Война, Линч Бохэн, Год: 1915

Время на прочтение: 156 минут(ы)

ВОЙНА.

Романъ Бохэна Линча.

Unofficial. By Bohun Lynch.

I.

Война — апоеозъ банальности. Все общепринятое — страшная серьезность, ревностное соблюденіе условностей и все производное отъ нихъ — стало вдругъ страшно важнымъ, важнй всего на свт. Респектабельность, отсутствіе фантазіи, солидность, тупость и прочія спеціально британскія качества — нын внецъ всхъ добродтелей и требуются отъ каждаго. Острота ума уступила почетное мсто находчивости и присутствію духа. Такъ я формулирую это для самого себя, хотя и до сихъ поръ дивлюсь, какъ я могъ поврить, что стны важне обоевъ на стнахъ, что рисунокъ на вашей тарелк мене важенъ, чмъ количество пищи на ней, что сила, хладнокровіе и самообладаніе, дйствительно, нужне, чмъ умъ, хорошія манеры и умнье интересно болтать. Политика умерла, и слава Богу, но съ колоніями не шутите.
Такъ представляется дло съ одной стороны. Съ другой стороны дйствительность начинаетъ давать себя знать. Что думаетъ вашъ сосдъ о вашей садовой калитк или о серебряномъ столик въ вашей гостиной — это теперь уже какъ-то неважно. Простодушная вра, въ трудныя минуты необычайно спасительная, и норманская кровь, которая жаждетъ пролиться, въ конц-концовъ, утвердили свое господство надъ деньгами, которыя хоть и необходимы, но спшатъ сами позабыть о своемъ существозаніи.
Какъ раса, мы, англичане, не любимъ принимать себя въ серьезъ и, когда длаемъ это, подыскиваемъ себ оправданія. Намъ чрезвычайно нравится, во-первыхъ, чувствовать, что мы начали вырождаться, стали пристрастны къ роскоши и легкомысленны, а затмъ — что въ любой моментъ мы можемъ круто повернуть обратно и показать, что мы, по существу, не таковы. Мы любимъ считать себя дрянными мальчишками, въ которыхъ есть однако-жъ кое-что хорошее. И намъ страшно весело доказывать, что, въ конечномъ счет, мы сдланы изъ ‘добротнаго матеріала’. Это только маленькая аффектація, совершенно невинная въ глазахъ того, кто не такъ глупъ, чтобы во всемъ и всюду принимать насъ а la lettre.
Но пусть мой маленькій мірокъ, въ которомъ я жилъ, былъ нелпъ, все же мн жаль, что его отняли у меня. Такъ отняли, что его словно никогда и не было. Веселье и дилетантизмъ, сколько-нибудь систематически проводимый, стали немыслимы. А было такъ забавно во всемъ разыгрывать космополита. Шалости и проказы, вышучиваніе окружающаго, легкіе кутежи, напускное ребячество — все, что длало такой веселой и праздничной жизнь моихъ друзей и мою, внезапно прекратилось. Моя работа, къ которой я относился серьезно, въ которую вкладывалъ свою энергію и гордость, внезапно стала какой-то безвкусной и нелпой забавой. Одинъ или, быть можетъ, полдюжины, а можетъ, и полмилліона кровавыхъ тирановъ ограбили меня, и мн пришлось искать прибжища въ банальномъ, заложенномъ во мн самомъ. Долженъ сознаться, что оно оказалось неподдльнымъ, хотя ничто не убдитъ меня, что та, другая часть моего я, которая была моей радостью и надеждой, не была такой же неподдльной.
Мн напомнили, что я большой и сильный и что, если мн въ руки дать ружье, я могу хорошо стрлять (хотя я никогда этого и не пробовалъ).
Всего какой-нибудь мсяцъ назадъ мы потшались надъ Дугласомъ Сарраморомъ за его пристрастіе къ боксу и его чемпіонство, за то, что онъ увлекается спортомъ, требующимъ грубой силы, и публично, и въ интимной дружеской бесд вышучивали нашего милаго Артура, ухитрявшагося совмщать пристрастіе къ охот съ гончими съ любовью къ собиранію почтовыхъ марокъ. А теперь я не могу думать объ одномъ изъ нихъ безъ экзальтаціи и объ обоихъ безъ гнусной зависти. Помню, я все трунилъ надъ Дугласомъ за узость его взглядовъ, говорилъ, что онъ ходитъ въ шорахъ. О, Боже! въ шорахъ!…
Какъ вспомню все это, меня зло беретъ на Адріана Клоза, который все еще (думается мн, наперекоръ самому себ, хоть я и не увренъ въ томъ) цпляется за прежнюю позицію и силится быть выше этого. Его письмо пришло въ самомъ начал, когда я гостилъ у Эдуарда Дюнкерэя — брата Артура — въ деревн и внутри страны, слдовательно, въ полной безопасности.
‘Повидимому, мы воюемъ, — писалъ онъ.— Это очень скучно и некстати, хотя вы объ этомъ и не слышите въ своемъ буколическомъ сельскомъ уединеніи. Вся эта смшная драка кошки съ собакой спеціально послана Провидніемъ’, я не увренъ, что онъ не сказалъ: ‘добрымъ старымъ Провидніемъ’ — ‘на пользу желтой пресс’.
За завтракомъ я разсказывалъ объ этомъ Эверарду. Лондонская почта въ его помстье приходитъ только къ завтраку.
— Милый Адріанъ!— усмхнулся онъ.— Онъ великолпенъ. Что же еще онъ пишетъ? Конечно, издвается надъ ‘Типперари’? А я, знаете, въ глубин души люблю все это: святки, ребятишекъ, расхаживающихъ по улицамъ, чувствительные старинные романсы и все такое. Ей-Богу, страшно все это люблю.
Восхитительный проблескъ неискренности. Эверардъ — мастеръ на эти вещи. Но сколько, сколько же еще времени пройдетъ до того, какъ мы снова начнемъ болтать вздоръ? Это была послдняя слабая попытка со стороны Эверарда. А затмъ пошли все факты, факты, факты, жажда фактовъ, надежда или же боязнь, какъ бы то или другое не оказалось фактомъ.
Кстати о ‘Типперари’. Мннія объ этой псеик расходятся. Одни извиняются за грубый вкусъ нашихъ солдатъ, другіе серьезнйшимъ образомъ силятся доказать, что это — своего рода музыкальный шедевръ. Никто не считается съ властью ассоціаціи. Въ начал лта жильцы дома напротивъ съ ума меня сводили исполненіемъ этого самаго ‘Типперари’ на грамофон, какъ разъ когда мн нужно было работать и я не желалъ, чтобъ меня отвлекали. Такъ что я вначал былъ предубжденъ. Но теперь, когда я знаю, что тысячи нашихъ солдатъ идутъ съ этою псенкою въ бой, когда я думаю о томъ, что ждетъ ихъ,— я способенъ найти въ этой псенк какія вамъ угодно тонкости. Вншнее веселье и скрытая подъ нимъ трагедія — ну да, конечно, ‘Типперари’ безсмертенъ, такъ и быть должно. Память объ этой псенк не должна умереть, объ этомъ надо позаботиться.
И здсь опять-таки я побжденъ. Музыка была одной изъ тхъ вещей, къ которымъ я относился серьезно. Не думаю, чтобы я былъ черезчуръ самомнителенъ въ своихъ сужденіяхъ о ней или черезчуръ рзокъ, и все же…
И все же при звук этой псенки изъ меня лзетъ наружу моя національность. Я прямо-таки способенъ расчувствоваться, слушая ‘Типперари’. Оказывается, я-таки самый заурядный малый.
Въ томъ захолусть, гд мы жили съ Эверардомъ, каждое извстіе вызывало извстную сенсацію. Мы имли нкоторое представленіе о значеніи всего этого, но очень слабое. Подавляющая сила коллективныхъ ощущеній отсутствовала. Мы слышали, что длается въ Лондон, но толкомъ мы не знали. И твердили другъ другу, что такой войны еще не бывало, что ничего подобнаго не видывало человчество и не увидитъ. Но это все были слова. И слова, которыя были сказаны газетами до насъ. Мы даже нсколько гордились. Не всякому доводится быть свидтелемъ такихъ событій. Гордились, какъ гордятся знакомствомъ съ человкомъ, который дожилъ до пятаго царствованія или помнитъ похороны герцога Веллингтона, волновались, какъ волнуются отъ колоссальнаго зачета въ крикетъ или же грандіозной катастрофы въ каменноугольныхъ копяхъ. Но ощущенія эти были скорй пріятными. Просыпались смутныя воспоминанія о 1899 год, но даже и тогда, даже и въ деревенской глуши мы сознавали разницу между тмъ временемъ и ныншнимъ.
А потомъ пошли плакаты, объявленія. На воротахъ конюшни, что возл кирпичнаго завода, на длинной стн у мельницы, гд давнымъ-давно ничего не видывали, кром объявленія о продаж съ публичныхъ торговъ того или другого участка земли, да розовыхъ афишъ, выхваляющихъ достоинства грудного чая, появились приказы о мобилизаціи съ совтами остерегаться подозрительныхъ иностранцевъ.
А затмъ, затмъ появился и первый солдатъ,— Джимми Грэй, красный и потный, въ блуз, которая топорщилась надъ поясомъ, бгомъ бжавшій по деревенской улиц. Онъ записался добровольцемъ въ заграничныя войска. Его вызвали по телеграфу нынче утромъ, и онъ бжалъ на станцію, очень взволнованный и преисполненный сознанія собственной важности. Мы съ Эверардомъ жали ему руку и желали ему удачи. Мы надемся, что наше пожеланіе сбудется и онъ окажется хорошимъ солдатомъ. Садовникомъ онъ былъ чертовски сквернымъ, и мы никакъ не можемъ позабыть этого и представить себ Джими и въ образ героя… А затмъ, чудесно было итти пшкомъ пять миль или же катить на велосипед за лондонской газетой, чтобы прочитать ее въ тотъ же день. Намъ хотлось тотчасъ же быть въ курс всхъ событій, такой жадности до новостей мы оба, кажется, никогда еще не ощущали.
Къ чаю пришла Глэдисъ Денмель. Какъ всегда, озабоченная и восторженная. И разсказала намъ объ юномъ Паско-Пил. Надняхъ онъ записался въ Н-скій полкъ и, разумется, пойдетъ на фронтъ. Юный Паско-Пиль, по ея словамъ, держалъ постоянную маникюру, которая каждый день приходила полировать ему ногти, и одвался, какъ никто. ‘Это выбьетъ у него всю дурь изъ головы’. Я поддакнулъ, сказалъ, что, вроятно, выбьетъ. Это было измной самому себ, но я готовъ перенести всякое поруганіе своихъ личныхъ взглядовъ, лишь бы не спорить съ такой особой, какъ Глэдисъ Денмель. Она, если не ошибаюсь, участвовала въ международномъ теннисномъ турнир со стороны Англіи, а въ хоккей, гольфъ и вс прочія игры играла ужъ и не знаю въ сколькихъ графствахъ и странахъ. Она такъ ужъ устроена, что не можетъ не презирать мечтателя, съ тонкой чувствительностью, съ утонченнымъ воспріятіемъ жизни, какъ юный Пиль. А теперь, вдобавокъ, она страшно важничаетъ.
— Онъ, въ сущности, недурной малый, но хорошая встряска будетъ ему полезна.
Удивительно, до чего этого типа женщины презираютъ дэнди, он не умютъ распознавать истиннаго выраженія мужского начала. Конечно, изъ человка, который такъ заботится о своихъ ногтяхъ, врядъ ли выйдетъ хорошій солдатъ — это само собой. Я при этой женщин нмю. Эверардъ смялся и не возражалъ. Не дочк деревенскаго пастора вывести его изъ равновсія.
— Единственная реальная разница, которую внесла война въ нашу жизнь,— объявилъ онъ,— въ томъ, что въ прежніе годы мы съ превеликимъ удовольствіемъ ругали министра финансовъ, теперь такъ же охотно ругаемъ императора Вильгельма.
Но съ тхъ поръ прошло много времени. Лишь по возвращеніи въ Лондонъ я началъ понимать, что все это значитъ и — это было совсмъ ужъ ново — что это значитъ лично для меня.

II.

Это было посл первыхъ двухъ недль паники.
Однажды утромъ я сидлъ и рисовалъ солдатъ во время боя. Я все время помнилъ, что публик нравится штыкъ, изображенный въ раккурс, и чтобы лица у солдатъ были свирпыя и дикія и глаза закатывали вверхъ, такъ чтобы видно было побольше блка. Затмъ мн предстояло приступить уже къ настоящей работ на большомъ куск картона, и въ результат воспроизведенія этихъ отдльныхъ фигурокъ должна была получиться атака — на что именно, это выяснится потомъ. Я сидлъ и соображалъ, сколькихъ солдатъ изобразить мн съ повязками на головахъ — трехъ или четырехъ, и никакъ не могъ ршить, надо или не надо дать высокому унтеръ-офицеру въ руки саблю, которой онъ размахиваетъ, и вдругъ на меня нашло это — внезапное прозрніе. Я понялъ вдругъ, что я сижу въ удобной поз у раскрытаго окна, сытно позавтракавъ (почками съ непальскимъ перцемъ, грибами и мармеладомъ изъ айвы), съ папироской въ зубахъ, окруженный всмъ, что тшитъ глазъ,— сижу и рисую картинки, рисую картинки, а въ это время Артуръ и Дугласъ дерутся, какъ бшеные, въ какихъ-нибудь ста миляхъ отъ меня. Артуръ и прочіе, и вс, кром меня, сражаются, дерутся…
Я здоровъ, здоровье такъ и претъ изъ меня, сегодня утромъ я поднялся рано, съ наслажденіемъ принялъ холодную ванну, выпилъ чашку чаю. На улиц свтитъ яркое солнце, въ лицо мн ветъ легкій, душистый втерокъ, а тамъ, гд-то, Артуръ и Дугласъ, и остальные вс ходятъ измученные, грязные, небритые, голодные, изнемогая отъ жары и жажды, днемъ — въ грязи неописуемой, ночью — словно въ аду. И въ то утро я ужъ больше не могъ работать. Какая тутъ работа! Я снова взялся за газеты и прочелъ все, что можно было вычитать изъ нихъ о добровольной записи въ армію. Потомъ расхохотался, выругался и долго бранилъ себя за свое сумасбродство.
На другой день я пошелъ къ молодому Виктору Лезерселлю, владльцу и издателю газеты, на страницахъ которой я, въ силу условій даннаго момента, долженъ рисовать солдатъ во время боя, съ исхудалыми лицами и обнаженными штыками. Лезерселль — одинъ изъ тхъ страшныхъ людей, которые превосходно умютъ длать деньги, но въ то же время длаютъ видъ, будто стыдятся этого. Онъ любитъ уврять себя, что онъ самый настоящій прирожденный литераторъ, съ душою выше вульгарныхъ международныхъ распрь. Онъ весь сіялъ отъ удовольствія.
— Темочка у меня для васъ, я вамъ скажу, одинъ восторгъ!— радостно сообщилъ онъ мн.— Сегодня утромъ мн разсказывали. Пхотный капралъ …ширскаго полка былъ раненъ въ первой же стычк — въ грудь навылетъ. Дло было въ окоп. Онъ съ усиліемъ сталъ на колни и началъ молиться, и молился до тхъ поръ, пока не отдалъ Богу душу. Мы это пустимъ на первой страниц, дружище,— ‘какъ умираютъ истые британцы’. Вы ужъ постарайтесь, чтобъ въ носъ било — одинокая фигура молящагося, кругомъ мертвые неумирающіе…— Онъ остановился, захлебнувшись отъ восторга.— Мы сдлаемъ анонсъ заране,— прибавилъ онъ.— Ну-съ, а теперь, не закусить ли намъ гд-нибудь, а? Что вы объ этомъ скажете? На скорую руку — мн надо торопиться — я сегодня играю четвертымъ въ теннисъ.
Не начать ли мн ‘молиться’ за Лезерселля и себя? Онъ говоритъ, что я слишкомъ все принимаю къ сердцу, и, когда я сдуру разсказалъ ему, какъ я вчера мучился совстью, онъ даже разсердился.
— Вашъ долгъ и мой — оставаться каждому на своемъ посту и длать свое дло, точно такъ же, какъ наши храбрецы на фронт. Быть стойкимъ — въ этомъ все. Дло на первомъ план, какъ всегда. Мы знаемъ, чортъ возьми, что они тамъ справятся и безъ насъ. Не забудьте, что это ихъ профессія. За это имъ и платятъ.
— Да, это правда, за это имъ и платятъ, за это имъ и платитъ Лезерселль. А теперь, не закусить ли намъ?…
Отложивъ въ сторону на время мое отвращеніе (оно само по себ объясняетъ, что я подразумваю, говоря, что у меня украли мой маленькій мірокъ), мое отвращеніе къ Лезерселлю и его пріемамъ, я все же не могъ извлечь утшенія изъ той крупицы истины, которая, несомннно, была въ его словахъ. Иной, быть можетъ, только и способенъ что на свою работу, и ничего другого не суметъ длать. Помимо вчнаго докучнаго вопроса о деньгахъ, вдь и другимъ нужно, чтобы работа была сдлана, зубы все-таки нужно рвать и нужно обличать мерзавцевъ… Но моя ‘работа’…
И потомъ, у многихъ же есть жены, матери, которыхъ надо содержать. Эти обязаны зарабатывать, какъ и прежде зарабатывали. Есть сотни тысячъ проблемъ, которыхъ не разршишь пайкомъ…
Я немножко удивился, какъ это Лезерселль мн не сказалъ: ‘если вы такъ это воспринимаете, почему же вы сами не идете въ солдаты?’ И то, что онъ этого не сказалъ, меня нисколько не утшило. Въ сущности, это онъ извлекъ утшеніе изъ разговора со мной, если только его совсть нуждалась въ утшеніи, въ чемъ я сомнваюсь. По моему крайнему, разумнію, у него нтъ ничего, что бы его удерживало въ Лондон. Онъ думаетъ, что и у меня нтъ ничего, что бы меня удерживало. Въ его глазахъ я — его поля ягода, братъ по безоружности.
Я ни чуточки не сомнваюсь, что капралъ …ширскаго полка былъ чудеснйшій малый, врилъ въ Бога и умеръ, какъ мужчина и христіанинъ. И я не мене увренъ, что сержантъ X. (на которомъ Лезерселль на прошлой недл очень недурно заработалъ) былъ смуглый, статный, превосходно сложенный юноша, что у него были ослпительно блые зубы, и что его поведеніе при спасеніи французской двушки было вполн безкорыстнымъ и поистин геройскимъ. О такихъ вещахъ надо разсказывать въ газетахъ просто и суховато, какъ разсказываютъ о нихъ солдаты,— это даже необходимо, и для памяти, и для примра. Но что Лезерселль, съ его душою заурядной школьницы, разсказываетъ о нихъ такъ, какъ онъ это длаетъ, ради собственной выгоды, вотъ это мн противно и вызываетъ невольное глумленіе, и тотъ фактъ, что онъ при этомъ все время искренно волнуется и что его масляные глазки при этомъ увлажняются слезами, только подтверждаетъ мое мнніе о немъ. По-своему, онъ совершенно искрененъ. Онъ уметъ угождать грубымъ инстинктамъ другихъ людей, потому что они сидятъ въ немъ самомъ. Я говорилъ уже, что онъ иногда любитъ выставлять себя литераторомъ. Изъ этой позы онъ никакой денежной выгоды не извлекаетъ. Но и очень старается не прогадать на этомъ. Глупо, конечно, придираться къ той работ, которая даетъ намъ заработокъ, но когда дошло до дла, я предоставилъ рисовать молящагося солдата кому-нибудь другому. Но вдь и мн придется. Офорты и акварельныя фантазіи сейчасъ никому не нужны. И хотя для себя лично я не вижу необходимости жить, но вдь это примнимо не ко всмъ.

III.

Тетушка Катерина, та самая, которая въ молодости высказывала сожалніе, зачмъ ея дти не родились лошадьми (по всей вроятности, дти ея и сами объ этомъ жалли), прислала мн письмо съ запросомъ: что я намренъ предпринять? Къ сожалнію, тетушка отъ времени до времени начинаетъ чувствовать себя отвтственной за своего племянника и тогда пытается что-нибудь сдлать изъ меня. Въ промежуткахъ, цлыми мсяцами, она совершенно забываетъ о моемъ существованіи. И я бы предпочелъ, чтобъ это у нея стало хроническимъ.
На этотъ разъ она начала съ увдомленія, что у нея нтъ сына — это уже большая милость, этимъ она какъ бы признаетъ наше родство. Я — дитя неравнаго брака, но это никогда особенно меня не огорчало. Наоборотъ, нердко я гордился этимъ. Обыкновенно тетушка говоритъ мн, что у нея только дочери, но это, когда ей хочется, чтобы я что-нибудь сдлалъ непосредственно для нея. Теперь же ей хочется, чтобъ я сдлалъ кое-что непосредственно для себя самого, но косвенно для нея, и потому она подчеркиваетъ свою обездоленность. Первая половина письма написана въ увренности, что я запишусь добровольцемъ въ армію, тетушка сообщаетъ мн фамилію и адресъ ‘милаго стараго друга, который постарается добыть теб офицерскій патентъ и устроить тебя на подходящее мсто’. Мн нравится эта заботливость о ‘подходящемъ мст’. Надо отдать справедливость тетушк Катерин, — эти первыя дв страницы проникнуты благоразуміемъ и сдержанностью. Зная ее, я не могу не ощущать, что она и сама это отлично сознаетъ и тшится своимъ благоразуміемъ и сдержанностью. Она разсчитываетъ пристыдить меня своей увренностью, что я пойду на войну. Вроятно, она поняла, а можетъ быть, и не поняла, что явная неувренность съ ея стороны была бы оскорбительной для меня. Въ конц, однако же, сквозь эти ухищренія проступаетъ память давнихъ обидъ.
— ‘Ты самъ поймешь, конечно, какой это прекрасный случай загладить прежнія разочарованія, которыя ты заставилъ меня пережить’. Она не можетъ мн простить, что я художникъ и ни капельки не честолюбивъ, и не стремлюсь сдлать карьеру. Но только она напрасно тшитъ себя. Боюсь, что разочарованія тетушки Катерины очень мало меня огорчаютъ — тмъ хуже для меня, такъ какъ она самая старая и самая почтенная изъ моихъ родственницъ.
‘Немножко солдатчины было бы (не ‘будетъ’ — видите, какъ она не довряетъ мн) для тебя очень полезно. Это закалило бы тебя и переродило. Ты черезчуръ привыкъ вкусно сть и мягко спать’.
Вполн согласенъ съ ней, хотя забавно было мн услыхать это отъ женщины, которая не разъ язвила меня моею жизнью впроголодь — она не можетъ допустить, чтобъ художникъ не голодалъ. Но все-таки солдатчина — чудеснйшая штука. Голодъ и усталость, несомннно, были бы полезны для меня. Легкая жизнь становится порой скучной и стыдной.
И все же у этой женщины нтъ сердца. Она безчувственна, какъ дикарь. У нея вы ужъ не ищите приторной сантиментальности.
Я нимало не сомнваюсь, что тетя Катерина сумла бы пристроить меня офицеромъ въ британскую армію — найти мн подходящее мстечко. Но только мало было бы отъ этого пользы мн, да и британской арміи тоже. Изъ меня вышелъ бы прескверный офицеръ. Нельзя выучиться командовать другими. Можно пріучить себя повиноваться, да и на это, думается мн, нужна нкоторая тренировка. Мн кажется, есть три сорта людей, изъ которыхъ выходятъ хорошіе офицеры: люди, у которыхъ инстинктъ властвованія надъ другими людьми въ крови, какъ ихъ наслдственное достояніе, и въ которыхъ, кром того, сидитъ какая-то особенная сила, самопроизвольная и загадочная, помимо всхъ ихъ прочихъ качествъ, дающая имъ умнье приказывать, люди, которые такъ хорошо изучили свое дло, опытомъ и тренировкой, что, хотя сами они и не вдохновляются, умютъ вдохновлять другихъ, и, наконецъ, гораздо меньшій классъ странныхъ людей, въ которыхъ сидитъ несомннная сила и способность подчинять себ другихъ, но не наслдственныя, и которымъ некого и нечего благодарить за это, кром собственной оригинальности.
Кром тетки, въ военныхъ сферахъ у меня нтъ никого, кто бы могъ похлопотать за меня, и тетушка отлично это знаетъ и, конечно, жестоко обидится, если я этимъ не воспользуюсь и лишу ее возможности говорить своимъ друзьямъ или самой себ: ‘Я устроила Джорджа. Онъ, конечно, не стоитъ этого, но я, ужъ такъ и быть, оказала ему протекцію, ради покойной сестры’. Теперь ей придется удовольствоваться заявленіемъ: ‘Ну, я сдлала все, что могла — я была обязана это сдлать, въ память бдной Мэри — но чего же можно ждать отъ такого человка? Дуракъ! Онъ даже не понимаетъ, какъ я для него старалась. Благодарность? На что мн его благодарность? Право, я рада иногда, что бдняжка Мэри не дожила до этого. Я, право, сдлала все, что могла. Бдняжка Мэри!…’, и въ заключеніе — глубокій вздохъ.
Я отсюда слышу, какъ она говоритъ это, подчеркивая каждое слово, но только гораздо пространне. И жалю, что я не могу обязать свою тетушку, ставъ ей обязаннымъ. Я длаю это не по злоб, какъ она, несомннно, думаетъ. Я охотно воспользовался бы ея протекціей, если-бъ она могла мн хоть на что-нибудь пригодиться. Тмъ охотне, что это хоть немножко искупило бы ея непрошенное покровительственное отношеніе къ моей матери и снисходительно терпимое — къ отцу.
Моя мать и тетка были дочерьми удачливаго дльца, который, тша свое самолюбіе, прошелъ въ парламентъ. Когда мать вышла замужъ, онъ вычеркнулъ ея имя изъ своей духовной, такъ какъ отецъ мой положилъ добрый десятокъ тысячъ изъ его денегъ себ въ карманъ. Но не въ томъ суть, что онъ это сдлалъ, а въ томъ неприличномъ способ, какимъ онъ сдлалъ это. Отецъ былъ тренировщикъ. Онъ тренировалъ лошадей старика, которыя брали призы на скачкахъ… Но я естественно предубжденъ — вдь это же былъ мой отецъ…

——

Могу сказать, вполн спокойно и сознательно: мн все равно, что обо мн скажутъ другіе. Мн случалось ходить по улицамъ, гд, я легко могъ встртить весьма почтенныхъ людей, знающихъ меня и очень щепетильныхъ въ этомъ отношеніи, или же не чуждыхъ снобизма, въ обществ шарманщиковъ и не успвшихъ вымыться механиковъ. Мн случалось бывать въ грязныхъ трущобахъ съ человкомъ, который всегда ходитъ въ цилиндр. Я откровенно признавался въ аристократическихъ гостиныхъ, что люблю кровяной пуддингъ, а молодымъ людямъ, которые весь свой досугъ тратятъ на созерцаніе футбольныхъ матчей, заявлялъ, что терпть не могу футбола. Я не хочу сказать этимъ, что я такъ уже очень извращенъ и люблю всмъ перечить, или же что я проповдую свои взгляды тмъ, кто не желаетъ меня слушать. Нтъ, я просто хочу, чтобъ меня брали такимъ, каковъ я есть,— брали или не брали, по желанію. И, несомннно, мнніе тетушки Катерины обо мн ничуть меня не удручаетъ. Но — какъ уже сказано — у меня отняли мой маленькій мірокъ, и иныя стрлы, боле смертоносныя, начинаютъ вонзаться въ мою шкуру. Оказывается, давленію общественнаго мннія противиться трудне, чмъ я думалъ. Для самаго завзятаго индивидуалиста настаетъ время, когда оплотъ его самодовольства разрушается. Напримръ, что изъ всхъ людей именно Адріанъ такъ скоро сдался — это одна изъ тхъ изумительныхъ вещей, которыхъ слдовало ожидать. Но буду разсказывать по порядку.
Тетушка Катерина первая напала на меня. А посл нея человкъ въ омнибус. Это былъ довольно благодушный на видъ старикашка, должно быть, не безъ средствъ, застрахованный отъ военнаго риска своимъ жирнымъ, грузнымъ тломъ и лысою башкой. При немъ была унылая жена, которая, видимо, чувствовала себя все боле и боле неловко, по мр развитія инцидента. Она, я увренъ, женщина съ душой, хоть у нея и нехватило духу показать это.
Вс мста въ омнибус были заняты. Я сидлъ между барышней и юнымъ пхотинцемъ: напротивъ меня — штатскій моихъ лтъ съ лицомъ точно изъ тста, возл него два господина неопредленной вншности и, наконецъ, вышеупомянутый стариканъ. Помню, у старика была коротко подстриженная сдая бородка, очень красное лицо и блый атласный галстукъ.
Онъ говорилъ, обращаясь къ жен, громкимъ, гнусавымъ голосомъ, который явственно былъ слышенъ всмъ. Началъ онъ съ казовой стороны.
— Люблю глядть на нихъ,— говорилъ онъ, кивая на солдатика,— какъ они собираются подъ старымъ знаменемъ. Сердцу отрадно видть ихъ. Вотъ на этакихъ кайзеръ осчку дастъ. Эти знаютъ, какъ варить сосиски.— Онъ хрипло засмялся и засоплъ носомъ, подмигивая солдатику въ хакки.
— Но много и такихъ,— продолжалъ онъ,— о которыхъ этого ужъ никакъ не скажешь. Молодые, статные, здоровые, всмъ молодцы, а не идутъ, ‘не тянетъ’. Ршиться все никакъ не могутъ. Подтолкнуть ихъ надо, слегка что ли подтолкнуть, чтобъ мы и этими могли гордиться?
И онъ уставился на меня, къ чему я вовсе не былъ подготовленъ, а между тмъ, мн некуда было укрыться отъ его взгляда. И не безъ назойливости докончилъ:
— Я увренъ, что вы согласны со мной, молодой человкъ?
— О да, вполн согласенъ!— сказалъ я, надюсь, не слишкомъ неудачно попробовавъ придать своему тону задушевность.
Но, разумется, мн стало не по себ. Правду сказать, я передъ тмъ смотрлъ на юношу съ рыхлымъ, точно изъ тста, лицомъ, сидвшаго напротивъ меня, и думалъ о немъ то самое, что старикашка думалъ и высказалъ, наконецъ, обо мн. Глядя, какъ этотъ юноша чистилъ себ ногти уголкомъ синяго билета, я думалъ о томъ, что военная дисциплина, если не война, могла бы сдлать его вншность боле привлекательной. И тотчасъ же я пожурилъ себя за эти мысли. Почемъ знать, можетъ быть, этотъ юноша содержитъ свою мать. Какъ бы то ни было, и онъ присоединилъ свои блесоватые глаза ко всмъ другимъ, мрачно глядвшимъ на меня изъ всхъ угловъ.
— Вотъ видите, и онъ со мной вполн согласенъ,— объявилъ старикъ, озираясь кругомъ съ вызывающей и довольно-таки дерзкою усмшкой.
Что я могъ возразить на это? Оставалось сидть и ждать конца пути. Не глядя на свою сосдку, я чувствовалъ, что барышня направо отъ меня смотритъ на меня съ глубочайшимъ презрніемъ. Отъ времени до времени я, расхрабрившись, взглядывалъ на главнаго своего противника. Я слыхалъ, что такіе случаи не рдкость въ наши дни. Возможно, что въ нкоторыхъ случаяхъ это оказываетъ и благотворное дйствіе. Насмшка — боле врное оружіе, чмъ гнвъ, и la longue дйствуетъ врне, чмъ законъ. Человкъ, который идетъ въ солдаты, чтобъ избжать насмшекъ, по крайней мр, не можетъ разыгрывать изъ себя мученика. Я готовъ отъ времени до времени терпть насмшки ради общаго блага. Да. Но не могу сказать, чтобы это мн нравилось.
Быть можетъ, было малодушіемъ съ моей стороны начать оправдываться въ послдующемъ разговор съ Адріаномъ Клозонъ, но моя ршимость была поколеблена предшествующимъ инцидентомъ, нервы взвинчены. Притомъ же я люблю Адріана.
Я только что кончилъ работу и прибиралъ у себя въ комнат, готовясь отдохнуть часокъ за книгой,— если дадутъ отдохнуть газетчики, выкрикивающіе новости за окномъ. Я упорно старался каждый день хоть ненадолго сосредоточивать свое вниманіе на чемъ-нибудь, не имющемъ отношенія къ войн. Не скажу, чтобъ это особенно часто мн удавалось. Мой дневной трудъ самъ по себ вчно кололъ мн совсть и будилъ угрызенія, и я иной разъ не могъ смотрть безъ отвращенія на свой рисунокъ. Вонъ онъ лежитъ на стол,— гнусная карикатура на кайзера. Лезерселль, наврно, придетъ въ восторгъ отъ нея, хотя, конечно, какъ практичный работодатель, постарается не показать мн этого. Но ему лично карикатура должна очень понравиться, да и публик, для которой она предназначается, тоже. А я, глядя на нее, не могъ не думать, что въ Simplicissimus и въ Jugend эти вещи длаютъ много лучше. Хуже всего то, что популярности и дешевизны не такъ легко добиться, особенно, когда ваши собственные взгляды и идеалы и не дешевые (какъ вы надетесь), и далеко не популярные. Пріобртеніе этихъ качествъ требуетъ продолжительныхъ усилій и трудной тренировки… Будетъ съ меня. Я закрылъ листомъ бумаги мой хлбъ для будущей седмицы и повернулся къ полкамъ съ книгами.
Мои дв комнаты въ Кенсингтон въ первомъ этаж, и хорошіе знакомые, врод Адріана, иной разъ окликаютъ меня съ улицы. Такъ онъ и сдлалъ въ этотъ вечеръ.
Адріанъ маленькаго роста и хромъ на одну ногу. Денегъ у него достаточно для прожитія, и онъ любительствуетъ по части различныхъ искусствъ. Въ этотъ вечеръ я сразу замтилъ, что онъ пасмурне обыкновеннаго. Къ великому моему изумленію, онъ съ первыхъ же словъ заговорилъ о неизбжномъ.
— Я сегодня навщалъ моего брата Вильсона. Его только что привезли. Нога раздроблена. Теперь будетъ до конца дней своихъ калкой, какъ и я.
— Все же, по-моему, онъ еще легко отдлался. Сравнительно. Что же онъ говоритъ?
— Да то же, что и вс: людей мало, чертовски мало, нужна еще уйма народу. Все такъ грязно и ужасно, что словами не разскажешь. Вильсонъ первый изъ тхъ, съ кмъ мн случалось говорить, который самъ тамъ былъ и знаетъ.
— Такъ что эта драка кошки съ собакой, какъ ты это называешь, начинаетъ задвать тебя за живое?
— Ну да! Чортъ, я бы самъ пошелъ, если-бъ они согласились взять меня, и если-бъ отъ меня могъ быть какой-нибудь толкъ. Но я и тогда не шутилъ, когда писалъ теб. У меня это не поза.
— Нтъ, но согласись, что война все перевернула, въ томъ числ и благодушныя теорійки людей, которые были убждены, что мы вс — кроткіе, цивилизованные и благожелательные по отношенію другъ къ другу. Они забыли, что въ человк живы первобытные инстинкты.
— Да, пришла война и преспокойно вышвырнула за окно братство народовъ.
— Такъ и всегда будетъ, пока человкъ не переродится.
— Не знаю. Ты вотъ говоришь о первобытныхъ инстинктахъ. Тотъ первобытный инстинктъ, который заставляетъ человка убивать своего врага и бороться за свою самку,— не скажу, чтобъ онъ восхищалъ меня, но, несомннно, онъ есть въ каждомъ человк, и нельзя не признать, что, пока человкъ остается настолько животнымъ, чтобы имть подобные инстинкты, повинуясь имъ, онъ обнаруживаетъ лишь послдовательность. Но на войн вовсе не эти инстинкты управляютъ человкомъ. Онъ — просто рабъ грандіозной условности, вынуждающей милліоны совершенно безобидныхъ нмцевъ убивать милліоны одинаково безобидныхъ и ничмъ передъ ними не провинившихся англичанъ, въ силу причинъ, понятныхъ врядъ ли хоть единому изъ этихъ милліоновъ. Говорятъ, это уже издревле такъ ведется, что люди должны воевать между собой. Врно, но вдь есть еще боле древнія преданія — о хвостатыхъ людяхъ съ безносыми плоскими лицами. Почему же тогда не обожествить древнйшаго? Цивилизаціи, пресмыкающейся передъ условностью, подобаетъ довести свое безуміе до предла.
— Все это прекрасно, Адріанъ. Но вдь шаръ уже брошенъ и катится, хоть насъ съ тобой и не спросили, когда его бросали, и, если мы не желаемъ очутиться лицомъ къ лицу съ очень и очень непріятными послдствіями, каждый изъ насъ долженъ приложить вс старанія. Притомъ же, если ужъ касаться личнаго, тутъ каждый убиваетъ своего личнаго врага и каждый защищаетъ собственную жизнь. И тутъ ужъ нтъ условностей, кром весьма разумной, гласящей, что твоя жизнь цнне для тебя жизни того другого, въ котораго ты цлишься.
— О да, конечно! Разъ шаръ ужъ катится, остается только подталкивать его и добросовстно. Я согласенъ, что, если насъ поколотятъ, послдствія будутъ ужасны. Вотъ почему я, такъ сказать, отрекся отъ своего прежняго взгляда. Послушай, но ты-то, ты вдь не хромаешь…
— Совершенно врно, я не хромаю.
— И не женатъ. И на рукахъ у тебя никого нтъ, кого бы ты обязанъ былъ кормить. Физически ты годенъ. Что же держитъ тебя?
Отъ Адріана я этого не ожидалъ. Въ своемъ письм ко мн тогда, въ деревню, онъ притворялся такимъ blas, такимъ отршеннымъ отъ всего этого, я думалъ, что такимъ онъ и останется. Никогда не слдуетъ врить на слово такимъ людямъ, какъ Адріанъ.
Должно быть, онъ угадалъ, о чемъ я думаю, такъ какъ усмхнулся и заговорилъ снова:
— Да, тотъ грозный фактъ, что я по крови англичанинъ, начинаетъ напоминать о себ довольно назойливо. Наглость и безстыдство, не правда ли? Итакъ, что же тебя удерживаетъ?
Онъ откинулся на спинку кресла, стоявшаго возл раскрытаго окна, и стряхнулъ пепелъ въ темноту за окномъ. Свой вопросъ онъ повторилъ съ такимъ видомъ, какъ будто я только что передъ этимъ пригласилъ его посидть со мной вечерокъ.
— Что же тебя удерживаетъ? Дла у тебя особеннаго никакого нтъ, по правд говоря, твоя работа даже перестаетъ быть нужной. Разумется, по вкусу теб это не придется, но кому же это по вкусу? Я начинаю думать, что всякій, кто только можетъ, долженъ итти… Какая милая комната! Почему это у всхъ комнаты уютне, чмъ у меня?
У Адріана была эта манера въ разговор неожиданно перескакивать на другую тему. Это не значило, что онъ утратилъ интересъ къ тому, что раньше говорилъ, или же что между одной и другой темой была прикровенная связь. Врнй, об идеи рождались въ его ум одновременно, и онъ, формулируя боле важную, обрывалъ на половин и переходилъ къ мене важной. Но случилось такъ, что въ моихъ мысляхъ была связь между обими темами. Моя уютная комната дйствовала на меня такъ же, какъ Лезерселль и его завтракъ. Я чувствовалъ, что какъ-то вульгарно пользоваться комфортомъ и уютомъ, когда тысячи и тысячи живутъ въ безмрномъ ужас траншей.
Я оглядлся вокругъ. Вотъ мои книги, въ красныхъ, синихъ и коричневыхъ переплетахъ, съ тиснеными золотомъ корешками, японскія гравюры на стн въ узенькихъ рамкахъ, простенькія занавси блекло-синяго цвта, такъ очаровательно мягко выдляющіяся на фон слабо окрашенныхъ обоевъ. Посредин комнаты лакированный столикъ съ гранеными бокалами, виски и папиросами. Кресла, глубокія и мягкія, въ которыхъ утонули мы оба, и ласковый осенній втерокъ, приносящій запахъ цвтовъ изъ сада напротивъ.
— Я страшно чувствителенъ къ звуку именъ, — медленно заговорилъ Адріанъ, снова мняя тему.— Монсъ, напримръ, и Ландреси — теб не кажется, что въ нихъ звучатъ ужасъ и отчаяніе? Ей-Богу же, мн было жутко слышать ихъ и до того, какъ я узналъ, что тамъ происходило. Монсъ, вообще, какое-то грязное слово. Врод новой уличной ругани. А Ландреси — въ этомъ что-то холодное, срое и жуткое. Вотъ Камбрэ — нтъ, не знаю, почему. А Компьенъ — и вовсе веселое словечко. Послушай, почему ты не идешь?
— Какъ и все остальное, это прежде всего вопросъ монетъ. Если-бъ я могъ собрать порядочную сумму денегъ, я бы сейчасъ пошелъ и записался въ добровольцы. Но это мн не удается.
— Ты всегда былъ черезчуръ добросовстенъ. Долги? Пошли ихъ къ чорту. Теперь не время думать о мясникахъ и булочникахъ. Поврь, они отлично проживутъи безъ тебя.
— Да я и не забочусь о нихъ, Адріанъ. Но на мн лежитъ обязательство найти нкоторую сумму денегъ, и безъ этого я пойти не въ прав. Пока я здсь и работаю, я могу выработать, сколько нужно.
Адріанъ взглянулъ на меня и снова сталъ смотрть въ окно.
— Разъ ты такъ говоришь, значитъ, у тебя есть основанія,— выговорилъ онъ медленно и какъ-то неувренно.
Онъ, видимо, ждалъ отъ меня откровеннаго разговора, да мн и самому хотлось разсказать кому-нибудь о своихъ огорченіяхъ. Адріану я могъ довриться. Удивительно, что я раньше ему не сказалъ, но даже человкъ съ такой гибкостью ума, какъ у него, склоненъ иной разъ въ такихъ длахъ смотрть на вещи съ слишкомъ обычной точкой зрнія.
— Конечно, я не говорилъ бы такъ, если-бъ у меня не было основаній,— отвтилъ я и смолкъ.
Какъ разъ въ этотъ моментъ, словно нарочно, шарманка подъ окномъ захрипла ‘Типперари’. Я взглянулъ на Адріана, но онъ сидлъ спиною къ свту, и лицо его ничего мн не сказало. Я посидлъ немного молча, соображая, какъ мн быть.
Въ то время мы еще очень мало знали. Но, дополняя воображеніемъ неоспоримо установленные факты, знали все-таки достаточно. И аккомпанементомъ ко всему было ‘Типперари’. Монсъ, Ландреси — да, Адріанъ былъ правъ. Въ звук этихъ словъ чувствовался какой-то смутный ужасъ. И псенка на мотивъ марша, которая вдругъ сдлалась такой популярной, казалась полною твердой ршимости вынести вс эти ужасы, которые они сулили.
Вечеръ былъ тихій, теплый, визгливый звукъ шарманки подхлестывалъ воображеніе и раздувалъ огонь моихъ желаній. Ибо тамъ, въ этомъ аду, созданномъ человкомъ, гд сочетались безумная ршимость, героическое самозабвеніе и жестокое искусство, гд жертва погоняла жертву и смерть считалась ни во что — только тамъ было возможно длать то, что надо было длать.
…Самая обыкновенная мысль и очень грубая. Но въ томъ-то и штука, что сколько ни мочи военный хлбъ въ соусахъ всяческихъ веселостей, онъ все впитаетъ въ себя и останется невкуснымъ.
Мой бдный маленькій мірокъ отняли у меня — въ немъ была не только поверхностная красота, не одни низменные идеалы. Но былыя надежды и былыя радости надо на время отложить, поставить ихъ на полку, вмст со многимъ тривіальнымъ. Вмсто нихъ я стремлюсь къ тому же, къ чему и вс вокругъ. Больше всего цнятся теперь храбрость и сила, и та проклятая дьявольская наука, которая леденитъ сердце и убиваетъ рыцарство. И я чувствовалъ, что бороться незачмъ, что надо дать увлечь себя движенію, что на этотъ разъ линія наименьшаго сопротивленія ведетъ въ высшую плоскость. Говоря короче и добросовстне, я чувствовалъ себя до противности ничтожнымъ, до жалости маленькимъ и одинокимъ. Не въ томъ дло, что мой образъ дйствій непопуляренъ — съ этимъ я ни за что не соглашусь. И въ прежніе дни мои цли и цли, такъ сказать, общедоступныя были діаметрально противоположными. Но теперь явилась иная цль и общая, заслонившая собой вс другія. И упорно цпляться за свои особыя, личныя цли стало мелкимъ эгоизмомъ, слишкомъ низкимъ, слишкомъ гадкимъ и жалкимъ самомнніемъ. Бываютъ моменты, когда надо итти за толпой.
Ну и, конечно, стать подъ ружье и быть со всми, сражаться, воевать и пожинать обычныя награды. О, какъ это по-британски: люди кричатъ отъ радости и проливаютъ слезы, когда солдаты церемоніальнымъ маршемъ возвращаются домой, разввается старое знамя, рука у васъ на перевязк (но уже загниваетъ), на груди у васъ ордена и медали, которые вы будете потомъ держать подъ стекломъ надъ каминомъ… Мн казалось, что я слышу, какъ призракъ Адріана говоритъ все это, горько издваясь надо мной. Но издвался и вышучивалъ меня лишь призракъ Адріана. Самъ же Адріанъ сидлъ у моего окна, притихшій, и слушалъ, слушалъ ‘Типперари’.
Въ теченіе нсколькихъ минутъ ни одинъ изъ насъ не сказалъ ни слова. Шарманщикъ отошелъ, и намъ слышно было, какъ онъ снова завелъ свою шарманку въ сосдней улиц. Втеръ сталъ прохладне, и я закрылъ лицо. Адріанъ выпрямился и поглядлъ на меня.
— Какая прелесть: я сегодня видлъ афишу на столб, въ которой говорилось, что картины Дорэ не только лучшія въ мір, но и по размрамъ самыя большія. Это въ 1914 году! Мы все еще цнимъ размры.
Я громко засмялся. Меня все еще тянуло иногда къ веселью, и я не прочь былъ поговорить о Дорэ, но Адріанъ снова перескочилъ на то, что было преобладающей мыслью насъ обоихъ.
— А теб, должно быть, здорово хочется пойти?
— Еще бы! Но я не могу достать денегъ. Мои обязательства, такъ сказать, совершенно частнаго характера, и въ наше время большинство людей съ такими неоформленными обязательствами не считаются.
— Нтъ, не считаются. Бдняга, не везетъ теб: твои поступки могутъ перетолковать неправильно, а съ этимъ сейчасъ вотъ нельзя совсмъ ужъ не считаться.
— Да, сейчасъ, какъ и всегда, люди чрезвычайно интересуются длами ближняго и знаютъ о немъ всю подноготную. Только теперь они особенно безцеремонно показываютъ вамъ, что ихъ дло слдить за вами, но, по правд сказать, меня это не задваетъ.
— Конечно, нтъ, но все же обидно, когда тебя ругаютъ за то, что ты не сдлалъ того, что ты самъ жаждешь сдлать.
Я разсказалъ ему о моей встрч въ омнибус и о письм тетки. То и другое въ обратной перспектив было забавно, и Адріанъ смялся.
— Остается еще одна позиція, которую я попытаюсь взять приступомъ, прежде чмъ сдамся окончательно, — сказалъ я,— хотя заране знаю, что это безнадежно,— мои родственники.
— Тогда ужъ лучше сразу повсь себ на шею самъ военный орденъ. Ну, скажи, о чемъ теперь можно говорить, не прибгая къ какой-нибудь военной метафор?
Бдный Адріанъ, онъ умиралъ отъ любопытства узнать, въ чемъ дло.

