С. А. Ан—скй.
РАЗСКАЗЫ
ТОМЪ I.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографя H. Н. Клобукова, Литовская, д. No 34.
1905.
ВЪ 20 ЛТЪ.
ВЪ 20 ЛТЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
В 20 лет, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1892
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Мн было 20 лтъ. Жилъ я въ одномъ изъ захолустныхъ блорусскихъ городовъ, вдали отъ родины и родныхъ. Я перебивался уроками и, въ то же время, усердно готовился къ экзамену зрлости. По недостатку средствъ, я долженъ былъ выйти изъ 6-го класса гимнази, но въ университетъ все-таки надялся поступить.
Нельзя сказать, чтобы жилось скверно. Мысль была занята мровыми вопросами, въ душ жила глубокая вра въ будущее, а сердце было преисполнено чистой любви. Только… карманъ былъ пустъ! Ахъ! какъ онъ былъ пустъ. А отъ кармана до желудка, какъ извстно, ‘одинъ шагъ’…
Было ясное майское утро. Ярке лучи солнца, снопомъ ворвавшись въ окно моей комнатки, заиграли на моемъ лиц и разбудили меня. Я открылъ глаза и поспшно зажмурилъ ихъ отъ рзкаго свта. Нсколько минутъ пролежалъ я неподвижно. Я чувствовалъ головную боль, но не пытался опять заснуть. Я медленно поднялся и сталъ одваться.
Было всего 8 часовъ утра. Изъ сосдней комнаты доносился громкй разговоръ. Я машинально прислушался и съ двухъ словъ понялъ, въ чемъ дло: хозяйка бранила сына-извощика, Гришку, онъ здилъ ночнымъ, вернулся пьянымъ и не привезъ денегъ. Обычная исторя!
Я одлся и прошелся по комнат. Головная боль нсколько утихла, но подъ ложечкой засосало. Я вспомнилъ, что со вчерашняго утра ничего не лъ. Вчера купилъ на послдня 3 копйки хлба и къ чаю до крошки сълъ его. Потомъ почти цлый день сидлъ въ библотек, вернулся домой часовъ въ 9, хотлъ засвтить лампу, чтобы работать — и хватился, что въ ней нтъ ни капли керосина. Съ досады я легъ спать.
Скверно! Весь этотъ мсяцъ прожилъ я впроголодь. Уроковъ нтъ какъ нтъ. До сегодня я такъ или иначе перебивался: одалживалъ, продавалъ что могъ, а теперь изсякло все, и продавать нечего, нтъ ни денегъ, ни хлба, ни чаю, ни сахару, ни керосину…
Впрочемъ, чаю, сахару еще на разъ, кажется, хватитъ
Я открылъ столикъ: тамъ оказалась только щепотка истертаго въ порошокъ чаю.
Однако, нельзя же такъ! Надо что-нибудь предпринять. Пойти разв въ лавочку попросить въ долгъ хлба и сахару?.. Гм! Тамъ сидитъ эта противная толстомордая баба. Не повритъ, еще, пожалуй, обругаетъ. Не стоитъ мараться! Разв у хозяйки взять ломоть хлба и нсколько кусковъ сахару?.. А которое сегодня число? вспомнилъ я вдругъ съ испугомъ. Я общалъ пятнадцатаго непремнно уплатить за квартиру, за оба мсяца, три рубля.
Нтъ, сегодня еще только двнадцатое. Съ этой стороны, значитъ, могу быть спокоенъ… Какъ-же, однако, такъ прямо просить одолжить хлба? Неловко. Нужно какой нибудь предлогъ найти.
Я вотъ какъ устрою: умоюсь, пойду будто въ лавочку за хлбомъ, потомъ вернусь и скажу, что лавочка заперта, а дальше идти — лнь. Потомъ добавлю небрежно: ‘Отржьте ужъ, Власьевна, мн вашего хлба. Возьму потомъ, отдамъ… Кстати, и сахару пару кусковъ’. Прекрасно!
Я вышелъ въ слдующую комнату, которую занимала хозяйка. У печки возилась Власьевна, женщина лтъ пятидесяти, высокая, сухопарая, съ энергичнымъ лицомъ. На лавк, подъ образами, сидла ея десятилтняя двочка, еклуша, и спокойно жевала хлбъ. На кровати лежалъ, развалившись въ пьяной поз, сынъ хозяйки, Гришка, парень лтъ восемнадцати, и что-то невнятно бормоталъ.
— Разбудили васъ, Михайловичъ?— спросила хозяйка, рзко повернувшись ко мн, и добавила:— Тутъ, съ этимъ идоломъ проклятымъ, и мертваго разбудишь, не токмо живого человка!
— Что такое?— спросилъ я машинально.
— А то — такое! Видли его?— отвтила она, ткнувъ пальцемъ по направленю къ кровати.— Ночь проздилъ лошадей привелъ еле живыхъ, а денегъ — двадцатьпять копекъ.
— Ma… м… манька!— икнулъ Гришка.
— Молчи, анафема! Голову пробью!— воскликнула Власьевна съ яростью, схвативъ кочергу, но тотчасъ-же поставила ее обратно и заговорила съ отчаянемъ:
— Вотъ горе мое! Съ этихъ лтъ пить! Пропадать мн съ моимъ сиротствомъ!..
Я сознавалъ, что ея горе въ самомъ дл большое, но ничего не сказалъ ей. Черезъ нсколько минутъ Власьевна успокоилась и сказала уже обычнымъ тономъ:
— На базаръ пойду (она горшками торговала на базар). Самоваръ поставила вамъ. А будете уходить — еклушу выпустите, а хату замкните, ключикъ подъ крышу. Пусть въ замкнутой хат поваляется!— добавила она, взглянувъ на Гришку.
— Ладно — отвтилъ я.— А вы не замтили: въ лавочк сидятъ? добавилъ я.
— Мурло-то? Чего ей не сидть? Съ пяти часовъ сидитъ, чтобъ ей провалиться!
Я зналъ, что хозяйка съ давнихъ поръ въ контрахъ съ лавочницей, и не обратилъ вниманя на рзкость отвта, который, собственно говоря, мн и не нуженъ былъ. Я взялъ картузъ и пошелъ къ дверямъ.
— Пойти за хлбомъ и сахаромъ, сказалъ я хладнокровно.
— Идите, самоваръ закипаетъ.
