Волчья сыть, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 334 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко.

Волчья сыть

Романъ въ трехъ частяхъ.

Изданіе второе.

С.-Петербургъ
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный Складъ | Книжный Магазинъ
Стремянная, 12 | Невскій, 96

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Третій день въ вагон.

Грохотъ, тряска, удушливый дымъ, озабоченные кондуктора, скучные спутники и сосдка, отъ которой пахло оподельдокомъ, надоли до смерти. Я не безъ удовольствія думалъ, что вечеромъ уже буду въ невдомомъ мн город, гд наврное найдется чистая комната съ постелью. Въ окна смотрть не стоило — одна и та же степь тянулась во вс стороны, выжженная солнцемъ, безлюдная. Оттуда, когда поздъ останавливался у станціи, доносился сухой трескъ безчисленныхъ кузнечиковъ. На телеграфныхъ проволокахъ сидли черныя птицы. На неб ни облачка, сухой жаръ стоялъ неподвижно. Жизнь попряталась въ глубокія балки, къ вод, врно, тамъ и сады были, но мы ихъ не видли отсюда. Двинется поздъ, только-что опустишь окно, какъ сосдка съ оподельдокомъ уже стонетъ: ‘Ахъ… пожалуйста, поднимите… я не могу — у меня зубы!’ — Да провались ты съ своими зубами!— читалъ я на всхъ лицахъ… Вы бы, сударыня, въ дамское отдленіе перешли. Оно почти пусто… Одна только и детъ тамъ.— ‘Вотъ еще! Хамка какая-то, сяду я съ нею!’..— Мы выходили на платформу, но и тамъ было не лучше. Передніе вагоны подымали тучи пыли. Раскашляешься, и опять назадъ… Мука-мученская! Вода на остановкахъ попадалась теплая, съ противнымъ запахомъ. Въ голов звонъ, въ вискахъ стучитъ, воздуха мало, такъ что, когда красный, зловщій шаръ солнца зашелъ за степью и небеса поблднли передъ тихо подступавшею ночью, а вдали намтились четыре колокольни изъ за тополей — у меня точно гора съ плечъ свалилась. Наконецъ-то!.. Я живо собралъ вещи, выскочилъ на платформу, нашелъ извозчика и его ‘гитару’, давно исчезнувшую изъ столицъ и большихъ городовъ, встртилъ не какъ орудіе казни, а какъ истинный якорь спасенія. Посл душнаго вагона въ степи дышалось свободно. Натомившаяся за день земля отходила въ потемкахъ. Откуда-то потянуло втеркомъ и запахло мятой и кануперомъ. Городъ былъ верстахъ въ семи. Мы скоро опустились въ балку и похали вдоль рчушки. Посл дневного жара здсь казалось даже холодно, къ самой вод никли деревья, издали доносились ржаніе жеребенка и неистовый лай собаки. Я пилъ этотъ воздухъ съ такою жадностью, точно впервые узналъ его живительную прохладу. Когда мы добрались до города, извозчикъ обернулся.

— Куда прикажете?

— Да тутъ у васъ есть гостинницы?

— Одна. Купца Бабаева. Къ старушкамъ бы… У нихъ чище.

— Вези къ старушкамъ… Какія это еще?

— Наши… Комнаты отдаютъ прозжающимъ. Тмъ и дышутъ. Кабы не это, помереть бы. Только и къ нимъ нельзя, изъ губерніи — потрошить купца чиновники пріхали.

— Что еще?

— Потому по случаю жены… Отъ нашего приказчика бумага поступила, будто купецъ не по своей охот, а умертвившись померъ… Супруга ему зелья дала… Завтра вырывать будутъ. Господа изъ губерніи у старушекъ, а остальныя какія комнаты — помщики разобрали. Городъ у насъ тихій, смирный городъ, ну, всякому лестно посмотрть, какъ купцу-то кишку вспорютъ. Циркъ покончился мсяцъ назадъ, арфистки въ Шлюхинъ трактиръ прідутъ еще недли черезъ три. Ну, господа и скучаютъ.

— Есть у васъ клубъ?

— Есть… Тамъ еще вчера слдователь съ городскимъ головой подрался. Хорошій клубъ! Пьютъ здорово! Зимою дамы разные танцы танцуютъ. Оголятся, сказываютъ, по-брюхо и съ кавалерами подъ музыку дйствуютъ. Чего-жъ имъ еще… Кормы у нихъ хорошіе, тло блое, что твоя крупчатка. Ну, господину и пріятно посмотрть!.. Потому ежели теперь баба въ соку — кому-жъ…

Но тутъ гитару взбросило вверхъ, поставило на бокъ, перекинуло на другой, колеса загрохотали, возница то вскидывался, то внизъ летлъ, а меня возносило на небеса, и я понялъ, что мы въ город и знакомимся съ его мостовою.

— Новый голова камню-то насыпалъ!.. А, чтобъ тебя!

На одномъ скачк извозчикъ укусилъ себ языкъ, а изъ меня стало точно внутренности выматывать. Я думалъ: ‘едва-ли ‘господа’ завтра такъ распотрошатъ купца, какъ меня сегодня эта ‘новая’ мостовая’. Направо и налво изъ-за тополей мигали огоньки въ маленькихъ трехъ-оконныхъ домахъ.

— Да неужели нтъ другой улицы?

— Не… Ему, голов, за это медаль на шею повсили… Батюшка его въ церкви привчалъ. Въ колокола звонили.

Наконецъ, мы попали на большую площадь. Посреди стояло множество телгъ, лежали волы, и въ сумрак я едва различалъ ихъ громадные рога. Горли три костра, у которыхъ молча сидли люди. Варили что-то. Откуда-то пахло свжимъ хлбомъ и навозомъ. Блла церковь въ сторон. Тонкій профиль ея колокольни выдвигался впередъ. Еще дальше — огни въ нсколькихъ домахъ понарядне. Къ одному изъ нихъ мы подъхали. Парень въ ситцевой рубах подхватилъ меня подъ руки, точно я былъ плохо свинченъ, и онъ боялся, какъ бы я не разсыпался, а ему не пришлось за меня отвчать…

— Ножку сюда!— нжною фистулою плъ онъ мн на ухо.— Не расшибитесь. Ступенька тутъ. Съ счастливымъ пріздомъ!

— Комнаты есть?

— Помилуйте!

— Хорошія?

— У насъ по-московски, ваша свтлость. Подъ матрацомъ — пружина, умывальникъ самодйствующій. Прижмешь его — онъ т струю въ морду и пуститъ. Въ окнахъ — ширмочки съ генералами, а подъ потолкомъ канарейка. Хозяинъ чистоту со блюдаетъ. Не дай Богъ клопа увидитъ. Сейчасъ — бунтъ.

Въ корридор пахло квашеною капустой, комната была дйствительно съ канарейкой и съ такими мордастыми на страхъ врагамъ генералами на окнахъ, что вчуж становилось страшно. Жидкое, протертое одяло на постели и подозрительныя пятна на стн. Воздухъ кислый. Я хотлъ-было отворить окно, но ситцевая рубашка воспротивилась.

— Если, ваше благолпіе, комара не боитесь…

— А тутъ есть комары?

— До пропасти! У насъ комаръ злой. Онъ на воловьей шкур, нашъ комаръ, воспитанъ. Не то, что въ другихъ мстахъ — вкусилъ благородно, завузжалъ и прочь полетлъ. Отъ него, какъ онъ запіявитъ, сейчасъ волдырь садится. Одного офицера они у насъ такъ обработали, что ему невста отказала. Воинъ, а не комаръ… Мы привыкли, да и насъ не то, чтобы ужъ очень было ему лестно бодать, ну, а прозжающихъ, которые нжнаго сложенія, очень любитъ… Первое удовольствіе столичнаго господина попробовать.

Я остался одинъ, разобрался и прилегъ до чаю.

Такъ пріятно было вытянуть ноги, закинуть руки за голову и не чувствовать тряски подъ собою, не слышать мрнаго грохота позда. Свча горла тускло, но все-таки растревожила канарейку подъ потолкомъ. Она заворошилась, даже чирикнула что-то, точно ‘здравствуй’ крикнула и опять нахохлилась на жердочк. Я ужъ засыпалъ, какъ вдругъ въ комнат рядомъ послышались голоса. Стна была не капитальная, просто перегородка, заклеенная съ обихъ сторонъ обоями.

— Устали?

— Ну, вотъ… Когда мн уставать — дла, слава Богу, полонъ ротъ.

— Ужъ я и то дивлюсь на васъ…— это говорилъ сладкій, нсколько разслабленный женскій голосъ. Видимо, сквозь него такъ и сказывалась лнь.— Ради чего вы себя мучаете?..

— Нельзя, дуся… Это вамъ можно сальникъ на живот растить.

— Ужъ и сальникъ?

— А то какъ? Чиркнуть ланцетомъ — за три вершка жиру отвчаю.

— Фу, какія у васъ выраженія! Кто же это меня станетъ ланцетомъ чиркать?

— Я, дуся, иносказательно!— засмялась другая. У этой голосъ былъ сильный, грудной, нсколько даже рзкій.— У васъ мужъ за все, про все въ отвт. Какъ блка въ колес, вамъ можно узоры на потолкахъ разсматривать да Пьеромъ Лоти интересоваться, а я вонъ по печатному и читать, пожалуй, разучилась. Опоздай я сегодня, меня бы Безмновъ тысячи на полторы надулъ. А тутъ кстати я и съ Мошкой дло кончила.

— Вамъ бы, Анна Степановна, надо мужчиной родиться!

— Ну, это, знаете… Мы, женщины, когда не раскисаемъ да не маринуемся въ сантиментахъ, любого изъ нихъ заткнуть за поясъ можемъ. Вдь еще вопросъ, кто изъ насъ сильне, энергичне, терпливе, выносливе…

— Oh, la-la!..

— Да, и настойчиве… Возьмите, дуся, вашего мужа, вдь ужъ кажется его на чугунномъ завод отлили?.. И меня… Кто изъ насъ кого переможетъ?..

— Правда… Вдь я и въ самомъ дл не знаю…— засмялась первая…— Но вы… вы — исключеніе.

— Только разв тмъ, что головы не потеряла, когда меня судьба по ногамъ ударила.

— А другихъ такихъ вы укажете?

— Немного. Но если мы ‘возможны’, если мы не ‘выдуманы’, такъ, какъ вы думаете, почему-жъ и ‘инымъ-прочимъ’ по той-же дорожк, не идти? Вдь и такихъ мужчинъ, какъ вашъ монументъ, тоже не по сорока на дюжину даютъ… А вотъ, что это намъ самовара не несутъ?

Она открыла дверь въ корридоръ и крикнула:

— Герасимъ…

— Я — о!..

— Чаю…

— Погодите, Анна Степановна. Рядомъ господинъ пріхалъ… Я ему самоваръ вздую и вамъ сейчасъ. Ишь угли какіе анаемскіе! Чуть не лопнулъ надъ ними…

Я, наконецъ, дождался Герасима. Когда онъ поставилъ чайный приборъ и залилъ кипятку, я тихо спросилъ его:

— Кто это рядомъ?

— А наша… губернаторша…

— Какъ… здсь?

— Это ее у насъ въ узд такъ прозываютъ, потому она всми верховодитъ. Исправника смнила… Могущественная дама-съ. До всего умомъ проницаетъ. По нашему краю другой такой хозяйки нтъ… Тутъ архіерей прізжалъ — былъ у нихъ… У насъ вдь попы пьющіе… Ну, онъ и говоритъ — не мн бы епархіей управлять, а вамъ, Анна Степановна: вы бы ихъ живо успокоили…

— Старая?

— Не…е — тридцати нтъ, пожалуй!

— Замужемъ?

— Овдовла девять лтъ. Вс думали: пропасть ей, а она вонъ въ какое стремя выплыла! Одно слово, уздная голова. Какіе выборы — сейчасъ къ ней: кого она посовтуетъ. Ей бы министеромъ быть, либо воинствомъ командовать…

Рядомъ послышался смхъ. Должно быть, тамъ разслышали аттестацію, данную Анн Степановн Герасимомъ. Благодаря этому, до меня оттуда ничего уже не доносилось больше. Мои сосдки говорили шопотомъ. Когда я легъ, въ комнат стало такъ жарко и душно, что я не разъ проклиналъ здшнихъ комаровъ. Скоро сквозь стекла окна широкою полосою на полъ и на стну легла лунная дорожка. Я вспомнилъ мое дтство и няню, уврявшую, что именно по такой ходятъ ангелы. У самаго дома прошелъ кто-то. Его тнь мелькнула на свту. Съ площади — такова была тишина — я чуть-чуть различалъ мрное пожевываніе воловъ, легкій трескъ дерева въ кострахъ и мягкій шорохъ запоздалой телги въ густой пыли. Эта часть города по счастію избжала великихъ благодяній мстнаго головы.

II.

Утромъ мою комнату солнце ярко и щедро залило лучами. Толпа на площади шумла во всю, рядомъ у сосдокъ сначала слышался громкій говоръ, и Герасимъ стучалъ по корридору громадными сапожищами. Мертваго, и того бы проняло! Я раскрылъ окно, и на меня пахнуло разнживающею прохладою, когда въ ранній часъ она уже чуть тронута первымъ тепломъ общающаго быть жаркимъ и душнымъ дня. Пахло волами и кожами. Вершины тополей стояли неподвижно, и на неб не было ни одного облачка. Только голуби зачмъ-то ныряли въ его голубую бездну.

Я одлся и вышелъ въ корридоръ. Вмсто вчерашняго запаха щей, онъ весь былъ наполненъ теперь чадомъ прогорклаго масла и жженаго кофе. Герасимъ былъ уже тутъ.

— Съ легкимъ утромъ! Самоваръ прикажете?

— Да…

— А намъ Господь генерала послалъ. Строгій… на хозяина такъ цыкнулъ: я тебя, ежовую бороду, подъ судъ упеку. Ажъ у того животъ оборвался. Извстно, сырой человкъ, страховитый…

Я вышелъ на крыльцо и невольно зажмурился. Все затопило свтомъ. Блая церковь такъ и горла — точно ее щипцами только-что изъ громаднаго тигля выхватили. Лошади какого-то тарантаса стояли у подъзда, понурясь, и только шевелили шкурой, когда ихъ слишкомъ ужъ донимали оводы и слпни.

— Извините!..

Я вздрогнулъ. Оказалось, что я собственною особою заслонилъ выходъ.

— Виноватъ!— Я отодвинулся, давъ мсто высокой и стройной брюнетк, лицо которой обращало на себя вниманіе. Не то, чтобы оно было красиво. Скоре — нтъ. Выразительно — да. Слишкомъ много энергіи и силы, а это вдь не идетъ женщин. Но что въ немъ было дйствительно хорошо — большіе темноголубьте глаза съ спокойнымъ и настолько увреннымъ взглядомъ, что — и вы это понимали разомъ — едва-ли они опускались когда-нибудь передъ чужимъ. Густой, здоровый загаръ не былъ грубъ, напротивъ, онъ шелъ къ ней. Слишкомъ крупныя губы съ легкимъ пушкомъ надъ верхней. Мн показалось, что это должна быть моя сосдка Анна Степановна. Одта она была не поуздному. Срое полотно хорошо скроеннаго платья ложилось внизу широкими складками, плотно и красиво охватывая тонкую талію и слишкомъ круглыя плечи. Руки въ перчаткахъ, свжихъ и немного узкихъ — нсколько пуговицъ на нихъ нельзя было застегнуть. Какъ у всхъ сильныхъ женщинъ, кисть у нея, безукоризненная по форм, была слишкомъ велика. Мн понравилось, что незнакомка не носила золота. Ни серегъ, ни брошекъ, ни браслетовъ — ничего изъ этой сбруи, которая скоре портитъ, чмъ украшаетъ женщину. Только у лваго плеча на черной пряжк висли открытые маленькіе часы.

Мн удалось хорошо разсмотрть ее, потому что въ дверяхъ, точно что-то припоминая, она остановилась. Замтивъ мой пристальный взглядъ, она съ недоумніемъ обернулась ко мн, будто ожидала вопроса. Я молчалъ. Она тихо вошла въ корридоръ и оттуда еще разъ оглянулась. ‘Должно быть, Анна Степановна’, опять подумалъ я, глядя ей вслдъ, и тотчасъ же чей-то голосъ громко ее назвалъ этимъ именемъ.

— А, ваше превосходительство, давно-ли?

— Сегодня утромъ.

— То-то я смотрю, вашъ тарантасъ.

— Да, сейчасъ ду къ Безмнову.

— Хлбъ продавать?— засмялась она.

— Помилуйте — два года лежитъ. Цнъ никакихъ, а вдь скоро и новый урожай.

— Просто вамъ денегъ нужно. Вроятно, въ Москву собрались?.. У Яра цыганки по васъ тоскуютъ.

— Да вы-то свой продали?— съ нкоторымъ раздраженіемъ отвтилъ ей генералъ.

— Наполовину.

— Ну, вотъ.

— Такъ я по сорока за пудъ взяла, а вамъ Безмновъ и по тридцати не дастъ.

— Почему не дастъ?

— Потому что вы съ нимъ разговаривать не умете… Все по старому оглушить ихъ думаете, ну, а нынче барабанныя перепонки у нихъ толстыя. И потомъ, кто же не видитъ, что вамъ деньги на пустое дло надобны.

— Это никого не касается.

— Слушаюсь…

— Вотъ вы купите у меня, если такъ хорошо понимаете, а сами перепродайте Безмнову. По пятачку за пудъ наживайте.

— Нтъ, это не подойдетъ. Мн съ нимъ ссориться не рука. Мн онъ еще нуженъ. Я и хлбъ-то ему продала потому, что новое дло у себя затяла,— а то бы сюда и не тронулась.

— Опять по конскому заводу?

— Нтъ. Школу ставлю.

Генералъ засвисталъ.

— А еще умная дама!.. Удивила!.. Мало, по вашему, расплодилось полуграмотныхъ прохвостовъ. Еще подавай! У меня въ имніи такъ: какъ рабочій грамот обучился, я его не беру. Потому на страд ему грошъ цна, а претензій у него на цлый рубль. И вся смута кругомъ отъ него же.

— Не въ настоящей школ былъ.

— А вы Америку открыли? Такую школу придумали..

— Не я придумала… Техническія-то училища давно извстны.

— Для мужика?

— Именно. Я нарочно въ прошломъ году въ Швецію и въ Данію здила — смотрла.

— Заграничнымъ фруктомъ, значитъ, полакомить насъ, дураковъ, хотите?

— Да уже ежели вы сами себя такъ называете,— нужно же кому-нибудь.

Генералъ опшилъ, но сдаться сразу не могъ.

— Вотъ, я посмотрю еще, какъ начальство вамъ разршитъ милостивыхъ государей изъ мужиковъ приготовлять.

— Да ужъ разршило.

— Значитъ, и его обошли!.. Молодецъ вы, Анна Степановна… Не заведете-ли кстати художественныхъ, музыкальныхъ консерваторій?

— Нтъ, а вотъ садоводству, кирпичному длу да кое-какимъ ремесламъ у меня мальчики непремнно обучатся.

— И откуда у васъ филантропія?.. Вдь вы, какъ и нашъ братъ, мужику спуску не даете.

— Не даю! Какая же бы я да хозяйка была иначе?

— Вотъ что… Выходите-ка вы замужъ.

— За кого?

— А хоть за меня.

— На что вы годитесь? Разв только для того, чтобы васъ подъ опеку взять. Нтъ, мн и такъ хорошо. Вотъ если вы мн Стешкины луга продадите, тогда мы поговоримъ. А о глупостяхъ что-жъ…

— А вы почемъ за луга думаете?

— Теперь я съ вами торговаться не стану. У васъ еще хлбъ есть: получите за него деньги, спустите ихъ въ Москв, да налегк и прізжайте… Тогда вы моей цны не испугаетесь.

— Это, значитъ, вы меня грабить хотите?

— Хочу… Потому у васъ, все равно, прахомъ пойдетъ… Ни себ, ни собакамъ.

— Вотъ что, ангелъ мой… Разскажите, какъ вы нашего Гамбетту-Вербева обошли. Вдь онъ вамъ чересполосицу свою чуть не даромъ?…

Анна Степановна расхохоталась.

— Шампанское съ нимъ пили?

— Пила.

— И въ Москву здили?

— Можетъ быть… Кому до меня дло? Я вдь вдова. Такъ вдь то — Вербевъ, не вамъ чета! Молодецъ — молодцомъ. А я красивыхъ мужчинъ люблю. Онъ вотъ кочергу узломъ вяжетъ… За заднее колесо схватитъ — телгу остановитъ…

— Знаете за что я васъ, Анна Степановна, уважаю?

— Ну?..

— Да за то собственно, что вы не прикидываетесь… Вамъ все равно, что о васъ думаютъ.

Она засмялась опять. Мн смхъ ея очень понравился: откровенный, заразительный, слышался въ немъ здоровый человкъ

— Не стоитъ труда, ваше превосходительство. Вдь я ни отъ кого не завишу. Сама себ владыка: хочу — длаю, хочу — нтъ. Хорошее я понимаю по-своему и дурное тоже, а чтобы кому-нибудь отчеты давать, такъ я еще такого человка не нашла. Общество ваше — вдь оно только и страшно тому, кто его боится. Не оно мн нужно,— а я ему. Я безъ вашихъ невропатокъ обойдусь, не ползу къ нимъ. Ну, а ко мн въ мой приходъ — милости просимъ, только ужъ, чуръ,— по моему уставу.

— Я вамъ хотлъ по-отечески. Знаете,— доброе имя…

— Доброе имя, какъ вы его понимаете, не стоитъ притворства. Да притомъ, какой же вы отецъ?

— Я… по годамъ… Мы съ вашимъ батюшкой…

— Ко мн недавно Даша изъ вашего гарема сбжала. Теперь она у меня работаетъ. Поразсказала тоже… Однако, генералъ, позжайте къ Безмнову на закланіе. Еще черезъ полчаса жарко будетъ я сть хочу…

Высокій, худой старикъ вышелъ на крыльцо. Держался онъ нарочито прямо и глядлъ по форм за пятнадцать шаговъ впередъ. Пальто на красной подкладк, на плечахъ генеральскіе погоны поперекъ, на ше Владиміръ. На меня взглянулъ мелькомъ, какъ на пустое мсто, и крикнулъ въ пространство: ‘каналья!’ Изъ-подъ воротъ выскочилъ растрепанный кучеръ съ шапкой въ рукахъ, птушкомъ взлетлъ на козлы и подалъ тарантасъ.

— Пьянъ?..

— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство… Съ утра-то?

— Разв что съ утра… На вечеръ отложилъ, что-ли?

— Ежели здсь останетесь… У меня на огородахъ кума живетъ.

— Кума?..— разнжился генералъ.— Молодая?

— Какъ слдоваетъ… Баба круглая… Не уколупнешь.

— Мерзавецъ!

— Мы съ ней за вашу честь, вотъ какъ: дай Богъ вкъ здравствовать, потому какой баринъ съ понятіемъ, завсегда естество оправдать можетъ.

— Ну, гайда!

Тарантасъ тронулся съ мста и поднялъ облако пыли.

III.

У меня въ этомъ городк было дло именно къ купцу Безмнову. Онъ у родныхъ арендовалъ землю, и мн поручили продать ее или ему, или кому-нибудь изъ сосдей. Слушая бесду Анны Степановны съ генераломъ, я хотлъ посовтоваться съ нею,— не купитъ-ли она сама, но сначала все-таки слдовало потолковать съ здшнимъ Разуваевымъ.

Въ жару мн не хотлось идти. Надо мною не капало и торопиться было нечего. Нсколько свободныхъ лтнихъ мсяцевъ позволяли лниться во всю, а это такое блаженство посл сплошной, безотходной нервной работы,— точно въ рай попалъ! Я цлый день просидлъ у окна, любуясь солнцемъ, площадью, людьми, длавшими что-то кругомъ безхитростно и просто. Когда это надодало, я отходилъ къ постели, ложился и наслаждался въ полнjмъ смысл слова тишиной. Анна Степановна, должно быть, ушла. Герасимъ пересталъ бгать по корридору. Площадь затихла. Безмолвіе такое, что слышишь, какъ въ вискахъ бьются жилы, въ ушахъ неяснымъ роемъ подымаются загадочные звуки. Стараешься ни о чемъ не думать, чтобы не мшать счастью покоя, чистофизическому ощущенію довольства. Потомъ, невдомо какъ, кругомъ начинаютъ мелькать знакомыя, милыя лица, нжно улыбаются, ласково глядятъ на тебя. Изъ какихъ далекихъ могилъ встали они, полузабытыя, давнымъ-давно совершившія на земл свое незамтное послушаніе и стертыя неумолимою роковою неизбжностью смерти. Прислушиваешься къ нимъ, присматриваешься, опять переживаешь общія съ ними были — и завидуешь, съ болью завидуешь этимъ отработавшимъ свое мертвецамъ.

Къ вечеру нежданно-негаданно набжали тучки и вспрыснули жаждавшую землю. Скоро ихъ согнало прочь, и небо снова очистилось, но и этого было довольно, чтобы освжить воздухъ. Съ тополей смыло пыль, и они въ праздничномъ убор тянулись къ розоввшей лазури. Точно полымемъ загорлись подсолнечники, и весь въ червонномъ золот тонулъ за тонкими колокольнями закатъ.

— Какъ тутъ пройти къ Безмнову?— спросилъ я на улиц длиннаго и худого мщанина съ строгимъ лицомъ и вдумчивыми глазами.

— Вотъ по этой улиц пожалуйте.

— А потомъ?

— Увспросите… Всякій знаетъ. Одна у насъ цаца.

— Застану я его?

— Гд же ему быть?.. Паукъ завсегда при своемъ мст состоитъ. У самой паутинки мухъ стережетъ. Дло къ нему имете?

— Да…

— Такъ-съ…— онъ покачалъ головой.— Буравъ, а не человкъ… Дозволите, я васъ немножко провожу. Изъ губерніи вы?

— Нтъ… Изъ Петербурга.

— Вотъ онъ куда, Акулъ Матвевичъ, закидываетъ… До Питера добрался. Мы его помнимъ, какъ онъ у солдатки паршивымъ байструкомъ по слободк бгалъ… А таперича весь городъ для него одна волчья сыть…

— Что такое?— изумился я. Откуда это древнерусское выраженіе попало сюда? Не въ балладахъ же графа А. Толстого прочелъ его мой спутникъ!

— Волчья сыть, говорю. Московское слово… Я въ Москв въ учень жилъ… Это, видите ли, когда на лто господа надутъ въ деревню, съ ними до пропасти псовъ этихъ самыхъ. Ну, на легкомъ воздух собачки-то еще пуще и расплодятся. Къ зим — господа назадъ, а потомство отъ барскихъ трезорокъ на произволъ судьбы остается… Стаями вокругъ деревни бгаетъ до ноября. Въ ноябр новые господа жалуютъ — волки, и въ мсяцъ все очистятъ: ни одной собачки отъ городского приплода не уцлетъ. Оттого и имя ему: волчья сыть. Такъ вотъ-съ и нашъ городъ для Акула Матвевича та же самая волчья сыть. Ужъ онъ наполовину ободралъ насъ, коли Господь Богъ купца Безмнова не утихомиритъ кондрашкой, онъ и другую половину съ аппетитомъ слопаетъ. У него вс въ кулак: и чиновникъ, и свой братъ купецъ, и мщанинъ, и мужикъ. Банку у насъ завели для обчественной пользы — онъ и банку подъ собственную державу привлекъ. Одинъ и кредитуется. Заберетъ деньги оттуда за семь процентовъ годовыхъ, а самъ по пяти да по восьми въ мсяцъ раздаетъ.

— И ничего?

— Что ничего?..

— А начальство?

— Ему что же? Ему лишь бы бумага по форм была.

— А голова?

— Да и голова онъ же!.. Изволите видть, какіе вавилоны насыпалъ?.. Теперь пожалуйте направо — вонъ зеленый домъ съ синими окнами. Это и есть самое гнздо Безмновское. И младенцы его… Вы только насчетъ собачекъ поосторожне, потому Акула-то нашъ все опасается, ну, и псовъ такихъ завелъ, чтобы съ бацу народъ рвали.

Я пошелъ по указанному направленію.

Еще издали младенцы обратили на меня должное вниманіе. Одинъ даже камнемъ запустилъ, но тотчасъ же скушалъ затрещину отъ старшаго брата.

— Онъ, можетъ, къ пап съ деньгами… А ты камнемъ!— разслушалъ я, подходя.

— Вуколъ Матвевичъ дома?

— А вы съ деньгами ежели?

— Да… около того…

— Тогда пожалуйте… Ерема!— крикнулъ младенецъ во дворъ.— Попридержи собачку.

Громадный мужикъ облапилъ кудлатаго медвдя, неистово на меня рычавшаго. Кажется, пусти онъ его — отъ меня клочка бы не осталось.

— Полкашка… Цыцъ, андилъ! Молчи, шельма, а то я тебя опять полномъ оглажу.

Но ‘андилъ’, вроятно, сразу почувствовавшій ко мн непримиримую вражду, пускалъ каскадами слюну, хриплъ отъ бшенства, оскаливая такіе зубы, что у меня еще издали ноги заныли. Порываясь ко мн, онъ и мужика тащилъ за собою.

— Аглицкая собачка!— пояснилъ мн младенецъ…— У папы денегъ много — ему иначе нельзя…

— А вы-то сами учитесь гд-нибудь?

— Какъ же!.. Я только на лто здсь. Я въ классической гимназіи. Въ пятый классъ перешелъ.

— У васъ не учатъ, что нельзя позволять собакамъ рвать людей?

— Нтъ!— съ недоумніемъ уставился онъ на меня.— Мы до этого еще не дошли. Папаша хочетъ изъ меня не иначе, какъ прокурора сдлать. Знаете, съ золотымъ воротникомъ и чтобы всхъ засуживать…

Меня провели въ ‘кабинетъ’ къ Безмнову.

Впрочемъ, кабинетомъ этотъ уголокъ никакъ нельзя было назвать. Ничего не оказывалось такого, что бы напоминало книгу, письменныя занятія, привычку къ какой бы то ни было умственной работ. Несгораемый шкафъ, по стнамъ на гвоздикахъ все мшочки, какъ потомъ оказалось, съ пробами всевозможнаго зерна. На стол на лоскуткахъ газеты ‘Свтъ’ — щепочки муки, смена, образчики шерсти — мытой и немытой, пряжи, сморщенныя мочки льну, обрзки кожи. На окнахъ, въ пузырькахъ — деготь и скипидаръ съ замтками на бумажкахъ у горлышекъ. Я не зналъ даже, гд мн ссть, какъ вдругъ въ дверяхъ показался самъ хозяинъ.

— Юрка!— крикнулъ онъ назадъ — Господину стулъ!

Уже знакомый мн гимназистъ влетлъ съ внскимъ полукресломъ и такъ и воззрился мн на боковой карманъ.

Сли. Вуколъ Матвевичъ не сводилъ съ меня узкихъ и косо прорзанныхъ глазъ. Скуластый, съ вздернутымъ носомъ, широкій, съ такимъ толстымъ затылкомъ, которому, пожалуй, позавидовалъ бы и черкасскій быкъ, онъ сидлъ, упираясь ладонями въ колнки. Заблудящій прусакъ ползъ на столъ и побжалъ было къ образчику муки, но Безмновъ щелчкомъ водворилъ его въ уголъ и опять уставился на меня.

— Вы меня не знаете?— началъ я.

— Точно что… Случая не бывало…

Я назвался.

— Изъ Питера? Слыхали. Еройскія статьи про Скобелева который писалъ, не родственникъ вамъ будетъ?

— Я самый.

— Хорошо извстны-съ намъ!— и онъ протянуль мн лапу, широкую, какъ лопата, съ корявыми пальцами.— Эй, Юрка, прикажи едось самоварчикъ вздуть. Чай пить на балконъ выйдемъ… Мы и по ‘Нив’ васъ знаемъ. Который годъ, потому и дешево, и сердито, и бабамъ на утшеніе: какія новыя юбки по ихней слабости объявятся, сейчасъ ‘Нива’ и обнародываетъ съ выкройками. Страсть какъ она образовала женскій полъ!

Я началъ ему разсказывать, въ чемъ мое дло къ нему.

— Максановы — родня вамъ?

— Да…

— Никуда ихъ земля не годится.

— Однако, вы за нее три тысячи въ годъ платите.

— Ужъ такъ: ошибку далъ.

— Это вы-то?..

И я засмялся. Эта скуластая морда даже нарочно не могла бы ошибиться!

— Что хотите… И на старуху проруха бываетъ. Я вамъ правду скажу. Максановыхъ я зналъ, когда они здсь въ предводителяхъ служили. Первые господа были по округ — музыка, театры, катанія. Барышни по-французскому, на фортепьянахъ, вина иностранныя, одной зернистой икры я имъ въ годъ на триста рублей поставлялъ. Бакалея шла первый сортъ. Апельсины, напримръ, чтобы безъ корявости — нжнаго рисунку. Балыкъ со слезой, а семги такой въ нашемъ город и не найдешь нынче. На нее, бывало, еще смотришь, а она ужъ сама, какъ купеческая вдова, отъ сладости своей таетъ. Хорошо жили!.. Ну, а какъ по потомъ ихъ вдарило, — старика-то уже въ живыхъ не было — я изъ одной жалости выручилъ.

— Досадно!

— Что-же длать?

— Нтъ, я потому, что въ Петербург у насъ нашлись покупатели на землю. Но Максановы считаютъ, что вы раньше другихъ имете право заявить условія.

Вукола Матвевича точно на дыбы вздернули.

— Каки-таки покупатели?

— Ну, позвольте вамъ не называть… Коммерческая тайна.

Онъ такъ и пронизывалъ меня острымъ взглядомъ глазъ, прятавшихся въ щелки.

— Кому своихъ денегъ не жалко!

— Такихъ мало.

— Точно что. По ноншнимъ временамъ за копйку зубами хватаешься. Потому она, копйка-то, какъ тараканъ въ десять ногъ отъ тебя бгаетъ. А у кого дти, тмъ и вдвое надо подумать: своя плоть — жалко ее. Безъ капитала-то въ свтъ разв щенка выбросишь теперь… А мы съ вами вотъ что, по душамъ будемъ… Земля, прямо вамъ скажу, грошевая, измаялась она вся! Сколько съ нея съ родной сняли! Просто голина одна да плшь. Лужки таперича — болотиной просочились. А какія по плантамъ рощи — такъ разв что пучекъ розокъ мальцовъ постегать насбираешь съ нихъ. Не имніе, а дермо! но какъ вы добросовстный человкъ, такъ вамъ грха на себя брать никакъ не слдуетъ. Вы должны этого питерскаго покупателя образумить. За что же людей въ убытокъ вводить? Вдь это, господинъ, надо правду сказать, все равно, что фальшивую бумажку сбыть… Я васъ очень уважаю — и готовъ даже доказать. Прізжай сюда Максановы, ни за что для нихъ бы не сдлалъ, а для васъ, извольте, самъ куплю, только ужъ, если очень дешево. Потому я ее, эту землю, лтъ десять питать долженъ…

— Позвольте, да вдь за послдніе четыре года на ней какіе урожаи были!

— Урожаи? Плакалъ я горькими слезами, вотъ они максановскіе урожаи!

— Папаша!— влетлъ Юрка.— Самоваръ на балкон.

— Ну, вотъ попьемъ чайку и потолкуемъ. А только убдительно васъ прошу, не грабьте вы меня. Мы здсь — люди простые, а вы господа столичные. Мы еще умомъ раскидываемъ, а вы насъ ужъ округъ пальца сколько разовъ обвертли… Я даже для васъ готовъ — особо. Потому вдь и вы не даромъ трудитесь.

Мы только-что услись на балкон, какъ Вуколъ Матвевичъ вдругъ просіялъ.

— Анна Степановна… Вотъ кстати… Чайку на легкомъ воздух?

— Хорошо-хорошо.

— Умственная дама!— конфиденціально наклонился ко мн Вуколъ Матвевичъ и тутъ же пощупалъ трико моего сюртука.— Семь рублей аршинъ?

— Не знаю, право.

— Готовое, оптомъ покупаете?

— Нтъ, заказываю…

— Семь рублей. За аглицкое сходитъ, а только оно изъ Лодзи, ишь шерсть какъ кручена.

Но въ это время на балконъ всходила моя сосдка.

IV.

Вуколъ Матвевичъ даже представить меня не умлъ, только какъ-то странно ткнули, въ мою сторону рукою и проговорилъ:

— Они самые!

Я назвался. Анна Степановна засмялась.

— Мы вдь рядомъ. Воображаю, какъ я надола вамъ. Говорить тихо не умю, а между нами почти-что ничего. Перегородка… Я васъ знаю.

— И я васъ тоже.

— Почему?

— А Герасимъ мн разсказывалъ.

— Я его аттестацію слышала, — улыбнулась она.— Онъ меня, кажется, въ министры или архіереи рекомендовалъ.

— Кто у насъ Анну Степановну не почитаетъ! Единственная на всю губернію дама… Даже и не дама, а какъ въ Москв оберъ-полиціймейстеръ,— замтилъ хозяинъ.

— Это я-то?

— Кому-жъ и быть?

— Что вы сегодня, Вуколъ Матвевичъ, съ генерала-то шкурку сняли?

Безмновъ откровенно расхохотался.

— Точно что. Налетлъ это онъ на меня и самъ говоритъ: впередъ знаю, ограбишь ты меня, борода. А какая-жъ я борода, если я но-ноншнему брюсь!

— По двадцати пяти поди купили у него?

— Нтъ. Вижу я, горитъ у него… Подъ ложечкой сосетъ… А у меня, сами знаете, Анна Степановна, какія же деньги! Только дай Богъ обернуться!

— Что говорить: бдный человкъ!

— Это какъ понимать!.. Слушаю я его превосходительство. И вдь какъ — онъ сидитъ, а я передъ нимъ, что свчка передъ образомъ, стою… Ну, слушаю, а самому такъ моихъ денегъ жалко — не приведи Господи! Хоть бы на хозяйское дло пошли, а то вдь пустой человкъ онъ — вс на треньбреня спуститъ, лишь бы повеличаться. Сейчасъ онъ это въ Москву, хвостъ распуститъ, пріятелей соберетъ. Мы — люди простые, у насъ каждая копйка потомъ пахнетъ, а тутъ сразу — эдакую уйму отвали ему! ‘Да вдь не даромъ!..’ — кричитъ.— Знаю, что не даромъ — даромъ-то я, повшусь, не дамъ. Даромъ вонъ Полкашка лаетъ, такъ потому, что глупый песъ. Ну, ужъ онъ и улещалъ меня. Сначала ‘борода’, а потомъ съ бороды да на ‘почтеннйшій господинъ Безмновъ’ съхалъ и у меня-жъ да меня садиться приглашаетъ. А я ему — ‘нтъ, ужъ вы къ Мошк лучше. Онъ добре моего покупаетъ’. А я знаю, что у Мошки на него векселя есть… ‘Мн-де не съ руки. Ну его, и хлбъ вашъ! Много скупилъ — неравно и подавишься’. Что-жъ бы вы думали — по двугривенному отдалъ и даже считать не сталъ, сейчасъ ихъ цопъ въ карманъ, а по глазамъ-то я вижу, у него на нихъ все распредленіе готово. Одну тысячу, прость, другую въ хорошей компаніи пропить, третью въ помойную яму московскимъ двицамъ шваркнуть, безъ устатку, а четвертую кому попало за почтеніе раскидать!… Вышелъ отъ меня, въ тарантасъ садится — у него фуражка ужъ на правое ухо съхала и усъ завился. Въ свою воду попалъ — начнетъ нырять теперь… Я его для почету къ намъ въ банковское правленіе привлекъ. Пущай сидитъ — кресловъ этихъ у насъ много… И на него хватитъ, а все-таки генералъ, для показу-то отлично.

— Вдь вотъ вы говорите, Вуколъ Матвевичъ, что. даромъ никому денегъ не дадите.

— Не дамъ… Родной матери коли бы съ того свта объявилась.

Анна Степановна пересла къ нему поближе.

— А мн?

— Чего такого?

— Денегъ ежели…

— Подъ документъ?..

— Нтъ… На доброе дло.

— Это для медали — такъ вдь у меня и серебряная, и золотая есть… на анненской лент… Кавалеріями я вотъ какъ превозвышенъ… Сытъ!

Анна Степановна не сводила съ него глазъ и Вуколъ Матвевичъ мякъ подъ ними. Даже платокъ вынулъ и потъ со лба вытеръ… Наконецъ, прошибло.

— Медали глупость одна. Захотите — такъ и Станислава получите.

— Я-то?

— А что же вы думаете, трудно?

Анна Степановна улыбнулась въ мою сторону и опять стала оболокать Безмнова.

— Вы то подумайте: живете вы, слава Богу, всего вдоволь и во всемъ у васъ удача. Капиталъ у васъ.

— Ну, это что — темна вода во облацхъ…

— Хороша темна вода — по моему тысячъ за восемьсотъ!..

Вуколъ Матвевичъ даже привсталъ.

— Почему вы это знаете?

— Даже еще тысячъ семьдесятъ пять надбавьте — въ самую точку выйдетъ, да земля, да дома.

— Анна Степановна… Кто это вамъ нашепталъ?

— Никто, сама смекнула. Затмъ человку умъ данъ.

— Ну, иной-то умъ отъ колдовства не отличишь. Шли бы за меня замужъ. Мы бы съ вами вдвоемъ всю губернію вотъ какъ зажали.

И онъ вытянулъ впередъ громадные кулачищи.

— Никому бы не пикнуть! Разв только что скрось пальцы сокъ пошелъ.

— Какая я мужняя жена! Я сама въ мужья гожусь.

— Врно… Золотая головка. За такую головку сейчасъ бы я…

И онъ вдругъ всталъ, схватилъ ее за виски и поцловалъ въ лобъ.

— То-есть, если я кого уважаю у насъ, такъ только Анну Степановну. Да будь у меня такая супруга — умирать не надо…

— Ну, такъ что же… денегъ дадите?

— Это другое дло, деньги… На что?

— Нтъ, вы мн такъ дайте, не спрашивая… Пяти тысячъ мн не хватаетъ — такое задумала. Впрочемъ, пожалуй, вамъ скажу. Особую школу открываю.

— Нну?.. Я думалъ умственное что.

— Вы погодите… Учить-то въ ней настоящему будутъ… Глины у насъ много, а избы деревянныя.

— Прямо подъ краснаго птуха — врно.

— Ну, кирпичъ длать, сады разводить. На одномъ хлб, сами знаете, нынче…

— Что ужъ!

— Ремесло всякое. Пряжу, по хозяйству. По полю, по лугу…

— Это мужику вотъ какъ хорошо будетъ.

— А вамъ-то еще лучше. Потому вдь мужикъ на васъ работаетъ.

— Ну, это какъ. Ежели онъ таперича на ноги встанетъ, да силу свою почувствуетъ, его тоже не взнуздаешь…

— Вы подумайте — живете вы, живете… Потомъ смерть придетъ.

— Попы помолятся.

— А памяти отъ васъ никакой… Вылъ-ли Безмновъ, нтъ-ли, все равно. А кто и не забудетъ, такъ ужъ лучше бы не поминалъ: жилъ, скажетъ, какъ Иродъ, и никому отъ него пользы.

— На чужой ротъ… сами знаете.

— Набилъ себ зобокъ, и точно паромъ прошло все, ничего не оставилъ. А тутъ будетъ вдругъ: техническая купца 1-й гильдіи Вукола Безмнова школа…

— Это все за пять тысячъ?

— Остальное мое… Да я за именемъ не гонюсь. Распишутъ везд. Денегъ надо много — у васъ есть. Я ужъ не стану вамъ толковать объ уваженіи. Вамъ — богачу — на уваженіе наплевать. А вы для души. Вдь этакъ наедин задумываетесь поди: ‘Живу я живу — да вдь и свинья живетъ тоже. А для совсти, что я сдлалъ? Чмъ на старости утшаться стану?’

— У меня дти.

— И дтямъ лестно. Будутъ говорить: какой у насъ папаша былъ. Не даромъ на свт прожилъ. Памятникъ по себ оставилъ.. Хорошіе хозяева по деревнямъ пойдутъ. Спросятъ ихъ: вы этому гд научились? Въ Безмновской технической школ. Дай Богъ ему здоровья — людьми стали! Просторъ увидли! Вы вдь мужика знаете — свту, ему, охъ какъ нужно, и разв онъ этого не понимаетъ? Отлично понимаетъ. Только взяться ему не съ чмъ. Не все же съ него — нужно и ему что-нибудь дать… Какъ вы думаете?

— Большія деньги — пять тысячъ.

— За малыми я бы къ вамъ не пошла. Не стала бы плакаться.

Вуколъ Матвевичъ покосился на меня.

— Вотъ какія у насъ дамы есть, а? Видали вы такихъ въ Питер?

— Нтъ!

— И не увидите. Потому она всякаго улестить можетъ. Гд это я читалъ? Птица Сиренъ такая была, но только куда же ей до Анны Степановны! Всякому Сирену она пятьдесятъ очковъ впередъ дастъ и шары въ лузу положитъ. Теперь вы на счетъ этого ‘Станислава’ только брехали или въ самомъ дл?

— Вы меня первый день знаете? Разв я даромъ когда-нибудь говорю? Тамъ будетъ видно, какъ у насъ дло пойдетъ.

— Такъ, значитъ, по красному золотомъ: Безмновское техническое училище? И чтобы съ орломъ. А?

— Какъ мн понять: могу я на васъ разсчитывать?

— Нельзя-ли только сбавочку? Пять тысячъ! Какія деньги.

— Полно вамъ…

— Оно и то правда… Хлопочемъ, хлопочемъ — а для души ничего. Въ самомъ дл, помремъ — и помянуть нечмъ. Одно скажу — самъ губернаторъ проси: пять сотельныхъ далъ бы ему — подавись… Ну, а теб иное дло. Ужъ очень ты, Анна Степановна, до сердца доходчива. Опять же свой братъ. Знаю, что ты и сама копйки даромъ не бросишь. Бери — твое счастье! Умру — запиши въ поминанье! Не все-де купецъ Безмновъ народъ подомъ лъ. Прости ему, Господи. Хочешь сейчасъ?

— Куй желзо, пока горячо. Давайте, а то одумаетесь.

Вуколъ Матвевичъ даже крякнулъ отъ удовольствія.

— Какъ она нашего брата понимаетъ! Дйствительно — пришла бы завтра, пожалуй бы и не далъ. Какой ногой съ кровати встанешь…

Онъ ушелъ къ себ и черезъ нсколько минутъ вынесъ деньги въ газетной бумаг.

Анна Степановна развернула, спокойно сосчитала ихъ. Одну бумажку даже на свтъ посмотрла.

— Двухъ сотенныхъ не хватаетъ.

Безмновъ разсмялся.

— Я теб какъ бы экзаментъ!.. Ишь ты какая, и дареному коню въ зубы смотришь. Вотъ она недостача-то — получай.— И онъ разжалъ кулакъ съ двумя сторублевыми бумажками. Даже паръ отъ нихъ пошелъ.— Правильная ты дама! Это я завсегда одобряю.

И онъ хлопнулъ ее всей пятерней по плечу.

— Цны теб нтъ!.. И плечо-то… Благослови, Господи!..

— Что я у васъ Семена Вуколыча не вижу?

— Сеньку?.. Свалился онъ у меня. Сегодня докторъ былъ.

— Что съ нимъ?

— Отъ усердія! Сынъ у меня…— обернулся онъ ко мн.— Дня три его трепало, на Повилихинскія Мокрины онъ здилъ — недли дв въ болотахъ провелъ. Сама знаешь, не жалетъ онъ себя на работ. Огонь! Ну, лежитъ онъ вчера въ постели — чуть свтъ слышитъ — возы. А это въ лавку Голохвастовскіе мужики понахали. Свадьба у нихъ — такъ за покупками. Терплъ, терплъ Сенька, да какъ сорвется въ чемъ былъ,— въ одной рубах въ лавку… Чего ты?— спрашиваю. Мочи моей нтъ. Продешевитъ ситцы мошенникъ Мурашка (приказчикъ у меня). Да часа два съ мужиками-то зубъ за зубъ цапался. Теперь лежитъ, плачетъ, говоритъ: мн горько, папаша, подумать, что Мурашка-то теперь одинъ въ лавк орудуетъ. То зря уступитъ, то лишку отмритъ. И всего убытку на полтину, а у него душа кровью сочится. Этотъ у меня надежный! Не расточитъ… И Юрка тоже — посылалъ я ему денегъ на книги да на бумагу въ гимназію, а онъ ихъ назадъ привезъ. Спрашиваю: какъ же ты безъ книгъ?.. А я, тятенька, у товарищей въ орлянку выигралъ!.. Дти у меня, надо правду говорить, благословеніе Божіе… Младшій только плохъ, но еще будетъ время, выправится.

— Какъ это вы съ ними умете?— спросилъ я Анну Степановну, когда хозяинъ за чмъ-то ушелъ къ себ въ кабинетъ съ балкона.

— Дло немудреное. Со всякимъ человкомъ можно — надобна только сноровка, съ какой стороны къ нему подойти. Опять же онъ вритъ, что мн деньги нужны не на пустяки.

— Точно что,— вмшался хозяинъ, входя…— Глупое дло — не хитрое, а ты съ умомъ попробуй. Вотъ ты меня ограбила, а я тебя люблю. И впередъ, если что нужно, милости просимъ.

Когда мы вышли, городъ уже засыпалъ. Было темно, бездна звздъ трепетала надъ нами. Луна должна была показаться часовъ въ десять. Далеко, далеко въ степи горлъ огонекъ.

— Только и дышишь у васъ по вечерамъ..

— Да… вотъ погодите, въ конц іюля еще хуже будетъ. А вы надолго къ намъ?

— Нтъ.

— Жаль… Есть что посмотрть… Не въ город, разумется. Въ Россіи самое неинтересное — города. Вс на одно лицо… Знаете, какъ стертые гривенники. А въ узд по деревнямъ…

— Да вдь куда же похать?..

— А куда глаза глядятъ. Нтъ хуже, какъ по программ: ничего толкомъ не увидите. Васъ всюду примутъ съ удовольствіемъ… Мы вдь здсь свту не боимся. Даже больше вамъ скажу, коли писать станете, обрадуете. Богъ знаетъ, что о насъ толкуютъ въ Петербург или Москв. Читаешь газеты и журналы и поневол вспоминаешь:

Съ кого они портреты пишутъ,

Гд разговоры эти слышутъ?

— А если я васъ поймаю на слов, да къ первой къ вамъ?

— Что же — обрадуете. Только предупредите, чтобы уголокъ приготовить. Вамъ спать не хочется?

— Нтъ.

— Пойдемъ въ садъ. Жалко въ душную комнату забираться.

— Разв здсь есть садъ?

— А то какъ? Вы что про насъ думаете?

— Городской?

— Какъ вамъ сказать? Были здсь богатые помщики Малишевскіе. Теперь они заграницей живутъ. Домъ ихъ отданъ подъ думу и земскую управу. Ну, кое-какъ и садъ поддерживается. Одинъ изъ земцевъ у насъ — страстный садоводъ. Онъ-то и хлопочетъ надъ этимъ. Вы не шутите — на версту аллеи раскинулись.

— Да отчего же ихъ не видно издали?

— Въ балку хоронятся. Все вглубь идетъ. Отъ солнца подальше и къ вод поближе…

V.

Дивно хороша была эта ночь, и будто заколдованный въ ея голубомъ царств спалъ старый, прохладный садъ. Спалъ, грезя призраками. Мы ихъ видли — его поэтическіе сны, они скользили по сумеречнымъ аллеямъ, подымались изъ-подъ куртинъ, надъ которыми стоялъ густой ароматъ. Балка расширялась, но склоны ея оставались такими же крутыми. Сверху дорожка шла ступенями. Въ потемкахъ я различалъ, что он перевиты и заглушены всякою порослью, надо было идти осторожне. Звздная бездна вверху, бездонная темень внизу. Между ними зигзагъ на отвс прилпившейся аллеи съ громадными дубами и липами, узловатые корни которыхъ, подымаясь, точно грозили кому-то въ зловщемъ мрак…

— Что, трудно идти?— смялась Анна Степановна.— Дайте-ка вашу руку.

— Это что же?.. Я за даму?

— Нтъ, а потому, что я всякое мстечко здсь знаю… Люблю этотъ уголокъ. Когда-нибудь куплю его… Только бы мн дознаться, гд эти Малишевскіе.

Въ глубин между старыми деревьями кто-то блый и тонкій. Всматриваюсь — невдомо какъ взобравшаяся сюда береза. Рядомъ съ нами, булькая и всхлипывая, торопится ручей. Выбился изъ-подъ земли и спшитъ перегнать насъ… Его не видно — и невольно ступаешь осторожне, какъ бы не попасть въ воду. Отбжалъ въ сторону, жалуется на какую-то обиду изогнувшимся корнямъ, и опять, вернувшись, шипитъ и злится на камень, что перегородилъ ему путь.

— Ну, вотъ и пришли…

Задумчивы и благоговйны густыя вершины… Застыли въ легкой ночной дрем осыпанные цвтами кусты, и каждый изъ этихъ цвтовъ раскрылся и жадно дышитъ прохладой. Какое нжное благоуханіе! Разлилось въ сонномъ воздух и лежитъ недвижно. Едва различаешь дорожку, что вьется вдоль. Чу!.. шелохнулась птица въ втвяхъ. Слабый пискъ, и опять святая тишина. Не хрусти старыя втки подъ ногами, заворожило бы душу это молитвенное безмолвіе… И какъ къ лицу старому, запущенному саду этотъ мракъ!.. Только вдали что-то свтится тускло, тая въ туман.. Мы подходимъ — тутъ ужъ рка близко. Мгла поднялась, окутала большую куртину привольно разросшихся жасминовъ и рядомъ съ ея блыми цвтами нервно вспыхиваютъ и раздраженно горятъ свтляки…

— Соловьи не поютъ, жалко…— послышалось рядомъ.

— А здсь они должны быть очень хороши, Анна Степановна?

— Да… Тихо безъ нихъ.

Ночь, дйствительно, точно притаилась и подстерегала. Только, когда мы вышли къ рк, вдали за обрубомъ того берега раскинулось красное зарево. Я бы подумалъ — пожарь, если бы оно не было такъ неподвижно. На немъ, все черное, рзко выдлялось большое и кудрявое дерево. Я даже различилъ корявый сукъ, изогнувшійся винтомъ вверхъ, и черную птицу на немъ. Когда багровый отсвтъ поблднлъ, засеребрился, я понялъ, что мсяцъ поднимался надъ степью… Въ сказочномъ уголк даже рка бжала безшумно. Мы видли ея движеніе, но не слышали его-по желтому песку ровнаго дна въ нжной и безсильной трав береговъ. Около была деревянная скамья. Анна Степановна сла.

— Изъ-за чего человкъ волнуется, подумаешь!

Я обернулся къ ней. Сообразивъ, что я не понялъ, она пояснила:

— Вдь вотъ природа, какъ она прекрасна… Живи ею!

Я засмялся.

— Не вамъ бы говорить! Насколько я усплъ въ васъ всмотрться, вы всю жизнь ключемъ кипите?

— Да, что-жъ изъ этого?.. А все-таки завидую — и этой тихой рк, и старымъ деревьямъ. Вдумаешься, сколько тутъ счастья разлито и какого еще! Это вдь только мы въ высокомріи своемъ обезсмыслили природу, весь ея умъ себ присвоили. А почему бы деревьямъ не думать и не чувствовать, рк не мечтать, цвтамъ не молиться?..

Я всмотрлся въ лицо сосдки и не узналъ его. Портившее его выраженіе мужской энергіи исчезло. Большіе глаза ушли вглубь, вс черты преобразились, на нихъ легли мягкія, нжныя тни, даже въ голосъ, громкій и непріятный, прокралась едва замтная ласка.

— Странный вы человкъ!..

— Почему?

— Такъ, васъ не поймешь, Анна Степановна. То вы кажетесь усовершенствованною Коробочкой, то акклиматизировавшимся у насъ Лассалемъ въ юбк, а тутъ вдругъ чуть не стихами заговорили… Не разберу ничего.

— Знаете, почему? У васъ, у писателей, родъ человческій весь по стойламъ распредленъ, ну, если хотите, по типамъ. Удивительные вы классификаторы, и пока не найдете для каждаго новаго икса соотвтствующаго стойла, до тхъ поръ успокоиться не можете. А я вотъ — особенная, ни подъ одну вашу, графу не подхожу…

— Значитъ, для васъ надо заводить новую.

— Попробуйте.

— Раскусить васъ только очень трудно — что вы такое?

— Жестка, что-ли, боитесь зубы сломать? А хочется вамъ на меня ярлычекъ наклеить?..

Я засмялся.

— Вы въ самомъ дл интересная. Выпуклая.

— Какая?

— Выпуклая!— повторилъ я.

— Ну, на этотъ разъ я сама васъ не понимаю.

— Видите-ли, въ чемъ дло? Насъ, привыкшихъ всматриваться въ людей, за послднее время поражаетъ одна особенность. Все плоскіе попадаются. Стоитъ en face — человкъ, какъ человкъ. Поверните его бокомъ, линіи отъ картона и ничего больше. Точно не живые… Изъ области второго измренія, что-ли? А вы выпуклая. Васъ съ разныхъ сторонъ хочется разсмотрть, потому что вы отовсюду видны. Вы сами по себ и вотъ еще…— по крайней мр мн это такъ кажется — ничего и никого вы не боитесь…

— А чего же мн бояться, чмъ такимъ жизнь удивить меня можетъ?..— Она задумалась. Я молчалъ тоже.— Посмотрите теперь, какъ это красиво.

Луна поднялась надъ обрубомъ прохладной балки, чуть тронула рку серебряной кистью и разбросала по ней свтлые, колышущіеся блики, той же кистью брызнула искры по кустамъ и деревьямъ, и плотные, блестящіе листы ихъ загорлись блыми огоньками… По цвтамъ пролилась — и они выступили изъ однообразнаго потемочнаго фона, и я разомъ понялъ, откуда такъ пахло розами: он были рядомъ. Точно лун не довольно было этой работы, она занялась аллеей и по ея песчаной дорог нарисовала причудливые узоры перепутавшихся втокъ, листьевъ — точно тусклое золото ея все покрыло неподражаемою чернью… Темная бездна небесъ просвтлла. Зажмурились и заснули еще нсколько минутъ назадъ такія яркія звздочки, и только безсонными семью очами глядла Большая Медвдица… По рк заиграли блые хлопья, будто окутавшись паромъ, эльфы припали къ вод и полощутся въ ней… Блые хлопья сказались, тянулись вверхъ, складывались въ сквозные причудливые призраки, срывались прочь и уходили за деревья начинать тамъ на лунныхъ полянкахъ свою волшебную пляску. Зазвенло въ вершин каштана — сухо и рзко. Отозвалось въ старой лип, гд-то крикнула лягушка, и вдругъ — точно два звука флейты — стали заигрывать одна съ другой, сплетаться и опять расплетаться, нжные, нжные…

— Что это за птицы? Вы не знаете.

— Нтъ… Изрдка только поютъ… У меня въ имніи ихъ больше.

— А у васъ есть садъ, Анна Степановна?

— Какой еще!.. Если задете ко мн, я имъ похвастаюсь.

— Вы очень богаты?

— Я? Какъ вамъ сказать… Очень?.. Нтъ. Но кое что могу длать — и длаю.

— По наслдству вамъ досталось?

— Что это вы ‘съемочку’ начинаете? Беллетристическій допросъ по всей форм?

— Нтъ, такъ.

— Я двнадцать лтъ назадъ пріхала сюда — и было у меня всего два ситцевыхъ и одно барежевое платье для парада, ‘пальто-дипломатъ’ со шнурками, пять рублей денегъ и сочиненія Добролюбова. Вотъ и весь мой багажъ, если не считать блья въ обрзъ да стоптанныхъ башмаковъ на ногахъ… Я вдь, знаете, чмъ явилась въ эту богоспасаемую глушь? Фельдшерицей! Чего вы это отодвинулись?..

— Всего, всего ожидалъ, только не этого. Какая вы фельдшерица!

— Настоящая была. Да еще фельдшерица-идеалистка. Это совсмъ особый типъ, цлый міръ спасти изъ лазарета думала. Священнодйствовала. Перевязки длала молитвенно. Старый докторъ тутъ былъ,— смялся надо мною. Вы, говоритъ, гуммозный пластырь накладываете, точно отъ этого сейчасъ невроятное чудо произойти должно. Я увренъ, что Моисей не такъ жезлы въ змй обращалъ! Въ земской управ одинъ дуракъ окрестилъ меня Жанной д’Аркъ клистирно-карболовой арміи, и такъ это понравилось, что потомъ отбиться я отъ прозвища не могла. Дтское было все, а хорошее какое! Во всякую правду врилось, въ каждомъ мерзавц непремнно человка отыскивала и, представьте, вдь рдко ошибаться приходилось. Вдь, если душа у насъ мусорный колодезь, такъ внизу, на самомъ дн ея что-нибудь все-таки хоронится получше мусора. Изъ больницы я не выходила. Простое дло — ну, напримръ, касторки, что-ли, дать — мн подвигомъ казалось. И самой смшно теперь, какъ я эти подвиги благоговйно совершала. Былъ тутъ одинъ докторъ у насъ,— потомъ онъ ухалъ въ Петербургъ,— смотрлъ, смотрлъ на меня. Чего вы? спрашиваю. Да вы, Анна Степановна, точно сосудъ съ драгоцнною жидкостью, такъ и ходите, будто расплескать ее боитесь. И была это неправда, потому что я въ этой же больниц, ухаживая за крестьянами, три тифа выдержала и все-таки отпускомъ не воспользовалась. Всю себя расплескать готова была.

— И вамъ не тяжело было, хотя бы на первыхъ порахъ?

— Я этого не замчала. Должно быть, трудно — иначе бы не сваливалась… Мы вдь на школьной скамь хотимъ отдать себя ‘безъ устатку’ длу. Найдемъ его — и вс въ восторженномъ угар. Я о сестрахъ милосердія на войн читала, вдь это то же самое.

— Тамъ грандіозная декорація была.

— Она вамъ нужна — мужчинамъ.

— Вона!

— Въ самомъ дл, если вы вглядитесь, вы увидите, что на насъ, на женщинъ, обстановка вовсе не дйствуетъ. Мы легко уходимъ въ подвалы, въ духоту рабочихъ артелей, сживаемся съ партіями переселенцевъ. Мы — какъ бы это выразиться?— ну, если хотите,— духовне васъ. Мы скоре увлекаемся содержаніемъ, чмъ формою.

— Въ первый разъ слышу.

— А васъ не поражало, что мужчина ищетъ въ женщин красоту, а насъ одной вншностью не обойдешь. Оттого мы такъ часто къ уродамъ привязываемся. Хотя бы къ горбунамъ: они вдь почти всегда умны.

— Просто двушки уходили на такія дла, какъ ваше, уже привыкнувъ къ лишеніямъ.

— На мн первой это не оправдывается. Васъ, очевидно, спутало званіе фельдшерицы. А вы знаете на курсы откуда я пришла?.. Моя двичья фамилія — ***.

И она мн назвала одно изъ довольно громкихъ именъ.

— Позвольте, да въ Петербург *** — родня вамъ?

— Братья! Выросла я вмст съ ними, и цны ничему не знала… Судила о нищет по добродтельнымъ англійскимъ книжкамъ или по ‘Розовой библіотек’, гд бдняки отлично вымыты и философствуютъ, какъ дай Богъ любому пастору… А сколько мн одолть пришлось! Вдь изъ-за этихъ самыхъ фельдшерскихъ курсовъ мои разорвали со мною. Сестры и братья зачислили меня въ разрядъ dclasse. Мать плакала передъ дядей: представь, наша Аня стала ‘падшей’ женщиной. Справлялись, нельзя-ли меня силою въ монастырь упечь! И когда ничего не помогло, отняли у меня все. Я давать уроки бгала изъ Ковенскаго переулка въ Коломну. Я втроемъ съ подругами жила въ крохотной комнатк, гд между кроватями бокомъ пробирались, а обдали мы на Васильевскомъ остров по пятнадцати копекъ въ дешевой столовой. Такъ что, когда я попала на восемнадцать рублей земскихъ денегъ въ мсяцъ, такъ мн этотъ самый городокъ раемъ показался… Какое было радужное время!..

— Вчные миражи молодости!

— Миражи-ли? Вдь отъ миражей никому и никакой пользы. А мы настоящее дло длали… И какъ полна была жизнь! Сколько чистоты и наивности!.. Я помню, началась у насъ эпидемія. Меня отправляли въ уздъ. Старикъ-докторъ, напутствуя меня, пожелалъ: дай Богъ, чтобы у васъ поменьше дла было! А я ему, не сообразивъ, съ жаромъ: нтъ, зачмъ поменьше? Побольше надо, побольше! Потомъ самой стыдно сдлалось. Душа ни въ чемъ мры не знала. А какъ попала я въ тифозное гнздо, тутъ-то дйствительность и давай меня околачивать обо вс углы. Я въ первый разъ съ настоящей бдностью столкнулась, съ мужицкой, ничмъ неприкрытой… И какъ подумала о Петербург, такъ самой страшно. Десятскій привелъ меня на постой въ избу. Холодно. Въ печи ни уголька, сть нечего. Баба ходитъ помутившаяся, дти уже не ревутъ, а молча на глазахъ гаснутъ. Мужикъ уронилъ голову на руки, да такъ и замеръ. А хозяйка одно твердитъ: топоромъ дтей зашибу и сама въ прорубь!.. Вотъ тутъ-то я поняла, что нтъ малыхъ денегъ и малаго дла. Мои восемнадцать рублей истинное чудо совершили… И принялась-же я за дло! Тутъ встртила, подъ стать себ, только-что выпущеннаго изъ медико-хирургической академіи врата-идеалиста Козельскаго.

— Вдь это и ваша фамилія.

— Да… Посл эпидеміи я за него замужъ вышла. Вы вотъ говорите — вчные миражи, а мы съ нимъ только этими миражами и жили. Другъ передъ другомъ до смерти работали. Ни днемъ, ни ночью покоя. Что насъ поддерживало? Врно, нервное возбужденіе: оно вдь всякую бду осиливаетъ. Васъ не поражало, почему это хотя бы во Франціи — гд смертная казнь — приговоренные не болютъ. Вдь, кажется, ужъ умереть отъ болзни для нихъ счастье, и чего для этого они ни готовы сдлать, а между тмъ пользуются великолпнымъ здоровьемъ… Все поднято внутри. Этакого высокаго діапазона никакая бда не осилить.

— Вы долго были замужемъ?

— Пять лтъ.

— Сплошного счастья?..

— Да, мы крпко любили другъ друга. Но со стороны на насъ надвинулись такія тучи. Я вамъ сказала, что онъ былъ идеалистъ. Въ нашемъ больничномъ мір и теперь не оберешься злоупотребленій, а тогда! Старые-то доктора не вымерли, а у новыхъ еще силы въ рукахъ не было. Ну, онъ молчать не умлъ. Всякое лыко въ строку ставилъ и безъ зминой мудрости, а какъ Донъ-Кихоть на Россинант, прямо на мельничныя крылья. И я въ этомъ отношеніи отличною была ему сотрудницей. Теперь я всякую пакость, хотя бы здсь вотъ, одолть съумю. Надо сначала обойти ее кругомъ, высмотрть, да въ живое мсто и ударить, а то подрыться подъ нее — и лети она со всхъ четырехъ копытъ. А тогда мы лбами въ стну, а стны были крпкія. Ну, и убрали насъ. И вотъ что больно, все, что еще недавно натравливало его, моего мужа, теперь первое отвернулось… ‘Съ вами свяжешься-де, въ исторію попадешь’. И до мелочей даже… Хотя бы тотъ же Безмновъ, первый отъ насъ отступился — пустые люди оказались мы. И все было разомъ забыто. И какъ мы работали, и какъ себя сами въ жертву приносили и болли на опасномъ дл. Кланяться перестали намъ. На улицу выбросили…

— Волчья сыть!

— Что такое?

— Такъ мщанина я встртилъ одного. Онъ меня съ ‘волчьей сытью’ познакомилъ.

И я ей объяснилъ это слово.

— Да, именно ‘волчья сыть’… Какъ это мтко! Даже бднота у насъ лечиться перестала. Натерплись мы горя. У мужа была крошечная землица въ узд, мы туда ухали. Теперь вонъ толстовцы простой личный трудъ проповдуютъ, а мы его по необходимости узнали. Пришлось самой и полы мыть, и блье стирать,— а тутъ еще господа урядники. Прослыли мы безпокойными людьми, и стали они надзирать. По какому случаю, дозвольте спросить, вы, образованныя дамы, и вдругъ блье въ проруби полощите? Какъ это понимать?.. Зато мужики насъ утшили. Сначала присматривались — не долго — а, потомъ и полюбили, и они уже не затруднялись, ‘какъ это понимать’. Прямо шли на помощь. Пропали бы мы безъ нихъ. Просилась я въ школьныя учительницы,— почему-то неблагонадежной оказалась, Мужъ на мста являлся — у прежняго начальства справлялись, и всюду былъ отказъ. Вы не можете себ представить, сколько мстительности у людей. Вдь раздавили человка, кажется,— нтъ, мало, только-что онъ голову приподнимаетъ, его опять пяткой. Не дыши-де! А въ чемъ такомъ мы провинились? Никакой ‘политики’ за нами не значилось. Говорятъ, мы, русскіе, отходчивы. Не знаю, я что-то этой отходчивости не замчала… Лучше и не вспоминать, что было за это время. Съ меня мой идеализмъ и дтскую, чистую вру — какъ рукой сняло. Я первая поняла, что борьба за существованіе не вымыселъ, а суровый и подлый законъ. Надо было отвоевать себ мсто, ожесточиться самой, ‘ошкурть’, какъ говоритъ господинъ Безмновъ. И чмъ больше хочешь добра людямъ сдлать, тмъ скорй научись не только самой отбиваться, но и удары наносить. Мой мужъ этого не выдержалъ. Видли бы вы его въ двадцать девять лтъ — онъ весь сдой сдлался. Все за сердце схватывался, началъ на перебои жаловаться, на тупую боль и скончался тридцати… Послднія его слова: ‘теб безъ меня легче будетъ’. Святымъ жилъ — святымъ и умеръ. Ну, тутъ ужъ и я измнилась. Вдь люди какая слабодушная дрянь! Заставь ихъ себя бояться хоть призракомъ силы, они передъ тобой распластаются. Пусть они видятъ только, что ты, какъ и они, неразборчива на оружіе и готова бить ихъ, чмъ попадется подъ руку. Или они тебя боятся, или раздавятъ… И чтобы между ними настоящее, хорошее сдлать дло, надо, чтобы за тебя прежде всего голыми руками хвататься не смли. У нихъ даже звринаго благородства нтъ — снисходительнаго презрнія къ слабому. Видли-ли вы, что съ больными котятами длаютъ? Выползетъ такой — опаршиввшій, съ перебитыми лапами, на солнце… Пригретъ его, и онъ, тяжело дыша, одолвая страданіе, по своему пользуется доступнымъ ему минимумомъ радости… Идетъ мимо двуногій подлецъ и сейчасъ камнемъ въ него… а сердобольная душа: Ахъ, убейте вы бднаго… Чего котикъ мучится?.. Ей, видите-ли, больно видть, какъ онъ корчится и стонетъ. Вотъ мы именно такими больными котятами и были… Ну, я ожила и показала имъ, что у меня есть когти…

— И любви къ человку у васъ не осталось?

— Любви?.. Къ тому, кто въ ней нуждается. Къ слабому… Я не по книжк мужика, напримръ, цню и готова для него на все… Но… и себя не забуду… Мою долю счастья — пожалуйте мн. Его-то я не уступлю. Вотъ, если побываете у меня, увидите… И еще вопросъ, знаете, когда я была, какъ это называется, ‘въ общей экономіи’ полезне — тогда ли, когда у меня душа въ ниточку вытягивалась, и я себя убивала на черной работ, или теперь?.. А вдь я только свой избытокъ отдаю…

— Какъ понимать избытокъ! Если бы Ротшильды тоже свой избытокъ отдали… Формула необходимости еще не опредлена..

— И какъ только слабю…— тихо проговорила она…— устанутъ руки, вки отяжелютъ, слипаются, сейчасъ же передо мною точно вьявь мужъ… Такой, какимъ я его хоронила. Исхудалый, съ заострившимися чертами. И большіе печальные глаза, которыми онъ прощался со мною, глядятъ на меня. Блдный, блдный… Восковой даже… Въ гробъ-то его въ оборванныхъ сапогахъ положили. Вдь зачмъ ему тамъ?— А эти отставшія подошвы до сихъ поръ передо мною мелькаютъ. Точно — результатъ всей его страдальческой жизни… Многому меня научила эта школа!.. Очень многому…

— И вы не хотли бы вернуться къ вашей дтской вр?

— Я?.. Нтъ. Откровенно говорю… На малое дло она годится, на большое нтъ. Какъ это вы сказали? Волчья?..

— Волчья сыть!

— Да!.. Хорошее слово!.. Намъ не пора ли назадъ?

Я всталъ.

Луна, теперь уже холодная и спокойная, застыла посреди неба. Равнодушно и тихо струилась рка, отражая ея мертвое серебро въ своемъ невозмутимомъ зеркал. Неподвижно замерли надъ нашими головами втки, цвты къ полуночи опустили утомленныя головки, точно и на нихъ смерть дохнула убивающимъ сномъ. Свтляки погасли, одни жасмины еще сильно пахли, пахли до одури, но въ ихъ аромат чудилось уже что-то злое, безпощадное. Онъ отравлялъ теперь, а не нжилъ, не ласкалъ… Точно изъ блой ваты, торчала трава изъ тумана, приникшаго къ земл… Дв, три березы казались завернутыми въ саваны призраками. Подъ деревьями — сырая тьма, оттуда вяло могилой. Фосфорическія пятна мсяца по дорожкамъ складывались въ странныя фигуры, отъ вида которыхъ холодла кровь, въ жилахъ. На одномъ такомъ пятн — распластавъ крылья, лежала птица съ проклеванной головою и безсильно поджатыми лапками. Когда мы шли къ отвсу балки, за деревьями рядомъ съ нами что-то кралось темное, безформенное. Ухнуло вдали за ркой и мы вздрогнули.

Анна Степановна засмялась.

— Подумаешь, что рядомъ съ нашимъ или въ немъ самомъ существуетъ другой, таинственный міръ, и мы его угадываемъ, смутно чувствуемъ въ такія ночи… что-то совершается вокругъ…

Да, именно, что-то совершается. Бьются невидимые пульсы, стелется въ холодномъ воздух чье-то дыханіе. Случалось ли вамъ засиживаться за письменнымъ столомъ одному въ цлой квартир? Въ вашихъ вискахъ, въ вашемъ сердц — ночь мрно отбиваетъ свои мгновенія. Тишина полна чмъ-то, но чмъ? И вдругъ вамъ чудится, что вотъ-вотъ кто-то подходитъ издали сквозь стны и двери. Еще минута, и онъ положитъ вамъ на плечо свою холодную, большую руку…

Эта ночь, этотъ спавшій въ ея прохлад и поко садъ, эти закрывшіеся цвты и причудливыя отраженія, загадочное молчаніе оставили въ моей душ какой-то странный слдъ, точно я стоялъ у порога таинственной двери, передъ плотно спущенною завсою. Что тамъ было за нею?

VI.

На другой день, утромъ, я постучался къ Анн Степановн. Комната ея была съ тою же неизбжною канарейкою подъ потолкомъ. Она, только что ея коснулся жаркій лучъ солнца, встрепенулась и запла и сама точно клочекъ золотистаго пламени ворошилась въ сквозной темниц.

— Вы вчера не устали?

— Нтъ! Вдь мы мало гуляли…— отвтилъ я.

— Позвольте. васъ представить — она назвала меня.— еодосья Васильевна Славкина, моя сосдка по имнію.

Новая знакомая уставилась на меня такъ, что на первыхъ порахъ мн стало даже неловко. Она, впрочемъ, сама спохватилась.

— Вы меня извините…— Я сейчасъ узналъ ея голосъ, нжный и нсколько разслабленный.— Вы меня извините. Я это васъ потому разглядываю, что вы моего друга, Анну Степановну, угадали.

— Какъ это?

— Да вы ее описали раньше, чмъ увидли.

— Признаюсь, я васъ не совсмъ понимаю.

— Только въ другой обстановк, а то совсмъ она. Я о вашихъ ‘Очеркахъ Свера’ говорю. Есть у васъ тамъ Серафима-корабельщица…

— Разв похожа?

— Еще какъ… Я даже ей, Анн Степановн, вслухъ читала. Портретъ. Вымыть вашу Серафиму, подучить ее да пустить къ намъ, и будетъ Анна Степановна.

едосья Васильевна, проговоривъ это, устала. Лнивая была дама, да и круглая слишкомъ. Впрочемъ, къ такимъ блондинкамъ, какъ она, съ большими и нсколько робкими голубыми глазами эта расплывчатость идетъ. Имъ бы спать точно кошкамъ, ютиться по угламъ дивана, да грться у камина. Располнвшая шея ея упиралась въ высокую грудь. Платье ложилось широкими складками и изъ-подъ него видны были маленькія ножки въ мягкихъ туфляхъ…

— Вы не особенно ее слушайте!— смялась Анна Степановна.

— Почему?

— Она влюблена въ меня.

— Еще бы, если у тебя есть все то, чего недостаетъ мн. И сила, и характеръ, и энергія. А только я ей не завидую. Подумайте, чего она тормошится все! Такъ пріятно — сидть, ничего не длая, думать или читать хорошее, что нервовъ не разстраиваетъ и души не волнуетъ… Выйти въ садъ — посидть. Цвты кругомъ. Воздухъ — точно бархатный. Втерокъ въ лицо пахнетъ нжно-нжно… Небо ясное… Покойное. А ты-то въ это время то туда, то сюда… Одна забота за другою, точно съ голоду умереть боишься. На твой вкъ хватитъ, чего же теб еще?..

— Она у меня эпикурейка… на словахъ… А сама надъ всякою нуждою разрывается… Плакать готова.

— Ну, ужъ…

Но тутъ вдругъ въ комнату влетлъ Герасимъ.

— Генералъ къ вамъ просится!

— Ну, пусти его, если просится… Сейчасъ я васъ познакомлю…— только и успла проговорить она, потому что тотчасъ же въ дверяхъ загудлъ знакомый басъ.

— Нтъ, представьте какой мерзавецъ Безмновъ!.. Почемъ, вы думаете, разсчиталъ онъ меня вчера за жито?

— По двадцати?

— А вы какъ знаете?

— Онъ мн самъ…

— Хвастался?

— Нтъ, говорилъ… Что-жъ ему хвастаться? Онъ вдь привыкъ къ этому. Зато онъ васъ въ правленіе посадитъ.

— Да вотъ-съ, съ мужиками буду рядомъ теперь сидть… Это я-то, государю моему генералъ.

— А, вдь, дло-то общее.

— Общее? Какое, спрашиваю я у васъ, можетъ быть у меня общее дло съ прохвостами? Я вотъ Николаевскій знакъ на груди ношу… Я вдь при блаженной памяти Никола Первомъ, въ рот Его Величества, въ первомъ кадетскомъ, фельдфебелемъ былъ… Вотъ какъ! Это вы во что считаете? Мы вдь въ т времена — подлинно незабвенныя — не финти-фантами занимались, а тихимъ шагомъ въ три пріема маршировали. Впрочемъ, виноватъ,— только-что онъ замтилъ меня.— Я, можетъ быть, по современному говорю глупости, а?

Анна Степановна спохватилась.

— Генералъ Сергй Сергевичъ Узорный.

— Не Сергй Сергевичъ,— поправилъ онъ,— а Сергій Сергіевичъ… А съ кмъ я имю честь?..

И узнавъ, что я писатель, онъ вдругъ обидлся. Окинулъ меня съ ногъ до головы…

— Отчего не служите?

— Служу по-своему.

— То-то, что по-своему!.. Въ наши времена узнали бы вы ‘по-своему’.

— О вашихъ временахъ позабыть пора. Мало-ли кошмаровъ было!

Генералъ опшилъ и, желая поправиться, вдругъ пояснилъ.

— Нтъ, это я потому, что при мн писатели вс государственную службу проходили… Пушкинъ, напримръ, Лермонтовъ, Гречъ… Ну, и прочіе… Кром негодяевъ, на особенномъ замчаніи… А вы Греча не знали? Вотъ еще Кукольникъ… ‘Рука Всевышняго отечество спасла!’ Теперь книжку развернешь — хоть плюнь. Какъ Вуколъ Матвевичъ Безмновъ разговариваетъ, такъ и пишутъ. А тогда благороднымъ языкомъ, въ высокомъ штил, а почему: — низкихъ сюжетовъ не было, дворянскія чувства изображались съ дозволенія начальства. А впрочемъ, я радъ познакомиться. Можетъ быть, и вы достойный писатель,— не имлъ еще случая читать. Милости просимъ ко мн, побесдуемъ. Я въ молодости даже Марлинскаго наизусть зналъ. А Бенедиктова и по сей день помню. А то что-жъ это, помилуйте. Вотъ, Анна Степановна, посудите и вы… Въ прошломъ году меня въ газетахъ пропечатали, будто я крестьянскую телгу въ оврагъ скинуть приказалъ… Что-жъ что приказалъ?.. Отчего онъ не посторонился. Видитъ, генералъ детъ!.. Я не даромъ погоны ношу. И притомъ, я на другой день позвалъ его къ себ, мужика этого самаго, и когда онъ мн въ ноги упалъ, такъ я ему, свинь, за пять телгъ заплатилъ. И вдругъ выходитъ, что я ‘Тамерланъ!’ Позвольте… Положимъ, Тамерланъ — государь былъ, но вдь онъ, корресподентъ этотъ, обо мн въ укоризненномъ тон! Нашъ уздный самодуръ, видите-ли! И кто пишетъ-то? Апшкинъ… Приказная строка! Въ наше время мы, бывало, позовемъ такихъ въ полкъ и давай имъ подъ ноги стрлять, чтобы прыгать ихъ научить… Мы это даже сморгонскою академіей называли… Его бы по-настоящему, если-бы ныншняго послабленія не было, подъ военный судъ за это… А вы тоже про нашего брата?..

— Нтъ, онъ больше романы и повсти!— смялась Анна Семеновна.

— Знаю я эти романы. Названіе невинное… Въ трехъ частяхъ сказано, и начнешь на сонъ грядущій читать. Смотришь,— генералъ въ смшномъ вид, чтобы такіе, какъ милостивый государь Апшкинъ, радовались… Нтъ, прежде было куда проще. А впрочемъ, я опять-таки скажу — противъ васъ ничего не имю… Даже откушать милости просимъ… У меня отъ стараго времени еще поваръ остался. Изъ моего полка, солдатъ. Но только, я вамъ доложу, хорошо въ Москв у Тстова кормятъ, а онъ имъ носъ утретъ…

— Что-жъ вы будете, ваше превосходительство, въ банк длать?— спросила его едосья Васильевна.

— Сидть-съ…

— И только?..

— Ну, тамъ подписывать… Я этой подлости, чтобы съ бумагами возиться, и въ дивизіи не признавалъ. На то писарей Господь Богъ создалъ… Вмст съ рыбами и птицами въ четвертый день… Принесъ онъ мн кляузу, либо отписку, черкнулъ я на ней ‘Узорный’, и ступай вонъ. И въ банк у нихъ такіе же писаря есть. Имъ это и вдать надлежитъ. Потому что я для доврія приглашенъ. Казенный интересъ соблюдать!

— А мн васъ жалко…

— Почему?

— Подведутъ они васъ.

— Ну вотъ! Въ чемъ? Тамъ у нихъ свои ревизоры существуютъ. Я для почета, они для черной работы. Это и въ наши времена презусовъ назначали… У кого изъ генераловъ видная фигура,— презусъ… И ничего, кром отличій, изъ этого не выходило… У насъ требовался парадъ. Даже какъ случалось… Слышали вы,— обернулся онъ ко мн,— про ***?

— Да, слышалъ.

— Орелъ былъ… Крылья распуститъ — не охватишь… Стратигъ настоящій… Ну, такъ узналъ онъ, что господа генералы повадились изъ лагеря въ Питеръ здить… И отдалъ приказъ — ‘не смть’… Вотъ двумъ-то, изъ нмцевъ они были, дивизіоннымъ, и понадобилось въ столицу, они похали, а на застав-то, стой, ровняйся!.. Что же бы вы думали? Ихъ превосходительства нашлись. Ты, говоритъ одинъ другому, назовись моей, а я твоей фамиліей — такъ никто и не узнаетъ, что мы ‘приказъ’ нарушили. Записали ихъ, а на другой день къ *** на расправу. Такъ, поврите-ли, они посл того дв недли разыскивали, какой подлецъ ихъ выдалъ. Вотъ какіе бывали! И всякій свое мсто имлъ, потому требовался не умъ, а усердіе… Кому умъ нуженъ?— Семинаристу, приказному, прохвосту — они этимъ живутъ,— а отъ насъ дворянскія чувства и неослабленіе требовалось… Вы какъ полагаете? Пріхалъ къ намъ на экзаменъ военный министръ Сухозанетъ и спрашиваетъ — я тогда вызванъ былъ: ‘ты мн не по наукамъ, а скажи вотъ: что нужне, луна или солнце?’. Понятно, я запнулся. А онъ: ‘дуракъ, говоритъ, извстно луна, потому что днемъ и безъ солнца свтло!’. Теперь вотъ — у меня внукъ въ кадетскомъ корпус — пріхалъ на каникулы и все съ книжками, все съ книжками… Потолковалъ я съ нимъ: къ чему у васъ начальство стремится?.. ‘Соображеніе, ддушка, развиваетъ въ воспитанникахъ’. Я такъ и вскиплъ. Помилуйте, да въ наше время соображеніе провіантскимъ крысамъ дйствительно нужно было, чтобы при ревизіи отвертться. Аудиторамъ — мы ихъ кратко сволочью называли — тоже нелишнимъ оказывалось. Полковымъ адъютантамъ, потому что они съ писарями возятся. Ну, батюшк — для проповди, и лекарю тамъ,— онъ вдь самого корпусного командира лечитъ. А намъ, милостивый государь, требовалось не соображеніе, а величіе души-съ!.. Величіе души! Соображено-то и безъ насъ все въ уставахъ и артикулахъ… А если неожиданные случаи какіе, и о нихъ соображалось въ приказ по корпусу… А какое у нихъ, у ныншнихъ, величіе души? У внука своего спрашиваю: Дерутъ у васъ?.. ‘Бываетъ, хоть и рдко!’ — Ну, слава Богу, что бываетъ: все твердости въ бдствіяхъ научишься. А кричите вы подъ розгами?— ‘Какъ-же, говоритъ, ддушка, не кричать, больно!’ Ахъ, ты двчонка!.. Даже разозлился, хотя мн и вредно это… У насъ, бывало, приведутъ въ цейхгаузъ, сейчасъ самъ разднешься, pardon, mesdames, ни за что дядьку до этого не допустишь. Закусишь руку зубами до крови, дери, сдлай одолженіе. И ни звука!.. Вотъ это величіе души… Это я одобряю!.. Такъ бывало и начальство понимало, выдерутъ, ‘ступай, приказываютъ, въ роту! Молодецъ… Сегодня я прикажу теб за обдомъ два пирога!.. Старайся’. Ну, длаешь налво круг-гомъ маррршъ!.. И выйдешь изъ цейхгауза точно у непріятеля знамя отбилъ!..

— Фу, какіе вы ужасы!— и едосья Васильевна еще поглубже забилась въ уголъ дивана…

— Не ужасы! Мы съ вашимъ ддушкой одну кашу ли… И называлась она березовая… А нынче леденцами отъ Ландрина для разстройства желудка кормятъ. Зато люди были… Хотя бы вашъ ддушка. Его передъ фронтомъ генералъ изъ нмцевъ дуракомъ назвалъ. Такъ онъ выхалъ къ нему, отдалъ саблей честь и сказалъ: ‘честь имю вашему высокопревосходительству доложить, что я не дуракъ, а штабсъ-ротмистръ Ахтырскаго гусарскаго полка Славкинъ второй’ и тотчасъ же вынулъ изъ кобура пистолетъ и застрлился… Вотъ это настоящій… И въ корпус онъ до двухъ сотъ розогъ могъ выдерживать. Разв только обернется къ ротному командиру, да и говоритъ ему: ‘Карлъ Карловичъ, прикажите дядьк Бляеву драть покрпче: совсмъ нечувствительно’. Такъ вы видите, что значило въ наше время величіе души-съ? И относительно дамъ, разв мы по ноншнему обращеніе имли? Я вонъ разорился на нихъ, а ваши-то кавалеры? Имъ сейчасъ приданое подавай. Да еще въ врныхъ процентныхъ бумагахъ, ну, тогда они дйствительно — дирекцію направо и бглымъ шагомъ, хоть наступленія не труби, все равно. А будь достойная двица, самою природою украшенная, да безъ аммуниціи, они отъ нея сейчасъ — трахъ-тарарахъ-тахъ — отбой-съ по-нашему. Опять и то возьмите, разв вы, Анна Степановна, при всей своей дворянской деликатности, засидлись бы во вдовахъ? Ни за что. Да вс бы мы подъ разстрлъ!.. Вотъ какъ! Хотя бы и я сейчасъ подъ внецъ съ вами… Готовъ.

— А если я на слов поймаю васъ?— смялась она.

— Сколько угодно…

— И въ Москву бы вы перестали здить?

— Честное слово благороднаго офицера…

— И вашъ гаремъ?

— Какой гаремъ-съ? Не при васъ буде! сказано.— Онъ покосился на меня.— Такіе-ли гаремы бываютъ! Такъ себ дв, три завалящія двчонки. И то изъ состраданія…

Анна Степанова расхохоталась.

— Это вы все про Дашу? Погодите, она еще вамъ покажетъ свою добродтель. Она и сбжала-то потому, что я ее выгнать хотлъ… Вы посмотрите, какъ у меня мужикъ живетъ… Вдь онъ вольный-съ? Могу я на него плевать? Пропадай-де, мн что до тебя, подлеца, за дло. А я нтъ-съ. Погоритъ — сейчасъ ему избу. Еще когда онъ отработаетъ за нее, да и отработаетъ-ли? Лошадь падетъ — получай, мерзавецъ! Хлба нтъ — нешто онъ къ кулаку, какъ-же-съ, держи карманъ! Къ генералу, козлиная борода, претъ. Въ ноги кланяется. Ну, обругаешь, а все-таки дашь. Не пропадать же подлецу, какъ червю на пустомъ мст!..

— Это правда!— согласилась Анна Степановна.

— А если правда, то хоть и много на мн грха передъ Господомъ, но вдь не мировому судь разбирать мои дла… Кое-что и за меня будетъ передъ престоломъ-то. Не все-же я пакостничалъ… Грхи мои-съ, дворянскіе грхи, и отъ нихъ мн одному вредъ… А у милостиваго государя Апшкина — у мужиковъ крыши содраны, кабакъ и при възд и при вызд, хотя бы для его счастья и одного за глаза довольно-съ. Положимъ, у меня школъ нтъ и грамотныхъ я преслдую-съ. И на это у меня резонъ. Такъ вдь и у Апшкина не въ университет мужички свое образованіе получаютъ.

— Что же вы теперь, въ Москву?

— Да-съ.

— То-то закрутите!

Анна Степановна, очевидно, была хорошо посвящена въ его дла.

— Надо полагать. Можетъ быть, и въ Петербургъ съзжу. У насъ тамъ корпусные обды. Показаться надо. Живъ-де еще генералъ Узорный… Не вовсе-съ померъ. А вы меня, старика, извините,— вдругъ обернулся онъ ко мн.— Что съ меня взять?.. И писатели вдь бываютъ разные, — не вс въ одну масть. Я васъ обидть не желалъ-съ. Вотъ, напримръ, ддушка Крыловъ,— я его со звздою помню… Или Василій Андреевичъ Жуковскій — стихотворецъ. Или Державинъ — оду ‘Богъ’-то я въ свое время хорошо декламировалъ… А къ себ я васъ жду. Вдь этакъ недли черезъ три я буду непремнно дома. А вы до тхъ поръ изъ нашего края не удете?..

— Не думаю.

— Ну, вотъ. Прізжайте, — посмотрите, каковъ Сергій Узорный.

И по старому кавалерійскому образцу, молодецки играя бедрами, онъ вышелъ въ двери.

— Это еще изъ лучшихъ у насъ…— замтила мн Анна Степановна,— а то я вамъ покажу такую коллекцію, что вы подивитесь. Хотя бы того же Апшкина.

VII.

На другой день Анны Степановны и едосьи Васильевны уже не было въ город.

Он простились со мною наканун, и Козельская при этомъ взяла съ меня слово постить ее какъ можно скоре. Мн тоже нечего было здсь длать. Съ Безмновымъ я не поладилъ. Онъ, очевидно, принималъ меня за человка, котораго легко обойти, и потому за максановское имніе не давалъ и трети того, чего оно стоило, да и эту бездлицу просилъ разсрочить на пять лтъ. Генералъ Узорный ухалъ въ тотъ же день, когда я съ нимъ познакомился. Самый городъ я исходилъ и вдоль, и поперекъ, встртилъ опять длиннаго мщанина, поинтересовавшагося: ‘какъ вамъ показался нашъ Акулъ Матвевичъ?’ А на мой отвтъ, что показался скверно, вздохнулъ и заключилъ: ‘Истинно, какъ древній василискъ. Только что обличье человчье на себ иметъ, а стерва, я вамъ скажу, препорядочная’, но, увидвъ вдали этого василиска, живо сорвалъ шапку и отвсилъ тому самый почтительный поклонъ. ‘Нельзя-съ… Аки левъ искій кого поглотити. Что ему стоитъ!’ объяснилъ онъ. Въ садъ я спускался, но днемъ онъ не произвелъ на меня такого впечатлнія, какъ въ ту чудную ночь. Слишкомъ уже было тихо въ немъ и пустынно. Никто не гулялъ: здшніе ‘господа’ привыкли у себя жить за угломъ, никуда не показываясь. Желтые ирисы и блдныя розы одн. наполняли его своимъ ароматомъ. Недвижно въ свт и зно раскидывались вершины деревьевъ, ворошилась въ нихъ всякая мелкая птица, въ тни звенли комары, заслоняя застоявшійся воздухъ своими сквозными облачками,— и только. Даже цвтовъ некому было рвать. Они сами осыпались кругомъ. Только, выходя отсюда, я наткнулся на батюшку. Я поклонился ему. ‘Безлюдно у васъ!’ — заговорилъ я.— Точно что, народъ смирный. Въ такомъ даже саду не гуляютъ…— Потому, господинъ прізжій, у каждаго здсь, у себя, благораствореніе. Домики-то съ собственными вертоградами. Не зачмъ подъ чужія кущи ходить. Свои смоковницы обртаются!— ‘Да вотъ вы же пришли?’ — Я по спеціальному предмету, лекарственныхъ травъ искать. Нуда въ костяхъ и свербленіе…’

Покоя, котораго нсколько дней назадъ я такъ искалъ, было здсь въ волю, но я не зналъ уже, куда мн отъ него дваться. Даже съ Герасимомъ вступалъ въ разговоры, но и тотъ былъ когда-то половымъ въ Москв, и потому на все здсь смотрлъ свысока. ‘Одно невжество черное, помилуйте…’ Меня потянуло прочь отсюда. Я похалъ въ максановское имніе и оттуда ршилъ навстить Анну Степановну… Лошадей я нанялъ у старообрядца, который и самъ собрался со мною. Въ степи было жарко, но съ запада нтъ-нтъ, да и струилась нжная прохлада. Оттуда на темную синеву неба, строгаго и знойнаго, тянулись облачка, таявшія и сгоравшія ярко и ослпительно подъ безпощаднымъ солнцемъ. Въ сухой трав, которая, подуй сильнй втеръ, вся разомъ разсыплется пылью, звенли и стрекотали кузнечики, надъ нею медленно и низко, срыя и серебристыя, носились сквозныя ‘коромысла’, такія же сухія, какъ и трава подъ ними, кое-гд выскакивали, и при вид моего экипажа замирали на заднихъ лапкахъ суслики… Высоко, высоко надъ степью ныряли въ небесахъ большія хищныя птицы и порою на тонкія телеграфныя проволоки садились пестро и красиво расписанныя ракши. Райская — издали, а подойдя, носъ зажмешь, такой отъ декоративной летуньи запахъ. Тмъ и спасаются отъ орловъ и кречетовъ. Неподвижностью и тайною вяла степь. Отъ ея безмолвной печали все падало внутри, ни въ душ, ни въ сердц не просыпались желанія и мечты. Никуда не тянуло, ничего не хотлось. Казалось, что и въ голов звенятъ сухо и скучно т же кузнечики. Дорога ложилась не прямо, а то сворачивала вправо, то влво, капризно и глупо. По такой цлин ее бы можно было линейкой проложить, а она точно змя завивалась…

— Отчего прямо не хать?

— Такъ путина.

— Зачмъ ее такъ проложили?

— Кто-жъ ё знаетъ?.. Да и не прокладалъ никто… Волы прошли, а за волами и кони бгутъ. А волы николи теб прямо не возьмутъ. Мотаетъ башкой — да и норовитъ стороною…

— И жилья никакого?

— Кому жить? Припекъ… Вотъ тамъ въ балк будетъ строеніе.

— Постоялый дворъ?

— Нтъ, такъ… Старушки наши спасаются… Какъ бы монастырь…

— Можно захать къ нимъ отдохнуть?..

— Странныхъ принимаютъ… Тамъ и лошадей покормимъ…

Я не безъ нкотораго интереса ожидалъ встрчи со ‘старушками’. До сихъ поръ этихъ добровольныхъ инокинь древняго благочестія я зналъ только по разсказамъ да по очеркамъ нкоторыхъ писателей, имвшихъ возможность изучить ихъ, хотя и съ оффиціальной стороны. Такъ что, когда дорога круто сбжала въ самое логово тнистой и прохладной балки, и мой экипажъ, подскакивая и кряхтя на ней, каждую минуту готовъ былъ сорваться внизъ, я зорко смотрлъ впередъ, не увижу-ли, наконецъ, тихой и мирной пристани, про которую мой возница выразился кратко: истинная благодать.

— Ты проклятаго зелья не палишь?

— Что такое?— не понялъ я.

— Цыгарками не балуешься?

— Терпть даже не могу.

