Дмитрий Мамин-Сибиряк
Дмитрий Мамин-Сибиряк
Встреча
Встреча
I.
I.
II.
II.
III.
III.
—————————————————-
Встреча, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1912
Время на прочтение: 10 минут(ы)
‘Жена и дети с душевным прискорбием извещают родных и знакомых, что после продолжительной болезни, сего 9 марта, скончался Петр Иванович Рябков. Заупокойные панихиды в 6 часов вечера, вынос в четверг, 12 марта’. Это объявление появилось в понедельник и в числе других было прочитано Федором Павлычем Чиколевым.
— Вот тебе раз… — пробормотал он, еще раз прочитывая его. — Вот тебе и Петр Иваныч: жил долго, умер скоро. А ведь учились вместе…
На панихиды он не пошел, года два как они поссорились и как-то неловко, а явился только к выносу. Все-таки нужно же отдать последний долг покойному. В воздухе кружились пушистые снежинки, они сейчас же и таяли, падая на железные крыши и каменные плиты тротуаров. Где-то капала вода, а на мостовой образовалась из грязи и снега настоящая каша. Пробираясь к дому Рябкова, Федор Павлыч чувствовал себя вообще скверно и даже вздыхал. Раз, печальная церемония — это похороны, а второе — сам Федор Павлыч был уже в том возрасте, когда благоразумные люди стараются не думать о смерти. И борода седая, и глаза потухли, а всего-то шестьдесят лет — какие это года, если разобрать. Конечно, Рябков умер и многих других уже нет, но на то они ‘другие’, а это он, Федор Павлыч Чиколев.
У дома Рябкова стояло десятка полтора экипажей и катафалк. Мужики в широкополых факельщицких шляпах сидели на тумбах и покуривали с равнодушием посторонних людей. Около них собралась кучка уличных зевак. Ворота и двери везде были растворены, на лестнице и на полу следы грязных ног, точно после пожара. Чиколев был доволен, что, благодаря набравшейся в комнате толпе, может остаться незаметным, да и пришел он к самому выносу, когда охрипший дьякон оканчивал ‘вечную память’. Гурьбой двинулись певчие, поднялся топот и последняя суета похоронной публики. Федор Павлыч прижался к стенке, когда мимо него понесли гроб. ‘Какой он большой…’ — невольно подумал Федор Павлыч, провожая, глазами колыхавшийся в руках носильщиков гроб. Впрочем, все после смерти вытягиваются и кажутся больше. За гробом шла в трауре жена Рябкова, две дочери и маленький мальчик, а за ним человек десять родственников и старых знакомых. Этих последних так немного осталось, и Федор Павлыч встречался с ними только на похоронах. Такие старые знакомые имеют дурную привычку приятно удивляться, что вы еще живы… Федор Павлыч издали раскланялся кой с кем и побрел в хвосте процессии.
Церемония отпевания в церкви утомила Федора Павлыча, и он все время с неприятным чувством думал о том, как ему придется идти пешком на кладбище. Старых друзей так немного осталось, нельзя же сесть на извозчика, а тут еще снег идет… Никакого трогательно-умиленного настроения Федор Павлыч решительно не испытывал и думал только о себе, с тем старческим эгоизмом, когда круг жизни с каждым годом делается все уже и уже. Когда он чувствовал, что на него смотрят, то начинал притворно вздыхать и крестился мелкими крестиками.
Кончилась и эта церемония, отдали последнее целование, причем Федор Павлыч старался не смотреть в лицо покойнику, и похоронная процессия тронулась из церкви. На открытом воздухе пение хора совсем терялось, священник с трудом шагал по осклизнувшей мостовой, за гробом уныло плелась кучка родственников и знакомых, которых теперь было меньше, чем при выносе из дома. Федор Павлыч с удовольствием подумал, что вот, хотя ему и неприятно, а он выдерживает характер, не как те другие, которые скромно улизнули даже от своего последнего долга. Снег шел сильнее, мокрые хлопья попадали Федору Павлычу за воротник и садились на нос, вызывая неприятную дрожь, но нужно в каждом деле выдерживать характер до конца. Похоронный перезвон уныло замирал в воздухе, попадавшиеся навстречу пешеходы торопливо крестились и спрашивали у кучеров, кого хоронят.
Кладбище отделялось от города пустырем, который на языке мещан носил громкое название ‘степи’. Если в городе начиналась уже весна, то здесь царила зима в полной силе и белый снег лежал толстым слоем. ‘Не угодно ли, когда он растает’, — подумал Федор Павлыч, с трудом шагая по изрытой кладбищенской дороге. Каменная ограда кладбища, красиво белевшая летом, теперь на общем белом фоне совсем терялась, и только зеленой шапкой поднимался сосновый кладбищенский лес. На кладбищенской церкви уныло перезванивали какие-то необыкновенно тонкие колокола, и этот монотонный перезвон начинал раздражать Федора Павлыча.