Я вышелъ и медленно поплелся по улиц. Завернулъ за уголъ и подошелъ вплоть къ лавочк. Она, конечно, была открыта, у двери, на ящик, сидла ‘мурло’. Я прошелъ мимо нея.
— Съ добрымъ утромъ, Михайлычъ! Прогулку длаете?— остановилъ меня, добродушно улыбаясь, сосдъ-сапожникъ.
— Прогулку,— отвтилъ я.
— Дло хорошее, май — скажемъ… А не возьмете ли у меня пару щиблетъ? Прямо на вашу ногу. Щиблеты первый сортъ, самый гамбурскй товаръ — и дешево возьму. Шилъ по заказу телеграфисту одному, да малы…
— Нтъ, не надо,— отвтилъ я, вздохнувъ, и невольно взглянулъ на свои истоптанные сапоги.
Повернулся и пошелъ домой.. Когда я вошелъ въ домъ, хозяйки уже не было.
— Самоваръ кипитъ — страсть!— сообщила мн еклуша.— А мамка на базаръ пошла.
— Такъ,— произнесъ я, и скверно стало на душ.— Ну, а урокъ приготовила?— задалъ я обычный вопросъ.
— Какъ же! Еще вчерась!— отвтила она оживленно.— Вс задачки до единенькой ршила,— добавила она съ радостью.
— Молодецъ,— похвалилъ я ее машинально и пошелъ въ свою комнату.
Я опять пошарилъ въ столик, не откроется ли тамъ какой-нибудь кладъ. Слава Богу, нашелся кусокъ сахару. Но стоитъ ли изъ-за этого возиться съ самоваромъ? сть хочется!
Я однако внесъ въ комнату пузатый самоваръ, заварилъ весь свой чай и взялъ книгу.
‘Напьюсь чаю, займусь съ еклушей и пойду добывать денегъ… копекъ хоть двадцать-пять — тридцать’, подумалъ я.
Мн именно столько и нужно было, не больше, разсчетъ несложный: два фунта хлба — шесть копекъ, полъ-фунта сахару — десять, чаю на пять копекъ, керосину фунтъ — четыре копйки. А если еще пять копекъ — можно и пару селедокъ купить. Имй я этотъ капиталъ — и все горе было бы забыто.
Я выпилъ первый стаканъ съ сахаромъ и потомъ сталъ пить безъ сахару. Я пилъ много горячаго чаю и этимъ нсколько утишилъ ощущене голода. Къ тому-же я увлекся крайне интересной статьей въ новой книжк журнала, которую вчера принесъ изъ библотеки. Закрылъ я книгу лишь тогда, когда въ сосдней комнат стнные часы прохрипли одиннадцать.
Я позвалъ еклушу заниматься. Это былъ мой единственный урокъ, конечно даровой, который, кстати сказать, доставлялъ мн большое удовольстве. еклуша имла отличныя способности. Я особенно любилъ, когда она своимъ тоненькимъ голоскомъ быстро, съ увлеченемъ объясняла задачи, причемъ ея птичье личико оживлялось, а пальчики быстро перебирали на сто т.
Я недолго занимался съ него. Меня мучилъ голодъ. Онъ ощущался и въ желудк, и во всхъ членахъ, голова тяжелла, сердце млло, во рту ужасно сушило посл чая.
Надо идти. Куда — я и самъ не зналъ. Я перебралъ въ ум всхъ друзей: большинство изъ нихъ сами жили впроголодь, изъ остальныхъ — того дома не застану, у другого просить не хочется, и такъ дале.
‘Пойду къ Алеш Рогову,— ршилъ я.— Достану у него ‘.
Алеша Роговъ кончалъ гимназю и издавна принадлежалъ къ нашему кружку. Это былъ одинъ изъ тхъ людей, про которыхъ говорятъ: и мухи не обидитъ,— тихй, молчаливый, нсколько робкй. Мы вс его любили, хотя особенно близко никто изъ насъ не сходился съ нимъ. Виною этому былъ, отчасти, его сдержанный характеръ, а главное — разница въ условяхъ жизни: онъ жилъ въ семь, вполн обезпеченно, а мы перебивались со дня на день. При своей обезпеченности, онъ не вполн понималъ нашу нужду, а по деликатности натуры не затрагивалъ этого щекотливаго вопроса.
Я попалъ къ Роговымъ какъ разъ не во время: они только-что собрались обдать. Я зналъ, что меня пригласятъ обдать и чувствовалъ себя скверно. Ссть обдать съ ними я какъ-то органически не могъ: садись къ чужому столу голодный въ виду десятка паръ глазъ! Вс, конечно, замтятъ, что я голоденъ. Нужно врать, строить сытую рожу и тому подобное. Какая гадость!
Я хотлъ поскоре отдлаться, сказалъ Алеш, что мн нуженъ нмецкй словарь и что я очень спшу.
— Голубчикъ, подожди часокъ, я пообдаю,— отвтилъ онъ своимъ женственно-мягкимъ голосомъ.— Словарь лежитъ въ ящик, заваленъ книгами.
Пришлось подождать.
Въ столовую вошелъ отецъ Алеши, Андрей Степановичъ, человкъ лтъ пятидесяти, сдой, но очень крпкй на видъ. Онъ былъ докторъ, но практики имлъ мало, да и не интересовался ею матерально, такъ какъ имлъ большое имне. Въ город его считали оригиналомъ за то, что у больныхъ онъ часто просиживалъ по три-четыре часа, болтая о разныхъ разностяхъ. Только въ экстренныхъ случаяхъ здилъ онъ на извозчик, а то постоянно ходилъ пшкомъ. Не интересуясь платой, онъ не любилъ богатой практики и избгалъ ее.
Къ кружку товарищей Алеши онъ относился очень сердечно, хотя съ оттнкомъ ирони.
Онъ мн размашисто подалъ руку и спросилъ улыбаясь:
— Здоровы?
— Пока здоровы, а захвораемъ — къ вамъ придемъ,— отвтилъ я.
— Значитъ, теперь — не ко мн, констатировалъ онъ, садясь къ столу.— А не откушаете ли съ нами?— добавилъ онъ.
— Благодарю, сытъ,— отвтилъ я отрывисто и почувствовалъ, что красню.
— Отвтъ знакомый. Нельзя ли, впрочемъ, сегодня исключене изъ правила сдлать,— сказалъ онъ, пытливо взглянувъ на меня.