— Вотъ, дай теб Богъ здоровья! Это хорошо… И старушекъ нашихъ, значитъ, не обидишь. Он страсть этого не любятъ. Потому, самъ знаешь, надутъ это, бываетъ, чиновники и сейчасъ давай водъ образами палить чортову травку. Имъ смхъ, а старушкамъ огорченіе. Святые лики-то жупеломъ этимъ поганить — хорошо?.. Ему самому, господину съ кокардой, цна грошъ, да и то ломаный, а онъ надъ живой душой изгиляется. Да еще какъ! А прежде и того хуже случалось. Колокольчикъ, бывало, еще вонъ гд звенитъ, а старушки ужъ въ подвалъ прячутся отъ разоренія Мамаева. Налетитъ Иродъ, да пьяный, и сейчасъ давай половицы подымать, а самъ бранится, самъ плюется, ногами что твой конь топочетъ и кулачищами прямо къ образу и подобію Божьему лзетъ… Вытащитъ за хвосты старушекъ, и начинается тутъ свтопреставленіе. Самъ оретъ, он плачутъ. Содомъ и Гоморра! И кандалами, и Сибирью пужаетъ. У васъ, говоритъ, бглые — подайте мн ихъ.— Да откуда теб взять ихъ, коли вс вышли?— Я у васъ, у подлянокъ, камня на камн не оставлю… Не приведи Богъ. Безъ войны, другъ милый, войну видли…

— А теперь не пужаютъ?

— Полегчало. Потому у насъ тихо. Ну, страхъ-то чувствуемъ — не ровенъ часъ. Тоже и Богу молиться съ оглядкою надо. Старыя книги у насъ прежде были да образа — ихъ сожгли. Лтъ тридцать тому — самъ видлъ, какъ горли ясно да чисто угоднички… Дымокъ-то прямо къ небу… Нон полегчало: становой задетъ благообразно, чаю напьется, даже о духовномъ бесдуетъ. Батюшка изъ города когда. Ласковый. ‘Вы, говоритъ, невжды, а я вами не гнушаюсь, хотя по сану моему могъ бы вамъ большія непріятности сдлать’. Матушка съ нимъ, потому у старушекъ ужъ очень ягоды для варенья хороши, нигд такихъ нтъ…

Вдали сквозь тополи мелькнулъ какой-то домикъ, другой.

Тамъ, должно быть, услышали насъ: на крыльцо выбжала молодая, румяная двка и опрометью кинулась въ другой домъ. Оттуда, минуту спустя, вышла маленькая фигура, вся въ черномъ, и направилась къ намъ навстрчу.

— Мать… небось… По своему длу господинъ здитъ..

Та вскинула на меня слезившіеся глаза, сплошь терявшіеся въ тысячахъ морщинокъ.

— Здравствуйте.

— Богъ милости прислалъ… Здсь только покормимъ и дальше.

— Куда везешь-то, Савелій?

— Въ Максановское.

— Самоваръ прикажете?

— Пожалуйста.

— Они табаку не палятъ…— предупредилъ Савелій.

— Феська… Ступай, вздуй… Чай свой и сахаръ? А то и у насъ есть. У Безмнова въ лавк беремъ хорошій, для господъ. Сами-то не потребляемъ. Хотя и нтъ грха, а все сумлительно. Откуда еще возятъ его, чай. Боязно, опоганишься…

— Устинья здсь?

— Что ей… Нон у насъ бда, Савелій.

— Ну?

— Закладаться надо… Денегъ нтъ, а на садъ да на огороды понадобились. Столько нужи всякой,

— Какъ же вы?

— Куда же, окромя Безмнова… Одинъ у насъ…

— Глазъ-то у ево — съ запаломъ!..

— Сами знаемъ, какой онъ человкъ! Первымъ дломъ по форм все. Прізжалъ, осматривалъ строеніе наше. Землю вы, говоритъ, старушки, мн продайте совсмъ, а за постой я съ васъ мало буду брать. А самому такъ и меледится, какъ бы у насъ на рчк въ два постава меленку вывесть.

— Ловкій!.. На сто саженъ скрозь землю видитъ.

— Завтра будемъ совсмъ закладаться, къ городу. Страшно, а какъ онъ обидитъ насъ, старушекъ?

— Будь спокойна, онъ обидитъ.

— Не пожалетъ?

— Онъ-то… Скоре нечистый пожалетъ. Змій пронзительный!.. Теперь у него во вс мста лапа запущена. Вс подъ нимъ ходимъ. Вотъ, у меня заведеніе, пять телгъ да три тройки, и то онъ обзавидовалъ. Опосл пожара съ добродтелью своей накинулся. Я, говоритъ, теб помогу. Ну, и помогъ. Теперь каждый день ему цлковый подай. Полтину за процентъ, а полтину въ капиталъ. Вотъ и живи… И меня съ семьей онъ състъ. Банка у насъ. Сунулся я, было, въ банку, а въ банк опять же онъ сидитъ. Я къ Шлюхину. Такъ и такъ, говорю, былъ у Безмнова, а теперь къ теб…

— Шлюхинъ добре?

— Какъ-же!.. ‘Нешто я, вишь ты, смю противъ Безмнова идти? Да онъ изъ-за тебя и меня не помилуетъ. Мы и живемъ, покель Вакула Матвевичъ терпитъ… Нтъ, ужъ, говоритъ, другъ, или къ нему. Пущай онъ съ тебя свою пользу сниметъ, а мн ему поперекъ дороги соваться нельзя, потому онъ человкъ могущественный’…

Въ горниц у ‘старушекъ’ была такая чистота, къ какой меня вообще не пріучила русская дйствительность: полы вымыты, на столахъ вязаныя салфетки безъ пятенъ, на окнахъ цвты, а подъ потолкомъ сухіе пучки мяты и полыни и еще какія-то другія мн неизвстныя лекарственныя травы. Ни таракановъ, ни прусаковъ, зато, даже и днемъ, нсколько тяжелую тишину этого дома наполняло унылое пніе сверчковъ. Въ переднемъ углу стоялъ простенькій кіотъ съ образами, къ крайнему моему удивленію, новаго письма, въ фольговыхъ окладахъ. Передъ сумрачными ликами иконъ горли лампады. Молодая краснолицая двушка съ большими на выкат срыми глазами низко поклонилась и опустила длинныя рсницы. Сидвшая около кіота другая ‘старуха’ тоже поднялась.

— Ты бы, мать, вела туда… Въ тотъ домъ,— тихо проговорила она.— Тамъ парадне…— объяснила намъ она.

— Нтъ, что-жъ, Устинья… Они табачкомъ не. занимаются. Святого мста не испоганятъ.

— А ну… Благослови, Господи, ежели такъ.

Тутъ даже мухъ не было. Я въ ожиданіи самовара слъ. Савелій мялся у дверей.

— Ты же чего не садишься?— обернулся я къ нему.

— А ншь можно?

— Почему нельзя?

— А ты не засудишь? Потому неровенъ часъ, спаси, Господи! На какого господина наступишь. Мы тоже видали примры.

— Садись, садись! Чаю напьемся.

— Чаемъ я балуюсь… Грхъ — малый… Не слдовало бы, ну, да Господь нашу слабость проститъ. Такъ вы, мать, сказываете, что таперича никакъ вамъ отъ Вакула Матвевича не уйтить?

Устинья, сидвшая въ углу, даже руками всплеснула.

— Камо иду?.. Камо бгу?..

— Точно что… Покажетъ онъ вамъ себя. Человкъ дошлый. Къ ему только попади подъ начало — у него всякая вина будетъ виновата.

— Богу молились,— не помиловалъ… Испытуетъ…

— Да, съ Безмновымъ точно что претерпите… Что же онъ, собака, сладко плъ поди?..

— Чего, чего ужъ… Сиренъ!..

— Во, во! Жмурится только, точно котъ на солнце.

— Я, говоритъ, пріючу вашу старость.

— Енъ пріючитъ… Это врно.

— А самъ все глазами бгаетъ… Обошелъ деревцо всякое… Загодя ужъ распоряжается.

— Да, можетъ, выплатите.

— Не знаемъ… Вотъ Феську пошлемъ въ Москву къ благодтелямъ, можетъ и вызволятъ.

И опять тишина, истовая, молитвенная. Даже самоваръ заплъ здсь и зашиплъ съ медлительною важностью, не допускавшею никакого легкомыслія. Къ чаю подали хорошаго масла и отличныхъ сливокъ, и Феська изъ другого дома принесла еще горячую ковригу прекрасно выпеченнаго хлба.

— Съ Богомъ… кушайте во славу…

— А вамъ чаю?.. Устинья?.. какъ васъ по батюшк?

— Филипповна. А только мы чаю не вкушаемъ. Осуждать не осуждаемъ, но сами воздерживаемся. Богъ съ нимъ, съ чаемъ. Сказываютъ, его на вельбуд изъ китайскаго царства везутъ нечистые эіопы. И покланяются они златымъ тельцамъ, а Бога отвращаются, и служатъ имъ демоны лютые въ капищахъ…

Слповатенькая старушка ужъ къ намъ подсла, выпвая удивительныя свднія о ход чайныхъ каравановъ, какъ Феська опять встревоженно вбжала въ горницу.

— Спаси, Господи… Колокольцы, матушка.

Устинья встревожилась…

— Кому бы?.. Приготовь, двушка, въ той изб… Поди, табашники да сквернословы изъ города.

— Каково это старушкамъ!— качалъ головой Савелій.— Благолпіе у нихъ, тишина, точно въ раю,— и вдругъ надутъ пьяныя морды, громогласіе пойдетъ… Несыть всякая…

Но отъ ‘пьяныхъ мордъ и несыти’ на сей разъ этотъ своеобразный скитъ былъ избавленъ судьбою. Колокольчики слышались громче и громче. Чей-то тарантасъ тихо подкатился къ крыльцу, и Феська, вскочивъ на одно мгновеніе къ намъ, кинула: Акула Матвичъ, и опять швыркомъ исчезла въ дверяхъ.

— Вотъ и я!.. почтенныя старушенціи…

Безмновъ сразу не узналъ меня. Закрестился на образа, увидлъ самоваръ и улыбнулся.

— Дозвольте къ вашему чаю съ своей мадерой… А, это вы?

И онъ ребромъ протянулъ мн громадную и корявую лапу.

— Слышалъ я, въ максановскую вотчину изволите?

— Да… Самъ увижу, чего она стоитъ.

— Ужъ тамъ что увидите, а только безъ меня ее никто у васъ не купитъ…

И Безмновъ откровенно засмялся, съузивъ свои косые, калмыцкіе глаза.

— Отчего?

— Посмотрлъ бы я, кто бы посмлъ. Мы здсь вс хорошо живемъ, рука за руку. Я вамъ, а вы мн. Кто теперь сидитъ на максановской земл?— Безмновъ. Ну, значитъ, Безмнову и владть оною.

— Въ Петербург продамъ.

— Ну, это какъ… Слухи-то отсюда собирать станутъ. Положимъ, въ Питер деньги слпыя, глупыя деньги.. А ужъ безъ меня.не обойдетесь!

— Самъ куплю!— наудачу сказалъ я.

У Безмнова даже скулы вздрогнули.

— Разв что сами.— Онъ зорко всматривался въ меня, видимо прикидывая, хватитъ ли у меня пороху на такое дло.— Разв что сами. Только вамъ, какъ благородному человку, незачмъ съ землей мараться. Земля — дло черное, а вы столичный господинъ.

— Нтъ, отчего-же? Мы и съ Максановыми такъ ршили: коли здсь мало дадутъ, я самъ возьму у нихъ.

— Да за что давать-то? За раззоръ?.. Увидите сами… Опять и то: люди вы умные, а здсь придется вамъ съ дураками жить, и притомъ неблагополучно у насъ. Народъ воръ, разбойникъ народъ. Поджигатель, душегубъ…

Савелій лукаво подмигнулъ мн.

— И начальство подозрительное.

— Что же ему подозрвать?

— Какъ хотите! Статочное-ли дло: извстный господинъ, и вдругъ на землю садится! Бывали у насъ примры и нехорошо кончалось.

— Ну, я этого не боюсь.

Онъ опрокидывалъ въ себя чашку за чашкой горячій чай. Точно у него звъ и горло были вылужены — не обжигались. Пилъ мадеру, которая мн казалась настоенною на какомъ-то звробо, крпкую, захватывавшую дыханіе. Когда я выразилъ изумленіе, гд длаютъ такую, Безмновъ серьезно пояснилъ: это у меня старшій сынокъ иностранныя вина производитъ… Для кишки полезно-съ! Глотая чай, онъ кидалъ пристальный взглядъ на старушекъ, причемъ т каждый разъ вздрагивали и смотрли на него, какъ очарованные кролики на удава.

— Надумались, старушенціи?

Одна колыхнулась, хотла было что-то сказать, но только ротъ открыла.

— А вы бы поскоре, пока я доберъ! По крайности, безъ меня никто васъ здсь оправдать не можетъ. Вотъ ты, мать, къ Шлюхину ходила — ну, что-жъ онъ теб сказалъ? Тмъ-же трактомъ да назадъ…

Кончивъ чай, онъ перекрестился.

— Дозвольте еще мн посмотрть?

Въ горниц отъ самовара стало нсколько душно, я вышелъ вмст съ Безмновымъ.

— Ужъ давно я цлюсь на это мстечко… Старухи глупыя, разв он понимаютъ, сколько съ него снять можно? При деньгахъ ежели. Тутъ вотъ меленка..

Рчушка здсь бжала быстро по наклонному дну, влага играла шаловливыми струйками.

— Меленка… А на меленку вдь и всю тысячу надо… Потомъ — вотъ гд мы съ вами чай пили — ежели кабакъ устроить — разлюбезное дло!..

— Кто же у васъ водку тутъ пить будетъ?

— Въ прохлад. Всякому лестно, помилуйте.

— Да народа нтъ.

— Здсь то?.. Нынче, да-съ. А весной да осенью страсть: кипитъ степь. И за три мсяца, если заведеніе хорошее и цловальникъ съ башкой, оно оправдать себя можетъ. Дурацкое дло не хитрое… А вы съ умомъ!— повторялъ онъ любимую поговорку.— Съ умомъ, говорю. Вся округа приверзится, потому, Господи, слава Теб! гд же и пить? Зелень тутъ, воздухъ легкій, птичка поетъ, цвточки, рчка веселая. Одно слово — рай! Для кабака уготовано — по округ другого такого угла не сыщешь. Тамъ трактиръ съ распивочной продажей… Органъ можно дешевый изъ городу, потому что ежели къ такому раю да ‘подъ вечеръ осени ненастной’ пустить, такъ у меня вс мужичишки вотъ какъ обопьются. А тамъ кабакъ простой для самой чернеди. На разные вкусы. Я вамъ скажу-съ, на хозяйскій глазъ, золотое дно здсь!.. Подъ деревьями скамеекъ поставить на пять цлковыхъ,— изъ города господа станутъ прізжать, благородныя вина пить. А хотите къ такому зрлищу арфистокъ припустить, такъ у меня чиновники обалдютъ въ лучшемъ вид…

Очевидно, Акула Матвевичъ пришелъ въ такой восторгъ, что ужъ не могъ скрыть отъ меня своихъ вожделній относительно быстрйшаго уловленія человковъ.

— А если старушки вамъ отдадутъ долгъ?

— Ну, гд это бываетъ? У насъ на округ, будемъ прямо говорить, завязилъ ты хвостъ, и петля теб. Никакъ ты отъ меня не выкрутишься. Первая причина — уйтить теб некуда. Вс способы у меня предусмотрны. Потому я, какъ полководецъ. Вдарился ты вправо — у меня капканъ, влво на тебя силокъ поставленъ, впередъ — а тамъ такая тебя западня ждетъ, супься, сейчасъ дубиной по лбу, назадъ — прямо надо сказать — кончина праведная. Ну, вертись на мст и жди отъ меня распоряженія, куда я тебя опредлю. Тутъ вдь главное — душу знать… Ты придумываешь, а я ужъ вижу и препону ставлю.. Вверхъ ежели, и вверху для тебя стка найдется, да еще какая! Воронамъ скрозь нее не пролетть, неужели человку ходъ она дастъ?

Меня удивила его откровенность, но потомъ, встрчая такихъ же, я привыкъ къ ней. Люди совсмъ обёзстыженные. Наготы каинской не прячутъ. Стоитъ ли съ вами врать еще да притворяться! Каковъ я есмь, таково и получай!’ А коли воняетъ отъ меня, носъ зажми, я не обижусь, потому что мн на тебя плевать. Захочу я, и тебя уловлю, и ты у меня волчкомъ завертишься. Коли есть у меня деньги, такъ я завсегда правъ, что же мн передъ тобою хвостъ павлиномъ распускать? И вниманія не возьму. Это твое дло стараться понравиться мн, а не мое.

Въ цльномъ по своему тип Безмнова мн одно являлось непонятнымъ. Было противорчіе, котораго я никакъ себ объяснить не могъ. Этотъ каменный человкъ, замшанный на дрожжахъ исключительно одной наживы, и только наживы, акула, хватавшая повсюду и лакомые и нелакомые куски и но давившаяся ими, вдругъ ощутила въ себ великодушный порывъ и на моихъ глазахъ отдала Анн Степановн пять тысячъ на школу, самое назначеніе которой едва ли было ясно Вуколу Матвевичу. Я съ любопытствомъ вглядывался въ него, ршая эту задачу и, признаюсь, никакъ совладать съ нею не могъ. Нужно было прикинуться, чтобы выудить у него признаніе, въ силу чего онъ взялъ да и выбросилъ такую прорву денегъ.

— Умная вы голова, Вуколъ Матвевичъ! А и за вами есть глупости, да какія!

— Примрно?— даже остановился онъ, видимо не ожидая такого оборота.

— Да вдь на моихъ глазахъ вы Анн Степановн, Богъ всть на что, пять тысячъ швырнули…

— Ха!.. Это точно… Сынъ у меня чуть не померъ, какъ узналъ. Вы, говоритъ, папенька все ровно, что псу подъ хвостъ деньги-то. Видишь ты, Анна Степановна такой человкъ… Съ ней по-другому надо. По особому. У меня на нее своя мрка положена. Тоже супротивъ такой бабы съ простой дубиной не пойдешь. Скрозливая дама. Ты только еще намтилъ, а она ужъ и развязала петлю и надъ тобой же смется… Не пять тысячъ, а будемъ такъ говорить, двадцать пять, и то я ей зажмурясь дамъ, изъ полы въ полу. Первое — глупаго дла она не задумаетъ… А второе — Богъ всть, какъ потомъ-то обернется. У насъ свои разсчеты. Мы эти-то пять тысячъ еще въ расходъ не вывели. Случаемъ, можетъ, он ко мн назадъ прилетятъ, точно журавли весной, да еще съ приплодомъ. Умна она точно, а все же баба…

Я даже вздрогнулъ.

Въ тон Безмнова вдругъ сказался какой-то холодный разсчетъ, и въ эту минуту мн вдругъ стало страшно за Козельскую.

— Не знаешь впередъ, откуда коку съ сокой выдавишь… Не звай, главное. Дурацкое дло не хитрое, а ты съ умомъ!..

Потомъ, точно опомнившись, онъ зажмурился и сопя пояснилъ:

— Опять же и о душ надо подумать. Не все же подъ себя, да подъ себя. Наши родители на колокола жертвовали, краснымъ околышамъ здря барашковъ въ бумажкахъ совали, ну, а мы на школу, Самое теперича модное дло… Тамъ будетъ видно!.. А баба она… Ежели бы по нашему вдовству Господъ такую послалъ, умирать не надо. Стна каменная!.. На всякаго человка своя дубина есть. На кого стоеросовая, ну, а на другого… а впрочемъ это вамъ Савелій закладаетъ лошадей?

— Да!..

— Можетъ, и я въ Максаново загляну… Мы тоже умственныхъ людей любимъ… Счастливаго пути! Вамъ пора, чтобы засвтло. Савелій, ты барина смотри, летомъ! Самъ знаешь, какія дороги дальше. Ночью пропадешь на ней. Чоріъ здилъ да и тотъ рога сломалъ…

Я расплатился со ‘старушками’.

Савелій моталъ головою.

— Что ты?

— Такъ… Плететъ Акула Матвичъ паутинку… Плететъ! Вс у него то въ кулак мы зажаты… Только пискни, онъ сейчасъ изъ тебя сокъ пуститъ. Должно быть, до самой до смерти подъ нимъ ходить. Тамъ лучше будетъ… А ему-то на томъ свт не то, чтобы… А только я такъ думаю,— и Савелій засмялся,— онъ-то, купецъ Безмновъ, и тамъ обернется… Склизкій! Никакъ за него не ухватишься!

VIII.

Еще часа два мы хали по хорошей дорог, но потомъ она точно разомъ оборвалась. Трудно передать, какая каторга ждала меня отсюда. Экипажъ то остановился на одно колесо, то на другое, падалъ впередъ, откидывался назадъ, каждую минуту я ждалъ, что онъ разлетится на куски. Мостовая, которою въ качеств головы Акула Матвевичъ облагодтельствовалъ свой родной городъ, была паркетомъ въ сравненіи съ этимъ ужасомъ. Савелій благоразумно сошелъ съ облучка и направился рядомъ съ конями, пшкомъ. Я, было, подождалъ еще, ужъ очень усталъ за эту дорогу, но потомъ какая то сила приняла мою голову за молотокъ и начала ею разбивать кибитку, а потомъ подхватила меня и давай растирать мною сиднье. Пришлось и мн выйти. Кони едва вывозили таратайку, гремвшую, стучавшую, взвизгивавшую и стонавшую на каждомъ шагу.

— Савелій, что это такое?

— Максанивскія земли пошли.

— Да вдь Безмновъ по контракту обязанъ поддерживать дороги?

— А вотъ скоро увидите, какъ онъ свою контракту соблюдаетъ… Онъ те исправитъ — не обрадуешься!

И дйствительно — дальше пошло еще хуже..

Акула Матвевичъ придумалъ своеобразный способъ постройки дорогъ. Онъ свезъ на нихъ жердей, оставшихся за ненадобностью посл срубленнаго лса, навалилъ ихъ въ безпорядк, поперекъ на ‘шоссе’, и сверху присыпалъ землей. Посл перваго же дождя земля расползлась киселемъ, оставивъ что-то невообразимое.

— Сколько тутъ коней покалчено — страсть!

Направо я встртилъ мужиковъ, они хали долиною. Смотрли они такими несчастными и захудалыми, что мн вчуж страшно стало. Я еще не видлъ подобныхъ оборванцевъ! Испитыя безнадежныя лица у однихъ, злыя, раздраженныя у другихъ… Избы!.. Но какія же это были избы! Он напоминали лохмотья, въ какія были одты крестьяне. Сквозь расшатавшіяся бревна можно видть разоренное нутро ужаснаго жилья… Крыши содраны кое-гд. Не только нищета, но отчаяніе, безнадежность были везд и на всемъ.

— Да какъ же они зимою, Савеліи?

— Обкладаются навозомъ… Степлетъ — навозъ въ избу сочится — дтишки мрутъ!..

Вотъ оно — Безмновское хозяйство!

Я вспомнилъ Максановыхъ въ Петербург прошлою осенью. Какіе, повидимому, добрые, хорошіе люди, какъ они прекрасно разсуждаютъ о меньшемъ брат, о народ, а что они сдлали сами, пустивъ сюда на свои земли такого паука, какъ Акула Матвевичъ? Въ моихъ ушалъ точно въявь зазвучали чудесныя рчи объ общемъ благ, о свобод, любви, добр и правд. Посмотрли бы эти краснобаи, какую свободу, добро и правду развелъ у нихъ Безмновъ! Не подлость-ли, въ самомъ дл, сидть въ Петербург, когда твои обязанности здсь, внутри Россіи, въ захолустьяхъ, забытыхъ Богомъ и людьми, въ глуши, гд волчьей жадности кулака никто не поставитъ никакой препоны? Нтъ у тебя силы и умнья, откажись отъ земли, отдай ее и уйди, а не покрывай своимъ добродушіемъ, прекрасными намреніями и громкими словами всей этой мерзости запустнія. Піявка, паукъ, злодй… Да кто же даетъ силу и просторъ ему, какъ не высокообразованные, почтенные люди, удалившіеся изъ страшнаго царства человческихъ страданій, подобно Пилату благородно умывшіе руки? У нихъ, видите-ли, потребности высшаго порядка, а обязанностей — никакихъ! Не думаю, чтобы Безмновъ забралъ такую силу и воспиталъ бы въ себ непомрную жадность, еслибы Максановы сидли по мстамъ и ограничивали Акулу Матвевича во всхъ его вожделніяхъ. И чмъ дальше, тмъ все здсь было хуже и хуже. Истинное мамаево разореніе. Вырубленныя рощи, оголвшая, вся въ плшинахъ и какихъ-то мокрыхъ лишаяхъ земля, точно всю ее захватило экземой, скотъ тощій, будто онъ поднялся изъ могилы… Не коровы, а призраки, не кони, а скелеты. Захирлое, покорное, раздавленное… Я какъ-то разомъ понялъ, что тутъ уже поздно спасти что-нибудь. Все кругомъ приговорено къ смерти, и нтъ силы, которая могла бы отмнить такой приговоръ. Мякинныя бабы худыя и сизыя, съ распухшими животами, вырождающіяся, срыя дти безъ смха и, какъ мн казалось, безъ голоса… Вдь существуетъ же тутъ гд-то, рядомъ, Анна Степановна! Одна въ посл воиномъ! А если-бы такихъ было много?..

— Да какъ же жить тутъ?— невольно восклицалъ я, все дале и дале погружаясь въ это безнадежное царство отчаянія.

— Живутъ… а больше помираютъ! Бгутъ тоже отсюда. Да куда уйдешь-то, на каждый кусокъ хлба по десяти ртовъ вотъ какъ разинуто!

Самое Максаново, очевидно, было когда-то выстроено на широкую ногу. Улица его протянулась на версту, должно быть, и избы были славныя, прочныя, просторныя, нкоторыя въ два этажа выведены, но во что это обратилось теперь! Каждая зіяла открытыми ранами. Содраны крыши, только ребра ихъ уцлли, какъ у палаго изглоданнаго волками коня, заборы сняты — сожгли-ли ихъ въ печахъ или продали? Дворы откровенно показывали каждому всю свою нищету. Рдко, рдко телга торчала,— чаще ничего не было тутъ. Все съдено, пропито, продано за недоимку. При възд на пустомъ мст стоялъ кабакъ, при вызд красовался другой, и оба принадлежали Безмнову. Пьяный мужикъ попался на улиц, но и тотъ какъ-то нелпо тыкался во вс стороны, поматывая головою. Ослизлыя бабы смятенно совались у крыльца, но и имъ было нечего длать, не къ чему рукъ приложить. Вся жизнь этого угла казалась какою-то непонятною загадкой. У второго кабака при вызд галдла толпа народа. Мой Савелій поглядлъ и плюнуль.

— Волостной судъ!

— Ну?..

— Сами видите — старички… Либо имъ водку ставь, а то отпорятъ. Одна у нихъ, у подлецовъ, политика.

— Только пьетъ народъ?

— Какъ гд! Хорошо живутъ — не пьютъ, съ хорошаго житья въ кабакъ не пойдешь. Ну, а гд мужикъ въ разоръ попалъ, тамъ точно… Потому нельзя не пить. Тверезаго-то въ петлю потянетъ, либо въ омутъ. Ну, а пьяному что! Море по колно.

— Неужели это ихъ одинъ Безмновъ такъ?

— А то кому же еще? И вс такъ будемъ! Кои еще держутся и то на послдяхъ. За Безмновымъ то Акуломъ Матвевичемъ сыновья идутъ. А при нихъ не приведи Богъ, какая держава будетъ. Этотъ кровь пьетъ, а т прямо норовятъ зубами за горло. Отцу все одно, а т музыку любятъ.

— Какую музыку?

— А чтобы мужику больно было, чтобы мужикъ плакалъ… Первые они охотники.

— Да разв мужикъ плачетъ?

— А то нтъ?.. Какъ еще… Иной разъ подъ Безмновскими окнами стоятъ ходоки — и такъ-те ревутъ, словно бабы. Милости просятъ… Смотрть страшно. Самъ не знаешь, куда отъ нихъ удариться.

— Ну, и что же?

— Старикъ терпть этого не любитъ. Сейчасъ либо насупится, либо заднимъ ходомъ вонъ изъ дому. А дтямъ первое удовольствіе.

— Что вы разсказываете!

— Вотъ-те Христосъ! Выйдутъ это сыновья-то на балконъ, сядутъ и слушаютъ. Иной разъ баба самоваръ имъ туда подастъ. Еще смются. Вогь-де какъ мы мужицкую шкуру ловко тронули, до самаго нутра прошло!

— И не боятся?

— Чего жъ имъ бояться? Бога?.. Такъ вдь Богъ то долготерпливъ. Богъ все ждетъ, авось они очухаются. У Него расправа то не на этомъ свт. А до того то на поповъ шибко надются. Отмолятъ попы!

— А начальство?

— Какое? Все у него въ кулак зажато. У насъ здсь начальство малое. Само только Акулъ Матвевичемъ и дышитъ. Дастъ онъ имъ вздохнуть — слава те, Господи, а не дастъ — живьемъ помирай. Что они противъ него могутъ? Тоже и они вдь пироги любятъ. Шабаршево сколько противъ него держалось! Хорошее село! Верстовъ семь отсюда будетъ. А ты теперь на него посмотри. Бжитъ народъ! Словно отъ язвы. Ловко онъ прибралъ къ рукамъ его! Купилъ землю кругомъ, лсъ, луга,— ну, шабаршевцамъ и вздохнуть нельзя. Либо колй, либо бги… Горе одно… И чмъ дале, тмъ хуже.

— И не боится ничего?

— Онъ-то?.. Его вс боятся… А ему что!

— Да вдь озлобятся, спалить могутъ!

— Пали, сдлай одолженіе! Ему въ удовольствіе, потому у него каждое колышко застраховано. Онъ еще и съ этого свою выгоду сниметъ. Да и народъ духомъ упалъ. Потерялся мужикъ, точно рыба на берегу зваетъ да томится. Кокни ее въ голову, благодтелемъ будешь. Одно слово, господинъ, кругомъ вода. Вотъ дла-то какія у насъ!..

— Гд же Максановскіе сады? Вдь мы выхали изъ села?

— Сады?— Савелій засмялся.— Это кто теб про сады-то мололъ?

— Сами хозяева.

— Эвона!.. Ихъ уже лтъ восемь какъ и званія нтъ!

— Что съ ними случилось?

— Гляди вонъ, усадьба!.. Округъ, словно зеленое облако, стояла чаща… несосвтимая. Краса богоданная была. Что тутъ фрухту да цвту — Господи, помилуй!.. Издали дешь — всего тебя такъ и оболокаетъ. Не въ рай-ли попалъ, думаешь. Ну, такъ вотъ теб — все это чудо явленное мошенникъ Безмновъ топоромъ свелъ. Деревья были здсь сотни лтъ холенныя. За другими, какъ за младенцами, господа ходили. Ранжереи эти, ягодники — ничего не осталось, ни синь пороха! Точно паломъ прошло… Вотъ онъ каковъ, нашъ Акула Матвевичъ!

У меня сердце сжалось.

Я вспомнилъ разсказы въ Петербург объ этихъ садахъ. Издали еще они манили въ свои заповдныя чащи, въ дрему и прохладу ароматныхъ аллей, на версты раскинувшихся вокругъ барскаго дома. Зеленыя поляны съ могучими купами деревьевъ, чистые пруды, гд кишмя кишла всякая рыба…

— А пруды?

— Кои гніютъ, а кои онъ спустилъ подъ огороды. Капусту развелъ тамъ… Да вотъ самъ повидаешь…

Домъ издали казался большимъ и красивымъ, но чмъ ближе мы подъзжали, тмъ изъяны его выступали рзче и уродливе. Колонны, на которыхъ покоились балконы, потрескались, облупились, дв или три рухнули, и крыша криво повисла, того и тляди — раздавитъ неосторожнаго. Окна зіяли безъ стеколъ. Заплатанная кровля была безобразна, трава росла на крыльц, двери за нимъ настежъ…

— Да тутъ и остановиться негд?

— Нтъ… Кажись, остались дв горницы для самого Безмнова, когда назжаетъ.. Эй… Э-охъ!!— заоралъ Савелій въ пространство.— Хрещеные…

Точно вымерло все…

Изъ комнатъ донесся гулъ, я сообразилъ, что это эхо отъ Савельева крика. Пустынныя, въ сумрак он хмурились за окнами. Даже собака не отозвалась — видимое дло, здсь нечего было сторожить. Ямщикъ слзъ и вошелъ въ дверь. Я ждалъ съ четверть часа. Какая-то птица влетла въ зало и вылетла съ другой стороны… Втеръ протянулся съ села сюда, застоналъ въ дом, засвисталъ въ его трубахъ и заснулъ опять. Наконецъ, вдали показался Савелій съ длиннымъ и худымъ парнемъ, на лиц котораго я прочелъ откровенное изумленіе.

— Сказываютъ теб, отъ хозяевъ баринъ пріхалъ!

— Отъ какихъ хозяевъ?

— Отъ господъ Максаковыхъ, Проснись, халда!..

— Мн просыпаться нечего,— дерзко отвчалъ онъ,— Я хозяина своего знаю, Вукола Матвевича.

— Безмновъ только арендуетъ,— хотлъ-было я напомнить ему.

— Это до насъ не касающе… А только безъ него чужихъ пускать не велно. Этакъ всякій шататься начнетъ.

Савелій обернулся, разводя руками.

— Ты читать умешь?..

— Пошто?

— У меня есть письмо отъ г. Максанова.

— Хоша бы…

— Что хоша-бы?..

— Что же письмо! Почемъ я знаю, можетъ, вы его сами написали?

Я началъ выходить изъ себя.

— Не наше дло… Мало-ли кто съ воли прідетъ… Каки-таки письма?..

Савелій подошелъ ко мн.

— Никакъ иначе, что Безмновъ писалъ ему: не пущать.

— Урядникъ здсь?

— Должно быть…

— Създи за нимъ, Савелій…

— Что-жъ что урядникъ?— разсуждалъ стороясъ.— И урядникъ супротивъ Вукола Матвевича не пойдетъ, потому отъ него и уряднику свое положеніе. Сказано, не пущать невдомыхъ людей! Еще есть-ли у тебя паспортъ?.. Какой ты такой человкъ?.. Ишь тоже распорядитель! Много вашего брата…

Но тутъ ужъ моего терпнія не хватило.

— Молчи!

Парень отороплъ…

— Я что-жъ?.. Мое дло…

— Бери чемоданъ! Сейчасъ же… Покажи мн, гд тутъ есть уцлвшія комнаты! Савелій, напой и накорми лошадей! Я здсь не останусь. Тутъ все обворовано. Подемъ къ становому, пусть онъ произведетъ опись всему. Кто грабилъ — ты или Безмновъ — все равно!

— Мы этому не причинны… Мое дло наемное…

— Показывай домъ!..

— Да что его показывать? Не на запор.

— Какъ не на запор?

— Да что запирать-то?.. Запирать нечего…

Въ самомъ дл, не только нечего да и нечмъ. Изъ дверей вс замки вынуты. Остались только гнзда, гд прежде были винты. Парень на мой вопросъ пояснилъ, что какъ Вуколъ Матвевичъ сталъ ‘въ городу’ домъ строить, такъ вс замки поснималъ… ‘Такъ оно дешевле, нежели покупать’… Туда же пошли лампы, мебель… Изъ большой залы вывернутъ паркетъ. Старые ковры, картины, бронза украсили стны Безмновскаго дворца, даже багеты содралъ со стнъ. Въ гостиной на мст большого камина зіяла какая-то громадная рана.

— Неужели и каминъ увезъ?

— Отчего не увезти?— увезъ! Своя рука владыка.

— А библіотека тутъ была.

— Какая?

— Книги…

— Книги?.. Точно что… Он въ подвалъ свалены…

— Покажи мн!

Право, все окружающее казалось мн дикимъ сномъ. До тхъ поръ я никогда до такой степени ясно не могъ себ представить, что значитъ торжествующее чумазое невжество. Теперь оно было передо мною въяв, ничмъ не прикрытое, откровенное… Полы стонали подъ нашими ногами. Если могли быть дома, посщаемые привидніями, то теперь такой именно я обходилъ. Въ его ужасномъ запустніи чудилось что-то не отъ міра сего, зловщее, враждебное. Посреди срубленныхъ садовъ и оголенныхъ полей домъ этотъ гнилъ, какъ трупъ, выброшенный на пустырь!.. Когда парень открылъ передо мною дверь подвала, меня отбросилъ въ сторону страшный запахъ оттуда. Чего-чего тутъ не было! Видимое дло, среди истлвавшихъ грудъ драгоцнныхъ старинныхъ книгъ, сваленныхъ, какъ сваливаютъ мусоръ, безпорядочно и безсмысленно, плодились цлыя стаи мышей. Дождь затекалъ въ окна, и теперь еще тамъ, гд не гнили книги, можно было различить какую-то топкую, вонючую грязь… Въ кучахъ книгъ торчали рамы.

— А это что?

— Картины… которыя нестоющія.

У меня дыханіе захватило.

— Какъ нестоющія?

— Потому Вуколъ Матвевичъ, какія картины понове, попестрй, т къ себ перевезъ, а старыя сюда приказалъ свалить. Потому, говоритъ, рамки-то и на растопку не годятся.

Это картины первоклассныхъ мастеровъ. Я вспомнилъ, какъ гордились ими Максановы! Сколько разъ они говорили мн о сокровищахъ, хранящихся въ ихъ дом! Я хотлъ-было вытащить ближайшую, но парень меня остановилъ.

— Никакъ нельзя туда.

— Почему?

— Не дойтить… Страховаго… Тутъ гнуса этого самаго тысячи…

— Какого гнуса?

— Мышовъ, крысъ. Живьемъ съдятъ… Да и грязи по поясъ…

Мн плакать хотлось при вид этого разоренія.

— И никакихъ книгъ не осталось наверху?

— Никакихъ. Потому Вуколъ Матвевичъ настрого приказали — все это дермо вали сюда.

— Ну, а тутъ были картоны съ рукописями? Понимаешь — листы, отъ руки писанные.

Максановы хвалились своимъ замчательнымъ собраніемъ автографовъ, дневниковъ, писемъ.

— Все въ куч-съ… Да теперь, я думаю, ни одного листика цлаго не осталось…

Я похолодлъ, поднимаясь наверхъ.

Вотъ эта ‘буржуазія’ Разуваевскаго типа, идущая на смну вчерашнимъ богамъ! И боги хороши! Не страшно ли за все, чему привыкли врить и молиться цлыя поколнія, ради чего жили они, надъ чмъ они плакали и смялись! Страницы, вызывавшія восторженныя слезы, величайшія созданія генія, вхи длинной исторіи человческаго ума, трофеи его безкровныхъ побдъ,— что съ ними?.. Сегодня Безмновы еще не почуяли всю свою силу, завтра они сознаютъ ее. Что можетъ спасти тогда и науку, и искусство? Какъ понимаетъ этотъ толстошкурый, ощетинившійся и глупый дикарь правду, добро, сво боду и красоту?.. Проходя по двору, я наткнулся на какой-то кусокъ благо мрамора, торчавшаго въ пыли.

— Это что?

— Да у господъ тутъ безстыжая баба въ голомъ вид стояла-съ.

Чудная копія Венеры Капитолійской, привезенная изъ Рима.

— Ну?

— Вуколъ Матвевичъ посмотрлъ-посмотрлъ, а потомъ приказалъ при себ разбить топоромъ и выбросить. Отъ грха, говоритъ, подальше…

Въ судьб этой четвертованной богини мн невольно чудилась будущность всего, что когда-то было и дорого, и свято…

Больше мн ужъ ни на что не хотлось смотрть.

IX.

— Наконецъ-то!.. А я васъ заждалась!

Должно быть, Анна Степановна у себя услышала колокольцы моей тройки и вышла на крыльцо встрчать меня, вся свкжая, бодрая и сильная, именно такая, какою я и ожидалъ ее увидть.

— Гд это вы пропадали?

— Какъ Чичиковъ здилъ по гостямъ.

Она мн протянула об руки, и посл всхъ недавнихъ впечатлній такъ пріятно было видть эту женщину, жившую и работавшую неустанно не для себя одной.

— Ну, и что-жъ?.. Чмъ васъ утшило наше захолустье?

— Почти ничмъ!

— Хотите чаю до обда?

— Не откажусь…

Наконецъ-то, я попалъ къ людямъ! Козельская и сама жила, и другимъ давала жить. Это сейчасъ же чувствовалось. Я не говорю объ обездоленныхъ Безмновымъ максановскихъ земляхъ. Такого ада я больше не встрчалъ, но и у остальныхъ было нерадостно. Везд нужда, съуженная до послдней степени жизнь, лишенія, грязь, отсутствіе необходимыхъ для образованнаго человка предметовъ. Ни книги, ни журнала, ни малйшаго вниманія къ умственнымъ и нравственнымъ вопросамъ. У одного хозяина изъ университетскихъ даже газеты не было — вмсто нея почему-то женскія выкройки изъ ‘Нивы’ валялись, всюду — заплесневлыя чернильницы, низменныя потребности и первобытная грубость ихъ удовлетворенія. ‘Надо говорить правду, свиньями живемъ!’ сознался бывшій юристъ московской aima mater. ‘Въ безсонную ночь — чешешься-чешешься, вспомнишь молодость — такъ жутко и страшно станетъ, что на каждый крюкъ съ аппетитомъ смотришь. Къ чему учился? Зачмъ работалъ? Вдь никому отъ меня добра, и прежде всего себ самому’. Уголки были небогатые, разумется. Неурожаи, недоимки, отсутствіе рынка для сбыта, сосдство Безмнова и его алчной стаи подрывало вс усилія, и только въхавъ въ предлы, за которыми сказывалось такъ или иначе вліяніе Анны Степановны, я немного отдохнулъ душою. Нужда не такъ сквозила въ прорхахъ народнаго хозяйства. Разумется, не рай былъ кругомъ, но и не адъ все-таки. Мужикъ смотрлъ спокойно, въ немъ сказывалось больше достоинства. Баба была не гнилая, запуганная, сизая, а крикливая, суетливая, потная, какъ и слдуетъ ей быть въ деревн, на работ. Изба похожа на настоящую избу, изъ хорошаго лса строена, и крыша на ней цла, и дворъ не разхлестанъ. Скотъ — не изъ картона вырзанный. Коня незачмъ подпирать съ обихъ сторонъ — самъ на ногахъ держится. Корова важная, и вымя у нея грузное — значитъ, и дти съ голода не мрутъ. И вдругъ — совсмъ небывалое явленіе: у Безмнова — ‘гд-столъ былъ явствъ, тамъ гробъ стоитъ’, а тутъ, а тутъ, напротивъ, вмсто кабака наткнулся я и глазамъ не поврилъ: ‘чайное заведеніе Анны Козельской’. Посмотрлъ и думаю: ‘реклама’, для отвода глазъ… Вошелъ — нтъ, къ самомъ дл, настоящій мужикъ и на трехъ собственноручныхъ китахъ блюдце держитъ. Видимо распарило ему красную рожу, и шума нтъ. Все чинно, ‘благородно’, какъ выразился мстный урядникъ. Исправно кругомъ. Смотрю дальше — несгораемыя избы. Это уже изобртеніе самой Козельской. Выведены изъ соломы, пропитанной глиной. Обложи кругомъ сухими дровами и зажги — не тронется такое жилье, цло будетъ. И тепло въ немъ, хорошо ‘жаръ держитъ!’ И чисто, хотя мужика, первйшаго русскаго консерватора, все на старую деревянную стройку показываетъ… Даже жалуется своеобразно. Говоришь ему: отлично у васъ, грязи нтъ, воздухъ легкій, свтло… ‘Что ужъ,— шипитъ старикъ изъ передняго угла,— что ужъ! Княжецкія палаты — и тараканъ не живетъ… Не любитъ ихъ тараканъ!’ Вотъ поди и разсуждай, о чемъ человкъ жалетъ — о таракан! И тутъ были бдняки, да еще какіе, но вдь идилліи только у поэтовъ найдешь, а въ дйствительности ихъ нтъ. А вотъ, что хорошо было, такъ хорошо: кулаку здсь не удалось пустить корни. Которые мужики побогаче, и рады бы забрать сосда въ ежевыя рукавицы, согнуть его въ бараній рогъ да заставить на себя кишки выматывать — не тутъ-то было. Случись у сосда нужда — онъ не къ мужику пойдетъ, а къ Анн Степановн, та поможетъ, и поможетъ не глупо, а по-божески. ‘Она и себя не забудетъ, тоже даромъ не дастъ, и тебя въ разоръ не пуститъ. Подоброму! И ей ладно, и намъ не горько!’ Земля здсь обработана совсмъ иначе, чмъ у Безмнова и ему подобныхъ. Тамъ виденъ каторжный трудъ изъ-подъ неволи, а тутъ на себя люди старались. Новь поднята — точно бархатъ лежитъ, комья размельчены, землю между пальцевъ растирай. Нивы густыя, пышныя и въ нихъ не видать черныхъ шишечекъ дикаго чесноку и всякой иной сорной дряни, отъ которой хлбъ хоть выкидывай вонъ, ничего онъ не стоитъ… Когда я сказалъ о своихъ впечатлніяхъ Анн Степановн, у нея даже голубымъ огонькомъ глаза засвтились.

— Вотъ видите… значитъ, и я не даромъ жила. Кой-чмъ и меня помянутъ.

Ей была пріятна похвала. Я замтилъ, что она не разъ даже наводила на это разговоръ.

— Трудно было вамъ пріучать народъ къ чаю?

— Нисколько… Они привыкли. Вы думаете, серьезный мужикъ на настоящемъ дл пьетъ? Я вамъ вотъ что скажу: если бы кто-нибудь нарисовалъ карту сравнительнаго пьянства въ Россіи, то наиболе сгущенныя краски ей пришлись бы на самыя бдныя мста. Не потому, что тамъ народъ пропился, а потому, что пьютъ тамъ, гд жить нельзя. Отъ нищеты, отъ безработицы, отъ безнадежности, отъ обиды — вотъ отъ чего пьютъ.

— А на сходкахъ, старики?

— Положимъ, на сходкахъ и у меня бываетъ, но это такъ, праздникъ! Душу отвести хотятъ… Вдь и вы сойдетесь съ пріятелями — бутылку, другую краснаго вина выпьете, шампанскаго… Положимъ, и я его люблю, только не сухое,— засмялась она.— Ну, а мужикъ не по нашему созданъ, что-ли? Въ этомъ зла еще нтъ. Вотъ, если за водку онъ себя самого продаетъ, и старики въ этомъ заводчики, дурно. Такъ это у Безмнова только и найдете. Не иначе!.. Вы мн про максановскія земли разсказываете. А я вамъ скажу, что тутъ Безмновъ, пожалуй, и не виноватъ. Нельзя же требовать отъ человка, который въ конюшн выросъ, чтобы отъ него розами пахло. Такъ и онъ. Если-бы ваши прекрасные люди, высокообразованные гг. Максановы жили здсь, была бы на него, на Вукола Матвевича, узда. А теперь онъ — владыка. Ни ему указу, ни ему удержу! Коси все кругомъ подъ ноги! Пей чужую кровь!.. Съ максановскихъ то длъ онъ и въ ходъ пошелъ. Такъ что ваши родственники первыми преступниками являются здсь. Это легкое дло сидть въ Петербург да заграницей и хорошія слова говорить, знамена выкидывать, чужимъ бдамъ издали сострадать. А вотъ сюда милости просимъ, на самое дло.

— Ну, а васъ, вы думаете, Безмновъ не състъ?..

— Меня?.. Зубы сломаетъ!

— Дай Богъ!

— Что это вы такимъ тономъ говорите?

— Мн кажется, что у него и на васъ ротъ разинутъ.

— Пусть попробуетъ. А отчего вамъ кажется?

Я ей передалъ разговоръ съ нимъ у ‘старушекъ’.

Она нахмурилась.

— Ишь песъ!.. Это онъ не въ первый разъ. Да, вдь, такъ бахвалится. Пусть его!

— То-то я и боюсь, какъ бы эти пять тысячъ не обошлись вамъ слишкомъ дорого.

Она расхохоталась.

— А вдь вы правы. Онъ далъ и опомнился. Прислалъ мн письмо. Проситъ ему за это землю отдать, на которой будетъ стоять его школа. Онъ ужъ ее загодя своей считаетъ.

— Что же вы?

— Да вдь клочекъ. Пускай… Своего дла не испортитъ.

— Смотрите!

— Не бойтесь. Такимъ путемъ я его еще не разъ заставлю на школу раскошелиться. Онъ мн ее и выстроитъ.

— Охъ, пустили вы его ноготкомъ зацпиться.

— Ничего. Онъ очень нуженъ. Между нами — у него везд заручки. Сильно можетъ напакостить, если захочетъ. Вы знаете, вдь, мы вс только терпимы. Насъ могутъ прихлопнуть каждую минуту, ну, а Вуколъ Матвевичъ Безмновъ считается однимъ изъ самыхъ надежныхъ столповъ.

— Хорошъ надежный!

У Анны Степановны на всемъ лежала печать дловитости и вкуса. Ея письменный столъ былъ убранъ помужски. Даже вмсто прессъ-папье на счетахъ и скучныхъ, пестрвшихъ цифрами бумагахъ лежали обрубки рельсъ, узлы толстаго желзнаго каната, образцы какихъ-то породъ, сглаженныхъ съ одной стороны. Тутъ были календари, справочныя книги, словари, висли на стн таблицы, стояли шкапы съ папками. Зато въ слдующей комнат начиналось царство красивой и умной женщины. Мягкая мебель, обитая атласомъ, недурныя картины, купленныя въ Петербург и Москв на выставкахъ, и — что меня душевно порадовало — не т, которыя были расхвалены присяжными оцнщиками искусства газетными рецензентами. Роялъ съ нотами, лежавшими около на этажерк. Одна тетрадь ихъ была развернута, очевидно Козельская только-что разбирала ее. Я подошелъ и узналъ симфонію Чайковскаго. На столахъ — альбомы, изящныя изданія, много книгъ, ничего общаго не имвшихъ съ тми, которыя я видлъ въ кабинет. Тутъ жилось хорошо и со вкусомъ. Даже чмъ то эпикурейскимъ было пропитано все кругомъ. Я замтилъ это хозяйк, она разсмялась.

— Что хотите! Старое сказывается. Здсь я отдыхаю, а тамъ работаю…

— Что бы вамъ сказали строгіе пуристы труда?

— Правду говоря, меня вообще мало интересуетъ, что и гд болтаютъ про меня. А въ то же время не кажется-ли вамъ, что, отогрвшись здсь, невольно длаешься добре. Не такъ сурово относишься къ другимъ. И имъ отъ этого легче…

— Вашимъ вообще недурно живется.

— Ну, это какъ понимать!… Тоже разносоловъ у насъ нтъ. Теперь, напримръ, грибы поднялись, вс на грибахъ сидятъ. А мясо да кашу только тотъ, кто у меня работаетъ, получаетъ! Нтъ, нтъ, мало, еще очень мало сдлано. Все-таки между тмъ, что у меня,— повела она глазами на свою гостиную,— и этими голыми избами — бездна.

— А вы думаете возможно ее наполнить?

— Теперь нтъ… Да. вдь тутъ личная воля моя или ваша — ничто. Круглый нуль. Вотъ когда они сами пожелаютъ этого добиться, да силу для этого почувствуютъ. У меня тогда поубавится, зато имъ легче будетъ. А пока…

— Анна Степановна…— доложила горничная.

— Что теб?

— Сторожъ пришелъ… Коней крестьянскихъ загнали.

— Опять съ полей?

— Да-съ.

— Пусть поставитъ ихъ въ конюшню. Да накормитъ. Это постоянная исторія! У Безмнова нарочно и огородовъ никакихъ нигд. Луга съ полями перепутаны. Ему ‘потрава’ даетъ большой доходъ.

— А у васъ?..

— Вотъ завтра заставлю хозяевъ постоять часа два у крыльца. А потомъ отдамъ. Что-жъ имъ длать? Пастухи вдь — малыши, а лошадь глупа,— ей не внушить понятій о собственности. Да и убытка-то самая малость,— у меня сторожа отличные. А съ сосдями лучше всего въ добрыхъ отношеніяхъ жить. Я тутъ одна вдь, и поихнему’баба’. Разумется, еслибы, какъ въ прошломъ году, у меня табунъ цлое поле испортилъ, ну, тогда дло другое. Я ихъ заставила отработать, да и своихъ сторожей наказала. А большею частью — лучше добромъ да согласомъ. Народъ совстливый. Если его не ожесточишь, онъ самъ вину чувствуетъ. Вотъ еще гость!..

Я ничего не слышалъ, по привычк къ тишин деревенскихъ комнатъ у Козельской развился слухъ. Черезъ минуту и я различилъ звонъ колокольчиковъ, а еще немного спустя увидлъ, какъ къ крыльцу подкатила коляска съ едосьей Васильевной…

— Ну, и жара!— вся расплылась та…

— Повсить бы тебя въ сушильню!

— Я и то уже думала!— смялась толстуха.

— Кто у тебя?— спросила она, снимая легкую шелковую накидку отъ пыли.

Анна Степановна назвала меня.

— Я думала, Иванъ Федоровичъ…

И я разслышалъ отголосокъ разочарованія въ этихъ словахъ.

— Врно и онъ прідетъ!

— Вотъ я ему надеру уши,— зачмъ опаздываетъ.

— А твой мужъ?

— На работ. Онъ едва-ли будетъ. Да вдь съ нимъ скучно… Никуда онъ въ обществ негожъ… Здравствуйте!

Я поклонился.

— Вдь вотъ ничего не длала, а устала!.. Сейчасъ пойду къ Анн въ спальню и лягу.

— Погонять бы тебя каждый день на корд по часу! Живо бы свою лнь сбросила.

— Ты думаешь, это отъ лни?

— А то какъ?

— Отъ тла скоре…

Я тоже отправился къ себ. Мн нужно было кое-что записать, кое-кому отправить письма, кое съ чмъ разобраться. Моя комната выходила въ тнь и прохладу большого и красиваго сада. Словно завороженныя стояли раскидистыя деревья, въ просвтахъ ихъ вершинъ голубли чистыя небеса и чернли неуклюжія шапки вороньихъ гнздъ. Тни ложились широко и художественно, какъ складки на плать старыхъ статуй, и трава подъ ними дремала, храня въ зеленой гущ свжесть и прохладу утра, давно ужъ на открытыхъ мстахъ разгоряченнаго безпощаднымъ солнцемъ. Какая-то птичка жалобно-жалобно посвистывала вверху, точно пеняла на великую, сдланную ей, несправедливость. Откуда-то гудло — врод больніого маховаго колеса, и на этомъ однообразномъ фон забравшаяся на втку цикада выдлывала скрипучія и все-таки пріятныя фіоритуры. Дйствительно, посл максановской мерзости запустнія здсь рай…

— Еремка!— оралъ издали дтскій обиженный голосъ.

— Чи-иво?

— Ты что, шельма, барскую ягоду жрешь?..

— А теб жалко?

— Вотъ погоди… Надерутъ вихры-то!.. Постой у меня!

— Ладно, ты пымай сначала…

— Кашу сть придешь, клятой?…

Опять все тихо, только гудитъ колесо и роятся гд-то пчелы… Даже цикада смолкла… Чу, сухія втки хрустятъ… А просвты неба все сине и сине, и бережне, какъ великое счастье, хранитъ трава свою свжесть и прохладу… Тише и тише жалуется птичка… Смолкла и она, и все будто притаилось передъ невдомымъ, гд-то въ недосягаемой вышин свершающимся необъятнымъ таинствомъ. Я придвинулъ кресло къ окну и замеръ въ немъ. Такъ было хорошо ни о чемъ не думать, не заботиться, не печалиться, жить со всми кругомъ одними растительными процессами, точно и черезъ твое тло проходятъ, какъ сквозь эти деревья, творческіе соки матери земли.

X.

Вечеръ тонулъ въ червонномъ золот заката. Передъ нгою ночи, которая уже поднимала на восток свое смежившее вки лицо, небо поблднло точно отъ устали или отъ страсти. Голубые тоны сбгали прочь отъ заливавшихъ его розовыхъ волнъ. Черныя на огнистомъ зарев стояли зубчатыя вершины деревьевъ, и между ними уже просыпались сквозные, сумеречные призраки, такіе легкіе, что подъ ними даже не гнулись тонкіе кончики травы и ласковыя головки безчисленныхъ цвтовъ. Я люблю вечеръ въ саду и въ пол, но не въ комнатахъ. Наше тоскливое сумерничаніе безъ свта, въ склепахъ, гд лица кажутся только-что сбросившими саваны, не по душ мн. Анна Степановна прислала сказать, что они вс въ саду. ‘Кто они?’ — спросилъ я двушку, передавшую мн это.— Гости… У насъ, баринъ, живутъ весело!— ‘Еще бы не весело’, пришло мн въ голову. Еще бы не весело, когда у нея щеки налились кровью и глаза горли такою жизнью, что невольно прощалось и ея слишкомъ уже круглое лицо, и нелпый носъ пуговкою съ откровенными, какъ у бульдога, ноздрями. Еще бы не весело! Я вышелъ изъ комнаты. Прохлада уже плыла, смшиваясь съ запахомъ цвтовъ между деревьями, и, казалось, тысячами пальчиковъ боле нжныхъ, чмъ лепестки мака, дотрагивалась до меня. Во всемъ мерещилось что-то не только живое, но и одушевленное. Чувствовали это трепетавшіе отъ сладостнаго восторга листы, понимали красоту и блескъ вечера цвты, голубыми, желтыми и красными огоньками горвшіе кругомъ. Особенно васильки — они теплились синимъ полымемъ, точно каждую секунду собиравшимся потухнуть. Поблвшія уже небеса полны такой страшной тайны, что въ ихъ священную глубину боязно смотрть…

Я скоро различилъ смхъ, угадалъ голоса едосьи Васильевны и Анны Степановны и вмст съ ними чей-то красивый баритонъ. Я направился туда, но когда я добрался до бесдки, гд они сидли, ихъ уже не было, а разговоръ слышался въ сторон, въ широкой алле, уходившей къ рк. Подъ этою аллеею густился мракъ и холодокъ. Я остался въ бесдк. Тутъ было хорошо, и меня никуда не тянуло. Отсюда видно, какъ таинственныя руки ночи одну за другою зажигаютъ звзды въ вышин, какъ блыя хлопья тумана въ трав сползаются, сливаются, растутъ и, свиваясь, медленно несутся куда-то… Вотъ моя хозяйка идетъ назадъ… Нтъ, не она — должно быть, едосья Васильевна, потому что подъ ея ногами громко хруститъ песокъ и еще громче съ сухимъ трескомъ ломаются сучья, упавшіе съ деревьевъ. Грузная дама, толстопятая, хотя и съ маленькими ножками. Она тяжело отдувалась… Ее позвали издали…

— Чего вамъ?— кричала она.

— Куда ты?

— Я домой… На минуту. Скажу твоей Глаш, чтобы самоваръ ставила…

— Приходи опять!…

— Какъ же, приду!— тихо, сама для себя проговорила она.— Очень мн нужно мшать вамъ,— слпа я, что-ли?

И она съ перевалочной, по-утиному направилась туда, гд желтыми и тусклыми глазами оконъ въ ночную темень смотрлъ уже неразличимый домъ. Я хотлъ ее окликнуть, да лнь было, и притомъ Славкина меня нисколько не занимала. Размазня изъ институтокъ — такихъ тысячи. Черезъ нсколько минутъ за нею явилась сюда Анна Степановна. Она шла подъ руку, съ кмъ — я не могъ разсмотрть. Я поднялся, чтобы выйти навстрчу имъ, какъ вдругъ до меня донеслось полностью.

— Однако, еще недлю назадъ ты любила меня!

Показаться мн теперь было бы величайшею нескромностью. Я думалъ, что они минуютъ бесдку, а они какъ разъ сли около.

— Мало ли что… Недлю назадъ — срокъ большой.

Голосъ Анны Степановны звучалъ непріятно и рзко. Точно сухія втви у нея хрустли въ горл. Кашлянуть, что-ли? А чего же до сихъ поръ молчалъ?

— Большой? Для тебя?— съ укоромъ спросилъ ее красивый баритонъ.

— Хотя бы!.. Что я теб отчетомъ обязана? Хотла — любила…

— Да что же случилось?..

— Ничего. Дунуло втромъ и унесло.

— Ужъ не этотъ-ли прізжій?.. Писатель вдь тоже… Чортъ его…

Она расхохоталась.

— Онъ тутъ не причемъ.

— Послушай, Аня… Ты мучишь меня, притворяешься…

— Вотъ теб крестъ, какъ говоритъ моя Глаша, взаправду.

— Да за что же?..

— Глупо… За что я тебя любила, сама не знаю, затмъ разлюбила… Я не ожидала отъ тебя. Вдь теб хорошо было со мною, весело… да?.. Ну, чего же теб больше? Я дала теб нсколько счастливыхъ мсяцевъ, и самой мн не дурно было… И довольно…

— Для тебя любовь — одно развлеченіе.

— А то дло?

— Сердца ни на грошъ… Вся ты таблица умноженія!

— Иванъ Федоровичъ…

— Что Иванъ Федоровичъ?.. Я не знаю, чего я тутъ сижу. Плюнуть мн…

— Браво.. Прикидывался рыцаремъ!..

— Съ тобой не стоитъ. Я не врилъ тому, что говорили…

— Что именно?

— А то…

— Ну, вотъ что, другъ мой… Я въ васъ всмотрлась за это время. И ничего въ вашей душ неяснаго для меня не осталось. На первыхъ порахъ я думала: настоящаго человка нашла. Успокоиться на васъ хотла. Женой бы не сдлалась — въ кабалу никогда и ни къ кому не пойду, и пророку Исаію такой радости не доставлю… А такъ по вол вольной… Вы, Иванъ Федоровичъ, орломъ мн казались. Думала, никакой на васъ силы нтъ. Вы помните, какъ вы разговаривали — крыломъ по небу — вонъ какъ. Духъ у меня захватывало. Я, какъ глупая мереть, и пошла на наживку. И что-жъ? Мой-то орелъ — мокрою курицей оказался. Живьемъ въ руки Безмнову дается и сладко кудахтаетъ даже… Все это въ васъ призрачное было. Какъ у актера — король, полководецъ, а смоетъ румяна да домой придетъ, его кухарка бьетъ полномъ. Слякоть вы вс, вотъ что… Душа у васъ малая, и какъ посмотришь кругомъ, такъ этотъ же Иродъ Безмновъ — богатырь рядомъ… И вотъ что, Иванъ Федоровичъ: дорогъ на свч много. Я по одной, вы по другой. Ни зла, ни горечи у меня противъ васъ,— я ошиблась, и только. Да и не знаю, любила ли васъ… Такъ… Здорова я ужъ слишкомъ. Какъ это батюшка мн говорилъ: ‘дано человку тлесное озлобленіе, дабы онъ его поборолъ’. А я вотъ поборать и не думаю…

— Дрянная вы, Анна Степановна.

— Иванъ Федоровичъ!..

— Простите…— опомнился онъ.— Послушайте, это въ васъ минутное… Завтра же вы позовете меня.

— Нтъ… Never more!.. Мн противно… Поймите. Теперь, когда я вспоминаю ваши ласки, меня, какъ бересту на огн, такъ и поводитъ… Точно я по горло..

— Ой… Анна Степановна!..

Точно хлыстомъ ударилъ меня этотъ крикъ вдали,— отчаянный, громкій, полный невыразимаго ужаса.

— Что тамъ?— Козельская вскочила.— Вс бгите!

— Ой, Господи!.. Бгите, бгите…

— Это едосья Васильевна… Что съ вами?..

— Бшеная!.. бшеная.

Издали Славкина неслась сюда, какъ съумасшедшая. Даже странно было, что эта разбухшая баба нашла силы для такой быстроты…

— Собака… Собака!..

— Бшеная собака…

Слышался гулъ голосовъ. Мимо бесдки стрлой промчалась Глаша, и за нею, какъ вспугнутый перепелъ, швыркомъ ударился въ аллею поваръ весь въ бломъ…

— едосья…

— Бгите, бгите!..

Иванъ Федоровичъ бросилъ Анну Степановну въ бесдку, а самъ какъ вкопанный остановился передъ входомъ. Я въ попыхахъ разсмотрлъ его. Кудластый, сильный, нахмуренный. Еще бы не нахмуриться посл этакой встрепки!.. Славкина тоже вбжала въ бесдку и прижалась въ уголъ ея, тяжело дыша… Я выскочилъ. Что-то круглое, большое, какъ казалось въ темнот, точно припадающее къ земл, неслось сюда… Черное… Толстыя раскидистыя лапы, мотающаяся во вс стороны башка, тоже черная, и съ нея изъ пасти самой будто блая борода — слюна… ‘Иванъ Федоровичъ, бгите!’ — кто-то взвизгнулъ позади. Неужели это Анна Степановна?.. Онъ даже не оглянулся. Выждалъ громаднаго и лохматаго пса… Тотъ — удивительно, какъ все это я разсмотрлъ въ сумрак! должно быть, чувство опасности изощряетъ и зрніе — тяжело вскинулъ на него мутный взглядъ, мотнулся въ сторону, не залаялъ, а какъ-то странно захриплъ и, оскаливъ большую, заполненную слюною пасть, кинулся на человка. Я поспшилъ на помощь, но на моихъ глазахъ случилось чудо. Иванъ Федоровичъ и песъ свалялись въ одну неразличимую на мгновеніе массу. Потомъ Иванъ Федоровичъ вдругъ оказался надъ бшеною собакой, и когда я подбжалъ, онъ упирался колномъ ей въ шею и крпко держалъ ея башку за уши мордою въ землю. Могучее животное длало страшныя усилія выбиться изъ этихъ стальныхъ рукъ, приподнималось, задомъ хотло сбросить съ себя тяжесть своего побдителя, рычало, царапало когтями землю, клубило на нее отравленную пну, взматывало башку вверхъ, и каждый разъ я видлъ ея острые зубы и чувствовалъ отвратительное горячее дыханіе, съ шумомъ вырывавшееся изъ кровавой пасти…

— Бгите за револьверомъ!..— хрипло крикнулъ мн Иванъ Федоровичъ…

— Гд онъ?

— Не знаю…

— Здсь, здсь револьверъ…— И какой-то парень подбжалъ съ чмъ-то чернымъ въ рукахъ.

— Стрляй ему — прямо въ пасть!..

Но парень растерялся, и дуло револьвера у него такъ заходило въ рукахъ, что я съ минуту думалъ: онъ попадетъ или въ меня, или въ Ивана Федоровича.

— Давай мн!— крикнулъ я.

Но тотъ, отъ страха, самъ не понимая, что длаетъ, оттолкнулъ меня и продолжалъ махать оружіемъ.

— Скорй, болванъ, я теряю послднія силы!

Вдругъ между нами послышался шорохъ, я не усплъ еще опомниться, какъ Анна Степановна сильнымъ толчкомъ отбросила парня въ сторону, отняла у него револьверъ, подошла…

— Куда бить?

— Въ глазъ, если можете!

Она спокойно наклонилась… Собака уже подбрасывала Ивана Федоровича.

Право, въ такую минуту, этотъ ршительный, смлый человкъ и Козельская стоили другъ друга.

Раздался трескъ, оглушившій насъ. Огнемъ метнуло въ землю. Какъ мн казалось, во вс стороны брызнуло что-то… И Иванъ Федоровичъ, разминая руки, поднялся.

— Готово!— тихо проговорилъ онъ.

Собака судорожно махала передними лапами, изъ пасти теперь вмст со слюною била кровь.

— Давайте револьверъ! Чего она мучается попустому!

Онъ наклонился, наставилъ дуло къ уху и выстрлилъ…

Песъ вытянулся… Иванъ Федоровичъ нсколько мгновеній посмотрлъ на него и съ отвращеніемъ бросилъ оружіе въ кусты.

— Прикажите подать мн вымыться!— грубо и рзко проговорилъ онъ.

— Сейчасъ…— я даже не узналъ голоса Анны Степановны, такъ онъ прозвучалъ мягко и ласково.

Позади кто-то плакалъ. Я вошелъ въ бесдку — едосья Васильевна была въ истерик.

А издали, отъ дому бжала сюда толпа народа…

Я тоже пошелъ къ себ.

Въ комнатахъ съ запертыми окнами было душно. Я потушилъ свчу и отворилъ ихъ. Теперь тьма и прохлада широко плыли ко мн. Тни ночи слились давно, и сквозь вершины деревьевъ робко-робко мигали блдныя, печальныя звзды… Въ листьяхъ застрекотало, зашуршало въ трав… Донесся скрипъ коростеля. Природа просыпалась и начинала свою тихую музыку… Прошло такъ полчаса, какъ вдругъ въ сторон послышались голоса. Я сейчасъ узналъ ихъ. Мн сегодня странно везло — весь романъ Анны Степановны и Ивана Федоровича, страница за страницей, развертывался передо мною. Довольно трудно было бы оторваться отъ этого интереснаго чтенія.

— Она тебя нигд не укусила?..— спрашивала Козельская.

— Нтъ…

— Я чуть не умерла за тебя!

Я различилъ въ ея голос виноватое, просящее…

— Совершенно напрасно.

— Какъ напрасно? Послушай, я была дурно настроена… Не придавай значенія этой выходк.

— Ну-съ?

— Я люблю тебя… И никогда еще такъ не любила.

— Довольно, Анна Степановна. Мн это надоло!..

— Неужели ты золъ и мстителенъ?

— Нтъ… А съ меня тоже сошло посл давишняго урока, какъ съ гуся вода…

— Иванъ Федоровичъ!

— Я не по васъ. Вамъ — орлы нужны. Поищите кругомъ… Я не люблю и… и не хочу васъ, Анна Степановна…

Она молчала.

— Теперь моя очередь… Поиграли и будетъ… Не вчно же лимонадъ разводить!

Издали послышался тихій шорохъ колесъ по мягкой земл и топотъ коней.

— Эта ваша коляска, Иванъ Федоровичъ?

— Да-съ.

— Вы узжаете… вы никогда, никогда не прідете больше?..

— Never more!..— повторилъ онъ ея слова.— Никогда, Анна Степановна. Желаю вамъ веселиться!— и онъ, было, пошелъ.

— Богъ вамъ судья… печально сорвалось у нея.

Онъ остановился. Но недавняя обида была еще слишкомъ жива.

— Прощайте, Анна Степановна… Не поминайте лихомъ… На свт много дорогъ. Я пойду по однона вы — по другой, авось, мы никогда не встртимся.

Опять шорохъ колесъ и топотъ коней. Онъ врно ухалъ. Анна Степановна медленно двигалась подъ моимъ окномъ и не замтила меня. Мн она показалась мертвенно-блдной… Она на минуту остановилась, задумалась. Потомъ отмахнулась головой отъ какой-то назойливой мысли и быстро прошла къ себ.

— Какъ это глупо!— хотлъ я крикнуть имъ обоимъ.

Мн было ясно, что она больше чмъ когда-нибудь любитъ его. А онъ, разумется, и не переставалъ любить. Онъ ей мстилъ. И, надо сказать правду, мстилъ недостойно для такого смлаго и сильнаго человка, какимъ онъ показался мн.

Какъ это глупо! На свт такъ мало, такъ страшно мало счастья, и оба чураются его и уходятъ въ разныя стороны, на разныя дороги. Былъ у обоихъ клочокъ, освщенный солнцемъ, а они прочь, въ холодъ и мракъ одиночества. И вдь страдаютъ, и у той, и у другого сердца сочатся кровью, а рука не протягивается къ рук и губы къ губамъ. Глупые, смшные, жалкіе люди! Право, мы не стоимъ и той убогой ласки, которую даритъ намъ скупая и жестокая мачиха-жизнь. Мучаемся, бьемся, тоскуемъ, а прояснетъ небо — вдругъ выдумываемъ себ новыя муки и сами создаемъ фантомы ненависти, злобы…

— Что же вы не идете чай пить?— постучалась мн въ дверь едосья Васильевна.

Я вышелъ.

— Вы знаете, какое у насъ было несчастіе?.. Или, лучше, могло бы быть.

— Какъ же: бшеная собака! Я видлъ самъ.

— Ахъ да… Я такъ растерялась, что не помню ничего.

— А Иванъ Федоровичъ?

— Должно быть, усталъ — ухалъ къ себ.

Дйствительно, случилось несчастіе, только не то, о которомъ она говорила.

Анна Степановна, вся блдная, сидла въ углу дивана, кутаясь въ оренбургскій платокъ и все-таки вздрагивая. Она смотрла на меня и слушала, что я ей говорилъ, но я былъ убжденъ, что она не меня видла и не мои слова ей звучали въ эти минуты.

— Never more!— вдругъ вырвалось у ней.

— Что вы сказали?..

— Нтъ… Это я такъ…

XI.

Ночью я, не зажигая огня, долго смотрлъ въ садъ, и во тьм его аллей мн чудилась Анна Степановна. Должно быть, ей не спалось, и она блуждала въ бломъ пеньюар, длавшемъ ее похожею не привидніе. По крайней мр, когда она показалась мн въ первый разъ, я отъ неожиданности вздрогнулъ, хотя хрустніе сучковъ подъ ея ногами обнаруживало ея несомннную принадлежность земл. Я даже окликнулъ ее, но она или не разслышала, вся погруженная въ свою печаль, или притворилась неразслышавшею. Потомъ я закрылъ окно и заснулъ. Подъ утро мн привидлся глупйшій сонъ: бшеная собака кидалась на меня, и, уже въ виду ея горячей, смрадно дышавшей пасти, я узнавалъ въ ея башк скуластое и ускоглазое мурло Акулы Матвевича…. ‘Спасите!’ — оралъ я, и Анна Степановна мн отвчала ‘Never more!’… Кажется, Безмновъ уже укусилъ меня, тогда я проснулся. Садъ былъ весь залитъ солнечнымъ свтомъ. Свжій и росистый, онъ, какъ невста, стоялъ среди утренней прохлады и гремлъ голосами безчисленныхъ птицъ. Ворковали горлицы, грустно посвистывали иволги, щебетали неугомонныя ласточки, задорные щеглы поднимали гомонъ и драку. Тамъ былъ дловой кабинетъ Козельской. ‘Ну, ей, бдной, не до отчетовъ сегодня’!— подумалъ я и ошибся. У нея сердце не мшало работ. Я вышелъ въ гостиную и оттуда прислушался. Правду сказать, мн еще разъ привелось удивляться… Анна Степановна,— съ этимъ надо было согласиться,— дйствительно, являлась геніемъ хозяйственнаго распорядка. Одинъ за другимъ мнялись передъ нею деревенскіе министры — и она у каждаго разомъ добивалась сути. Мн было пріятно узнать, что не объ одной себ она заботится.

— Отчего это на рабочихъ тратится мяса меньше?

— И тмъ довольны, Анна Степановна… Не къ разносоламъ у себя привыкли.

— Я разъ навсегда теб сказала…

— Да я для себя разв?

— А объ моихъ выгодахъ не безпокойся! Моя выгода, чтобы у меня люди были сыты и сильны…

— Опять же мяса не достать…

— Пошли въ ‘Твердохлбово’ заказъ, тамъ, я знаю, Спиридоновъ на этой недл бьетъ скотину.

— Въ экую жару! Пока сюда привезешь — испортится.

— Говядина на ногахъ придетъ, а зарзать и у насъ съумютъ.

Этотъ смнился другимъ.

— Сколько вчера загнано на потрав коней?

— Восемь.

— Пока не принесутъ по полтин за голову, не отдавай!

— Прежде, Анна Степановна, даромъ…

— Ну, а теперь нтъ… Со всхъ буду штрафъ брать… Не на себя — на школу. Я здсь у себя задумала строить ее…

— Мужики жалуются… Сказываютъ, не ихъ вина.

— А чья? Ты проврялъ?

— Сторожа не доглядли.

— Значитъ, съ нихъ, а мужикамъ отдать коней.

Затмъ слдовали отчеты съ массами цифръ. У меня голова лопнула бы отъ нихъ — Анна Степановна вся уходила въ это дло, какъ рыба въ воду. Явились торговцы. Одинъ скупалъ яйца, другой пухъ и перо, третій шерсть. Съ каждымъ она пила чай, торговалась такъ, что т уходили вспаренные, вытирая потъ съ мокрыхъ лицъ. Одинъ обернулся къ ней:

— Однако!.. Ну, и торгуешься ты, дай теб Богъ здоровья!

— Съ вами иначе нельзя.

— Точно что… Коммерція примрку любитъ, а только ты и насъ замаяла… Одры мы одрами! Ужъ на что я мастеръ, а супротивъ тебя не выстоять! То-ли дло съ генераломъ! Съ нимъ чудесно. Выйдетъ — ‘здравствуй, борода’.— Ну, ему сейчасъ почтеніе: ‘здоровья желаемъ, ваше превосходительство’.— ‘Скажи, ты вдь мужикъ?’ — ‘Точно такъ, испоконъ вку мужики-съ’.— ‘Сиволапый?’ — ‘Какъ вамъ будетъ угодно’.— ‘Лаптемъ щи хлебаете?’ — ‘Когда ложки нтъ, и лаптемъ можно’.— А ты плутъ? А… архаровецъ?— Ну, извстно ему подражаешь, и онъ не глежа уступаетъ теб товаръ за что хочешь. Быдто младенецъ. А съ тобой нтъ. Съ тобой — сторожишь, какъ птухъ!.. Какъ бы не попасть! Ну, да не жалко. Теб деньги надобно на дло…

И об стороны расходились, взаимно довольныя одна другою.

Являлись мужики — просили кто денегъ, кто зерна, кто крупы. Анна Степановна — никому отказу.

— Да ты запиши… Забудешь!— смялись т.

— Ваше дло — не забывать. Не я у васъ беру, а вы у меня.

Одного только прочь прогнала.

— Который разъ не отдаешь?..

— Христосъ!..

— Ты Бога не призывай! Не ври! На прошлой недл все, что у тебя было, Безмновскимъ мартышкамъ продалъ…

— Нужда.

— Врешь, врешь. Все пропилъ въ Твердохлбов. Я вдь знаю…

— Благодтельница… Дти не мши сидятъ.

— Пусть приходятъ въ кухню… Ихъ накормятъ… И жену посылай.

— А мн милости не будетъ?..

— Нтъ!..

— Что-жъ… Пропадать крещеной душ?

— Пропадать — не надо… Иди, заработай… У меня вонъ дорогу поправляютъ — и тебя возьмутъ…

— Что-жъ дорогу-то?.. Дорога дло трудное… Пекло вдь — измаешься.

— Ступай, ступай… И безъ тебя много заботы.

— Да вдь мы твои… Кому, кром тебя, объ насъ думать?

Но этого выводили, и на смну ему приходили другіе…

Цлое утро у Анны Степановны было занято такимъ образомъ. За хозяйствомъ приходила очередь больныхъ. Къ ней собирались отовсюду недугующіе, и она, очевидно, не забыла стараго дла. Мн тутъ понравилась и едосья Васильевна. Она безъ малйшаго отвращенія и ложнаго стыда длала самыя непріятныя перевязки по указанію Козельской, выдавала лекарства и учила, какъ ихъ принимать, хотя и при этомъ случались недоразумнія.

— едосовъ, ты опять?

— Снадобьица, потому…

— Да вдь я теб его вчера выдала?

— А я уже его, благословясь, выпилъ.

— Какъ выпилъ?— И едосья Васильевна даже попятилась отъ него.

— А такъ, Господи помилуй, и проглонулъ…

— Да вдь я теб іоду… мазать дала.

— Что мазать… Мажутъ, барыня, колеса… А я душа! Обижать тожъ не слдъ. Другимъ внутрь даешь, а мн мазать.. Въ нутро-то ходчей будетъ. Къ печенк ближе. Я такъ полагалъ, ужъ если мазать хорошо, то внутр живымъ манеромъ сдйствуетъ.

— И ты ничего не чувствовалъ?

— Какъ не чувствовалъ?— самодовольно пояснилъ мужикъ,— ловко оно меня пробрало. Жалился, жалился животъ, гвоздился, гвоздился — ну, и полегчало… Ночью-жъ, я думалъ, помру. Ну, только нтъ. Не одолла она меня!.. Выстоялъ…

Приходили и бабы съ жалобами на мужей: ‘чижолая я, а онъ бьется’… Или: ‘усовсти ты, мать, моего злодя. Авчирась — юбку у меня сволокъ и кирсетку къ оглашенной нашей, къ солдатк. Ее моимъ добромъ пожаловалъ! Я его давай урекать: за что ты ей, сволочи? а онъ мн, брысь, говоритъ, язва ты сибирская. А что кирсетку твою дйствительно… за врную службу наградилъ Настасью. Пущай старается! Вотъ онъ какой андилъ у меня’. Два мужика съ какимъ-то запутаннымъ хозяйскимъ споромъ пришли.

— Да это не моя забота!— отказывалась Анна Степановна.

— Какъ не твоя?

— Такъ. На то мировые.

— Ну, еще.. по судамъ ходить!.. Не крестьянское дло, а ты вотъ что: разрши насъ, какъ положишь, такъ и будетъ.

— Намедни Хрисанфъ то же говорилъ, а потомъ къ судь побжалъ.

— Ну, что Хрисанфъ… Фальшивый человкъ и больше ничего! А мы теб на церкву перекрестимся!..

И она серьезно судила ихъ, пока не привела об стороны къ соглашенію.

Она даже развеселилась и вчерашнее горе нсколько забыла. Только когда едосья Васильевна напомнила ей:— А что, Иванъ Федоровичъ будетъ сегодня обдать?— Козельская поблднла, не отвтила ни слова и потомъ нсколько минутъ супилась и хмурилась, пока въ себя не пришла. Очевидно, для того, чтобы забыться, она старалась утомиться сегодня. Обошла кухни для рабочихъ, во вс котлы заглянула, какой-то стряпух задала такого трезвона, что та за животъ даже схватилась… ‘Оборвалась у меня жила съ эстой страсти!— жаловалась она потомъ.— Какъ она крикнула — у меня и оборвалось… Потому я дама сырая, мягкая, въ городу у поповъ нжности этой обучена!..’ Потомъ въ поля похала и оттуда вернулась вся разгоряченная, солнцемъ пригртая…

— Я Ермилова выгнала,— объявила она Славкиной.

— За что?

— Эдакій воръ.. Кашу рабочимъ безъ масла даетъ. Къ бабамъ присталъ. Вмсто дла, у него смшки… Самъ опухъ отъ чая, отяжеллъ, какъ каплунъ… Пускай идетъ на вс четыре стороны. А мн это надоло… Комья недостаточно разбиты… Ну, да и я отвела душу…

— Вы не скучаете у меня?— обратилась она немного спустя.

— Нтъ. Почему вы это?

— Такъ, мн показалось… Вы еще моего маленькаго конскаго завода не видли… Вы лошадей любите?..

— Да.

— Ну, такъ я вамъ покажу одну… У меня выросла здсь…

Она перемнила шляпку на другую съ боле широкими полями, защищавшими ей лицо отъ прямыхъ ужъ и, надо сказать правду, жестокихъ лучей солнца. ‘Я терпть не могу зонтиковъ. Ходить мшаютъ и точно безъ руки съ ними!’ — объяснила она. Мы пошли къ заводу садомъ. Утренній птичій гомонъ утихъ. Жара и ихъ сморила. Одн бабочки искрились въ воздух, да цвты все напоили кругомъ тяжелымъ въ эту пору дня ароматомъ. Садъ выходилъ къ рк. Здсь была устроена маленькая пристань, у которой на вод замерла небольшая лодка. Анна Степановна сама сла за весла и сильными ударами ихъ, вся перегибаясь впередъ и откидываясь назадъ, живо погнала ее впередъ. Тихо струилась рка подъ килемъ… Руль чуть скриплъ въ моихъ рукахъ, и я невольно любовался красивыми и выпуклыми формами этого тла, то приближавшагося ко мн, то удалявшагося. И невольно самъ про себя я повторялъ:

— Дуракъ, дуракъ, Иванъ Федоровичъ…

Она, должно быть, догадалась. И вдругъ, когда я не ожидалъ этого, спросила меня:

— Послушайте… Вы вчера сидли въ бесдк?

— Когда?

— Когда у насъ съ Иконниковымъ было объясненіе…

— Да!

— Значитъ вы все слышали?

Я постснялся ей отвтить.

— Чего вы церемонитесь?.. Вдь я же спрашиваю прямо… Я увидла васъ тотчасъ же посл собаки этой… Вы вышли оттуда?

— Я хотлъ дать вамъ знать кашлемъ, движеніемъ, да было уже поздно.

— И потомъ?.. Я въ волненіи слишкомъ громко говорила въ саду. А у васъ окна были отворены.

— Да… И потомъ.

— Вы меня строго не судите… Видите, какая я…. да и этимъ не измаешь… Впрочемъ, не думайте, что я оправдываюсь… Я вдь сама себ владыка, что хочу, то и длаю. Никому отчетомъ не обязана. И лицемрить не желаю — скучно и глупо!

— Я васъ ни на одну минуту и не обвинялъ. Это такъ естественно… Разъ вы любите…

— Какая любовь!— съ досады она такъ дернула, что меня обдало брызгами.— Какая любовь! Разв это любовь?.. Больно и обидно, что меня, какъ конторщика, прогнали…

— Позвольте… Разъ вы ужъ сами заговорили, значитъ, и мн право даете коснуться этого. Вдь вы же его сами первая въ отставку…

— То я… А то онъ… Я женщина, надо это помнить.

Я засмялся.

— Чему вы?

— Я думалъ, вы совсмъ на мужской ладъ. Равенство полное, а въ этомъ случа не лучше другого требуете рыцарства съ нашей стороны…

— По-вашему, это противорчіе?

— Да.

— Ну, и пусть противорчіе… Мн все равно, а только онъ поступилъ, какъ подлецъ!

Дошло до крпкихъ словъ, думаю… Я промолчалъ. Зеленые берега быстро бжали мимо. Сколько цвтовъ высыпало на нихъ!.. Кое-гд золотыми большими пятнами горли скаты отъ курослпа и ромашки. Направо, въ завод, недвижно острыми, зелеными иглами стоялъ камышъ, и внизу въ нг и дрем лежали на вод баловницы — рчныя лиліи.

— Разумется, какъ подлецъ!— упрямо повторила она.

— Вамъ лучше знать…

— Онъ меня въ чемъ уврялъ прежде?.. ‘Я буду вашей собакой, прогоните меня — подожму хвостъ уйду, позовете — вернусь’…

Меня покоробило отъ этой откровенности. Это ее, думалъ я, изуродовала уздная среда и свобода отъ всякой зависимости.

— Вотъ и вернулся!

И изъ ея глазъ нежданно-негаданно посыпались слезы.

— Анна Степановна… Голубушка!

— Оставьте… Это сейчасъ… сейчасъ пройдетъ. Глупость одна. Вотъ и кончено!..

У нея даже глаза не покраснли.

— Я вдь не плачу… Вы меня простите, что я угостила васъ такой сценой. Про себя думаете: дуритъ баба… А я вдь вовсе ужъ не такая плохая. Удержу только на меня нтъ. Какъ-то я встртилась съ Вуколомъ Матвевичемъ… Вы знаете — вдь этотъ Безмновъ сватался за меня. Я ему и сказала: вамъ со мною не совладать.— ‘Почему такому, спрашиваетъ, что у васъ сердце бодрое? Такъ и на это возжа есть… Раза-два поучу, возжей-то — всю глупость съ васъ, какъ рукой сниметъ. Сами мн за науку потомъ въ ноги поклонитесь’. А Богъ его знаетъ! Можетъ быть, и дйствительно на меня возжа требуется?.. Вамъ со стороны видне.

— Я думаю, Безмновъ и теперь еще не оставилъ видовъ на васъ?

Она засмялась.

— Что же… Это хорошо.

— Почему?

— Такъ. Я еще не разъ съ него на мою школу сорву.

— Смотрите, не попадитесь!

— На такую птицу, какъ я, еще и клтки не придумано. А Безмновскіе силки я шутя разорву. Они не страшны. И не изъ такихъ цла уходила, разв только нсколько перышекъ оставляла… въ знакъ памяти. Правьте вонъ къ той пристани…

Тутъ берегъ сталъ положе и скоро совсмъ припалъ къ вод, такъ что трава точно прямо изъ нея расла. Нсколько досокъ и шалашъ около.

— Степанида!— крикнула Козельская.

— Я-о!

Толстая и веселая старуха выскочила и подхватила лодку.

— Погоди, надорвешься.

— Ну-те! Чего еще? У меня снасть крпкая,— смялась Степанида…— Сколько мой покойничекъ изъ меня веревокъ вилъ-вилъ! А все я цла осталась. Все цла! Што мн? Анамедни пьянаго Мазилу сама въ избу стащила, да и постегала. Пущай помнитъ!

— Чмъ же ты его?

— А крапивой, значитъ… Для страху… Проспался — пришелъ сюда. Однако, говоритъ, старуха здорово ты меня расказнила. До сихъ поръ нудитъ!…

Мы выскочили изъ лодки.

— Къ лошадкамъ, Анна Степановна?..

— Да, именно…

— Ну, вотъ. То-то я думаю, что это тебя три дня нтъ? Коньки-то стосковались, поди. Все ты имъ своя, не чужая. Они вдь это чувствуютъ… какъ еще! У коня ума много. Онъ только-что не говоритъ… Коня обидть — страховито. Помрешь — сейчасъ онъ на тебя Богу будетъ жалиться… Я, скажетъ, для нея врою-правдою, а ласки не видлъ — окром, какъ полномъ въ брюхо!..

Баба оказалась говорливая, и пока мы шли къ заводу, она все время болтала безъ умолку, точно ей за это деньги платили.

— А это кто же будетъ?— уставилась _ она на меня.— Питерскій?.. Строжить пріхалъ?..

— Почему это строжить?

Я невольно засмялся.

— Извстно, зачмъ изъ Питера господа здіютъ… Пужать! Для страху, значитъ. А ты, что же, большое начальство?.. Или такъ… малое?

И узнавъ, что я вовсе не начальство, она успокоилась.

— Такъ-то лучше, нежели народъ ворошить… Чего еще надутъ — расшерстятъ, душу-то бознать, въ кое мсто угонятъ, а толку съ маково зерно… Одинъ тутъ былъ,— вотъ барыня Анна Степановна помнитъ,— ужъ онъ кидался-кидался… Прости, Господи… Хвостъ на атлет, клыки впередъ и давай на хрещеныхъ-то… Я думала, ушлютъ насъ всхъ куда… Ну, а ухалъ отъ насъ — пустое мсто осталось… Только и было… Вы, говоритъ, дураки, сять хлбъ не умете… А самъ овса отъ ячменя разобрать не можетъ. Я, кричитъ, такую линію подведу, чтобы васъ всхъ по моему планту работать заставили… Ехидный старичекъ! По всей Россіи моя планта пойдетъ… Ишь ты, какой побдитель! На нашей земл, для нашихъ животовъ да по его планту!.. Хорошо это?..

Конскій заводъ стоялъ посреди обнесенныхъ загородями заливныхъ луговъ. Тутъ все было сочно и свжо. Трава казалась изумрудною подъ этимъ солнцемъ. Не налюбуешься ею! Густымъ ковромъ лежала она подъ ногами, совсмъ не похожая на степь, оставленную позади. Анна Степановна скоро, впрочемъ, объяснила мн. Воды рченки отводятся сюда и заливаютъ временами чудесную понизь, а трава вся сянная и ходятъ за ней, по словамъ Степаниды, ‘какъ за малымъ ребенкомъ’. Издали я еще любовался конями, пасшимися здсь. Очевидно, и они были для сторожей и работниковъ ‘малыми дтьми’. Въ хол и чистот держаны. Шерсть такъ и горла подъ лучами — особенно одна лошадка золотистой масти. Вся нервная, поводя тонкую кожу и ставя уши впередъ, она красивой, точно играющей рысцой издали уже бжала къ Анн Степановн, откидывая хвостъ по втру и оглашая эти луга веселымъ и задорнымъ ржаніемъ…

— ‘Султанъ’! ‘Султанъ’!— кричала ему Козельская.

Онъ и ноги вскидывалъ, будто щеголяя ими. Точно приглашалъ: полюбуйтесь-ко, какъ это у меня хорошо выходитъ! Набжалъ, ткнулся горячей мордой въ руку Анн Степановн и давай заигрывать съ нею.

— Веселая животная!.. Одобряли его конюха. Конекъ справедливый!

— Добро чувствуетъ! Видитъ, что нтъ ему препону. Вольная душа…

А вольная душа уже мягкими и тоже золотистыми губами обшаривалъ барыню, пока та со смхомъ не вынула ему сахару.

— Награду свою получаетъ… Гостинецъ за хорошее поведеніе! А ты вчера опять былъ пьянъ, Петръ?..

— Точно такъ-съ… Виноватъ.

— Ну, смотри, только потому и не гоню, что ты пьяный сюда не пришелъ, а въ экономіи выспался…

— Дйствительно… Я пьяный уменъ.

— А то лошадь покалчишь у меня!.. Только помни: еще разъ напьешься — самъ уходи на вс четыре стороны. Ты знаешь, мое слово твердо…

— Я за ваше здоровье… Потому какъ вы… Пожалуйте ручку.

— Пошелъ, дуракъ… Какъ вамъ нравится ‘Султанъ’?— обратилась она ко мн.

— Прелестный конекъ!

— У меня былъ хрущовскій жеребецъ одинъ… Я его случила съ кабардинкой… Оттого и масть такая вышла!..

Я невольно попятился. Что-то не приходилось до сихъ поръ отъ дамъ такія слова слушать. ‘Султанъ’ какъ нарочно въ это время, раскинувъ хвостъ, понесся куда-то съ тою молодою рзвостью, которая такъ красива въ поляхъ, на простор. Грива его вся золотымъ руномъ на отлет, тонкія ноги быстро мрили землю, нервныя ноздри раздувались. Воображеніе невольно дорисовывало огненныя крылья Фебовыхъ коней…

— Все зависитъ отъ производителей… Анна Степановна очевидно не замтила моего смущенія.— Ихъ нужно выбирать съ толкомъ…

Она, врно, замтила мои широко и изумленно открытые глаза и вдругъ покраснла.

— Ахъ… Я все забываю, что вы не хозяинъ. У насъ здсь это такое и простое, и увлекательное дло на заводахъ, что мы давно перестали церемониться. А васъ я, видимое дло, удивила. Ну, да такъ и надо. Вдь я все сама. Ни на кого положиться нельзя. Или откажись, или иди на все… Мн вотъ за ‘Султана’ дв тысячи давали… Ну, да я еще сама его вызжу хорошенько. Если погостите у меня,— я вамъ покажу, какъ ихъ надо учить подъ сдло… Не правда-ли, красавецъ? Вы на то взгляните — ни одной отмтинки. Весь — цльный, точно его изъ золота отлили.

Далеко, у самой ограды, послышалось его звонкое ржаніе. Высокая и статная лошадь подняла голову, втянула въ себя съ силою воздухъ и поставила уши впередъ.

— Это ‘Бетти’… Мать его… Вотъ это тоже ея жеребенокъ — только куда ему до ‘Султана’!..

— Кобылка, надо прямо сказать, натуральная! Одобряли ее… Хоть во дворецъ — и тамъ себя покажетъ.

Тонкій конекъ на несоразмрно длинныхъ ногахъ съ лохматою головою и еще плохо обросшимъ хвостомъ жался къ ней — ‘мазался’, какъ выражаются здсь.

— Это совсмъ мужикъ.

— Не извольте сумлваться, хорошій рысачекъ будетъ,— обиженно вмшался конюхъ за своего любимца.

— Можетъ быть! Только куда же ему до ‘Султана’!

— Будьте спокойны. Постоитъ за себя. Это еще какъ — кто кого… А вы на его бабки извольте посмотрть. Этой бабк износу нтъ… Теперича, если его да выдержатъ какъ слдуетъ, такъ онъ на любой скачк всхъ одолетъ. Выровняется, красавица будетъ! Это тоже понимать надо.

— А масть?..

— Что-жъ масть?

— Да вдь онъ бурый…

— Что-жъ что… Пущай бурый!.. Вы на ноздрю ему поглядите: огонь, не ноздри… Копыто — тонкое, не обросло еще. Ишь онъ какъ ухо держитъ! Со встртомъ. И по спин у него ремешекъ — сильная, значитъ…

— Ну, куда ему, оборванцу… лохмотнику, до ‘Султана’!— вступился конюхъ, ходившій за этимъ.,

— А ты, пьяная твоя морда, чего суешься? Видишь, я съ барыней говорю.

— Ишь ты… Тверская рвань!.. Вотъ я скажу Анн Степановн, зачмъ ты-то въ Твердохлбово бгаешь…

— А ты кому овесъ надысь сволокъ, воровская твоя душа?..

—Я — овесъ?— заломилъ шапку на ухо, державшій ее до сихъ, поръ въ рукахъ конюхъ.— Я — овесъ?

— Ты, ты!

— Говори сейчасъ, клятущій языкъ!.. Ну-ко, выкладывай, что знаешь!.. Я господскій овесъ вотъ какъ берегу. Зерно каждое, какъ зеницу. Ты меня, песъ, озолоти, такъ я и то теб горсточки не дамъ. Меня на всю округу знаютъ. Я у генерала Узорнаго въ кучерахъ служилъ, такъ у меня кони толстые-претолстые бгали, что твои купчихи… Попадья и та на нихъ зарилась… На хлбахъ на блыхъ возросла, растопырило ее такъ, что и ходить иначе не могла, какъ корякой,— а и ту превзошли. Я казенный интерецъ соблюдаю. Кабы не Анна Степановна здсь, показалъ бы я теб цыганскаго пота.

— Ты показалъ?

— Я… Не такихъ учили… Мы всю жизнь по хорошимъ господамъ… Я конюхъ знаменитый. Съ моихъ коней патреты писали, чуха ржаная!..

— Однако, они при васъ не стсняются…— замтилъ я Анн Степановн.

Она расхохоталась.

— Ужъ очень это у нихъ образно. Останавливать жаль. Сергй…— крикнула она.— Посмотри, чтобы они не передрались. За порядокъ ты въ отвт.

— Что я съ этими жеребцами подлаю!.. Самый душевредный народецъ…

— Твой надзоръ… Ты старшій…

— У насъ, барыня, все одно изъ-за коней, что въ деревн изъ за двки. Каждый парень за свою глаза выцарапаетъ брату родному.

‘Султанъ’ подбжалъ къ ‘Бетти’, та вытянула длинную шею и стала его обнюхивать. ‘Султанъ’ похрапывалъ и билъ копытомъ въ землю, высоко выбрасывая комья… ‘Бетти’ зубами заискала у него въ грив и потомъ положила свою умную голову съ великолпными глазами ему на шею. ‘Султанъ’ стоялъ спокойно до тхъ поръ, пока ‘мазавшійся’ жеребенокъ не втерся между ними. Онъ ткнулъ въ бокъ мягкими губами мать, хлестнулъ еще не обросшимъ хвостомъ ‘Султана’ и вскинулъ заднія копыта.

— Ну, ты… Солдатъ!..— отогналъ его конюхъ.— Гляди у меня, злыдень! Балуй!..