Процессия уже приближалась к кладбищу, когда одна из провожавших дам остановилась и с укором проговорила:
— Федор Павлыч, вы, кажется, не хотите меня узнавать…
— Анна Васильевна, какими судьбами… да вы ли это? Давно мы не видались… да… и где пришлось встретиться…
Федор Павлыч вдруг засуетился и смущенно вытер лицо платком, а она шла рядом с ним, поддерживая одной рукой мешавшее шагать платье. На вид ей было под шестьдесят. Сгорбленная высокая старуха с сморщенным желтым лицом представляла ходячую развалину, и Федор Павлыч с ужасом подумал про себя: ‘Вот так встреча… отлично!.. Как раз к месту… Ах, черт возьми!..’.
— Давненько мы не видались, — продолжала она совершенно спокойным тоном. — И я как-то, знаете, совсем упустила вас из виду…
— Да, лет тридцать с хвостиком будет, Анна Васильевна.
— Неужели тридцать? Боже мой, как время быстро летит… Давно ли, подумаешь… Вон идет моя старшая внучка. А вы остались верны себе, Федор Павлыч: одинокий старый холостяк?..
— Да, в этом случае я выдержал характер, Анна Васильевна.
— Послушайте, что же вы не предложите мне руки?.. Прежде вы были самым вежливым человеком…
Федор Павлыч извинился и сделал руку кренделем. Ему сделалось даже страшно, что в лице их двоих под руку идут целых сто десять лет.
Снег шел все сильнее. Небольшая кучка хорошо знакомых тесно сбилась за гробом, и каждый думал про себя со страхом, за кем теперь очередь?
— Ах, как немного осталось старых друзей, — шептала Анна Васильевна, крепко опираясь на руку своего кавалера. — Какие-то все новые люди… И откуда они взялись, эти новые?
Чиколев что-то мычал и раза два ответил невпопад. В лице своей дамы он видел собственную старость, то, что давно пережито, что не вернется никогда и что лучше всего позабыть… Да и где эта жизнь, — собственно говоря, никакой жизни и не было, а каждый гнался за призраком. То похоронное настроение, которое на время завладело им, теперь было разбито, и против желания выступили другие лица, другое время и даже другая погода.
— Не запнитесь, здесь камень… — предупредила Чиколева его дама.
— Послушайте, Анна Васильевна, я еще настолько вижу, что днем могу ходить без посторонней помощи.
— Я и не считаю вас совсем стариком, Федор Павлыч…
Недурно сказано: она не считает его совсем стариком… тьфу!.. Чиколев сделал невольно сердитое движение, как только что связанный человек. Вот тебе и не совсем старик, старая крымза!..
Открытая могила ничего ужасного не представляла: яма, как яма, и напрасно господа поэты придают этой яме разные, более или менее ужасные эпитеты, вроде ‘зияющая’, ‘мрачно чернеющая’, ‘готовая поглотить’ и т. д. Решительно ничего ужасного, кроме того, что приносит к этой яме сам человек, когда думает на тему, как он будет лежать в такой ‘хладной’ могиле, как будет его труп постепенно разлагаться, пока, говоря языком Шекспира, ‘господа черви’ не сделают своего дела. Могила Петра Ивановича была ни хуже ни лучше других. Кругом уже теснились новые насыпи и кресты, в сторонке скромно стояла чета голых берез, а дальше редкие сосны, которые из города кажутся чуть не лесом. Когда вся публика столпилась у могилы, Чиколев наконец освободился от своей дамы и еще раз поблагодарил Бога, что он остался старым холостяком.
‘Однако сколько народу набралось! — удивился он, оглядывай карабкавшихся на свежей насыпи. — Это опять только кажется, потому что в процессии все шли в разброд, а теперь скучились… Оптический обман’.
От могилы, от похоронного пения и похоронной публики его мысль незаметно улетела далеко-далеко, как поздней осенью с холодеющего севера птицы летят на юг, где и тепло, и свет, и весна, и радость жизни. Да и тогда была весна, когда он, Чиколев, в первый раз увидел Анну Васильевну, — такая милая и веселая была девушка. Девичья фамилия тоже отличалась у ней наивной прелестью: Анненька Ноготкова, — ‘ноготки’ очень милые цветы, и представление об этих цветах соединялось у Федора Павлыча с этой именно Анненькой, свежей и радостной, как сама весна. Семья Ноготковых, не отличалась богатством, но у них всегда было так тепло и как-то особенно уютно, так что молодежь любила проводить здесь свои вечера, и в том числе и Федор Павлыч. Он даже бывал чаще других у Ноготковых и одно время воображал, что не может жить без Анненьки, тем более, что и сама Анненька разделяла такую мысль, и ей нравилась самая фамилия: m-me Чиколева, Анна Васильевна Чиколева, Annette Чиколева. Пожалуй, даже лучше, чем Анненька Ноготкова…
— Вы поедете с нами на пикник, — сказала однажды Анненька и строго сдвинула свои соболиные брови. — Вы слышите, Федор Павлыч?
