СОЧИНЕНІЯ
ВИЛЬЯМА ШЕКСПИРА
ВЪ ПЕРЕВОД И ОБЪЯСНЕНІИ
А. Л. СОКОЛОВСКАГО.
Съ портретомъ Шекспира, вступительной статьей ‘Шекспиръ и его значеніе въ литератур’ и съ приложеніемъ историко-критическихъ этюдовъ о каждой пьес и около 3.000 объяснительныхъ примчаній.
ИМПЕРАТОРСКОЮ АКАДЕМІЕЮ НАУКЪ
переводъ А. Л. Соколовскаго удостоенъ
ПОЛНОЙ ПУШКИНСКОЙ ПРЕМІИ.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ,
пересмотрнное и дополненное по новйшимъ источникамъ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ.
Драма ‘Венеціанскій купецъ’ была напечатана въ первый разъ въ 1600 году, въ двухъ изданіяхъ, въ формат in quarto. Первое изъ этихъ изданій озаглавлено такъ: ‘The excellent history of the merchant of Venice, with the extreme cruelty of Schylock the Jew towards the saide merchant in cutting а just pound of his flesch. And the obtaining of Portia by the choyse of three caskets. Written hy W. Schakespeare. Printed hy J. Roberts. 1600’, т.-е. ‘Превосходная исторія о венеціанскомъ купц, съ описаніемъ ужасной жестокости жида Шейлока, хотвшаго вырзать помянутому купцу фунтъ мяса. При этомъ разсказъ о полученіи руки Порціи помощью выбора одного изъ трехъ ящичковъ. Сочинено. В. Шекспиромъ. Напечатано Д. Робертсомъ въ 1600 году’.— Второе изданіе, выпущенное въ томъ же году Гейсомъ, отличается отъ перваго лишь нсколькими незначительными варіантами отдльныхъ фразъ, и въ немъ, сверхъ того, прибавлено заявленіе, что пьеса неоднократно давалась въ присутствіи лорда-каммергера слугами его свтлости. Пьеса не издавалась затмъ ни разу до выхода въ 1623 году полнаго собранія сочиненій Шекспира въ формат in folio, гд она помщена по счету девятой пьесой въ отдл комедій. Тщательное сличеніе текстовъ этихъ различныхъ изданій показало, что хотя текстъ in folio и представляетъ нкоторые варіанты съ первыми изданіями in quarto, но варіанты эти не имютъ существеннаго значенія. Текстъ современныхъ изданій обыкновенно перепечатывается по тексту in folio, съ исправленіемъ лишь его грамматическихъ ошибокъ и разъясненіемъ темныхъ мстъ.
Изданная въ первый разъ въ 1600 году, пьеса была написана Шекспиромъ значительно раньше, что доказывается тмъ, что уже въ 1598 г. названіе ея упоминается въ каталогахъ въ числ другихъ игранныхъ Шекспировыхъ пьесъ. Нкоторые комментаторы относятъ созданіе драмы даже къ 1594 году, ссылаясь на то, что въ дневник антрепренера Генслоу упоминается подъ рубрикой этого года объ исполненіи какой-то новой венеціанской комедіи. Точно ли эта комедія была Шекспировъ Венеціанскій купецъ, въ дневник прямо не сказано, но предположеніе это иметъ нкоторую вроятность тмъ, что въ помянутомъ году труппа театра Блакфріарсъ, къ которой принадлежалъ Шекспиръ, играла вмст съ труппой Генслоу. Сверхъ того, по форм стиха и по нкоторымъ другимъ вншнимъ пріемамъ сценоведенія пьесу слдуетъ отнести скоре къ боле раннимъ произведеніямъ Шекспира, написаннымъ въ періодъ времени 1593—1596 годовъ, чмъ къ позднйшимъ. Во всякомъ случа совершенно точнаго хронологическаго указанія, кода была написана драма, мы не имемъ.
Общій сюжетъ, послужившій основаніемъ драмы, не былъ въ Шекспирово время новостью. Исторія жестокихъ кредиторовъ обрабатывалась много разъ въ литературныхъ произведеніяхъ всхъ народовъ и облекалась даже въ совершенно т же реальныя формы, какія выведены въ Шекспировой пьес. Такъ, въ недавнее время открытъ Томасомъ Монроэ, въ древней персидской литератур, разсказъ о томъ, какъ одинъ бдный сирійскій мусульманинъ задолжалъ богатому жиду сто динаріевъ подъ условіемъ, что, въ случа неуплаты, кредиторъ точно также имлъ право вырзать должнику фунтъ мяса. Когда же наступилъ срокъ, и купецъ оказался несостоятельнымъ, то жестокій жидъ строго потребовалъ исполненія условія. Сколько ни просилъ несчастный должникъ о правосудіи и милости, вс кадіи, къ которымъ онъ обращался, ршали дло въ пользу жида, пока наконецъ не встртился одинъ, оказавшійся другомъ отца должника. Разсмотрвъ дло, этотъ кадій ршилъ его совершенно такъ же, какъ это мы видимъ и въ Шекспировой пьес, т.-е. объявилъ, что жидъ можетъ взять фунтъ мяса должника, но будетъ немедленно казненъ, если отржетъ хоть на волосъ боле или мене противъ фунта. Нельзя не замтить въ этомъ разсказ небольшой подробности, хорошо рисующей восточные нравы. Справедливость суда поставлена наивно и искренно въ зависимость отъ того, что судья былъ близкимъ человкомъ къ подсудимому.— Совершенно такой же по главному содержанію разсказъ, но разработанный уже гораздо подробне, помщенъ въ изданномъ на латинскомъ язык сборник повстей подъ заглавіемъ: ‘Gesta romanorum’.— Сборникъ этотъ былъ переведенъ на англійскій языкъ и появился въ печати въ 1577 г. Еще поздне разсказъ сборника явно послужилъ темой для итальянской новеллы Фіорентино, написанной уже съ несравненно боле богатымъ развитіемъ поэтическаго содержанія. Новелла помщена въ собраніи итальянскихъ повстей, озаглавленномъ: ‘Il pecorone’, и иметъ въ общихъ чертахъ слдующее содержаніе. Богатый флорентійскій купецъ Биндо, чувствуя приближеніе смерти, раздлилъ все свое имущество между двумя старшими сыновьями, младшему же, носившему имя Джіанетто, не оставилъ ничего, сказавъ, что въ Венеціи у него есть богатый крестный отецъ Ансальдо, который общалъ его усыновить и оставить ему все свое состояніе. Едва Биндо умеръ, Джіанетто немедленно отправился въ Венецію, гд и былъ очень ласково принятъ своимъ крестнымъ отцомъ. Кончивъ воспитаніе, онъ захотлъ попытать счастье въ торговыхъ длахъ, вслдствіе чего названный его отецъ снарядилъ богатый корабль, на которомъ Джіонетто отправился за море какъ для торговыхъ длъ, такъ и для того, чтобъ увидть людей и свтъ. Посл нсколькихъ дней счастливаго плаванія корабль пришелъ въ прекрасный портъ съ великолпнымъ замкомъ на берегу. На вопросъ Джіанетто, кто жилъ въ этомъ замк, ему сказали, что владтельница его была одна богатая вдова чудной красоты, разорившая уже очень многихъ путешественниковъ, вздумавшихъ воспользоваться ея гостепріимствомъ. Когда же Джіанетто спросилъ, какимъ образомъ она могла это длать, то ему отвтили, что она сперва роскошно угощала являвшагося гостя, а затмъ предлагала провести съ нею ночь, при чемъ ставила условіемъ, что если гость исполнитъ это требованіе, то будетъ ея мужемъ, въ противномъ же случа долженъ немедленно ухать, оставивъ ей все добро, какое привезъ съ собою. Разсказъ этотъ такъ заинтересовалъ молодого человка, что онъ во что бы то ни стало ршился объявить себя въ числ искателей руки красавицы. Принятый съ царской пышностью въ замк, Джіанетто провелъ очаровательный день среди всевозможныхъ забавъ и удовольствій, когда же наступила ночь, то прекрасная дама, ложась въ постель и приглашая лечь съ собой и Джіанетто, предложила ему выпить кубокъ вина. Джіанетто охотно согласился, не подозрвая, что въ кубк было усыпительное питье, въ слдствіе чего онъ, даже не допивъ кубка, заснулъ возл красавицы глубочайшимъ сномъ, потерявъ всякую возможность исполнить поставленное ему условіе. Проснувшись утромъ, Джіанетто былъ встрченъ смхомъ дамы, объявившей, что онъ можетъ отправляться домой, что же касается до его корабля и находившагося на немъ добра, то все это она, согласно договору, длала своею собственностью.