IV.

Для того чтобы объяснить свое положеніе, мн придется вернуться за годъ назадъ и даже больше.
То было время, когда каждый пенсъ былъ для меня цлымъ состояніемъ, и настроеніе мое было самое безнадежное.
Однажды я сидлъ безъ дла, угрюмо убждая себя, что ничего со мною не случится и нечего мн ждать, кром постепеннаго погруженія въ болото, которое представлялъ собою Викторъ Лезерселль и издаваемые имъ журналы. Тамъ можно было заработать деньги, хорошія деньги, легкія деньги, какъ настойчиво подчеркивалъ Лезерселль. Но мн какъ-то не очень хотлось легкихъ денегъ. Мн хотлось бы длать то, что мн нравится, и этимъ зарабатывать себ на жизнь. Но въ то время я никого не могъ найти, кто бы платилъ мн за такую работу, какая мн нравилась. Вскор посл того все измнилось, но въ тотъ моментъ я былъ бденъ, какъ мышь, и очень удрученъ.
Раздумывая обо всемъ этомъ, я выглянулъ въ окно и увидалъ семь восхитительныхъ колпаковъ надъ печными трубами. Я и раньше часто смотрлъ на нихъ и даже рисовалъ ихъ, такъ что зналъ ихъ наперечетъ. Моя комната была въ верхнемъ этаж и выходила во дворъ, а такъ какъ домъ былъ угловой, изъ моего окна былъ виденъ домъ, стоявшій въ улиц направо и отдленный отъ меня дворомъ. Этотъ домъ былъ ниже моего, и эти восхитительные колпаки находились въ пол моего зрнія. Они прикрывали собой неровный рядъ курьезно облупившихся дымовыхъ трубъ. Наискосокъ отъ нихъ шли, понижаясь, ряды тускло-красныхъ черепицъ, мстами сломанныхъ, кой-гд лежавшихъ криво. Дальше тянулась старая водосточная труба, ужъ много лтъ не крашенная. Въ одномъ мст труба проржавла насквозь, а такъ какъ здсь какъ разъ сходились два куска трубы, то въ дождливые дни вся вода съ крыши скоплялась здсь и каплями стекала внизъ по высокой свтлой стн. Вслдствіе этого на разстояніи нсколькихъ футовъ скучное однообразіе этой желтой каменной стны прерывалось пятномъ, варіирующимъ цвтъ отъ ярко-зеленаго, травянистаго до чернаго. Пятно было премилое.
Краска на всхъ колпакахъ смылась и выцвла отъ дождей. Известка, въ которую они были вставлены, растрескалась, мстами отвалилась. Цвтъ ихъ былъ разной, отъ ярчайшей охры до теплой терракотты, а одинъ изъ нихъ, старшій въ семь, былъ даже пестрый весь, какъ осенніе листья. Это былъ приземистый, толстый, неуклюжій малый, чуточку кривобокій. Изъ тхъ, помоему, которые не прочь повеселиться, посидть въ компаніи и даже выпить стаканчикъ въ субботу вечеромъ — такъ, чуточку, только чтобъ прійти въ хорошее настроеніе и отъ хорошаго настроенія перейти ко сну, не сдлавъ ничего предосудительнаго. Рядомъ съ нимъ была его супружница, высокая, худая, чинная, для своихъ лтъ хорошо сохранившаяся, съ лицомъ, какъ наливное яблочко, и, повидимому, баба толковая, не втреница. Какъ бы ни трескалась, ни осыпалась штукатурка съ другой стороны, около ея мужа, кусокъ, соединявшій ихъ, былъ проченъ и держался крпко. И дти, вс пять, не внушали никакихъ сомнній. Отъ Джека, ростомъ выше матери, но съ ея здоровымъ цвтомъ лица, сильнаго и крпко сложеннаго — опоры семьи — до неряшливой, вздорной маленькой Шарлотты, общавшей стать современемъ ужасной дрянью, ихъ характеры и темпераменты были такъ же ясны и опредленны, какъ Мэншенъ Хоузъ. Блдное февральское солнце ласково коснулось ихъ скользящимъ, холоднымъ и яснымъ лучомъ и превратило ихъ жемчужный дымъ въ голубой, словно сквозь пленку проступавшій на грубо-синемъ фон неба.
Семь великолпныхъ колпаковъ надъ печными трубами, вс врядъ. Помощи отъ нихъ, разумется, ждать было нечего. Но мн случалось проводить въ ихъ обществ и боле веселые часы, и я до извстной степени привязался къ нимъ. Все остальное, что я видлъ, могло лишь привести въ уныніе — грязныя заднія стны домовъ, веревки для развшиванія блья, затйливо вульгарный шпицъ, хаосъ громоздящихся другъ на дружку крышъ, днемъ безобразныхъ и лишь въ обманномъ лунномъ свт силившихся казаться привлекательными. Но эти милые колпаки надъ печными трубами, съ ихъ выцвтшей окраской и неправильной разстановкой, съ ихъ печатью нереспектабельности,— бродяги, а не колпаки — всегда были мн утшеніемъ.
Немного погодя взглядъ мой упалъ на водосточный желобъ внизу подъ ними. И я не могъ не уподобить его теченію моей собственной жизни: недолгой, но гладкой,— убійственно гладкой и ровной на протяженіи большей части пути,— дороги, защищенной съ обихъ сторонъ дамбами, какъ разъ настолько крытыми, чтобы не то, что помшать мн вылзть, но внушить мысль, что вылзать не стоитъ и труда. Затмъ внезапное паденіе,— когда Адріанъ, сочувствовавшій и разжигавшій во мн мое не слишкомъ-то пламенное стремленіе, кольнулъ меня стрекаломъ. Убійственно гладкій путь была моя служба, заработокъ, добываемый усиленнымъ трудомъ, зато надежный и вполн респектабельный, съ пенсіей въ перспектив. О! вполн надежный, вполн респектабельный и сулящій жизнь такую гладкую, такую безмятежную!… И вдругъ я совершилъ прыжокъ въ невдомое. Отбросилъ отъ себя обезпеченную карьеру, какъ старую шляпу, презрлъ годы томительнаго обученія, нанесъ оскорбленіе всмъ здравомыслящимъ людямъ, въ томъ числ и тетушк Катерин,— и все это ради какого-то жалкаго, вздорнаго искусства, которое даже не кормитъ.
Общепринятый взглядъ на такія нелпости мн хорошо извстенъ, объ этомъ нтъ надобности, да нтъ у меня и желанія, распространяться. Я совершенно сознательно выбралъ для себя дло, которое мн нравилось. Взвсилъ, что для меня важне — матеріальный комфортъ или идея, и соблазнитель Адріанъ сталъ вмст со мною на вторую чашку всовъ, чтобъ быть увреннымъ, что она перетянетъ. Передо мною былъ избитый путь, но я по натур не склоненъ къ плагіату. Я сдлалъ это за свой страхъ и сожаллъ объ этомъ только въ минуты малодушія, навяннаго физическими неудобствами.
Да. Этотъ желобъ, на который я смотрлъ, неожиданно нырялъ внизъ, и я не безъ удовольствія думалъ о тысячахъ другихъ желобовъ въ Лондон, не проржаввшихъ, не сломанныхъ, надежныхъ, представляющихъ собой непрерывную борозду для уловленія дождевой воды. Ха-ха! А мой желобъ вдругъ нырялъ книзу. Онъ былъ изъ меньшинства — не популярный, не офиціальный желобъ.
— Да,— думалъ я, глядя на окно,— тутъ онъ нырнулъ, а, можетъ, дальше онъ опять подпрыгнетъ кверху тамъ, за угломъ, куда мн — ужъ не видно. Это чрезвычайно интересно.
И тутъ мн вспомнилось, что денегъ у меня еще остается достаточно, чтобъ уплатить за комнату и завтраки въ слдующую недлю. А за недлю мало ли что можетъ случиться. Мн еще нтъ тридцати лтъ, здоровье у меня — дай Богъ всякому. Что-нибудь да должно случиться. И, по правд сказать, мн было довольно безразлично, съ которой стороны бы мн ни улыбнулось счастье, лишь бы только не цпляться за протянутую мн руку Виктора Лезерселля.
И вотъ, въ этотъ самый моментъ случилось нчто, нчто такое, истинное значеніе чего мн и сейчасъ неясно. Я хочу быть добросовстнымъ и потому набрасываю тнь сомннія на то, что, въ конц-концовъ, можетъ быть и фактъ.
Какимъ образомъ распространяется всть о скандал? Какъ расходятся слухи о войн? Во всякомъ случа не всегда по причин чьей-нибудь завдомой нечестности. Я люблю забавный анекдотъ. Люблю странныя совпаденія. Однажды — я тогда былъ еще очень юнымъ — я встртилъ человка, который разсказалъ мн, что одна его знакомая старуха — онъ мн назвалъ имя — какъ разъ такого сорта женщина, которая способна оставить все свое состояніе, довольно крупное, на убжище для неизлчимо больныхъ кошекъ. На другое утро я прочелъ въ газет, что какая-то старая лэди — миссъ Кларкъ — завщала нкоторую сумму денегъ на пріютъ для собакъ, потерявшихъ своихъ хозяевъ. Понятно, у меня сейчасъ же сложилась цлая исторія, которую я и разсказывалъ своимъ друзьямъ, пока и имъ, и мн не надоло это. Но я посейчасъ не знаю, звали ли эту старую даму миссъ Кларкъ или какъ-нибудь иначе.
Точно такъ же я и посейчасъ не знаю, сколько именно было птичекъ. Конечно, мн страшно хотлось, чтобъ ихъ было семь. Можетъ быть, ихъ и на самомъ дл было семь. Но мое желаніе быть вполн добросовстнымъ вынуждаетъ меня оставить это подъ сомнніемъ. Какъ бы то ни было, нсколько птичекъ прилетли, чирикая и щебеча, и услись на колпаки надъ дымовыми трубами. И я искренно убжденъ, что это было такъ, что на каждый колпакъ сло по птичк — семь птичекъ на семи милыхъ колпакахъ.
Это было необычайно. Я сидлъ и смотрлъ, смотрлъ безъ конца. Въ этомъ дважды повторившемся числ семь было какое-то волшебство, доброе предзнаменованіе. Семь, семь, семь.
— Клянусь Богомъ, я заговорю съ седьмымъ по счету человкомъ, котораго я встрчу,— сказалъ я вслухъ.— И онъ поможетъ мн. Ужъ не знаю, какимъ кружнымъ путемъ, но онъ поможетъ мн.
Но гд же мн искать его?
— Ну, очевидно же, на седьмой улиц, которую я найду въ адресъ-календар.
Черезъ минуту, весь захваченный этой новой, волнующей затей, я уже бжалъ внизъ разыскивать свою квартирную хозяйку.
— Миссъ Трули!— крикнулъ я ей въ дверь, ведущую въ погребъ.— Миссъ Трули, я какъ будто видлъ у васъ давеча въ холл лондонскій адресъ-календарь. Не одолжите ли вы мн его на минутку?
— Сдлайте милость, берите, сэръ,— разслышалъ я отвтъ,— только врядъ ли онъ пригодится вамъ. Онъ ужъ старый, выпущенъ семь лтъ назадъ.
Я чуть не заплясалъ отъ радости.

V.

На тротуарахъ была сутолока и давка.
Весь міръ точно сорвался съ цпи. Порывы втра налетали одинъ за другимъ, валили съ ногъ, приносили невдомо откуда обрывки бумаги и наклеивали ихъ людямъ на ноги. Блдныя женщины морщились и ежились отъ холоднаго втра, мужчины поднимали воротники и сутулились, пряча голову въ плечи, заворачивая за уголъ Оксфордъ-стритъ или же, некрасиво изгибаясь, бжали прочь отъ втра, подгонявшаго ихъ. Торопливость превращалась въ сумасшедшую бготню.
Я стоялъ подъ прикрытіемъ выступа стны. Напротивъ меня сверкала огнями выставка кинематографа. Надъ верхнимъ этажомъ была выведена красными лампочками надпись: Совтъ смерти. Внизу, съ обихъ сторонъ, висли необычайно яркіе плакаты, изображавшіе сцену вышеупомянутаго совта. Я глядлъ на нихъ и усмхался. Когда, ужъ много времени спустя, мн самому пришлось рисовать боевыя сцены по заказу Виктора Лезерселля, я на опыт узналъ, сколько труда, хлопотъ и тщательнйшаго обдумыванія нужно для того, чтобы создать такой плакатъ, и боюсь, что посл этого я усмхался еще боле иронически. Такія вещи доставляютъ удовольствіе (невинное, но дло вдь не въ этомъ) тысячамъ людей. Въ другомъ смысл они доставили нкоторое удовольствіе и мн. Такъ чего же топорщится этотъ самомнительный глупецъ? А именно потому, что онъ самомнителенъ. Помоги намъ, Господи! Нужна большая храбрость для того, чтобы остаться въ меньшинств…
Рядомъ было большое зданіе, гд жизнь къ вечеру замираетъ. А еще дальше ресторанъ, изъ оконъ котораго, смягченный спущенными занавсями, лился золотистый свтъ, теплый, уютный, и рядомъ съ нимъ игрушечная лавка съ висящими у двери тачками, серсо и веревочками для прыганья. Потомъ опять проблъ, пустое мсто. Такимъ образомъ, улица вся была въ какихъ-то странныхъ пятнахъ, точно въ заплатахъ: тутъ яркій свтъ, а дальше темное пятно отъ неба до земли. Посредин улицы съ грохотомъ прозжали омнибусы, подкатывали таксомоторы, останавливались и катили дальше. Грохотъ, свистки, пронзительные звуки автомобильныхъ рожковъ, завыванія втра и людскіе крики,— все это сливалось въ какой-то адскій шумъ.
Часы на Церковной башн пробили семь,
Я съ закрытыми глазами развернулъ наудачу указатель и семь разъ ткнулъ въ него карандашомъ. И теперь ждалъ.
Только я хотлъ выйти изъ дому, какъ явился Дугласъ Сарраморъ,— угораздитъ же человка прійти не во-время! Онъ пріхалъ въ Лондонъ не то покупать собаку, не то продавать лошадь. Въ результат мн пришлось истратить лишнихъ нсколько пенни (которыхъ у меня было такъ мало) на проздъ, чтобъ поспть во-время на мсто. И просить Дугласа не сопровождать меня. Нравственная поддержка дружбы была бы даже очень пріятной, но я боялся, какъ бы присутствіе третьяго человка не разбило чаръ.
Семь часовъ. Мимо меня, толкаясь и спша, сновали люди. Надо держать ухо востро, чтобы не просчитаться. Я долженъ заговорить съ седьмымъ по счету человкомъ, который пройдетъ мимо. Быть на-чеку и, какъ только онъ поравняется со мною, заговорить съ нимъ. Что я ему скажу, это я себ смутно представлялъ. Наврно, въ тотъ моментъ ужъ что-нибудь придумаю.
Женщины и дти въ счетъ не идутъ. Заговаривать съ незнакомыми, вообще, не принято, это считается нахальствомъ, такъ пусть ужъ, по крайней мр, я провинюсь въ этомъ передъ поломъ, который можетъ постоять за себя. Я подумывалъ, не исключить ли мн изъ счета и полицію, епископовъ, сандвичъ-мэновъ и пр., но нтъ. Пусть случай самъ ршитъ. Не надо мшать случаю.
Закрывъ глаза, я прислушивался къ бою часовъ неподалеку. И ждалъ послдняго удара. Не въ первый разъ мн было длать вещи, которыя не приняты, но тутъ я нервничалъ. Ибо для меня это была не только шалость. Незамтно въ душ моей выросло убжденіе, что я длаю серьезнйшее въ моей жизни дло, что мн предстоитъ услыхать велніе судьбы.
Послдній ударъ.
— Газетку прикажете, сэръ!— рявкнулъ мн въ лицо долговязый парень и прошелъ мимо.
Одинъ.
Затмъ подъ руку прошли двое гонцовъ въ изумительныхъ шляпахъ и еще боле изумительныхъ кашнэ. Три.
Дальше прошло нсколько двушекъ и мальчишка-газетчикъ, оравшій не хуже долговязаго парня. Затмъ, такъ быстро, что я едва усплъ сосчитать, прошли трое: близорукій, юркій, маленькій человчекъ въ цилиндр, лихо сдвинутомъ на затылокъ, молодой человкъ въ шапочк съ молодой женщиной въ шляпк съ перьями, и свирпаго вида краснолицый субъектъ совсмъ безъ шляпы, такъ какъ ее сорвало втромъ и швырнуло въ лужу.
Въ тотъ моментъ, когда мимо меня прошелъ шестой, я узналъ человка, стоявшаго у витрины кондитерской и разговаривавшаго съ барышней. Это былъ Бинфильдъ, гаденькій субъектъ, котораго мн не разъ приходило желаніе отколотить. Случилось такъ, что въ этотъ моментъ ни справа, ни слва отъ меня не было видно ни души. Съ обихъ сторонъ на тротуар вдали виднлись люди, но было очевидно, что пройдетъ нсколько секундъ, прежде чмъ они поравняются со мной. Впереди всхъ былъ курьезный маленькій человчекъ, скрюченный въ вопросительный знакъ старостью или ревматизмомъ. Онъ бжалъ мелкими шажками, покручивая головой, словно что-то обдумывая. Было очевидно, что онъ и окажется седьмымъ по счету, но какъ разъ въ этотъ моментъ Бинфильдъ, какъ обожженный, отскочилъ отъ своей дамы и побжалъ по тротуару, опередивъ всхъ прочихъ.
Одинъ лишь мигъ я колебался, но затмъ ршилъ. Это могло быть только дурнымъ предзнаменованіемъ. Я не унижусь до того, чтобы заговорить съ Бинфильдомъ. Надо дойти ужъ до послдней крайности, чтобы искать помощи у него. Я отвернулся, уязвленный въ самое сердце тмъ, что моя блестящая идея такъ позорно провалилась, бсясь на этого скота Бннфильда за то, что онъ былъ причиною провала и что онъ — то, что онъ есть. До сихъ поръ жизнь Бинфильда шла довольно гладко, благодаря тому, что у него были пышные, вьющіеся волосы, блое лицо и глаза похотливаго зяблика. Онъ что-то писалъ, у него были какія-то свои идеи насчетъ собственности. Онъ находилъ, что это великое беззаконіе, когда человкъ владетъ деньгами, которыхъ онъ не заработалъ. Случись это съ нимъ, онъ счелъ бы себя измнникомъ иде. Однако же, людямъ, которые кормили его даровыми обдами, онъ горько жаловался, если картофель былъ приготовленъ не по его вкусу. Однажды онъ написалъ сонетъ о сырой печенк, которую онъ видлъ въ лавк мясника. Меня онъ, слава Богу, не замтилъ и исчезъ въ толп. Ничто, касавшееся Бннфильда, не могло, конечно, интересовать меня, но когда онъ исчезъ (и съ нимъ моя послдняя надежда), я невольно обратилъ вниманіе на двушку, съ которой онъ стоялъ у витрины и которую, какъ я теперь сообразилъ, онъ такъ сердито и безцеремонно бросилъ,— впрочемъ, чего и ожидать отъ такого невоспитаннаго человка! Двушка стояла не шевелясь, точно приросши къ мсту, у окна кондитерской. Въ лиц ея было выраженіе, хорошо знакомое мн и виднное мною много разъ, но въ данный моментъ я не могъ найти подходящаго ему опредленія.
Это была маленькая, хорошенькая куколка, съ вьющимися золотисто-каштановыми волосами, низко спущенными на лобъ, и шаловливыми завитками, ниспадавшими на уши. У нея былъ небольшой прямой носикъ и большіе, влажные, печальные голубые глаза. А по угламъ глазъ крохотныя морщинки, показывавшія, что она смшлива. Но сейчасъ углы ея рта были опущены. Стройное и тонкое, какъ у мальчика, тло ея было одто въ юбку и жакетъ изъ рыжевато-коричневой матеріи. Перо на шляп послушно слдовало всмъ изгибамъ шляпы, и сама шляпка, казалось, составляла одно цлое съ головкой.
Я какъ взглянулъ на нее, такъ и не могъ оторвать глазъ. Я видлъ, какъ у нея дрожали губы и какъ она поджимала ихъ, чтобъ не расплакаться. И вдругъ я понялъ, что означаетъ этотъ курьезный, напряженный взглядъ и все выраженіе ея лица. И когда понялъ, для меня стало ясно, что седьмой по счету все же не прошелъ даромъ мимо. Эта двушка была голодна. Она смотрла съ жадностью на пирожныя, выставленныя въ окн кондитерской.

VI.

Въ моемъ представленіи голодъ всегда соединялся съ торговлей спичками въ-разносъ, съ Ватерлоо-Бриджемъ, съ районами, наводненными такъ называемыми благотворителями. Несчетное число разъ я видлъ голодныхъ людей и никогда не могъ видть ихъ равнодушно. Но до этого дня мн и во сн не снилось, что голодъ можетъ имть что-нибудь общее съ красивой шляпкой. Это было такъ нелпо, что я и не поврилъ бы, если-бъ не видлъ своими глазами и не узналъ бы этого характернаго выраженія, котораго нельзя затушевать. И я былъ пораженъ. Это было ужасно, самое ужасное, что я до сихъ поръ видлъ. Двушка была голодна. И Бинфильдъ, эта мелкая свинья, обошелся съ ней грубо.
Мое нелпое гаданье все-таки къ чему-то привело, и я склоненъ былъ итти дальше тмъ же путемъ, хотя путь этотъ былъ усыпанъ камнями. Самъ человкъ можетъ не считаться съ условностями, но очень глупо съ его стороны ждать того же отъ другихъ, а мн не хотлось испортить самому свою игру. Теперь я твердо ршилъ довести ее до конца. Я былъ въ тискахъ нужды и ясно видлъ, что если ничего особеннаго не случится, недалеко то время, когда и я вотъ такъ же буду стоять гд, нибудь у витрины и голодными глазами пожирать выставленныя въ ней яства. При одной мысли объ этомъ у меня начались спазмы въ желудк. Какъ уже было сказано, у меня было въ запас денегъ на недлю. Я самъ проголодался, но даже и быстрйшій омнибусъ не могъ бы доставить меня домой раньше, чмъ черезъ полчаса, а въ мои расчеты вовсе не входило требовать у моей квартирной хозяйки ды въ неуказанный часъ. Вдь мн же надо заручиться ея снисходительностью на будущее время. Я ршилъ покормиться въ ближайшемъ ресторан. Настоящій обдъ, съ горячимъ, хоть и будетъ стоить дороже домашняго, но онъ можетъ стать источникомъ вдохновенія, да и съ точки зрнія обыкновеннаго благоразумія это же лучше, чмъ полдюжины бутербродовъ, которыми все равно не насытишься. Но было бы гнусно съ моей стороны състь его одному, по-свински сидть за столомъ и уплетать вкусныя вещи, когда рядомъ стоитъ голодный…
Ждать было некогда, а я не могъ придумать никакого предлога и оправданія себ, кром одного, чрезвычайно мн непріятнаго. Надо было воспользоваться именемъ Бинфильда. И я безъ колебаній, со всей развязностью, какая мн была доступна, подошелъ къ двушк.
— Извините, но если не ошибаюсь, съ вами былъ сейчасъ Бинфильдъ? Мн показалось, будто это онъ, но потомъ онъ исчезъ въ толп.
Она не сразу обернулась на звукъ моего голоса. У меня у самого упало сердце отъ этого вранья, но я вспомнилъ, какъ она поджимала дрожащія губки, и понялъ, что она собирается съ силами, чтобъ дать отвтъ.
Она, наконецъ, взглянула на меня и снова отвела глаза.
— Да,— выговорила она медленно,— это былъ Бинфильдъ.
И самыя слова, и то, какъ они были сказаны, давали пищу мысли. Голосъ былъ тихій и нжный, акцентъ — тотъ самый кокней {Cockney — жаргонъ лондонскаго простонародья.}, который такъ терзаетъ уши учительницъ воскресныхъ школъ, но не мужицкій, грубый, сиплый и нагловатый кокней, а милый, интеллигентный, симпатичный. И потому именно было такъ удивительно слышать, что она сказала просто — Бинфильдъ. Доведись мн услыхать ея голосъ раньше, я прозакладывалъ бы свои сапоги, что она скажетъ: мистеръ Бинфильдъ, въ крайнемъ случа: Гарри Бинфильдъ. Впрочемъ, объ этомъ обо всемъ я сталъ раздумывать уже потомъ.
— Я… я только было хотлъ пригласить его пообдать со мной…— продолжалъ я.
Обыкновенно я лгу не хуже всякаго другого, но тутъ я до нелпости смутился. Однако же, не сумлъ придумать ничего лучшаго. И продолжалъ:
— А гд онъ? Далеко ушелъ?
Двушка снова подняла на меня глаза. Она стояла все на томъ же мст.
— Не знаю,— должно быть, далеко. Вы другъ ему?
— Я былъ знакомъ съ нимъ одно время, но, признаться, довольно давно не видался съ нимъ. Я даже не знаю, гд онъ живетъ.
— Это не удивительно. Я тоже этого не знаю, а я — его жена.
Опять сюрпризъ, хотя я постарался не выказать своего удивленія. Что Бинфильдъ былъ женатъ, а я не зналъ объ этомъ, это меня не удивило: я видлся съ нимъ разъ въ годъ и нисколько не интересовался его длами, но что онъ женатъ на этой двочк — это было совсмъ другое дло. Это было гнусно.
Она сдлала порывистый жестъ, краснорчиво говорившій о томъ, какъ она зла на себя за то, что выдала его. Взглядъ ея говорилъ это ясне словъ, губы совсмъ поблли, глаза наполнились слезами.
— Нтъ, вы подумайте!— воскликнулъ я, постаравшись изобразить на лиц своемъ изумленіе и удовольствіе и словно не замчая всего того, что говорили ея взглядъ и тонъ.— Такъ вы, оказывается, миссисъ Бинфильдъ? А знаете что? Вы не очень обидитесь, если я предложу вамъ…
Нтъ, я положительно не могъ продолжать въ этомъ шутливомъ тон. Молодая женщина беззвучно зарыдала, видимо, длая надъ собой невроятныя усилія, чтобъ удержаться, и не имя силы сдлать это. Въ такихъ случаяхъ самое лучшее итти напроломъ и напрямикъ, хотя это для меня какъ разъ всего трудне.
— Идемте, миссисъ Бинфильдъ,— сказалъ я,— надюсь, безъ грубой фамильярности.— Я страшно голоденъ. Не стоитъ больше ждать. Здсь неподалеку, черезъ дорогу, есть уютный ресторанчикъ.
При всякихъ другихъ обстоятельствахъ, дойдя до этого, я испугался бы и началъ бы допытываться, уврена ли она, что я не обидлъ ея, и такимъ образомъ далъ бы ей возможность ускользнуть, которой она, безъ сомннія, и воспользовалась бы. Но на этотъ разъ я заставилъ себя быть храбрымъ до конца (или, можетъ быть, это было нахальство, а не храбрость), и хоть и не ршился взять ее подъ руку или употребить насиліе, все же направился къ ресторану. И молодая женщина молча пошла за мной.
Ненавистная мысль о деньгахъ мелькнула снова, уже въ дверяхъ. У меня была впереди цлая спокойная недля съ обезпеченнымъ кровомъ и дой,— теперь ея не будетъ. Не бда. Налетвшій втеръ, какъ всегда, унесъ съ собой благоразуміе. Что такое, спрашиваю я васъ, одна недля?

VII.

Долженъ сознаться, обдъ вышелъ не изъ пріятныхъ. Нанси Бинфильдъ ла съ жадностью, при этомъ нервничала, была близка къ истерик, а я, дуракъ, веллъ еще вдобавокъ подать крпкаго краснаго вина.
Я никогда не считалъ обдовъ въ дешевыхъ итальянскихъ ресторанахъ необходимой принадлежностью романическихъ приключеній. Вообще, я откровенно предпочитаю боле солидный обдъ у себя дома, гд я могу перейти съ кресла у стола на кресло у камина, не будучи обязаннымъ пройти для этого дв мили по холоду и по втру. Я люблю, окончивъ обдъ, вставать изъ-за стола въ увренности, что все, въ чемъ я нуждаюсь (и въ чемъ можетъ нуждаться благоразумный человкъ), находится у меня подъ рукою и что усталымъ лошадямъ не придется тащить меня въ омнибус, гд всегда сквознякъ и можно простудиться, въ мою уютную раковинку. Терпть не могу суеты и толкотни. Обдъ въ трактир всегда отравленъ для меня висящею надъ моей головой угрозой закрытія въ опредленный часъ заведенія, гд я сижу. Я люблю сидть у огня и, не спша, курить толстую папиросу и говорить себ, что за пережитой день сдлана работа, на которую стоило потратить время, и что теперь я въ прав поставить ноги на ршетку и удобно расположиться въ кресл съ книгой, которой съ точки зрнія людей, предъявляющихъ къ литератур боле высокія требованія, чмъ я, читать не стоитъ.
Но этотъ вечеръ былъ особенный, причудливый и переворачивающій вс установленныя нормы жизни. Моя безумная затя завершилась настоящимъ приключеніемъ. И хотя я знаю, что приключеній въ жизни вдоволь для тхъ, у кого хватаетъ смтки подмтить, какъ они приходятъ, и что, обыкновенно, только тупицы вынуждены мостить имъ дорогу (да и тупицы въ такихъ случаяхъ сознаютъ, что самопроизвольности въ нихъ мало), однакожъ въ данномъ случа, приключеніе явилось потому, что я искалъ его.
Въ тотъ вечеръ, разумется, я самъ себя морочилъ, какъ бы сказала Нанси, увряя себя, будто мн очень весело. Но долженъ сказать, что разстояніе и время сдлали свое дло, и теперь я знаю, что обдъ былъ неудачнымъ. Вначал Нанси почти не разговаривала со мной, да и я былъ всецло занятъ моимъ бифштексомъ, цыпленкомъ и черствыми пирожными. А затмъ вино начало оказывать свое дйствіе. Кстати, оно впервые дало мн случай нсколько ознакомиться съ характеромъ моей дамы. Я хотлъ заказать Beaune Suprieur. Нанси, насильно взявшая у меня изъ рукъ грязную, съ завернутыми углами карту винъ, запротестовала, на томъ основаніи, что просто Beaune стоитъ четыре шиллинга, Beaune se Suprieur — четыре шиллинга и девять пенсовъ.
— А такъ какъ лакей все равно будетъ наливать изъ одного боченка, то какая разница?
— Въ самомъ дл, какая разница!
Нанси, видимо, была хорошо знакома съ итальянскими ресторанами. И тмъ не мене неосторожна. Она съ наслажденіемъ выпила два стаканчика и даже засмялась отъ удовольствія, блдное личико ея раскраснлось, движенія стали то быстрыми, порывистыми, безпокойными, то тягостно медлительными. Она то хохотала слишкомъ громко, то вдругъ лицо ея застывало въ недвижной чопорности, когда она оглядывала комнату.
У меня у самого немножко зашумло въ голов, и я спросилъ вторую порцію вина. За кофе мы съ лакеемъ, подававшимъ намъ, болтали, какъ старые друзья, не обращая вниманія на сидвшихъ за сосдними столикими, словно ихъ и не было. И тутъ я продлалъ нчто недопустимое. Началъ медлительно говорить въ носъ, цдя слова и издваясь надъ всмъ окружающимъ, чтобы посмшить мою даму.
Мы начали вышучивать всхъ, сидвшихъ поблизости. Зала была теперь почти полна, и два застнчивыхъ молодыхъ человка, спустившись съ лстницы, пугливо оглядлись и вновь устремились вверхъ. За маленькимъ столикомъ въ ниш сидли дв двицы, одтыя пестро и въ низко вырзанныхъ платьяхъ. Одно платье было зеленое, другое — горчичнаго цвта. Он напомнили мн два дешевыхъ изданія Рескина. Двицы слышали мой смхъ и грустно переглядывались. Посредин комнаты краснолицый мужчина съ нафабренными усами говорилъ по-французски съ неаполитанцемъ лакеемъ такъ долго, что я усталъ слушать, а за сосднимъ столикомъ компанія жирныхъ старыхъ толстяковъ съ аппетитомъ уничтожала свой обдъ, посапывая и причмокивая отъ удовольствія. У всхъ у нихъ затылки были красные и жирные, со складками, ниспадавшими на воротники, порой отвислая губа вытягивалась, чтобъ обсосать смоченные соусомъ усы.
— Милые старички! ишь какъ стараются!— смялась Нанси.
— Это люди сдлали Англію тмъ, что она есть,— замтилъ я.
— Но они же не англичане. Это слышно по разговору — они не по-англійски говорятъ.
— Все равно: вы понимаете, что я хотлъ сказать. (Я увренъ, что она не поняла.)
— Такъ вы художникъ, м-ръ Ронъ? Подумайте! Мой мужъ знакомъ со многими художниками. Онъ говоритъ, что онъ и самъ художникъ, но это смшно, вдь онъ же никогда не рисуетъ картинъ. А вы какія картины рисуете, м-ръ Ронъ?
Я ей сказалъ, и она начала уврять, что видла мои картины въ самыхъ лучшихъ галлеряхъ. Тщетно пытался я разуврить ее. Затмъ она спросила меня, читалъ ли я когда-нибудь стихи Бинфильда, и насталъ мой чередъ безбожно лгать.
— А музыку вы любите?— допытывалась Нанси.— Я — да. И я много играю на роял. Вы не играете? Вотъ въ этомъ вся и штука. Мой мужъ совсмъ не музыкаленъ, по крайней мр, онъ не любитъ, когда я много играю. И мн приходится упражняться, когда его нтъ дома. Нельзя, конечно, требовать, чтобъ ему нравилось слушать гаммы и экзерсисы. Но онъ и вообще не музыкаленъ. Ну, знаете, и голодна же я была! Ужъ такъ и быть, признаюсь вамъ. И очень вамъ обязана…
Я поспшилъ перевести разговоръ на другую тему и заговорилъ объ ея шляпк. Съ убдительной серьезностью я говорилъ о томъ, какое важное значеніе для женщины иметъ шляпка. Цлымъ рядомъ доводовъ, совершенно ясныхъ для меня, но почему-то трудно поддававшихся формулировк, я ей доказывалъ, что отдлка, цвты, перья и ленты ничего не значатъ, что они ни къ чему и даже хуже, чмъ ни къ чему, если сущность, основа, первоначальная идея неврна и не подходитъ къ данной вншности.
— О! вы это про фасонъ? Вы говорите совсмъ, какъ мой супругъ. Это онъ заставилъ меня купить эту шляпку. Вамъ она нравится? По-моему, дурацкая, то-есть она, какъ слдуетъ, конечно, но не броская, не бьетъ въ глаза, вы понимаете? Не скажешь, что за нее столько заплачено. Не такая, чтобъ другимъ женщинамъ захотлось выцарапать вамъ глаза отъ зависти. Надо будетъ немножко пріукрасить ее. Я вотъ, какъ моя лодочка привезетъ меня домой, насажу на нее побольше розъ.
Оказывается, это не у нея такой изящный вкусъ, а у Бинфильда. Животное! А знаетъ толкъ въ хорошихъ вещахъ. Чортъ бы побралъ этого франтика.
Рчь моей дамы становилась все медлительне, затмъ, внезапно, вся кровь отхлынула отъ ея личика, и она склонила голову на руки. Я нагнулся къ ней черезъ столъ, все мое удовольствіе было отравлено.
— Жирное здсь все такое, не привыкла я,— лепетала она,— обыкновенно желудокъ у меня ничего, исправный. Вы посидите тутъ минутку.
Съ этими словами она вскочила съ краснаго плюшеваго диванчика у стны, проскользнула мимо нея и, прижавъ платокъ къ губамъ, выбжала на лстницу. Лакей, прислуживавшій намъ, постоялъ въ нершимости, какъ будто хотлъ пойти за нею, потомъ передумалъ и вернулся ко мн. Двое-трое изъ сосдей, кажется, замтили, но (какъ мн теперь кажется) не слишкомъ заинтересовались. Конечно, въ тотъ моментъ мн казалось, что вс вокругъ глядятъ на меня съ изумленіемъ и ужасомъ. Я не смлъ поднять глазъ на большое трюмо напротивъ и сосредоточенно курилъ, съ напускной небрегкностью пуская кольца дыма. Лакей потревожилъ мое уединеніе. Моя дружба къ нему уже остыла. Я молча расплатился и самъ снялъ съ колышка пальто. Мн не хотлось, чтобы лакей мн подалъ его. Онъ слишкомъ много зналъ. И, казалось, была враждебность въ томъ, какъ онъ смахнулъ салфеткой крошки съ моего кресла. На краю тарелки, на которой онъ мн подалъ сдачу, лежалъ порядочный кусокъ картофеля сотэ. И въ томъ, какъ онъ ловко и моментально сунулъ въ карманъ мое ‘на чай’, было что-то грубое и грязное, почти испугавшее меня. Я тоже выбжалъ на лстнипу.
Нанси ждала меня внизу на тротуар. Сквозь стеклянную дверь я еще раньше видлъ ея шляпку и подъ ней блдное, серьезное лицо.
— На свжемъ воздух полегче,— пробормотала она.— Всю наизнанку вывернуло. Теперь хоть начинай сначала. Охъ!
— Самое лучшее теперь для васъ — капелька коньяку,— сказалъ я.— Вернемся, а?
— Какъ? въ залу? Но тамъ нестерпимо воняетъ кухней, и эти томаты! Вы не замтили? На блюд у входныхъ дверей, уфъ! При одномъ вид ихъ меня опять едва не вывернуло.
— Хорошо, въ такомъ случа мы не пойдемъ туда смотрть на томаты. Но тогда придется зайти въ кабачокъ. Вы ничего не имете противъ?
Противъ чего?
И я повелъ ее въ ближайшій баръ-салонъ, гд спросилъ рюмку коньяку и сухарикъ, она стала грызть его, сначала осторожно, потомъ съ большей увренностью.
Это дало мн время сообразить, что мн съ ней дальше длать. за этотъ часъ, что мы провели вмст, у насъ совсмъ не было разговора ни о чемъ практическомъ и непріятномъ. О Бинфильд было упомянуто только въ связи съ шляпкой и музыкой. Въ самомъ начал Нанси мн сообщила, что она рдко видитъ мужа, а затмъ мы оба болтали всякій вздоръ. По всмъ правиламъ игры, Нанси должно было предстоять провести ночь на набережной, а я долженъ былъ отвезти ее къ себ на квартиру и уступить ей свою кровать, а самъ отправиться бродить по улицамъ, что было бы, конечно, очень благородно, но не особенно пріятно. Для меня еще не совсмъ выяснились условія ея жизни, но я все же ршилъ поступить противъ правилъ. Не только потому, что я-таки побаивался миссъ Трули, но и потому, что мн искренно де хотлось огорчать ее. Могу себ представить ея физіономію, если-бъ я объяснилъ ей утромъ.
— Хо-хо! Вотъ какъ! Миссусъ Бинфильдъ? Миссусъ? Хо-хо! Ну, знаете…
— Не знаю, что вы обо мн подумаете,— вдругъ сказала Нанси, поднимая головку надъ сухарикомъ.— Если-бъ это случилось съ моимъ мужемъ, ну, это было бы понятно. У него всегда какія-нибудь недоразумнія съ желудкомъ. Фактъ тотъ, что я не привыкла такъ поздно сть. Вотъ почему. А вообще со мной этого не бываетъ.
— Ну, разумется! Должно быть, намъ какую-нибудь гадость подали въ этомъ поганомъ ресторан. Что же… куда же вы думаете направиться теперь?
Она слегка повернула голову въ мою сторону и поиграла перчаткой.
— Домой, я думаю!
Подождала немножко, словно ршая, сказать ли то, что ей хотлось мн сказать, и, видимо, колеблясь.
— Я вамъ скажу, что вышло. Глупо, если хотите. Придвиньтесь чуточку поближе, я не желаю, чтобъ эта двица слышала. Сегодня я похала къ сестр. Она взяла къ себ на нсколько дней погостить Эми. Эми — это моя двчурка, ей два года. Сестра и говоритъ мн, ‘Не найдется ли у тебя, Нэнсъ, пять шиллинговъ? Джекъ нынче утромъ ушелъ и забралъ съ собой вс деньги’. Это похоже на него. Ну, я, недолго думая — сестра всегда говоритъ, что я вчно мухъ считаю,— вынимаю изъ кармана дв полкроны и отдаю ей. И только когда прохала уже нсколько миль въ омнибус, сообразила, что у меня осталось всего только полпенни. А дома никакой ды нтъ. Я думала пость у сестры, потомъ заторопилась, чтобъ не упустить Гарри. Гарри — это мой мужъ,— о, да вдь вы же знаете. А потомъ съ Гарри — ну, онъ-то ужъ никогда не подумаетъ объ д, кром какъ о своей. Поэтъ вдь онъ. И… ну, вотъ и ослабла. Какая я глупая, правда?
Отвтить на это было довольно трудно, принимая во вниманіе, что я помнилъ (а она не помнила) то, что она сказала мн, когда я только что заговорилъ съ ней.
— Вы совсмъ не глупая, только боюсь, что вы, дйствительно, очень ослабли. Хотя вы, должно быть, сочли за страшное нахальство съ моей стороны, что я такъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, подошелъ и представился вамъ.
— О, но вдь вы же другъ моего мужа, это же большая разница, не правда ли? Я думаю, что да! Надюсь! Вдь это же не все равно, что пуститься въ разговоръ съ совсмъ незнакомымъ человкомъ, какъ говорится. Вотъ почему. И вдь никто же изъ знакомыхъ не узнаетъ. А мн стало получше все-таки. Не привыкла я какъ-то пить вино. Я всегда говорю: пейте, кому охота и кому это полезно. Ежели человкъ привыкъ, тогда ужъ это на него не дйствуетъ. А я вотъ не привыкла.
— Сюрпризы иногда бываютъ намъ полезны,— рискнулъ замтить я,— и если вы можете устроить маленькій сюрпризъ своему желудку, это тоже можетъ быть ему полезно. Я такъ радъ, что вамъ лучше теперь. Вы мн позволите проводить васъ домой?
— Вы, право, были такъ добры ко мн, что какъ же я скажу вамъ: ‘Нтъ’? Мужъ говорилъ, что онъ вечеромъ будетъ дома, такъ что вы и его увидите. Онъ въ послднее время рдко бываетъ дома. Правду сказать, мы съ нимъ сегодня немножко повздорили. Такой ужъ у него темпераментъ, какъ онъ говоритъ. Дло въ томъ, что онъ поэтъ,— о, да вдь вы же знаете. Да,— прибавила она съ удивительной непослдовательностью,— у него богатая натура.
Нанси объявила, что она хочетъ быть на воздух, поэтому мы сли на имперіалъ омнибуса, доходившаго до конца улицы, на которой она жила. Я не смлъ разспрашивать ее, но, сознаюсь, меня терзало любопытство. Разсудокъ говорилъ мн, что надо проводить ее до двери, проститься съ нею и покончить съ этимъ, но инстинктъ толкалъ меня дальше, зайти къ ней, рискуя встртиться съ Бинфильдомъ, и посмотрть, что изъ этого выйдетъ. Разсудокъ, благоразуміе, предусмотрительность — все это качества, имющія дло съ фактами, и всегда тутъ на заднемъ план попахиваетъ деньгами. Но этотъ вечеръ былъ уже отданъ цликомъ безразсудной зат, и инстинктъ не позволялъ мн воспрепятствовать ея завершенію. Притомъ же пророчество о Седьмомъ Человк вело меня путемъ, усяннымъ препонами и сулившимъ интересныя случайности, и хотя до сихъ поръ все было тривіально и довольно-таки непріятно, однакожъ впереди мерещилось что-то туманное и непредвиднное.
По мр того, какъ автобусъ подвигался впередъ, навстрчу холодному, рзкому втру, я все больше горлъ любопытствомъ, а моя спутница становилась все откровенне.
— Да, мы уже три года какъ женаты,— говорила она.— Мы улизнули вмст, увезъ онъ меня. Объ этомъ мн не хочется сейчасъ разсказывать. Мужъ тоже любитъ объ этомъ разсказывать, и мы всегда начинаемъ перебивать другъ друга и ругаться. Но онъ всегда не такъ разсказываетъ. Я, видите ли, дочь священника. Вы бы не подумали этого, глядя на меня, правда? Совсмъ не подхожу для этой роли. Но это правда! Я сама не очень религіозная, и не была никогда. Ребенкомъ слишкомъ много насидлась въ церкви. Да! Папочка служилъ въ Клеркенвелл, въ церкви св. Михаила, что возл фонтана. Нтъ, викаріемъ онъ не былъ, у него средствъ на это не было. Вдь викарію нужно представительство. Это не то, что ректоръ, правда? Вс эти подписки и общества, и все такое, для этого нужно имть большія средства. А шапочка былъ бдный. Вотъ почему онъ въ контор служилъ, прежде чмъ пошелъ въ священники. Бдный папочка! Теперь его ужъ нтъ на свт. Я часто думаю, что это онъ съ горя умеръ, что ему пришлось оставить службу. Должно быть, это все больше вышло изъ-за матери. Это вдь очень высокое положеніе въ церкви — священникъ, не правда ли?
— А ваша матушка жива?— освдомился я.
— Да! Она еще сто лтъ проживетъ. Мы съ нею, знаете, не ладимъ. Она не очень-то довольна была, что я вышла за Гарри. Недостаточно важный баринъ для нея, хотя ужъ литераторъ-то, во всякомъ случа, не хуже кассира отъ Винтнера и Эдуарда, какъ я ей тогда и сказала.
Молодая женщина съ простонароднымъ акцентомъ, изголодавшаяся, стъ за двоихъ, пьетъ больше, чмъ это ей полезно, до того, что ее ‘выворачиваетъ наизнанку’, и оказывается дочерью священника — вотъ такъ героиня для романическаго приключенія!
Великое дло юморъ, онъ помогаетъ брать и неприступныя съ виду позиціи. Притомъ же фактамъ надо смотрть въ лицо и вещи называть по имени: прелестные душистые цвты поливаютъ жидкимъ навозомъ, улыбка младенца только свидтельствуетъ, что у него втры въ живот, и у природы, которая лелетъ распустившійся цвтокъ и драпируетъ дикимъ виноградомъ безобразнйшія зданія, тоже есть свои неизбывныя грязныя дла.
У Нанси, съ которой я впервые познакомился при такихъ непріятныхъ обстоятельствахъ, было милое личико и красивая шляпка (хоть и выбранная не ею). Мн оставалось только отцдить существенное отъ случайнаго, и въ этомъ мн помогли ея симпатичная вншность и смхъ, который внутренно душилъ меня.