Мы посмотрли остальныхъ коней. Ихъ было здсь довольно много, но все рабочіе. Они держались въ сторонк отъ аристократіи конскаго двора — ‘Султана’ и ‘Бетти’,— словно признавали ихъ превосходство и свое ничтожество. Меня поразило, что у такой хозяйки, какъ Анна Степановна, не было крупныхъ и сильныхъ лошадей, но она мн тотчасъ же объяснила, что по мстному обиходу такихъ заводить не стоитъ. Он много дятъ и требуютъ дорогого ухода.

— А нашу работу здсь и такія отлично сладятъ.

У загороди неподвижно лежалъ, глядя на насъ своими продольными зрачками, громадный и спокойный козелъ. Очевидно, все представляющееся ему кругомъ онъ считалъ ниже своего достоинства, и только, когда лохматая и большая собака подходила къ нему, онъ едва-едва удостоивалъ наклонить ей навстрчу лобъ, вооруженный крпкими рогами. Ты смотри-де — не очень по своей хамской привычк забывайся, а то я тебя такъ обработаю!.. И собака хорошо понимала это. Поджимая хвостъ, она отходила прочь и, ложась въ траву, хамкала только на летавшихъ у ея морды мухъ. Солнце начинало печь во-всю, и кони мало-по-малу уходили подъ старыя березы, удержавшіяся въ одномъ изъ уголковъ этого загона. Тамъ стояла тнь и не такъ кусались оводы. Мы отправились отсюда назадъ по той же дорог къ рк. Она теперь вся млла подъ зноемъ, и струйки ея ослпили глаза отраженнымъ блескомъ. Камышъ у береговъ тянулся какъ очарованный, только изрдка онъ вздрагивалъ — и мы догадывались, что подъ водою его шевелила рзво набжавшая рыбка.

XII.

Чмъ больше я всматривался вокругъ, тмъ больше удивлялся этой женщин. Ея вліяніе, ея умъ сказывались во всемъ. Если она самое себя не приносила въ жертву, не шла пока на подвигъ, то только потому, что надобности въ этомъ не было. Ей были противны сентиментальная расплывчатость и болзненный идеализмъ. Анна Степановна, здоровая, сильная, любила дло и бжала отъ безплодныхъ словъ, отъ разслабляющей отвлеченной жалости, отъ туманныхъ порываній къ неопредленному, короче отъ всего, что стало неизбжною принадлежностью такъ называемыхъ поэтическихъ натуръ. Съ утра, начиная рабочій день, Козельская точно въ кипятк варилась. Заботы и огорченія окружающаго ее міра захватывали непремнно ее всю въ свою мелкую на первый взглядъ сутолоку. Сначала она являлась мн умной и энергичной хозяйкой и только, но потомъ, въ этой сложной и странной природ, я различилъ нчто другое. Она стояла оплотомъ противъ враждебныхъ теченій, которыя, захватывая въ свой круговоротъ, топятъ и крестьянскую силу, и деревенское небольшое довольство. И не только оплотомъ — она была заручкою въ будущемъ. Пока стояла Анна Степановна на посту, ничего мужику не было страшно, потому что онъ зналъ, что ‘барыня’ ото всего его вызволитъ. За ней, какъ за каменной стной, спокойно жилось и работалось. Разумется, оплотъ этотъ не всегда былъ удобенъ произволу мелкаго самодура, правившаго тяжелымъ кулакомъ всми, кто судьбою былъ поставленъ въ зависимость отъ него. Анна Степановна не позволяла обижать бабъ, входила въ маленькія несчастія окружавшаго ее міра, совалась въ его распри, и, разумется, ни одному представителю мундирной власти — ни земскому начальнику, ни мировому судь, — ране не приводилось длать столько добра, сколько ей — если возстановленіе нарушеннаго права считать добромъ. Она съумла прибрать къ рукамъ и старичковъ волостного суда, которые съ проштрафившихся мужиковъ не смли уже снимать свое подлое пойло ведрами, и старшину, который выражался объ Анн Степановн ‘чортъ съ ней — еще влетитъ. Вдь она, прости Господи, за всякимъ дермомъ прямо къ губернатору лзетъ’. И прибавлялъ къ этому почему-то: ‘не баба, а шкворень!’ Какъ всегда, кругомъ являлись хозяйственные мужички, прозиравшіе, какъ бы сусда свернуть въ бараній рогъ и заставить его малость на себя поработать. Но деревенскому кулачеству около нея ходу не было. Незачмъ было при нужд идти въ петлю, къ хозяйственному мужику, когда Анна Степановна и сама охотно помогала. Разумется, она не забывала себя. Козельская богатла, какъ нельзя больше, доказывая собственнымъ примромъ, что для этого вовсе не надо кровопійствовать и грабить по-Безмновски. Ея благосостояніе было безобидно, потому что оно шло рядомъ съ ростомъ такого же въ окружавшемъ ее околотк. Она знала, что на рожонъ идти не слдъ. Ужъ очень были еще прочны и устойчивы т три кита, на которыхъ покоился весь этотъ микрокосмъ. Хочешь длать дло — считайся со всми условіями, наслоившимися вокругъ. Анна Степановна была слишкомъ умна, чтобы не понять, что если хочешь добиться чего-нибудь — внимательно изучи обстановку, въ которой теб придется дйствовать. Не ставь на дыбы тхъ, кому ничего не стоитъ раздавить и тебя, и дорогое теб дло. Сойдись съ ними, съумй заставить ихъ служить теб. Не поступайся душой и совстью — этого совсмъ не надо,— но и не кидайся на мельницы съ хрупкимъ копьемъ незабвеннаго испанскаго гидальго. Вс люди таятъ въ душахъ искру божественнаго огня. Такіе цльные истуканы, какъ Акула Матвевичъ,— выродки. А остальные не станутъ длать безплоднаго зла. Укажи человку настоящее добро, ему и охоты не будетъ идти по дурному пути, особенно если это не требуетъ отъ него никакихъ усилій. А вдь усилія и на зло необходимы. Главное — съумть подойти къ человку, взяться за него, и этотъ талантъ былъ Провидніемъ въ полной мр отпущенъ Анн Степановн.

И еще одна черточка, не сразу бросающаяся въ глаза, невольно запомнилась мн. Анна Степановна звала ‘сосдями’ мужиковъ, и т ее тоже величали ‘сосдкой’. Очевидно, отношенія складывались ‘по-доброму’, ‘по-хорошему’. Не было воюющихъ сторонъ, человконенавистничества, подсиживанія и обычныхъ въ этомъ мірк каверзъ. Ну, такъ вотъ впослдствіи мн случалось видть этихъ ‘сосдей’, т.-е. мужиковъ, хотя бы у генерала Узорнаго. Не скажу, чтобы имъ жилось плохо — отнюдь нтъ. Тамъ ихъ не тснили, не выматывали изъ нихъ жилъ, не выбивали грошей всми неправдами… Но у нихъ я не видлъ того, что было естественнымъ явленіемъ въ околотк у Козельской. У Узорнаго крестьяне, ничмъ не обязанные ни ему, ни вамъ, еще издали ломали шапку, принимали глупый и отвратительный видъ подлаго угодничества, выражались пошло, по-заученному: мы-ста дураки! Насъ-то учить надо… Кабы не ваши милости… Что съ насъ взять — мы вдь темнота!.. и т. д. И при этомъ вы замчали, что эти ‘дураки’ и ‘темнота’ съ чисто звриною хитростью высматриваютъ васъ и прикидываютъ, сколько съ господина прізжающаго имъ на водку очистится. ‘У меня мужикъ,— хвастаетъ Узорный,— за тычкомъ не гонится, потому что знаетъ — трахнешь его одной рукой, а другой ему, шельмецу — пурбуаръ. А пурбуары онъ любитъ!’ Вотъ ни этой подлости, приниженной и почему-то излюбленной нкоторыми господами, ни пурбуаровъ у Козельской не было… Ея ‘сосди’ смотрли вамъ въ глаза просто, безъ собачьяго повизгиванія и вилянія, говорили съ вами безъ невжества, но и безъ самоуничиженія, безъ разсчета на незаработанный гривенникъ. Они сохраняли достоинство, и потому съ ними такъ хорошо и легко чувствовалось. Такъ что, когда, распрощавшись на-время съ Козельской, я похалъ къ вернувшемуся уже изъ Москвы генералу, меня это, правду сказать, по нервамъ ударило… Усадьба у него была отличная, домъ гораздо лучше, чмъ у Козельской, но зачмъ-то у крыльца торчалъ глуповатый старикъ въ ливре — не объ Акул Матвевич же было ему докладывать въ столь парадномъ вид. Прислуга бросалась со всхъ ногъ, по-человчески не ходила, а когда кто-нибудь не ‘уносился’ швыркомъ, а шелъ себ, генералъ оралъ ему вслдъ: ‘бглымъ шагомъ, каналья!’. И тутъ же прибавлялъ: ‘нельзя ихъ, раккалій, не учить. Только распусти, сейчасъ же ополоумютъ. У меня съ ними дисциплина — по-военному. Къ разстрлу, положимъ, нельзя, а по морд даже очень можно… Ну, а за усердіе — награждаю!’ Этотъ способъ обращаться съ людьми привелъ къ тому, что сдлаетъ что-нибудь ‘дисциплинированная раккалія’ и сейчасъ же въ глаза смотритъ: ‘а гривенникъ, дескать, гд-жъ?’ Попроси стаканъ воды — онъ несется съ нимъ стремглавъ, точно вы умираете отравленный, а у него противоядіе, и отъ каждаго мгновенія зависитъ ваша жизнь или смерть! Оголтлое что-то было во всемъ этомъ, взбудораженное, срывчатое. Идешь по деревн — не видятъ тебя мужики, ну, и болтаютъ между собою по-просту… Какъ только замтили, сейчасъ же и морды перекосили на какой-то подлый ладъ и носъ по втру, и въ мозгу гнздится: ‘дастъ господинъ гривенникъ или не дастъ?’ Узорному это нравилось. По-своему онъ даже благодтельствовалъ. Погоритъ мужикъ — онъ ему избу поставитъ. Но у Анны Степановны за такую избу мужикъ отработаетъ, либо расплатится и ничмъ онъ униженнымъ себя не считаетъ, ну, а тутъ иное дло. Генералъ сочтетъ священнымъ долгомъ выругать ‘шельму’ на об корки, наоретъ на него, а обруганный на работу къ нему все-таки не пойдетъ, или надуетъ, или дождется именинъ — и давай въ ноги кланяться: ‘вы-де наши отцы, а мы ваши дти’, ну, сердце не камень — топнетъ на него Сергій Сергіевичъ, произнесетъ нсколько словечекъ, не вошедшихъ въ академическій словарь, и прогонитъ ужъ свободнымъ отъ всякаго долга. ‘Съ нимъ жить можно, — хвалили его мужики: ты ему дай только оглушить тебя, а какъ размахается — ткнись ему подъ руку, чтобы, значитъ, онъ надъ тобою могущество показалъ. И еще превосходне, какъ самъ себ зубы расковыряешь, чтобы онъ кровь увидлъ. Сейчасъ теб — прощеніе. Ступай, чортъ съ тобой… Смотришь — жеребецъ-то даромъ достался, либо опрошлый хлбъ у тебя же въ клти, нежели ему, генералу-то, въ экономію нести…’ И самъ Узорный не разъ подчеркивалъ мн: ‘вы что думаете, они у меня по закону?.. Никогда! Я этой низости не допускаю, я не приказная строка. Захотлъ и сдлалъ. По закону съ нимъ судись еще, а я собственно своею властью. И они довольны, и я не ропщу… Тлесное наказаніе отмнено… Мн вотъ сказывали, что я права не имю, а я преспокойно кучера отодрать веллъ. И самъ же онъ приходитъ ко мн благодарить за науку. По закону-то я его за воровство долженъ былъ къ слдователю, а слдователь въ тюрьму… А у меня судопроизводство краткое: всыпалъ и водки веллъ вынести… И я удовлетворенъ, и онъ наказанъ — получилъ свое’. Надували его кругомъ напропалую. Я даже изумлялся, неужели онъ не видитъ этихъ наивныхъ пріемовъ сусдскаго облапошиванія. Оказалось, и онъ ихъ знаетъ… ‘Ну, что, народъ бдный — пусть кормится, только чтобы на глаза мн не попадался, ну, а попадется — шкуру спущу… Хочешь воровать, умй’! И эти своеобразныя понятія о нравственности отлично усвоили себ господа мужички… У него вс крали — начиная съ его ‘сироточекъ’, двицъ, которыхъ онъ пріютилъ въ заднемъ флигельк и откуда, когда я вечеромъ пріхалъ къ нему, доносился ко мн звукъ гитары, какая-то паскудная псня фабричнаго производства и точно копыта — очевидно плясали…— ‘Что это у васъ’?— спросилъ я у лакея въ полувоенной форм.— ‘Это-съ… генеральскія утхи’…— ‘И онъ самъ у нихъ’?— ‘А то гд-жъ?.. Онъ добрый, все-съ ними. Он ему подражаютъ, ну, и онъ имъ лакомство всякое… А если вамъ, ваше сіясь, тоже?.. Вы только мигните. У насъ по деревн — это просто. Народъ съ понятіемъ. Не обижаются. У насъ двки веселыя, козловымъ ботинкамъ обучены’.

И когда я отъ предложенія отказался, лакей съ недоумніемъ и даже съ сожалніемъ (еще бы — по крайней мр рубля къ нему въ карманъ не попало!) проговорилъ: ‘Какъ угодно-съ! У насъ запрету нтъ. А только на всякіе скусы такія штучки гуляютъ, что хоть бы и въ городъ! Не стыдно будетъ-съ… Наше дло услужить господамъ’… И онъ вышелъ совсмъ растерянный, такъ что, немного спустя, я слышалъ, какъ онъ аттестовалъ меня кучеру.— Кого принесло? Баринъ или купецъ?— И не баринъ, и не купецъ… Такъ себ — прозжающая персона!..— И вслдъ затмъ передалъ ему полное разочарованіе моею особой.— А ты бы ему Маньку показалъ, она, братъ, за сто шаговъ на вылетъ сдйствуетъ. Рразъ — и готово!..— Но въ эту минуту послышался громкій и властный окрикъ: ‘Мосейка-раккалія’! И лакей кинулся на генеральскій зовъ.

На другой день утромъ Сергій Сергіевичъ не могъ отказать себ въ удовольствіи показать мн свой Магометовъ рай.

— Вы тамъ у этой, у Козлихи, слышали про моихъ ‘умницъ?’

— У какой Козлихи?

— У Анны Степановны! Ну, Козельской, все равно… Она вдь на меня собакъ вшаетъ.

— Ни одного слова не было сказано объ этомъ. При васъ только, въ город.

— Ну, вотъ… Не Козельской бы болтать! Сама хороша!

— Да вдь она и не винитъ.

— Еще бы… Посмла! Какъ-никакъ, а все-таки я Сергій Сергіевичъ Узорный… Не даромъ сорокъ лтъ въ офицерскихъ чинахъ-съ… Ну, такъ вотъ, пожалуйте. Только вы, смотрите… не смйтесь, а я васъ полюбилъ… Куда бы имъ иначе, сироткамъ, дваться, а у меня сыты, одты, обуты, въ тепл… Одну вотъ недавно замужъ за конторщика выдалъ. Трезвый молодой человкъ съ поведеніемъ. Крестить у нихъ буду. Далъ имъ землю, все какъ слдуетъ, пускай живутъ и за меня молятся.

Днемъ въ этомъ флигел было тихо… Сергій Сергіевичъ не усплъ показаться въ дверяхъ, какъ гаркнулъ:

— Смирно…

Въ комнатахъ чисто. Дв двушки сидли за пяльцами и вышивали. Третья возилась съ какимъ-то узорчивымъ полотенцемъ. Мн бросилось въ глаза что-то пестрое въ ея рукахъ. Одты он были скромно…

— Къ ног!.. Вольно!.. Оправься!..

Он сли и опустили головы къ работамъ.

— Правда, совсмъ монастырь?.. На меня, на старика, чортъ знаетъ чего не плетутъ, а вдь я имъ только отецъ. Ну, попоютъ, попляшутъ иной разъ. Нельзя безъ этого… Молодое дло… Вотъ Сашу, можетъ быть, скоро замужъ выдамъ… И женихъ у нея есть, да она не хочетъ, гордая.

Блокурая двушка, круглолицая, съ пухлыми губами, кинула на меня косой взглядъ и покраснла,

— Я отсюда не уйду,— тихо проговорила она.

— А если я скомандую… Сигналъ дамъ — дружина храбрая впередъ, дирекція направо?

— Мн и тутъ хорошо! Не видала я попрековъ… Ну ихъ…

На диван у стола валялась гитара… Мухи звнли въ стекла оконъ, заставленныхъ геранью и фуксіями. На стн вислъ портретъ генерала въ парад.

— Вотъ, какъ видите! Будете у нашей побдоносицы, у Анны Степановны, разскажите ей. Много-ли мн надо, я ей-Богу больше для души тутъ.

Брюнетка, вышивавшая полотенце, фыркнула.

— Чего ты… дура?

— Для души!..— И бросивъ работу, она со смхомъ вылетла въ другую комнату.

— Вотъ, не угодно-ли… Заведите дисциплину въ этой арміи!— сконфузился генералъ…

Прощаясь со мной, онъ опять повторилъ:

— Терпть не могу вашего брата, ну, а васъ я полюбилъ… Вы Бей-Булата читали?

— Какого Бей-Булата?

— Въ ‘Библіотек’ у Сенковскаго — отлично писалъ… Его я одобрялъ. Марлинскаго тоже. Марлинскій офицеръ былъ. Въ Дербент я его видлъ, когда меня въ Ширванскій полкъ юнкеромъ привезли. Я вдь изъ корпуса-то въ юнкера, знаете, вылетлъ! Да еще меня и выскли наканун. Въ знакъ памяти!.. И вотъ я все-таки человкъ вышелъ. Государю моему генералъ. Теперь такъ не пишутъ… Старайтесь и вы!.. Если что мн понадобится по вашей части, я вамъ напишу. Идетъ? Вы бы мн изъ Питера книжечекъ съ патріотическими и благородными сюжетами. Я люблю на сонъ грядущій страничку. Особливо, если крупными буквами. У насъ были офицеры, которые стихи писали. Только что въ нихъ толку! Стихи пишутъ, а мундиръ не по форм и пуговицы гербами внизъ пришиты. Лодыри, вотъ что! Я у себя одному адъютанту разршилъ это малодушіе. Гусей рзать и стихи писать. Потому у него такая часть чернильная. Все равно въ строй не годился. А то жаль было смотрть на иного офицера. Бравый — плечи во!.. Грудь — въ гвардію сейчасъ. Носокъ на тихомъ шагу въ три пріема вытягиваетъ такъ, что сейчасъ зови Рафаэля — картину съ него писать. И вдругъ этакій-то молодецъ сядетъ, перо въ зубы и давай вздыхать… Ну, пошлешь его разъ, два, три на гауптвахту да помуштруешь въ разсыпномъ стро какъ слдуетъ — и смотришь, какъ рукой съ него дурь эту сняло. Потомъ самъ благодаритъ. Это васъ не касается. Вы не военный. А то бы я и васъ распекъ. Въ самомъ дл — хорошей семьи, никакихъ у васъ тлесныхъ пороковъ нтъ, и вдругъ — писатель. Вдь вамъ звзды, какъ Крылову или Василію Андреевичу Жуковскому, не дадутъ?

— Нтъ!

— Ну, вотъ!.. Чего же вы?.. А, впрочемъ, вамъ лучше знать… Анн Степановн мой поклонъ. А едосья Васильевна тамъ?.. Ну, и ей тоже… Дама съ сокомъ. Въ хорошія руки ее — цны бы не было.

XIII.

Я все лто провелъ съ этими новыми моими знакомцами и пріятелями. Даже къ Безмнову създилъ въ его собственное имніе. Ужъ очень хотлось видть, что у него, вн всякаго посторонняго вмшательства, творится съ его ‘подданными’, какъ онъ называлъ задолжавшихъ ему по уши крестьянъ. И представьте мое удивленіе, когда оказалось, что имъ живется получше тхъ, которые находились подъ державою Акулы Матвевича вдали отсюда. И ‘животовъ’, т. е. скота, было у первыхъ побольше, и избы почище… Я никакъ не могъ понять, въ чемъ дло, но сынокъ Безмнова, гимназистъ, объяснилъ мн это…

— Папенька пугаются!

— Чего?

— Какой часъ выйдетъ… На иной не нарадуешься!..

— Что-жъ вы мужиковъ боитесь, что ли?

— А то какъ! Помилуйте… Вы знаете, усадьба у насъ была около Твердохлбова… И лсокъ — все какъ слдуетъ. Мать покойница любила здить туда лтомъ. Ну, такъ что же вы думаете? Вдь спалили, подлецы, до тла. Теперь голое мсто!.. Съ ними тоже политика нужна!

— Да вдь у васъ все застраховано?

— Еще бы!.. Ахъ, вы этихъ голодранцевъ не понимаете. Имъ что. Они вдь поймаютъ — убить могутъ. А кому же хочется собственной жизни лишаться?.. Ужъ это послднее дло. Оттого папашенька съ ними и церемонится…

Безмновъ даже въ каждый свой пріздъ выкатывалъ имъ водки и величалъ ихъ ‘дружки-мужички’, слащаво благодарилъ ихъ за доброе сосдство, а по бгающимъ мышинымъ глазамъ и трепету голоса видно было, что онъ сильно-таки труситъ этихъ самыхъ ‘мужичковъ-дружковъ’… Даже добивался у нихъ, всмъ-ли они довольны, не надо-ли имъ чего, и чмъ мужики были угрюме, чмъ туже поддавались на его любезности, тмъ онъ щедре усугублялъ благодянія. Впрочемъ, какъ пугливый песъ, повизгивая и ползая животомъ по земл, онъ, бывало, нтъ-нтъ да и гавкнетъ, хотя сейчасъ же вслдъ затмъ — хвостъ въ кольцо и вс лапы вверхъ — въ знакъ полной своей невинности и простодушія.

— Спасибо, спасибо, голубчики… Много я вами доволенъ. И хлбъ убрали, и поле скосили. Хотя, ежели бы что, такъ и становой вдь близко, да и къ уздному начальнику рукой подать… Только зачмъ, ежели мы съ вами по-хорошему, по-сосдски… Ни мн на васъ, ни вамъ на меня жалиться не приходится. Вамъ нужно, вы ко мн, мн — я къ вамъ. Рука руку!.. Такъ-то. дружки-мужички… Бабамъ вашимъ платочковъ привезъ — пущай величаются. Ребятамъ гостинцевъ. А то вотъ въ узд рядомъ — такъ въ имніе къ Оболдуеву (его мужички попугать вздумали — глупый народъ, невжды, темнота вдь) — ну, такъ къ нимъ изъ города солдатъ пригнали! Боже ты мой, что такое тутъ было… Однихъ лозановъ сколько пошло… И обдняли — не бунтуй. Легкое дло недлю солдатишекъ кормить, а у солдатишковъ-то утробы ненасытныя, глаза завидущіе. Увидитъ кашу — тащи ему кашу. Бабу — давай ему бабу. На нашей-де улиц праздникъ. Вдь вотъ какіе тамъ подлецы увдомились промежъ мужичками!.. А у насъ, слава теб, Господи, все-таки, по-доброму, по-сосдскому! Вы мн подражаете, я вамъ — всей душой, чмъ могу! У насъ, надо прямо говорить, рай! Благодарю тебя, Создателя…

И онъ нервно сбрасывалъ фуражку съ большимъ козырькомъ и торопливо крестился, выглядывая ‘дружковъ-мужичковъ’ остро и пронзительно… У всхъ-ли на лицахъ умиленіе и преданность?..

— Мужикъ вдь дуракъ… зврь мужикъ,— объяснялъ онъ мн.— Озлобится, по-волчьи зубами въ горло. Я ихъ всхъ подлецовъ скрозь шкуру вижу, что у нихъ на душ-то. Исподлобья смотрятъ, дьяволы. Къ нему такъ просто подойти нельзя, а ты сначала его погладь, а потомъ и сдлай, да и то онъ норовитъ тебя посередь грязи скинуть. За нимъ тоже уходъ нуженъ!.. Что тамъ еще?..

И онъ выскакивалъ на улицу.

Оказывается, сынокъ его вступилъ въ драку съ бабенкой. Только клочья летли во вс стороны.

— Ты что это, байструкъ!— оралъ онъ на свое произведеніе…— Оставь!

— Какъ же она, подлая… папашенька, замсто одного два платка сволокла… У меня сердце ажно разорвалось.

— И оставь… И оставь… Она передъ Богомъ за свой обманъ отвтитъ, а ты оставь… Бери, бери, матушка, два… Тебя на томъ свт, этими самыми ручками да въ смолу, да въ смолу, да потомъ въ огонь — не воруй, не воруй… Ты кричать станешь, а теб Богъ: ‘зачмъ два платка взяла, зачмъ два?’ Да опять въ смолу и въ огонь… Оставь, оставь ее, пущай въ двухъ величается! Покрасуйся, любезная, вс вдь помремъ, небось…

Сынъ весь красный, въ поту, дрожа отъ злобы, отходилъ отъ нея…

Баба съ недоумніемъ стояла минуту съ обоими платками въ рукахъ и потомъ вдругъ швыряла оба назадъ…

— Ну, васъ и съ подарушками вашими! Подавитесь!— И бжала прочь.

— Такъ-то лучше,— успокаивался достойный сынокъ Безмнова.— А то что же это будетъ? За нашу же добродтель…

— И платку-то цна — пятакъ!— укоризненно качалъ головою Акула Матвевичъ, уходя опять къ себ.

Узжалъ я отсюда осенью… Должно быть, я пришелся по дому, потому что провожать меня на станцію желзной дороги съхались вс. Тутъ была и Анна Степановна, и Сергій Сергіевичъ, едосья Васильевна, и Иванъ Федоровичъ, опять влюбленный до смерти въ Козельскую, но уже пренебрегаемый ею. Даже самъ Безмновъ прикатилъ и сунулъ мн въ руки калачъ, точно арестанту. Позда пришлось ждать около часа. Онъ запоздалъ, по обыкновенію. Начальникъ станціи, дежурившій ужъ девятнадцать часовъ безъ. отдыха, только глазами хлопалъ да мычалъ что-то неудобопонятное. Видимо, онъ смертельно усталъ, съ ногъ валился.

— Не забывайте насъ,— просили меня…

— Мы вамъ писать будемъ.

— А вы имете привычку отвчать?..

— Какъ же иначе!

— Чуть-что — мы къ вамъ…

— Пожалуйста.

— А меня поздравьте!— вдругъ вмшался генералъ.

— Съ чмъ это?

— Меня въ нашемъ банк у Вукола Матвевича — въ предсдатели выбрали. Эй, давай шампанскаго!

Но шампанскаго въ буфет не оказалось.

— Что же у васъ есть?..

— Мукузань… Имется Самурзакань князей Калабалидзе… А шампанскаго нтъ. Вчера чиновники изъ губерніи прізжали — все имъ споили… Игристое ‘громъ’ было и шипучее ‘Славься на славу’!

Такъ генералу и не удалось спрыснуть новое свое назначеніе.

— Максановыхъ повидаете?— спросилъ меня Безмновъ.

— Непремнно…

— Ежели что, я куплю ихнюю державу… Но только дешево…

Надошь людямъ очень, они тебя провожаютъ особенно радушно. Не знаю, поэтому-ли прощаніе со мною носило такой сердечный характеръ, и когда поздъ пришелъ, постоялъ дв минуты и тронулся, глядя въ окно вагона, я долго видлъ еще на платформ моихъ новыхъ пріятелей. Они махали шапками, дамы платками… И когда потеряли меня изъ виду, вроятно, вдругъ съ дловымъ видомъ повернулись и пошли прочь, даже не вспомнивъ больше о случайномъ знакомств…

Опять степи, но осень уже разубрала ихъ въ боле яркія краски. Посл дождя поднялась трава, по небу бжали рыжія, лохматыя облака, общая близкую бурю. Желтыя щетинки сжатыхъ нивъ сиротли среди холодющаго простора. Все кругомъ какъ-то зловще тихо, безотрадно и бдно!.. Я только увозилъ отсюда въ далекій Петербургъ боле здоровые, отдохнувшіе за лто нервы… Мн вспомнилось: ‘Пишите же!’ моихъ оставленныхъ на той, теперь уже исчезнувшей. вдали платформ, деревенскихъ пріятелей — я засмялся. Я думалъ — не дохали до дому и уже адресъ мой потеряли… Всегда такъ! Зачмъ-то сталкиваются люди, и потомъ опять на громадныя разстоянія разбрасываются другъ отъ друга… Черезъ нсколько лтъ встртишься и напрягаешь память, гд я видлъ этого господина, и онъ также озабоченно всматривается въ тебя, забывъ, что еще недавно чуть не вчною дружбою обязался взаимно!… Да оно, можетъ быть, и лучше! Жизнь такъ коротка и свтъ такъ малъ, что прирости, какъ улитка, къ чему-нибудь — скучно и жалко!..

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ..

Я нисколько не обманулся, думая, что вс эти общанія ‘писать и помнить’ забудутся раньше, чмъ поздъ, уносившій меня на сверъ, исчезнетъ изъ глазъ моихъ пріятелей. Много мсяцевъ прошло, прежде чмъ я самъ вспомнилъ принятое на себя обязательство выслать Анн Степановн кой0какія книги. И наврное не догадался бы объ этомъ, если бы не вздумалъ перебрать свою маленькую библіотеку. У меня нашлось много ненужнаго, нкоторыя изданія были въ двухъ экземплярахъ и нкоторыя изъ нихъ я именно хотлъ отправить Козельской. Такимъ образомъ, случись у меня лишній шкапъ, едва-ли бы мои отношенія съ этимъ захолустнымъ. и далекимъ міркомъ возстановились. Я послалъ кое-что туда и кстати написалъ Анн Степановн, упрекая ее въ томъ, что она меня забыла… Заодно я набросалъ нсколько строкъ генералу и, вспомнивъ просьбу Максановыхъ, спросить о чемъ-то Акула Матвевича, — и ему… Кончилось это совершенно неожиданно. Оказалось, что моего адреса ждали, и только-что я отозвался, какъ меня забросали оттуда всевозможнымй порученіями, встями, сплетнями. Приходилось отвчать на все!.. Наша русская манера оставлять письма безъ послдствій отзывается вчерашнею дикостью, это то же самое, что не замтить протянутую руку, но приподнять шляпу на чужой поклонъ, и т. д. Привожу эти посланія, въ связи съ относящимися къ нимъ документами въ томъ порядк, въ какомъ я ихъ получалъ самъ. Первое, къ крайнему моему изумленію, было отъ невдомой дамы.

I.

‘Вы удивлены, но это мн все равно, потому что я хочу высказаться, и, если вы такой человкъ, какъ о васъ говорятъ, то, разумется, поймете бдную женскую душу, которая страдаетъ и жаждетъ полнаго сочувствія — отъ другой мужской. Вчера я была у Анны Степановны Козельской. Она только-что получила ваше письмо и читала мн его вслухъ. Дала мн на ночь вашу книжку — и мн приснился вашъ герой. Еслибы онъ мн встртился, а я не вышла бы за грубое животное, моего мужа, я бы съумла сдлать счастливымъ эту избранную натуру. Съ тхъ поръ, какъ я оставила институтъ,— моя жизнь романъ. Отчего судьба не свела насъ вмст? Я бы вамъ разсказала все, все… Вы поймите: все… И ваши читатели плакали бы надъ моей участью… Напишите мн только одно слово — и я заставлю моего Стеньку Разина отпустить меня въ Петербургъ на Пасху. Онъ не посметъ отказать слабой и больной женщин, измученной его brutalits!.. А если откажетъ, я ему тогда покажу. Я устала страдать и хочу жизни, жизни!.. Слышите — вы обязаны научить меня опять полюбить міръ. Неужели и вы, какъ и вс, эгоистъ?.. Я этому не врю… Если хотите, я напишу вамъ свою исповдь самыми чистыми женскими слезами… Ну, не будьте же злы и отвчайте… Ахъ!’

(Подписи нтъ).

II.

‘Папашенька не могутъ писать, потому что подлецы мужики столь ихъ раздражили, что и до сихъ поръ у нихъ правая рука не дйствуетъ. Помните новый овинъ, на самой дорог?— Ну, такъ онъ сгорлъ. Папашенька думаетъ, что случайно, а я такъ полагаю, что отъ поджога, и когда я кончу гимназію и университетъ и буду прокуроромъ, то это дло раскопаю, ибо на такія преступленія давности нтъ, это я самъ читалъ въ закон. Папашенька про максаковскія земли говоритъ — погодить надо, а если вы нашу хлбъ-соль не забыли и можете намъ за нее отвтствовать, то прилагаю при этомъ письм вырзку изъ газеты ‘Столичный Обозрватель’. Мы искали здсь у себя подлеца-сочинителя и даже съ почтмейстеромъ совтовались, но только вс думаютъ, что это не изъ нашихъ мстъ. Братъ мой Семенъ такъ распалился, что цлый день съ собаками по городу бгалъ, но сочинителя не нашелъ. Думали мы на мщанина Слпнева, потому что пять лтъ назадъ онъ у насъ ворота дегтемъ вымазалъ, но только — нтъ, онъ второй годъ сидитъ въ тюрьм за взломъ. Значитъ, это какъ никакъ, а написали по слухамъ отсюда съ прозжающими въ Петербургъ и хотя папашенька уже получили Станислава III степени въ петлицу и могутъ не обращать на подлецовъ своего вниманія, но если вы хотите отблагодарить насъ за хлбъ за соль, то узнайте, кто такой сочинитель, и отпишите намъ. А мы уже здсь увдомимся, не иметъ-ли онъ съ нашими переписки. Папашенька говоритъ, что они васъ очень хорошо помнятъ и уважаютъ, и если вы максановскія земли устроите по-нашему, то они, т.-е. папашенька, согласны вамъ соотвтствовать какъ полагается у коммерческихъ людей, т.-е., чтобы и вамъ, и имъ было хорошо. Онъ бы и двухъ процентовъ не пожаллъ, но только поскоре. А господамъ Максановымъ — все равно, у нихъ деньги на пустякъ сойдутъ, но, впрочемъ, объ этомъ, они, папашенька, будутъ писать вамъ сами. Я сюда въ городъ отпущенъ изъ гимназіи по случаю говнія и на всю Пасху… Отпишите мн, почемъ у васъ въ Петербург гимназическое сукно для классиковъ. У насъ за него дерутъ по три рубля за аршинъ, а у васъ, я думаю, дешевле. И не длаютъ-ли уступки для учениковъ?

Съ почтеніемъ
Юрій Безмновъ.

Ученикъ V класса Валуйской классической гимназіи’.

III.

Вырзка изъ газеты ‘Столичный Обозрватель’

‘Дивныя дла творятся у насъ, въ Завальск. Кажется, и желзная дорога прошла около, и между нашими согражданами есть люди съ университетскимъ образованіемъ. Въ прошломъ году даже назначили къ намъ доктора медицины, написавшаго одобренный спеціальными изданіями рефератъ о ‘сутяжномъ бред’ въ области судебной психопатологіи. Между помщиками встрчаются истинно просвщенные люди, а какія чудеса совершаются рядомъ съ этимъ! Поневол вспомнишь Гоголя. Есть у насъ тутъ даже общественный банкъ, и вотъ о немъ-то и о его порядкахъ пойдетъ у насъ правдивая рчь. Въ настоящее время, когда дешевый кредитъ разливается, какъ благодтельное море, по всему лицу земли русской, унося прочь ветхія руины старозавтныхъ системъ ссуды и залога, одинъ нашъ Завальскій банкъ дйствуетъ, по меньшей мр, страшно. Во-первыхъ, предсдательствуетъ въ немъ почтенный генералъ, выбранный на сей постъ за свой чинъ и положеніе, но воротилою, какъ и во всемъ нашемъ город и его узд, является никто иной, какъ B. М. Б., котораго наши мщане, по невжественности сближая его имя съ названіемъ прожорливаго морского животнаго, называютъ Акуломъ Матвевичемъ. Представьте себ, что отъ этого банка никому у насъ пользы нтъ. Какъ и до него, такъ и при немъ занимать приходится за лихвенные проценты и подъ двойные на всякій случай векселя у того же Акула Матвевича. Вы спросите: какъ же это такъ, куда-же дваются суммы банка?— Вс он значатся отданными въ ссуду тому же Акулу Матвевичу изъ 8% годовыхъ, а самъ онъ взимаетъ за нихъ отъ 5% въ мсяцъ до 10%, смотря, кому и какъ. Предсдатель въ длахъ смыслитъ мало, и, когда къ нему являются съ запросами и претензіями, онъ горячится и кричитъ: ‘у меня въ роду еще мошенниковъ не было — и я васъ за это, сударь, въ бараній рогъ сожму!’ Генералъ дйствуетъ такъ по незнанію, ибо въ воинскомъ артикул о банковыхъ учрежденіяхъ ничего не сказано, но за спиною у него орудуетъ Акула Матвевичъ. О дальнйшихъ подвигахъ этого предпріимчиваго завальскаго Разуваева мы вамъ будемъ сообщать отъ времени до времени’…

IV.

‘Анна Степановна собиралась вамъ сегодня вечеромъ отвчать на ваше любезное письмо, но не можетъ, потому что страшно устала на постройк новаго училища. Стройка самая, положимъ, еще не началась, но туда свозятъ уже матеріалы. Она проситъ меня извиниться и говоритъ, что будетъ писать завтра непремнно, а въ томъ, что ране не отзывалась, вина не ея, а ваша, потому что вы не сообщали ей о своемъ прибытіи въ Петербургъ и о мст, гд вы остановились. Кстати, мой добрый, узнайте, пожалуйста, въ Гостиномъ двор, что стоятъ въ Кавказскихъ магазинахъ татарскія распашныя блузы изъ мягкихъ персидскихъ матерій и вышлите съ симъ пять фунтовъ грецкихъ орховъ въ сахар отъ Абрикосова. Мужъ жалетъ, что ему не случилось познакомиться съ вами въ бытность вашу здсь, и проситъ, если васъ не затруднитъ, немедленно отправить ему отъ Риккера книгу: ‘Защита жизни и здоровья рабочихъ на фабрикахъ и заводахъ, А. Пресса, въ трехъ частяхъ’. Деньги на это при семъ прилагаются… Къ вамъ третьяго дня писала гостившая здсь Наталья Буйновидова. Мы ее называемъ между собою психопаткою. Она стрляла когда-то въ своего мужа, а потомъ женила его на себ. Она выпросила на время вашъ портретъ и находитъ, что лысина вамъ очень въ лицу. О вашихъ годахъ мы ей не говоримъ — зачмъ разочаровывать? Не забывайте насъ!

Ваша
готовая къ услугамъ
едосья Славкина’.

V.

Телеграмма. (Отвтъ уплаченъ).

‘Прошу дружески сообщить имя корреспондента, напечатавшаго пасквиль ‘Столичномъ указател’. Почемъ икра у Кузнецова? Будетъ-ли Жюдикъ пть Маломъ театр?

Генералъ Узорный’

(Печатается съ исправленіемъ грамматическихъ ошибокъ).

‘Ваше высокоблагородіе, господинъ сочинитель, заступитесь по пунктамъ, а только нашей возможности нтъ. Во-первыхъ, оный Семенъ Безмновъ, аки левъ, искій кого поглотити, затравилъ меня, а вчерась, собакой, крича на всю слободку: ты, кошкинъ сынъ, сочиняешь въ газетахъ, а какъ я не сочиняю, а прикидываю подметки къ господскимъ сапогамъ и тмъ кормлюсь, то посему всенижайше прошу, во-вторыхъ: описать во всхъ мстахъ Россійской Имперіи безобразные поступки онаго Безмнова съ приложеніемъ оторванной отъ меня песьими зубами штанины, и выбитаго зуба… Въ-третьихъ, взыскать съ него черезъ Правительствующій Святйшій Снодъ, что слдуетъ, за безчестіе и обвязать впредь не поносить меня на всю слободку, ибо мы прирожденные мщане и подати въ ремесленную управу платимъ въ исправности и даже можемъ и тонкую работу, примрно козловые ботинки на попадью Амфилохіеву, отца Никиты собственноручную супругу. Заступитесь, внемлите вопіющему, а я даромъ скулы всякой сволочи подставлять не согласенъ. На это правиловъ нтъ… Лети, лети мое письмо къ защитнику поправнаго правосудія сочинителю и кавалеру (имя рекъ).

За безграмотствомъ мщанина Нестора Куклина оный ставитъ

X X X’

VI.

‘Несторка съ пьяныхъ глазъ грозится, что вамъ обо всемъ отписалъ. Ихъ, подлецовъ, еще не такъ учить надо! А касательно зуба — не врьте, вретъ! Еще пять лтъ назадъ за пропитые сапоги ему исправникъ выбилъ, и съ тхъ поръ онъ, этотъ самый Куклинъ, на всхъ доказываетъ и кляузы заводитъ въ мировомъ суд. Вы посмотрите этотъ зубъ. Онъ старый — нешто такіе новые бываютъ, которые свжіе? А относительно штанины — такъ за чмъ онъ собачку пужаетъ, да и то еще, была-ли у него штанина? Что-то я такой не помню — одно воображеніе!.. За безпокойство простите.

Съ почтеніемъ
Семенъ Безмновъ’.

VII.

Телеграмма.

‘Нетерпливо жду отвта. Неужели?

Настасья Буйновидова’.

VIII.

‘Наконецъ-то я собралась вамъ писать. Поврьте, минуты времени не было. Домой я возвращалась по вечерамъ до такой степени и усталая, и измученная, что объ одномъ только и думала: скоре бы дорваться до постели и заснуть, а утромъ — бгала на будущую стройку. Вы не можете себ представить, до какой степени я захлопоталась, только не вообразите, что жалю объ этомъ. Сплю и вижу ее во сн, мою техническую школу. Вдь это, какъ-никакъ, а первая въ Россіи, созданная частнымъ человкомъ, безъ всякой субсидіи отъ казны. Я горжусь и утшаю себя, что впослдствіи меня добромъ помянутъ за это. Не смйтесь, пожалуйста, издали. Вы въ Петербург привыкли къ большимъ масштабамъ и дло мое считаете маленькимъ: изъ-за чего-де она кипятится! Но въ муравейник вдь и горошина — гора! А послдствій я ожидаю отъ моей школы большихъ. Если бы въ другомъ мст, пожалуй, и не принялась бы. Ну, ату меня, вы видли, какой народъ. Серьезный и вдумчивый. Онъ уже подготовленъ къ этому и съ нимъ хлопотъ не будетъ. Боялась я за губернское начальство. Похала сама. Вы имете понятіе о нашемъ сатрап? Онъ меня такъ и встртилъ: ‘Терпть я не могу бабъ. Он только видъ длаютъ, что работаютъ, а кром глупостей ничего отъ нихъ не бываетъ’. Я, разумется, это спокойно проглотила и стала разговаривать…— Что-жъ, это все вы?— изумленно спросилъ онъ у меня.— Я.— И чертежи вы?— Тоже я.— И смту, и программу?— Я-я-я!..— Садитесь, давайте тогда толкомъ. Вы меня простите, что я васъ сразу такъ. Я, право, не виноватъ, у меня наши дамы-благотворительницы вотъ гд сидятъ!— показалъ онъ себ на затылокъ. Кончилось тмъ, что онъ пришелъ въ восторгъ:— ‘Я, говоритъ, за васъ. Что бы тамъ ни было — надйтесь на меня, какъ на каменную гору’. Даже руку поцловалъ мн, прощаясь. Вообще въ нкоторомъ род мн приходится убждаться, что не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ. На васъ, дорогой другъ (вы мн позволите такъ называть?), у меня большіе разсчеты. Во-первыхъ, въ случа — чего не дай Богъ, какъ пишется въ контрактахъ — вы меня поддержите въ Петербург. Печать въ этомъ большая сила, а вы знаете, что я тутъ своихъ выгодъ не преслдую, а думаю сдлать полезное и хорошее дло. Во-вторыхъ, у меня будетъ при школ и библіотека, а денегъ мало. Я на васъ уповаю, какъ на Бога. Вы съ издателями хороши: не одинъ пудъ соли съли съ ними, и они вамъ не откажутъ по экземпляру, по два. Съ каждаго по нитк — бдному рубашка. Потомъ вы знаете богатыхъ людей, швыряющихъ бшеныя деньги Богъ всть на что: заинтересуйте ихъ въ моемъ предпріятіи. Каждый грошъ будетъ дорогъ, за каждый скажу спасибо. И притомъ, заране не приглядите-ли вы учителей? Много платить я не могу, но буду исправна. Въ ниточку вытянусь, разорвусь, а они свое получатъ, въ этомъ ручательствомъ вамъ послужитъ все мое прошлое. Смло можете рекомендовать имъ мою будущую школу.

Ваши предсказанія о Безмнов чуть было не оправдались. Помните, онъ у меня выпросилъ за т деньги землю, на которой будетъ стоять школа? Глупа я была, чту согласилась. Представьте себ, какую онъ штуку выкинулъ: построилъ маленькій баракъ на уголк, да и открылъ тамъ продажу вина. Мужики у меня постановили лтъ пять назадъ — не разршать у себя кабака. Они всполошились, хотя, разумется, нашлись слабохарактерные, которые стали соблазняться. Я къ властямъ — они за Безмнова. Начали убждать меня: плюньте! Ему, разумется, выгодно было забросить коготь ко мн, народъ живетъ если и не богато, такъ сытно. Ну, я тутъ подняла все. Продажу ему закрыли. Онъ завелъ со мною процессъ. Я написала губернатору — если-де вы не забыли ‘глупую бабу’, то вотъ вамъ первая моя просьба. Что онъ сдлалъ, я не знаю, только Безмновъ разлетлся ко мн (вы не шутите — онъ теперь со Станиславомъ и носитъ его на брюх!) и сталъ уврять, что онъ тутъ не причемъ, что всему этому заводчикъ сынъ его, Сенька, котораго на все жадность одолваетъ, и тутъ же снесъ кабакъ. Теперь я опять спокойна пока. Кстати, Безмновъ расптушился даже и опять сталъ мн намекать, что пойди я за него замужъ, мы бы вдвоемъ ‘всю округу подъ свою власть забрали. Губернія бы цлая у насъ не пикнула!’ Какъ это вамъ покажется? Должно быть, онъ не шутилъ въ тотъ вечеръ, когда мы познакомились у него съ вами. Даже до того онъ разоткровенничался, что, прощаясь, говоритъ мн: ‘а не уйти теб отъ меня, Анна Степановна! Попомни ты мое слово!’.

Но пока я еще не мадамъ Безмнова, я съ нимъ воюю… Встрчаете-ли вы въ Петербург газету ‘Столичный Обозрватель’? У меня есть пріятель, который писалъ про наши порядки. Здсь всполошились вс. Папа Безмновъ слегъ даже отъ огорченія, а его дти съ собаками объявили цлому городу походъ. До сихъ поръ еще не улеглось. Дло въ томъ, что въ нашемъ общественномъ банк кредитуется пока одинъ Вуколъ Матвевичъ, и мн душевно жаль нашего милаго, хотя и легкомысленнаго генерала. Я слышала, что Безмновъ беретъ съ него какіе-то векселя и якобы для формы кладетъ ихъ въ банкъ. Сергій Сергіевичъ ршительно ничего въ этой ариметик не. понимаетъ и подписываетъ безденежные документы, какъ нчто должное. Я его какъ-то спросила, зачмъ онъ это длаетъ. Его превосходительство насупился, подумалъ и ршилъ: ‘Ну, знаете, имъ это нужно тамъ… для памяти… Все-таки генеральскія бумаги. a pose!..’ Правду сказать, этого французскаго оборота я не поняла, но за генерала струсила. Они его втравятъ въ какую-нибудь исторію. Не хотла бы я въ данномъ случа быть хорошею пророчицей, а какъ бы не пришлось. Вы спрашивали въ своемъ письм о ‘Султан’. Я, право, влюблена въ эту лошадь. И почему это идеаломъ красоты на земл считаютъ человка? Чмъ мой ‘Султанъ’ хуже Аполлона Бельведерскаго? Я горжусь своимъ воспитанникомъ. Я себя утшала мыслью въ будущемъ году кататься на немъ. Думала, что я имю право на эту маленькую роскошь за вс труды, но если дадутъ хорошую цну, какъ это ни грустно, а я четвероногаго Феба продамъ. Три тысячи лишнихъ — онъ этого стоитъ — составятъ большое подспорье для моей будущей школы. едосья Васильевна отъ моего намренія заране приходитъ въ ужасъ. Она говоритъ, что это все равно, что продать сына. Но у меня свой взглядъ. ‘Султанъ’ все-таки роскошь. А роскошь намъ не по карману. Я вамъ очень-очень благодарна за книги, но пока еще не имла свободной минуты перелистывать ихъ. Зато ими упивается m-me Буйновидова. Она вамъ, кажется, писала? Не очень смйтесь надъ нею. По-моему, она тронута… Она заказываетъ, для васъ спеціально, свой портретъ съ распущенными волосами, какъ у Джульетты. Не чувствуйте-ли вы желанія быть ея Ромео? Если да, пріжайте, я закажу пристроить балконъ для вашихъ свиданій. Шелковую лстницу захватите въ Петербург, потому что у насъ такихъ нтъ…

Боже мой, какъ я расписалась! Хватитъ-ли у васъ терпнія дочитать мое посланіе до конца? Спшу его кончить. Иванъ Федоровичъ стоитъ у меня подъ окномъ и съ ревнивою досадой смотритъ на мое перо и бумагу. Между нами все кончено, но онъ никакъ не хочетъ понять этого. Все-таки я хлопочу, чтобы его утвердили у насъ земскимъ начальникомъ. Онъ былъ бы очень полезенъ. Его руками, при случа, я могла бы зажать горло Вуколу Матвевичу, когда онъ уже слишкомъ безцеремонно вздумаетъ хозяйничать у меня.

Жму вашу руку.
Анна Козельская’.

IX.

Телеграмма.

‘Въ отвтъ ни слова… Это жестоко. Увы! За что?

Анастасія’.

X.

‘Милостивый государь мой.

Вашу обстоятельную телеграмму объ икр и Жюдикъ получилъ и весьма обрадованъ таковымъ съ вашей стороны вниманіемъ и исправностью… Въ мое время она (?!) стоила только 1 р. за фунтъ. А пла у Берга въ театр, который мы посщали усердно, ибо наши казармы были около. Я до сихъ поръ вспоминаю не безъ эмоціи ея ‘Un petit bonhomme pas plus que a…’ У насъ штабъ-ротмистръ Ахальцевъ даже на гауптвахт сидлъ за нее, ибо вдругъ на смотру во фронт заплъ. Въ т времена, какъ видите, и проступки были благородные, а не подлые. Что вамъ сообщить о себ? Въ банк я предсдательствую, и со мною здсь вс служащіе почтительны въ должной степени. Ввелъ я между ними военные порядки и отъучилъ ихъ горбиться передо мною. Руки держатъ по швамъ, мизинцы у кантовъ и, отвчая, смотрятъ прямо въ глаза, причемъ взглядъ имютъ веселый и откровенный. Въ послдніе дни, впрочемъ, съ бумагами они являются ко мн на домъ. Etant fort epprouv par le climat, je ne puis sans risquer ma sant, courir la ville. И сижу такимъ образомъ съ моими ‘умницами’, обучая одну изъ нихъ жестамъ и мимик la Жюдикъ!.. Если обстоятельства позволятъ и мошенникъ Безмновъ подъ будущій урожай аннотируетъ меня надлежащими прогонами и субсидіями, то я и самъ явлюсь въ Петербургъ на представленія незабвенной и божественной. Икры прикажите Кузнецову выслать мн десять фунтовъ, причемъ предупредите, что я отдаю предпочтеніе осетровой передъ блужьей. А репертуаръ, какой она поетъ — мн все равно, ибо — что бы она ни пла, все будетъ хорошо. О мерзавц, писавшемъ въ ‘Столичномъ Обозрвател’, я ужъ сообщилъ куда слдуетъ, чтобы тамъ приняли по сему предмету мры. Нельзя же, въ самомъ дл. Я такъ полагаю, что мои чины и заслуги еще не позабыты, и на это будетъ обращено должное вниманіе. Прежде все это длалось гораздо удобне: и благородные люди удовлетворялись, и зло получало свое возмездіе безъ шума и огласки. Я еще помню, какъ къ Дубельту Греча таскали на цугундеръ, а вдь Гречъ былъ въ чин дйствительнаго статскаго совтника. И даже имлъ звзду, а нынче всякій разночинецъ осмливается судить о предметахъ возвышенныхъ и высокопоставленныхъ. Сего я одобрить никакъ не могу. А впрочемъ, пребываю къ вамъ благожелательный

Сергій Узорный’.

XI.

‘Высокопочитаемый и милостивйшій государь (имя рекъ).

Простите, что, будучи учены на мдныя деньги, осмливаемся тоже. но какъ мои дти, Юшко и Сенька, васъ уже этимъ предметомъ обезпокоили, то посему и я дерзаю. Главная причина — Максановскія земли, врьте Богу, цны не стоютъ, но какъ, памятуя ихъ добродтель и всегдашнее отъ господъ неоставленіе, то могу предложить на кругъ двацать пять тысячъ и чтобъ уже больше у насъ разговора не было. А вамъ за ваши труды и хлопоты — одну, ежели пожелаете хотя впередъ, мы и на то препятствій не видимъ. Ожидаю отъ васъ скораго отвта, потому — если господа замедлятъ, у меня сердце отойдетъ и охоты уже той не будетъ, потому я сердцемъ горячъ, но отходчивъ. А что о сочинител писалъ вамъ Юшко — плюньте, не стоитъ, онъ по молодости распалился, а я вниманія не беру, ибо по моимъ дламъ могу трактовать такія пакости негляжа. У насъ, благодареніе Богу, все въ порядк, только въ поляхъ появилось до пропасти мышовъ и подобныхъ, что, Господи помилуй, отбиться невозможно, даже на людей нападаютъ, значитъ, свою силу чувствуютъ, а это по прежде бывшимъ примрамъ и по разсказамъ стариковъ — къ худу. Будетъ неурожай, но кто съ умомъ, тотъ и при недород прославитъ своего Создателя. Сами знаете, какія нын цны на хлбъ, а какъ не взойдетъ ничего, такъ у насъ запасы-то за что хочешь съ руками оторвутъ. Особенно звря этого обильно на Максановской земл, потому сами изволили видть, надо говорить прямо,— не земли, а одна, паршь. Что на ей сять? Еще и то подумайте, кто за такую моледину отсыплетъ двадцать пять тысячъ, и если господа хотятъ, пусть торопятся депешей, а то, ей Богу, отдумаю. Генералъ у насъ по прежнему бунтуетъ и меня мужика-дурака учить по форм, руки по швамъ… Онъ у насъ теперь банкомъ верховодитъ, какъ хочетъ, и что у него тамъ длается, я не знаю и не въ отвт. Образованнымъ людямъ, которые въ чинахъ, это понимать лучше, а намъ дай Богъ у нихъ учиться. Но только я слышалъ, что непорядки. Впрочемъ, никто какъ Господь Всевышній, и пошли онъ вамъ здоровья и успховъ. Я такъ уповая, что господамъ Максановымъ Онъ счастье посылаетъ, и если они сею оказіей не воспользуются, то останется у нихъ имніе на ше, и денегъ не будетъ. За симъ простите мое невжество, потому что выше ушей не прыгнешь.

Съ почтеніемъ
Вуколъ Матвевъ Безмновъ и
Кавалеръ’.

XII.

‘Наконецъ-то!… Ваше письмо получила — думала найти въ немъ отраду, но бдному сердцу нтъ нигд отвта! Вы говорите, что меня не знаете и удивляетесь?… Чему? Тайному сочувствію родственной души, быть можетъ, изъ загробнаго міра предназначенной усладить чужую жизнь? Я думаю, въ васъ это гордость, ибо вы полагаете, что я недостойна. Ахъ! Какъ часто люди бгутъ отъ собственнаго счастья и потомъ скитаются во мрак!.. И почему мужчины такъ играютъ нашею нжностью? Увы, для чего мы созданы — бдныя и слабыя созданія? Въ этой долин слезъ для насъ нтъ мста. Насъ срываютъ какъ весеннюю розу и, насладясь ароматомъ, бросаютъ въ грязь — вянуть и блекнуть! Ужели нтъ справедливости, и по невидимымъ фибрамъ, душа душ не можетт говорить. Нтъ, нтъ.. Я этому не врю, не врю. Что-то шепчетъ, склонясь къ моему изголовью, какъ легкій втерокъ, что вы совсмъ не то. Ваши холодныя и безсердечныя письма одно, а вы — другое… Ахъ, я не могу писать больше!.. Спшите же — иначе будетъ поздно и, какъ ранняя могила, для васъ закроется непонятое сердце!.. Судьба надъ нимъ насыплетъ гробовой холмъ, отчаяніе поставитъ крестъ и забвеніе сотретъ послднюю тропинку къ мсту, гд найдетъ вчное успокоеніе

отринутая
Anastasie!..’

XIII.

‘И году нтъ, какъ вы отсюда ухали, а сколько уже совершилось перемнъ!.. Да, позвольте прежде всего отъ души поблагодарить васъ за присылку книгъ моимъ школамъ. Передайте нашу общую признательность и тмъ, которые по вашему указанію доставили намъ свои изданія. Теперь въ этомъ отношеніи мы отлично обезпечены. По воскресеньямъ и вообще по праздникамъ — у насъ собираются слушать ‘чтеніе’. Мн досадно, что я совершенно лишена художественнаго таланта, а то, право, стоило бы нарисовать, какъ на лавкахъ рядомъ съ сдыми и ‘вдумчивыми’ (такъ, кажется, вы у насъ ихъ называли?) стариками сидятъ ихъ дти и внуки. Если бы вы могли видть изъ вашего ‘далека’, какъ они прислушиваются къ каждому слову хорошей и доброй книжки, какъ живо и ярко на ихъ обыкновенно такихъ озабоченныхъ лицахъ отражаются вс впечатлнія — и горе, и радость, и веселость, и негодованіе!.. А вдали у двери — бабы и двки… Этихъ, впрочемъ, меньше. Он какъ-то еще чужаются. Но все-таки нтъ-нтъ да и забредутъ сюда. Зато малыши меня приводятъ въ восторгъ. Глаза у нихъ горятъ, лица какъ зеркало отражаютъ все, что творится въ эту минуту въ ихъ свжей и нетронутой еще душ, и даже невольно руки и ноги движутся, когда чтеніе уже слишкомъ захватываетъ.— ‘Ишь ты!’ — ‘Это енъ правильно!..’ То и дло срываются у стариковъ. ‘Такъ, такъ… Точно что!..’ — Сами потомъ говорятъ: ‘Богъ ума не далъ, а то бы прежде поучились, теперь бы всякую книжку узнать могли, что гд на свт дется’. Читаетъ или едосья Васильевна, или батюшка, или учитель. Часто меня интересовало, не устаютъ-ли слушатели. Спрашивала ихъ, ‘Съ чего это’ отвчаютъ. Не работа какая. Мы бы такъ до вечера согласны’.. Я думаю, въ вашей просвщенной аудиторіи нтъ такой чуткости къ правд, какъ у меня. Если бы можно было вамъ показать, какъ они волнуются и наивно негодуютъ, когда имъ кажется, что злое начинаетъ побждать доброе… Вдь у себя въ дйствительности своей они бы должны были привыкнуть къ этому, такъ нтъ! Отъ книжки они вовсе не требуютъ рабскаго воспроизведенія ихъ жизни, а высшей правды. На этой ‘высшей правд’ точно отдыхаютъ ихъ сердца. Они длаются спокойне, удовлетворительне, я бы даже сказала, бодре. И иной разъ мн кажется, они способны считать не ‘отвлеченные идеалы книжекъ’, а собственную повседневную борьбу — вымысломъ, исключеніемъ. Батюшку у меня такъ это подняло (вы вдь его помните, онъ изъ молодыхъ и неуходившихся, къ счастью!), что онъ самъ собирается писать для народа. ‘Для этихъ стоить,— говоритъ онъ,— потому что тутъ каждое смя падаетъ не на каменистую, а на тучную почву…’ Это за послдніе мсяцы такъ привилось, что въ моей чайной (она у меня идетъ хорошо!) мужики сами отыскиваютъ между собою грамотныхъ и требуютъ отъ нихъ: ‘прочкни-ко’! Къ сожалнію, между этими нтъ хорошихъ чтецовъ. Они медленно разбираютъ и безпорядочно сливаютъ одни предложенія съ другими. Слушатели морщатъ лобъ, напрягаютъ вниманіе и требуютъ: ‘неладно что-то, ну-ко еще… Да ты во какъ… съ раздлкой…’ И такъ въ досугъ — цльте часы. И опять бабъ къ этому занятію они почему-то допускаютъ неохотно. ‘Ну, вы, длиннополыя,— брысь! Не ваше тутъ мсто’. Даже и до насмшекъ дло доходитъ!.. По своей чайной я вижу, что только потерянный и обднвшій до тла мужикъ любитъ кабакъ и водку. Разумется, не въ праздникъ. Въ праздникъ и мои пьютъ, но, какъ они говорятъ ‘съ разумомъ’. Спокойные за свое ‘завтра’, солидные мужики чайную очень полюбили. Тутъ есть то, что они когда-то находили въ кабак — общество — только плюсъ хорошее помщеніе, воздухъ, дльная бесда. Наша психопатка — Настасья Гурьевна Буйновидова тоже, было, увлеклась этимъ дломъ и задумала у мужиковъ разливать чай и торговать за буфетомъ. Но я ее убрала. Она ихъ стсняла. На нее косились и уходили бесдовать за порогъ на улицу. Все-таки мы имъ помха. Какъ никакъ, настоящей свободы съ нами они не чувствуютъ. Такъ вотъ, видите, у меня здсь есть свои побды и радости, и на ваше письмо, положа руку на сердце, прямо вамъ отвчаю, что въ большіе города меня вовсе не тянетъ. Не только въ Петербургъ, но и заграницу, о которой я когда-то много мечтала. Тутъ все-таки не призрачное, а настоящее дло. Вотъ возьмите хоть чудную Италію. Читаешь — и такъ бы, кажется, и полетла подъ голубыя небеса,— къ синему, теплому морю, но вдь — это чисто личное, а не общее. И наслажденіе всми чудесами — мое, никмъ не раздленное, что я тайкомъ отъ голодныхъ родныхъ ушла къ себ въ спальню, заперлась въ ней и по-воровски объдаюсь, трепеща, чтобы они не подсмотрли этого въ замочную скважину. Да и нерезонно! Назадъ сюда же придется возвращаться. И еще неизвстно, какъ наша дйствительность покажется посл тхъ миражей! Богъ съ ними! А тутъ, по крайней мр, если чему радуешься — такъ вдвойн: сознаешь, что вмст съ тобою и другимъ хорошо. Ну, да будетъ… Иванъ Федоровичъ такія разсужденія называетъ, по моему, совсмъ не остроумно, ‘чувствительнымъ лимонадомъ’.

Опять я расписалась и поздно лягу въ постель: такъ много хочется вамъ передать. Во-первыхъ, я здила въ городъ и бесдовала о немъ съ генераломъ — онъ все собирается въ Петербургъ: хотя Жюдикъ оттуда и ухала, но онъ начитался объ опереткахъ въ Маломъ театр, и у него сосетъ подъ ложечкой. Въ банк у нихъ дла странныя. Я ничего понять не могу пока. Но, повидимому, Вуколъ Матвевичъ въ дйствіяхъ Сергія Сергіевича никакого участія не принимаетъ. Даже вышелъ изъ состава правленія и держится въ сторон: ‘не мое дло, Богъ съ нимъ, я и такъ много доволенъ. Всхъ кусковъ не переглотаешь — лопнешь еще!..’ Въ то же время — и векселей его не стало въ касс банка, а лежатъ тамъ цлые вороха чужихъ, самъ же Безмновъ играетъ лишь роль посредника. Черезъ него получаютъ деньги и платятъ ему большой барышъ. Пробовала я Узорному говорить объ этомъ, но онъ обидлся: ‘Сударыня, предоставьте каждому длать свое. Неужели вы думаете, что я ничего не понимаю?’ Къ этому онъ прибавилъ: ‘Вы дама, а съ дамами въ мое время не о длахъ говорили, а о чувствахъ!’ Боюсь, чтобы все это не окончилось бдою. Его превосходительство совсмъ подпалъ подъ вліяніе Вукола Матвевича и даже хотлъ ему сдать въ аренду оба имнія. Выйдетъ тоже, что съ максановскими землями — отъ тхъ народъ теперь бжитъ. На-дняхъ еще человкъ тридцать крестьянъ оттуда двинулось въ Сибирь — ‘мстовъ искать’. Жалко было смотрть на нихъ. Какъ они дойдутъ? Вдь сплошь нищіе! Да, впрочемъ, оставшимся-то еще хуже! Вообще, адъ какой-то! Начала о Безмнов — и не могу окончить, чтобы не передать вамъ о судьб ‘старушекъ’. Вы, пожалуй, уже и позабыли ихъ. Помните, вы мн разсказывали, что по пути ко мн останавливались у ‘раскольницъ’ и тамъ васъ нагналъ Вуколъ Матвевичъ. Он дйствительно заложились ему, но, по глупости и незнанію дла, такъ, что онъ и совсмъ ихъ забралъ въ руки. Не прошло и двухъ мсяцевъ посл вашего отъзда, какъ онъ хозяекъ выселилъ въ одинъ домъ, поменьше, а въ другомъ открылъ ‘Веселую бесду’. Благо — городъ близокъ, эта ‘Веселая бесда’ стала любимымъ пріютомъ для тамошнихъ мщанъ и бдныхъ чиновниковъ. Воспитанницу старушекъ, жившую у нихъ двушку, онъ сманилъ въ этотъ кабакъ, и она тамъ стоитъ и теперь за буфетомъ. Въ саду онъ поставилъ лавочки и столики подъ деревьями ‘для легкаго воздуха’, съ разсчетомъ, что въ этомъ ‘легкомъ воздух’ пить будутъ больше. Пригласилъ трехъ здшнихъ музыкантовъ, которыхъ вы называли за голодный видъ ‘спектрами’, и они тамъ съ утра до ночи полупьяные играютъ на скрипкахъ. Бдныя старушки долго сидли запершись. Дваться имъ было некуда, деньги, которыя впередъ далъ Безмновъ, ушли за долги. Свои почему-то тоже имъ не помогли!.. Остальную сумму Вуколъ Матвевичъ зажилилъ, потому что ‘старушки’ по глупости расписались на условіи, что все отъ него получили сполна. Ну, такъ вотъ, когда я узжала изъ города къ себ, по дорог меня нагналъ становой съ докторомъ и слдователемъ. ‘Что случилось?’ — спрашиваю. Они — показываютъ на садъ ‘Веселой бесды’.— ‘Туда!’ кричатъ. ‘Несчастіе тамъ!’ Я похала за ними. Лучше бы и не видла — спокойне была бы… Феську встртила на крыльц. На ней лица нтъ, и буфетъ свой забыла. Дрожитъ и лопочетъ, а что — разобрать нельзя! Я вошла въ домикъ. Въ первой комнат — все какъ было при старушкахъ: т же пучки травы у потолковъ, иконы въ углу, только безъ ризъ. Ризы-то Безмновъ за два дня содралъ. Даже, представьте себ, лампада зажжена и теплится. И герань на окнахъ, и птицы подъ потолкомъ, какъ будто здсь ничего не случилось. Я вхожу въ другую комнату, гд уже были слдователь и становой, и чуть не падаю… Представьте — вверху подъ крышей идетъ толстая, ничмъ неприкрытая балка. Он вдь этотъ маленькій домикъ еще не вполн отстроили. На балк — на веревк, скрюченное, точно срый мшокъ съ чмъ-то (на первый взглядъ, разумется),— виситъ одна ‘старушка’. Ея лица я никогда не забуду. Слдователь заподозрилъ-было ‘преступленіе’, потомъ оказалось, что бдная сама покончила съ собою — и точно ничего не случилось. Сверчки также пли за стной, мухи бились въ стекла окна. Противно было смотрть, какъ он ползали по неподвижному лицу трупа. Я посмотрла на доктора — онъ куритъ себ сигару и распоряжается приготовленіями къ вскрытію. Сигары, здсь! Я думаю, старушка изъ гроба кляла его за этотъ ‘грховный дымъ’. А за стнами — гвалтъ. Пьяные мщане уже орали, собираясь присутствовать, когда ‘бабу потрошить начнутъ’… Не правда-ли, ужасно, кровь стынетъ! Другая старушка сбжала куда-то. Безмнову дали знать — онъ и пальцемъ не пошевелилъ. ‘Мн, говоритъ, длать тамъ нечего — Богъ съ ними! Не моя вина. И на нихъ я зла не помню… Только вотъ домокъ-отъ постарайтесь мн очистить отъ пакости этой, потому мой онъ, и надумалъ я въ немъ чистую половину ‘Веселой бесды’ для благородной публики устроить!’ Бдныя, бдныя! Не правда ли, какъ дико, глупо и странно въ одно и то же время окончилась ‘идиллія’ существованія этихъ ‘старушекъ?’ Чтобы не оставлять васъ съ непріятнымъ впечатлніемъ, сообщаю вамъ, что мое училище уже подведено подъ крышку — мы эту весну работали много и безъ помхъ. Къ вашему прізду, въ будущемъ году, оно будетъ уже кончено. Къ толу времени вы не откажите подыскать мн ‘учителей’, какъ я просила васъ о томъ въ одномъ изъ прежнихъ моихъ инеемъ.

Искренно благодарная Вамъ
Анна Козельская’.

XIV.

Телеграмма

(Отвтъ уплаченъ).

‘Сыщите адвоката, чтобы половче засудить одного человка.

Семенъ Безмновъ’.

XV.

‘Высокопочтеннпшій и милостивый государь.

Сынъ мой Семенъ по горячности своего характера спосылалъ вамъ объ адвокат, а по-моему наплевать бы на все это дло, потому одно слово — пустякъ. Сочинителю тоже пить-сть требуется и сунуть бы ему по душ барашка въ бумажк, чтобы онъ чувствовалъ и не писалъ на предбудущее время въ газет неосновательныхъ глупостей, которыя, между прочимъ, безъ разумнія. Я на счетъ того, что опять въ вашемъ ‘Столичномъ Обозрвател’ объявлена нестоющая статейка якобы о нашемъ банк, по коему есть будто большіе безпорядки, и главная причина я, хотя, какъ передъ Богомъ, я изъ этого дла ушелъ и только по доброт своей даю нуждающимся совты, за что отвтствовать по закону не могу. И еще обнародовано, будто вс опчественные капиталы у меня, а мн и со своими не сообразить, стоитъ возжаться еще съ чужими! Ну, ихъ совсмъ, одно безпокойство и канитель, а канителиться никому не любо, особливо ежели даромъ. И еще, будто собака моя Полкашка изорвала человка, и въ томъ я повиненъ за несмысленнаго звря. По моему, пущай тотъ человкъ беретъ Полкашку, но моего тутъ подговора нтъ. Мн и судиться-то непристойно по моему сану, ну, да ужъ это Сенькина присуха, пускай онъ съ ней и возжается. И на сочинител я никакой вины искать не стану, даже, отвальное ему пришлю, чтобъ питался, но только бы мн узнать, какой мерзавецъ изъ нашего городу объявляетъ ему такія пакости, ибо я по всмъ нашимъ мстамъ истинно благодтель: вонъ теперь улицу и за соборомъ замостилъ, строю для злодевъ которые новую крпкую тюрьму на пятьдесятъ персонъ. Замсто признательности — да меня же мордой въ грязь!.. И если это идетъ отъ господина Савелова, который есть никто иной, какъ послдній кляузникъ и мой недоброжелатель, то чья бы собака не лаяла, а его молчала. Дуракомъ онъ завсегда былъ — дуракъ и есть. У меня довольно его векселей, чтобы погубить, но я пока жду удостовренія — и тогда благословлю Сеньку — дйствуй.— Только и вижу усердіе и счастіе въ дтяхъ. Юшка науки происходитъ аккуратно и переводомъ удостоенъ въ шестой классъ съ похвальнымъ листомъ, даже его превосходительство, господинъ начальникъ края, погладили его по голов и изволилъ одобрить: старайся! И еще прошу васъ отписать мн: какое житье для гимназистовъ въ Петербург, и сколько это стоитъ, потому какъ желаю я пустить Юшку въ отдлку, чтобы онъ завсегда съ господами могъ свою честь поддержать и полезныя для предбудущаго времени знакомства сдлать съ стоющими людьми, которые настоящія особы. Жаловаться не могу — Господь меня превознесъ, и на мой вкъ хватитъ здшняго завальскаго почета. Ну, а для сына — я бы пожелалъ и сугубо. Дло его молодое, деньги у нихъ будутъ и характеру они у меня похвальнаго, не моты, не вертуны — и имъ настоящая отдлка понадобится. Сенька останется тутъ при капитал, какъ собачка врная, ну, а Юшку есть мое желаніе вверхъ взбодрить, чтобы никакой даже генералъ надъ нимъ изгиляться не-могъ. Самъ я буду на нихъ радоваться, поколь силъ моихъ хватитъ и Богъ продолженія вку пошлетъ… А что господа Максановы земли продавать нын не желаютъ, а сами грозятся пріхать въ свои вотчины,.что-жъ!— я тому не препона — милости просимъ! Народъ тутъ воръ, разбойникъ народъ, надо прямо говорить. Пускай попробуютъ, какъ тутъ жить, да и негд, домъ совсмъ развалился. Сунутся и закаются, а я ужъ благодтельствовать больше ничмъ не могу и отъ аренды отказываюсь: ни зерна съ ихней земли не сымешь. Нечего ей дать намъ, земл самой — вотъ ей-ей. А своихъ потроховъ жаль — этакъ на чужое дло пораскидаешься и самъ по міру пойдешь. Въ ожиданіи прочаго, пребываю

съ почтеніемъ
Вуколъ Безмновъ’.

XVI.

‘Вамъ будетъ очень странно получить письмо отъ совершенно неизвстнаго человка, но я думаю, прочитавъ, вы меня поблагодарите за это. Я учитель Завальскаго узднаго училища и хотлъ съ вами познакомиться, когда вы были у насъ, но не ршился. Столичные писатели — нашего брата, мелкаго интеллигента, да еще обросшаго въ глубокой провинціи мохомъ,— пугаютъ. Народъ мы самолюбивый и застнчивый. Думаешь еще: какъ меня примутъ? Мы вдь чутки. Всякіе оттнки въ голос понимаемъ и выраженіе лица разобрать можемъ — а по мнительности преувеличимъ и то, и другое. Будете сухи — огорчимся, снисходительны — обидимся. Вотъ-те, подумаемъ, милостыню нищет подаетъ. Потомъ я и самъ жаллъ объ этомъ, да было уже поздно — вы ухали къ Анн Степановн и тамъ пропали. Мн сказывали, что назадъ вы прозжали черезъ Завальскъ, но тогда, вы меня простите,— я ужъ не желалъ васъ видть. Мы здсь наивны до… святости! Всякой печатной строк вримъ, а я только-что прочиталъ ругательную статью о васъ и о новомъ вашемъ произведеніи, и у меня отпала охота идти вамъ представляться.

Нашъ небольшой кружокъ въ Завальск очень на васъ негодуетъ. Положимъ, что вамъ до Завальска! Что ему Гекуба и что онъ Гекуб! Но, я думаю, вы должны прислушиваться къ каждому искреннему мннію, особенно, если оно передается вамъ доброжелательно. Мы никакъ не можемъ понять вашей дружбы и близкихъ сношеній съ семействомъ извстнаго здшняго тарантула Вукола Матвевича Безмнова. Если ужъ и столичная печать будетъ стоять за такихъ мерзавцевъ, то я не знаю, что-жъ намъ длать. Можетъ быть, это неправда, и сынъ его Семенъ Вуколовичъ только хвастается, въ такомъ случа прошу у васъ прощенія. Но я и отъ телеграфнаго чиновника узналъ, что они обращались къ вамъ два раза съ просьбою открыть автора статей въ ‘Столичномъ Обозрвател’ о завальскихъ порядкахъ и съ требованіемъ найти адвоката, чтобы начать противъ него процессъ. Мы собирались вчера и хотли даже послать вамъ общій за нашими подписями протестъ, противу поведенія вашего въ этомъ дл, но здшняя акушерка (интеллигентная особа, даже переводившая въ Петербург для ‘Родины’ французскій романъ) насъ остановила. ‘Вы погодите — можетъ быть, онъ (т.-е. вы) у себя дома смется только надъ письмами и телеграммами Безмнова, и тогда мы окажемся въ дуракахъ’. А сегодня я видлся съ пріхавшею сюда Анною Степановной и она съ очень хорошей стороны васъ рекомендовала, я и ршился написать вамъ. Во-первыхъ, если это такъ васъ интересуетъ, то авторъ корреспонденцій, взбаломутившихъ наше болото,— я. Да, и въ Завальсіс нашелся человкъ, обладающій въ достаточной степени гражданскимъ мужествомъ, чтобы выйти на неравную битву съ торжествующимъ зломъ. Еще семинаристомъ я участвовалъ въ провинціальныхъ газетахъ, но теперь мой горизонтъ расширился, и вотъ я, такъ сказать, являюсь и на большой арен представителемъ общественной совсти. Я знаю, стоитъ Безмнову узнать мое имя, и я погубленъ. А у меня жена-съ! Онъ напишетъ въ губернскій городъ — и кончено. Не смотря на свое безграмотство, нашъ Ротшильдъ на доносы весьма ловокъ, и онъ ужъ не одного пришибъ таковыми. Хотя я могъ бы разсчитывать на заступу родителя моего, секретаря консисторіи, но тотъ занятія литературою считаетъ душевредными! Теперь, если гг. Безмновы имютъ основаніе хвастаться вашею дружбою,— то и я пропалъ. Выражая все это откровенно передъ вами, я надюсь, что вы не захотите пожертвовать мною низкимъ страстямъ и мошенническимъ продлкамъ Безмнова, а, напротивъ, убдите и редакцію ‘Столичнаго Обозрвателя’ не выдавать имени автора. Этимъ вы пріобртете признательность нашего кружка уздныхъ интеллигеитовъ и его вниманіе. Тмъ боле, что я и вы — товарищи. Вамъ повезло, я еще не выплылъ въ глубокія воды! Я даже написалъ романъ ‘Волки и овцы — въ захолусть’, но его не приняли нигд, ни по чему иному, я думаю, какъ по столичному высокомрію. Одинъ редакторъ даже осмлился написать мн, что въ моемъ роман нтъ художественнаго достоинства, хотя я читалъ свое произведеніе здшнимъ критикамъ и они его находили выдающимся и, во всякомъ случа, боле достойнымъ, чмъ прочія, столь излюбленныя столичными оцнщиками беллетристики, произведенія. Я бы могъ еще посторониться передъ Львомъ Толстымъ — это я сознаю, но никакъ не передъ diis minoribus современности. Я, разумется, понимаю васъ — вы отстаиваете свой рынокъ — это дло другое, но почему же ссылаться на отсутствіе художественнаго достоинства? У меня есть такія описанія природы, которыя, по словамъ моего товарища, учителя Горохова (онъ написалъ статьи ‘О порч русскаго языка современными публицистами’ и ‘О необходимости подчинить текущую періодическую печать надзору особой коммиссіи изъ учителей русской грамматики’ — весьма замчательная!), не уступаютъ лучшимъ страницамъ Тургенева, а изображенію купеческаго разгула въ ‘Веселой бесд’ могъ бы позавидовать даже Глбъ Успенскій. Но — я пока мирюсь съ моимъ положеніемъ и жду, когда будетъ и на моей улиц праздникъ. Пока я думаю послать мой романъ московскимъ критикамъ, пусть-ка они утрутъ носы петербургскимъ редакторамъ, не нашедшимъ у меня художественныхъ достоинствъ. И — такъ, позвольте надяться, что вы не выдадите меня, своего товарища, и убдите кого слдуетъ въ ‘Обозрвател’ свято хранить тайну моего сотрудничества.

Игнатій Елисейскій’.

XVII.

‘Ваше письмо мы такъ и понимаемъ, какъ по оному слдуетъ: знаетъ кошка, чье мясо съла. Вы сами, забывъ папашину хлбъ-соль, насъ описываете! Это даже очень стыдно благородному господину, и вдругъ такія дла! Но только просимъ васъ помнить — за все отвтите! Мы тоже терпть не согласны всякое поношеніе и чтобы это еще было — ежели бы всякому позволяли обносить кавалеровъ, кои даже отъ начальства поощрены офицерскими орденами и купеческими медалями. Нашъ папаша десятый годъ безсмнно городскимъ головой удостоился это всего опчества, а не акула, потому я справлялся: акула живетъ въ вод и всякую гадость лопаетъ. Вы меня извините, а только надо быть послднимъ безсовстнымъ человкомъ, чтобы на такія дла идти. Ежели мы богаты, а которые бдны, то это отъ Бога и Его произволенія. Намъ своего упускать тоже нельзя. Свое упустишь, по міру пойдешь, какъ и есть такіе прочіе голоштанники сочинители, а впрочемъ

съ почтеніемъ
Семенъ Безмновъ’.

XVIII.

‘Вы оказались порядочнымъ человкомъ, и не только вы, но и ‘Столичный Обозрватель’ меня не выдалъ. Теперь я спокойно могу предаваться литературнымъ занятіямъ и мужественно бороться съ страшными стихійными силами зла въ Завальск. Общаю передъ будущими поколніями — безтрепетно стоять на страж интересовъ здшней интеллигенціи, и пусть мой примръ одушевитъ слабыхъ, колеблющихся и трусливыхъ. У насъ даже мои корреспонденціи приписываютъ вамъ. Я думаю, вамъ будетъ это пріятно, ибо он такъ написаны, что дай Богъ хоть кому угодно. Въ нихъ, по словамъ моего товарища по училищу, видна рука мастера. Въ Москву я свой романъ послалъ. Въ моей будущей біографіи критика скажутъ, что я своимъ спасеніемъ обязанъ былъ вамъ. Это ваша лучшая награда! Акушерка, о которой упоминалось въ прошломъ моемъ письм, даже воскликнула, что она отъ васъ и не ожидала подобнаго благородства. Я тоже радъ, что мое письмо такъ на васъ подйствовало — значитъ, душа ваша (если она еще есть, вопросъ въ наук спорный!) открыта добру, красот и правд, почему съ особеннымъ удовольствіемъ жму вашу руку.

Игнатій Елисейскій

P. S. Нельзя-ли убдить ‘Столичный Обозрватель’, въ виду успха моихъ корреспонденцій, возвысить мой гонораръ съ 1 хотя бы до 1 ¹/₂-хъ коп. за строку?’

XIX.

‘Жестокій безумецъ! Долго-ли вы будете терзать истекающее кровью сердце? Какого еще униженія вы требуете, гордый человкъ? Въ душ есть ангелы, но бываютъ и демоны! Такъ говоритъ философъ Нитше…

Anastasie de Bouynowidoff.

XX.

Телеграмма.

‘Какъ прикажете понять это?

Генералъ-майоръ Сергій Сергіевичъ Узорный,

Почетный предсдатель Завальскаго общественнаго банка’.

XXI.

‘Я вчера очень много смялась, мой добрый и хорошій. Представьте себ, что письма изъ Завальска, появившіяся въ ‘Столичномъ Обозрвател’, приписываются вамъ. Боле всего пораженъ Сергій Сергіевичъ. Его превосходительство шипитъ: ‘вотъ они писатели’, ‘вотъ что значитъ уничтожить Цпной мостъ’, и хотя я его увряла, что Цпной мостъ благополучно стоитъ на своемъ мст и даже прозжаютъ по немъ не иначе, какъ шагомъ, генералъ, побагроввъ, восклицаетъ: ‘не врю-съ! Собственными глазами увижу — и то не поврю-съ’. Потомъ онъ меланхолически признался: ‘а я ему еще своихъ умницъ показывалъ. Онъ и ихъ, пожалуй, пуститъ въ сочиненіе’. Вуколъ Матвевичъ ходитъ, сжавъ кулаки, и признается: ‘змю-съ отогрлъ’, сыновья его бснуются. Семенъ даже увряетъ, что написалъ вамъ какое-то оскорбительное письмо и труситъ, какъ бы вы его не представили мировому судь. Я знаю автора, какъ и вы его знаете. Игнатій Лукьяновичъ Елисейскій или, какъ онъ себя именуетъ, ‘педагогъ-воспитатель’ — типъ весьма цльный. Жаль, что вы съ нимъ не познакомились у насъ. Я думаю, что онъ одержимъ горделивымъ помшательствомъ. Помните вы, у кого-то изъ писателей, мальчика-слугу, бгавшаго за господскими экипажами? У него спинной хребетъ былъ такъ выгнутъ, что вся фигура бдняги являлась изображеніемъ великолпнйшаго высокомрія и гордыни. Елисейскій — такой поставъ головы выработалъ себ искуственно. Самъ себя онъ называетъ ‘аттическою солью интеллигенціи, рулевымъ современнаго педагогическаго курса’, говоря о своихъ, выражается: ‘мы — яркіе свточи просвщенія’. Я ему какъ-то замтила: какъ это некрасиво свточи — просвщенія. Онъ меня обдалъ презрительнымъ взглядомъ и не удостоилъ возраженія. Вукола онъ боится и передъ нимъ лиситъ, будто маленькимъ становится, оправдываясь тмъ, что и Авраамъ передъ египетскимъ фараономъ притворялся… Ну, да Богъ съ нимъ! Я рада, что подозрваютъ не его. У него все-таки жена и ребенокъ. Выгонятъ — всей семь погибать. Вдь тутъ на каждый жалкій рубль десятки ртовъ раскрыто и за него надо держаться цпко. Таково положеніе. Упустишь — другого рубля не найдешь…

Вы спрашиваете въ своемъ послднемъ письм: почему не примутъ участія въ положеніи мужиковъ уздные начальники? Они бы могли нсколько укоротить руки Безмнову и ему подобнымъ. Разумется, могли бы. Но въ нашемъ краю (можетъ быть, это явленіе совершенно исключительное и въ другихъ мстахъ не повторяется,— я не знаю) эти новые ‘столпы отечества’ почти вс попали въ руки… кому бы вамъ кажется?— волостнымъ старшинамъ. Работаютъ за нихъ какъ и прежде — волостные старшины и писаря,— обдираютъ мужиковъ, какъ липку, а ‘столпы отечества’ здятъ по помщикамъ и дурютъ отъ безконечнаго винта. Я думаю, много бы оказалось полезнаго для теченія общественныхъ и государственныхъ длъ времени, если бы винтъ былъ запрещенъ по всему лицу земли русской. Здсь есть уздные начальники даже изъ университета — и представьте, въ нихъ вы никогда не узнаете бывшаго студента. Они оплыли, разлнились, обрюзгли. На книгу смотрятъ безъ всякаго интереса, и такими-то всего безцеремонне и заправляютъ волостные старшины… Между-питомцами ‘alma mater’ есть даже и ‘дантисты’. Одинъ недавно меня посвящалъ въ свою теорію: ‘Вы знаете, мужика убждай словами, но — въ вид знака препинанія — непремнно ткни его въ морду’. Вы скажете: ‘Печально’. Но мы здсь уже присмотрлись къ этому и не возмущаемся:

Школа моя почти кончена, только внутри не отдлана. Вчера привезли заказанную Вуколомъ Матвевичемъ вывску: ‘Безмновское техническое училище’… Едва я успла убдить его удовлетвориться такою. Онъ хотлъ непремнно: ‘Техническое училище потомственнаго почетнаго гражданина, купца 1-й гильдіи и кавалера орденовъ, B. М. Безмнова съ дтьми’… Зато, съ другой стороны, насъ ждетъ большое горе. Всходы на поляхъ плохи. Сорная трава больше и дикій чеснокъ — первые признаки будущаго неурожая. Безмновъ наскоро скупаетъ весь непроданный хлбъ, не только у насъ, но и въ другихъ уздахъ. Ждетъ повышенія цнъ. Я его спросила объ этомъ — онъ хитро подмигнулъ мн и говоритъ: ‘такъ по моему глупому. разуму выходитъ, что въ это лто — я всю округу вотъ какъ заберу’. И сжалъ кулакъ. Снгу было мало, земля уже и теперь суха… Не дай Богъ! Я весь оставшійся у меня хлбъ придерживаю… У насъ при мн голодовъ не было. А положеніе даже и такихъ крестьянъ, каковы мои сосди, не особенно прочно. Довольно одного недорода, чтобы разорить ихъ. Ну, да, авось,— пронесетъ мимо!.. Я еще, по крайней мр, не потеряла надежды.

Благодарю васъ за все, сдланное для меня, и горячо жму вашу руку. Анна Козельская’.

——

Затмъ я довольно долго не получалъ никакихъ писемъ изъ ‘Завальска’. Только изъ ‘Столичнаго Обозрвателя’ узнавалъ, что дла тамъ обртаются не въ особенномъ порядк. Положимъ, ‘свточъ просвщенія’ теперь уже не называлъ героевъ тамошней Одиссеи ихъ собственными именами, да и самый городъ перекрестилъ въ ‘Задольскъ’. Тмъ не мене, я узнавалъ всхъ. Генералъ еще разъ послалъ мн дв телеграммы. Одну почему-то краткую и непонятную: ‘благодарю’, а другую, столь же неясную — ‘не ожидалъ’, вроятно, попрежнему мн приписывались вс газетныя сообщенія о мутной вод его общественнаго банка, въ которой Безмновъ продолжалъ ловить рыбу,— особенно теперь, когда Вуколу Матвевичу пришла счастливая мысль скупить весь хлбъ, гд бы онъ только ни былъ предложенъ на продажу. Свднія изъ тхъ краевъ вообще приходили тревожныя. Цны на зерно и муку росли непомрно. Будущій неурожай уже опредлялся зловщими и грозными чертами. Порою я представлялъ себ, какъ теперь Анна Степановна волнуется, мечется и хлопочетъ, чтобы сберечь свое гнздо отъ разгрома и разоренія, опять изъ двадцати четырехъ часовъ въ сутки длая сорокъ восемь, не покладая рукъ и не отдыхая. Правда, получилъ я разъ оттуда анонимную ругательную записку, и въ слог ея сейчасъ узналъ автора — Семена Безмнова, но она нисколько но разъяснила мн положенія длъ на мст. Видимо только, что уздный муравейникъ кипитъ теперь самыми низменными страстями: жадностью, звриною безпощадностью, подлйшими предвидніями захватить все кругомъ, страхомъ упустить общее горе и не воспользоваться имъ въ свою выгоду. Мн такъ и рисовались издали костлявыя и цпкія лапы, простиравшіяся во вс стороны, гд плохо лежало, хватавшія людей за горло, да такъ, что у тхъ языки высовывались и глаза выкатывались. Самъ Вуколъ Матвевичъ, врно, уже совсмъ остервенлъ теперь на чужую бду. Еще она и не вполн обнаружилась, а онъ уже дралъ шкуру съ живого и съ мертваго. И когда я представлялъ себ, до какой степени беззащитны т, надъ которыми онъ творитъ свою волю, мн невольно длалось страшно за завтрашній день этого уголка. Не хотлось даже думать о подобномъ кошмар.

И у насъ, въ Петербург, весна была отвратительная.

Кислая, гнилая, хмурая. Не то, что непогодь — это бы являлось чмъ-то опредленнымъ. А недодланная, смутная, ослизлая. Вс болли, и въ газетахъ на первыхъ и четвертыхъ страницахъ — траурные столбцы вышедшихъ въ тиражъ существованій расли и пугали и безъ того уже скверно настроенныя воображенія. Кто могъ — бжалъ заграницу, остальные завидовали и, завидуя, проникались гражданскимъ негодованіемъ: трусливая сволочь въ такія минуты общаго горя оставляетъ отечество! Чуть этимъ храбрымъ Муціямъ Сцеволамъ попадался неожиданно кушъ, они немедленно совершали краткую поздку въ экспедицію для выдачи заграничныхъ паспортовъ и затмъ, съ видомъ самой благородной скорби, садились въ вагоны Варшавской желзной дороги… Тмъ не мене, хотя у насъ ожидались всевозможныя бдствія, но иноземная ликующая, поющая и вопіющая заваль стремилась, по обыкновенію, къ нашимъ открытымъ и закрытымъ сценамъ на охоту за русскими рублями. Какъ и всегда, афиши объявляли о звздахъ первой величины, о ‘двицахъ-фуроръ’ и неотразимыхъ Гистріонахъ, выписанныхъ неутомимыми и дятельными кабатчиками на утху тоскующей русской ‘публик’. Пробгая мелкій шрифтъ ‘Театра и музыки’ въ газетахъ и встрчая тамъ отчеты о выходахъ ‘божественныхъ’ и ‘несравненныхъ’ дивъ, еще вчера украшавшихъ своими особами парижскіе полу-дома терпимости, я не разъ думалъ: какъ-то тамъ скучаетъ въ своемъ Завальск генералъ Узорный?.. Въ самомъ дл, любуйся на ‘умницъ’, когда здсь, такъ сказать, ‘послднее слово науки’ за рубль предлагаетъ нашъ высокоталантливый и просвщенный impressario Кузьма Брюховъ, еще вчера только стоявшій за буфетомъ трактира ‘Ходи веселе’. Я представлялъ себ, какъ Сергій Сергіевичъ порывается къ письменному столу и посылаетъ телеграммы въ Петербургъ: пріхала-ли Симонъ Жираръ, ждутъ-ли двицу Канайль-де-Кокенъ, будетъ-ли въ ‘Поскудіи’ пть и показывать ‘истину’ знаменитая Ля-нюдо-Батиньоль? Но наше положеніе тмъ безвыходне, что хочешь-не хочешь, а непремнно куда-нибудь да нужно двать себя. Вдь не усидишь цлые мсяцы дома, все-таки въ конц концовъ тебя потянетъ въ толпу, какою бы дурацкою она ни представлялась. Такъ, въ одинъ изъ самыхъ безотраднйшихъ весеннихъ вечеровъ, когда весь Петербургъ, казалось, скисъ и плсенью покрылся, я выхалъ изъ дому. У себя вдь гораздо хуже! Еще.. зимою у камина, съ хорошею книгою въ рукахъ — куда ни шло, а теперь — смерть смертью! Я уже не помню, что такое шло на этотъ разъ въ загородномъ кабак. Да, право, и не интересовало. Листья висли на деревьяхъ мокрые, въ аллеяхъ стоялъ туманъ, на скамейкахъ осаждалась влажность. Открытая сцена въ лиц своихъ артистовъ представляла полную коллекцію насморковъ, грипповъ, бронхитовъ, на закрытой тоже было не лучше. Ля-ню-де-Батиньоль, тмъ не мене, показывала ‘истину’, вылзая изъ колодца. На ней, положимъ, было трико, но такъ, какъ бы его не было вовсе, ‘истина’ въ данномъ случа подвергалась весьма незначительной предварительной цензур. Публика, хмурая и равнодушная обыкновенно, въ такихъ мстахъ разъигрывалась и неистовствовала, въ первомъ ряду золотая молодежь исполняла даже какую-то дикую пляску, а барыни въ своихъ стойлахъ, именовавшихся ложами, съ горестью завидовали и ‘истин’, и ея успху. Ради сего послдняго, он, пожалуй, согласны были бы явиться и безъ предварительной цензуры. Смотрите-де и любуйтесь на здоровье! У меня ужъ шевелился въ голов роковой вопросъ: куда дваться, куда уйти отъ нашей скуки и этого сплошного и глупаго разврата?— какъ вдругъ, повернувшись, я замтилъ въ одной изъ ложъ Сергія Сергіевича Узорнаго. Онъ тоже увидлъ меня и нахмурился. И не только нахмурился, но и выразилъ при этомъ величайшее негодованіе: особеннымъ генеральскимъ жестомъ — двинулъ плечами, точно на нихъ въ эту минуту красовались густые эполеты. Я засмялся. Его превосходительство покраснлъ и отвернулся. Онъ, впрочемъ, недолго поддавался дурнымъ впечатлніямъ. Показалась на сцен парижская двица Канайль-де-Кокенъ, и Узорный весь расцвлъ, и не только расцвлъ, но и принялъ живйшее участіе въ ея репертуар. Онъ и причмокивалъ, и бровями поводилъ ей въ тактъ, и лопатками исполнялъ какую-то соотвтствующую случаю симфонію, и ногами притоптывалъ, такъ что ему зашикали сосди. Его превосходительство вообще былъ весь полонъ невыразимаго блаженства. Оглядываясь на всхъ побдоносно, онъ, казалось, безъ словъ говорилъ: вотъ это такъ настоящее, не то, что ваши доморощенныя ‘дизезки’… А когда Канайль сдлала какое-то невроятное движеніе юбкою въ пространство и подпрыгнула, Сергій Сергіевичъ какъ-то въ одно и то же время и восторженно и сильно ухнулъ и поникъ… ‘Дальше — нельзя. Природа человческая — безсильна!’ — вслухъ проговорилъ онъ и тотчасъ же такъ заапплодировалъ, что сидвшій позади хамъ, нарочно для ‘рукоплеска’ допускаемый въ благородное общество, посмотрлъ на него съ нескрываемою завистью. Появленіе генерала меня очень утшило. Я ни словомъ, ни духомъ не былъ виноватъ въ разоблаченіяхъ ‘Столичнаго Обозрвателя’, и мн доставило искреннее удовольствіе видть Узорнаго цлымъ и невредимымъ. Значитъ, у нихъ все обстоитъ благополучно, и Игнатій Елисейскій до сихъ поръ напрасно призываетъ громы земные и небесные на столь почтенную особу. Когда актъ окончился, я вышелъ и на площадк носъ къ носу столкнулся съ генераломъ.

— Не ожидалъ-съ!— опять вздернулъ онъ плечами, прикладываясь къ козырьку.

— Чего?— я едва удерживался отъ смха.

— Поступковъ-съ.

— Какихъ именно?

— Вы, кажется, тоже — нашего сословія… Ну, тамъ писарь изъ мщанъ — я понимаю… А то вы-съ?.. Вашъ батюшка на Кавказ въ даргинской экспедиціи участвовалъ… Это понимать надо.

— Ну-съ?

— Чего тутъ, ну-съ? Не ваше дло пасквильныя корресподенціи писать!

— Да я ихъ и не писалъ.

— Какъ не писали? А въ этомъ…— онъ сморщился, точно почувствовалъ дурной запахъ,— ‘Обозрвател?’

— И не думалъ.

— Позвольте, какъ же не думали, если вс-съ… И достойный Вуколъ Матвевичъ…

— Давно ли онъ сталъ для васъ ‘достойнымъ?’

— Положимъ, онъ мужикъ, это врно, но ‘достойнйшій’!

— Ну, такъ этотъ ‘достойнйшій’ мужикъ вралъ вамъ.

— Кто же?

— Это ужъ не моя печаль!

— У насъ вс думаютъ на васъ.

— До этого мн никакого дла нтъ, что у васъ думаютъ.

— Но позвольте-съ. Кто-жъ осмлится?

— А это ужъ вы ищите тамъ… можетъ быть, сынъ Безмнова.

— Семенъ?