Если-бъ онъ на меня не посмотрлъ такъ, я бы, можетъ быть, слъ къ столу, а теперь не могъ: мн казалось, что по моему лицу и засохшимъ губамъ онъ понялъ что я голоденъ,
— Только что пообдалъ…— сказалъ я.
Онъ опять мелькомъ взглянулъ на меня и промолчалъ.
Подали обдъ. Запахъ горячей пищи, которой я не лъ уже нсколько недль, ударилъ мн въ лицо и вызвалъ мучительное ощущене. Голова закружилась и что-то потащило меня къ столу. Меня терзало раскаяне, зачмъ я такъ рзко отказался. Я могъ сказать небрежно: ‘а, пожалуй, побалуюсь обдомъ’, или еще потомъ я могъ сказать: ‘ну, я вамъ докажу, что я человкъ безъ правилъ’ — и ссть къ столу… Но Роговъ перебилъ мои мысли:
— Что-то Савельева не видать. Ужъ, кажется, недли дв его не было у насъ. Не знаете, что съ нимъ?— спросилъ онъ, утирая ротъ салфеткой.
Эти нсколько словъ сразу измнили мои мысли и настроене. Я вдругъ и голодъ позабылъ, и въ душ былъ очень радъ, что не слъ обдать.
— Савельевъ? Не знаю. Я его тоже давно не видалъ…— отвтилъ я поспшно.
Савельевъ былъ нашъ общй знакомый, семинаристъ. За какую-то драку его исключили изъ семинари, онъ занимался уроками, много читалъ, былъ тхъ же убжденй, что вс мы, а между тмъ никто изъ насъ терпть его не могъ за его крайнюю безцеремонность. Безцеремонно влзетъ онъ другому въ душу, безцеремонно заберется безъ хозяина къ нему въ комнату, състъ со спокойной душой послднй кусокъ хлба, утащитъ необходимую книгу, иногда и одежду. А встртишь его, спросишь: зачмъ взялъ безъ спросу?— у него одинъ отвтъ: ‘филистеръ!’ ‘буржуй’! Слова, кстати сказать, самыя ругательныя въ нашемъ кружк. Десятки разъ мы ршительно объявляли ему, что не желаемъ знаться съ нимъ, не подавали ему руки, но это нисколько не помогало. Пройдетъ день — два, и онъ опять является, какъ ни въ чемъ не бывало, въ нашъ кружокъ. Незадолго передъ тмъ его согнали съ квартиры, и онъ поселился у одного нашего товарища, Исакова, и прожилъ у него съ мсяцъ, въ то время, когда тотъ самъ голодалъ. Съ Роговымъ онъ тоже былъ знакомъ — и вотъ, съ нкотораго времени, онъ началъ ходить къ нимъ ежедневно въ одно время, передъ обдомъ, и каждый день оставался тамъ обдать. Это насъ всхъ глубоко возмущало.
Можно себ представить, какъ мн непрятно стало, когда именно теперь, во время обда, Роговъ-отецъ напомнилъ мн о Савельев. Почему онъ о немъ вспомнилъ? Конечно, и тотъ приходилъ въ эту пору. Если-бъ я слъ обдать, Роговъ врно подумалъ бы: ‘теперь этотъ будетъ каждый день приходить обдать’… Гадость какая!
Я поднялся и ушелъ въ комнату Алеши. Скоро и онъ туда пришелъ, разыскалъ словарь и далъ мн.
— Слышь: нтъ ли у тебя тридцати копекъ?— спросилъ я, прощаясь, какъ-то мимоходомъ.
— Тридцати нтъ, а двадцать есть. Могу у отца еще десять взять,— отвтилъ онъ спокойно.
— Не стоитъ! Дай двадцать,— сказалъ я поспшно.
Я взялъ деньги и вышелъ.
Въ самомъ прекрасномъ настроени шелъ я домой. Голода я и не чувствовалъ, а въ воображени рисовалась соблазнительная картина. На стол кипящй самоваръ и свжй хлбъ, я медленно мъ, запиваю чаемъ и читаю.
Вдругъ я замтилъ впереди себя тонкую, стройную фигуру Исакова. Онъ шелъ скоро и, очевидно, не замтивъ меня, пробжалъ мимо. Я его окликнулъ. Онъ остановился, быстро и сурово оглянулся и, замтивъ меня, обрадовался:
— Прекрасно! Я тебя и ищу!— воскликнулъ онъ торопливо.— Думалъ — ты въ библотек.
— Что такое?
— Нтъ ли у тебя сколько-нибудь денегъ?
— Вотъ теб разъ!— воскликнулъ я, разсмявшись.
— Говори скорй, безъ прибаутокъ, некогда,— проговорилъ онъ полусердито.— Вдь скандалъ: нигд гроша нельзя достать,— добавилъ онъ.
— Сколько теб надо?— спросилъ я уныло.
— Сколько есть, дай…
— Нтъ ни гроша — отвтилъ я ршительно и какъ то жестоко.
На лиц Исакова выразилось страдане.
— Вотъ бда!— сказалъ онъ съ отчаянемъ.— Пойдемъ, авось гд-нибудь достанемъ.
Мн стало совстно моей лжи. Исаковъ не станетъ зря просить, да еще такъ настоятельно. Значитъ — какая-нибудь экстренная нужда. И вотъ я пойду съ нимъ доставать деньги въ то время, когда у меня въ карман он есть.
— Собственно говоря, у меня есть двадцать копекъ…— заговорилъ я нехотя.— Да мн самому крайне нужно…
Онъ вскинулъ на меня удивленный взглядъ.
— Что-жъ ты дурака строишь?— воскликнулъ онъ сердито.
— Да на что теб?
— Семья одна умираетъ съ голоду, буквально умираетъ! Къ тому-же двое больныхъ…— отвтилъ онъ взволнованно.
— Да я и самъ умираю съ голоду,— сказалъ я — и такъ нехорошо усмхнулся, что у меня самаго морозъ по кож пробжалъ и на душ смутно стало.
Но Исаковъ, занятый своими мыслями, не замтилъ этого.