Дале въ новелл разсказывается, какъ Джіанетто, вернувшись въ Венецію и стыдясь своей неудачи, распустилъ слухъ, что корабль его погибъ, разбившись о подводную скалу, какъ Ансальдо, огорченный несчастьемъ любимаго молодого человка, снарядилъ для него новый корабль, на которомъ Джіанетто опять отправился къ коварной вдов, потерпвъ въ этотъ разъ точно такую же неудачу, и какъ наконецъ онъ вздумалъ повторить опытъ еще въ третій разъ. Между тмъ состояніе Ансальдо оказалось до того разстроеннымъ двумя первыми путешествіями, что онъ долженъ былъ для снаряженія третьяго корабля занять десять тысячъ червонцевъ у одного жида, который поставилъ условіемъ, что если Ансальдо не заплатитъ своего долга въ назначенный срокъ, то онъ, жидъ, иметъ право вырзать у него фунтъ мяса. Джіанетто, прибывъ снова въ знакомый портъ, называвшійся Бельмонтомъ, былъ попрежнему радушно принятъ красавицей, но когда пришла пора ложиться въ постель, то одна изъ приближенныхъ къ хозяйк двушекъ, тронутая такимъ постоянствомъ молодого человка, тихонько шепнула ему, чтобъ онъ не пилъ поднесеннаго кубка. Догадавшись, въ чемъ дло, Джіанетто, вмсто того, чтобы выпить вино, вылилъ его себ за пазуху и затмъ съ торжествомъ сталъ ожидать хозяйку, повторяя про себя:— ‘что теперь она уже найдетъ не напившагося въ трактир пьяницу, а самого трактирщика’.— Послдствія наступившей ночи были таковы, что красавица, будучи, по наивному выраженію новеллы, ‘удовлетворена боле, чмъ желала сама’, торжественно объявила Джіонетто своимъ мужемъ, посл чего оба они зажили въ такомъ блаженств и счасть, что Джіанетто совсмъ забылъ о своемъ благодтел и вспомнилъ объ ужасномъ условіи, когда срокъ уплаты уже наступилъ, и дло могло принять очень дурной для Ансальдо оборотъ. Жена Джіанетто, видя испугъ мужа, пожелала во что бы то ни стало узнать его причину, и когда онъ ей все разсказалъ, то она тотчасъ же потребовала, чтобы онъ немедленно халъ въ Венецію и спасъ своего благодтеля, какихъ бы то ни стоило денегъ. Джіанетто послдовалъ ея совту, но, прибывъ въ Венецію, съ ужасомъ узналъ, что жидъ уже предъявилъ свой искъ и требовалъ во что бы то ни стало фунтъ мяса Ансальдо, объявивъ, что не пойдетъ ни на какое соглашеніе, хотя бы ему предложили вмсто десяти тысячъ червонцевъ цлыхъ сто. Между тмъ жена Джіанетто, встревоженная этимъ случаемъ на мене мужа, котораго горячо любила, отправилась вслдъ за нимъ въ Венецію съ цлью помочь ему, чмъ только могла. На пути ей пришла счастливая мысль, которую она и ршила привести въ исполненіе. Пріхавъ въ Венецію, гд въ это время вс говорили объ этомъ необыкновенномъ процесс, она переодлась докторомъ правъ и объявила, что знаетъ, какимъ способомъ разршить трудный вопросъ. Приглашенная затмъ въ судъ, она сначала стала уговаривать жида согласиться взять предложенные ему за отказъ отъ иска сто тысячъ червонцевъ, но когда онъ безусловно отвергъ предложеніе, объявила, что тогда длать нечего, и что жидъ въ прав вырзать у Ансальдо фунтъ мяса. Но едва жидъ хотлъ къ этому приступить, она велла призвать въ залу суда палача съ топоромъ и плахой и объявила, что фунтъ мяса жидъ взять можетъ, но если прольетъ при этомъ хоть каплю крови или возьметъ больше или меньше фунта, то ему немедленно отрубятъ голову, какъ преступнику и убійц. Испуганный жидъ согласился тогда на предложенную сдлку получить сто тысячъ червонцевъ, но переодтый судья ршилъ, что, за отказомъ отъ этой сдлки, когда она предлагалась, заимодавецъ потерялъ на нее право и можетъ теперь взять только или фунтъ мяса или разорвать договоръ, что жидъ, конечно, и исполнилъ къ общей радости всего города и къ подтвержденію, какъ прибавляетъ новелла, истины, что, кто роетъ яму другому, тотъ попадаетъ въ нее самъ.— Едва процессъ былъ конченъ, восхищенный Джіанетто, не узнавшій своей жены, потому что она, переодвшись, выкрасила себ лицо, обратился къ ней съ просьбой принять въ награду большую сумму денегъ, но она ршительно отъ этого отказалась и просила взамнъ денегъ подарить ей на память кольцо, которое Джіанетто носилъ на пальц. Джіанетто сначала затруднился исполнить эту просьбу, потому что кольцо это подарила ему жена, но, услышавъ ршительный отвтъ, что судья не возьметъ ничего другого, былъ принужденъ согласиться. Затмъ, когда оба вернулись въ Бельмонтъ, куда жена Джіанетто успла прибыть раньше его, между ними произошла забавная сцена, въ которой она укоряла его, будто онъ подарилъ кольцо женщин. Новелла кончается всеобщимъ радостнымъ примиреніемъ и свадьбой Ансальдо, который женится на двушк, помшавшей Джіанетто выпить сонное питье.
Таково вкратц содержаніе новеллы. Въ подлинник она гораздо длинне и хотя въ общемъ характер ничмъ не отличается отъ множества подобныхъ произведеній средневковой литературы, написанныхъ въ чисто-повствовательномъ род, безъ всякой претензіи на изображеніе характеровъ, но ей нельзя отказать въ прелести изложенія и дйствительно поэтической граціи, съ какою обработаны многіе детальные эпизоды. Въ этомъ отношеніи она гораздо выше той, помщенной въ Gesta romanorum, повсти, которая послужила ей основаніемъ. Переходя къ значенію, какое новелла иметъ относительно шекспировой драмы, можно безъ труда замтить, что Шекспиръ взялъ свой сюжетъ именно изъ нея, а не изъ Gesta romanorum, что доказывается тмъ, что въ драм мы находимъ много деталей, которыхъ въ разсказ Gesta romanorum нтъ совсмъ. Извстно однако, что, построивъ сюжетъ на фактахъ изложенной новеллы, Шекспиръ воспользовался только второю ея частью о распр между жидомъ и купцомъ, откинувъ совершенно исторію обольстительной бельмонтской сирены, вмсто чего ввелъ въ свою пьесу эпизодъ о полученіи руки героини пьесы помощью выбора ея портрета изъ трехъ ящичковъ. Эпизодъ этотъ съ фактической стороны, конечно, также неваженъ, какъ и исторія Бельмонтской дамы, однако, измнивъ сюжетъ такимъ образомъ, Шекспиръ получилъ возможность вывести въ гораздо боле привлекательномъ вид героиню драмы, Порцію, личность которой безспорно принадлежитъ къ числу хотя и неособенно глубокихъ съ психологической точки зрнія, во во всякомъ случа граціознйшихъ его созданій. Исторія съ ящичкомъ заимствована Шекспиромъ также изъ старинной повсти, помщенной въ томъ же сборник Gesta romanorum. Но на этотъ разъ Шекспиръ имлъ дло уже не съ граціозной итальянской переработкой, а съ самымъ латинскимъ подлинникомъ (или, врне, съ вышедшимъ въ 1677 г. его англійскимъ переводомъ). Содержаніе состоитъ въ описаніи чудесныхъ приключеній дочери короля Апуліи, посланной своимъ отцомъ въ Римъ, гд она должна была выйти замужъ за сына императора. Отецъ жениха, желая испытать умъ и душевныя качества невсты, подвелъ ее къ столу, на которомъ стояли три закрытыхъ сосуда: золотой, серебряный и свинцовый, объявивъ, что бракъ ея зависитъ отъ того, какой она выберетъ сосудъ. Золотой былъ наполненъ человческими костями, серебряный землей, а свинцовый золотомъ и драгоцнными камнями. Сверхъ того, на крышкахъ стояли надписи,— на первомъ: ‘Qui me elegerit, in me inveniet, quod mernit’, т.-е., кто меня выберетъ, найдетъ во мн, что заслужилъ, на второмъ:— ‘Qui me elegerit in me inveniet, quod natura appetit’,— т.-е., кто меня выберетъ, найдетъ во мн, къ чему стремится его природа, а на третьемъ:— ‘Qui me elegerit, in me inveniet, quod Deus disposuit’,— т.-е. кто меня выберетъ, найдетъ во мн, что ему судилъ Богъ. Принцесса не увлеклась вншностью и выбрала свинцовый сосудъ. Тогда восхищенный ея умомъ императоръ сказалъ:— ‘Bona puella, bene elegisti, ideo filium meum habebis’,— т.-е. добрая двушка, ты сдлала хорошій выборъ и потому получишь моего сына. (Я нарочно привелъ эти латинскія цитаты, чтобъ показать, до какой степени твердый и мткій латинскій языкъ не подходилъ въ подобнаго рода фривольнымъ, пустымъ произведеніямъ, которыми была однако заполонена вся средневковая литература). Повсть эта, впрочемъ, вообще принадлежитъ въ числу самыхъ плохихъ изъ помянутаго сборника и изобилуетъ описаніемъ приключеній, невроятныхъ даже до глупости. Такъ, напримръ, во время своего путешествія принцесса, упавъ съ разбитаго корабля въ море, проглатывается китомъ и спасается отъ смерти тмъ только, что разводитъ во внутренности кита огонь и изрзываетъ ему тло ножикомъ. Сопоставляя этотъ разсказъ съ тмъ, что находимъ въ драм, можно безъ труда замтить, что сдланное Шекспиромъ заимствованіе на этотъ разъ гораздо мене значительно, чмъ матеріалъ, взятый имъ изъ итальянской новеллы Фіорентини. Заимствованіе это ограничивается лишь фактомъ выбора ящичковъ, при чемъ въ драм измненъ даже основной разсказъ. Въ новелл испытывается въ своихъ качествахъ невста, а у Шекспира, наоборотъ, нсколько жениховъ-соперниковъ ршаютъ судьбу жребіемъ. Чтобы покончить съ источниками, изъ какихъ могъ быть заимствованъ сюжетъ драмы, остается упомянуть еще объ одной старинной баллад, напечатанной въ сборник Percy’s reliques of ancient english poetry, гд обработанъ тотъ же сюжетъ, хотя въ гораздо боле сжатой форм и съ большими проблами противъ сюжета драмы. Такъ, напримръ, въ баллад нтъ вовсе эпизода о спасеніи жизни купца Порціей. Хотя нкоторые комментаторы полагаютъ, что баллада написана поздне Шекспировой драмы, и потому вроятне предположить, что неизвстный авторъ заимствовалъ сюжетъ своего произведенія изъ драмы Шекспира, а не наоборотъ, но вопросъ этотъ не ршенъ окончательно. Во всякомъ случа въ баллад и драм встрчаются нкоторыя одинаковыя детали, изъ чего можно заключить, что позднйшій авторъ былъ знакомъ съ произведеніемъ перваго.
