Н. Страховъ.
Взглядъ на ныншнюю литературу.
(‘Заря’. 1871, отд. II, кв. I).
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.
——
Взгляд на нынешнюю литературу, Страхов Николай Николаевич, Год: 1871
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861—1894).
Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.
‘Будущее — за нами’! говоритъ въ своемъ письм одинъ изъ сотрудниковъ ‘Зари’, ревностно слдящій за литературой и чрезвычайно живо и глубоко сочувствующій направленію нашего журнала. И мы готовы съ полною врою повторить вслдъ за нимъ: будущее за нами!
Мы вримъ въ будущность нашего литературнаго направленія не просто потому, что всякому человку свойственно питать вру въ свои мысли, если таковыя у него имются, но и потому, что нашу вру подкрпляетъ всесторонней разсмотрніе предмета. Это не слпая вра, которая вся погружена въ созерцаніе вруемыхъ вещей и считаетъ чуть ли не грхомъ обращать вниманіе на что-либо постороннее и враждебное. Нтъ, мы принимаемъ во вниманіе вс направленія нашей литературы, мы вникаемъ въ мннія людей съ нами несогласныхъ, взвшиваемъ возраженія, которыя они намъ длаютъ, или могутъ сдлать. Мы стараемся, сколько возможно, слдить за ходомъ нашей журналистики, за появляющимися отдльно книгами и брошюрами, за постоянными измненіями взглядовъ людей пишущихъ и читающихъ. И вотъ изъ этихъ-то наблюденій мы выводимъ заключеніе, что будущность принадлежитъ той иде, которой мы служимъ.
Вслдствіе нкотораго презрнія, возбуждаемаго русскою литературою, явленія ея рдко подвергаются серьезному вниманію и кажутся обыкновенно чмъ-то блднымъ и вялымъ. Но мы, будучи волею и неволею погружены въ самый потокъ этихъ явленій, находимъ въ нихъ занимательность самой живой и непрерывной драмы. Попробуемъ передать людямъ постороннимъ тотъ интересъ, который сами питаемъ, т мысли и надежды, которыми сопровождается наша работа.
Идея, которой служитъ ‘Заря’ и которой мы предвщаемъ широкую будущность, есть идея славянофильская. Такъ слдуетъ ее назвать по терминологіи, давно установившейся въ нашей литератур. Но, говоря о будущности этой идеи, мы должны ставить строгое и ясное различіе между славянофильствомъ, какъ историческимъ явленіемъ, и между самою идеею, которою порождено это явленіе. Идея шире, богаче, плодотворне своего проявленія. Не въ томъ наше дло, чтобы твердить и распространять уже высказанныя мннія прежнихъ писателей, преимущественно передъ другими называемыхъ славянофилами, а въ томъ, чтобы воодушевиться тою же мыслью, какая ихъ воодушевляла, и развивать эту мысль сколь возможно шире, дальше, полне. Пусть наши взгляды приходятъ даже въ прямое противорчіе съ завдомо славянофильскими мнніями: это значитъ, можетъ быть, что наши взгляды врне, что они ближе къ истинному духу славянофильства.
Для того, чтобы войти въ духъ славянофильства, нужны условія — не похожія на стсненіе и подчиненіе, нужно не просто питать въ себ русскіе инстинкты, но еще имть живое чувство нравственной свободы, живое отвращеніе отъ умственнаго рабства. Славянофильство не можетъ и не должно быть узкою школою, авторитетнымъ ученіемъ, уже потому, что оно само есть не что иное, какъ протестъ противъ авторитета Европы, есть проповдь свободнаго развитія.
Тяжесть вещественнаго ига всмъ понятна, но не вс чувствуютъ тяжесть нравственнаго ига. Если бы Россія была подъ властью чужой народности, если бы насъ покорили нмцы или турки, то всякому понятно было бы наше стремленіе освободиться и зажить своею жизнью. Но то, что мы нравственно завоеваны и умственно покорены,— этого многіе вовсе не чувствуютъ и не замчаютъ. Оттого такъ рдко случается, что славянофильство понимается въ его истинномъ направленіи. Люди, неспособные стать на его точку зрнія, обыкновенно воображаютъ, что славянофильство есть какое-то самохвальство, самодовольство. Такъ, напримръ, если послушать ‘Отечественныя Записки’ или ‘Встникъ Европы’, то можно додумать, что ‘Заря’ будто-бы проповдуетъ, что у насъ все прекрасно, что въ просвщеніи и всякомъ развитіи мы стоимъ наравн съ Европою, или даже выше ея, и что поэтому намъ не слдуетъ брать съ нея примръ, а скоре мы должны быть для нея образцомъ. Точно также, если кто вздумаетъ опровергать славянофиловъ, то сейчасъ принимается доказывать, что у насъ дурно то или другое, что мало школъ, везд безпорядки, стсненіе печати и проч.
Вс такія рчи крайне легкомысленны, а теперь, когда такъ возрасла славянофильская литература, можно сказать и недобросовстны. Славянофилы не только не думаютъ восхвалять просвщеніе, благосостояніе и развитіе Россіи, но въ сущности смотрятъ на свое отечество гораздо мрачне западниковъ. Они, какъ и западники, признаютъ, что Россія очень молода, очень неразвита, очень груба и бдна въ сравненіи съ блестящимъ состояніемъ Запада, но сверхъ того думаютъ, что и то развитіе и просвщеніе, которымъ въ нкоторой степени обладаетъ Россія, поражено неправильностію, иметъ болзненный, почти угрожающій смертью характеръ. Ни ‘Заря’, вы другой какой органъ славянофильскаго направленія никогда не скрывали отъ себя и отъ читателей темныхъ сторонъ нашего быта и нашей исторіи.
Славянофилы ищутъ средствъ не только противъ тхъ золъ, противъ которыхъ борются западники, но и противъ зла гораздо большаго, котораго западники не замчаютъ. Обыкновенно западники суть люди самодовольные, гордые своимъ просвщеніемъ, считающіе себя солью русской земли, тогда какъ славянофилы нердко признавали и признаютъ себя страдающими той же болзнью, которою поражено все общество, и только дошедшими до сознанія этой болзни.
Славянофилы суть собственно самые крайніе вольнодумцы, которые возстали противъ существующаго порядка въ литератур, пошли противъ общаго потока, противъ мнній установившихся и ставшихъ закоренлыми предразсудками. Смлость западниковъ есть ничто передъ смлостію славянофиловъ. Западники плывутъ по втру, идутъ, куда идетъ толпа, славянофилы борются противъ теченія.
Свобода мысли, независимость отъ авторитетовъ есть одна изъ основныхъ чертъ славянофильства. Если западники плняются политическою вншнею свободою, то славянофилы, сверхъ того и боле того, плнились свободою внутреннею, духовною независимостію. Разумется, для этого стремленія къ внутренней свобод требуется больше мужества, больше вры, любви и надежды, чмъ для обыкновенныхъ стремленій западниковъ, и вотъ гд главное разногласіе, вотъ источникъ нескончаемыхъ пререканій между двумя партіями.
Чмъ мрачне славянофилы смотрятъ на настоящее, чмъ больше зла видятъ во вншнихъ и современныхъ явленіяхъ русской жизни, тмъ живе надются они на будущее, тмъ крпче врятъ въ внутренній духъ Россіи, не оставлявшій ее и въ самыя печальныя годины, способный вынести вс тяжкія болзни, которыми она страдаетъ. Западники, наоборотъ, отвергаютъ эту вру, осмиваютъ эти надежды потому, что, несмотря на свои непрерывныя жалобы, они въ сущности довольны собою, довольны настоящимъ, желали бы только укрпленія и развитія того состоянія, въ которомъ находится русская литература и русское общество. Чмъ сильне недовольство славянофиловъ, тмъ выше ихъ вра и надежда, безъ которой недовольство перешло бы въ отчаяніе. И вотъ западники упрекаютъ славянофиловъ за обиліе вры и надежды, какъ-будто это обиліе непремнно предполагаетъ розовыя мечты, примиреніе съ окружающимъ, и такъ дале. Въ сущности же западники гораздо боле расположены къ такому примиренію, ибо мене смлы мыслью, мене требовательны, имютъ идеалъ, стоящій гораздо ниже славянофильскаго идеала.
Западники исповдуютъ свободу, а въ сущности они рабы европейскихъ понятій, они поклонники всякаго протеста и прогресса, а на самомъ дл боле другихъ расположены къ довольству и консерватизму, они друзья смлыхъ и новыхъ мыслей, за исключеніемъ самой смлой и самой новой — славянофильства.
Чтобы подтвердить эти замтки о славянофильств, сошлемся на писателя, которымъ мы занимались въ послднее время, на Герцена. Для него славянофильство есть самое сильное движеніе русской мысли и представляетъ тотъ характеръ освобожденія отъ авторитета, о которомъ мы говорили. Въ стать Америка и Сибирь Герценъ пишетъ:
‘Будь мы какое-нибудь несчастное племя безъ будущности, кельты, финны, если бы мы и пережили татарское иго, то сломились бы… подъ игомъ крпостнаго состоянія, чиновничьяго растлнія и не вынесли бы напора непріятельскаго. Но событія обличаютъ зародышъ сильный и мощный. Не въ Петербург — тамъ умирала старая Россія, маловрная, потерявшая голову при первой неудач — нтъ, онъ двигался и заявилъ себя въ блиндажахъ Севастополя, на его стнахъ. Разв слабые народы дерутся такъ? — Николай умеръ и наступило утро ожиданій и пробужденія. Россія, уступившая въ неравномъ бою съ четырьмя союзниками, почувствовала себя вдвое здорове, а Турціи т же союзники такъ хорошо помогли, что она на ладонъ дышетъ’.