VIII.

Та часть Лондона, гд обитали Бинфильды, когда-то была модной, но теперь совсмъ испорчена. Богатые купцы, для которыхъ полвка тому назадъ были построены эти огромные дома, по большей части переселились въ пригороды, на дачи, тонущія въ зелени и снабженныя площадками для тенниса, еще боле разбогатвшіе продвинулись дальше въ центръ города. Потомъ въ моду вошли другіе районы, и все большее и большее количество людей стремится за городъ, гд есть зелень и теннисныя площадки. Большимъ домамъ въ этомъ район силою обстоятельствъ пришлось превратиться въ меблированныя комнаты, дома поменьше обыкновенно длятся на дв квартиры, и обитаетъ въ нихъ довольно смшанное населеніе: не слишкомъ яркія звзды опернаго и опереточнаго небосклона, журналисты, находящіе, что въ Путней хать черезчуръ далеко, евреи на пути изъ дешевыхъ кварталовъ въ дорогіе, адвокаты съ неважной практикой и разнаго рода люди, удалившіеся на покой, начиная отъ бывшаго торговца люстрами до представительницы древнйшей въ мір профессіи.
Бинфильды, какъ я узналъ потомъ, уже съ полгода жили въ верхнемъ этаж одного изъ такихъ домовъ, причемъ нанимали квартиру съ мебелью. Это объясняетъ, почему ихъ стулья и столы не были превращены въ пиво и бифштексы.
Когда мы подошли къ самому мрачному изъ этихъ мрачныхъ домовъ, Нанси указала вверхъ, на освщенныя окна.
— Мужъ, очевидно, дома. Удивительный человкъ! Недлю пропадалъ, если не больше. Я, такъ и быть, признаюсь вамъ, м-ръ Ронъ,— вдь вы же другъ ему:— онъ ищетъ мста. Поэзіей одною сытъ не будешь. Онъ замчательный поэтъ, увряю васъ, только онъ еще не составилъ себ имени. Вотъ почему.
Она повела меня по крутой и грязной лстниц къ двери, обитой темно-краснымъ войлокомъ, какъ я разглядлъ при свт спички, у замочной скважины войлокъ протерся и видно было дерево. За этой дверью шла еще лстница, слабо освщенная лишь верообразнымъ окошкомъ наверху. Не успли мы добраться до площадки, какъ дверь отворилась, и голосъ, который я сразу узналъ, окликнулъ насъ:
— Вайолетъ, это ты? Какъ разъ во-время. У меня тутъ собралась чудесная компанія. Какъ я радъ, что ты вернулась! Я думалъ, ты застрянешь у сестры — какая она некрасивая! Кто это съ тобой? Ахъ, Ронъ! Ронъ, гд вы поймали Вайолетъ? Надюсь, не въ Шефтсбери-Авеню,— тамъ такъ шумно и ярко.
— Не обращайте на него вниманія, м-ръ Ронъ. Онъ любитъ ошарашить человка. Не дурачься же, милый. Ты даже не сказалъ м-ру Рону, какъ ты радъ его видть — вдь онъ твой старый другъ. Ну вотъ. Кто теб сказалъ, что меня можно цловать? Вы знаете, онъ всегда зоветъ меня Вайолетъ, м-ръ Ронъ.
Какъ я уже сказалъ, Бинфильдъ былъ маленькаго роста брюнетъ, съ волосами, какъ швабра. На немъ были срыя фланелевыя панталоны, красныя спальныя туфли и красный же халатъ.
Онъ оказывался забавне, чмъ я предполагалъ, и это злило меня. Онъ напускалъ на себя дтскую наивность, и это, въ связи съ его миніатюрной вншностью, придавало ему видъ маленькаго проказливаго эльфа. Такого изумительнаго враля я еще не встрчалъ, а я вращался не исключительно въ обществ школьныхъ учителей и агентовъ по продаж недвижимыхъ имуществъ.
Изъ комнаты позади него донеслись недовольные голоса.— Войдите, Ронъ,— сказалъ онъ.— Давненько мы ужъ не встрчались. Какой вы стали мускулистый и свирпый! Это ужасный человкъ, Вайолетъ,— страшный силачъ, крпышъ, вообще настоящій англичанинъ.
Не зная, что сказать на это, я тихонько засмялся, чтобы доставить ему удовольствіе, впрочемъ, съ Бинфильдомъ можно было и не разговаривать: онъ самъ болталъ безъ-умолку.
Пока я вшалъ пальто и шляпу, онъ мн разсказывалъ:— Тутъ намъ бдняга Максвелль читалъ стихи о Небузаръ-адан и о картин Уистлера ‘Старый Мостъ Баттерси’. Къ счастью, я услыхалъ ваши шаги и какъ разъ въ это время вышелъ на лстницу.
До извстной степени подготовленный, я вошелъ вслдъ за Нанси въ довольно большую, но очень неуютную комнату, всю насквозь пропахшую духами и сквернымъ восточнымъ табакомъ. Въ комнат дымъ стоялъ столбомъ, такъ что трудно было что-нибудь разглядть. Къ розовымъ обоямъ съ серебряными полосками изумительно не подходилъ коверъ, настоящій киддерминстеровскій {Киддерминстеръ — мстность славящаяся производствомъ ковровъ.}. Надъ каминомъ вислъ темный шкафчикъ со множествомъ маленькихъ полочекъ и зеркалъ, рядомъ стояло піанино съ лпными украшеніями на карниз. На стнахъ висли репродукціи намозолившихъ глаза картинъ. На буфет стыла чашка кофе съ неразмшанными сливками. На плетеномъ стул были навалены разныя принадлежности женскаго туалета. Огонь въ камин почти погасъ.
Къ чести Бинфильда надо сказать, что въ этой комнат не замчалось стараній произвести дешевый эфектъ. Въ четырехъ голыхъ стнахъ нетрудно выказать хорошій вкусъ. Но здсь стны были чужія, и онъ, по крайней мр, не пытался украсить ихъ хорошими, но не подходящими къ нимъ картинами. Комната была прегнусная, но, по крайней мр, ничто не подчеркивало ея гнусности, и это было даже симпатично. ‘Чудесная компанія’ была, во всякомъ случа, очень забавна.
Около дюжины человкъ сидло и лежало въ комнат. Одты были почти вс въ халаты и капоты-кимоно, и я до сихъ поръ не могу взять въ толкъ, какъ они это устроили. Такъ и шли по улицамъ въ этихъ костюмахъ или же несли ихъ съ собой завернутыми въ бумагу? Врне, думается мн, послднее.
Большинство были мужчины, но на полу рядышкомъ, одна возл другой, лежали три женщины и поддразнивали плотнаго молодого человка съ выпученными глазами, наливавшаго абсентъ въ большой стаканъ, взятый съ ночного столика. Четвертая, сидя на коврик у камина, мечтательно глядла вверхъ, должно быть, силясь разгадать душу Максвэлля, который кончилъ читать свои стихи и теперь сидлъ на полу, прислонившись спиною къ креслу, и безутшно курилъ.
Съ перваго взгляда это произвело на меня впечатлніе ужасающей оргіи. Въ дйствительности, эти милые люди просто-напросто читали вслухъ стихи (или поэзы, какъ они это называли), каждый свои, и усиленно старались изображать изъ себя французовъ.
Съ компаніей Бинфильда я уже встрчался раньше, и большинство присутствующихъ были мн боле или мене знакомы. Среди нихъ, къ великому моему удовольствію, я узналъ Адріана Клоза, сидвшаго на краешк стола и болтавшаго съ черноволосой двушкой, только что отошедшей отъ абсента. Онъ развязалъ свой галстукъ, чтобы быть подъ стать другимъ, но, помимо этого, держался чопорно и чинно.
— Ты принесъ чего-нибудь выпить?— освдомился онъ.— Мн ничего не нужно, но у насъ уговоръ сегодня — напитки каждый приноситъ свои.
— Извиняюсь, но я не зналъ, что это такъ,— сказалъ я.— Я сейчасъ сбгаю принесу чего-нибудь.
Въ мои годы можно быть и умне, но по мелочамъ во мн накопилось за этотъ день столько задора, что я готовъ былъ истратить свой послдній фартингъ.
— Чего же принести-то? Метиловаго спирта? пива?— чего?— допытывался я.
— Тсс…— Адріанъ предостерегающе поднялъ палецъ.— Сейчасъ опять будутъ читать. Пива,— шопотомъ добавилъ онъ.
Я обрадовался перерыву, боясь, что Адріанъ начнетъ разспрашивать меня, какъ я попалъ сюда, а мн не хотлось разсказывать ему.
Поднялся розовый, свтловолосый мальчикъ, съ переконфуженнымъ лицомъ, и, усиливаясь не фыркнуть, вытащилъ большой листъ толстой бумаги, на которомъ посредин мелко-мелко написано было строчекъ двнадцать его собственнаго производства, описывавшихъ его ощущенія при наблюденіи надъ газометрами близъ Ноттингэма.
Мальчикъ, повидимому, не могъ ршить, самъ ли онъ, по доброй вол, валяетъ дурака, или же слушатели издваются надъ нимъ. Одинъ разъ, я замтилъ, онъ нервно прижалъ руку къ лицу, какъ бы закрываясь отъ стыда. Потомъ, для отвода глазъ, почесалъ за ухомъ, но очевидно было, что онъ хотлъ просто-напросто закрыться, потому что ему было совстно. Бдняжка весь измучился, пока прочелъ свои стихи — надо отдать ему справедливость, прескверные — о скучныхъ зеленыхъ газометрахъ въ Ноттингэм…
— Очень интересный метрическій эфектъ,— отчетливо и вско выговорилъ Бинфильдъ, когда чтеніе кончилось.
Розовый мальчикъ, съежившись, забился въ кресло и о чемъ-то заговорилъ скороговоркой съ растерзанной молодой женщиной, пожиравшей глазами Максвелля.
— Теперь вашъ чередъ, Джонсъ,— сказалъ Бинфильдъ.
Повидимому, Джонсъ былъ единственный изъ всей компаніи, еще не выступавшій со своими произведеніями, если не считать Адріана, наотрзъ отказавшагося читать при постороннихъ. До тхъ поръ онъ сидлъ въ уголк, и я не замчалъ его, что было тмъ странне, что изъ всхъ это была единственная личность, обращавшая на себя вниманіе. Джонсъ былъ пожилой, крупный и вульгарный, въ общепринятомъ значеніи этого слова. Грязный, небритый, съ недобрымъ прыщеватымъ лицомъ, отъ него за версту разило водкой. Для полноты картины недоставало только пальто съ поддльнымъ мховымъ воротникомъ и подлиннаго брилліантоваго кольца.
Онъ вышелъ изъ угла и, сердито вращая глазами, оглядлся вокругъ.
— Не знаю, чего вы ждете отъ меня,— началъ онъ сердито.— Если вамъ нужно что-нибудь красивенькое, вы бы раньше мн сказали. А теперь получайте то, что я написалъ здсь, въ этой комнат. Ну, слушайте.
И мы стали слушать — вс, за однимъ исключеніемъ. Среди этой компаніи Джонсъ настолько выдлялся, что его нельзя было оставить безъ вниманія. Не слушала одна только черноволосая двица, грузная, растрепанная, неряшливо одтая и сосредоточившая все свое вниманіе на Бинфильд. Я замтилъ это сразу, какъ только вошелъ, но не былъ увренъ, замтила ли Нанси. Она все время входила и выходила, должно быть, хлопоча по хозяйству. Изъ гостей она, повидимому, знала не всхъ и не проявляла особаго желанія, узнать.
И манера читать Джонса, и его взглядъ на искусство были не таковы, чтобы поправиться этой аудиторіи.
Въ глубин души все это были милые, кроткіе люди, поскольку эти качества не противорчили ихъ интересамъ. И, въ большинств, это были люди утонченные. Чисто интеллектуальнымъ путемъ они убдили себя въ истин и превосходств соціалистическихъ ученій. Но Джонсъ былъ грубъ, шершавъ и грубо нетерпимъ. Это былъ анархистъ. Онъ ругался невозможно. У него былъ видъ пьяницы, да и на самомъ дл онъ былъ пьяницей. Но зато въ немъ былъ и неподдльный огонь.
Вытягивая шею изъ грязнаго воротника, ероша сдые волосы, вращая желтыми глазами и ядовито усмхаясь, онъ точно плевалъ намъ въ лицо своими стихами. Человкъ этотъ, несомннно, владлъ даромъ сатиры. Это маленькое сборище чистенькихъ маленькихъ людей раздражало его, какъ раздражаетъ муха большого двороваго пса. Этимъ людишкамъ мсто въ Политехникум, или въ гимназическомъ кружк дебатовъ, или въ провинціальномъ клуб. Ихъ бездарность, ихъ убогая афектированность не казались Джонсу забавными, но пробуждали въ немъ неистовую ярость. Потомъ мн разсказали, что Бинфильдъ подобралъ его въ сосднемъ кабачк, заговорилъ съ нимъ о поэзіи и о политик, заинтересовалъ его и затащилъ къ себ: Джонъ чувствовалъ, что его околпачили. Его поэма — если только это можно назвать поэмой — была шедевромъ ругательной поэзіи. Размръ стиха былъ необычный и затйливый, то протяжный, то отрывистый, самъ по себ тревожный. Онъ въ порошокъ стеръ всю эту маленькую, безобидную, претенціозную компанію поэтиковъ, спалилъ ее огнемъ своего негодованія, ругалъ ихъ всхъ и обезьянами, и червяками, и фатишками, и мартышками, и засданіемъ креветокъ. Это былъ, верхъ нахальства, но сдлано великолпно.
У Адріана видъ былъ совсмъ убитый. Онъ добрякъ, и ему не могло нравиться такое издвательство надъ его компаніей. Бинфильдъ же забавлялся отъ души. Онъ любилъ, когда люди чувствовали себя не въ своей тарелк. Что касается остальныхъ, одни пылали гнвомъ, другіе приняли видъ напускного равнодушія. Максвэлль — тотъ просто не сообразилъ, въ чемъ дло. Черноволосая двица не слыхала.
Начали расходиться. Адріанъ съ мальчикомъ, любителемъ газометровъ, ушли первыми. Джонсъ опять забился въ уголъ и смотрлъ то на бумагу, на которой были записаны его стихи, то на окружающихъ, злобно и пытливо вглядываясь въ ихъ лица. Мрачный взоръ его остановился, наконецъ, на мн, и онъ властнымъ жестомъ подозвалъ меня къ себ.
— Молодой человкъ,— онъ взялъ меня за пуговицу,— я не знаю, какого чорта вы здсь и какого чорта я попалъ сюда. Вы не подходите къ этой компаніи. Уходите отсюда. Сколько у васъ денегъ?— Онъ наклонилъ ко мн свое непріятное, нечистое лицо и уставился на меня.
— Нсколько шиллинговъ,— отвтилъ я, спрашивая себя, ужъ не собирается ли онъ ограбить меня.
— При себ или вообще?
— И вообще, и при себ. Все мое достояніе у меня въ карман.
— Выпить охота. Угостите меня?
— Ладно,— выговорилъ я слабо, безъ особаго восторга.
— Согласны? Тогда идемъ.— И онъ взялъ меня подъ руку. Мн слдовало бы обрадоваться тому, что онъ изумился, увидвъ меня въ этой компаніи. Джонсъ, очевидно, хотлъ сказать мн комплиментъ. Я знаю, что я смотрю здоровякомъ, а не жалкимъ заморышемъ, какъ эти юные поэтики — это оттого, должно быть, что я пошелъ въ отца.
Мн не особенно хотлось уходить. Мн хотлось еще увидть Нанси, а она мало показывалась въ этотъ вечеръ. И хотлось также увидть ее вмст съ Бинфильдомъ. И еще хотлось знать, какъ поведетъ себя его черноволосая поклонница. Но я подумалъ, что это все можно устроить и въ любой день, а съ Джонсомъ я, пожалуй, больше и не встрчусь. И, хотя онъ былъ чрезвычайно мн антипатиченъ, я вдругъ почувствовалъ, что встрча наша не спроста, что этотъ человкъ иметъ какое-то отношеніе къ моей зат и мн не слдуетъ пренебрегать имъ. И потому я наскоро простился съ Нанси — Джонсъ не счелъ нужнымъ проститься съ хозяйкой дома — и ушелъ.
Мой спутникъ молча потащилъ меня въ ближайшій кабачокъ. Заказалъ себ большую порцію ирландскаго виски, развелъ его всего только наполовину водою изъ графина на стол, отпилъ немного и заговорилъ. Я схитрилъ и попросилъ буфетчицу налить мн полпниты пива въ кружку, разсчитанную на пинту, сдлавъ при этомъ видъ, будто я выпилъ половину до того, какъ слъ за столикъ. Это — для того, чтобъ Джонсъ не потребовалъ черезъ минуту, чтобъ я спросилъ вторую порцію. Онъ тмъ временемъ излагалъ мн свои взгляды на соціальный строй, политику, любовь и войну. Ничего оригинальнаго въ нихъ не было, а самомнніе и бахвальство этого человка бсило меня до того, что кровь кипла въ моихъ жилахъ. Онъ, повидимому, неспособенъ былъ ничего писать, кром ядовитыхъ стиховъ да отчетовъ объ убійствахъ — его конекъ и вмст съ тмъ его профессія. Діагнозъ, поставленный мною нсколько минутъ тому назадъ, оказался невренъ. Я принялъ его за бывшаго чемпіона футбола.
— Вы поэтъ?— неожиданно спросилъ онъ.
Я объяснилъ приблизительно, что я такое.
— Такъ. Но рисовать-то вы можете? Или вы футуристъ, или что?… Еще такую же,— сказалъ онъ буфетчиц, протягивая руку съ короткими толстыми пальцами и обгрызанными ногтями.— Я хочу сказать: вы гд-нибудь учились? Или считаете ниже себя учиться и работать? Можете вы нарисовать этотъ сифонъ?
Почуявъ работу и въ то же время дивясь, что анархистъ цнитъ соблюденіе законовъ перспективы, я старательно зарисовалъ сифонъ на оборотной сторон конверта. Надо замтить, что я люблю свое дло, и все, что длаю, длаю тщательно. Сифонъ вышелъ у меня очень мило, и я только было хотлъ изобразить игру свта на его поверхности и фонъ, какъ Джонсъ выхватилъ у меня Изъ рукъ бумагу.
— Довольно. Слушайте теперь… Рисовать вы умете достаточно хорошо… Теперь глядите.
Изъ кармана жилета онъ вытащилъ кучу визитныхъ карточекъ, толстыхъ, согнутыхъ и не очень чистыхъ. На всхъ большими буквами было напечатано его имя. На трехъ изъ нихъ онъ нацарапалъ фамиліи и адреса, съ обычною припиской: ‘Податель сего’…
— Кто вы, какъ васъ зовутъ?
Я назвалъ себя
Джорджъ Эдуардъ Ронъ — трижды приписалъ онъ внизу. ‘Онъ уметъ рисовать’. А когда я говорю, что вы умете рисовать, этого достаточно. Поняли? Еще порцію виски, живо!— скомандовалъ онъ буфетчиц.
Я поблагодарилъ его, онъ снова обозлился и началъ ругать и проклинать весь міръ. Хвастался своими стихами, своимъ умньемъ пить и не пьянть, своими любовными приключеніями, своей ученостью и въ доказательство несъ невозможнйшую ерунду. Въ угоду ему я наговорилъ много неискренняго и кое-что искреннее — объ его стихахъ, которые онъ намъ читалъ сегодня. Его налитые кровью глаза сверкнули радостью… Ибо лесть — что масло: каши не портитъ. Потомъ онъ совсмъ раскисъ и началъ хвастаться своей женой. Не разъ я пробовалъ прервать его и спрашивалъ, къ кому онъ далъ мн рекомендательныя карточки. Но онъ игнорировалъ мои вопросы и до самаго закрытія кабачка не отпускалъ меня, разсказывая о себ, о ссорахъ, изъ которыхъ онъ выходилъ побдителемъ, и о своей собак, которую онъ, повидимому, имлъ привычку колотить.
Я заплатилъ за него, еще разъ поблагодарилъ его и посл нсколькихъ успшныхъ съ его стороны попытокъ насильно удержать меня возл себя, наконецъ ускользнулъ отъ него и побрелъ пшкомъ домой, дивясь тому, какъ странно у меня сложился этотъ вечеръ, и все же смутно памятуя о своемъ трудномъ положеніи.

IX.

На другой день я пошелъ повидаться съ Адріаномъ, у котораго тогда была — да и сейчасъ есть — премилая квартирка неподалеку отъ моей теперешней въ Кенсингтон. Я разсказалъ ему о Джонс и показалъ карточки. У Адріана знакомство самое разнообразное, и я думалъ, что онъ суметъ мн помочь. Одинъ изъ тхъ, къ кому мн Джонсъ далъ рекомендательную карточку, былъ издателемъ иллюстрированнаго журнала, двое другихъ — какія-то неопредленныя личности, но съ внушительными адресами.
— Издателя оставь напослдокъ,— посовтовалъ Адріанъ.— А насчетъ двухъ другихъ бросимъ жребій. Ты будешь м-ръ Фоксъ, а я м-ръ Левисъ — къ счастью, въ дйствительности, это не такъ. Ну вотъ. Орелъ или ршетка? Что у тебя? орелъ? Отлично: значитъ, м-ръ Фоксъ первый будетъ имть удовольствіе отклонить твои услуги. Желаю теб удачи.
Мн хотлось разсказать Адріану о семи дымовыхъ колпакахъ и обо всемъ, что произошло изъ-за нихъ, но не хотлось говорить о Бинфильдахъ, а безъ этого не обошлось бы. Многое въ ихъ исторіи было для меня еще не выяснено. Въ поведеніи и рчахъ Нанси была непослдовательность, которую можно было объяснить ея усталостью или вліяніемъ вина. Но почему же передъ тмъ, какъ я заговорилъ съ ней въ первый разъ, мужъ грубо отшвырнулъ ее отъ себя, а когда она вернулась домой, два часа спустя, встртилъ ее поцлуемъ? И какъ могло случиться, что она была такъ голодна? Правда, ея разсказъ давалъ этому объясненіе, но мн онъ показался выдуманнымъ и, въ смысл вранья, очень неискуснымъ.
Поразмысливъ, я пришелъ къ выводу, что дло, по всей вроятности, обстоитъ такъ: Бинфильды сидятъ безъ гроша, имъ приходится очень круто. Ребенка взяла на свое попеченіе сестра Нэнси. Бинфильдъ цлыми днями пропадаетъ изъ дому. Можетъ быть, ищетъ работы, а можетъ, и не ищетъ, но ужъ наврное гд-нибудь, боле или мене регулярно, кормится на чужой счетъ, предоставляя своей жен справляться, какъ она уметъ, а она — . глупенькая и безпомощная и совершенно не уметъ постоять за себя.
Я болталъ безъ-умолку, стараясь отвлечь вниманіе Адріана, но онъ, конечно, все-таки поставилъ мн неизбжный вопросъ. Когда я вошелъ, онъ сидлъ за роялемъ и лниво импровизировалъ, но теперь неожиданно круто повернулся ко мн на табуретк.
— Скажи, пожалуйста, какъ это вышло, что ты вчера попалъ къ Бинфильду? Мн казалось, что ты терпть его не можешь.
— Такъ оно и есть, но онъ бываетъ иной разъ очень забавенъ, а я ужъ нсколько лтъ не видалъ его, такъ что и забылъ объ его непріятныхъ сторонахъ. Я заходилъ къ нимъ раньше, но онъ тогда ужасно торопился и попросилъ меня пойти погулять съ его супругой. Я и не зналъ, что онъ женатъ.
— Она красивая, не правда ли? Но я отъ нея и трехъ словъ не могъ добиться, только и говоритъ, что ‘да’ и ‘нтъ’. Интересно знать, сколько это у нихъ протянется. По-моему, это безсовстно со стороны Бинфильда. Ты видлъ эту рослую двицу, съ которою я разговаривалъ? Она очень дружна съ Бинфильдомъ, слишкомъ дружна. А бдная жена не замчаетъ этого. По крайней мр, не видать, чтобъ она замчала. Хорошо еще, что у нихъ нтъ дтей!
— Какъ нтъ? Есть. Двухъ лтъ. Двчонка.
— Господи помилуй! Гд же они ее прячутъ? Я и не зналъ, что у нихъ есть ребенокъ. Они никогда не говорятъ о немъ.
— Онъ у нихъ гд-то въ деревн.
— Тмъ лучше для него, или, врне, для нея, разъ ты говоришь, что это двочка. Впрочемъ, я былъ у нихъ всего раза два-три, такъ что это не удивительно, что я не зналъ.
— Какъ ты столкнулся съ ними? Вдь, они, кажется, недавно здсь живутъ.
— Недавно. Невдомо, откуда появились. Его я встртилъ какъ-то въ читальн музея и заинтересовался имъ, ты врно говоришь: онъ иной разъ бываетъ очень занятный. Только не въ большой доз.
— Чмъ они живутъ?
— А кто жъ ихъ знаетъ.
— Ну, я иду къ Фоксу. Можетъ, заглянешь ко мн сегодня вечеркомъ, я разскажу теб о результатахъ.
Такъ какъ разсказъ мой гораздо ближе касается семейства Бинфильдъ, чмъ моихъ длъ съ м-ромъ Фоксомъ, я разскажу о нихъ по возможности короче. Мистеръ Фоксъ очень интересовался объявленіями, которыя онъ называлъ сокращенно: ‘ад’ (ему было слишкомъ дорого время, чтобы употреблять длинныя слова), и очень бы желалъ найти художника, умющаго рисовать плакаты такъ, чтобъ они приковывали взоръ, не будучи (вотъ что всего страннй) вульгарными. А я какъ разъ въ этотъ періодъ времени тоже интересовался плакатами и нердко подолгу простаивалъ на платформ станціи подземной желзной дороги или передъ какимъ-нибудь плакатомъ на стн, наблюдая дйствіе духа времени: въ общемъ это искусство, несомннно, совершенствовалось, были плакаты прежняго типа, мало интереснаго, были такіе, что и хуже прежняго, но были — хоть и въ меньшинств — такіе, что дйствительно ласкали взоръ. У меня самого была куча замысловъ въ этой области, и я заговорилъ о нихъ. Я захватилъ съ собой портфель съ набросками. Мистеръ Фоксъ потратилъ немалую крупицу своего драгоцннаго времени, доказывая мн, какъ непригодна для его цлей большая часть моихъ рисунковъ, для меня это было лишнее доказательство того, что нын — вкъ спеціалистовъ, и что спеціалисты — это люди, которые стоятъ передъ щелью въ двери и упорно смотрятъ только въ эту щель, не удостоивая заглянуть въ замочную скважину. Какъ бы то ни было, въ конц-концовъ онъ выискалъ рисунокъ красками такого сорта, какой ему требовался, и далъ мн соотвтствующую работу — объявленіе о занавсяхъ и шторахъ Шинглинга, что дало мн возможность насадить слишкомъ много оконъ въ очень красивый залъ. И съ этого дня до тхъ поръ, пока я, такъ сказать, вышелъ въ люди, благодаря своимъ гравюрамъ, и нсколько возмнилъ о себ, я имлъ заработокъ у м-ра Фокса — все благодаря Джонсу, который, кстати, не любилъ, когда его называли ‘мистеромъ’. Это не значитъ, что я сразу перешелъ отъ безденежья къ избытку, но все же я могъ заработать достаточно себ на пропитаніе и до сего дня не использовалъ другихъ рекомендательныхъ карточекъ, данныхъ мн Джонсомъ. Докучать ему благодарностями я не могъ, такъ какъ адресъ его былъ слишкомъ расплывчатаго свойства, чтобы найти себ мсто на его визитной карточк.
Я такъ былъ взвинченъ это время, что, кажется, только получивъ съ м-ра Фокса деньги за первую работу, я сообразилъ, что случилось. Мой опытъ съ цифрой семь привелъ меня кружнымъ путемъ къ выходу изъ моихъ тогдашнихъ затрудненій. Но и работа, и плата за нее казались мн теперь вопросами второстепенной важности, да такъ оно и было. Седьмой человкъ, встрченный мной, былъ Бинфильдъ, и, хоть и не непосредственно, онъ пробудилъ во мн любопытство, создалъ мн новый интересъ,— а вдь только это и придаетъ вкусъ жизни. Тотъ же замыселъ, съ которымъ я первоначально вышелъ изъ дому, отодвинулся на второй планъ, какъ это всегда бываетъ.
Я уже говорилъ, что инстинктъ, а не разумъ, толкнулъ меня на тотъ путь, который привелъ къ достиженію моей первоначальной цли. Въ начал этого знаменательнаго вечера я былъ унылъ и угнетенъ, такъ какъ мн было скучно и у меня не было денегъ. А эти дв невзгоды всегда находятся въ зависимости одна отъ другой, и не знаю, которая въ большей зависимости. Какъ бы то ни было, я послдовалъ внушенію Инстинкта для разршенія моихъ денежныхъ затрудненій, но тутъ Инстинктъ неожиданно повернулся ко мн со словами: ‘Я велъ тебя торной дорогой, боковою улочкой и узкимъ переулкомъ, и въ немъ, наконецъ, ты нашелъ, чего искалъ. Такъ и всегда бываетъ. Большія дороги не всегда ведутъ туда, куда намъ нужно. Или, по крайней мр, не все время. Приходится сворачивать. Я повелъ тебя сокращеннымъ путемъ. При чемъ поставилъ на твоемъ пути соблазны — красивую женщину, курьезное сборище. Съ настойчивостью, за которую не могу не похвалить тебя, ты какъ уцпился за край моей одежды, такъ и держался за нее все время, не глядя ни вправо, ни влво, или, во всякомъ случа, особенно не заглядываясь. И въ результат получилъ то, чего желалъ. Смотри же, не испорти теперь всего, возвратившись назадъ, къ дорожнымъ балаганамъ’. И, сказавъ такъ, Инстинктъ, мн думается, не безъ сожалнія удалился на покой. А въ моихъ ушахъ загалдли зазывающіе голоса:
— Сюда пожалуйте — за входъ пенни, одинъ только пенни. Спеціальные аттракціоны. Зайдите поглядть на длинноволосаго поэта. Зайдите полюбоваться миловидной дамочкой въ прелестной шляпк. Дамочка презанятная,— когда въ бд, плачетъ на улиц и ждетъ рыцаря-избавителя — кто первый подошелъ, съ тмъ и пойдетъ. Одинъ пенни, всего одинъ лишь пенни.— Потомъ, тономъ пониже: ‘Эй, господинъ, вотъ вы, что пробираетесь впередъ, работая локтями — у васъ локти острые — пожалуйте, ваше счастье. Одинъ только пенни’.
У дьяволенка Пошлаго Любопытства голосъ сипленькій, но вкрадчивый. И я, прислушиваясь къ нему, невольно спрашивалъ себя: достаточно ли остры мои локти?

X.

Школа, гд я наглотался премудрости, посл которой всю жизнь потомъ долженъ былъ принимать духовную касторку, сама себя считаетъ и считается военными властями въ Олдершот (которымъ хочется, чтобы въ ежегодныхъ гимнастическихъ турнирахъ участвовало побольше народу) школой привилегированной. Снобы же и тупицы окружающаго міра называютъ ее школой спеціально для дтей мелкихъ служащихъ изъ Сити. Мой отецъ отдалъ меня туда потому, что, помимо одного случая въ его жизни,— когда онъ сдлалъ предложеніе моей матери,— онъ зналъ свое мсто… Бинфильдъ попалъ туда потому, что въ другой школ, гд онъ раньше былъ, мальчики имли доврчивое обыкновеніе оставлять кошельки въ карманахъ брюкъ, переодваясь для футболла. Я объ этомъ узналъ уже посл того, какъ мы оба вышли изъ школы, но это только укрпило во мн давно сложившееся убжденіе. Какъ бы то ни было, Бинфильдъ и въ первый годъ своего поступленія къ намъ не казался новичкомъ. Классъ не любилъ его — онъ слишкомъ выдвинулся сразу и, хотя былъ трусливъ и слабъ физически, но возмщалъ это находчивостью, проворствомъ мысли и колкостью языка. Онъ всегда былъ хитеръ и умлъ во-время удрать. Директоръ нашъ однажды, въ своей рчи къ конфирмующимся, высказалъ ужасающее убжденіе, что черты характера, обнаруженныя мальчикомъ въ возраст отъ пятнадцати до девятнадцати лтъ, остаются у него на всю жизнь. Бинфильдъ на моей памяти — единственный примръ, сколько-нибудь подтверждающій справедливость этого изреченія. Посл окончанія школы я изрдка встрчался съ нимъ, до его брака. Онъ началъ съ того, что пошелъ въ актеры, но скоро бросилъ сцену. Живописное вымогательство подъ знаменемъ поэзіи кормитъ не хуже, а труда требуетъ гораздо меньше.
Нсколько дней спустя посл моего перваго успшнаго визита къ м-ру Фоксу, питавшему пристрастіе къ тому, что бьетъ въ глаза и въ то же время тшитъ глазъ, я пошелъ къ Бинфильдамъ. И посл этого сталъ бывать часто. Нанси представляла собой курьезнйшую смсь незауряднаго и даже очень зауряднаго. Бинфильдъ, когда онъ бывалъ дома, почти всегда смшилъ меня. Онъ могъ, когда хотлъ, быть очень милымъ, хотя вы чувствовали, что все это длается умышленно, для того, чтобъ очаровать васъ. Онъ много говорилъ о томъ, какъ имъ трудно живется, но не замтно было, чтобъ это очень огорчало его. Была ли Нанси также равнодушна къ этому, я не могъ ршить.
Около мсяца спустя посл моего вечерняго приключенія я однажды пришелъ къ нимъ къ чаю съ гостинцемъ. Нанси любила песочныя пирожныя, которыя пекутъ въ Чельси, а я похвасталъ, что я одинъ знаю, гд ихъ достать. Она отворила мн дверь, поглядла на меня, словно не узнавая, потомъ пригласила войти. Она похудла за эти дни, что я ея не видлъ, видъ у нея былъ нездоровый, глаза заплаканные. Очевидно, что-то случилось. Такъ какъ мн было уже извстно, что за птица мистеръ Бинфильдъ, я нимало не удивился. Дивиться, собственно, можно было только тому, что Судьба снова подогнала такой моментъ къ моему появленію на сцен.
Исторія, которую мн повдала Нанси, была довольно интимнаго свойства. Но она почему-то сразу стала относиться ко мн, какъ къ старому другу. У меня, повидимому, есть особенность — хорошимъ людямъ внушать довріе, даже симпатію, а вотъ дурные, но блестящіе — т сторонятся отъ меня.
— Это началось съ того вечера, какъ вы въ первый разъ были у насъ,— говорила она усталымъ голосомъ.— Вс гости ушли, и Люси Мастерсъ съ ними. Я легла спать, но почему-то не могла уснуть. Я думала, что мужъ мой сидитъ въ зал и читаетъ. Потомъ, немного погодя, я услыхала голоса, встала и пошла взглянуть. Охъ! лучше бы я не вставала. Оказалось, что она не ушла. Или, можетъ быть, вернулась, я ужъ не знаю… Потомъ пошло все дальше-больше… А теперь они удрали.
Я не могъ разобрать, огорчена она или сердита, или же просто ей противна вся эта исторія. Она умолкла, посмотрла на меня и, должно быть, прочтя въ лиц моемъ смсь всхъ этихъ разнорчивыхъ чувствъ, сочла необходимымъ пояснить:
— Люси Мастерсъ — это та толстая, черноволосая, которая сидла на полу. Бинфильдъ познакомился съ нею на одномъ артистическомъ турнэ. Она актриса, часто выступаетъ. Играетъ на роял. Онъ всегда заставлялъ ее играть на этой нашей разбитой кастрюл, говоря, что это помогаетъ ему писать стихи — понимаете?— вдохновляетъ его. Въ этомъ-то вся и штука. Нтъ, въ самомъ дл, онъ потомъ всегда работалъ, хоть немножко. Люси говоритъ, что ей всегда даютъ роли, гд надо сидть за роялемъ, когда занавсъ подымается. Для актрисы это очень выгодно, когда она уметъ играть на роял.
Ну еще бы! Я такъ живо представлялъ себ все это. Актриса, рослая, съ разухабистыми манерами, да еще музыкантша — понятно, Бинфильдъ восхищался ея игрой въ присутствіи своей жены, которая, несомннно, играетъ плохо. Они, не стсняясь, любезничали, и Люси Мастерсъ говорила съ Нанси покровительственнымъ тономъ, поглядывая при этомъ на ея супруга.
— Такая ужъ ея профессія,— сказалъ я.— У такихъ людей, какъ мы съ вами, работа, а у нихъ — ‘профессія’.
Усмшка, скользнувшая по лицу Нанси, сказала мн, что она еще не признаетъ себя побжденной.
— О, она вообще считаетъ себя гораздо образованнй меня. Говоритъ, растягивая слова и все такое. Мужъ всегда подтрунивалъ надъ тмъ, какъ я говорю, но, вдь, я правильно говорю — разв нтъ? Я иначе не умю. Но мать всегда, бывало, жаловалась, что отецъ, для священника, нехорошо говоритъ, такъ что, можетъ-быть, онъ и правъ. Скажите, я очень по-простонародному выговариваю?
— Вы говорите такъ, что я съ ума схожу, кажется, скоро начну ломать стулья.
— Я люблю, когда мужчина сердится.
Я сообразилъ, въ чемъ дло. Бинфильдъ, очевидно, или дулся, или удиралъ. Но до правды я еще не добрался.
— Вы говорите, они удрали? Когда же это?
— Вчера. Она пришла сюда съ нимъ вмст. Я была въ кухн. Знала, что они здсь, но не сочла нужнымъ выйти. Тогда она пришла ко мн на кухню.— Ахъ, милая, я такъ и знала, что вы здсь. Не сыграете ли вы что-нибудь? А то я совсмъ завладла вашимъ роялемъ.— Я отвтила, что мн не хочется играть, и повернулась къ ней спиной. Надо было бы ей какую-нибудь шпильку подпустить, но я ничего не могла придумать. Стою, какъ дура, и чувствую, что вотъ сейчасъ расплачусь, и боюсь, какъ бы она не увидала. И вижу, что она издвается надо мной, а — а сказать ничего не могу.
Тутъ Нанси, уже не стыдясь меня, горько заплакала, жалуясь на свою слабость и на жестокость къ ней судьбы.
И здсь опять-таки для меня все было ясно. Люси сама боялась, какъ бы не проявить чрезмрной грубости. Я видлъ эту двушку. Она не изъ тхъ, которыя донимаютъ соперницу нахальствомъ. Она знала, что выйдетъ побдительницей изъ борьбы, и, по-своему, добросовстно старалась быть великодушной къ своей жертв. Но нельзя же было требовать отъ Нанси, чтобъ она разобралась въ этомъ. Я нимало не сомнвался, что Нанси совершенно не умла поставить себя съ Бинфильдомъ.
Нкоторое время я молчалъ. Нелпо говорить ‘не плачьте’ женщин въ положеніи Нанси.
— Онъ сказалъ, что онъ ужъ не вернется ко мн. Что онъ не можетъ жить съ женщиной, которая… которая не артистка и не уметъ играть на роял. И оставилъ меня совсмъ безъ денегъ.
— Нанси, а вы сыграйте, для меня сыграйте. Это будетъ полезно намъ обоимъ. А потомъ попьемъ чайку и подумаемъ, что намъ длать.
У меня есть сестра, младшая, замужняя — слава Богу, она теперь живетъ въ Канад. Немало она терзала меня въ былое время своей игрой на фортепіано. Но Нанси была еще несравненно хуже — Нанси была ужасна. Она колотила по клавишамъ немилосердно, работая и локтями, и плечами. И даже увлеклась такъ, что на время, несомннно, позабыла свои огорченія. Я готовъ былъ побить ее.
Наконецъ, эта пытка кончилась. Я помолчалъ немного, какъ бы потрясенный, затмъ принялся аплодировать.
— Прелюдія Рекмениноффа. Вы знаете ее? Веселенькая. Подбодряетъ,— замтила она съ кривой усмшкой.
Затмъ мы пили чай. Я вспомнилъ потомъ, хотя въ то время не обратилъ вниманія, что къ чаю ничего не было подано, кром принесенныхъ мною пирожныхъ,— въ то время я не обратилъ вниманія. Не знаю, можетъ ли подбодрить Рахманиновъ — я не увренъ въ томъ,— но за чаемъ мы оба, несомннно, подбодрились.
— А знаете, — сказала Нанси, — я думаю, что онъ скоро вернется. Я вдь привыкла къ его фокусамъ.
— Я не ожидалъ, что…— началъ было я и запнулся, не зная, какъ продолжать.
— О, я вовсе не хочу, чтобъ онъ вернулся. Но надо же подумать и объ Эми, о моей двочк. Она теперь временно у моей сестры — я же вамъ говорила. Но вдь не можетъ же Дорисъ вчно возиться съ нею, да у нея и средствъ нтъ. Кром того, она сама опять ждетъ маленькаго, — гд же ей справиться съ троими. Эми очень развитая двочка для своихъ лтъ и страшная шалунья. И все-таки мой мужъ, когда берется за работу, немножко зарабатываетъ. Не стихами — разсказами. Вотъ почему. Вы понимаете — вся штука тутъ въ ребенк.
— А ваша матушка?
— О, мама страшная чудачка. Она бдная, держитъ нахлбниковъ. Гд же ей помогать мн, по крайней мр, такъ, чтобы на все хватало. Но она будетъ рада, если мы съ Эми передемъ къ ней, подъ условіемъ, что я начну новую жизнь — буду ходить въ церковь и все такое и ничего не длать по воскресеньямъ. Она увряетъ, что это большой грхъ — читать романы въ воскресенье, что въ воскресный день можно читать только Библію и еще душеспасительныя брошюрки, которыхъ у нея полонъ домъ.— Нанси помолчала немного, играя ложечкой.— Конечно, я могла бы помогать ей по хозяйству…
Я думалъ о томъ, какъ люди любятъ заключать между собою сдлки, хорошія — съ Господомъ Богомъ, плохія — со своими ближними.
— Ну, не можетъ же быть, чтобы ваша матушка стала притснять васъ въ этомъ,— сказалъ я, и сердце мое сжалось.
— Вы не знаете мамы. Притомъ же она и не приметъ меня, если я не дамъ слова.
Моя недобросовстность была посрамлена.
— А я не могу, — продолжала Нанси.— Ни за что. Лучше умереть.
— Но ваша маленькая дочка…
Я увидлъ передъ собой новую Нанси. Она вскочила раскраснвшаяся, съ заблествшими глазами.
— Лучше пусть и она умретъ. Это значитъ, что ее научатъ презирать собственную мать, и цлый день пть гимны, одвать будутъ уродливо, локоны завивать не позволятъ. Ужъ я знаю, что значитъ жить у мамы. И не хочу этого. Не хочу и не хочу! Я найду себ работу — какъ-нибудь прокормлю и ребенка, и себя. Я не такъ уже плохо стряпаю, хотя Бинфильдъ и жалуется,— ну, что-жъ, въ кухарки пойду, какъ мамина сестра, которая недавно умерла.
Она умолкла, вдругъ испугавшись того, что сказала.
— Ну вотъ, я и это вамъ выболтала. Но что за бда!
— Бды, конечно, никакой, но найти мсто кухарки не такъ легко, а быть ею еще трудне. Вы не такъ воспитаны.
— Нтъ, въ томъ-то и штука. Ничему меня не научили. Когда мы жили побогаче ныншняго, мать ничего не позволяла длать мн по дому — по ея мннію, настоящей лэди это не пристало.
— Еще одно слово, и я скажу что-нибудь грубое о вашей матери,— замтилъ я.— Но, послушайте, это же непрактично съ нашей стороны, мы должны думать о сегодняшнемъ дн, а не о завтрашнемъ. Надо какъ-нибудь выпутаться изъ создавшагося положенія.
И безъ особаго труда мн удалось убдить Нанси.
Такъ это началось. А потомъ пошло дальше-больше… И все же, все же,— какъ правильно говоритъ Адріанъ,— обидно, когда васъ ругаютъ за то, что вы не длаете того, что вы сами стремитесь сдлать.