Говоря въ вступительной стать къ настоящему изданію о значеніи Шекспировыхъ произведеній, я проводилъ, между прочимъ, мысль, что хотя при анализ его пьесъ можно извлечь изъ каждой глубокую идею, освщающую и объясняющую какой-нибудь важный вопросъ или какую-нибудь сторону житейскихъ отношеній, но вмст съ тмъ я предостерегалъ отъ ошибочнаго мннія, будто Шекспиръ самъ имлъ намреніе проводить такія мысли, и что произведенія его были только вншней формой, подъ которой онъ скрывалъ тотъ или другой предвзятый, тенденціозный взглядъ. Между тмъ многіе критики держатся именно такого мннія, видя въ Шекспир при разбор его произведеній не столько поэта, сколько философа и моралиста, желавшаго насъ поучать и наставлять. Эта тенденція повела даже къ остроумному замчанію одного комментатора, сказавшаго, что Шекспиръ писалъ свои произведенія вовсе не съ тмъ, чтобъ дать критикамъ возможность вытащить за уши изъ каждой его пьесы спрятанную въ ней основную мысль. Настоящая пьеса можетъ служить прекраснымъ доказательствомъ врности перваго взгляда и опроверженіемъ послдняго. Я не буду излагать многихъ разнорчивыхъ мнній о томъ, что хотлъ выразить Шекспиръ, сочиняя Венеціанскаго купца, но остановлюсь лишь на взгляд одного, очень, впрочемъ, умнаго и дльнаго во многихъ отношеніяхъ нмецкаго комментатора Шекспира — Ульрици, и остановлюсь именно потому, что въ мнніи своемъ объ этой пьес онъ уже слишкомъ увлекся такого рода тенденціей. Ульрици находитъ, что основная идея Венеціанскаго купца формулируется въ извстномъ выраженіи: summum ius summa iniuria. Для доказательства онъ указываетъ на главный, центральный пунктъ пьесы, т.-е. на исторію фунта мяса, и отсюда длаетъ выводъ, до какихъ чудовищныхъ послдствій можетъ довести буквальное примненіе закона. Если бъ все содержаніе пьесы заключалось только въ развитіи этого эпизода, то взглядъ Ульрици имлъ бы, пожалуй, нкоторое основаніе, но фабула Венеціанскаго купца составлена не изъ одной только распри Шейлока съ Антоніо. Въ сущности, фабула эта веселая, граціозная комедія, на фон которой помянутая распря возникаетъ, какъ темное грозовое облако, которое, напугавъ всхъ, скрывается затмъ такъ же быстро, какъ возникло, уступивъ мсто прежнему веселью и граціи. Потому при мнніи, что вся пьеса иметъ одну общую основную идею, представлялся вопросъ: какъ же слдовало смотрть на прочее содержаніе, не имвшее съ вводнымъ эпизодомъ о Шейлок ничего общаго? Критикъ не задумался надъ разршеніемъ этого вопроса. Не желая отступиться отъ предвзятой мысли, что въ каждой пьес Шекспира долженъ непремнно заключаться задуманный имъ нравственный урокъ, а равно полагая, что урокъ этотъ для Венеціанскаго купца былъ найденъ въ формул: summum ius summa iniuria, Ульрици безъ церемоніи притянулъ къ этому взгляду и все прочее содержаніе пьесы. Такимъ образомъ оказалось, что исторія трехъ ящиковъ должна выражать ту же основную мысль. Отецъ Порціи сковалъ во имя родительскихъ правъ ея волю въ выбор мужа и могъ потому сдлать несчастной на всю жизнь. Значитъ, и здсь summum ius оказывается summa iniuria. Дале, Шейлокъ, держа свою дочь Джессику подъ гнетомъ той же законной, отцовской власти, принудилъ ее сдлать преступленіе, убжавъ отъ отца, да еще вдобавокъ его обокравъ, чего бы наврно не случилось, если бъ онъ относился къ ней сердечнй и либеральнй. Опять, значитъ, виновато summum ius!.. Въ заключеніе критикъ подводить подъ этотъ взглядъ даже заключительный эпизодъ суда надъ Шейлокомъ, когда дожъ во имя своихъ правъ силой заставляетъ его принять христіанство, грозя въ противномъ случа отнять дарованную милость. Кончивъ этотъ перечень эпизодовъ, совершенно доказывающихъ, по мннію критика, его мысль, онъ въ заключеніе навязываетъ Шекспиру и общее разршеніе вопроса, видя это разршеніе въ рчи Порціи, когда она, уговаривая Шейлока пощадить купца, произноситъ свой блестящій монологъ о значеніи милости. Въ результат выводъ: summum ius — summa iniuria, но противъ этого зла существуетъ противоядіе, и это противоядіе — милость! Она должна стоять выше закона и останавливать его мечъ, когда онъ при буквальномъ примненіи можетъ поразить невинныхъ или надлать боле зла, чмъ пользы! Вотъ что, значитъ, хотлъ сказать Шекспиръ, когда писалъ Венеціанскаго купца!— Но такъ разбирать его произведенія не значитъ ли не только вытаскивать изъ нихъ основную мысль за уши, но еще и притягивать ее насильно къ тому выводу, какой пожелаетъ сдлать во что бы то ни стало критикъ. Хотя Шекспиръ великъ именно тмъ, что глубина его произведеній даетъ возможность изслдовать и комментировать ихъ безконечно сообразно съ характеромъ каждаго критика, но слишкомъ большое увлеченіе предвзятыми взглядами во всякомъ случа принести пользы не можетъ.
Венеціанскій купецъ тмъ не мене считается однимъ изъ замчательнйшихъ произведеній Шекспира, и потому если даже отбросить предвзятые взгляды, будто въ драм заключенъ самимъ авторомъ нравственный урокъ, то все-таки мы видимъ, что пьеса изображаетъ нчто большее, чмъ рядъ картинъ и сценъ, доставляющихъ лишь минутное удовольствіе глазамъ зрителя. Общій сюжетъ пьесы, какъ уже сказано, не боле, какъ граціозная веселая комедія, производящая впечатлніе коллекціи прелестныхъ фарфоровыхъ куколокъ, изящно сдланныхъ и раскрашенныхъ, хотя не имющихъ очень серьезнаго значенія. Но среди этой коллекціи возвышается, какъ колоссальное бронзовое изваяніе, фигура Шейлока, поражающая до того силой, съ какою она изображена, и тми серьезными мыслями, на какія наводитъ, что всякій прочитавшій пьесу невольно переноситъ центръ ея тяготнія на эту совершенно второстепенную относительно общей фабулы личность, ясно понявъ, что узелъ и значеніе всего произведенія слдуетъ искать въ Шейлок, а не въ прочихъ лицахъ. Врность такого взгляда всего лучше подтверждается тмъ, что при представленіи Венеціанскаго купца на сцен пьеса нердко переименовывается въ Венеціанскаго жида, да и самая роль Шейлока, несмотря на свою, повидимому, второстепенность, всегда исполняется лучшимъ актеромъ, для котораго ставится вся драма. Потому, разбирая серьезно пьесу, мы въ полномъ прав обратить главное вниманіе на т ея стороны, которыя дйствительно говорятъ что-либо важное, оставя прочее содержаніе и не стараясь длать натянутыхъ выводовъ, а главное — не утверждая, что къ этимъ выводамъ хотлъ насъ привести самъ авторъ.