‘Война застала русскій умъ за крпкою думой. Событія европейскія, несмотря на вс уродливыя мры съ съ 1825 года, сильно отражались на черномъ фон русской жизни. Польская революція и паденіе Бурбоновъ во Франціи, девятимсячная борьба съ возставшей Польшей….. наконецъ, новое движеніе соціальной и философской литературы во Франціи и Германіи, эти послp3,дніе энергическіе звуки западнаго разумнія,— все это очень недаромъ проходило по той закраин Россіи, которая была освщена’.
‘Но какая же самобытная мысль во всей этой подземной работ? Какое-то сумасшествіе овладваетъ людьми: вмсто того, чтобы прійти въ отчаяніе за себя, за Россію, русская мысль осмливается сомнваться въ Европ, ищетъ въ грубыхъ началахъ своей жизни элементовъ для будущаго, и когда, наконецъ, событія, слдовавшія за 1848 годомъ, такъ ясно доказали, что европейскіе народы несостоятельны осуществить ту мысль экономическаго и государственнаго устройства, до которой дошла наука,— русская мысль начала нравственно освобождаться отъ авторитета’.
‘Замтимъ, что среди этого внутренняго развитія ударила крымская война, которая доказала въ свою очередь всю несостоятельность Россіи бороться противъ Европы. Ничего не могло быть больше на мст. Нравственное освобожденіе отъ Европы было началомъ освобожденія отъ петербургской традиціи основанной на подчиненіи всего русскаго всему иностранному и на мысли превосходства русскаго войска надъ всми въ мір, сокрушенной неудачной войной. Начать врить въ свою нравственную самобытность и перестать врить въ грубую силу и превосходство своего кулака,— въ самомъ дл начало премудрости’.
‘Пока мы только подражали Западу, мы не знали своей почвы подъ ногами. Такъ еще теперь найдутся помщики, съ завистію думающіе о каменистомъ грунт Италіи, стоя на чернозем’.
‘Изъ сказаннаго никакъ не слдуетъ, чтобы намъ перестать учиться западной наук, или выдумывать свою: во первыхъ, наука по той мр и наука, по которой она не принадлежитъ никакой стран, а во вторыхъ, учится человкъ собственно цлую жизнь, но въ извстный возрастъ людямъ не нужны учители, уроки. При выход изъ школы человкъ вступаетъ въ дятельный обмнъ, въ рядъ дловыхъ отношеній, тутъ онъ прикладываетъ, повряетъ свои теоріи, заимствуетъ новыя и, дйствуя, расширяетъ крутъ своего вднія. Выходя изъ-подъ гувернерства Запада, мы вовсе не дальше отъ него становимся, а скоре ближе всмъ разстояніемъ, которое длитъ позирующій оригиналъ отъ уничиженнаго подражателя’ (Колок. 1 дек. 1858).
Вотъ общія черты и мотивы того направленія, которое называется славянофильствомъ. Это направленіе есть одно изъ доказательствъ того, что мы не какое-нибудь несчастное племя безъ будущности, что мы хранимъ въ себ мощные зародыши, это — мысль смлая до сумасшествія, это — возстаніе противъ нравственнаго авторитета Европы, выходъ изъ-подъ ея гувернерства, это — разрывъ съ петербургской традиціей, протестъ противъ закоренлаго староврства, утвердившагося у насъ съ начала петербургскаго періода, это — обртеніе своей почвы, сознаніе не одной вещественной силы, а и нравственной самобытности, это — признакъ окончанія школы, пробужденіе сознанія, что наступаетъ зрлый возрастъ, въ которомъ учиться нужно, но уже безъ учителей и уроковъ.
Въ этихъ своихъ обоихъ чертахъ славянофильство представляетъ такую законность, такую строгую сообразность съ тми началами, по которымъ мы судимъ о развитіи народовъ, о ход всемірной исторіи, что отрицать важность и будущность этого направленія было бы совершенною нелпостію. Если бы славянофиловъ не было, то всякій врующій въ развитіе Россіи сказалъ бы, что они непремнно будутъ, что будущность принадлежитъ имъ.
Все дло однакоже въ томъ, чтобы разсмотрть, на сколько идея, врная въ сущности и въ общихъ чертахъ, успла воплотиться въ дйствительности, успла и успваетъ осуществлять себя. Вотъ та точка зрнія, съ которой мы взглянемъ на нашу литературу. Факты, какъ мы думаемъ, показываютъ, что славянофильская идея — необыкновенно живуча, необыкновенно плодотворна, что она, подобно всякой живой и глубокой иде, растетъ органически, всюду пробиваясь, раскрываясь отъ каждаго вншняго толчка, постепенно отвчая на вс вопросы, которые ей длаются.
Если взглянуть на нашу ныншнюю литературу съ западнической точки зрнія, то нужно было бы сказать, что она необыкновенно процвтаетъ, находится въ благополучнйшемъ состояніи. Въ самомъ дл, почти вся наша литература принадлежитъ къ западническому лагерю, число книгъ и журналовъ этого лагеря возрастаетъ ежегодно, число читателей возрастаетъ еще боле, то есть на каждую книгу, газету, журналъ приходится боле прежняго читателей. Недавно ‘Встникъ Европы’ насчиталъ у себя семь тысячь подписчиковъ. Книги въ род Новой Америки Диксона, или Подчиненности Женщины Милля выдерживаютъ нсколько переводовъ и каждый переводъ нсколько изданій. И такъ дальше. Множество фактовъ показываетъ, что настроеніе нашего общества сохранило свой прежній характеръ, что уваженіе ко всему европейскому до сихъ поръ господствуетъ надъ умами, что недовольство своимъ русскимъ и желаніе всяческихъ перемнъ и улучшеній ищетъ себ пищи и поддержки все тамъ же, въ примр Запада, въ сравненіи русской жизни съ жизнью боле просвщенныхъ народовъ. Преобразованіе, задуманное Петромъ, продолжается до сихъ поръ. Общій потокъ несетъ насъ все въ ту же сторону.
Между тмъ всякій внимательный наблюдатель долженъ, по нашему мннію, найти, что все это движеніе есть только обманчивая видимость, что оно уже потеряло свою внутреннюю силу и продолжается только по инерціи, что нтъ въ немъ живого, плодотворнаго духа. Дйствительную силу, дйствительную жизненность мы признаемъ только за однимъ изъ западническихъ направленій, за нигилизмомъ, за тмъ самымъ нигилизмомъ, отъ котораго теперь такъ усердно открещивается большинство западниковъ. Нигилизмъ есть нчто послдовательное, искреннее. Онъ есть явленіе дикое и уродливое, но настоящее, неподдльное, нефальшивое, какъ всякая крайность, онъ носитъ на себ характеръ строгаго логическаго развитія и представляетъ возможность выхода, поворота на правильный путь. Выходъ изъ нигилизма одинъ — вра въ Россію, смиреніе передъ родиною. Между тмъ изъ лжи, изъ фальши выхода нтъ никакого, люди, не имющіе искреннихъ убжденій, не способны приближаться къ правд, они могутъ только безъ конца мнять маски, только замнять одни поддльныя мысли другими столь же поддльными.
Если же насъ увряютъ теперь, что нигилизмъ исчезъ или исчезаетъ, если онъ до такой степени упалъ въ общемъ мнніи, что вс на перерывъ спшатъ отречься отъ него, если дйствительно онъ потерялъ прежнюю силу, то значитъ, ослаблъ главный нервъ западнической литературы, значитъ, эта литература отказывается отъ самой себя, отъ своихъ принциповъ и только прикидывается живою и горячею, тогда какъ въ сущности не знаетъ, какъ ей быть и что ей длать.
И въ самомъ дл, западничество нынче лишено всякой внутренней силы. Напрасно оно обращается съ напряженнымъ вниманіемъ къ Европ, къ этому своему плодотворному солнцу, къ этому источнику своей умственной жизни. Европа нынче оскудла идеалами, ея научныя и общественныя стремленія еще дйствуютъ въ большихъ размрахъ, но не имютъ ни общей цли, ни строгой связи. Нтъ такихъ ученій, такихъ философскихъ взглядовъ, такихъ общественныхъ идеаловъ, которые бы имли общій и обширный авторитетъ, воспламеняли бы умы и внушали бы вру въ осуществленіе какихъ-нибудь многообщающихъ идей. Развитіе Европы свернуло въ сторону, оно какъ-бы съ отчаянія, какъ-бы ища выхода для своей странности, бросилось на вопросы о національностяхъ, а эти вопросы составляютъ прогрессъ для насъ, русскихъ, но для Европы они составляютъ ретроградство, воскрешеніе всякихъ пережитыхъ и похороненныхъ началъ. Послдняя война, эта страшная война, которая, кажется, исполнитъ предсказаніе Герцена и поравняется своими ужасами, своимъ желзомъ и кровью съ тридцатилтнею войною — во имя чего она ведется? Для насъ защита и обереганіе нашей, славянской національности иметъ смыслъ, какъ стремленіе къ освобожденію и развитію новыхъ началъ, еще не осуществленныхъ, но вруемыхъ и исповдуемыхъ. Но какой смыслъ можетъ имть для Европы борьба между двумя просвщеннйшими народами ея материка? Во имя какихъ началъ Французы и Нмцы ржутъ другъ друга? Во имя племенной вражды, историческихъ воспоминаній, жажды политическаго могущества, то есть во имя всего того, что давно уже осмяно и опозорено мыслителями Европы. Не Европа ли проповдывала космополитизмъ? Не она ли мечтала о всеобщемъ благоденствіи, объ учрежденіи рая на земл, о созданіи общихъ законовъ, даже общаго языка, объ отршеніи человка отъ всхъ предразсудковъ и желаній, кром единственнаго правильнаго желанія — желанія счастія?
Какъ старики, отжившіе свою жизнь и отмечтавшіе свои мечты, предаются иногда съ величайшимъ жаромъ остаткамъ своихъ страстей, еще сохранившимся низшимъ инстинктамъ, сластолюбію, сладострастію, такъ и Европа со своей обычной страстностью и послдовательностью предается старымъ влеченіямъ, еще живымъ въ ея сердц, хотя когда-то, въ благородномъ порыв молодости и надеждъ, она позорила эти влеченія и торжественно отрекалась отъ нихъ.