XI.

Говорятъ, платье не мняетъ человка. А, по-моему, даже и очень. Въ старомъ, мшковатомъ фланелевомъ костюм, съ носовымъ платкомъ, повязаннымъ вокругъ таліи, я могу чувствовать себя очень недурно, бродя по окрестностямъ Лондона съ ящикомъ красокъ подъ мышкой, или распивая чаи съ пирожными въ обществ Нанси, но я не ощущаю въ себ ни задора, ни увренности въ успх. Но въ хорошо сшитомъ костюм, въ котелк и подтяжкахъ я могу съ важнымъ видомъ расхаживать по Керзонъ-стритъ и ощущать страстное желаніе разбить голову Виктору Лезерселлю и благосклонно бесдовать съ полисменомъ. И въ тотъ день, когда Адріанъ сидлъ у меня подъ окномъ и слушалъ ‘Типперари’ въ изуродованномъ исполненіи шарманки, часъ спустя, идя съ нимъ по Чэрингъ-Кроссъ-Родъ, я стучалъ тросточкой по фонарнымъ столбамъ и мысленно отвоевывалъ Бельгію, проливая потоки крови. И настроеніе у меня было такое, что, какъ говорится, мн и чортъ не братъ.
Разговоръ о вчерашнемъ вечер не возобновлялся, и любопытство Адріана, которое я, можетъ-быть, напрасно считалъ не очень сильнымъ, осталось неудовлетвореннымъ. Онъ ходилъ по лавочкамъ букинистовъ и покупалъ книги, а я сопутствовалъ ему, не скажу, чтобы съ большой охотой.
— Я собираю поэзію 1894 года,— говорилъ Адріанъ.— Ахъ, вотъ еще!— И онъ принялся рыться въ ящик, полномъ доверху небольшими томиками, стоявшемъ передъ лавочкой на тротуар, подъ гравюрой, изображавшей Наваринскій бой.
Я не могъ безъ сожалнія, безъ чисто физической боли въ сердц вспомнить, какъ часто во времена мира (хоть и не изобилія) я хаживалъ этой самой кружной дорогой, безпечный и счастливый. Свернешь, бывало, въ переулокъ возл Уиндгэмскаго театра и пойдешь зигзагами до Кембриджскаго цирка, потомъ дальше… Иногда я разыскивалъ по этимъ книжнымъ лавочкамъ что-нибудь, намченное заране, но чаще соблазнялся тмъ, что попадалось подъ руку. Во время одной изъ такихъ экскурсій я пріобрлъ мою любимую гравюру на дерев ‘Убійца!’ съ фигурою Карла на первомъ план, а позади — эшафотъ и ршетчатыя окна Уайтхолла. Въ другой разъ мн попались bons mots Сиднея Смита и Шериданъ, изукрашенный гротесками Бёрдслея — крохотная книжечка, но сколько радости она дала мн! Вмст съ Адріаномъ или одинъ я нердко часами ходилъ въ лтніе солнечные дни отъ лавчонки къ лавчонк, въ одну сторону, потомъ въ другую, тамъ роясь самъ, здсь допытываясь у приказчика. Здсь я столкнулся съ Артуромъ Дэнкереемъ, который покупалъ Джоррокса,— случайно наткнувшись какъ разъ на то изданіе, которое онъ давно разыскивалъ, а потомъ въ тотъ же день, только на другой улиц, купилъ рядъ выпусковъ Сесиль Олдинъ. Трудно было не расчувствоваться, сравнивая т дни и эти. Ахъ, будь теперь со мной Артуръ — спокойный, хладнокровный, никогда не теряющійся, смющійся въ бд и негодующій, когда у него развяжется башмакъ… онъ бы ужъ сумлъ придумать что-нибудь. Недавно я получилъ отъ него казенную открытку (впрочемъ, въ конверт), изъ которой, при помощи однихъ вычеркиваній и безъ всякихъ добавленій, онъ ухитрился сдлать нчто въ высокой степени неприличное. Воображаю, какъ онъ смялся, составляя её!…
Кто-то пошелъ мимо, насвистывая незнакомую мелодію.
— Я теперь на каждомъ шагу слышу это,— замтилъ Адріанъ.— Что это такое? ты не знаешь?— напоминаетъ Шотландскіе Колокольчики, если ихъ играть отъ конца къ началу.
— Большая британская штыковая атака!— выкрикнулъ прямо мн въ ухо мальчишка-газетчикъ. И сразу стало невозможнымъ уврить себя, будто Чэрингъ-Кроссъ-Родъ осталась все такой же, какъ и прежде.
— Большая британская…
— Въ такое время, какъ сейчасъ,— говорилъ Адріанъ,— каждый фатально мряетъ квартерами тамъ, гд онъ годами мрялъ квартами. Теряешь чувство мры и въ этомъ, какъ во всемъ остальномъ. Вотъ почему я покупаю поэмы 1894 года.
Я усмхнулся. Въ другомъ настроеніи я бы пришелъ въ восторгъ отъ этихъ словъ. Но въ тотъ день я чувствовалъ себя злымъ и несчастнымъ. Притомъ же Адріанъ сказалъ это только, чтобы позондировать почву.
— Ты совершенно правъ, — замтилъ я, — но только это все равно, что пускать дымъ въ лицо человку, которому докторъ запретилъ курить. Я тоже охотно перевернулъ бы вмст съ тобой вверхъ дномъ весь этотъ ящикъ, но что же длать, если я прямо-таки не могу?
— Лучшее, что ты можешь сдлать, это постараться добыть себ офицерскій чинъ, а остальное какъ-нибудь устроится. Ты можешь, напримръ, явиться къ своимъ родственникамъ и заявить имъ: ‘Вотъ, молъ, почтеннйшій дядюшка или тетушка, мн общали офицерскій патентъ, но я не могу взять его, пока…’ — можетъ быть, дядюшка и согласится устранить помху. Не такъ ли?
— Да. Если бы рчь шла объ офицерскомъ чин. Въ томъ-то и штука. Но нельзя же прійти къ своимъ родственникамъ и сказать: ‘Мн общали принять меня рядовымъ въ Соммерсетскій пхотный полкъ…’.
— Но почему же теб не пойти въ офицеры? Теперь это совсмъ не трудно,— вакансій сколько хочешь.
— Напрасно, милый Адріанъ. Я не чувствую никакой охоты быть властью предержащею. Даже боюсь этого. Это можетъ разбудить во мн сноба. Я не выношу дисциплины. То-есть вынести ее могу конечно, но я хочу сказать, что не люблю ея, а именно т, кто ненавидитъ всякую муштру, не умютъ заставить себя слушаться и, ради поддержанія собственнаго достоинства, начинаютъ муштровать своихъ подчиненныхъ и раздражать ихъ мелкими придирками. Да и помимо этого, изъ меня вышелъ бы прескверный офицеръ. И никакой бы отъ меня не было пользы, Адріанъ, въ этомъ вся штука.
И я развилъ ему свою теорію о трехъ категоріяхъ хорошихъ офицеровъ.
— Дайте мн въ начальники добраго стараго сержанта, съ Ледисмитомъ позади, произведеннаго въ офицеры посл Монса, и я пойду за нимъ хоть въ пекло, такъ какъ онъ знаетъ свое дло, а я цню и уважаю опытъ, но такого, какъ я, молокососа я слушаться не сталъ бы. И ненавижу представляться не тмъ, что я есть. Я какъ-ни-какъ артистъ, а это — одно изъ немногихъ, сравнительно, призваній, не позволяющихъ человку даже и пробовать стать чмъ-нибудь другимъ. Изъ патентованнаго счетовода можетъ выйти недурной лейтенантъ флота. По крайней мр, такъ мн кажется. Не знаю. Но изъ художника — совершенно не представляю себ, какъ это художникъ превратился бы вдругъ въ морского офицера. Разв если онъ очень ужъ плохой художникъ. И мн было бы очень непріятно, хотя бы временно, командовать людьми, которые смотрятъ на меня сверху внизъ, зная, что въ частной жизни я бы могъ войти къ нимъ въ домъ разв только съ чернаго хода. Говорятъ, будто такія мелочи, какъ разница общественнаго положенія, сглаживаются высокимъ благородствомъ эпохи, которую мы переживаемъ. Такъ ли это?
— Можетъ быть, и не такъ. Но все-таки ты ерунду говоришь,— засмялся Адріанъ, хоть и отлично понимая, къ чему я веду.— Ты не таковъ, иначе ты не говорилъ бы такъ. И, по-моему, художнику вовсе не подобаетъ быть простымъ рядовымъ.
— О! я вовсе не рисуюсь. Касательно своей особы я могу быть правдивъ донельзя. Но тмъ не мене я снобъ. И знаю это. Самый заурядный или обыкновенный садовый снобъ.
Напримръ, когда я познакомился съ Артуромъ, я былъ очень польщенъ знакомствомъ съ внукомъ лорда Блисби. Личность Артура тогда еще не играла въ этомъ никакой роли. Я похлопывалъ себя по спин, хваля себя за такое знакомство, ибо отецъ мой былъ наздникомъ и объзжалъ Малеколо этого самаго лорда Блисби — лошадь, взявшую вс призы въ тотъ годъ, когда я родился. Потомъ я, разумется, и позабылъ объ этомъ, поддавшись плнительности общенія съ самимъ Артуромъ.
И тмъ не мене то, что я говорилъ о себ, въ связи съ офицерскимъ патентомъ, было искренно и правдиво. И ложной скромности тутъ не было. Я терпть не могу проталкиваться впередъ, какъ и отецъ мой не любилъ этого. Онъ былъ джентльменомъ отъ природы, а это, что бы тамъ ни говорили, лучшій сортъ джентльменства. Его очень любили, очень баловали, но испортить не могли. Единственный разъ, когда онъ воспользовался благосклонностью, оказываемою ему, это было, когда онъ женился на моей матери, но и тутъ онъ, въ простот души, едва ли смотрлъ на это, какъ на большую честь для себя. Какъ сказала бы Нанси, чмъ манежъ хуже прилавка? Но не думаю, чтобы отецъ мой радъ былъ видть меня офицеромъ. Можетъ быть, въ первый моментъ онъ и возгордился бы, но потомъ покраснлъ бы, сконфуженный такой моей самонадянностью.
— Ну что-жъ, не хочется теб быть офицеромъ, иди, какъ Томми, простымъ рядовымъ. Въ конц-концовъ, не все ли равно. Ну что, пробовалъ ты взять приступомъ своихъ родныхъ? Погоди, что такое Имка?
Онъ остановился и неопредленно указалъ пальцемъ куда-то впереди себя.
— Огненная реклама, должно быть, супа или мыла. Ага, теперь вижу. Я такъ ужасно близорукъ. Это не слово, только начальныя буквы. Y. М. С. А. Слушай, Джорджъ Эдуардъ, что же это такое можетъ быть?
— Удивительное дло,— сказалъ я, игнорируя его вопросъ,— сколько на свт добродтельныхъ людей. Одинъ достойный молодой человкъ давеча произнесъ рчь или что-то въ этомъ род. И въ заключеніе предлагаетъ три раза прокричать ‘ура’. Какъ вы думаете: кому?— вопрошаетъ онъ застнчиво.— Ну, нкоторые думали, что королю, другіе — лектору. ‘Нтъ,— говоритъ,— не угадали. Оказывается, это онъ предлагалъ кричать ‘ура’ Господу Богу’.
— Надюсь, они прокричали потомъ еще четвертый ему самому,— замтилъ Адріанъ.— Однако, ты тутъ все болтаешь, а я, слушая тебя, и позабылъ о поэзіи 1894 года. Теперь мы перескочимъ черезъ двадцать лтъ и за чаемъ побесдуемъ о русскихъ. Тутъ есть поблизости кафэ. Поди туда и вели подать пирожковъ, а я пока куплю газету. Алло! да это Мидъ.
Мидъ, съ которымъ я и до того встрчался раза два, подошелъ къ намъ, очень нарядный въ своемъ хакки.
— А, Клозъ! какъ поживаете? Я? На той недл надюсь ухать на фронтъ. Время горячее, люди нужны. Слыхали о флинтшайрскихъ? О, да конечно нтъ. Это было всего третьяго дня. Ни одного человка не осталось, перебили всхъ начисто, абсолютно всхъ до единаго. Мн нынче утромъ говорилъ пріятель изъ французскаго штаба. Да. Но, разумется, мы одолемъ ихъ. Это вопросъ недль, даже не мсяцевъ. Въ-чистую одолемъ. Этотъ Жоффръ — чудо что такое! Ужасно жаль флинтшайрцевъ. Бдный старый Бобби! Ну, прощайте, я спшу.
Мидъ отошелъ, и мы слышали оба, какъ онъ надменно бросилъ: ‘Нтъ!’ мальчишк-газетчику, какъ бы говоря: ‘На что газета мн?’
— Скажи, пожалуйста,— обратился ко мн Адріанъ,— у сэра Джона Френча вдь людей, кажется, много?
— Почти столько же, сколько миическихъ русскихъ прошло черезъ Ченстоу.
— Война, можетъ, и много радостей заставила поблекнуть, но зато сколько она даетъ удобныхъ случаевъ для тхъ, кто любитъ, чтобъ ими восхищались. Попробуй на минутку принять въ серьезъ Мида. Не знаю, вритъ ли онъ этой сказк, не знаю, врю ли я самъ ей, но не показалось ли теб, что его огорченіе было совершенно изглажено радостью, что онъ иметъ возможность повдать намъ объ этомъ?
Вотъ то же самое и съ родственниками. Ты не можешь себ представить, сколько теперь у всхъ у насъ развелось кузеновъ, о которыхъ раньше мы никогда и не упоминали, и какъ трогательно мы волнуемся за нихъ теперь. У меня тоже есть такіе, и у тебя, наврно, тоже. Ты не можешь себ представить, сколько интереснаго и значительнаго я слышалъ о войн отъ интересныхъ и значительныхъ людей. И я такой же, какъ и вс. Скверная мы порода, Адріанъ. Нужно нсколько лтъ войны, чтобы сколько-нибудь облагородить насъ. Налей. Дай-ка мн еще чашку чаю и скажи, гд ты видлъ непріятельскій воздушный флотъ.

XII.

Не называя именъ, я прошлой осенью, когда гостилъ у Эверарда Денкерея, говорилъ съ нимъ о Нанси. Вотъ какъ это вышло. Эверардъ женатъ уже нсколько лтъ, и за его нравственность я готовъ поручиться. Но, подобно многимъ людямъ, много худшимъ, чмъ онъ, онъ любитъ иной разъ поговорить о прежнихъ своихъ любовныхъ увлеченіяхъ, и притомъ съ сожалніемъ, неискреннимъ и потому совершенно неизвинительнымъ. Пришлось и мн (или, по крайней мр, такъ мн казалось, что это было нужно) выудить что-нибудь соотвтствующее изъ своего прошлаго. И я разсказалъ ему о Нанси, описавъ ее въ яркихъ краскахъ и безъ тхъ деталей, которыя отравляютъ мн воспоминаніе о нашей первой встрч.
Тогда Эверардъ ничего почти не сказалъ на это: онъ спшилъ перейти къ слдующему эпизоду въ лтописи своихъ собственныхъ любовныхъ приключеній и немножко даже досадовалъ на то, что я, хоть и съ добрымъ намреніемъ, прервалъ его. Но, должно быть, потомъ онъ задумался надъ моимъ разсказомъ и пришелъ къ заключенію, что онъ нуждается въ комментаріяхъ. Онъ писатель, а не разговорщикъ, блестящіе отвты на шаблонные вопросы и остроумныя дерзкія реплики имются въ достаточномъ количеств въ его разсказахъ, но въ разговор не всегда подвертываются во-время. Онъ любитъ все сперва обдумать и ощущать, такъ сказать. Эверардъ не иметъ привычки торопиться.
И вотъ, добрую недлю спустя посл того, какъ я ухалъ отъ него, когда я уже почти позабылъ объ этомъ разговор, онъ счелъ нужнымъ написать мн. Это было за годъ до войны, когда мы съ Нанси были знакомы всего лишь нсколько недль.
‘Красота существуетъ только въ нашемъ воображеніи,— говорилось въ его письм.— Не подходи черезчуръ близко къ прекрасному созданію твоей фантазіи, чтобъ оно не разсыпалось. Пятна есть и на солнц, должны быть. Издали можешь поклоняться прелестной женщин, съ которой ты столкнулся, и твое почтительное восхищеніе постепенно будетъ сглаживать ея недостатки, и, по мр того какъ ты самъ будешь совершенствоваться въ этомъ направленіи, дитя твоей фантазіи будетъ становиться все краше и устойчиве. Ибо поврить теб на слово, чтобы то, что ты видишь, само по себ было неизмнно прекрасно, этого я не могу. И ты не торопись и не подходи слишкомъ близко — пока. Дло не въ добродтели или порок. Сладости добродтели ты не извдалъ…’ И т. д.
Заботливость обо мн Эверарда, или его страсть къ писанію писемъ, оказала на меня двойное дйствіе: вызвала во мн досаду на него и, одновременно съ тмъ, желаніе отнестись серьезне къ тому, что я до сихъ поръ, не задумываясь, бралъ, какъ оно есть,— къ моей дружб съ Нанси. До разговора съ Эверардомъ, когда возникала надобность разсказать о себ какую-нибудь любовную исторію, я иначе и не смотрлъ на это, какъ на дружбу, но тогда, взвинченный виномъ и нкоторымъ чувствомъ соревнованія, я выдумалъ совершенно новую точку зрнія на нашу близость. И потомъ почти забылъ объ этомъ, но письмо Эверарда снова воскресило во мн это настроеніе.
Ахъ, сколько вреда приносятъ люди, ухитряющіеся длать изъ мухи слона!
Минуло нсколько недль, а Бинфильдъ не подавалъ признаковъ жизни, оставалось предположить, что онъ нашелъ боле или мене прочное удовлетвореніе запросамъ своего поэтическаго темперамента въ Люси Мастерсъ. До сихъ поръ я комментировалъ это только въ томъ смысл, что вотъ, молъ, какая дрянь этотъ Бинфильдъ, но теперь, когда письмо Эверарда подтолкнуло меня, положеніе представилось мн въ новомъ свт. Мн вдругъ припомнилось, что съ того дня, какъ я принесъ Нанси пирожныхъ, она подбодрилась, повеселла и стала ужъ не такъ блдна. Ей было чмъ занять свою головку: Эми вернулась къ ней, она пріобрла большого пестраго кота и свое одиночество переносила бодро, такъ сказать, распвая за стиркой.
Все это я не могъ приписать исключительно бодрящему воздйствію Рахманиновскаго Прелюда. Я боялся лишь одного, что Люси Мастерсъ, убдившись, что она хуже знаетъ людей, чмъ она думала, приволочетъ обратно Бинфильда, хоть и брыкающагося, и сдастъ его съ рукъ на руки жен. До этого, долженъ сказать, ни Нанси, ни Бинфильдъ не разсказывали мн исторіи своего романтическаго брака съ похищеніемъ невсты, и хотя потомъ Нанси и заговаривала не разъ объ этомъ, коря себя за свою глупость и приводя примры, я всегда спшилъ перемнить разговоръ. Короче говоря, Нанси, избавившись отъ своего гнуснаго супруга, стала совсмъ другою женщиной.
Вечеромъ въ тотъ день, какъ пришло письмо Эверарда, я стоялъ на темной лстниц, у тускло красной двери, и ждалъ съ большимъ, чмъ обыкновенно, нетерпніемъ, чтобъ Нанси отворила мн.
А она, какъ нарочно, медлила. Я позвонилъ второй разъ и посл второй паузы услыхалъ шаги на лстниц.
У подъзда я столкнулся съ тощимъ молодымъ человкомъ въ шапочк блиномъ, на козырекъ которой искусно были зачесаны его волосы, онъ вышелъ, насвистывая, и бросилъ мн: ‘Желаю удачи’. А когда я съ изумленіемъ оглянулся, онъ мн подмигнулъ и перекинулъ ногу черезъ велосипедъ, прислоненный къ тумб. ‘Смотрите, не теряйте времени’,— прибавилъ онъ и заплъ:— ‘Туда-сюда, туда-сюда, скоре, господа, ди-дидди-ди, дидидди-ди, ди-ди…’ Припвъ замеръ вдали, велосипедистъ прибавилъ ходу.
Вншность этого юноши мн не понравилась и вызвала во мн тревогу, которая теперь еще усилилась.
Нанси отворила дверь и уставилась на меня. Мн никогда не забыть Нанси, какой она предстала предо мной въ эту минуту, словно позируя для какой-то трагической картины, въ жанр L’Assiette au Beurre, набросанной рзкими карандашными штрихами, въ которыхъ чувствуются краски. Одной рукой держась за дверь, другую прижимая къ щек, съ широко раскрытыми, какъ бы застывшими глазами, вьющіеся волосы въ безпорядк упали на уши, блая блузка надъ темно-зеленой юбкой разстегнута у ворота, а на заднемъ план желтоватая стна и уходящая въ тнь лстница, покрытая изорваннымъ старымъ линолеумомъ. Фигура Нанси вся была въ тни.
— Я думала, это еще кредиторъ. Я… я рада, что это вы, но я думаю, вамъ лучше не заходить…
— Гораздо лучше,— сказалъ голосъ Бинфильда сверху.
Въ смутномъ свт, падавшемъ съ потолка, я разглядлъ, что лицо Нанси снова было блдное и вытянутое, а рука, державшаяся за дверь, дрожала. Она вся съежилась, услыхавъ голосъ мужа.
— Не стоитъ разговаривать съ нимъ,— шепнула она.— Лучше уходите.
— Когда вы кончите бесдовать съ своимъ возлюбленнымъ,— раздался голосъ сверху, теперь звонкій и вздрагивающій,— я буду очень вамъ обязанъ, если вы закроете дверь. Здсь страшно дуетъ.— Затмъ, уже другимъ тономъ, грубо и рзко:— Закрывай дверь, теб говорятъ, сука!
Тогда я отстранилъ Нанси и взбжалъ по ступенькамъ. Бинфильдъ стоялъ посредин гостиной.
— Извинитесь передъ вашей женой, — сказалъ я.— Тогда я уйду.
Онъ засмялся принужденно, и я замтилъ, что у него дергается все лицо.
— Вотъ онъ герой, сильный и молчаливый англичанинъ:
Онъ былъ близокъ къ истерик, руки его какъ-то дергались, онъ то садился, то вставалъ, ни минуты не могъ побыть въ поко.
— Убирайтесь вонъ отсюда!— взвизгнулъ онъ.— Не нужно мн здсь конюховъ. Вонъ, говорятъ вамъ!— И онъ разразился потокомъ брани, съ тми же деликатными упоминаніями о моемъ происхожденіи.
На стол стояли астры въ вазочк. Я выхватилъ цвты и плеснулъ ему водой въ лицо.
Онъ ахнулъ, смолкъ и принялся утираться антимакассаромъ.
— Прошу васъ извиниться передъ вашей женой за то, что вы сказали, тогда я уйду.
Нанси стояла у дверей, испуганная и безмолвная. Я въ первый разъ замтилъ, что верхняя губа ея распухла и кровоточитъ.
Бинфильдъ съ ядовитой усмшкой посмотрлъ на меня, потомъ на жену.
— Прошу извиненія. У меня было много непріятностей сегодня, и я вышелъ изъ себя. Ну-съ, а теперь, кажется, я уйду. Не вижу надобности Рону уходить.
Съ этими словами онъ быстро прошелъ мимо жены, не бросивъ ей ни слова, схватилъ чемоданчикъ, стоявшій за дверью, и сбжалъ внизъ по лстниц.
Я поглядлъ на Нанси и отвелъ глаза.
— Я лучше завтра приду къ вамъ пить чай. Что Эми? Здорова она?
— Да. Она играетъ въ сосдней комнат съ двочкой изъ нижней квартиры. Вы… какъ вы думаете, останется у нея это въ памяти?… вдь, она еще маленькая.
— Наврно, не останется. Что значитъ…
Я хотлъ спросить, что такое случилось съ роялемъ, но запнулся, сообразивъ, въ чемъ дло. Пюпитръ, сорванный съ одной петли и сломанный, лежалъ на клавишахъ. А неизбжная Прелюдія, изорванная въ куски, валялась на полу.
— Я играла, когда онъ вошелъ,— медленно пояснила Нанси.— И не слышала, какъ отворилась дверь. А онъ подошелъ сзади, рванулъ ноты съ пюпитра и порвалъ ихъ. Онъ пришелъ посмотрть, нтъ ли у меня денегъ, а вслдъ за нимъ пришелъ еще какой-то отъ Гобдэя. Онъ, должно быть, видлъ, какъ вернулся Гарри, и… и сталъ требовать, чтобъ я заплатила ему. Я сказала, что ничего не должна Гобдэю, что я всегда беру на наличныя. ‘Ты, можетъ быть, и не должна, но я долженъ’,— возразилъ Гарри.— ‘Врно, два фунта тридцать’,— подтвердилъ приказчикъ.— ‘Ладно! получайте’,— сказалъ Гарри. И, прежде чмъ я успла сообразить, что онъ хочетъ длать, онъ схватилъ со стола мой кошелекъ, вынулъ три фунта, расплатился и получилъ сдачу.— ‘Но эти деньги не мои, — не подумавши, сказала я.— Ихъ далъ мн взаймы м-ръ Ронъ. Ты долженъ возвратить ихъ ему’. Ну, тутъ онъ набросился на меня и сталъ говорить такіе ужасы…— Она запнулась.— Но я все-таки отдамъ вамъ эти деньги, какъ только смогу.
Тмъ временемъ я подобралъ разорванныя странички нотъ и попросилъ ее не говорить вздора.
— Ну-съ, я бгу.
— А ноты вамъ зачмъ же? Что вы хотите длать съ ними?
— Хочу подклеить ихъ, чтобъ вы могли играть.— И я говорилъ искренно.
— Не уходите,— сказала она.

XIII.

Въ теченіе послдующихъ двнадцати мсяцевъ я не имлъ встей о Бинфильд, кром одного раза, когда Адріанъ обратилъ мое вниманіе на замтку въ воскресной газет объ его попытк надуть какого-то извозчика въ Бристол, при чемъ въ замтк его называли актеромъ и упоминалось о томъ, что онъ былъ подъ вліяніемъ наркотиковъ. Скажу кстати, что посл того я больше такъ и не слыхалъ о Бинфильд, да и не стремлюсь слышать. Нанси я не сказалъ объ этомъ. Къ чему? Гораздо лучше, думалъ я, предоставить всему итти своимъ чередомъ, а тамъ видно будетъ. Довлетъ дневи злоба его, и эта злоба пока въ достаточной мр заполняла вс наши мысли. Ввряясь случаю, я ршилъ, что не буду вмшиваться въ его игру. И пока не жаллъ объ этомъ. Случай снабдилъ меня работой въ достаточномъ количеств для того, чтобъ содержать не одного себя. Обнаруживать практичность, думать о будущемъ, предвидть его — все это было непріятно, потребовало бы ршительныхъ поступковъ и, по всей вроятности, совщаній съ адвокатомъ. Меня при одной мысли въ дрожь бросало. Возможно, что на моемъ мст другой, обременившій себя Нанси и ея длами,— я не говорю, что такъ и слдовало поступить,— постарался бы войти въ сношенія съ Бинфильдомъ и узнать отъ него, что онъ намренъ длать. Я даже думаю, что многіе на моемъ мст такъ бы поступили. Но это потребовало бы писанія писемъ и всякихъ дловыхъ шаговъ. Безъ сомннія, иной разъ бываетъ и необходимо насильно подтолкнуть впередъ ршеніе вопроса, но насколько же пріятне, когда вопросы разршаются сами собой. Я утверждаю, что нашъ вопросъ отлично могъ бы разршиться самъ собой, если бы тутъ не замшалась война.
Самый осторожный путникъ можетъ неожиданно для себя попасть въ ловушку, и неожиданное неизмнно случается, ибо воображеніе наше слишкомъ слабо, чтобы предвидть его. Человкъ можетъ, по опыту, представлять себ всякія возможности, но рдко ему удается скачкомъ мысли прійти къ какой-нибудь грозной увренности, не имя на то никакихъ основаній. Война была единственной случайностью, которая могла перевернуть вс мои планы, если-бъ они у меня были. Пришла война и все перевернула вверхъ дномъ.
Въ Истъ-Энд, быть можетъ, и найдется викарій, способный отказаться отъ драки съ грузчикомъ изъ доковъ, директоръ Англійскаго банка можетъ посовтовать вамъ вложить свои деньги въ спекуляцію съ винокуренными заводами въ Никарагуа, среди итонскихъ школьниковъ, можетъ, и есть такіе, которые говорятъ о своихъ классныхъ наставникахъ: ‘мой воспитатель’. Все это чрезвычайно невроятно, но все-таки можетъ случиться. Можетъ, и я еще пойду въ солдаты. Если-бъ меня спросили объ этомъ годъ тому назадъ,— но въ томъ-то и штука, что никто не спросилъ.
До этого года, я вмст съ няньками и бабушками и всякими премудрыми людьми, былъ твердо убжденъ, что и черезъ сто лтъ жизнь у насъ будетъ такая же. Теперь я разв только рискну сказать, что при счастливомъ стеченіи обстоятельствъ черезъ двсти лтъ кое-что, можетъ быть, и останется такимъ же, какъ теперь.
Какъ я уже говорилъ раньше, вся моя жизнь перемнилась, въ томъ числ и мои заказчики. Забросивъ на время работу у м-ра Фокса, я пробовалъ было потомъ вернуться къ нему, но онъ меня не принялъ, отговорившись тмъ, что очень занятъ, потомъ по телефону говорилъ со мной учтиво, но очень сухо, а такъ какъ теперь мн приходилось думать не только о себ, то я и вынужденъ былъ обратиться къ Виктору Лезерселлю. Къ счастью для моего кармана, мы съ нимъ случайно встртились на улиц, и онъ первый мн предложилъ работу, раньше чмъ я раскрылъ ротъ (всего минутой раньше), чтобъ попросить работы у него. Вотъ бы онъ обозлился, если-бъ узналъ это! Когда-нибудь я ему это скажу.
Въ половин лта умерла мать Нанси. Ея имущества только-только хватило на уплату ея долговъ, а оставшихся отъ продажи его денегъ — на приданое будущему младенцу ея старшей дочери — при расчетливости и умнь покупать. Она и теперь ждала маленькаго, какъ въ прошломъ году въ это время, и потому было только справедливо отдать вс деньги, сколько ихъ тамъ было, ей. Изъ наслдства матери она дала Нанси только брошку камею, да и та оказалась скверной поддлкой.
Я еще до войны далъ Нанси одинъ практическій совтъ — извстить родителей Бинфильда о томъ, какъ онъ поступилъ съ своей женой. Но Нанси объяснила мн, что они уже нсколько лтъ какъ отказались отъ чести, которую я намревался предложить имъ письменно или устно, и я не настаивалъ, чтобъ Нанси не подумала, что она мн въ тягость. Удивительно непрактична она для англичанки. Она даже считать не уметъ какъ слдуетъ, и мн не хочется учить ее. Есть у нея, кажется, записная книжка, куда она отъ времени до времени записываетъ суммы, которыя беретъ у меня,— когда не забываетъ сдлать этого.
Вскор посл финальнаго появленія Бинфильда Нанси перебралась на другую квартиру, поменьше, не такую мрачную, но зато и не въ такомъ аристократическомъ квартал. Квартирка была крохотная, но особнякъ, даже съ отдльнымъ входомъ, о чемъ Нанси всегда мечтала, и Нанси, очень довольная, называла ее ‘bijou’. Здсь не было ни лстницъ, на которыхъ всегда гулялъ сквозной втеръ и по которымъ нужно было спускаться и за углемъ, и для того, чтобъ принять ванну, при чемъ она оказывалась мыльною посл одного изъ жильцовъ нижнихъ этажей и приходилось мыть ее, прежде чмъ пользоваться ею. Теперь у нея была дома собственная ванна, кухня, гостиная, спальня и темный шкафъ, который именовался спальней No 2. Сосди благоразумно не напоминали о себ. За угломъ былъ отличнйшій кинематографъ, гд можно было посмотрть не только, какъ выращиваютъ гвоздики для продажи (картина, имющая воспитательное значеніе), но и прослдить всю исторію Короля Воровъ (драматическая). Въ конц улицы проходилъ трамвай.
Возникъ вопросъ о мебели. За всю свою жизнь Нанси ни разу не доводилось сидть на стул, который она могла бы назвать своимъ, и теперь она была въ восторг при мысли завести собственную мебель. Она предлагала купить ее въ разсрочку. Я указалъ ей на непріятныя стороны такого рода комбинаціи и воспользовался случаемъ побесдовать съ ней о достоинствахъ простоты и о грховности роскоши, когда она не настоящая. Когда мы въ первый разъ вмст смотрли эту квартирку, мн тогда же пришло въ голову, какъ можно было бы удобно ее обставить и украсить за цну, отъ которой разинули бы рты вс обитатели Тоттенгэмъ-Кортъ-Родъ. Конечно, въ результат квартира не имла бы аристократическаго вида и не смотрла бы дамскимъ гнздышкомъ, но была бы очень мила. Я подлился своей идеей съ Нанси.
— Здсь, въ холл, ничего не нужно. Прежніе жильцы были такъ милы, что оставили вамъ крючки. Мы поставимъ сюда только подставку для зонтиковъ и столикъ, самый маленькій, изъ тхъ, какіе берутъ подъ туалеты, неопредленнаго бураго цвта. Его можно расписать черной краской. Въ спальн — желзная кровать, комодъ, рядъ крючковъ, прикрытыхъ занавской, и надъ ней доска, чтобы предохранить платье отъ пыли,— она же будетъ служить и полкой. Кухню устраивайте сами, хотя м-ссъ Трули говоритъ, что кухонную посуду всю можно купить за грошъ. Теперь гостиная — это самое важное. Вотъ здсь у стны поставьте небольшой кухонный столикъ и накройте его простымъ синимъ сукномъ. Цыновокъ не стоитъ класть — он не грютъ, но коврикъ для камина нуженъ и еще, скажемъ, другой, посредин. Пара удобныхъ креселъ — подержанныхъ, но, если знать, откуда они, это ничего — еще маленькій столикъ и книжный шкафъ. На каминной доск пара мдныхъ подсвчниковъ, ну и еще что-нибудь дйствительно, по-настоящему хорошее — ну, положимъ, угловой буфетъ, такихъ размровъ, чтобы отъ него, дйствительно, могла быть польза. И, разумется, піанино, небольшое черное. Это можно взять напрокатъ. Картины я вамъ дамъ. Обои всюду блые.
Я такъ увлекся своимъ описаніемъ, такъ былъ доволенъ собой, что не сразу замтилъ, какъ Нанси присмирла и у нея вытянулось лицо. Какъ назло, сейчасъ же вслдъ затмъ мы прошли мимо магазина мебели, у Нанси сразу заблестли глазки, и она не могла удержаться, чтобъ не остановиться передъ витриной, въ которой выставлена была обстановка гостиной, заполнявшая собой все окно. Ножки у стульевъ были такія тоненькія, что, казалось, он сломаются, какъ только сядешь на нихъ. Шифоньерка очень сложная, со множествомъ украшеній и зеркалъ. Все это подъ красное дерево. Кресла обиты какой-то пестрой матеріей, зеленой съ розовымъ и блымъ (парчою, какъ потомъ пояснилъ мн продавецъ) и съ какими-то аркадскими картинками — мило и просто — купидонъ, играющій сердцемъ, задрапировинныя нимфы, пляшущія въ лсу. Въ жанр Ватто.
Нанси тихонько ахнула, но тотчасъ же ршительно отвернулась и пошла со мной рядомъ, терпливо выслушивая мои сатирическія рчи, впрочемъ, скоро изсякнувшія…
…Я никогда не видлъ ничего прекрасне радости Нанси, когда я привелъ ее однажды въ ея квартирку и втолкнулъ въ гостиную, гд была разставлена мебель, виднная ею въ витрин.

XIV.

Вернувшись изъ деревни — это было невдолг посл начала войны,— я въ тотъ же вечеръ пошелъ повидать Нанси. Она тоже только въ это утро вернулась, проживъ съ Эми три недли на берегу моря, подъ одной кровлей съ семьей своей сестры.
Когда я пришелъ, Эми уже была уложена въ постельку и спала, поденщица, помогавшая прибрать квартиру, ушла, а Нанси, какъ она сказала мн, сидла и думала. Вечерняя газета лежала на парчевой обивк кресла. Я чуть не заплакалъ, увидавъ, что піанино исчезло.
Сказать, что Нанси ничуть не удивилась, узнавъ, что я не записался въ добровольцы, было бы слишкомъ мало. Ей даже и на умъ не приходило, что я могъ поступить иначе, и въ этотъ вечеръ я почувствовалъ, что объ этомъ съ нею даже и намекомъ говорить нельзя. Она относилась къ войн, какъ къ чему-то, что совершенно ея не касалось. Это, разумется, современемъ надо будетъ исправить. Пріятно было все-таки знать, что Нанси не была захвачена паникой, царившей еще такъ недавно. Можетъ, это и лучше, что во время объявленія войны она жила не въ Лондон и подъ опекой здравомыслящей сестры. (Я ни разу не видалъ этой сестры, но почему-то убжденъ, что она женщина солидная.) Но плохо то, что Нанси даже въ голову не приходило, что война можетъ, такъ сказать, стать ея личнымъ дломъ.
По возможности спокойне, чтобы не взволновать ея, я сообщилъ ей, что сейчасъ гравировальное искусство почти не находитъ себ примненія.
— Что будетъ дальше, сказать довольно трудно. У меня отложено нсколько фунтовъ, но очень мало. Надо будетъ пооглядться и сообразить, что длать. Но мы должны быть экономны.
Я сидлъ на полу, она стояла у окна, разглядывая плакатъ, который несъ газетчикъ.
— Онъ все вертится то въ одну сторону, то въ другую, и я не могу разобрать, что тамъ написано. Какъ будто по-нмецки.
— Весьма возможно. Нанси, я хочу, чтобы ты вдругъ стала совсмъ взрослой и выслушала меня внимательно.
Я поднялся, сталъ у камина, и, облокотясь на каминную полку, повторилъ
— Придется теб, Нанси, перестать быть маленькой двочкой и сдлаться взрослой, хотя бы на сегодня.
Я видлъ, какъ испугъ блеснулъ въ ея глазахъ, а губки сжались, какъ всегда, когда она предчувствовала что-нибудь дурное.
— О, Господи!— шепнула она и подошла ко мн съ опущенной головкой.