— Ничего, ничего, не умрешь,— сказалъ онъ какъ-то разсянно и небрежно, и добавилъ:— На какя ужасныя драмы наталкиваешься! Сижу это утромъ сегодня на урок у купцовъ своихъ Кончилъ занятя, собираюсь уходить. Вдругъ въ сосдней комнат крикъ, гвалтъ поднялся. Выхожу,— купчиха моя мечется по комнат взбшенная, всми силами ругаетъ служанку. Увидала меня — накинулась:— ‘Скажите, дрянь какая!— указываетъ на служанку.— Въ дом дти малыя, а къ ней шляется какая-то двчонка, у которой чуть ли не вся семья въ тиф! Ну, какъ тутъ жить! Избить ее, окаянную!’ и-и пошла! Я постоялъ, послушалъ ее и вышелъ. Вижу, отъ воротъ дома отдлилась и поплелась двочка лтъ 10-ти, худенькая, босая, въ одномъ платьиц, волосы въ тоненькую косичку. Идетъ медленно, съ опущенной головой. Думаю: должно быть, ее-то и прогнала моя купчиха. Пошелъ за нею, поровнялся, заглянулъ въ лицо — и сердце сжалось: въ лиц ни кровинки, зеленое какое-то, и выражене тупого страданя. Хотлъ заговорить съ нею, да побоялся испугать ее. Иду рядомъ, жду пока она обратитъ на меня внимане. Замтила она меня и какъ-то грустно взглянула.— Что, двочка, спрашиваю, домой идешь?— ‘Домой’, отвтила она тихо.— Кто-же у васъ дома боленъ?— спрашиваю опять, хочу удостовриться, та ли она, что я думаю. ‘Мамка и братъ.’ — отвчаетъ она еще тише и вздыхаетъ. А отецъ гд?— спрашиваю. ‘Да померъ же’,— отвчаетъ она такимъ тономъ будто удивляется, что я самъ этого не знаю. Сталъ я ее опять допрашивать, зачмъ она ходила въ большой домъ. ‘Тетка наша тамъ, хлба намъ даетъ… да барыня прогнала’…— отвчаетъ, изъ глазахъ слезы.— А дома хлба у васъ нтъ?— Нтути… Мамка и не стъ, все водички проситъ, Сенька тоже. А Колька и Дунька просятъ хлбца, плачутъ. А ночью страшно, страшно: мамка заговаривается, кричитъ’… Понимаешь, что за картину она мн нарисовала! Я пошелъ за нею. Пришли на край города, за Никольской церковью. Тамъ въ прошломъ году пожаръ былъ, вся улица выгорла. Вижу, хибарка — какой-то гнилой, покосившйся грибъ. Еле вошелъ и чуть назадъ не выскочилъ: что-то затхлое, прокислое ударило мн въ лицо. Оглядываюсь… Посреди комнаты дв жерди подпираютъ пузатый потолокъ, полъ въ дырахъ, ни столика, ни стула: дв лавки и опрокинутая кадушка — столъ, значитъ. Въ одномъ углу какое-то тряпье валяется, въ другомъ — нары, за ними полуразвалившаяся печка. Да еще въ углу черная какъ смоль дощечка — икона, и ничего больше. Два тусклыхъ оконца, въ комнат полумракъ. Вижу — на нарахъ лежитъ разметавшись женщина лтъ сорока, лицо горитъ, кожа суха и лоснится, глаза закрыты, гноятся, губы черны. Лежитъ она на какихъ-то лохмотьяхъ, даже безъ подушки, лежитъ молча и только подымаетъ и опускаетъ руку, очевидно безсознательно. Рядомъ съ нею лежитъ парнишка лтъ пятнадцати, мечется, воды проситъ. А подъ нарами — это ужасне всего было,— копошатся двое малютокъ! О, Боже мой!..
Исаковъ оборвалъ разсказъ и перевелъ духъ. Онъ былъ страшно взволнованъ, въ глазахъ блестли слезы. Его волнене передалось и мн.
— Куда-же мы идемъ?— остановился Исаковъ.— Надо имъ купить на эти двадцать копекъ… Что купить? Чай-сахаръ, думаю, сухарей, что ли. Я отнесъ туда мой самоваръ, кусокъ хлба у меня былъ. А чаю, сахару у самого второй день нтъ. Оскудлъ. У меня теперь одинъ урокъ остался, у купцовъ, да и то за два мсяца впередъ нахваталъ…
Мы купили провизю и отправились.
Исаковъ не преувеличивалъ въ своемъ разсказ. Картина, которую я увидлъ, была поистин потрясающая. Женщина теперь лежала съ открытыми глазами, но смотрла безсознательно. Она тихо стонала. Больной мальчикъ спалъ, маленькя дти плакали, старшая двочка, которую Исаковъ встртилъ, раздувала самоваръ.
— Знаешь,— сказалъ мн Исаковъ,— я здсь останусь, а ты сходи къ Рогову, попроси его придти сюда.
Рогова я нашелъ въ его кабинет. Онъ сидлъ у стола и перелистывалъ новую книжку медицинскаго журнала. Должно быть, я слишкомъ скоро шелъ: когда я вошелъ въ кабинетъ, у меня вдругъ закружилась голова, передъ глазами заходили темные круги — и я долженъ былъ схватиться за стну, чтобъ не упасть.
Роговъ всталъ, подошелъ ко мн и тревожно спросилъ:
— Что съ вами?
Я слъ — нсколько оправился и сказалъ:
— Ничего… Шелъ скоро, а голова болитъ… Я къ вамъ вотъ зачмъ. И я разсказалъ ему въ чемъ дло.
Онъ сидлъ облокотившись одной рукой на столъ, повернувши голову въ мою сторону, и не спускалъ съ меня своего проницательнаго, умнаго взгляда.
— Хорошо, сказалъ онъ задумчиво, когда я кончилъ.— Я пойду съ вами.— И, помолчавъ минуту, добавилъ, продолжая смотрть мн въ глаза:— А знаете, мн кажется, что вы сами тоже не совсмъ здоровы.
— Не признаю себя виновнымъ,— попытался я отвтить шуткой и какъ-то кисло улыбнулся.
Но Роговъ не обратилъ вниманя на мой отвтъ, спокойно подошелъ ко мн, послушалъ пульсъ, раскрылъ вко, приложилъ руку къ груди и послушалъ сердце. Я покорно повиновался ему и чувствовалъ себя, какъ попавшйся воръ. Мн было тяжело и неловко.