Во всякомъ случа намъ уже нельзя искать въ ней руководства и идеала. Съ 1848 года она утратила права на роль путеводной звзды, даже для тхъ, кому ея яркій свтъ мшалъ разсмотрть иныя восходящія свтила. Съ того времени мы успли выработать себ свой особый европеизмъ — нигилистическое направленіе, которымъ думали если не перещеголять Европу, то уже наврное поравняться съ ней. Если же и это направленіе не выдержало и принуждено сойти со сцены, то значитъ, скоро утратитъ всякій смыслъ наше европейничанье.
Но если все это такъ, то спрашивается, чмъ же держится наше западничество? Во первыхъ, оно держится, какъ мы сказали, рутиною, инерціею, силою привычки и лностію мысли — силы великія, и во многихъ случаяхъ почти непобдимыя! При этомъ однакоже обнаруживаются вс т неизбжныя слдствія, которыя ведетъ за собою внутренняя несостоятельность: обнаруживается вялость, недостатокъ воодушевленія, противорчивость, смутность въ понятіяхъ и цляхъ. Во вторыхъ, западничество держится уступками, компромиссами, въ которые оно вступаетъ съ народнымъ направленіемъ. Эти уступки имютъ различную форму, и смыслъ ихъ бываетъ боле или мене важенъ, но намъ кажется, что они составляютъ презанимательную и очень характерную черту ныншней нашей литературы. Появленіе этихъ уступокъ есть новое доказательство, что западничество не можетъ держаться само собою.
На основаніи предъидущихъ замчаній попробуемъ бросить бглый взглядъ на нашу литературу въ ея совокупности.
Главную роль въ нашей литератур играетъ періодическая печать, журналы и газеты, а главную роль въ нашей періодической печати безспорно занимаютъ ‘Московскія Вдомости’, самое важное, самое крупное явленіе нашей литературы. И въ то время, когда редакторы этой газеты издавали одинъ ‘Русскій Встникъ’, этотъ журналъ не уступалъ своимъ значеніемъ никакому другому, но со времени вступленія подъ ту же редакцію ‘Московскихъ Вдомостей’, у насъ оказалась газета, занявшая безусловно первое мсто въ литератур.
Мы вовсе не желаемъ длать здсь полную оцнку дятельности этой газеты, а хотимъ только опредлить ея общее отношеніе къ литератур, взглянуть на нее съ нашей точки зрнія.
Совершенно ясно, что ‘Московскими Вдомостями’ у насъ открыта и создана новая область литературы, завоевано и укрплено новое значеніе для печати, именно — въ первый разъ явилась, такъ называемая, политическая печать. Явленіе не маленькое, и понятно, что въ немъ должны были весьма характерно и выпукло отразиться черты и нашего общественнаго склада и нашей умственной жизни.
Если взять дло съ, такъ называемой, вншней или чисто литературной стороны, то можно сказать, что ‘Московскимъ Вдомостямъ’ принадлежитъ созданіе особаго рода словесныхъ произведеній, именно — передовыхъ газетныхъ статей, въ первый разъ появившихся въ Россіи. Найти для этихъ статей надлежащій языкъ, надлежащій тонъ и складъ было вовсе не легко, если мы сообразимъ т наши внутреннія обстоятельства, которыя нужно было при этомъ постоянно держать въ виду. Нужно было избжать той дерзости, которая такъ легко порождается безгласностью и подавленностью общественнаго мннія, нужно было однакоже говорить съ твердостью, достоинствомъ и силою, то есть говорить тономъ, который конечно существовалъ въ глубин общества, но еще не проявлялся публично, еще въ первый разъ долженъ былъ обнаружиться. Требовался величайшій тактъ, много тонкости и нравственной силы, чтобы вести такую рчь. И даже при всемъ этомъ нужна была еще особенная историческая минута, чтобы могла раздаться эта рчь. Ей дали свободный ходъ только потому, что въ то время умы были смущены и взволнованы польскимъ дломъ. Твердый голосъ, раздавшійся изъ Москвы, показался растерявшимся людямъ не смлымъ вмшательствомъ въ государственныя дла со стороны, а напротивъ, желаннымъ руководствомъ, указаніемъ, спасавшимъ ихъ отъ неурядицы собственныхъ мыслей. Такъ стала у насъ возможною политическая печать.
Своеобразіе слога, принадлежащаго ‘Московскимъ Вдомостямъ’, вовсе не пустяки. Это — настоящій политическій слогъ, соединяющій точность и обстоятельность дловой бумаги съ важностію и выразительностію рчи, произносимой въ многолюдномъ собраніи.
Но затмъ, если мы обратимъ вниманіе на внутреннюю сторону дла, мы должны будемъ повторить мнніе, уже не разъ высказанное въ ‘Зар’, что направленіе ‘Московскихъ Вдомостей’ представляетъ внутреннюю послдовательность. Он соединяютъ въ себ то, что, по нашему убжденію, несоединимо въ сущности,— соединяютъ поклоненіе европеизму съ живымъ чувствомъ русскихъ интересовъ, вру въ начала Европы съ врою въ Россію.
Это сочетаніе двухъ противорчащихъ стремленій можно отнести однакоже къ той счастливой непослдовательности, которая встрчается во многихъ крупныхъ историческихъ явленіяхъ. Исторія въ извстномъ смысл есть борьба за существованіе и въ ней преуспваютъ т явленія, которыя носятъ въ себ условія для наилучшаго выдерживанія такой борьбы, именно соотвтствуютъ состоянію и перемнамъ среды, ихъ окружающей. Животное, которое дышетъ однимъ воздухомъ, погибнетъ въ вод, какъ бы оно сильно не было, тогда какъ другое, даже гораздо боле слабое, но обладающее сверхъ легкихъ жабрами, останется живо, поперемнно попадая въ воздухъ и въ воду. Какого свойства та среда, среди которой развиваются наши литературныя явленія? Масса нашей читающей публики представляетъ то самое двойственное настроеніе, которое отличаетъ ‘Московскія Вдомости’. Наша образованность вся идетъ съ Запада, но вопреки ей мы сохраняемъ въ себ русскіе инстинкты и сочувствіе къ русскимъ интересамъ. Это явленіе очень извстно, давно замчено. Мы подражаемъ Европ, питаемъ свой умъ ея литературой въ подлинникамъ и въ переводахъ, либеральничаемъ на различные лады въ подражаніе европейскимъ либераламъ, но когда дло дойдетъ до существенныхъ русскихъ вопросовъ, мы вдругъ пробуждаемся, находимъ въ себ иныя чувства и желанія и неожиданно обнаруживаемъ себя не европейцами, а закоренлыми русскими. Нашъ европеизмъ процвтаетъ всего больше во времена мира и спокойствія, но каждое потрясеніе государства, каждый случай, требующій напряженія народныхъ силъ, непремнно вызываетъ и пробужденіе патріотизма, русскихъ мыслей и чувствъ.
Такъ было и въ томъ дл, о которомъ мы говоримъ. Оттнокъ славянофильства появился у издателей ‘Московскихъ Вдомостей’ вслдствіе польскаго возстанія и вопросовъ съ нимъ сопряженныхъ. А когда впослдствіи государственныя дла вообще стали доступне разсужденіямъ печати, ‘Московскія Вдомости’ неизбжно не только сохранили, но и усилили свое русское направленіе. Естественно, что русская политическая газета возможна только подъ условіемъ вры въ Россію и защиты ея интересовъ.
Итакъ, ‘Московскія Вдомости’ отражаютъ въ себ то состояніе умовъ, которое господствуетъ въ нашемъ обществ. Вотъ отчего зависитъ ихъ огромный успхъ, ихъ энергическое слово въ одно время удовлетворяло и нашему европеизму и нашему патріотизму.
Но внутреннее противорчіе, необходимо существующее между этими направленіями, все-таки обнаружилось, хотя преимущественно съ отрицательной стороны. Именно, для издателей ‘Московскихъ Вдомостей’ и ‘Русскаго Встника’ прекратилась возможность какой бы то ни было проповди принциповъ. Эта проповдь, потребность которой весьма сильна и важна въ нашей публик, возможна только подъ условіемъ послдовательнаго проведенія какихъ-либо началъ, подчиненія этимъ началамъ всхъ явленій и предметовъ сужденія. Такихъ общихъ началъ у ‘Московскихъ Вдомостей’ не оказалось, внутреннее противорчіе между признаваемыми ими двойственными началами не дозволяло развивать ихъ послдовательно, такъ какъ при этомъ развитіи противорчіе стало бы явнымъ, наружнымъ.
‘Русскій Встникъ’ нкогда былъ силенъ проповдью европейской гражданственности, онъ принималъ огромное участіе въ томъ воспитаніи нашего общества, которое началось съ ныншняго царствованія {Александра II. Изд.}, въ распространеніи у насъ здравыхъ либеральныхъ началъ, правильныхъ понятій о полиціи, администраціи, самоуправленіи и пр. Когда поднялись боле важные вопросы, эта проповдь сочти вовсе замолкла, когда пришлось и волею и неволею выкинуть знамя русскихъ интересовъ, неумстно было наравн съ нимъ выставлять другое знамя.
‘Русскій Встникъ’ поблднлъ и превратился въ боле или мене занимательный сборникъ не столько потому, что главныя силы ушли въ ‘Московскія Вдомости’, сколько именно потому, что ему невозможно было дать никакого очень рзкаго направленія. Прибавимъ, что собственно въ безпринципности еще нтъ ничего дурнаго. Дурное начинается тогда лишь, когда безпринципность возводитъ себя въ принципъ. Отсутствіе проповди началъ можетъ породить вражду противъ всякой проповди такого рода, признаніе за этой проповдью опасныхъ и вредныхъ свойствъ. Иногда, дйствительно, слышатся рчи такого свойства, что будто-бы о началахъ заботиться нечего, что эта забота мшаетъ ясно видть вещи и длать дло, и т. д. По счастію проявленія этой вражды противъ проповди началъ у насъ попадаются лишь изрдка.
Насъ могутъ обвинить въ томъ, что мы съ нашей точки зрнія видимъ вещи въ фантастическомъ свт, именно преувеличиваемъ размры явленій и придаемъ имъ важность, которой у нихъ нтъ въ дйствительности. Однакоже нашъ взглядъ, какъ намъ думается, подтверждается довольно крупными чертами нашей литературы. Возьмемъ, напримръ, слдующую:
Вс наши газеты боле и мене славянофильствуютъ. За ‘Московскими Вдомостями’ идутъ въ этомъ направленіи ‘Голосъ’ и ‘Биржевыя Вдомости’, то есть дв наиболе распространенныя петербургскія газеты, которыя въ совокупности играютъ въ Петербург ту же роль, какъ ‘Московскія Вдомости’ въ Москв.
Напротивъ, вс наши толстые журналы западничаютъ. Въ различныхъ формахъ западничество господствуетъ въ ‘Встник Европы’, ‘Отечественныхъ Запискахъ’, ‘Дл’, то есть въ журналахъ наиболе читаемыхъ, или по крайней мр наиболе занимающихъ и руководящихъ публику.
Вотъ интересное явленіе, которое, какъ намъ кажется, прямо вытекаетъ изъ тхъ свойствъ нашей интеллигенціи, на которыя мы указали. Газеты славянофильствуютъ потому, что ихъ главный предметъ — русскіе интересы, наши государственные вопросы. Толстые журналы западничаютъ потому, что ихъ главный предметъ — общіе вопросы, наука, искусство, цивилизація. Такимъ образомъ, газеты естественно становятся на народную, русскую точку зрнія, а журналы на космополитическую, европейскую. Такимъ образомъ, газеты удовлетворяютъ одному, а журналы другому стремленію той же самой читающей публики, которая большею частію не замчаетъ противорчія, существующаго въ ея вкусахъ. Мы хотимъ быть непремнно европейцами, но однакоже ни за что не хотимъ перестать быть русскими. И потому одинъ и тотъ же читатель въ качеств русскаго человка выписываетъ ‘Голосъ’, а въ качеств любителя просвщенія получаетъ ‘Встникъ Европы’, хота этотъ ‘Встникъ’ не можетъ упомянуть о ‘Голос’ безъ самой ядовитой и презрительной гримасы.
Но воздержимся отъ всякой ироніи, не будетъ соблазняться легкостью, съ которою являются комическія черты при разсмотрніи русской литературы, сохранимъ нашу, такъ-сказать, возвышенную точку зрнія, и тогда мы найдемъ въ этой литератур пищу не для одного смха, а можетъ быть и для серьезныхъ размышленій.
Есть явленіе, которое многихъ смущало и наводило на самыя разнообразныя, обыкновенно непріятныя чувства. Именно — одинъ и тотъ же редакторъ и издатель, г. Краевскій, завдываетъ газетою чрезвычайно славянофильскою — ‘Голосомъ’ и журналомъ чрезвычайно западническимъ — ‘Отечественными Записками’. Эта двойственность казалась необъяснимымъ уродствомъ, между тмъ съ нашей точки зрнія она объясняется чрезвычайно легко. Тератологическое явленіе въ печати, очевидно, соотвтствуетъ тератологическому развитію нашего общества. Издатель, слдящій за вкусомъ публики, стремящійся удовлетворитъ ея требованіямъ (за что всегда и во всякомъ случа его нужно благодарить), нашелъ, что газета будетъ преуспвать только въ томъ случа, если приметъ славянофильское направленіе, и что, напротивъ, журналъ всего врне получить хорошую подписку, если приметъ западническій цвтъ. И такимъ образомъ случилось, что въ однхъ и тхъ же рукахъ очутились два изданія разнаго направленія. Подобнаго другого примра не скоро дождется русская литература и съ нашей стороны было бы непростительно, если бы мы опустили его безъ вниманія и не показали его высшаго значенія. Издатель, повторяемъ, поставилъ себя въ положеніе простого орудія литературы, простого проводника вкусовъ и направленій нашего общества, простого зеркала нашей интеллигенціи. Не онъ виноватъ, что въ этомъ зеркал отразилось двухголовое чудище.
Славянофильство или правильне руссофильство нашихъ газетъ можно разсматривать и объяснять, какъ прямое подражаніе ‘Московскимъ Вдомостямъ’. Такъ какъ ‘Московскія Вдомости’ съ необыкновеннымъ тактомъ угадали условія, при которыхъ у насъ возможна политическая печать, и существеннымъ изъ этихъ условій удовлетворяютъ въ совершенств, то понятно, что всякій политическій органъ и не могъ иначе дйствовать, какъ идя по слдамъ московской газеты и долженъ былъ неизбжно впадать въ ея тонъ, подражать ея пріемамъ. Многіе читатели конечно хорошо помнятъ то время, когда наши газеты учились у ‘Московскихъ Вдомостей’. Въ Петербург, гд тонъ рчи и литературы совершенно другой, эти первыя попытки говорить чужимъ языкомъ были очень замтны, походили на ученическія упражненія, представлявшія то слишкомъ близкое и явное подражаніе словамъ учителя, то неловкіе промахи и ошибки. Даже т публицисты, которые принимались спорить и воевать съ ‘Московскими Вдомостями’, спорили и воевали — увы! — языкомъ и пріемами, созданными этою газетою. И это нужно сказать не о тхъ только, которые, подчинившись направленію ‘Московскихъ Вдомостей’, думали однако сохранить видимость самостоятельности, но и о тхъ, которые дйствительно не имли съ этой газетой ничего общаго.
Исключенія, какъ извстно, только подтверждаютъ общее правило. ‘Санктпетербургскія Вдомости’ составляютъ исключеніе въ нашемъ газетномъ мір. Он одн упорно западничаютъ, тогда какъ вс другія газеты славянофильствуютъ. Зато — кто же читаетъ ‘Петербургскія Вдомости’? Мннія этой газеты не имютъ никакого вса, никакой занимательности, да и почти никогда не отличаются ни энергіею, ни послдовательностію. Совершенно ясно даже, что въ этой газет чисто литературная сторона перевшиваетъ спеціальную газетную сторону — политическую. ‘Спб. Вдомости’ гораздо больше возбуждаютъ вниманія своими статьями по художествамъ, напримръ по музык, чмъ своими политическими мнніями. Фельетоны г. Суворина своимъ остроуміемъ нердко значительно вознаграждаютъ читателей за недоумніе, возбуждаемое остальными частями газеты. Журнальныя замтки г. Буренина также интересуютъ нашу публику, хотя онъ почти вовсе не разсуждаетъ и не излагаетъ ни своихъ, ни чужихъ мнній, а только коварствуетъ. Онъ все коварствуетъ, все коварствуетъ… и мы уврены, что за столь продолжительное коварствованіе его постигнетъ когда-нибудь справедливая кара небесная и неумолимый гнвъ Божій, но до сихъ поръ онъ еще не доковарствовался до большого злополучія и можетъ считаться однимъ изъ писателей, наиболе украшающимъ собою ‘Спб. Вдомости’.
Изъ-толстыхъ журналовъ исключеніе составляетъ ‘Заря’ и, вроятно, такое же исключеніе будетъ составлять возникающая въ Москв ‘Бесда’. Вс журналы, не исключая собственной ‘Русскаго Встника’, западничаютъ, одна ‘Заря’ славянофильствуетъ. Мы не будемъ при этомъ случа хвалить, или даже только защищать журнала, въ которомъ сами участвуемъ, но, кажется, мы имемъ право сказать здсь, къ чему этотъ журналъ стремится, чего онъ желаетъ и добивается. Двумя годами изданія ‘Заря’ доказала, что она желаетъ заниматься общими вопросами, касающимися нашей умственной и нравственной жизни, нашихъ отношеній къ Западу. ‘Заря’ желала бы постоянно представлять такіе вклады для развитія славянофильской идеи, какъ статьи ‘Россія и Европа’, ‘Объ изученіи славянскаго міра въ Европ’, ‘Гусъ и его отношеніе къ православію’ и проч. ‘Заря’ желаетъ сохранять и укрплять вру въ духовныя силы нашего народа, въ русскую поэзію и литературу. Въ дух этихъ стремленій, одушевлявшихъ ‘Зарю’ съ самаго начала, она хотла бы представлять непрерывное, живое движеніе идей, такъ какъ эти стремленія могутъ имть обширное приложеніе, могутъ раскрываться самымъ плодотворнымъ образомъ. Каковы бы ни были достоинства нашего журнала, одного нельзя отнять у него — вры въ свою идею, любви къ ней и способности самой этой идеи къ далекому развитію.
Обратимся теперь къ журналистик исключительно западнической и, слдовательно, по нашему опредленію совершенно безсильной. Несмотря на то, что ‘Встникъ Европы’, ‘Отечественныя Записки’ и ‘Дло’ имютъ на своей сторон главную массу нашихъ журнальныхъ читателей, эти органы и другіе имъ подобные, очевидно, вовсе лишены того жара и увлеченія, которымъ нкогда отличались западническіе журналы. Нигд нтъ послдовательной и ясной проповди началъ, нигд, кром можетъ быть ‘Дла’, нтъ вры въ себя. Чувство собственнаго безсилія высказывается въ безпрестанныхъ жалобахъ, при чемъ жалующіеся, какъ это обыкновенно бываетъ, обвиняютъ все на свт, кром самихъ себя. Эта журналистика вотъ уже нсколько лтъ укоряетъ общество въ равнодушіи и ретроградств, горюетъ о стсненіи печати, которое будто-бы гораздо значительне теперь, чмъ было прежде, плачется на какіе-то клеветы и доносы и только въ одномъ не хочетъ сознаться — въ паденіи своего авторитета и своихъ силъ. Ныншнее время обыкновенно называется у нея временемъ реакціи, которая считается съ 1862 г., времена же отъ начала царствованія до 1862 г. наша журналистика признаетъ своимъ золотымъ вкомъ, періодомъ прогресса и движенія.