——

— Не знаю, что ты думалъ обо мн,— говорила она потомъ, все еще плача, но храбро глядя мн въ глаза.— Неужели ты вправду думалъ, что я… что я даже не пробовала найти себ работу?
Мн это даже въ голову не приходило, я такъ ей и сказалъ. Такъ нелпо было представить себ Нанси ‘за работой’. Вдь ей же нужно смотрть за Эми.
— Помнишь, я разъ сказала, что я попробую пойти въ кухарки.
Я вспомнилъ и засмялся
— Это, конечно, было глупо, но я пробовала другое, да только ничего не вышло. Я не хотла говорить теб объ этомъ, пока все не устроится. Я думала,— я думала, что теб это будетъ пріятно. А потомъ, посл того, какъ я какъ-то не могла сказать теб, ну, прямо, не могла себя заставить… Это было въ январ, когда ты узжалъ работать въ Оксфордъ. Я такъ старалась найти себ какое-нибудь мсто. И, наконецъ, нашла — въ бльевой. Не думала я, что придется дойти до этого. Бдный папочка! если бы онъ зналъ… Но больше ничего не находилось. Вотъ почему. На машинк писать я не умла и вдь въ конц-концовъ, какъ ты мн часто говорилъ, не такъ ужъ важно, чмъ заработать себ кусокъ хлба. И… ну, словомъ, я пробыла тамъ недлю…
Она отвернула головку и заплакала.
Дйствительно, мы съ ней не разъ толковали на эту тему, и я ей говорилъ, что хотя нкоторыя работы сушатъ душу, а другія портятъ платье, все же не слдуетъ судить о людяхъ по той работ, которую они длаютъ ради хлба насущнаго. Я ей разсказывалъ объ одномъ благородномъ лорд, который, до полученія имъ наслдства, былъ взломщикомъ (работалъ на сломкахъ) и отъ этого не сталъ мене благороднымъ. Я приводилъ примры пастуховъ, которые были философами, фальшивомонетчиковъ, которые нжно любили своихъ собакъ, и статистиковъ, не лишенныхъ чувства юмора. ‘Не слдуетъ презирать человка,— говорилъ я,— за то только, что онъ мететъ улицу. У него можетъ быть чудеснйшій розовый садъ. Самое ужасное, когда превосходный мусорщикъ вообразитъ, что онъ также отлично можетъ выращивать розы, или, по крайней мр, что это гораздо боле почетное занятіе. Это огромная ошибка. Сынъ Божій былъ плотникомъ и былъ доволенъ своей участью, но это не причина, чтобы каждый сынъ плотника долженъ былъ воображать себя Богомъ’.
Но тутъ я вспомнилъ объ ея отц, священник, которому пришлось стать за конторку, и пожаллъ о своей опрометчивости. Оказалось все же, что мои уроки не пропали даромъ. Однако Нанси разсказала мн еще не все. Что же случилось?— спрашивалъ я себя.— Ужъ не встртила ли она въ магазин какого-нибудь священника, прежде служившаго съ ея отцомъ, или, можетъ быть, ей пришлось продавать его жен тесьму и кости для корсета?
Какъ же я, однако, мило поступилъ съ ней! Разыгрывалъ изъ себя рыцаря и былъ очень доволенъ собой, и ни разу даже не подумалъ, что Нанси тоже не лишена гордости. Я помогалъ ей, и это было мн очень пріятно. Но мн не приходило въ голову, что Нанси можетъ предпринять что-нибудь, чтобы стать на собственныя ноги.
Снова она подняла голову и посмотрла на меня.
— О Боже! какая я глупая, никогда мн не заработать себ на жизнь, нечего даже и пытаться. Не такъ меня воспитывали — ничему не выучили. Это страшно обидно. Я была такая неповоротливая, все путала. Хозяинъ — онъ старался быть снисходительнымъ ко мн и старшая барышня тоже, но я потомъ сама увидла, что я имъ ни къ чему. Они говорили, что я ужасно непонятливая, только отнимаю у нихъ время. Я такъ ужасно злилась на себя…
— Бдняжка Нанси! Не повезло теб, но это не твоя вина. Откуда же теб было знать, какъ надо браться за такое дло. Нтъ, это ты уже предоставь мн. Экономить придется, это правда, хоть я этого и терпть не могу. Но ничего не подлаешь — война. А ты должна смотрть за Эми и заботиться о томъ, чтобъ ей жилось возможно лучше.
Эми, кстати сказать, была спокойная, но очень тупая двочка, бравшая отъ жизни то, что она давала ей, безъ надежды, безъ страха и безъ особеннаго интереса.
— Да, но все-таки кое-что я могу сообщить теб, кое-что искупающее мою неудачу въ магазин, а то бы я не стала теб о ней разсказывать. Помнишь, я говорила, что не умю писать на машинк? Ну вотъ, теперь я выучилась.
— Да не можетъ быть! Нанси, голубка моя, да ты героиня! Воображаю, какъ болитъ твоя бдная спинка. Нанси, какъ же ты это ухитрилась?
— Что же, мн кажется, это хорошо, что я выучилась, если правда то, что ты говоришь о войн. Ты знаешь Мэджъ?
Я зналъ Мэджъ. Это была подруга Нанси, еще въ то время, когда она жила въ Клеркенвелл. И не одобрялъ этой дружбы.
— У нея есть пишущая машинка. И она выучила меня писать. А ты и не догадывался?
— А я и не догадывался.
У меня нехватило духу вылить на нее холодный душъ, заговоривъ о неизбжныхъ неудачахъ. У этой Мэджъ, можетъ быть, и золотое сердце, но врядъ ли она можетъ гарантировать Нанси ‘постоянную работу’, выдать ей дипломъ или свидтельство, а вдь теперь война…
— Я сегодня дала имъ знать, чтобъ они взяли назадъ піанино. Все-таки лишній расходъ.
Большаго доказательства самоотверженности она не могла мн дать. Я сказалъ ей, что я объ этомъ думаю, и это въ значительной степени вознаградило ее за утрату. Нанси любитъ, когда ей говорятъ, что она пай-двочка.
Я былъ очень удрученъ этимъ разговоромъ, ибо передо мной была своя проблема, требовавшая разршенія, а попытки Нанси найти себ работу, хоть он и были мн пріятны, все же оказывались очень жалкими, и только лишній разъ убдили меня въ томъ, что мн слдовало съ самаго начала знать, т.-е. что Нанси совершенно неспособна быть самостоятельной. Она будетъ стараться добросовстно, но она слишкомъ безпомощна. Я невольно съ укоризною думалъ о священникахъ, которые воображаютъ, что санъ ихъ не позволяетъ имъ учить своихъ дочерей какому-нибудь ремеслу. И даже дошелъ до того, что нарисовалъ на эту тему аллегорическую картинку, которую я потомъ подарилъ Адріану. На заднемъ план, помню, была причудливая церковь св. Мартына базарнаго, очень претенціозно изукрашенная. А внизу, надъ ризницею — вывска закладчика.

XV.

Викторъ Лезерселль былъ одинъ изъ тхъ людей, о которыхъ можно сказать, что они скоре франтоваты, чмъ изящны, скоре красивы, чмъ привлекательны, скоре откровенны, чмъ правдивы. О такомъ человк вы не скажете, что онъ хвастунъ, а хвастунишка, не скажете, что онъ уменъ, а что онъ ловкій малый. Одвался онъ у хорошаго портного, а между тмъ платье на немъ сидло такъ, что онъ былъ похожъ на куклу въ витрин магазина готоваго платья. Я часто удивлялся, что не вижу болтающагося у него на ше ярлычка съ цифрами 47/9. Усы у него всегда были нафабрены, жесты напыщенны. Онъ всегда былъ превосходно освдомленъ и всегда давалъ вамъ это почувствовать. Обращеніе у него было открытое, привтливое.
Однажды я телефонировалъ ему въ контору, предупреждая, что мн нужно побесдовать съ нимъ по длу, собственно, не моему. Онъ пригласилъ меня зайти вечеромъ въ его клубъ. То-есть не самъ пригласилъ, а поручилъ пригласить. Обыкновенно, когда онъ сидитъ у себя за письменнымъ столомъ, какъ только раздается звонокъ по телефону, онъ передаетъ трубку барышн, писавшей письма подъ его диктовку, и говоритъ ей, что отвтить. Это все для пущей важности.
Придя въ клубъ, я сразу увидалъ Лезерселля, стоявшаго передъ доской, на которой вывшивались послдніе списки убитыхъ и раненыхъ. Я подошелъ къ нему и только что хотлъ съ нимъ поздороваться, какъ онъ шумно вздохнулъ. Я подождалъ, пока онъ обернется. Онъ опять вздохнулъ. Такъ продолжалось довольно долго, пока это ему самому не надоло.
— Бдный, бдный!..— пробормоталъ онъ и покачалъ головой.
Потомъ обернулся.
— А, это вы, дружище? Какъ живете? Я не зналъ, что вы здсь.
Налво отъ доски висло зеркало. Въ немъ онъ отлично видлъ, какъ я вошелъ въ холлъ. И я видлъ въ зеркал, что онъ замтилъ мой приходъ и тотчасъ пересталъ разглядывать пятнышко у себя на подбородк и сосредоточилъ свое вниманіе на спискахъ. Слдующіе полчаса мн пришлось выслушивать описаніе тхъ чертъ характера убитаго лорда NN, которыя Лезерселль счелъ долгомъ подчеркнуть.
Я зналъ однажды человка, который кормился тмъ, что писалъ личныя воспоминанія объ извстныхъ людяхъ, какъ только ихъ опускали въ могилу. Съ однимъ онъ халъ отъ Лондона до Эдинбурга, съ другимъ сидлъ рядомъ на обд у лорда такого-то. Но тотъ длалъ это куда же лучше Лезерселля.
Я, наконецъ, не выдержалъ и перевелъ разговоръ на то, за чмъ пришелъ. Я считалъ его довольно добрымъ человкомъ и началъ разговоръ не безъ надежды на успхъ.
— У меня есть знакомая, молодая женщина, которая ищетъ работы. Интеллигентная, уметъ писать на машинк и все такое. Не найдется ли у васъ чего-нибудь для нея? Мужъ ее бросилъ, а у нея ребенокъ и ей приходится довольно-таки трудно.
Стоило мн произнести слово ‘работа’, какъ привтливость Лезерселля исчезла и смнилась дловитой сухостью.
— Послушайте,— сказалъ онъ,— давайте говорить на чистоту. Нкая лэди, ваша пріятельница, ищетъ работы. Отлично. Но вы, я полагаю, знаете, что времена теперь плохія. Самыхъ умлыхъ и опытныхъ работницъ дюжинами выкидываютъ за бортъ.
— О, разв? Я думалъ, что на длахъ война не отразилась, что штаты служащихъ всюду остались т же и т. д.
— Ничего подобнаго, дружище. Это немыслимо. Мы каждый день несемъ убытки. Но давайте обсудимъ по порядку. Вы говорите, она интеллигентная? Ну, это мы увидимъ, что она пишетъ на машинк. Съ какою скоростью?
— О, довольно быстро.
— Довольно быстро?— онъ расхохотался, откинувшись на спинку кресла.— Ну, боюсь, что не очень-то быстро она у васъ пишетъ. А стенографировать она можетъ? Какая скорость? Не знаете? Однако стоитъ вамъ поручать доставать работу. Послушайтесь, дружище, моего совта. Въ такое время каждый долженъ заботиться о себ. Не разыгрывайте изъ себя рыцаря, защитника сиротъ и не тратьте понапрасну чужого времени. Конечно, между старыми друзьями это не считается. Но вы понимаете, что я хочу сказать. Вы только сами себ повредите, испортите себ отношенія съ людьми.
Я понялъ. Что человкъ можетъ нисколько не бояться повредить себ — для Лезерселля это было, разумется, непостижимо. А такъ какъ заработокъ мой шелъ отъ того же Лезерселля, мн было невыгодно сбавлять его, пока (но только пока) на работу Нанси и вовсе нтъ цны.
— О да,— продолжалъ онъ,— я знаю, что вы рыцарь, второй сэръ Галахэдъ. Зачмъ подчеркивать, что ваша пріятельница брошена мужемъ и что у нея есть ребенокъ. Дло вдь не въ этомъ. Вы о чемъ со мной ведете рчь — о дл или о благотворительности? Это дв вещи разныя. Сегодня утромъ является ко мн въ контору одинъ изъ служащихъ и начинаетъ говорить о томъ, что у него жена больна и не могу ли я выдать ему впередъ хоть часть жалованья. Мн было очень жаль, что у него больна жена, но если бы я сталъ всмъ выдавать жалованье впередъ — пфа!
— Вы сдлали бы это, если-бъ человкъ этотъ былъ вамъ нуженъ.
— О, я не отрицаю, что у меня для разныхъ людей и мрка разная. Натурально, иному можно и оказать снисхожденіе. Но я къ тому веду, что если ваша пріятельница, дйствительно, хорошая работница, она, можетъ быть, и найдетъ себ работу, хотя, какъ я уже докладывалъ вамъ, времена теперь плохія. Но только вы въ другой разъ не подчеркивайте того факта, что ее бросилъ мужъ.
— Слушаю.
— Но, разумется, какъ человкъ,— тонъ его снова измнился и онъ нагнулся ко мн съ добродушной улыбкой,— какъ человкъ, я не могу не сочувствовать. На свт столько горя — и было, и будетъ… Скажите вашей пріятельниц, чтобъ она какъ-нибудь зашла ко мн. Только, разумется, сперва пускай позвонитъ и условится. Я посмотрю, что для нея можно устроить. Но, помните, это я длаю только для васъ. И лично я не питаю надежды, что ее можно пристроить. Кстати, можетъ быть, она пишетъ?
— Не слыхалъ отъ нея объ этомъ, но возможно, что и пишетъ.— Теперь я уже сталъ осторожне.
— Можетъ быть, въ области искусства?…
— Нтъ. Это-то нтъ.
Затмъ Лезерселль вернулся къ вопросу о войн и, подстрекаемый мною, началъ хвастать огромнымъ тиражомъ своей газеты, и закончилъ такой информаціей относительно передвиженій Экспедиціоннаго Корпуса, которую можно было получить только отъ посвященнаго.
— И еще одно. Я знаю наврное — замтьте: это фактъ — въ Марсели стоитъ триста транспортовъ для перевозки войскъ, подъ паромъ, каждую минуту готовыхъ къ отходу, если только они уже не вышли въ море. Какъ вы полагаете, зачмъ они?
— Что-жъ, если Италія присоединится къ Австріи…
— Нтъ!
— О да! Мн говорила жена, одного полковника — это была правда,— а она должна знать. Да вы только взгляните на карту, Лезерселль.
И Лезерселль занялся картой.
У меня очень мало такихъ знакомыхъ, у которыхъ можно получить работу, такъ что мои хлопоты о Нанси по необходимости были ограничены. Но къ Виктору Лезерселлю у меня были основанія пойти. Хоть онъ объ этомъ и не зналъ, я свелъ дружбу съ однимъ изъ служащихъ въ его контор. Познакомился съ нимъ въ сосднемъ кабачк, и онъ заинтересовалъ меня. Эта добрая душа наставила меня на умъ,— употребляя излюбленное выраженіе ея хозяина. Мой пріятель предупреждалъ меня, что Лезерселль много не дастъ. Но я думалъ, что все же этого будетъ достаточно, чтобъ Нанси могла поселиться у сестры или у какихъ-нибудь хорошихъ людей. А я все же буду немножко помогать ей, если все устроится такъ, какъ мн хотлось, чтобъ оно устроилось.
Затмъ я далъ Нанси урокъ, какъ держать себя съ человкомъ, у котораго можно получить работу. Я припомнилъ вс правила добраго поведенія, которыя люди умлые и опытные когда-либо старались вдолбить въ мою непокорную голову. Старался ей внушить, что на вопросы надо отвчать точно и опредленно. Былъ очень краснорчивъ, очень авторитетенъ, трясъ головой, помогалъ пальцемъ. Нанси сидла и смотрла на меня широко раскрытыми глазами, впитывая въ себя всю эту премудрость и общаясь не позабыть ея.
— Если онъ спроситъ тебя, умешь ли ты то или другое, никогда не говори, что не умешь. Ты все должна знать и все умть. Не забывай, что, всего вроятне, онъ и самъ не сумлъ бы отвтить на многіе свои вопросы. Ты ошарашь его немножко. Однься пошикарне. Держись независимо, чуточку даже дерзко. Захвати съ собой въ сумочку папиросы и спроси его, не мшаетъ ли ему запахъ дыма.
Нанси, торжественная и внимательная, общала сдлать все, что я велю ей. Я подумалъ, что пора уже выяснить ей мое положеніе, чтобъ она не подумала, что я изъ эгоистическихъ соображеній гоню ее работать.
— Нанси, голубка моя,— началъ я, придвигая къ ней большую чашку, которую она снова наполнила чаемъ,— теб разв не приходило въ голову, что есть извстная группа людей, которые могутъ нуждаться во мн? Имъ страшно хочется платить мн по полкроны въ день и заставить меня носить очень неудобные сапоги, и…
— О! ты не пойдешь. Зачмъ теб итти? Есть тысячи и тысячи моложе тебя, для которыхъ это будетъ много легче, чмъ для тебя. Ты вдь не разъ говорилъ еще до войны, что ты не рожденъ быть солдатомъ. Почему же ты вдругъ такъ измнился?
— Не я измнился — обстоятельства измнились…— И я принялся вразумлять ее общеизвстными и неопровержимыми доводами.
— Я же не говорю, что я иду, но ты должна понять, дорогая моя, что можетъ случиться такъ, что я и пойду. Во всякомъ случа, пойти бы слдовало — въ этомъ не можетъ быть сомнній.
Она не находила этого. Боюсь, что Нанси не типичная англичанка въ этомъ смысл.
Затмъ она перевела вопросъ на личную почву. Просто она надола мн, и это не удивительно. Я выручилъ ее, когда ей пришлось круто, и, конечно, она страшно мн обязана, и то, и се — ну, словомъ, массу она нашла во мн всякихъ совершенствъ, которыхъ я и не подозрвалъ. А затмъ принялась бранить себя.
Я утшилъ ее, какъ могъ, потомъ ушелъ къ себ, чтобы снова клясть свою судьбу и строить планы. Это было вскор посл встрчи съ тмъ непріятнымъ господиномъ въ омнибус.
На другой день Нанси отправилась къ Виктору Лезерселлю. Я поджидалъ ее въ сосднемъ кафэ, чтобы узнать о результатахъ, въ наивности души предполагая, что Лезерселль дастъ ей добрый совтъ или, по крайней мр, заинтересуется ея судьбой. Она пришла черезъ три четверти часа.
— Ну, садись и разсказывай. Что ты будешь пить — чай или кофе?
— Да нечего разсказывать. Все это время я сидла и ждала, потомъ, наконецъ, пришелъ мальчикъ и повелъ меня въ кабинетъ. М-ръ Лезерселль сидлъ тамъ и курилъ, просматривая какія-то бумаги,— какой онъ грубый, страшный невжда,— потомъ говоритъ: ‘Это вы, миссисъ Бинфильдъ? Ну, миссисъ Бинфильдъ, боюсь, что я сейчасъ не могу вамъ предложить ничего заслуживающаго вниманія, впослдствіи, можетъ быть,— позвольте, записанъ у меня вашъ адресъ’. Я, разумется, сказала, что для меня все будетъ заслуживающимъ вниманія.
— Ну, разумется. О, Нанси! а я такъ усердно училъ тебя…
— Но вдь это же правда, что я взяла бы всякую работу.
— Да, да, я знаю. Нтъ, Нанси, не годишься ты для торговаго дла. И слава Богу. Ну, можетъ быть, онъ все-таки потомъ дастъ знать теб, хотя долженъ сказать, что мало врю этому. Или, можетъ быть, онъ это нарочно, чтобы дешевле заплатить. Дла, мой другъ, дла. Хочешь еще пирожнаго?
До брака и потомъ всю жизнь свою Нанси, благодаря своей вопіющей безпомощности, ухитрялась заставлять другихъ людей работать за нее. Не знаю, какъ она жила съ Бинфильдомъ. И не могу безъ ужаса подумать о томъ, что съ нею будетъ безъ меня. Она совершенно безпомощна, ровно ничего не уметъ — прелестная, очаровательная идіоточка! Голодать ей, конечно, долго не пришлось бы. Для этого она черезчуръ ‘добренькая’. Кто-нибудь позоветъ ее съ собою, и она пойдетъ. А потомъ пойдетъ по рукамъ… Это ребенокъ, совершенное дитя, безотвтственное, милое, невроятно простодушное. Ее будутъ топтать ногами…

XVI.

Мой дядя Эрнестъ съ гордостью говоритъ о себ, что онъ удалился на покой — отъ какихъ длъ, я въ точности не знаю: не то кондитерская, не то кружева. Онъ столпъ господствующей церкви. Молодежь очень его уважаетъ. Въ его столовой надъ каминомъ виситъ собственный его портретъ, на которомъ дядюшка изображенъ очень внушительнымъ и строгимъ, одной рукой онъ слегка опирается на столъ, на стол стоитъ большая серебряная чернильница — кажется, о такихъ принято говорить, что он массивныя — и лежитъ раскрытая библія съ красной закладкой. На портрет онъ кажется выше ростомъ, чмъ онъ есть на самомъ дл, и лицо его иметъ надменное, пренебрежительное выраженіе, типичное лицо джонъ-буля, но только курносаго.
Хотя, можетъ быть, мн и не слдовало бы говорить этого, но я могъ бы написать гораздо лучшій портретъ его, только дядюшк не пришло это въ голову. Онъ подписывается: ‘Эрнестъ Рованъ’. Это меня смшитъ, хотя я самъ думаю, что ‘Ронъ’ — испорченное имя. Мн думается, что нашъ родъ шотландскаго происхожденія, хоть мы объ этомъ и не знаемъ, и что ддушка мой, выучившись писать, не могъ справиться съ ‘дёббль-ю’ и потому сталъ выпускать его. Поздне ддушка перекочевалъ на Западъ, гд его фамилію стали выговаривать уже просто ‘Ронъ’. Но дядя все-таки смшитъ меня.
— Джорджъ, голубчикъ, какъ я радъ!— говорилъ дядя.— Мы столько времени жили съ тобой, какъ чужіе. Я получилъ твое письмо съ извщеніемъ, что ты прідешь — вотъ оно,— и говорю твоей тетк: ‘Ну вотъ, что я теб говорилъ. Я былъ увренъ, что мой племянникъ выполнитъ свой долгъ, такъ же увренъ, какъ въ томъ, что я сижу здсь’. Гвенъ, вдь я говорилъ теб?
— Разв?— откликнулась тетушка.— Пять, шесть, семь — напрасно ты перебиваешь меня, когда я считаю стежки — восемь, девять…
— Вотъ она всегда такъ.— И дядюшка лукаво покосился на жену.— Итакъ, мой мальчикъ, ты идешь сражаться? Поздравляю тебя, горячо поздравляю. Ахъ, если бы я былъ моложе! Я бы счелъ это за честь, за счастье для себя. Ну, да что говорить. Старость, братъ, ничего не подлаешь… Мы также длаемъ свое, что можемъ. Такъ оно и быть должно — не можешь отдать себя, давай деньги, хотя, долженъ сознаться, для этого приходится нсколько урзывать себя… Дальше будетъ, пожалуй, еще трудне…
Я видлъ цифру, стоявшую противъ дядюшкинаго имени въ газет, и тогда же подумалъ, что дядюшка могъ бы пожертвовать и больше.
— Мн надо потолковать съ вами, дядя Эрнестъ,— сказалъ я,— такія вещи намъ всю жизнь переворачиваютъ…
— И ты пришелъ спросить совта дяди Эрнеста? Что жъ, это очень благоразумно съ твоей стороны, очень умно и мило. Не перейти ли намъ въ мой кабинетъ? Тамъ будетъ удобне. При дамахъ какъ-то плохо говорится о длахъ. Ты это возьми себ за правило, мой мальчикъ: при дамахъ о длахъ не говорить. Идемъ же.
Онъ слъ за письменный столъ, соединилъ кончики пальцевъ и пристально взглянулъ на меня. Должно быть, вдругъ сообразилъ, что у меня можетъ хватить нахальства сдлать то, за чмъ я собственно и шелъ къ нему. Въ этой поз онъ мн напомнилъ Виктора Лезерселля въ клуб, когда я произнесъ слово ‘работа’.
— Дло вотъ въ чемъ, дядюшка. Я хочу записаться добровольцемъ въ армію, простымъ рядовымъ…
— Ты мн писалъ объ этомъ. И это очень хорошо съ твоей стороны — длаетъ теб честь. Многіе молодые люди на твоемъ мст, съ твоими связями и имя кучу друзей, не пошли бы иначе, какъ офицерами. Но я люблю, когда молодой человкъ скроменъ и готовъ начать съ низовъ, чтобы пробить себ дорогу. Я тоже началъ почти что съ низовъ, а кончилъ…— Онъ величественно повелъ рукой.
— Да, я предпочитаю поступить нижнимъ чиномъ, но тутъ есть одно затрудненіе. Дло въ томъ, что я взялъ на себя обязательство выплачивать ежемсячно извстную сумму денегъ. Пока я дома и работаю, это не трудно, но если я уду… Вотъ я и пришелъ просить васъ, дядюшка, помочь мн. Видите ли, если я не добуду этихъ денегъ, я не смогу пойти.
Всякое добродушіе исчезло съ дядюшкина пухлаго лица.
— Не понимаю, о чемъ ты говоришь, какое обязательство? Долги?
— Долгъ чести.
— Какъ же ты осмливаешься являться сюда и требовать, чтобъ я платилъ твои карточные долги? Ты знаешь, какъ я смотрю на игру. Долгъ чести! Пфа!
— Нтъ, нтъ, дядя. Я въ жизнь свою не бралъ картъ въ руки, увряю васъ. Не то. Я васъ хотлъ просить, не согласитесь ли вы мн помочь, такъ сказать, взять на себя рискъ, въ томъ случа, если я буду убитъ. Если я возвращусь живымъ и невредимымъ, тогда все наладится. До войны я зарабатывалъ очень недурно, и нтъ никакихъ причинъ, почему бы мн и потомъ не зарабатывать достаточно. Но сейчасъ мн только-только удается сводить концы съ концами.
Старикъ все время смотрлъ въ сторону, пока я говорилъ, теперь онъ повернулъ ко мн багровое лицо съ маленькими глазками, блествшими, какъ пуговицы отъ сапогъ.
— На какую же сумму теб угодно, чтобъ я принялъ на себя этотъ рискъ?
По его тону я уже видлъ, что продолжать не стоитъ. Но мн надлежало пріучать себя къ безстрашію и притомъ же хотлось, по крайней мр, объяснить ему, въ чемъ дло.
— Это, дядюшка, трудно опредлить.— Я всячески старался придать твердость и спокойствіе своему голосу.— Много зависитъ отъ того, сколько протянется война.
— Трудно опредлить, говоришь? Ну-съ, въ такомъ случа другой вопросъ: какія гарантіи ты можешь предложить мн?
— Да, конечно, это рискъ, я знаю. Но я даю вамъ слово, что верну вамъ деньги, какъ-только смогу.
— Ты даешь слово?— Онъ презрительно фыркнулъ.— Что же это за долгъ такой у тебя… или, можетъ быть, и это трудно сказать?
Я внезапно почувствовалъ, что даже очень трудно — много трудне, чмъ я думалъ.
— Это длинная исторія. Одинъ мой знакомый женился на прелестной двушк и годъ тому назадъ бросилъ ее съ ребенкомъ. У нея нтъ ни гроша за душой и нтъ родныхъ. Я единственный другъ ея.— Я замолчалъ. Исторія оказалась въ дйствительности не очень длинной. Больше мн нечего было прибавить.
— А тутъ пришла война, и теб захотлось поиграть въ солдатики, и ты являешься къ своимъ роднымъ съ просьбой содержать твою любовницу, пока тебя не будетъ? Ловко! Небось, пока теб не пришлось круто, ты и не вспоминалъ о своихъ родственникахъ. Фыркалъ на нихъ. Ни разу къ нимъ не заглянулъ. Теперь послушай-ка меня. Я выслушалъ тебя, хоть это мн и было не легко, потому что у меня правило — дать человку высказаться. Я человкъ справедливый. Теперь ты выслушай меня. Нравственной стороны всего этого я касаться не буду. Это дло твоей совсти, если она у тебя есть, хотя отецъ твой былъ безупречныхъ нравовъ, да и меня, смю сказать, упрекнуть не въ чемъ. Не будь ты мой племянникъ, я не сталъ бы и разговаривать съ такимъ распутникомъ. Хочешь врь, хочешь не врь — это какъ знаешь. Но мн хочется вразумить тебя, чтобы ты понялъ, что ты длаешь. Ты приходишь ко мн, дловому человку, и требуешь, чтобъ я платилъ этой… этой особ, пока ты будешь исполнять свою долгъ — долгъ, замть. Ты знаешь, какъ это называется? Нтъ? Я теб скажу. Это называется безстыдной наглостью. Что теб, спрашивается, мшаетъ сегодня же пойти и записаться добровольцемъ? Да ничего — ни вотъ столечко.— Онъ щелкнулъ пальцами передъ самымъ моимъ носомъ.— Ты просто-напросто отлыниваешь, больше ничего. Теб не хочется итти. Ты трусишь. Что тебя держитъ? Эта женщина? Пфа! Она отлично проживетъ и безъ тебя.
Я всталъ и хотлъ возразить. Но дядя Эрнестъ указалъ мн рукой на стулъ. Онъ такъ взвинтилъ себя, что ужъ долженъ былъ высказаться до конца.
— Моя идея такова,— я старался говорить возможно спокойне,— что, какъ бы я тамъ ни поступилъ въ прошломъ, хорошо или дурно, все же я не имю права обречь эту женщину на голодную смерть.
— Твоя идея?! Да ты пойми, что мы имемъ теперь дло не съ идеями, а съ фактами. Война — это фактъ. И ты обязанъ выяснить свое отношеніе къ ней. Его идея!.. Вс эти ваши идеи — дурацкіе сантименты и ничего больше. Если ты поступилъ безнравственно, самое лучшее, что ты можешь сдлать,— искупить это — ты знаешь, какъ.
— Вы напрасно такъ презираете идеи, дядюшка. Въ конечномъ счет, т, кто сложилъ свою голову въ эту войну, умерли за идею, да если ужъ на то пошло, и Христосъ умеръ за идею.
Дядюшка уставился на меня, онмвъ отъ ужаса.
— Ты еще вдобавокъ и богохульствуешь? Это ужаснйшее богохульство. Посл этого я не могу больше съ тобою разговаривать. Прощай.

——

Таковъ былъ исходъ моего свиданія съ однимъ изъ родственниковъ, на которыхъ я разсчитывалъ. Я ушелъ огорченный и сердитый, но въ позд, вспомнивъ объ его оскорбленной добродтели, я хохоталъ безъ удержу. Разумется, если-бъ дядюшка даже не перебилъ меня, я не сумлъ бы выяснить ему своего положенія.
Нтъ, искать помощи у родственниковъ — это верхъ нелпости. Дядя Эрнестъ правъ. Я годами не вспоминалъ о нихъ. Воротилъ носъ отъ нихъ, пока мн не пришлось круто. И мое теперешнее обращеніе къ нимъ было грубымъ и унизительнымъ пріемомъ, подсказаннымъ любовью и войной, противорчащимъ собственнымъ моимъ убжденіямъ. Я былъ наказанъ по заслугамъ, но я не могъ отдлаться такъ сразу отъ привычки разсчитывать на тхъ, съ кмъ я былъ связанъ узами кровнаго родства. Притомъ же родственники мои были вс зажиточные люди, а мои друзья бдны. И ни за что на свт я не сталъ бы выпрашивать у нихъ денегъ.
Посл перваго неудачнаго визита я уже почти безъ надежды на успхъ (что предопредляетъ собой неуспхъ) переходилъ отъ одного къ другому. Вс они отнеслись къ моей дилемм одинаково, только по-разному высказывали свое мнніе. Для нихъ это вовсе и не было дилеммой: на ихъ взглядъ у меня не было никакихъ обязательствъ и ничто меня не удерживало. За исключеніемъ дяди Эрнеста, они вс готовы признать, что я хочу поступить благородно, но не находили этого обязательнымъ и возмущались, что я не согласенъ съ ними. Разубждать ихъ былъ напрасный трудъ, утомительный и безполезный. Я издвался надъ ними въ душ, но помнилъ, что люди почти вс таковы и приходится считаться съ этимъ. Я никогда не перестану удивляться тому, какъ много есть людей на свт, которые любятъ думать и говорить дурно о своихъ ближнихъ, особенно о женщинахъ. И каждый наперерывъ спшитъ бросить первый камень.
Тетушку Катерину, какъ самую сварливую и неподатливую, я оставилъ напослдокъ. Тмъ боле, что създить къ ней мн стоило всего дороже.
Въ смысл непосредственныхъ результатовъ, я ушелъ отъ тетушки съ тмъ же, съ чмъ и пришелъ. Но она преподнесла мн сюрпризъ, за который я премного ей обязанъ.
Я изложилъ ей обстоятельства дла совершенно откровенно, и, къ удивленію моему, она отвтила не сразу. Нкоторое время она молча глядла на меня и когда, наконецъ, заговорила, тонъ ея былъ мене обыкновеннаго рзокъ.
— Я не могу помочь теб, Джорджъ. Ты долженъ самъ понимать. У меня дочери, и одинъ Богъ знаетъ, до чего насъ доведетъ эта война. Я не богата, хотя ты, можетъ быть, и считаешь меня богачкой. И посовтовать теб не знаю что (совтовъ я и не просилъ у нея) — это твое личное дло. Ты ужъ какъ-нибудь самъ выпутывайся.
У нея были въ этотъ день свои огорченія — кухарка отказалась отъ мста или лошадь захромала, что-то въ этомъ род — и этимъ, безъ сомннія, объяснялась нкоторая мягкость ея обращенія со мной, какой я до этого не видлъ отъ нея. Но все-таки пріятно было убдиться, что и тетушка можетъ говорить по-человчески, и что она воздержалась отъ безплодныхъ нападокъ на злосчастную героиню моей грустной повсти.
Уходя отъ нея, я говорилъ себ: ‘Вотъ и конецъ. Больше я ничего не могу сдлать. Приходится остаться и самому заботиться о Нанси’. Но, говоря это, я какъ-то самому себ не врилъ.

XVII.

Въ этотъ періодъ, когда я не работалъ дома, я проводилъ все время у Нанси или у Адріана, избгая такимъ образомъ встрчъ съ знакомыми, которые косились на мое штатское платье. Я со стыдомъ замтилъ, что вс мои мысли сосредоточены на собственной особ. Я зналъ, что мое появленіе въ обществ, такъ сказать, въ синемъ галстук будетъ замчено и обратитъ на себя общее вниманіе, такъ какъ это сейчасъ же будетъ приведено въ связь съ моимъ возрастомъ, ростомъ и общимъ здоровымъ видомъ. Я чувствовалъ себя страшно одинокимъ. И былъ глубоко благодаренъ случаю, надлившему Адріана хромой ногой.
Я зашелъ къ нему однажды — это было уже въ то время, когда люди, поговоривъ пять минутъ о плать, о погод, о прислуг или о собственныхъ недугахъ, поворачивались другъ къ другу и начинали удивляться, какъ же это они до сихъ поръ не заикнулись о войн. Словомъ, это было время, когда люди уже освоились съ войной.
У Адріана сидла гостья, милая старушка, лэди Люффингэмъ, которую я и раньше встрчалъ у него, одна изъ тхъ, которыхъ ничего не стоитъ плнить, высказавъ въ ихъ присутствіи взгляды въ дух Тори, заведя разговоръ о Собачьемъ клуб, прозрачно намекнувъ, что вы держитесь взглядовъ господствующей церкви, или же просто соглашаясь съ ними. Она привела съ собой двухъ огромныхъ и свирпыхъ псовъ, которыя сидли и поглядывали на столъ, притворяясь безобидными. Мы поговорили объ этихъ псахъ, о родословной ихъ, объ ихъ послднихъ эскападахъ, потомъ перешли къ книг Адріана о Лондон, которую я иллюстрировалъ. Я что-то сказалъ о поэзіи, а старая лэди сказала что-то о миссъ Поттеръ. Адріанъ неожиданно спросилъ меня:
— Имешь ты какія-нибудь извстія о Бинфильд?
— Никакихъ.
— Вы это о комъ — о Гарри Бинфильд? Онъ, говорятъ, ужасный негодяй. Вдь, если я не ошибаюсь, это сынъ викарія церкви Св. Троицы, что въ Годжъ-стритъ?
Эта поучительная деталь намъ не была извстна.
— Ужасный сорви-голава! Я когда-то встрчалась съ его матерью, но это было уже много лтъ назадъ. А потомъ слышала о немъ отъ нашихъ друзей Стьюмъ-Фаберовъ — они, кажется, въ какомъ-то родств съ Бинфильдами.— Ну да. Сэръ Дэвидъ Стьюмъ-Фаберъ женатъ на урожденной Рэдлей или что-то въ этомъ род. Но этотъ юноша — надюсь, онъ не другъ вамъ, Адріанъ?
— Нтъ, но я знакомъ съ нимъ. И Джорджъ тоже. Онъ вдь не другъ намъ, правда, Джорджъ?
— Ну, нтъ.
— Онъ и въ дтств былъ пресквернымъ мальчишкой,— продолжала м-ссъ Люффингэмъ:— вчно, бывало, ввяжется въ какую-нибудь исторію. Мальчикъ долженъ быть смлый, живой, даже шалунъ, иначе это нездорово — но такъ шалить, какъ мастеръ Гарри! И потомъ эта его несчастная женитьба,— вы, наврное, знаете о ней? Ему бы жениться на хорошей, разумной двушк изъ своего же круга, которая бы иной разъ и приструнила его. А онъ подобралъ гд-то какую-то ужасную особу, которая даже и присмотрть-то за нимъ не уметъ, да и вообще ничего не уметъ.
— Ну, это вы напрасно, м-ссъ Люффингэмъ,— съ живостью возразилъ Адріанъ,— я ее знаю, она очень милая. Онъ не достоинъ чистить ея башмаки. И вдобавокъ онъ ее бросилъ съ ребенкомъ безъ копейки денегъ. Одному Богу извстно, какъ он живутъ…
Должно быть, чутье подсказало Адріану эти добрыя слова въ защиту Нанси. Я страшно растерялся, все нахальство соскочило съ меня, и видъ у меня, должно быть, былъ растерянный. Я видлъ, какъ Адріанъ искоса поглядлъ на меня и, должно быть, въ этотъ моментъ угадалъ правду или хотя бы часть ея.
Немного погодя м-ссъ Люффингэмъ стала прощаться и Адріанъ пошелъ усаживать гостью и ея псовъ въ такси. Такъ что мн дано было нсколько минутъ на то, чтобы сообразить, что длать.
Разсказывать такую исторію, какъ моя, можно только, будучи заране увреннымъ въ сочувствіи слушателя, иначе смысла нтъ разсказывать. Но вдь я уже сообщилъ ея фактическую сторону полдюжин родственниковъ, которые, въ силу своей природы, не могли отнестись къ ней иначе, какъ несочувственно, причемъ заране было ясно, что я сочувствія у нихъ не встрчу. Такъ зачмъ же таить отъ лучшаго моего друга то, чмъ я длился съ чужими? На минуту я почувствовалъ себя неврнымъ дружб. Но тотчасъ же понялъ, что мн не за что бранить себя. Дядюшкамъ, теткамъ и кузинамъ я разсказывалъ это съ опредленной и утилитарной цлью, Адріану я могъ бы разсказать лишь для того, чтобъ подлиться съ нимъ, зная, что онъ выслушаетъ внимательно и у него я найду если не матеріальную помощь, то духовное утшеніе. Какъ глупо, что я раньше этого не сдлалъ, не доврился ему. Меня удерживали чисто условныя соображенія. Мужчина, выдающій имя женщины, которая близка ему, всегда представлялся мн презрннйшимъ изъ негодяевъ. Условная честь сковывала мой языкъ. Условность для каждаго случая въ жизни иметъ готовую формулу, которою она и надляетъ своихъ слугъ, избавляя ихъ отъ труда думать самимъ. Въ большинств случаевъ для практическихъ цлей это очень удобная система. Но въ данномъ случа никакихъ практическихъ цлей у меня не было, и, слдовательно, къ чорту условность! Адріанъ, ужъ, конечно, чуждъ пошлаго любопытства, горитъ желаніемъ выказать мн свое сочувствіе, по всей вроятности, даже обиженъ тмъ, что я до сихъ поръ не обратился къ нему.
— Ты очень занятъ?— спросилъ я его, когда онъ вернулся.— Если занятъ, я уйду и не буду мшать теб. А то я хотлъ посидть еще и разсказать теб все по порядку.
Онъ не такой идіотъ, чтобы спросить: ‘о чемъ?’
И я разсказалъ ему всю исторію Нанси и Бинфильда, обо всемъ, что случилось въ прошломъ и чего я опасался въ будущему. Онъ выслушалъ, не прерывая меня, и, когда я кончилъ разсказывать, замтилъ:
— Я такъ и думалъ, что тутъ что-нибудь въ этомъ род. Прости, пожалуйста, что я объ этомъ думалъ. Не уходи!— Онъ помолчалъ немного.
— Теб вдь все равно, придется самому ршать, ты борешься съ самимъ собой, такъ что отъ моихъ разсужденій теб большой пользы не будетъ. Ты воображаешь, что передъ тобой дилемма, такъ какъ ты долженъ выбрать одно изъ двухъ и въ обоихъ случаяхъ это будетъ проявленіемъ нкотораго донкихотства. И какъ бы ты ни ршилъ, то, отъ чего ты отказался, будетъ стоять укоромъ передъ твоими глазами и мучить твою совсть. Если ты пойдешь на войну, ты будешь терзаться увренностью — вдь ты говоришь, что увренъ въ этомъ — что Нанси пойдетъ по рукамъ. Если останешься, чтобы работать для нея, эта работа станетъ теб ненавистной, потому что ты, какъ говорится, не внесешь своей лепты и, кром того, тебя будутъ задирать люди, которые не знаютъ фактовъ, да если бы и знали, не сумли бы понять тебя. И послднее, по всей вроятности, будетъ для тебя горше перваго.
— Ну, о себ-то я не думаю.
— Но я думаю. И ты думаешь — т.-е. о томъ, какъ теб надлежитъ вести себя, если ты примешь то или иное ршеніе. А теб слдуетъ думать не объ этомъ, а о томъ, кому ты нужне — британской арміи или Нанси. Мн думается, Нанси ты нужнй, чмъ британской арміи. И я теб говорю: оставайся.
— Вотъ этого я ужъ никакъ не ожидалъ. Но ты, Адріанъ, совершенно правъ. Что за грязная тварь человкъ! нельзя открыто проявить своего эгоизма, такъ надо какъ-нибудь въ обходъ. Я думаю, ты правъ. Солдатъ изъ меня выйдетъ преплохой, а Нанси я кормить могу.
— Не думаю, чтобъ изъ тебя вышелъ очень ужъ плохой солдатъ. Но вдь не въ томъ дло. Предположимъ, что солдатъ изъ тебя выйдетъ самый заурядный, и тмъ не мене, при тхъ условіяхъ, какія имются налицо — надо сказать, довольно исключительныя — теб лучше остаться и заботиться о Нанси. Кстати, хотя это, конечно, не мняетъ дла, ты привязался къ ней, т.-е. ты любишь ее!
— О да, конечно.
— Нтъ, я хочу сказать — любишь по-настоящему?
Я пожалъ плечами.— Ну, этого я не знаю.
— Бдный ты мой!— Тонъ и манера Адріана неожиданно измнились.— Какой же я, однако, скотъ! Ты прости, я не хотлъ тебя обидть. Я очень, очень искренно и глубоко сочувствую теб. И я такъ хорошо понимаю, какъ теб трудно приходится, и что Нанси жилось за тобой, какъ за каменной стной.
— Ну, не очень-то каменной.
— И при этомъ ты даже не создаешь себ иллюзій. О, будь она проклята, эта война.
— Вотъ именно: будь она проклята. Но ничего не подлаешь. Съ фактами нужно считаться, какъ говоритъ мой дядюшка.
— Пожалуйста, если ты ничего не имешь противъ, не будемъ говорить о твоемъ дядюшк. Грубость его точки зрнія такъ возмутительна, что я готовъ стать на опрокинутый сигарный ящикъ въ парк и завопить во весь голосъ. Какая низость, какая жестокость, какое убогое преклоненіе передъ респектабельностью и судомъ буржуевъ! Если люди внчались въ церкви — все равно, въ какой церкви — если церковь благословила ихъ союзъ, они вольны жить, какъ хотятъ и какъ угодно строить свою жизнь… Но попробуй сбжать съ чужой женой или длить жизнь съ женщиной, которая не носитъ твоего имени — у буржуевъ только одно названіе для этого и одно толкованіе. Не говори мн, пожалуйста, что для твоего дядюшки обрядъ внчанія священенъ. Бракъ для него такая же коммерческая сдлка, какъ и всякая, другая. Не думай, что я защищаю распущенность. Это было бы глупо. Меня бситъ не бракъ, а взглядъ на бракъ твоего дядюшки. Но я никогда не перестану удивляться тому, что нкоторые умы — и не обязательно недоумки — вс загадки человческаго чувства и самыя незаурядныя его причуды разршаютъ однимъ словомъ — похоть.
— Спасибо теб, Адріанъ, на добромъ слов. Я самъ думаю то же. Но вдь подъ тмъ же угломъ зрнія разсматривается все — и бракъ, и война, и все остальное. Ты думаешь, мой дядя способенъ оцнить героизмъ или самопожертвованіе? Онъ только и думаетъ, что о своихъ засаленныхъ денежныхъ мшкахъ. И очень доволенъ, что онъ платитъ британской арміи за то, чтобъ она охраняла неприкосновенность его денежныхъ мшковъ.
— Я такъ представляю себ основную идею войны — хотя, собственно, намъ съ тобой приходится заниматься не основными идеями, а деталями, добавочными слдствіями, а не первопричиной: британская армія борется за то, чтобъ насъ не опруссачили, за то, чтобъ насъ не вышвырнулъ на мостовую первый попавшійся уродъ въ мундир, за то, чтобъ ты могъ попрежнему зарабатывать себ пропитаніе гравюрами, а я заниматься, чмъ мн вздумается, или полдюжиной вещей заразъ. Словомъ, въ дйствительности, мы отстаиваемъ каждый собственные свои эгоистическіе интересы, и вотъ почему вс заинтересованные обязаны принять участіе въ защит ихъ.
— Должно быть, существуетъ какая-то скрытая враждебность между нами и германцами, которая и вызвала эту войну,— замтилъ я.— Хотя одновременно тутъ могло дйствовать и пятьдесятъ другихъ причинъ. Для каждаго своя, смотря по тому, что его конекъ — исторія или же ариметика. Тотъ фактъ, что Германіи стало тсно, сыгралъ лишь такую же роль, какъ взрывчатое вещество въ снаряд. А сараевское убійство было одной изъ зажигательныхъ частицъ.
— Возможно. Но намъ оно навязано богачомъ, которому принадлежитъ вся власть и въ рукахъ котораго сосредоточены вс пружины. И мы съ тобой, какъ Лазарь, иной разъ чувствуемъ, что лоно Авраамле слишкомъ отдаленная компенсація. Твой дядя говоритъ о чести Англіи и о святости договоровъ. Конечно, мы съ тобой ничего еще какъ слдуетъ не знаемъ, можетъ быть, никогда и не узнаемъ, и потому не имемъ права говорить, но мн сдается, что тутъ честь Англіи, дйствительно, была въ большой опасности. Жалко, что я не могу похать за границу и послушать, что о насъ говорятъ тамъ, а не то, что передаютъ наши газеты. Это было бы весьма пользительно. Но и за границей теперь страшный кавардакъ, и у меня нтъ ни малйшаго желанія одной рукой придавливать себ животъ, а другой щупать, цлы ли глаза, или же стоять на перекосившейся палуб въ то время, какъ какой-нибудь плагіаторъ кричитъ въ мегафонъ: ‘спасайте женщинъ и дтей!’
— Послушай, а вдь ты опять виляешь. Вспомни, что ты сказалъ тогда вечеромъ у меня. Что ты пошелъ бы, если-бъ могъ.
— Чмъ же я рисковалъ, говоря такъ? Интересно проврить, сколько людей, завдомо негодныхъ къ служб, говорятъ то же. Это было съ моей стороны бахвальство и ничего больше. И я беру его назадъ, такъ какъ я самъ не знаю, какъ бы я поступилъ, если-бъ обстоятельства сложились иначе.
— Не сердись, Адріанъ. Я готовъ держать пари на что угодно, что ты пошелъ бы, если-бъ былъ совсмъ здоровъ. Ты не могъ бы не пойти. Наслдственный инстинктъ.
Я не могъ удержаться, чтобы не бросить взгляда на портретъ акварелью, висвшій надъ его книжнымъ шкафомъ. Портретъ былъ плохонькій и не у мста въ комнат, гд нсколько превосходныхъ картинъ самоновйшей школы, однако все же сдерживавшей свои взлеты, не были вытснены изъ поля зрнія чрезмрнымъ обиліемъ мебели. Въ портрет жизни не было: краски блеклыя, рисунокъ грубый. По всей вроятности его писала какая-нибудь влюбленная двица лтъ сто назадъ. Но все же онъ изображалъ красиваго молодого солдата съ бровями, широко раздвинутыми надъ большими глубоко ушедшими въ орбиты глазами, съ типичнымъ римскимъ носомъ, чувственнымъ и въ то же время двичьимъ ртомъ, до нелпости похожаго на Адріана.
— Наслдственный инстинктъ,— повторилъ я.
— Можетъ быть, пристрастіе къ хорошей драк?
— Нтъ, любовь къ родин.
— Ты полегче съ этой любовью къ родин. Сколько въ ней непритворнаго и непосредственнаго и сколько подсказаннаго ходячими мнніями, стереотипными взглядами, фразами, заимствованными у другихъ. Сколько ихъ снесено банками въ Ломбардъ-стритъ, высижено газетчиками въ Флитъ-стритъ, а потомъ преподнесено обывателямъ всхъ сословій, какъ ихъ собственныя дтища. Мы подбираемъ ихъ, выращиваемъ, выкармливаемъ, выдаемъ за свои, а потомъ сами гогочемъ. Это называется воспитаніемъ. Все это потому, что мы умемъ читать и заучивать наизусть и обезьянничать. Взять хоть тебя — сколько въ твоемъ патріотизм твоего собственнаго и сколько взято изъ газетъ? Не врю я въ братство народовъ и во всю эту ерунду. Я не германофилъ. Но идея фатерланда чисто германская. Всю жизнь германцевъ, какъ народъ, учатъ жертвовать собою за отечество. Вотъ имъ не нужно ждать такой встряски, какъ эта война, чтобы въ нихъ проснулся патріотизмъ.
— Въ томъ-то и дло, Адріанъ. Ихъ учатъ. А они воспринимаютъ. Они, вообще, послушные ученики. А собственныхъ взглядовъ у нихъ нтъ и не полагается имть. Имть собственное мнніе въ Германіи считается великимъ преступленіемъ, а выразить его — за это полагается кара еще тягчайшая. Я не выношу, когда люди длаютъ видъ, будто презираютъ своихъ враговъ и отдлываются отъ нихъ шуточками. Я самъ повиненъ въ этомъ. Но все-таки они, пруссаки,— забіяки и хвастуны. Отбросивъ въ сторону преувеличенія, они сущіе черти. Ты слышалъ, что имъ приказано убивать, жечь и грабить? Ужъ не знаю, поэтому ли, или потому, что они голодны и пьяны, и опьянены запахомъ крови, но только они такъ и длаютъ. Разъ ты допускаешь возможность войны, цивилизаціи уже не существуетъ. Война есть прославленіе звря въ человк и отрицаніе всего прочаго. Уничтоженіе прекрасныхъ зданій, которое мы видимъ, очень трогательно, но все-таки оно наноситъ меньшій уронъ цивилизаціи, чмъ тотъ, который недля войны наноситъ умственному и художественному прогрессу человчества. Этого не наверстаешь и столтіемъ. Германцы въ Бельгіи показали себя во весь ростъ. А все-таки у нихъ есть идеалъ. Они боготворятъ своего кайзера, какъ роялисты боготворили Карла… Однако мы далеко ушли отъ Нанси. Ты говоришь, что она можетъ получить работу?
— Врядъ ли, очень мало шансовъ. Какая ужъ она работница! У меня на этотъ счетъ установившееся мнніе.
— Почему ты не можешь убдить себя въ томъ, что и ты непригоденъ для войны, какъ она для работы? Для меня это очевидно. Тебя могутъ и не убить, но искалчить. Представь себ, что у тебя оторветъ ядромъ правую руку,— какъ ты тогда будешь писать картины? Не забудь, что ты иллюстрируешь мои произведенія, мн безъ тебя зарзъ.
— Это очень любезно съ твоей стороны, но разъ идешь въ солдаты, приходится рисковать,— возразилъ я.
— Конечно. Но какой же ты солдатъ? Ты художникъ, артистъ, не только по профессіи, по ремеслу, но прирожденный. И потому не можешь быть солдатомъ. Ты можешь притвориться имъ на время. Но все-таки это будетъ только притворство.
— На это, думается мн, отвтъ можетъ быть только одинъ: я прежде всего человкъ и не имю права отказываться отъ отвтственности, лежащей на каждомъ человк.
— Ахъ, какой ты! Не хочешь ты посмотрть въ лицо правд. И самъ себ пишешь обвинительный приговоръ. Все это очень благородно съ твоей стороны, но какъ же ты не понимаешь, что ты совершенно не годишься въ рядовые Китченеровской арміи. Omne ignotem… etc., что означаетъ, что все то, чего не знаешь, кажется страшно легкимъ.
Я пытался прервать его, но онъ твердилъ свое.
— Вдь не каждый уметъ, какъ ты, владть карандашомъ и кистью. Зачмъ же понапрасну тратить силы? Взгляни на бднаго Дугласа. Конечно, онъ и былъ военнымъ, и этого слдовало ожидать. Но все-таки, по-моему, это ужасно, когда такой человкъ, какъ онъ, оказывается выброшеннымъ за бортъ. Много ли такихъ, какъ онъ, знатоковъ стариннаго фарфора? Или мой младшій братъ — онъ, положимъ, другого сорта человкъ, но все-таки никогда ужъ онъ больше не будетъ танцовать, кататься на конькахъ или длать то, что онъ единственно считаетъ цннымъ и пріятнымъ для себя. Онъ не такой выдающійся человкъ, какъ Дугласъ. Но, все же, онъ вдь еще мальчикъ. Какъ ему не повезло!.. Но я говорю общими мстами. Личныя чувства, пожалуй, въ наше время и недопустимы. Охъ, ужъ эта мн война! Сколько грязи и крови!… Джорджъ Эдуардъ, брось ты эту затю. Не ходи. Останься съ нами — съ Нанси и со мной.
На улиц противъ окна, освщенный яркимъ свтомъ электрическаго фонаря, блестлъ плакатъ, призывавшій записываться въ добровольцы. Мимо сновали люди то въ багряномъ туман, то въ золотистой дымк, но никто не останавливался передъ плакатомъ, не взглядывалъ на него. Они привыкли. А для меня каждая красная буква зловщимъ знакомъ танцовала на стн. Никакихъ ухищреній не было въ этомъ плакат, ничего живописнаго, утонченнаго — все самое простое, правдивое, идущее прямо къ цли. И я подумалъ, что плакатъ этотъ — полезное противоядіе противъ словъ Адріана.

XVIII.

Вечеромъ, когда я завернулъ домой пость, старушка, завдывавшая моимъ хозяйствомъ, обнаружила желаніе вступить со мною въ разговоръ. Она была много искуснй въ своемъ дл, но мене сердечна, чмъ миссъ Трули, у которой я жилъ на чердак, любуясь крышами и трубами. Она все время суетилась, озабоченно и дловито, но съ такимъ лицомъ, которое какъ будто говорило: ‘Я длаю это потому, что это мой долгъ, а вовсе на потому, что такъ мн нравится’.
— Какой позоръ — эта война! Не правда ли?— говорила она, тщательно вытирая дно тарелки, прежде чмъ поставить ее на столъ. Она старалась длать это такъ, чтобы я видлъ, какъ добросовстно она работаетъ.— И что они все топчутся на мст — ни взадъ, ни впередъ? Людей, должно быть, мало. Какой стыдъ! народу гибель, а воевать некому! Мой младшій племянникъ — тотъ, что служилъ у Коля, на Церковной улиц, — онъ сегодня ухалъ. Онъ, приблизительно, однихъ лтъ съ вами.
Нкоторые люди умютъ говорить самыя простыя вещи такъ, что он звучатъ напоминаніемъ. Я ужъ не помню, что она еще говорила, но поддерживать разговоръ о войн я больше уже не могъ. И если ея упоминаніе о своемъ племянник было не случайнымъ, а укоромъ по моему адресу,— боюсь, что посл этого разговора я еще ниже упалъ въ ея глазахъ.
Въ карман у меня все время лежала открытка отъ Артура Денкерея. Я прочелъ ее, какъ только остался одинъ. Артуръ писалъ, что возвращается, что его долгое время продержали въ лазарет въ Булони, что ему было очень плохо — это чувствовалось и въ почерк, очень еще неувренномъ, и я зналъ объ этомъ отъ Эверарда,— но что теперь онъ поправляется.
Наскоро закусивъ, я вышелъ изъ дому повидать Нанси. Я предполагалъ хать по круговой желзной дорог, по метрополитену, потомъ ссть въ трамвай, но большую часть этого дня я провелъ взаперти и, какъ только очутился на воздух, мн захотлось пройтись.
Вечеръ былъ довольно пріятный. На тротуарахъ множество прохожихъ. На углу Холландъ-стритъ я увидалъ кучку бельгійцевъ, повидимому, не знавшихъ, какой дорогой имъ итти, и даму, на какомъ-то невроятномъ французскомъ язык пытавшуюся объяснить, куда они должны свернуть.
Мн вдругъ припомнился вопросъ Адріана: ‘Ты въ самомъ дл, по-настоящему любишь ее?’ И — ‘конечно, это не длаетъ разницы’. Или, по крайней мр, не должно длать. До сихъ поръ я даже не пытался разобраться въ своихъ чувствахъ. Вначал я видлъ въ Нанси хорошенькую женщину, съ которой дурно обращались потомъ она стала забавой для меня. Она была удивительно нелпое созданіе. Она не раздляла ни одного изъ самыхъ моихъ завтныхъ убжденій, въ томъ, что было всего важне для меня, ея сужденія жестоко задвали меня. Но я, изъ какого-то ложно понятаго великодушія, на все это смотрлъ сквозь пальцы. И какія бы ужаснйшія преступленія противъ эстетики ни совершала она, я не старался обратить ее въ свою вру. Радуясь, что у меня самого такой изысканный, утонченный и культивированный вкусъ, такіе высокіе идеалы, я смотрлъ на нее сверху внизъ и только забавлялся ея глупостями. Это было непростительно. Я, какъ фарисей, благодарилъ Бога за то, что я не таковъ, какъ Нанси. И гладилъ себя по головк за то, что подарилъ ей безвкуснйшую мебель, которая ей нравилась. Причины, побудившія меня сдлать это, были двоякія: мн хотлось и ей доставить удовольствіе, и полюбоваться собственнымъ великодушіемъ. Я самъ себ представлялся героемъ и съ довольной улыбкой думалъ о томъ, что Нанси никогда не узнаетъ, чего мн стоило — мн, съ моимъ тонкимъ вкусомъ, такимъ требовательнымъ къ обстановк!— покупать такую рыночную дрянь. Что же это было съ моей стороны, какъ не фарисейство, потребность заслужить свое же собственное одобреніе?
Но мои страхи за Нанси не разсивались. Ее затравятъ, доведутъ до нищеты, и, когда передъ нею встанетъ призракъ голода, она не устоитъ. ‘За что же Эми-то будетъ страдать? Вдь она маленькая’,— скажетъ она себ. И потомъ будетъ объяснять: ‘Вотъ изъ-за чего — у меня есть дочурка, маленькая — вдь я изъ-за нея…’ И, дйствительно, она сдлаетъ это изъ-за Эми. А заглядывать въ будущее — гд же ей!… Я не льстилъ себя надеждой, что Нанси очень любитъ меня. Но я зналъ, что со мной она въ безопасности. Она не была честолюбива, не стремилась къ головокружительнымъ высотамъ и не требовала отъ окружающихъ большей доли поклоненія, чмъ та, на какую она имла право. Съ своимъ ребенкомъ и въ своей квартирк она чувствовала себя вполн счастливой. Ума у нея было ровно настолько, чтобъ понимать, какъ ее глупо воспитали. Снобизма въ ней особеннаго не было, хоть она и гордилась немножко тмъ, что отецъ у нея былъ пасторъ. Съ другой стороны, хоть ей и начинили голову афоризмами и библейскими и просто-напросто житейскими, и сама она нердко говорила общими мстами, ту ходячую мудрость, которой была набита ея голова, ей и на умъ не приходило примнять на дл.
И тмъ не мене Нанси съ ея идіотской доврчивостью, ея трогательной откровенностью, ея великодушіемъ, способностью отъ всякаго пустяка приходитъ въ восторгъ, ея дтской серьезностью и грустнымъ личикомъ, была прелестна и достойна любви. И, извинившись передъ нею мысленно за свое возмутительное поведеніе, я на время пересталъ думать о ней, хоть и продолжалъ итти по направленію къ ея квартир.
По пути я зашелъ въ лавочку, откуда мн по утрамъ приносили газету и гд я привыкъ покупать табакъ. Лавочку содержалъ человкъ съ песочнаго цвта волосами и заика, неизмнно сообщавшій мн сенсаціоннйшія всти о войн.
Сегодня онъ встртилъ меня сіяющій и сразу началъ: ‘Слыхали вы послдній анекдотъ о кайзер? Въ Вечернихъ Новостяхъ. Я вамъ сейчасъ прочту’.
Онъ никогда мн не навязывалъ газетъ, наоборотъ, всегда старался прочесть мн вслухъ самое интересное, чтобы избавить меня отъ расхода.
Я кротко выслушалъ это мучительное чтеніе, потомъ спросилъ четвертку табаку и коробку моихъ любимыхъ папиросъ. Со времени начала войны я отказался отъ нихъ. Теперь мн показалось вдругъ, что это было глупо съ моей стороны.
Дв женщины, вошедшія въ лавочку посл меня, выбирали поздравительныя карточки къ Рождеству, продолжая начатый раньше разговоръ.
— Бдняжка! Да. Это ужасно грустно. Папаша страшно огорченъ. Они, вдь, школьные товарищи. Страшные были оба проказники. Вотъ что значитъ война!
Другая поглядла на нее строго.
— У меня есть знакомый, который говорилъ съ кайзеромъ.
Она не прибавила: ‘На-ка, выкуси!’ Но видъ у нея былъ такой, какъ будто она это думала. Первая женщина, должно быть, почувствовала себя уничтоженной, но мн какъ разъ въ этотъ моментъ подали сдачу, и я вышелъ изъ лавочки, такъ что отвта ея уже не слыхалъ.
Я недолго думалъ объ этихъ женщинахъ, но логическое развитіе мыслей, которымъ былъ данъ толчокъ этимъ маленькимъ инцидентомъ, скоро привело меня обратно къ Адріану.
Въ послднія недли я много слышалъ отъ него о Британской имперіи, газетахъ и войн. Онъ отказывался быть рабомъ ходячихъ мнній. Но не особенно громогласно провозглашалъ и свои собственныя. По всей вроятности, страха онъ не зналъ, но и не находилъ, чтобы это давало ему право каждому шипть въ лицо: ‘Я никого на свт не боюсь’. Онъ находилъ это вульгарнымъ.— ‘Притомъ же,— говаривалъ онъ мн не разъ,— если ты начнешь давать людямъ добрые совты и вчно съ ними приставать, можетъ случиться, что ими и воспользуются, а ты подумай, что это будетъ за ужасъ. Жизнь станетъ прсной и безвкусной’.
Адріанъ — одинъ изъ немногихъ, увренныхъ, что у нихъ хватаетъ смлости разсмотрть вопросъ съ обихъ сторонъ.
До этого злополучнаго августа я въ жизни своей не читалъ передовицъ о нашемъ флот, не слушалъ ораторовъ и не интересовался вопросомъ, когда у насъ снова будутъ общіе выборы въ парламентъ. Меня занимали только личныя дла, мои собственныя и моихъ друзей. Меня могли волновать лишь такіе вопросы, какъ, напримръ, новйшія теченія въ декоративномъ искусств. Сверхмрные налоги, быть можетъ, такъ же огорчительны, какъ и сверхчеловки, да мн-то какое до этого дло? Ирландскій вопросъ не находилъ отклика въ моей душ, и Ближній Востокъ интересовалъ меня лишь роскошью своихъ костюмовъ. но какъ только разразилась война, я даже и въ самомъ начал не могъ похвастать такой отршенностью отъ злобы дня, какъ Адріанъ.
Идя по тускло освщеннымъ, таинственнымъ уличкамъ Кенсингтона, мимо тихихъ маленькихъ домиковъ и намокшихъ деревьевъ, съ которыхъ капала вода, я думалъ о томъ, правъ ли Адріанъ. Если-бъ возможно было убдить обывателя въ томъ, что онъ живетъ чужимъ умомъ и говоритъ чужими словами, изрекая готовая истины, цнности которыхъ онъ отнюдь не провряетъ, онъ пришелъ бы въ такой же ужасъ, какъ человкъ, внезапно утратившій вру въ Бога, или же дти, у которыхъ явились серьезныя причины усомниться въ своей матери. Особенно, если бы эти чужія, готовыя мннія касались его религіи, его понятій о добр и зл или же его патріотизма. Но зауряднаго обывателя переубдить невозможно. Предположимъ даже, что Британская имперія и вправду не что иное, какъ колоссальнйшее коммерческое учрежденіе, съ магазинами, складами, товарами, продавцами и покупателями, эксплоатируемое коммерсантами, по большей части евреями. Предположимъ, что абстракція, видимою эмблемой которой является британскій флагъ,— всего только живописный аксессуаръ этого огромнаго торговаго дла, имющій цлью позолотить пилюлю для тхъ, кто не иметъ отношенія къ торговл, и самимъ торговцамъ давать возможность напоминать себ, что они преслдуютъ не одн лишь цли матеріальной выгоды. Предположимъ, что именно британскій лавочникъ и былъ причиною войны. Можетъ быть, все это и такъ, но что же изъ того? Разв интенсивность эмоцій, вызванныхъ тмъ, что во всемъ этомъ есть нематеріальнаго, не возрастала день за днемъ, атомъ за атомомъ, поддерживаемая здсь живой поэмой, тамъ сокрушеннымъ сердцемъ, утшеннымъ любовью къ родин, и разв постепенно идея великой Британіи не сдлалась наглядной, осязаемой, чмъ-то такимъ, ради чего не только стоитъ сражаться — идеи большей частью таковы — но и чему обязательно служить?
Какой-то дьяволенокъ внутри меня силился подыскать для меня оправданіе, указывая мн слабыя стороны въ теоріи, мало понятной для меня. Я прогналъ дьяволенка и взглянулъ прямо въ лицо положенію. Не будь тутъ Нанси, осложнившей это положеніе, для меня было бы ясно, что мн длать. Мысль стать солдатомъ, какъ и вначал, улыбалась мн. Сознаюсь, даже и чисто народное представленіе о наград воина казалось мн очень и очень привлекательнымъ. Вернувшись изъ окоповъ, пройти церемоніальнымъ маршемъ по Лондону подъ восторженные клики восторженной толпы — вдь это же очаровательно, пасть въ бою — несомннно, лучшій способъ уйти изъ этого міра. Промежуточныя возможности — рана съ раздробленіемъ кости, мучительная жажда, запахъ хлороформа, крпкая блая рука хирурга… перспектива сдлаться сандвичъ-меномъ — тогда еще не приходили мн на умъ.
Смертный бой со стороны можетъ казаться зврствомъ, возмутительною бойней, но участники его далеко не всегда, и даже не часто, доходятъ до озврнія. Нигд такъ ярко не проявляются и свойственныя лишь человку качества — самоотверженность и рыцарство, какъ на войн, нигд не поднимаются они на такую божественную высоту. Несомннно, въ войн есть своя красота и она окружаетъ человка ореоломъ славы. Потомъ будетъ, по крайней мр, на что оглянуться назадъ, какъ говорится, чему порадоваться въ прошломъ, надъ чмъ посмяться.— ‘Участвовалъ ли я въ великой войн? Ну, разумется, почти вс были тамъ. Не были только жалкіе людишки’…
Нсколько дней тому назадъ я видлъ счастливыя, радостныя лица раненыхъ, которыхъ везли съ Чаринхъ-кросскаго вокзала. Я не былъ бы человкомъ, если бы не позавидовалъ имъ.
Луна, почти достигшая предла своей полноты, выглянула на мигъ изъ-за сердито сталкивавшихся мелкихъ тучекъ, посеребривъ ихъ разорванные края, потомъ спрятала ликъ свой за ихъ безпорядочную битву, но все же иногда просвчивала сквозь скользящее облачко. Повсюду небо было почти ровнаго сраго цвта, грозившаго дождемъ, но всюду съ чуть подернутыми дымкой глубокими прорывами лазури.
Но вдь война состоитъ не изъ однихъ только героическихъ приступовъ и бурнопламенныхъ атакъ, въ ней больше, много больше утомительныхъ переходовъ и еще боле томительнаго ожиданія, приходится и голодать, и холодать, и мокнуть подъ дождемъ, и стоять по колни въ вод въ вонючихъ ямахъ, гнуть спину надъ канцелярскою работой и по цлымъ днямъ раскатывать въ моторахъ по невозможнйшимъ дорогамъ.
Не бда. Все это нужно, и великое сознаніе необходимости, пользы того, что длаешь, должно придать всему романтическую окраску.
Снова и снова я задавалъ себ вопросъ: что долженъ испытывать человкъ, впервые очутившійся подъ огнемъ? Викторъ Лезерселль на-дняхъ устроилъ конкурсъ для раненыхъ подписчиковъ, возвратившихся съ фронта. Наиболе ярко описавшимъ свои впечатлнія будутъ выданы призы: папиросы, шоколадъ или деньги — половина объявленной стоимости папиросъ и шоколада. Должно быть, мой ловкачъ-издатель вошелъ въ какое-нибудь соглашеніе съ поставщиками этихъ роскошей. Я лично думаю, что я бы приросъ къ земл отъ страха, если-бъ надъ моей головой рвались снаряды. Вроятно, ощущеніе было бы врод того, какое я однажды испыталъ, когда, карабкаясь на обрывистый бокъ утеса, схватился рукой за камень, а онъ оторвался… Но мн все-таки кажется, что, если идешь на войну безъ заботы на душ, кром какъ о собственной шкур, если можешь сказать себ: ‘Я никмъ особенно не дорожу, да и меня никто не любитъ’,— шрапнель кажется не такой уже страшной. Но пока Нанси не обезпечена, я не могу такъ разсуждать.
Адріанъ говоритъ: ‘Сиди дома’. Но какое же право иметъ Адріанъ ршать за другихъ? Разв я просилъ его объ этомъ? Хотлъ ли я, чтобъ онъ мн подсказалъ именно этотъ отвтъ на мои сомннія, или же я повдалъ ему свою исторію лишь для того, чтобы самому со стороны посмотрть на свое положеніе и увидть его въ надлежащемъ свт? Едва ли мн нужны были его совты. Мн хотлось только участія, хотлось бы услышать отъ него: ‘Бдняга! Однако, здорово ты влопался!’ Ршать здсь долженъ я одинъ, и съ помощью одной лишь Нанси, Вдь есть же все-таки возможность, что она какъ-нибудь пристроится. Вдь время еще не ушло. Понадобятся новые и новые отряды добровольцевъ. Что-нибудь неожиданное можетъ случиться… И тутъ я понялъ, наконецъ, до какой степени мн хочется пойти…
Холодный воздухъ вечера бодрилъ меня, я быстро шагалъ по темнымъ, таинственнымъ улицамъ, Найтсбриджъ въ этомъ тускломъ освщеніи казался глубокимъ проваломъ, а Пиккадилли — неосвщенной эспланадой надъ моремъ тумана. И все же Лондонъ былъ прекрасенъ. Этотъ кошерный рай, неосвщенный, казался романтическимъ, облагороженнымъ. На-дняхъ Викторъ Лезерселль жаловался мн на это. Онъ, конечно, недоволенъ: ‘Ну, я васъ спрашиваю, какъ разсудительнаго человка: къ чему погружать городъ во мракъ? У насъ и безъ того не весело на душ, и вдь это хоть на кого можетъ нагнать уныніе. Чмъ меньше свта — тмъ мрачне на душ. Вдь это же нелпо. Какой смыслъ? Вы думаете, нмцы не знаютъ Лондона, какъ свои пять пальцевъ, и куда лучше, чмъ мы его знаемъ? Вы думаете, цеппелины очень огорчатся, если мы погасимъ нсколько лишнихъ лампъ? Какъ бы не такъ! Я не стыжусь признаться, дружище, что меня это удручаетъ. Достаточно пройти по Лейстеръ-скверу, чтобъ расхныкаться. А намъ нужно подбадривать себя. Вы видли мое письмо въ Вечерней Почт?’
Боле пожилымъ и мудрымъ это напоминало ихъ молодые годы.
Но окунуться въ это романтическое настроеніе надолго было трудно. Война брала свое. Не только на каждомъ шагу попадались люди въ защитной форм, но и чувствовалась разница между ними теперь и годъ назадъ: въ выраженіи лицъ, въ увренности поступи, въ глазахъ, уже заглянувшихъ въ лицо опасности. И если необычна была тьма на улицахъ, то еще необычне, были порой прорзывавшіе ее лучи свта. Я только сталъ спускаться по ступенькамъ къ Мэллю, гд огромная колонна врзывалась въ мракъ, какъ меня рзнулъ по глазамъ, дрожащій свтъ, голубоватый и холодный: Я перешелъ черезъ Конногвардейскій плацпарадъ и увидалъ брошенные бараки, въ которыхъ теперь записывали добровольцевъ. Нсколько человкъ безцльно блуждали около нихъ. Должно быть, томимые тою же мыслью, какъ и я. За день они не успли прійти къ опредленному ршенію и теперь бродили въ нершимости, то становясь въ самый конецъ длиннаго хвоста ждавшихъ очереди,— хотя теперь ужъ не такого длиннаго, какъ въ первые дни,— то отходя. Казалось, вотъ-вотъ они надумаются, войдутъ въ баракъ — и выйдутъ оттуда ужъ солдатами.
Быть можетъ, завтра же они надумаются. А я — когда же я надумаюсь?…
Огромный домъ — какое-то казенное зданіе — высился мрачною громадой, оплотомъ добрыхъ намреній, неисповдимыхъ плановъ и закопченаго камня. Тамъ, гд крыша чуть замтной полоской отдлялась отъ неба, свтился желтоватый огонекъ. Отъ времени до времени гд-то наверху звенлъ электрическій колокольчикъ. Чувствовалось, что гд-то происходитъ что-то важное, чреватое послдствіями, объ этомъ звенлъ колокольчикъ наверху, объ этомъ шепталъ втеръ. По Даунингъ-стритъ я прошелъ въ Уайтхоллъ. Часы пробили полночь. Итти къ Нанси было уже поздно. Я ршилъ повернуть домой. Но остановился передъ мрачною громадой военнаго министерства, лишь съ нсколькими освщенными окнами. ‘Изъ всхъ зданій на свт,— думалъ я,— сегодня это, быть можетъ, самое важное’. Я медленно прошелъ мимо трактира, еще открытаго. Выскочившій изъ двери посыльный чуть не сшибъ меня съ ногъ и сломя голову помчался дальше. Я остановился и поглядлъ ему вслдъ. Куда это онъ такъ спшитъ? Въ мирное время посыльные, наврно, такъ не бгали. На Трафальгарскомъ сквер я взлзъ на имперіалъ омнибуса, гд нсколько шумливыхъ юныхъ Томми отводили душу пснями.
Какъ только я запишусь добровольцемъ, мой уголъ зрнія сразу измнится, и, вмсто того, чтобъ видть многое снаружи, я буду видть весьма немногое, но изнутри. Рядовому солдату изъ интеллигентовъ, думается мн, приходится довольствоваться собственнымъ обществомъ. Подготовительная стадія, тренировка, обученіе будутъ-де легкими: тутъ дло до только въ утомительности — это вопросъ настойчивости и крпости мускуловъ, но вся эта скука ожиданія, невжественные товарищи…
Я думалъ обо всемъ, что мн придется бросить. Въ конц-концовъ, жизнь привлекательна, даже и во время войны. И Нанси съ ея нелпою очаровательностью, и работа…— вдь не для одного же только Лезерселля я работаю. Покончивъ съ тмъ, что мн приходилось длать безъ вдохновенія и по обязанности, съ какой-нибудь жалкой насмшкой надъ германцами, я откладывалъ это въ сторону и рисовалъ эскизы мломъ, или иллюстрацію къ будущей книг Адріана, или же портретъ Эми,— врнй, карикатуру масляными красками и преплохую,— но Нанси требовала, чтобъ я написалъ портретъ ея дочурки. А затмъ, чуть не каждый день, бесды съ Адріаномъ, этимъ лучшимъ изъ друзей, который самъ нуждался въ моемъ обществ и убждалъ меня остаться. Мягкая постель и вкусная и во-время да теперь меньше кололи мою совсть. И любимыя папиросы я снова разршилъ себ. Подобно большинству людей, я начиналъ охладвать къ войн. Новостей почти не было, что-либо волнующее чрезвычайно рдко. Хорошо было бы принять участіе въ бою, убить пруссака, совершить ‘геройскій подвигъ’. Но если мн придется и остаться дома, чтобы заботиться о Нанси, — это не такъ ужъ плохо. Надо постараться усвоить себ Адріанову теорію объ имперіи и войн и самому освоиться съ ней. Тогда я буду счастливъ, хотя бы вс вокругъ и презирали меня.

XIX.

На другой день я пошелъ къ Нанси. Утромъ ко мн забжалъ Адріанъ, по дорог къ мастеру, который вставлялъ ему картины въ рамки, и пригласилъ меня на чай, прося и Нанси захватить съ собою.
— Она, наврное, скучаетъ, ей слова сказать не съ кмъ, кром какъ съ тобой.
Я немножко смутился, зная, что посл давешняго разговора Адріанъ, сознательно или безсознательно, но непремнно будетъ разсматривать ее словно подъ микроскопомъ большой силы. Однако же принялъ приглашеніе.
— Въ такомъ случа купи къ чаю песочныхъ пирожныхъ, и ты разъ навсегда купишь ея благоволеніе. Вотъ не знаю, какъ. быть съ ребенкомъ. Иной разъ ей удается оставить Эми дома, но не всегда.
Кром поденщицы, приходившей по утрамъ длать всю черную работу, у Нанси бывала иной разъ въ распоряженіи еще какая-то двица, на которую она иногда оставляла Эми, взамнъ чего двица получала чай съ сардинками.
Я нашелъ Нанси въ ея крохотной кухоньк, стряпающей что то на газовой плит. ‘Двица’ только что привела Эми съ утренней прогулки, просунула ея толстенькія ножонки подъ защитную перекладину креслица и теперь завязывала ей нагрудничекъ. Я прислъ на край стола, наблюдая за этой процедурой. Я не могъ заставить себя особенно заинтересоваться туповатой Эми, но, не будучи ни хорошенькой, ни привлекательной, она все же была здоровымъ ребенкомъ, исправно ла и спала и характера была ровнаго и усидчиваго. Когда я вошелъ, ей только что прочли нотацію за то, что она подошла слишкомъ близко къ печк и взяла въ руки коробку спичекъ.
— Осторожнй, дтка, ты обожжешься,— говорила Нанси.— Положи коробочку. Слышишь? Сейчасъ положи! Надо слушаться маму. Боженька не будетъ любить тебя, если ты не будешь слушаться мамы.
Въ маленькую головку Эми уже вндряли начатки религіи возмездія.
— сть хоцца,— монотонно и спокойно повторяла Эми.
— Не ‘хоцца’, а хочу, милочка,— поправляла Нанси.— Это она отъ двочки перенимаетъ,— прибавила она, когда ‘двочка’ вышла изъ комнаты.— Нехорошо, Эминька, говорить ‘хоцца’. Надо говорить: хочу.
— Хочу,— покорно повторила Эми.
И снова затянула свое: ‘сть хоцца’.
— Эми,— вмшался я,— если ты будешь такъ говорить, ты никогда не будешь принята ко двору и не выйдешь замужъ за принца, и не получишь шоколадки. Слышишь? Смотри же, это теб предостереженіе: никогда такъ не говори, если только, конечно, это не войдетъ въ моду.
— Секоладки хоцца.
— Напрасно вы это сказали,— нахмурилась на меня Нанси.— Теперь она не успокоится, покуда не получитъ шоколадку.
— Ничего. У дяди Джорджа есть въ карман шоколадинки. И если Эми будетъ умницей посл обда…
Нанси нагнулась, обвернувъ свои пальчики старымъ чулкомъ, который она нарочно для этого держала въ кухн, и вытащила изъ печки небольшую сковородку.
— Какой вкусный обдъ мама приготовила своей бэбиньк!
— Не бэбиньк,— двоцк,— возразила Эми, но, увидя рыбу, сваренную въ молок, больше не стала спорить.
— Надо будетъ заняться Эми, она совсмъ не уметъ сидть за столомъ,— ршительно сказала Нанси.
— Ну что, Лезерселль не подаетъ признаковъ жизни?
— Нтъ, и не подастъ, наврно, хоть жди его до окончанія вка. Нтъ, правда, онъ ужасно грубый.
— Кто его знаетъ! Съ нкоторыми людьми надо къ нимъ непремнно приставать, напоминать имъ, а другихъ лучше не трогать. Если до конца недли онъ не напишетъ и не позвонитъ, я зайду къ нему, будто случайно, и тогда, можетъ быть, онъ самъ что-нибудь скажетъ. Но только, пожалуйста, не думай объ этомъ и не огорчайся. Право же, не стоитъ.
Нанси соскользнула съ кресла на коверъ — этотъ разговоръ происходилъ уже въ гостиной — и, опираясь локтемъ на мое колно, смотрла въ огонь. Ея кудрявые свтлые волосы растрепались отъ возни на кухн, на ней все еще былъ синій кухонный передникъ, маленькія ручки ея были красны, откуда-то торчалъ кусочекъ блой тесемки. Мн ужасно хотлось потянуть за него. Полулежа, полусидя, она изогнулась необычайно граціозно.
— Нтъ, стоитъ,— возразила она,— что бы ты тамъ ни говорилъ, мн необходимо найти работу. Сказать по правд, я сейчасъ читала очень подходящую ко мн исторію.— Она указала на затрепанную дешевую книжонку съ завернутыми углами, валявшуюся на полу.— Смшно, не правда ли? Я не придаю значенія такимъ выдуманнымъ разсказамъ, какъ и ты, а все-таки если похоже, иной разъ запомнится. Когда я читала эту книжечку,— тамъ героиня тоже дочь священника, и онъ былъ такой же бдный, какъ и папочка,— мн все казалось, что это про меня написано, только, конечно, авторъ вдь меня не знаетъ. Кое-чему-таки научишься изъ книгъ.
— Нанси,— рзко прервалъ я ее,— если ты хочешь учиться, учись у меня, а не по этимъ глупымъ книжонкамъ. Ничего въ нихъ путнаго ты не найдешь.
— А знаешь, вчера у меня была сестра, утромъ я получила отъ нея открытку съ предупрежденіемъ, что она прідетъ. Смшная она, знаешь. Впрочемъ, ты еще не знаешь ея. Иной разъ нсколько недль пройдетъ — она и не вспомнитъ обо мн, а потомъ вдругъ является. Ну, словомъ, вчера она пріхала, стала вотъ тутъ, у камина, оглядлась вокругъ, оглядла меня и говоритъ: ‘Нанси, я всегда знала, что ты добромъ не кончишь. Ты паршивая овца въ нашей семь’. Я, конечно, спрашиваю у нея, что она хочетъ этимъ сказать. А она засмялась, т.-е. не то, что засмялась, а какъ-то фыркнула, совсмъ, какъ мама — она въ нкоторыхъ отношеніяхъ очень похожа на покойницу маму — и говоритъ: ‘Ты что же это красная вся стала, точно свекла?’ А мн и правда краска бросилась въ лицо, должно быть, оттого, что совсть нечиста. Ну, думаю, догадалась. Да и какъ же не догадаться?… ‘Сколько же, спрашиваетъ, онъ теб даетъ?’ Ну, я обидлась: ‘Теб какое дло?’ ‘Да я, говоритъ, ничего, только ты лучше прежняго живешь, прежде вы хуже жили. Вдь я же знаю, что Гарри отъ тебя ушелъ. Должно быть, онъ хорошо зарабатываетъ и даетъ теб достаточно’. Понимаешь? Оказывается, это я изъ-за своей глупой совсти такъ вся зардлась. Я думала, она говоритъ о теб… Ну, тутъ я разсмялась. Она больше объ этомъ и не говорила, только все убждала меня найти себ работу. ‘Это, говоритъ, будетъ теб полезно, а то одинъ ребенокъ не заполняетъ всего твоего времени’. Я ей прямо въ глаза сказала, что съ меня и одного достаточно. И сказала, что я ищу работы. ‘Это хорошо, Нэнсъ’. Она вдь старше меня, моя сестра, Дорисъ. И, разумется, у нея четверо, такъ она думаетъ, что и всмъ это нужно, ну и Джекъ, ея мужъ, любить, чтобы все было корректно, какъ ты говоришь. Правда, у него хорошее мсто. Его фирма иметъ теперь кучу заказовъ, благодаря войн. Но все-таки Дорисъ ужасно какая строгая. Положимъ, она-таки и лучше меня, но все-таки… Если-бъ она узнала, она была бы очень шокирована, но много разговаривать не стала бы… По-своему она вдь очень любитъ меня, больше, чмъ я ее. Мн такъ передъ ней совстно. Она говоритъ, что, если-бъ я достала себ хоть какую-нибудь работу, чтобы немножко платить за свое содержаніе, я могла бы жить у нихъ.
Я воспроизвожу эту рчь Нанси безъ тхъ вставныхъ словечекъ и репликъ, которыми я помогалъ ей, сколько могъ.
— Теб разв хочется жить у нихъ?— спросилъ я съ какой-то странной, непослдовательной ревностью.
— Хочется?! Что за вопросъ! Совсмъ мн этого не хочется, но какъ же быть? Джекъ, ея мужъ, надется что-нибудь найти для меня. Одинъ его пріятель — только онъ служитъ въ другомъ мст — можетъ быть, устроить меня на мсто, прислуживать въ одномъ изъ кафе Маркгэма. Конечно, жалованье небольшое. И лучше даже не думать, что бы на это сказала покойница мама. Но вдь надо же мн что-нибудь длать. А Дорисъ не обидитъ Эми, и ей будетъ веселй съ другими дтьми.
Съ минуту я смотрлъ въ огонь.
— Такъ грустно думать, что все это придется бросить!— продолжала Нанси.— Но мебель, которая получше, можно поставить въ складъ, до окончанія войны, по крайней мр, ту, что въ этой комнат, и остальное продать.
— Ты что же, хочешь совсмъ со мной разстаться?
При этихъ словахъ она обернулась, заглянула мн въ глаза и спрятала лицо у меня на груди. И, обнимая ее, я горяче, чмъ когда-либо желалъ, чтобы войны никакой не было.
— Ты самъ знаешь, самъ знаешь, — повторяла она.— Но это такъ гадко, такъ жестоко съ моей стороны сидть у тебя на плечахъ. Я же знаю, что ты самъ бдный. Но, ты увидишь, это ненадолго. Когда кончится война, но до тхъ поръ ты самъ уйдешь отъ меня… Мы будемъ видться отъ времени до времени… Дорисъ незачмъ знать…
— Твоя сестра, повидимому, недурная женщина,— сказалъ я, чтобы выиграть время,— но, видишь ли, прислуживать постителямъ въ чайной, мн кажется, совсмъ для тебя неподходящее дло.
— Но зато тамъ ничего не надо знать. Вотъ почему. Тамъ не нужно ни стенографіи, ни французскаго языка, хотя французскій я немножко знаю.
— Зато тамъ нужно многое другое, о чемъ ты не имешь представленія. Но, ради Бога, сейчасъ не будемъ больше говорить объ этомъ. Это никуда не уйдетъ.
Она снова зарылась лицомъ въ мой пиджакъ и угнздилась у меня на колняхъ.
— А я сказала сестр, что я согласна.
— Нанси, ты не должна длать такихъ вещей, не посовтовавшись со мной. Ты совершенное дитя, гораздо больше дитя, чмъ Эми. Напиши своей сестр, что ты передумала или, по крайней мр, что съ этимъ можно повременить. И не будемъ больше говорить объ этомъ.
— Милый, не могу. До сихъ поръ я и не сознавала, какъ мн хорошо было съ тобой и какой ты чудный. О, зачмъ теб эта твоя квартира въ Кенсингтон? Почему бы теб не поселиться здсь, со мной? Я — мн такъ хотлось, съ самаго начала, жить съ тобою вмст,— мн все равно, что про меня будутъ говорить. Вдь это даже неестественно, что мы такъ, врозь… Вдь все равно, ужъ грхъ, такъ грхъ. Коіда ты уходишь вечеромъ, мн такъ всегда бываетъ грустно. Я всякій разъ иду къ окну и прислушиваюсь къ твоимъ шагамъ на улиц. И думаю иной разъ, что ты, наврное, не любишь меня, если-бъ любилъ, не оставлялъ бы меня такъ, одну…
Я ей сказалъ, что я люблю ее, но въ словахъ моихъ не было души.
— Милая моя двочка, даже и въ этой части города такія вещи вызываютъ массу непріятныхъ замчаній.
— Ну да, конечно, это было глупо съ моей стороны. Вдь я же знаю, что ты это ради меня… Но мн прежде всегда было плевать на то, какъ про меня будутъ говорить люди. Теперь, пожалуй, нтъ. Видишь ли, когда кого-нибудь очень любишь, только онъ и важенъ, остальное не идетъ въ счетъ. Мн мучительно думать, что ты такъ много тратишься на меня, я долго не могла бы жить такъ. Вотъ почему я все стараюсь достать себ работу и сказала Дорисъ, что я пойду къ Маркгэму.
— Нанси, никогда больше не говори со мной о деньгахъ и о тратахъ… Слышишь? Я этого не выношу. Такихъ счетовъ не должно быть между людьми, которые любятъ другъ друга.
— Это правда. Да меня прежде и не стсняло, что я живу на твой счетъ, только теперь, съ этой войной, когда все такъ вздорожало и не знаешь, что будетъ дальше…
— Нанси, дурочка! Когда же ты будешь готова?
Перспектива пить чай у Адріана очень плнила ее. Хотя ея знакомство съ нимъ было случайное, и она уже около года не видала его, а только слышала о немъ отъ меня, ей было любопытно увидать этого человка, которымъ я такъ восхищаюсь, у него дома.
— Пойдемъ пораньше и выйдемъ изъ омнибуса на углу Гайдъ-Парка. Вечеръ такой пріятный и въ парк всегда масса раненыхъ катается на моторахъ, и мы увидимъ ихъ.
— Отлично. А ты потомъ опиши свои впечатлнія и отдай Лезерселлю. Онъ напечатаетъ и, въ вид иллюстраціи, приложитъ фотографію капрала съ перевязанной ногой, съ кошкой на плеч, съ ребенкомъ на колняхъ и женою сзади, которая опирается на спинку его стула.
— Премиленькая вышла бы картинка,— сказала Нанси.

XX.

— А теперь, право же, вы должны сыграть намъ что-нибудь,— уговаривалъ Адріанъ, уже не въ первый разъ.
— О, я не смю,— отнкивалась Нанси.— Я Богъ знаетъ ужъ сколько времени не упражнялась. И я ничего не играю наизусть. А ваши ноты врядъ ли мн знакомы.
Это было уже посл чаю. Адріанъ былъ очарователенъ. Очень мило разспрашивалъ про Эми, хотя объ ея существованіи узналъ только отъ меня, разсуждалъ о воспитаніи дтей, какъ будто у него у самого ихъ было семеро, зналъ, что для нихъ полезно и что вредно, разсказалъ Нанси, какъ однажды нянька обкормила его лепешками съ коринкой и какъ ужасны были для него послдствія.
— Вотъ ужъ не думала, что вы знаете и такія вещи!— удивлялась Нанси, которой это, повидимому, напомнило кое-что изъ ея дтства.
Затмъ онъ сталъ показывать ей фотографіи, собранныя въ двухъ большихъ альбомахъ: деревенскіе пикники, его сестра на четверенькахъ и на спин у нея крохотный мальчуганчикъ, собаки и еще собаки, сельская церковь, и въ самыхъ разнообразныхъ позахъ и мстахъ, другіе люди, совершенно незнакомые, которыхъ онъ ей называлъ по именамъ. И все это ей страшно нравилось.
— Нтъ, нтъ, не уходите. вы должны сыграть намъ. Джорджъ Эдуардъ, скажи ей, чтобъ она сыграла.
До этого мы чувствовали себя оба превосходно, да и нельзя было иначе. Но я зналъ, что Адріанъ любитъ похвастать своимъ роялемъ. А я, на горе, восхваляя Нанси и не предвидя, къ чему это можетъ привести, сказалъ ему, что она играетъ на роял.
Конечно, Нанси была польщена и, заставивъ себя еще немножко поупрашивать, подошла къ роялю, услась и забарабанила неизбжную Прелюдію. Я слъ поодаль и, прикрывъ лицо ладонью, сквозь пальцы наблюдалъ за Адріаномъ. Но онъ сидлъ, какъ каменное изваяніе. У него былъ очень выразительный ротъ, и дай онъ себ волю, онъ непремнно выдалъ бы себя.
Нанси еще не кончила, когда снизу донесся звонокъ и стукъ отворявшейся двери. А затмъ — шелестъ платья, стукъ отъ паденья зонтика и густой басъ Эверарда Денкерея. Черезъ минуту онъ и жена его — одна важная, степенная, другой — живой и суетливый — вошли въ гостиную. Къ этому времени Нанси уже сидла въ кресл, а Адріанъ, стоя передъ ней, благодарилъ ее. Нсколько секундъ ушли на здорованье и наказы Адріана его глухой домоправительниц — заварить свжаго чаю.
— Какъ хорошо, что мы нашли здсь Джорджа!— радовался Эверардъ.— Это называется убить двухъ зайцевъ однимъ камнемъ. Адріанъ, только пожалуйста не вздумай барабанить при мн эту треклятую, — прошу извиненія, господа,— какъ бишь ее? забылъ названіе, и слава Богу!— да еще такъ, что ее слышно за милю…
Я не смлъ отвести глазъ отъ этого идіота. Но видлъ, какъ жена толкнула его подъ локоть. Она была не дура.
— Онъ ужасный медвдь, м-ръ Клозъ. Пожалуйста, не слушайте его. При мн вы никогда еще такъ мило не играли.
— Мы пріхали повидаться съ бднымъ Артуромъ,— пояснилъ Эверардъ, когда вс услись, и Адріанъ принялся съ горя развязывать ленточку на коробк шоколада, приготовленной для Нанси.— Я надюсь увидть его завтра. Онъ только что вернулся.
Эта всть страшно взволновала меня. Я зналъ, что Эверардъ и жена его собираются пріхать въ Лондонъ, чтобы повидаться съ Артуромъ, но не зналъ, что Артуръ уже пріхалъ, и что черезъ нсколько дней и я увижу его, какъ только онъ немножко устроится. По ихъ словамъ, онъ чувствуетъ себя недурно: раны его почти зажили.
— Но бдный мальчикъ страшно много выстрадалъ,— разсказывала м-ссъ Эверардъ.— Его всего жестоко искромсали. Кажется, онъ раненъ осколкомъ разрывной гранаты. Да, подъ Ипромъ. Только чудомъ спасся отъ смерти. Мы очень боимся, что здить верхомъ ему ужъ не придется. Сейчасъ доктора еще но могутъ сказать ничего опредленнаго.
Подали чай, и, хотя мн еще хотлось поговорить объ Артур, другіе, боле учтивые, завели общій разговоръ. Немного погодя я отошелъ къ окну, вмст съ Артуромъ и Эверардомъ. Они бесдовали о Лувэн и Монс, Эверардъ разсказывалъ намъ, какое дивное зданіе монсская ратуша, какая тамъ чудесная старинная мебель и каменная балюстрада надъ каминомъ, который онъ, для пущей наглядности, тутъ же и нарисовалъ на оборотной сторон конверта.
— Теперь все это, наврное, разможжено… черти проклятые!
Но я не очень слушалъ его. Краюшкомъ глаза я слдилъ за его женой, бесдовавшей съ Нанси за чайнымъ столомъ.
Нанси краснла и крутила въ рукахъ свои перчатки, превращая ихъ въ сырой комочекъ. М-ссъ Эверардъ разсказывала ей о часовыхъ, охранявшихъ линію желзной дороги, которыхъ они видли наканун, во время своего путешествія. По-моему, ея веселость была напускная. Нанси отъ времени до времени вставляла: ‘Да что вы’?’Право?’, но поддержать разговоръ, бдняжка, не могла и, видимо, сидла, какъ на горячихъ угольяхъ. Мн вспомнилась моя первая встрча съ м-ссъ Эверардъ. Тонъ ея голоса и тогда, и теперь былъ одинаковъ, чуть-чуть лишь отличаясь отъ ея обычнаго тона. У меня не было перчатокъ въ рукахъ, которыя бы я могъ крутить, но я тогда чуть не ободралъ у себя кожу на пальцахъ около ногтей. Я до смерти боялся м-ссъ Эверардъ. Она была такъ удивительно спокойна, такъ уврена въ себ. Потомъ я акклиматизировался. Теперь бдная Нанси, готовая провалиться сквозь землю, терпла ту же муку.
М-ссъ Эверардъ въ полномъ смысл слова хорошій человкъ. Ей, дйствительно, все равно, съ кмъ она говоритъ, изъ какого общества эти люди и какъ они воспитаны, лишь бы только это были милые люди и интересные. Я зналъ это отъ Эверарда, который жаловался мн однажды, что жена его подружилась съ однимъ старымъ кучеромъ и что все, имющее какое бы то ни было отношеніе къ лошади, плняетъ ее. А потомъ самъ готовъ былъ откусить себ языкъ. Жена его чрезвычайно тактична и совершенно искренна,— эти два качества не такъ несовмстимы, какъ они кажутся,— но съ Нанси, какъ она ни старалась, она не могла быть вполн естественной. Ея ли вина? Будьте сантиментальной соціалисткой или сантиментальной тори, вы не сможете говорить, какъ съ равной, съ женщиной, которую вы видите въ первый разъ и которая соединяетъ сознательность съ акцентомъ простолюдинки. И Нанси, и м-ссъ Эверардъ, и я — вс мы были натянуты и чувствовали это. И я конфузился не меньше Нанси, особенно когда Адріанъ, съ деревяннымъ лицомъ, снова принялся завязывать коробку съ шоколадомъ.
— Да,— запинаясь, говорила Нанси,— только одинъ, насколько мн извстно. Онъ гд-то во Франціи. Онъ мн приходится двоюроднымъ братомъ, но я, какъ говорится, мало съ нимъ знакома. Нтъ, не думаю, чтобы онъ былъ въ полку.
— Ахъ, тогда онъ, вроятно, въ штаб,— ршила м-ссъ Эверардъ.— Это и лучше: больше шансовъ уцлть.
Нанси покраснла до ушей и еще больше растерялась.
Ея кузенъ былъ бомбардиръ, но не могъ же я объяснять это всмъ.
Мы все-таки ушли, наконецъ, и всю дорогу до дому я лихорадочно болталъ о чемъ попало, только-бъ не молчать. А передъ тмъ, какъ уйти, взялъ Нанси за плечи и пожурилъ ее еще разъ за то, что она отдала назадъ рояль.
— Ты стоишь этого. Ты никогда еще не играла такъ хорошо, какъ сегодня.
Она поврила.
— Нтъ, правда? Ахъ, я такъ нервничала! А потомъ пришелъ м-ръ Денкерей и говорилъ такія вещи. Онъ, должно быть, не любитъ Рекмениноффа. Я чуть не фыркнула,— такое у него было смшное лицо.
Идя домой, я проклиналъ себя за малодушіе и глупость. Сегодня за чаемъ у Адріана я стыдился Нанси.

XXI.

Какъ правильно замтилъ Эверардъ, въ томъ, что Артуръ такъ страшно былъ израненъ, была одна хорошая сторона — больше ему ужъ не придется воевать, если только война не продлится еще несчетное число лтъ.
— Я лично думаю, что она кончится весной,— говорилъ Эверардъ совершенно съ такою же увренностью, какъ онъ ране говорилъ, что война кончится къ новому году.— И конецъ будетъ внезапный. Конечно, я не знаю, можно ли разсчитывать,— теперь такое время, когда нельзя врить тому, что слышишь, и только половин того, что видишь своими глазами,— но все же я знаю это отъ…
Мн нравилась въ Эверард его скромность, гораздо боле пріятная, чмъ наглая самоувренность человка, который увряетъ васъ, что онъ вчера обдалъ съ четырьмя министрами.
Но съ Артуромъ я собирался говорить не о такихъ важныхъ вещахъ. Мн хотлось бы получить отъ него, если возможно, точное описаніе его собственной, сравнительно небольшой, но очень жуткой доли участія въ войн. Но я зналъ, что Эверардъ подыметъ шумъ и будетъ уврять, что его брата нельзя безпокоить.
— Ну, хорошо, я подожду.
— Но это и тогда взволнуетъ его. Съ Артуромъ, вдь, ты знаешь, очень трудно. Разсказывать онъ мастеръ. Уметъ создавать настроеніе. Онъ много мн помогъ въ моей работ. Для военнаго у него очень развита фантазія. Но если онъ заберетъ себ въ голову быть скромнымъ или еще какую-нибудь нелпость въ этомъ род, изъ него и дюжиною лошадей не вытянешь разсказа.
— Ну, лошадьми-то вытянешь. Противъ лошадей онъ не можетъ устоять,— онъ слишкомъ любитъ ихъ.
Однако же, когда дошло до дла, я былъ пораженъ не только разговорчивостью, но прямо-таки болтливостью Артура, такъ война подрываетъ искусственныя добродтели.
— …Да, полное бездйствіе въ теченіе многихъ дней, ничего, кром ожиданія. Это ужасно разбиваетъ нервы. Потомъ былъ у насъ бой, довольно-таки жаркій. Занятно. Весело. Эти мерзавцы здорово умютъ цлиться. Ну да и наши — молодцы. Дай имъ только возможность показать себя, они покажутъ.
— Я? Невредимъ. Ни единой царапины. Это меня потомъ хватило, уже нсколько дней спустя, такъ, въ маленькой, случайной стычк. Подвезло, что называется. Пристрлялись.
Навстивъ Артура въ лазарет, я засталъ его одного. Онъ былъ еще очень слабъ, не могъ обходиться безъ посторонней помощи, и это раздражало его. Никакъ не могъ, напримръ, раскурить самъ трубку, и мн пришлось нсколько разъ чиркать спичкой, снова и снова поднося ее къ табаку. Не легкое дло раскурить чужую трубку.
Артуръ какъ-то странно перемнился. Точно ему сразу вмсто тридцати лтъ стало сорокъ. Не то, чтобы онъ говорилъ иное или по-иному, чмъ нсколько мсяцевъ тому назадъ. Тутъ что-то боле тонкое, трудне уловимое. Ужасъ былъ въ томъ, что хотя онъ былъ теперь развалиной, измученнымъ страдальцемъ, глубоко достойнымъ сожалнія, онъ былъ мене прежняго симпатиченъ. Я не могъ обмануть себя и не могъ отрицать этого. Быть можетъ, это непріятное ощущеніе изгладится современемъ, когда война отодвинется, и его изуродованное тло вновь станетъ здоровымъ.
Сбираясь въ лазаретъ, я радовался при мысли, что увижу Артура, но радость моя вмигъ погасла, когда я вспомнилъ о себ. Артуръ былъ горячимъ сторонникомъ всеобщей воинской повинности. Онъ находилъ, что каждый обязанъ нести свою долю общей тяготы. Я зналъ, что онъ не спроситъ меня ни о чемъ, только будетъ ‘коситься’ на меня, употребляя его собственное выраженіе. А въ разговор даже не затронетъ этой темы. Наоборотъ, будетъ разспрашивать меня, какъ идутъ мои офорты. Будь у него сынъ, онъ бы пристыдилъ его и заставилъ бы повиноваться себ, хотя и противъ воли, именно этимъ отказомъ затрогивать спорную тему.
Но когда я пришелъ къ нему, онъ вовсе не косился на меня, а говорилъ о прошломъ больше, чмъ я ожидалъ, и вспоминалъ разные забавные случаи изъ области общихъ нашихъ переживаній.
За дверью раздался голосъ сестры, громкій и ясный, видимо отвчающій кому-то, кто говорилъ шопотомъ. Черезъ минуту дверь начала потихонечку отворяться.
— Ахъ, ради Бога, да входите же, если вы входите!— раздражительно крикнулъ Артуръ.
Въ дверяхъ появилась женская голова подъ огромной шляпкой, и рука, силившаяся поднять вуаль, уронила ридикюль. Вслдъ затмъ въ комнату проскользнула худенькая маленькая женщина лтъ пятидесяти.
— Гостья къ вамъ, — выговорила она лукаво.— Какъ вы думаете: кто? Не угадаете.
— Что-жъ тутъ угадывать, когда я вижу,— молвилъ Артуръ, появленіе худенькой женщины, видимо, и сердило, и забавляло его,— Пожалуйте, тетя Эмили, присаживайтесь. У васъ шляпка съхала набокъ.
— Это неважно. Богъ съ ней, со шляпкой! Я пришла ненадолго, теб не надо докучать.— Она все еще говорила шопотомъ.— Ну, какъ же чувствуетъ себя мой милый, дорогой племянничекъ? Бдный, мужественный мальчикъ! Ты очень страдаешь, дорогой мой? Ахъ, да я же знаю. Бдненькій!
И она положила руку на его подушку.
И отъ избытка чувства улыбнулась мн.
— Пожалуйста, не уходите! и не думайте уходить!— взмолилась она, когда я поднялся со стула.— Я знаю, что вы большой другъ Артура, и потому считаю васъ какъ бы и моимъ другомъ,— можно? Я хорошо знаю ваше лицо по фотографіямъ. У меня нсколько есть карточекъ въ моемъ альбом, гд вы сняты вмст съ Артуромъ. Знаешь, Артуръ, я нынче утромъ видла твоего милаго брата, онъ остановился въ отел. Въ отеляхъ, по-моему, такъ всегда неудобно. Онъ мн сказалъ, что я могу зайти къ теб, но только на минутку. Его милой жены я не видала,— вы знаете мою племянницу Фрэнсисъ, м-ръ Ронъ?— у нея голова болитъ. Боюсь, что это все отъ ужаснаго лондонскаго шума. Къ сожалнію, она очень подвержена головнымъ болямъ.
М-ссъ Эверардъ, дйствительно, страдала головными болями, особенно передъ приходомъ тетушки Эмили.
— Но что же это, я все сама болтаю, а ты еще ничего не разсказалъ мн о себ. Ты, должно быть, очень тяжело раненъ,— страшно тяжело!— причитала старушка заунывнымъ голосомъ.— О, Боже! Боже! Какіе они гадкіе, эти германцы! А твоя бдная нога, полегче ей? Эверардъ говоритъ, что теперь она больше всего мучитъ тебя. Теб бомба попала въ ногу?
— Да нтъ же. Совсмъ не бомба. Просто я повредилъ себ ногу, когда на отдых играли въ чехарду,— растянулъ сухожиліе, ничего больше.
— Еще и это въ придачу ко всмъ твоимъ раненіямъ! Какой ужасъ!
— Да нтъ же, тетушка Эмили. Я былъ раненъ позже. Теперь ужъ все проходитъ. Вы не тревожьтесь обо мн.
— Какой онъ мужественный, правда?— пропла она тонкимъ голоскомъ.— Этотъ ужасный кайзеръ! Богъ покараетъ его страшной карой, ужъ я знаю. День возмездія настанетъ!
— Вы позволите закурить?— спросилъ Артуръ.— Джорджъ, спички.
— Конечно, кури, сколько угодно, дорогой мой. Для меня загадка, почему это мужчины вс такъ любятъ курить. Должно быть, это имъ нравится. И, вроятно, успокаиваетъ нервы. Вы тоже много курите, м-ръ Ронъ? Но женщинамъ, по-моему, не слдуетъ курить. Это страшно неженственно. Но, можетъ быть, вы находите меня очень старосвтской?
— Кстати, о ногахъ, тетушка Эмили. Вамъ не разсказывалъ Эверардъ, какъ мы однажды взорвали нмецкій окопъ рукой подать отъ насъ. Конечно, все разворотили. Между прочимъ оттуда выкинуло человческую ногу: она взлетла на воздухъ и упала въ нашъ окопъ. Вотъ бы вы поглядли, какъ наши солдаты шарили по карманамъ, ища денегъ.
— Какой ужасъ! Человческая нога! И что же: много тамъ было денегъ? Артуръ, милый, теперь, когда теб все-таки чуточку получше, ты разршишь мн попросить м-ра Эрлея навстить тебя? Онъ такой хорошій! И я уврена, что онъ будетъ въ восторг. Самый голосъ его дйствуетъ такъ успокоительно…
Я никогда раньше не слыхалъ имени м-ра Эрлея, но мн нетрудно было угадать его профессію,— или, можетъ быть, надо сказать: призваніе?
— Нтъ, не думаю, чтобъ я сейчасъ могъ переварить м-ра Эрлея,— довольно рзко возразилъ Артуръ и застоналъ:— О, ради Бога! скажите имъ, чтобъ они не давали хлопать этой проклятой двери!
Лицо тети Эмили приняло еще боле горестное выраженіе, и она прошептала:
— О, Боже!
Двери нигд не хлопали, но Эверардъ предупредилъ меня: очевидно, намъ пора было уходить. Солдатамъ, эвакуированнымъ съ поля битвы, все время чудится хлопанье дверей, пушечные выстрлы и всевозможные звуки и шумы, которые мучительно ихъ раздражаютъ.
— Ладно,— сказалъ я, какъ бы отвчая на знакъ, сдланный мн Артуромъ.— Я скажу сестр, чтобъ она распорядилась. Я сейчасъ.
Только при содйствіи сестры намъ удалось отдлаться отъ тетушки Эмили.
Я проводилъ ее до ближайшаго омнибуса.
— Бдный, бдный мальчикъ! Вдь это онъ такъ отъ слабости раздражается… Какой ужасъ! Но Богъ вернетъ ему здоровье и силы, я уврена. Какъ бы мн хотлось, чтобъ онъ побесдовалъ съ м-ромъ Эрлеемъ! Я все-таки поговорю съ нимъ.
— На вашемъ мст я бы не сталъ этого длать, право,— сказалъ я, какъ могъ, мягче.— Погодите, пока Артуръ совсмъ поправится. Сейчасъ это можетъ только раздражить его. Я даже увренъ, что такъ будетъ.
— Я не могу понять, чмъ же тутъ раздражаться. Такой пріятный человкъ, такой деликатный, онъ привыкъ къ хорошему обществу, хоть и работаетъ преимущественно среди бдняковъ. Но, можетъ быть, вамъ лучше знать.
Вечеромъ я обдалъ въ ресторан, вмст съ Эверардомъ и его женой, и, когда они спросили меня о моемъ визит къ Артуру, я сказалъ имъ.
— Надо что-нибудь сдлать, какъ-нибудь предупредить повтореніе,— замтилъ Эверардъ.
— Да, дорогой мой. Ты бы поговорилъ съ ней,— предложила его жена.
— Да, что-нибудь надо будетъ сдлать,— уже мене ршительно повторилъ Эверардъ.
Но, разумется, онъ ничего не сдлалъ, да и что тутъ можно сдлать? Съ такими вещами невозможно бороться.

XXII.

— Мистеръ Лезерселль дома?— освдомился я.
— Ваша фамилія, будьте любезны?
Я сказалъ — Фараонъ, оказывается, не зналъ Іосифа.
— Я доложу ему. Но онъ сегодня очень занятъ. Вы бы лучше условились заране, письмомъ или по телефону.
Это, дйствительно, было бы лучше, но я зашелъ случайно, проходя мимо.
Въ этотъ день Лезерселль мене обыкновеннаго страдалъ маніей величія и, кром того, какъ потомъ оказалось, хотлъ распечь меня, поэтому заставилъ меня ждать не больше десяти минутъ, по истеченіи которыхъ молоденькая горничная учтиво пригласила меня пройти въ кабинетъ.
— Я самъ хотлъ васъ повидать по поводу вашего послдняго рисунка,— угрюмо началъ Лезерселль.
И изъ груды рисунковъ, лежавшихъ на его письменномъ стол, онъ извлекъ мой.
Рисунокъ изображалъ нападеніе отряда молодцовъ-казаковъ на австрійскій полкъ надъ краемъ пропасти въ Карпатахъ.
— Больше надо людей,— говорилъ онъ, кончикомъ сигары указывая на австрійцевъ.— Чтобъ видно было, какъ неравны силы. Вы понимаете, что я хочу сказать? Конечно, теперь ужъ нельзя мнять, но на слдующій разъ примите къ свднію — какъ можно больше фигуръ, чтобъ было впечатлніе количества. Вотъ о чемъ я хотлъ съ вами поговорить.
Я увидалъ на стол экземпляръ его брошюрки въ красномъ переплет: ‘Маленькіе афоризмы о любви’. Она выпущена уже давно, но Лезерселль, повидимому, не можетъ досыта налюбоваться ею. Мн вспомнилось нсколько его афоризмовъ: ‘Любовь — отдыхъ для мужчины, для женщины — необходимость’, ‘Мужчина, когда онъ любитъ,— герой для самого себя, та, кого онъ любитъ,— героиня для всхъ другихъ’. ‘Бракъ по любви — полное сліяніе двухъ индивидуальностей’. И еще нсколько тому подобныхъ изреченій, блещущихъ остроуміемъ и новизной.
— Я хотлъ васъ спросить, не нашли ли вы какой-нибудь работы для моей пріятельницы, м-ссъ Бинфильдъ. Она вдь, кажется, была у васъ?
— Вашей пріятельницы? Ахъ, да, м-ссъ Бинфильдъ, такъ, такъ, теперь я вспомнилъ. Вдь я, помнится, далъ вамъ отвтъ еще раньше, чмъ она была у меня. Можетъ быть, потомъ, современемъ, когда все немножко наладится, я и придумаю что-нибудь для нея, но, по совсти говоря, дружище, врядъ ли. Вы не сочтете меня черезчуръ жестокимъ? Я вполн понимаю ваши чувства и раздляю ихъ, но въ такое время, какъ теперь, всякому впору думать о себ. Вы понимаете, что я хочу сказать? Гораздо лучше не помогать вовсе, чмъ помогать не такъ, какъ надо.— Онъ уже слъ на своего конька.— Напрасно вы и присылали ее ко мн. Ни она не подходитъ намъ, ни работа, которую я могъ бы ей дать, не подойдетъ ей, хотя бы она и заслуживала всякаго сочувствія. Конечно, она славная и прехорошенькая, э? Ахъ вы, художники! Везетъ вамъ! Но вдь не это же отъ нея требуется. Ну, скажите по совсти, разв вы не согласны со мной?
— Да, пожалуй, я и напрасно посылалъ ее къ вамъ. Но все же… Она могла бы пригодиться вамъ. Она, оказывается, можетъ править корректуру. (Этому я, дйствительно, научилъ ее.)
— Да, да, но это вдь и вс умютъ. Слушайте, Ронъ, у меня у самого очень чувствительное сердце, но я проученъ опытомъ,— о, опытъ у меня огромный! И этотъ опытъ говоритъ, что неумстная жалостливость можетъ причинить больше вреда, гораздо больше, чмъ откровенная жестокость. Это я и имлъ въ виду, когда мы разговаривали съ вами въ клуб. Само собой, я былъ бы очень радъ оказать содйствіе всякому, кого вы пошлете ко мн, если-бъ только это было возможно.
— Я увренъ, что вы постарались бы,— отвтилъ я, зная отъ своего пріятеля-конторщика, что въ его контор есть еще одно свободное мсто для барышни.
— Да, несомннно, но, голубчикъ мой, но вдь эта же ваша маленькая пріятельница до смшного, какъ бы это сказать,— ну, неспособна серьезно отнестись къ работ, и съ вашей стороны послать ее ко мн такой же смыслъ, какъ мн послать васъ къ Френчу, прося, чтобъ онъ васъ принялъ въ свой штабъ. Вы понимаете? Кстати, подъ Верденомъ-то, оказывается, плохо…
И тутъ, въ самый ршительный моментъ, совсмъ какъ въ тхъ романахъ, которые печатаются изо дня въ день въ газет Лезерселля, нашъ разговоръ былъ прерванъ приходомъ завдующаго объявленіями, и вниманіе моего издателя сосредоточилось на боле важныхъ длахъ. Это былъ рыхлый толстякъ, котораго звали М’Овенъ, съ очень румянымъ лицомъ и очень блестящими черными волосами, завитыми барашкомъ. Ноздри его были расположены почти подъ прямыми углами ко рту, и говоръ у него былъ сильно картавый.
— Ну, старина!— Лезерселль протянулъ мн руку.— Увидимся за завтракомъ? Нтъ? Жаль, ну, всего лучшаго…

——

Затмъ мы стали отвчать на объявленія. Нанси относилась къ этому, какъ ребенокъ къ новой игр. Дйствительно, это было забавно. Я пришелъ къ ней однажды утромъ съ пачкой бумаги и конвертовъ, съ цлой кипой газетъ и съ сотней марокъ по одному пенни. Ну и задали же мы работы почт! Письменныя принадлежности у Нанси были въ самомъ ужасномъ вид. Кусочекъ промокательной бумаги нашелся гд-то въ ящик вмст съ кускомъ пергамента, въ который заворачиваютъ масло, частью изжеваннымъ Эми, и вся та часть, которая не была залита чернилами, оказалась промасленной. Крохотную скляночку съ чернилами иной разъ можно было (а иной разъ и нельзя) найти на камин.
Я разостлалъ газеты на полу и началъ вычитывать адреса. А Нанси записывала ихъ на длинномъ лист, разлинованномъ на четыре части. Мы ршили выписывать адреса всхъ, кому требовались секретари, гувернантки, бонны и помощницы по хозяйству. Составивъ себ по имени и адресу нкоторое представленіе о томъ, что это за люди, я диктовалъ соотвтствующія письма. Два-три объявленія въ газетахъ мы даже помстили отъ себя.
На второй день, посвященный этому милому занятію,— отвтовъ на письма пока не было,— къ намъ явился нежданный гость. И ужасно некстати: какъ разъ въ то время, когда Эми настойчиво требовала обда, а Нанси еще не кончила приготовлять его. Я все еще лежалъ на полу въ гостиной и читалъ газеты, но уже не объявленія, а отчеты о выставкахъ. Въ это время въ дверь громко постучали. Я самъ пошелъ отворять. За нсколько дней до того какой-то разносчикъ нагрубилъ Нанси, которая была одна дома, и я надялся, что это пришелъ тотъ самый.
На площадк лстницы было темно, и я могъ только различить высокую фигуру въ шляп, сдвинутой на затылокъ. Мы довольно долго съ одинаковымъ изумленіемъ смотрли другъ на друга. Затмъ онъ заговорилъ первый, и запахъ водки, исходившій отъ него, напомнилъ мн этого человка.
— Я васъ теперь припоминаю. Только фамилію вашу забылъ, ну, да это неважно. Это вы, рисовальщикъ-то? Альбертъ Джонсъ.
Я протянулъ руку. Альбертъ Джонсъ былъ не очень трезвъ, но я обрадовался ему.
— Я никакъ васъ не могъ найти, а мн такъ хотлось поблагодарить васъ за рекомендательныя письма, которыя вы мн тогда дали, по крайней мр за одно изъ нихъ. Другія я не пробовалъ утилизировать. Вы къ м-ссъ Бинфильдъ? Войдите же.
Я объяснилъ, чмъ занята въ настоящее время Нанси, и усадилъ гостя на почетное мсто въ гостиной.
— А я на-дняхъ проходилъ мимо того дома, гд они прежде жили, и мн вздумалось зайти повидать Бинфильда. Все-таки онъ занятный малый. Въ этомъ пареньк что-то есть, хоть и не очень много. Онъ непокорный, какъ и я. Чертовски трудно было разыскать ихъ новый адресъ. Онъ мн сказалъ, что когда мн захочется выпить, я всегда могу зайти къ нему, а мн какъ разъ хотлось выпить. Вотъ почему.
Онъ откашлялся и плюнулъ, видимо нацлившись въ огонь, но не особенно удачно.
Я разсказалъ ему, что можно было и что я нашелъ нужнымъ, о перемн въ жизни Нанси. Онъ нисколько не удивился, что я здсь, и принялъ это, какъ должное. Онъ вдь былъ анархистъ.
— Если вы подождете пять минутъ, я сбгаю, принесу вамъ чего-нибудь выпить. Здсь никакихъ напитковъ нтъ.
— Разв нтъ? Ну тогда сбгайте.
Я на такія вещи не обижаюсь. Вотъ когда Лезерселль описываетъ мн какого-нибудь своего пріятеля, называя цифру его годового дохода: ‘Милый старый Бобби, онъ зарабатываетъ шесть тысячъ въ годъ, какъ одинъ пенни’, вмсто того, чтобы сказать, что Бобби рыжій и любитъ бедлингтонскихъ терьеровъ, или, какъ это разъ со мною было, когда съ золотой галлереи св. Павла передо мной раскинулся весь міръ въ серебр и фіоли, а проводникъ въ это время веллъ мн посмотрть въ ту сторону, куда онъ мн указалъ, и я увидалъ передъ собою Тристаль-Паласъ,— вотъ отъ такихъ вещей у меня кровь приливаетъ къ щекамъ и руки сами собой сжимаются въ кулаки. А когда Джонсъ попроситъ сбгать ему за пивомъ, это меня нисколько не обидитъ. Я не такъ щепетиленъ.
Вернувшись, я засталъ въ гостиной Нанси, которая урвалась на минуточку изъ кухни, бросивъ кухонный фартукъ на стулъ въ передней, но еще не успвъ спустить засученные рукава (у нея никогда не бываетъ все въ порядк). Широко раскрывъ глаза отъ изумленія, она слушала Джонса, который ей разсказывалъ, какъ возмутительно англійскіе офицеры обращаются съ нижними чинами.
— А чмъ солдатъ хуже его?— съ паосомъ восклицалъ онъ.— Какое право иметъ какой-то офицеришка съ игрушечною сабелькою на боку третировать людей, какъ какую-то грязь подъ ногами, когда они ничуть не хуже его? Не все ли равно, что солдатъ, что офицеръ?
— Значитъ, не все равно,— вмшался я,— иначе офицеровъ не было бы. Ну, вотъ вамъ пиво. Я сейчасъ принесу стаканъ.
Это дало мн возможность выйти изъ комнаты раньше, чмъ онъ усплъ придумать сокрушительную реплику. Посл этого онъ на время занялся пивомъ, а Нанси, скорчивъ мн гримаску, ушла снова въ кухню. Когда Джонсъ поднесъ къ губамъ третій стаканъ, я воспользовался этимъ, чтобы прервать потокъ его бичующихъ рчей и молвилъ:
— Послушайте-ка, Джонсъ, вы давеча мн помогли найти работу, не можете ли вы найти ее и для м-ссъ Бинфильдъ? Она очень нуждается въ работ, а по ныншнимъ временамъ найти мсто не такъ-то просто.
— Вы правы: далеко не просто. Я-то знаю. А она что длаетъ, то же, что и вы?
Говоря это, онъ рылся грязными, трясущимися пальцами въ пачк писемъ и бумагъ, вытащенныхъ имъ изъ кармана пиджака. Найдя, что ему было нужно, онъ позабылъ о Нанси и уставился на меня налитыми кровью глазами.
— Слушайте-ка, я вамъ прочту. Я сегодня до двухъ часовъ ночи сочинялъ разсказъ, а потомъ у меня явилось вдохновеніе — и вотъ результатъ. Настоящій талантъ всегда такъ — внезапно его осняетъ вдохновеніе — берите примръ съ меня. Вотъ послушайте.
И мн пришлось съ довольнымъ видомъ выслушать пятнадцать стансовъ, боле или мене близко касавшихся битвы на Эн. Повидимому онъ, подобно Адріану, не одобрялъ войны и кровопролитія. И совтовалъ въ двадцать четыре часа разстрлять всхъ зачинщиковъ,— будь то короли, прелаты или генералы. Причемъ римы у него были иной разъ совершенно необычайныя, такъ какъ французскія слова онъ произносилъ по-англійски.
— Ну, что вы скажете объ этомъ?
Это было прескверно, несравненно хуже того, что онъ написалъ экспромтомъ на вечер поэтовъ, но не могъ же я такъ и сказать ему. Пришлось солгать самымъ безбожнымъ образомъ.
— Вы знаете, что это? то, что я вамъ прочелъ? Это лучшая поэма о войн, когда-либо написанная. Лучшая… нтъ, стопъ, я ошибаюсь. Есть лучше, хотя и эта хороша. Какъ бишь ее?… Вотъ вылетло изъ головы! Ага, вспомнилъ!… Нтъ, опять забылъ. Ну, Богъ съ нимъ, съ Гомеромъ. Незачмъ тревожить его прахъ. Въ сущности она не такъ ужъ и хороша…
Я воспользовался случаемъ, чтобы напомнить Джонсу о Нанси.
— Не придумаете ли вы что-нибудь для нея? Нтъ, она не художница. Между нами, она возьмется за всякую работу, какую только суметъ длать. Она и сейчасъ пишетъ отвтныя письма на объявленія.
— А чмъ плоха та работа, которую она теперь длаетъ?
— Да она сейчасъ ничего не длаетъ.
— Она вдь съ вами живетъ?
— Нтъ!— ршительно воскликнулъ я.
— А я думалъ, что это вы тутъ пристроились. Вы тутъ совсмъ, какъ дома. Такъ вы говорите, ей все равно, что секретаремъ быть, что бонной? Вы что не пьете? Пейте. Ну, скажемъ, бонной. Моя жена говоритъ, что ей нужна бонна, говоритъ, что дти и хозяйство — это ужъ черезчуръ много для нея,— онъ начиналъ путаться въ словахъ.— Не знаю. Пожалуй, надо ее спросить сначала. А то бы я сейчасъ это устроилъ. Вы женаты? Какой это ужасъ быть женатымъ, имть семью! Ахъ, такъ! Вы не женаты? Такъ, такъ.— Онъ подтянулся нсколько.— Такъ. Значитъ, вы не женаты? Такъ, что ли? Вы говорите, что вы не..
Такъ продолжалось нсколько минутъ.
Неожиданно онъ поднялся и направился къ двери, даже не пошатываясь на ходу,
— Приходите ужинать. Къ восьми. Не позже. И прихватите съ собой вашу… Ахъ, да. Она вамъ не… Ну, словомъ, приходите оба къ восьми. Я вамъ это устрою. Ужъ я постараюсь. Это мн плевое дло. Домъ очень комфортабельный.
Онъ нырнулъ въ узкій коридоръ и, повидимому, благополучно выбрался на площадку. Шляпу его разыскивать не было надобности. Она все время была у него на голов.

——

— Онъ наврное уже позабылъ объ этомъ приглашеніи. Вотъ попомни мое слово,— говорила потомъ Нанси.
— Если и не позабылъ, отъ этого не легче,— отвтилъ я,— по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, онъ мн не оставилъ адреса.
— Ты не спросилъ его? Какъ это на тебя похоже! А другая какая же причина?
— Есть разные типы хозяевъ и работодателей, которые могутъ быть пріемлемы для тебя, душа моя, но, во всякомъ случа, Джонсъ не изъ ихъ числа.
Однажды случай избралъ своимъ орудіемъ этого самаго Джонса, и я былъ глубоко признателенъ обоимъ. Но дальше это не должно итти. Да я вдь въ данномъ случа и не разсчитывалъ на случай. Не спрашивалъ совтовъ у колпаковъ надъ трубами и не гадалъ на число семь. Ввряться случаю — это, можетъ быть, хорошо для меня, но для Нанси это вовсе не годится. Она не изъ тхъ людей, которые могутъ продлывать эксперименты, для нея все должно быть предусмотрно, устроено и комфортабельно устроено. Я видлъ теперь, что моя лнивая медлительность, непредпріимчивость была не только недостаткомъ, но даже и большимъ грхомъ. То, что мы даже не считались съ фактомъ существованія Бинфильда, теперь давало себя знать, и, какъ всегда, наиболе страдающей стороной являлась женщина. Все это давно слдовало измнить, устроить и скрпить офиціально по законамъ страны, гд мы живемъ. Теперь было ужъ слишкомъ поздно. Если обратиться къ содйствію закона, Нанси, несомннно, могла бы получить разводъ, но когда? Если ей очень повезетъ, можетъ быть, она ко дню заключенія мира и добьется этого. Если бы мы подумали объ этомъ во-время, мы до сихъ поръ давно уже были бы женаты и все устроилось бы превосходно — и удобно, и пріятно. Вс говорили бы мн: ‘Ахъ, нтъ, какъ же такъ, вамъ нельзя итти, и думать нечего, вы должны содержать жену’. Или: ‘Конечно, паекъ для женъ нельзя сказать, чтобъ очень щедрый, но все же тутъ и малость пригодится, не правда ли?’ Вотъ именно.
Но мы оба виляли и оттягивали. Намъ не хотлось трогать Бинфильда. Не слдуетъ разворачивать грязь, чтобы не услышать вони.
Но за послдніе полтора года мое отношеніе къ этому постепенно измнилось, и только война мн уяснила это. Вначал я не зналъ, что думать, и не особенно этимъ тревожился. Теперь приблизительно зналъ.
Домашнюю жизнь Джонса я представлялъ себ довольно ясно.— ‘Бдный папочка!— по утрамъ всегда въ дурномъ настроеніи, а по вечерамъ всегда немножко нездоровъ. У бднаго папочки такіе ужасные друзья — это они все соблазняютъ его’… Или: ‘Нечего сказать, въ хорошемъ вид вы, сударь, являетесь къ дтямъ. Что-то на это скажетъ барыня? А, какъ вы думаете?’. ‘Барыню’ я не умлъ себ представить, но, по всей вроятности, она принадлежала къ одному изъ двухъ опредленныхъ типовъ. И оба не годились для Нанси.
Я начинаю убждаться, что нищіе ужасно требовательны. Что длать! Такъ трудно все время помнить, что ты нищій, пока это теб въ новинку.

XXIII.

День, когда я пришелъ, наконецъ, къ опредленному ршенію, былъ холодный, сырой и непріятный. До полудня я занимался иллюстрированіемъ приложенія къ газет Лезерселля. Надо было изобразить деревенскую лавочку съ чайными цибиками и банками варенья, съ конфетами на окнахъ и жестянками пикулей на прилавк — луковички сквозь стекло блестли, точно глаза людода. Съ потолка свшивались окорока ветчины, пучки метелокъ и колышковъ для развшиванія блья. За прилавкомъ стоялъ усатый, загорлый, бравый вояка, съ лвой рукой на перевязи, надтой такъ, что она не скрывала креста на груди. Правой рукой онъ закрывалъ глаза старушк, содержательниц лавки, которая, видите ли, была глуха и не слышала, какъ онъ вошелъ. Въ полуотворенную дверь на заднемъ план виднлась бгущая въ лавку кудрявая двочка, протягивающая руки къ возвратившемуся, впереди нея жирная собачонка, а позади нея добрый старый ректоръ, благодушно улыбающійся. Картина должна была называться: ‘Кто это?’ Спшу прибавить, что, какъ и всегда, идея ея принадлежала Лезерселлю.
Остающіеся до завтрака часы я намревался посвятить настоящему искусству, хоть и не имющему сбыта на рынк. Мн приглянулся одинъ уголокъ въ Дептфорд, я собралъ набросанные заране эскизы и началъ обдумывать планъ композиціи, когда вошелъ Адріанъ. Скверная погода угнетала его, ему не было необходимости работать изъ-за куска хлба и хотлось съ кмъ-нибудь поболтать.
— Какъ это мило! Очень мило!— говорилъ онъ, прислоняя къ груд книгъ большую доску, на которой была намалевана моя картина, и начиная разбирать ее тономъ критика-любителя.
— Такъ правдиво, такъ жизненно!— умильно говорилъ онъ.— Нтъ, право, м-ръ Ронъ, какая удачная мысль вамъ пришла въ голову. Удивительно трогательно. Прямо слеза прошибаетъ… А знаешь, Фрэнсисъ Денкерей любитъ эти твои картинки. У нея ихъ собрана цлая коллекція. Разумется, Эверарду она не сметъ въ томъ сознаться. Но разъ онъ у нея нашелъ одинъ такой рисунокъ и прямо-таки глаза вытаращилъ. Это мн напоминаетъ старушку Люффингемъ, которая покупала ‘Modern Society’ и сдирала обложку. Какіе мы бараны вс! Какъ мы вс пресмыкаемся у ногъ своихъ кумировъ — кто Демоса, кто Моды, кто богатства. Ни у кого изъ людей, мн знакомыхъ, нтъ гражданскаго мужества даже въ такомъ размр, въ какомъ имъ обладаетъ любой мелочный торговецъ.
— У мелочныхъ торговцевъ, наврно, есть — должны быть, свои правила этикета.
— Да, но у нихъ принято любить то, что имъ нравится, а не то, что имъ велятъ любить другіе. Я, напримръ, нахожу эту твою картинку прямо-таки возмутительной. Въ ней есть слезливая сантиментальность и композиція прескверная. Самое ужасное, что ты работалъ надъ ней. Это сразу замтно. И даже основательно работалъ. Ты, вообще, чрезвычайно добросовстно изображаешь сценки, которыя Лезерселль и его публика изволятъ находить правдивыми, а можетъ быть, и искренно думаютъ, что он врны жизни. А между тмъ, вдь, это ты же сдлалъ гравюру Флитъ-стритъ такой, что, хотя въ ней нтъ ни единаго карикатурнаго штриха, на нее страшно смотрть,— до такой степени ты сумлъ выявить значеніе этого мста.
Сказанная гравюра виситъ на почетномъ мст въ гостиной Адріана. Сознаюсь, я порядочно-таки горжусь ею.
— Я совтовалъ Лезерселлю,— возразилъ я Адріану,— изобразить мать и ребенка просматривающими списки убитыхъ и раненыхъ, которые вывшиваются въ военномъ министерств. Но онъ и слышать не хотлъ.
— Ой, берегись: ты кончишь тмъ, что будешь рисовать картинки для премій къ какао, какія выдаются при четырехъ жестянкахъ, купленныхъ на Рождество, или же вербовочные плакаты. Что ты длаешь?— вскричалъ онъ, заглянувъ черезъ мое плечо.— Не трогай этой линіи — такъ хорошо!— испортишь. Первыя мысли — самыя удачныя. Какъ только моментъ вдохновенія прошелъ, ты уже не увренъ въ себ. Конечно, сразу вещь не всегда удается, но лучше уже рискнуть неудачей. А то начнешь раздумывать и передлывать до безконечности, и совсмъ ничего не выйдетъ. Ты, вообще, ужасный паинька. Всегда подумаешь, прежде чмъ дйствовать — совсмъ, какъ тебя учили въ дтств.
— Положимъ, не всегда, я часто поступаю необдуманно и даже сейчасъ расплачиваюсь за это.
— Сказать теб, почему?— Потому что у тебя нехватило мужества и дальше поступать по вдохновенію. Ты точно робкій мальчикъ, который вдругъ ршился нагрубить учителю, а потомъ сконфузился и ужъ не можетъ довести дло до конца. Ты сдлаешь что-нибудь безразсудное, недопустимое — и красивое, а потомъ все это разваливается, такъ какъ ты не можешь удержаться на первоначальной позиціи. Вотъ и съ этимъ рисункомъ тоже.
— Я думалъ, ты, вообще, говоришь о рисунк. (Я этого совсмъ не думалъ.) Пожалуйста, не наскакивай на меня съ аллегоріями безъ предупрежденія. Я этого не выношу. Ну вотъ: ты долженъ согласиться, что это много лучше.
Я близко знаю Адріана и друженъ съ нимъ ужъ много лтъ, но узнать его полностью мн предстояло еще впереди, или, врне, я могъ бы знать его, но какъ-то своихъ наблюденій надъ нимъ не относилъ къ себ. Я зналъ, что онъ нердко говоритъ просто такъ, ради удовольствія болтать, но не задумывался надъ тмъ, къ чему это иной разъ можетъ привести.
Въ тотъ же день я пошелъ къ Лезерселлю снести ему рисунокъ. И на обратномъ пути мн вздумалось навстить Артура. Я не видалъ его ужъ дня четыре. Съ Нанси я общалъ провести вечеръ, теперь ея нтъ дома — она ходитъ по объявленіямъ, а ни общество Эми и ея няньки, ни разговоры съ моей квартирной хозяйкой не сулили успокоенія взволнованной душ. Артуръ все-таки лучше. Если онъ въ дурномъ настроеніи, угнетенъ или раздражителенъ, это для меня случай выказать мою тактичность и сочувствіе. Если же онъ въ хорошемъ настроеніи и склоненъ вспоминать, что мы длали годъ тому назадъ, онъ, можетъ быть, разскажетъ мн такое, что я навострю оба уха, можетъ быть, онъ даже разскажетъ мн то, что онъ запомнилъ о своемъ перезд съ британскаго фронта въ Булонь. Кстати, я досталъ для него книгу, которую ему давно слдовало прочесть и которой онъ не читалъ.
Въ лазарет мн сказали, что я могу пройти прямо къ Артуру. Раньше мн приходилось ждать и просить разршенія у старшей сестры. Очевидно, сегодня былъ одинъ изъ его хорошихъ дней.
Снаружи лазареты всегда нагоняютъ на меня страхъ и жуть. Проходя мимо, я не могу не представлять себ тхъ ужасовъ, которые творятся за закрытыми дверями операціонныхъ залъ, и женщинъ, пугливо ждущихъ у подъздовъ или за дверьми ршенія участи своихъ близкихъ. Мн представляются гробы, выносимые украдкой, подъ покровомъ ночной темноты. Самое страшное тутъ — эта проклятая цивилизація, холодъ науки, ужасъ сознательности. Внезапное пролитіе крови, несчастный случай, разможженная голова, рука, разрзанная во время работы или притиснутая дверью,— все это грубо, но въ порядк вещей, естественно и потому не страшно. Тутъ та же разница, что между пулей и петлей удавленника.
Однако же, какъ только я вхожу, на меня дйствуютъ успокоительно тишина и распорядительность, безупречная чистота, бготня сидлокъ, нарушающая жуткое впечатлніе полнаго безмолвія, гравюры въ холл, копіи Маркуса Стона и Ландсира, какая-нибудь неожиданная и неумстная корзина съ бльемъ на площадк или самая обыкновенная горничная со шваброй и ведромъ. Мн начинаютъ внушать уваженіе закругленные углы, въ которыхъ негд скопляться пыли, и даже запахъ лизоля, или сидлка съ грудой перевязочнаго матеріала на поднос, который она несетъ въ стерилизаторъ, не пугаютъ меня. Въ первомъ этаж я встртилъ сидлку, которая ухаживаетъ за Артуромъ, худенькую, черноволосую женщину съ удивительно умными глазами, ямочкой на подбородк и громкимъ смхомъ.
— О, онъ чувствуетъ себя великолпно, — отвтила она на мой вопросъ.— Докторъ сказалъ сегодня, что черезъ три мсяца, если ничего неожиданнаго не случится, онъ можетъ опять скакать верхомъ. Онъ, пожалуй, лучше всхъ здсь поправляется, хоть иной разъ и капризничаетъ. А, вотъ опять Прыгунъ поетъ. Мы его, конечно, не въ глаза, зовемъ здсь Прыгуномъ.
Изъ сосдней палаты доносился жалобный, надтреснутый голосъ. Кто-то напвалъ, если только можно назвать это пніемъ:
‘Then heave a something, my hear-ties, and if you wish to know,
I’ll spin yoy a yarn, from stem to-ho starn, yo-ho, little girls, yo-ho’.
— Бдняжка!— вздохнула сидлка.— Ему больше нечего длать. Онъ, кажется, вс псни на свт знаетъ, но ни одной, какъ слдуетъ. Бдный Прыгунчикъ! Ему очень плохо. Да, об руки, и не только руки. Вы вдь знаете, какъ пройти въ палату капитана Денкерея? Ой, какъ это ужасно!…
Это восклицаніе было вызвано новымъ не то завываніемъ, не то карканьемъ, донесшимся изъ сосдней палаты:
‘О смерте, гд жало твое? Адо, гд твоя побда?… О смерте, гд…’
Эти слова распвались на самый веселый мотивъ, какой только можно себ представить, тоненькимъ, скрипучимъ, до смшного нелпымъ голоскомъ. Въ жизнь свою не слыхалъ оптимистическихъ взглядовъ, высказываемыхъ такимъ голосомъ.
— Если только я что-нибудь смыслю въ этомъ, онъ скоро узнаетъ гд,— сказала сидлка, идя впереди меня по лстниц.
И, энергично кивнувъ мн головой, скрылась за дверью, на которой чернла жуткая надпись: ‘Операціонная’.
Напротивъ меня была другая, раскрытая дверь. Поставивъ ногу на верхнюю ступеньку, я нагнулся завязать ботинку и услыхалъ знакомый голосъ. Голосъ принадлежалъ Адріану. Я не зналъ, что сегодня и онъ будетъ у Артура. Я услыхалъ свое собственное имя и продолжалъ завязывать ботинку. Я подслушивалъ совершенно сознательно. И, хотя никто не видлъ меня, передъ самимъ собой оправдывался тмъ, что мн нужно завязать шнурокъ на ботинк.
— О, Джорджъ здоровъ, какъ быкъ, — говорилъ Адріанъ.— Нтъ. Не въ этомъ дло. Но онъ, какъ бы это сказать… ну, темпераментъ у него неподходящій, что ли.
— Нтъ, отчего же,— возразилъ Артуръ.— Сколько я наблюдалъ, савраски вс хорошія лошадки {Игра словъ: Roan — значитъ саврасый.}.
— Да я, вдь, не говорю, что онъ не хорошій. Ну, и потомъ — тутъ еще деньги примшались. Джорджъ вбилъ себ въ голову, что у него есть обязательства, а онъ ужасно совстливый.
— Я не понимаю, о чемъ ты.
— О женщин, конечно. Но у него все перемшано. Вообще, онъ, если вдуматься, неподходящій человкъ. Слишкомъ чувствительный. Онъ бы не выдержалъ.
— Вздоръ, старина: масса такихъ идетъ и выдерживаетъ отлично.
— Да, но милый старый Джорджъ не таковъ. Въ немъ нтъ врожденнаго инстинкта, который бы подталкивалъ его.
— Чепуха. Онъ былъ бы тамъ очень полезенъ. Такіе-то и нужны. Что?
Адріанъ перебилъ его какой-то фразой, которой я не разслышалъ.
— Ничего. Но если ты вглядишься, ты найдешь истину на дн именно этого колодца.
Я повернулся и, тяжело опираясь на перила, молча сталъ спускаться съ лстницы.
Особенно я ни о чемъ не думалъ. Но на душ у меня было нестерпимо тоскливо, я чувствовалъ себя одинокимъ и заброшеннымъ.

XXIV.

Съ огорошивающей внезапностью я понялъ, что все это время, пока шла война, я жилъ, въ сущности, обычною своею жизнью. Никакой коренной перемны не произошло, были только изрдка случайныя отклоненія. Съ первыхъ дней августа я не испытывалъ никакихъ эмоцій, которымъ бы я не могъ подыскать аналогіи въ моихъ воспоминаніяхъ до этихъ дней. Я только слушалъ, что мн говорили газеты и другіе люди, но постепенно во мн зрли новыя настроенія. Война была только темой для разговоровъ, но она усилила и обострила давно копившееся во мн недовольство. Это была крупная случайность, заслонившая собой множество мелкихъ.
А вотъ теперь мой маленькій мірокъ, дйствительно, былъ разрушенъ до основанія. Все какъ-то вдругъ отпало отъ меня. Явилось страстное желаніе не быть одному, имть товарищей — все равно, какихъ, только бы новыхъ, найти людей, съ которыми у меня была бы общая цль, растворить въ нихъ свою личность.

——

Дождь пересталъ, втеръ дулъ мн въ лицо, но я почти бжалъ,— такъ торопился я домой. Мн нужно было тамъ кое-что сдлать. А затмъ — полусознательно — я уже ршилъ, что я буду длать дальше.

——

На Чарингъ-Кросс я остановился какъ разъ противъ вокзала. Мн нужно было сосредоточить свое вниманіе на другихъ людяхъ, чтобы, слдя за ними, забыть о себ.
Я стоялъ и смотрлъ на прохожихъ, сновавшихъ мимо меня по темнющимъ улицамъ. Здсь были бельгійцы въ мундирахъ и безъ мундировъ, веселые и говорливые, были новобранцы, длинной колонной марширующіе по направленію къ Стрэнду, дв-три сестры милосердія съ краснымъ крестомъ на груди, молоденькій мичманъ, ведшій подъ руку свою мать, люди въ хакки всхъ ранговъ и всхъ родовъ оружія, и сотни самыхъ обыкновенныхъ, будничныхъ людей. И меня поражало, до чего вс они были поглощены обыкновенными, будничными интересами. Здсь, у Чарингкросскаго вокзала, средоточія всего романтическаго въ Лондон, центра, куда стекались вс живыя рки съ свера и юга, съ востока и запада, гд факты войны чувствовались всего ощутительне, гд поминутно вспыхивали и гасли лучи прожекторовъ и толпились солдаты, готовые итти защищать родину или пріхавшіе отдохнуть отъ боя,— даже здсь женщины говорили между собой о прачкахъ и о горничныхъ, а мужчины заходили въ лавки и выходили оттуда съ пакетами.
Въ табачной лавочк, куда я зашелъ купить спичекъ, матросъ, облокотившись на прилавокъ, разговаривалъ съ лавочникомъ. Онъ былъ миніатюрный, съ птичьимъ личикомъ, большими добрыми глазами и удивительно пвучимъ голосомъ.
— Самоа? Да, о да,— говорилъ онъ нараспвъ, какъ вс сверяне.— Вы правы. Былъ ли я тамъ? Я-то? Еще бы! Природа! Купанье! О! Все, что хотите, — все подъ рукой. Тамъ покупной любви не знаютъ.— Пожалуйста, полфунтика варенья,— да, лучше въ жестянк.— А двушки какія! Король-двки. Высокія, статныя, пять футовъ роста, а грудь — что у твоего дромадера! Краса-а-ви-ицы. Табакъ средній — да, спасибо.— Да. Я очень радъ, что пріобрли эти острова. Такъ, благодарю васъ.
Когда я выходилъ изъ лавочки, мимо, меня прошла пара — высокая женщина съ блестящими темными волосами и руками въ карманахъ макинтоша, веселая, живая, быстрая въ движеніяхъ, и съ нею какой-то уродъ съ четырехугольною физіономіей, въ невозможной шляп, хлопавшей по втру обвислыми полями, съ закоптлою трубкой въ зубахъ.
— Идемъ, идемъ!— торопила она.— Надо спшить, иначе мы опоздаемъ къ обду, а сегодня требуха, требуха, требуха!
И она, приплясывая, увлекала за собой своего спутника.
Я не въ состояніи былъ дольше ждать. Для другихъ еще были возможны жизнь и веселье и разныя мелкія радости.
Я повернулся и быстро зашагалъ по направленію къ конногвардейскимъ казармамъ.

XXV.

Когда все было сдлано, на мигъ я возгордился, но только на мигъ. Почти непосредственно вслдъ за тмъ, какъ я лишилъ себя свободы выбора, налетъ глупой досады, навянной обиженнымъ тщеславіемъ, слетлъ съ меня. Я сдлалъ шагъ, посл котораго ужъ не было возврата, сдлалъ то, чего клялся себ не длать,— позволилъ руководить моими поступками мннію другихъ людей лишь для того, чтобы потшить свое уязвленное самолюбіе. Подслушанное мной наполнило меня стыдомъ и горечью, и гнвомъ. Адріанъ, котораго я такъ любилъ, посмялся надо мной въ присутствіи третьяго лица. И я убдился, что онъ втайн презираетъ во мн какъ разъ то, что, какъ я думалъ, внушило ему симпатію ко мн. Въ немъ нтъ врожденнаго инстинкта, который бы толкалъ его,— вдь это издвательство надъ моимъ происхожденіемъ. И кто же издвался? Адріанъ, который уврялъ, что для него происхожденіе — звукъ пустой! Какъ просто было для него унизить меня… Я думалъ, мы лучше знаемъ другъ друга. Вотъ Артуръ — тотъ вступился за меня. Савраски, говоритъ, всегда добрые кони. Онъ, должно быть, спросилъ Адріана, почему я до сихъ поръ въ штатскомъ. Ну, тотъ ему и объяснилъ.
Въ моей жизни никто никогда не игралъ такой роли, какъ Адріанъ. Во многихъ отношеніяхъ мы были двумя полюсами: и воспитаніе наше было разное, и мннія нердко прямо противоположны. Изъ-за всякаго пустяка мы грызлись, какъ собаки. И все же въ главномъ мы сходились. Онъ и я были центромъ того маленькаго мірка, въ которомъ мы жили оба. Два года тому назадъ онъ здилъ на нсколько недль въ Италію. Никогда не забуду, какъ я волновался, рано утромъ идя встрчать его на вокзалъ Викторія, ни его сонной и радостной улыбки при вид меня. Ревнивый по натур, я уже начиналъ врить, что онъ такъ же любитъ меня, какъ я его.
Артуръ Денкерей познакомился съ нимъ черезъ меня. У нихъ, безспорно, много общаго, и я чуточку завидовалъ этому, но все же думалъ, что эта общность лишь поверхностная. Адріанъ могъ говорить съ Артуромъ о вещахъ, пріятныхъ для него, о своемъ дтств, проведенномъ въ деревн, объ охотничьихъ подвигахъ своего отца, о родственникахъ своей матери, которые были друзьями Артура. Но меня съ Адріаномъ связывало искусство, общіе взгляды, вкусы, образъ жизни, нашу дружбу скрпляло еще и то, что мы видлись чуть ли не каждый день.
Теперь же я вдругъ убдился, что принадлежность къ одному и тому же кругу, общность воспитанія и родственныхъ связей связываютъ сильне, держатъ крпче. Въ мирное время цпкій усикъ искусства могъ соединить насъ. Но война требуетъ боле прочныхъ узъ. Кровь все-таки гуще и краски, и воды.
Артуръ и Адріанъ, оба они были что называется люди изъ общества, изъ хорошей семьи. О, мн знакомъ жаргонъ этого культа! (Я называлъ это жаргономъ, но это не утшало меня.) Человка должно бодрить сознаніе, что онъ наслдовалъ извстныя традиціи, которыя поддержатъ его въ трудную минуту, которыя онъ, въ свой чередъ, обязанъ хранить. Они не говорили объ этомъ, но нердко въ ихъ словахъ сквозила эта священная тайна. Они считали неудобнымъ упоминать объ этомъ при мн, такъ какъ я случайно былъ человкомъ иного круга. И не могли ожидать, чтобъ я сталъ на ихъ точку зрнія. Это мн понять было не трудно. Но мн и въ голову не приходило, что они способны были такъ разбирать меня по косточкамъ.
Вдь Адріанъ, въ сущности, сказалъ, что я трусъ, что я не смю итти драться и проврить свое мужество. Онъ, конечно, не сказалъ этого словами, предоставивъ дополнить остальное воображенію Артура, или, можетъ быть, я просто не слыхалъ этого, но самый этотъ фактъ только подчеркивалъ значеніе сказаннаго.
Конечно, гнусно было съ моей стороны подслушивать. но какъ только онъ произнесъ мое имя, во мн шевельнулось смутное, низкое подозрніе — то, что оно случайно оправдалось, не длало его мене низкимъ. А затмъ я въ отчаяніи убжалъ, позабывъ все на свт, кром себя, своего идіотскаго самомннія и самолюбія. Мой другъ измнилъ мн, вроломно предалъ меня. И я ушелъ съ готовымъ ршеніемъ. Я трусъ по-твоему? Такъ я же теб покажу, какой я трусъ!
Въ результат, я сдлалъ то, чего не надо было длать, и по причин, которую самъ нахожу неуважительной. Какое же я, и въ самомъ дл, мелкое дрянцо! Вдь это было сознательно дурно съ моей стороны — пойти и сдлать ршительный шагъ, идущій вразрзъ съ моимъ твердымъ и продуманнымъ убжденіемъ, что солдатъ изъ меня выйдетъ плохой и что я гораздо нужне дома.
И теперь, когда было ужъ слишкомъ поздно, я узналъ то, чего раньше не зналъ наврное. Теперь я могъ отвтить на вопросъ Адріана: люблю ли я по-настоящему Нанси. ‘Конечно, это не длаетъ разницы’, прибавилъ онъ тогда, чтобы показать, что онъ мн сочувствуетъ. Это не должно было составить никакой разницы въ смысл моего поведенія, но для меня-то лично это составляло огромнйшую разницу. Инстинктъ, внезапно озарившій меня, несравненно боле мудрый, чмъ всякія мудрствованія, расчеты и подсчеты pro и contra, подсказалъ мн то, чего я не могъ ршить умомъ. Я зналъ теперь, что я люблю Нанси.
Да, я люблю ее. Она нужна мн. Я хочу быть все время съ нею, оберегать ее, жить для нея. Отлично знаю, что она слабенькая, глупенькая, неумлая, совсмъ ко мн не подходящая. И все-таки несмотря на все это, а можетъ быть, именно потому, люблю ее. Она женщина, она красива. Она любитъ меня. Она заботится обо мн. Сама до жалости безпомощная, она все время думаетъ, какъ бы помочь мн. Она ребенокъ и сердце у нея ребячье. И любить ее надо, какъ ребенка. Я именно такъ и люблю ее.
И, разъ она такая, мн слдовало бы остаться съ нею и смотрть за тмъ, чтобъ ея никто не обидлъ, чтобъ она была счастлива и могла воспитывать, какъ ей хочется, свою Эми.
Нанси, Нанси… Даже и теперь, когда я понялъ, что я натворилъ, когда отчаяніе блдными пальцами стиснуло мое сердце, это сердце прыгало отъ восторга, и кровь быстре бжала по моимъ жиламъ отъ сознанія, что я люблю ее.

XXVI.

— Что это, какъ ты поздно!— говорила Нанси, впуская меня.— Эми только что пошла бай-бай, она сегодня такъ капризничала. Понимаешь, я общала ей, что ты придешь и построишь ей домикъ для Долли изъ новыхъ кубиковъ, и она все плакала: ‘Гд дядя Джорджъ? Я хочу дядю Джорджа!’ Я едва не побила ея. ‘Если ты, говорю, будешь все ревть, то у тебя лицо такъ и останется навсегда плаксивымъ’. Она очень къ теб привязана. Вотъ почему…
Я снялъ пальто въ маленькой темной передней и вслдъ за Нанси прошелъ въ гостиную. Говоря это, она полуобернулась ко мн, и я неожиданно зажалъ ей ротъ неистовыми поцлуями.
— Это не часто съ тобой бываетъ, — говорила она, тяжело дыша, когда я, наконецъ, отпустилъ ее.— Постой, въ чемъ дло? Что случилось? Ты блый, какъ стна.— И она испуганно прижалась ко мн, заглядывая мн въ лицо, не выпуская моихъ рукъ.— Скажи мн, что случилось?
— Погоди. Сядемъ вотъ здсь, у огня. Такъ уютне.— И я погасилъ электричество.— Мн много надо теб разсказать.
Я взялъ ее за локти и усадилъ въ кресло, а самъ сталъ противъ нея, спиной къ огню.
— Сиди вотъ такъ, откинувшись. Какая ты прелестная! Какія у тебя милые, смшные кудрявые волосики. Они точно играютъ съ отсвтами огня. Постой, да на теб старая твоя зеленая юбка. Я люблю старыя платья, Нанси.
— Да ты скажи мн, что случилось.
Затуманенные синіе глазки жалобно смотрли на меня.
— Я записался добровольцемъ.
Широко раскрывъ глаза, она молча смотрла на меня, смотрла такъ долго, что я не могъ этого вынести. Я обнялъ ее, опустился на колни и спряталъ лицо у нея на груди. Тогда и она обвилась вокругъ меня руками, крпко-крпко, и зарыдала, вздрагивая всмъ своимъ покорнымъ, гибкимъ тломъ.
— Голубка моя! Тысячи и тысячи женщинъ переживаютъ это.— Что же другое могъ я ей сказать?— Вспомни француженокъ, бельгіекъ, русскихъ,— всмъ надо терпть.
— Вотъ, въ томъ-то и дло: имъ надо, а теб не надо. И даже не предупредилъ! Ты бы хоть… О, почему же ты мн раньше не сказалъ? Ты никогда мн ничего не говоришь. Я знаю, что я глупая. Но могъ же ты прійти ко мн хоть посовтоваться. Вдь ты же знаешь,— знаешь, какъ я люблю тебя.
— Да. Теперь знаю.
Она слегка ослабила объятіе и посмотрла на меня, слезы струились по ея лицу.
— Ты имъ не нуженъ, милый мой, любимый. Ты слишкомъ, слишкомъ нервный, слишкомъ чувствительный для того, чтобы быть солдатомъ.
Я вздрогнулъ при этомъ слов,— Адріанъ говорилъ буквально то же самое.
— А ты не можешь взять это обратно?
Я покачалъ головой и принудилъ себя улыбнуться, не особенно удачно.
— Двочка моя милая, какъ ты думаешь, что бы сказалъ Китченеръ, если-бъ онъ слышалъ это? Нтъ. Такихъ ршеній не берутъ обратно. Но я вдь въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ буду жить здсь. И приходить къ теб.
— А потомъ?
— А потомъ, можетъ быть, и войн конецъ. Можетъ быть, мн и не придется итти. И если даже я пойду,— взглядъ ея становился все пристальне и настойчиве.— если даже я и пойду, вдь это же не надолго… это не можетъ быть надолго.
Она опустила голову и снова зарыдала.

——

Ласками и нжными словами мн удалось, наконецъ, успокоить Нанси. Я сказалъ, что я голоденъ, и оказалось, что она, ослабшая отъ слезъ, тоже проголодалась. Мы накрыли столъ для ужина передъ каминомъ, и, пока она возилась въ кухн, я сбгалъ за фруктовыми консервами и крохотной бутылочкой кюрасо.
— Ахъ, что можетъ быть лучше милаго прошлаго!— говорила Нанси, усиленно жуя твердый и липкій ренклодъ.— Это напоминаетъ мн, какъ ты разъ принесъ такую же баночку — это было годъ тому назадъ — съ такими же цвтами на крышк. Красиво они это длаютъ. И какъ ловко складываютъ бумагу по краямъ. Точно огромный шиллингъ… Ахъ, какъ я была счастлива въ прошломъ году!
Она услась ко мн на колни, и мы, прижавшись лицомъ другъ къ другу, вмст смотрли въ огонь.
— Ты вдь знаешь, до встрчи съ тобой мн не очень-то сладко жилось. Я хочу сказать: въ дтств, да и потомъ… Съ Гарри сначала было очень хорошо, мсяца два-три, совсмъ такъ, какъ въ романахъ пишутъ, а потомъ… Я думала: вотъ теперь я вырвалась на свободу, могу длать все, что хочу,— ну, ты понимаешь, развлекаться, принимать моихъ друзей и все такое. А вмсто того… ну, да ты знаешь самъ. Можетъ быть, ты находишь, что мн не слдовало бы говорить о немъ съ тобой? Конечно, это какъ-то не очень деликатно. Но вдь я и раньше говорила съ тобой, и ты не сердился вдь такъ? Въ конечномъ счет…
— Послднимъ посмялся я, не правда ли?
И она безъ словъ подтвердила это.
— Не очень-то мн везло въ жизни,— продолжала она.— О, какъ это ужасно бывало иногда! Онъ по нскольку дней подъ-рядъ дулся, не говорилъ со мной ни слова. Только буркнетъ, что необходимо. И, разумется, онъ никогда не любилъ меня по-настоящему. Чуть ли не съ первыхъ же дней у него всегда былъ еще кто-нибудь. А на меня онъ только злился. Что я ни сдлаю, все неладно. То къ одному придерется, то къ другому. И какъ онъ ядовито насмхался! Ужъ за словомъ онъ въ карманъ не ползетъ. И потомъ эти вчныя исторіи изъ-за рояля… Бывало, я иной разъ прямо-таки не выдержу, заплачу, такъ онъ начинаетъ трясти меня за плечи или руки мн выкручиваетъ. А сколько разъ онъ билъ меня, прямо-таки кулакомъ! Я, бывало, уйду въ ванную, только тамъ и можно было всласть наплакаться… А тогда, въ тотъ вечеръ, я, дйствительно, была голодна. Ты помнить? Я наврала теб, будто Дорисъ отобрала у меня вс мои деньги. Ну, разумется, это была неправда. Я и на глаза-то ей показаться не смла. Вдь она Эми держала даромъ. И въ тотъ день у меня съ утра маковой росинки во рту не было. Какъ со мной еще хуже чего-нибудь не приключилось. Ты, наврно, подумалъ, что я… Милый, родной мой, а теб тоже было хорошо со мной?
Она глубоко заглянула мн въ глаза.
— Но этотъ-то, послдній годъ, была ты счастлива?
— Счастлива? О, да! Этотъ годъ искупилъ все. Я не умю сказать теб, чмъ ты былъ для меня.
Это только кольнуло меня напоминаніемъ о томъ, чмъ бы я могъ быть для нея.
Нанси всегда говорила то, что у нея было на душ. Она не умла иначе. Въ этотъ вечеръ она все время сравнивала свое недавнее и боле отдаленное прошлое, вспоминала хорошее и дурное въ своей жизни, отдльные эпизоды и разсказывала ихъ мн. Многое удивительно некстати, принимая во вниманіе обстоятельства даннаго момента. Но Нанси всегда какъ-то ухитрялась соединять великое съ смшнымъ.
— Почему мы не могли жить, какъ жили? Ты очень недурно зарабатывалъ у Лезерселля, и, по-моему, что ты тамъ ни говори, эти твои картинки, которыя ты для него рисуешь, очень милыя. Ты видлъ, я повсила вонъ ту, большую, такъ, чтобъ она закрыла пятно отъ верхушки піанино на стн. И теперь его почти не видать.
— А, знаешь, я бы предпочелъ пятно… Но объ этомъ спорить теперь не стоило.
— Что ты тамъ ни говори, а теперь ты пишешь много лучше прежняго. Но что проку въ картинахъ и во всемъ, когда ты… О, я не вынесу этого! Попадись мн только этотъ подлый кайзеръ!…
— Видишь ли, я все время зналъ, что такіе молодые здоровые люди, какъ я, должны итти. Но когда дошло до дла, я все сдлалъ на-спхъ. Должно быть, изъ опасенія, что иначе я вовсе этого не сдлаю. Мн слдовало подождать немного, все устроить…
— Прежде всего, теб слдовало меня предупредить. И я бы доказала теб, что теб слдуетъ остаться дома.
— Я такъ боялся, что ты убдишь меня…
— Это какъ со мною относительно Маркгэма. Я сказала Дорисъ, что согласна, даже словечкомъ не предупредивъ тебя. Но это же другое. Я не могла такъ продолжать… А ты насчетъ чего говоришь, что надо было сперва устроить?
— Да насчетъ комнатъ и всего. Я забгалъ домой передъ тмъ, какъ прійти къ теб, и сказалъ своей квартирной хозяйк, что я сдлалъ. А она въ отвтъ: ‘Лучше поздно, чмъ никогда’.
— Ну, скажи она это мн, я бы сумла отчитать ее. Старая нахалка! Ей-то какое дло, спрашивается? Что она въ этомъ смыслитъ!
— Какъ бы то ни было, она не обидлась, что я такъ, вдругъ, бросаю комнаты, и даже лишнихъ денегъ не потребовала.
— Ну, значитоъ, у нея на примт есть уже жилецъ. Но если-бъ только это… Мн всегда было досадно, что ты живешь отдльно отъ меня и такъ далеко. Ужасно непріятно. И я совсмъ не видла въ этомъ необходимости.
— Надо будетъ подыскать покупателя на мою мебель,— скоре всего, Адріанъ возьметъ кое-что. Тамъ есть кое-что цнное, напримръ, японскія гравюры стоятъ большихъ денегъ.
— Эти уродцы? Да не можетъ быть! По-моему, он страшно ненатуральныя. Но я знаю, ты ихъ любишь. Жалко продавать вещи, которыя любишь.
— Ну что за пустяки! Конечно, я продамъ, что поцнне, а остальное ты возьмешь себ. По крайней мр, у тебя будетъ кое-что припасено на черный день, хоть и не много.
— Себ? И не подумаю! Теб и самому понадобятся деньги. Неужели ты вправду думаешь, что я теб позволю сдлать это?
— Молчи. Молчи и слушай. Я все устрою. Теб съ этимъ хлопотъ не будетъ.
Такъ, дйствительно, можно было собрать нкоторую сумму, а долговъ у меня почти что не было. Но, правду говоря, мысль разстаться съ японскими гравюрами раньше мн не приходила въ голову. Я такъ сжился съ ними. Другія мои вещи, мене цнныя, сколько разъ странствовали къ закладчику и обратно, а эти все висли. Я какъ-то и забылъ, что он цнныя. И теперь, вспомнивъ, очень обрадовался. Если только кому-нибудь теперь нужны японскія гравюры, это дастъ кругленькую сумму.
— Разскажи мн подробнй объ этомъ мст у Маркгэма,— сказалъ я какъ могъ небрежне.— Что собственно теб тамъ надо длать? На побгушкахъ бгать? Рубить мясо на рагу?
— Что? Ну да. Прислуживать, подавать. Конечно, бываютъ мста и лучше, но что-жъ подлаешь. По крайней мр, тамъ никакихъ особыхъ знаній не спрашивается.
— Нанси, а ты будешь помнить обо мн, подавая яйца пошотъ молодымъ нахаламъ въ высокихъ воротничкахъ? Ты знаешь, вдь они будутъ ухаживать за тобой или, по крайней мр, задирать тебя, острить и все такое.
— Да. Они всегда воображаютъ, что съ двушками, которыя прислуживаютъ въ ресторанахъ, можно фамильярничать. Ну, такъ что-жъ такое? Я умю постоять за себя, хотя и не люблю этого. О, милый, милый мой! зачмъ ты это длаешь, зачмъ теб нужно итти!
— Нанси, голубка, слушай. Такой войны у насъ еще никогда не было. Тамъ, въ арміи, на фронт, нужны люди. Говорятъ, исторія не знаетъ примровъ такой выносливости, мужества, вообще доблести, какую проявила наша маленькая британская армія во Франціи. Она дралась великолпно, все время при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ. И, ты понимаешь, каждый долженъ взять на себя часть тяготы, чтобы прочимъ было легче. Неужели же ты не понимаешь этого?
— Я понимаю. Но все-таки эта война прямо ужасная — это такой грхъ. Неужели т, важныя шишки, не понимаютъ, какой это грхъ?
— Не знаю. Не могу сказать. Знаю только, что они изъ кожи лзутъ, чтобы выдержать до конца.
Мы мало разговаривали. Впервые за все наше знакомство мы понимали другъ друга безъ словъ. Сидли молча, рука объ руку, и смотрли въ огонь или въ глаза другъ другу. И, можетъ быть, не отдавая себ въ томъ отчета, но Нанси была счастлива, уврившись вполн въ моей, да и въ своей любви. Огонь, зажегшійся въ моей душ, воспламенилъ и ея душу. Быть можетъ, современемъ она сознаетъ это. Лучше бы не сознала, ибо тогда она почувствуетъ жестокую иронію всего этого.
— Ой, какъ я спать хочу! Который теперь часъ?— Она взглянула на небольшіе часики, добродушно тикавшіе на камин.— Не могу разглядть, а ты? Но не все ли равно. Я бы могла сидть такъ вчно. Мн даже пошевелиться не хочется — только бы быть съ тобой. Вдь это нашъ послдній вечеръ. О, нтъ! не можетъ быть! Мой дорогой, любимый… А все-таки я спать хочу.
И она снова прильнула ко мн.
Минуту спустя, когда я взглянулъ на нее, она уже спала.
Не выпуская ея изъ объятій, я смотрлъ на нее, на ея мрно вздымавшуюся грудь, на прелестное раскраснвшееся личико совсмъ близко отъ моего лица, и чувствовалъ на своихъ губахъ ея дыханіе. Она была ребенкомъ и уснула, какъ ребенокъ, усталая отъ слезъ, устроившись уютно у меня на колняхъ, пригртая моею лаской. Она любила меня — о! я зналъ, что она любитъ меня. Ей мучительна была мысль о разлук со мной, ей страшно было остаться одной, какъ ребенку безъ матери. Дйствительно, въ жизни ей не очень-то везло. Ея двичьи годы были сплошной борьбой съ пунктуальностью, респектабельностью и прочими мщанскими добродтелями. Потомъ замужество за Бинфильдомъ, романтическій побгъ изъ дому — и домашній адъ вмсто рая ханжей.
Этотъ годъ она была счастлива со мной. И мн же предстояло убить ея счастье. Ей даже въ голову не приходило, что я могу вернуться и жениться на ней, что война можетъ кончиться… Она была ребенкомъ. До этого она почти не знала горя. Это первое горе измучило ее. И отъ усталости она забыла все, кром своей любви и того, что сейчасъ она со мной.
Она улыбалась во сн, растрепавшіеся кудряшки упали ей на лобъ. Ея головка склонилась ко мн на плечо, и я разбудилъ ее поцлуями.
— Нанси, красавица моя, мн надо уходить. Еще много предстоитъ сдлать, а времени немного. Мн придется всю ночь укладываться, писать письма…
Я всталъ и поднялъ ее.
— Ну, пожелай же мн спокойной ночи.
— Спокойной ночи. Ты уходишь?— Ея сонные глазки засіяли, какъ сапфиры.— Доброй ночи. О, я, кажется, уснула. Я такъ утомилась. Ну да, уснула. Почему ты уходишь? Останься у меня.
— Ужъ страшно поздно. Я приду еще, завтра, ненадолго.
И, обнявъ ее рукой за талію, я повелъ ее къ двери.
Она подняла ко мн свое полусонное личико.
— Спокойной ночи, моя милочка. Ложись скоре.
— Спокойной ночи, милый. Ты ненадолго уйдешь? Мн такъ скучно безъ тебя.
Она слегка звнула и улыбнулась мн. Дитя — она уже почти забыла. Совсмъ дитя съ этимъ раскраснвшимся личикомъ, разсыпавшимися кудряшками и сонными глазами.
— Доброй ночи!

XXVII.

Окончательно меня привела въ себя старая табакерка, замнявшая мн портсигаръ. Выйдя изъ трама, ходившаго всю ночь съ того конца города, гд жила Нанси, до Чарингъ-Кросса, я вынулъ ее и, держа въ рук, открывая и закрывая крышку, съ удовольствіемъ ощущая подъ пальцами ея пріятный выгибъ, я какъ бы предвкусилъ то, что буду испытывать, вернувшись въ свои комнаты.
На крышк табакерки были иниціалы ‘Ж. Р.’— изъ-за этихъ иниціаловъ Адріанъ и купилъ ее для меня. И дома все, куда бы я ни повернулся, напомнитъ мн объ Адріан. И книги, имъ подаренныя, и миніатюрная фигурка святого, вырзанная изъ слоновой кости и нкогда служившая рукояткой кинжала и, его большой фотографическій портретъ, вставленный въ паспарту.
Я медленно шагалъ прочь отъ рки, думая о Нанси и Адріан. На южной сторон Трафальгаръ-сквера я остановился. Пробило четыре. Занималось утро холодное, но ясное, веселое. Съ того мста, гд я стоялъ, видна была колокольня св. Мартина, серебряный шпицъ рядомъ съ громадой Нельсоновой колонны. Полная луна, еще сіявшая на неб, разрзывала величавыя зданія, обступившія площадь, на ровныя и плоскія полосы пурпура и серебристой срости, на темно-синемъ фон свернаго неба выступали низкіе купола, шпицы и громоздящіяся одна на другую крыши, и между ними жемчужные просторы, блистательныя выси, темные провалы.
Фонари, свтъ которыхъ тонулъ въ этомъ сіяньи ночи, казались просто свтлыми кружочками, игрушками, невдомо зачмъ разбросанными надъ городомъ.

——

Можетъ быть, мн слдовало еще постоять, послушать. Можетъ быть, посл того, какъ я кубаремъ скатился съ лстницы, Адріанъ сказалъ Артуру что-нибудь такое, что хотя бы отчасти выкупало слышанное мною. Быть можетъ, то, что было сказано имъ раньше и чего я не слышалъ, придавало иной смыслъ всему. Но нтъ: вдумываясь, я убждался, что этого не можетъ быть: обрывокъ разговора, случайно подслушанный мною, былъ самъ по себ законченнымъ цлымъ.
Но вдь еще надо принять въ расчетъ Артура. Онъ такой милый, что съ нимъ никому не охота спорить. И всякій, кто его любитъ, спшитъ съ нимъ согласиться, стать на его точку зрнія. И — ну, и все тутъ. Глухая обида, давившая мн сердце, вдругъ растаяла. Слезы сладостнаго облегченія выступили на глазахъ. Ну, разумется, Адріанъ просто немного трусъ, немного малодушенъ, какъ и я, въ конечномъ счет. Онъ боится того, что о немъ можетъ сказать Артуръ. Ему хочется угодить Артуру, подладиться къ нему. Хочется показать, хотя бы за мой счетъ, что, несмотря на его пристрастіе къ бумагомаранью и музык, онъ все же настоящій мужчина. Я просто случайно поймалъ его на этомъ, какъ ловилъ иной разъ и самого себя, на малодушеств, готовности поддакивать чужому мннію, желанію заслужить похвалу тхъ, кто сильне меня. Ну да, конечно. Въ сердц его нтъ вроломства. Нтъ и не можетъ быть. Только это малодушество, и его страсть къ болтовн, къ удачнымъ репликамъ, заставили его сказать: ‘Ты найдешь истину на дн именно этого колодца’. Милый старый Адріанъ! какъ я могъ обидться на него?
Сознаться ему разв, что я подслушалъ его разговоръ съ Артуромъ? Эта мысль вначал соблазнила меня,— можно было бы вышутить его. Но, въ конц-концовъ, я отказался отъ нея не потому, чтобы боялся завести объ этомъ рчь, но потому, что это было бы обидно для него. Онъ могъ бы не поврить, что во мн обида совсмъ уже погасла.
Сестра, конечно, скажетъ имъ обоимъ, что я шелъ къ нимъ, что я ужъ поднялся по лстниц. Такъ что, когда мы увидимся завтра, я долженъ быть такимъ же, какъ всегда, и показать Адріану, что я дйствовалъ по собственному убжденію. Я надялся, что сестра ничего не скажетъ и что, во всякомъ случа, Адріанъ повритъ мн.
Нанси и Адріанъ — весь міръ заключался для меня въ нихъ двоихъ.
Я постоялъ немного, укрывшись въ тнь подъзда. Было тихо кругомъ. Лишь по временамъ долеталъ издали отзвукъ шаговъ, грохотъ телги, дущей по Стрэнду.
…Здсь была Нанси, моя любовь, моя работа, а тамъ — война. Мн предстоитъ отбросить отъ себя все, что мн дали боги, и забыть о самомъ себ. А помнить только, что и любовь, и красота, и счастье — все это должно быть завоевано, закрплено за собой на пол битвы. Помнить, что я творилъ только предметы роскоши, ненужные для жизни, что міръ свободно можетъ обойтись безъ моихъ эскизовъ лондонскихъ улицъ или затйливыхъ плакатовъ для импрессіонистскихъ пьесъ, что счастье хорошенькой женщины и пріятные софизмы остроумнаго товарища значатъ меньше, чмъ гвоздь въ солдатскомъ сапог, содравшій кожу пхотинца, чмъ кружка съ чаемъ, разбитая шальною пулей. Я долженъ убдить себя, что все есть и останется благополучнымъ для тхъ, кто дорогъ мн…
Тишину нарушила псня. Мимо меня прошелъ маленькій мальчикъ, онъ шелъ совсмъ одинъ и плъ. Совсмъ маленькій мальчикъ, съ кашнэ на ше и руками, спрятанными въ карманы. Я не могъ разглядть его лица. Но слова псни были итальянскія, и мелодія мн знакома. Откуда взялся тутъ, на Трафальгарской площади, этотъ крошка-южанинъ, распвающій, какъ будто луна свтила надъ оливковыми рощами, а вдали на склон холма бродили козы, позвякивая колокольцами?
Мелодическій голосокъ прозвучалъ и замеръ вдали. И я понялъ, что романтизмъ не умеръ, что красота нетлнна и ничто — ни война, ни моръ, ни смерть, царящая вокругъ, не побдили ихъ: остались только краски, свтъ, неясность формъ и упоительная псня.

Съ англійскаго перев. З. Журавская.

‘Русская Мысль’, кн. I—IV, 1917

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека