимъ и покой, и радость, и веселье — только съ нимъ однимъ!
Когда въ печк былъ огонь и голодъ не такъ докучалъ, какъ сегодня, пламя, шипя и сверкая искрами, то потухая, то разгораясь, напоминало двушк, какъ она сиживала въ Липинцахъ въ изб у прялки. Ясекъ выглядывалъ изъ-за перегородки и шепталъ: ‘Марыся, пойдемъ къ ксендзу: больно ты мн мила!’ она ему отвчала: ‘Тише, подлый!’ И такъ ей было хорошо, такъ весело на душ, какъ тогда, когда онъ ее силою вытащилъ изъ угла на середину комнаты, чтобы съ нею танцовать, а она, закрывъ лицо руками, бормотала: ‘Пусти, мн стыдно!’ Когда огонь ей все это напоминалъ, она начинала заливаться слезами, но теперь въ печк не было огня и слезъ не хватало, потому что она вс уже выплакала. Иногда ей казалось, что он льются внутри и душатъ ее. Она чувствовала страшное изнуреніе и мысли путались въ голов, но она переносила все терпливо, широко раскрывъ большіе глаза, какъ птичка, которую мучатъ.
Такъ смотрла она и теперь, сидя на солом. Вдругъ кто, то съ шумомъ раскрылъ дверь. Марыся подумала, что это отецъ, и не обернулась. Но она услышала чужой голосъ:
— Look here!
То былъ хозяинъ дома, старый мулатъ, съ мрачнымъ лицомъ, грязный, съ табакомъ за щекою.
Увидвъ его, двушка сильно испугалась. Нужно было заплатить за недлю впередъ, а въ дом не было ни единаго цента. Приходилось прибгнуть къ просьб. Она встала, приблизилась къ нему, припала къ его ногамъ и поцловала руку.
— Гд долларъ? спросилъ онъ.
Слово долларъ она поняла и, отрицательно качая головою, старалась, глядя на него съ выраженіемъ мольбы, дать ему понять, что денегъ нтъ, что они уже второй день ничего не ли и что просятъ сжалиться надъ ними.
— Богъ вамъ пошлетъ счастья, прибавила она по-польски, не зная, что сказать.
Мулатъ узналъ, что ему нужно было знать, т. е. что доллара нтъ, и, быстро собравъ узлы, взялъ ихъ въ одну руку, а другою схватилъ двушку за плечи, слегка толкнулъ ее на лстницу, вывелъ на улицу, бросилъ ей подъ ноги вещи, а потомъ также флегматично открылъ дверь ближайшаго кабака и закричалъ:
— Эй, Падди! комната готова!
— All right, отвтилъ голосъ изъ кабака:— на ночь приду.
Мулатъ вошелъ въ темныя сни, а двушка осталась одна на улиц. Она сложила узлы въ углубленіе дома, чтобы не валялись въ грязи, и тихо, покорно стала ждать.
Пьяные ирландцы, проходившіе мимо, не приставали къ ней. На улиц было свтло и, при дневномъ свт, лицо двушки носило отпечатокъ какъ бы тяжкой болзни, только свтлые волосы были прежніе, но губы посинли, глаза глубоко впали, кости выступили, она походила на увядающій цвтокъ или на двушку, которая умираетъ.
Прохожіе смотрли на нее какъ будто съ соболзнованіемъ. Старуха, негритянка предложила ей какой-то вопросъ, но, не получивъ отвта, ушла, обиженная.
Между тмъ, Лаврентій возвращался домой съ тмъ добрымъ чувствомъ, какое вызываетъ въ бдныхъ людяхъ явный знакъ Божескаго милосердія. Былъ у него картофель, думалъ онъ о томъ, какъ онъ его будетъ сть, какъ завтра онъ опять встртитъ возъ, а что будетъ посл завтра — объ этомъ онъ въ ту минуту не думалъ, потому что былъ слишкомъ голоденъ. Увидвъ издали дочь на улиц, передъ домомъ, онъ очень удивился и прибавилъ шагу.
— А ты чего тутъ стоишь?
— Хозяинъ выгналъ насъ, тятя!
— Выгналъ?!
Дощечки выпали у мужика изъ рукъ. Этого онъ никакъ не ожидалъ. Выгнать ихъ теперь, когда были и дрова, и картофель! Что теперь длать, гд теперь его испечь, куда идти? Лаврентій снялъ шапку и бросилъ ее въ грязь. О исусе! Потомъ онъ широко раскрылъ глаза, безсознательно посмотрлъ на дочь и повторилъ еще разъ:
— Выгналъ?..
Онъ отошелъ на нсколько шаговъ, но тотчасъ же вернулся, и голосъ у него былъ глухой, хриплый и грозный, когда онъ спросилъ:
— Отчего ты его не упросила, негодная?
Она вздохнула.
— Я просила.
— И валялась въ ногахъ?
— Валялась.
Лаврентій закружился на мст, какъ червякъ, котораго прокололи. Въ глазахъ у него стало совсмъ темно.
— Чтобъ теб околть! крикнулъ онъ.
Двушка посмотрла на него страдальчески.
— Тятя, чмъ же я виновата?
— Стой тутъ, не шевелись. Пойду просить его, чтобы далъ хоть испечь картошку.
Ушелъ. Вслдъ затмъ, въ сняхъ послышался шумъ, топотъ, громкіе голоса, а потомъ на улицу вылетлъ Лаврентій, котораго, очевидно, вытолкала сильная рука.