— Ну, вотъ.— Это безграмотный дуракъ…

— Юрій?.. Гимназистъ…

— Не знаю.

Генералъ вдругъ задумался, хмыкнулъ и неожиданно протянулъ руку.

— Простите… А вдь я на васъ… Обидлъ благороднаго человка — виноватъ. Вдь вы знаете, я здсь, въ Питер поневол. Хлопотать пріхалъ. Они у меня тамъ вздумали всякія ревизіи. У меня!.. Я государю своему генералъ — и вдругъ какіе-то мщанинигки поврять меня будутъ. Каково это? Ну, я и расчесалъ ихъ дома — до седьмыхъ вниковъ не забудутъ… ‘Предъявите ваши книги и оправдательные документы!’ Не угодно-ли?! Я и гаркнулъ: смирно! А затмъ позвалъ сторожа и приказалъ ‘вывести!’. Они къ Безмнову — и вотъ тутъ-то онъ себя и показалъ достойнйшимъ. Пріхалъ ко мн — негодовалъ. Я бы ихъ еще не такъ, говоритъ. А Анна Степановна, представьте, меня уврять вздумала, что Вуколъ Матвевичъ самъ же всю эту кашу заварилъ. Ему, видите-ли, нужно было ликвидировать дла банка. И слова какія выдумали! Самому вишь въ чемъ-то оправдаться!..

— Ну, а вообще дла какъ?

— Мн-то что! Я и не знаю. Я для представительности. У меня тамъ служащіе… Должно быть, хорошо, потому что я самъ видлъ — денегъ лежитъ много. Вотъ эдакими пачками бывало. И одна пачка больше другой… Я бы и на службу не пошелъ къ нимъ, если бы Вуколъ Матвевичъ меня не обнадежилъ. Вамъ, ваше превосходительство, только одно дло и есть: подписывать. Я знаю — у насъ корпусные командиры тоже подписывали. Поднесутъ имъ адъютанты бумагу — по форм. На вершокъ отъ полей — ну, они подмахнутъ и вся недолга. Благородныя службы вс таковы. Мы вдь тоже не даромъ столько лтъ лямку тянули. Это понимать надо.

— Да почему ревизія потребовалась и кмъ?

— А ужъ это я никакъ не пойму. У меня тамъ есть директора на это, они знаютъ… Меня и въ Петербургъ они же упросили хать — уладить все. Только поэтому то я и попалъ сюда… А какова La-Nue! а? Ну-ко наши… Какъ она изъ колодца вылзла и этотъ жестъ!

И генералъ нелпо взмахнулъ руками.

— А потомъ прыжокъ и ножками, а?.. Нтъ, знаете, несчастная мы и дикая нація!

— Это почему?

— А хотя бы потому, что наша Матрена лопнетъ, а ничего подобнаго не сдлаетъ. Да ей, дур, и въ голову не придетъ въ эдакомъ вид изъ колодца вылзать. Что она понимаетъ!

Зазвонили. Я похалъ домой, а генералъ стремглавъ опять кинулся въ театръ.

У себя я сталъ просматривать, нтъ-ли извстій изъ Завальска въ ‘Столичномъ Обозрвател’. Въ послднее время я не читалъ его вовсе. Не до того было! А тутъ поневол пришлось: очень ужъ меня озабочивала судьба невмняемаго Сергія Сергіевича. И дйствительно, скоро нашелъ и даже нсколько. Очевидно, Игнатій Лукьяновичъ не терялъ времени и продолжалъ громить неправду уздной жизни. Я пробжалъ его письма и невольно ужаснулся за судьбу его превосходительства. Елисейскій уличалъ банкъ въ растратахъ, говорилъ, что ‘если копнуть’, то въ касс не окажется никакой наличности, денежныя суммы замнены бронзовыми векселями и даже простыми расписками несостоятельныхъ лицъ. Я, разумется, разомъ понялъ, что все это правда. Вуколъ Матвевичъ не даромъ устранился отъ дла и посадилъ на свое мсто ‘дурака’. Его векселей не стало. Онъ оказывалъ неуловимое покровительство для полученія ссудъ и бралъ за это львиную часть себ. Несомннно, что къ руками, генерала не пристало и пушинки. Онъ чистъ и святъ до глупости, но ему будетъ не легче… На другой день онъ пріхалъ ко мн.

— Я къ вамъ еще разъ извиниться.

— Въ чемъ?

— Какъ же!.. Могъ ли я подозрвать васъ?.. Дворянское ли это дло — писать кляузы?

— Однако, Сергій Сергіевичъ. Я вчера прочелъ эти статьи. Дла серьезне, чмъ можно думать.

— Какія дла?

— Вашего банка. Тамъ, пишутъ, денегъ нтъ совсмъ.

— Какъ нтъ, когда я самъ видлъ: вотъ этакія пачки!

И онъ поднялъ ладонь на полъ-аршина отъ стола.

— Да вы когда-нибудь при счет присутствовали? При поврк?

— А бухгалтеръ на что?.. Да я объ этомъ и не думаю… Я уже говорилъ тутъ съ Петромъ Петровичемъ и Александромъ Васильевичемъ… Петръ Петровичъ еще при блаженныя памяти Никола І-мъ флигель-адъютантомъ былъ. И они мн оба: будь спокоенъ, мы тебя въ обиду не дадимъ.

— Но они знаютъ, въ чемъ дло?

— Зачмъ имъ знать! Они меня знаютъ. Александръ Васильевичъ (вдь вы слышали, онъ у себя двицу Канайль на иждивеніи содержитъ) даже прибавилъ: чуть они шелохнутся, мы имъ такой бенефисъ устроимъ! Не опомнятся!..

— Они оба не вліятельны.

— Ну, вотъ, что вы понимаете! У Александра Васильевича папенька-то подъ Краснымъ въ непріятельскую пхоту на рысяхъ въхалъ… Не вліятельны… И самъ Александръ Васильевичъ съ покойнымъ Адлербергомъ одну кашу лъ. Не вліятельны!.. Онъ только не хочетъ. А то бы и теперь еще показалъ себя… Эйнъ-цвей-дрей — и улетишь, знаете куда?

Такъ Сергій Сергіевичъ и пребывалъ въ невозмутимомъ душевномъ поко…

А между тмъ дла у нихъ въ Завальск шли своимъ порядкомъ, и въ одинъ, далеко не прекрасный день, когда сверное небо наше, несмотря на конецъ мая, вдругъ просыпалось блою крупою и стало такъ холодно, что хоть надвай шубу, и то было бы въ пору, я наткнулся на генерала. Онъ шелъ по Невскому озабоченный и видимо разстроенный…

— Представьте себ, какая дерзость!

— Въ чемъ дло?

— Сегодня я получилъ повстку явиться немедля въ Завальскъ.

— Отъ кого?

— Отъ кучеренкина сына.

— Не понимаю!

— А вы думаете, я что-нибудь понимаю? Кучеренкинъ сынъ требуетъ меня, изволите видть, въ свою камеру для дачи показаній.

— Позвольте. Во-первыхъ, кто такой кучеренкинъ сынъ?

— У моего дда былъ кучеръ Анемподистъ. Пьяница первющій. Сколько разъ, помилуйте, его наказывали на конюшн! И всегда, бывало, какъ всыпятъ ему, что полагалось, онъ являлся къ барину и въ ноги благодарить за науку. И овесъ у лошадей кралъ. Ну, такъ его сына пріютила у себя моя тетка и черезъ гимназію провела. А теперь онъ судебнымъ слдователемъ у насъ. Помилуйте — на околыш кокарда! Я его въ клуб встртилъ. Онъ ко мн съ рукой… Нахалъ! Ну, я ему и говорю: подите-ка, прежде вымойтесь. Отъ васъ, любезнйшій, конюшней пахнетъ! И вдругъ теперь кучеренкинъ сынъ меня вызываетъ ‘въ свою камеру’.

— Въ качеств кого?..

— Обви-ня-е-ма-го!.. А!.. Это меня!.. Я — о-бвиня-е-мый!.. Я…

— Въ чемъ?

— Въ растратахъ по банку.

— Что же вы?

— Сейчасъ иду къ ***. Петръ Петровичъ и Александръ Васильевичъ дали мн письма. Я попрошу кучеренкина сына выслать… куда Макаръ телятъ не гонялъ… Что-жъ это будетъ, если даже за насъ… за насъ!.. принимаются и кто-съ? Кто, я васъ спрашиваю,— наступалъ онъ на меня…— Будь онъ нашъ братъ, дворянинъ, я бы его на барьеръ ‘кладъ’ и ‘иди’! А вдь этакого милостиваго государя не вызовешь…

И Сергій Сергіевичъ, круто обернувшись, зашагалъ отъ меня и исчезъ въ пространств.

Я прекрасно понялъ, что дло пошло законнымъ ходомъ, но не вполн уяснилъ себ, причемъ тутъ Сергій Сергіевичъ.

Прошла недля. Я захалъ къ Узорному, но въ отел мн сказали, что генерала нтъ. Его превосходительство ухалъ въ Завальскъ.

— Когда?

— Третьяго дня… У него тутъ исторія была.

— Какая?

— Я ужъ не знаю!— отнкивался швейцаръ.— Изволили очень гнваться и грозились… Отъ градоначальника къ нимъ прізжалъ чиновникъ, подписку о немедленномъ отъзд взялъ у нихъ. И потомъ наблюдалъ, чтобы они въ свое время на машину прослдовали. Мы думали, съ генераломъ ударъ будетъ. Покраснли, дрожатъ. Даже вещей всхъ не успли взять съ собою. До сихъ поръ у насъ лежатъ…

Все это было очень тяжело слышать. Я искренно пожаллъ Сергія Сергіевича, какъ вдругъ получилъ отъ него телеграмму: ‘Высылайте немедля адвоката, кучеренкинъ сынъ грозитъ арестовать меня, ничего не понимаю, что тутъ длается’.

Я тоже мало соображалъ. Адвоката немедля выслалъ, кстати, пріятель хотлъ немного отойти отъ обычныхъ будней Петербурга. Я думалъ, что онъ мн напишетъ, но, похавъ въ Завальскъ, онъ точно въ воду провалился. Приходилось ждать. Какъ-то сижу я у себя, соображая, куда бы и мн самому убраться отъ нашихъ ингерманландскихъ прелестей. Наканун лилъ дождь, и теперь небо начинало хмуриться, затягивая вс голубые островки своею срою пленкой. Краски блекли, за окномъ тускло. Развернете газету — т же похоронные столбцы въ черныхъ рамкахъ, панихиды, погребенія! Начнешь читать отъ телеграммъ до внутреннихъ извстій — и еще горше станетъ. Ни просвта, ни мысли! Точно все кругомъ обезглавлено. Руки опускаются. И вдругъ кто-то стучитъ въ дверь. Приглашаю: войдите. Едва протискивается ко мн мужчинище столь нелпаго вида, что еще онъ и рта не раскрылъ, а я уже уврился, что изъ племени Левитова. Чудовище обло, озорно, огромно. Самоувренность во всемъ, вмст съ страшною застнчивостью, точно оно и гордилось собою, и извинялось безъ словъ за то, что у него такія лапы руки, тяжелая походка — хоть бы статую командора изображать!

Я поднялся.

— А вы бы думали, кто такой?— съ милою развязностью остановилось чудовище.

— Право, не узнаю.

— Мозгами пошевелите.

Господи, неужели я видлъ гд-нибудь этакое чучело.

— Не догадываетесь? А между тмъ мы, нкоторымъ образомъ, товарищи по оружію. Ну, довольно вамъ глаза мозолить! Я самъ, видите, являюсь къ вамъ съ поклономъ. Игнатій Лукьяновъ Елисейскій. Рады поди, не ожидали?

— Пожалуйста, садитесь…

Онъ слъ и началъ меня разсматривать. Даже направо подвинулся, очевидно заинтересованный моимъ профилемъ.

— Я, знаете, всегда такъ. Впервые встрчая человка, ршаю, каковъ его характеръ по наружнымъ признакамъ. Я вдь и этимъ занимаюсь. Я всмъ занимаюсь. А вы какъ думали?.. Намъ, беллетристамъ, необходимо развить въ себ наблюдательность… Вотъ, напримръ, лобъ у васъ покатъ, это доказываетъ отсутствіе способности къ философскому мышленію. Ухо мало и прижато къ черепу — признакъ вырожденія, губы тонкія — обнаруживаютъ коварство, ноздри подвижныя — чувственность…

— Очень вамъ благодаренъ.

— Не стоитъ. Я какъ по книг читаю. Да… Я еще не сказалъ вамъ своего ‘спасибо’, а вы его заслужили!

И онъ такъ стиснулъ мн руку, что я чуть не крикнулъ.

— Я, знаете, во всемъ люблю силу… Да-съ!.. А какъ вамъ кажется, зачмъ я пріхалъ?..

— Ничего не кажется.

— А вы поломайте голову. Вспомните мои письма. Ну…

— Петербургъ посмотрть?

— Очень нужно! Невидаль! Ужъ если смотрть, то не иначе, какъ Чикаго… Видите?

И онъ положилъ ко мн на столъ цлую стопу исписанной бумаги. Меня даже отбросило отъ этого памятника Елисейскаго трудолюбія.

— Вы думаете, что это?

— Не знаю…

— Онъ самый!

— То-есть?

— Романъ. Понимаете? Мой романъ!

Онъ тряхнулъ его громадною пятерней, да такъ, что отъ этого удара могли бы снискать разомъ безвременную кончину вс герои и героини…

— Ну-съ?.. Теперь вотъ что: будьте порядочнымъ человкомъ до конца. Пристройте-ка мн это сокровище въ хорошій журналъ, такъ чтобы не стыдно было появиться передъ современниками. Потомъ у васъ тамъ есть какіе-то обды журналистовъ, я слышалъ. Ну, такъ вотъ на такомъ я и прочту избранныя мста… Я вамъ скажу правду, здсь моя гордость и будущность. Вы вдь печатный листъ считаете въ 35.000 буквъ?

— Да.

— Отлично! Значитъ, здсь шестьдесятъ печатныхъ листовъ.

Я вскочилъ даже.

— Ага! Я такъ думаю — начинать, такъ ужъ грандіозно. Дйствующихъ лицъ у меня сто. Психологія глубочайшая. Я, батюшка, Крафтъ-Эбингу вашему носъ утру. Что онъ, нмчура, воображаетъ себ? Такая психологія, что Достоевскій въ гроб перевернется. Глубже нельзя. Бездна, понимаете. Дна не видно — головокруженіе возбуждаетъ. Хотите, я вамъ прочту мое разсужденіе, почему будущій великій человкъ долженъ отказаться отъ любви и дружбы?..

— Нтъ, нтъ, пожалуйста… Я врю, врю…

— Всего два печатныхъ листа будетъ.

— Лучше посл… На обд журналистовъ. Чтобы не портить впечатлнія.

— Какъ хотите! Такія вещи и дважды можно прослушать. Это не ваши ныншнія финтифлюшки! Тутъ все продумано. Не чернилами, а мозгомъ написано. А сильныя сцены — кровью-съ! Кровью сердца! Кто оцнить можетъ теперь? Блинскій умеръ… Я, батюшка (и опять трахъ лапою по рукописи), публику-то на каждомъ шагу молотомъ по нервамъ!.. Топоромъ въ носъ! Чувствуй и поучайся… У меня одинъ герой — на самоубійство идетъ, такъ съ дамами родимчикъ длался въ Завальск. Трупомъ пахнетъ. Я реалистъ настоящій. Вы думаете, до меня были истинные реалисты?..

— А… Толстой…— робко намекнулъ я.

— Толстой?.. Фу ты, ну ты, ножки гнуты, хвостикъ закорючкой. Какой онъ реалистъ — лимонадный! Что онъ слово выдумалъ ‘потрясучій’, такъ у меня еще такія-ли слова здсь, иное прямо по морд благосклоннаго читателя бьетъ… Я вдь его такъ за шиворотъ да носомъ, нюхай, мерзавецъ… Вотъ гд настоящая человческая подоплека!.. Я скроменъ. Не рисуюсь. Я знаю, что сдлаетъ этотъ романъ… Эпоху-съ! Ваши ныншніе авторитеты — вс послетаютъ въ прахъ… Шире дорогу — Елисейскій Игнатій идетъ… А вы вотъ что… Посвятите меня въ таинства литературной бухгалтеріи… Сколько за это за самое мн отвалятъ?

— Что?

— За шестьдесятъ печатныхъ листовъ жидоморы ваши насколько меня осчастливятъ? Вдь это не та беллетристика, что заурядъ по двсти за листъ идетъ. Я меньше трехъ сотъ взять не могу. За эпоху-то! Ладно будетъ?

— Отлично.

— Ну, не отлично… А такъ себ, по-божески… Я и службу брошу. Стану творить. Каждый день десять страницъ. У меня перо легкое — а фантазія я вамъ скажу!..

— Какъ называется вашъ романъ?

— ‘Краеугольные столбы’! Я прежде его ‘Волками и Овцами’ окрестилъ, да подлецъ Островскій раньше меня уже выдумалъ такое названіе.

— Въ нсколькихъ частяхъ?

— Въ восьми!

— Ого!

— А вы какъ думали?

‘И откуда такіе берутся?’ — думалъ я, глядя на него. Въ моихъ странствованіяхъ я встрчалъ сотни учителей, затерявшихся среди захолустій любезнйшаго отечества. Какіе это были скромные, милые люди, какіе пристальные, безустанные труженики! Они вьявь одинъ за другимъ проходятъ передо мною — измученные жизнью, но не утратившіе вры въ святые идеалы молодости. Сколько смянъ они бросали кругомъ, и какія жатвы вставали у нихъ!.. И какъ часто эти мученики чистаго дла, эти самоотверженные сятели добра, красоты и правды гибли, даже не дождавшись первыхъ всходовъ. Какою нищетою встрчала ихъ жизнь и какими униженіями провожала! И счастливы были еще т изъ нихъ, кто бился съ звриными силами одиноко, съ кмъ рука объ руку не шла блдная и болзненная подруга! Они, по крайней мр, страдали за себя одного! Тысячи никому невдомыхъ могилъ затерялось въ глуши, и мирно спятъ въ нихъ подъ покосившимися безымянными крестами свято-потрудившіеся. И тропинки къ нимъ не протоптаны никмъ, и смерть ихъ не оплакана… Только порою въ безсонныя ночи, когда я уношусь мыслью на далекія и бдныя кладбища, мн кажется, что отъ забытыхъ могилъ этихъ незамтныхъ героевъ струится на весь Божій міръ ясный, ласкающій свтъ… О, какихъ чудныхъ людей я зналъ между вами, безотходные работники тяжелой и неблагодарной нивы народнаго ума! Какъ часто я краснлъ передъ вашею великою доблестью, опускалъ глаза передъ вашимъ всепрощающимъ взглядомъ! Какъ мн хотлось взять вашъ крестъ и идти съ вами, но… волны жизни уносили меня въ сторону далече отъ васъ, туда, откуда вы казались свтлымъ миражемъ и только… И вдругъ рядомъ съ вами Игнатій Елисейскій, тупорылый, бодливый, толстолобый, съ локтями фертомъ, самою природой уготованными побольше растолкать народа… Шире дорогу — оглобля идетъ! Истинная овощь отъ креслъ консисторскихъ! И, разумется, онъ выдлится. Путь его мн ясенъ. Разв мало такихъ прошло передо мною? Въ горл трубы Іерихонскія, онъ заставитъ себя слушать — сдлайте одолженіе! Его ничмъ не удивишь, а онъ удивить можетъ. Разумется, не этому быдлу романы писать. Онъ годъ, два побьется и, понявъ, наконецъ, что его оцнить не хотятъ, сразу обернется всероссійскимъ газетнымъ громилой. Всю злобу неудачника онъ перенесетъ на насъ гршныхъ, и, чмъ больше глупыхъ его упованій будетъ разбито неумолимою дйствительностью, тмъ зле — клыки впередъ, хвостъ на отлетъ, пна на губы — онъ будетъ накидываться на тхъ, у кого въ душ теплится искра настоящаго творчества. Разв мало было такихъ, есть и будетъ? Ничего онъ толкомъ не знаетъ, ничему не учился, никого не видлъ, но это, видите, еще лучше, ‘мозги свжй’ по-ихнему! Поставьте ему въ упрекъ это! Онъ презрительно фыркнетъ: кого стоитъ узнавать-то, чему учиться? Одинъ прокуроръ порядочный человкъ, да и тотъ свинья!

— Я вамъ, пожалуй, оставлю романъ… Вы прочли бы его.

— Нтъ-нтъ, я боюсь… Знаете, такая цнность, мало-ли что можетъ случиться… Сгоритъ, что-ли, или украдутъ.

— Да!.. И завистниковъ много,— искоса взглянулъ онъ на меня.

— Что у васъ длается?— перевелъ я разговоръ на другую и боле интересовавшую меня почву.

— Въ богоспасаемомъ Завальск? Все то же-съ. Кушаютъ другъ друга, а Безмновъ глотаетъ ихъ всхъ. Картина обыкновенная.

— Я здсь генерала видлъ.

— Узорнаго? Ну, того мы, знаете, къ ногтю, — и онъ нажалъ твердымъ, какъ желзо, и массивнымъ ногтемъ большого пальца дерево стола.— И пикнуть не дали. Пропалъ Сергій Сергіевичъ.

Я не понялъ сразу, откуда у Елисейскаго взялось столько злости… Онъ даже покраснлъ весь, и виски залило у него кровью, такъ что на этомъ грубомъ и несуразномъ лиц выступили какіе-то узоры.

— За что такъ?

— Довольно давили нашу братію.

— Да вдь онъ невиненъ, какъ младенецъ.

— Невиненъ?.. Невжа, а не младенецъ. Я статистикой занимался — для губернскаго комитета требовалось. Ну, прізжаю къ нему. Представитель интеллигенціи, передовой человкъ, ‘свточъ просвщенія’ и, разумется, прямо къ генералу, длаю ему эту честь. Что-жъ онъ? Какъ бы вы думали? Вышелъ, руки не подалъ: ‘что вамъ угодно’?— Такъ и такъ… Крикнулъ онъ какого-то хама и говоритъ: ‘проводи въ контору и вели накормить господина Елисейскаго’!.. А?.. Потомъ въ город встрчаю его въ клуб, кланяюсь, подалъ ему самъ руку, снизошелъ. Онъ сдлалъ видъ, что не замтилъ. ‘Здравствуйте, любезнйшій!’ Это я-то ‘любезнйшій’, а?.. Каково? ‘Хорошо-ли васъ тогда накормили?’ Не свинья?.. Какъ вамъ покажется? Ну, я его и прописалъ. Если-бы не мои письма въ ‘Столичномъ Обозрвател’, долго бы никто на ихъ помойную яму и вниманія не обратилъ. Такъ бы и паслись въ общественномъ банк золотые тельцы по сей день. Ну, а тутъ, какъ накрыли ихъ,— ни денегъ, ни документовъ! Все записки какихъ-то непомнящихъ родства мщанъ.

— Да вдь генералъ не виноватъ.

— Вс знаютъ. А зачмъ онъ сидлъ, отвтственность на себя бралъ? Ловко отъ этого банка попользовался г. Безмновъ. Вс капиталы у него. Финансовый геній, скажу я вамъ! Поймите сами: кредитные билеты да разныя тамъ облигаціи взялъ и размнялъ на никуда негодную бумагу. И въ сторон.

— Что же, Сергій Сергіевичъ теперь подъ слдствіемъ?

— Да-съ. И не только что, но и подъ домашнимъ арестомъ. Каково?

И Игнатій Лукьяновичъ съ восторгомъ вскочилъ съ мста и пробжался по комнат.

— Подъ домашнимъ! Его мой пріятель слдователь вотъ какъ скрутилъ. Для ‘предупрежденія и пресченія’ — хорошія слова есть! Оно и правильно: вдь простого вора, который съ голода шлею крадетъ, сажаютъ въ узилище, то кольми паче Сергія Сергіевича Узорнаго.

— Я не понимаю этого.

— Какъ?

— Куда же уйти ему и безъ ареста? У него имніе, домъ…

— И вся-то цна имъ тысячъ сто, а въ банк растрачено пятьсотъ.

— Да вдь, кром него, были тамъ и другіе.

— Были! Ему Безмновъ хорошій подборъ оставилъ. Арестантская команда. У всякаго на спин бубновый тузъ провидится. И пальто какъ слдуетъ, а все желтый четыреугольникъ мерещится, нтъ-нтъ, да и выступитъ! У нихъ у всхъ вмст двугривеннаго не соберешь. Они въ тюрьм. Самъ же Безмновъ и острогъ этотъ выстроилъ, въ видахъ благотворенія. Золотую медаль ему повсили на Аннинской лент на шею. А теперь у него тамъ милые дружки спасаются. Хотлъ-было слдователь и Безмнова — да куда! Ни одного кончика ему Вуколъ Матвевичъ не оставилъ. Не за что дернуть. То-есть, я вамъ скажу — талантъ-человкъ!

— Что же генералъ?

— Боллъ. Съ нимъ уже ударъ былъ. Но у насъ докторъ есть — прекрасный, Присноблаженный — вмст со мною его въ бурс пороли, и оба мы, какъ видите, въ люди вышли. Такъ онъ говоритъ: себя уложу, а генерала на ноги поставлю для ‘скамьи подсудимыхъ’. Ну, и соблюлъ сокровище сіе. Теперь Сергій Сергіевичъ опять дышитъ и ожидаетъ.

— Я къ нему адвоката посылалъ.

— Знаемъ-съ. И о телеграмм его къ вамъ освдомлены. Адвокатъ-то на-дняхъ назадъ вернется, не солоно хлбавши. Слдователь его даже и къ длу не допустилъ. Тотъ съ столичнымъ форсомъ. Такихъ фраковъ у насъ и не видывали — совсмъ Іосифъ Прекрасный. И голосъ у него сладкій, и зраки медоточивые. Всхъ обольстить желаетъ. Ну, а нашъ-то ему законъ въ носъ… Подслдственнымъ адвокатовъ не полагается. Составятъ обвинительный актъ, предастъ судебная палата раба Божія и кавалера Сергія судилищу, тогда пожалуйте, а до тхъ поръ нельзя-ли для прогулокъ — подальше выбрать закоулокъ. Такъ онъ даже и Узорнаго не повидалъ. Не былъ къ оному допущенъ. Вотъ погодите. Мы его еще въ острогъ переведемъ. Надостъ ему сидть въ четырехъ стнахъ, выйдетъ для ‘легкаго воздуха’ вечеромъ красна-двица, а мы его тутъ и цапъ. Вы-де, ваше превосходительство, бжать задумали, пожалуйте-съ!.. Узнать его нельзя. Молится все… А ‘умницъ’ своихъ въ первобытное состояніе обратилъ. Наградилъ ихъ, чмъ могъ. Не сразу-то у него все описали. Безмновъ ему по праздникамъ пироги посылаетъ. А навщать — никто! Даже и слдователь уже разршилъ, а никто. Впрочемъ, нтъ, вру: Анна Степановна назжаетъ. Плакала по женскому своему обычаю… Я себ, знаете, не отказалъ въ удовольствіи…

— Въ какомъ?

— По-Шекспировски съ нимъ поступилъ. Встртилъ его въ камер у слдователя. Вижу, сидитъ ‘мила-пріуныла’. А въ углу такъ, какъ будто самъ по себ, городовой… Подхожу. Извините, говорю, ваше превосходительство, тогда въ клуб вы ручку свою пожалти, мн не подали, такъ что я съ своею-то при пиковомъ интерес остался. А теперь — я вамъ не подаю! Потому я хоть и учителишко, и бурсакъ, но въ грязныхъ длахъ не замшанъ и хожу безъ городового! Онъ только, какъ рыба на берегу, хлопаетъ ртомъ. Точно ему воздуху мало — дышать нечмъ… Благородно-съ?

— О благородств странныя понятія бываютъ.

— Ха!.. Эдакихъ гордыбакъ да не учить, помилуйте! Теперь наши мальчишки въ окно подсмотрли: какъ въ церкви ударитъ колоколъ къ служб, генералъ у себя сейчасъ на колни и давай поклоны класть. А у слдователя держитъ себя гордо. Никакихъ отвтовъ не даетъ. Я говоритъ, милостивый государь, ваши вопросы почитаю не иначе, какъ оскорбленіемъ моему сану и достоинству. На вызовъ иначе не является, какъ въ полномъ парад… Эдакимъ, знаете, Георгіемъ Побдоносцемъ во всхъ регаліяхъ и бандероляхъ, какъ ему по чину полагается. Еще что, первое время онъ слдователю-то ‘кучеренкина сына’ въ носъ пустилъ. Ну, а какъ тотъ приперъ его,— милостивымъ государемъ величаетъ. Все въ Петербургъ разнымъ особамъ письма писалъ. Товарищъ прокурора, по долгу службы, читалъ ихъ, а потомъ въ препроводительною бумагою, черезъ полицію, по адресу. Понятно, никто и не отвтилъ.

Когда я остался одинъ, мн даже страшно сдлалось за бднаго Сергія Сергіевича. Что его съли въ конецъ, для меня уже не было вопросомъ, но черезъ какія муки придется пройти бдному старику среди такихъ Елисейскихъ и Безмновыхъ! И вдь паукъ, раскинувшій сти, въ которыя онъ запутался, даже и не почувствуетъ ничего. Вуколу Матвевичу — нипочемъ. Почти весь городъ съзжается къ нему сть пирогъ, и за такими пиршествами. пожалуй, вмст съ хозяиномъ, потшается надъ Узорнымъ. ‘Не будь дуракъ!’, какъ отсюда слышу, гогочетъ Семенъ Безмновъ. ‘Смотри въ оба’, и подлая, голодная челядь кругомъ сочувственно улыбается, хотя бы въ узилищ сидть слдовало именно Безмнову съ его присными… Еще подаяніе посылаетъ заключенному, добродтели свои показываетъ Вуколъ Матвевичъ, и, должно быть, при этомъ, воздвъ узкіе глаза гор, говоритъ, вздыхая:

— Я на немъ зла не чувствую… Богъ съ нимъ!.. Я его опредлилъ, а онъ не оправдалъ меня!..

И вдругъ опять передо мною прозвучало громко необыкновенно мткое выраженіе встрченнаго на Завальской улиц мщанина: ‘волчья сыть!’

Дйствительно, въ этомъ жалкомъ и ободранномъ краю все являлось ‘волчьей сытью!’

Одна Анна Степановна держалась и то — на долго-ли?

Прошелъ годъ. Я узжалъ за-границу и вернулся къ апрлю. Новыя впечатлнія заволокли недавнюю быль, и вс эти такъ выпукло и живо выступившіе передо мною люди — точно потускли. Не то, что перестали меня интересовать, а такъ, не до нихъ было… Я слышалъ, что въ знакомой глуши довольно благополучно прошло неурожайное лто, зиму кое-какъ продержались, и только. Писали о томъ, что ждутъ новаго недорода. Самъ я чувствовалъ себя нехорошо. Петербургская весна на этотъ разъ долго не сдавалась. Стояли жаркіе дни, даже небо — хотя бы и не къ нашимъ болотамъ — совсмъ по южному голубло, но Нева стояла упорно, и почки на березахъ тоже были себ на ум — не распускались. Какъ вчная угроза, Ладога съ своими холодильниками еще не отошла, и по ночамъ нтъ-нтъ, да и потягивало рзкою стужею. Живые термометры наши — дворники въ воротахъ домовъ — оказывались еще ниже нуля, т. е. щеголяли въ полушубкахъ… Иду я какъ-то по Лтнему саду, любуюсь переплетомъ голыхъ сучьевъ на лазурномъ фон вверху, прозябшими и еще боле посинвшими за зиму статуями, новыми выводками двицъ, притворяющихся, что имъ ‘ужасно весело’, и господами офицерами, старающимися изобразить въ лицахъ нчто демоническое и роковое. Обычная петербургская прогулка, гд даже дти шалятъ съ оглядкой, потому что отовсюду ихъ сторожатъ всякіе катарры, скарлатины и дифтериты… Собирался я домой, какъ вдругъ — ползетъ на меня своею собственною еще боле раздобрвшею особой никто иная, какъ едосья Васильевна Славкина… Я обрадовался ей. Рядомъ — медленно и правильно шествовалъ какой-то, совсмъ мн неизвстный, высокій брюнетъ съ такимъ дловымъ видомъ, что взглядъ невольно отыскивалъ подъ мышкою у него портфель съ бумагами…

— Давно-ли?..

— Ахъ… Это вы!.. А я только-что посылала узнать, вернулись-ли…

— Дв недли, какъ тутъ.

— Позвольте васъ познакомить — мой мужъ… Мы пріхали утромъ.

— Надолго?

— Навсегда.

— Какъ такъ? А хозяйство ваше, имніе…

— Слава Богу — раздлались.

едосья Васильевна выглядывала какъ-то бойче и опрятне.

— Какъ слава Богу?.. Я все время только и слышалъ: вашъ мужъ образцовый хозяинъ… Еще позапрошлою зимою я ему высылалъ книги по земледлію… И еще что-то… Постойте, мн заграницей даже разсказывали о немъ… Я думалъ, вы навсегда осли піонеромъ…

— Благодарю васъ… Я могу сказать — поработалъ… Но — не выдержалъ больше.

— Почему?

— Отрясъ прахъ отъ ногъ и сюда… Пріхалъ, между прочимъ, вамъ низко поклониться.

— За что?

— Да вдь у васъ знакомство здсь большое?

— Ну-съ?

— Такъ я вотъ насчетъ службы. Хочу въ департаментъ…

— Васъ-ли я слышу? Бросить самостоятельную дятельность, собственный уголъ, независимость — ради Бога, что это у васъ тамъ творится?

— То же, что и въ другихъ мстахъ. Надоло. Силъ не хватило.

— Видите-ли,— вмшалась едосья Васильевна.— Ужъ если мой мужъ бжалъ оттуда, значитъ, ничего нельзя сдлать. Вдь у насъ такое имніе было!..

— На заказъ. Нарочно не придумаешь такого.

— Земля, надо правду сказать, бархатъ… Коровы…

— Египетскія-съ. Вымя-съ — въ иное ведро не умстится. Морды — во… Замычитъ — за версту слышно. Кони — не кони, а хоть сейчасъ его на памятникъ подъ любого бронзоваго героя.

— И все-таки продали?

— Да. Потому что такое хозяйство все у насъ ло и ничего не приносило… Раціональное-то заводить намъ не къ лицу выходитъ. Надо хищнически съ земли шкуру драть, а что потомъ выйдетъ, о томъ не думать. Вотъ я читалъ, китайцы или японцы, сидитъ каждый на клочк земли и имъ питается. Можетъ быть, потому что рисъ. Нтъ, попробовали бы у насъ это. Нынче семья-то у мужика двумя-тремя десятинами не обойдется. Вотъ какія времена! Прямо, говорю, надо грабить матушку-землю. Ничего не давай ей — все съ нея тащи — ну, тогда существовать можно. Что толку: я вотъ въ девять лтъ боле ста тысячъ убилъ въ нее. Ну, и надо сказать, довелъ ее до такого состоянія, что захоти я, мн бы экономическое общество золотую медаль послало. И хлбъ рожала, кормилица, на славу… А толкъ знаете какой? Со всми этими затратами мн каждый пудъ зерна самому обходится въ 60 копекъ, а отдать я его долженъ за 25… Хорошо-съ? Разсчетъ по-вашему? Можно съ такою ариметикою существовать? Какъ вы полагаете? Да и за двадцать пять-то накланяешься. Четвертый годъ у меня непроданный лежалъ. Никому его не надо…

— И Ьезмновъ не бралъ?

— Ни за что… Потому мы съ нимъ на ножахъ были-съ, враги. Онъ меня изморомъ… Ну, и пробралъ… Вы думаете, цацу-то эту — имніе свое выхоленное — кому я сбылъ?

— Неужели Вуколу Матвевичу?

— А вы какъ полагаете?

— Ради Христа. Да кто жъ васъ толкалъ?.. Предложи вы другимъ…

— Кому это другимъ?.. Некому у насъ. Нтъ другихъ-то. Взялъ онъ подъ свою державную руку.— ‘Побдилъ и изничтожилъ’, какъ выражается его сынокъ. Съ этакимъ побдоносцемъ — пропадать всмъ. Пришлось ему-жъ поклониться.

— А вы бы подождали.

— Чего? Чтобы у меня его такъ отняли?

— Кто же можетъ?

— А по нашему банковскому процессу… Слава Богу, еще крохи спасъ… Лучшую пору жизни убилъ, кровью своей, могу сказать, полилъ эту землю. Только и дышалъ ею — и пришлось тому же Безмнову бросить. Прямо сказать — свинь подъ клыки! Вдь въ пять-шесть лтъ отъ нея одинъ пустырь останется — и ничего больше. Вы изволили сами видть, какъ онъ хозяйничаетъ.

— Теперь столько поднято вопросовъ по сельскому хозяйству.

— Это у васъ, въ Петербург?

— Да!

Онъ засмялся, и смхъ у него вышелъ желчный и злой.

— У насъ вашъ Петербургъ — здсь вотъ сидитъ…— ткнулъ онъ себя въ затылокъ.— Читалъ я вс ваши благодтельные проекты. Кто только ихъ пишетъ и для кого-съ? Вдь авторы-то Россіи и не нюхали. Все по заграничнымъ книжкамъ, да ‘прежде бывшимъ’ въ Германіи примрамъ. И все ужасно умно!.. Такъ умно, что намъ отъ этого ума дваться некуда. Съ ногъ сшибаетъ онъ. Коли бы все по вашему устроить, ложись да помирай прямо, а господа Безмновы еще и пуще возсіяютъ. Вы что думаете? Сообщалъ я ему объ новыхъ вяніяхъ, такъ его точно къ небу подняло. ‘Вотъ это такъ, говоритъ, теперь умственному человку большой просторъ будетъ. Мы прежде крупицами пользовались, а нынче, дай имъ Богъ, столичнымъ господамъ, настоящіе куски глотать станемъ. Съ этими-то новыми правами никому не подняться. Въ лоскъ они вашего брата (это насъ-то, хозяевъ) уложутъ’. Да вдь и вы, отвчаю, на пустомъ мст засохнете?— ‘Мы?.. Ну, нтъ-съ. Нами государство держится. Да и велика наша держава. Сегодня здсь, а завтра верстъ за пятьсотъ. Мы-то еще на своемъ вку всего не переглотаемъ. А что до внуковъ… Т будутъ капиталами оборачивать’… Вонъ какъ Безмновъ разсуждаетъ по этому поводу. Да и правъ. Вдь вы знаете, какъ я на земл сидлъ? Точно выросъ на ней, и такъ корни глубоко ушли, что, казалось, никто и ничто меня вывернуть не можетъ. Не такъ-ли? Ну-съ, такъ я вамъ тоже скажу, что вся средняя Россія для земледлія пропала.

— Что?

— Да — такъ именно. Ничего съ землей на ней не сдлаешь. И не врьте вы, что это только намъ трудно, и мужику тожъ. Вы посмотрите-ка, сладко-ли ему живется. За границей повидали? Сравните. Вы скажете: ‘хищническое хозяйство’, а другое возможно при ныншнихъ цнахъ на хлбъ? Вотъ я на парижской выставк былъ. Аргентинское зерно видлъ. На одну и ту же мру съ нашимъ — оно процентовъ на двадцать больше вывситъ. И доставка его моремъ — вдь прямо въ трюмы, какъ балластъ сыплютъ — повыгодне, чмъ по желзнымъ дорогамъ у насъ… Къ тому же оно и дешевле на двственной почв. А между тмъ ради этого хлба, котораго никому заграницей не надо, мы и нашъ курсъ искусственно держимъ низко, и на всякія наживки оттуда идемъ. Только купите, а его, все равно, не покупаютъ… Нтъ, уже знаете — хотите облагодтельствовать?

— Что же я то могу?..

— Пристройте меня куда-нибудь…

— Куда?

— Все равно-съ. Только гд двадцатаго числа исправно жалованье даютъ. Въ дармоды желаю. Вы что думаете?— отъ насъ вс сбжали… А вотъ этотъ годъ, посмотрите, голодный будетъ. Это мн ясно, навидаетесь вы такого, о чемъ еще и слыхомъ не слыхано было… У васъ лучше: двадцатаго числа пришелъ, получилъ и правъ. На казенныя-то кредитки неурожая нтъ. Он, дай Богъ здоровья экспедиціи заготовленія, всегда въ свое время къ жатв поспваютъ. Все равно, намъ некуда дваться.

— А вы думаете, здсь легко?

— Служить?

— Нтъ, а вотъ получить доступъ къ этому двадцатому числу.

— Легко-ли, нтъ, не знаю. Думаю, что трудно. Одни директоры департамента чего стоютъ.

— Вонъ Анна Степановна сидитъ же.

— Анна Степановна — геній. А только знаете-ли, что я вамъ скажу?

— Ну?

— Не сдобровать и ей.

— Каркайте!

— Нтъ. Я за нее готовъ на вс кресты молиться, потому что она послдній оплотъ. Свернутъ ее, тогда и вра и дло угаснетъ. А только, знаете, не устоять и ей. Недаромъ у нея за послднее время между бровями складка легла.

— Управится.

— Чмъ?.. У Бога чуда просить? Такъ вдь такія молитвы, тамъ,— ткнулъ онъ въ небо,— остаются безъ всякихъ послдствій…

— Одного не понимаю, какъ-то все это у васъ быстро. Вдь и года не прошло, какъ вы были уврены…

— Да!.. Вотъ тмъ-то наше хозяйство и ужасно, что за мсяцъ впередъ ничего не знаешь.

— Но вдь и везд не знаютъ…

— Везд? Тамъ дешевый кредитъ, взаимная поддержка, устойчивыя цны… Мало-ли что! Вдь и Безмновъ въ другихъ мстахъ, хотя бы въ той же Германіи, неизвстенъ. Разв тамъ онъ могъ бы практиковать пріемы, на которые здсь мы смотримъ, какъ на нчто неизбжное и даже законное?..

— А Анна Степановна именно на васъ разсчитывала!

— Мало-ли что… Невмоготу. Сломало меня!

Вс бгутъ! Точно крысы изъ брошеннаго дома. Сначала я во всемъ винилъ Славкина, да на первыхъ порахъ такъ оно и казалось: человкъ весь для галлереи и для фразы. Пока можно ему было, онъ игралъ роль хозяина, пользовался славою ‘спасителя русской деревни’, носился съ собою, болталъ и спокойно принималъ поклоненіе другихъ. А какъ только положеніе сдлалось труднымъ, вмсто того, чтобы бороться и побдить, онъ, даже и въ бой не вступивъ, ‘благородно ретировался’, какъ говорилось въ прежнихъ руководствахъ къ тактик. Мн были всегда противны такіе люди, и я мысленно ршился пальцемъ не шевельнуть для этого живого выкидыша нашего захолустья. Но скоро мн пришлось перемнить мнніе о немъ. Тотъ же Елисейскій, все еще носившійся въ угар и чаду по Петербургу, просвтилъ меня на этотъ счетъ. Завелась у насъ, у писателей, своя касса. Мы ее между собою прозвали ‘похоронною’. Я говорю не о той, что теперь уже довольно широко развила свою дятельность и раскинула отдленія и въ Москв, и въ Кіев, и въ Харьков, и въ Одесс. То былъ крохотный починъ между сотрудниками одного журнала. ‘Подохнешь, будетъ на что мсто на кладбищ купить и съ факельщиками на послднюю квартиру отвезти!’ — говорили между собою участники. Назначили общее собраніе въ ‘Маломъ Ярославц’. Пришелъ и я. Смотрю: Господи, собственною своею персоною Игнатій Лукьяновичъ Елисейскій. Онъ за этотъ годъ перемнился. Очки смнилъ на пенсне, волоса подстригъ — и посереди головы до темени проборъ провелъ, познакомился съ красными галстуками и вообще мене страдалъ водобоязнью, чмъ прежде. Даже руки вымыты, и въ лвой, невдомо для чего, онъ держалъ ни разу еще не надтыя перчатки. Я-было отъ него подальше, но онъ уже замтилъ меня и, снисходительно улыбаясь, подошелъ и слъ рядомъ.

— Это вы хорошо…— одобрилъ онъ меня, — въ сторонку отъ этой шушеры.

— Какой шушеры?

— А вонъ!— и онъ широкимъ жестомъ обвелъ присутствовавшихъ, какъ дьяконы обдаютъ кадиломъ сразу ‘всхъ православныхъ, зд предстоящихъ’.

— Почему же шушеры, Игнатій Лукьяновичъ?

— Бездарная мелюзга-съ! Изъ всхъ собравшихся только я да вы… А то остальнымъ и похоронная касса зачмъ, не понимаю! Ну, поколли — и въ помойную яму. Вся недолга!

— Какъ вы устроились?

— Ничего себ!…— онъ вдругъ нахмурился.— Цлый годъ башкою сквозь сволочь прошибался…

— И?..

— Вотъ, какъ видите,— показалъ онъ на себя.— Или вы разницы не замтили?

— Замтилъ.

— Платье-то вдь, батюшка, я въ аглицкомъ магазин… Сто за пару… Это тоже надо прикинуть.

— Ну, а вашъ романъ?

— Принятъ и пойдетъ… Съ январской книжки будущаго года.

— Такъ долго?

— Не лтомъ же.

— Отчего же… Вдь мы печатаемся и лтомъ.

— То вы… Вы меня простите, я, знаете,— ржаная душа — пру цлиной. Вы въ послднее время — въ елейность эту ударились. Къ всепрощенію взываете. Скотамъ придлываете ангельскіе лики… А у меня другой пріемъ.

— Можно узнать какой?

— Простой — въ морду-съ!

— Ого!

— Да. Вы, вонъ, ему, хаму-то современному, крылья приспособили, вознесли его, подлеца. По вашему собственному выраженію, въ луж отраженіе солнца усмотрли и радуетесь. А я иначе. Я его во всей его пакости ему же въ зубы ткну — полюбуйся-де, какой ты красавчикъ, а потомъ ослиную челюсть въ руки и давай его обрабатывать — такъ, чтобы онъ и въ недлю посл этой бани не оправился. Дуть ее, публику, надо! Молоткомъ по нервамъ, чтобы она очухалась. Вы посмотрите, сколько у нея шкуры этой наросло!..

— Ну, знаете, вы тоже опоздали.

— Какъ?

— Еще и самоновйшія наслоенія я замтилъ. Вы зады повторяете. Такихъ литературныхъ дантистовъ не мало и прежде было. Я этихъ держимордъ отъ беллетристики и публицистики навидался… А вы вотъ на ныншнихъ полюбуйтесь.

— Ну-съ. Это вы о чемъ, о декадентахъ?

— Хотя бы!

Игнатій Елисейскій свистнулъ.

— Бульонная бактерія!

— Что?

— Въ бульон искусственно расплодили. Только ни къ чему-съ. Туманъ надъ болотомъ до разсвта. Это не страшное-съ… Я бы ихъ всхъ знакомому чорту подарилъ, да боюсь — обидится. Вы мою повсть ‘Силы подспудныя’ читали?

— Нтъ.

— Какъ это нтъ?— вдругъ ожесточился онъ.— Какъ это нтъ? Да вы, позвольте васъ спросить, что такое-съ?

— Вы забываете, что я все время жилъ заграницей.

— Ну, то-то. Теперь прочтите… Это срамъ писателю.

— Непремнно.

— Тамъ я и о нихъ говорю, между прочимъ. Потому особенно не стоитъ. Знаете, какъ лакеи въ провинціальныхъ гостинницахъ. На ходу бжитъ куда-нибудь, замтилъ клопа на стн, размахнулся, сдлалъ изъ него запятую и прочь по своему длу.

Я поморщился.

— Сравненія эти не нравятся?

— Да-съ.

— Почему? Не достаточно образно?

— Нтъ… а плохо пахнутъ.

— Да-съ,— самодовольно проговорилъ онъ.— Мы не на розовой вод. Вы бы прочли, что про ‘Силы подспудныя’ критика писала. Точно я ей Америку открылъ.

— Кстати,— вспомнилъ я и обрадовался возможности перемнить разговоръ, — Игнатій Лукьяновичъ, знаете-ли, кого я встртилъ на-дняхъ?

— Ну-съ?

— Славкиныхъ, едосью Васильевну съ мужемъ.

— Крупичатый бабецъ — едосья Васильевна. Дрожжей на нее природа не пожалла — всю выперло. Дама — съ наваромъ. Какъ же-съ, знаю. Они, мн докладывали, были у меня съ мужемъ… Я хлопочу за нихъ. Кажется, скоро пристрою.

— Вы!?

— Да. Чему вы?.. У меня, батюшка, здсь такія связи… Я даромъ времени не терялъ. Теперь за нашимъ братомъ, за писателемъ, ухаживаютъ-съ. Таланты свое берутъ.

— А я на нихъ, на Славкиныхъ, негодовалъ.

— За что?

— Да какъ же: экое дло бросить хозяйство!..

—Да разв у насъ кто-нибудь бросаетъ хозяйство? Хозяйство само ихъ бросаетъ. Что же имъ длать дома? Вс капиталы извели — образцовую, такъ сказать, ферму поставили, а дальше и тронуться не съ чмъ.

— Образцовая ферма должна ихъ кормить.

— У насъ-то?.. Гд вы этакихъ ландлордовъ видли? Нтъ, батюшка, у насъ Ванькой Каиномъ надо на землю садиться…

— А нмцы-колонисты.

— Такъ т не у насъ, а на Волг да на юг — разъ. Податей и повинностей съ нихъ не дерутъ — два. Вс они другъ за друга вотъ какъ — три. А у насъ замсто этихъ прелестей Вуколъ Безмновъ сидитъ. Нтъ, имъ пора была бжать оттуда. И банкъ еще…

— Неужели до сихъ поръ процессъ тянется?

— Сидитъ генералъ, сидитъ-съ. Вы знаете, что онъ теперь выдумалъ? Подрясникъ себ сшилъ и въ узилищ цлые дни, какъ схимникъ какой въ скиту, молитвы читаетъ…

— Вамъ это не жалко?

— Его?..

И въ глазахъ у Игнатія Лукьяновича сверкнула такая злоба, что я невольно отодвинулся.

— Вотъ какъ-съ: я этого ‘барина’ собственноручно бы повсилъ… Мы умемъ ненавидть, мы — цлина. У насъ этихъ сентиментальныхъ соусовъ въ душ нтъ. Были Славкины за меня и принимали меня — и я имъ здсь все, что смогу. На ноги ихъ поставлю. Ну, а козерогамъ этимъ, простите, пощады не даю-съ. Мы такъ здсь общественное мнніе черезъ газеты подготовили, что когда присяжные скажутъ, ‘да, виновенъ’, такъ и въ Москв, и въ Петербург апплодировать будутъ. Этакихъ подлецовъ да гордыбакъ, какъ вашъ Сергій Сергіевичъ, мы о земь. Да еще растопчемъ, чтобы онъ какъ-нибудь не поднялся. Они тоже живучи. А вы вотъ что, если можете для Славкиныхъ…

— Что же я могу?

— У васъ вдь знакомство въ чиновномъ мір имется?

— Да.

— Ну, и идите прямо, грудью впередъ. И не просите, а требуйте. Вы тоже вдь писатель. А нашъ чиновникъ, сами знаете — коли его вжливо, онъ думаетъ: ничего ты, братъ, не стоишь, ну, а если нахрапомъ,— онъ сейчасъ же побоится. Соображаетъ, тоже, подневольная душа: если человкъ этакимъ дракономъ лзетъ, значитъ, у него за спиною стоитъ кто-нибудь, кто и его и меня сильне…

Правду говоря, я былъ радъ, когда мы разстались.

Елисейскій на меня всегда производилъ гнетущее впечатлніе. Я съ нимъ точно въ тучу попадалъ — и всякій разъ задыхался.

Недли дв спустя, опять въ Лтнемъ саду, встрчаю едосью Васильевну, но уже расцвтшую и веселую.

— Что вы здсь? Гуляете?

Былъ шестой часъ.

— Нтъ. Мужа жду. Мы здсь уговорились встртиться.

— Ну, какъ дла?

— Отлично. Онъ и сюда придетъ прямо изъ департамента.

— Уже?.. на служб?..

— Да, представьте, какое счастіе! Вс удивляются. Вс, вс, кому мы ни говорили.

— Какъ не удивляться! Въ Петербург люди годами дожидаются.

— Вотъ. Онъ по путямъ сообщеній.

— Что-жъ онъ въ нихъ понимаетъ?

— Да вдь понимать не надо,— совершенно спокойно запла она своимъ расплывчатымъ и вкуснымъ голоскомъ.— Понимать не надо. Мужъ сначала стснялся: изучать хотлъ. А ему начальникъ отдленія говоритъ: бросьте, не трудитесь. У насъ никто ничего не понимаетъ, а по нскольку лтъ сидятъ. На все форма положена, а такъ какъ выше формы не прыгнешь — и стараться нечего.

Я засмялся.

— Право. Поэтому, знаете, и удобно. Слъ, посмотрлъ, какъ раньше писали, такъ и самъ. Вотъ и все.

— А жалованья сколько за это?

— Пока мало. Тысячу двсти въ годъ со всми онерами. Но мы надемся.

— Кто же это вамъ наворожилъ?

— Ужъ именно наворожилъ. Представьте — ни за что не догадаетесь… Игнатій…

— Лукьяновичъ Елисейскій?

— Онъ самый…

— Вотъ нахалъ-то!

— Да вы говорите: нахалъ! А посмотрли бы какъ начальство съ нимъ. Юбилей былъ, такъ Игнатій Лукьяновичъ во всхъ газетахъ расписалъ. Ну, ему и благодарны.

— Какъ же вы устроились?

— Въ меблированныхъ комнатахъ… Одна у насъ, но приличная. Съ перегородкою: тамъ постель, а тутъ какъ бы гостиная.

— Это посл вашего громаднаго дома? Мн про него Анна Степановна чудеса расписывала.

— Да, ну, знаете, по одежк… А обдаемъ мы у Сухоткиной.

— Это еще что?

— Кухмистерша. У нея по тридцати копекъ обдъ и съ кофе…

— Ужъ лучше бы вашему мужу какъ-нибудь извернуться да остаться… Вдь это не жизнь, а изморъ.

— Нтъ, не говорите. Я такъ рада, такъ рада!.. Помилуйте, вдь я въ институт воспитывалась, а въ нашей трущоб на что похожа стала. Корсета купить негд было! Платья, которыя оттуда привезла, вс перешиваю. Ни одно не годится. Здсь нумерная горничная — и та лучше одта. Опера, оперетка — все это сообразить надо. У васъ вдь урядникъ и то чуть не за кавалера считался. А поповскій сынъ такъ совсмъ женесъ-доре собою изображалъ. Я свтъ увидла въ Петербург. Къ намъ газеты на шестой день приходили, да еще кого за ними пошлешь? А тутъ я вчера на публичной лекціи сидла. Мужъ въ клуб съ двумя штатскими генералами познакомился. Онъ теперь о деревн и слышать не можетъ. Нтъ, ужъ довольно мы помучились! Будетъ!

Я только подивился, какъ быстро русскій человкъ сбрасываетъ съ себя всякую шкуру. Зм полинять и перемнить кожу надо недли три, оленю рога сбросить — мсяцъ, а тутъ вчера еще былъ примрный хозяинъ, почвенникъ, нкоторымъ образомъ столпъ отечества, на земл сидлъ и одною ею только и интересовался, а сегодня выступаетъ съ портфелемъ подъ мышкою по Невскому, и на лиц у него написано: ‘будетъ-ли мн къ празднику святыя Анны или Сигизмундомъ на шею утшатъ?’ И ничего отъ прошлаго: ни сожалнія, ни вздоха. Спокойно ходитъ въ Сухоткинскую кухмистерскую, задыхается въ одной меблированной комнат, да и та окнами на помойную яму вылзла, справа у него консерваторка на фортепьяно сорокъ восемь часовъ въ сутки бренчитъ, слва два приказчика ссорятся по вечерамъ. Цлые дни скрипитъ перомъ, ничего не понимая, по указанной форм, точно обученный заяцъ на барабан,— и доволенъ. И ни одной безсонной ночи съ призракомъ оставленнаго навсегда села, простора, зеленыхъ далей, веселыхъ рощъ, изумруднаго блеска въ ихъ листв, говора вершинъ… Ни одной мечты — вернуться назадъ подышать подымающимся съ нивы паромъ, припасть лицомъ къ земл, взрытой своимъ плугомъ, и упиться ея могучею свжестью, полною творческихъ силъ, пойти и затеряться въ высокихъ травахъ цвтущаго луга. Ни къ чему-то у насъ сердце не приростаетъ такъ, чтобы отрывалось съ кровью. Настоящіе мы еще кочевники!.. Можетъ быть, потому мы хотя и толкуемъ о своемъ отечеств, какъ о государств земледльческомъ, а до сихъ поръ въ этой громадной житниц — даже и томика сельской поэзіи не укажешь, все въ город выросло и воспитано его принижающимъ и обезцвчивающимъ вліяніемъ… Подъ живымъ впечатлніемъ разговора съ едосьей Васильевной, успокоившейся на возможности покупать сносные корсеты и слушать косолапыхъ кантонистовъ въ оперетк, я написалъ Анн Степановн. Она одна являлась для меня чемъ-то врод того праведника, котораго Богъ искалъ чрезъ своихъ ангеловъ въ Содом. Она одна держалась стойко, какъ часовой на посту, и не только сама не подлаживалась, но и другихъ умла заставить плясать подъ свою дудку. Кстати я попросилъ ее сообщить мн свднія о генерал. Мн все-таки казалось, что Елисейскій преувеличиваетъ. Неужели старика держатъ въ тюрьм, хотя онъ виноватъ не по духу, а только противу установленныхъ формъ?..

Законовъ, видите-ли, не зналъ. Да вдь кто же ихъ знаетъ? Ну гд Сергію Сергіевичу было произойти ихъ? Воинскіе артикулы николаевскихъ временъ изучилъ точно въ совершенств, и носокъ вытягивалъ такъ, что ундера образцоваго полка — и т ему удивлялись. По сигналу умлъ ‘разсыпаться молодцомъ за камни, за кусты по два въ рядъ’ и идти съ ‘дружиной храброю впередъ — дирекція направо!’ А тутъ, на-ко, не угодно-ли еще какой-то банковскій уставъ проглотить, да за нарушеніе его собственною особою платиться. До такой степени заняла меня и обезпокоила судьба Сергія Сергіевича, что я отправился даже къ одному пріятелю, присяжному повренному, котораго по банковской части звали ‘сихъ длъ мастеромъ’.

Выслушалъ меня мудрый змій, какъ мы его между собою называли… Смется.

— Чему ты?

— Это ты не про генерала Узорнаго?

— Именно.

— Знакомо мн это дло. Вонъ у меня справка No 4875 на стол…

— Ну?

— Видишь, дло это можно и такъ, и этакъ… Коли по совсти, такъ на твоего генерала Богу бы молиться. А только его засудятъ.

— Да почему?

— Потому, что дуракъ…

— Не вижу основаній.

— Въ каждомъ казусномъ дл есть умный человкъ и есть дуракъ. Дуракъ самъ теб въ ротъ просится. И показанія у него такія, что захудалый прокуроришка съ разстроеннымъ желудкомъ — и тотъ его мигомъ слопаетъ. А у умнаго-то жабры вотъ! Поди-ка, проглоти его. Онъ ихъ вдь какъ поставитъ! Небось подавишься. Тамъ еще — Безмновъ есть?

— Какъ же.

— Ну, вотъ. Персона съ мозгомъ. Живоглотъ такой, что я дивлюсь, какъ это въ тайные не вышелъ, а съ Станиславомъ въ петличк красуется. Ему бы анненскую звзду подъ сердце и сапоги бутылками для оригинальности. Нтъ, братъ, твоему генералу не справиться съ нимъ! Генералъ твой для того свта, ахъ, какъ хорошъ! На заказъ сдланъ. А для этого не годится. Онъ и теперь — сидитъ подъ замкомъ и то на совсть человческую разсчитываетъ. Уповаетъ.

— Послушай… Ты подумай, какія ты мерзости проповдуешь!

— И ничего я не проповдую… А только, какъ ваши же газетные передовики выражаются, ‘констатирую фактъ’.

— Ну, а еслибы ты его дломъ занялся?

— Чьимъ, факта?

— Нтъ, Сергія Сёргіевича. Оправдалъ бы ты его?

— Еще бы!

— Возьмись.

— Не могу!

— Почему?.. Алчность одолла, заплатить онъ теб не можетъ?

— Нтъ… А опоздалъ ты съ этимъ… Ты вонъ эту справку видишь, No 4875? Ну? Я мсяцъ тому назадъ контрактъ подписалъ съ Безмновымъ. И теперь иначе намъ невозможно, какъ утопить этого самаго Сергія Сергіевича — ‘для пользы службы’, такъ прежде въ министерскихъ приказахъ выражались!

— Креста на теб нтъ!

— А на теб есть?

— Есть.

— Ну, и носи его на здоровье!..

— Я обращусь къ ***.

И я назвалъ громкое въ адвокатскомъ мір имя.

— Вотъ это самое лучшее.

— Онъ теб покажетъ.

— А я посмотрю.

— Да ты не балагань, а говори толкомъ.

— Толкомъ? Такъ я толкомъ вотъ что теб скажу, и намотай ты себ это на усъ. Хочешь спасти генерала? Да? Ну, такъ иди, поклонись Пасспарту, либо къ кому-нибудь изъ такихъ, какъ онъ. Тутъ, братъ, шарманки съ репетиціей не надо. Я твоего соловья фактами такъ расшибу, что отъ него отъ самого только пухъ и перья, какъ на жидовскомъ погром, разлетятся во вс стороны. Собственно говоря — если ты его убдишь идти защищать твоего Узорнаго — такъ съ меня полъ-дла этимъ самымъ снимешь. Я теб въ ножки поклонюсь. Потому онъ, краснопвецъ твой, что такое? Мы, адвокаты, считаемъ его поэтомъ, а поэты — адвокатомъ. Онъ и рчи-то для моментальной фотографіи да фонографа произноситъ. Такъ — кимвалъ звенящій, а толка отъ него никакого. Ему въ банковскомъ процесс и разсчету настоящаго не будетъ. Тутъ, братъ, волшебными фонарями присяжныхъ не убдишь. Съ модуляціями голосовыхъ связокъ далеко не удешь, и какъ ни театральничай, какихъ словечекъ ни придумывай, а тебя первый юсъ зашибетъ настоящимъ дломъ. Былъ я на послдней его защит. То-есть, знаешь — актриса на сцен, а не присяжный повренный. Говоритъ, самъ себя слушаетъ, а на лиц написано: какой я красавецъ, какой я талантъ, какой я удивительный ораторъ, господа присяжные! И въ публику нтъ, нтъ, да и въ глазенапъ съ тайнымъ воплемъ: ахъ, еслибы похлопали да предсдатель ихъ выгналъ — то-то бы эффекту! Завтра во всхъ газетахъ! Психопатки отъ сорока лтъ и выше съ ума сходятъ. Совсмъ душка! Теперь вдь все толкуютъ о преобразованіи судебныхъ учрежденій. Я бы проектъ подалъ изъ сословія присяжныхъ повренныхъ выдлить, такъ сказать, ‘гвардію’, а твоего златоуста — сейчасъ въ кавалергарды адвокатуры. Такъ бы и заставилъ его рчи держать въ мдномъ шишак и латахъ. Да и для ‘геніальнаго шоколада’ бы лучше.

— Это еще что за геніальный шоколадъ?

— Неужели не знаешь? А еще бытописатель! Кондитеръ придумалъ съ портретами геніальныхъ людей. Помнишь, во время войны былъ геройскій шоколадъ, ну, а это шоколадъ геніальный. Герои теперь вдь не въ почет, а генію нужна публика. За неимніемъ настоящаго и съ тухлятинкой годятся. Съ фальшивыми пробами.

— Во-первыхъ, ты его значеніе преувеличиваешь.

— Не я, а онъ преувеличиваетъ, а другіе ему по глупости врятъ. Это было когда-то, другъ мой. Нуждались въ аттестаціяхъ со стороны. Теперь — сами себя аттестуютъ. Выходитъ такой къ рамп, указательнымъ перстомъ себя въ лобъ и баритономъ: ‘я — геній’. А господа хористы позади: ‘онъ геній’! Ну, публика соглашается и апплодируетъ. Потомъ въ газетахъ — отчеты (такіе же ‘я — геній’ пишутъ). Смотришь, и готовъ новый экземпляръ для ‘геніальнаго шоколада’.

Мы сидли въ кабинет у астролога по банковскимъ дламъ. Между разговоромъ онъ получалъ какія-то телеграммы, письма, бросалъ на нихъ бглый взглядъ и, разомъ оцнивая ихъ значеніе, или швырялъ въ корзинку подъ столъ, или направлялъ въ соотвтствующую папку.

— Ты даже, можетъ быть, Безмнова сегодня увидишь, у меня.

— Вукола Матвевича?

— Да! Я его жду.

Онъ поднялъ глаза на часы…

— Скоро долженъ предъявиться.

— Давно-ли онъ пріхалъ?

— Уже съ недлю. Сыну Юрію пріюта ищетъ. Въ отдлку, говоритъ, чтобы съ хорошими господами привыкъ компанію водить. У него вдь двое ихъ на возраст, да третій малышъ — тоже въ гимназіи. Ну, онъ Семена дома оставилъ. Пускай, говоритъ, тотъ по хамской части идетъ и пріобртаетъ, а Юшко — превозвышается. Нчто врод обоюдоостраго меча. Одинъ справа тебя поразитъ, а другой слва. Анъ ни одного цлаго мста у тебя и не останется!

Вуколъ Матвевичъ не опоздалъ. Вжливость королей — точность — была не чужда ему. Въ дверяхъ, еще не сказавъ: здравствуйте, онъ протянулъ впередъ какой-то золотой кулакъ, изображавшій собою часы, и проговорилъ:

— Въ аккурат… Боялся опоздать — дловъ тутъ у меня съ утра, все съ пріятелями чаи пью…

Онъ за эти полтора года еще боле раздался. Глаза совсмъ ушли въ щелки, и скулы замтне, выдвинулись. А шея сдлалась такъ толста, что, казалось, во всемъ Божіемъ мір полна на нее не найти. Онъ воззрился, было, на меня, потомъ, очевидно, узналъ, покраснлъ и растерялся. Какъ-то растопырилъ персты и, помотавъ ими въ воздух, вдругъ направился ко мн.

— А мы супротивъ васъ того… виноваты… Ужъ вы такъ, Бога ради… простите.

— За что?

— У насъ тогда вдь, какъ вы были ухалчи, полагали, вы это въ вдомостяхъ-то… А оказался паршивецъ Игнашка.

— Вы съ нимъ не шутите!— засмялся я.

— А что? Съ нимъ-то? Да онъ у меня въ Завальск — вотъ какъ — за пятнадцать шаговъ картузъ ломалъ.

— Ну, а теперь онъ здсь персона.

— Въ какихъ смыслахъ?

— А въ такихъ, что, пожалуй, еще губернаторомъ его къ вамъ назначатъ.

Съимпровизировалъ я — и самъ не ожидалъ эффекта, какой произвели мои слова.

— Чего-съ… Игнашку… Игнатія Лукьяновича?..

— Да. Шибко въ ходъ пошелъ. Славкина въ департаментъ опредлилъ.

— Господинъ Елисейскій? Вы про него-съ? Именно.

Поморгалъ-поморгалъ Безмновъ…

— А вы не знаете, гд ихъ высокоблагородіе живутъ?

— Не знаю… Справьтесь въ адресномъ. Вы къ нему собираетесь?

— Что же. Я на нихъ зла не помню. Все-таки мы земляки, и ссориться намъ какъ будто бы и стыдно. Опять же я — будемъ такъ говорить — никогда его ни на эстолько не обидлъ. Напротивъ того: они Юшку моего въ шестой классъ (слабъ Юшко въ латыни былъ) — подбадривали, ну я, имъ, сверхъ положенія, сукна на сюртукъ. Честь честью! А что они въ ‘Вдомостяхъ’ — такъ Господь съ ними. Кто Богу не виноватъ! Люди они умные, и я всегда на нихъ надялся… Только это уже будто? бы очень быстро — губернаторомъ!

— Вотъ подите!

— Да!.. Что говорить… Я и то не могу въ толкъ взять, за что это они меня тогда обидли. Мы терпимъ часто! Только Бога помнимъ: не предаждь мене въ душу стужающихъ.

— А онъ все-таки на васъ золъ.

— На меня?

— Да… Ужъ я, говоритъ, Елисейскій не буду, если его на скамью подсудимыхъ не посажу.

Безмновъ вскочилъ, вытеръ краснымъ фуляромъ потъ со лба и опять слъ.

— Что же!.. Насъ обидть — кому не лнь. А только какими это онъ руками за меня возьмется? Я вдь при чемъ же?.. У меня-то и своего ничего нтъ… Мн одно остается. Сирахова сына изволите знать: чадо, въ кротости дла твои препровождай… И вопче. Они, должно быть, не знаютъ?— кивнулъ онъ хозяину на меня.

— Вуколъ Матвевичъ вдь теперь отъ всего отршился,—пояснилъ тотъ.

— Какъ отъ всего?

— Такъ… Отдалъ дтямъ, что у него было, а себ…

— Синь-пороху не оставилъ!— вмшался Безмновъ.

Я посмотрлъ на моего пріятеля. У того лвый глазъ съежился, но лицо было каменное. Перевелъ взглядъ на Вукола Матвевича — сама святость на лиц.

— Я не совсмъ понимаю.

— Такъ, потрудился я, будетъ… Теперь о душ пора. Пускай Семенъ, какъ Юркинъ и Сашинъ опекунъ, управляется. И вопче, какъ, сказалъ Іовъ: не искушеніе-ли житіе человку на земл? И какъ отршился я теперь отъ капиталовъ и державу отдалъ дтямъ, такъ легко себя почувствовалъ и ни противу кого не ропщу. Игнатій Лукьяновичъ злобятся на меня, а я въ душ — помилуй его, Господи, по велицй милости Твоей… Вотъ какъ! Св. ап. Павелъ въ Посланіи къ римлянамъ хорошо это говоритъ: аще возможно, еже отъ васъ, со всми человки миръ имйте. И такъ это сладко — только теперь уразумлъ, сколь жизнь хороша! Миръ много любящимъ законъ твой, и нсть имъ соблазна. Опять же. я то. Ничего Игнатій Лукьяновичъ — какъ они ни превозвышены, а сдлать со мною не могутъ.. Вы вотъ хоть у господина присяжнаго повреннаго увспросите. Уголовной отвтственности я не подлежу, ибо все время въ сторон былъ. А гражданская, если бы и имла какое касательство ко мн, такъ что съ меня взять? Ни у меня капиталовъ, ни у меня домовъ, ни у меня земли. Отъ всего освободился. Носильное платье вотъ,— такъ его по закону описать нельзя. И даже такъ, что и суда-то ихъ земного я ждать не стану, а поду по святымъ мстамъ Судіи небесному поклониться.

— Ловко вы это, Вуколъ Матвевичъ!

У него по лицу пробжало что-то врод усмшки.

— Вы, позвольте спросить, дитей когда были — въ деревн живать приводилось?

— Какъ же.

— Поросятъ видли? По младенческому неразумію за поросячій хвостъ пробовали браться?.. Никакъ его не удержишь… Схватилъ! а поросенокъ-то съ имъ вонъ уже гд. Только-что завизжитъ отъ обиды. Ну, а я и визжать не стану, потому въ душ я всхъ ихъ простилъ и страсти свои поборолъ. Пущай они дерзаютъ, а я за нихъ Господу моему помолюсь.

— Однако, вы и измнились же, Вуколъ Матвевичъ!— вырвалось у меня.

— Чмъ же?

— Вы прежде и говорили иначе!

— Вс со временемъ прозрваемъ. А только ничего они, враги мои, не выиграютъ,— вдругъ перешелъ онъ въ знакомый мн тонъ.— Я ихъ въ рукахъ держалъ, точно что крпко держалъ!— И онъ такъ сжалъ кулакъ при этомъ, что, окажись въ немъ теперь кто-нибудь, сквозь пальцы кровь брызнула бы… Баловаться не позволялъ, не давалъ имъ ходу, ну, а у Сеньки они подъ пятой будутъ, какъ черви. Сенька ихъ и не такъ еще придушитъ! Парень надежный — моя кровь. У меня въ душ простору много было. Случались такіе, что словами меня улестить могли. Ну, а Семена не улестишь. Свое дло знаетъ тонко. Мы-то вдь бдность произошли, не сразу въ полую воду-то выплыли… Иной разъ, поэтому, бывало, и пожалешь. А Семенъ бдности не зналъ, у него и жалости нтъ.

— Развернется онъ у васъ… Много я видлъ купеческихъ дтей. Пока у отца подъ рукой — тише воды, ниже травы, а какъ выйдетъ на свою волю, небу жарко.

— Семенъ не такой! Онъ тоже иной разъ восторгъ этотъ въ душ чувствуетъ. Только у него мра есть — рубь двадцать копекъ.

— Что?

— Рубь двадцать. И съ водкой, и съ дамами. Холостъ еще! А по нашимъ мстамъ и на это развернуться можно…

— Что же у васъ длается въ Завальск теперь?

— Тихо-съ. Вотъ какъ тихо, точно ты въ монастыр. Народъ кроткій…

— Неужели вамъ генерала не жаль?

— По человчеству?.. Какъ не жаль! Такъ жаль, такъ жаль… Я ему въ темницу-то каждое воскресенье полъ-пирога посылаю. Постольку тамъ ему соорудилъ.

— Вдь онъ изъ-за васъ это…

— Какъ?

— А такъ. Деньги-то по дутымъ векселямъ у васъ остались.

— Вы, господинъ, за это отвтить можете!.. Меня и вышнее начальство кавалеріей почтило,— какъ будто нечаянно дотронулся онъ до ордена,— А вы меня въ подлостяхъ обвиняете. А коли я попрошу господина защитника засвидтельствовать это у судьи…

— Сколько угодно.

— Моё дло чисто… Дурацкое дло — легкое, а ты съ умомъ попробуй!— вспомнилъ онъ свою любимую пословицу,— Какое такое у васъ право потомственныхъ почетныхъ гражданъ чернить? Вдь это все равно, что иные подлецы ворота дегтемъ мажутъ, такъ, вдь и на деготь законъ есть.

— Вотъ что я вамъ скажу, Вуколъ Матвевичъ,—впалъ я въ несвойственную мн роль проповдника,— въ судъ вы меня не потянете, да я и тамъ повторю то же вамъ въ глаза… А только вы еще при жизни увидите, какъ отъ всего награбленнаго вами добра — разбитые черепки останутся. Поймете, что вы кровь людскую пили Богъ знаетъ для чего. Ни себ, ни собакамъ. А что замаливать вамъ многое надобно, это вы врно, и я васъ хвалю. Только вдь какъ замаливать! Укралъ сотню, а Богу копйку. Это не искупленіе. Вы раздайте все, что у васъ есть, да именемъ Христовымъ попитайтесь, авось тогда вамъ на небесахъ порадуются… Прощай,— обратился я къ хозяину.— Жаль мн тебя, что по своему длу ты долженъ всякаго терпть. Теб я не завидую и настолько врю въ силу правды, что думаю, какъ вы тутъ ни плетите своей паутины, а кто правъ, тотъ и изъ суда правымъ выйдетъ…

До того разозлилъ меня Вуколъ Матвевичъ, что я самъ отправился въ адресный столъ и узналъ, гд живетъ Игнатій Лукьяновичъ. Къ крайнему моему изумленію, Елисейскій поселился въ дорогихъ меблированныхъ комнатахъ, и когда я спросилъ о немъ у швейцара, тотъ проворно отвтилъ.

— Игнатій Лукьяновичъ сегодня принимаютъ, пожалуйте.

— Вотъ-те и на, даже пріемные дни завелъ!

— Какъ же-съ… пріемный день вдь. У нихъ много бываетъ — разныхъ сословій.

Я поднялся и позвонилъ. Приказалъ доложить. Лакей вышелъ: просятъ!

— Давно бы пора…— не безъ удовольствія встртилъ меня Игнатій Лукьяновичъ.— А я такъ думалъ, что вы, какъ писатель ‘старый’, пренебрегаете нами, молодыми!.. И, признаться, обижался даже. Ну, да лучше поздно, чмъ никогда… Это вотъ — все будущіе свточи-съ. Поэтъ Клещевиновъ и беллетристъ Побдимскій… Прошу любить и жаловать.

Онъ назвалъ меня. Оба сейчасъ же приняли гордый и независимый видъ. ‘Ты-де не думай, что мы считаемъ себя ниже’…

— А мы тутъ ведемъ бесду. Я, знаете, критическій отдлъ взялъ въ ‘Добромъ Самарянин’. Ну, такъ молодежь ко мн за совтами и указаніями ходитъ. Нкоторымъ образомъ я для нихъ путеводитель въ пустын. Гд-жъ имъ самимъ разобраться! А толкъ изъ нихъ будетъ. Они слушать умютъ.

— Какъ же иначе!— заискивающе началъ Побдимскій.— Вы, Игнатій Лукьяновичъ, мн горизонты открыли… Я теперь ничего и печатать не стану, не посовтовавшись съ вами. Помилуйте, да я во тьм бродилъ.

Елисейскій вдохновенно возложилъ ему на темя широкую лапищу и точно въ пророческомъ восторг провозгласилъ:

— Привтствую въ васъ дофина великихъ русскихъ писателей…

Очевидно, поэту Клещевинову завидно стало. Онъ какъ-то учащенно заморгалъ, открылъ ротъ и снова замкнулъ его. Попробовалъ еще, даже языкомъ по губамъ провелъ и, наконецъ, тоненькимъ голоскомъ вытянулъ:

— Надо говорить правду… Помилуйте, Игнатій Лукьяновичъ, да я слдующій свой сборникъ прямо вамъ посвящаю — ‘Учителю и другу!’..

— Можете! И не обманетесь…

— Я даже вчера этому ослу Младенцеву говорю: прочти сначала поэму Игнатію Лукьяновичу, а потомъ печатай. А онъ мн такое слово, что я вспылилъ, ей-Богу, вспылилъ.

— Какое слово?

— Скверное… Дуракъ вдь онъ.

— Я все-таки хочу знать: какое это слово?

— Васъ онъ… оглоблей назвалъ.

— Да… Ну, хорошо. Вы прочтете, дти мои, слдующій фельетонъ. Я его спеціально Младенцеву посвящу… Оглобля!.. Будетъ онъ помнить оглоблю! Я его по ше оглоблей, только умственной!.. Я всегда былъ увренъ, что Младенцевъ бездарная сволочь.

— Ну, съ этимъ я не соглашусь,— вступился я.

— Что-жъ онъ по-вашему?

— Младенцевъ не выработался, но несомннный талантъ.

— Для васъ, для старыхъ писателей!.. Вотъ вы прочтите слдующій мой фельетонъ, я докажу въ немъ, что это круглый нуль.

— Однако его, Младенцева, въ ‘Современномъ Указател’ не напечатали. Вернули ему. При мн возвращали. Я при этомъ получалъ деньги за свою поэму,— скромно подчеркнулъ поэтъ Клещевиновъ.

— Если вернули, значитъ, у нихъ смысла нтъ…

Поэтъ и беллетристъ посматривали другъ на друга, когда уйти. Каждый боялся сдлать это первымъ догадываясь, что оставшійся не упуститъ подложить ему свинью у критика. Наконецъ, они оба разомъ вскочили, схватились за шапки и оставили насъ вдвоемъ.

— Игнатій Лукьяновичъ, я къ вамъ. Вы съ газетами возитесь?

— Да, пока для меня не создадутъ особеннаго ежемсячнаго органа.

— Ну, такъ вотъ, представьте себ, кого я встртилъ сегодня здсь! Вукола…

— Безмнова?

— Да! Расшибите вы эту каналью!

— И расшибу. Ей-Богу, расшибу… Вы думаете, мн это стоитъ чего-нибудь? Возьму и расшибу.

— Представьте себ, какую онъ штуку задумалъ. То-есть, какое задумалъ, уже и исполнилъ!

— Ну-съ, воображаю. Вдь Безмновъ преизобртательная стерва-съ!

— Именно… Ну, такъ онъ, чтобы не попасться въ дл по безпорядкамъ мстнаго банка, взялъ да все, что у него было, формально дтямъ передалъ…

— Ей-Богу?

— Я самъ своими ушами слышалъ сегодня.

— Не шельма посл этого?.. Поди теперь, доберись до него! Родового ничего нтъ. И не было-де, все у Семена, а не у меня. Я у дтей какъ бы приказчикъ… И нажито не мною, а покойницей женой. Ловко… ей-Богу, ловко!.. Ну, да я его противъ шерсти поглажу. Не безпокойтесь. Вы слдите за ‘Добрымъ Самаряниномъ’?

— Нтъ, не слжу. Я недавно вернулся.,

— Такъ вы эти дни поприглядывайте-ко… Да кстати — и критическія замтки мои… Не потеряете времени даромъ. Я и объ васъ тамъ. Простите ужъ,— а я правду-матку привыкъ. Разумется, вы человкъ далеко не бездарный… Но… Вотъ эти-то ‘но’ я вамъ у себя и указываю. Для свднія и руководства. Вдь у насъ собственно посл Блинскаго и критики не было. Да и Блинскій, какой же онъ критикъ въ сущности?.. Напримръ…

Но я искренно испугался критической ревности Елисейскаго и сослался на дло… Провожая меня, онъ мн подчеркнулъ.

— Для васъ я всегда дома! Ко мн когда вамъ угодно.

— Вы мерзавца этого…

— Безмнова? Не безпокойтесь…

Я нсколько, дней. покупалъ нумера ‘Добраго Самарянина’ — и наконецъ за подписью И. Е. нашелъ статью о Безмнов, но представьте мое изумленіе, когда я ее прочелъ! Привожу ее цликомъ. ‘Въ Петербург гоститъ въ настоящее время одинъ изъ достойнйшихъ сыновъ Россіи — мы говоримъ про завальскаго купца B. М. Безмнова. Рдкій по предпріимчивости и неослабной энергіи представитель отечественной коммерціи, онъ принадлежитъ къ тому сословію, которое, будучи освобождено отъ крпостныхъ узъ, уже дало намъ Губониныхъ, Громовыхъ и другихъ дятелей, широко понявшихъ потребности нашей промышленности и смло двинувшихъ ее впередъ. Нкоторые неблагонамренные, люди, что такъ понятно въ наше время анархизма и соціальныхъ бредней, питая ненависть къ почтенному Вуколу Матвевичу, какъ къ крупному капиталисту, не постыдились замшать его уважаемое имя въ постыдный процессъ завальскаго общественнаго банка. Мы съ негодованіемъ упоминаемъ объ этомъ, подчеркивая чисто-русскую незлобивость г. Безмнова. Богъ съ ними!— говоритъ онъ. И это ‘Богъ съ ними’ звучитъ для насъ священнымъ отголоскомъ благочестивой старины, отъ которой, увы, мы такъ далеко отошли въ послднее время!..’ и т. д.

Я глазамъ не поврилъ.

Дня черезъ два встрчаю Елисейскаго на улиц, притворяюсь, что не узнаю его, и прохожу мимо. Игнатій Лукьяновичъ догоняетъ меня.

— Вы на меня сердитесь?…

— Нтъ, чего же сердиться? Я только нахожу, что вы уже не тотъ, какимъ пріхали сюда. Очень вы усовершенствовались. Широкая вамъ дорога.

— Постойте. Вы меня не осуждайте…

— Я не осуждаю… Прощайте…

— Нтъ, я хочу объясниться… Вы не имете права такъ.

— Да мн не надо объясненій… Я тороплюсь.

— Все равно-съ. Я такъ не отстану. Извольте выслушать.

— Сколько вамъ заплатилъ Безмновъ за вашу замтку?

— Вотъ вы на что меня считаете способнымъ?.. Признаюсь, не ожидалъ…

— Да какъ же, посл всего того, что вы говорили…

— Именно… Изъ высшихъ, политическихъ соображеній… Вы знаете положеніе русской печати. Ни одного независимаго органа нтъ… Ну, такъ вотъ именно никто иной, какъ Вуколъ Матвевичъ Безмновъ. общалъ мн деньги за газету.

— Безмновъ… Вуколъ… газету?..

Должно быть, видъ мой въ эту минуту былъ дйствительно сверхъ-естественный, потому что проходившіе мимо останавливались и удивленно смотрли на меня…

XXII.

‘Наконецъ-то вы меня вспомнили, мой добрый и далекій другъ! Я думала уже, что меня вс оставили и забыли. За эти полтора года, что я васъ не видла, много утекло воды и не только утекло, но и унесло съ собою не мало упованій, надеждъ, хорошихъ начатковъ и благородныхъ намреній. Сбываются самыя горькія ожиданія. Сказала бы, что пришли послднія времена, если бы, на зло всему случившемуся, въ душ не жила еще вра въ лучшее будущее. Васъ изумляетъ грустный тонъ моего письма? Вы столько разъ мн повторяли, что удивляетесь моей энергіи. Она не изсякла и теперь, но… порою сквозь нее пробивается отчаяніе. Славкинъ вамъ разсказывалъ много, хотя не прибавилъ, что онъ смалодушничалъ. Онъ могъ бы еще обернуться здсь, но испугался неурожая, разстройства длъ, отвтственности по банковскимъ претензіямъ, къ которымъ и прикосновененъ-то онъ былъ съ одного бока. Суть вовсе не въ томъ. Она гораздо проще, чмъ вы думаете, и я нисколько не виню Славкина. Никто не обязанъ быть героемъ. Онъ усталъ, а упорства въ характер нтъ. Я знаю, что вы любите сравненія. Случалось ли вамъ въ опер слышать пвцовъ, имвшихъ большой успхъ въ первомъ акт и провалившихся въ послднемъ? Такъ и Славкинъ: весь запасъ предпріимчивости и стойкости истратилъ сразу, какъ теноръ, вначал давшій все, что у него было, и охрипшій посередин партіи. На первыхъ порахъ онъ даже меня изумилъ. Я чуть не молилась на него и завидовала едось Васильевн, что у нея подобный мужъ. Казалось, утесы свернетъ съ мста… Такихъ орловъ, какимъ потомъ мсто въ курятник, у насъ не мало. Какъ горячія лошади, рванутъ телгу сразу, душу захватятъ съумасшедшимъ уносомъ, а на десятой верст плетутся нога за ногу, опустивъ головы… Его потянуло къ Петербургу съ его театрами, ‘интеллигентными’ и безплодными разговорами, сводящимися къ тому, что ‘если бы да кабы, да во рту росли бобы’, съ клубами благонамренныхъ и въ мру либеральныхъ чиновниковъ, упраздняющихъ все, кром двадцатаго числа, даже съ меблированными комнатами, кислыми и душными. Теперь, я думаю, онъ чувствуетъ себя счастливымъ и не играетъ роли, а искренно убжденъ, что онъ одинъ изъ страдальцевъ за дло ‘деревни и области’. Я какъ отсюда вижу его, корректнаго, застегнутаго на вс пуговицы, плавно разсказывающаго какъ онъ пытался воскресить русское захолустье, отдалъ ему лучшіе годы и силы, деньги и знаніе — и бжалъ, отрясъ прахъ отъ ногъ. И не потому, что не хватило стойкости, вры и преданности длу, что испугался будущаго, лишеннаго всякихъ ореоловъ (вдь намъ такъ — или орденъ, или ореолъ, а по-просту мы не согласны), не потому, что онъ просто хорошій средній человкъ, а, видите ли, потому, что все въ провинціи окончательно погибло, что трупа не воскресишь, и т. д. Богъ съ нимъ! Мн, разумется, безъ нихъ трудне: бывало, хоть съ кмъ-нибудь да отведешь душу, а теперь кругомъ никого…

Тяжело достались мн прошлая осень и зима. Вы уже изъ газетъ знаете, что у насъ былъ неурожай. Я не вшаю головы, но часто мн самой приходило на умъ: изъ-за чего я здсь?.. Положимъ, малодушничала не долго, но все-таки! И въ будущемъ не жду лучшаго. Озими не взошли — должно быть, земля не оправилась. Зимою снгу было чуточку, а морозы стояли такіе, что все вымерзло. Яровые посвы жидки. Смянъ мало. Какъ переживемъ мы эту осень и зиму, и думать боюсь. Если заглянете къ намъ, сами увидите, въ чемъ дло. А писать — и тяжко, и грустно, и безполезно. Помните, рядомъ большое село Симухино? Ну, оттуда мужики разбжались, а бабы сидятъ въ пустыхъ избахъ и голосятъ. Ребята мрутъ, какъ мухи осенью. Жалко смотрть. То и дло подъ мышкою тащитъ мать маленькій гробикъ въ церковь — и кругомъ такъ сро и безотрадно, и дождикъ мелкій, безнадежный сыплетъ, и все измокло, иззябло и къ земл приникло. Псенъ не поютъ. Даже двки, и т точно чумныя: выйдетъ на улицу и стоитъ посреди грязи, невдомо, зачмъ… Зеленыя лица, усталь во всемъ. Кони — ихъ хоть жердями подпирай, того и гляди — повалятся. Коровъ прирзали — кормить нечмъ. И не покупаетъ никто. Вою сколько было! Собиралась вдь не писать, а невольно само какъ-то вышло изъ-подъ пера. Вы вотъ часто путешествуете по югу и въ Турціи были. Разумется, и тамъ радости мало. Гд она?.. Но хоть рамка счастья да есть. И люди сыте, потому что у нихъ всего больше. Нтъ, въ самомъ дл, пожалуй, Славкинъ и правъ, что бжалъ отсюда въ клубную и департаментскую интеллигенцію. О моей школ вы напрасно меня спрашиваете. Я о ней и думать пока забыла. Дай Богъ устоять и прокормить все кругомъ, а ужъ про ремесла и агрономію — потомъ. Жаль денегъ, не вовремя брошенныхъ на это. Теперь бы он на смена пригодились. Очень были бы кстати. Да и дло-то оборачивается нежданно-негаданно. Вуколъ Матвевичъ вдь все предоставилъ своему Семену, а вы этого ‘кровопивца’, какъ зовутъ его у насъ, знаете?.. Онъ у меня и зданіе школы, и землю, на которой она стоитъ, отвоевываетъ. Я еще борюсь съ нимъ, и въ будущемъ мсяц, какъ посвы кончу, поду въ городъ похлопотать, нельзя-ли его обуздать какимъ-нибудь способомъ. Ну, я вамъ скажу, и дти у ныншнихъ отцовъ! Хорошъ былъ Безмновъ, а чадо его единоутробное куда же! Въ сравненіи съ нимъ родитель-то чуть-ли не благодтелемъ человчества кажется.

Сергія Сергіевича мн тоже жалко, но вдь на всхъ состраданія не хватитъ. А мои мн ближе. Сосдямъ тошне его. Онъ вотъ хоть въ Четьиминеяхъ спасеніе и утшеніе нашелъ. Сидитъ за ршеткой, читаетъ о ‘древнихъ мученикахъ’ и восклицаетъ: что наши страданія! Вотъ они такъ страдали! Потомъ онъ вритъ въ оправданіе, и смиреніе усвоилъ себ своеобразное, теперь кричитъ: я самъ суда желаю, и какъ меня выправятъ, я всхъ васъ въ бараній рогъ сожму. И еще у него съ Богомъ свои счеты. Каждую непріятность онъ записываетъ въ кредитъ Ему — съ расплатою на томъ свт. Хоть этимъ да живетъ… Помните Ивана едоровича (красавецъ, что собаку бшеную на вашихъ глазахъ убилъ) — казалось, богатырь былинный — а лучшаго не нашелъ, какъ въ уздные начальники уйти. Теперь шибко въ ходъ идетъ. Больше розгами дйствуетъ. Вчера кровли у сосднихъ мужиковъ за недоимку споролъ. И откуда у нихъ безжалостность такая? Вотъ вамъ, какъ беллетристу, задача. Изобразите, какимъ это образомъ милые и честные люди у насъ на Руси длаютъ величайшія мерзости, оставаясь все-таки и милыми, и честными людьми. Сидитъ у васъ въ гостинной — портретъ съ него рисуй, говорить — заслушаешься. ‘Своему брату-дворянину’ понадобится что — надвое разорвется, а какъ дойдетъ дло до мужика, такъ, пожалуй, становой приставъ Бубновъ отцомъ роднымъ покажется рядомъ. А вдь слышали бы вы, какъ онъ Фета читаетъ!.. Со слезами на глазахъ. Художественныя тонкости понимаетъ, какъ никто, а при экзекуціяхъ всегда присутствуетъ лично. Вотъ помирите вы одно съ другимъ’…

XXIII.

‘Меня такъ обрадовалъ вашъ быстрый отвтъ на моё длинное и грустное посланіе къ вамъ! Ужъ очень я была дурно настроена. А теперь кое-какъ обернулась и свтле смотрю на свое ‘завтра’. Вы не поврите, какъ я смялась. Вуколъ Матвевичъ — и газета. Должно быть, онъ очень испугался Елисейскаго! У старыхъ живодеровъ спасительный страхъ въ душ былъ. У ихъ дтей этого нтъ. Они никого не боятся. Семена Безмнова никакой бы Игнатій Лукьяновичъ не сбилъ съ толку. Но это великолпно! То, что вы пишете о Елисейскомъ, тоже чудесно. Совсмъ Овидія Назона превращенія. А присланная вами изъ ‘Добраго Самарянина’ выдержка прелестна. Ай-да Игнатій Лукьяновичъ! Далеко онъ пойдетъ — въ вашемъ петербургскомъ смысл. Посмотрите, еще особою будетъ, и ‘станетъ уловлять людей и предавать мучителямъ’, какъ нынче выражается Сергій Сергіевичъ. Откуда они взялись такіе? Но за то и вы, въ свою очередь, посметесь. Встртила я въ город Семена Вуколовича. Дала ему прочесть о его отц. У того даже волосъ дыбомъ всталъ. Это, говоритъ, одна критика, а правды тутъ нтъ, и понимать ее слдуетъ наоборотку. Чтобы его еще боле утшить,я прочла ему отрывки изъ вашего письма. Осатанлъ Безмновъ. Осатанлъ такъ, что Елисейскаго ‘окаяннымъ Игнашкой’ назвалъ, даже за воротникъ себя дернулъ, такъ что запонка вонъ вылетла и галстукъ лопнулъ. Потомъ онъ, впрочемъ, успокоился и притихъ. Я думала, что онъ помирился съ этою мыслью. Оказалось — нтъ.— ‘Если, говоритъ, у тятеньки есть на это дло капиталъ свободный, пущай. Не мое дло! На вс ихнія глупости не наплачешься!’ — Да вдь, говорю, Вукола Матвевича деньги у васъ.— ‘Никакихъ у меня нтъ. Какія есть — свои, а чужихъ нтъ’…— Да онъ вамъ передалъ.— ‘А вы, говоритъ, видли? Что у меня, то по закону мое, и ихнимъ воображеніямъ я подражать не намренъ. Общалъ на газету, пущай дастъ, мн не жаль, а изъ своего я гривенника на это не пожертвую… И Юшко не дастъ. Потому что Юшко у насъ тоже растетъ умный’!.. Взялъ онъ у меня вырзанный вами изъ газеты отрывокъ, и руки у него даже дрожатъ. ‘Поди, папаша-то по четвертаку за строчку отвалилъ Елисейскому’. Ну,— говорю, тутъ не четвертакомъ пахнетъ,— Ужели же за это нынче платятъ больше?— Побллъ! А потомъ вдругъ ршилъ: даже еслибы родители наши и владали своими капиталами, такъ по закону ихъ и подъ опеку можно за это. Законы-то у насъ расточителей по голов не гладятъ!— Это Вуколъ Матвевичъ — расточитель! Думала-ли я дожить до этого? Онъ, впрочемъ, собирался писать къ Езопу, какъ онъ называеть Игнатія Лукьяновича, и къ вамъ. Къ вамъ, впрочемъ, съ извиненіемъ, что считалъ васъ авторомъ писемъ о Завальск. ‘Въ мысляхъ хорошаго господина даромъ обидлъ’! Воображаю эти письма! Езопу онъ, впрочемъ, даже пригрозить думаетъ. Его не испугало то, что Елисейскій у васъ въ ходъ пошелъ. ‘До меня-то, говоритъ, не достанетъ: руки у него коротки… А къ нашему корыту морду не суетъ, за это вдь и палкой по портрету можно — въ случа чего’. Юшку онъ тоже взбаломутилъ. Тотъ здсь на каникулахъ. Прибжалъ ко мн. Губы блыя, самъ трясется.— Правда?— спрашиваетъ. Правда!..— Да вдь мы можемъ папашу за это и въ умалишенный домъ посадить…— Хорошъ? ‘Семенъ, говоритъ, по необразованности только ругается, а я вдь и мры приму’.— Это гимназистъ, перешедшій въ послдній классъ! А? каковы дти? Онъ уже здсь и къ товарищу прокурора леталъ, и съ жандармскимъ поручикомъ совтовался. Еще ничего не случилось, а они, видите-ли, какія пружины заводятъ! Онъ тоже хочетъ писать вамъ… Надлала я хлопотъ, но думаю, вы меня не очень ужъ проклинайте. Вдь этими ‘документами’ вы впослдствіи наврное воспользуетесь? Меня очень обрадовало ваше намреніе постить насъ… Но я боюсь, чтобы оно, вмст съ другими, столь же хорошими, не пошло бы al fumo, какъ говорятъ итальянцы. А еслибы вздумали — только напишите, я вамъ приготовлю комнаты у себя… Отъ Славкиныхъ я получила письмо и отвчать не намрена. Все оказалось такъ, какъ я думала. Что можетъ быть теперь общаго между нами, и зачмъ онъ мн пишетъ, не знаю… Если увидите, скажите, что я очень занята, и у меня для нихъ пока интереснаго нтъ… Прізжайте въ самомъ дл. Хоть отведу душу съ вами.

Крпко жму вашу руку.
Анна Козельская.

XXIV.

Ваше высокоблагородіе
милостивйшій государь!