Что же въ такомъ случа представляетъ разсматриваемая драма и къ какимъ серьезнымъ приводитъ она насъ заключеніямъ? Если личность Шейлока является центральнымъ пунктомъ того впечатлнія, какое мы испытываемъ, читая пьесу, то, значитъ, на эту личность мы и должны обратить особенное вниманіе. Исторія Шейлока, какъ извстно, изображаетъ его ссору съ Антоніо,— ссору, возникшую вслдствіе ненависти этихъ двухъ лицъ другъ къ другу. Присматриваясь къ тому, какъ эта ненависть изображена, мы легко замтимъ, что подъ нею скрывается не одна только ссора двухъ частныхъ лицъ, но напротивъ — рядъ явленій гораздо боле высшаго порядка,— явленій, имющихъ уже не частное, а соціальное значеніе. Шейлокъ — еврей, а Антоніо — христіанинъ. Ихъ отношенія и споры до того проникнуты характерными чертами и взглядами обоихъ народовъ, что передъ изображеніемъ этихъ общихъ чертъ отодвигается на второй планъ даже личность обоихъ враговъ. Ясно потому, что въ этихъ двухъ лицахъ, кром ихъ частной ссоры, мы должны видть изображеніе чего-то боле важнаго, а именно изображеніе отношеній, установившихся между евреями и христіанами, то-есть того труднаго, тяготющаго надъ образованнымъ человчествомъ уже столько вковъ вопроса, до разршенія котораго не дошло общество даже нашего времени. Въ Шекспирово время вопросъ этотъ стоялъ въ гораздо боле рзкой стадіи, чмъ нынче, и настолько выдавался среди другихъ соціальныхъ отношеній, что о немъ говорилось и писалось повсемстно, не говоря уже о множеств реальныхъ столкновеній, какія вызывала по этому поводу сама жизнь. Изображеніе этихъ отношеній въ литератур далеко не было новостью и до Шекспира, а потому невольно возникаетъ вопросъ: почему же именно его взглядъ и выведенные имъ образы получили такое значеніе, что написанная имъ по этому поводу пьеса не потеряла до сихъ поръ своей поразительной силы? Отвтъ въ томъ, какъ относились къ помянутому вопросу современные Шекспиру писатели, и какъ отнесся онъ. Распря между еврействомъ и христіанствомъ началась очень давно, и если нельзя, конечно, отрицать, что въ основ ея лежалъ религіозный вопросъ, то въ дальнйшемъ развитіи приняли участіе совершенно иные факторы, имвшіе даже гораздо боле значенія. Факторы эти состояли въ различныхъ способностяхъ и различномъ род дятельности обихъ сторонъ, что и приводило ихъ къ безпрестаннымъ столкновеніямъ, доведшимъ наконецъ въ средніе вка до безпощадной, слпой вражды. Нельзя не отмтить интересной особенности этой вражды. Исторія представляетъ множество примровъ борьбы разныхъ взглядовъ, мнній и людскихъ поступковъ, но почти во всхъ этихъ случаяхъ мы видимъ, что борющіяся стороны, враждуя между собой, въ то же время направляли усилія, чтобъ какъ-нибудь кончить эту распрю и найти сносный modus vivendi. Совсмъ иное представлялъ еврейскій вопросъ. Здсь об стороны не только не думали мириться, но, напротивъ, каждое столкновеніе, казалось, еще сильне разжигало обоюдную ненависть и еще боле обособляло оба враждующіе лагеря. Здсь не мсто входить въ разборъ историческихъ причинъ, предававшихъ этой борьб такой характеръ, но важно лишь констатировать, что дло стояло именно такъ. Результатъ былъ тотъ, что подобнаго рода неразсуждающая борьба наложила на весь вопросъ такую солидную, непроницаемую наслойку предразсудковъ и предвзятыхъ мнній, что чрезъ нее (особливо въ средніе вка) уже трудно было добиться правды и разслдовать причины, породившія такое состояніе дла. Еврей и христіанинъ стояли другъ противъ друга во всеоружіи непримиримой ненависти и не только не думали когда-нибудь сойтись, но даже не предполагали къ тому какой-нибудь возможности. Если ненависть со стороны христіанъ выражалась въ дйствительно ужасныхъ гоненіяхъ, какимъ подвергались евреи, если было время, когда не только имущество послднихъ, но даже сама жизнь не были защищены отъ грубйшаго произвола, то, съ другой стороны, нельзя отрицать, что и евреи по мр силъ мстили христіанамъ и если не могли дйствовать подобно имъ въ борьб грубой силой, то, при свойственной ихъ племени способности къ меркантильной изворотливости, успли опутать христіанъ такой тончайшей и вмст крпчайшей стью, что выносить этотъ ежедневный, будничный гнетъ было христіанамъ не мене стснительно и непріятно, чмъ евреямъ терпть отъ нихъ. Что происходило въ жизни, то отозвалось и въ литератур. Но такъ какъ поэтической еврейской литературы въ средніе вка не существовало, то понятно, что во всхъ поэтическихъ произведеніяхъ того времени вопросъ объ отношеніяхъ евреевъ къ христіанамъ трактовался лишь съ христіанской точки зрнія. Евреи постоянно изображались злодями и кровопійцами, лишенными человческихъ чувствъ и недостойными даже самой жизни. Такъ изображали ихъ не только заурядные писаки, но авторы, обладавшіе даже недюжиннымъ талантомъ. Въ доказательство можно привести хотя бы Марло, въ чьей драм ‘Мальтійскій жидъ’ представлены именно тогдашнія отношенія къ евреямъ. Герой драмы — еврей Варавва — изображенъ чудовищемъ, не только какъ человкъ и общественный дятель, но даже какъ отецъ. Самая его наружность представлялась на тогдашней сцен отталкивающей и ужасной: у него были рыжіе, почти огненнаго цвта, волосы и огромный крючковатый носъ, какъ у дьявола. Въ душ его не было мста ни малйшему проблеску сердечности и чувства. Для примра, какъ онъ думалъ и говорилъ, привожу содержаніе одного изъ его разговоровъ съ Мавромъ, такимъ же злодемъ какъ и онъ. ‘Если хочешь служить мн,— говоритъ Варавва:— то узнай прежде, что я длаю и какъ живу самъ. По ночамъ я хожу душить больныхъ христіанъ, если нахожу ихъ умирающими съ голода на улицахъ. Иногда я отравляю колодцы. Порой случается мн нарочно уронить монету для того, чтобъ ее подобралъ ловкій воръ, а я, уличивъ бездльника, отправилъ его на вислицу. Сдлавшись ростовщикомъ, я радуюсь, когда засаживаю въ тюрьмы несостоятельныхъ должниковъ, и хохочу отъ удовольствія при вид слезъ ихъ умирающихъ съ голоду дтей. Хочешь служить мн — поступай точно такъ же, и тогда, ставъ товарищами, мы никогда не будемъ нуждаться въ золот’.— Если такъ близоруко изображали евреевъ даже такіе талантливые поэты, какъ Марло, то что же можно было ожидать отъ прочихъ, а еще боле отъ неразсуждающей толпы? И вотъ въ такое-то время и при такомъ общественномъ взгляд на предметъ вопросъ этотъ попалъ подъ перо Шекспира, попалъ, можно сказать, случайно, потому что, какъ сказано выше, вопросъ этотъ выступалъ въ его произведеніи не боле, какъ вводный эпизодъ въ веселой комедіи, назначавшейся исключительно для забавы зрителей. Но Шекспиръ тмъ именно и великъ, что для него не существовало вопросовъ важныхъ и неважныхъ. Какого бы предмета онъ ни касался, онъ никогда не оставлялъ его, не изслдовавъ до конца и не показавъ всхъ тончайшихъ, сокровенныхъ психологическихъ пружинъ, которыя заставляли выводимыхъ имъ лицъ поступать такъ или иначе. Это обнаружилось и въ настоящей драм. Пока дло шло о незначительныхъ, легкихъ житейскихъ отношеніяхъ, предъ нами былъ рядъ веселыхъ, граціозныхъ сценъ, совершенно врныхъ, но не имющихъ глубокаго значенія. Когда же, при дальнйшемъ ход дйствія, намтились предъ глазами поэта факты и образы, выросшіе на несравненно боле глубокой, серьезной почв, имвшей общественное значеніе — онъ исчерпалъ до дна и ихъ съ такою же правдой и силой, съ какой изобразилъ и предыдущіе боле легкіе эпизоды. Результатъ вышелъ тотъ, что важный соціальный вопросъ, всплывъ надъ рядомъ легкихъ, граціозныхъ картинъ, подавилъ своею важностью ихъ значеніе и придалъ иной характеръ всему произведенію.
Если разработка еврейскаго вопроса составляетъ главную мысль драмы, то интересно взглянуть, какъ же именно Шекспиръ отнесся къ этому вопросу и въ какомъ вид его изобразилъ? Между критиками пьесы существуетъ по этому поводу нсколько различныхъ мнній. Нкоторые находятъ, что Шекспиръ явился въ пьес адвокатомъ евреевъ и унизилъ христіанъ. Въ доказательство этого мннія приводятся то несправедливости, какимъ въ пьес Шейлокъ подвергается со стороны христіанъ. Его жестоко оскорбляютъ, его ловятъ въ хитрую юридическую ловушку, при чемъ не только лишаютъ имущества, но совершаютъ надъ нимъ даже актъ величайшаго насилія, заставивъ, подъ угрозой смерти, отречься отъ вры отцовъ, этого драгоцннйшаго достоянія людей его племени, а наконецъ за нимъ не признаютъ даже безспорнйшаго изъ всхъ чувствъ — чувства любви отца къ дтямъ. Убжавшая отъ него и вдобавокъ обокравшая отца дочь не только не подвергается со стороны его враговъ — христіанъ какому-нибудь порицанію, но, напротивъ, встрчаетъ полное всеобщее одобреніе своему поступку. Ясно, значитъ,— говорятъ критики,— что Шекспиръ хотлъ, въ лицъ Шейлока, выставить евреевъ, какъ страдающую, угнетенную сторону и возбудить къ нимъ сожалніе и сочувствіе. Иначе разсуждаютъ критики, держащіеся противуположнаго взгляда. По ихъ мннію, въ Шейлок выведено самое презрнное существо, какое можно только себ представить. Его ненависть къ христіанамъ основывалась на самомъ низкомъ чувств прирожденной страсти къ нажив. Онъ ненавидлъ Антоніо не столько за переносимыя отъ него оскорбленія, сколько за то, что тотъ, длая добро, подрывалъ меркантильные расчеты Шейлока. Его жестокая, утонченная месть была вся основана на этомъ чувств. Онъ даже враждовалъ съ Антоніо не прямымъ, честнымъ оружіемъ, но подкрался къ нему, какъ хитрый, ядовитый гадъ, чтобъ ужалить наврняка. Наконецъ, что же это былъ за отецъ, если онъ предпочиталъ видть дочь свою въ гробу, лишь бы съ нею вмст лежали его червонцы?— Таково противоположное мнніе критиковъ, изъ котораго также длается выводъ, что Шекспиръ во взгляд на евреевъ нимало не поднялся выше взгляда своихъ современниковъ и точно такъ же пылалъ къ евреямъ злобой и презрніемъ, какъ вс. Если о какомъ-нибудь предмет существуютъ два противоположныя мннія, при чемъ оба подтверждаются фактическими доказательствами, то въ этомъ врный знакъ, что об стороны вмст и правы и неправы. Факты, приводимые въ настоящемъ случа обими сторонами, врны, но невренъ только выводъ, который он длаютъ, будто защищаемаго ими взгляда держался самъ Шекспиръ. Шекспиръ въ настоящемъ случа, какъ и всегда, не держался никакого мннія. Онъ только нарисовалъ предметъ, каковъ онъ былъ на самомъ дл, и все отличіе его въ этомъ процесс творчества отъ другихъ современныхъ ему писателей состояло въ томъ, что онъ отнесся къ предмету не поверхностно или тенденціозно, какъ длали они, но вскрылъ своимъ всепроницающимъ поэтическимъ скальпелемъ разсматриваемый предметъ до самыхъ его основъ, обнаруживъ предъ глазами читателей вс тончайшія нити и пружины, которыя вызывали и обнаруживали въ изображаемыхъ имъ лицахъ вс ихъ поступки — какъ важные, такъ и ничтожные. Отнесшись къ предмету такимъ образомъ, Шекспиръ, правда, нисколько не пошелъ дале своихъ современниковъ въ фактическомъ разршеніи еврейскаго вопроса собственно и не начерталъ для того никакой программы, но онъ себ такой задачи и не задавалъ. Вся его заслуга состояла въ томъ, что онъ первый нарисовалъ портреты живыхъ людей тамъ, гд прежде изображались лишь шаблонные манекены, и тмъ снялъ со всего вопроса пелену затемнявшихъ его предразсудковъ и взглядовъ, показавъ, что поступки какъ евреевъ, такъ и христіанъ одинаково мотивировались движеніями человческаго сердца и потому стояли на одной и той же доступной для анализа почв. А этимъ давалась каждому возможность судить о всемъ вопрос, какъ кому угодно, и разршать его сообразно своимъ личнымъ взглядамъ.