— Я?.. Я весь ваш, Анна Васильевна, и вы можете располагать мной, как своей собственностью.
Господи, какие иногда глупости говорятся в двадцать лет, особенно когда всякая такая глупость сопровождается и нежным блеском красивых глаз и дрожью молодого смеха… Пикник — это тоже только громкое слово, а в сущности устраивалось самое простое катанье на двух лодках, и просить Федора Павлыча об участии в этой прогулке было совершенно напрасно. Итак, река, весенний солнечный день и две лодки, набитые самым веселым народом… Федору Павлычу даже страшно сделалось, что добрая половина этих весельчаков уже в загробном царстве, а другая половина с ужасом ждет своей очереди — где это веселье, где горящие взгляды, лукавые улыбки, чудные мечты, и где ты, безумная молодость? Неужели все исчезло, и в лодках по реке весело катаются уже другие люди, которые точно не хотят замечать, что украли всю радость у старых людей и веселятся у них под носом самым бессовестным образом… Да, тогда в этом пикнике принимал участие и Петр Иваныч Рябков, занимавший роль первого комика — он шутил, смеялся и весело подмигивал Чиколеву, указывая глазами на Анненьку. И жена Рябкова тоже была с ними, но ни она ни сям Рябков тогда еще не думали о возможности быть соединенными навеки — это пришло после, и вот теперь m-me Рябкова горько оплакивает своего мужа.
Анненька особенно дурачилась и старалась забрызгать водой Федора Павлыча, который делал в свою очередь то же самое, а развеселившаяся Анненька кричала тонким голоском и чуть не выпала из лодки. Так же весело они пристали к берегу, еще веселее напились чаю и разбрелись по лесу. Как-то случилось так, что Анненька и Федор Павлыч отбились от остальной компании и очутились в лесу одни.
— Я боюсь… — прошептала Анненька.
Это было смешно, и Федору Павлычу сделалось совсем весело. Он предложил свою руку девушке, а потом случилось то, что они обнимали и целовали друг друга.
— Это все вы… — упрекала потом Анненька. — Вы первый начали…
Федору Павлычу сделалось еще веселее, и он опять целовал конфузившуюся девушку, хотя, как он был уверен, начал совсем не он, но разбирать этот спор было некогда — их уже звали веселые голоса. Когда они вернулись, Рябков встретил их улыбавшимися глазами и только покачал головой.
— Поздравляю… — шепнул он на прощанье.
Но Рябков ошибся: Федор Павлыч не женился на Анненьке, которая долго оплакивала свою ошибку и с горя вышла замуж за Воинова — он был с ними на пикнике и все время следил глазами за Анненькой. хотя она этого и не заметила.
— Все кончено… — прошептал незнакомый голос над ухом Чиколева,
— А?.. Что?.. — бормотал он, просыпаясь от своих грез.
— Вы бросили горсть земли в могилу?
— Я? Да, бросил… т.е. нет.
— Ах, какой вы рассеянный… — журила его Анна Васильевна и заставила исполнить последний долг старому другу.
Там, где положен был некогда веселый приятель Петр Иваныч, выросла свежая кучка земли, и Федор Павлыч равнодушно смотрел кругом и думал, не все ли равно, где бы ни положили в могилу его, Федора Павлыча.
Домой Федор Павлыч вернулся в саком скверном расположении духа: и в похоронах лучшего друга ничего приятного нет, и потом эта встреча с Анной Васильевной.
‘Это все вы…’ — шептал неотступно молодой голос, а глаза видели старое сморщенное лицо. — ‘Вы первый начали’.
— Нет, уж извините! — вслух возражал Федор Павлыч, отвечая какому-то невидимому противнику.