Впротчемъ простите за мое глупое письмо, которое въ опрошломъ году я по малограмотству своему дерзнулъ, распалясь на его Игнашкину неблагодарность. Подлый человкъ, забывши нашу хлбъ-соль и черный рижскаго сукна сюртукъ на люстрин, обнародовалъ насъ на всю Россію, но кои тогда вс къ городу говорили про васъ, и я за другими невжами осмлился, то вы можетъ быть моему дурацкому слову обидились и въ томъ я теперь прошу меня извенить. Что взять съ неуча, который съ утра въ лавк сидитъ и съ благородными людьми не привыкъ, а больше съ мужиками, какъ и сами ругаться горазды и даже до того, что къ вечеру языкъ высунешь и замсто тихаго обращенія — одно оболденіе и въ виск стукъ. Который можетъ это понять — обиды не вспомнитъ, а просто плюнетъ на настоящее… А за ваше письменное извщеніе Анн Степановн мы съ Юркой вамъ это всей души съ почтеніемъ. Игнашка завсегда былъ прохвостъ и мы его хорошо знаемъ, какой онъ въ своей жизни мерзавецъ, ибо и сюртука еще нашего не сносилъ, а уже въ газет ругаться сталъ, и мать его была сколь пронзительна — она такъ въ акушерств и померла, не покаявшись, и здсь ее вольнодумство хорошо помнятъ. Секретаря и разстригу отца его изъ кабаковъ по шеямъ гнали — первый былъ пьяница въ Завальск и за стаканъ водки на базар представленія давалъ, какъ птухи дерутся. Чего и ждать отъ такихъ родителевъ? Самъ онъ Игнашка къ намъ прибылъ смирне теленка, но я хоть тогда и малъ былъ, но всю его подлость видлъ наскрозь, а когда онъ себ шляпу-цилиндръ завелъ, я такъ и понялъ, что онъ изъ тхъ, какіе съ левольверами въ карманахъ ходють. Но только онъ это напрасно округъ папеньки старается. У нашего папаши теперь денегъ нтъ — и расточительствовать имъ никакъ нельзя будетъ. Еще какой рубль-два — пожалуй, но чтопъ на газету тыщи жертвовать, объ этомъ погодить надо и увспросить насъ, а мы на глупое дло не согласны, ибо по вашимъ мстамъ и умныхъ сколько угодно, лишь бы купеческаго капиталу хватило. Самъ я вамъ пишу, а сердце мое лютые псы кусаютъ. Папаша тамъ безо всякаго надзору, и на перстахъ у нихъ которые сотнями рублей плачены кольца съ солетерами и порсигару цна два ста. Папаша не курятъ, но въ ономъ деньги держутъ и какъ бы у него Игнатій Елисейскій замсто денегъ на газету не облюбовалъ бы этихъ самыхъ вещей — то пусть ему извстно будетъ, за это — отвтитъ, и вещи эти въ отличку каждому у насъ извстны, я и то хотлъ объявку подать о покраж, да Юрка меня убдилъ, говоритъ — рано, можетъ они еще на перстахъ при своемъ мст. А вы увстртьте папашу и присмотрите и какъ бы невзначай про порсигаръ вспомяните, видлъ-де я у васъ — ахъ хорошій, ну онъ, родитель сейчасъ и пофорситъ, ежели оный цлъ, и мы за это васъ всегда за благороднаго господина сочтемъ и когда въ Завальск будете — милости просимъ къ нашему столу хлба и соли (икра то въ жестянкахъ отъ Калганова по рублю съ четвертью фунтъ!). Живемъ мы правду сказать хорошо, такъ что кругомъ черти щенятся — и вы за эти глупыя слова простому человку извените, который въ гимназіи не бывалъ, а при своемъ торговомъ дл состоитъ. А с. с. Игнашк я при семъ пишу особо — пущай подавится. Мы ему такую газету съ братомъ покажемъ, а впрочемъ у насъ все благополучно, полслободы выгорло и на соборной площади бшеная собака господина исправника покусала, и они теперь въ сомнніи.

Съ почтеніемъ
Семенъ Безмновъ.

XXV.

Высокоуважаемый N. N.

Братецъ вамъ писалъ, но я боюсь, что, какъ необразованный человкъ, онъ наговорилъ лишняго. Вы пожалуйста сочиненіе его господину Елисейскому не предъявляйте, потому что онъ можетъ къ мировому вызвать, и хотя у насъ здсь судья свой человкъ, но въ създ завелись мерзавцы, которыхъ бы слдовало давно на Сахалинъ. Я тоже съ своей стороны прошу васъ, какъ интеллигентнаго литератора — повидать папашу и убдить его не длать глупостей, потому что мы все равно денегъ ему не дадимъ и, если онъ подписалъ какія-нибудь обязательства, то въ этомъ нашей вины нтъ. Какая газета, помилуйте, когда мы винокуренный заводъ на ноги ставимъ и сами папаша этому радовались и насъ благословляли. А съ газетою — не трудно и въ тюрьму попасть, потому что, вы извините, но я самъ читалъ, какъ за диффамацію въ печати сажаютъ по прокурорскому обвиненію и иногда на полгода. Пусть папаша подумаетъ, какой стыдъ по всему Завальску произойдетъ отъ этого состава преступленія. Намъ съ вами легче столковаться, потому что мы оба образованные люди и можемъ понять другъ друга. Всего бы лучше было, ежели бы онъ меня въ Петербургъ для хорошихъ манеръ скоре выписалъ. Послдній классъ я могу и въ тамошней гимназіи окончить и къ людямъ присмотрться, потому что у насъ мало чему хорошему научишься, если даже самъ инспекторъ ладонью потъ съ лысины стираетъ. Вотъ какое невжество! Видлъ я манеры у прізжаго артиста — точно хороши, но онъ теперь сидитъ въ тюрьм за кражу часовъ у товарища. А безъ хорошихъ манеръ не получить преимуществъ и по служб. Также и относительно танцевъ. У насъ не откуда заимствоваться, а это поважне эстемпоралисовъ. Правда, жандармскій поручикъ котильономъ хвастаетъ, но я еще не видалъ его въ дл. Ежели со стороны папаши относительно господина Елисейскаго одна хитрость, то вы ему о нашемъ безпокойств не разсказывайте, а намъ дайте знать, почему я на отвтъ прилагаю вамъ почтовую семикопечнаго достоинства марку. Прошу меня извинить за хлопоты.

Votre
tr&egrave,s-dvou
Jury Besmenoff.

XXVI.

Почитаемый и почтенный
господинъ писатель.

Весьма сожалю, что при бытности вашей въ Завальской Палестин Господь Богъ не судилъ намъ встртиться,— мн ознакомиться съ авторомъ уважаемымъ мною, хотя и свтскимъ, а вамъ узнать своего усерднаго читателя и почитателя, ибо и мы произведеніямъ современной литературы не чужды и благословенные Провидніемъ таланты всегда отличаемъ среди предосудительнаго направленія иныхъ мудрецовъ, мнящихъ быть выше Отцовъ Церкви и даже пророковъ. Но, тмъ не мене, и не будучи вамъ извстенъ,— доброе сердце ваше знаю и всегда достоинствамъ вашимъ удивлялся, далъ вамъ ихъ Богъ всещедрою рукою и душу вашу отверзъ каждому. Посему и я счелъ себя, если не въ прав, то въ дерзостной возможности прибгнуть къ вашему предстательству и покровительству. У меня есть сынъ — Доримедонтъ (фамилію усмотрите ниже изъ подписи). Кончилъ онъ четыре курса семинаріи и, бывъ уловленъ въ составленіи на отца эконома сатиры въ ІОвеналовскомъ штил, наказанъ отечески по тлу. Въ наше время мы ничего въ этомъ постыднаго не видли и переносили боль, и злйшую, со смиреніемъ, покорностью и даже благодарностью. Но теперь нравы измнились, — къ лучшему-ли, судить не берусь, да не судимъ буду,— мой только единственный не почелъ приличествующимъ посл сія экзекуціи оставаться подъ снью заведенія, воспитавшаго и меня, его родителя. Правду говоря, я посердился, хотя и недолго — отцовское сердце отходчиво,— и я легкомысленнаго юношу простилъ, ибо ничего неблагороднаго въ его поступк не вижу, а одну только горячительную ревность о своей чести. Не хочетъ священствовать и свершать таинства — его дло. Ему жить, а не мн, но по пословиц, чмъ ушибся, тмъ и лечись, ршился онъ теперь посвятить себя литератур вообще и изящной словесности въ особенности. Простите дерзновеннаго, но я на вашъ судъ при семъ посылаю пятьдесятъ его стихотвореній въ разныхъ родахъ, присовокупляя, что мн всего боле достойными кажутся въ буколическомъ XXIII, XXXV и XLVIII-ыя. Спшу васъ увдомить, что у Доримедонта есть еще героическая трагедія въ стихахъ — ‘Изяслава’, эпическая поэма, изображенная александрійскимъ стихомъ, ‘Гликерія’ и цлый рядъ критическихъ статей о ныншнихъ нашихъ писателяхъ. О сатирахъ его я не говорю, ибо он достойны того возмездія, кое онъ уже получилъ за оныя. Не слдъ малоумному и горячительному юнош въ легкомъ тон и предосудительномъ стил аттестовать людей, превыше его стоящихъ и почтенныхъ, хотя быть можетъ и не безупречныхъ, но ‘Изяслава’ сюжета высокаго и патріотическаго. При семъ осмливаюсь просить — увдомить меня, на какой гонорарій сынъ мой Доримедонтъ можетъ отъ щедротъ господъ издателей петербургскихъ разсчитывать и построчно-ли оный гонорарій платится или поштучно, и что вообще онъ при похвальномъ трудолюбіи, усовершенствовавшись въ искусств,— заработаетъ. Ибо ежели — извините за простое слово — игра свчъ не стоить, то лучше я его опредлю въ здшнее полицейское управленіе, гд плохо-плохо а на двадцать рублей въ мсяцъ уповать можно… И еще одна просьба. За сочиненія Доримедонтъ всегда имлъ высшіе баллы, и о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ онъ пишетъ съ благородными украшеніями, а такъ какъ я слышалъ, что господинъ Елисейскій на иждивеніе достопамятнаго и достолюбезнаго моего духовнаго чада Вукола Матвевича Безмнова и кавалера будетъ въ сверной Пальмир издавать ежедневную газету большаго формата, то я бы имъ предложилъ моего сына Доримедонта въ корреспонденты по всему здшнему краю. Лучшаго имъ не найти — ибо онъ усерденъ и не. мздоимецъ, да и я ему на неблаговидные по корреспондентскому званію поступки своего родительскаго и пастырскаго благословенія не дамъ. А господинъ Елисейскій долженъ меня хорошо помнить, ибо мы съ нимъ не разъ у гостепріимнаго Амфитріона Безмнова въ винтъ сражались и даже за Игнатіемъ Лукьяновичемъ по послднему разсчету рубль семьдесятъ восемь копекъ — но Богъ съ ними, лишь бы я видлъ пользу единородному моему сыну… Надясь, что вы по всмъ симъ пунктамъ не благоволите оставить меня безъ должнаго отвта, призываю на васъ благословеніе Всемогущаго и остаюсь

Усерднйшимъ
Вашего Высокородія
молитвенникомъ и почитателемъ
смиреннымъ іереемъ
Захаріей Миловзоровымъ.

P. S. Говорятъ, будто въ редакціяхъ нын даютъ ‘авансы’. Обычай — достохвальный! Не уповаю — но быть можетъ? И ежели сіе не одна обманчивая надежда, то на всякій случай и я тщусь ходатайствовать Доримедонту нчто, хотя бы на экипировку… А то писатель — и въ рваномъ пиджак, согласитесь сами!

——

Лто уже близилось, и первые признаки его въ Петербург,— простуженные дни посл жаркихъ двухъ-трехъ недль весны,— начались. Я порывался ухать въ Завальскъ, даже Анн Степановн телеграфировалъ объ этомъ, но дла меня удержали на неопредленное время. Посл я сдлался умне. Столичная жизнь настолько связана съ хлопотами и заботами, которымъ въ сущности цна — ломаный грошъ, что, задумавъ ‘въ пустыню ‘удалиться отъ прекрасныхъ здшнихъ мстъ’, я не приводилъ такихъ ‘длъ’ въ порядокъ, а просто бросалъ ихъ на произволъ судьбы и пріятелей. И, право, изъ этого ничего дурного не выходило. Вдь въ сравненіи съ неизбжно ожидающею насъ смертью вс наши начинанія и предпріятія такіе пустяки, что ради нихъ глупо терять даже одинъ день столь короткой, скупо отпущенной намъ жизни, добрую треть которой у насъ воруетъ сонъ, а другую — почты, телеграфы и телефоны. Я уже укладывался, какъ вдругъ ко мн постучались.

— Простите за безпокойство!

Смотрю — самъ Вуколъ Матвевичъ. Ему еще что нужно? Правду сказать, мн его посщеніе особеннаго удовольствія не доставило, и поэтому я безъ церемоніи встртилъ его:

— А меня вы застаете за дломъ. Страшно тороплюсь.

Безмновъ, разумется, не понялъ. Онъ вынулъ громадный шелковый платокъ съ изображеніемъ ‘Оптинскія пустыни’, вытеръ лобъ, вздохнулъ и прочно услся въ кресло.

— Ничего-ничего… Я посижу… Богъ труды любитъ… Ну, и живете вы!.. Ползъ, ползъ я къ вамъ. Всего сокомъ прошибло… Къ раю ближе…

Я вспомнилъ письма его сыновей и обратилъ вниманіе на его персты — кольца были на мстахъ!..

— А я васъ поблагодарить…

— За что это?

Вуколъ Матвевичъ расхохотался, да такъ, что глаза его совсмъ пропали, а скулы выдвинулись — калмыкъ-калмыкомъ.

— Такъ-съ… За газету самую.

— Какую?..

— Еще-жъ бы! Въ лучшемъ вид вы это самое дло мн разыграли.

— Ничего не понимаю.

— Да письмомъ къ Анн Степановн мальцовъ моихъ пугнули. То-есть я вамъ скажу — въ театр куда хуже. Игнатій-то Лукьянычъ теперь кулаки себ грызетъ!..

И онъ разсмялся еще искренне.

— Онъ-то вдь и впрямь надялся, будто я на глупое дло пойду,— съ газетой свяжусь. И денегъ-то ему малость нужно было — тридцать тыщей! А онъ самъ со всми потрохами и тридцати рублей не стоитъ. То-есть, какъ онъ меня водилъ! Такъ почиталъ, такъ почиталъ. Иной сынъ родителя столь не уважитъ. Ну, я что же — молчу. Пущай его радуется — въ ожиданіи. Онъ уже и квартиру для газеты присмотрлъ. Хлопотный господинъ, и разную шушеру въ очкахъ водилъ — со мной здоровкаться. Одинъ у него по политик, другой для воскресенья, для лаю собственно: на дураковъ страхъ нагонять. А третій — шустрый — для того, чтобы по пожарамъ да по происшествіямъ бгать. У васъ такія ‘мартышки’ есть, изволите знать?

— Нтъ…

— По хлбной торговл. Какъ мужики на базаръ зерно, либо муку везутъ,— они по рвамъ у дороги дожидаются. Увидятъ — выскочутъ, оглашенные, и давай мужика путать. На оба уха ему орутъ, пока растеряется, тогда они коня подъ уздцы и ведутъ ко мн въ лабазъ. Такъ вотъ этотъ самый, который для пожаровъ собственно, очень на моихъ мартышекъ похожъ… Игнатій-то Лукьянычъ три раза меня у Палкина угощалъ. На послдахъ, въ субботу, при часахъ пришолъ, а какъ счетъ подали, онъ за буфетъ сбгалъ — смотрю, часиковь-то и нтъ.

Тутъ у Безмнова животъ такъ расколыхался отъ смха, что я даже опасаться сталъ.

— Ужъ и жадности въ немъ, въ Елисейскомъ, Господи Боже!.. Такъ тебя наскрозь глазомъ пронзаетъ. Говорили мы съ нимъ, говорили — вс тысячи распредлили умственно, какую куда. Такой порядокъ завели — страсть! Даже къ мебельщику ходили.

— Зачмъ?

— Мягкіе диваны для редакціи да столы приглядывать. Ужъ онъ, ихъ и руками щупалъ, и на языкъ пробовалъ. А я смотрю и думаю — старайся, братъ!.. Къ генераламъ возилъ, меня показывать.

— Къ какимъ генераламъ?

— А я почемъ знаю. Которые по газетной части за вами досматриваютъ, чтобы все было въ аккурат… И все это время хвалилъ-хвалилъ онъ меня. Въ этомъ, какъ его, ‘Добромъ, Самарянин’ — мою жизнь на свой ладъ разсказалъ., и вышло такъ, что на меня молиться мало. Столь онъ меня превозвысилъ, что прихожу я по дламъ къ его высокопревосходительству, такъ и тотъ еще издали: слышалъ, слышалъ я о васъ., мой почтенный. Радуюсь, что познакомиться могу! И даже, какъ бы вы думали?— руку мн подалъ. Все, говоритъ., для васъ сдлаю — потому вы примрный негоціантъ и нашей матушк Россіи побольше бы такихъ надо! Я, поврите, прослезился. Хотлъ руку ему за ласку его поцловать — не позволилъ. Обнялъ.— Старайся, говоритъ, уповай,— а за нами не пропадетъ. Ужъ ежели по правд, такъ Игнатій Лукьянычъ много для меня добра сдлалъ. Я ему даже портсигаръ за это купилъ. Правда, серебряный, но вдь и то на дорог не валяются…

— Причемъ же мои письма тутъ?

— Какъ причемъ? Вы думаете, онъ, Елисейскій, дуракъ? Три дня назадъ приступилъ онъ ко мн. Ножъ вострый, а не человкъ. Давай, говоритъ, деньги: пора. Это тридцать-то тыщей. Я, было, туда, сюда — ну, банный листъ, да и только — даже въ церкви меня накрылъ. Годовой день моего родителя — панихиду служить я отправился. Дохнуть не далъ мн Игнатій.— А какъ вы всполошили мальцовъ,— они меня, старика, и давай шпынять письмами. Читаю я: непочтительно, а сердце радуется. Вижу, капиталы-то мои въ врныхъ рукахъ. Ужъ если Сенька отцу родному повадки не далъ, такъ чужой прямо ‘караулъ — ржутъ!’ кричи. Подлинно, взыскалъ меня Господь дтьми! Утшенъ! Недаромъ весь вкъ о людей околачивался: Эти-то пріумножатъ мое достояніе — дти, то-есть. Ну,— какъ распалился вчера на меня Елисейскій даже орать сталъ, я сейчасъ ему: не воленъ я въ капиталахъ!— ‘Какъ не воленъ’? Побллъ весь. Вижу, ручка-то у него трепещетъ — къ бород моей тянется.— ‘Какъ не воленъ’? говоритъ.— Такъ, думалъ я точно дать теб на разживу, да вотъ дти не согласны: читай. У нихъ вдь деньги, а не у меня. И Сенькино письмо ему… Смотрю, Игнашка-то на человка не похожъ. Каинъ Каиномъ. Будь подъ руками ножъ, ей-ей бы зарзалъ. Я ужъ и къ звонку поближе на случай чего человка позвать. Прочелъ.— ‘Что-жъ ты, говоритъ, со мною сдлалъ теперь’?— Что?— ‘Да вдь я по всему свту про газету распечаталъ, какъ мн на людей смотрть’? А я ему, шутя: дай Богъ глазамъ здоровья — отмигаются. Какъ онъ взовьется, да за стулъ… Вижу, расшибетъ меня — я въ двери!.. Ну, успокойся… Давай, говоритъ, мн половину.— Что больно скоро сбавилъ?— смюсь… Ты бы поторговался…— Ты, кричитъ, надо мною не шути — тутъ моя кровь!..— А если серьезно съ тобой, такъ разв не видишь, что дти мн на твою газету и красненькой бумажки не дадутъ…— Ну, грозится, я теб покажу, ты Игнатія Лукьяновича Елисейскаго помянешь!— Какъ забыть пріятеля?— отвчаю, я вотъ какъ благодаренъ…— Ты потомъ поблагодари… Я тебя такъ распечатаю.— Это меня-то?— Тебя.— Поживемъ, увидимъ. А ты вотъ что: паренымъ мочаломъ не пугай, не страшно!.. Опосл твоихъ-то статей, да на старый слдъ? Не смши. Кто теб повритъ? У меня письма твои. Я самъ тебя обнародую, какой ты есть. Скажу — поманулъ его посуломъ, онъ и давай мн въ ноги кланяться. А какъ дти мн денегъ не дали, онъ меня въ подлецы произвелъ… Вкусно будетъ? Вижу,— понялъ. Сидитъ и голову опустилъ. Я, говоритъ, за тебя совсть свою чорту продалъ…— Ну, гд? На такой товаръ и чортъ не покупатель!..— И десяти, спрашиваетъ, не дашь?— Чего десяти? рублей?— Тысячъ?— Чудакъ человкъ, украду я ихъ для тебя, что-ли? Такъ вдь за это нашему брату рука назадъ господинъ городовой вяжетъ!..— Что ты со мною сдлалъ? Да какъ заплачетъ.

— Елисейскій?

— Онъ самый… Столь его жадность прошибла!.. Ну, да Богъ съ нимъ! Мн по человчеству жалко его. Что-жъ, коли сыновья согласу не даютъ,— хитро подмигнулъ мн Безмновъ. Такъ онъ для меня даромъ-то и потрудился. Вотъ я поблагодарить васъ и пришелъ.

— Я вашимъ дтямъ ничего не писалъ и на письма ихъ не отвтилъ.

— Вы — Козельской, а она имъ.

— И вы совсмъ теперь Елисейскаго не боитесь?

— Что онъ мн можетъ? Пускай его знаетъ, что онъ дуракъ, поумнй его люди на свт живутъ, а то на-ко какую силу забралъ! Весь свтъ въ газет околошматить собирался. Я, говоритъ, на своей вол-то вамъ всмъ покажу. И вамъ грозился. Что онъ, кричитъ, про себя полагаетъ? Да я его (васъ-то) съ грязью смшаю. Вс увидятъ, каковъ таковъ Игнатій Елисейскій — сторонись, народъ!..

— А вдь онъ можетъ искъ начать съ васъ.

— Съ меня? Да что взять? У меня вдь ничего.

— Ловко вы это обработали!.. А знаете, что я вамъ тогда у *** (я назвалъ присяжнаго довреннаго, гд мы встртились) говорилъ, то и теперь повторю. Чужое добро въ прокъ не идетъ… Отольются волку овечьи слезы…

— Эхъ, баринъ… Старыя слова говорите. И никто-то новыхъ не придумаетъ. Ужъ коли Богъ создалъ волка — значитъ, и питаться волку слдуетъ, а овц ходить опасно надлежитъ, не даромъ на костяхъ-то вкусное мясо наросло… А что чужое добро въ прокъ не идетъ, такъ мн чужого и не надо! И моего довольно! Только напрасно вы и тогда, и теперь меня такъ ругаете. Я всегда къ вамъ всей душой былъ. И даже по Максановскому длу собирался — честь честью съ вами… Я себя не забывалъ и другихъ обирать не согласенъ. Съ Елисейскимъ у меня счеты. Я ихъ только-только свелъ теперь: долгъ платежомъ, знаете сами, красенъ. Что-жъ я забывалъ, какъ онъ меня тогда изъ Завальска въ газетахъ аттестовалъ? Иду по городу, а изъ-за угла пьяный мщанинишко: акула, кровопивецъ! оретъ. Ты газету-то читалъ? Легко мн слышать это?..

На другой день иду по Большой Морской. Смотрю — Игнатій Лукьяновичъ. Стороной обходитъ: ‘не вижу-де’. Я его окликнулъ…

— Поздравляю васъ!

— Съ чмъ это?

— Съ газетой. Скоро начнете?

— Совсмъ не начну.

— Почему?

— Подавалъ прошеніе… Все какъ слдуетъ. Залогъ вносилъ.

— И что же?

— Считаютъ меня слишкомъ опаснымъ. Отказали!.. Игнатій Елисейскій страшенъ! Что-жъ, они правы. Я бы ихъ не пощадилъ…

— Жаль!

— Еще бы! Единственно честная газета была бы… Нтъ, знаете, мы еще не доросли. Намъ этого не надо. Я что теперь думаю. Заграницу поду и тамъ возобновлю ‘Колоколъ’.

— Ну, давай вамъ Богъ!

— Благодарю васъ.

— Давно вы видли Безмнова?

— Нтъ, а что?

— Онъ и на заграничное изданіе дастъ вамъ денегъ.

— Онъ или не онъ.. Не все-ли равно.

Я больше не удержался — разсмялся.

— Чему вы?

— Ловко онъ васъ обошелъ!

— Кто?

— Да Безмновъ. Онъ у меня вчера былъ веселый. Заставилъ я, говоритъ, Елисейскаго послужить себ врою и правдой. И всего мн это стоило — сюртука рижскаго сукна на люстринной подкладк.

Позеленлъ Игнатій Лукьяновичъ. Молчитъ, давится. Сказать ему нечего.

— Ну, желаю вамъ!..

— Идите вы къ чорту, вотъ что.

— Благодарю васъ…

Такъ мы и разстались. Должно быть, разочарованіе въ Вукол Матвевич имло на Игнатія Лукьяновича ршающее вліяніе. Онъ посл этого вскор перебрался въ Москву и въ одной изъ тамошнихъ газетъ открылъ походъ на петербургскую литературу. Самъ себя онъ началъ вдругъ причислять къ ‘трезвенникамъ’, передовыя статьи начиналъ не иначе, какъ текстами изъ Филаретова катехизиса и къ каждому приставалъ съ вопросомъ: во что вы врите и какъ вы врите?— и затмъ заканчивалъ указаніемъ соотвтствующихъ статей уложенія о наказаніяхъ.

Печальны были дни этого лта.

Поздку мою въ Завальскъ обстоятельства опять отсрочили и состоялась она только осенью. Съ іюля въ газетахъ начали появляться оттуда крайне тревожныя извстія. Голодовки появились опять и въ столь устрашающихъ размрахъ, что рядомъ съ ними прошлогоднія — потускнли и ничего не оставили въ памяти. Со всхъ сторонъ зашевелилось общество. Сначала, какъ и всегда у насъ, не привыкшее къ почину, оно дйствовало вразбродъ и растерянно. Хотли жертвовать, но не знали — какъ и куда? На мст образовались комитеты. Лукояновскіе молодцы вспомнили примръ Іосифа прекраснаго, хотли уже, пользуясь случаемъ, пришибить мужичка. Вс путались, шли другъ на друга, пока не началась отчаянная борьба съ голодомъ — и, къ счастью, на сей разъ ‘слова’ оказались не въ особомъ фавор. Требовалась дятельность. Обратились къ ‘области’, и она, на время, проснулась. Я даже, къ крайнему моему изумленію, прочелъ, что изъ Завальска на покупку хлба въ южныя губерніи отправился Семенъ Безмновъ. Глазамъ не поврилъ, и Анн Степановн телеграфировалъ — ‘правда-ли’? Оказалось, что онъ самъ вызвался и обнаружилъ непривычную ретивость — началъ молебнами, обдами для начальства и духовенства и, заполучивъ около полутораста тысячъ земскихъ денегъ, укатилъ съ ними въ Одессу. Я не ожидалъ добра отъ этого, да и Козельская тоже. Она, впрочемъ, писала теперь рдко и по нсколько строкъ. Привожу на выдержку нкоторыя изъ ея записокъ. Видимо, ей некогда. Голова кругомъ шла и не до того совсмъ. Положеніе захватывало всю ее — она дорабатывалась до обмороковъ.

XXVII.

‘Страшно трудно. Думала бы о томъ, по моимъ-ли силамъ справиться, да некогда. Ради Бога — направьте къ намъ пожертвованія. Вы знаете, тутъ не съ кого взять, а мстныя уздныя власти чего-то испугались и доказываютъ, что голода нтъ… Устроила у себя столовую — кормлю народъ, чмъ могу. За всякую малость — большое вамъ спасибо. Такъ устала — едва пишу. Если-бы вы сами видли, что творится… Не найдется-ли покупщика на лсъ? Тутъ ни у кого денегъ. Старикъ Безмновъ увряетъ, что у него ни копйки, и все у дтей, а дти не даютъ даже на врное дло. Проситъ обождать, пока прідетъ Семенъ изъ Одессы. А какъ тутъ ждать! Посудите сами. Слава Богу — губернаторъ поддержалъ. Писала ему, онъ изъ мстныхъ суммъ выслалъ мн пятьсотъ рублей — нсколько дней продержимся. Помните, каждая минута дорога… Не полнитесь.

Ваша
Анна Козельская’.

XXVIII.

‘Часъ отъ часу не легче. Мало было своихъ, изъ окрестностей узнали, что у меня кормятъ,— привалили. Бабы, дти, старики — и все идутъ и идутъ. Даже не спрашиваютъ, какъ я обойдусь. Стоятъ и ждутъ. Если-бы вы ихъ видли! А хлбъ есть… Я не знаю, зачмъ Безмновъ Семенъ ухалъ, когда у него сложено до двадцати тысячъ четвертей у самого. Губернаторъ писалъ, что если старикъ не распорядится открыть продажу изъ запертыхъ лабазовъ, то исходатайствуетъ разршеніе сдлать это силой. Все кругомъ сбилось съ толку. Лсъ отдала, за что попало. Что потомъ будетъ, и думать страшно. Я разорена совсмъ… Но что до этого — не пропаду. Удастся-ли отстоять сосдей?.. По вашему указанію изъ *** ко мн послали тысячу рублей — отъ души благодарна вамъ.

Жму руку
Анна’.

XXIX.

‘Разумется, заводъ продала. Возиться съ нимъ теперь въ такую пору было бы развратомъ. ‘Султана’ всего больше жаль. За него дали дв тысячи. Еще хорошо, что на любителя напала, а то бы за безцнокъ ушелъ. За все остальное выручила пустяки. Комитетъ, спасибо ему, направилъ сюда хлбъ, но вагоны такъ сбились, что рукъ и возможности нтъ разгрузить ихъ. Теперь, впрочемъ, дло пошло. Еслибы вы знали, что тутъ творится. Все потрясено, все сострадаетъ, все спшитъ помочь общей бд, и тутъ-то встрчаются мерзавцы, пользуются случаемъ! За безцнокъ скупаются имнія. Скотъ чуть не даромъ идетъ. Безмновъ открылъ продажу изъ своихъ лабазовъ — испугался. По рублю двадцати пудъ муки! А ему она по пятнадцати доставалась. Спрашиваю, чего же вы до сихъ поръ ждали?— Семенъ думалъ, что до двухъ съ полтиной дойдетъ. Одно я вамъ скажу: судьба меня сталкивала со всевозможнымъ народомъ, но хуже купца и кулака ничего и никого въ Россіи. Вотъ ужъ именно креста на ше нтъ. Сиротининъ — есть тутъ такой — по той же цн продаетъ хлбъ, и что же, его третьяго дня накрыли: свинцомъ залилъ нижнюю поверхность одной изъ чашекъ всовъ, чтобы вмсто пуда — тридцать пять фунтовъ выходило. Каково!.. Если прідете, увидите ужасныя вещи. Мн только некогда будетъ съ вами. Даже старика Безмнова прошибло… Онъ въ арендуемыхъ имъ (а теперь его дтьми) имніяхъ вздумалъ-было варить горячую пищу для своихъ крестьянъ. Но Семенъ что-то такое отплъ ему но этому, и онъ закрылъ столовыя. Больше не могу писать. Завтра вставать чуть свтъ.

Анна’.

XXX.

(Выдержка изъ газеты ‘Добрый Самарянинъ’).

‘Въ тяжелую переживаемую нами пору — страшно даже подумать, какіе характеры обнаружились и на чемъ поди, весьма и весьма обезпеченные, сколачиваютъ себ деньги. На этихъ дняхъ въ Завальскъ вернулся посланный мстнымъ городскимъ обществомъ С. Б. (одинъ изъ богатйшихъ нашихъ купцовъ). Въ Одесс, гд онъ закупалъ хлбъ для голодающихъ, толковали, что этотъ, изъ молодыхъ да ранній, будто собираетъ всякую затхоль, разбавляетъ муку мломъ, толченымъ камнемъ. Сегодня изъ области предположеній и слуховъ это сдлалось истиной. Но требованію нсколькихъ лицъ и одного пріхавшаго изъ столицы съ особыми полномочіями чиновника, произвели изслдованія доставленнаго С. Б. хлба, и таковой оказался весь испорченнымъ, смшаннымъ съ разными отбросами и просто соромъ. Назначена коммиссія для производства дознанія. С. Б. увряетъ, что другого хлба нтъ, и общаетъ представить вс оправдательные по сему предмету документы…’

XXXI.

(Тоже, черезъ два нумера).

‘Я вамъ писалъ уже о хлб, доставленномъ здшнимъ купцомъ С. Б. изъ Одессы въ Завальскъ. Сегодня онъ долженъ былъ предъявить коммиссіи оправдательные документы. Но вчера, въ дом его, именно въ кабинет, случился пожаръ. По объясненіями С. Б., братъ его, Ю. Б., учащійся въ губернской гимназіи, заснулъ съ горвшею свчкой, которая, отъ неосторожнаго движенія мальчика, упала и зажгла лежавшія на стол бумаги. Въ дом вс проснулись, услышавъ крики Ю. Б. Когда вбжали въ комнату, то самый столъ уже горлъ. Отъ бумагъ ничего не осталось. Никого при этомъ не пострадало. Говорятъ, что вошедшіе въ кабинетъ различили въ немъ сильный запахъ керосину и подъ потолкомъ его клубился дымъ, который бываетъ отъ горящихъ нефтяныхъ продуктовъ. Въ город толкуютъ о поджог. С. Б. объявилъ, что вмст съ бумагами и документами сгорло восемнадцать тысячъ рублей его собственныхъ, которые онъ наканун получилъ съ правленія желзной дороги за поставку на нее шпалъ и другихъ матерьяловъ. Все это очень темно, но наши Лекоки увряютъ, что ничего подозрительнаго ими пока не усмотрно въ случившемся… Написалъ бы я вамъ еще многое, но вы знаете положеніе областного корреспондента… Кстати, въ обгорлыхъ остаткахъ бумаги найдены уголки нсколькихъ кредитныхъ билетовъ, но не свыше трехъ-рублеваго достоинства. Агентъ страхового общества (онъ — родственникъ С. Б., у насъ весь дловой міръ — своя семья) не оспариваетъ заявленія погорвшаго, и ему будутъ, вроятно, выданы восемнадцать тысячъ рублей… Странно, что дло это не поручатъ талантливому и энергичному нашему судебному слдователю, извстному по длу о растратахъ въ Завальскомъ общественномъ банк. Мн кажется, что самъ бы С. Б. долженъ былъ требовать оффиціальнаго разслдованія, чтобы положить конецъ разнымъ оскорбительнымъ для него слухамъ’.

XXXII.

(Оттуда же, черезъ недлю).

‘Намъ сообщаютъ, что на нашего завальскаго корреспондента было сдлано неизвстными злоумышленниками нападеніе ночью, когда онъ возвращался домой. Поднятый въ безсознательномъ состояніи съ переломленной ключицей и пробитой головой, онъ доставленъ въ мстную лечебницу. Доктора признали нанесенныя ему поврежденія не только тяжкими, но и опасными для жизни. Пострадавшій — еще молодой человкъ, сынъ мстнаго священника. Онъ только-что начиналъ свое литературное поприще и былъ въ немъ слишкомъ неопытенъ. Цня его правдивость, мы печатали не самыя его письма, но лишь выборки изъ нихъ’.

——

Все это производило сильное, но нсколько странное впечатлніе. Лто стояло сухое, безъ дождей. Мн изъ Завальска писали, что на голубыхъ небесахъ вотъ уже второй мсяцъ не замчали ни одного облачка. Я себ представлялъ эту кроткую лазурь, этотъ поэтическій покой надъ растрескавшеюся отъ сухоты и измаявшеюся отъ жара землею. Вверху — такая благодать, такое безграничное благоволеніе, а внизу — неисходная, непоправимая, неодолимая мука. Подъ этою ласковою улыбкой неба царила смерть и какая: не сразу, а медленная, безпощадная, подступавшая измннически… Какъ дико было это несоотвтствіе, какъ возмутителенъ миръ природы рядомъ съ нашими страданіями! Что ей человчество? Она сама по себ, ничего общаго съ нимъ не имла. Въ корчахъ и судорогахъ оно могло падать на обезсилвшую землю, но солнце вставало такъ-же ярко и пышно, такъ-же задумчиво и нжно свтила луна… Имъ нтъ дла до этой пылинки, затерявшейся среди безконечности…

хать теперь въ Завальскъ съ пустыми руками было бы даже неблаговидно. Нужда тамъ усиливалась съ каждымъ днемъ, и длать изъ этого зрлище мн не приходило въ голову. Слдовало сначала собрать все, что оказывалось подъ руками, и даже по вошедшему въ эту тяжелую пору въ употребленіе выраженію: прибгнуть къ общественной благотворительности. Вся таковая для меня сосредоточивалась въ лиц доброй моей знакомой Клавдіи Сергевны Нешумовой, дам, которой ‘до всего было дло’, въ самомъ лучшемъ смысл этого слова. Гд бы и что бы ни случилось, Нешумова тотчасъ считала всякую нужду касающеюся ея самой и, не ожидая, пока общество всполошится, раскачается и что-либо сдлаетъ, снималась съ якоря и начинала ‘надодать’. Ее знали и въ пріемныхъ министровъ, и въ гостинныхъ у богатыхъ людей, и въ редакціяхъ распространенныхъ изданій. Она шла всюду — къ писателю, чтобы онъ участвовалъ въ литературномъ вечер, къ музыканту и пвцу — для концерта, къ модному адвокату, вытаскивая его за жабры на защиту. Говорила она столь просто и убдительно, что никому и въ голову не приходило отказать ей. Еще когда Кэтъ Мерсденъ и не думала о якутскихъ прокаженныхъ, Нешумова здила за тмъ же на островъ Эзель и все лто провозилась съ ними. Только Мерсденъ изъ этого надлала треска и блеска на цлый міръ, а Нешумову въ тотъ разъ узналъ только тсный кружокъ. Потомъ она странствовала съ переселенцами по Сибири и больше чмъ кто-нибудь заслужила прелестное имя ‘мірской печальницы’. Клавдія Сергевна, какъ я и ожидалъ, уже была въ курс дла. У нея скопилась цлая партія пожертвованій — нужно, оказывалось, найти, кто ихъ доставитъ на мсто. Я попалъ во время. Въ гостинной у Нешумовой засдалъ ‘комитетъ’ и предложеніе мое встртили съ радостью…

— Тмъ боле, что вы не будете одни!

— Именно?

— Туда съ вами подетъ дама. Она изъ Завальска и тоже собирала тутъ. Взбалмошна немного, но, кажется, ничего!

Я поморщился. Терпть не могу здить куда бы то ни было съ дамами. А тутъ еще и рекомендація не особенно утшительная!

— Гд же она?

— Сейчасъ, врно, будетъ, погодите немного.

Сли пить чай — толкуемъ, какъ вдругъ въ дверяхъ что-то полетло въ сторону, гд-то разбилась ваза и съ грохотомъ къ намъ внеслось ‘существо’ — иначе не знаю, какъ ее и назвать — рыжее, въ букляхъ, съ турнюромъ, хотя его давно уже и забыли другія — на бекрень, въ недозастегнутомъ лиф, изъ-подъ котораго у самой шеи торчалъ грязный платокъ, оказавшійся рубашкой. Носъ въ пудр, щеки тоже. Глаза мечтательные, на подбородк на самомъ глупомъ мст бородавка, отъ которой лицо вошедшей отнюдь не длалось остроумне.

— Ахъ какъ я устала!.. Голубушка, Клавдія Сергевна — ну, вашъ Петербургъ… Вотъ заводили меня!

— Позвольте васъ познакомить…

Но только вошедшая увидла меня, какъ взвизгнула, и турнюръ у нея самъ собою съхалъ на противоположную сторону.

— Это вы!.. Ахъ зачмъ… пощадите!

Нешумова съ удивленіемъ смотрла на меня, а я на гостью.

— Простите, сударыня, но я впервые вижу…

— Да, разумется… Но Богъ видитъ… Я не искала васъ. Я даже ршила — не показываться въ Петербург на площадь, гд вы живете. И вдругъ… Десница Провиднія!

Я началъ выходить изъ себя. Кругомъ, вижу, вс улыбаются…

— Да позвольте, наконецъ, узнать, какъ васъ зовутъ.

— Онъ забылъ!— всплеснула она руками.

— Да я и не зналъ никогда васъ!— возопіялъ я наконецъ.

Ко мн на помощь пришла Клавдія Сергевна.

— Это пріхавшая изъ Завальска дама, о которой я васъ предупреждала, Настасья Гурьевна Буйновидова.

‘Моя корреспондентка’! Я такъ и руки опустилъ.

Она сидла напротивъ, восторженно глядя на самоваръ и, очевидно, его не видя.

— Да, да… судьба, сама судьба!— шептала она, и пудра такъ и сыпалась на лифъ, а бородавка, точно гипнотизируя, дрожала у меня въ глазахъ.

— Настасья Гурьевна уже нсколько мсяцевъ какъ здсь.

Я промолчалъ. Это меня нисколько не интересовало.

— Она пріхала, когда вы путешествовали за границей!.. У нея былъ проектъ.

— Что ему до этого! Онъ холоденъ, какъ полярный день!— вскинула Буйновидова рыжія букли.

— Да, но все-таки. Мадамъ Буйновидова занималась здсь пропагандою чулочныхъ мастерскихъ.

— Для освобожденія женщинъ отъ тираніи мужей!— твердо отчеканила сама Настасья Гурьевна, побдоносно оглядываясь.— Я испытала на самой себ, что значитъ деспотизмъ законнаго властелина, и пришла къ этой иде. Чулки умютъ вязать вс — это всмъ доступно. Даже слпымъ! Бдныя женщины, обманутыя въ самомъ святомъ чувств, должны собираться и вязать… вязать… вязать… А одна по очереди — занимать ихъ умъ и душу чтеніемъ… Ахъ, это было такъ высоко, такъ высоко! Меня не хотли понять. Надо мною смялись, но я была готова на это… Въ ореол мученичества… Я понимала, что надо пострадать… И пострадала… Генералъ *** (она назвала громкое имя) приказалъ сторожамъ вывести меня, но я шла, какъ христіанка въ Колизей, влекомая… влекомая… какъ это?

— Центуріонами?

— Все равно… Газеты надо мною смялись, я радовалась. Мы вс страдалицы — намъ остается одно, собираться вмст и…

— Вязать?

Это было свыше моихъ силъ. Я ушелъ въ другую комнату и вызвалъ туда хозяйку.

— Клавдія Сергевна, съ этою съумасшедшею я никуда не поду.

— Какъ же это устроить? Вдь почти половина пожертвованій собрана ею. И потомъ она будетъ вамъ полезна въ Завальск. Она тамъ всхъ знаетъ.

— Что до этого — я не нуждаюсь. Тамъ у меня есть Козельская!

— Я думаю, отъ Буйновидовой не отдлаешься!..

Когда мы вернулись въ столовую, первое, что я услышалъ, былъ голосъ Настасьи Гурьевны.

— Всякая обманутая женщина должна вязать, вязать, вязать.

Она съ такою дикою силою произносила это. точно дло касалось не невиннаго чулка и спицъ, а по крайней мр вроломнаго кавалера, пронизываемаго пиками!

— Почему же не шить?

— Потому что чулокъ успокаиваетъ нервы, возстановляетъ утраченное равновсіе души..

— И оставляетъ свободнымъ языкъ.

— Что?— негодуя, обернулась она ко мн.

— Такъ что бдныя обманутыя жертвы мужской подлости могутъ наболтаться вволю.

Онг подняла глаза въ потолокъ: Ты видишь — за что мн сіе!..

— Вообще я мужчинъ ненавижу… не-на-вижу!— протянула она.

И въ то же время эта женщина умла, когда понадобилось, дйствовать съ такою настойчивостью и энергіей, какою и мы не всегда можемъ похвалиться. Клавдія Сергевна мн разсказывала о ней чудеса: какъ та являлась къ самымъ непреоборимымъ мерзавцамъ и уходила отъ нихъ съ пожертвованіями на голодающихъ, иногда очень значительными. Для нея не было недоступнаго уголка. ‘Ну, что же, самое большое, что выгонятъ — не умру!’. И шла, разумются, нсколько театрально, на ‘страданіе’, высоко поднявъ голову съ ршимостью ‘потерпть’. При этомъ и выгнать-то ее сразу не всегда удавалось. Надобилась помощь сторожей-центуріоновъ, которые подбирали ее подъ руки и влекли. У подъзда она нсколько приводила себя въ порядокъ — (въ карман на это у нея всегда были зеркальце, щеточка и пудра) и шла въ слдующій. Вотъ поистин не забывала евангельскаго: ‘Толцыте и отверзится вамъ’. Чаще всего ей давали, лишь бы отдлаться. На насмшки она смотрла спокойно и только въ одномъ жестоко погршала. Тамъ, гд ее сразу принимали ласково,— она воображала, что это неотразимое дйствіе ея женской прелести, и соотвтственно сему принималась кокетничать. Поэтому-то она таинственно намекала намъ: ‘Еслибы я хотла устроить въ Петербург свою судьбу, то вс бы позавидовали, но посл нкоторыхъ разочарованій (убійственный взглядъ въ мою сторону) — я ршила пренебречь, и вотъ!’ И она широкимъ жестомъ указывала на свою особу, какъ бы поясняя: цла-де и ненарушима! Когда я заговорилъ съ нею потомъ о Завальск и о генерал Сергі Сергіевич, она морщилась и восклицала: ‘неужели онъ васъ интересуетъ!?’…— Почему же нтъ?— ‘Помилуйте, онъ мужчина!’…

Мы съ нею выхали изъ Петербурга въ первые дни осени.. Липы и клены, кое-гд были уже тронуты ея позолотою. Трава въ пол чахла и блекла. По вечерамъ съ свера вяло стужей. Тамъ, за его туманами, въ синей мари просыпалось ненадолго засыпающее чудовище полярной зимы. Разминая усталые члены, оно точно приноравливалось полміра заковать въ свои ледяныя цпи. Было что-то безотрадное въ этомъ, отъ чего душа сжималась, и грустная дйствительность, ради которой я оставилъ Петербургъ, длалась еще грустне..

Не прошло двухъ дней, какъ мы остановились на станціи въ Завальск.

Вышелъ я на платформу. Унылый извощикъ на еще боле унылой гитар. Россинантъ какой-то отвлеченный, точно его иргизскіе старцы на доск писали.

— А остальные гд?

— Кони?.. Прирзали!

— Зачмъ?

— Кормовъ нтъ.

Настасья Гурьевна, забывъ свою хотя и проблематическую принадлежность къ прекрасному полу, осдлала верхомъ ‘гитару’, показывая нелпыя ноги въ красныхъ гарусныхъ чулкахъ — должно быть, излюбленнаго ею ‘протестующаго’ приготовленія. Я скромно услся по-дамски. Мы покатили по городу, тонувшему въ тучахъ пыли, позолоченной заходившимъ солнцемъ. Чуть-чуть намчалась колокольня церкви… Россинантъ иргизскаго письма моталъ и вскидывалъ головою, длая судорожныя усилія одолть пространство. Извозчикъ ерзалъ на козлахъ, руками и ногами болталъ въ воздух, воображая, что помогаетъ ему… Знакомая, унылая дйствительность русскаго захолустья еще издали вяла на меня скукою и печалью!.. Являлась увренность, что и драмы ея безцвтны и безгласны, все въ ней никнетъ къ земл, усталое, безсильное, одинокое и на міру. И на самомъ дл слдующій же день убдилъ меня, что я нисколько не ошибся.

Но этому дню, его героямъ и героинямъ я предоставлю въ третьей части моего романа уже говорить самимъ за себя, лично откланиваясь читателю и прося у него прощенія: еже писахъ — писахъ…

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ III.

I.

Сергій Сергіевичъ, хотя и былъ убжденъ, что онъ арестованъ по проискамъ кучеренкина сына, тмъ не мене сидлъ въ узилищ на законнйшихъ основаніяхъ. Кучеренкинъ сынъ въ этотъ трагическій періодъ жизни генерала Узорнаго внесъ только нкоторую грубость пріема. Всякій слдователь на мст перваго также бы ввергъ директора лопнувшаго банка въ темницу, сдлавъ это, разумется, съ большимъ изяществомъ, вжливостью, съ десятью тысячами китайскихъ церемоній, расшаркиваній, сожалній — и, быть можетъ, тогда генералъ былъ бы не столь удрученъ, какъ теперь. Сумма растраты оказывалась такъ велика,.что никакое поручительство не спасло бы его превосходительство отъ униженія. Собственнаго состоянія Узорнаго не хватило бы и на одну десятую долю иска, а между его знакомыми и пріятелями не значилось никого, кто бы своею особою представлялъ ‘милліонъ и ни копйки мене’. Даже Безмновъ былъ ниже этой цифры… Посему мало-по-малу Сергій Сергіевичъ убдился, что, какъ ни крути и ни верти, а до вожделннаго суднаго дня ему предстоитъ взирать на міръ изъ-за ршетокъ, да и вн ихъ видть только блую стну острога, когда-то въ порыв усердія къ начальству выстроеннаго Безмновымъ на свой собственный счетъ. До суднаго дня — и только. Узорный былъ свято убжденъ, что никакіе присяжные въ мір не могутъ ему вынести иного приговора, какъ ‘нтъ — не виновенъ’, посл чего со стороны оправданнаго начнутся настоящія дйствія. Онъ немедленно объявитъ своихъ враговъ на военномъ положеніи и перейдетъ въ наступленіе, да такъ, что отъ нихъ полетятъ пухъ и перья. Онъ ихъ посрамитъ и уничтожитъ, а самъ возвеличится и возсядетъ на ихъ прах. Иначе онъ не согласенъ. Онъ бы ихъ, разумется, могъ простить по-христіански, если бы они оскорбили его одного, но тутъ замшалось нчто боле сильное, именно ‘честь мундира’. И первымъ, разумется, будетъ раздавленъ никто иной, какъ кучеренкинъ сынъ. ‘Сотру главу змія’,— повторялъ про себя Узорный, блуждая изъ угла въ уголъ по узилищу,— ‘и вздохнуть не дамъ каналь’! И онъ представлялъ себ врага лежащимъ у его ногъ и умоляющимъ о прощеніи. Кучеренкинъ сынъ воздвалъ руки кверху, предъявляя свою невинность его генеральскому усмотрнію, ссылался на законъ, даже проливалъ слезы, но Сергій Сергіевичъ все это выслушивалъ улыбаясь и только говорилъ: ‘Ты, любезнйшій, дйствовалъ по закону, и я по закону!.. Куда онъ теб указываетъ — туда и иди…’ Тутъ воображеніе Узорнаго разыгрывалось, и онъ съ восхищеніемъ освдомлялся, что на сей собственно случай воскрешены шпицрутены, и кучеренкина сына съ обнаженною до пояса спиной два бравые унтера ведутъ по зеленой улиц. Кучеренкинъ сынъ, обливаясь кровью, кричитъ: ‘Ой, не буду… Простите…’ и т. д., какъ это и слдовало по священному ритуалу отошедшихъ во всепокрывающую вчность прошлаго и кажущихся нын баснословными временъ. Вмст съ кучеренкинымъ сыномъ страдали, хотя и въ меньшей мр, остальные враги Сергія Сергіевича, причемъ онъ самъ, въ вид высшаго правосудія, находился на пьедестал и оттуда, изображая собою монументъ, изрекалъ приговоры, на которые никакихъ апелляцій не полагалось. Одолвъ. посрамивъ и уничтоживъ всхъ супостатовъ, генералъ является въ завальскій клубъ, гд ‘дирекція’ встрчаетъ его у входа на колняхъ и подноситъ ему на серебряномъ, работы Хлбникова, блюд дипломъ на званіе своего вчнаго почетнаго предсдателя. Устраиваютъ обдъ, къ концу котораго изъ Петербурга сообщается депеша — именовать отсел генерала Узорнаго ‘Справедливымъ’, въ воздаяніе всхъ его испытаній, и предоставить ему управленіе городомъ Завальскомъ съ пригородами на генералъ-губернаторскихъ правахъ, усиливъ ихъ таковыми же командующаго отдльною арміею.

Трудно сказать, что бы длалъ и какъ бы переживалъ Сергій Сергіевичъ несчастье, если бы не эти мечтанія. Они его подымали въ собственныхъ глазахъ, поддерживали въ немъ бодрость и энергію и помогали ему оставаться пока величавымъ и непреклоннымъ. Пока, впрочемъ, онъ считалъ обрушившіяся на него злоключенія испытаніемъ свыше. Примры сему онъ усматривалъ и ране, вспоминая книгу Іова, и свою тюрьму звалъ не иначе, какъ ‘гноищемъ’. Друзья отошли отъ него — и собаки приходили лизать его раны. Но Господь, впослдствіи наградитъ его во сто кратъ. Умножитъ его стада, и женъ, и друзей… Поэтому Узорный смирялся и даже приказалъ навщавшей его двиц Агриппин изъ ‘облагодтельствованныхъ сиротокъ’ — сшить и принести ему чернаго бархата скуфейку, что та, разумется, и исполнила. Въ халат и скуфейк Сергій Сергіевичъ являлся себ самому чмъ-то врод патріарха Филарета въ заточеніи.

Сегодня онъ всталъ, по обыкновенію, рано. Солнце взглянуло сквозь ршетки въ его ‘камеру’ и позолотило ея грязныя стны. Сергій Сергіевичъ немного скрасилъ ихъ, приказавъ прибить у кровати коверъ съ гречанкою въ феск и такими икрами, которымъ позавидовалъ бы любой атлетъ изъ цирка. Солнце и на нее бросило отсвтъ, скользнуло по зеркалу, передъ которымъ его превосходительство совершалъ туалетъ. Онъ уже давно пересталъ красить усы и говорилъ всмъ посщавшимъ его, что ‘посдлъ отъ людской несправедливости’. Держался онъ прямо, какъ и прежде. Смотритель тюрьмы — изъ отставныхъ фельдфебелей — какъ и съ перваго дня заключенія, вошелъ къ нему сегодня и остановился на порог.

— Здравія желаю вашему превосходительству!

— Здравствуй, здравствуй… любезнйшій!

— Какъ почивать изволили?

— Видлъ во сн орла, терзавшаго змія…

— Это хорошо!

— Ты думаешь?

— Точно такъ-съ. Потому орелъ никто, какъ ваше превосходительство!

— А змій?.. Ты полагаешь — кучеренкинъ сынъ?

— Точно такъ-съ… Что прикажете къ завтраку-съ?

— Что и прочимъ арестантамъ!

— Помилуйте-съ!— обижался смотритель.

— Я не требую… По закону!

— Дозволите цыпленка и яичекъ?..

— Это какъ хотите… Я не требую… Мн — какъ и прочимъ… Краюху хлба и пустыхъ щей. Я — солдатъ.

— Цыпленка прикажете въ сухаряхъ или просто?

— Пожалуй, въ сухаряхъ… А яйца крутыми подай.

— Слушаю-съ. У меня жена — къ обду пирогъ загнула.

— Съ чмъ?— оживился генералъ.

— Съ гречневой кашей и яйцами…

— Ты мн, того… кусочекъ пришли…

— Слушаю-съ…

— Только не отъ угла, а съ серединки… Чтобы начинки поболе. Понялъ?

— Точно такъ-съ. Мы рады. Помилуйте…

— Ну, то-то… А впрочемъ по моему бы то же, что и прочимъ арестантамъ…

Освободивъ смотрителя, генералъ вышелъ въ корридоръ.

Камеры съ другими заключенными были на замкахъ. Онъ приподнялъ створку въ дверяхъ одной. Тамъ сидлъ блесоватый мужикъ и глубокомысленно разсматривалъ свой собственный сапогъ. Генералъ далъ ему папиросу.

— Покорнйше благодаримъ.

— Такъ ты конокрадъ?— Богъ знаетъ въ который разъ спрашивалъ онъ.

— Точно… Мы прирожденные конокрады… Сызмалтства я… по этой части.

— Хмъ! А суда не боишься?

— Чего-жъ мн пужаться?.. Какъ никакъ, а меня выпустятъ.

— Думаешь?

— Не иначе что! Разв имъ, вахлакамъ-мужикамъ, полагается мн ребра ломать? Потому, ежели бы они меня вжливо къ становому сволокли, безъ убою,— ну, тогда точно дло мое плохое было… А то, помилуйте, чмъ ни попадя! Накрыли моимъ же полушубкомъ, да и давай хлобыстать. Не прикинься я мертвымъ, до смерти бы околошматили, невжи! Ну, а теперь я правъ… Потому дозвольте объяснить — ребра у меня въ эфтомъ мст нтъ. Въ лопатк я поврежденъ, на правое ухо не слышу. Чья это работа? По докторскому свидтельству, я семнадцать увчій понесъ, за что же меня судить?.. Нтъ, погоди… Только выпусти меня! Я здсь удумалъ одну штуку. Я вамъ, необразованнымъ грубіянамъ, покажу!..

Генералъ опустилъ створку и пошелъ дальше…

Въ конц корридора всталъ сторожъ.

— Здравія желаю!

— Такъ ты, братъ, въ Екатериноградскомъ служилъ?

— Точно такъ-съ, ваше превосходительство!

— И офицеры у васъ строгіе были?

— Точно такъ-съ…

— И капитанъ Шерстобитовъ въ особенности?

— Точно такъ-съ…

— Подъ солнце ставилъ? Да въ ранецъ песку?

— Точно такъ-съ!..

— И ты все претерплъ?

— Точно такъ-съ.

— Молодецъ!

— Радъ стараться!..

Генералу становилось скучно. Эту бесду онъ велъ едва ли не въ сотый разъ и капитана Шерстобитова зналъ чуть ли не какъ живого. Замтивъ меланхолическаго таракана, шевелившаго усиками изъ подоконника, онъ заинтересовался имъ. Тотъ выползалъ на солнце, взбгалъ на сдло, любовался оттуда природою и точно замиралъ отъ удовольствія.

— А у тебя тараканы?

— Точно такъ-съ.

— И много?

— До пропасти…. Плодущая наскомая…

Генералъ смолкалъ на минуту. Сторожъ на него таращился не хуже таракана на солнце.

— Ну, что же, ты доволенъ?

— Точно такъ-съ!

— Старайся!..

Сергій Сергіевичу длалось окончательно не въ моготу… Онъ шелъ къ себ и развертывалъ ‘Невидимую брань блаженныя памяти старца Никодима’. Эту книгу онъ выписалъ нарочно. Въ заточеніи онъ самъ казался себ чмъ то врод этого старца и избранныя мста его читалъ вслухъ громко. Смотритель тюрьмы любилъ такія минуты и, подкрадываясь къ дверямъ ‘кельи’, слушалъ внимательно генеральскую декламацію. Такъ и сейчасъ. Разобравъ въ корридор гудніе, доносившееся изъ одиночной камеры его превосходительства, онъ тихо подошелъ къ ней и приложилъ ухо.

— Ибо если, воодушевясь ревностью,— читалъ Узорный,— побдишь и умертвишь безпорядочныя страсти свои, свои похотнія и воленія, то благоугодишь паче и поработаешь благолпне, нежели избичевая себя до крови и истощая себя постомъ больше всхъ древнихъ пустыножителей…

— Премудро!— восклицалъ генералъ.— Премудро! и перевертывалъ нсколько страницъ.

— ‘Не ими вры врагу твоему во вки’!— говорить Сирахъ.

Сергій Сергіевичъ при семъ вспоминалъ кучеренкина сына и еще громче вопіялъ:

— Истинно!.. Не ими вры врагу твоему, но тотчасъ же соображалъ, что премудрый Сирахъ отнюдь не имлъ въ виду этой особы, ибо дале слдовало: ‘Ибо какъ мдь сама по себ рождаетъ отъ себя ржавчину, такъ и растлнное естество тла рождаетъ изъ себя злыя движенія похотныя. Яко бо мдь ржаветъ, тако и злоба его’…

— Ну, нтъ, злоба ихъ не ржаветъ!— осмливался онъ не соглашаться съ премудрымъ сыномъ Сираховымъ.

.Отъ утра до обда время тянулось медленно. Сначала Сергій Сергіевича посщали, но потомъ онъ сказывался больнымъ. Ему совстно униженія, въ которое ввергла его судьба. Чего проще было Іову разсуждать на гноищ, а поди-ка поговори съ друзьями Узорнаго — совсмъ иное дло выйдетъ! Одна Агриппина допускалась къ нему, но эта облагодтельствованная имъ сирота только утирала рукавомъ носъ да всхлипывала.

— Чего ты?— унималъ ее генералъ.

— Какъ же! Эдакій господинъ, и вдругъ…

— А вотъ погоди… Я ихъ приберу.

— Лучше бы вамъ повиниться… Авось бы помиловали!

— Дура! Ступай вонъ!

Облагодтельствованная двица, все также утирая носъ рукавомъ и всхлипывая, уходила…

Генералъ шагалъ изъ угла въ уголъ, насвистывая сигналы врод: ‘Дружина храбрая впередъ — дирекція направо’, или вспоминалъ старый тихій шагъ въ три пріема. Вытягивался въ струнку, медленно самъ себ командуя: рр-а-азъ!— выдвигалъ правую ногу, наблюдалъ, чтобы колно не длало угла, два-а-а — подымалъ ее параллельно полу и съ отрывистымъ ‘три’ — быстро опускалъ ее впередъ, наваливаясь всмъ тломъ… Такъ промаршировавъ съ полчаса, онъ вздыхалъ и говорилъ:

— Тихій шагъ въ три пріема уничтожили и — доблесть предковъ пропала! И ничего не осталось, кром кучеренкиныхъ дтей.

Посмотрвъ сквозь желзную ршетку на блую стну и обругавъ про себя часового за то, что онъ горбится и ружье держитъ не по форм, а въ охабк, Сергій Сергіевичъ садился къ столу и развертывалъ тетрадь, на которой значилось:

‘Откровенныя размышленія генералъ-маіора
Сергій Сергіевича Узорнаго
въ несправедномъ заключеніи отъ ** дня. ** мсяца ** года до (здсь было оставлено мсто).

Читалъ ее съ первой страницы, выправляя, что ему казалось неудачнымъ, дополняя и внося новыя замчанія врод слдующаго:

‘Солнце сегодня поднялось рано, а завтра надобно ожидать и того ране, ибо на все сіе установлено распредленіе’, или: ‘бывъ вызванъ къ слдователю, отказался давать объясненіе по глупымъ вопросамъ, назвавъ ихъ глупыми. На угрозу составить о семъ протоколъ — произнесъ: ‘пиши, любезный. Потомъ и я теб пропишу’, чмъ онаго несказанно смутилъ’. Или: ‘приходилъ соборный протопопъ — утшать, но я уклонился, сказавъ ему отъ Писанія: премудръ, убоявся, уклонится отъ зла, безумный же, на себя надявся, смшивается съ беззаконнымъ’. Отецъ протопопъ умолкъ и потомъ вспомнилъ, какія у меня хорошіе пекли пироги съ вязигой и яйцами. ‘Такъ-то будетъ лучше!’ отвтствовалъ я и отпустилъ его съ миромъ. Или: ‘ночью проснулся и видлъ явственно нкоего ликомъ, какъ эфіопа, наклонившагося надо мною и вопрошавшаго: ‘Что-жъ, теб сего не довольно? Покорись и процвти’. На что я, сдлавъ крестное знаменіе, кратко и вразумительно заявилъ: ступай къ своему мсту… Что бы сіе видніе значило?’… ‘Острогъ постилъ исправникъ и, увидя меня, смутился и произнесъ: ‘Ваше превосходительство, я тутъ ни въ чемъ не виноватъ!’ — Знаю — и цню,— ободрилъ я этого преданнаго и скромнаго мздоимца’. ‘На вопросъ прокурора, почему я затягиваю слдствіе, отказываясь отвчать кучеренкину сыну, я сегодня отвтилъ: съ твоимъ папашей я водилъ хлбъ-соль и даже неоднократно видлъ, какъ онъ наказывалъ тебя по мягкому мсту.— Прокуроръ почувствовалъ свое невжество и смущенный опустилъ голову, а я на нихъ на всхъ смотрлъ по артикулу откровенно и бодро — на пятнадцать шаговъ впередъ’… ‘Сегодня, возставъ отъ сна и взглянувъ на окно, задланное ршеткой, вспомнилъ неисправнаго офицера Каракулева, коего я часто выдерживалъ подъ арестомъ, но съ усмотрніемъ. Теперь онъ командуетъ дивизіей и мн весьма благодаренъ. Такъ перемнчивы судьбы человка: мнишь себя высоко и пробуждаешься въ уничтоженіи’… ‘Въ благополучное царствованіе Императора Николая I Незабвеннаго, генералъ отъ инфантеріи Ранцевъ, встртивъ меня на заднемъ редант въ лагерную стоянку лта 18… года и замтивъ начальственнымъ окомъ, что третья пуговица мундира моего пришита пламенющею бомбой внизъ, а пушками вверхъ — отправилъ меня за сіе на гауптвахту и сказалъ: ‘что, ежели бы тебя перевернуть вверхъ ногами — какъ бы ты себя въ этомъ состояніи почувствовалъ? ‘Въ сихъ словахъ я усматриваю нкоторое пророчество о ныншнихъ событіяхъ, случившихся со мною и… не ропщу! Да будетъ!’ ‘Лучше потерпть здсь отъ злыхъ, чмъ тамъ отъ діавола’. ‘Однажды на ученьи въ бытность мою юнкеромъ, въ разсыпномъ строю я попалъ не на свое мсто. Ротный командиръ, обругавъ меня какъ слдовало, прибавилъ: смотри, любезный, впредь будь осмотрительне, ибо при свойственномъ юношеству легкомысліи ты клонишься туда, откуда тебя трудно будетъ извлечь… И въ семъ было пророчество, кое и свершилось. А еще вольнодумцы говорятъ: ‘Бога нтъ’, и ошибаются’.

Сегодня, перечитавъ все написанное и исправивъ нчто, генералъ задумался и потомъ, взявъ перо, начерталъ: ‘тихій шагъ въ три пріема научалъ насъ терпнію. Кто, какъ я, проходилъ школу образцоваго полка и могъ промаршировать церемоніаломъ, неся на кивер полный стаканъ съ водою, и не расплескалъ оную, того не удивишь испытаніями. Уже будучи выгнанъ изъ кадетскаго корпуса въ юнкера и не утративъ бодрости духа, я обнаружилъ твердость въ бдствіяхъ — теб-ли, о, кучеренкинъ сынъ, сломать оную!’ Потомъ, помысливъ немного, онъ прибавилъ: ‘военному кантонисту, ежели онъ былъ не изъ жидовъ, полагалось кричать по десятому удару розгами, и только жиду разршалось вопіять съ перваго… Столь высока была доблесть россіянъ въ наши времена’..

Окончивъ, онъ аккуратно вытеръ перо, засыпалъ написанное песочкомъ, сложилъ тетрадку и, любовно взглянувъ на нее, проговорилъ:

— Изъ сего научатся многому… Пусть потомство цнитъ.

Потомъ онъ опять вышелъ въ корридоръ и, усмотрвъ все того же сторожа, машинально спросилъ его:

— Такъ ты говоришь, капитанъ Шерстобитовъ?

— Такъ точно, ваше пр-ство!

— По третьему разу въ скулу?..

— Такъ точно…

— Исправный офицеръ?

— Такъ точно-съ…

— Ну, старайся!

— Покорнйше благодаримъ, ваше п-ство!

Пришла Агриппина и на сей разъ не хныкала, а смотрла весело… Генералъ оживился и одобрилъ ее.

— Такъ-то лучше, плакать не о чемъ. Ходи бодро, гляди начальству въ глаза откровенно, Хлюпать-то надоло?

— Да, я ужъ теперь и не стану!

— Поумнла?

— А то какъ… Я съ вами поговорить…

И она смутилась.

— Ну, говори… Говори же, чортъ возьми!

И онъ топнулъ ногой.

Агриппина опять-было поднесла платокъ къ глазамъ. Сергій Сергіевичъ на нее крикнулъ.

— Ревть у меня?..

— Нельзя же… потому… Да вы браниться станете?

Генералъ почувствовалъ въ ея голос нчто новое.

— Ну… Выкладывай, что у тебя тамъ…

— Ежели бы по-прежнему все, я бы и не подумала — Богъ видитъ. Потому мы, сироты, у васъ были, какъ у Христа за пазухой.

— Насчетъ чего ты?

— Насчетъ судьбы!

— Какой?

— Потому вы въ несчастіи, должна я сама о себ… А онъ говоритъ: я васъ, Агриппина Кирилловна, завсегда буду въ мысляхъ имть и какой лакомый кусокъ-монпасье — вамъ… Хоша каждый день мармаладу. Чай — внакладку, опейтесь. Варенье какое въ лавк есть, все ваше.

— Кто онъ?

— Безмновскій приказчикъ.

— Мурашка? Желтоглазый плутъ?

— Да… Только глаза у него каріе. А что плутъ, такъ для хозяйства это еще лучше. За нимъ не пропадешь!

Агриппина вдругъ заревла и упала генералу въ ноги.

— Ступай вонъ! Дрянь эдакая! Ступай, ступай!..

Но ‘облагодтельствованная сирота’ не шла. Она ловила Сергія Сергіевича за сапоги и прижималась къ нимъ зубами, какъ будто въ этомъ было единственное ея спасеніе.

— Сколько у тебя денегъ? Ты ему говорила, дура?

— Говорила. Какъ же не сказать… Я вдь одна теперь… А онъ ко мн вотъ какъ прилипъ, въ глаза смотритъ, на гитар играетъ, романцы поетъ, шепталу носитъ. Какъ же не открыться-то?

— Ну, вотъ… Отсюда и любовь его…

Когда Агриппина ушла, Сергій Сергіевичъ почувствовалъ себя одинокимъ и брошеннымъ всми. Ему сдлалось жутко до такой степени, что онъ заперся, легъ въ постель и закрылся съ головою. Въ груди ныло, въ колняхъ начинались ревматическія боли, сердце сжималось тоскливо. Ему было холоцно… Неужели такъ-таки никого на свт? Вс, вс ушли. Однихъ онъ самъ прогналъ. Другіе, обязанные ему, и не вспомнили о немъ съ тхъ поръ, какъ онъ попалъ сюда. До него стороною доходили слухи, что они плетутъ на него даже разныя гадости въ клуб. Говорятъ, что онъ вовсе уже не такъ безгршенъ, а растраченныя деньги хорошо припряталъ, такъ что ихъ и не найдешь теперь. И Безмновъ одинъ именно изъ такихъ — подлая душа… ‘Сиротки’ его разбжались. Нашли покровителей. Одна, сказываютъ, даже у кучеренкина сына на иждивеніи. Теперь послдняя Агриппина въ законъ вступить надумала. Дура! Скалка еще по ней не ходила — ну, да Мурашка ее живо научитъ.. А онъ, Сергій Сергіевичъ, привязался къ этой женщин. Она всю зиму нянчилась съ нимъ, и къ ея посщеніямъ онъ привыкъ, и не только привыкъ — они стали для него необходимостью. Она связывала его съ остальнымъ міромъ, широко раскидывавшимся за блыми стнами острога… Онъ хотя на нее и кричалъ порою, ‘сторожилъ’, какъ выражалась она, но въ этомъ-то и высказывалась его любовь. Нельзя же съ бабой иначе. Ее, какъ пса, ласкать ласкай, но и палку держи наготов. Не дворянка вдь, да и дворянку иной разъ поучить слдуетъ, чтобы не забывалась долгоподолая!.. А жутко-жутко!.. И тоска… Душно!.. Онъ откинулъ одяло, и въ комнат душно. Открылъ окно… Воздухъ повялъ оттуда, но не освжилъ бднаго старика. ‘Изъ-за бабы!’ негодовалъ онъ на себя. ‘А еще — генералъ. Вотъ, погоди, глупая, кончится мое дло, сама станешь каяться, да будетъ поздно… Начнетъ тебя Мурашка дубасить — вспомнишь!..’ За окнами смеркалось. Сергій Сергіевичъ пододвинулъ стулъ и, вставъ на него, схватился за ршетку. Тамъ свобода!..Тамъ хорошо теперь… Вонъ звздочка проступила робко-робко… Откуда-то цвтами запахло. Гулъ слышится, должно быть, кто-нибудь теперь на извозчик по Безмнрвской мостовой прохалъ. Вотъ бы радость — выйти теперь… Вдь какъ это прежде не цнилась свобода!

Сергій Сергіевичъ отошелъ отъ окна.

Теперь ужъ у него темно. Онъ не хотлъ зажигать свчи. Такъ казалось лучше. Старикъ слъ на кровать и опять переживалъ недавнія были. Кому онъ сдлалъ зло? За что Богъ его такъ караетъ? Служилъ онъ, какъ понималъ самъ, исправно. Можетъ быть, подъ рукою и воровали, только онъ не видлъ, не зналъ и не пользовался. Даже когда полкомъ командовалъ, могъ бы, какъ это называется у нихъ, ‘по коммерческому праву’, на однхъ заготовкахъ состояніе сдлать. Остатковъ оказалось къ концу года — ахнуть надо. А онъ — изъ нихъ офицерскіе долги платилъ, солдатъ обувалъ получше, пищу имъ улучшалъ. Все, что у него есть, не на служб пріобртено, а досталось по наслдству… За что же, въ самомъ дл, за что? И теперь сиди здсь одинъ, посл долгой и безпорочной службы!.. Какой-то кучеренкинъ сынъ, какая-то сволочь заперла, и никто изъ сильныхъ друзей не шелохнулся даже. Онъ разсчиталъ: стоитъ ему похать да разсказать, какъ съ нимъ поступаютъ — отъ цлаго Завальска, пожалуй, камня на камн не останется. А тутъ вс только головами качаютъ, да жалютъ: этакое несчастіе!.. Какъ пришла пора выручить, въ кусты, никто не защитилъ… И сидитъ онъ теперь — государю своему генералъ — вонъ какъ конокрадъ тотъ, ожидая, пока судъ оправдаетъ его. Одинъ, одинъ… Здоровья нтъ, имніе разстроится — всего лишенъ, всего! Ужъ лучше бы умереть, не дождавшись такого срама! И неожиданно старикъ припалъ къ желзному обличнику кровати и заплакалъ…

II.

Купецъ Безмновъ за послднее время какъ-то сдался…

Вернувшись въ Завальскъ, онъ засталъ все въ порядк, но какая-то новая полоса легла между нимъ и его привычнымъ дломъ. Семенъ былъ еще почтительне, но въ то же самое время онъ точно что то таилъ про себя. ‘Тятенька, пожалуйте ручку… Тятенька, не извольте безпокоиться… Тятенька, вы отдыхайте въ свое удовольствіе… Потрудились — довольно. Дай Богъ каждому такъ-то!’ И въ тоже самое время торговля и всякія начинанія по этой части отгораживались отъ Вукола Матвевича китайскою стною. Ходилъ, ходилъ онъ по двору, вдругъ видитъ — пересыпаютъ хлбъ изъ сарая, куда-то… Стоятъ возы съ мшками. Одни узжаютъ, другіе, скрипя, занимаютъ мсто.

— Это куда?

— Семенъ Вуколовичъ приказали-съ.

— Да кому?

— Про то они знаютъ… А мы тутъ непричинны.

— Они… Они! Я у тебя спрашиваю.

— Безъ Семена Вуколыча нельзя.

— Да ты меня узналъ?

— Помилуйте!..

Разсердился Вуколъ, ткнулъ мужика въ зубы.

— Ваша воля…

— Семенъ, что это?— увидлъ онъ вдали сына.

— На счетъ чего-съ, тятенька?

— Кому этотъ хлбъ отпускаешь?..

— Не извольте безпокоиться. Пожалуйте въ горницы… Дозвольте ужъ мн на черной работ. Довольно вы потрудились — пора и для почету пожить. Ужель же мы не можемъ успокоить вашу старость?

И почтительно взявъ его подъ локоть, ввелъ въ горницу. Безмновъ даже остолбенлъ. Потомъ, наконецъ, опомнился. Вышелъ на крыльцо.

— Семенъ, подъ-ко сюда!

Тотъ летомъ вспорхнулъ на лстницу.

— Чего угодно?

— Сюда, сюда. Въ кабинетъ. Ну, давай разговаривать… Ты что это со мною ломаешь?

— На счетъ чего-съ?

— Какъ это до-твоему выходитъ, мн никакого дло до моего добра нтъ?

— Помилуйте..

— Ты не въ уголъ гляди, а на меня…

— Тятенька… Ужель же вы не понимаете? Мы всей душой…

— Кому хлбъ?

Глаза у Семена забгали.

— Спрашиваю, кому хлбъ отпускаешь?

— Дозвольте ужъ намъ свою линію вести.

Вуколъ взбсился. Взялъ палку.

— Вижу, я тебя, дурака, мало училъ… Ты что это надумалъ, а?

— Тятенька, не безпокойте себя…

Но Безмновъ, очевидно, не такъ высоко цнилъ свое спокойствіе. Семену пришлось плохо. Хотлъ-было заорать, да сраму побоялся… Выдержалъ родительское внушеніе.

— Ну, теперь скажешь?..

— Я бы и прежде сказалъ. Для васъ же хлопочу…

— Кому хлбъ?

— Максановскимъ мужикамъ.

— Почемъ?

— По рублю девяносто за пудъ.

— На теб крестъ есть? На рынк почемъ сегодня?

— Рубль двадцать.

— За что же ты съ нихъ шкуру сымаешь?

— Не извольте безпокоиться, на мужик новая нарастетъ.

— Теперича, какъ Господь Богъ такое испытаніе посылаетъ: голодъ…

— Намъ только и оборачиваться. Эдакую линію пропустить — жди потомъ! Юрко говорилъ, у нихъ и въ гимназіи учили. Такъ и въ Священной Исторіи значится.

— Что еще?

— А Іосифъ-Прекрасный: почемъ онъ фараоновъ хлбъ продавалъ египетскимъ мужикамъ? Всхъ ихъ въ крпостное состояніе оборотилъ…

— Вонъ вы какъ нынче…

И Вуколъ задумался…

— Ну, братъ, одно скажу. Меня народъ кровопивцемъ звалъ и проклятущимъ… А ужъ какъ онъ васъ окреститъ, ума не приложу… Потому я его въ кулак тсно держалъ, ну, да не вовсе ужъ, чтобы онъ задохнулся. Нтъ, нтъ, да и разожму пальцы. Подыши-де, оправься. А у васъ ему совсмъ конецъ придетъ.

— Мужика много!

— Не изведешь, думаешь, всего? И съ чего это въ теб жадность такая?..

— Ваша наука, тятенька. Вы сами одобряли… Теперь бы вамъ жить на споко, да радоваться.

— Чего теб мало? И капиталъ у васъ, и земли, и лса… и дома…

— Точно что превозвышены. Но только если ротъ раскрыть да упустить свое, того и гляди, всего лишишься. А мужика жалть — на что, ежели онъ и самъ себя не жалетъ? Я его не силой тащу…

— Ну. выросгилъ я зелье!.. Ступай въ лавку — сиди! Жди моего ршенья!

— Какъ вамъ угодно.

Семенъ смотрлъ въ уголъ и не уходилъ.

— Что я теб сказалъ?

— Нельзя мн уйтить. Потому я изъ Новочеркаска покупщиковъ жду.

— Я самъ съ ними кончу.

— Никакъ невозможно. У насъ своя линія…

— Семенъ!

Но Семенъ вдругъ нахмурился и поблднлъ. Очевидно, вооружился всею своею ршимостью.

— Вотъ что, тятенька, дозвольте мн начистякъ.

— Ну?

— Дозвольте произнести свое распредленіе. На все-съ нынче порядокъ нуженъ: одинъ дло длай, а другой отъ дла кормись… Какъ вы передали теперь все въ наши руки — по бумаг, то ужъ и предоставьте намъ свободу. А то выйдетъ одно недоразумніе. Я буду свою линію вести, а вы поперекъ. Что же это? Сами видите, не расточители мы съ Юркой, а напротивъ того. Мы такъ положили, чтобы во всемъ дйствовать пононшнему. У васъ отъ вашей преклонности — жалости много. А съ жалостью не усугубить капитала. Вы и жалйте. Денегъ у насъ много, мы вамъ на жалость опредлимъ пенцыонъ,— ну, и заслуживайте у Бога, только намъ не мшайте. Оно и пойдетъ кругомъ: вы Богу угождаете, а мы себя не забываемъ. Таперича — удумали мы Козельскія земли добыть. Сами знаете, у Анны Степановны не черноземъ, а прямо сказать плюшъ… Ну, вы бы за нихъ передали, а мы тишкомъ да ладкомъ. Ей деньги вотъ какъ нужны, потому что она мужика жалетъ. Кормитъ! Мы ей даемъ: бери, потомъ разсчетъ.

— Постой, постой! Ты и Анну Степановну слопать хочешь?

— Что же-съ! Не дамское дло на земл сидть… Пущай детъ въ столицу. Тамъ театръ, балы…

— Ну, тутъ, братъ, подавишься.

— Не извольте сомнваться… Мы не сразу. У насъ тоже на все своя планта…

— Вотъ что!.. Гд у тебя документы?

— Какіе?

Семена взяла оторопь… Онъ посмотрлъ на двери. Но между дверями и имъ сидлъ отецъ.

— Документы, которые я теб передалъ?

— Тятенька!

— Гд, спрашиваю?

— Въ надежныхъ мстахъ. Ужели же я ихъ стану при себ держать.

— Семенъ!..

— Сами же вы хорошее дло удумали… А теперь…

— Безъ разговору.

— Вотъ что, тятенька. Хоть вы меня желзными клещами разорвите — ваша воля. Свирпствуйте надо мною, вы — отецъ… А только документовъ…

Но тутъ ужъ Вуколъ Матвевичъ самъ свта не взвидлъ.

— Вы меня грабить…

Что было — онъ самъ не отдавалъ себ отчета потомъ. Вбжавшіе дворники и подручные оторвали у него Семена всего избитаго, окровавленнаго…

— Батюшка, Вуколъ Матвевичъ… Оставьте.. Убьете…

— Убью мерзавца… убью… И Господь меня проститъ…— хриплъ онъ, ничего не помня и не видя.

Семена унесли и уложили въ постель… За докторомъ послали… Тотъ явился, потребовалъ мадеры, выпилъ, закусилъ икрою. Потомъ больного осмотрлъ.

— Что это! Съ кмъ вы?

— Такъ… Съ мужиками поспорилъ…

— Поспорили? Убдительные мужички! Какъ они васъ доказательно отдлали! Однако… Ребра-то — ау… Батюшки! Да чмъ же это они убждали васъ?

Семенъ хмурился и молчалъ.

— Недли въ три дай Богъ на ноги васъ поставить.

‘Нужно было черезъ это пройти,— думалъ про себя искалченный.— Теперь, какъ тятенька сердце сорвали, легче будетъ ихъ утихомирить. А только капиталу и длу — одна глава должна быть, а не разныя. Какъ гнилая холстина расползется вся, ежели съ разныхъ концовъ принимаются, то’…

— Свидтельство вамъ выдать?— добивался докторъ.

— На что?

— А на увчья… Вдь вы ихъ, поди, судомъ?

— Стоитъ!.. Нтъ, ужъ пусть такъ…

— Что это на васъ кротость напала?..

Только выходя и распросивъ домашнихъ, докторъ узналъ, въ чемъ дло.

— Откуда это?

— Заворожка-то? Вуколъ Матвевичъ ихъ… собственноручно…

Докторъ поднялся къ нему.

Безмновъ сидлъ за холоднымъ квасомъ и отдувался. Кровь еще не отхлынула съ глазъ. Онъ былъ красенъ, кулаки такъ и сжимались.

— Ты это что, братъ?

Вуколъ повелъ на него недоумлымъ взглядомъ.

— Разбойничать? Чуть сына не убилъ!

— Туда и дорога!

— А Богъ?

— Ты поди ему о Бог-то поговори. Нтъ, братъ, теперь такіе идутъ люди, что для нихъ ни Бога, ни чорта!

— Самъ выростилъ!

— Да вдь и меня такъ на дыбы подымали. А только я нтъ-нтъ да и пожалю… Вотъ что я теб скажу, Иванъ Эрнестовичъ. Мы были хороши, а эти будутъ лучше. Помремъ мы, и такое на свт начнется, что не дай Богъ увидть. Эти, братъ, посл насъ живого мста не оставятъ, все слопаютъ. У насъ народъ впроголодь жилъ, что грха таить, а эти ему и дохнуть не дадутъ. Такъ пузырями на пустыр и останутся… У насъ ихняго спокою не было. Мы все мятемся, да сами то злобимся, то заримся… А у этихъ чувства нтъ. У нихъ планта, и что ни будь, что ни случилось, а они отъ своей манты не отступятъ. Должно быть, впрямь — помирать пора…

Вечеромъ Вуколъ Матвевичъ пошелъ въ церковь.

Народа было мало. Священникъ въ старенькой риз служилъ тихо — точно самъ про себя. Безмновъ сталъ въ тни у темной колонны и разсянно смотрлъ на иконы, тускло поблескивавшія подъ свтомъ немногихъ лампадъ. Лики святыхъ то выступали, то затягивались дымкою. Голосъ дьячка дребезжалъ и замиралъ гд-то…

— И откуда пошло это?.. Господи!— думалъ старикъ.— Неужели отъ насъ?..

Онъ рылся въ памяти. Чему онъ училъ Семена и Юрку? Чему онъ радовался въ нихъ сызмалолтства? И вдругъ ему стало страшно. Они только чуть-чуть пошли дальше. И всмъ это ясно, кто смотритъ со стороны… Все живое задушатъ, сгложутъ. Ничего не оставятъ цлымъ. Да вдь и онъ длалъ то-же… Только у нихъ зубы остре и моложе, воли больше и сомнній меньше. Онъ колебался, а они идутъ прямо. Онъ, случалось, сторонился, чтобы не растоптать кого ненарокомъ и безъ нужды, а эти и подъ ноги не глядятъ. Онъ хоть чего-нибудь боялся, а эти и страха не знаютъ. Съ нимъ было тяжело жить, но люди все-таки жили, а съ его дтьми невозможно совсмъ. И неужели у него на совсти никакого оправданія? Въ самомъ дл, что они видли, чему научились? Семена — изъ узднаго училища, только-что тотъ сталъ выводить каракули, онъ взялъ да и сгноилъ въ лавк. Всякому проявленію жадности съ его стороны Вуколъ радовался, какъ лишней заручк того, что у него растетъ не расточитель, а созидатель. Не пропадутъ мои труды, все моему роду на пользу. Разв онъ не такъ разсуждалъ, и когда Семенъ больной выскакивалъ изъ постели въ лавку, боясь, что подручный Мурашка копйкой на аршинъ ситцу продешевитъ деревенскимъ бабамъ, старикъ Безмновъ радостно смялся этому и одобрялъ своего первенца. А потомъ, когда онъ его бралъ съ собою во всевозможныя поздки, что тотъ видлъ? Какимъ примрамъ привыкалъ слдовать? Максановскіе мужики вонъ обступили его и плакали. На скуластомъ лиц Вукола не отразилось ничего. ‘И не такъ еще шельмы прикидываются’,— цдилъ онъ сквозь зубы. Это они, тятенька, не взаправду?..— спрашивалъ его Семенъ.— ‘А ты что думалъ? Мужичишко-то изъ-за алтына и не такъ еще зареветъ. Слеза, братъ, у нихъ дешева. Соль на нее не покупная!’ И безъ того подававшій большія надежды мальчишка совсмъ озврлъ отъ такого показа. ‘Моя плоть — моя кровь!’ — каялся Вуколъ, и у него все жутче и холодне длалось на душ… ‘Моя именно. Ничего чужого. Растилъ идола-вотъ теперь и радуйся: — сердце каменное, не чувствуетъ. Не расточитъ ничего — точно. Фирма ‘Безмновъ и сыновья’ прочна будетъ — только кругомъ-то сколько проклятій подымется! Терпитъ-терпитъ Господь, да вдругъ и исполнится мра его. Поститъ гнвомъ и съ лица земли племя Безмновское сотретъ безъ остатка. Ты, скажетъ, самъ никого не жаллъ — чего же теперь у меня милости просишь?’ Положимъ, это его колоколъ звонитъ. Онъ тогда посл удачной поставки шпалъ его отлилъ… Дурака-пріемщика прислали. Изъ молодыхъ инженеровъ. Копйкой не попользовался, а всю гниль у себя подъ носомъ проглядлъ. Иконостасъ тоже. Художника изъ Питера выписывалъ Вуколъ — шесть мсяцевъ кормилъ, поилъ. На позолоту да на ризы сколько пошло! Еще бы — такой подрядъ тогда схватилъ, что капиталы удвоилъ! Хорошо, что интендантъ сговорчивый попался — дочку замужъ выдавалъ — вотъ какъ ему деньги нужны были — на все глаза закрылъ. И дти при этомъ все видли — восхищались папенькиному уму… Такъ что же изъ-за иконостаса-то, Богъ не разглядитъ души, что-ли? Изъ-за звона колокола — не разслышитъ жалобъ на проклятое Безмновское племя? И риза на священник Вуколомъ пожертвована — благодтель онъ храму сему. Такъ и на эктеніи за него возглашаетъ отецъ Аанасій.. Только вдь не покрыть этимъ… Вонъ Евангеліе. Вуколъ купилъ тоже. Въ Москву тогда по дламъ здилъ, хорошо ихъ справилъ и Евангеліе привезъ… По немъ слово Господне теперь читаютъ во храм… А вдь Семенъ и этого не сдлаетъ. Онъ если и ходитъ въ церковь, такъ больше по форм, потому что нельзя не ходить. Пятакъ положитъ, а четыре копйки возьметъ да еще глядитъ, нтъ-ли денежки… Завидущіе глаза!.. Радуйся теперь, Вуколъ, радуйся! Самъ этого хотлъ! Жнешь посянное…

А сколько ему теперь, Вуколу Матвевичу?.. Шестьдесятъ три? Въ самомъ дл, еще нсколько трудныхъ, полныхъ болзней и огорченій лтъ — и конецъ всему… Странно, до сихъ поръ старику никогда не приходила мысль о смертномъ час. Онъ слишкомъ былъ занятъ землею и всмъ земнымъ. Да и здоровье у него оказывалось некрушимое. Не зналъ недуговъ вовсе. Случалось, по цлымъ недлямъ слонялся съ лсопромышленниками по колно въ вод и снгу среди такихъ дебрей, отъ которыхъ теперь остались одни пустыри да воспоминанія. Заночевалъ въ сторожкахъ или у костра, весь мокрый. Плавалъ въ весенніе дожди на плотахъ по мсяцамъ… И лтомъ бывало не лучше. Это его дти на готовое пришли, а онъ горбомъ добывалъ, пока не озврлъ совсмъ. Бывало, на двухъ колесахъ съ перекладиною трясется, стоя по часамъ, или пшкомъ бродитъ по болотинамъ. А вечеромъ — горячей пищей и не пахнетъ. Слава Богу, что за пазухою кусокъ хлба остался! Онъ знаетъ, что такое нужда! И какъ выбился изъ нея, не избаловался, а продолжалъ ту же жизнь, пока дла не расширились такъ, что дальше уже нельзя было самому во все носъ совать. И то случалось — пришибетъ деревомъ, или съ постройки свернется, ничего, все обходится… Только теперь то занметъ бокъ, то ногу сведетъ… Ревматизмы пошли. Лопатка по вечерамъ тоскуетъ. На лвомъ боку спать нельзя — сердце щемитъ. А нсколько лтъ назадъ онъ и не зналъ, какое оно такое и на что оно! Сядетъ — ничего, а встанетъ — ноги словно чужія, и пока не разойдется — въ колняхъ болятъ. Не то усталъ, не то тоска въ нихъ. И голова уже не такъ работаетъ. Нтъ стараго орлинаго розмаха,— вылетлъ, взглянулъ и готово, разомъ все понялъ, расцнилъ и планъ дйствій составилъ. Теперь по ночамъ приходится ворочаться да думать. Сонъ не тотъ. Прежде — легъ и себя не помнишь, точно утонулъ до утра, а теперь — мучишься, мучишься… И свчу потушишь, и опять зажжешь и ‘да воскреснетъ’ разъ двадцать прочтешь и встанешь — пройдешься. Въ другія комнаты заглянешь, а сна все нтъ. Придетъ, наконецъ — и то не отрада. Чудится что-то… Въ послднее время особенно! Повсившаяся старушка въ углахъ шабаршитъ. Точно норовитъ къ кровати подбжать, да что-то ее не пускаетъ, и она только издали костлявыми руками грозитъ да шепчетъ уже совсмъ глупое: прахъ-прахъ-прахъ!.. Разумется, сонъ — дуракъ. Ни съ чего приходитъ нежданый-негаданый, незваный, а все-таки проснешься весь въ поту, и если бы не огонекъ у образовъ, такъ, пожалуй, всхъ домашнихъ со страху на ноги бы поднялъ. Лампада свтитъ тускло. Чуть различаешь стны и окна. А въ окна тоже грозится кто-то черный-черный. ‘Погоди-де умрешь’… Самъ знаю, что умру, и безъ тебя мысль эта тяжка, не одолть ея — гвоздемъ сидитъ въ голов. Умру — и проснешься, и до утра ворочаешься, и все, что было давнымъ-давно, что схоронилось глубоко въ землю безгласную и истлло въ ней, воскресаетъ, выходитъ изъ-подъ затерявшихся Богъ всть гд крестовъ и тихо-тихо слетается къ его постели, наклоняется къ его изголовью, смотритъ ему въ глаза, закрытые вками. Дышитъ. Онъ слышитъ это дыханіе, до него доносится, точно и снаружи что-то царапается къ нему въ стны, въ стекла и рамы, въ двери, тукъ да тукъ въ потолокъ, скрипитъ въ полу, точно хочетъ слабыми усиліями приподнять доски… Страшно, всталъ бы и ничего не будетъ, а только смлости не хватаетъ… И такъ до разсвта. Съ разсвтомъ заснешь опять… Разв это сонъ?.. Разв въ немъ найдешь покой и укрпу? Совсть зашевелилась, или, въ самомъ дл, все имъ обиженное далеко не примирено смертью и ждетъ его, и стучится ему въ сердце: мы-де тебя не забыли — ждемъ, погоди! Придетъ и нашъ праздникъ, сведемъ мы съ тобою счеты! А счетовъ-то этихъ у него, Господи! Если всякое лыко ему въ строку поставятъ — вчности мало!.. Прежде какъ-то все легко казалось. Или не думалось, или — какъ оболочетъ его жутью — точно рукою отмахивается мыслью: будетъ еще время, вотъ какъ покаюсь и все заглажу — не даромъ же Господь одному плачущему гршнику радуется боле, чмъ девяносто девяти праведникамъ. И я ему эту радость дамъ. Впереди-то длинный рядъ годовъ, а пока некогда… А теперь этотъ длинный рядъ къ концу пришелъ, ничего отъ него не осталось и, какъ оглянешься назадъ, такъ и обладаетъ холодомъ. Сколько кривды, сколько злобы, сколько всякихъ дурныхъ помысловъ, а дла-то еще хуже помысловъ. Стоило жить для этого! Видлъ онъ разъ въ деревенской церкви картину: чортъ схватилъ гршника за горло, сжалъ, и того рветъ и деньгами, и орденами, и женами-блудницами, и всякою дрянью… Ничто-ничто не спасетъ. Для чего жилъ, для кого старался? Для тла если, такъ тла еще и похоронить не успютъ — разбухнетъ, посинетъ и почернетъ и засмердитъ такъ, что, будь самъ живъ, ему самому отвратительно бы стало. А вотъ душа-то… Ей какъ? Она не сгніетъ, не уничтожится, не погаснетъ, какъ погасла вонъ та свчка у Николы Мирликійскаго, пустивъ тонкую струйку чада! Сразу прозришь и такъ всю свою скверну увидишь, что не найдешь даже вопля для оправданія. И начнутся страданія, коимъ имени нтъ… Онъ помнитъ, какъ разъ на умственнаго мщанина въ лсной сторожк попалъ, и тотъ пояснялъ ему: что огнь — онъ страданіе земное и цна ему грошъ. У Бога-то на душу похуже огня припасены страсти. Отъ нихъ, пожалуй, въ огн-то за счастье почтешь спрятаться. Потому и прозывается адъ… И святые описать его не могли, ибо на язык человческомъ словъ такихъ нтъ, чтобы лютость эту вжив и въяв передъ тобою представить. Можетъ, они, святые-то, и знали, а передать имъ этого нельзя. И годы будутъ идти, и вка, тысячелтія, и вчность раскинется передъ тобою, а ты все въ этой скверн своей кипи и ни откуда на тебя втеркомъ не пахнетъ. Потому ты будешь одинъ!.. Страшно… Такъ страшно! Можетъ быть, смерть уже сторожитъ его. Вдь сказано: не вете ни дня, ни часа!

Въ церкви становилось темне.

Священникъ уже оканчивалъ. Свчки догорали. Иконы уходили въ мракъ, только позолота иконостаса чуть-чуть мерещилась. Какая-то старушка проковыляла мимо Вукола Матвевича. Точно родилась въ темнот и опять распустилась въ ней безъ остатка. Мщанинъ длинный и худой чуть не наткнулся на Безмнова и, узнавъ его, поклонился…

— Куда-ты, Антипычъ?

— Покойникъ у меня знакомый… Пойду псалтирь читать.

— Кто померъ?

— Кочергинъ.

— Царство небесное! И я помолюсь за него.

— Что за него молиться? Праведная душа была. Это ему за насъ надо… Безсребренникъ. Никого во всю жизнь не обидлъ. И умеръ — въ дом двугривеннаго не нашлось. Нищихъ все кормилъ…

— Да, ему легко будетъ.

— Истинно во блаженномъ успеніи вчный покой… А намъ точно что. Охъ, подумать надо, подумать, Вуколъ Матвевичъ! Мы въ грхахъ-то, точно въ помойной ям — по уши. Куда насъ на томъ свт пустятъ? Тамъ вдь ужъ не отмолишься… Тяжко-тяжко обидчикамъ и кровопивцамъ! Всякое неправедное дяніе вспомнится.

III.

Безмновъ понурился и пошелъ прочь изъ церкви…

Теплая ночь объяла его мракомъ и тишиною. Въ окнахъ зажигались огни… Гд-то выла собака. Изъ трактира доносился визгливый органъ. Двое чиновниковъ нагнали Вукола Матвевича, узнали его и раскланялись. Онъ по привычк высоко поднялъ картузъ.

— Вы знаете?.. Нашего-то Ваньку-Каина? Изъ самаго Петербурга — по шапк.

— За что?

— Въ ‘голодномъ’ комитет захозяйничалъ посвоему. Пишутъ, подъ судъ отдадутъ. Только онъ и въ усъ не дуетъ. Мн, говоритъ, все равно, я отлаюсь… Въ губернію похалъ — длиться. Вс люди, вс человки!..

— Точно что вс гршны!— вздохнулъ Безмновъ.

— Грхъ грху рознь! Въ этакую пору — все одно, что на пожар воровать… Вы не въ клубъ?

— Нтъ, домой… Усталъ…

— Жаль. Буфетчикъ говорилъ, что ему отъ Калганова свжая икра прислана. Водку новую будемъ пробовать — за голодающихъ. Антроповъ угощаетъ — съ заготовки вернулся.

Безмновъ покачалъ головою и повернулъ домой… Дворникъ ждалъ его у воротъ.

— Ну, что Семенъ?

— Лежатъ-съ, въ перевязкахъ.

— Спитъ?

— Никакъ нтъ. Сейчасъ книгу требовали.

— Какую?

— Расходную изъ конторы.