Съ минуту онъ постоялъ, потомъ повелительно сказалъ двушк:
— Пойдемъ.
Она наклонилась, чтобы взять узлы, и еле могла ихъ поднять — такъ она ослабла, но онъ ей не помогъ, точно не видлъ, что они слишкомъ тяжелы для нея.
Старикъ и двушка своимъ печальнымъ видомъ обратили бы на себя вниманіе прохожихъ, еслибы т не привыкли къ нищет. Куда они шли? Какія предстояли имъ еще новыя муки?
Двушка дышала съ трудомъ, она зашаталась разъ, другой и потомъ сказала съ мольбою въ голос:
— Тятя, возьми узлы, я не могу.
Онъ точно проснулся.
— Брось ихъ.
— Пригодятся вдь.
— Не пригодятся.
Увидвъ, что двушка колеблется, онъ съ бшенствомъ крикнулъ:
— Брось, убью!
На этотъ разъ она испугалась и послушалась, они продолжали идти. Мужикъ нсколько разъ повторялъ: ‘Судьба, значитъ — пусть будетъ такъ!’ Потомъ онъ замолчалъ, но взглядъ у него былъ нехорошій. Они шли по грязнымъ улицамъ къ самому концу порта. Наконецъ, они вышли на большой помостъ, покоившійся на сваяхъ, миновали зданіе съ надписью: ‘Sailor’s asylum’ и подошли къ самой вод. Въ этомъ пункт строили новый докъ. Высокіе лса, выстроенные для вбиванія свай, на большомъ разстояніи возвышались надъ водой, а между досками и балками суетились рабочіе. Дошедши до груды балокъ, Марыся сла въ полномъ изнеможеніи, Лаврентій услся около нея.
Былъ пятый часъ. Работа такъ и кипла. Туманъ разсялся, и солнечные лучи обдавали двухъ несчастныхъ свтомъ и тепломъ. Съ моря шло весеннее дыханіе, нжное, полное жизни, ободряющее. Кругомъ было такъ свтло, что приходилось жмурить глаза. Вдали море картинно сливалось съ небомъ. На этой синев, ближе къ середин порта, спокойно выдлялись мачты, трубы и флаги, которыми игралъ втеръ. На дальнемъ горизонт виднлись суда, которыя поднимались какъ бы въ гору, выходили изъ-подъ моря. Паруса, обданные лучами солнца, въ вид крошечныхъ облачковъ, ослпительно блли на морской лазури. Другіе пароходы уходили изъ порта, пня за собою воду. Шли они въ ту сторону, гд были Липинцы, т. е. утраченное счастье, лучшая доля, успокоеніе. Двушка спрашивала себя, чмъ они такъ согршили передъ Господомъ Богомъ, что Онъ, будучи столь милостивъ, отвратилъ отъ нихъ лицо и бросилъ ихъ среди чужихъ людей, на далекій берегъ. Въ его власти было возвратить имъ счастье. Столько пароходовъ идетъ туда, но вс уходятъ безъ нихъ. Усталая мысль Марыси еще разъ остановилась на Липинцахъ, на конюх Яськ. Между тмъ, море сдлалось, какъ зеркало, всякая свая отражалась въ немъ, точно внизу была другая. Счастіе и покой чувствовались въ воздух, казалось, что весь міръ радуется, и только они двое были заброшены, забыты, несчастны, рабочіе направлялись домой, только у нихъ не было дома.
Голодъ все сильне терзалъ Лаврентія. Мужикъ былъ мраченъ, и на лиц его изображалась какая-то страшная ршимость.
Всякій, кто увидлъ бы его въ эту минуту, испугался бы, выраженіе лица у него было зврское и въ то же время равнодушно-спокойное, какъ у мертвеца. Онъ упорно молчалъ и только, когда настала ночь и портъ совершенно опустлъ, онъ произнесъ какъ бы не своимъ голосомъ:
— Пойдемъ, Марыся!
— Куда? спросила она сонно.
— На помостъ. Тамъ мы ляжемъ и будемъ спать.
Они пошли. Въ темнот имъ пришлось осторожно ползти, чтобы не упасть въ воду.
Срубъ изъ досокъ и балокъ, на американскій ладъ, представлялъ много поворотовъ, какъ бы деревянный корридоръ, въ конц котораго находилась платформа изъ досокъ, а за ней таранъ для вбиванія свай. На этой платформ, съ крышей для защиты отъ дождя, во время работъ стояли рабочіе, поднимавшіе и опускавшіе таранъ, но теперь тамъ никого не было.
Когда они дошли до самаго конца, Лаврентій сказалъ:
— Мы тутъ будемъ спать.
Марыся свалилась, какъ снопъ, отъ усталости, и хотя ихъ окружили рои москитосовъ, она тотчасъ же заснула.
Вдругъ, среди глубокой ночи ее разбудилъ голосъ Лаврентія:
— Вставай, Марыся!
Слова эти были произнесены такимъ тономъ, что она мгновенно проснулась.
— Зачмъ, тятя?
Въ ночной тиши и темнот голосъ старика звучалъ глухо, грозно, но спокойно:
— Ужь теб, горемычная, голодомъ больше не мучиться. Не будешь ты по дворамъ просить милостыню, не будешь спать на двор. Люди тебя оставили, Богъ тебя оставилъ, судьба мачиха обидла — пусть тебя смерть приголубитъ. Вода глубока, не будешь мучиться.
Она не могла разглядть отца въ темнот, хотя глаза ея и раскрылись широко отъ испуга.