Чтобы обрисовать ныншнее положеніе западнической журналистики, воспользуемся ея собственными признаніями, хотя рдкими, но все-таки попадающимися. Разумется, большинство пишущихъ предпочитаетъ хранить видъ силы, но люди недостаточно закаленные въ журнальномъ лукавств иногда проговариваются. Газета ‘Недля’ въ начал прошлаго года изображала положеніе длъ слдующимъ образомъ:
‘Журналистика конца прошлаго десятилтія пользовалась такимъ громаднымъ вліяніемъ среди общества, о какомъ современные журналисты не могутъ даже и мечтать. Это вліяніе проявлялось, во первыхъ, огромнымъ числомъ подписчиковъ на нкоторыя изданія, во вторыхъ — нетерпніемъ, съ какимъ ожидался каждый номеръ изданія, и толками, сопровождавшими его появленіе, въ третьихъ — тмъ всеобщимъ уваженіемъ, какимъ пользовались тогдашніе писатели, особенно принадлежавшіе къ либеральному лагерю, вообще, тогдашняя періодическая литература имла въ глазахъ публики громадный нравственный кредитъ. Ничего подобнаго мы не находимъ въ журналистик ныншней. Правда, число ея читателей не только не уменьшилось, но даже увеличилось, зато она не пользуется и сотой долей того вліянія, какимъ пользовалась тогдашняя журналистика. Публика относится къ ныншнимъ журналамъ и газетамъ довольно равнодушно, ни одна статья въ нихъ, за исключеніемъ нкоторыхъ беллетристическихъ произведеній, не обращаетъ на себя общаго вниманія и не заставляетъ о себ говорить. Напротивъ, жалобы на пустоту и безсодержательность современной періодической литературы и на отсутствіе въ ней талантовъ сдлались общимъ мстомъ. На занятіе литературой стали смотрть какъ на самое пустое, невыгодное и непроизводительное занятіе, которому предаются люди по привычк или потому, что вслдствіе различныхъ обстоятельствъ не могутъ заняться никакимъ другимъ, боле полезнымъ и выгоднымъ дломъ. О нравственномъ авторитет въ глазахъ читателей нечего и говорить, о немъ нтъ и помину’. (‘Недля’. 1870, No 2, стр. 52).
Вотъ правдивое и точное описаніе перемны, случившейся въ отношеніяхъ между журналистикой и читателями. Публика читаетъ столько же и даже больше, но не восхищается, подписывается на журналы, но не уважаетъ ихъ мннія, поглощаетъ огромную массу печатной бумаги, но находитъ свою умственную пищу безвкусною и вчно жалуется на голодъ. Спрашивается, кто же тутъ правъ и кто виноватъ? Кто измнился и испортился — публика или журналистика? Разумется, журналы всего чаще и охотне винятъ читателей, но ‘Недля’ находитъ, что виноваты и сами журнальные дятели. ‘Недля’ увряетъ, что ‘составъ современныхъ журналистовъ представляетъ мало утшительнаго, несмотря на то, что ‘большинство лицъ, составляющихъ контингентъ современной журналистики, участвовали и въ литератур конца пятидесятыхъ годовъ’.
Если такъ, то что же съ ними случилось? Одни изъ нихъ, говоритъ ‘Недля’, вслдствіе ‘невзгодъ, которымъ подвергалась журналистика въ теченіе послдняго десятилтія’, вслдствіе ‘длиннаго ряда неудачъ и разочарованій’, ‘устали нравственно и устарли физически’, ‘другіе, мене талантливые и искренніе, получившіе свое образованіе въ конц пятидесятыхъ годовъ, но не успвшіе вполн уяснить себ, въ чемъ заключалась сущность и сила тогдашнихъ журнальныхъ руководителей, усвоили одни ихъ вншніе пріемы и стали крпко за нихъ держаться, полагая въ нихъ всю сущность либерализма. Дйствительно, это помогло имъ сохраниться въ чистот среди того реакціоннаго вихря, который увлекъ за собою многихъ порядочныхъ людей, но это же самое сдлало ихъ не только безполезными, но даже вредными въ литератур. Не имя собственнаго убжденія и лишенные руководителей, при которыхъ имъ было возможно жить безъ собственныхъ мыслей, они представляютъ собою новый типъ ‘консервативныхъ либераловъ’. Изъ боязни утратить свой либерализмъ, они упорно заботятся о сохраненіи его вншности, безучастно или слишкомъ съ плеча относятся ко многимъ современнымъ вопросамъ, какъ-бы считая ихъ недостаточно важными, а на самомъ дл боясь при этомъ отступить отъ установившагося кодекса либерализма’ (тамъ же, стр. 54).
Вотъ драгоцнныя откровенія, за которыя нельзя не благодарить прямодушную газету. Изъ нихъ видно, что дла у нашихъ западниковъ (которые однихъ себя признаютъ либералами) идутъ самымъ обыкновеннымъ порядкомъ. Мннія, бывшія когда-то новостью и прогрессомъ, обратились въ рутину, въ установившійся кодексъ, внушающій суеврный страхъ и рабское поклоненіе. Новаторы обратились въ упорныхъ консерваторовъ, люди прогресса сдлались хранителями преданій, любители смлыхъ и новыхъ мыслей стали бояться собственнаго убжденія, стали безъ конца повторять и пережовывать старое, поклонники жизни и современности потеряли всякую охоту, всякую способность къ живымъ и современнымъ вопросамъ.
‘Теперь’, продолжаетъ ‘Недля’, ‘интересы литературы и общаго дла отошли на задній планъ, и мсто ихъ заняли разныя личныя отношенія, отразившіяся на характер современной полемики. Эти отношенія создали различные кружки, связанные не общимъ стремленіемъ къ одной, всмъ дорогой цли, а узкими, личными интересами, сплетнями и желаніемъ подкопаться подъ всякаго, кто не принадлежитъ къ извстному кружку’.
‘Вотъ главнйшія причины, благодаря которымъ, либеральная, т. е. прогрессивная журналистика, потеряла всякое значеніе въ глазахъ общества’ (тамъ же, стр. 55).
Не ясно ли, что мы присутствуемъ при какомъ-то разложеніи обширной партіи? Не видно ли изъ этихъ признаній, что духъ жизни отлетлъ отъ нея, что дйствуютъ въ ней уже только низшія силы? Нтъ ничего мудренаго, что читатели этихъ журналовъ уже не чувствуютъ прежняго увлеченія, прежняго уваженія.
Въ другомъ мст та же газета высказывается еще рзче, она возвышается до нкоторой поэзіи въ выраженіи своего отчаянія и негодованія.
‘Невольно мелькаетъ’, говоритъ она, ‘проклятый вопросъ: да полно — стоитъ ли заниматься устроеніемъ какого-нибудь порядка въ хаотическомъ броженіи кружковаго либерализма и есть ли возможность вызвать къ дружной дятельности этихъ обленившихся, нравственно усталыхъ и умственно оскудвшихъ людей, остановившихся на проповди разныхъ общихъ началъ безъ всякаго практическаго примненія и насильственно продолжающихъ мечтать о возвращеніи того времени, которое давно уже утекло и никогда не воротится и которое оставило въ насъ лишь трогательныя воспоминанія о великихъ утратахъ и горькомъ разочарованіи?…’ (‘Недля’. 1870, No 11, стр. 371).
Вотъ картина очень врная и въ немногихъ чертахъ отлично изображающая положеніе нашихъ западниковъ. За этимъ уныніемъ у автора слдуютъ нкоторыя утшенія, попытка ршить проклятый вопросъ, поиски за выходомъ изъ столь плаченнаго состоянія, поиски, какъ какъ кажется, еще боле обнаруживающіе его безвыходность.
‘Само собою разумется, говоритъ онъ, что поддерживать и продолжать славныя преданія русскаго либерализма — наша святая обязанность, но ‘поддерживать и продолжать’ не значитъ повторять старые пріемы и избитыя мысли. Въ насъ долженъ жить тотъ духъ, то направленіе, та идея, которые воодушевляли нашихъ знаменитыхъ предшественниковъ въ ихъ литературной дятельности, мы должны развивать и примнять къ длу ихъ мысли, совершенствовать и улучшать ихъ пріемы при помощи всего того, что даетъ современная общественная жизнь и ея требованія, и въ нашихъ воспоминаніяхъ мы можемъ предпочитать жизнь минувшую со всми ея розовыми надеждами, но если это сантиментальное предпочтеніе заставляетъ насъ сидть сложа руки и повторять зады, съ которыми всякій читатель можетъ гораздо основательне познакомиться въ сочиненіяхъ прежнихъ писателей, если, говоримъ мы, воспоминанія о прошломъ такъ сильно занимаютъ насъ, что мы ршительно забываемъ о настоящемъ, отказываемся прилежно изучать его и не хотимъ ни бороться съ новыми предразсудками, ни разстаться съ старыми привычками, если мы полагаемъ, однимъ словомъ, что все, что можно сказать либеральнаго, уже сказано, и что все сказано такъ, какъ только можно и слдуетъ говорить, и что вс требованія, какія только можетъ заявлять жизнь, уже заявлены,— въ такомъ случа весь нашъ либерализмъ не иметъ никакого смысла для современниковъ, и мы только напрасно изводимъ бумагу и чернила въ сладкомъ ожиданіи осуществленія Врочкиныхъ сновъ (Врочка — героиня романа ‘Что длать’). А что, если мы не дождемся этого?… Гд теперь нравственное вліяніе русскаго либерализма? Это слушаетъ русскихъ либераловъ? Это вритъ имъ?…
Положимъ, что въ ту достопамятную эпоху и люди были другіе,
‘Не то что ныншнее племя,
Богатыри, не вы!’
‘Но разв русская земля клиномъ сошлась, что въ ней не могутъ народиться новые богатыри искренняго, самоотверженнаго и разумнаго либерализма? Нужно только подготовить почву для ихъ дятельности и создать стройную рать, на которую они могли бы опираться. Но какъ достигнуть этого, какимъ путемъ подкопаться подъ главныя основы кружковаго либерализма, разбить его и распустить въ одну цлую, всестороннюю и хорошо дисциплинированную либеральную партію? Только одинъ путь видимъ мы: нужно возбудить въ каждомъ либеральномъ дятел живое чувство отвтственности за каждый его поступокъ, за каждое слово’, и такъ дале (тамъ же, стр. 371 и 372).
Авторъ пускается здсь въ совты и увщанія, весьма доброкачественныя, но едва ли могущія принести большую пользу. Да и цль его не очень высокая: за неимніемъ новыхъ богатырей, за отсутствіемъ новыхъ задачъ и новыхъ мыслей, авторъ желаетъ только приготовить почву для будущаго, организовать рать для имющихъ явиться предводителей. Онъ ничего не ждетъ отъ ныншнихъ либераловъ, какъ отъ людей нравственно уставшихъ и умственно оскудвшихъ, но требуетъ по крайней мр, чтобы они вели себя благопристойно, не ссорились бы между собою, сознавали бы отвтственность за свои слова, поступки и проч.
Итакъ, вотъ плачевное состояніе нашихъ западниковъ. Не цензура ихъ притсняетъ, не равнодушіе публики подрываетъ ихъ силы, главнымъ образомъ ихъ подавляютъ собственныя воспоминанія. Наши западники пережили столь блестящую эпоху, что теперь прикованы къ ней мыслью, не могутъ разстаться съ славными преданіями. Они потеряли возможность развитія, ибо объ нихъ нужно сказать-то, что говорилось нкогда о французскихъ эмигрантахъ: они не могутъ ничего забыть и не могутъ ничему научиться. Таковъ жестокій ходъ исторіи, она не повторяется, а между тмъ люди, бывшіе ея орудіемъ, продолжаютъ жить прошлымъ. Бда, если человку хоть на полчаса выпадетъ блестящая роль, которая потомъ окажется ненужною, эти полчаса могутъ сдлать его никуда негоднымъ на всю остальную жизнь.
Дло это очень любопытное, по крайней мр для насъ. Чмъ отличалась, что представляла достопамятная эпоха, золотой вкъ нашей журналистики? И почему она прошла? Въ чемъ состоялъ тотъ переломъ, который лишилъ ее силы? Тутъ цлая исторія, которую мы когда-нибудь подробне разскажемъ читателямъ.
Теперь же сказаннаго достаточно, чтобы видть, что западническій лагерь чувствуетъ себя очень дурно, что въ немъ нтъ прогресса, а скоре господствуетъ нкоторое староврство, онъ живетъ не надеждами, а воспоминаніями.
Вообще, исторія нашего западничества есть исторія весьма сложная, обильная всякими періодами, волненіями и перемнами. Славянофильство представляетъ только постепенное развитіе и раскрытіе однхъ и тхъ же идей, тогда какъ западничество безпрерывно изживаетъ свои идеи, замняетъ ихъ новыми, или же переживаетъ кризисы растерянности и, такъ сказать, безъидейносги. Эта лихорадка, которою западники иногда даже похваляются, по нашему не заключаетъ въ себ ничего хорошаго, только болзнь и смерть обыкновенно ходятъ быстро, здоровье же всего чаще наростаетъ и раскрывается постепенно.
Попробуемъ войти въ частности. Мы найдемъ въ нихъ нкоторыя доказательства тому, что сказали.
‘Встникъ Европы’ отъ начала и до нын былъ журналъ западническій, редакціонный его отдлъ всегда соотвтствовалъ своимъ направленіемъ (если не достоинствомъ) названію журнала.
Никто не скажетъ однакоже, чтобы этотъ журналъ обратилъ на себя вниманіе и поставилъ себя на ноги особенно искусною и горячею проповдью европейскихъ началъ. Напротивъ, извстно, что эта проповдь была здсь не очень горячая и не очень искусная, всмъ извстно, что ходъ и силу этому изданію дали совершенно иные элементы.
Сперва ‘Встникъ Европы’ былъ только журналъ исторіи и, разумется, преимущественно занимался русскою исторіею. Редакторомъ журнала сверхъ г. Стасюлевича и впереди его былъ объявленъ г. Костомаровъ, его обширныя и интересныя статьи сперва составляли, можно сказать, все существенное содержаніе журнала. Но кром того, ‘Встникъ Европы’ пригласилъ къ себ всхъ, кто только у насъ занимается русскою исторіею или предметами къ ней близкими, и такимъ образомъ среди прочихъ именъ, украшавшихъ его страницы, появились также имена гг. Погодина, Ореста Миллера, А. Попова, Гильфердинга и проч.
Итакъ, вотъ чмъ положено было основаніе славы и могущества ‘Встника Европы’, оно было положено общимъ интересомъ къ русской исторіи, а также трудами и именами нкоторыхъ славянофильскихъ писателей.
Но еще большее распространеніе и популярность получилъ этотъ журналъ, благодаря участію двухъ знаменитыхъ романистовъ, Гончарова и Тургенева, сумвшихъ до сихъ поръ остаться чрезвычайно интересными для публики. Извстно однакоже, что эти романисты отнюдь не считаются нын свтилами западничества. Напротивъ, молодое поколніе, которое по западнической теоріи прогресса есть истинный представитель идей своего времени, относится враждебно и къ г. Гончарову и къ г. Тургеневу. Дло дошло до того, что самъ ‘Встникъ Европы’ помстилъ у себя выходки (впрочемъ небольшія и не очень сильныя) противъ того и другого изъ романистовъ, которымъ онъ обязанъ своимъ наибольшимъ успхомъ.
Эти замчанія мы длаемъ для того, чтобы показать, что успхъ ‘Встника Европы’ отнюдь не можетъ быть истолковываемъ, какъ наращеніе западничества, какъ новое усиленіе и распространеніе этого направленія. Напротивъ, скоре можно сказать, что успхъ журнала пріобртенъ элементами, несогласными съ западничествомъ и даже противоположными ему. ‘Встникъ Европы’ угодилъ на публику, но публика совмщаетъ въ себ слпые, разнородные и противоположные инстинкты, нужно различать, какіе изъ нихъ дйствуютъ и въ какой мр.
Правда, что и западничество этого журнала должно было прійтись по вкусу публики, но отрадно то, что не оно было существенною и главною приманкою. Русская исторія и русская художественная литература всегда были и будутъ областями, наиболе непокорными западничеству, наиболе внушающими своимъ дятелямъ вольнодумство относительно Европы и теплое отношеніе къ русской жизни. ‘Изученіе русской исторіи совращаетъ людей съ прямаго пути’, говорилъ нкогда ревностный западникъ, профессоръ Ешевскій, и западники должны помнить, что этотъ законъ непреложенъ теперь, какъ и прежде {С. В. Ешевскій, біографическій очеркъ К. Бестужева-Рюмина. Москва. 1869, стр. XXV.}. Точно также художественная дятельность непремнно ведетъ къ ретроградству и къ сопротивленію россійскому прогрессу, какъ это доказалъ Тургеневъ Отцами и Дтьми, Гончаровъ Обрывомъ, Достоевскій Преступленіемъ и Наказаніемъ, Толстой Войною и Миромъ, Писемскій Взбаламученнымъ Моремъ, Лсковъ Некуда, Клюшниковъ Маревомъ, Леонтьевъ Въ Своемъ Краю и проч. Вотъ восемь очень крупныхъ и очень прямыхъ фактовъ, доказывающихъ, что наше словесное художество не ладитъ съ нашимъ западническимъ прогрессомъ. А сколько доказательствъ мене крупныхъ и мене прямыхъ, но столь же несомннныхъ! Во всякомъ случа, мы думаемъ, что чисто западническій журналъ не можетъ находить главную поддержку въ русской художественной литератур.
Само западничество ‘Встника Европы’, существующее въ немъ помимо его главнаго содержанія, есть нчто весьма неопредленное. Это скоре видимость, тонъ, вншнія формы и пріемы извстнаго направленія, чмъ его дйствительный смыслъ, дйствительное содержаніе. Самое сильное и поистин блистательное западничество этотъ журналъ обнаруживаетъ въ своихъ наружныхъ качествахъ, въ отличной печати и бумаг, въ удивительной исправности выхода, въ равномрности и разнообразіи состава и проч. Но если отъ этой вншности, которая не оставляетъ желать ничего еще боле европейскаго, мы перейдемъ къ внутреннимъ качествамъ, то найдемъ, что наши русскія литературныя требованія выполняются, какъ нельзя хуже: никакой состоятельности и связи въ мнніяхъ. Имя столь блестящую и, такъ сказать, храбрую наружность, ‘Встникъ Европы’ въ сущности не знаетъ, что ему сказать.
Преинтересно однакоже наблюдать превращенія, которымъ подвергается этотъ журналъ, и вникать въ ихъ смыслъ, въ ихъ источникъ и значеніе. Журналъ начался въ очень серьезномъ, можно сказать, въ истинно европейскомъ, дух. Истинно-европейскій духъ въ Россіи будетъ въ извстномъ отношеніи то же, что истинно-русскій духъ, ибо онъ между прочимъ значитъ: самостоятельность, любовь къ своей родин, уваженіе къ ея исторіи, къ ея литератур, къ каждому труду науки, къ каждому замчательному дятелю. Быть подобнымъ Европ — это значитъ быть похожимъ на самого себя и не думать ни о какомъ подражаніи. Такимъ образомъ, ‘Встникъ Европы’ былъ благоговйно посвященъ памяти Карамзина, какъ самаго знаменитаго изъ русскихъ историковъ, занимался преимущественно русскою исторіею, открылъ свои страницы для всякаго серьезнаго писателя, и вотъ какъ случилось, что туда попали и многіе славянофилы. Но, по мр расширенія журнала и воздйствія на него общей нашей литературной атмосферы, оказалось, что журналъ лишенъ способности противодйствія, не иметъ твердой мысли, которая защищала бы это отъ вторженія постороннихъ элементовъ, и вотъ понемногу самое дюжинное западничество затопило его страницы, славянофилы исчезли, Карамзина постигло жестокое порицаніе, и съ каждымъ часомъ журналъ все больше уступаетъ общему потоку и уносится въ море нашей литературной рутины.
Западники могутъ справедливо видть въ этомъ новую и славную побду своего направленія, но эта побда длала бы имъ честь только тогда, если бы было доказано, что литература отъ нея выиграла.
‘Отечественныя Записки’ знаютъ, что он длаютъ. Въ послдніе три года, то есть съ тхъ поръ, какъ этотъ журналъ поступилъ въ завдываніе гг. Некрасова, Салтыкова и Елисеева, онъ ясно и твердо шелъ по опредленному пути. Но путь этотъ самаго страннаго свойства. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы отступить назадъ, сохранить за западничествомъ его широкія и общія основы и отказаться отъ того развитія, которое оно получило впослдствіи, въ очень недавнее время. Маневръ очень ловкій и очень благоразумный, но, очевидно, едва ли возможный. Во первыхъ, никакое развитіе не пойдетъ назадъ, а во вторыхъ, приходится скрывать отъ читателей необходимость поворота, приходится убждать ихъ, что отступленія никакого не сдлано, что шествіе впередъ продолжается непрерывно, что послдніе фазисы западничества, которые нкогда оно считало драгоцннйшими завоеваніями своего прогресса и отъ которыхъ теперь оно желаетъ отказаться, были случайностью, промахами отдльныхъ лицъ, даже вовсе не существовали, даже составляютъ одну клевету и злоумышленный поклепъ на западниковъ. Словомъ, приходится въ такой огромной мр прибгать къ журнальному лукавству, что при самомъ искреннемъ желаніи стать въ новую, боле прочную позицію, дло не можетъ идти успшно. Три года стараются ‘Отечественныя Записки’ и, какъ намъ кажется, ничего не добились, не успли сбросить съ себя безжизненности и вялости, не успли воодушевиться, не успли сами поврить въ свою новую задачу, хотя конечно у многихъ людей спутали взгляды, многихъ убдили въ томъ, во что сами не врятъ.
Какъ примръ, объясняющій положеніе и тактику ‘Отечественныхъ Записокъ’, приведемъ изъ нихъ небольшую выписку. Вотъ какъ он судятъ о послднемъ період нашей литературы:
‘Можетъ быть, многіе будутъ удивляться трудному созрванію нашей мысли и ея младенческимъ успхамъ, но скоре подивимся, что подъ тми вліяніями, которыя насъ окружали, мысль окончательно не зачахла. Будущій историкъ конечно скажетъ приблизительно такъ: ‘Русское общество въ это время еще очень мало было знакомо съ естественными условіями органическаго развитія, даже съ первыми основными законами мышленія, одинъ изъ лучшихъ его представителей назвалъ въ написанной имъ повсти нигилизмомъ, то есть пустотою, стремленіемъ къ пустот и къ уничтоженію, первыя попытки немногихъ молодыхъ людей къ самостоятельному труду и отыскиванію истины. Общество пришло въ паническій ужасъ отъ этого нигилизма, хотя молодой человкъ, представленный въ повсти, на дл ничего не уничтожалъ, кром лягушекъ, заботясь о сохраненіи лягушекъ, оно подвергло усиленнымъ преслдованіямъ этихъ нигилистовъ’. Мы уврены, что будущій историкъ больше ничего не пойметъ въ этой исторіи вреднаго нигилизма, какъ и мы ничего не понимаемъ’. (‘Отеч. Зап.’ 1870, No 5, стр. 108).
Читая эти строки, просто протираешь себ глаза и спрашиваешь себя: для кого это писано? какой журналъ могъ принять и выдавать это за правду? Положимъ, подо всмъ этимъ скрываются самыя высокія гражданскія чувства и самыя благородныя цли. Однакоже, кто повритъ, что Тургеневъ былъ незнакомъ даже съ первыми основными законами мышленія? Кто повритъ, что въ силу этого нигилизмомъ онъ назвалъ стремленіе къ самостоятельному труду и отыскиванію истины? Кто повритъ, что паническій страхъ общества былъ возбужденъ именно однимъ этимъ названіемъ, или однимъ этимъ стремленіемъ къ труду и истин? Какой, наконецъ, олухъ повритъ, что будто бы авторъ этихъ строкъ больше ничего не понимаетъ во всей исторіи нигилизма?
Нелпое обвиненіе общества въ какой-то невообразимой безсмыслиц, нелпое обвиненіе знаменитаго романиста въ какомъ-то сумазбродств, отнкиваніе и запирательство въ вещахъ извстныхъ всмъ и каждому,— все это, какъ видно, для чего-то нужно, для чего-то требуется. Но если бы авторъ предъидущихъ строкъ и достигъ своихъ цлей, если бы публика дала ему водить себя за носъ столь безцеремонно, то все-таки мы не можемъ видть въ этой игр серьезнаго литературнаго дла.
Мы привели одно только мсто, но подобныхъ мстъ можно бы набрать сколько угодно въ статьяхъ ‘Отечественныхъ Записокъ’. Чтобы дать ясно почувствовать всю фальшивость тона этихъ разсужденій, приведемъ для контраста отрывокъ изъ ‘Недли’, съ прямодушіемъ и искренностью которой мы уже познакомились.
‘Кому неизвстно’, говоритъ ‘Недля’, ‘какимъ дикимъ искаженіямъ подвергались у насъ на практик самыя здоровыя и полезныя мысли оттого только, что люди, бравшіеся за примненіе ихъ къ жизни, были лишь настроены въ пользу этихъ мыслей, но самая сущность ихъ оставалась для дятелей непонятною, недоступною? Кому неизвстно также, что противники всего либеральнаго въ Россіи превосходно воспользовались этими глупыми увлеченіями для того, чтобы обвинить весь русскій либерализмъ въ самыхъ гнусныхъ преступленіяхъ? Тяжкій опытъ этого недавняго прошлаго не долженъ пройти для насъ даромъ, и намъ никакъ не слдуетъ довольствоваться лишь однимъ настраиваніемъ читателей на извстный ладъ, подъ вліяніемъ котораго они задумаютъ примнять къ жизни свои собственныя нелпости, въ сущности неимющія ничего общаго съ либеральными идеями, но тмъ не мене истекающія изъ небрежнаго отношенія либеральной журналистики къ текущей общественной жизни и къ тмъ идеямъ, которыя проповдуетъ эта журналистика. Само собою разумется, что мы не можемъ брать на себя отвтственность за всякій вздоръ, который прійдетъ въ голову иному читателю подъ вліяніемъ той или другой статьи, но если мы настраиваемъ читателя на тотъ или другой ладъ, то мы принимаемъ на себя и нравственную обязанность восполнить это настроеніе серьезною мыслію, которая одна можетъ избавить читателя отъ напрасныхъ увлеченій, часто гибельныхъ для его личной нравственности’. (‘Недля’. 1870, No 5, стр. 172 и 173).
Вотъ искренняя рчь, изъ которой ясно видно, откуда возникъ паническій страхъ общества и въ чемъ состоитъ исторія вреднаго нигилизма. Подъ вліяніемъ журналистики, настраивавшей читателей на извстный ладъ, явились люди, которые вздумали примнять ея идеи къ жизни, осуществлять ихъ на практик. Но такъ какъ журналистика небрежно относилась къ общественной жизни, именно не восполняла своего настраиванія серьезною мыслью, то этимъ людямъ приходилъ въ голову всякій вздоръ, нелпости, самыя дикія искаженія идей, отсюда произошли глупыя, напрасныя увлеченія, гибельныя для нравственности увлекавшихся, и вотъ гд причина тяжкихъ обвиненій, появившихся въ обществ противъ нигилизма. Кому это неизвстно? спрашиваетъ ‘Недля’. Всмъ извстно, отвчаемъ мы, кром ‘Отечественныхъ Записокъ’. Для нихъ, повидимому, не существуетъ этотъ тяжкій опытъ недавняго прошлаго.
Мы очень расположены думать, что ‘Отечественныя Записки’ не столько стараются обмануть другихъ, сколько желали бы обмануть самихъ себя. Имъ хотлось бы конечно врить, что подъ ногами у нихъ твердая почва, что имъ не отъ чего отказываться и нечего поправлять, что есть у нихъ литературное направленіе, способное развиваться и общающее хорошую будущность, словомъ, что они дло длаютъ и могутъ его длать.
Къ несчастію, ихъ безпрерывныя уловки доказываютъ противное. Книжки этого журнала представляютъ удивительную смсь давнишней журнальной рутины съ какими-то оговорками, недомолвками, поправками, оправданіями. ‘Отечественныя Записки’ избрали себ даже особую нейтральную область, выдумали новое дло, которое не продолжаетъ ихъ литературныхъ преданій, но и не противорчитъ имъ. Вс три года он усерднйшимъ образомъ занимались метафизикой. Он не проповдывали метафизики, а напротивъ, всячески опровергали ее, но результатъ вышелъ тотъ же: журналъ наполнялся преимущественно статьями о прогресс и его общей формул, о дарвиновой теоріи, объ исторіи нравственности, о начал цивилизаціи, о томъ, что было до человка, о новой геологіи, новой палеонтологіи, о положительной философіи, словомъ, о всевозможныхъ общихъ и отвлеченныхъ предметахъ. Намъ проповдывали позитивизмъ, какъ послдній результатъ европейскаго мышленія, но увы! этотъ послдній изъ многихъ послднихъ результатовъ уже, кажется, не производитъ другого впечатлнія, кром сильнйшей скуки. Гд тотъ энтузіазмъ, съ которымъ нкогда встрчались у насъ европейскія ученія? Его нтъ и слда конечно потому, что сама европейская наука лишилась всякаго энтузіазма.
Многіе судятъ объ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ иначе, гораздо строже, чмъ мы, многіе говорятъ, что это не только не серьезное, а положительно дурное дло. Этотъ журналъ, говорятъ строгіе судьи, потерялъ всякую руководящую идею, но сохранилъ все дурное, чмъ сопровождался у насъ расцвтъ западничества: нахальство, наглость, вс замашки литературнаго террора и ничмъ не стсняющагося журнальнаго лукавства, всяческаго пусканія пыли въ глаза и мороченія доврчивой публики. Подобный образъ дйствій когда-то находилъ себ нкоторое извиненіе въ увлеченіи идеями, въ желаніи всякими средствами доставить имъ побду. Теперь же, когда подъ этимъ нахальствомъ и обманомъ ровно ничего не скрывается, эти пріемы внушаютъ лишь глубокое отвращеніе.
Какъ читатели видли, мы такъ строго не судимъ. Мы охотне остаемся на нашей возвышенной точк зрнія и отыскиваемъ нкоторую логику въ превращеніяхъ нашей журналистики. Дурныя привычки конечно дурны, но, вдь, ихъ не легко сбросить. И намъ кажется, что ‘Отечествен. Записки’ въ нкоторыхъ отношеніяхъ все-таки исправляются.
‘Дло’ есть органъ, прямо идущій по завщанному западничествомъ пути, не уклоняющійся въ сторону и не лукавящій. Въ этомъ отношеніи оно было бы очень интересно, если бы могло сказать что-нибудь новое, если бы не переворачивало и не пережовывало все одн и т же старыя, давно знакомыя темы, если бы не доказывало каждою книжкою, что идеи, до которыхъ достигло наше западничество, неспособны къ дальнйшему развитію, неплодотворны, непроизводительны.
А впрочемъ отрицаніе нсколько вырождается. Укоренившись въ нашей литератур, сдлавшись общимъ, рутиннымъ направленіемъ, оно, какъ намъ кажется, принимаетъ понемногу чисто-русскія черты. Оно переходить въ то общее отреченіе отъ жизни, которое постоянно отзывается въ русскомъ народ вслдствіе его высокаго религіознаго настроенія. Мысль о томъ, что въ мір нтъ правды, что пользованіе земными благами сопряжено съ грхомъ и соблазномъ, что отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ, такія и подобныя мысли давно привычны русскому народу и на нихъ-то сбивается то обличеніе, котораго первоначальная цль состоитъ въ высокомрномъ желаніи устроить міръ гораздо лучше, чмъ какъ онъ есть. Безчисленныя стихотворенія, написанныя на ту тему, что бдный страдаетъ, а богатый веселится, очень назидательны для читателей, возбуждаютъ въ нихъ добрыя чувства, напоминаютъ имъ долгъ милосердія, но отнюдь не внушаютъ имъ буйныхъ мыслей. Точно также и всякое раскрытіе общественныхъ ранъ, всякое указаніе на злоупотребленія и неправды отнюдь не дйствуетъ на читателей революціоннымъ образомъ, а только наводитъ ихъ на мысли о собственномъ исправленіи и на благія намренія. Мы уврены, что подобныя же мысли и намренія главнйшимъ образомъ вдохновляютъ и самихъ писателей, и потому мы настоятельно рекомендуемъ эту точку зрнія цензурному вдомству. Русскій народъ — есть народъ благочестивый, онъ не вритъ въ возможность рая на земл и не мечтаетъ объ этой возможности, онъ знаетъ, что зло на земл неизбжно, что міръ нашъ есть юдоль плача, мсто испытанія. Вотъ въ какомъ смысл онъ принимаетъ всяческія обличенія, всякія жалостныя и мрачныя картины, а отнюдь не въ томъ, будто бы во всемъ виноваты власти.
Прибавимъ къ этому, что литература послдовательнаго отрицанія падаетъ все ниже и ниже въ разсужденіи силы мысли и художественнаго достоинства. Повстей ‘Дла’ читать невозможно. Ученыя разсужденія, критика и публицистика представляютъ.— они представляютъ именно т ‘вялыя, смутныя, безсильно-пространныя разглагольствія’, на которыя жалуется одинъ изъ величайшихъ любителей русской журналистики, г. Тургеневъ {См. соч. Тург. Изд. Салаевы[ъ, т. I. стр. CII.}. Очень мтко сказано, и мы не сомнваемся, что этотъ отзывъ касается всего больше ‘Дла’, хотя и другія изданія не должны обольщать себя мыслію, что г. Тургеневъ не имлъ ихъ въ виду.
Таково положеніе нашего западническаго лагеря. Мы указали лишь немногія черты, но если читателямъ дорогъ и важенъ вопросъ, о которомъ идетъ рчь, то они извинятъ неполноту картины и не постуютъ на эти отрывочныя замтки. Ясно, что западничество разлагается и вырождается. Несостоятельность предъ событіями нашей политической исторіи, несостоятельность предъ явленіями нашей литературы (напр. передъ ‘Войною и Миромъ’ гр. Л. Н. Толстого), рядъ уступокъ, сдланныхъ народному направленію, чувство внутренней непослдовательности, желаніе отодвинуть назадъ позицію всего лагеря и лукаво замаскировать это отступленіе, чувство отсутствія прочныхъ и ясныхъ идеаловъ,— вс эти черты несомннно принадлежать нашему западничеству въ настоящую минуту. Серьезныхъ, значительныхъ западниковъ нтъ: они въ настоящее время невозможны.
И при всемъ этомъ западничество не только не близко къ паденію, а напротивъ, наростаетъ съ каждымъ днемъ и никогда еще не было такъ могущественно, не захватывало собою такого множества умовъ. Оно составляетъ нашу привычку, нашъ предразсудокъ, наше староврство, нашу рутину, нашу умственную и нравственную болзнь. Поэтому оно прекратится не скоро и будетъ жить и наростать даже при совершенномъ отсутствіи внутренней силы. Но какое же плачевнйшее зрлище представляетъ въ силу этого литература! Грустно подумать, какою безвкусною и никуда негодною трухою питается обыкновенно наша публика, на какомъ жалкомъ чтеніи растутъ наши юноши и двы! Книги въ род Соціально-педагогическихъ условій умственнаго развитія русскаго народа, или Положенія рабочаго класса съ Россіи имютъ величайшій успхъ, читаются съ жадностію, признаются плодами великой мудрости и учености. Одно можетъ насъ утомить въ этомъ случа: эта публика, составляющая тонкій поверхностный слой русскаго народа, слой вывтрившійся и все больше вывтривающійся отъ вншнихъ вліяній, сама подвергается этимъ вліяніямъ только на поверхности. Большею частію идеи, которыми она питается, сидятъ въ ней не глубоко и при первомъ толчк вылетаютъ изъ нея съ изумительною легкостію. Подобной подвижности и легкости въ мысляхъ еще міръ не видалъ! Да и не можетъ рости глубоко то, что приносится извн, что не иметъ крпкаго корня въ самыхъ душахъ и сердцахъ людей.
Главное вниманіе въ этой стать было обращено на западничество. По разнымъ причинамъ мы мало сказали о современномъ состояніи славянофильства. Но контрастъ между успхами и развитіемъ этихъ двухъ направленій ясенъ и поразителенъ, отчасти уясняется и нашими замтками. Въ 1847 году (въ послдній годъ своей дятельности) Блинскій писалъ: ‘можетъ быть, мы и дйствительно не совсмъ врно излагали образъ мыслей славянофиловъ и приписывали имъ иногда такія мннія, которыя имъ не принадлежатъ, и умалчивали о такихъ, которыя составляютъ основу ихъ ученія. Но кто же въ этомъ виноватъ? Конечно не мы, а сами гг. славянофилы. До сихъ поръ ни одинъ изъ нихъ не потрудился изложить основныхъ началъ славянофильскаго ученія, показать, чмъ оно разнится отъ извстныхъ воззрній. Вмсто этого у нихъ одни
Намеки тонкіе на то,
Чего не вдаетъ никто’.
(Соч. Блинскаго, т. XI стр. 258).
Въ этомъ отзыв Блинскій былъ юридически совершенно правъ: на суд никому нельзя поставить въ вину, что онъ не отгадалъ чужихъ мыслей. Но критикъ, разумется, не долженъ бы оправдываться подобнымъ образомъ: на то онъ и критикъ, чтобы быть проницательнымъ и отгадывать дло даже по намекамъ. Во всякомъ случа изъ словъ правдиваго и умнаго Блинскаго ясно то положеніе, въ которомъ было тогда славянофильство: оно существовало для читателей только въ намекахъ. Кто ршится сказать то же самое теперь? Теперь слдовало бы измнить слова Блинскаго такимъ образомъ:
‘Многіе писатели потрудились изложить намъ основныя начала славянофильскаго ученія, показать чмъ оно разнится отъ извстныхъ воззрній. Съ 1847 г. явилось столько книгъ и выходило столько періодическихъ изданій этого направленія, что смыслъ славянофильства для всхъ разумющихъ ясенъ и ясно, что это направленіе — сильное, многосодержательное, спокойно и широко развивающееся, имющее богатую будущность. Несмотря на то, противоположный лагерь, т. е. вся масса литературы, до сихъ поръ неврно излагаетъ образъ мыслей славянофиловъ, именно приписываетъ имъ такія мннія, которыя имъ не принадлежатъ, и умалчиваетъ о такихъ, которыя составляютъ основу ихъ ученія. Съ юридической стороны подобное поведеніе литературы составляетъ непростительную и тяжкую вину, а съ литературной доказываетъ отсутствіе проницательности и великое оскудніе критическаго пониманія’.
Такъ сказалъ бы Блинскій, какъ человкъ умный, честный, чуждавшійся всякаго журнальнаго лукавства и смотрвшій на свое литературное дло самымъ серьезнымъ образомъ.
1871 г., 18 января.