Вуколъ Матвевичъ только отмахнулся и къ себ пошелъ. ‘Мало ему?— подумалъ онъ.— Кажется, изувченъ, все болитъ, да и тутъ отъ жадности своей не можетъ отдлаться. Эко смя проклятущее!’… Въ кабинет горли лампады у образовъ. Пахло ладаномъ. Безмновъ любилъ этотъ запахъ, и у него каждый вечеръ курили имъ. Боле по привычк подошелъ къ столу — посмотрть поступившія за день письма, полученныя дловыя телеграммы, отчеты, но ихъ не было. Онъ крикнулъ мальца, тотъ оторопло влетлъ въ кабинетъ и, встряхнувъ головою, остановился въ дверяхъ съ очевидною готовностью со-слпа устремиться стремглавъ, куда прикажутъ.

— Гд бумаги?

— Какія-съ?

— Которыя здсь всегда.

— Не знаю-съ.

— Кто сюда заходилъ?

— Мурашка-съ…

— Позвать…

Малецъ выскочилъ и загрохоталъ толстыми сапожищами по лстниц. Черезъ минуту онъ вернулся.

— Сейчасъ не можетъ!

— Что?— ушамъ не поврилъ Вуколъ Матвевичъ.

— Мурашка у Семена Вуколовича. Докладаютъ дла по этимъ самымъ бумагамъ. Говорятъ — какъ кончу, такъ и подымусь къ старому хозяину.

— А Семенъ что?

— Они тоже: скажи, приказали, что пока некогда.

Кровь бросилась въ голову Безмнову.

— Да они что это? Извести меня собираются? Какой я имъ старый хозяинъ?

Онъ двинулся къ двери. Малецъ со страхомъ посторонился, думая про себя, ну, опять буча!.. Безмновъ вошелъ къ сыну. Тотъ лежалъ въ постели перевязанный. Сальная свча горла около. Опираясь на локоть, онъ просматривалъ бумаги. Мурашка — смуглый малый съ вороватыми глазами и бородкою клиномъ — докладывалъ ему ‘дла’, стоя и неистово жестикулируя.

— Теб некогда?— воззрился на него Вуколъ.

— Семенъ Вуколовичъ…

— Я тебя спрашиваю — теб некогда?!

Мурашка во время посторонился. Властная рука хозяина только перескла воздухъ.

— Вонъ, невжа!… Да вотъ что… Сейчасъ забирай свои вещи и убирайся! Чтобъ я тебя не видлъ больше у себя! А разсчетъ съ тобой произведу, какъ проврю, сколько ты у меня укралъ.

Мурашка поблднлъ.

— Вуколъ Матвевичъ! Помилуйте, я человкъ подневольный. Нешто я смю что по своей вол? Мн Семенъ Вуколычъ приказали. Кого же мн слушать, когда вы имъ все по форм передали?

— Ступай пока, Мурашка… Я тебя потомъ позову… Не бойся! Тятенька такъ, сгоряча — пошутилъ…

Вуколъ ушамъ не поврилъ. Почувствовалъ, что. у него ноги слабютъ,— слъ. Мурашка низко поклонился сначала Семену, потомъ ему и безшумно бокомъ вышелъ вонъ.

— Что вамъ угодно-съ, тятенька?

— Бумаги… Отчего он не у меня наверху?

— Потому, какъ вы ухали, вс дла мн передали…

— Ну?

— Такъ я и совсмъ васъ отъ этой тягости освободилъ… Пора намъ, молодымъ, поработать, а вамъ успокоиться. А Мурашку вы напрасно-съ. Разумется, если ваша воля, и онъ вамъ непріятенъ, я его отъ васъ удалю въ другое мсто, потому что мы родителя завсегда уважимъ. Но, какъ онъ человкъ съ головой, врный человкъ, такъ за что же его очень обижать?.. И потомъ онъ вс наши дла знаетъ. Гнать-то его не очень чтобы… Я его съ собой въ Одессу бралъ. Мало-ли онъ наскажетъ со зла…

— Давай бумаги… Что максановскія земли?..

— Тятенька. Я все отъ васъ претерплъ и напредки готовъ. Сколько вашего желанія будетъ — увчьте. А только это вы оставьте.

— Что это?

— Дла… Вы какъ слдуетъ облагодтельствовали меня съ братьями, все намъ форменно передали — чего же вы теперь-то лишнюю тяготу на себя берете? Ужли же мы не управамъ?.. Опять же сами знаете, дв головы въ одномъ дл — всегда разбродъ выйдетъ.

— Постой, постой… Вдь я теб для прилику, для видимости дло передалъ. Не совсмъ.

— Въ актахъ этого, тятенька, не сказано, что для видимости…

— Ты что же меня совсмъ задумалъ отъ всего устранить?

Семенъ поднялся. Онъ чувствовалъ, что ршительная минута настала. Если онъ теперь уступитъ,— конецъ.

— Сами вы себя устранили, тятенька… Какъ слдуетъ по правилу, съ приложеніемъ гербовыхъ марокъ… Я тутъ не при чемъ. Я даже съ огорченіемъ принялъ тяготу и только по совту съ Юркой ршилъ вс заботы съ васъ снять. Живите, въ свое удовольствіе!.. А дловъ… А дловъ я, хоть вы меня убейте — ваша воля — вамъ не предоставлю. И вотъ какъ, тятенька,— видите вы образъ ангела моего — Симона Канонита — такъ я вамъ передъ заступникомъ моимъ клянусь (онъ широко перекрестился), легче мн теперь въ землю лечь, чмъ вамъ капиталы вернуть. Наши они теперь съ братьями… Съ чего же это я да своими руками вамъ ихъ передамъ?

— Постой, постой!.. У меня въ голов мутно… Ничего я не пойму…

— Вы проходитесь по уличк, тятенька… Сейчасъ посвжетъ. Съ дороги-то вы точно устали.

— Какъ мн теперь думать: у меня, значитъ, ничего нтъ?..

— Пріютъ вамъ всегда готовъ съ почтеніемъ.

— Ни денегъ, ни домовъ, ни земли…

— Какъ по акту, тятенька… Вдь оный-то у нотаріуса явленъ.

— Значитъ, ты меня всего лишить задумалъ?

— Зачмъ?.. Мы родителя всегда понимаемъ. Что вамъ надо,— по сил возможности пожалуйте получить. Хотите такъ — въ благовременіи, хотите пенцыонъ вамъ назначимъ. И сверхъ, когда пожелаете, накинемъ. Нешто намъ на отца-то жаль? Кушайте сладкое, отдыхайте на мягкомъ, на карты вамъ опредлимъ въ клуб, на прочее баловство… Тоже и для тлеснаго озлобленія. Ужли же мы да не почтимъ? Не зври же. И притомъ, когда вамъ угодно, для развлеченія себя — въ длахъ полюбопытствовать, сколько угодно. Только не силкомъ, а съ разршенія. Потому мы съ Юркой ршили — я теперь голова всему и что сдлаю, то и хорошо будетъ.

Вуколу Матвевичу показалось, что чьи-то холодныя, безпощадныя руки сжали его за горло.

— Ты,— хриплъ онъ,— ты что же думаешь, что я теб такъ и уступлю?..

— Какъ же вамъ не уступить, тятенька? Вы то подумайте — боемъ вы у меня много не возьмете, потому что я все отъ родительской руки стерплю… со смиреніемъ… А ужъ ежели — черезъ мру — то только тогда ограничу васъ въ пенцыон. А убить вамъ меня совсмъ нельзя, по закону… За это, сами знаете, не маленькіе вдь, въ каторгу посылаютъ. Ежели вы къ чиновнику пойдете, судомъ меня, то и по суду я правъ. Все — мое. По бумагамъ выйдетъ, что отъ покойной матушки благопріобртенное намъ досталось, а вашего тутъ ни синь-пороха. Сознаетесь вы, что имущество скрыть хотли, по банковой прикосновенности, вамъ же хуже. Это вдь, тятенька, уголовщина!.. Вотъ и подумайте теперь. Нтъ вамъ никуда пути — кругомъ вода. Должны вы еще быть намъ благодарны за то, что мы васъ, по сыновней любви нашей, не оставляемъ втун.

Безмновъ поднялся… Сжалъ кулаки,— двинулся-было на сына, но, не сдлавъ и двухъ шаговъ, вдругъ схватился за голову, качнулся и во весь свой ростъ грохнулся на полъ. Семенъ крикнулъ. Мурашка, сторожившій за дверью и даже подслушивавшій, кинулся сюда.

— Съ тятенькой дурно. Подыми-кось… Людей позови!..

Набжали, подхватили Вукола Матвевича.

— Бережно, бережно, ребята,— командовалъ Семенъ…— Не повредите родителя. Алешка,— живо къ доктору! Да, смотри,— опоздаешь, изувчу и со двора прочь!.. Уложите въ постель!.. Платье сымите. Мурашка, ты за все въ отвт будешь!..

— Слушаю-съ.

— То-то. Потому, если съ тятенькой что приключится, кто насъ утшитъ?

Вукола Матвевича унесли.

— Ну, слава теб Господи!— перекрестился Семенъ.— Теперь, какъ очнется,— утихомирится, смирный станетъ.

И онъ спокойно началъ пересматривать бумаги и отчеты. Черезъ полчаса вошелъ Мурашка.

— Былъ докторъ?

— Да-съ. Кровь пущали.

— Очнулись тятенька?

— Точно такъ-съ. Слабы. Лежатъ. Докторъ говоритъ,— здоровы будутъ. А только ихъ беречь надо отъ огорченія!

— Прибережемъ. Полный спокой ему предоставимъ… Завтра у Троицы молебенъ закажи о здравіи раба Божьяго Вукола, посл обдни чтобы. И пусть за ектеніей помянутъ. О здравіи и долгоденствіи!.. Потрудился старичекъ — и насъ всхъ наградилъ. Дай ему Богъ! Большого ума былъ родитель! Изъ крпостныхъ вдь,— а теперь, нако!.. Дай Богъ каждому! На руку тяжелъ, правда,— ну, да обойдется. Скажи всмъ, чтобы къ нему съ почтеніемъ. Если услышу я что, не пожалю. Живого сгною за тятеньку… Вс вы, подлецы, должны передъ нимъ какъ свча горть, потому благодтель онъ дому сему!..

И отпустивъ Мурашку, Семенъ долго еще думалъ. Потомъ помолился. Поблагодарилъ ангела своего за помощь въ трудномъ дл и заснулъ крпко и безмятежно, съ полнымъ сознаніемъ, что онъ совершилъ должное и одержалъ побду праведно — по закону и по совсти.

Въ спальн у Вукола Матвевича было тихо…

Докторъ пустилъ ему кровь и, приведя его въ себя, ушелъ. Изрдка навдывался сюда старикъ-подручный, жившій у него на поко. Безмновъ внимательно всматривался въ него, точно не узнавая преданнаго слугу, и потомъ коротко приказывалъ ему: ступай! Противъ кровати — двери въ другія комнаты. Въ одной изъ нихъ вдали видна была тускло и смутно икона въ почернвшемъ оклад. Передъ нею теплилась лампада. Огонекъ за синимъ стекломъ то пропадалъ, то опять вспыхивалъ, и тогда на мгновеніе выступала изъ мрака, старая риза, а въ ней что-то таинственное, темное. Ликъ угодника полинялъ, сплылся. Онъ позволялъ только угадывать суровыя и строгія черты… Вуколу Матвевичу казалось, что онъ видитъ ихъ, разбираетъ это безстрастное и грозное лицо… Свтъ огонька, вспыхивавшаго и припадавшаго къ поплавку, скользилъ по комнатамъ вдали, не достигая сюда. Точно тамъ, въ темнот, былъ загадочный мистическій уголокъ, трепетавшій слабымъ отраженіемъ нездшней жизни. Тамъ показывались и исчезали тни, подымались съ полу и опять падали, уходя въ преисподнюю или улетая вверхъ. И чмъ больше Вуколъ напрягалъ зрніе, тмъ ему было ясне, что даже въ этомъ свтовомъ пятн дйствительно свершается что-то необычное, странное, ничего общаго не имющее съ тмъ, къ чему привыкъ больной старикъ. Какъ эти вспышки лампады, тотчасъ же тонувшія во мрак, въ сознаніи Безмнова воскресали обрывки воспоминаній, мыслей, образовъ, голосовъ… Воскресали на мигъ и опять утопали въ цломъ океан чего-то неопредленнаго, неразличимаго — не то забвенія, не то небытія… Ему чудилось, возится онъ съ мужиками на порубк… По колно въ вод,— ругается… Вдругъ тьма — и изъ этой тьмы смотрятъ на него чьи-то скорбные глаза. Чьи — угадать онъ не можетъ, только ихъ взглядъ глубоко проникаетъ ему въ душу, оставляя въ ней странную, больную тоску… Взглядъ вспыхнулъ, какъ огонекъ въ лампад, и погасъ, и теперь ничего. Ршительно ничего… Онъ ушелъ на какое-то дно, и его отъ всяческой жизни отдляютъ страшно глубокія, непроницаемыя и недвижныя воды. Сонъ это или обморокъ? Больной даже и не думаетъ. Казалось бы, что умеръ, еслибы въ високъ не громыхалъ молотъ… Рдко, рдко… Стукъ — и опять ничего. Стукъ… Стукъ. И это вовсе не молотокъ… Это забиваютъ гробъ, именно гробъ. Какъ это онъ разомъ не различилъ. Воды все меньше и меньше. Онъ со дна подымается. Стукъ все тотъ же… Теперь Вуколъ уже и видитъ ясно. Блый глазетовый гробъ. Крышка наверху, и вихрастый малый суетится надъ нею съ молоткомъ въ рукахъ… Послдній уголъ забиваетъ. Пвчіе поютъ страшно и уныло. Неужели для нея все кончено — и жизнь, и муки?.. Умерла,— такъ что и простить не успла, не потому0ли Вуколу Матвевичу кажется, что этотъ молотокъ стучитъ ему безжалостно уже не въ голову, но по самому сердцу. И посл каждаго удара оно сжимается съ смертельною болью… Да, и простить не успла, хотя онъ ее любилъ по-своему. Уже очень хрупка была. Еще когда Вуколъ и бралъ ее — хилую и запуганную двушку, выросшую среди униженій разорившейся купеческой семьи, — онъ никогда не могъ увидть толкомъ ея глазъ. Они всегда были опущены… Въ первый разъ, какъ онъ ее трахнулъ за что-то, а можетъ быть и ни за что, такъ подъ сердитую руку попала, она мгновенно подняла на него длинныя рсницы, и эти глаза на исхудаломъ лиц поразили его такимъ выраженіемъ ужаса, вчной, неотходной тоски и душевной боли, что онъ, несмотря на то, что ужъ ошкурлъ, вздрогнулъ невольно и прочь пошелъ… Разъ только потомъ онъ распорядился съ нею по своему. Еще бы: младшій ребенокъ разорвалъ важные счета. Вуколъ кинулся на него съ кулаками, какъ вдругъ между нимъ и крошечнымъ сынишкой выросла эта болзненная и боязливая женщина. ‘Не дамъ, убьешь!.. Лучше меня убей!..’ Онъ самъ не соображалъ, чего освирплъ тогда… Помнитъ только, что ее унесли отъ него избитую… Онъ ухалъ на нсколько дней на максановскія земли и забылъ о томъ, что осталось дома. Только, вернувшись, засталъ ее въ постели… Все время посл дикой расправы она прохворала. Онъ ее позвалъ, она даже и не обернулась… Такъ и лежала лицомъ къ стн, точно ей все постыло, и на свтъ Божій, тускло мерещившійся въ окн, смотрть не хотла! Еще разъ окликнулъ ее. Вздрогнула и тяжело-тяжело задышала. ‘Ахъ, ты, овечья смерть!’ обругалъ ее Безмновъ и прочь пошелъ, негодуя на себя, что взялъ себ такую хиль. ‘На что она мн?..’ Пришла весна, и унесла ее съ собой. Только и осталось отъ нея, что красныя кровавыя пятна на подушк. Онъ не горевалъ особенно, все равно, хлибкая была, неживучая… Справилъ честь честью похороны и прочь пошелъ. Дла такимъ вихремъ завертли, что ему совсмъ было не до синяго лица съ опущенными вками, такъ строго хмурившагося съ благо изголовья гроба… Только какъ-то потомъ забрался онъ на кладбище уже старикомъ… Былъ срый, осенній день. Тучи низко ползли по небу, чуть не задвали голыхъ деревьевъ, на которыхъ черными шапками казались оставленныя воронья гнзда… Втеръ потянулъ, зашевелились сиротливо и грустно высохшія былинки, еще торчавшія посреди могилъ. Зашевелились и заметались, точно мимо преходилъ нкто невидимый Вуколу, вявшій на нихъ неотразимымъ ужасомъ. Одиноко торчали кресты и свжіе, и почернвшіе. Вотъ и ея послднее жилище… Мраморная доска надъ прахомъ ‘рабы Божіей Епистиміи. Житія двадцать девять лтъ’. Ужъ подлинно не жизни, а страданія… Едва-ли не впервые тогда у него сжалось сердце и ненарокомъ со стороны налетла на него странная мысль, какой отвтъ ему придется дать тамъ за каждую ея слезу, за каждый встрепетъ ея робкаго, измученнаго сердца?.. Она не жаловалась, но жаловался у престола Всевышняго за нее ея ангелъ. Кто это сказалъ Вуколу? Ахъ да, юродивая Катька, встртившая его у могилы его жены и начавшая издали кидать въ него камешки. ‘Чего ты, дура?’ — крикнулъ онъ ей.— ‘Терпи, терпи,— визжала она,— это ея слезки на тебя падаютъ… Терпи, терпи… Тутъ-то он холодныя, а помрешь, засыплютъ он тебя проклятущаго огненнымъ дождемъ… Ты думаешь, она молчала — до Бога-то и не дошло?.. Анъ врешь, врешь, врешь!..’ — И Катька, радостно смясь, заплясала.— ‘А ангелъ-то ея на что? На что? Ты безъ него сосчиталъ… А онъ все къ. престолу, да на бумажк! Каждый вздохъ, каждую слезу, все къ престолу. Много-много бумажекъ. Прижгутъ, прижгутъ! Ишь округъ тебя черные скачутъ, весело чернымъ-то! Ждутъ. Подохнешь — тогда и имъ чередъ. У-у… Дьяволы-то, дьяволы какіе!.. Такъ у твоего лица мохнатыми хвостами и крутятъ. Морды-то козлиныя, сами на дыбахъ — и вс на тебя, вс… вс…. А у ангела ейнаго — длинный реестрикъ. Длинный-длинный! Конца ему нтъ! Каждая слеза, каждый вздохъ… Кипитъ смола въ котлахъ… черти дровецъ подбрасываютъ… Ашшо и ашшо и все имъ мало! все мало!.. Ухъ! Жутко вариться въ ней!.. Жутко, жутко’… Собственно говоря, какъ онъ ни былъ суевренъ, но адъ не очень-то пугалъ его. Отмолиться всегда успетъ, но съ этого самаго дня его часто преслдовалъ полный ужаса и душевной боли взглядъ его жены… Ему было невыносимо думать объ ея былыхъ безмолвныхъ мукахъ… И чмъ дале, тмъ все хуже и хуже! Разъ — даже онъ помнитъ — жаркій день былъ. Сидитъ Вуколъ на балкон, любуясь на залитый солнцемъ городъ съ колокольнями церквей, съ зелеными вершинами деревьевъ. Вонъ за тою колокольнею кладбище. И онъ вдругъ вздрогнулъ… И чуть не задохся, такъ ему стало душно, тоскливо. Разорвалъ воротъ рубахи — едва холоднымъ квасомъ отпился. А то случалось ночью: проснется — и ему почудится, что она около и смотритъ на него неподвижная… Да! За что въ самомъ дл пропала она, точно козявка раздавленная?.. Не приходится-ли ему теперь отъ ея сына терпть, и именно потому, что она была такъ безотвтна, жалка, принижена и убита?.. Славу Богу, отходитъ… И то свтовое пятно отъ лампады вдали пропало. И мракомъ, и прохладою повяло… Вошелъ кто-то…

— Что, батюшка, Вуколъ Матвевичъ, полегчало-ли?

— Анемподистъ… ты?

— Да, я… Кому же? Семенъ-то Вуколычъ самъ лежитъ пластомъ.

— Грхи…

— Вс во грсхъ… Вс…

— Страшно, Анемподистъ.

— А еще жъ бы да не страшно…

Анемподистъ слъ въ уголъ.

— Ты не уходи теперь.

— Я, Вуколъ Матвевичъ, при васъ, какъ собака. Скажите: ‘вонъ’ — спрячусь, а нтъ — въ глаза вамъ смотрть буду…

— Жену я видлъ.

— Какую?

— Покойницу. Жалко!

— А еще жъ бы да не жалко! Тихая была — никого не обидла. Напротивъ, заболлъ я тогда, отходила меня. Сама ко мн точно ангелъ съ небесъ, бывало, придетъ и сидитъ…

— Тиранилъ я ее…

— Такое бабье положеніе, Вуколъ Матвевичъ. Потому — мы кипимъ. Дла-то, дла сколько приходилось осилить, ну и озврешь! Сердце-то облютетъ да раскалится… Ну, и точно что…

— А теперь душа болитъ.

— Это хорошо тоже. Еще-жъ бы не болла — значитъ, Богъ тебя не забылъ. Это отъ него — милостиваго… Къ покаянію зоветъ. Въ сердце къ теб стучится, отверзись. Пора! Кабы ты безъ муки этой померъ, не порадовался бы я на тебя. На томъ свт пришлось бы теб отчитываться. А это, братъ, ея душенька праведная, значитъ, за тебя молится — и шлетъ, по ея предстательству, Господь теб покаяніе… Ты вотъ мук-то своей радуйся. Не очень-то, значитъ, тамъ — ткнулъ онъ перстомъ въ потолокъ — на тебя гнваются, ежели ты здсь опамятовался. Вотъ было. бы тяжко, если-бы ты во всей своей слав и могуществ померъ съ яснымъ сердцемъ — ну, тогда точно, плохо бы теб пришлось…

Вукола опять обнесло.

Точно волны закачали его, покрыли, прокатились надъ нимъ, и онъ тихо-тихо опускается на самое дно. Ни сознанія, ничего кругомъ! Глаза открыты, но не видятъ… Ухо не слышитъ, хоть Анемподистъ продолжаетъ говорить что-то медленно, истово, убжденно… Точно капаетъ… слово за словомъ. Можетъ быть, его голосъ и убаюкалъ Безмнова. Лицо его поблднло, онъ теперь пластъ пластомъ… А воды несутся вверху, или нтъ, даже не воды,— это лсныя вершины шумятъ подъ западнымъ втромъ, шумятъ, колеблются, сплетаясь втвями, шурша листьями, говоря тысячами птичьихъ голосовъ, а Вуколъ лежитъ на трав и считаетъ, сколько ему барыша принесетъ обреченная имъ на смерть прохладная дубрава. Коли съ каждаго дерева по пяти рублей, и то четыре съ полтиной чистяку. А такихъ деревъ-то здсь тысячъ шесть!.. Хорошее дло сладилъ. Мужиковъ при разсчет прижать легко. Они у него вдь въ кулак зажаты — не пикнутъ. Лишь бы хоть на минуту отдышаться далъ, и за то будутъ ему благодарны! Лучше чмъ крпостные прежде. Потому о крпостныхъ баринъ заботился, а ему какое горе до нихъ! Ну ихъ къ Богу! Народа у Царя много — сколько ни мретъ — все новые и новые работники приходятъ къ Вуколу. Коли и петля — такъ вдь сами въ петлю лзутъ. Особливо какъ подать выбивать начнутъ… Шумятъ-шумятъ лсныя вершины — точно передъ смертью досыта наговориться хотятъ, знаютъ, что по нимъ топоры плачутъ, ишь точатъ ихъ порубщики. Визжитъ желзо… Стонетъ. Жаль ему впиваться глубоко въ блое сочное тло кудрявыхъ березъ и важныхъ сосенъ… И птицы-то, птицы! Все это сорвется съ гнздъ и полетитъ съ крикомъ и гамомъ прочь искать себ другого пріюта. Только птенцы желторотые и голошейные пропадутъ!.. Рухнетъ прохладная дубрава. Осенній втеръ поветъ, будутъ тутъ чернть безобразные пни, пока и ихъ не выкорчуютъ на смолу… Все пойдетъ на пользу Вуколу. И древа лсные, и злаки полевые. Со всего онъ сниметъ свое. Не даромъ у него въ груди такъ и кипитъ жажда наживы… безпощадная, злая.. Знаетъ, что только по деньгамъ ему и почетъ. Человкъ бдный — мразь, и всякій его растопчетъ. А тутъ еще и на дтей надо… Дти-то у него растутъ надежныя. Не расточители — напротивъ, добытчики… Ему бы еще на нихъ да не радоваться! Особенно Семенъ…

Точно что-то толкнуло въ сердце. Онъ простоналъ… Н опять сознаніе вернулось къ нему. Смотритъ, стоитъ надъ нимъ Анемподистъ.

— Слышалъ?

— Что, батюшко, Вуколъ Матвевичъ?

— Какъ сынъ-то мой… Семенъ…— ограничилъ меня?

— Плюнь… Радоваться ты этому долженъ, — опять перешелъ Анемподистъ въ поучительный тонъ на ‘ты’.— Ликуй! Неправедное стяжаніе Господь отымаетъ отъ тебя, значитъ, и отвтъ за него не на теб будетъ.

— Нтъ, Анемподистъ, ты то учти: собственная моя плоть…

— А то какъ же… Что посялъ…

То же соображеніе, которое и ему, Вуколу, приходило въ голову, когда онъ молился въ церкви! Что посялъ, то и пожалъ!..

— И его время придетъ, — философствовалъ Анемподистъ,— и Семену, братъ, жутко будетъ. И онъ спокается.

— Нтъ, другъ… нтъ. Семенъ не такой… Я на все сердцемъ шелъ. И лютовалъ сердцемъ, и жадничалъ.

— Точно что живъ-человкъ былъ. Что лошадь съ уносомъ. Нтъ, чтобы тихо взять, а потомъ разойтись… Ты, братъ, на всякое дло наскокомъ!..

— Оно и есть… А Семенъ не замутитъ… Онъ, братъ, ко всему подбирается смирно… Сначала попробуетъ.

— Словно бы котъ посл дождя.

И Анемподистъ засмялся.

— Какъ это?

— Видалъ ты на улиц… Лапкой-то потрогаетъ землю — мокра. Отряхнется… Другую… Выпадетъ сухое мсто, тогда и станетъ…

— Что жъ я теперь изъ его рукъ долженъ, что-ли?

— А ты брось о земномъ. Ишь какъ Тебя Господь-то сегодня по затылку стукнулъ? Ты брось — не думай. Авось, не помрешь отъ этого. Ты радуйся, я теб говорю. Что-жъ ты полагаешь, мало народа безъ денегъ живетъ. Счастливе ты ихъ, что-ли? Имъ-то чего спокойне! Ты вотъ мятешься да свирпствуешь, а они только что: Господи, да будетъ воля Твоя! А и просятъ-то ежели, такъ всего: хлбъ нашъ насущный даждь намъ днесь.

— Ну, нтъ, братъ… Я сколько годовъ убилъ на это самое! Душу свою продалъ.

— Точно что… Душу ты свою не пожаллъ. А вотъ Господь-то ее теперь и жалетъ. Ослобоняетъ тебя отъ темницы, отъ неправеднаго стяжанія.

— Однако, ты то подумай…

— И думать не хочу, а за тебя радуюсь. Хлба съ тебя хватитъ, ну, и молись.

Хорошо Анемподисту разсуждать такъ! У него никогда больше красненькой бумажки своихъ денегъ не оказывалось. Ну, а Вуколу жутко было и помыслить, что вся эта прорва засаленныхъ и замусленныхъ кредитокъ, груда глянцевитыхъ и пестрыхъ кредитныхъ бумагъ, купчія, съ соотвтствовавшими имъ домами, имніями, лсами, полями и прочими угодіями — ушли куда-то, къ другому хозяину, благодаря его собственной, Вуколовой, глупости… Онъ даже заметался — да такъ, что опять обезпамятлъ, точно какая-то огненная, раскаленная рука, изъ темени проникла въ его мозгъ и обожгла его. Безмновъ, хотвшій приподняться, простоналъ и упалъ въ подушку.

— Экъ тебя нечистый-то мутитъ!..— поправилъ его голову Анемподистъ.— Ишь, какъ онъ надъ тобой изгиляется! Что-жъ — трудно, ой, трудно богатому въ царствіе небесное… Оно для убогихъ уготовано. Ну-ну, лежи… Лежи, теб говорю!— крикнулъ старый слуга…— Не пузырься!.. Чего пучишься то?.. Самъ знаешь — второго удара не переживешь. Такъ и подохнешь въ неправедности своей. Червю лучше будетъ. И не говори. Чего губами-то шевелишь?.. Потомъ, какъ выпользуютъ тебя, наговоришься…

Вуколъ успокаивался.

— Такъ-то лучше… Нутромъ-то у тебя неправедныя стяжанія выходятъ. Ишь какъ изъ-подъ самаго сердца претъ!..

Безмновъ опять смотрлъ въ свтовое пягно дальней комнаты, и по его лицу бжали тни, точно вспыхивавшій огонекъ лампады бросалъ на него неровный и ненадежный отблескъ. Вуколъ Матвевичъ вновь былъ далеко отъ этого дома и ложа своего. Чудится ему, что призовая тройка сренькихъ лошадокъ, которую онъ за проценты взялъ съ помщика Карандева, доставила его въ ободраное село, гд вс мужики издавна его подданные. лъ онъ ихъ, лъ подомъ, а они все чудомъ живы еще. Подлинно, что нтъ смерти на мужицкую подоплеку. Семь шкуръ съ него спустишь, анъ смотришь — осьмая растетъ, только дай ей самую малость отдышаться. Богъ всть, чмъ питается при этомъ — по пословиц: человкъ не свинья — все състъ. А только хорошему хозяину остается радоваться на живодранаго работника. Лошадь околетъ, а тотъ все округъ хозяйскаго интереса хлопочетъ и изводится безъ изводу. На этотъ разъ, впрочемъ, пришлось подданнымъ жутко. Такою лютою нуждою обнесло ихъ, что собрались ‘господа-старички’, всю свою долгую жизнь радвшіе на чужое брюхо, подъ окномъ избы, гд остановился Вуколъ и чай пьетъ теперь, просили-просили хозяина помиловать ихъ, не вовсе ужъ изъ поля вонъ рвать. Онъ однимъ ухомъ слушалъ ихъ, а самъ прикидывалъ: сколько съ этой ободрани очистится ему при окончательной слупк?.. Мысленно онъ уже вышелушилъ и въ навозную кучу выкинулъ ихъ. Тутъ, вдь, кром гнилой расползающейся мездры, ничего не снимешь больше… И вдругъ какъ заревутъ мужики!.. Точно бабы. Онъ только глазомъ на нихъ повелъ… Нечего-де выть!.. Слезами собственной глупости не поможете.. Какъ же мн васъ миловать, когда я уже и потроха ваши распредлилъ, куда слдуетъ? Пилъ онъ тогда чай съ аппетитомъ, до поту, и мужичкамъ ходу не далъ… И забылъ объ этомъ. А вотъ теперь сейчасъ вой этотъ несуразный точно вихремъ налетлъ на больного и въ уши его звучитъ, и всю грудь ему наполняетъ непривычною жалостью и голову дурманитъ, такъ что онъ уже и сообразить не можетъ, кто это реветъ, старики или онъ самъ. И жутко-жутко ему такъ, точно этотъ плачъ подхватилъ его и уноситъ въ страшную высь на чей-то безжалостный судъ, такой же безжалостный, какимъ былъ и онъ самъ… ‘Соли-то на слезы — не покупать. Дешева мужицкая слеза — ты ей поврь только… Ишь выростятъ глаза на мокромъ мст и морочатъ’. Неужели онъ самъ училъ этому дтей?.. А мужики все ревутъ кругомъ… Сотнями, тысячами собрались и плачутъ… И онъ видитъ, какъ вспыхнула лампада, и таинственное суровое лицо угодника покрылось слезами, и онъ рыдаетъ вмст съ этою обиженною, измученною толпою. Костлявыя руки простираются къ больному… Все громче и громче слышится жалоба истерзаннаго имъ раба…

— Ну… опять заметался!— подходитъ къ нему Анемподистъ.— Оторопи нтъ на тебя… Лежи, лежи… Встанешь на дыбы, опять надъ нашимъ братомъ закружишься. Только у тебя и просвту въ жизни, что болзнь эта… Радуйся ей…

Но радоваться собственно было нечему.

Вуколъ Матвевичъ пролежалъ мсяцъ… Семенъ, живо оправившись отъ тятенькиной науки, посщалъ его ежедневно.

— Какъ вы въ своемъ здоровь, папашенька?

Тотъ пристально смотрлъ на него, ничего не отвчая.

— Сегодня за васъ молебенъ отслужилъ, съ водосвятіемъ. Отцу Афанасію три рубля дадено, да пвчимъ рубль.

Вуколъ Матвевичъ зажмуривался. Очевидно, ему было непріятно присутствіе сына.

— Мы для васъ ничего не жалемъ. Только поправляйтесь… И докторъ тоже сказывалъ: вашему папашеньк, окромя покою, ничего не надо… Въ становой жил у васъ никакого поврежденія.

Безмновъ притворялся засыпающимъ.

Семенъ вставалъ, шелъ къ дверямъ и говорилъ Анемподисту:

— Ежели папашеньк что потребуется, живымъ манеромъ слетай въ лавку. Сласти какой или другого баловства. Я прикажу отпустить. Какъ проснется, скажи — блужьей икры не хочетъ-ли — свжая прислана… Смотри, заслуживай у родителя за хлбъ, за соль нашу.

Анемподистъ молчалъ. Онъ не любилъ Семена и прежде. ‘Настоящій волкодавъ,— думалъ онъ про себя.— Хорошъ былъ Вуколъ Матвевичъ, ну а передъ этимъ — угодникъ Божій’.

IV.

Семенъ заходилъ рже и рже. Ему было не до того. Голодъ разразился кругомъ въ такихъ ужасающихъ размрахъ, и вмст съ этимъ уздная власть, боясь Петербурга, такъ обезпокоилась, что, памятуя свою заготовку хлба въ Одесс, Безмновъ младшій тоже долженъ былъ держать ухо востро.

— Ну, что?— спрашивалъ онъ у околыша съ кокардой, завертывавшаго къ нему въ лавку.

— Пока, молись Богу. Ничего…

— Не любопытствуютъ оттуда?

— Нтъ. Своего дла у нихъ много… Отпусти-ка жен мармеладу…

— Сейчасъ, ты думаешь, не достукаются?

— А это, какъ Господь. Ему сверху видне…

— Для Бога — я тоже, братъ.. Чиню соборную ограду.

— Авось обойдется…

— Газеты эти…

— А ты не внимай. Ну ихъ! Он, братъ, теперь какихъ ипостасныхъ господъ за штаны теребятъ.

— И то… Мн бы только доискаться, кто это отсюда.

— А ты къ почтмейстеру. Вс, братъ, концы у него. Захочетъ — достанетъ.

— Я бы за это безчестіе… собаками изорвалъ.

— И дуракъ.

— Почему? Меня изъ подлецовъ въ подлецы, а я молчи?

— Сугубый дуракъ.

— А по-твоему какъ умне?

— Просто. Надежные люди есть?

— Есть. Хоть бы Мурашка.

— Ну, вотъ. Знаю его — воровская душа. Мигни ему, подбросить что къ господину сочинителю… А потомъ въ полицію да съ обыскомъ. Ты думаешь, полиція-то не обрадуется? Да ее хлбомъ не корми, только дай ей корреспондента въ руки. Она его такъ обработаетъ! А потомъ къ слдователю на веревочк — съ вещественными уликами. Коли онъ, писатель-то, изъ мщанъ, мы его живо въ арестантскія роты, дворянинъ, ну, тогда въ тюрьму съ лишеніемъ правъ. И другимъ будетъ наука. Объ этомъ, братъ, и въ Писаніи сказано: не судите, да не судимы будете. Или: подъявый мечъ отъ меча и погибнетъ.

— Спасибо теб. Это точно что — умственно.

— Потому собачка что? Ну, обмордуетъ его — онъ это къ доктору — и тебя же къ мировому.

— Бывалъ, знаю!

— Скандалъ одинъ! А ты себя долженъ соблюдать благородно. Ты въ сторон. Мурашка твой все обдлаетъ, а ты какъ будто и не знаешь ничего. У меня тоже противъ него зубы.

— Противъ сочинителя?

— Вотъ именно. Свинья неблаговоспитанная! Недлю назадъ онъ и меня обнародовалъ. На жениныхъ именинахъ я со всею откровенностію напился отъ радости. Самъ знаешь, семейственный праздникъ. Какой бы я мужъ былъ, ежели бы равнодушіе обнаружилъ! Объ этомъ и въ ‘Московскихъ’ пишутъ — семья цлой имперіи основа! Каждому понятно, что долженъ я былъ сдлать отъ чувства нчто необыкновенное. Такъ вс и судятъ и другъ друга по человчеству прощаютъ, у кого разумъ есть… Ну, какъ я ощутилъ въ душ пареніе — водку, надо теб сказать, купецъ Звревъ прислалъ — не водка, а геена — теща и сунься ко мн, тоже въ вдохновенномъ вид — сладкими напитками налилась… Дама она деликатная — только вишневку и употребляетъ, ну, по нжности ея сложенія и того довольно. Сунулась она ко мн, и, надо сказать, столкнулись мы, какъ два позда на всхъ парахъ. Что твоя кукуевка! Локомотивъ въ дребезги, шиньонъ ейный — въ окно, мантилью содралъ съ анаемы и морду ей давай утирать, а она меня женскимъ оружіемъ — зубами, да во вс мста съ поврежденіемъ оныхъ. Визжитъ сама, заливается… Тутъ, слава Богу, столоначальникъ нашъ нагрянулъ… Мадамъ, говоритъ, будьте добры, вспомните слабый полъ вашъ и тонкость обращенія, да какъ хватитъ ее по ше — она на вс четыре копыта… А я продолжаю въ томъ же стил… Что тутъ, смху было! Жена именинница плачетъ, теща верещитъ, гости орутъ. Консисторскій Благовидовъ — товарищи мы съ нимъ по духовному училищу — одобряетъ меня: воздлывай, кричитъ, Алеша, ниву сію, не будь рабомъ лнивымъ… Ну, положимъ, безобразіе, но безобразіе именинное! На другой же день я у мамашеньки на колняхъ прощенія просилъ и руки ей цловалъ. Даже отъ этого польза вышла, потому что нашъ чиновникъ, старикъ Суеслововъ, увидлъ сложеніе ея и до сихъ поръ по ней вздыхаетъ, жениться хочетъ. Какъ, говоритъ, только переведутъ меня письмоводителемъ въ полицейское управленіе, такъ я и объявлюсь съ предложеніемъ. Что же — дама она крпкая. Сорокъ седьмой годъ — пусть тоже поблаженствуетъ… Ну… А подлецъ-то нашъ, сочинитель, на другой же день, должно быть, все это описалъ въ критик… По крайней мр, недли не прошло — иду я на службу, а столоначальникъ протягиваетъ мн газету. Прочитай-ко, говоритъ, каковъ ты варваръ на этомъ свт. Свта я не взвидлъ. Я теб говорю, поговори по душ съ почтмейстеромъ — онъ теб все сокровенное на ладони выложитъ. Я такъ думаю, онъ и теперь знаетъ кто, только молчитъ… А ужъ остальное твой Мурашка обработаетъ въ лучшемъ вид…

Вуколъ Матвевичъ, оправляясь, потребовалъ къ себ четьи-минеи, Анемподистъ читалъ ему житія, и старикъ Безмновъ много находилъ сходнаго въ положеніи древнихъ мучениковъ и страстотерпцевъ со своимъ. Какъ-то зашелъ въ такую минуту къ нему Семенъ…

— Какъ вы въ вашемъ здоровь, папашенька?

Вуколъ отвернулся къ стн.

— Святостью занимаетесь?.. Это хорошо… Въ такой преклонности возраста самое это время вамъ о Бог подумать…

Безмновъ хотлъ обругать сына, но не посмлъ.

Съ тхъ поръ, какъ онъ выздоравливалъ, у него явилось къ сыну чувство слпого страха. Онъ подавлялъ его, давалъ себ общаніе: ‘дай-ко встану — я тебя приберу къ рукамъ, чуть-что — изувчу’, но при этомъ понималъ, что едва ли ему удастся исполнить что-либо подобное. Отъ одного голоса Семена Вуколовича онъ вздрагивалъ и холодлъ… Смутный ужасъ передъ будущимъ, зависимымъ и связаннымъ съ доброю волей и снисходительностью его сына, все больше и больше росъ въ его сердц. Онъ не говорилъ съ Семеномъ, потому что боялся выдать себя трепетомъ голоса или выраженіемъ лица. А разъ тотъ узналъ бы, что отецъ его боится, и почувствовалъ свою силу надъ нимъ, Вуколомъ, онъ бы не далъ старику и головы поднять. Пусть лучше воображаетъ, что отецъ задумалъ нчто. Неизвстнаго всегда пугаешься. И теперь ужъ сынъ ему не разъ отказывалъ во многомъ. Не дале, какъ вчера, приказалъ отецъ сварить ‘щи изъ головизны’, самъ слабъ былъ, а желудокъ — любому извощику давай Богъ… Анемподистъ пошелъ на кухню и вернулся съ отвтомъ:

— Семенъ Вуколычъ просятъ папашеньку снятками обойтись, потому что головизна въ цн нынче…

Сегодня, вмсто малиноваго киселя, подали клюквенный…

— Я бы и самъ,— продолжалъ Семенъ, — послушать отъ житія пришелъ, да некогда. Надо въ лавк папашенькинъ интересъ соблюдать…

— Мерзавецъ!— тихо проговорилъ Вуколъ въ стну.

Молодой Безмновъ притворился, что не слышитъ.

— Вы какого же это теперь святого?— обратился онъ къ Анемподисту.

— Памфилія, иваидскаго пустынножителя…

— Ну, и что же онъ?

Анемподистъ его не понялъ и потому отвтилъ наугадъ:

— Питался вранами…

— Да вранъ-то скоромное!

— Онъ для уничиженія…

— Ну, это другая статья…

— Ставилъ силки…

— Благоразумно! Самъ ловилъ и самъ лъ… На рынокъ-то денегъ не тратилъ. Это не то, что головизну осетровую по семидесяти копекъ…— намекнулъ Семенъ на отцовскую расточительность.— Или малину. Потому малиновое варенье-то мы по тридцати пяти фунтъ сами продаемъ… Анемподистъ,— пришло Семену что-то въ голову,— какъ окончишь съ тятенькой заниматься, зайди ты ко мн въ лавку поговорить.

— Слушаю-съ.

— А я его прокляну!— вдругъ вырвалось у Вукола въ стну.

— Тятенька… папашенька, не безпокойте вы себя,— остановился въ дверяхъ Семенъ.— Сами подумайте, мало ли у васъ утхъ для души. Теперича четьи-минеи. Возстанете отъ болзни, въ церковь сходите. Старостой вы у свчекъ станете, вс къ вамъ съ поклономъ. По саду пройдетесь — прохлада тамъ и птички… Я бы самъ ихъ послушалъ, да для васъ же стараюсь… Захотите музыку, въ трактиръ ‘Для пріятнаго развлеченія’. Купецъ Егоровъ новую машину поставилъ. Однихъ валовъ у него двнадцать. Чиновники пьютъ. Скандалы бываютъ. Къ отцу Аанасію зайдете. Попъ умственный — для душеполезнаго разговора чего лучше. Чайку попьете на балкон — въ накладочку. Разв мы васъ ограничиваемъ — хоть по три куска въ стаканъ! И еще я для васъ одно дло удумалъ…

— Прокляну!— взвизгнулъ Вуколъ.

— Ваша воля!— огорчился Семенъ.— Только позвольте сказать — иному проклятью и Богъ-то не повритъ. За что меня проклинать? То сами одобряли, — а какъ я по вашему планту возросъ и образовался, меня же и проклинать… А еще ‘житія’ читаете. Вы бы, папашенька, у угодниковъ кротости поучились… Проклянете,— а отецъ Афанасій меня разршитъ. Я и четвертной не пожалю…

Вуколъ понялъ, что Семенъ непобдимъ, и чувство страха охватило его еще больше. Онъ на проклятіе разсчитывалъ, какъ на необоримое оружіе. А тутъ щитъ явился въ вид четвертной, при которой и родительскому проклятію отмна бываетъ… Да и потомъ не такой человкъ Семенъ, чтобы это его смутило. Огорчится, но не настолько, чтобы растеряться. Еще, пожалуй, боле притснитъ ‘родителя’ — въ вид законной обороны. Кто кого перешибетъ?

— Проглотитъ онъ меня!— жаловался Вуколъ Анемподисту.

— Ну… авось подавится… Иной-то кусокъ, Вуколъ Матвевичъ, поперекъ горла станетъ.

— Чувствую, что живьемъ състъ.

— А вы на Бога уповайте. Терпите… Вонъ Памфилій иваидскій, когда его разбойники огнемъ пытали, что имъ отвтствовалъ: ‘Тлу моему вы — властители и все съ нимъ можете, а душа вамъ не. подлежитъ’! И даже веселился и ‘Слава Отцу и Сыну и Св. Духу’ плъ!…

Вечеромъ Анемподистъ пошелъ было къ себ. Думалъ, авось Семенъ забылъ, что звалъ его. У стараго слуги не лежало сердце къ молодому Безмнову, и потому онъ старался отъ него отдлаться. Но Семенъ едва-ли могъ не вспомнить чего-нибудь разъ задуманнаго. Только-что Анемподистъ снялъ кафтанъ, какъ къ нему постучался Мурашка.

— Иди къ хозяину.

— Зачмъ?

— А ужъ про то онъ знаетъ. Веллъ теб сейчасъ предъявиться.

— О, Господи, отдохнуть думалъ.

— Успешь… Ступай, ступай… Ишь ты ржавый ломъ какой…

И Мурашка даже слегка ткнулъ старика въ спину.

Семенъ, какъ и всегда, возился со счетами, росписками и векселями…

— Садись, садись, Анемподистъ… Садись, голубчикъ.

‘Неладное дло,— подумалъ тотъ про себя.— Въ какую я честь попалъ!’

— И такъ постою.

— Нтъ… Ты, братъ, старъ ужъ. Пора тебя и уважить… Я еще и на дыбы не подымался, а тебя сдымъ видлъ.

Анемподистъ слъ.

— Хотлъ я тебя спросить… Давно это тятенька божественнымъ занялись?

— Четвертый день.

— Сами они… Или это ты?

— Нтъ, сами… Почитай, говоритъ, четьи-минеи.

— А не замчалъ ты… чтобы они о пустынножительств разговаривали — какъ бы про себя?.. Про обители, про иныхъ прочихъ, которые спасаются?.. Такъ, знаешь: хорошо бы-де уйти отъ міра, отъ соблазна?..

— Нтъ, не замчалъ.

— И не говорилъ папашенька: сколь-де тихо и прелестно въ келіи!.. Старички божьи кругомъ. Колокола звонятъ. Въ храм благолпіе!..

— Нтъ, не говорилъ.

Семена всего дергало… Онъ вскочилъ, всталъ и Анемподистъ. Молодой хозяинъ нервно ходилъ по комнат, останавливался, видимо, ему хотлось сказать что-то особенное Анемподисту, да онъ не сразу ршался.

— А ты самъ… Я помню — ребенкомъ былъ — ты мн про обители разсказывалъ.

Анемподистъ зорко всматривался въ него изъ-подъ сдыхъ бровей.

‘Ишь какъ тебя корежитъ… словно бересту на огн!’ — думалъ онъ.

— Если есть у тебя такое усердіе, чтобы напослдокъ ангельскій чинъ принять,— я что-жъ… я завсегда, помня твою службу, помочь готовъ.

Мечта о монастыр вотъ ужъ лтъ пятнадцать не оставляла Анемподиста. Но, какъ травленый волкъ, выросшій въ школ Вукола Матвевича, онъ не сразу сдавался. Сначала хотлъ узнать, чмъ это пахнетъ.

— Я, что же… Я — не достоинъ. Куда мн!.. Иноческое званіе — великое… Коли кто понимаетъ.

— Вотъ, вотъ… Шелъ бы ты… И вотъ еще… Мучитъ меня родитель. Вспомнишь,— сколько грха въ немъ, страшно станетъ. Весь онъ въ мірскомъ дл погрязъ… А старость не свой братъ. Ему-то не видно,— а мн со стороны вотъ какъ явственно!.. И подумать ужасно, что съ нимъ будетъ… Потому много онъ народу обидлъ.

— Безъ обиды капиталы-то не произрастаютъ! Однако, вы-то ихъ, Семенъ Вуколычъ, приняли…

— Не я ихъ копилъ, да и дло мое молодое. Будетъ время отмолиться. А я вотъ что хотлъ теб поговорить… Ты, Анемподистъ, жалючи родителя, какъ бы отъ себя, по душ ему: ‘ахъ, сколь въ обителяхъ отрадно! Тишина, миръ, спокойствіе… благоволеніе. Живешь — точно въ раю, и вс тебя почитаютъ, руку цлуютъ’. Вдь ежели у него даже житейское озлобленіе будетъ, и то въ обители-то грха нтъ, потому въ казначеи его изберутъ, на Бога поработаетъ. Если и пожадничаетъ, то на храмъ Господень — и это душеполезно.

— Точно.

— Утшь ты его душу…

— Видимое дло — помха онъ здсь!.. — вырвалось у Анемподиста.— Какъ пчела: собирала, собирала медъ, а потомъ пришелъ нкто, взялъ его, а пчелу вонъ. Не хорошее дло это, Семенъ Вуколычъ! Все равно — не мн вдь жить, а со стороны смотрть страховито, какъ вы родителя во всемъ-то плетнями обвели. Никуда ему дороги.

— А мн онъ не помха?— страстно вырвалось у Семена… Самъ знаешь, какое теперь время. Настоящему коммерческому человку раю не надо,— хлбъ до двухъ рублей дойдетъ. Коли изъ такого случая да безъ милліона уйти, цна теб ломаный грошъ. А тятенька тутъ какъ тутъ, точно бревно торчитъ. Небось въ свое время и не. такъ бы обывателя за горло схватилъ! Помню я — училъ онъ меня. Орелъ былъ! А теперь совсти набрался и пужается. Ну, коли святости хочешь, иди въ келью, спасайся, а не лежи у меня на дорог колодой. Эдакъ что же! Эдакъ незачмъ мн и купцомъ быть, а надлъ эполеты, привсилъ саблю и иди въ офицеры!..

Анемподистъ, хорошо понимавшій торговую душу, не противорчилъ.

— Самъ знаешь, можно-ли мн упускать?..

— Я поговорю…

— Только ты отъ себя… Потому коли онъ мою руку узнаетъ, ожесточится.

— Слушаю-съ.

— А я вотъ какъ! Обоихъ васъ въ обитель и никакого различія не сдлаю, что для родителя, то и для тебя. Оба вы іеромонахами станете. Сравняетесь въ чинахъ-то. Я васъ живо въ монатейные произведу. Еще какъ иноки обрадуются! Безмновъ — не кто-нибудь. Пожалуй, и архимандритами будете впослдствіи времени.

— Что-жъ, я готовъ для родителя…

— Еще бы…

— Въ мір — въ свар да злоб этой ему не спастись.

— А тамъ упокой душ…

Анемподистъ простился и уже шелъ къ дверямъ, какъ Семенъ Вуколовичъ его остановилъ.

— Постой-ка еще… Знаешь, взялъ я за себя отцовское дло — такъ ужъ надо мн вполн поправить его. Чтобы вс концы у меня въ рукахъ были… А то самъ подумай, что будетъ, если кучеръ одну возжу выпуститъ. И вотъ проврялъ я тутъ книги… Оно будто все чисто. Заминки нигд,— но только безпокоитъ меня, не далъ-ли кому батюшка капитала на слово, безъ росписки да безъ векселя, а такъ на здорово-живешь.

— Не знаю, не знаю.

— Между нами, купцами, водится иной разъ и за совсть доврить. Особливо, если здороваго тлосложенія и смертнаго часа не ожидаетъ!

— Не знаю.

— А ты неглежа, между прочимъ, спроси… Про случай какой разскажи: жилъ былъ-де купецъ одинъ, доврился пріятелю безъ документу, а тотъ взялъ да скоропостижно и померъ… Или разбойники въ лсу убили. Такъ купецъ капиталу и лишился… Что тебя учить!..

По лицу Анемподиста пробжала усмшка.

‘Дйствительно,— подумалъ онъ,— Семенъ Вуколычъ клювомъ-то въ темя прямо кокаетъ. До всего доходитъ!.. Ну, да нтъ. Я теб старика въ обиду не дамъ. Потому, ежели у него и есть такіе пріятели, кому онъ деньги давалъ, такъ ужъ лучше пусть эти капиталы на обитель… А то такъ да изъ твоихъ рукъ смотрть на все — избави Господи! И самъ измучаешься, да и другихъ истерзаешь’…

Утромъ Семенъ Вуколовичъ еще разъ зашелъ уже самъ къ Анемподисту.

— Ты не забылъ, о чемъ я тебя просилъ?

— Нтъ, зачмъ же…

— И объ обители… И объ деньгахъ… Ты какъ бы анекдотъ. Въ газетахъ-де читалъ — купца въ лсу разбойники. Скажи, бглые изъ каторги, что-ли,— убили… Такъ съ ними и пропали долги на совсть… Тятенька-то обезпокоятся и себя выдастъ… Да и какъ же иначе? Кому своего добра не жалко?

V.

‘Завидущая душа’,— думалъ Анемподистъ.— А точно: намъ съ Вуколомъ Матвичемъ теперь, пожалуй, и нтъ иного пристанища, какъ монастырь. Привыкъ старикъ верховодить, нравъ у него крутой, властный — какъ же изъ сыновнихъ то рукъ существовать нын? Созидалъ, пріумножалъ, обмозговывалъ, ни къ кому за совтомъ не ходилъ — и вдругъ не причемъ. Это, хоть кому доведись, страшно! Какъ ему и на чужихъ-то людей смотрть? Прідутъ къ нему гости, къ почету привыкъ — всякаго ниже себя считалъ — анъ хозяинъ-то не онъ, а Сенька. Умственный человкъ, а промахнулся. Впрочемъ, никто какъ Богъ!.. Всемилостивый его ко спасенію ведетъ. И въ обители намъ хорошо будетъ. Въ Святогорье уйдемъ. На мловыхъ скалахъ помолимся. Обитель, надо прямо сказать, первющая, иноки достойные и изъ купечества много, не то, что кособрюхіе мужланы, которымъ только бы работа, а отъ божественнаго не могутъ. Лса кругомъ. Донецъ внизу — тихій-тихій, свтловодный. Святая рка — всю ее наскрозь видно. По ночамъ — соловьи. Въ Курск нтъ подобныхъ. Выстроимъ келью. Какъ это апостолъ Петръ Христу-то: поставимъ себ здсь три кущи… Такъ и мы. Тишина, благоволеніе! И откуда Семенъ словъ такихъ набрался! Втромъ изъ-за рки на тебя подуетъ, сладкимъ духомъ отъ цвтовъ полевыхъ привчаетъ… Въ саду — каштаны, сирень. Помню я хорошо. Игуменъ строгій, и жизнь соотвтственная. Монахи важные, благомудрые. Утшительные старцы! Пніе красивое. Хохловъ много, а у нихъ голоса не нашимъ чета. ‘Свте тихій’ запоютъ, такъ дйствительно тебя небеснымъ сіяніемъ оболакиваетъ, и уносишься ты въ такую высь, откуда весь грховный міръ жалкимъ покажется, нестоющимъ… Соборъ благолпный! Просторъ, воздухъ… Фиміамъ подъ куполъ клубится, точно облака возносятся, а скрозь — золотыя ризы блестятъ. Рай совсмъ… Старымъ костямъ дюже лестно. Зимы мягкія. Лто долгое… Вотъ ужъ гд истинно по слову Соломонову: ‘отъ величія красоты созданій возводительно Бытотворецъ ихъ угрвается’. Ну, и по нашему купеческому длу — радость! Мсто бойкое. Народу валомъ валитъ. Коли Вукола Матвевича казначеемъ выберутъ, страсти, сколь онъ достояніе монастырское пріумножитъ. Если на гршное стяжаніе окомъ орлимъ прозрвалъ — какъ же онъ Богу поработаетъ! Всю свою умственность въ ходъ пуститъ!.. Чудесно во истину!..

Утромъ онъ въ свое время пошелъ-было къ Вуколу Матвевичу, да его по пути перехватилъ Семенъ…

— Не забылъ?

— Нтъ-нтъ.

— Объ монастыр-то… Всмъ намъ развязка тогда… Одно слово, по любви разойдемся и по согласу.

— Точно, что вмст вамъ не жить.

— Самъ знаешь… Кабы капиталы въ руки мн не попали, ну, тогда бы еще ничего. А разъ у меня они, какъ же мн да въ свое дло чужого допускать?.. И о долгахъ не забудь, кои на совсть…

Вукола Матвевича Анемподистъ засталъ сидящимъ въ кресл.

— Ну, слава Богу… Полегчало?

— Да… Вотъ всталъ…

— Вижу, вижу… А я-то ночью все думалъ, да думалъ, ажъ подушка подъ головой вертлась.

Безмновъ зорко взглянулъ на него.

— Ну? Насчетъ чего это?

— Такъ, о судьб. Сколь она таинственно ведетъ насъ къ благополучной пристани!

— Какой такой?

— Я насчетъ себя собственно… Оправитесь вы — и отпустите меня.

— Куда еще?

— Въ обитель…

— Въ какую обитель?

— А ужъ это я потомъ разыщу. Лучше бы всего на Донецъ.

— Въ Святогорье?

— Да. Мсто тамъ благословенное, тихое… Соловей поетъ. Иноки…

— Постой-постой… При чемъ тутъ соловей? Съ чего это ты?

— Да такъ… Много грха позади… Сердце свербитъ. Подумаешь — страшно. За все, про все отвтъ…

— Грха везд много. У тебя грхъ подневольный.

— А все-таки! Спокойне помирать-то въ ангельскомъ чин. Годковъ пять, либо десять поспасаться — анъ, смотришь, и душу-то выкрутилъ… Да что Вуколъ Матвевичъ… И вамъ бы.

— Что мн?

— Ежели бы вкуп. То-есть, какъ бы мы зажили — одно слово, благодать.

— Погоди, дай сообразить… Съ чего это ты вдругъ?..

— Что тутъ соображать? Ты о томъ подумай — смертный часъ не за горами. Костлявая-то ужъ постучалась къ теб.

— Это не такъ.. Это кровь…

— А тамъ — тишина, благообразіе…

— Погоди… Анемподистъ!

— Что прикажете…

— Погляди-ко на меня…

Анемподистъ уставился на Безмнова.

— Ужли и тебя, стараго слугу, Семенъ обошелъ?

— То-есть, въ какихъ это смыслахъ?

— Страшно!.. Только на тебя и была надежда… Ты когда его видлъ? Вчера?

— Точно что.

— Какъ отъ меня ушелъ, онъ тебя и позвалъ?

— Мурашку посылалъ. Я-было спать повалился.

— Это онъ теб о монастыр?

— Онъ-то, онъ, а коли бы я раньше самъ объ этомъ не думалъ — и вниманія бы не взялъ. А точно что по душ мн пришлось. Потому, хотя и Семенъ Вуколычъ сказалъ, а вдь правда,— пора намъ одуматься.

— Такъ. А что онъ теб посулилъ, чтобы меня убдить уйти въ обитель? Ловкая штука! Совсмъ бы ему руки-то развязалъ! Тутъ бы онъ безъ меня похозяйничалъ! Такъ сколько же онъ теб общалъ-то?

— Что вы, батюшка!.. Чтобы я зря душу продалъ!.. А точно онъ говорилъ — ‘Я васъ не оставлю. Живо и родителя, и тебя въ монатейные выведу и даже въ іеромонахи’….

— Ишь какой архіерей нашелся!

— Что же, это онъ толкомъ говоритъ. Это онъ можетъ при капитал-то!

— О капиталахъ у насъ еще разговора, будетъ.

— Брось… Говорю теб, брось… Онъ, капиталъ этотъ, точно жерновъ мельничный къ земл тянетъ. Безъ него ты бы воспарилъ… А онъ тебя внизъ! Въ грхъ, въ блудъ… Стяжаніе-то еще хуже блуда. А ты плюнь и отойди…

— Плюнуть? Коли мн каждая бумажка дорога! Думаешь, мн эти деньги даромъ достались? Съ неба, что-ли, упали, а я ихъ на полу подобралъ? Нтъ, братъ, вс он вотъ какъ памятны мн. Я по нимъ мою жизнь теб разскажу. Не даромъ я всего лишалъ себя да горбомъ ворочалъ съ семнадцати годовъ. Покойной минуты не было, а теперь я ихъ легкимъ духомъ подлецу Сеньк отдай! Да посл того меня, дурака, въ умалишенный домъ посадить мало. Мою-то кровь и потъ на, получай и празднуй, а я прочь пойду нищимъ! Да что ты это, Анемподистъ, послдняго разума лишился? Аль у тебя его никогда и не было? Ты знаешь, какъ я ихъ добывалъ? Да у меня къ нимъ сердце приросло. Оторвать — кровь изъ него засочится. Помереть легче. Что-жъ,— померъ, и конецъ — душ деньги ненадобны. Она по-своему будетъ. А пока я здсь… Съ тятенькою-то я разставался, онъ мн два двугривенныхъ далъ, и все… А теперь у меня за полмильона… Выговори-ко — не бось, ахнешь, да дома, да земли, да угодья… И я все это собери да Сеньк въ шапку — на-де, а мн не надо!..

— Вуколъ Матвевичъ, небось, какъ васъ ушибъ-то Господь Всемилостивый, вы по иному думали.

— То я больной былъ… По иному! Не сейчасъ помирать-то. И въ мір спастись можно… Постой, а еще что теб Семенъ внушалъ?

Анемподистъ усмхнулся.

— Ну!

— Это точно… Еще было. Жадность-то въ немъ вотъ какъ лютуетъ! Червякъ его гложетъ, вы что думаете.

— Еще-жъ-бы!

— Утромъ это онъ и вчера тоже. Ты, наказываетъ мн, попытай: не далъ-ли кому родитель денегъ на совсть?

— Какъ на совсть?

— Безъ документу, значитъ, на-слово… Между купцами случается — пріятелю, либо нужному человку.

— Вотъ онъ куда презираетъ!

— Да!.. Широко у вашего Семена Вуколовича пасть открыта. Ты, наставляетъ, узнай — потому нельзя, вишь, ему, сыну-то твоему, капитала рушить. Это все равно, говоритъ, что кучеру одну возжу изъ рукъ выпустить… А какъ освдомишься, сейчасъ мн скажи. Я ужъ приму мры.

— Ишь прохвостъ!.. Ину!.. Хорошо, что я ему не сказалъ. Нтъ, братъ, Сенька… Большія у насъ съ тобою дла будутъ. Я ужъ себя не пожалю — да и тебя огорчу вотъ какъ… Меня, слава Богу, вс знаютъ, какой я… И въ губерніи, и въ Петербург… Я въ такія мста пойду… Небось… Авось сломлю тебя.

Но старикъ только утшался.

Деньги, дйствительно, приросли къ его сердцу, и онъ ихъ любилъ свыше всякой мры. Ни дтей, ни друзей, онъ никогда такъ не цнилъ. Это была его единственная привязанность, и по нимъ онъ читалъ всю свою жизнь, въ нихъ сосредоточивались для него и воспоминанія, и надежды, и побды, и свтъ, и тни прошлаго. Тысяча за тысячею были вхами пройденной имъ дороги! Молодымъ его задвали страсти, случались и увлеченія. Но и т и другія онъ принесъ въ жертву нажив. И ошкурлъ онъ не сразу. Въ немъ подымалось порою человческое чувство, жалость, состраданіе. Онъ ихъ давилъ въ себ, нарочно шелъ наперекоръ имъ, часто съ бодью и взрывами негодующей совсти, съ ужасомъ передъ тмъ, что онъ длалъ. И для чего все это? Добиться богатства такою цною и швырнуть его въ жадно разинутую пасть Сеньки-разбойника… И не всегда онъ шелъ къ цли, если и безнравственными, то все же закономъ непредвиднными околицами. Случалось съ дрожью идти и на прямое преступленіе. Разв мало было и воровства, и мошенничества, и подлости? А подлоговъ, а обмана, а подстрекательства? Вдь, если бы судить его по-настоящему, разв только на каторг нашлось бы ему мсто. И сколько ему довелось вынести униженій! Его проклинали въ. глаза и за глаза, и били — да не то, чтобы навалился народъ и силой взялъ. Это еще не такъ постыдно. А то — встртитъ на улиц обиженный имъ или обманутый ‘баринъ’ и бацъ ‘по морд’ — запиши-де и это въ счетъ.. Разъ — военный, котораго онъ подвелъ на поставк, прежде чмъ самому пойти подъ судъ, зазвалъ его къ себ, крикнулъ солдатъ и выскъ. А вдь Безмновъ въ это время уже носилъ картузъ съ такимъ козыремъ, что уже издали вс видли: идетъ-де первая гильдія, и въ головы баллотироваться думаетъ… Собаками его травили помщики, какъ матераго волка… И все, ради чего онъ терплъ нищету, поношенія, взять да отдать Семену? Въ ршительномъ случа ему легче будетъ явиться въ судъ, да и сказать: коли моя.вина по банковской растрат — такъ вотъ мои капиталы, отдалъ я ихъ сыну, берите!.. Только до этого онъ постарается отбить ихъ и такъ… Но когда пришелъ къ нему сынъ съ ласковымъ, словно крадущимся голосомъ и вороватыми глазами, старикъ вдругъ растерялся, и тотъ же страхъ, безсознательный, глупый, слпой страхъ прокрался въ его душу, какъ нсколько дней назадъ, когда Вуколъ лежалъ пластомъ въ постели. Чего онъ боялся, самъ не зналъ. Вдь не убьетъ же его Семенъ, не ударитъ и за двери вышвырнуть не посметъ, но подъ взглядомъ сына онъ опускалъ глаза или смотрлъ куда-то въ уголъ, въ сторону, въ окно…

— Монаха увстрлъ сегодня,— какъ будто невзначай заговорилъ сынъ.— Иду по торговой площади — анъ отецъ Серапіонъ… Сколь благообразенъ! Святостью отъ него такъ и полыхаетъ. Будто изъ серебряной раки возсталъ. Ликъ — какъ на иконахъ пишутъ. А вдь вотъ подите-ко, папашенька, нашъ братъ, купецъ былъ. И до сихъ поръ въ гостинномъ то двор у насъ помнятъ, какъ онъ разбойничалъ… А теперь идетъ по улиц-то, а народъ ему въ ручку… Благослови, отче… И онъ — у ряски-то рукава широкіе, размахъ у него — картина да и только. Сколь благообразенъ!.. Меня даже слеза прошибла. Какъ постарю, самъ въ обитель уйду… Своя пора гршить, а своя грхи замаливать…

— Пой, пой, лиса!

— Чего-съ, папашенька?

— Пой, пой, говорю. Вотъ погоди встану, я тебя учту…

— Ахъ! Вы это все о томъ же!

— А ты думалъ о чемъ?

— За то, что я вашу тяготу на себя взялъ?.. Ахъ, папашенька! Вотъ скоро Юрка прідетъ. Онъ васъ по-образованному убдитъ, сколь вы неправы къ единороднымъ. Я у Серапіона спрашивалъ: хорошо у васъ въ обители? А онъ таково сладко, глаза-то къ небу и отвтствуетъ: вжив славу Господню прозираемъ, и на него, Бога нашего, повсечасно труждаемся… И ладаномъ отъ него пахнетъ. Зажмуришься, подумаешь — въ церкви стоишь. Вы, тятенька, рыбку любите, а рыбка въ обителяхъ даже полагается, когда не постъ…

— Зуди, зуди.

— Да разв я!.. Ахъ, Царица Небесная! Объ чьей же душ-то? Сладко мн думать, какъ васъ на томъ свт почнутъ…

— Раздамъ имущество бднымъ.

— Какое?

— А капиталы вс.

— Бднымъ?

— Да…

— Вотъ видите ли, ежели бы я своему родителю злодемъ былъ, я бы эти самыя слова по начальству, и прямо васъ тогда въ губернское правленіе свидтельствовать. Гд это видано, чтобы купеческіе капиталы, за которые гильдію платятъ,— бднымъ? Дозвольте узнать, по какому это тому выходитъ? Гд такія статьи написаны? Бднымъ! У насъ утвержденная вышнимъ правительствомъ фирма. Однхъ вывсокъ нашихъ въ город двадцать. Патенту этого сколько! Права мы выправляемъ на пять тыщей въ годъ — и вдругъ бднымъ! Да за такія слова, тятенька, сами вы прежде бы палку схватили… когда вы во всей своей сил были и умомъ владли.

— Это ты меня въ сумасшедшіе норовишь?

— Я — никуда. Но ежели такія выраженія, вы меня извините — по купечеству они неизвстны. Мы тоже подаемъ копйки, но капиталы должны быть неприкосновенны. Ими государство кормится. Эдакъ и чиновнику жалованья не выдадутъ, и солдату не изъ чего стрлять будетъ. Надо прямо сказать, у васъ отъ болзни, папашенька, бунтовщицкія понятія. Вы знаете, кто такъ говоритъ?

— Кто?

— А у кого за пазухою левольверы припасены. Вотъ кто… Которыхъ повсемстно ловить велно, не взирая. Только по сыновьей любви я молчу. А случись это въ город услышать, сейчасъ бы я господина за шиворотъ и ‘караулъ’ закричалъ.

— Семенъ…

— Чего-съ?

— Ступай вонъ… Ступай, свинья!

— Я разговорить васъ пришелъ…

— Иди… Иди… скорй… чтобы и духа твоего здсь не пахло. И — не смй ходить, пока не позову.

— Удивительно мн, что вы съ сыномъ такъ!

— Ты не сынъ мн, а подлецъ…

— Хоть о томъ бы подумали, что я васъ завсегда притснить могу.

Но Вуколъ, одолвъ страхъ, приподнялся такъ грозно, что сынъ кинулся къ дверямъ. Онъ уже выходилъ, какъ старика озарило вдругъ.

— Эй… ты, живорзъ… Вернись на минуту.

Сынъ осторожно сталъ въ дверяхъ.

— Ты что же думалъ — я такой дуракъ, что вс деньги вамъ отдалъ?

Семенъ вздрогнулъ и подвинулся.

— То-есть, какъ это?

— Ахъ ты глупецъ-глупецъ! Ужли же я твоей жадности не зналъ? Да у меня, въ долгахъ-то, еще полмильона лежитъ!

Младшій Безмновъ побллъ, стна-стной.

— Какъ! А документы гд?

— Вотъ-вотъ — такъ я теб и сказалъ!..

— Тятенька… Что же капиталу-то?.. Въ разбивку, значитъ?

— А теперь пошелъ и не смй своихъ подлыхъ глазъ мн показывать…

И старикъ тяжело рухнулъ въ кресло…

На другой же день Семенъ опять явился къ отцу…

— Тятенька, простите!

И бухъ на колни!

— Подавай отчетъ и дарственную запись… Все, что я теб отдалъ. И сейчасъ!

— Легше мн сердце свое вырвать!.. Вы о томъ подумайте, что наши капиталы въ разносъ пойдутъ.

— Ступай вонъ!

За нсколько дней Семенъ похудлъ и позеленлъ. Онъ не похожъ былъ на самого себя. Сонъ потерялъ, не лъ и не пилъ ничего. Своему довренному и прикащику Мурашк жаловался: ‘боюсь, сердце у меня треснетъ. Какъ ты думаешь, что теперь тятенька сдлаютъ?..’

— А ужъ это какъ Богъ!— уклонялся отъ прямого отвта Мурашка.

— То-есть, слаще бы мн помереть теперь… Еще хорошо, ежели тятенька-то духовнаго завщанія не сдлаютъ. Человкъ старый, слабый. Одинъ уже ударъ у него былъ… Ну, а какъ въ сердцахъ возьмутъ да на обитель и отпишутъ все, что у нихъ осталось, а? Что тогда?

— У васъ, Семенъ Вуколычъ, довольно будетъ и безъ этого.

— Довольно? А ты мои планты знаешь, что я въ своемъ ум положилъ? Довольно — теперь съ этими деньгами я бы всю губернію вотъ какъ въ кулакъ зажалъ! Пикнуть — никому. Вс бы подо мной ходили, а я выше всхъ, чуть кто голову поднялъ — въ раззоръ… Да я въ пять лтъ — учетверилъ-бы капиталы. И тебя вознесъ бы…

— Много благодарны!

— А ты подумай, какъ это сдлать?.. И потомъ за старикомъ-то поглядывай. Насчетъ духовной. Ты сегодня сбгай къ нотаріусу, поклонись ему боченкомъ паюсной отъ меня, да головами двумя сахару. Чортъ съ нимъ, пущай лопаетъ! Скажи: Семенъ Вуколычъ просятъ въ случа чего — какъ папашенька у нихъ въ затменіи — такъ ежели вздумаетъ духовную писать, чтобы сейчасъ же посылалъ нотаріусъ за мною. А я-де его не забуду. Такъ отблагодарю, какъ онъ и не ждетъ! Озолочу, понимаешь? Что ему съ тятеньки сойдетъ? Окром казеннаго проценту, ни шиша. У старика-то кишка крутая. А я — за его нотаріусово усердіе пяти сотъ не пожалю…

Мурашка общалъ исполнить. Прошло еще нсколько дней. Семенъ даже закашлялъ. Тнь-тнью ходилъ. А Вуколъ Матвевичъ еще и пуще его разжегъ. У него дйствительно нсколько десятковъ тысячъ было въ долгахъ у пріятелей, и цыфру онъ нарочно умножилъ, хорошо зная сына. Отъ нкоторыхъ онъ получилъ уже, что слдовало, и какъ-то, проходя мимо Семена, будто ненарокомъ, вынулъ пачку сторублевыхъ и другую пестрыхъ процентныхъ бумагъ.

— Папашенька!— возопилъ тотъ и даже за полу его схватилъ.

— ‘Брысь!..’ — крикнулъ ему отецъ и вышелъ вонъ…

— Только бы мн дознаться, куда онъ деньги на храненіе отдаетъ… Ахъ, Юрка не детъ. Онъ бы скромненько, лаской изъ него все вытянулъ. Даже къ чиновнику-пріятелю слеталъ Семенъ. Захватилъ съ собою бутылку съ коньякомъ, фунтъ чаю да сладкихъ гостинцевъ его жен.

— Ну, сказывай, въ чемъ твое дло?.. Кратко только. Не теряй изъ виду нити. Такъ по нити и иди…

— У тятеньки новыя деньги объявились.

— Въ чемъ главный предметъ?

— До полумилліона.

Чиновникъ даже заржалъ, что твой жеребецъ.

— Обманулъ онъ меня. Какъ дурака надулъ. Сказывалъ, все вамъ передаю, а замсто того скрытіе имущества.

— Ловко!.. Ай да Вуколъ Матвевичъ! Отъ сего числа за номеромъ такимъ-то имю честь васъ поздравить, Семенъ Вуколовичъ. Все равно — вамъ достанутся. Васъ не минуютъ. Потому въ законный срокъ кассаціи старикъ отправится на вчное поселеніе въ горнее, съ лишеніемъ всхъ земныхъ правъ, ну, вы и возликуете.

— То-то, что опасаюсь.

— Чего еще?

— Онъ по злоб духовную-то такую напишетъ…

— Ишь ты? И въ самомъ дл. Это онъ можетъ. А вдругъ безъ духовной отъидетъ въ упокоеніе.

— Почемъ я узнаю тогда, у кого деньги?

— Опять препона! А ты нюхомъ-то не можешь? Вдь у насъ городъ маленькій — все извстно.

— У него теперь и въ Питер пріятели за велись.

— Плохо твое дло!

— Разв вотъ что…

— Ну?

— Я замтилъ у родителя какъ бы послабленіе ума. И вдругъ такія слова: раздамъ имущество бднымъ. Придраться къ этому нельзя?

— Нельзя. Потому что онъ изъ евангелія.

— Евангелія? Въ евангеліи-то не о купеческихъ капиталахъ. А мы — по первой гильдіи. И потомъ у нихъ языкъ нынче какъ будто того…

Семенъ сдлалъ неопредленный знакъ перстами.

— Заплетается… Нтъ, братъ, это у тебя не выгоритъ. Вуколъ Матвевичъ мужчина проницательный. Онъ скоре тебя самого посадитъ въ съумасшедшій домъ.

— Я не о томъ. А только мы его подъ опеку — за расточительность.

— Кабы прежде, при старыхъ судахъ, можно бы, а теперь нтъ. Покорись, брата! Да и опять,— спрятать ему свои деньги ничего не стоитъ.

— Кругомъ вода, значитъ?

Семенъ еще пуще извелся… Даже къ отцу Аанасію сунулся: разговорили бы вы папеньку, какъ отецъ духовный. Вдь ему о смертномъ час пора, а у него на ум любостяжаніе.

Священникъ усмхнулся.

— А тебя-то что корежитъ? Любостяжаніе!.. Ты-то, подумаешь, какой безкорыстный!

— Мое дло молодое. Я всегда успю… А васъ я поблагодарю особо. Помилуйте, не свинья я — понимаю.

Отецъ Аанасій былъ въ сромъ подрясник. Онъ заложилъ руки за кожаный поясъ. Прошелся.

— Въ чемъ же мн его разговорить?

— Чтобы онъ деньги-то къ деньгамъ. А то разбивка выходитъ.

— Такъ! А какая польза отъ тебя-то? Ты когда бднымъ пожертвовалъ что-нибудь? Только что на муку цну поднялъ, дохнуть никому но даешь.

— Это другая статья — коммерція.

— Мятутся и нудятся!.. Ахъ міръ, міръ!..— вздохнулъ отецъ Аанасій.— А только — больше себя не съшь. Разв лопнуть захочешь… Вотъ что, Семенъ Вуколовичъ, ступай ты отъ меня.

— Какъ это?

— А такъ… Иди-иди. Мн пора обдню служить. Не хочу гршить я съ тобою. Иди съ миромъ.

— Только и всего?..

— Только!.. Ну, тебя!

— Что же мн,— помирать?

— Авось, живъ будешь. Съ чего теб помирать-то… Это у Іова ‘мраволевъ погибе зане не имйте брашна’. А у тебя этого брашна — на весь городъ хватитъ… Ступай, ступай… Лют вамъ первыми вонями мажущіяся. Будетъ вамъ, вмсто добрыя вони, смрадъ.

Семенъ только руками развелъ. Къ исправнику сунулся. Тотъ выслушалъ его.

— Вашъ батюшка человкъ достойный, и вамъ бы съ него примръ брать. Мы съ нимъ двадцать лтъ хлбъ-соль водили и ежели что — я всегда за него. Онъ и отъ начальства знаками отличія почтенъ. Что могу для васъ, всегда сдлаю. А отъ этого увольте. Вы сами знаете, когда возможно, я для васъ и законъ нарушалъ. На прошлой недл вы мужика присылали съ запиской, чтобы убдить его въ предлахъ моей власти. Ну, я приказалъ его выпороть. Ни слова не сказалъ… Когда прикащикъ васъ обманулъ, вы тоже его препроводили ко мн для увщанія… И съ тмъ такъ же было поступлено: келейно, но вразумительно. И уже вы меня извините, даже по закону вашъ батюшка съ вами можетъ также распорядиться. Не повреждая здоровья… Я васъ не одобряю-съ… Семья!.. Дти да повинуются. Уничтожишь семью, и царство развалится, и отъ народовъ останутся руины-съ. Да… Руины-съ. Напримръ, Пальмира или Вавилонъ… Вы древнюю исторію не проходили, а насъ въ корпус всему обучали. Суза-Муза-ла-Перуза-графъ Мендоза-де-Бутоза… Ха-ха-ха!… Лучше вотъ что, Семенъ Вуколычъ. Я велю мадеры подать. Выпьемъ и закусимъ.

Но Семену было не до мадеры.

Онъ заперся и въ отчаяніи то бгалъ изъ угла въ уголъ, то кидался въ постель, даже плакалъ. На отца онъ негодовалъ все больше и больше. Эдакую подлость со мною старикъ сдлалъ!— вопіялъ онъ и отписывалъ Юрк, что ‘нашъ родитель — не отецъ, а злодй’. Юрка молчалъ, про себя соображая, что ссора съ Семеномъ, пожалуй, будетъ ему, Юрк, на пользу. Потому изъ того, что въ рукахъ у Семена, законная доля принадлежитъ Юрк по праву, а Безмновъ, разсердившись на старшаго брата, остальные капиталы, скрытые отъ нихъ, пожалуй, возьмечъ да и оставитъ ему, Юрк! Поэтому онъ даже прислалъ отцу почтительное письмо, въ которомъ весьма дипломатично замчалъ: ‘Я, папенька, васъ всегда любилъ и уважалъ и лучшаго руководителя въ длахъ имть — и мечтать не могъ. Если есть возможность законно съ Семена получить мою долю нын же, прошу васъ ее отобрать и располагать ею по вашему мудрому усмотрнію. И за то я вамъ буду всегда признателенъ ибо мы и безъ того вами награждены свыше всякой мры’…

Потерпвъ пораженіе на всхъ пунктахъ, Семенъ дйствительно заболлъ.

VI.

Настасью Гурьевну въ Завальск точно съ цпи спустили. Надо сказать правду, ея стремительность хоть кого довела бы до отчаянія. Мы дла свои окончили скоро. Распредлили привезенный хлбъ, отдали мстнымъ комитетамъ деньги, и я остался на нсколько дней еще, чтобы привести въ порядокъ отчеты. Въ то самое время мн привелось увидться съ Сергіемъ Сергіевичемъ Узорнымъ, который меня принялъ въ заточеніи столь величаво, что я даже на первыхъ порахъ не сообразилъ, что съ нимъ. Потомъ только мн сдлалось яснымъ желаніе генерала не обнаружить, до какого униженія онъ дожилъ. Посему и я усердно титуловалъ его ‘вашимъ превосходительствомъ’ и утверждалъ въ неизбжности окончательнаго торжества и въ несомннной гибели кучеренкина сына, которая затмъ воспослдуетъ. Сидлъ я у него часъ уже. Приходилъ смотритель, предлагая генералу обдъ, на что тотъ неуклонно отвтствовалъ: ‘Пожалуйста, любезный, разъ навсегда я тебя просилъ — приказывать не смю — какъ прочимъ арестантамъ. Слышите — я арестантъ,— обернулся онъ ко мн.— Но только я горжусь’. Хотя я не понималъ, чмъ собственно тутъ гордиться, но сдлалъ сочувственную мину и съ сокрушеніемъ покачалъ головою. На свое несчастіе кучеренкинъ сынъ какъ разъ въ это время зашелъ въ тюрьму, и такъ какъ Сергій Сергіевичъ вообще отказывался спускаться въ канцелярію, то слдователь самъ поднялся къ нему… Узорный, когда тотъ вошелъ, и не шелохнулся. Онъ мн объяснялъ, что происходило у нихъ въ полку, когда въ благополучное царствованіе Александра II былъ впервые введенъ новый разсыпной строй… ‘Господинъ Узорный!’ — окликнулъ его слдователь. Сергій Сергіевичъ съ тою же снисходительною улыбкою, но съ дерганіемъ бровей, предвщавшимъ грозу, продолжалъ мн объяснять: ‘До сего стрлковая цпь по сигналу разсыпалась густо, а тогда ее разрдили. Мы звеньями разбгались по-двое… Понимаете, прикрываясь, гд можно… Особенно въ пересченной мстности…’ — ‘Господинъ Узорный!’ — повторили, тотъ.— ‘Если вы это меня, то я вамъ не господинъ, а генералъ… Чиномъ меня пожаловалъ Императоръ и не кучеренкину сыну лишать меня онаго!…’ Тотъ вскиплъ. ‘Позвольте,— оправдывался генералъ.— Я васъ не понимаю. Вотъ, напримръ, мой батюшка былъ бригадиромъ. Ну, называйте меня бригадирскимъ чиномъ — я не обижусь… А ихняго отца,— обернулся онъ ко мн,— у насъ въ дом держали кучеренкомъ. Чей-же онъ сынъ выходитъ? Грамматически правильно — кучеренкинъ. Не такъ-ли? Я даже ихняго дда сколько разъ видлъ. Мальчикомъ я былъ. Его, бывало, отведутъ на кухню — отпорютъ какъ Сидорову козу, ну, онъ потомъ является благодарить за науку, въ ручку цлуетъ…’ Слдователь мрачно и дико молчалъ и только соплъ да фыркалъ… Волосы у него росли и на лбу, и на щекахъ, и на носу, что подало поводъ Сергію Сергіевичу обратиться ко мн съ восклицаніемъ: ‘Изволите видть, какой красавецъ! Ложно подумать, что ихняя маменька изъ грузинскихъ книженъ, а она у насъ на кухн судомойствомъ занималась. Ну-съ, господинъ кучеренкинъ сынъ, что же вамъ угодно?’ Оказалось, что тотъ пріхалъ, между прочимъ, объявить объ опредленіи судебной палаты, коимъ генералъ со всей дирекціей завальскаго общественнаго банка предавался суду. Слдователь могъ бы это сдлать и заочно, но, очевидно, ему хотлось самому увидть, какъ генералъ приметъ эту всть. Такой ужъ злорадный человкъ былъ — и за это потерплъ. Я признаться, былъ даже радъ. По дломъ, думалось мн, ибо, во всякомъ случа, глупость Сергія Сергіевича была симпатичне его жестокаго формализма. Къ вящему посрамленію — фалды его вицмундира, сооруженнаго мстнымъ портнымъ, въ данномъ случа являвшимся скоре импровизаторомъ, расходились, обнаруживая не на мст развившуюся толстоту. Сергій Сергіевичъ, когда тотъ уходилъ, не сдержался и замтилъ: ‘Что значитъ порода! Сама натура, такъ сказать, пріуготовляетъ у него соотвтствующія части для…’ Кучеренкинъ сынъ круто обернулся и съ бшенствомъ спросилъ у генерала:. ‘Для чего-съ?’ — ‘Для наложенія казенныхъ печатей!’ — съострилъ тотъ. Я уже хотлъ проститься съ Узорнымъ, давъ ему торжественное общаніе на судьбище пріхать въ Завальскъ, чтобы самому увидть воочію великое торжество его превосходительства, но какъ разъ смотритель влетлъ опять. ‘Ваше превосходительство!’

— Ну?

— Вуколъ Матвевичъ спрашиваютъ, можете-ли вы принять его?

Генералъ покраснлъ. Безмнова онъ съ недавняго времени считалъ врагомъ. ‘Чего ему нужно?’ — ‘Сказываютъ, крайность имъ…’ — ‘Впустить!’.

Когда Вуколъ вошелъ, меня поразила случившаяся съ нимъ перемна.

Онъ поблднлъ и обрюзгъ. Щеки, когда-то круто заворачивавшіяся у носа до неприличія, теперь падали собачьими ушатами. И подъ глазами мшки. Походка Безмнова сдлалась неувренной. Правую ногу онъ волочилъ. Отъ прежней его исправности въ костюм слда не было. Сюртукъ болтался на немъ, да и на обшлагахъ пятенъ не мало. Картузъ въ рукахъ онъ держалъ такъ, чтобы мы не замтили полурасколовшагося козырька.

Я приподнялся и хотлъ уходить… Вуколъ самъ меня остановилъ.

— Я вамъ помшаю.

— Нтъ, помилуйте! Совсмъ напротивъ. Я даже очень радъ. Пущай вс видятъ.

Сергій Сергіевичъ, видимо, чтобы Безмновъ не садился, стоялъ самъ.

— Ну, что теб? Полюбоваться пришелъ на меня? Своими глазами захотлъ увидть, до чего генерала довелъ?

Вуколъ стоялъ въ дверяхъ и маялся.

— Посмотрлъ и будетъ, ступай.

— Нтъ… Я такъ не уйду.

— А какъ же?

— А вотъ какъ.

Онъ вдругъ быстро подошелъ къ Сергію Сергіевичу — и бухъ ему въ ноги…

И тотъ, и я такъ оторопли, что въ первыя минуты не догадались даже поднять старика.

— Что ты? Что ты, Вуколъ Матвевичъ?..

— Прости ты меня, ради Христа!

— Въ чемъ?— растерялся генералъ..— Въ чемъ прощать? Встань!

— Не встану, пока не простишь. Боленъ я былъ — думалъ о теб, страшно мн стало. За что я тебя загубилъ?.. Коли бы я да не сажалъ тебя на неподходящее мсто, да не пользовался тмъ, что ничего ты въ длахъ не понимаешь, и теперь бы ты жилъ на споко… Вдь я что — передъ всми каюсь — жадность меня одолла, скрыть имущество захотлъ. Сообразилъ, что, пожалуй, гражданскимъ искомъ его у меня… Ну, и передалъ, какъ бы материнское достояніе, дтямъ. А Семенъ, какъ я изъ Питера вернулся, это всего меня и устранилъ. Ничего, говоритъ, тутъ твоего нтъ — ступай, откуда пришелъ.

Вуколъ тяжело поднялся.

— Прости, Христа ради!

— Богъ съ тобой…

— Всего я Сенькой ршонъ. Ты думаешь, какой онъ объявился извергъ! Сталъ меня склонять въ монастырь идти. Совсмъ развязаться хотлъ съ отцомъ. Ну, да я такъ не оставлю. Сегодня опять всю ночь думалъ. Вотъ, и бумагу къ слдователю несу.

— Къ кучеренкину сыну? Онъ сейчасъ тутъ былъ.

— Къ нему. Пущай меня судятъ… Одного Юрку жаль, потому въ немъ душа справедливая. Ну, да на его долю у меня есть… А если Сенька въ трубу вылетитъ, первый обрадуюсь. Нтъ у меня къ нему ничего въ душ. Вдь онъ, Сергій Сергіевичъ, мой-то Семенъ Вуколовичъ Безмновъ, меня, отца родного, въ умалишенный домъ хотлъ запереть…

Узорный сидлъ, видимо ничего не понимая… Старикъ даже усталъ — у него и глаза слипаться начали отъ пережитыхъ треволненій, какъ вдругъ тотъ же смотритель, не оставляя свойственнаго ему угнетеннаго вида, постучался въ двери.

— Кто тамъ еще?.. Ну, что теб, любезный?

— Спрашиваютъ васъ опять.

— Кому надобно?

— Дама одна.

— Дама? Агриппина, что-ли?

— Нтъ-съ… Приватная, по своей нужд.

— Какъ звать ее?

— Сказываетъ: госпожа Буйновидова.

— А!— оживился Сергій Сергіевичъ…— Проси, проси… Настасья Гурьевна… Вотъ въ какомъ вид вы меня…

— Знаю, знаю все. Я уже отпла всмъ нашимъ. Такъ ихъ въ глаза подлецами и назвала…

— Ну?..

— Ей-Богу… А вы что?— вдругъ обернулась она къ Вуколу Матвевичу.

— Я?.. насчетъ чего?

— И васъ сюда… Арестованы вы, что-ли? Давно пора.

Безмновъ грустно усмхнулся.

— Точно что пора за мои дла. Ну, да авось и насъ не минуетъ. Ужъ если генерала сюда, такъ мн и въ Сибири мста мало.

— Жму вашу руку!— стремительно накинулась на него Буйновидова.— Давайте вашу честную руку!

— Да ну-те, отвяжись!— вспылилъ Вуколъ.— Нешто я для того передъ его превосходительствомъ каюсь, чтобы ты жалла? Что мн отъ твоей жалости! Сказалъ бы я теб хорошее слово, да боюсь — обидишься…

— Мужикъ былъ — мужикъ и есть.

— Да, ужъ видно намъ облагородиться трудно…

— Ну, что ваши дла?— вмшался я, желая положить конецъ этой непріятной сцен.

— Я тоже все кончила. Теперь сборомъ пожертвованій занимаюсь.

— Такъ… А на что собственно?— вмшался генералъ.

— Въ пользу голодающихъ.

— Это ты хорошо надумала…— вдругъ вступился Вуколъ.— За это и я тебя похвалю. Чмъ такъ-то хвостомъ пыль подметать, лучше же на пользу. Что же ты ко мн не пришла?

— Да разв къ вамъ можно?

— Отчего же нельзя. Сказано: толцыте и отверзится.

— Вы скупой… Вы и прежде…

— То было прежде,— прервалъ ее Вуколъ,— Я, чтобы предоставить удовольствіе Семену Вуколовичу,— сейчасъ теб росписку дамъ. Хочешь?

— Какую росписку?

— На хлбъ. А ты его раздай голоднымъ.

— Да вы это что?.. Не шутите?

— Стану я съ тобой шутить? На что ты мн далась? И молодымъ съ вашей сестрой не вязался, ну, а ужъ старику и негоже. То-то Семенъ обрадуется! Только ты вотъ что: росписки ему не давай — отниметъ. А въ другой разъ у меня, пожалуй, сердце отойдетъ, и я ужъ теб ея не напишу. Жаль наживного станетъ! Ты пользуйся, пока у меня къ горлу подкатило… Ваше превосходительство, можно у тебя бумагой попользоваться?

— Сдлай одолженіе.

— И вскочитъ же Сенька. То есть, такимъ псомъ онъ тебя, Настасья Гурьевна, излаетъ! Ты только держись. Стой, какъ солдатъ на часахъ… Ни на какія его слова не поддавайся. Такъ, прямо говори: я васъ въ судъ, а тятеньку вашего свидтелемъ…

Вуколъ оживился, даже потухшіе въ щелкахъ глаза его разгорлись.

Онъ слъ къ столу и началъ писать что-то. Нсколько разъ приноравливался, и бумагу рвалъ, и потлъ, и отдувался, соплъ, выводя криво строку за строкою, толстыми перстами лвой руки придерживалъ листокъ, точно онъ каждое мгновеніе собирался отъ него сбжать. Наконецъ, окончивъ, отвалился, перечелъ и самъ засмялся… потомъ подперъ языкомъ щеку изнутри и подписалъ съ росчеркомъ.

— Завизжитъ у меня Сенька.

— Ты вотъ что, Настасья Гурьевна. Дурацкое дло — не хитрое, а ты съ умомъ!— вспомнилъ онъ любимую пословицу.— Слышишь — съ умомъ. Росписку-то я теб сохранную выдалъ, да такую, что любезному моему Семену Вуколовичу ни взадъ, ни впередъ… Владй — только, смотри — все на голодныхъ. Можетъ быть, и мн Богъ-то проститъ за это… Тутъ я теб на пять тысячъ пудовъ. Сама знаешь, по ныншнимъ цнамъ сколько выходитъ. Сочти… Боюсь я только, ужъ больно ты дама верченная!

Я взялъ у Настасьи Гурьевны эту росписку и прочелъ. Дйствительно, Семену Вуколовичу она не могла доставить никакого удовольствія. Въ ней заключалось буквально слдующее: принялъ я, завальскій 1-й гильдіи купецъ и кавалеръ Вуколъ Безмновъ отъ Госпожи Настасьи Гурьевны Буйновидовой на сохраненіе въ собственномъ своемъ No 3-й лабаз муки пять тысячъ пудъ ржаной, Самохваловскаго помолу, въ мшкахъ съ мтками +++, кои сложу внизу, въ правомъ углу подъ окнами въ Торговый переулокъ. За стоялое деньги я съ нея г-жи Буйновидовой сполна получилъ впередъ за пять лтъ. Буде я кому передамъ мои ла.базы, мука сія въ счетъ передачи или продажи не входитъ. Въ случа же моей смерти, въ коей Господь Богъ воленъ ежечасно,— наслдники мои обязуются сію муку выдать по первому требованію оной Настась Гурьевн — натурой, но не деньгами. Къ сей сохранной записк Вуколъ Матвевичъ Безмновъ, первой гильдіи купецъ и кавалеръ, съ почтеніемъ руку приложилъ.

— Владй! Только ты вотъ что… Съ полиціей…

— Какъ съ полиціей?

— И видно, что безпонятная баба. Я вдь передалъ имущество, ну, ты со мною вмст и съ полиціей. Потому прослышала, что Семенъ будто бы скрыть его собирается… Постой, мы сообща это дло обработаемъ.

— Да вдь судомъ надо?

— Полицію мы, чтобы онъ куда не спряталъ или не сбылъ… Прощай, генералъ. Скоро я опять къ теб навернусь…

И совершенно ожившій, вовсе не помышляя уже о Сергі Сергіевич, Безмновъ вышелъ вмст съ Настасьей Гурьевной изъ тюрьмы. Уже потомъ я узналъ: Настасья Гурьевна съ такимъ трескомъ налетла на Семена Вуколовича, что тотъ на первыхъ порахъ было онмлъ, но потомъ, вернувъ себ обладаніе всми пятью чувствами, вступилъ съ нею въ единоборство и, имя позади резервъ въ лиц Мурашки, отбросилъ-было непріятеля. Но Буйновидова немедленно возобновила аттаку, подкрпленная съ одной стороны Вуколомъ Матвевичемъ, а съ другой — нанятыми ею возчиками. Семенъ, не взирая на присутствіе отца, хотлъ захлопнуть двери лабаза, но отважная Настасья стала въ нихъ, готовясь очевидно, ради голодныхъ, пожертвовать своею особой… ‘Мурашка! бей въ мою голову!’ — оралъ Семенъ.— ‘Не смюсь!— колебался Мурашка…— Самъ Вуколъ Матвевичъ здсь!’ — ‘Бей всхъ!’ — потерялъ всякое соображеніе младшій Безмновъ, но тутъ явилась полиція и, зная старика за хозяина, по его приказанію зацапала и Мурашку, и Семена. Вуколъ приказалъ накладывать возы… Цлый день шла перевозка бёзмновскаго хлба. Буйновидова отправляла его въ комитетъ. Весь городъ сбжался на это зрлище. Какой-то ошаллый мщанин кинулся къ Вуколу.

— Батюшка, Вуколъ Матвевичъ.

— Чего теб?

— Чмъ же мы хуже мужиковъ-то… Господи… Да мы еще голодне. Мужику теперь господа помогаютъ, а намъ никто. Пожалуй уже и мн мшокъ.

— Бери! Все равно… Ни себ, ни собакамъ!

За этимъ мщаниномъ накинулся другой, третій, четвертый. Какимъ-то чудомъ всть о томъ, что старикъ Безмновъ хлбъ раздаетъ, долетла до Заовражья, гд стояла слобода съ покосившимися старыми домиками мстной бдноты. Часа не прошло, какъ оттуда набжала такая голь, какую и на завальской улиц рдко приходилось видть.

— Бери, ребята!.. Молись о здравіи раба Вукола.

— Да мы, Господи! Всей д^той.

— Бери больше… Весь лабазъ грабь.

Покоившійся посл обда сномъ невинности, исправникъ былъ пробужденъ своей собственной супругой.

— У тебя въ город бунтъ.

— Какой?

— Народъ безмновскіе лабазы разноситъ.