Онъ слъ опять къ столу и, помолчавъ минуту, сказалъ твердо и нсколько сурово:
— Послушайте: вы нездоровы… Вамъ необходимо нсколько недль отдохнуть и…
Онъ не договорилъ и какъ-то заволновался.
— Эхъ!— махнулъ онъ вдругъ энергично рукой.— Думаете, я не знаю, какъ вы живете? Вижу, знаю! Невозможно такъ!— проговорилъ онъ быстро, волнуясь и какъ-бы сердясь.
Я молчалъ. Къ горлу подступили слезы, которыя я едва удерживалъ. Мн хотлось обнять этого человка и горько заплакать. Но въ эту минуту вошла въ кабинетъ жена Рогова, и я поспшилъ оправиться.
— Андрей Степановичъ,— сказалъ я,— можетъ быть, вы и правы, не знаю. Посл это разберемъ, а теперь пойдемте.
Онъ мн ничего не отвтилъ, взялъ свою толстую суковатую палку, надлъ картузъ, и мы вышли. Противъ своего обыкновеня, онъ на этотъ разъ позвалъ извозчика, кажется, больше для меня, и мы похали. Всю дорогу Роговъ мрачно глядлъ въ сторону и молчалъ, чему я былъ очень радъ, такъ какъ тряска отъ быстрой зды причиняла мн сильную боль въ пустомъ желудк, и я, пожалуй, не могъ-бы отвтить, еслибъ Роговъ вздумалъ со мною заговорить.
Мы подъхали къ лачужк. Роговъ вошелъ, молча поздоровался съ Исаковымъ, молча выслушалъ больныхъ и сталъ разспрашивать двочку объ ихъ жизни Изъ ея разсказа мы узнали, что мать ея ходила въ поденщицахъ къ прачкамъ стирать, что лежитъ она безъ сознаня уже пятый день, а раньше долго перемогалась, что братъ третй день лежитъ, и что къ нимъ никто не заходитъ, такъ какъ по близости никто не живетъ: вся улица недавно выгорла.
Я замтилъ, что Роговъ былъ взволнованъ.
— Вотъ что,— обратился онъ къ Исакову.— Мальчика мы отправимъ сегодня-же въ больницу, а ее везти теперь нельзя: можетъ на извощик умереть. Но кто-же за нею будетъ здсь ухаживать?
— Мы,— отвтилъ Исаковъ увренно.
— Нтъ,— сказалъ Роговъ, насупившись — Ему (онъ указалъ на меня) безусловно запрещаю, а вамъ не совтую. Вы дтей учите, живете въ дом, гд дти, можете занести болзнь…
Исаковъ, приготовившйся ощетиниться, отъ послднихъ словъ присмирлъ и сталъ смотрть на меня, какъ-бы спрашивая, что длать. Я думалъ объ этомъ-же.
— Аннушка!— воскликнули мы оба, обрадовавшись.
— Что такое?— встрепенулся Роговъ.
— Ничего. Есть кому ухаживать за больной,— отвтилъ Исаковъ.
— Ну, и прекрасно,— сказаль онъ — Я поду домой и пришлю вамъ съ извощикомъ лекарства и прочее, что надо. Пришлю своего человка съ запиской въ больницу, онъ отвезетъ мальчика. Завтра зайду.
Онъ передалъ Исакову, какъ ухаживать за больной, пожалъ намъ руки и вышелъ.
Аннушка! Боже мой, какъ это мы раньше не вспомнили о ней!
Аннушка Павлова была дочь спившагося заштатнаго чиновника. Кончивъ гимназю, она хотла ухать въ деревню учительницей, но не могла оставить больной матери и совершено опустившагося отца. Она также занималась уроками. Кром того, ея родители получали нсколько сотъ рублей аренды въ годъ съ какой то земли, все это вмст давало семь возможность жить безъ нужды.
Аннушка была ученицей Исакова. Одно время онъ ее училъ, потомъ давалъ книги,— и она какъ-то незамтно вошла въ жизнь нашего кружка, стала въ уровень его развитя и заинтересовалась всми вопросами, волновавшими насъ въ то время. Мы вс любили ее съ братской нжностью. Она имла замчательно добрую душу. По первому слову она готова была отдать нуждающемуся не только послдня деньги, но и время, и силы, и послднюю одежду. Она вся была одинъ порывъ къ добру, и это вполн ясно свтилось въ ея замчательно добрыхъ глазахъ.
И вотъ ее-то мы въ эту трудную минуту совсмъ было забыли!
Нашелъ я Аннушку одну, за шитьемъ. Она встртила меня съ радостной, дтски-свтлой улыбкой.
— А я къ вамъ собиралась,— сказала она своимъ прятнымъ груднымъ голосомъ:— хотла попросить новую книжку журнала, въ библотек сказали, что у васъ.
— У меня. Завтра передамъ ее вамъ,— отвтилъ я.— А теперь дло вотъ какое:
И я разсказалъ ей о больной семь. Она слушала меня молча, то красня, то блдня, на ея лиц выражался то ужасъ, то глубокое страдане, и она беззвучно шептала: ‘Боже мой, Боже мой’!
— А дти?!— воскликнула она вдругъ въ ужас.— Какъ же дти тамъ останутся? Вдь они заразятся! Она посмотрла на меня глазами, полными слезъ.— Какъ вы объ этомъ не подумали? Почему вы ихъ сюда не привели?— добавила она съ болзненнымъ упрекомъ.
— Вдь вы къ больной пойдете, какъ же ихъ сюда было привести?— отвтилъ я.— Мы съ Исаковымъ лучше ихъ къ себ возьмемъ.
— Нтъ, самое лучшее къ Маш ихъ отвести. Она ихъ и обмоетъ, и рубашки имъ сошьетъ.
Маша была наша общая знакомая, женщина лтъ двадцати пяти, вдова, швея. Она была мало развита, молчалива и Аннушка готовила ее на акушерске курсы.
Аннушка стояла уже у другого конца комнаты и вытаскивала изъ шкафа разные припасы: булки, чай, сахаръ, колбасу. Скоро на стол появилась цлая груда.
— Свяжите, вотъ платокъ!— сказала Аннушка поспшно, а сама ушла въ другую комнату.
Я сталъ связывать и вспомнилъ свой голодъ. Я машинально отломилъ кусокъ булки и хотлъ положить въ ротъ, но въ ум промелькнула острая мысль: ‘у голодныхъ дтей ворую кусокъ хлба’ — и я быстро положилъ хлбъ обратно и поспшно связалъ все въ узелокъ. Черезъ нсколько минутъ явилась Аннушка съ подушкой и цлымъ узломъ одежды и блья.