Въ какой мр и насколько глубоко исполнилъ Шекспиръ свою задачу, покажетъ краткій анализъ характеровъ драмы. Основной чертой характера Шейлока является желзная твердость въ преслдованіи цли, какую онъ намтилъ, цль же эта состояла въ нажив денегъ. Преслдованіе этой цли — страсть, ради которой онъ готовъ пожертвовать всмъ. Что бы ни говорили объ этой страсти рьяные защитники евреевъ и какъ бы ни старались оправдать ея излишекъ ссылкой на историческія событія, будто бы особенно способствовавшія ея развитію, въ конц концовъ нельзя отрицать, что зерно этой страсти лежитъ и испоконъ вка лежало въ основ еврейскаго характера гораздо глубже, чмъ въ нравственномъ существ другихъ народовъ. Но если какое-нибудь начало заключается уже въ основ характера цлой націи, то ошибочно будетъ обвинять въ этомъ каждаго отдльнаго человка и видть въ томъ его личный порокъ. Потому Шекспиръ съ его утонченнымъ пониманіемъ человческаго сердца, поставивъ страсть къ нажив въ основ характера Шейлока, въ то же время остерегся мотивировать ее одними дурными инстинктами. Если бъ Шейлокъ, подобно Варавв Марло, былъ одержимъ страстью къ пріобртенію богатства лишь для того, чтобъ длать зло, то этимъ былъ бы искаженъ весь его характеръ, и онъ превратился бы въ одного изъ тхъ шаблонныхъ злодевъ, какихъ сотнями изображала средневковая литература. Шейлокъ, напротивъ, съ любовью лелялъ эту страсть лишь для нея самой, какъ нчто идеально-высокое, какъ дятельность, указанную самимъ Богомъ. Какимъ искреннимъ, какимъ, можно сказать, библейскимъ паосомъ проникнуть его монологъ, когда, говоря о патріарх Іаков, онъ восхищается его выдумкой присвоить себ Ливановы стада, придумавъ искусственный способъ, чтобъ овцы рожали пестрыхъ ягнятъ! Ему и въ голову не приходитъ, что въ поступк этомъ не только нтъ ничего хорошаго, но, что онъ, напротивъ, совершенно непохвальная хитрость. Но выросшій на ветхозавтныхъ понятіяхъ Шейлокъ видитъ въ этомъ факт Божью благодать и высказываетъ глубокое убжденіе, что Богъ благословить точно такъ и всякаго, кто наживаетъ прибыль не воровствомъ. Взглянувъ на убжденія Шейлока съ такой точки зрнія, всякій согласится, что если можно не раздлять его взглядовъ и имъ не симпатизировать, то, съ другой стороны, нельзя слишкомъ клеймить за нихъ Шейлока презрніемъ и ненавистью, а потому христіанинъ Антоніо, въ глаза называющій Шейлока дьяволомъ, умющимъ обращать въ свою пользу даже слова Священнаго Писанія, обнаруживаетъ въ свои взглядахъ гораздо больше близорукости и нетерпимости, чмъ преслдуемый имъ еврей. По поводу сравненія характеровъ Шейлока и Вараввы Марло появилась въ послдніе годы очень серьезная статья Давидсона (Нью-Іоркъ, 1901 г.), въ которой приведена высказанная выше мысль, что между этими характерами нтъ ничего общаго. Варавва — шаблонный злодй, въ которомъ вс его пороки сгруппировались искусственно, а Шейлокъ — живой человкъ въ полномъ смысл слова.
Слдя за развитіемъ характера Шейлока дале, мы видимъ, что онъ выказываетъ самую крайнюю, самую злую ненависть къ Антоніо. Разбирая причины этой ненависти, мы находимъ, что въ основ ея лежитъ опять та же страсть къ нажив. Антоніо, согласно очень распространенному въ то время взгляду, поддерживавшемуся даже церковью, не допускаетъ способа наживы отдачей денегъ въ ростъ за проценты (что, прибавимъ, вовсе не мшаетъ ему наживать богатство прямой торговлей). Оба, и Шейлокъ и Антоніо, являются такимъ образомъ людьми, сошедшимися на узкой дорожк, гд невозможно разойтись. Понятно, что взаимныхъ нжныхъ чувствъ между ними ожидать было нельзя. Разница лишь въ томъ, что Шейлокъ въ своей ненависти къ Антоніо признается лишь самому себ, а Антоніо оскорбляетъ его публично самымъ жестокимъ образомъ. Интересно при этомъ, что самъ Антоніо, въ томъ вид, какъ его изобразилъ Шекспиръ, не только не золъ или мстителенъ, но напротивъ — человкъ идеальной доброты и честности и потому, казалось, могъ бы воздержаться отъ такихъ вовсе непохвальныхъ выходокъ. Но въ такомъ сопоставленіи контрастныхъ поступковъ мы опять видимъ тонкую наблюдательность Шекспира и его способность освтить вопросъ, который ложился подъ его перо. Евреевъ въ то время бранили и оскорбляли вс, а потому, если бъ въ лиц Антоніо былъ выведенъ заурядный человкъ, и отношенія его къ Шейлоку прошли бы незамченными, когда же мы видимъ, что такъ дйствуетъ человкъ хорошій и прямой, отъ котораго мене всего слдовало бы ожидать подобныхъ поступковъ, то при этомъ вопросы, зачмъ и почему — приходятъ въ мысль сами собой, а этимъ возбуждается и поддерживается интересъ и къ разршенію вопроса, составляющаго сущность драмы.— Первая сцена свиданія Шейлока съ Антоніо оканчивается, какъ извстно, условіемъ о фунт мяса. Фактъ этотъ приводится многими комментаторами въ доказательство, что Шекспиръ хотлъ представить Шейлока чудовищемъ и злодемъ, но это мнніе при нсколько боле внимательномъ взгляд не выдерживаетъ критики. Сцена эта, правда, служитъ исходнымъ пунктомъ, на которомъ построено все дальнйшее развитіе драмы, когда Шейлокъ въ самомъ дл становится мстительнымъ извергомъ, но такимъ онъ становится лишь поздне, подъ вліяніемъ новыхъ обстоятельствъ, обострившихъ его природную безсердечность съ особенной силой. Въ этой же сцен онъ длаетъ свое предложеніе, можно сказать, чисто ради курьеза, для шутки, какъ выражается самъ. Онъ даетъ деньги Антонію, высчитавъ самымъ точнымъ образомъ его состоятельность, а потому мысль, что должникъ не будетъ въ состояніи заплатить, не можетъ прійти ему въ эту минуту въ голову. А если такъ, то, значитъ, и предложенное имъ условіе не могло имть въ ту минуту реальнаго значенія даже въ его глазахъ и поставлено лишь какъ сценическій мотивъ для будущей развязки. Для оправданія этой сцены можно прибавить еще, что Шекспиръ вообще не стснялся выводами въ своихъ произведеніяхъ даже нелпыхъ фактовъ, которые онъ умлъ смягчать и осмысливать глубочайшей психологической разработкой характера тхъ людей, которые были имъ изображаемы.
Слдующая сцена рисуетъ Шейлока съ новой стороны. Оказывается, что этотъ безсердечный, сосавшій кровь своихъ должниковъ, ростовщикъ былъ въ то же время любящимъ, нжнымъ отцомъ. Такое сопоставленіе, повидимому, совершенно противоположныхъ свойствъ души не представляетъ ничего удивительнаго и встрчается въ жизни на каждомъ шагу, но въ данномъ случа эта черта характера Шейлока иметъ, сверхъ того, важное значеніе для дальнйшаго развитія драмы. Семейныя узы въ еврейскомъ народ отличались всегда строгой опредленностью отношеній, и Шейлокъ, какъ истый сынъ своего народа, является полнйшимъ представителемъ этихъ отношеній. Любящій отецъ, онъ въ то же время строгій исполнитель семейныхъ законовъ. Его молодая дочь не сметъ и подумать о томъ, чтобъ преступить завты, преподанные ей отцомъ. Что бы ни говорила ей молодая кровь, какъ бы ни хотлось ей примкнутъ къ несущемуся мимо ея вихрю веселья и радостей жизни, она, какъ дочь еврея, должна сидть взаперти и смотрть на это веселье и на эти радости, какъ на запретный плодъ, навки для нея недоступный. Мудрено ли, что при такомъ положеніи домъ отца начинаетъ казаться ей, по собственнымъ ея словамъ, адомъ, и что она въ пылу увлеченія молодостью и жаждой жизни хватается за первое средство, чтобъ выйти изъ этого невыносимаго положенія. А возможность выйти представлялась очень легкая именно потому, что она была дочь еврея. Всякая иная двушка, покинувшая стараго отца, подверглась бы осужденію и, можетъ-быть, отвтственности, но ей стоило только выразить желаніе сдлаться христіанкой для того, чтобъ привлекательный міръ, со всми его радостями, принялъ ее съ распростертыми объятіями и защитилъ отъ всякихъ непріятностей, которыя могли бы иначе быть послдствіемъ ея поступка. Она дйствительно такъ и поступила и при этомъ не только покинула отца, но вдобавокъ еще его обокрала. Это послднее обстоятельство бросаетъ на личность Джессики, конечно, очень неблагопріятный свтъ, но, какъ увидимъ дальше, Шекспиръ, заставилъ Джессику поступить такимъ образомъ въ ущербъ свтлому ея образу лишь затмъ, чтобъ рельефне представить Шейлока. Легко себ вообразить положеніе, въ какомъ почувствовалъ себя Шейлокъ, узнавъ объ этомъ поступк дочери! Онъ потерялъ не только ее, но и богатство, т.-е. былъ пораженъ въ два самыхъ чувствительныхъ мста своей души. Нтъ человка, который, страдая такъ, какъ страдалъ онъ, не выразилъ бы громко своего отчаянія и горя, но всякій человкъ нашелъ бы въ такомъ случа наврно и откликъ своему горю въ вид сочувствія окружающихъ. Но что же встртилъ Шейлокъ?— одн насмшки и оскорбленія! Кто бы сталъ сочувствовать не только въ тогдашнее, но даже и въ позднйшее время жиду, потерявшему деньги? Равно, кто могъ сказать слово противъ того, что еврейка захотла сдлаться христіанкой? Одно это обстоятельство оправдывало ее въ общемъ мнніи не только какъ неблагодарную дочь, но и какъ воровку. Таковы были вкъ и его предразсудки. Но, объясняя такъ дло, нельзя забыть и того, что долженъ былъ чувствовать при этомъ самъ Шейлокъ. Ненавистникъ христіанъ по самой натур, онъ естественно долженъ былъ возненавидть ихъ еще боле, какъ единственныхъ виновниковъ своей бды. Отчаянный монологъ, въ которомъ онъ высказываетъ свое ужасное положеніе, такъ ясенъ и силенъ, что не нуждается ни въ какихъ комментаріяхъ. Выливъ свое горе въ этомъ монолог, Шейлокъ естественно не хотлъ оставить свою обиду неотомщенной, но кому же было мстить? Дочь одна была виновата въ постигшей его бд! Горе, говоря библейскимъ языкомъ, выросло изъ его собственныхъ ндръ. Но люди, дошедшіе до изступленія, не убждаются такими логическими соображеніями, а напротивъ — хватаются за первое средство, чтобъ хоть чмъ-нибудь облегчить себя и сорвать на комъ-нибудь свой гнвъ. Шейлокъ нашелъ это средство. Потерявъ безвозвратно все, онъ вспомнилъ, что у него еще остался документъ на Антоніо,— документъ, основанный на закон и потому незыблемый, какъ скала. Что ему за дло, что въ постигшей его бд Антоніо ничмъ не былъ виноватъ? Для него довольно, что Антоніо христіанинъ и, сверхъ того, мшалъ ему когда-то въ его длахъ. А такъ какъ христіане были все-таки косвенно виновны въ его бд, хотя бы тмъ, что не оказали ему никакого сочувствія, то онъ и ршилъ отмстить въ лиц Антоніо имъ всмъ. Ршась поступить такъ, онъ, понятно, уже не слушалъ никакихъ возраженій и уговоровъ.
Онъ былъ правъ не только съ точки зрнія законовъ общихъ, но даже и тхъ законовъ нравственныхъ, которымъ врилъ и служилъ. Эти законы выучили его правилу: ‘око за око, зубъ за зубъ’, и потому что же удивляться, что въ припадк своей злобы и жажды мститъ онъ прикрылъ свое ршеніе даже религіей, давъ клятву святой Субботой достичь своей цли во что бы то ни стало. Съ этой минуты Шейлокъ дйствительно перестаетъ быть человкомъ и становится звремъ, и если бъ былъ выведенъ въ драм только такимъ, то ничмъ бы не отличался отъ упомянутаго выше Вараввы Марло. Зато, если прослдить вс т душевныя состоянія, какія онъ пережилъ, то личность его становится намъ ясна до ощутительности. Мы получили вс данныя, чтобы судить о немъ, какъ о человк, и можемъ сдлать свои выводы и заключенія сообразно вкусу и взглядамъ каждаго.
Дальнйшая сцена суда подвергалась многимъ разнорчивымъ толкованіямъ. Одни критики находили въ ней достойное наказаніе Шейлоку за его чудовищную злость, другіе, напротивъ, видли въ кар, какой подвергся Шейлокъ, насиліе и хитрость враговъ, поймавшихъ его въ казуистическую ловушку. Ошибочность обоихъ взглядовъ происходитъ и здсь вслдствіе желанія критиковъ навязать Шекспиру тенденціозныя намренія, какихъ онъ не имлъ. Развязка драмы проста и естественна сама по себ. Если враги Шейлока дйствительно употребили вс усилія, чтобы его уничтожить, то это они длали во-первыхъ, потому, что были его врагами, а во-вторыхъ, какой же судъ въ мір не употребилъ бы даже казуистическихъ уловокъ, чтобы избжать явно нелпаго приговора, хотя бы онъ опирался съ вншней стороны на законную почву? Что касается второй части приговора, когда дожъ силой заставляетъ Шейлока принять христіанство, грозя въ противномъ случа отнять дарованную милость, то здсь, конечно, поступокъ противниковъ Шейлока — вопіющее дло противъ правды, но и въ немъ никакъ нельзя видть какихъ-либо тенденціозныхъ намреній автора защитить ту или другую сторону. Въ ршеніи дожа высказался общій, господствовавшій въ то время, взглядъ на еврейскій вопросъ. Обратить еврея въ христіанство считалось похвальнымъ, богоугоднымъ дломъ, а какими средствами это было достигнуто — въ расчетъ не принималось. Потому мнніе, будто это ршеніе дожа — лишній эпизодъ, введенный съ тенденціозной цлью, не иметъ основанія.
Антоніо является въ драм лицомъ, поставленнымъ возл Шейлока съ цлью лучше оттнить и выразить его характеръ. Самый ходъ дйствія требовалъ, чтобъ въ лиц этомъ были изображены свойства, противоположныя тмъ, какія выставлены въ Шейлок. Сравнивая оба характера, мы видимъ, что если Шейлокъ скрытенъ и золъ, то Антоніо, напротивъ, открыто прямъ и добръ. Шейлокъ знаетъ только одну страсть къ нажив и удовлетворяетъ этой страсти, нимало не думая, добро или зло можетъ изъ того выйти, Антоніо, напротивъ, готовъ сдлать добро, гд только можетъ. Если бъ Шекспиръ ограничился въ изображеніи характера Антоніо лишь такими чертами, то хотя этимъ и была бы достигнута цль рельефно оттнить Шейлока, зато самъ Антоніо превратился бы въ шаблонную личность, служившую лишь для тенденціозной цли автора. Но Шекспиръ никогда не поступалъ такимъ образомъ. Вс созданныя имъ лица живутъ собственной, самостоятельной жизнью и если вступаютъ въ коллизіи съ прочими лицами, то не потому только, что такъ находилъ нужнымъ авторъ, но потому, что такія коллизіи вытекали, какъ неизбжная необходимость изъ фактовъ окружавшей ихъ жизни и изъ ихъ характеровъ. Такъ и въ Антоніо мы видимъ, что, кром тхъ идеально-прекрасныхъ качествъ души, о которыхъ упомянуто, были въ немъ и другія — худшія: онъ былъ гордъ и самолюбивъ,— самолюбивъ, можетъ-быть, даже боле, чмъ это было полезно. Есть люди, добрые въ душ и въ то же время снисходительно смотрящіе на дурные поступки другихъ, но есть и такіе, которые при собственныхъ хорошихъ качествахъ склонны презрительно относиться къ чужимъ недостаткамъ. Антоніо принадлежалъ къ этой послдней категоріи. Будучи добръ и прямодушенъ самъ, онъ вовсе не снисходительно относился къ людямъ, въ которыхъ не находилъ этихъ качествъ. Видя въ Шейлок злость, скупость и лицемріе, онъ ненавидлъ его не мене, чмъ былъ ненавистенъ ему самъ. Что же касается до вншняго выраженія этихъ чувствъ, то въ этомъ онъ поступалъ предосудительне самаго Шейлока. Сдержанность и умнье владть собой всегда были и будутъ самыми лучшими качествами въ порядочныхъ людяхъ, а между тмъ Антоніо въ глаза оскорблялъ Шейлока самымъ жестокимъ образомъ, тогда какъ тотъ велъ себя относительно его гораздо сдержаннй и учтивй. Пусть эти сдержанность и учтивость были лицемрны и таили самую предосудительную ненависть, пусть даже Шейлокъ былъ сдержанъ относительно Антоніо изъ боязни, что ему, какъ еврею, не все легко сойдетъ съ рукъ,— все же съ точки зрнія общепринятыхъ, вншнихъ, житейскихъ обычаевъ нельзя не признать, что Антоніо велъ себя гораздо хуже, чмъ Шейлокъ. И это было тмъ непростительне, что лично ему Шейлокъ не сдлалъ никакого зла. Понятно, что когда Шейлокъ почувствовалъ себя хозяиномъ положенія, то нимало не задумался отмстить своему врагу чмъ только могъ.— Строгій къ Шейлоку, Антоніо въ отношеніи къ другимъ лицамъ пьесы является самой симпатичной личностью. Его трогательная, можно сказать-отеческая любовь къ Бассаніо, освщая удивительно пріятнымъ, мягкимъ свтомъ все прочее веселое содержаніе пьесы, является связующимъ звеномъ съ трагическимъ ея эпизодомъ. Въ оправданіе грубыхъ отношеній Антоніо къ Шейлоку можно прибавить, что, ненавидя его, онъ вовсе не думалъ ему мстить за себя лично, и самъ смягчилъ приговоръ дожа, отказавшись отъ присужденнаго ему имущества противника.
Въ Шейлок и Антоніо сосредоточена и выражена вся серьезная частъ драмы. Остальныя лица соединены съ ними чисто эпизодической вншней связью и являются лишь матерьяломъ для той веселой комедіи, на фон которой вытканъ описанный драматическій эпизодъ. Сама до себ комедія эта, вопреки мннію Ульрици и одномыслящихъ съ нимъ критиковъ, желавшихъ видть и въ ней какой-то глубокій смыслъ, далеко не иметъ какого-либо серьезнаго значенія и сводится почти на веселый, граціозный водевиль. Если сравнить ее съ другими комедіями Шекспира, то она окажется далеко имъ уступающей не только по внутреннему значенію, но и по самому содержанію. Конечно, я не хочу этимъ сказать, что Шекспиръ дурно выполнилъ въ этомъ случа то, что задумалъ. Напротивъ, вс сцены комедіи необыкновенно граціозны и милы (какъ, напримръ, забавный эпизодъ женитьбы Граціано, или прелестная сцена съ кольцами), но дло въ томъ, что самый замыселъ легокъ и поверхностенъ, а сверхъ того, онъ совершенно меркнетъ предъ силой прерывающаго его дйствіе драматическаго эпизода. Свадьба Бассаніо и Порціи основана на слишкомъ сказочной фабул, да и самая любовь ихъ не мотивирована ничмъ. Характеры обоихъ не имютъ никакихъ выдающихся чертъ. Въ обоихъ мы видимъ не боле, какъ заурядныхъ, очень, правда, милыхъ и симпатичныхъ людей, но изъ поступковъ какъ того, такъ и другой нельзя подмтить ни одной изъ тхъ, хотя и не серьезныхъ, но все-таки оригинальныхъ, общежитейскихъ чертъ, какія такъ богато разсяны въ личностяхъ, напримръ, Венедикта и Беатрисы въ ‘Много шуму изъ пустяковъ’, Петруччіо и Катарины въ ‘Укрощеніи своенравной’, Віолы въ ‘Двнадцатой ночи’, Розалинды въ ‘Какъ вамъ угодно’, въ Юліи и Проте въ ‘Двухъ веронцахъ’ и вообще во всхъ прочихъ шекспировыхъ комедіяхъ. Нсколько обособленне и оригинальне являются личности Нериссы и Граціано, но въ послднемъ мы видимъ лишь слабое повтореніе характера веселаго гуляки, какого Шекспиръ гораздо рельефне изобразилъ въ другихъ пьесахъ, напримръ, въ ‘Ромео и Джульетт’ — въ лиц Меркуціо или въ ‘Мр за мру’ — въ кутил Луціо. Боле интереса могла бы представить личность Джессики. Молодая, страстная душа, томящаяся подъ гнетомъ сословныхъ предразсудковъ и жаждущая вырваться на волю во что бы то ни стало, представляла, повидимому, богатый матеріалъ для разработки, но эта сторона характера Джессики намчена лишь нсколькими чертами въ первой сцен ея появленія, а затмъ она является уже въ совершенно несимпатичномъ вид, когда не только бросаетъ отца, но и похищаетъ его богатство. Можетъ-быть, здсь подъ перо Шекспира легла черта, рисующая Джессику, какъ еврейку. Въ законахъ евреевъ есть случаи, когда даже подобное присвоеніе чужого считается извинительнымъ: примръ — Рахиль, похитившая золотыхъ идоловъ Лавана. Но примненіе даже такого взгляда къ поступку Джессики не подходитъ ни въ какомъ случа. Она хотла сдлаться христіанкой и потому не могла смотрть на свой поступокъ съ ветхозавтной точки зрнія, а сверхъ того, и самая цль ея поступка состояла только въ желаніи повеселиться и хорошо пожить. Въ общемъ ход пьесы поступокъ Джессики, правда, иметъ огромное Значеніе тмъ, что служитъ главнымъ исходнымъ пунктомъ для дальнйшаго развитія характера Шейлока, но все-таки относительно ея самой такая постановка дла искажаетъ ея личность.— Личности Мароккскаго и Аррагонскаго принцевъ не имютъ никакого значенія, и вообще весь эпизодъ съ ящичками является лишь отголоскомъ тхъ легендъ, изъ которыхъ заимствованъ сюжетъ пьесы. Длинныя рчи обоихъ принцевъ заключаютъ не мало отдльныхъ блестящихъ, замчательныхъ мыслей, но въ общемъ драматическомъ ход дйствія рчи эти не боле, какъ декламація, которая могла быть умстна только на тогдашнихъ театрахъ, гд отсутствіе вншней сценической постановки позволяло давать вставнымъ монологамъ боле значенія, чмъ на современной сцен. Ланселотъ Гоббо и его отецъ — простые клоуны, выведенные для забавы публики. Роль ихъ не связана съ дйствіемъ пьесы ничмъ.
Послдняя сцена недоразумнія по поводу колецъ самая милая и граціозная во всей пьесъ, несмотря на ея чисто поверхностный, водевильный характеръ. Нкоторые критики находили ее неумстной и даже лишней, говоря, что она ослабляетъ поражающее впечатлніе предшествующей сцены суда. Вслдствіе этого при постановк пьесы на нкоторыхъ театрахъ, пятое дйствіе иногда даже выпускается совсмъ. Такой взглядъ, по моему мннію, совершенно ошибоченъ. Незначительная и, можно сказать, даже пустая сама по себ, сцена эта будучи поставлена вслдъ за предшествующей, получаетъ именно тонкій психологическій смыслъ. Присматриваясь къ обыденнымъ явленіямъ проносящейся предъ нами жизни, мы часто видимъ случаи, какъ на счастливомъ и веселомъ фон этихъ явленій вдругъ разражается какое-нибудь страшное событіе, грозящее безслдно уничтожить это счастье и это веселье. Представимъ себ затмъ, что гроза эта, напугавъ всхъ, миновала счастливо, не сдлавъ никакого зла. Какой тонъ и какое на строеніе возникнутъ въ этомъ случа въ обществ, счастливо избавившемся отъ опасности? Въ большинств случаевъ при этомъ, независимо отъ возврата прежняго хорошаго настроенія, непремнно возникнетъ особый подъемъ духа, побуждающій пошутить, пошалить и посмяться боле, чмъ въ обыкновенное время. Въ этомъ настроеніи невольно выкажется радость по поводу избгнутой опасности. Вотъ такой-то смыслъ и иметъ эта сцена, если ее разсмотрть въ связи съ предыдущими событіями, и потому Шекспиръ, поставивъ эти сцены рядомъ, выказалъ глубокое пониманіе той послдовательности нашихъ душевныхъ движеній, въ какой они обнаруживаются въ явленіяхъ дйствительной, обыденной жизни.
Дожъ Венеціи.
Принцъ Мароккскій, Принцъ Аррагонскій, искатели руки Порціи.
Антоніо, венеціанскій купецъ.
Бассаніо, его другъ.
Граціано, Соланіо, Саларино, пріятели Антоніо и Бассаніо.
Лорензо, влюбленный въ Джессику,
Шейлокъ, жидъ.
Тубалъ, жидъ, его другъ.
Ланселотъ Гоббо, слуга Шейлока.
Старикъ Гоббо, его отецъ.
Леонардо, слуга Бассаніо.
Порція, богатая наслдница.
Нерисса, ея приближенная.
Джессика, дочь Шейлока.
Вельможи Венеціи, судьи, тюремщики, слуги, народъ.
Дйствіе частью въ Венеціи, частью въ Бельмонт.
(Входятъ Антоніо, Саларино и Соланіо).
Антоніо. Не знаю, право, отчего мн стало
Такъ тяжело? Тоску навелъ собой,
Я вижу, и на васъ, но я не въ силахъ
Самъ объяснить, откуда эта грусть
Взялась, пришла, какая ей причина!—
Я чувствую, что даже отъ нея
Ослабъ умомъ и потерялъ способность
Судить и сознавать себя.
Саларино. Унесся
Мечтой своей ты за море, гд стая
Большихъ твоихъ судовъ, красавцевъ этихъ
Морскихъ равнинъ, презрительно глядитъ,
Точь-въ-точь, какъ наши гордые синьоры,
На маленькія лодки торгашей,
Скользящія съ смиреннымъ видомъ мимо
Ихъ гордыхъ, тканныхъ крыльевъ.
Соланіо. Врно, врно!
Я самъ, когда бъ пришлось мн рисковать
Столь многимъ дорогимъ, унесся бъ тоже
Всей лучшей частью думъ моихъ туда же.
Во слдъ моимъ надеждамъ, сталъ бы рвать
Листки травы, пуская ихъ по втру,
Чтобъ знать, откуда дуетъ онъ, глаза бы
Себ вс проглядлъ, ища на картахъ
Маяки, дамбы, пристани. Все то,
Чего, я могъ бояться, безъ сомннья,
Вселяло бъ и въ меня такой же точно
Тяжелый страхъ.
Саларино. Да, и въ меня.— Когда бы
Я дулъ на супъ, то приходила бъ тотчасъ
Мн въ голову пугающая мысль
О тхъ бдахъ, какія можетъ въ мор
Надлать бурный втеръ. Видъ одинъ
Часовъ съ пескомъ напоминалъ бы мн
О меляхъ и пескахъ, — воображалъ бы
При этомъ я, что легкій мой корабль
Уже лежитъ разбитый, мачтой книзу 1)
И бортомъ вверхъ, смиренно преклоняясь
Предъ собственной могилой. Если бъ даже
Стоялъ въ святой я церкви — то и тутъ
При вид камня стнъ ея наврно
Мн чудились бы ребра твердыхъ скалъ,
Которыя однимъ прикосновеньемъ
Разбили бъ мой корабль и потопили
Весь грузъ его, одли бъ волны моря,
Въ мои шелка и бархатъ, превративъ
Въ ничто и прахъ, что было за минуту
Моимъ добромъ!— Немудрено прійти
Намъ къ выводу, что если бъ я терзалъ,
Себя такою мыслью, то наврно бъ
Печаленъ былъ при этомъ и лицомъ 2).
Что жъ спрашивать, о чемъ теперь груститъ
Антоніо?— обезпокоенъ мыслью
Онъ о длахъ.
Антоніо. Поврьте мн, что нтъ.
Мое добро, благодареніе Богу,
Не одному я вврилъ кораблю
И не въ одно его отправилъ мсто,
А сверхъ того, не все пустилъ въ продажу,
Я въ этотъ годъ,— такъ, плакать о длахъ
Мн нечего.
Саларино. Такъ ты влюбленъ.
Антоніо. Ну, ну!
Саларино. И не влюбленъ?— Ну, если такъ — осталось
Сказать одно: ты. грустенъ и хандришь
Лишь только потому, что. ты не веселъ,
И что была бъ такая же причина
Теб скакать и прыгать, увряя
Насъ всхъ, что веселъ ты по неимнью
Причинъ грустить.— Творитъ подчасъ природа,
Клянусь двуличнымъ Янусомъ 3), такихъ
Забавныхъ чудаковъ, что хохотать
Они готовы точно попугаи,
Заслышавъ звукъ волынки, и, напротивъ,
Встрчаются такіе кисляки,
Что ротъ ихъ не откроется улыбкой,
Когда бъ до слезъ расхохотался даже,
Серьезный старецъ Несторъ.
(Входятъ Бассаніо, Лорензо и Граціано).
Соланіо. Вотъ идетъ
Твой родственникъ Бассаніо и съ нимъ
Лорензо съ Граціано. Проведешь ты
Пріятнй съ ними время — потому
Я ухожу…
Саларино. Остался бы охотно
Я здсь съ тобой въ надежд разогнать,
Твою тоску, но лучшіе друзья
Меня предупредили въ томъ.
Антоніо. Я вашу
Заботу о себ цню, поврьте,
Не мене, чмъ ихъ, но васъ, я знаю,
Зовутъ дла, и потому схватились
За случай вы, чтобъ поскорй уйти.
Саларино. Съ пріятнымъ днемъ, синьоры!
Бассаніо. Смху, смху,
Синьоры! Больше смху! Вы совсмъ
Отстали отъ друзей. Когда жъ пойдетъ
У насъ по-прежнему?
Саларино. Къ услугамъ вашимъ
Готовы быть мы нынче, какъ всегда.
(Уходятъ Саларино и Соланіо).
Лорензо. Коль скоро ты, Бассаніо, сошёлся,
Съ Антоніо, то можемъ мы оставить
Васъ здсь вдвоемъ. Не позабудьте только…
Сыскать насъ предъ обдомъ.
Бассаніо. Не забуду.
Граціано. Не нравишься, Антоніо, ты мн!
Занялся ты житейскими длами
Ужъ черезчуръ, а вдь о нихъ заботясь
И день и ночь — за жизнь мы платимъ слишкомъ:
Большой цной. Ты нынче даже съ виду
Совсмъ другой.
Антоніо. Считаю жизнь я тмъ,
Что есть она: подмостками, гд каждый
Играетъ роль, а мн изображать
Пришлось тоску.
Граціано. Такъ въ жизни пусть играю
Я роль шута! Пусть мсто для морщинъ
На лбу моемъ намтить смхъ веселья!
Пусть гретъ желчь мн лучше паръ вина,
Чмъ вздохъ тоски мертвитъ морозомъ сердце.
Съ огнемъ въ крови не должно походить
На памятникъ своихъ умершихъ ддовъ!
Не спать ночей!— да этакъ вдь легко
Вогнать себя въ желтуху! Стать брюзгой!
Ты выслушай — я говорю все это,
Любя тебя: есть люди, чье лицо
Похоже на стоячее болото.
Они молчатъ нарочно, чтобъ прослыть
За мудрецовъ,— ихъ важный взглядъ какъ будто
Всмъ говоритъ: ‘смотрите — я оракулъ!
‘Не смй собака лаять, если вздумалъ
‘Открыть я ротъ!’ — О, милый другъ, знавалъ
Не мало я людей, прослывшихъ точно
За умниковъ лишь потому, что ротъ
Держали подъ замкомъ они, а если бъ
Задумали открыть его, то въ грхъ
Ввели своихъ бы близкихъ всхъ, принудя
Ихъ поднести имъ званье дураковъ!
Поговоримъ съ тобой объ этомъ, впрочемъ,
Въ другой мы разъ.— Не вздумай, ради Бога,
Ловить лишь ты своей серьезной миной
Привтъ толпы, какъ пискаря крючкомъ!
Прощай! Идемъ Лорензо, доскажу
Я рчь свою сегодня за обдомъ.
Лорензо. Пусть будетъ такъ: отсрочка принята.
Молчащимъ мудрецомъ при этомъ буду,
Конечно, я:— не дашь ты мн наврно
Открыть и рта.
Граціано. Еще бы! Поживи
Со мною годъ иль два — забудешь, есть ли
Языкъ во рту.
Антоніо. Прощай! Тебя послушавъ,
Пожалуй, станешь точно болтуномъ.
Граціано. И въ добрый часъ! Поврь мн, что молчанье
Умстно лишь въ копченомъ язык.
Да въ скромниц, боящейся споткнуться.
(Уходятъ Граціано и Лорензо).
Антоніо. Ну есть ли какой-нибудь смыслъ въ его болтовн4)?
Бассаніо. Такого второго болтуна не найдешь въ цлой Венеціи. Дльное въ его рчахъ — два пшеничныхъ зерна въ мшк отрубей. Будешь искать — проищешь цлый день, да и когда найдешь, то увидишь, что игра не стоила свчъ.
Антоніо. Пожалуй, такъ.— Ну, а теперь скажи,
Кто та таинственная незнакомка,
Къ которой ты спшишь на поклоненье?
Ты слово далъ открыться мн во всемъ.
Бассаніо. Узнаешь все.— Конечно, слышалъ ты,
Что я свое разстроилъ состоянье,
Живя сверхъ средствъ, какія я имлъ.
Не думай, впрочемъ, что хочу я плакать
О прошлыхъ дняхъ веселаго житья.
Нтъ! Мучусь я одной лишь только мыслью,
Какъ расплатиться съ массой тхъ долговъ,
Какіе я надлалъ.— Ты ссужалъ
Меня щедре всхъ, ссужалъ не только
Своимъ добромъ, но боле того:—
Сочувствіемъ!— Такъ не дивись же, если
Къ нему теперь хочу я обратиться
За помощью! Открыть теб хочу я
Всю истину, чтобъ выпутать себя
Изъ этой тяжкой сти.
Антоніо. Говори,
И врь, что если замыслы, какіе
Затялъ ты, честны, какъ честенъ былъ
Всегда ты самъ,— то все, что я имю,
Со мной самимъ въ придачу, предложу
Сейчасъ къ твоимъ услугамъ я.
Бассаніо. Вотъ видишь:
Нердко въ играхъ дтства мн случалось
Терять стрлу, пустивъ ее изъ лука.
Что жъ длалъ я тогда?— пускалъ ей тотчасъ
Другую вслдъ, но ужъ смотрлъ при этомъ
Внимательно, куда она летитъ.
Такимъ путемъ случалось, что, рискнувъ
Второй стрлой, я находилъ ихъ об.
Примръ ребячій этотъ также простъ,
Какъ то, что мной задумано. Т деньги,
Какими ты ссудилъ меня, рискуютъ
Пропасть, какъ всякій долгъ, попавшій въ руки
Безпутнаго гуляки, но когда бы
Рискнулъ пустить за первой ты стрлой
Другую вслдъ, а я при этомъ сталъ бы
Слдить, куда летитъ она, то этимъ
Надюсь, средствомъ я сыскалъ бы также
И первую стрлу и ужъ во всякомъ,
Несчастномъ даже, случа усплъ бы
Отдать теб второй мой долгъ, оставшись
За первый благодарнымъ должникомъ.
Антоніо. Къ чему, скажи, теряешь время ты
На эти околичности? 6). Меня
Ты знаешь хорошо и знаешь также,
Что если усумнишься ты въ моей:
Готовности помочь теб, то этимъ
Сильнй меня обидишь, чмъ растратой
Всего, что я имю.— Говори же,
Что долженъ длать я и чмъ могу
Теб помочь?
Бассіано. Такъ слушай: — есть въ Бельмонт