Исправникъ мячикомъ вскочилъ съ постели и черезъ пять минутъ мчался на ‘мсто происшествія’. Ему вспомнилось, какъ онъ съ Черняевымъ когда-то бралъ Ташкентъ, и уже издали онъ оралъ на публику и, одержимый воинственнымъ жаромъ, готовился разнести ее въ дрызгъ. ‘Я вамъ, подлецамъ!’ — грозился онъ кулакомъ въ пространство…— ‘Грабить у меня, буйствовать?..’ Даже ‘ура’ хотлъ крикнуть, но въ это время вдали открылась площадь, залитая народомъ. Кучеръ-было откинулся назадъ, струсилъ, исправникъ его ткнулъ кулакомъ въ шею, и пара сытыхъ коньковъ врзалась въ живую массу, отбросила въ сторону галдвшую оторопь и подъ неистовый крикъ ‘его высокоблагородія’ докатилась до самаго лабаза. ‘Бунтовать!’ — ревлъ исправникъ, схватывая кого-то за шиворотъ.— ‘Постой, постой!’ — остановилъ его знакомый голосъ. Исправникъ оглянулся и увидлъ, что, повергнувъ къ своимъ ногамъ, держитъ за воротъ никого другого, какъ самого Безмнова.

— Ну, братъ, извини. Я тебя спасать пріхалъ. Гд они, бунтовщики?

И онъ обводилъ откинувшуюся толпу налитыми кровью глазами.

— Никакого тутъ бунта нтъ.

— Да вдь тебя грабятъ?

— Никто не грабитъ. Бери, бери хлбъ, братцы!

— Какъ никто! А это что?..

— Это я у Бога заслуживаю!.. Бери, бери, ребята, да помни — за здравіе раба Вукола…

‘Ребятъ’ просить нечего было — они навалились опять, и уже на глазахъ недоумвающаго начальства начали разбирать лабазъ. Издали доносились отчаянные вопли. Это неистовствовалъ Семенъ, стремившійся вырваться изъ рукъ крпко державшихъ его двухъ мщанъ, знаменитыхъ кулачныхъ бойцовъ на Заовражь. Т, впрочемъ, поступали съ нимъ ‘благородно’ — держать-держали, такъ что у Безмнова-младшаго кости трещали, но бить его не били… ‘Отецъ грабитъ,— оралъ тотъ,— Папашенька! Я васъ въ судъ… Потому и родителямъ разбойничать не велно!..’ Вуколъ оглянулся. ‘Эй, Милашкинъ?..’ — ‘Чего-съ?’ отозвался одинъ изъ кулачныхъ бойцовъ.— ‘Зажми-ко Сеньк ротъ!’ Тотъ зажалъ его такъ корявой лапищей, что Семенъ Вуколовичъ чуть не задохнулся. Ужъ и захриплъ даже. ‘Вуколъ Матвевичъ!..’ крикнулъ державшій.— ‘Чего?’ ‘Они хрипятъ-съ.’ — ‘Отпусти маленько, дай отдышаться…’

Къ ночи лабазъ былъ чистъ. Отъ двадцати пяти тысячъ пудовъ оставшагося тамъ хлба не оказалось ничего, и жирвшія на готовомъ корму крысы одн недоумло бгали въ пустомъ сара… Исправникъ на телеграф составлялъ длинную депешу губернатору о томъ, какъ ‘движимый состраданіемъ купецъ Безмновъ пожертвовалъ сначала пять тысячъ пудовъ въ пользу голодающихъ крестьянъ, потомъ открылъ лабазъ всмъ нуждающимся’… Вуколъ, все еще въ возбужденіи только-что совершившагося, шелъ домой, широко размахивая картузомъ. Ему было жарко и весело. ‘Что, взялъ?’ мысленно обращался онъ къ Семену. ‘Что, взялъ, подлая твоя душа?..’ Но, по мр того, какъ Вуколъ подходилъ къ краю города, гд стояла его усадьба, старикъ терялъ бодрость и поддавался страху. Онъ зналъ, что Семенъ теперь на все пойдетъ. Онъ отъ жадности способенъ убить отца, особенно въ виду того, что завтра такая же исторія могла случиться и съ другимъ лабазомъ. Встртивъ звавшаго на углу городового, Вуколъ спросилъ его:

— Ты здсь зачмъ?

— А я почемъ знаю.

— Кто же знаетъ?

— Начальство. Меня поставили — я и стою.

— Поди-ка за мною. Постереги меня пока.

Городовой безпрекословно направился съ Буколомъ, мучительно соображая, очистится-ли что-нибудь ему отъ купца Безмнова или нтъ. Чтобы ршить этотъ тревожный вопросъ, онъ началъ издалека.

— Мы, господинъ купецъ, нашихъ благодтелевъ вотъ какъ почитаемъ.

— Да?

— Потому мы полиція и должны всякую деликатность чувствовать.

— Въ какихъ смыслахъ?

— Въ такихъ, что ежели обыватель пустой человкъ, такъ или онъ своей дорогой, а мы и вниманія не возьмемъ, но ежели, напримръ, купецъ съ понятіемъ и можетъ оцнить нашу службу… Сами знаете, на шесть-то рублей въ мсяцъ какъ жить?..

— Не бойся, не бойся, не обижу.

Городовой обрадовался.

— Я не о томъ… Я вотъ, ваше степенство, прикажи ты мн теперь живого человка въ куски зубами изорвать,— отъ него цльнаго мста не останется. Мы люди маленькіе, но тоже соотвтствуемъ…

— Хорошо, хорошо.

Дома царствовалъ страхъ и трепетъ.

Мурашка, увидвъ, что хозяинъ вернулся съ городовымъ, поопасался, ‘не его ли собирается отослать въ полицію’, и забился въ подвалъ. Дворникъ еще издали всми тлодвиженіями изъявлялъ желаніе устремиться, куда ему прикажутъ. Приказчики стояли ни живые, ни мертвые. Одинъ Анемподистъ торжествовалъ.

— Это ты, хозяинъ, правильно.

Въ минуты возбужденія онъ попрежнему говорилъ Вуколу ‘ты’.

— Это ты вотъ какъ хорошо! Какъ разъ по Евангелію. Много теб за этотъ день грха отпустится.

Внутренно Вуколъ сознавалъ, что Евангеліе тутъ непричемъ. Онъ дйствовалъ такъ со злости на сына, даже предчувствовалъ, что завтра, проснувшись, казниться станетъ. Легко-ли этакій убытокъ! Но пока онъ былъ собою доволенъ.

— Теперь, братъ, — продолжалъ восторгаться Анемподистъ,— ангелы въ небесахъ вотъ какъ радуются!

— Что Сенька?

— Съ Семеномъ Вуколовичемъ тутъ цлая исторія. Полетлъ на конюшню, возжу выхватилъ да въ сарай, гд у насъ всы прежде были.

— Ну?

— Захлестнулъ возжу-то… Крюкъ отъ всовъ — помнишь — не сняли мы его… Захлестнулъ возжу, вшаться хотлъ. Едва мы его сняли… Кричитъ: не мшайте! раззорилъ меня отецъ-разбойникъ! Пущай вороны мое тло клюютъ… А гд воронамъ въ сара взяться?.. Уложили мы его въ постелю. Теперь подъ шубой дрожмя-дрожитъ. Зубъ на зубъ не попадаетъ. Пучитъ глаза и вопіетъ нчто. Совсмъ даже неудобопонятное. Истинно по св. пророку Амосу выходитъ: ‘лют вамъ, спящіе на одрхъ изъ костей слоновыхъ и ласкосердствующіе на постеляхъ своихъ’.

— Пусть-пусть. Я еще и не такъ его,— похвастался Вуколъ.

— Подлинно: и пріиде изъ пустыни левъ и поядоша беззаконія ихъ.

— Я, братъ, все отдамъ, вотъ какъ!

— Вали въ кучу, хозяинъ. Богъ разберетъ!

— А съ тобой спасаться уйду.

— Чего лучше?.. Довольно покрасовался — теперь по душ своей потоскуй. Іезекіиль говоритъ: ‘свергнутъ внцы съ глазъ своихъ и ризы своя испещренныя совлекутъ съ себя’… Ты и понимай, что это значитъ.

— Что?

— Самъ размышляй… А я-то, можетъ быть, и въ умъ не возьму. Знаю отъ писанія, а что оно обозначаетъ, не могу. Не дано мн…

Едва-ли не первую ночь за все это время Вуколъ Матвевичъ проспалъ спокойно. Правда, онъ сначала дверь заперъ изнутри и, не удовольствовавшись этимъ, ввинтилъ дв петли и повсилъ еще на нихъ замокъ. Осмотрлъ подъ диваномъ и кроватью. Попробовалъ, плотно-ли держатся ставни. Хотлъ-было помолиться, но злорадство съ одной стороны и возбужденные нервы съ другой мшали слова молитвы съ дакими мыслями, которыя ничего общаго съ нею не имли. ‘Задалъ я загвоздку Сеньк подлецу! Будетъ онъ, мерзавецъ, помнить меня. На пропитаніе ‘голоднымъ’ цлыхъ тысячъ на сорокъ я его сегодня помазалъ. Пусть чувствуетъ’… Потомъ утомленіе взяло свое, и онъ точно опустился на мягкое дно. Утромъ всталъ поздно. Ставни отворялись изнутри, приказчикъ приходилъ ‘пустить свта’, да двери были замкнуты. Постучался тихо и прочь пошелъ. Когда Вуколъ посмотрлъ на часы, было уже десять. Онъ самъ отодвинулъ засовы въ окн, и луча, свта поздняго осенняго солнца червоннымъ золотомъ залилъ его спальню. Вуколъ быстро одлся и позвалъ Анемподиста.

— Ну, что?

— Семенъ Вуколычъ ревутъ-съ. А какъ бабы надъ покойникомъ… Причитаютъ. Жалости подобно. Мурашка ихъ утшалъ — они въ него счетами. Чуть виска не проломили.

— Меня ругаетъ?

Анемподистъ не отвчалъ.

— Я тебя спрашиваю.

— Извстно…

— Что извстно?

— Какъ по ихнему разумнію слабому выходитъ, такъ они васъ и аттестуютъ.

— Ладно… А не грозится?

— Письмо какое-то губернатору писали. Заказнымъ посылали.

— Н-ну!..

— Ей-Богу.

Вуколъ-было струхнулъ.

‘Это онъ меня съумасшедшимъ объявить желаетъ!.. Давай, я самъ губернатору отпишу, какъ Сенька въ Одесс хлбъ покупалъ голоднымъ. И досел еще слдствіе не кончено’. Впрочемъ, Безмновъ скоро успокоился. Исправникъ, о которомъ онъ только что вспомнилъ, самъ прилетлъ къ нему и еще издали, подымаясь по лстниц, махалъ депешей.

— Поздравляю, почтеннйшій!..

— Съ чмъ это?

— А вотъ прочти, какой ты чести удостоился. Первйшія въ государств особы о теб узнаютъ теперь.

Губернаторъ извщалъ исправника, что телеграмма о великодушномъ поступк купца Безмнова была получена имъ въ засданіи мстнаго комитета о голодающихъ. Постановивъ единогласно благодарить щедраго жертвователя, члены немедленно извстятъ о томъ центральное учрежденіе въ Петербург, вмст съ тмъ его превосходительство представилъ Вукола Матвевича къ наград орденомъ св. Анны на шею.

— Понялъ?— торжествовалъ исправникъ.

— Еще бы..

— Ну, что же? Правила не знаешь, что-ли?

— Какого?

— Посылай за шампанскимъ…

— Ахъ, заклюй-те комаръ! Я вдь и забылъ. Мурашка!

Мурашка живо влетлъ въ спальню къ Вуколу. Несмотря на перевязанную голову, онъ смотрлъ бодро и угодливо въ глаза Безмнову. Очевидно, значеніе старика поднялось въ дом. Его требованіе не встртило никакого препятствія.

— Анемподистъ… Поди-ка къ Семену,— приказывалъ Вуколъ.

— Слушаю.

— И прочти ему губернаторскую депешу. Пускай за отца порадуется.

Анемподистъ, раздлявшій общую любовь къ Семену, разомъ полетлъ внизъ и черезъ нсколько минутъ вернулся.

— Ну?..

— Семенъ Вуколовичъ несообразно ругаются!.. А на васъ они жалобу пишутъ слдователю… за грабежъ.

— Что?

— Такъ, говорятъ, и передай папашеньк, что я на него за денной грабежъ и расхищеніе имущества. А мировому судь особо… Потому какъ домъ этотъ теперь значится на имя Семена Вуколовича, такъ чтобы васъ выселить.

— Кто это сочиняетъ все?— вступился исправникъ.

— Чиновникъ вашъ — Мордашкинъ…

— Кликни-ко его сюда.

Знакомый уже читателю околышъ съ кокардой ни живъ, ни мертвъ предсталъ передъ начальствомъ.

— Ты что это у меня… кляузы разводить? Ты гд служишь? Въ благородномъ институт полицейскаго управленія!.. А!.. Подавай въ отставку! У насъ зерцало стоитъ, а ты…

— Степанъ Никитичъ…

— Сегодня же!.. Все равно выгоню самъ!

— Жена… дти!

— Поди сейчасъ и принеси бумаги. Что ты тамъ настрочилъ?

Мордашкинъ опрометью кинулся внизъ и вернулся съ цлымъ ворохомъ кляузъ.

— Жги!..

— Степанъ Никитичъ! Осмлюсь присовокупить.

— Ну?

— Вдь они и безъ меня законы знаютъ!

— Все-таки не мой чиновникъ будетъ участвовать въ этой подлости.

Околышъ помялся-помялся.

— Степанъ Никитичъ!

— Еще что?

— Дозвольте мн Вуколу Матвевичу юридическій совтъ дать?

— Давай-давай!— вступился Безмновъ.

— Что же, Семену Вуколовичу я дйствительно пріятель, но юридическими познаніями съ кмъ хочу, съ тмъ и могу подлиться. Я не виноватъ, если въ том свода законовъ такая статья есть… Я, Степанъ Никитичъ, относительно параграфа. Разъ это уложеніемъ предусмотрно, отчего же Вуколу Матвевичу и не воспользоваться?

И Мордашкинъ, видя, что заинтересовалъ начальство, принялъ необыкновенно благородную позу.

— Какая статья? Что ты плетешь?

— Сводъ законовъ Россійской Имперіи — кладезь сокровищъ неистощимыхъ… Изъ него, что хочешь — при спеціальныхъ познаніяхъ, то и черпаешь… А такъ какъ я въ свободное отъ служебныхъ занятій время…

— Постой, постой… Какая статья?

— А такая, что Вуколъ Матвевичъ своего сына можетъ по всей форм въ смирительный домъ упечь.

Безмновъ такъ и взвился. Исправникъ тоже.

— Ты не врешь?..

— Показать могу, Степанъ Никитичъ.

— Ну, Мордашкинъ, и молодецъ же ты!

— Вотъ что, господинъ. Сейчасъ теб принесутъ бумагу,— волновался Вуколъ.— Пиши, куда слдуетъ, а я тебя не забуду. Ты мн нуженъ будешь. И сейчасъ я тебя озолочу, и потомъ.

— Да, да,— поощряло начальство,— старайся… Только смотри… Внизъ не бгать къ Сеньк! Честь-честью.

— Помилуйте.

— А то ты вздумалъ, какъ у насъ въ военной служб говорили, на два фронта дйствовать. За это, братъ, я тебя по ше.

— Только это напрасно. Семенъ Вуколовичъ къ другому ходатаю обратится.

— Пускай, а ты отписывайся. Самъ говоришь, законы знаешь.

— По преимуществу!

Перья заработали. Внизу у Семена шла возня во всю. Мурашка сбгалъ куда-то и нашелъ адвоката въ женской кацавейк и панталонахъ столь неприличнаго вида, что по улиц тотъ ходилъ не иначе, какъ запахиваясь обими руками. Голосъ имлъ хриплый, лицо дикое. Волоса, казалось, росли у него. прямо изо рта, и такъ какъ они были рыжіе, то ходатай имлъ видъ огнедышащій…

— Вы не извольте сомнваться,— старался Мурашка.— Его сейчасъ водой окатить — воздйствуетъ.

— Водой точно… воздйствуетъ,— мрачно хриплъ тотъ.

— И тогда онъ всхъ упечь можетъ.

— Потому… я законовдъ…

Законовда повели окачивать. Придя въ себя, онъ вдругъ обидлся и пошелъ на Мурашку.

— Ты какъ смешь?

— Чего-съ?

— Гд указано, чтобы юристовъ топить?

Но Мурашка взялъ его за шиворотъ и встряхнулъ.

— Очухался?

Тотъ недоумло обвелъ землю и небо воспаленными глазами, точно сейчасъ лишь увидлъ міръ, созданный Господомъ Богомъ… Потомъ показалъ перстами размръ требовавшейся ему рюмки.

— Эстолько…

Выпилъ, чихнулъ, оправился, запахнулъ кацавейку.

— Ну, теперь веди!..

— Пришелъ въ свое понятіе?

— Молчи, рабъ!.. Теперь я всякаго засудить могу!..

VII.

По всмъ дорогамъ къ усадьб Анны Степановны Козельской двигался народъ: понурые, мрачные, молчаливые мужики, отороплыя, растерянныя бабы. Дти бжали, цпляясь за.подолы матерей, и со стороны все это производило странное и дикое впечатлніе. Ни смха, ни псни. Въ толпахъ царила тишина, но тишина подавляющая, тоскливая. Надо всмъ чувствовались широко распростертыя черныя крылья смерти. Тнь ихъ раскидывалась далеко впередъ — на высохшіе и потому некошенные луга, которыхъ даже осенніе дожди не могли разбудить, на чахлыя поля съ рденькою щетинкой срзанной соломы… Кое-гд уныло бродили по нимъ изголодавшіяся лошади, похожія скорй на призраки, едва передвигали ноги точно вырзанныя изъ бумаги коровки, уцлвшія пока отъ общаго убоя. Вороны черными стаями носились кругомъ, съ пронзительными криками опускаясь въ овраги и также безтолково подымаясь оттуда. Земля, изморенная, замученная, переживала молчаливо и покорно свою агонію. Оставшіяся незасянными нивы ложились какими-то пролежнями. Лужи на нихъ казались выдленіями безчисленныхъ язвъ больного тла, жаждущаго только смерти и успокоенія. Всякая нечисть рождалась на немъ. Осень еще не убила цлыхъ вороховъ живучекъ, копошившихся въ несчетныхъ норахъ. Крысы и мыши сотнями, и тысячами выбгали навстрчу голоднымъ странникамъ… Бда тому, кто отставалъ. Ему часто приходилось отбиваться съ трудомъ отъ этой новой казни египетской. Слабый падалъ — и ‘гнусъ’, какъ ихъ называлъ народъ, жадно объдалъ ему лицо, руки, пока новая толпа народа не наступала издали. Телги съ хлбомъ, разсылавшіяся комитетами, приходилось конвоировать вооруженной силой, обороняя его отъ жадныхъ и тоже умиравшихъ отъ голода животныхъ. Все, что было лучшаго въ немъ, подымалось на борьбу съ общимъ горемъ, отдавало послднія силы, все достояніе, томилось въ голодныхъ деревняхъ, шагъ за шагомъ отвоевывая у тифа захваченную имъ почву. Чудныя двушки, кроткія и святыя, простыя въ самоотверженіи, даже не вдавшія цны ему, шли спокойно въ очагъ страшной болзни, отымая у нея уже обезсилвшія жертвы. Тутъ не было показа: подвигъ этотъ былъ такъ-же естественъ, будниченъ, какъ дыханіе, какъ взглядъ, какъ слово. Прямое отправленіе души, не боле. И мене всего эти воительницы добра и свта напоминали героинь. Он были въ средоточіи заразы — и для картины не давали ничего. Ихъ платье, он сами пропитывались запахомъ наполненныхъ больными избъ. Некогда было заниматься собою — каждая минута ихъ принадлежала страдальцамъ. Простоволосыя, часто полуодтыя, копаясь въ грязи, не отступая отъ отвратительнйшихъ обязанностей, он только ярко сіявшими глазами, казалось, видли уже отверзавшіяся имъ лазурныя глубины неба. А другимъ это небо являлось не въ обтованіяхъ, а въ побд надъ несчастіемъ, поражавшимъ ихъ ближнихъ. За ними, съ тою же великою волею, съ сильною праведною мыслью, шли въ ямы, кипвшія гадью и тлніемъ, врачи. Они несли знаніе и молодость. Часто они боролись не только съ недугомъ, но и съ тми, кто былъ его жертвами… Какъ и эти сестры, они умирали на боевыхъ постахъ, не складывая оружія, не ища спасенія, не убгая отъ врага. Въ сред, окутанной смраднымъ дыханіемъ больныхъ, оглашенной проклятіями здоровыхъ, смерть часто сражала и врачей, и сестеръ — и въ ней, въ этой смерти, было столько нравственной красоты и прелести, что передъ нею блднли герои и богатыри яркихъ легендъ, гд все уходило въ показъ, въ эмаль и золото, въ позу и эффектъ, въ сочетаніе поражающихъ глаза красокъ. Человчество живетъ такими невидимыми мучениками!.. И рядомъ съ этимъ, разгорались хуже всякой болзни истинно адскими огнями, вчно присущія низменнымъ душамъ корысть, жадность, алчность, стремительное бшенство подлой наживы во что бы то ни стало, злобные и неудержимые порывы захвата, безсовстныя попытки на чужихъ страданіяхъ, на беззащитности и безотвтности построить собственное благополучіе, учетверить стяжанія, обрекая другихъ гибели. Семены Безмновы были на каждомъ шагу. Одни изъ нихъ видли, съ кого они дерутъ шкуру, и столько же трогались этимъ, сколько трогаются муками больного коня живодеры, другіе издали — истинными стратегами — изъ богатыхъ и покойныхъ кабинетовъ, обставленныхъ всею роскошью и блескомъ, созданными человческимъ геніемъ, направляли арміи такихъ вампировъ на голытьбу и бдноту.

Самая обыкновенная изъ женщинъ — Анна Степановна Козельская — такая же гршница, какъ и мы вс, въ эти тяжелые дни нашла въ душ неизсякаемые источники живой воды и всю себя отдала на служеніе высшей правд. Спасетъ-ли она или нтъ окрестную нищету, принося свое достояніе на общую ея нужду, она не думала. Изо дня въ день, вся кипя дятельностью, не складывая рукъ, работала она: пекла, варила, жарила, въ досужія минуты продавала все, что оказывалось подъ руками: то заводъ, то постройки, то землю, только бы ‘сосди’ продержались до будущаго урожая. ‘Султанъ’ ея давно ходилъ подъ какимъ-то шелопаемъ, техническая школа уже была въ рукахъ у мстнаго кулака, даже маленькая библіотека изъ любимыхъ авторовъ попала къ любителю литературы, уздному протоіерею. У нея не осталось ничего, къ чему такъ лежитъ сердце всякой женщины, ни серегъ, ни браслетовъ, ни брошекъ. Въ цломъ дом у нея не нашли бы ни кусочка золота. Сама она ужъ мсяцъ ла деревянными ложками, серебро пошло туда же. Вечерами, усталая, съ кружащеюся головой, она припадала на минуту къ постели, но только-что ея мысли приходили въ порядокъ, она вскакивала вочью къ столу и писала письма въ губернскій и уздный комитеты для голодающихъ, въ редакціи газетъ, къ богатымъ людямъ. Она просила, умоляла и часто даже просто требовала, зная, что каждый пудъ хлба, который ей пошлютъ, спасетъ цлую семью отъ гибели хоть на нсколько дней. Въ то время, какъ лучшіе люди кругомъ падали духомъ, приходили въ отчаяніе, бжали въ безумномъ страх, эта будничная хозяйка одна не позволяла страху передъ завтрашнимъ днемъ закрадываться въ ея сердце.

— Неужели вы не устали?— спрашивали ее.

— Некогда. Когда же уставать? Видите сами, еще сотня народа привалила.

— И вы не боитесь разоренія?

— Время тутъ думать о разореніи! Я сегодня должна была на полторы тысячи человкъ наготовить. Когда же еще о пустякахъ сокрушаться! Я вдь не умру, выживу, и вы тоже, а вотъ эти такъ дйствительно, оставь ихъ,— какъ сами они выражаются,— ‘собаками подохнутъ’.

Откуда у нея бралась сила?

Наканун приказчикъ ее подъ руки привелъ. Вс думали, утромъ головы отъ подушки не подыметъ. А пришло утро — все кругомъ заморенное и сбившееея съ ногъ спало еще, а она уже хлопотала, летая изъ сарая въ кухню, изъ кухни въ склады, изъ складовъ опять къ себ. Да еще нужно было навдаться къ больнымъ бабамъ, которыя сами-то вдь не придутъ за пищей, а пища должна къ нимъ придти, сосчитать, сколько въ пришломъ табор ребятъ — ребятамъ-то вдь и молоко надобно,— да другому и лкарства отпустить слдуетъ. А тутъ вдругъ дожди хлынули: всхъ какъ никакъ по избамъ распредлили, чтобы хоть какая-нибудь защита была отъ непогоды. И она не на другихъ только валила эту повинность, а и на самую себя брала ее. Куда длась замченная мною въ первое посщеніе Завальска ея страстишка получше и поудобне устроиться! Отъ красивой мебели и бездлушекъ, придающихъ такой уютъ всему, и хвоста не осталось. Въ столовой, зал и гостинной — галдли бабы и ребята. Она набила ими комнаты, оставивъ себ только большую спальню — да и туда помстила больную женщину съ ребенкомъ.

— Я себ больше простора даю, — точно извинялась она,— потому что иначе свалюсь. Сама это чувствую.

— Боюсь, что вы и такъ свалитесь.

— Ну, это вопросъ… Знаете, въ судьб есть странная справедливость. Она — судьба — какъ-то безсознательно поддерживаетъ тхъ, кто еще нуженъ другимъ.

Она не была религіозна. Я даже не могъ опредлить, врила-ли она. Думаю только, что передъ престоломъ Божьимъ ей будетъ больше чести и славы, чмъ дешевымъ молитвенникамъ, забывающимъ, что вра безъ длъ мертва есть. ‘Надо отдать всю себя, — говорила Анна Степановна, — безъ остатка, и тогда Богъ всть откуда придетъ и помощь и спасеніе… Есть какіе-то невидимые магнетическіе токи, по которымъ душа узнаетъ душу… Вотъ, напримръ, я даніе и вдать не вдала, что въ Москв живетъ такая милая женщина, Стужева — и вдругъ получаю отъ нея дв тысячи пудовъ хлба — для моихъ-то… Потомъ ужъ, какъ окончится голодъ, узнаю, какъ это случилось. Угадала же она меня… И такимъ образомъ выходитъ, что я не одна работаю, а за моей спиной стоятъ многіе!..’

Странно! Часто на противоположныхъ полюсахъ, у людей, ничего общаго не имвшихъ между собою, я всегда встрчалъ эту удивительную вру въ ближняго, говорившихъ почти въ однихъ и тхъ же выраженіяхъ: сегодня судьба пошлетъ мн нуждающагося въ моей помощи, а завтра явится нежданно-негаданно и средство оказать ее. Только не отсылай обратно ‘просящаго’. Великое евангельское ‘рука дающаго не оскудваетъ’ оправдывается везд и во всемъ.

У Анны Степановны была такая же логика.

На этотъ разъ утромъ, только она проснулась, какъ ея горничная Малашка ужъ забезпокоилась.

— Ну, что теб?

— Матушка-барыня. Народу-то народу!.. Опять привалило.

— Откуда?

— Изъ-за максановскихъ земель. И все мужики.

— А бабы гд?

— А бабамъ — конецъ. Сидятъ тамъ въ избахъ у себя и голосятъ. Силы нтъ въ дорогу подняться.

— Это изъ ‘Казаковъ’?

— Изъ ‘Казаковъ’, точно. Исправное село было — ну, а какъ наказаніе-то Господне пристигло, помираютъ.

Анна Степановна наскоро накинула капотъ, набросила шубку и простоволосая выскочила на крыльцо. Хмурые, молчаливые мужики, какъ увидли ее, такъ и повалились ей въ ноги. Она привычнымъ взглядомъ, прикинула: сколько ихъ тутъ?

— Чего валяетесь?.. Вставайте, вставайте. Я не икона…

— Помилуй… Самая жуть настигла.

— А отчего бабъ не привели?

— Бабы дома помираютъ… Подвело бабъ-то — не осилить дорожки.

— Вотъ что… Выберите кого понадежнй.

— Сергй, ступай… ступай ты…

Къ Анн Степановн выдвинулся сутуловатый лохмачъ съ вдумчивыми и нсколько даже странными глазами.

— Какъ тебя звать: Сергемъ?

— Кличутъ, точно.

— Ну вотъ — иди на кухню, пошь — и сейчасъ же ступай назадъ. Я теб поручу телгу съ хлбомъ. Бабамъ вези. Да вдь и дти есть въ ‘Казакахъ-то’?

— А то нтъ?— удивился онъ.— Ашшо какъ визжатъ-то по избамъ, сть просятъ.

— Вы ихъ оставили? Не срамъ?.. Бога-то вы боитесь?..

— Бога?— задумался мужикъ.— Бога-то мы опасаемся… Да и дтей тоже жалемъ. Все, что было дова, тамъ оставили… Сами-то мы къ теб пустобрюхіе пришли — корми!..

— Ну, вотъ — я тамъ крупъ велю приложить малышамъ.

Толпа опять повалилась молча въ ноги.

— Сказала вамъ, не кланяться. Я не свое роздаю. Мн тоже для васъ посылаютъ.

А у самой — кошки на сердц. Знаетъ, что въ кладовыхъ черезъ нсколько дней хоть шаромъ покати — все вышло, и въ амбарахъ хлба нтъ На сегодня и завтра хватитъ — а тамъ!

‘Ну, да что думать объ этомъ ‘тамъ’. Откуда-нибудь да отзовется живая душа!

Пока Анна Степановна стояла на крыльц, къ ней уже издали бжалъ приказчикъ.

— Евграфъ Васильевичъ, что вы?

— И этихъ присовокупили?— указалъ онъ на казаковскихъ мужиковъ.

— Куда же ихъ двать?

— Придется увеличить пропорцію по дйствительной потребности!

Евграфъ Васильевичъ выписывалъ газету ‘Свтъ’ и потому.выражался книжно, про себя говорилъ обыкновенно: ‘мы, деревенская интеллигенція’, но человкъ былъ честный, ловкій, и въ голодную пору Козельская нашла въ немъ отличнаго сотрудника. Окончивъ съ этимъ, она пошла распоряжаться. Во двор у нея было на открытомъ воздух устроено нчто врод кухни. Вырыты ямы, въ нихъ раскладывались костры, а надъ кострами на длинныхъ жердяхъ висли на цпяхъ большіе котлы. Дальше была вмазана въ стну дома громадная печь для хлба, и когда хозяйка подходила, какая-то рябая баба ужъ ставила туда готовые караваи такихъ размровъ, что одной бы ей не поднять никакъ, вмст съ нею работали пришлыя бабы.

— Что для похлебки есть сегодня?

— Остатошную капусту…

— А еще?

— Картошки — четвериковъ тридцать еще.

— Вали картошку.

— Довольно бы.

— Хорошо…

Козельская пошла къ дтскому котлу. Тамъ кипло молоко, и ея кухарка стояла около, побалтывая кашу. Кругомъ на почтительномъ разстояніи держался народъ съ чашками и деревянными ложками. Ни шума, ни суматохи! Едва ли въ церкви царитъ такая тишина… Издали подходили новыя толпы… Какой-то мальчуганъ сунулся было не во время къ кухарк, та стукнула его чумичкою по лбу. ‘Словно термину не знаешь?..’ Подошелъ отецъ, зацпилъ за шиворотъ и оттянулъ назадъ. ‘Позовутъ, паршивецъ. Видишь, другіе ждутъ’. Осмотрвъ котлы и прикинувъ хозяйскимъ взглядомъ, достаточно ли всего отпущено на голодныхъ, Анна Степановна пошла сама въ амбары и ахнула…

— Я вамъ говорилъ!..

— Евграфъ Васильевичъ, что же мы будемъ длать теперь?

— Какъ прикажете… Я предупреждалъ, что слдуетъ ограничить…

— Да вдь какъ ограничить?.. Не гнать же голодныхъ…

— Къ сосдямъ… На все-съ нужно разумное распредленіе. Одному не вынести всей тяготы, ну, а сообща легко…

— И надежды нтъ?

— Отъ комитета — послдній разъ дали знать, чтобы не ожидали. И безъ этого, говорятъ, вамъ больше всхъ послано…

Анна Степановна пошла было къ себ, опустивъ голову… Пріостановилась, точно не ршаясь на что-то… Потомъ вдругъ крикнула:

— Евграфъ Васильевичъ!

— Чего-съ?

— Кого можно послать къ Мацалитину?

Тотъ нахмурился.

— Анна Степановна — не мой будетъ грхъ, ежели у васъ да ничего не останется.

— Уже это будемъ потомъ казниться.

— Нну!.. Ужли вы садъ свой хотите ироду этому… Сами его знаете — вдь онъ дохнуть вамъ не дастъ. У тигра сердце жалостливе!

— Ничего не остается.

Послали къ Мацалитину. Это былъ оперяющійся кулакъ. Голодомъ онъ воспользовался, какъ благодатью Божьей: скупалъ у мужиковъ все, что т несли ему, и платилъ имъ безцнокъ. Глоталъ земли, усадьбы, угодья. Обвелъ паутиной немногія, оставшіяся въ околотк, лсовинки и рощи. Онъ давно нацливался на садъ Козельской, считая ее за благотворительность пустою женщиной. ‘У такой-то грхъ въ рукахъ оставлять хорошее… Хорошее-то къ умнымъ людямъ должно плыть, которые цифру понимать могутъ. А то на поди — дармодовъ разводить. Мужикъ хитеръ — у него у самого хлба довольно, а онъ теб со слезами въ ноги повалится — дохну-де съ голоду. Помилуй — не дай помереть. Кабы у нея царь въ голов, она бы всю округу подъ свою державу забрала, а за мсто того сама на пустомъ сядетъ. Вотъ погоди — опамятуются-то господа мужички, они теб добродтель покажутъ. Будешь ты довольна’! Хотя такимъ образомъ Анну Степановну онъ считалъ ‘полудурьемъ’, но на ея приглашеніе явился немедленно.

— Что прикажете-съ? Эко дряни-то этой наплыло къ вамъ!— пренебрежительно обвелъ онъ взглядомъ массы голоднаго народа, таборомъ расположившагося передъ усадьбой Козельской.

— Почему дряни?..

— А потому, что нужно знать, какой это народъ. Есть точно голодные, а боле дармоды. У нихъ-то у самихъ про запасъ оставлено.

— Ну, это Богъ видитъ, Онъ и накажетъ.

— А пока хорошіе люди разоряются. Вы думаете, мн вашего брата не жалко?

— Вотъ что — вы у меня садъ хотли купить?

— Точно что… Но я, дозвольте вамъ доложить, отдумалъ.

— Отдумали?

— Да-съ. Будетъ. Думаю, что съ меня довольно. Ни у меня дтей, ни наслдниковъ, кому я все оставлю.. А и съ дтьми-то еще хуже! Слыхали врно, какъ Вукола-то Матвевича единородный обработалъ? Вопіетъ старикъ!..

— Жаль, что отдумали…— Поняла она сразу, что Мацалитинъ прикидывается.

— Истинно жаль!— вмшался Евграфъ Васильевичъ,— только не Анну Степановну, а тебя.

— Почему такому?

— Пасть-то у тебя завидущая, а хорошій кусокъ къ другому уйдетъ.

— Какъ такъ?

— А просто. Объявимъ какъ бы аукціонъ, да по вольной цн и продадимъ чужому.

— Кому?

— Мало ли… Священникъ Шухановскій хотлъ купить. Сухожиловъ тоже накидывался. Ужъ эти-то больше тебя дадутъ… Анна Степановна, дозвольте мн самому слетать къ благочинному. Мы съ нимъ пріятели. Онъ мн даетъ ‘Душеполезное чтеніе’, а я ему газету ‘Свтъ’… Я бы радъ хорошему человку услужить.

Мацалитинъ встревожился.

— Ну, ужъ сейчасъ и въ другія руки! Кажись, мы сосди.

— Да вдь теб не надобно.

— И не надобно, да куплю. Вотъ те и сказъ…

— Ты думаешь за безцнокъ!

— А ужъ это мое дло съ хозяйкой. Не твое горе… Ты по своему мастерству заботься!

— Мое дло — госпожу во всхъ статьяхъ оберегать.

— Ты песъ, что ли?

— Коли хочешь, песъ… Только своему господину врный. При твоемъ необразованіи ты вмстить этого не можешь, ну, а у насъ, слава Богу, въ мозгахъ то просвтленіе… Анна Степановна, вы съ нимъ поторгуйтесь, а я къ благочинному слетаю. Живо отвтъ привезу. Цифра-то и обозначится.

Но это въ разсчеты Мацалитина не входило.

— Нтъ, уже вотъ что: сколько я давалъ прошлый разъ, столько дамъ и теперь — отступаться не буду… По чести. Получай пять тыщъ…

— Постой-постой, и семи будетъ мало.

— Кому мало, а намъ много.

— Тогда домой позжай. Пять-то благочинный сейчасъ дастъ, да еще и накинетъ.

— У тебя совсть-то гд?

— При своемъ мст. Мы, братъ, политическую экономію насквозь видимъ.

Ругался-ругался Мацалитинъ — на шести покончилъ. Написала Анна Степановна запродажную росписку до совершенія купчей и получила дв тысячи пока. Ршили черезъ два дня хать для окончанія всякихъ формальностей въ городъ. Когда Мацалитинъ убрался, Анна Степановна снабдила деньгами Евграфа Васильевича и послала его закупать хлбъ. Сама она, не давая себ отчета,— зачмъ, пошла въ садъ, уже весь обезлистввшій и печальный. Трауръ осени былъ ему къ лицу въ этотъ моментъ прощанія съ выходившей его хозяйкой. Аллеи, засыпанныя желтымъ листомъ, сквозныя и тоскливыя, уходили далеко. Втеръ грустно проносился по нимъ, гоня передъ собою остатки лтняго убора и раскачивая сухо похрустывавшія втви. Вверху черными шапками торчали гнзда. Куртины сиротливо темнли въ сторон кучами некрасиваго хвороста. Все умирало кругомъ, и только тучки, грузныя и тяжелыя, низко ползли по небу, чуть не задвая вершины деревьевъ.

— Что же у меня останется?— задумалась Козельская.— Съ чмъ же я-то окончу? Э! теперь не время!

И не желая боле поддаваться грустнымъ мыслямъ, она вернулась назадъ къ ожидавшему ее народу.

— Не расходиться же слову съ дломъ. Всю жизнь врила въ одно, а подошла пора осуществить эту вру, отойти отъ нея первой, отказаться?.. Было бы подло. Авось, не пропаду!..

— И, разумется, не пропаду! Мало мста на земл? Что за малодушіе — въ такія минуты, какъ эти, думать о себ! Да и много-ли мн надо? Ну, въ худшемъ случа уду въ Петербургъ — найду мсто, занятія… Двадцати рублей въ мсяцъ достаточно, чтобы продержаться!..

Чмъ дальніе шло время, тмъ мене и мене оно оставляло мста опасеніямъ за будущее. Козельская вовсе перестала думать объ этомъ. Сегодняшній день съ его заботою заслонялъ все, а когда, ложась въ постель, она и могла бы задаться вопросомъ: что изъ всего случившагося выйдетъ?— ее охватывала, вмст съ сознаніемъ хорошо оконченнаго дла, такая усталь, что только-только бы сомкнуть глаза да вытянуться подъ одяломъ. Ей рдко случалось просыпаться ночью, но и въ такія минуты она чувствовала удивительное душевное равновсіе, свойственное благороднымъ душамъ, когда имъ удастся сдлать что-нибудь крупное и достойное ихъ,— спокойствіе, соединенное съ самооцнкою, съ мыслью, что задача жизни почти выполнена и ничья требовательная совсть не можетъ укорить васъ ни въ чемъ. Вы не уклонились ни отъ какой жертвы, не пошли на уступки, не старались какъ-нибудь примирить личную выгоду съ неотразимою необходимостью поступиться всмъ. Хитросплетенія узенькой будничной морали съ ея грошемъ нищему отступали назадъ, и изъ-за нихъ свтились Анн Степановн яркія небеса иного порядка, гд имли право на существованіе цльные люди, не отщетившіе своей души ради пріобртенія всего міра, не охолостившіе совсти на мелкихъ подачкахъ, чутко отзывающіеся на всякую муку и готовые положить всю жизнь за други своя. Рядомъ, въ подъем сознанія того, что, дйствительно, что могъ совершить,— совершилъ, замирала подленькая боязнь темнаго и невдомаго завтра, узкое и низменное опасеніе остаться безъ маленькихъ удобствъ, къ которымъ привыкъ. Если бы знали, какъ отъ нихъ въ самомъ дл легко отказаться, люди сдлались бы чище и горя было бы меньше…

И этотъ день прошелъ такъ же, какъ многіе ране. Анна Степановна не отходила отъ кухни, сама распредляла, кому что дать, повряла по спискамъ, все-ли послано больнымъ, которые сами не могли явиться сюда, и только отмахивалась, когда къ ней совались за другими распоряженіями.

— Не до того теперь, длайте какъ знаете. А мн пока все равно.

Только подъ вечеръ у нея начинала кружиться голова, и она уходила къ себ въ-спальню приссть на минуту и очнуться. Евграфъ Васильевичъ вернулся и доложилъ, что мука будетъ доставлена завтра. Ему удалось купить ее дешево у того же Мацалитина, которому выгодно было вернуть свои деньги.

— Чему вы сметесь?— спросила у своего приказчика Козельская.

— Не образованію-съ.

— Какому?

— Ихнему. Никакъ они понять не могутъ, ради чего теперича вы стараетесь. Я ему докладываю — нельзя же все для своей утробы, а онъ — ‘на то монастырь есть. Иди спасайся, если для души’… Просто низкій человкъ и ничего больше. Я его про совсть спрашиваю, а онъ мн: нын и на совсть своя цна положена. Коли ты съ совстью, никто тебя забрать не можетъ, и у всякаго къ теб довріе. А если тебя изъ острога выпустили, тогда какъ никакъ, а одна теб дорога — въ конокрады, потому кто же тебя держать станетъ?

— Идите, Евграфъ Васильевичъ. Я отдохну. Очень устала.

— Адье-съ. Мн тоже книжку почитать. Знакомый учитель далъ: о множеств міровъ. Только, какъ хотите, а я не врю…

И Евграфъ Васильевичъ ушелъ. Весь домъ былъ полонъ шороха и какого-то глухого сплывавшагося шума. Бабы и дти въ другихъ комнатахъ переговаривались шопотомъ. Иной разъ, точно дождевые пузыри на вод, вскакивали совсмъ безсмысленныя восклицанія: ‘а и платъ, мать моя, былъ, по земленому-то желтая травка…’ Или: ‘Господи, докол терпть-то… а все. отъ солдатскаго наговора…’ Все это перемежалось дтскимъ плачемъ и тихими пснями матерей, убаюкивавшихъ ребятъ. Анна Степановна уже успокоивалась. Ее одурманивало сномъ. Послдними отблесками потухавшей жизни невдомо откуда прилетали безсвязныя и отрывочныя мысли, не имвшія ничего общаго съ сегодняшними треволненіями… Еще нсколько минуть, и Козельская погрузилась бы въ нирвану, какъ вдругъ у крыльца послышался мягкій шорохъ колесъ, чьи-то голоса, фырканье коней… Анн Степановн не хотлось подымать головы. Кого это принесло къ ней? Все равно, въ ея дом не нашлось бы уголка для прізжаго, такъ онъ былъ переполненъ бабами и дтьми. Она еще не успла вернуться къ дйствительности, какъ услышала чей-то рзкій и ршительный голосъ.

— Анна Степановна…

Козельская подняла голову и разомъ почувствовала, что теперь ей надолго не отдлаться.

— Я пріхала, во-первыхъ, пожать вашу честную руку… А во-вторыхъ — за мной обозъ.

— Что?

Козельская еще боролась съ дремотой.

— Обозъ съ пожертвованной Безмновымъ мукою.

— Ничего не понимаю.

Буйновидова сла на постель, заложила, по своему обыкновенію, ногу за ногу и продолжала:

— Вы знаете, я вдь Вукола Матвевича такъ растрогала, такъ растрогала, что онъ въ нашъ комитетъ пожертвовалъ пять тысячъ пудовъ муки.

Козельская поднялась… Рубашка сполза у нея съ плечъ.

— Однако, вы и похудли! Ну, да все равно. Теперь не до того… Ну, я сейчасъ же — къ предсдателю, и у него отвоевала половину, то-есть дв съ половиною тысячи вамъ.

— Настасья Гурьевна…

— Не благодарите, не благодарите. Мы, передовыя женщины, должны помогать одна другой. Я бы сказала другъ другу — ну, это въ мужскомъ род, а эти подлецы для насъ соотвтствующей формы не придумали. Подруга подруг будетъ не ловко.

— Постойте, постойте, мука-то гд?

— Со мною… Я, знаете, какъ полководецъ… Мой тарантасикъ впереди, а телги за мною.

Анна Степановна разомъ оказалась на ногахъ.

— Куда вы?

— Надо распорядиться, какъ помстить все… Ложитесь пока на мое мсто и отдохните, а мн придется до утра провозиться.

— Душенька, а когда же вы отдохнете?

— Есть о чемъ думать! Я уже привыкла.

— Вы знаете, что я думаю? Мы, женщины, за это время такъ себя заявили, что когда все кончится, я подамъ петицію.

— О чемъ?

— Объ уравненіи насъ правами съ этими негодяями… Въ Петербург я видла одного необыкновенно умнаго человка. Онъ мн общалъ…

Но Козельской было не до того. Ее охватило радостное волненіе. Мука, доставленная Буйновидовой, поможетъ Анн Степановн продержаться довольно долго. На все, что у нея скопилось отъ продажи сада, она купитъ зерна для обсмененія полей, и такимъ образомъ въ слдующее лто мужики сами окажутся на ногахъ, и страшный призракъ нищеты уже не будетъ грозить имъ боле.

VIII.

— Недоброе ты задумалъ, Вуколъ Матвевичъ.

Анемподистъ, съ тхъ поръ, какъ старикъ Безмновъ выздоровлъ, ходилъ хмурый и недовольный.

— О чемъ ты это?

— Не хорошо, говорю. Отцу съ сыномъ судиться — послднее дло!

— Что-жъ, по-твоему,— Сеньк кланяться? Прости-де меня, дурака…

— Зачмъ кланяться! А ты его позови и увть!

— Увтишь его, какъ же!.. Березовымъ полномъ въ лобъ…

— Иное слово больнй. Ну, что толку? Онъ на тебя слдователю, ты на него — одно безобразіе. И отца Аанасія я встрлъ сегодня — тоже не одобряетъ. Ты знаешь, какъ онъ тебя назвалъ: трость, втромъ колеблемая! И вс такъ. Только одни подъячіе и радуются. Имъ весело — есть надъ чмъ гоготать. Совсть-то у нихъ чернильная, сырая совсть, склизкая. Ходитъ около и то закостишься. Ужъ лучше — позвалъ къ себ Семена Вуколовича, заперъ дверь — да съ глазу на глазъ его — вервіемъ, что-ли… А то и отъ лозы польза бываетъ. Біяй, спасенъ будеши. Я бы на твоемъ мст вотъ какъ: взялъ да и създилъ посовтоваться со старцемъ Дамаскиномъ — въ пустынь. Самъ знаешь, отшельникъ онъ у насъ уважительный. Ему такая мудрость предоставлена, что онъ въ глубь сердца презираетъ. Все видитъ… Прізжалъ къ нему Столобовъ — помнишь, купецъ былъ? Какъ, говоритъ, мн поступать — предлагаютъ мн съ одной стороны подрядъ, а съ другой племянникъ въ Лысково зоветъ — тоже выгода наклевывается. Покачалъ головою старецъ и отвчаетъ: а ты въ третью сторону смотрлъ?— Въ какую третью?..— А что у тебя за плечами — обернись-ко… Тотъ оглянулся — ‘ничего не вижу’.— Оттого и не видишь, что у тебя очи мірскія, не дано имъ. А я,— точно она нарисована, да сколь явственно.— ‘Кто она?’ — Смерть твоя…— Вернулся Столобовъ домой, послалъ за попомъ, пріобщился, а на другой день уже ‘надгробное рыданіе’ ему пли. Вотъ онъ какой отецъ Дамаскинъ!

— Строгъ онъ очень?

— Ну!

— Ругаться будетъ.

— Да какъ насъ не ругать-то, когда мы по уши по самыя въ скверн сидимъ!

— Я и безъ него понимаю!

— Что понимаешь-то?

Тмъ не мене совтъ Анемподиста запалъ въ душу Вукола Матвевича, По совсти онъ самъ зналъ, что недоброе затялъ. Сверхъ того, гнву поддался: цлый лабазъ разорилъ и съ тхъ поръ ни одной ночи спокойно спать не могъ. Хоть и въ Сенькиныхъ рукахъ деньги, а все-жъ ихъ старикъ Безмновъ собиралъ и ему жалко было сорока тысячъ, которые мало-мало, а по ноншнимъ днямъ за муку бы выручились, такъ жалко, такъ жалко, что онъ не лъ и не пилъ посл того. Вдь, все равно, дтямъ копилъ, а тутъ точно у нихъ изъ кармана вытащилъ. Не обезумь Сенька и не подай жалобы на отца, Вуколъ, пожалуй, бы, даже помирился съ нимъ. Нсколько дней назадъ онъ далъ знать слдователю, что хочетъ сдлать показанія по банковскому процессу относительно участія въ немъ Сергія Сергіевича Узорнаго. Но посл исторіи съ лабазомъ совсмъ забылъ объ этомъ, и покаянный порывъ его по отношенію къ генералу такъ и остался порывомъ. ‘Экая дурь нашла!— соображалъ онъ про себя.— Послдняго ума лишился. Еще бы на себя и эту обузу: все имущество отписали бы по частнымъ искамъ, а дтей по міру… Ну, его — генерала-то! По человчеству жалко — да своя рубашка къ тлу ближе. Самъ выворачивайся — не будь дуракомъ. Не маленькій. Маленькаго грхъ обидть, а большому на то умъ данъ, чтобы предвидть. Самъ въ петлю лзъ — я его не силой тянулъ въ банк сидть. Тоже на жалованье льстился. Не я бы — другой у этого фалалея изъ-подъ носу деньги уволокъ. Такъ лучше же имъ у настоящаго хозяина находиться. Его что — его оправдаютъ. А вотъ, если Вуколъ Матвевичъ вмшается въ это дло, тогда добра не жди: еще неизвстно, какъ оно обернется — какъ бы самого не стукнуло.

Сегодня онъ долженъ былъ явиться къ слдовалелю. Тотъ его вызвалъ къ полудню.

Вуколъ обрядился во вс свои ‘кавалеріи’ и къ кучеренкину сыну пришелъ не безъ нкотораго недоумнія.

— Чего такого я теб понадобился?

Слдователь засдалъ за своимъ столомъ. Передъ нимъ лежали бумаги въ.синихъ папкахъ.

— Здравствуйте. Вы сами пожелали дать новыя показанія по длу Узорнаго.

— Да ну его къ чорту, и тебя вмст съ нимъ!

— Однако, ко мн являлся отъ вашего имени приказчикъ.

— Что-жъ что являлся! Вступило мн въ голову поболтать съ тобой, ну, и спосылалъ я. А теперь не желаю.

— Позвольте,— обидлся тотъ,— вы забываете, что я должностное лицо, и со мною такъ нельзя.

— А какіе на теб узоры написаны?..

— Я протоколъ составлю.

— Безъ свидтелей-то? А еще чиновникъ! Закона не знаешь. Вызвалъ ты меня точно, а я ничего говорить не хочу, да и только… Моя воля! Знать не знаю, вдать не вдаю, и всякій теб скажетъ, что ты неосновательный человкъ.

— Мн сообщали, что вамъ извстны обстоятельства, служащія къ оправданію генерала?

— Никакихъ, окром его глупости…

— Однако, вы приходили къ нему.

— Навстилъ заключеннаго точно, но Евангелію.

— Въ ноги ему кланялись, прощенья просили?

— Такъ что-жъ? Я, братъ, на страстной недл Мурашк — на что плутъ — и то въ ноги кланяюсь. Ты какъ думалъ-то? Нешто гд въ закон запрещено въ ноги кланяться? Захотлъ я унизить себя и унизилъ. И это мн зачтется…

Такъ генералъ и остался въ прежнемъ положеніи.

— Ты вотъ мн что скажи, могу я оправить Сергія Сергіевича?

— Нтъ. Его все равно предали суду.

— Ну, значить, наплевать мн на васъ на всхъ. Прощай, братъ! А я на тебя въ обид.

— За что?

— А за то: вздумалъ мн протоколомъ грозить! Мало ты у меня, жидовская твоя душа, пироговъ перелъ?

— Да вдь я должностное лицо.

— А я теб мшаю? Ты хоть пять мундировъ наднь. Я съ тебя чести твоей не сыму. Ну, прощай…

— На судъ-то васъ все-таки вызовутъ къ качеств свидтеля.

— А если я не пойду?

— Штрафъ заплатите…

— Сколько угодно.

— Если судъ найдетъ ваши показанія существенными, васъ привлекутъ въ засданіе ‘подъ приводомъ’.

— Меня?

— Да…

Вуколъ засмялся, сложилъ руки весьма понятнымъ символомъ и показалъ.

— Видлъ? На-ко, выкуси…

Вернувшись домой, онъ наткнулся на сына. Тотъ-было попятился.

— Ну, что, кляузу написалъ?

— Я, папашенька, по закону.

— Вотъ я теб покажу законъ… Когда Юшку ждешь?

— Юрій и совсмъ не прідетъ.

— И молодецъ!.. Что ему въ подлое дло мшаться? У него своя линія,— ему надо по-благородному.

На этотъ разъ Вуколъ угадалъ. Сынъ его дйствительно, не хотлъ путаться между отцомъ и братомъ. Примешь сторону отца, братъ будетъ недоволенъ, а Сенька отомстить съуметъ, станешь за брата, чудившіеся Юшк таинственные капиталы отца изъ рукъ уйдутъ. Поэтому онъ пока только усердно отписывался и тому, и другому.

— Вотъ что… Лошадей мн!

— Куда прикажете?— встревожился Семенъ.

— Въ монастырь — отца Дамаскина навстить.

Сенька даже обомллъ. Неужели Анемподистъ мало-по-малу исполнилъ общаніе и убдилъ отца уйти въ обитель? Вотъ было бы счастіе! Такого праздника младшій Безмновъ и ожидать пересталъ, а тутъ вдругъ, по щучьему велнію. Экая радость-то!

— Я вамъ, папашенька, гндыхъ.

— Какихъ хочешь.

— Гндыя куда великолпне!

— Все равно.

— Помилуйте!.. Архіерей прізжалъ, на гндыхъ удостоилъ. Губернатору мы тоже гндыхъ… Гндыя — какое же сравненіе…

— Чего ты, точно душа на мытарствахъ?..

— Помилуйте… Родитель желаетъ святынямъ поклониться, ужели же я не понимаю.

— Я-то тебя. Каина, наскрозь вижу. Думаешь, старый чортъ спасаться уйдетъ въ монастырь. Нтъ, братъ, подождешь! Не сразу я еще теб въ, руки дамся. Такъ жабры поставлю, что ты меня никакъ не возьмешь. Подавишься!..

Тмъ не мене Сенька слеталъ въ конюшню, самъ даже сбрую выдалъ, съ серебромъ которая, и хомута на коренника надлъ… ‘Пусть папашенька видитъ мое усердіе!’ Вуколъ Матвевичъ, дйствительно, съ галлереи видлъ и соображалъ. ‘Коли бы я умеръ, ты бы и не такое усердіе показалъ. Самъ бы, пожалуй, и гвоздями гробъ поплотнй забилъ, чтобы я какъ-нибудь ненарокомъ не всталъ оттуда. Іуда Искаріота’.

— Анемподистъ… Анемподистъ!— оралъ Сенька въ первомъ этаж.

— Чего?

— Сряжайся, папашенька въ обитель дутъ., А ты ему по дорог-то, по дорог — внушай: ахъ, хорошо въ пустынножительств! Сколь прекрасно! Тишина, спокой!.. Пчела жужжитъ.. Колокола… Богомольцы въ ручку почтеніе оказываютъ. Молитва къ Богу возносится., Ангельское житіе!.. Чмъ съ нами-то, со свиньями! И вс радуются… А то здсь, самъ знаешь, старику не спастись. Я о душ его, потому не ровенъ часъ.. Стукнетъ, а тамъ-то?

Анемподистъ торопился самъ. Онъ такъ была, радъ похать въ обитель, что разглагольствованія Семена принималъ за чистую монету.

— Ты зачмъ?— спросилъ его Вуколъ.

— Да вдь въ обитель сряжаетесь.

— Ну?

— И я съ вами.

— Да теб-то Каинъ мой сказалъ?

— Онъ самый.

— Ишь радуется!.. Ну, ненадолго. Я только такъ для легкаго воздуха… Побесдую съ отцомъ Дамаскинымъ по душ, игумену поклонюсь и назадъ. Что мн тамъ длать?

— Переночевать бы хорошо со старцами.

— Зачмъ?

— Заутреня у нихъ… Ранняя обдня. Въ кои-то вки сподобитесь.

— Тамъ видно будетъ,.

Семенъ явился со свертками и узлами.

— Это что еще?

— Обители. По сил возможности.

— Смотри, чтобы затхоли не было!

— Господи, да я!..

— Знаю, знаю, что ты радъ сплавить меня… Прощай — будь спокоенъ, вернусь!

Верстахъ въ двнадцати отъ Завальска, въ глубокой балк, весь окутанный зелеными облаками всякой поросли, стоялъ, сползая внизъ, Воздвиженскій монастырекъ. Издали видна была только его колокольня: точно взбжала наверхъ и тамъ остановилась, испуганная безотраднымъ видомъ степи, сухой и голой, какъ зминая кожа. По утрамъ и по вечерамъ съ золотымъ крестомъ этой колокольни здоровалось и прощалось солнце, когда на степи еще лежалъ туманъ. Въ хорошіе дни, въ прозрачномъ воздух ‘вышку’ обители видно было изъ Завальска — она огненною звздочкою горла на горизонт. Позднею осенью, именно въ ту пору, когда сюда халъ Вуколъ Матвевичъ, зеленыхъ облаковъ уже не было, и цпкая поросль кругомъ обители переплеталась густою паутино обезлистввшихъ втвей, въ которой, точно запутавшіяся мухи, чернли оставленныя гнзда. Зеленою оставалась только недавно выкрашенная кровля иноческихъ келій. Монастырь былъ еще небогатъ — на крышу хватило, а стны оставались облупившимися, и заборы вокругъ, подъ стать голымъ сучьямъ, покосились и давно утратили первоначальную окраску. Монахи тоже ходили захудалые, и смирные. Въ нихъ не было увренности и степенной важности иноковъ богатыхъ монастырей. Еще въ послднее время дла пошли лучше. Изъ Троицкой лавры перевели отца Дамаскина по его собственному желанію. Онъ былъ уроженецъ Завальска, и старику хотлось умереть на родин. А отецъ Дамаскинъ сразу во всемъ околотк возбудилъ живйшее участіе къ небольшой, затерявшейся въ глуши пустыньк. Его знали и въ Москв. Понятно, что для маленькаго городка слава его была слишкомъ велика, чтобы все, такъ или иначе прилежащее къ спасительному ангельскому чину, осталось равнодушнымъ верстъ на пятьдесятъ кругомъ. ‘Ожили мы съ нимъ!— радовались иноки.— Прежде, бывало, по святцамъ-то разршеніе вина и елея, а у насъ за трапезой ни вина, ни елея. Рыбкой и не пахло, ну, а нынче, дай ему Богъ, и у насъ, какъ у прочихъ.. Купецъ Живодеровъ вотъ какихъ осетровъ на прошлой недл прислалъ! Господа Лоскутниковы боченкомъ кизлярскаго поклонились. Одно слово, другъ ты мой, въ красу входимъ!’ Все-таки, богомольцевъ еще было не такъ много, чтобы прибытіе Безмнова осталось незамченнымъ. Напротивъ, когда гндые коньки спустились къ воротамъ, во дворъ обители выбжала почти вся братія. Видимое дло, ‘благодтель’ засталъ ее врасплохъ. Одинъ инокъ стремился къ нему, надвая наскоро клобукъ, упрямо съзжавшій у него на затылокъ, другой пятерней расчесывалъ всклокоченную бороду, третій изъ-подъ пояса выпускалъ длинные подолы ряски, четвертый стремглавъ мчался къ игумену предупредитъ его во-время…

— Здравствуйте, здравствуйте, отцы!

— Господи, благослови…

— Ну, что, какъ дышете?

— Скудно дышемъ, ваше степенство, коли бы не благодянія благочестивыхъ мірянъ — хоть помирай! Самъ знаешь, ни у насъ угодій, ни полей, ни лса, ни лова. На пустомъ мст слъ монастырекъ. Однми молитвами и держимся…

— Знаю, знаю,.

— У другихъ,— подхватилъ кривой монахъ,— живыя нивы — богомольцы. А здсь-то, не теб, Вуколъ Матвевичъ, объяснять, знаешь самъ хорошо — расколъ кругомъ. Нашу-то обитель лжеучители ихніе — песьимъ торжищемъ величаютъ. Богомолецъ къ намъ, точно на воровство, оглядываясь, пробирается. А и придетъ, что съ него корысти — еще самого накорми!

— А отецъ Дамаскинъ?

— Имъ только и живемъ. Третьяго дня изъ самой Москвы купецъ Сластеновъ для собесдованія прізжалъ. Запершись съ нимъ, всю ночь молился. Утромъ за ранней у насъ на колняхъ, и Дамаскинъ при немъ. Должно быть, отъ грховъ ослобождался. Въ богатств-то грховъ, поди, сколько! Намъ, убогимъ, и невдомекъ. Ну, честь честью, ухалъ — тысячу намъ оставилъ. Церковь блить будемъ теперь. Купчиха Кислова тоже была… Только отецъ Дамаскинъ ея не принялъ.

— Почему?

— Ужъ какъ мы его молили.. Богатая вдь… Нтъ — уклонился. Я, говоритъ, съ бабами не могу. Потому он не для совсти или угрызенія здятъ, а больше отъ праздности и для многоглаголанія. Он вдь какъ — сначала чорту кланяются, ну, и какъ надодятъ ему, тогда ужъ только Богу прилежатъ. Терпть не люблю, когда он у меня въ кель шелковыми хвостами треплются…

— Есть и боголюбивыя.

— Ну, ту издали видно. Она вся въ воздыханіи, потому знаетъ, куда пріхала. А эти сластены-то торжествующія. Ходитъ по кельямъ побдоносицей, и глаза у нея какъ луковицы, а юбки-то фрръ да фрръ, Спаси, Господи, и какія шалавыя! Одна на прошлой недл ко мн пристала: ужли же у васъ, отецъ, тлеснаго озлобленія такъ и не бываетъ?

— Что же ты?— засмялся Вуколъ.

— Что!, Сгребъ ее за косу да мордой объ уголъ. Вотъ, говорю, какое у меня на вашу сестру озлобленіе. Покаялась — руку поцловала, честь честью ушла.

Остроносый, бородка клиномъ, монашекъ подбжалъ къ Безмнову.

— Пожалуйте, господа купцы. Отецъ игуменъ благословилъ вамъ келью указать.

Кельи иноковъ были вверху, для рдкихъ богомольцевъ внизу оставили дв комнаты. Въ одной въ настоящее время помщался, какъ называли его монахи, ‘кающіеся мздоимецъ’, нкогда секретарь консисторіи, изгнанный за безмрное хапаніе новымъ епископомъ и пріуготовлявшійся въ монастырь, другую отвели Вуколу Матвевичу и Анемподисту… Чистыя, выбленныя стны, дв деревянныя койки съ жесткими тюфяками и грязнымъ бльемъ. Аналой съ потемнвшими иконами, столъ, два стула, собственной иноческой работы, и на подоконник герань.

— Для красы!— пояснила бородка клиномъ.— Намъ, братьямъ, не полагается, ну, а мірскимъ ничего, мірскому-то и цвткомъ полюбоваться не грхъ.

— А вамъ?

— Какъ бы это сказать? Грха собственно нтъ, а напрасный помыселъ можетъ быть, потому иноку полагается прозирать внутренняя. Сегодня цвтокъ, завтра — лпообразные покровы, а посл завтра — Господи, спаси — и прельстительнымъ ликомъ соблазнишься. Дьяволъ-то вдь лукавъ. Онъ не то, чтобы сразу тебя грхомъ ободокъ. Онъ, песъ, терпливъ тоже, ждать уметъ! Издали подходитъ — сначала мизинчикомъ тебя поманитъ: твореніе-де Божье, полюбуйся, сколь оно прекрасно, а только ты ротъ разинулъ, анъ онъ ужъ тебя и за полу держитъ. Моя-де добыча — ликуй адъ, и рыдайте праведники. Не прикажете-ли чего съ дороги?

— Нтъ, у насъ все есть… Вотъ это вамъ на обитель.

— Спаси, Господи… На счетъ сахару вы угадали, господа купцы. Четвертый день безъ онаго чай пьемъ. Весь вышелъ. Для скуса рябину кладемъ.

— Тутъ три головы.

— Вотъ-вотъ. Въ самый разъ потрафили. Икра и сельди. Это отцу игумену. Какъ онъ распорядится. И за сушеные грибы вотъ какъ вамъ благодарны. На исход у насъ..

И вдругъ монахъ кинулся въ ноги, сначала Вуколу, а потомъ Анемподисту.

— Ну-ну… Богу кланяйся…— возражалъ первый.

— Богу само собой.

— Я тутъ не причемъ. Мое дло подначальное!— отбивался Анемподистъ.

— Теб — для компаніи.

— Намъ бы отца Дамаскина повидать.

— Доложу, какъ онъ благословитъ. Сегодня у нихъ почтовый день. Письма къ разнымъ сугубымъ господамъ во вс столицы пишутъ. Взглянешь на конверты-то — адреса прочтешь — страху подобно. Вжив трепещешь… И сіятельствамъ-то, и вашимъ высокопревосходительствамъ. И не то, чтобы старецъ самъ къ нимъ — нтъ, онъ только отвтствуетъ. Несешь письма-то на почту, такъ рука скрозь бумагу мудрость чувствуетъ. Якобы какое умственное истеченіе, благоуханію подобное…

— Вотъ онъ какой!

— А ты что думалъ!— перешелъ монахъ въ короткость… У него, братъ, на душ — много. Какіе зраки надобны, чтобы её провидть и разгадать? Онъ и молчитъ-то — дятельно. Ты думаешь — какъ и мы гршные — такъ себ? Нтъ — онъ не просто, а безмолвствуетъ, презираетъ сокровенное и съ нчемъ вышнимъ собесдуетъ. Утшительный старецъ! И не гордъ. Нтъ, не гордъ. Вчера я засуетился, признаться, по хозяйству. Весь въ поту, ворочаю корчаги и, по слабости,— гршникъ я — ругаю послушника Памфила. Да съ разбгу-то на Дамаскина и набжалъ, чуть съ ногъ старца не сбилъ. Думалъ — сейчасъ меня на послушаніе. Нтъ! Улыбнулся онъ нутренне, точно собственной мысли отвтствуя, и говоритъ:— ахъ ты Мара, Мара! Ну-ну, ничего, братъ, старайся-старайся! Богу и твой потъ пріятенъ. Ему, кто чмъ можетъ, тмъ и служитъ. А вотъ браниться не надобно. Знаю, что по усердію, но воздержись. Укоряй — безъ сквернословія. Языкъ человческій на сіе многоразличенъ и избыточенъ. И безъ мордованія обойдись… Поврите-ли, господа купцы, у меня эти слова въ душ теперь точно блымъ по черному… Такъ запали, такъ запали!.. Мудрый старецъ. Инокъ столпообразный, одно слово. Я такъ полагаю, мало подобныхъ ему даже и въ ставропигіальныхъ обителяхъ.

Наверху ударилъ колоколъ.

Гулко и торжественно прокатилась кругомъ звучная молва бронзовыхъ языковъ.

Монашекъ вздрогнулъ.

— Господи… А въ паникадил я еще и свчи не зажегъ… Простите, господа купцы!— И онъ стремглавъ, съ тою же юркостью кинулся въ двери, и тотчасъ же его хлопотливый голосъ послышался во двор.

— Суетно и здсь!— вздохнулъ Вуколъ.

— Ну, вотъ!— недовольно отозвался Анемподистъ.

— И бдно, и суетно.

— Бдно, это еще лучше — къ Богу ближе. Сквозь золоченую-то кровлю молитв и не пробиться.

— Гд ты ихъ видалъ — золоченыя кровли?.. Нтъ, ужъ еслибы я выбралъ себ обитель по душ, такъ не эту…

— Какъ знаешь, твое дло.

Вуколъ почистился, помолился на образа.

— Кого бы послать къ отцу Дамаскину?..

— А этотъ?

— Этотъ. Ужъ и забылъ, должно быть, ишь у него сколько заботъ.

Но, оказалось, Безмновъ былъ неправъ.

Суетливый инокъ, стяжавшій себ имя Мары за вчное попеченіе о земномъ, съ разлету отворилъ дверь, просунулъ въ нее бородку и наскоро уронилъ:

— Господа купцы!.. Отецъ Дамаскинъ благословилъ васъ къ нему посл вечеренъ…

— Ну, спасибо!

— А отецъ игуменъ на трапезу къ нему проситъ. Готовятся щи съ грибами, пшенная каша, уха изъ ершей, и щуку прислалъ рыбакъ одинъ…

— Поблагодари, скажи придемъ…

— Давай вамъ Богъ… А меня простите. Ма пора квасъ отстаивать теперь… Сами попробуете, какой вышелъ. Я въ него мяты для вкуса прибавляю и для прохлажденія нутра.

Дверь хлопнула — и инока точно никогда и не было.

IX.

До вечеренъ оставалось довольно. Вуколъ, разумется, не привыкъ быть безъ дла и потому, точно это касалось его именно, отправился сначала осматривать монастырскія постройки. Он ему показались жалкими и не хозяйственными, и, разумется, онъ прежде всего обвинилъ монаховъ. Потомъ онъ оглядлъ садъ, рощу и спустился къ самой вод. ‘Лтомъ тутъ должно быть хорошо,:— соображалъ онъ,— когда все зацвтетъ. Только и дураки же отцы!’ Рчушка бжала тутъ по крутому дну. Заводъ устроить ничего бы не стоило, а на мельницу и призанять могли бы или изъ полу ее поставить. ‘А она бы сейчасъ себя оправдала. Монахамъ нужно меньше, чмъ другимъ, возьми они дешевле, разомъ отбили бы хлбъ у завальскихъ мукомоловъ’. Хотя кругомъ все дышало тишиною и миромъ, но у Безмнова заворочались въ голов совершенно несоотвтствующія мсту размышленія. Во-первыхъ, если бы ему удалось убдить игумена отдать ему лтъ такъ на двадцать эту рчушку, онъ за нее, пожалуй, согласился бы платить монастырю ста по два въ годъ. А черезъ двадцать лтъ — пополамъ. Надо же выручить свое за поставъ мельницы. Обратился-было за совтомъ къ Анемподисту, но тотъ, заложа руки за спину, созерцавшій что-то совсмъ неясное и невдомое Безмнову, точно съ облаковъ на землю спустился…

— Чего-съ?— не понялъ онъ.

— Я говорю, если бы да у монаховъ мстечко это арендовать!

— Зачмъ?

— Меленька тутъ шибко заработаетъ.

— Вишь какія у тебя мысли! А еще къ старцу собираешься! Ты думаешь, онъ не проникнетъ? И тебя же укоритъ..

— Обители вдь на пользу будетъ. Радужныя-то на земл не валяются.

— Не мутись… Ты, братъ, у той же рки поучись… Ишь какая она свтло водная — скрозь каждый камешекъ виденъ… Такъ и душа должна быть…

Вуколъ только покосился на него. Ему это было совершенно непонятно. Божье въ церкви — на то и храмъ. Ну, а вышелъ за паперть — тутъ уже міръ полагается. А въ міру — и мысли мірскія… Опять же, если монастырь, такъ ограда гд?.. Она позади осталась. И монахи должны заботиться о мірскомъ — иначе и имъ сть и пить не пришлось бы. Нынче вдь чудеса рдки. Это прежде пророковъ да благочестивыхъ людей враны въ пустын питали, а теперь насчетъ врановъ тихо, они и сами при людяхъ околачиваются. И манна съ небеси не падаетъ, а ты ее сначала посй, да выходи, да позаботься о ней, тогда она и подымется низкою… И соберешь съ нея манну… Все его размышленія по этому поводу окончились неожиданно:

— Дуракъ ты, братъ, Анемподистъ.

— За что?

— Разв дураки-то ‘за что’ бываютъ? Всю жизнь ты прожилъ, а капиталу не нажилъ. Какіе у тебя случаи были! Помнишь, я. тебя на Волгу посылалъ — другому бы чуда Господня не надо. Всю бы жизнь онъ радовался посл. А почему это? Потому — у тебя хозяйскаго глаза нтъ. Не умешь ты примрить. Хозяйскій глазъ, знаешь ты, что такое?.. Мимо чего идешь или дешь.— все въ ум на счеты прикидываешь. Человка встртилъ и дла теб до него нтъ, а ужъ его взвсилъ: чего онъ стоитъ и сколько съ него при случа снять, можно. Полно валяется — нельзя-ли и его пріобщить и зачмъ оно? Кто его обронилъ — выслди. Коли онъ растеряха, нельзя-ли съ него и остальныя полнья получить… Дурацкое-то дло легкое, а ты съ умомъ попробуй. Да что, братъ, Анемподистъ, честный ты слуга — это точно, а только куда тебя ни поставь, везд ты, какъ баранъ на гумн: видть все видишь, а понять теб ничего не дано… Это ужъ такъ.

— Я и не гнался. Я о душ…

— И душ не послужилъ. Будь у тебя капиталъ, украсилъ бы храмъ Божій, и Господь за тебя. Нищимъ помогъ бы… Истинно баранъ на гумн. Подумай самъ — по-моему выйдетъ.

Обдъ у отца игумена прошелъ истово и благолпно. Несмотря на бдность, настоятель умлъ соблюсти достоинство. Послушникъ служилъ ему съ гостями безшумно, двигаясь ‘на мягкихъ стопахъ’, и кудри у него были завиты, какъ слдуетъ, и, останавливаясь передъ Вуколомъ съ блюдомъ весьма простого яства, онъ умлъ поклониться и попросить: ‘Господь посылаетъ… отвдайте’. Когда гость отказывался — послушникъ вопросительно взглядывалъ на отца игумена. Тотъ какъ-то особенно двигалъ бровями, и послушникъ еще разъ и уже настойчиве повторялъ: ‘Господь посылаетъ — отвдайте!..’ Вообще видлось, что, хотя обитель не велика и не обильна, а порядокъ въ ней есть. По окончаніи трапезы, когда игуменъ съ гостемъ помолились, первый спросилъ Безмнова:

— Къ отцу Дамаскину?

— Да, благослови, святой отецъ.

— Богъ благословитъ. За утшеніемъ или указаніемъ?

— И за тмъ, и за другимъ.

— Старецъ добротолюбивый… Истинно медоточивыя уста. Заслушаешься. Слъ на свою вышку, какъ Іоаннъ на Патмосъ, и все ему отверсто. Только вотъ что — опасаюсь я…

— Чего это?

— Какъ онъ тебя приметъ. Самъ знаешь, у него какъ съ кмъ. Иной и со смиреніемъ предъявится, а Дамаскинъ его выгонитъ. Ты, говоритъ, зачмъ къ иноку съ погаными мыслями лзешь? Могу ли я тебя утшить, если у тебя на сердц — прелесть земная? Обличать я тебя долженъ — да вдь ты ко мн не за обличеніемъ. Иди-иди… Самъ ты видлъ — живетъ у насъ кающійся мздоимецъ. Сколько разовъ онъ совался къ Дамаскину, и что-жъ — тотъ его какъ издали примтитъ — ‘брысь’, кричитъ… Я уже ему говорилъ: отецъ Дамаскинъ, не гони ты отъ себя овцу — хотя и паршивая, а все-таки добраго пастыря ищетъ. А онъ на это: ‘у пастыря-то на такихъ овецъ посохъ есть. Это еще слава Богу, что я его словомъ, а не жезломъ!’ Не посплъ еще мздоимецъ. Старцу-то явственно, что не вовсе тотъ совлекъ съ себя ветхаго человка.

Вуколъ струхнулъ даже.

— Анемподиста-то онъ хорошо принималъ, ласково.

— Анемподистъ у тебя человкъ подначальный, на немъ твои грхи. Онъ за нихъ и не отвтитъ…

Отецъ Дамаскинъ дйствительно жилъ на вышк.

Онъ самъ выбралъ себ келью — крохотную комнатку, устроенную въ колокольн.

— Тутъ къ солнцу ближе, да и звонъ спать не даетъ. А монаху это первое дло.

Когда Вуколъ Матвевичъ пришелъ сюда, у старца уже сидлъ гость. Хозяинъ какъ-то вскользь взглянулъ на Безмнова…

— Изъ Завальска? Купецъ Безмновъ?

— Да… Благослови, отче…

— Богъ благословитъ. Садись пока тамъ вонъ…

Вуколъ слъ.

Малая и безъ того горница сплошь была завалена книгами и рукописями и потому казалась еще меньше. Громадные, обтянутые въ старую выцвтшую кожу фоліанты лежали одинъ на другомъ въ углахъ до половины высоты, столъ былъ заваленъ духовными журналами и новыми, еще не разрзанными изданіями, такъ что для письма отцу Дамаскину оставался крошечный уголокъ, къ которому онъ и примащивался какъ-то бокомъ. Подъ столомъ тоже полнницами были сложены книги. Осеннее солнце на закат обливало весь этотъ уголокъ золотымъ свтомъ, захватывая въ него и благородное лицо монаха, длинная блая борода котораго, раздваиваясь, падала на грудь. Голову старикъ прикрылъ скуфейкой. Парусинный подрясникъ плотно охватывалъ его хилое тло. Не обращая вниманія на Безмнова, онъ продолжалъ разговоръ съ гостемъ.

— Не могу одобрить.

— Однако, какъ же, святой отецъ?

— Христосъ не насиловалъ совсти. Царство небесное — не кутузка, туда за шиворотъ тащить нельзя, разъ человкъ этого не хочетъ, а вы раскольниковъ-то именно волокомъ волочете.

— Но государственный интересъ.

— Нтъ, вы ужъ меня простите, можетъ быть, я очень отсталъ это всего въ моемъ уединеніи, но и государственнаго интереса я не вижу-съ. Подати они платятъ даже исправне нашихъ, обязанности несутъ безропотно… Причемъ же тутъ государство? Государство дорожить должно честными гражданами. Вотъ, если вы скажете — полицейскій интересъ — дло другое. Въ это я не вхожу. Это ужъ не моего ума дло. Оно не соотвтствуетъ ни моему званію, ни моимъ занятіямъ….

— Такъ вы отказываетесь написать книгу?

— Вполн-съ. Не только отказываюсь, но на сихъ условіяхъ почелъ бы ее не монашескимъ и даже не христіанскимъ дломъ. Намъ нужна любовь и добровольная проповдь, но не палка, а вы везд по своему распространяете истину…

— Что же, по вашему, дать волкамъ поглотить овецъ?

— А кто виноватъ, что овцы ваши и безграмотны, и суеврны и невжественны?

Очевидно, отецъ Дамаскинъ не могъ относиться спокойно къ этому вопросу. Онъ всталъ, чуть не ударившись головою въ низенькій потолокъ. Старецъ былъ высокій и невольно горбился.

— Кто виноватъ? Съ 62 года по сей день боле тридцати лтъ прошло — цлая жизнь. Что вы длали? Вскую метались. Болгарскія освобожденія задумывали и выполняли, какихъ-то текинцевъ подъ нози покоряли. Совались, куда васъ не спрашивали. Если бы вы одну десятую долю этихъ щедротъ на народное образованіе расточили, такъ безпомощныхъ и глупыхъ — простите меня, не овецъ, а барановъ — у васъ не было бы. Никакое безграмотное толкованіе священнаго писанія не соблазнило бы паству. А то, скажите пожалуйста, какая вдругъ заботливость у васъ объ овцахъ! Что вы для нихъ сдлали? До сихъ поръ я только и вижу, что вы по тмъ, кого вы называете волками,— палкой, а съ овцами одн сантиментальныя разглагольствованія. Срамъ-съ! Въ Екунцовское прізжаю. Школа большая, а грамот никто не знаетъ. У попика спрашиваю: какъ это, не стыдно вамъ? А онъ мн: ‘что длать-то прикажешь, отецъ! Коли бы у меня въ день сорокъ восемь часовъ полагалось, авось бы я какъ-нибудь справился. Насъ эта школа по рукамъ и по ногамъ связала — либо намъ быть дурными попами, либо дурными учителями. Такъ ужъ лучше послднее, ибо пастырство есть мое первое и настоящее дло!’ Да и опять то, какъ понимать расколъ? Наставили мы между врами и толкованіями перегородокъ и воображаемъ въ слпот своей, что он до неба доходятъ. Этакое высокомріе! Древле — строители башни вавилонской были за сіе же самое разсяны по лицу земли. Ширмами себ своего Бога отгораживаемъ. Не безумцы?..

— Все это такъ, но я долженъ васъ предупредить, отецъ Дамаскинъ, что тамъ будутъ весьма… огорчены вашимъ отказомъ.

— Извините. Вы такъ и передайте, что я душу свою не продаю. Ей судья одинъ Богъ!..

— Мн очень жалко-съ. Вы знаете, что могутъ быть и послдствія.

Дамаскинъ засмялся.

— У меня на небесхъ есть такой Владыка и Господинъ, что я вашихъ-то микроскопическихъ канцелярскихъ владыкъ опасаться не стану. Всякое же испытаніе пріиму со смиреніемъ. Но — не убоюсь. Понимаете? Такъ вы себ и отмтьте въ меморіи — не убоюсь. Нсть такой силы на земл, коей бы я убоялся. Въ глушь меня загонятъ? Да вдь я и самъ загналъ себя въ такую глушь, какой другой нтъ. Содержанія меня лишить — я и безъ того лишенъ онаго, потому что ассигнованное мн — отдаю сполна нищей братіи. Монастырекъ-то вдь съ хлба на квасъ перебивается. Въ соловецкое изгнаніе пошлютъ, въ узилища — и того не опасаюсь, ибо и тамъ Господу Богу своему предстоять буду. Даже лучше будетъ. У самого-то, можетъ, и не хватило бы характера въ затворъ уйти, такъ вы мн со стороны поможете.

— Я не объ этомъ.

— А не объ этомъ, такъ и толковать намъ нечего!..

— Все-таки непріятно. Васъ такъ уважаютъ…

— А теперь и еще больше уважать будутъ…

— И ничмъ васъ убдить нельзя?

— Не убдить и не побдить. Не убдить потому, что я не даромъ восемьдесятъ лтъ прожилъ. Тоже и думалъ, и чувствовалъ, и учился. И прямо вамъ скажу, дальше вашего вижу и ясне. Петербургскіе-то туманы ваши мн не застятъ…

— Васъ хотли къ брилліантовымъ знакамъ…

— Кши! Кши!— замахалъ на него руками отецъ Дамаскинъ и засмялся.

Гость обидлся.

— Ну тебя,— перешелъ на ‘ты’ старецъ.— Не кукси. Я оскорбить тебя не желалъ — Богъ съ тобой. А только ужъ очень мн смшно стало. Ну, самъ подумай — на что мн сіе? Вамъ это, пожалуй, лестно, а кого я здсь пугать отличіями-то стану? Купца Безмнова? Такъ вдь онъ, посмотри на него?— вонъ сидитъ — и безъ того свыше мры напуганъ. Братію нашу — еще и того меньше, потому народъ здсь живетъ смирный… А то надть мн это на свою парусинку да солнышко Божье блескомъ удивлять, что-ли? Мн, братъ, теперь только одинъ крестъ и нуженъ — блый деревянный изъ хорошей сосны и надпись на немъ: инокъ Дамаскинъ — и ничего боле. Эко чмъ ты меня прельстить вздумалъ!.. Вернешься въ Петербургъ, такъ и доложи: одурлъ Дамаскинъ и никакихъ высшихъ чувствъ уже не понимаетъ. Омужичился съ своей воздвиженскою братіей… Прибавь, пожалуй: я замчаю въ немъ старческое слабоуміе нын. Вы на эти аттестаціи мастера, ну, а я — я всмъ буду доволенъ, потому — дйствительно ветхъ, высшей и единственной милости могу ожидать отъ Царя моего небеснаго, Ему же честь и поклоненіе!

И онъ широко перекрестился и благословилъ гостя.

Вуколъ Матвевичъ, какъ ни напрягалъ ума, но смысла этой бесды не уяснилъ себ. Понялъ одно только, что силенъ духомъ старецъ Дамаскинъ, если даже невдомыхъ Безмнову могущественныхъ людей ни мало опасается. Когда гость вышелъ, инокъ вернулся къ нему.

— Ну, въ чемъ твое дло, говори.

Вуколъ-было разинулъ ротъ, да почувствовалъ, что у него языкъ прилипъ къ гортани.

— Чего робешь? Бога не боишься, а простого монаха испугался.

— Благослови…

— Вотъ сначала узнаю, въ чемъ твое дло, а потомъ, можетъ, и благословлю.

— Бда у меня!

— У тебя?.. Землей, что-ли, подавился? Скупалъ, тснилъ, грабилъ, а теперь поперекъ горла стало?

— Точно что. Гршны мы.

— Грхъ грху рознь. А твои, дйствительно, велики… Ишь у тебя затылокъ-то какой красный! Любому черкасскому быку преотлично. Крови-то насосался, на пятерыхъ хватитъ. Смотри, смерть не за горами! Каяться пора. Кайся, слышишь? Если еще живъ, то только потому, что Богъ не желаетъ смерти гршника. Я знаю, о чемъ мятешься. Съ сыномъ у тебя бой идетъ: сраженія генеральныя. Проклясть ты его собираешься. Только вдь — себя проклянешь.

— Извергъ онъ. Злодй… На меня умышляетъ, какъ Каинъ.

— Стой… Молчи. Ты такихъ словъ не говори. Жнешь, что посялъ. Если онъ у тебя Каинъ, такъ и ты не Авель. Какимъ ты его ростилъ, такимъ онъ и выросъ. Самъ ты пожелалъ, ну, теперь и терпи. А я теб больше скажу — передъ престоломх-то Господнимъ ты и за себя, и за него отвтишь. Ну, самъ ты грабилъ, воровалъ, обижалъ, такъ это потому, что въ теб бдность жадничала, а потомъ во вкусъ вошелъ, остановиться не могъ. А зачмъ ты дтей погубилъ? Не зналъ, что право, что криво? И то лжешь. Совсть-то въ теб подымалась не разъ. Ты подумай, что это значитъ: не губите духа!.. А ты этому-то и радовался. Господа даже оскорбилъ: благодарю Тебя, Боже, что у меня дти такія разумныя. Теперь и вкушай плоды отъ разума ихъ. Иди — смирись и кайся! Авось, Владыка-то всемилостивый проститъ, видя сокрушеніе твое… Ступай, ступай. А пока нтъ теб моего благословенія.

— Отче… Благослови въ обитель!— какимъ-то воплемъ вырвалось у потрясеннаго Вукола.

— Въ обитель? Зачмъ въ обитель?

— Спасаться…

— Отъ чорта монастырской стной заслониться хочешь?.. Да онъ-то вдь тутъ еще могущественне. Округъ васъ мірскихъ онъ просто ходитъ, а къ намъ съ настояніемъ приступаетъ. Я разв не вижу душу твою? Людей обманывалъ, а теперь думаешь Господа своего вншнимъ покаяніемъ провести? Деньги есть, такъ я-де въ обители при тишин и поко въ ангельскіе чины произойду. Легкое, братъ, дло! Весьма легкое! Этакъ кому не лестно: всю жизнь пакостилъ, а на старости — въ успокоеніе… По книжному это называется на лаврахъ почить. Еще казначеемъ тебя выберутъ, ты сейчасъ и разовьешь вс свои способности, и опять жадный бсъ тебя за горло схватитъ. Нтъ, уйди ты ради Христа отъ монастыря. Спасайся въ мір. Чмъ ушибся, тмъ и лчись, вотъ теб мой сказъ: покаяться можешь ты въ уничиженіи и нищет. А какое это уничиженіе, когда здсь лтъ черезъ пять міряне теб будутъ руки цловать! Прости всмъ, и сыну, и самъ проси низменно у всхъ помилованія. Есть у васъ пьяница Антошка въ Завальск, и передъ нимъ преклонись, и его умоляй о прощеніи. Ты вдь его опекуномъ-то былъ? Вотъ теб моя эпитемія — раздай все, что осталось, и питайся подаяніемъ. Именемъ Христовымъ живи.

— Жестоко, отецъ святой!

— А твои грхи малы были? Ты-то добротой жилъ, что-ли? Теб-ли жаловаться на жестокость!

— Не по силамъ.

— А не по силамъ, такъ ищи другого наставника и духовника, поснисходительнй. Есть и такіе. А я на свою душу обманывать тебя грха не возьму.

— Вы бы сына моего…

— Что еще?

— Убдили.

— Въ чемъ?

— А чтобы онъ вернулъ… Я ему временно все… А онъ..

— Постой, постой, безумецъ. Зачмъ ты приходилъ ко мн: каяться или обрсти помощь въ стяжательств? Ну, какой я теб судья, если ты и теперь, въ слпот своей, ничего не понялъ! Я на тебя искусъ нищенства налагаю, а у тебя душа по капиталу тоскуетъ. Моли Бога — пусть Онъ тебя просвтитъ. Ступай, не мути ты совсти моей.

— Я бы монастырю… ничего не пожаллъ.

— Отдай тмъ, у кого отнялъ, а о монастыр не думай, о немъ ангелы заботятся.

— Такъ, значитъ, и здсь управы на Сеньку не будетъ?

Но тутъ отецъ Дамаскинъ подошелъ къ двери, отворилъ ее, взялъ Вукола тихо за руку и вывелъ на лстницу.

— Когда у тебя другія мысли будутъ, приходи, я съ тобой помолюсь, а теперь оставь меня во благовременіи…

Сокрушенный окончательно, Безмновъ спустился во дворъ обители.

Игуменъ встртилъ его внизу.

— Ну, что?

Тотъ отмахнулся и пошелъ къ лошадямъ.

— Не принялъ?

— Хуже!

— Ну?

— Легко-ли: раздавай, говоритъ, все бднымъ, а самъ именемъ Христовымъ питайся.

— Ого!.. А ты что же, легкаго дла искалъ?

— По-твоему-то, отецъ, какъ это понимать?

— Что же тутъ понимать? Во всемъ есть два смысла: по Евангелію такъ, ну, а по таблиц умноженія иначе. Ну, а въ обитель онъ благословилъ тебя?

— Нтъ. И даже говоритъ, что я хуже Сеньки… О, Господи, да я этого Сеньку, кажется, собственными руками задушу!

У него душа еще боле распалилась на сына. Въ это время взглядъ его какъ разъ остановился на гндыхъ, которыми такъ дорожила вся семья Безмновыхъ. Какая-то мысль вдругъ поразила Вукола Матвевича…

— Вотъ что, отецъ игуменъ… Ты, кажется, жаловался, что у васъ кони нехороши?

— Какіе у насъ кони! У насъ не кони, а одно мечтаніе.

— Ну, такъ вотъ — бери этихъ, жертвую. Такое мое усердіе, чтобы тройку эту на обитель.

— Да ты въ своемъ ум?

— Не бойсь, въ своемъ, въ своемъ… Я теб это — въ полной трезвости. Бери — и молись за меня. Пускай отецъ Дамаскинъ видитъ мою правду.

— А какъ ты опамятуешься?

— Съ чего? Я теб и росписку выдамъ: продалъ-де коней обители, деньги сполна получилъ, и вся недолга. А ты мн домой дохать дай самыхъ какіе у тебя похуже…

Когда Вуколъ Матвевичъ вернулся въ Завальскъ и подъхалъ къ себ, Семенъ возился съ чмъ-то во двор.

— Эй, ты, Каинъ!— крикнулъ ему старикъ.— Принимай коней, накорми ихъ, да обратно отправь въ обитель.

— А гндые?— даже поперхнулся Семенъ.

— Простись съ ними.

— То-есть, какъ это?

— А такъ. Я ихъ обители продалъ и цну хорошую взялъ.

— Моихъ-то?

— Хороши твои — ты ихъ наживалъ?

— Постойте, папенька,— перегородилъ ему дорогу въ воротахъ Семенъ и даже руки разставилъ. За сколько вы коней-то отдали?

— Не бойся, не продешевилъ. За дв тысячи…

— А деньги гд?

— Теб какое дло?

— Деньги, говорю, гд?

Лицо у Семена перекосило. Онъ задышалъ часто-часто и хрипло…

— Деньги на добрыя дла отдалъ.

Семенъ взвизгнулъ, разорвалъ себ воротъ рубахи и слпо кинулся на отца. Хорошо, что Анемподистъ вцпился въ него позади и, собравъ послднія свои силы, не пустилъ молодого Безмнова.

— Видли?— обернулся Вуколъ Матвевичъ къ Мурашк и дворнику.

Т потупились.

— Какъ стану его въ смирительный домъ сажать, такъ свидтелями будьте… Я васъ подъ присягу всхъ.

— Не отецъ ты, а злодй дому своему!— оралъ Семенъ, зеленый отъ бшенства.

— И ‘злодя’ попомните…

Такъ окончился покаянный порывъ Вукола Матвевича. Онъ послалъ къ исправнику — просилъ его прислать полицейскаго, потому что ‘при всхъ-де (слдовало перечисленіе свидтелей) Семенъ грозился его извести’. Потомъ старикъ заперся въ комнат и погрузился въ соображенія, какъ бы побдить окончательно Сеньку-Каина.

Теперь въ темной душ Вукола Матвевича вмст со страхомъ къ сыну жило столько ненависти, что во всякой иной стран, у другого народа, она врно разразилась бы трагедіей, о которой намъ повдали бы потомъ крупные драматическіе писатели и романисты, не чуждающіеся слишкомъ эффектныхъ содержаній для своихъ произведеній. У насъ дло иное — у насъ всякое, даже сильное чувство уходитъ въ мелкую борьбу, въ булавочные уколы, въ вчное брюзжаніе и недовольство. Пожалуй, иные легкомысленные люди заключатъ изъ этого, что у насъ нтъ характеровъ, какъ нтъ и личности — все сливается въ общій фонъ, и на немъ только чуть-чуть намчены отдльныя лица. Самые сильные изъ людей обыденной среды напоминаютъ что-то мягкое и вязнущее, нчто врод пирога съ вязигой…

X.

Никогда еще Завальскъ не представлялъ столь великолпнаго зрлища, какъ во время прізда сюда отдленія окружнаго суда для разбора дла общественнаго банка. Мстныя дамы и двицы заказали себ у лучшей. портнихи, вдовствовавшей попадьи Амфилохіевой, невроятно пестрые костюмы по образцамъ, рекомендовавшимся ‘Нивой’, причемъ каждая свято хранила про себя, что именно она избрала. Попадья, изумленная приливомъ заказовъ, сначала-было растерялась, но потомъ, отслуживъ благодарственный молебенъ, взяла себ еще нсколько портнихъ. Купцы, торговавшіе матеріями, съ ногъ сбилилсь, сбывая всю заваль послднихъ лтъ за самый свжій товаръ, только что доставленный изъ Москвы. Я думаю, никогда еще не было израсходовано столько божбы и клятвъ, съ одной стороны, и укоровъ — съ другой. Сотни глазъ должны были лопнуть, десятки людей провалиться, безчисленныя руки отсохнуть, если-бы Господь хоть разъ внялъ диспутамъ продавцевъ съ покупщицами, желавшими за нсколько рублей получить чуть-ли не весь магазинъ. Оно и понятно — сессія окружнаго суда на сей разъ представлялась, дйствительно, особенною. Только предсдатель оказался женатымъ! Двое членовъ суда, товарищъ прокурора, секретарь были холосты. Сверхъ того, изъ Петербурга и Москвы хали защитники, про которыхъ Завальскъ зналъ тоже многое. Исаія не ликовалъ еще надъ ними, и внцы во всякую данную минуту могли быть возложены на ихъ главы. По газетамъ, завальскія барышни увдомились, что, вопервыхъ, гг. присяжные повренные, которые должны осчастливить это захолустье своимъ посщеніемъ,— ‘душки’, во-вторыхъ, необыкновенно краснорчивы, причемъ одинъ изъ собственныхъ устъ мечетъ громы, а другой сладокъ и нженъ (какъ абрикосовская карамель, особенно ходкая въ город) и можетъ быть упоительнымъ, неотразимымъ для каждой двицы, соблюдшей себя въ чистот на случай, подобный настоящему. (‘Ахъ, ma chere, ты знаешь, онъ даже усы бретъ, чтобы лучше цловаться’!). Третій во слав своей былъ подобенъ Соломону премудрому, и не одна здшняя красавица мечтала разыграть при немъ роль царицы савской. (‘Ахъ я вся, вся твоя, возьми меня всю, всю’!— металась въ постели Анфиса Свеклова, воображая уже себя въ объятіяхъ нумера 3-го). Надо прибавить къ этому, что завальскія двицы были прекрасно воспитаны и, пройдя четыре класса мстной женской прогимназіи, образовались, какъ здсь говорили, по колно. Между прочимъ, и ариметику они знали на пять балловъ, и хорошо соображали, сколько модный борзой адвокатъ можетъ заработать въ годъ. Мало, мало тысячъ двадцать, а то и больше. Это Завальску казалось астрономическою цифрою. Здсь больше всхъ получалъ жалованья исправникъ, а и ему не доставалось и десятой доли со всми онерами и со входящими. Въ виду столь соблазнительныхъ козырей, даже члены суда и товарищъ прокурора нсколько поблекли. (‘Ахъ, душка, членъ суда вдь всего дв съ половиной тысячи иметъ, и на это жить съ семьей въ губернскомъ город, сама посуди! И потомъ имъ нечего длать, и потому у нихъ всегда пропасть дтей’). Что же касается до товарища прокурора, то, хотя его рчи и сравнивались сотрудниками ‘Губернскихъ вдомостей’ съ изверженіями Везувія, и родственницы писали завальскимъ невстамъ, что у него замчательная лысина, совершенно готическая, придающая ему что-то особенное, благородное, но какое же онъ могъ выдержать сравненіе хотя съ ‘душкою, брившимъ усы для поцлуя’? Въ Завальск было доподлинно извстно, что одна московская купчиха изъ-за ‘душки’ собственноручно утопилась въ прудахъ на Самотек!

Генералъ готовился къ этому дню, какъ къ неизбжному и желанному торжеству.