— Вы все это понесете туда?— спросилъ я съ удивленемъ.
— Молчите!— шепнула она нервно.— Мама въ другой комнат, услышитъ, разспросы пойдутъ… непрятно…
Она отдала мн оба узла, приготовилась идти и вдругъ остановилась.
— Постойте.
— Малиновое варенье?— спросилъ я, и мы оба разсмялись.
Малиновое варенье Аннушки имло нкоторую популярность въ нашемъ кружк. При всякомъ экстраординарномъ случа оно непремнно являлось вмст съ Аннушкой.
Мн много разъ случалось просить у Аннушки пость, когда я приходилъ къ нимъ голодный. Длалъ я это всегда безъ всякаго стсненя. Но теперь я какъ-то не могъ сказать ей, что я голоденъ. Нсколько разъ на язык была фраза: ‘Аннушка, дайте-ка кстати и мн перекусить’,— но фраза не сходила съ языка. Именно вотъ это: ‘кстати и мн’ играло тутъ главную роль. Пришелъ я просить хлба для голодныхъ, а кстати и свой голодъ утолю. Нтъ, не могу даже у Аннушки такъ просить пость! А она, какъ нарочно, не догадалась сама предложить мн пость.
Уходя, Аннушка въ дверяхъ сказала матери:
— Мама, я ухожу къ Маш… Вроятно, ночевать тамъ останусь.
Мы пошли. Аннушка шла скоро, и я едва поспвалъ за нею. Пройдя улицу, я до того усталъ, что долженъ былъ остановиться: голова закружилась и сердце усиленно забилось.
— Что съ вами?— спросила Аннушка.
— Ничего. Голова нсколько побаливаетъ,— отвтилъ я и пошелъ дальше.
— Бдный,— сказала Аннушка свое, обычное въ такихъ случаяхъ, слово и добавила:— Дтей вы сейчасъ отведете къ Маш.
— Нтъ, не сегодня,— отвтилъ я слабо.— Я еле хожу…
— Что съ вами?— спросила Аннушка, на этотъ разъ уже съ тревогой, остановилась и заглянула мн въ лицо.— Вы нездоровы?
Мн ужасно не хотлось встревожить ее, и я постарался ее успокоить.
— Пустяки! Я совершенно здоровъ!— сказалъ я.— Идемте, идемте скорй!
Больного Сеньку мы уже не нашли: его увезли въ больницу, а Исаковъ возился около больной. Аннушка, какъ пришла, тотчасъ вошла въ роль хозяйки и стала приводить въ порядокъ комнату. Я недолго посидлъ и ушелъ, общая завтра утромъ придти.
Было уже около девяти часовъ вечера. Я шелъ медленно и чувствовалъ крайнюю усталость. Поскорй бы добраться домой и лечь — только объ этомъ я и думалъ.
— Стой!— услышалъ я вдругъ окликъ сзади и почувствовалъ на плеч ударъ.
Я обернулся и увидлъ Савельева. Онъ былъ одтъ въ новомъ и весь сялъ.
— Здорово!— воскликнулъ онъ, схвативъ мою руку.— Ужъ цлую вчность не видалъ я висъ, чертей!
— Какимъ ты франтомъ сталъ! Разбогатлъ, что ли?— спросилъ я съ удивленемъ.
— Разбогатлъ, братъ!— отвтилъ онъ ликующимъ тономъ.— Уроковъ на цлыхъ сорокъ рублей имю и въ надбавку еще одинъ урокъ за обдъ. И обдъ же! Три блюда!— добавилъ онъ съ восторгомъ.
Какое-то злобное чувство поднялось у меня въ душ противъ него, и я отвтилъ сухо:
— Ну, и прекрасно…
— Да ты, чортъ, приди ко мн вечеромъ завтра.
— Черти къ теб пойдутъ,— отвтилъ я злобно и хотлъ уйти.
— Стой! схватилъ онъ меня за рукавъ.— Я къ теб пойду, возьму новую книжку. Она у тебя?
— У меня, да не для тебя.
— Тоже, толкуй!— отвтилъ онъ небрежно.— Приду завтра, возьму.
Меня все больше разбирала злоба.
— Ты, кажется, передъ богатствомъ съ мсяцъ прожилъ у Исакова?— спросилъ я сдержанно.
— Ну?
— Не гршно было бы, еслибъ ты ему передалъ одинъ или два урока,— сказалъ я.
— А чортъ его знаетъ, что у него уроковъ нтъ! Пришелъ бы, сказалъ, я бы ему, можетъ быть, и передалъ…
— Можетъ быть?— спросилъ я и хотлъ еще что-то сказать, но не могъ, что-то подступило къ горлу. Я повернулся и хотлъ уйти.
— Моралистъ!— воскликнулъ Савельевъ.— Лапу подай, прощайся… А ты почему Исакову своихъ уроковъ не передаешь?.. Ну, не даешь руки — чортъ съ тобой! И знать тебя не хочу, филистера. А книжку завтра все-таки возьму!
Я еле живой доплелся домой. Разговоръ съ Савельевымъ почему-то меня ужасно взволновалъ. Я съ трудомъ раздлся, легъ. Но не могъ уснуть. Въ голов шумло, я слышалъ, какъ кровь бжитъ по жиламъ, сердце болзненно сжималось, дышать было трудно. Нкоторое время я лежалъ безъ всякой мысли. Вдругъ мн сдлалось страшно: мн показалось, что съ потолка спускается мн на лицо большой паукъ, спускается и все разростается и разростается. Я закрылъ лицо руками. Тогда мн начало казаться, что кто-то смотритъ въ окно. Я широко раскрываю глаза, но ничего не вижу. Страхъ увеличивается, хотя я сознаю, что за окномъ никого нтъ. Я съ трудомъ подымаюсь и зажигаю спичку. Это меня нсколько успокаиваетъ. Я лежу и почему-то вспоминаю покойную мать. Мн вдругъ длается больно и жалко, и я чувствую, что по моимъ щекамъ струятся слезы. Я даю имъ спокойно литься. Я чувствую какую-то сладкую истому, что-то таетъ въ груди, а слезы льются все сильне и сильне. Постепенно плачъ переходитъ въ рыдане, я не могу остановиться, изъ горла непроизвольно вырываются всхлипываня — и въ то-же время въ голов долбитъ тревожная мысль: ‘хозяева услышатъ, испугаются, прибгутъ, начнется возня’. Я длаю надъ собой усиле, встаю, нахожу воду, отпиваю глотокъ, мочу виски, и опять плетусь къ своей кровати. Теперь я лежу спокойно, безъ мысли и ощущеня. Я начинаю забываться, но скоро, невдомо отъ чего просыпаюсь и долго лежу съ открытыми глазами и пылающимъ лбомъ, пока не засыпаю опять.
Я проснулся поздно. Въ голов и во всхъ членахъ чувствовалась ужасная тяжесть. Я нкоторое время лежалъ неподвижно, ждалъ пока пробьютъ часы. Било десять.
Я хорошо сознавалъ свое критическое положене, но это меня почему-то теперь не трогало. Я и не думалъ о томъ, что нужно идти куда-нибудь доставать деньги: все это казалось мн ужасно мелочнымъ и ничтожнымъ.
Я одлся и вышелъ умываться. Въ дом была одна еклуша.
— Самоваръ давно кипитъ,— сообщила она мн.
— Я, милая, чаю пить теперь не буду,— отвтилъ я и хотлъ прибавить, что и заниматься сегодня не будемъ, но она меня перебила:
— Такъ сейчасъ будемъ учиться? Вотъ хорошо! Я уроки знаю — вс, вс!
Не хватило духу отказать ей, и мы сли заниматься. Плохо шли наши занятя. Я не могъ сосредоточиться, задавалъ вопросы и не слышалъ отвтовъ. Мы недолго занимались,
Я хотлъ читать, сталъ перелистывать журналъ, но апатично отложилъ его въ сторону. Я легъ, мн сдлалось дурно.
— Нтъ, надо пойти куда-нибудь… Къ больной провдать? Да, надо, надо…
Я машинально выхожу, но иду не къ больной. Я чувствую себя ужасно усталымъ, мн нужно отдохнуть. Къ больной я пойду потомъ, а теперь… теперь въ библотеку.
Библотека была прятнйшимъ убжищемъ всего нашего кружка. Мы ходили туда не только читать, но и отдыхать, на насъ замчательно успокоительно дйствовала тишина высокой большой комнаты, стны, уставленныя книгами, и ласково дружественная улыбка библотекарши, у которой мы пользовались неограниченнымъ кредитомъ.
Въ кабинет, когда я вошелъ, никого не было. Я слъ къ окну, взялъ газету и началъ читать. Прочелъ я механически телеграммы, отложилъ газету, взялъ другую, третью — не читается. Раскрылъ книжку журнала, попробовалъ читать какую-то статью — но плохо понималъ содержане. Посл получасового чтеня, буквы начали прыгать передъ глазами, сливаться вмст, въ глазахъ набгали слезы, сердце усиленно билось. Я отложилъ книгу и сталъ смотрть безцльно въ окно. Мн стало ужасно грустно, и захотлось плакать.
Долго сидлъ я неподвижно и началъ чувствовать постепенно возрастающй голодъ, въ желудк что-то тянуло и рвало, горло конвульсивно сжималось, я скриплъ зубами и не зналъ куда дться, потомъ это ощущене перешло въ спазмы, и наконецъ меня всего охватило мучительное желане сть. сть, сть! Хоть что-нибудь, хоть засохшую корку, лишь бы сжимать зубами и чувствовать во рту какой-нибудь вкусъ. Я оторвалъ нсколько листковъ какого-то цвтка и сталъ жевать, но почувствовалъ во рту горечь и поспшилъ выплюнуть. Я схватилъ стаканъ и сталъ пить воду, но меня стошнило.
На меня напало отчаяне. Неужели голодная смерть? Вдь это невозможно! Вдь это возмутительно, безбожно! Нужно идти куда-нибудь, просить одолжить, просить пость.
‘Попрошу у библотекарши, чего стсняться, я ей отдамъ!’ мелькнула мысль. Я быстро подошелъ къ дверямъ, но увидлъ, что въ другой комнат много народу, мняютъ книги. ‘Нужно подождать, пока разойдутся’. Я слъ, скорчился, закусилъ губы до крови и закрылъ глаза. Мучительное ощущене стало утихать.
Пробило часъ.
‘Пойду къ Рогову обдать!’ ршилъ я безъ размышленя и поднялся. Но въ эту минуту въ кабинетъ вошелъ Исаковъ.
— Ну, женщин, слава Богу, лучше,— сообщилъ онъ входя.— Дти у меня. Маша съ ними. Хотла ихъ взять къ себ, да ея мать не позволила. А съ больной Аннушка.
— Я голоденъ,— сказалъ я тихо.
— Я тоже!— отвтилъ онъ, безпечно разсмявшись.— И чаю не пилъ сегодня: и самоваръ у больной, и сахару нтъ… Ну, да это не важно. А вотъ — урокъ, для тебя есть.
— Ну?— оживился я.
— Право. Семи-рублевый. И кто его предлагаетъ, еслибъ ты зналъ… Впрочемъ объ этомъ посл. Я хочу поговорить съ тобой о Ласкин.
Ласкинъ былъ нашъ общй ученикъ, несчастное существо съ большой жаждой знаня и полнйшимъ отсутствемъ способностей. Это былъ мученикъ, который и насъ измучилъ.
— Къ переплетчику, къ слесарю, къ портному,— только пусть онъ перестанетъ переливать изъ пустого въ порожнее! Истерзалъ онъ меня своей уныло-мученической физономей!— воскликнулъ я.
— Онъ не пойдетъ къ ремесленнику,— отвтилъ задумчиво Исаковъ, который былъ согласенъ со мной насчетъ безполезности занятй Ласкина.
— Ну что-жъ, приготовь его въ гимназю,— сказалъ я съ раздраженемъ.
Исаковъ грустно усмхнулся.
— Въ гимназю его не приготовишь,— отвтилъ онъ.— Увидишь, его когда-нибудь найдутъ мертвымъ надъ алгеброй. Отъ разрыва сердца умретъ… Пойдемъ ко мн.
Я машинально поплелся за Исаковымъ.
Исаковъ жилъ въ нашемъ городк всего четвертый или пятый годъ.— Прхалъ онъ изъ одного университетскаго города. Его на годъ исключили изъ университета (онъ былъ на второмъ курс медицинскаго факультета), но по прошестви года онъ не вернулся въ университетъ. За это время онъ какъ-то примнился къ городку и окружилъ себя множествомъ разнообразныхъ интересовъ. Вокругъ него сгруппировался порядочный кружокъ молодежи, которая подъ его руководствомъ стала читать, учиться, стремиться къ чему-то. Онъ могъ бы имть лучше уроки въ город, а между тмъ никогда не имлъ больше одного или двухъ неважныхъ. Онъ какъ-то тяготился платными уроками, и для нихъ у него почему-то всегда не хватало времени.
Съ виду Исаковъ былъ болзненный, невысокй, очень худой. Его типично еврейское лицо съ бронзовымъ отливомъ, больше, черные, серьезные, нсколько грустные и вмст съ тмъ добрые глаза, тонкй съ горбинкой носъ, тонке губы и большой лобъ — говорили о душевной сил, даже нсколько напоминали фанатика, какимъ Исаковъ отчасти и былъ.
У Исакова мы нашли Машу и дтей прачки. Дти возились въ углу съ какими-то игрушками изъ бумаги, старшая двочка стояла возл Маши, которая сидла согнувшись у стола и шила, кажется, рубашку одному изъ дтей.
Войдя въ комнату, я тотчасъ же легъ на кровать Исакова: я чувствовалъ крайнюю усталость.
— Что-жъ ты объ урок не разсказываешь?— спросилъ я Исакова.— Кто передаетъ?
— Савельевъ! Видишь, какя чудеса! Нарочно для этого пришелъ сегодня. Одтъ франтомъ, говоритъ, почти на миллонъ рублей уроковъ иметъ и обдъ какой-то въ десять тысячъ блюдъ…
Какъ ни тяжело я себя чувствовалъ, я не могъ не расхохотаться и разсказалъ Исакову о моей вчерашней встрч съ Савельевымъ.
— Ну, что-жъ,— сказалъ онъ добродушно улыбаясь.— Урокъ все таки возьми.
— Что-же ты мн его суешь — теб вдь предложили!
— У меня вдь одинъ есть, а у тебя ничего. Къ тому же, и времени нтъ. Я бы и купцовъ своихъ кому-нибудь отдалъ… Благо, все одно за два мсяца впередъ нахваталъ,— добавилъ онъ смясь.
— Ну, а я отъ Савельева урока не возьму: потомъ съ нимъ въ вкъ не расквитаешься,— отвтилъ я съ раздраженемъ, и въ глазахъ у меня набжали слезы. Въ этотъ день я до того ослаблъ, что малйшее волнене вызывало у меня слезы.
Исаковъ сталъ мн что-то говорить о Ласкин, но я его плохо слушалъ. Онъ это замтилъ.
— Да ты не слышишь, что я говорю!— сказалъ онъ съ удивленемъ.
— Я голоденъ…— отвтилъ я слабо.
Исаковъ мелькомъ взглянулъ на меня.
— Ты въ самомъ дл раскисъ,— промолвилъ онъ хладнокровно.— Вечеромъ у меня будутъ деньги,— попируемъ,— добавилъ онъ.
Странно: Исаковъ былъ человкъ впечатлительный и имлъ отзывчивое на чужое страдане сердце. Если-бъ онъ на улиц встртилъ человка съ такимъ, какъ у меня, изнуреннымъ лицомъ онъ наврное остановился бы и сдлалъ бы все возможное для этого человка. А между тмъ, когда я, его ближайшй другъ, буквально умиралъ съ голоду, онъ этого совершенно не замчалъ.
Я, кажется, недолго пробылъ у Исакова. Не помню совершенно, какъ я доплелся домой. Въ голов стоялъ туманъ, мысли путались, ощущеня были крайне неопредленны, я чувствовалъ только, что изнемогаю.
Помню одно: когда я пришелъ домой, я прямо подошелъ къ шкафику хозяйки, открылъ его и взялъ первый попавшйся мн кусокъ хлба. Это была черствая корка. Не помню, былъ ли кто-нибудь въ дом. Я пошелъ въ свою комнату и сталъ грызть корку. Помню, что я сразу почувствовалъ сильную боль въ челюстяхъ, потомъ почувствовалъ въ горл сухя крошки, которыхъ не могъ проглотить, горло судорожно сжалось, въ вискахъ застучало, голова закружилась… Больше я ничего не помнилъ…
Я услышалъ позади себя хриплый кашель и проснулся. Еще раньше, чмъ я открылъ глаза, я почувствовалъ, что голова моя лежитъ на чемъ-то очень мягкомъ: должно быть, на подушк. Я этому какъ-то не удивился, хотя уже много мсяцевъ спалъ безъ подушки. Я чувствовалъ себя очень хорошо и спокойно.
Я лниво открылъ глаза. У моей кровати сидлъ
Алеша Роговъ и смотрлъ на меня со своей доброй, нжной улыбкой. Къ кровати былъ придвинутъ столикъ. На немъ стоялъ самоваръ, лежали булки, стоялъ горшокъ молока и… стаканъ съ малиновымъ вареньемъ. Мое внимане остановилось на этомъ варень. Мн почему-то стало очень весело.
— Малиновое варенье! Гд же Аннушка?— спросилъ я, глядя на стаканъ, и разсмялся.
— Я — здсь!— отвтила, стоявшая въ дверяхъ, Аннушка, подошла къ кровати, и, разсмявшись, спросила:— Ну, какъ вы себя чувствуете?
— Какъ Наполеонъ посл Аустерлица…
— Живъ?— услышалъ я сзади себя громкй, нсколько хриплый голосъ.
Я повернулъ голову и увидлъ громадную, массивную фигуру одного изъ нашихъ товарищей, Ижорскаго. Онъ сидлъ нагнувшись, заложивъ ногу на ногу, и держалъ книгу. По всему его рябому лицу была разлита насмшливая улыбка.
— И попъ здсь! (Ижорскй былъ поповичъ) — воскликнулъ я.— Ну, видно со мной что-то серьезное случилось.
— Ну! тоже!— пробасилъ Ижорскй презрительно, какъ бы говоря: ‘слишкомъ много чести это для тебя!’ Онъ лниво поднялся, положилъ книгу и сказалъ: — А я пойду.
— Что-жъ вы?..— попыталась остановить его Аннушка.