Он и на похоронный обед не поехал, чтобы липший раз не встречаться с этой Анной Васильевной. Ведь, нужно же было ей приехать! И зачем, подумаешь, иногда добрые люди отравляют жизнь своему ближнему…
Скверный день провел Федор Павлыч и вечером даже не пошел в клуб, как делал всегда, а вытащил альбом и рассматривал выцветшие, порыжелые карточки. Вот Петр Иваныч Рябков, каким он был еще в университете, где они учились вместе, вот Воинов, которого он узнал уже чиновником особых поручений, а вот и Анненька… На карточке она совсем не казалась такой красивой, какой была тогда, или, может быть, тогда Федор Павлыч вообще смотрел на мир через свои двадцать лет. И нос у нее вздернутый, и выражение глаз какое-то такое… почти телячье, и нижняя часть лица очерчена расплывшейся некрасивой линией. Давно уж Федор Павлыч не рассматривал этот забытый альбом и по пути добыл из ящика пачку тоже пожелтевших и выцветших писем, записок и записочек, походивших на засохшие растения в каком-нибудь гербарии. Где та радость, которой дышали эти строки, где проникавшая мертвую бумагу любовь, желания? Даже пятна от слез смотрели теперь на Федора Павлыча, как бельма ослепшего человека. В огонь все прошедшее, в огонь… А в этой коллекции был целый отдел писем от Анненьки Воиновой. Да, они опять встретились, когда она уже была m-me Воиновой. Но чужая фамилия не заперла на ключ жаждавшего любви сердца, тем более, что Анненька и замуж вышла из принципа, что нужно же за кого-нибудь выйти… Бедняга Воинов не подозревал, как его обманывают, а потом и сам Федор Павлыч пришел к убеждению, что нехорошо обманывать друзей, и просто бежал… В самом деле, зачем разрушать чужое семейное счастье, хотя и сам Воинов был не без грешков — впрочем, память друзей священна. После Федор Павлыч слышал стороной, что в его измене утешил Анну Васильевну его друг Рябков, человек без предрассудков. Позвольте, так вот зачем она, Анненька, явилась на похороны… Женские капризы не умирают с годами!.. Федор Павлыч даже как будто успокоился, когда сделал это открытие. Он не желал обвинять Анненьку, которая делала глупость от скуки, из жажды привязанности, — зачем подымать старое, то, что давно умерло и наполовину уже засыпано землей?
На другой день Федор Павлыч проснулся в своем обычном хорошем настроении духа и даже подивился вчерашнему ребячеству: стоило беспокоиться… Он в свое время умылся, в свое время оделся, в свое время ущипнул за подбородок принесшую свежую газету горничную и в свое время вышел в столовую, где уже ждал его кипевший самовар. Развернув газету, он первым долгом наткнулся на некролог Рябкова, написанный неизвестной доброй рукой в том плаксиво-хвалебном тоне, в каком пишутся все некрологи. Что же, эта последняя ложь являлась только заключением общей житейской лжи…
— Ишь ведь, как расписывают… — вслух удивлялся Федор Павлыч, глотая горячий чай. — Подумаешь, что целый Наполеон умер или благодетель сирых и убогих. Этак и меня, пожалуй, распишут…
— Вас какая-то дама спрашивает, — докладывала горничная, останавливаясь в дверях: когда барин сидел за чаем, она старалась держаться на ‘благородном расстоянии’ от него.
— Какая дама?
— Да вот карточка…
Когда Федор Павлыч пробежал глазами карточку, он вскочил, запахнул халат и только прошептал:
— Меня дома нет… Слышишь: нет дома! Ведь сказано раз навсегда…
Первой мыслью Федора Павлыча было убежать и спрятаться в кабинет, что он и сделал. Он слышал чей-то разговор в передней, а потом хлопнула дверь и щелкнул замок в ней… Ну, слава Богу, все обошлось благополучно. Из своей засады Федор Павлыч сейчас же вышел, чтобы не компрометировать себя перед горничной. Он даже прошел в гостиную и посмотрел из-за драпировок на улицу, как она вышла на подъезд, постояла и медленно села на извозчичьи дрожки… Шел мелкий дождь пополам со снегом, и вся улица походила на сплошную лужу. Добрый хозяин в такую погоду собаки не выгонит, а она притащилась. Это была опять она, Анна Васильевна… Зачем она приезжала? Когда извозчик медленно тронулся в путь, Федору Павлычу вдруг сделалось совестно, совестно и за себя, и за других, и просто за то зло и несправедливость, какие присущи, кажется, самой природе…
Уехал извозчик, улица оставалась пустой, а Федор Павлыч все стоял у окна и смотрел, как назойливо шел дождь, как хмурятся соседние дома и как накипает где-то в глубине его собственной души такое нехорошее и злое чувство. Он, Федор Павлыч, спрятался, как мальчишка… Сколько, однако, каждый человек может сделать непростительно-мелких гадостей!
Стоит Федор Павлыч у окна и смотрит на улицу: вот прокатилась крестьянская телега, по тротуару весело бегут гимназистки — вероятно, учитель был вчера на именинах, и сегодня нет четвертого класса, вот гурьбой идут реалисты, там, как ящерица, шмыгнула в мелочную лавочку собственная горничная Федора Павлыча, с которой он заигрывает по утрам… Нет, ведь это положительно страшно: за каждым молодым лицом Федор Павлыч видит морщины старости, усталый взгляд, горькую улыбку обманутой надежды — неужели и он был когда-то молод, и неужели уже ничего не остается впереди?..
Источник текста: Полное собрание сочинений. Том 9. 1917 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.