Онъ въ своемъ узилищ сдлался надмененъ до невроятности. Прізжавшимъ навстить его знакомымъ подавалъ только два пальца. Кучеренкина сына, мысленно уже подвергнутаго шпицрутенамъ, шпынялъ при встрч, старательно справляясь объ его папеньк и дд, писалъ ‘объяснительную записку’ о дйствіяхъ судебной власти, находя въ нихъ даже государственную измну. Цезарь въ Рим не такъ готовился къ тріумфу, какъ Узорный въ Завальск къ суду.

— Я имъ покажу… Я имъ покажу…

И нервно блуждая изъ угла въ уголъ, онъ уже обдумывалъ, что онъ скажетъ ‘господамъ’ присяжнымъ.

— Хороши ‘господа’! Свекловъ — дегтемъ и пенькой торгуетъ, у ‘господина’ Доскина — кожевенные заводы, у Клюкина — харчевни… Господа!..

И подходя стремительно къ завтной тетради, онъ вносилъ туда съ маху новое ‘уединенное размышленіе’:

‘Хамъ! Не торжествуй преждевременно. Ибо хотя ты и сидишь въ кресл присяжнаго засдателя, но по выход изъ залы суда не воспользуешься даже правами личнаго дворянства. Любой полицейскій не усомнится привести тебя въ кутузку и въ ту минуту, когда ты величаешься, начальственная длань, быть можетъ, уже простерта на тебя издали, для надлежащаго воспособленія. Помни сіе и остерегайся’.

‘Высокопоставленныхъ особъ судьба унижаетъ, дабы ихъ возвести впослдствіи на самую вершину. Примры сему въ исторіи указать можно’.

Походивъ еще немного, онъ вписывалъ туда же:

‘Итакъ, черезъ нсколько дней — правда обнаружится… Я спокоенъ и душою свтелъ. Пусть трепещутъ воздаянія т, кто заслужилъ оное… Совтую кучеренкину сыну прочесть еще разъ объ Аман и Мардохе’.

Генералъ, въ сознаніи своей правоты, ни о чемъ и не заботился. Явившійся къ нему ‘защитникъ’ напрасно убждалъ Узорнаго, что дло гораздо серьезне, чмъ онъ думаетъ.

— Для нихъ-съ?— простиралъ онъ персты въ пространство.

Въ эту минуту можно было подумать, что именно его имлъ въ виду авторъ Минина на московской Красной площади.

— Нтъ, для васъ.

— Я передъ Господомъ правъ.

— Да, но факты противъ васъ.

— Я имъ скажу: полкомъ командовалъ когда-то… во времена не ныншнія. Ни контроля, ни отчетовъ,— все на хозяйственныхъ основаніяхъ-съ. И то казенной копйкой не пользовался. Презусомъ военной коммиссіи былъ, интендантовъ мы учитывали и разбирали, сотнями тысячъ дло пахло, а я только разъ пообдалъ у оправданнаго. Нельзя было — честь ему оказалъ.

— Это къ длу не относится.

— Какъ такъ?

— Теперь вдь о банк будетъ… Ваши дйствія какъ директора-распорядителя…

— Ну-съ?

— Вы отвчаете за все.

— Почему? Позвольте васъ спросить, кто-же генераловъ въ банкъ сажаетъ для этого?

— А для чего же?

— Для почета. Такъ сказать, для картины. Мн и въ Петербург сказывали, что во всхъ банкахъ есть высокопоставленныя лица. Что же, они тоже распоряжаются? Ну, я понимаю — сидятъ во всхъ регаліяхъ. Слушаютъ для представительства. При нихъ любому хаму жутко: не очень пасть разинетъ. Потомъ жалованья получаютъ. Общество должно заботиться о тхъ, кто врой-правдой, какъ я, послужилъ. Тоже вдь не даромъ тридцать пять лтъ лямку тянулъ.

— Но мн придется отвчать на фактическія обвиненія.

— Отвчайте, разв я мшаю?

Защитникъ, на что ужъ перевидалъ народа, хватался за голову.

— Я, съ своей стороны, ‘господамъ присяжнымъ’ разскажу кое-что о кучеренкиномъ сын.

— Вы слдователя оставьте лучше въ поко. Я вдь подробно разсмотрлъ все дло.

— И что же-съ?

— Онъ дйствовалъ на законномъ основаніи. Онъ нигд не превысилъ власти. Даже больше вамъ скажу: наши слдователи въ Петербург куда зле. А онъ ни разу не прижалъ васъ, не воспользовался тми правами, которыя ему даетъ уставъ о производств слдствія.

— Онъ, значитъ, ангелъ по вашему?

— Не ангелъ, но хорошій чиновникъ.

— А въ какомъ устав, позвольте васъ спросить, сказано, чтобы генераловъ въ тюрьму сажать? И потомъ (Сергій Сергіевичъ подозрительно уставился на защитника) я, знаете, люблю обстоятельность — вашъ батюшка изъ какихъ былъ?

Защитникъ засмялся.

— Ну, за меня не безпокойтесь, я не изъ ‘кухаркиныхъ дтей’. Это нынче модное слово, извините. Мой отецъ корпусомъ командовалъ.

— Корпусомъ!

И генералъ даже всталъ.

— Да-съ.

— И вы… вы по судамъ кляузничаете? Вмсто того, чтобы въ блестящемъ гвардейскомъ полку служить?.. Да, помилуйте, вдь вамъ бы вензеля дали. Вы бы теперь, пожалуй, ну, если не въ Преображенскомъ, то хотя въ Измайловскомъ или Семеновскомъ ротою командовали, а повезло бы, такъ и баталіономъ!..

— Что длать!— смялся защитникъ.— Я свое дло люблю.

— Нну, люди!

— Времена измнились, Сергій Сергіевичъ.

— А вашъ батюшка… Живъ онъ?

— Живъ. Мы вмст живемъ.

— И онъ ничего?

— Ничего. Радуется моимъ успхамъ.

— Корпусный командиръ — радуется!..

Генералъ развелъ руками.

— Нтъ, при мн-съ — я еще былъ молодымъ офицеромъ,— сынъ нашего корпуснаго на польк женился, такъ его высокопревосходительство здилъ куда слдуетъ, въ ноги упалъ и умолялъ о расторженіи,— и не только о расторженіи, но и о разжалованіи сына рядовымъ въ кавказскіе полки.

— И что же?

— И расторгли, и разжаловали. Черезъ пять лтъ его опять произвели за храбрость. Вотъ какъ въ наше время было! Да-съ. Еще какъ онъ потомъ отца благодарилъ! Вотъ какое величіе духа обнаруживалось въ наши времена. Что вы думаете, еслибы это все — банковское-то дло ваше — тогда произошло?

— Ну-съ?

— Много бы пуху и перьевъ отъ вашего кучеренкина сына осталось?

— То-есть какъ же это?

— Онъ бы уже теперь въ оренбургскихъ батальонахъ артикулу обучался. Фалдочки тогда были короткія. Чуть что не такъ, сейчасъ бы унтеръ задралъ ему ихъ и внушилъ…

— Слава Богу, что прошло это время.

— За то Россія была первйшая держава въ мір.

— А Севастополь?

— Ну, вотъ! Вооружены мы были плохо — это точно, зато какой духъ обнаруживали! У меня, напримръ, былъ солдатъ Крышкинъ. Изъ смоленцевъ онъ. Раскутятся офицеры, позовутъ: Крышшинъ — сколько выдержишь? Сто лозановъ, ваше высокоблагородіе. Ну, разложатъ, позовутъ кого слдуетъ. Считай! Сто, и хоть бы онъ крикнулъ. Встанетъ — дозвольте цигарку. Дадутъ ему, водки поднесутъ, ассигнаціонный рубль въ зубы — и ступай. Чмъ не Муцій Сцевола-съ? И почему бы римляне могли бы гордиться передъ нами? А вдь этотъ Крышкинъ нисколько не гордъ былъ. Даже когда его хотли въ ефрейторы произвести, отказался. Меня, говоритъ, господа офицеры для своего удовольствія драть перестанутъ… Зналъ, шельма, что даромъ ассигнаціонныхъ рублей не получитъ.

— Хорошъ Муцій Сцевола!

— Чмъ не вышелъ? Только и различія, что въ частяхъ тла. Такъ вдь въ этомъ народность сказывается. Кто чмъ жертвовать привыкъ.

XI.

Дло должно было слушаться черезъ три дня.

У купца Шведова для засданія окружного суда всегда брали залу. Онъ этимъ несказанно гордился и считалъ себя принадлежащимъ къ судебному вдомству. Даже подавалъ просьбу о разршеніи ему носить мундиръ министерства юстиціи — и крайне былъ удивленъ послдовавшимъ отказомъ. Для предсдателя занимали большое кожаное кресло у Безмнова, члены суда довольствовались столовыми стульями съ высокими спинками. Секретать сидлъ на буковомъ. Для прокурора изъ женской прогимназіи брали каедру — и въ то время, какъ скучные свидтели необыкновенно пространно разсказывали обстоятельства, при которыхъ мщанинъ Завакинъ укралъ штаны у почетнаго гражданина Кокова изъ запертаго помщенія, прокуроръ читалъ на этой кафедр вырзанные ножичками ‘душка’, ‘ангелъ’, ‘учитель ариметики — ощипанный птухъ’, а географіи — ‘амуръ’ и т. д. Защитникамъ ставили просто ломберный столъ или три, какъ на этотъ разъ. Скамью для подсудимыхъ брали изъ клубной кухни, а ршетку купецъ Шведовъ ставилъ свою собственную. По предусмотрительности онъ ее приготовилъ себ для будущей могилы и пока держалъ въ сара. Публика допускалась только чистая и приносила съ собою мебель для сиднія. Двицы Жуликовы, обыкновенно сжавшись до невозможности (ихъ было шесть и вс невсты), сидли на одномъ диван, а купчиха Шведова щеголяла козеткой съ изображенными на ней пылающими сердцами. Разбитаго параличемъ помщика Свистогубова привозили въ катальномъ кресл и въ немъ тутъ и оставляли. Въ минуты крайне возбужденнаго вниманія, когда парламентская публика въ Англіи кричитъ: ‘слушайте, слушайте’, онъ одобрительно мычалъ, хмыкалъ носомъ и кивалъ головою, что никого не удивляло. Позади, если оставалось мсто, допускался стоять ‘народъ’, причемъ судебный приставъ, процживая мимо себя входящихъ, старательно наблюдалъ, чтобы ни отъ кого не пахло.

— Ты это что?— грозно окрикивалъ онъ какого-нибудь сапожника.

— Я, вашеско, ничего.

— Чмъ отъ тебя несетъ? Что ты жралъ? Какой это запахъ?

— Обнаковенный!

— Какой ‘обнаковенный’, мерзавецъ!

— Натуральный ваше-ско, признаться, лукомъ полакомился.

— Вонъ-вонъ… Ступай вонъ! Эй, сторожъ, гони его…

— Вотъ-те разъ!— протестовалъ лакомка.— Господъ и съ лукомъ пущаютъ, а намъ…

Но послднія слова протеста уже пропадали въ пространств…

Когда, какъ теперь, ожидали защитниковъ изъ Петербурга, купецъ Шведовъ курилъ въ зал ладономъ. Точно здсь только-что была отслужена панихида или молебенъ.

Но сегодня Шведовъ старался напрасно. Только-что ‘завальскія психопатки’ (и тамъ были таковыя) со ‘своею мебелью’ наполнили залу, какъ воздухъ кругомъ весь пропитался духами, извлеченными наканун изъ мстной парфюмеріи парикмахера Андрюшкина. Онъ собственноручно приготовлялъ и ‘цедру лимонную’, и ‘Валетъ съ Парижу’ (Violette de Paris), и ‘эксъ-деликатесъ’, имвшій отдаленное сходство съ іодоформомъ и носившій горделивую этикетку: ‘воспроизведеніе воспрещаю — парикмахеръ Андрюшкинъ’ — съ росчеркомъ. Двицы выписали даже изъ губернскаго города персидской сирени Брокара, разсчитывая на нее, главнымъ образомъ, для уловленія петербургскихъ защитниковъ въ сти Гименея. Съ замираніемъ сердца смотрли он на ломберные столы, куда должны были направиться петербургскія знаменитости. Явился-было мстный адвокатъ Трапезновъ, отлично танцовавшій вальсъ и считавшійся лучшимъ кавалеромъ въ Завальск. Здшнія дамы находили даже, что у него въ колняхъ есть feu sacr. Но на сей разъ онъ не только не возбудилъ сенсаціи, а напротивъ:

— Ахъ, отстаньте, мосье Трапезновъ..

— Не до васъ совсмъ.

— Не застите…

— Уйдите!

Трапезновъ понялъ и на время стушевался. Онъ защищалъ мелкую сошку и заране трепеталъ, какъ къ нему отнесутся ‘петербургскіе’. Подадутъ-ли руку и назовутъ коллегой, или будутъ на него смотрть, какъ на пустое мсто. Оставятъ-ли ему возможность говорить впослдствіи: ‘мой другъ, знаете, этотъ знаменитый Коко Бертеньевъ,— славный малый… Онъ мн еще недавно писалъ, что…’ и т. д., или же обойдутся такъ, что престижъ его въ глазахъ двицъ Жуликовыхъ рухнетъ на вки вковъ. Бдный лишился сна и аппетита. У него даже черные круги подъ глазами легли отъ томительнаго безпокойства. Онъ всмъ прізжимъ сдлалъ наканун визиты и, не заставъ никого, оставилъ карточки, и теперь душа его являлась нкоторымъ подобіемъ овечьяго хвоста. Вспомнятъ-ли они его фамилію, скажутъ-ли въ своихъ рчахъ ‘нашъ многоуважаемый товарищъ’, или обойдутъ молчаніемъ? Онъ готовъ былъ бы въ угоду имъ укатать своего кліента на Сахалинъ, лишь бы сдлать имъ пріятное. Среди этихъ треволненій на него пахнуло онопонаксомъ. Онъ сообразилъ, что явилась первая дама въ город, исправничиха, но зная, что теперь она его не замтитъ, даже не обернулся. Вотъ боковая дверь растворилась. На тоненькихъ ножкахъ, съ сденькимъ журавлинымъ кокомъ, наглыми глазами, румяными щечками и по прусски завитыми усами — не вошелъ, а какъ-то точно на резиновыхъ шинахъ проскользнулъ одинъ изъ питерскихъ. Взбросилъ пенсне. Окинулъ публику, та ахнула и колыхнулась. Дамы вооружались лорнетами. На диван у шести барышень Жуликовыхъ послышался стонъ. Знаменитость, охорашиваясь, стала въ позу и только сейчасъ замтила смиренно склонившагося Трапезнова.

— Судя по значку на фрак, коллега?

— Да… Я имлъ честь… но не засталъ… Карточку только… Іеронимъ Трапезновъ.

— Радъ познакомиться…

Мстный адвокатъ за протянутую ему руку питерской знаменитости схватился, точно въ цломъ мір она была для него единственнымъ якоремъ спасенія.

— Вы защищаете Косоглазова?

— Да-съ…

— Его наврное оправдаютъ… А у васъ есть хорошенькія!

Трапезновъ угодливо засмялся и всею своей особою выразилъ желаніе устремиться куда-то по одному мановенію.

— Кто вотъ эта, направо? Господи! Зачмъ она зеленое платье какое надла!

— Купчиха Бузукина.

— Дама въ тл… Глупа, должно быть, какъ индюшка, но на любителя — первый сортъ. Да, да, есть. А эта вонъ? Въ розовомъ съ голубыми бантами?

— Это — жена земскаго начальника… Мы ее называемъ соломенной вдовой, потому что мужъ постоянно по дламъ службы. А она времени не теряетъ…

Оба засмялись. Трапезновъ процвлъ и принялъ нсколько боле независимый видъ.

— Вы меня представьте… Я люблю это… знаете, общеніе съ провинціей…

— О, помилуйте. Я вамъ скажу — вы только ихъ поманите… А он готовы-съ.

— Ну!?

— Ей-Богу… Въ прошломъ году сюда изъ военнаго министерства офицеръ прізжалъ. Такъ изъ-за него земская начальница съ Бузукиной въ нашемъ соединенномъ клуб на смерть передрались. И, представьте себ, этимъ воспользовалась жена судьи Разнополнова. Вонъ она, курносенькая.

— Востроглазенькая?.. Круглыя плечики?

— Да, да… И завоевала, да какъ: бжала за нимъ въ Петербургъ и только черезъ три мсяца вернулась.

— И ничего?

— Ничего… Родила потомъ… И не скрываетъ. Говоритъ: это лучшая страница моей жизни. По крайней мр, я узнала, что такое пламенная любовь!

— А мужъ?

— Сопитъ… Онъ все это время-съ въ винтъ проигралъ..

Въ дверяхъ показалась знаменитость No 2. Публика ахнула, двицы Жуликовы простонали еще разъ. ‘Народъ’ позади заволновался. Устало волоча ноги и придавъ глазамъ сентиментальное выраженіе, No 2 медленно подошелъ къ No 1-му…

— Нашъ товарищъ. Здшній Цицеронъ — Трапезновъ.

— Радъ… Вы не поврите, какъ я усталъ!

— Помилуйте-съ…

Почему ‘помилуйте’? самъ себ мысленно рвалъ уши Трапезновъ. ‘Господи! Онъ меня за дурака приметъ!’

— Надъ дломъ?.. Врно поздно спать легли.

— Нтъ дло что! Съ дломъ я знакомлюсь во время судебнаго слдствія… Я писалъ все время… Романъ оканчиваю…— нарочно проговорилъ онъ громко. Всмъ шестерымъ двицамъ Жуликовымъ подкатило къ горлу.

— Дозвольте представиться, здшній священнослужитель Доримедонтъ Анекдотовъ. Призванъ свидтелей къ присяг приводить.

Священникъ, придерживая рукавъ ряски, подавалъ руку поочередно прізжимъ.

— Изъ столицы удостоили — поразить насъ ораторскимъ витійствомъ?.. Послушаемъ, послушаемъ. Плевако видлъ, а васъ еще не удостоился… Пріятно и полезно. Я у господина Плевако даже нкоторыми фигуральными оборотами воспользовался для проповди. Занотовалъ въ меморію и потомъ благовременно, прилично случаю, употребилъ… У него это, знаете, льется свободно, безъ препоны, и столь онъ краснорчіемъ владетъ, что даже въ паузахъ, гд знакамъ препинанія быть полагается — никогда не собьется. И убдительно, посл него въ голов нчто подобное туману… Ходишь — и все видишь, но — ничего не понимаешь…

Знаменитость No 3 вошла быстро и, повидимому, не обращая никакого вниманія на публику. Двицы Жуликовы такъ рванулись грудями впередъ, что за человка сдлалось страшно. Народъ даже замтилъ…

— Енъ самый?

— Изъ Питера по летучк.

— Тише ты, мужланъ!

Трапезновъ сунулся и къ этому, но No 3-й недоумло посмотрлъ на него сквозь очки.

— Здшній присяжный повренный… Былъ у васъ вчера… Не засталъ-съ…

— А-а-а!

И ничего больше. Рука бднаго провинціальнаго адвоката такъ и осталась на всу.

‘Боже,— съ отчаяніемъ подумалъ онъ,— что думаютъ теперь двицы Жуликовы?..’

— Сквозные!— послышалось изъ народа.

— Они ихъ проймутъ.

— Чего лучше.

— Ишь нашъ-то, нашъ-то!.. Хвостомъ вертитъ…

Но знаменитость No 1 спасла Трапезнаго отъ позора. Она легко обняла его за талію, отвела въ сторону и о чемъ-то стала шептаться. Купчиха Бузукина въ это мгновеніе на себ самой уловила взглядъ петербургскаго адвоката и поперхнулась. Земская начальница давно перестрливалась глазами съ No 2, и только No 3-й повернулся къ слушателямъ спиною и разбиралъ бумаги… Одна исправничиха сидла непоколебимо — монументъ-монументомъ. Она знала, что представляетъ здсь власть и потому выдерживала достоинство… Трапезновъ осмллъ до того, что даже повелъ-было No 1-й знакомить съ Бузукиной, но въ это время ввели подсудимыхъ. Генералу на сей разъ было оказано вниманіе. Сергій Сергіевичъ явился одинъ, величественный и спокойный. Онъ занялъ мсто рядомъ съ своимъ защитникомъ No 3-й и положилъ передъ собою тетрадь ‘уединенныхъ размышленій’. Позади ихъ скамьи, окруженные прибывшими нарочно изъ губернскаго города жандармами, сли обвиняемые — какіе-то іерихонцы съ глупыми лицами, спеціально подобранные когда-то Безмновымъ, чтобы легче было разворовать банкъ. Одинъ изъ нихъ наклонился къ защитнику.

— Только и уповаю, что на васъ да на Господа.

Тотъ отмахнулся точно отъ мухи..

— А вдругъ засудятъ?

— Васъ оправдаютъ по невмняемости.

— Чего-съ? А за это что мн будетъ?

Узорный сидлъ прямо и смотрлъ передъ собою гордо. Онъ даже не бросилъ взгляда на публику, откуда многіе кивали ему головами. Онъ чувствовалъ себя на высот и не хотлъ отвлекаться. Даже когда ‘кучеренкинъ сынъ’ прошелъ мимо, у Сергія Сергіевича только сдая бровь шевельнулась.

Величіе этой минуты помшало даже сообразить ему, до какой степени онъ былъ всми теперь забытъ и оставленъ. На него только украдкою показывали изъ толпы, но никто къ нему не подошелъ, никто не пожалъ руки старику. Одна Настасья Гурьевна, по обыкновенію торпыхаясь и волнуясь, подлетла сюда и, почему-то съ негодованіемъ, фыркая назадъ, гд сидла ‘публика’, крикливо привтствовала Узорнаго:

— Сергій Сергіевичъ! Дайте мн вашу руку… Вотъ такъ… Я пожимаю ее! Да-съ.

И еще разъ сразивъ кого-то презрительнымъ взглядомъ, вернулась и сла въ кресло.

— Мн все равно!— невдомо къ кому обращаясь, выпалила она въ пространство, но тотчасъ же боковыя двери отворились, вспотвшій и озабоченный купецъ Шведовъ показался оттуда, точно его кто-то вымелъ шваброй, а вслдъ за нимъ, блестя новенькою цпью на груди, судебный приставъ взволнованно произнесъ:

— Судъ идетъ…

Вс встали.

Показался предсдатель и члены… На молодомъ секретар остановились было взгляды невстъ, присутствовавшихъ въ публик, но онъ, во всей неприкосновенности званія кандидата на судебныя должности, шелъ гордо, не оглядываясь по сторонамъ. Товарищъ прокурора, обладавшій лысиною готическаго стиля, торопливо пробрался къ своей каедр.

— Не дуренъ!— вырвалось у Разнополновой.— Блый жилетъ ему очень къ лицу!— наклонилась она къ двицамъ Жуликовымъ, но т, точно по команд, переводили свои двнадцать глазъ съ одного питерскаго защитника на другого и были точно заворожены ими, ничего не слыша и не видя.

Когда вс услись на мста и предсдатель предложилъ обычные вопросы, Сергій Сергіевичъ вдругъ обидлся.

— Я вамъ не подсудимый.

_ — Какъ же-съ?..— отороплъ предсдатель.

— Я государю моему генералъ-маіоръ и кавалеръ.

— Я по закону долженъ предложить вашему превосходительству вопросъ: признаете-ли вы себя виновнымъ?

— Не признавалъ и не признаю. По извтамъ людей, въ душ и по происхожденію подлыхъ, я былъ несправедливо арестованъ. Во всю мою жизнь казенная копйка у меня къ рукамъ не прилипла. Милліоны прошли черезъ нихъ. Я ждалъ этого дня, дабы публично заявить о семъ и требовать удовлетворенія, Меня здсь знаютъ многіе, если не вс, и пусть найдется хоть кто-нибудь сомнвающійся во мн… Разная сволочь врод кучеренкиныхъ дтей…

— Ваше превосходительство… Я долженъ васъ остановить…

— Сергій Сергіевичъ… Ради Бога… Вы мшаете моей защит такимъ образомъ.

— Не могу молчать… Мн совсть молчать не позволяетъ… Я годъ молчалъ…

— Если вы невинны,— началъ предсдатель,— это выяснится на суд.

— Не ‘если-съ’, а именно…

— Садитесь…

Присяжные всполошились и переговаривались между собою. Старшиною выбрали чиновника, давно уже находившагося въ отставк и занимавшагося пчеловодствомъ. Онъ усердно слушалъ, но въ то же время у него въ голов гнздилась безотвязная мысль: два роя сегодня подымутся… Съуметъ-ли Селифанъ кадки имъ поставить? А то, того и гляди, что выроятся къ сосдямъ… ‘Генералъ-то шумитъ!— наклонился къ нему второй присяжный изъ мщанъ..— Строгій, точно у себя во фрунт’.— ‘Будешь шумть, какъ за горло возьмутъ..— недовольно отвтилъ старшина.— Вы какъ думаете, протянись это дло, и я зашумлю. Пчельникъ-то у меня изъ пустяковъ пропадетъ.’ — ‘Виноватъ-то онъ виноватъ, а только не по совсти!— шепталъ купецъ-присяжный сосду.— Потому деньги разворовали дйствительно…’ — ‘А подписи его?’ — спрашивалъ тотъ.— ‘Эка важность — подписи! Да ему что хочешь подай подписать, только чтобы почтительно, во фрунт передъ нимъ, онъ теб сейчасъ и чкнетъ. Потому нешто онъ въ такомъ дл понимаетъ? Всю жизнь начальствомъ былъ, чины происходилъ, гд-жъ ему понимать? Настоящаго-то вора здсь нтъ’.— ‘Какого?’ — ‘А Безмнова. Онъ, вишь, и въ свидтели не явился. Докторскую записку прислалъ. Знаетъ кошка, чье мясо съла. Его не засудишь…’ Секретарь читалъ обвинительный актъ, точно изъ него кишки выматывали. Прокуроръ съ готической лысиной воспользовался этимъ и писалъ нжное посланіе какой-то губернской дам, щеголяя благородствомъ и возвышенностью чувствъ. Присяжные сопли, хлопали глазами, старались отогнать отъ себя одолвавшій ихъ сонъ. Старшина мучительно переживалъ мысль: какъ-то у него отроятся пчелы, а сосдъ его не безъ душевной боли тоже соображмъ, насколько подручный Сережка ограбитъ его за этотъ день? Поди, воруетъ, мерзавецъ, въ лавк. Окончивъ чтеніе, секретарь рухнулся въ кресло, точно былъ только что отпущенъ съ дыбы. Предсдатель, дремавшій все время, вдругъ наклонился къ члену направо и тихо проговорилъ:

— Не знаете-ли вы, гд этотъ негодяй Шведовъ такую тарань добываетъ?

— А что?

— Пить до ужаса хочу! А тутъ жди перерыва засданія.

— Вода есть.

— Сырая!.. Представьте, вчера я съ пятью червями на рукахъ и тузомъ трефъ ремизъ поставилъ.

— Кто это васъ такъ?

— А вонъ сидитъ! Въ винт профессоръ!— кивнулъ онъ на знаменитость No 3.

Потомъ онъ вдругъ придалъ себ серьезнйшее выраженіе лица и сжалъ такъ губы, какъ будто членъ сообщилъ ему нчто необыкновенно важное по настоящему длу. Онъ даже спросилъ его.

— Вы думаете?

— Да!

Оба покачали головами и еще строже обвели глазами подсудимыхъ.

Т шелохнулись. Жандармы вытянулись, точно ихъ снизу вверхъ что-то выперло.

Судебное слдствіе шло обычнымъ порядкомъ. Свидтели путались и потому со страха еще боле лгали. Знаменитости No 1, 2 и 3-й задавали имъ, повидимому, незначительные вопросы, заставлявшіе тхъ терять память и соображеніе. Прокуроръ, желая ‘разъяснить истину’, увлекалъ ихъ въ такія дебри, откуда ужъ не было никакого выхода. Предсдатель, человкь сострадательный, хотлъ направить ихъ на настоящій путь и довелъ одного изъ вкладчиковъ банка, мщанина Стоземнова, до того, что тотъ упалъ на колни и завопилъ:

— Простите, ваше высокоблагородіе… Мое дло!

— Какое ваше дло?.. Встаньте, свидтель… Судебный приставъ, поставьте свидтеля на ноги!

Поставили. Стоземновъ, точно быкъ, котораго създили дулдышкой по лбу, недоумло и тупо оглядывался.

— Въ чемъ ваше дло?..

— Въ этихъ самыхъ деньгахъ… Которыя украмши…

— Кто укралъ?

— Виноватъ, ваше высокоблагородіе… Мы люди простые… неученые.

— Ну?

— Никогда не буду!..

— Свидтель, садитесь.

— Позвольте мн!— взвился прокуроръ.

— Сдлайте одолженіе.

— Свидтель Стоземновъ… Помните-ли вы?..

— Ничего не помню.

— Позвольте, господинъ Стоземновъ… 1-го іюля 18** года до вашему собственному, данному судебному слдователю, заявленію…

— Знать не знаю… вдать не вдаю. Богъ съ ими и съ деньгами…

— Жарь, жарь его!— послышалось изъ народа. Судебный приставъ бросился туда.

— Свидтель Стоземновъ!— вступился защитникъ No 1:— на предварительномъ слдствіи вы показывали…

— Ничего я не показывалъ.

— Вы показывали, что ваши векселя въ банк…

— О, Господи, докол…

— Чего вы опасаетесь?..

— Помилуйте, господинъ… Мы прирожденные — живодеры. Сколько коней ни есть — всхъ, какъ достигнутъ они преклонности, къ намъ ведутъ… У насъ въ слободк и дворъ для этого.

— Ну-съ?

— То-то и оно!

— Свидтель, садитесь!— приказалъ предсдатель.

— Спаси, Боже, люди Твоя!— И онъ, крестясь, пошелъ на мсто.

— Прошу внести въ протоколъ засданія,— всталъ защитникъ,— что судъ, стсняя мои права, не допустилъ меня къ опросу свидтеля Стоземнова.

— Пропалъ, братъ, Кирюшка!— опять послышалось изъ народа.— Въ протоколъ гебя!

Стоземновъ шелохнулся и замеръ. И ужъ когда допрашивали другого такого же Кирюшку, онъ вдругъ опамятовался.

— Помилуйте, господинъ, за что же?

— Что вамъ?

— Потому мы честно, тихо, смирно, благообразно — шкуры деремъ… Слава Богу! Господа-начальство знаютъ: ни воровства у насъ, ни пьянства, ни шуму.

— Садитесь.

— Бога-то побойтесь. Вотъ онъ Богъ!— ткнулъ онъ въ передній уголъ, гд висли образа.

— Судебный приставъ, уведите свидтеля!

Опросъ директоровъ банка былъ еще интересне.

— Зачмъ вы были выбраны?

— Сидть.

— Гд сидть?

— Въ банк.

— Что же вы длали тамъ?

— Сидли…

— Бумаги вы подписывали?

— Это точно. Принесутъ бумагу, мы подпишемъ…

— Вы и не интересовались, что вы подписываете?

— Это насчетъ бумаги?

— Ну, да?

— Что въ ей… Разв поймешь?.. Она казенная — сверху да сбоку по печатному. Какъ ее не подпишешь?.. За это вдь и въ отвтъ попасть можно.

— Ну, а векселя? Вы не провряли, насколько они дйствительны?

— А разв въ его влзешь?..

— И всякому давали?

— Кому прикажутъ, тмъ и даемъ…

— Не разсуждая?

— Милый человкъ, ваше превосходительство, ну, какъ намъ разсуждать! Люди мы смирные. Посадили насъ разв для того? Мы вдь опчественные. Сказано, сиди и выдавай… Ну, и все тутъ.

XII.

Два дня уже тянулось судебное слдствіе, гд, казалось, вновь смшались вс языки человческіе и никто не понималъ другъ друга. Когда явились эксперты и дали заключенія, на своеобразномъ банковскомъ арго, этихъ уже окончательно никто не уразумлъ,— ни предсдатель съ членами суда, ни прокуроръ, ни защитники, хотя вс они принимали глубокомысленный видъ и изрдка, чтобы не утратить своего достоинства, предлагали вопросы: вы думаете, вы полагаете, неужели?.. и т. д. Гг. эксперты думали и полагали столь загадочно, что, по окончаніи ихъ рчей, прокуроръ и защитники довольно долго смотрли другъ на друга, соображая, чтобы имъ теперь сдлать и чувствуя только сплошной туманъ въ голов… Генералъ продолжалъ держаться тріумфаторомъ. Если кто-нибудь явно путался, онъ торжественно оглядывался, точно приглашая всхъ прислушаться, и часто совсмъ некстати произносилъ: ‘а, что я говорилъ?.. Вотъ-съ!’ Вопросъ объ его оправданіи для него былъ вн всякихъ сомнній… Когда дошло до того, куда же-двались банковскія деньги, онъ изъ допрашиваемаго вдругъ перешелъ въ роль допрашивающаго: ‘а я что же говорю, были и нтъ, гд он?.. Гд деньги, я васъ спрашиваю?.. Куда длись?..’ Повторивъ это много разъ съ различными измненіями, онъ воскликнулъ: ‘все, подлецы, разворовали!’ — Наивность Сергія Сергіевича была столь велика, что присяжные вдругъ стали его подозрвать самого… ‘Однако и шельма же генералъ?’ — наклонился старшина къ сосду.— ‘Да какимъ прикидывается, а?— ‘Какъ-никакъ, а деньги у него припрятаны!’ — Замтивъ это впечатлніе, защитникъ хотлъ-было его сгладить, но Сергій Сергіевичъ опять его оборвалъ: ‘а я вамъ говорю, что все-съ раскрали. Были сотни тысячъ — нтъ и рубля. Одни векселя. Что съ нихъ возьмешь? Гд-нибудь деньги лежатъ!..’ Роль Безмнова въ этомъ процесс была построена такъ ловко, что его имя мелькало очень рдко, вскользь. Узорный вспоминалъ о немъ, но вс его свднія, главнымъ образомъ, на томъ и стояли, что Вуколъ-то Матвевичъ въ ногахъ у меня валялся!.. Одинъ изъ свидтелей пояснилъ даже: ‘разв его ухватишь, Безмнова? Намылъ поросячій хвостъ, легкое дло! Какого ни будь ума человкъ, а не удержитъ’. Кучеренкину сыну въ процесс было тоже отведено мсто, но предсдатель и прокуроръ долго не могли уяснить себ, что это за персона: одинъ изъ вкладчиковъ банка или какое-нибудь другое иносказаніе? Въ конц второго дня вс были утомлены и обезпамячены. Никто ужъ и ничего не понималъ. Судьи, защитники, прокуроръ бродили во тьм и осоловвшими глазами смотрли на публику. Только двицы Жуликовы были недоступны общему остолбеннію. Он не спускали глазъ съ петербургскихъ гостей — и больше ихъ ничего не занимало. Какъ это ни странно, но дло понималъ одинъ Трапезновъ, и тотъ молчалъ. ‘Погодите-ко,— злорадствовалъ онъ, оглядываясь на NoNo 1, 2 и 3-й,— я вамъ вотру очки. Будете вы меня помнить, господа столичные!’ Къ вечеру второго дня онъ уже относился къ нимъ небрежно и даже смшливо… Прокурора обрывалъ, не подавшему ему руки No 3-му устроилъ такой бенефисъ, что публика, на что ужъ дура была, загоготала, а голосъ изъ народа даже одобрилъ: ‘чкни-ко его, чкни господина противу шерсти. Пущай чувствуетъ!’ Рчи были отложены на завтра.

— Вы что-нибудь сообразили?— обратился No 1 къ No 2-му.

— Нтъ… Но говорить буду.

— Это разумется… А какъ вы думаете?.. Трапезновъ не подсидитъ насъ?

— Шельма!

— Онъ вдь въ этомъ дл, какъ рыба въ вод!

И они стали съ нимъ необыкновенно любезны, такъ любезны, что двнадцать глазъ двицъ Жуликовыхъ сосредоточили теперь на немъ одномъ свое вниманіе. Трапезновъ это замтилъ, но, въ отместку, пренебрегалъ ими и занялся купчихой Бузукиной. Какъ Жуликовы ни подавались грудями впередъ, сколь ни старались остановить на себ его вниманіе, онъ, казалось, былъ для нихъ и слпъ, и глухъ. Бузукина же отъ восторга таяла въ собственномъ соку и уже разрабатывала геніальный планъ, какъ она воспользуется двухнедльнымъ отсутствіемъ мужа на ярмарку…

— Ну, что?— спросилъ Сергій Сергіевичъ защитника.

— Вы это о чемъ?

— Какъ вы думаете, куда его сошлютъ?

— Кого его?

— Да кучеренкина сына.

— Да вдь разв его судятъ, генералъ?

— А то кого же?

— Васъ!

— Ну, меня что, я передъ Богомъ и людьми правъ…

Такъ онъ и пребывалъ въ блаженномъ невдніи до слдующаго дня, когда изъ рчей прокурора онъ началъ, наконецъ, прозрвать, что во всемъ случившемся главный виновникъ онъ, Сергій Сергіевичъ Узорный: деньги, очевидно, припрятаны и концы схоронены имъ, остальные только пшки, ‘законопреступныя пшки’, но пшки.

— Какъ, какъ вы смете!— вскиплъ-было генералъ.

— Садитесь, подсудимый… Вамъ принадлежитъ послднее слово.

— Послднее? Нтъ-съ, позвольте!.. Всякій щенокъ, разночинецъ…

— Я васъ прикажу вывести…

Генералъ, задыхаясь, упалъ на стулъ. Еще минута, и его бы хватилъ ударъ…

— Всякая, съ позволенія сказать, блоха,— негодовалъ онъ,— и та на меня скачетъ.

Эту ночь Сергій Сергіевичъ не спалъ вовсе. Ему впервые начало казаться, что не все такъ обстоитъ благополучно, какъ онъ до сихъ поръ думалъ. Правда, у него къ рукамъ не прилипло ни одной копйки изъ растраченныхъ капиталовъ банка, но вдь это зналъ онъ одинъ. Вдь вс дла были такъ подведены, что нельзя даже найти и слда, куда двались деньги. Векселя какихъ-то давно умершихъ мщанъ, безъ всякаго ручательства,— ничего не стоютъ. Обязательства прогорвшихъ купцовъ — тоже. Неужели же вся его прошлая служба, чистая ото всякаго упрека — ничто передъ фактомъ? Его защитникъ былъ очень озабоченъ. ‘Ничего неизвстно и ни за что нельзя поручиться! Ни за что’. А если такъ, что же ждетъ старика-генерала? Позоръ, обвинительный приговоръ, какая-то черная бездна, надъ которою онъ и стоитъ теперь. И главное, что кучеренкины дти тутъ непричемъ. Кучеренкины дти, какъ ему объяснили, исполняли только свои обязанности. Пришли на ихъ мсто хоть фельдмаршальскаго сына, и тотъ бы продлалъ то же самое. Можетъ быть, съ меньшею грубостью, мягче бы стлалъ, но вдь спать-то пришлось бы такъ же жестко. Неужели же все это время онъ во тьм бродилъ, не имя никакого точнаго понятія о своемъ дл? Зачмъ, какая злая судьба выкинула его изъ его обычной среды, счастливаго по-своему, спокойнаго, обезпеченнаго, въ это чужое дло, котораго онъ совсмъ не зналъ? Достаточно было льстивыхъ словъ подлеца Безмнова да приманки въ нсколько тысячъ въ годъ, чтобы онъ, независимый и пользовавшійся общимъ уваженіемъ человкъ, бросилъ все и погнался за призракомъ. Боле хитрые, если не боле умные, люди воспользовались его тщеславіемъ, временною заминкою въ деньгахъ и… Да гд же были его глаза? Вдь присяжнымъ-то, пожалуй, и дла нтъ до того, что у старика ничего не осталось. Деньги, большія общественныя деньги, были на его отвтственности. Не даромъ ему слпили разумъ почетнымъ званіемъ директора-распорядителя. Онъ помнитъ, какъ Вуколъ Матвевичъ объяснялъ ему его обязанности: мы вамъ поклонимся, а вы намъ денегъ дадите. Еще поклонимся, и еще дадите. Ну, и давалъ, по его же совту. Онъ не забылъ, какъ вчера на суд объявилъ: ‘мн деньги раздать имъ совтовалъ Безмновъ’. И тотъ же Трапезновъ вскочилъ и предложилъ ему вопросъ: ‘Совты эти оформлены были и какимъ документомъ?’ — ‘Я ему и такъ врилъ!— разсердился генералъ.— Я не кляузникъ, чтобы все на бумаг!..’ Трапезновъ потребовалъ прочесть показаніе, данное Вуколомъ Матвевичемъ на предварительномъ слдствіи. И оказалось, что, напротивъ, Безмновъ, если врить его словамъ, предупреждалъ въ ненадежности должниковъ общественнаго банка, нсколько разъ говорилъ объ этомъ генералу, но тотъ по строптивости своей, гналъ его вонъ. Вуколъ къ сему присовокупилъ, что онъ потому и отступился отъ участія въ длахъ: ‘съ генераломъ никакого ладу не было’. Узорный взбсился и, обратясь къ суду, спросилъ: ‘да кому же больше вры: ему — царскому слуг, или христопродавцу-куичишк?’ Защитникъ Узорнаго такъ и ахнулъ: ‘что вы, да вдь большинство присяжныхъ засдателей — торговцы!’ Но слово ужъ было сказано, и его не вернуть. А потомъ одинъ изъ этихъ ‘христопродавцевъ’ — прасолъ, въ синей чуйк и сапогахъ бутылками,— просилъ позволенія задать ‘подсудимому’ вопросъ. Ему было разршено.

— Дозвольте увспросить таперича: по дутымъ векселямъ не весь капиталъ разшерстили, еще на сотенку тысячъ вашихъ записочекъ въ касс есть. Какъ понимать это?

— То-есть какъ?

— А такъ, что на свое иждивеніе вы эти деньги истратили, либо кому роздали?

— Что же я укралъ, что-ли?

— Ужъ этого мы не знаемъ! Потому и любопытствуемъ, гд собственно вора искать.

— Да ты, каналья, въ ум?..

Вышелъ скандалъ невроятный, защитникъ опять схватился за голову.

Такихъ случаевъ за два дня было не мало, и въ эту ночь въ первый разъ генералъ сообразилъ, что его положеніе, пожалуй, и очень сомнительно, хотя голосъ изъ народа провозгласилъ разъ: теперь генералъ имъ покажетъ. Держись, Матрешка!

Онъ заснулъ подъ утро и всталъ съ больною головой.

Одлся, рухнулъ подъ икону и весь замеръ въ одномъ крик больной души къ единственной сил, которая могла спасти его. Для этого нужно было чудо, но онъ молилъ о правд, въ наивности своей не зная, что и правда въ этомъ мір является чудомъ. ‘Сохрани меня, Боже! Помилуй меня, Господи!’ Когда смотритель тюрьмы черезъ полчаса явился за нимъ, генералъ уже былъ спокоенъ. ‘Сегодня, можетъ быть, и освободятъ!’ — утшалъ его тотъ, но Сергій Сергіевичъ еще разъ взглянулъ на образъ и тихо проговорилъ: ‘а это какъ будетъ Богу угодно, а я всегда готовъ!’ И пошелъ, повидимому, такъ же, какъ вчера и третьяго дня. Только уже, будучи въ корридор, онъ вдругъ что-то вспомнилъ, вернулся, взялъ маленькій револьверъ, бывшій съ нимъ все время, и незамтно положилъ его въ карманъ.

Сегодня зала Шведовскаго дома была полнымъ полна.

Народа на сей разъ не пустили, и для ‘интеллигенціи’, какъ звали себя завальскіе сюртуки, мста не хватило. Демосъ гнали запросто по шеямъ, даже судебный приставъ негодовалъ: эдакіе у подлецовъ затылки твердые!.. Двицы Жуликовы дежурили съ утра. Купчиха Бузукина захватила съ собой чуть не полпуда пастилы и ршила, что никакая сила небесная теперь не вывернетъ ее изъ кресла, въ которое она водрузилась. Большая часть завальскихъ чиновниковъ остались безъ обда. Съ самаго утра началось состязаніе знаменитостей. Прокуроръ осторожно держался формальной почвы и въ плаваніе по невдомымъ морямъ не пускался. Знаменитость No 1 прочла литературный этюдъ о роман Золя ‘L’argent’, въ связи съ настоящимъ дломъ, ссылалась на Достоевскаго и Гонкура, наизусть цитировала два-три стихотворенія русскихъ и. иностранныхъ поэтовъ и, ничего не выяснивъ, только замутила воду и успокоилась на дешевыхъ лаврахъ. Прокуроръ нашелся и, отдавъ справедливость декламаціи своего противника, подчеркнулъ, что все имъ сказанное къ длу вовсе не относится. Знаменитость сдлала экскурсію въ область твореній Гюи-де-Мопассана, пояснила, какого великаго писателя мы въ немъ утратили, и опять смолкла. На сей разъ прокуроръ даже и не возражалъ. Онъ самъ любилъ Гюи-де-Мопассана… Остальныя рчи напоминали велосипедный спортъ. Много безполезной натуги, ни къ чему негодной быстроты, блеска и ни на грошъ интереса. Съ каждою рчью лица присяжныхъ длались все боле и боле отуманенными, и каждый, казалось, мысленно восклицалъ: ‘докол, о, Господи!’ Мнніе ихъ было довольно опредленно и давно составлено, и никакіе Золя съ Гюи-де-Мопассанами не могли его поколебать. Дло говорилъ только Трапезновъ, и они его поняли, оживились — согласились или нтъ — дло другое, но это былъ живой человкъ и не отвлекался никуда, не мотался по сторонамъ и, защищая седьмую спицу въ колесниц, подчеркивалъ только ея скромную, подчиненную роль. Прикажутъ, такъ и не то еще сдлаешь — каждому вдь сть и пить надо, а законно или незаконно, объ этомъ надо генералу Узорному, какъ распорядителю, думать. Когда защитникъ No 2 началъ рчь, трудно было опредлить, для кого онъ нжно модулировалъ своимъ сладковатымъ голосомъ: для суда или для двицъ Жуликовыхъ. No 3-й говорилъ долго, много и убжденно. Обвинить генерала значило бы подорвать уваженіе къ суду. У него и безъ того много могущественныхъ враговъ. Спасая институтъ присяжныхъ, слдовало оправдать Узорнаго. Вся Россія трепетно прислушивается теперь къ тому, чмъ окончитъ Завальскъ это дло. Сергій Сергіевичъ — общій типъ. Что онъ знаетъ, за что его казнить, много-ли онъ понималъ во всемъ, что случилось? Короче, поврь этому защитнику — глупе Узорнаго трудно было и сыскать человка! Вы его, какъ малаго ребенка, во всемъ можете уврить, и т. д. Затмъ онъ попробовалъ такъ затемнить дло банка, чтобы въ немъ нельзя было и разобраться. Это ему удалось вполн. Прокуроръ. съ отчаяніемъ утопающаго схватился было за обвинительный актъ, но эта соломинка не спасла его, и, почувствовавъ, что онъ захлебывается, покорно пошелъ на дно и не отвчалъ боле. Одни присяжные смотрли какъ-то хитро и зловще. Толкуй-де! Мы безъ тебя знаемъ. Чмъ нашелъ насъ путать! Когда, наконецъ, вс выболтались и настала очередь подсудимыхъ, предсдатель предложилъ Сергію Сергіевичу послднее слово. Онъ-было развернулъ ‘уединенныя размышленія’. Хотлъ-ли онъ подлиться своею мудростію съ присяжными или задумывалъ нчто другое, полагая только цитировать вписанныя туда изреченія, какъ вдругъ тетрадь сама выпала изъ его рукъ. Онъ какъ-то вдругъ осунулся, на глазахъ у старика проступили слезы. Съ минуту онъ хотлъ освоиться съ волненіемъ, взять себя въ руки, но это ему не удалось. Точно какая-то непосильная тяжесть давила его, и онъ все ниже и ниже опускался подъ нею… Ну, что же вы?— поддерживалъ его защитникъ и, замтивъ смятеніе Сергія Сергіевича, поднесъ ему стаканъ съ водою. Узорный отодвинулъ его рукою, какъ-то вскользь окинулъ взглядомъ и прокурора, и присяжныхъ, и судей и проговорилъ:

— Что же… Судите, какъ Богъ… А я…

И упалъ на стулъ, пряча лицо въ дрожавшія ладони.

Слушатели шелохнулись.

Предсдатель, не желая ударить лицомъ въ грязь передъ петербургскими знаменитостями, зажмурился и началъ резюме. Нужно же было щегольнуть и своими литературными свдніями, и потому въ отместку за Золя, Гонкура и Гюи-де-Мопассана, впрочемъ, отдавъ имъ должную справедливость, онъ сослался на Бурже, Пьера Лоти и даже, верхъ современности, на Гауптмана и Меттерлинка. Полагая, что онъ вполн очаровалъ такимъ образомъ аудиторію, предсдатель строго напомнилъ присяжнымъ ихъ обязанности, такъ что даже пчеловодъ подтянулся, и, вручивъ имъ листъ съ вопросами отпустилъ ихъ для составленія отвтовъ. Сергій Сергіевичъ теперь окончательно оправился. Онъ сидлъ прямо и смло смотрлъ передъ собою. Можно было подумать, что не его судятъ, а онъ здсь — презусомъ военно-судной коммиссіи, и не его участь зависитъ отъ приговора присяжныхъ, а, напротивъ, отъ одного его слова ждутъ ихъ спасеніе или гибель. Защитникъ, наклонясь къ нему, говорилъ что-то, но Сергій Сергіевичъ его не слушалъ. По совсти могъ бы сказать, что не понялъ ни одного слова! При своемъ наружномъ спокойствіи и неподвижности, онъ весь былъ полонъ опасеній, мукъ, смятеннаго ожиданія чего-то страшнаго, безповоротнаго, окончательнаго. Въ немъ, въ то то время, какъ онъ, не моргая, смотрлъ въ уголъ, все внутри ходуномъ ходило. Съ страшною быстротою вращались какія-то пружины, въ темя и виски били молотки, скрипли въ груди ржавыя петли. Кровь то приливала къ лицу, то отливала къ сердцу, такъ что оно расширялось, душа его и кружа ему голову. Онъ чувствовалъ, что еще одно мгновеніе, и оно разорвется. Вс его мечты о мести, о торжеств, о посрамленіи враговъ и главнаго изъ нихъ — кучеренкина сына — разлетлись какъ вспугнутыя птицы. Теперь одно ожиданіе наполняло его мозгъ. ‘Помолиться бы! Господи!’ — шептали его губы, но слова молитвы гасли раньше, чмъ она могла разгорться… И ее, эту молитву, давило безформенное, расползающееся и все охватывающее своимъ густымъ и одуряющимъ туманомъ ожиданіе. Задыхаясь, онъ перевелъ глаза на дверь, черезъ которую должны были войти присяжные. Теперь уже она приковала ихъ къ себ. Точно на ней было написано что-то таинственное, неотразимое, что нужно было разгадать и прочесть сію минуту. Знаменитости подошли къ слушателямъ. No 1 позировалъ передъ Бузукиной, No 2, наконецъ, обратилъ вниманіе на готовность, обнаруживавшуюся бюстами шестерыхъ двицъ Жуликовыхъ, только No 3 ерошилъ себ волосы и посылалъ къ чорту все и всхъ, соображая, что теперь въ сельско-хозяйственномъ клуб въ Петербург его партнеры дуются въ винтъ, ни о чемъ сумняшеся. Сколько времени прошло, Узорный не давалъ себ отчета. Минута или годъ? Понятіе объ этомъ исчезло изъ его головы. Онъ не ощущалъ его. Какъ ни странно, но ожиданіе отнимаетъ представленіе о часахъ,— именно такое пристальное, трепетное ожиданіе. Онъ даже не желалъ, чтобы это было скоре. Онъ какъ-то весь притупился въ эту минуту и ничего не хотлъ, только ждалъ и ждалъ. Уже потомъ, по газетнымъ отчетамъ, узнали вс, что гг. присяжные совщались около часа. Когда, наконецъ, судебный приставъ выскочилъ изъ той двери, вс ахнули. Каждому сдлалось жутко. Ршалась судьба ближняго. Тутъ уже не было ни враговъ, ни друзей — вс чувствовали одно и то же. Пчеловодъ шелъ впереди съ листомъ въ рукахъ. Генералъ не зналъ, зачмъ, всталъ съ мста — и такъ остался. Онъ не отводилъ глазъ отъ старшины, хотя тотъ именно его взгляда и избгалъ…

Какая-то муха съ разлету сла на лобъ Сергія Сергіевича, тотъ не отмахнулся. Онъ точно закостенлъ. Только сердце съ болью отбивало секунды, съ такою болью, что, казалось, вотъ-вотъ оно разобьетъ грудную клтку или само разобьется о нее. ‘Виновенъ-ли…’ Кто читаетъ? Узорный даже не понималъ, откуда, изъ какого далекаго пространства доносится до него этотъ голосъ… ‘Виновенъ-ли въ томъ, что…’ И каждый звукъ падаетъ на него, какъ неимоврная тяжесть. Какъ они не расплющатъ и не раздавятъ этого старика?.. Да, виновенъ!.. Сергій Сергіевичъ шелохнулся, подался впередъ… Откинулся… Жалкая-жалкая улыбка показалась на его лиц. Онъ не слышалъ, какъ вс — и судъ, и слушатели — ахнули. Должно быть, ожидали оправданія. Да, виновенъ… Кто виновенъ? Генералъ не можетъ еще дать себ отчета въ этомъ. Кто виновенъ? Онъ употребляетъ страшныя усилія понять, въ чемъ дло, и не можетъ. ‘Вы не волнуйтесь… У насъ есть поводы къ кассаціи приговора. Мы въ слдующій разъ перенесемъ судебное засданіе въ другой городъ. Я вамъ ручаюсь за оправданіе’. Сергій Сергіевичъ слушаетъ и ничего не можетъ взять въ толкъ… ‘Да кто виновенъ?.. Я… я? Его точно кто-то кулакомъ въ грудь толкнулъ. Онъ шатнулся и опустилъ голову, и все-таки не садился. Стоялъ. Его колни теперь бы и согнуться не могли… Вся жизнь, вся служба!.. Позоръ… Вчный позоръ… Онъ, онъ виновенъ! Его могли заподозрить въ воровств, и не только заподозрить, но и признать на вки вчные воромъ, воромъ! За что же, за что? Что-то обожгло ему грудь и глаза. Онъ съ силою цпкими пальцами впился въ столъ. Сломалъ себ ноготь. Чувство боли привело его въ себя, и, вдругъ, когда присяжные кончили и пчеловодъ подалъ листъ съ отвтами предсдателю суда, генералъ вышелъ на средину залы. Никто его не думалъ останавливать. Въ его лиц было что-то такое, отъ чего кинувшагося-было къ нему судебнаго пристава отшатнуло прочь. Теперь генералъ владлъ собою вполн. Онъ выпрямился еще строже, глаза его загорлись — точно въ нихъ сосредоточивалась вся жизнь, оставшаяся этому старому, хилому тлу. Онъ воззрился ими въ пчеловода, который только развелъ руками, точно говоря: ‘я тутъ непричемъ’… Публика поднялась какъ одинъ человкъ. Всхъ охватило жуткое ожиданіе чего-то страшнаго, неизбжнаго, что теперь ни остановить, ни отдалить нельзя. Все вниманіе сосредоточилось на этомъ человк, посл приговора такъ высоко поднявшемъ свою голову.

— Ни передъ Богомъ, ни передъ вами не виноватъ. Всю жизнь былъ чистъ. Не хочу ждать приговора земныхъ судей, иду на Божій судъ!.. Прощаю всмъ!

У всхъ въ глазахъ мелькнула рука генерала съ чмъ-то чернымъ… Что-то треснуло, точно раскололось сухое дерево — и длинное худое тло рухнуло на полъ… Кинулись къ нему — часть черепа была сорвана. Около расползалась кровь, смшанная съ мозгомъ. Рука, державшая револьверъ, вздрогнула и занмла. Глаза Сергія Сергіевича какъ-то удивленно смотрли на наклонившихся къ нему людей…

XIII.

Прошелъ еще годъ посл разсказанныхъ въ этихъ главахъ событій.

Отъ старой были въ моей памяти оставалась только тихая грусть. О генерал и его печальномъ конц въ свое время поговорили. Мракобсы воспользовались. чтобы наброситься на все новое и свжее, другимъ была эта смерть только мгновеннымъ проблескомъ страннаго величія въ будничномъ и низменномъ ход ихъ жизни. Но никому въ цломъ мір она не была больна и ни въ чьей душ не оставила слда! Писали мн, что на первыхъ порахъ горевалъ одинъ Вуколъ Матвевичъ, но его отвлекъ совсмъ въ другую сторону процессъ съ сыномъ. Старикъ судился съ нимъ, гд только могъ. Семенъ Безмновъ не уступалъ ему ни въ чемъ. У отца его оставалось только то, что были должны ему пріятели безъ документа. Онъ записалъ раба Божія Сергія на вчное поминовеніе въ трехъ монастыряхъ и тмъ успокоилъ совсть.

— Теперь ему хорошо… Каждый день на трехъ обдняхъ поминаютъ. Хочешь не хочешь, а въ рай попадешь. Теперь его назадъ и не тянетъ. Утихомирился старина въ знакъ памяти!

Онъ даже сниться ему пересталъ!

Я какъ-то сидлъ у себя въ Петербург. Въ этотъ день почему-то я все время думалъ о Завальск, о тамошнихъ друзьяхъ, объ Анн Степановн, и когда мн доложили о Козельской — я даже не удивился. Разумется, я мигомъ сбжалъ къ ней — мн такъ хотлось повидать эту бодрую и сильную женщину, узнать, какъ она вынесла голодный годъ и съ чмъ осталась. Судя по доходившимъ до меня разсказамъ, дла ея плохи — и я не поврилъ глазамъ, когда она явилась передо мною такая же веселая, здоровая, какой я знавалъ ее въ лучшія времена…

— Рады меня видть? Да?— улыбалась она.

— Еще бы! Въ этомъ, надюсь, вы не усомнились ни на одну минуту.

— Какъ вамъ сказать? Въ Петербург у васъ на все своя стать.

— И еще больше радъ тому, что вы такъ легко перенесли все.

Она нахмурилась.

— Ну, не особенно легко…

— Однако, вы веселы, здоровы.

— Да изъ-за чего же еще больше портить положеніе себ. Вдь не вернешь и не поправишь?

— Что въ этомъ году у васъ урожай?

— У меня ничего.

— То-есть какъ?

— Въ чемъ вы меня видите, то у меня и. осталось.

— А домъ, имніе?

— Все ушло. Я къ вамъ вдь просительницей.

— Постойте, вы меня, кажется…

— Обманываю? Нтъ. Увряю васъ — ничего не осталось. Послднее Семенъ Безмновъ за векселя взялъ.

— Ну, а домъ?

— Онъ былъ заложенъ. Надо же было мужикамъ обсменить поля.

— И вы это такъ легко говорите?

— Одна — проживу какъ-нибудь. А къ нимъ смерть подходила. Надобно было отстоять — я и отстояла.

— Что же теперь?

— Вотъ по этому-то поводу я къ вамъ. Найдите мн какое бы то ни было занятіе и, если можно, скоре.

— Скоре — ничего порядочнаго не отыщешь…

— Для меня это вопросъ первостепенный! Мн сть надо. Я тутъ три дня — и у меня ничего. Черезъ четыре дня мн подадутъ счетъ.

— Я къ вашимъ услугамъ.

— О, я не объ этомъ. Хорошо существованіе въ долгъ! Нтъ, а вы мн дло дайте. Я все. Пока хоть переписку, что-ли. Я вашъ почеркъ разбираю не дурно. Вамъ нужно вдь. А тамъ что придется.

— Да неужели же вы остались непричемъ?

— Чисто! Какъ часовой до смны, достояла на своемъ посту. Отбила своихъ отъ голода и ушла ‘съ честью’, но безъ гроша.

— Да разв вамъ не вернутъ?

— Мн? Кто? Надо нсколько лтъ, чтобы все это кругомъ оправилось, ну, а къ тому времени — забудутъ…

— Странный вы человкъ!

— Не даромъ думала и училась когда-то, вотъ и все. Не одна я такая. Вдь не умру — а тамъ все равно.

Меня охватывало волненіе. Передъ мною оказывалась одна изъ праведницъ, надъ которыми столько времени издвались тупые умы и подлые сердца. Я вспомнилъ, что пришлось читать по поводу такихъ же, какъ Анна Степановна,— всю эту мразь и гадость развратныхъ паршивцевъ, знающихъ женщину только по своимъ уличнымъ встрчамъ или вовсе не вдающихъ ея. Передъ моими глазами прошли дивныя и смлыя подруги солдатъ, умиравшія въ военныхъ лазаретахъ на Шипк и подъ Плевной, мірскія печальницы, слдовавшія за переселенцами въ пустыри Зауралья и Алтая… И мы, русскіе, кому Богъ и исторія дали такихъ матерей, сестеръ, женъ и любовницъ, осмливаемся швырять грязью въ нихъ, писать гнусныя и скверныя книжонки, остроуміе которыхъ похоже скоре на чесоточный зудъ, издваться надъ сердцами, исходящими для насъ кровью. До поры, до времени, въ смрадномъ угар пренебреженія и насмшекъ, эти ‘мірскія печальницы’ покорно несутъ свою долю, но приходитъ моментъ, когда историческій катаклизмъ или народное горе вызываютъ ихъ на дло, на трудъ, на подвиги. И въ этихъ оболганныхъ сердцахъ вдругъ воскресаютъ такія силы, такъ щедро эти сестры и матери сютъ кругомъ добро, правду и красоту, что даже литературные сквернавцы притихаютъ и смущаются… Куда-то прячутся. Свтлая улыбка мученицы разгоняетъ мракъ, но — не надолго. Все приходитъ въ порядокъ, вступаетъ въ будничную обстановку, вчерашнія героини возвращаются къ скромнымъ домашнимъ очагамъ, и опять начинается камаринская оргія, въ фельетонахъ и книжкахъ вновь слышатся отвратительные голоса, жадная до скандала толпа бросается на нихъ, и нравственная короста наслаивается повсюду. Не оболганной же сестр, жен и матери самимъ выступать на свою защиту! Он берегутъ святыя силы на нчто лучшее — хотя бы на спасеніе этихъ же самыхъ клеветниковъ, когда придетъ ихъ пора!..

— Не одна я такая!

— А вы знаете другихъ, подобныхъ вамъ?

— Еще бы! Ихъ много. Надо только умть видть. Хотя бы та же смшная Настасья Гурьевна…

— Буйновидова?

— Да. Вы знаете, чмъ она кончила?

— Ну?

— У насъ тифъ начался потомъ. Она вступила въ самую ужасную изъ больницъ сестрою милосердія.

— Ну?

— Заболла. Выздоровла. Ей вс говорили: уходите, довольно съ васъ…

— Она осталась?

— Да, мы ее три мсяца назадъ схоронили. Возвратный тифъ!.. Что хотите, нельзя же ей было въ самомъ дл бжать..

Итакъ, Анна Степановна осталась нищей и не при чемъ. Всю жизнь она должна была теперь начинать сначала. Но въ прошломъ — если ужъ его признавать длинною, пройденною ею дорожкой,— по этой дорожк бгало столько солнечныхъ бликовъ, теплыхъ и яркихъ, такъ прохладна была на ней колеблющаяся тнь отъ нжной листвы, взволнованной втромъ, и въ узоры втвей сверху смотрло такое синее, благодатное небо, что, оглядываясь назадъ, она почерпала оттуда новыя силы. Потомъ меня уже не удивляли ни ея бодрость, ни ея спокойствіе. Она сдлала все, что могла, не отступивъ ни передъ какою жертвою. Она не формально полюбила ближняго, а настоящею, безконечною любовью, отдавъ ради нея все. Это не нашъ успокоивающій совсть грошъ нищему. Прошло очень не долго, и, такая же хлопотливая, сильная, смлая, бодрая, она уже бгала по улицамъ Петербурга, давая уроки въ одномъ мст, читая въ другомъ, переписывая подъ диктовку въ третьемъ, точно выросла и окрпла среди этихъ привычныхъ ей занятій. Наняла она себ комнатку — на пятомъ этаж громаднаго дома. ‘Ближе къ солнцу’, какъ говорила сама,— ‘а. солнце здсь дорого! Нтъ, нтъ, да и поветъ настоящимъ втромъ въ окно. Видите, сколько удобствъ!’ Въ этомъ крохотномъ уголк стояла кровать да столъ съ ободраннымъ кресломъ. Единственною роскошью былъ портретъ ея покойнаго мужа, висвшій у постели. ‘Проснусь утромъ, смотрю на него и спрашиваю: доволенъ-ли ты? И мн кажется, что онъ отвчаетъ мн оттуда, знаете, душою душ, мыслью — мысли: да, ты сдлала хорошо. Ничего другого я и не ожидалъ отъ тебя. Ты не измнила завтамъ нашей общей молодости’!.. А вдь чего же иного и добиваться человку? Счастье его въ немъ самомъ, а не въ окружающей обстановк. Если онъ спокоенъ, веселъ и доволенъ въ жалкомъ логовищ, то, право, ему незачмъ завидовать какому-нибудь одурвшему отъ роскоши и богатства, анемичному толстяку, задыхающемуся у себя отъ скуки и незнанія, куда идти дальше и чего добиваться боле. Счастье въ насъ самихъ, и этимъ счастьемъ была полна Анна Степановна. Ея сонъ былъ не тревоженъ, ея трудовой день озарялся бодрою улыбкою. Въ минуты досуга она мысленно убгала на пройденныя уже дороги, и по нимъ навстрчу ей скользили солнечные блики, колышаясь и вздрагивая, сливалась и распадалась привтливая тнь, струилось благоуханіе цвтовъ и радостно смотрли на нее оттуда благодарные, спасенные ею люди. ‘Авось, не пропаду!’ повторяла она въ тяжелыя минуты и, разумется, не пропадала. Ни одно изо всхъ обтованій Евангелія не исполняется такъ часто и такъ ршительно, какъ эти четыре слова: рука дающаго не оскудваетъ. На порог Анны Степановны останавливались болзнь и тревога.

— Жаль только одного!— говаривала она.

— Именно?

— Какъ хорошо тогда удалась мн-было техническая школа! Теперь бы ужъ на ногахъ стояла!

Но и жалть ей было некогда.

Трудовой день начинается рано и кончается поздно. Ее когда-то въ Завальск называли ‘сама себ владыка’ — она и теперь оставалась такою. ‘Надо мною — никого!— говорила она.— Что хочу, то и длаю!..’ Это время, когда я дописываю свою хронику, ее застаетъ уже въ иномъ положеніи. Судьба, испытывавшая ее, врно убдилась, что ничмъ не сломать вру въ себя и бодрость этой простой и обыкновенной работницы, сильной только тмъ, что, какъ женщина, она ближе насъ стоитъ къ первоисточнику творческихъ силъ, къ таинственной сущности и средоточію добра и правды, къ Богу. Не совладавъ съ Анной Степановной на этомъ поприщ, судьба ршила не идти противъ нея. Сама-ли Козельская нашла себ это или ее отыскали люди, нуждавшіеся въ ея душ, но только теперь Анна Степановна заправляетъ большимъ пріютомъ брошенныхъ дтей, около Москвы. Она не только довольна положеніемъ, но даже счастлива по-своему. Я былъ у нея. Пріютъ весь тонетъ въ большомъ саду. Кругомъ скромныхъ деревянныхъ домиковъ лтомъ, весной и осенью не умолкаетъ шелестъ листьевъ, птичій гомонъ и дтскій смхъ. Солнца здсь вволю — оно румянитъ личики ребятишкамъ и, разумется, западаетъ имъ въ души творческими лучами, лелявъ нихъ слабые ростки любви и добра… Что-то нжное, ласковое, умиляющее разлито кругомъ. Оно чувствуется и въ трепет втвей, и въ голосахъ этой мелюзги, бгающей по саду, и въ зеленыхъ отливахъ травы, густо поросшей между деревьями, и въ простенькихъ цвтахъ, безмолвно привтствующихъ васъ отовсюду. Я бы сказалъ, что надъ этимъ уголкомъ незримые ангелы раскинули голубыя крылья и берегутъ его отъ всякаго зла. Но не одни ангелы заботятся о немъ. Уже посдвшая Анна Степановна — вся тутъ. У нея ничего не осталось для чего-либо другого. Она даже не любопытствовала, когда я пріхалъ къ ней изъ Завальска и хотлъ подлиться свдніями оттуда. ‘Ну, ихъ! У меня и здсь дла много,— некогда и подумать о чемъ-нибудь другомъ’. Спросила только, побывалъ-ли я на могил генерала Узорнаго. Его вдь похоронили честь честью, и тотъ же Безмновъ, думая и на этомъ свести съ нимъ свои неоплатные счеты, купилъ для ‘упокойничка’ могилу у церкви въ тни большихъ дубовъ. Я постилъ мсто вчнаго упокоенія Сергія Сергіевича поздно вечеромъ. Синія тни сливались уже въ одинъ таинственный сумракъ. Въ втвяхъ смолкали одна за другою птицы. На запад гасъ золотистый слдъ солнца, въ облакахъ блекли и точно золою подергивались огнисто-мдные отсвты. Листья падали съ дерева на камень, гд въ сумрак я едва-едва различилъ надпись:

Сергій Сергіевичъ Узорный
генералъ-маіоръ.
Житія его было семьдесятъ семь лтъ и два мсяца.
Упокой, Господи, душу раба твоего!
Памятникъ сей воздвигнутъ усердіемъ и иждивеніемъ
Завальскаго 1-й гильдіи купца
Вукола Матвевича Безмнова
ордена Святыя Анны III степени
и прочихъ
кавалера.

XIV.

А въ Завальск случилось много новаго.

Не странно-ли вамъ удивительное свойство человка: казалось бы его постоянно должно тянуть на новыя мста. Захотлъ куда-нибудь похать, такъ и позжай туда, гд еще не былъ: нтъ, тянетъ — на старое, давно знакомое, прівшееся и наскучившее. И давай изъ года въ годъ странствовать все по одному и тому же маршруту, впередъ зная, что встртишь и даже какъ встртишь. Та же гостинница, тотъ же швейцаръ, тотъ же лакей въ корридор, то же подозрительное пятно на стн надъ диваномъ и та же постель, угрожавшая развалиться лтъ десять назадъ и еще не развалившаяся. Даже, если хотите, тотъ же прусакъ во щахъ и та же муха въ красномъ соус, точно ни щи, ни соусъ безъ нихъ обойтись никакъ не могли и не могутъ. У меня какъ-то выдались мсяца два свободныхъ — я мечталъ о Норвегіи съ ея величавыми фіордами и тихими водами, съ ея снговыми горами и безконечностью океана, съ ея строгими городками и голубоглазыми красавицами, и попалъ опять въ пыльный, Богомъ и людьми забытый Завальскъ. Самъ на себя негодовалъ — и все-таки халъ туда. Собирался, уже добравшись до этого захолустья, только переночевать и направиться куда-нибудь дальше — и остался тамъ все время. Самъ надъ собою смялся — и все-таки сидлъ, точно въ тюрьм, въ жалкомъ уздномъ городк, гд и свои-то не могли безъ ненависти смотрть другъ на друга, до такой степени имъ все здсь надоло и прежде всего они сами. Опять та же поздка по обднвшему узду. Т же чахлыя поля, оглоданные мужики, чудомъ уцлвшія избы, почти безъ крышъ, скотъ, похожій на привиднія, порубки за порубками — и новыя болота, и новые пустыри, точно прежнихъ было мало для благополучія человчества, выбравшаго себ этотъ жалкій уголокъ. Даже и погода какъ-то начинала хмуриться, по мр приближенія къ Завальску. То все стояли солнечные дни, а тутъ вдругъ заморосило мелкимъ, надодливымъ дождемъ, унылою просыпью, отъ которой радъ бы съ головою завернуться въ одяло, лишь бы не знать ея и не видть. За одну станцію отъ Завальска въ вагонъ ко мн вошелъ ‘туземецъ’. Мн въ немъ показалось что-то знакомое. Всматривался я, всматривался, копался въ памяти, и ничего опредленнаго… Гд я видлъ эти рыжіе волосы, вылзавшіе чуть не изо рта, длавшіе огнедышащею эту широкую морду съ косыми, вылупленными и красными глазами?

— Не узнаете-съ?

— Нтъ. А видлъ…

— Потому вы меня видли на черняка, а теперь я набло переписанъ. Обратите вниманіе,— сукнецо — шесть рублей аршинъ у Бузукина, а панталоны настоящаго аглицкаго трико… Шестнадцать плачено.

— И все-таки не узнаю…

— Законовдъ… Мстный законовдъ.

— А! И… я невольно попятился. Отъ моего спутника это движеніе не укрылось, и онъ усмхнулся, хотя и снисходительно.

— Вы меня теперь не опасайтесь. Я уже совлекъ съ себя звриный образъ. Не пью!.. Окром чаю — по два восьмидесяти фунтъ, Петра Боткина сыновья… Человкомъ объявился.

— Поздравляю!

— Не только обмундировался, но и женился…

Я вынулъ книгу, но законовду, очевидно, отстать отъ меня не хотлось. Весь онъ еще былъ полонъ счастіемъ своего превращенія.

— Вотъ-съ, говорятъ, чудесъ не бываетъ! А ихъ сколько угодно. Хорошъ я былъ?

— Что толковать!

— Ну, вотъ-съ…

— Съ чего же вы это такъ… поправились?

— А съ Семеномъ Безмновымъ папашу ихняго мы уничтожили.

— Какъ!— чуть не вскочилъ я.

— Потому, я-съ столичнымъ законовдамъ не уступлю-съ. Я только себя потерялъ тогда. Ну, а обмыли меня, очистили, одли, обули, дали перо въ руки — я имъ и показалъ себя. Теперь я-съ ходатай по дламъ настоящій, и вс ихнія, Семена Вуколовича, дла — вотъ у меня гд.

И онъ съ силою сжалъ кулакъ.

— Даже такъ я вамъ скажу: пожелай я истребить самого Семена Вуколовича, и этого могъ бы достичь. И они — Безмновъ-junior это отлично чувствуютъ, и мн, насколько по скотству своему понимаютъ, благодарны. Я теперь держусь гордо. Я даже у Трапезнова недавно процессъ выигралъ.

— Постойте, постойте, вы мн сначала про Вукола Матвевича.

— Ха!.. Былъ и нтъ-съ. ‘Гд столъ былъ яствъ, тамъ гробъ стоитъ’…

— Умеръ онъ?

— Нтъ-съ. Но мы его выдворили изъ дому. Знаете, такимъ манеромъ…— И онъ ткнулъ передъ собою кулакомъ въ пространство.— Еще бы! Какого онъ адвоката нашелъ — Мордашкина! Изволите помнить — чиновника въ полиціи?

— Какъ же!

— Ну, вотъ! А что такое Мордашкинъ? Законъ онъ точно знаетъ, но только воображенія у него нтъ. Мы противъ него такія батареи поставили… Сначала онъ тоже ловко взялся, чуть было по родительскому желанію не засадилъ Семена Вуколовича въ смирительный… Ну, да не на того напалъ. Такъ я дло это повернулъ, что и исправникъ съ мста слетлъ. Новый у насъ теперь — Зевсъ-громовержецъ… Мордашкина онъ сейчасъ въ шею… Тотъ теперь на мое мсто въ кабацкія затычки пошелъ. Въ питейномъ у Разномолова мужикамъ кляузы пишетъ. А то въ какомъ величіи былъ, каждый день манишку мнялъ! Помилуйте…

— Бдный Вуколъ Матвевичъ!

— Точно. Превратность, что длать! Какой господинъ-то, а? Весь уздъ вотъ какъ у него существовалъ.

И онъ опять сжалъ кулакъ.

— Стиснетъ, бывало — сквозь пальцы кровь. Разожметъ — дышемъ. Только рдко разжималъ онъ, вотъ что!

— Гд-жъ онъ теперь?

— А вотъ поживете у насъ, сами увидите.

— Ну, а Семенъ какъ? Тоже въ кулак всхъ держитъ.

— Кром меня. Со мной ему разговоръ плохъ. Потому знаетъ, что захоти я… Ну, да это къ длу не относится. А только онъ еще люте. Куда родителю до него! Родитель-то, нтъ-нтъ, случалось, да и обмякнетъ. Жалость тоже у него прорывалась, а у этого линія — прямая. Скоре у кирпича добьется чего-нибудь…

Завальскъ на сей разъ предсталъ предо мною весь въ срой завс мелкаго дождя. Я даже изумился, увидвъ по выход со станціи, что законовду подаютъ собственную пролетку, запряженную парою лошадокъ.

— Изволили замтить?— сдлалъ онъ широкій жестъ растопыренными перстами по направленію къ нимъ.

— Да!.. Ваши?

— Двсти пятьдесятъ… Прежде попа, отца Амилохія, возили. А теперь меня.

— Радуюсь за васъ!

— Процвлъ аки жезлъ Аароновъ — въ иносказаніи.

Онъ тяжело взмостился на пролетку, поднялъ картузъ и исчезъ.

Я, разумется, попалъ въ ту же гостинницу и въ тотъ же номеръ. Половой, точно я вчера только простился съ нимъ, спокойно объявилъ мн.

— Сегодня у насъ цыплята и валаванъ!.. Господа одобряютъ. Матросскій борщъ…

Я, было, удержалъ его, но онъ все посматривалъ въ двери.

— Вы меня простите, а только я господину Тормежеву долженъ сейчасъ обдъ накрывать.

— Что у васъ новаго?

— Новаго? Изволите помнить рыжую суку у стряпчаго?

— Нтъ.

— Помилуйте! Съ корзинкой-то въ зубу къ булочнику ходила.

— Ну?

— Вчера околла… Купецъ Бузукинъ — крышу заново краситъ въ зеленое… Слободу пожаромъ точно помеломъ смело. Мировая судьиха Разнополнова съ фельдшеромъ ушла… И фельдшеръ-то корявенькій.

— И все?..

— Ншь мало?.. Въ прошломъ году архіерей прізжалъ… Мсяцъ назадъ отъ губернатора поручительный чиновникъ здсь останавливался… Да, въ клуб новый буфетчикъ. Старый теперь перешелъ на станцію… Тамъ, говоритъ, на однихъ бутербродахъ больше выручишь.

— А двицы Жуликовы замужъ не вышли?

— Нтъ-съ. Въ двств до сихъ поръ… Сватался за нихъ чиновникъ Мардохановъ, но отвергли…

— Какъ за нихъ, за всхъ?

— У нихъ вдь не разберешь, за кого? Должно быть, за одну. Вс на одно лицо… И отвергли-то почему — изъ-за пустяка дло вышло. Мардохановъ на ходу присдаетъ. Ну, имъ, двицамъ Жуликовымъ, показалось это обидно. А я такъ думаю, что изъ-за жилета у нихъ и препона… Потому женихъ ко фраку-то, окром чернаго, еще и блый пикейный требовалъ, для парату. А ихняя мамаша уперлась: если, говоритъ, пикейный жилетъ, то фракъ на люстрин соорудимъ, а не на сатинет. Изъ-за этого и расползлось..

— Да ты, каналья, долго меня будешь заставлять ждать!— послышалось въ корридор.

— Виноватъ!.. Чиновникъ Тормежевъ-съ,— шепотомъ пояснилъ лакей и выскочилъ туда,

Я навстилъ кое-кого изъ старыхъ знакомыхъ, и дйствительно оказалось, что за вс эти годы только здсь и было событій, что смерть рыжей суки у стряпчаго да бгство Разнополновой съ фельдшеромъ. Не случись этого, туземцамъ не отъ чего было бы и времени считать. Какъ тутъ иначе оріентироваться среди этой тишины и благодати? Такъ же сонно смотрятъ дома, такъ же безмолвны улицы, на которыхъ торчали булыжники отъ недавней мостовой, такъ же за дубы и ясени прячется небольшая церковь и тотъ же ‘публичный садъ’ своей зеленой дремой и прохладой наполняетъ оврагъ съ ркою… Къ довершенію этого впечатлнія, на одной изъ площадей соннаго царства мн встртился тотъ же мщанинъ, что въ первый пріздъ сообщила точныя свднія о Безмнов. И т же тесемки отъ манишки торчатъ у него на ше подъ затылкомъ. Онъ только еще боле высохъ и напоминалъ теперь длиннаго червяка съ бородой, стремившагося выползти изъ сюртука…

— Здравствуйте,— сказалъ онъ, поднявъ картузъ, и даже не удивился, что я тутъ.

— Здравствуйте.

— Ну, какъ въ столицахъ и резиденціяхъ?

— Насчетъ чего?

— О побдахъ-одолніяхъ ничего не слыхать? Никого не собираемся покорять?

— Кажется, никого… А вотъ у васъ — ничего не слышно тоже?

— Чему у насъ быть?.. Разв это городъ.

— А то что же?

— Завальскъ-то?

— Ну, да.

— Такіе города, господинъ, какъ плсень, отъ сырости заводятся.

— Слышалъ я о несчастіи, постигшемъ Вукола Матвевича.

— Да покаралъ его Богъ. Не изволили видть еще?

— Нтъ.

— Ну, вотъ… увидите… Какъ это у господина Толстого: Богъ правду видитъ — да не скоро скажетъ. Превозвышенный былъ купецъ, а какъ погибъ-то!.. Такъ ничего въ резиденціяхъ?..

— Ничего.

— И Викторія аглицкая сидитъ спокойно, не мутитъ? Ну, Господь съ ей, со старухой! Пущай ее… Тоже и ей о смертномъ дн пора помыслить. Довольно побунтовала на вку… Баба, баба, а сколько дловъ надлала!

Я зналъ одного изъ заугольниковъ, который, пріхавъ въ Петербургъ, обратился къ своему спутнику съ вопросомъ:

— Чьи сегодня именины? Должно быть, первйшаго лица въ город?

— Почему?

— Какъ же! Смотри — вс къ нему и отъ него дутъ. Не иначе, какъ поздравляться.

Заугольника смутило обиліе извозчиковъ и каретъ.

Это только и понятно въ такихъ захолустьяхъ, какъ Завальскъ. Обыкновенно разв только докторъ продетъ на своей гитар, подпрыгивая на каждомъ Безмновскомъ булыжник и проклиная судьбу. И вдругъ дня черезъ три посл моего прізда — смотрю по улиц экипажъ за экипажемъ, Россинантъ за Россинантомъ. Точно всхъ лошадей на живодерню отправляютъ, столь он великолпны! Только исправникъ лихо прокатилъ, держа руку фертомъ и другою опираясь въ кучерово плечо. Потомъ уже оказалось, что онъ служилъ въ Петербург и при Трепов и отъ него заимствовалъ эту манеру зды…

— Что это у васъ?— спрашиваю у полового Герасима.

— Насчетъ чего?

— Куда вс дутъ?

— Неужли-жъ не знаете? Нын вдь именины у Трапезнова. Помилуйте, весь городъ у него. Хозяинъ и готовить не приказалъ въ гостинниц, даже и провизіи не покупалъ.

— Такъ и мн къ нему надо?

Я вспомнилъ знакомство съ мстнымъ краснобаемъ.

— А еще-жъ бы! Они вотъ какъ обидятся, если узнаютъ.

Въ такихъ городкахъ, какъ Завальскъ, съ утра надваютъ фракъ для визитовъ. Украсивъ свою особу ласточкинымъ хвостомъ, и я отправился къ Трапезнову.

— Вотъ одолжили! Можно сказать — почтенъ!— радостно встртилъ онъ меня:— такъ я доволенъ, такъ доволенъ! Пожалуйте. Сидимъ за завтракомъ. Только, какъ хотите, а я вашу шляпу конфискую. У меня и обда, и ужина дождетесь. Стерлядей вотъ какихъ къ ух досталъ,— раздвинулъ онъ руки.— Поросята не поросята, а невинные младенцы Иродовы. Буфетчикъ (новый у насъ) общался себя превзойти. Никогда, говоритъ, ничего въ Завальск не было такого, чмъ я васъ сегодня удивлю. Сейчасъ вамъ пирога. У насъ пирогъ — всесословный. Въ одномъ углу мясо, въ другомъ рыба съ вязигой, въ третьемъ рисъ съ яйцами, а въ четвертомъ капуста… Пожалуйте, пожалуйте…

Онъ взялъ меня подъ руку и повелъ къ столу. Встртили меня тамъ, какъ блуднаго сына, вернувшагося въ отчій домъ. Лучшіе куски клали мн на тарелку и требовали, чтобы я ихъ непремнно истреблялъ до тла. Каждый чокался со мною… Я и опамятоваться, и разобраться, кто сидитъ за столомъ, могъ не сразу. Смотрю, между отцомъ протоіереемъ и исправникомъ красуется Семенъ Безмновъ, а на ше у него повшена золотая медаль съ здоровую ладонь величиною, да и ладони такія бываютъ разв что у крючниковъ.

— Здравствуйте! Надолго-ли къ намъ?

— Нтъ… А васъ поздравить?

— Съ этимъ?— улыбаясь, коснулся онъ медали.— Да что-съ… обидли. Я думалъ, дадутъ на анненской лент, а замсто того станиславскою побаловали.

— Не все теб равно,— остановилъ его Трапезновъ.

— Ну, вотъ, Станиславу-то куда до Анны! Одна честь ему, другая ей. Кто этого не знаетъ?

И при этомъ такая самодовольная рожа, рука чешется: такъ бы, кажется, и учинилъ прохожденіе Венеры черезъ дискъ солнца!

— За что это вамъ?

— За усердіе-съ и особыя услуги во время голода… Меня вдь посылали за хлбомъ…

Ну, думаю: ловкій же человкъ — и отъ процесса избавился, и награду получилъ.

— Отъ начальства одобренъ… Точно что не даромъ потрудился.

— А ты старайся, впредь будетъ и анненская.

До того онъ мн казался противенъ, что захотлось во что бы то ни стало нарушить его самодовольный покой.

— А что вашъ батюшка, почтенный Вуколъ Матвевичъ?

Семенъ Безмновъ вздрогнулъ, потомъ вдругъ поднялъ очи гор и сокрушенно провозгласилъ:

— Ужъ подлинно испытуетъ меня Господь въ родител! Какой былъ наживщикъ въ свое время! А? Истинно учиться у него могли вс мы. Кряжъ!.. А теперь!…— И онъ рукой махнулъ.

— Что-жъ именно?

— Еще поживете у насъ — сами увидите… Что жъ мн? Я терплю… А какой финансистъ былъ! Всмъ нашимъ безмновскимъ капиталамъ фундаментъ положилъ!

— Точно что невдомо за какія дла, а. наказуетъ васъ Господь!— вздохнулъ отецъ протоіерей,— Сколь человкъ унизилъ себя! Съ такой, можно сказать, высоты и при всхъ кавалеріяхъ въ какое нечестіе впалъ! Древле Навуходоносоръ также утратилъ образъ и подобіе… Изволите знать изъ Библіи?..

Исправникъ укоризненно качалъ головою.

— Только для васъ и терплю!— наклонился онъ къ Безмнову.— Потому, сами знаете, имю на сей предметъ особыя права. Вотъ, напримръ, при генерал Трепов въ Петербург было…

И онъ началъ разсказъ о какомъ-то особенно удивительномъ подвиг бывшаго градоначальника.

— И что-жъ бы вы думали, какъ рукой сняло!

Въ глазахъ у Семена появилось мечтательное выраженіе. Такъ и читалось въ нихъ: вотъ бы и папашеньк, да подобнымъ же манеромъ всыпать!..

— Поживете — сами увидите!..— повторилъ онъ, обращаясь ко мн.

И дйствительно, самъ я увидлъ и очень скоро…

Чуть-ли не черезъ день. Вечеръ былъ лунный. Все такъ и тянуло на улицу, а съ улицы въ садъ, гд я, все равно, никого не застану и никто мн не помшаетъ… Часа два-три я провелъ въ его тишин и прохлад, прислушиваясь къ отдаленному шороху воды, пробгавшей по песчаному дну, да къ рдкимъ взмахамъ крыльевъ въ недвижномъ воздух. Сильно пахло цвтами. Я вспомнилъ такую же ночь нсколько лтъ назадъ, когда я здсь же, у этой пышной, осыпанной блыми жасминами куртины, встртилъ Анну Степановну. Сколько исчезло съ тхъ поръ хорошихъ и милыхъ людей и какъ все кругомъ приникло и поблекло! Дйствительно, весь этотъ край казался сплошною волчьей сытью для Безмновыхъ. Песокъ слегка хрустлъ подъ ногами. Въ черномъ мрак у скамеекъ чудилось таинственное, призрачное. Въ гущ деревьевъ и темнот аллей мерещились колеблющіяся, смняющіяся лица, очертанія, то сплывавшіяся, то распадавшіяся. Подъ деревьями на невидимой земл хоронилось что-то чудовищное. Оно изрдка подымало черную, безобразную голову и снова падало въ траву. За то вверху свтло, лунно и звздно. Тамъ царили покой, чистота, благоговніе…

— Господинъ!..

Я вздрогнулъ и повернулся.

Мсяцъ свтилъ сюда. Передо мною дрожало нчто, имвшее отдаленное сходство съ человкомъ. Только вглядываясь, я различилъ лохмотья, босыя ноги. Лицо въ тни отъ громаднаго картуза съ расколовшимся козырькомъ.

— Ваше… какъ васъ тамъ… Генералъ!

Знакомое было въ этихъ хриплымъ звукахъ.

— Купецъ помираетъ… дайте., что-нибудь… кавалеру… Самъ съ усамъ былъ. Капиталами ворочалъ, такихъ, какъ ты, чортъ тебя дери, пудами покупалъ и продавалъ, а теперь у тебя прошу. Пятакъ — и ступай съ миромъ…

— Вуколъ Матвевичъ, да неужели это вы?

Безмновъ отшатнулся. Онъ сорвалъ картузъ и воззрился въ меня.

— Что за человкъ?

— Вы меня не узнаете?

Да и его было узнать не легко. Лицо красное, пухлое. Все сплылось. Пузырь какой-то, трудно отличить отдльныя черты…

— Нтъ… Много васъ было въ то время… Давай пятакъ… Вотъ и все, чего больше…

Я назвалъ себя.

— Такъ, такъ. Можетъ, и зналъ… Много народу я тогда зналъ… Горитъ у меня здсь,— коснулся онъ груди и горла,— здсь горитъ. Слышите вы, дьяволы!

Я ему далъ какую-то бумажку. Онъ схватилъ-было ее съ чмъ-то похожимъ на испугъ и остановился.

— Мн?..

— Вамъ, вамъ, Вуколъ Матвевичъ.

— Все мн?

— Да!.. Берите, берите.

— Ну, благодарю.

Онъ недоумло посмотрлъ на кредитку и вдругъ захохоталъ.

— Ну, Сенька, берегись, теперь!

— Гд вы живете, Вуколъ Матвевичъ?

— Живу? Разв я живу?.. Анемподистъ пускаетъ къ себ точно… А то въ полиціи ночую,— и это случается. Заберутъ меня — я и ночую… Первой гильдіи и кавалеръ… Понимаешь ты, святыя Анны!.. Вотъ на этомъ самомъ мст,— ударилъ онъ себя въ лвую сторону груди.— Можешь ты вообразить?.. Такъ все мн хорошо… Я имъ, подлецамъ, докажу теперь, кто такой Вуколъ Матвевичъ… Много прибавится у меня отваги’.. А ты не смйся. Я старикъ — меня Господь наказалъ…

И онъ вдругъ всхлипнулъ и пошелъ прочь, колеблясь во вс стороны, причемъ мн казалось, что его босыя ноги расползаются по дорожк въ стороны и что онъ пріостанавливается, чтобы набраться силъ…

Теперь въ саду я остался одинъ. Втеръ, просыпаясь, шевелилъ втви, он вздрагивали надо мною и точно съ укоромъ качались… Облачко набжало… Луна утонула въ немъ и точно растаяла, наполнивъ его молочнымъ блескомъ… Снова отошло прочь… Та же свтлая, ясная ночь. Пора было домой, не до свту же шататься. Возвращался я прежнимъ путемъ — мимо Безмновскаго дома. Не усплъ я еще повернуть въ эту улицу, какъ вдали раздались крики и гомонъ. Не пожаръ-ли? Я прибавилъ шагу и усплъ придти какъ разъ во-время. То, что я увидлъ, поразило меня и приковало къ мсту.

Старикъ Вуколъ воинствовалъ во всю.

Откуда у него сила бралась! Картуза на немъ уже не было. Сдыя лохмы вокругъ лысины торчали во вс стороны. Онъ и хриплъ, и ругался, и, схватывая съ земли камни,— часто здоровые булыжники,— сразмаху швырялъ ихъ въ окна Безмновскаго дома.

— Сенька, сволочь, выходи, мерзавецъ!

Стекла разлетались со звономъ, собаки за заборомъ бсились и неистовствовали, люди кричали, въ дом зажигались огоньки. Какая-то баба визжала оттуда.

— Выходи, Сенька… Я теб покажу, подлецъ!

И новые камни летли въ окна.

— Хорошо?— по временамъ оглядываясь, спрашивалъ Вуколъ, отставляя впередъ босую ногу и принимая геройскій видъ.

— Чего лучше, купецъ, лупи во всю! Своя рука владыка, самъ строилъ — самъ и бей!..— одобрялъ его такой же оборванецъ.

— А то какъ же еще?— удивлялся Вуколъ…

Ворота пріотворились. Въ нихъ показался Мурашка,

— Вуколъ Матвевичъ… Не безобразьте.

Мурашка слъ на корточки. Громадный камень треснулъ въ воротахъ туда, гд за секунду была его голова.

— А! ты такъ!

Онъ кинулся на старика и сбилъ его съ ногъ.

— Сидоръ! Бги за полиціей!— кричалъ Семенъ Безмновъ со двора,— скоре… Мурашка, вяжи ему руки… Поучи, поучи его, пьяницу! По ше! Клади, клади! Съ верхомъ!

Я пошелъ прочь. Отвратительно было присутствовать при этомъ ужас.

Утромъ на площади, смотрю, идетъ Анемподистъ. Онъ меня узналъ сейчасъ…

Я поздоровался.

— Куда вы?

— Охъ, и не говорите. Сколь страшно! Хозяина выручать.

— Какого?

— Вукола Матвевича. Они вдь опять въ полиціи. Всю ночь провели тамъ! Какъ себя опустили-съ! Какъ опустили! Первая персона въ то род была. Губернаторъ за ручку-съ, архіерей останавливался. Въ Питер съ министрами обдали… И вотъ-съ… Тяжко ихъ Господь караетъ за нсправедное стяжаніе. Сколь тяжко!

И онъ простился со мною, торопясь въ кутузку.

Черезъ мсяцъ опамятовавшійся Вуколъ Матвевичъ смирился.

Анемподистъ мн разсказывалъ, что старикъ пошелъ даже къ сыну — милости просить. Но Семенъ его не принялъ. Безмновъ запилъ опять. Уже въ Петербург въ одной изъ газетъ я прочелъ корреспонденцію, гд разсказывалось, какъ домъ Семена Безмнова сгорлъ до тла отъ поджога, виновникомъ былъ Вуколъ Матвевичъ, пойманный съ поличнымъ и заключенный въ острогъ, когда-то имъ же выстроенный, за что ему и пожалована была первая золотая медаль на шею…

——

Какъ-то на дняхъ занесло меня къ Палкину. Дло было позднее. Литературное общество, въ которомъ мы собираемся по понедльникамъ, разошлось только въ часъ ночи. Куда же было дваться голодному человку? Поневол пришлось идти туда: авось-де хоть сегодня тамъ не будетъ скандала и дадутъ людямъ спокойно пость. И такъ, сидли мы гд-то въ сторонк, вдругъ позади — трескъ и шумъ. Оглядываемся — блоподкладочники-студенты съ кирасирски наваченными грудями и плечами, подбитыми чуть-ли не картономъ,— утшаются. Ихъ было трое. Они звали къ себ.скромныхъ товарищей, но т отказывались, и дло доходило до ссоры.

— Графъ, оставь… Охота теб со сволочью вязаться!

— Однако, мы одинъ мундиръ носимъ.

— Брось! Я угощаю. Чэкъ, самаго дорогого шампанскаго и сразу полдюжины въ ледъ!

И при этомъ побдоносный взглядъ кругомъ — вотъ-де какъ мы нынче!

— Что же мы? Неужели здсь будемъ со шпаками сидть?— презрительно тотъ же франтъ обвелъ присутствовавшихъ.— Графъ! Пойдемъ въ отдльный кабинетъ, я васъ угощаю!.. Охота со всякою швалью…

Сидвшіе въ зал обидлись и начали отругиваться. Двое скромно ужинавшихъ въ сторон студентовъ встали и, сконфуженные, пошли вонъ къ выходу.

— Туда и дорога!— оралъ имъ вслдъ блоподкладочникъ…

Какъ разъ въ это время проходила мимо какая-то барыня съ кавалеромъ.

— Мадамъ! Что вамъ за охота Богъ знаетъ съ кмъ?.. Идите къ намъ… Съ насъ нтъ-нтъ да четвертную на чай получите!..

— Послушайте!..— наступилъ на него ея спутникъ.— Вы въ ум?

— Ну-ну!— И тотъ поднесъ къ самому лицу обиженнаго кулакъ.

Я всматривался въ этого побдоносца. Что-то было въ немъ знакомое мн.

— Кто вы такой?— кричали на него.

— Я… Безмновъ, вотъ кто. Захочу куплю и выкуплю васъ всхъ. Графъ, хочешь я ему сейчасъ дамъ въ морду? Все равно — мн ста рублей не жалко. Въ морду — и сто рублей. Получай — твое счастье!

Боже мой, да это Юрко, отполировать котораго такъ заботился Вуколъ Матвевичъ. Стоило! Онъ и самъ вполн отполировался. И для этихъ-то ‘наслдниковъ и представителей фирмы’ старикъ всю жизнь мошенничалъ, грабилъ, тянулъ съ живого и мертваго, цлые околотки изводилъ нищетой и голодомъ, разорялъ тысячи семей, пустырь оставлялъ за собою, обративъ весь уздъ въ одну сплошную ‘волчью сыть’! Страшно становилось подумать, чего не надлаютъ эти новые люди, войдя въ силу и забравъ все подъ властную руку! Вдь тутъ ни проблеска свта, ни чувства человческаго! Даже наружнаго стыда ни передъ чмъ. И какою густою громадною тучей надвигается на насъ отовсюду это хищное отродье съ жадно раскрытыми пастями, воспитавшееся въ Безмновскихъ школахъ, не врующее ни во что и только одному обучившееся — хватать каждаго за горло и душить такъ, чтобы тотъ и не пискнулъ! И какъ все это выросло — прочное, здоровое, выкормленное! Тутъ въ сильномъ тл живетъ подлый духъ, почерпающій самоувренность въ презрньи ко всему человчеству съ его врой, любовью, мукой, сомнніями, идеалами, побдами и пораженіями, великодушіемъ и радостью…

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко.

Волчья сыть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ..

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

ЧАСТЬ III.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

Читайте также: