С. А. Ан—скй.
РАЗСКАЗЫ
ТОМЪ I.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографя H. Н. Клобукова, Литовская, д. No 34.
1905.
СВАЛИЛСЯ.
СВАЛИЛСЯ.
——
——
Свалился, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1892
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Толстый приказчикъ быстро кидалъ на счетахъ и поспшно отмчалъ въ книг, когда въ контору зашелъ крестьянинъ лтъ 30-ти въ старенькой сермяг и изтоптанныхъ опоркахъ.
Онъ остановился у дверей, взглянулъ на приказчика мутными усталыми глазами, снялъ шапку и проговорилъ сипло и болзненно:
— Хозяинъ… дайте, Христа-ради, какую работу!
Едва приказчикъ услыхалъ просьбу, какъ онъ быстро вскочилъ съ мста и закричалъ съ яростью:
— Да будьте вы отъ меня прокляты, окаянные! Чего вы сегодня ко мн пристали?! Съ ранняго утра отбоя отъ нихъ, чертей, нтъ, дверь не закрывается. И — вонъ, къ чертовой матери! нтъ работы!
Крестьянинъ безучастно выслушалъ крикъ и ругань приказчика и на его измученномъ лиц не выразилось ни обиды, ни огорченя. Мутнымъ взоромъ обвелъ онъ снова контору, молча повернулся и не спша вышелъ.
Четыре мсяца передъ этимъ Иванъ Прохоровъ (такъ звали крестьянина) ушелъ изъ своей деревни, одной изъ центральныхъ губернй, ‘на Донъ’, на косовицу. Дома, во всей округ, трехмсячная засуха уничтожила вс всходы и общала голодный годъ.
По мр того, какъ Иванъ приближался къ Дону, до него стали доходить все боле и боле настойчивые слухи о полномъ неурожа хлбовъ и травъ на Дону. Это однако не остановило его. Съ мучительной тревогой въ душ продолжалъ онъ свой путь — и посл шести-недльной ходьбы — дошелъ до первой станицы.
Тревожные слухи оказались горькой истиной. Тотъ же бичъ, засуха, погубившй хлбъ на пол Ивана, разразился и надъ всею Донского степью и породилъ одинъ изъ тхъ неурожаевъ, которые народъ помнитъ долге годы. А. между тмъ туда со всхъ концовъ Росси сошлись десятки тысячъ рабочихъ, и съ каждымъ днемъ прибывали все новыя и новыя парти.
Работы никто не спрашивалъ. Сама степь безмолвно давала свой печальный отвтъ на печальный вопросъ. Молча, какъ пришибленные, съ выраженемъ покорнаго горя, переходили измученные и голодные рабоче отъ одного посада въ другой, не спуская безнадежно-тоскливаго взгляда съ выжженнаго поля и обмниваясь глубокимъ и безмолвнымъ вздохомъ съ понурымъ казакомъ. Одно только унылое, ‘подайте Христа ради!’ нарушало безмолве и служило какъ бы эхомъ общаго горя.
Прохоровъ недолго бродилъ по посадамъ. Убдившись, что здсь не найти ему работы, онъ, не отдохнувъ даже отъ дальняго пути, въ одно утро, подправивъ съ глубокимъ вздохомъ сумку на натертой спин, истово перекрестился и пустился въ обратный путь, домой. Домой… Но какъ вернуться съ пустыми руками въ пустой домъ, въ виду долгой голодной и холодной зимы?
Пройдя около 300 верстъ обратнаго пути, Иванъ остановился въ одномъ большомъ приднпровскомъ город, гд на пристаняхъ работали десятки тысячъ рабочихъ. У Ивана воскресла надежда найти заработокъ — и онъ принялся ходить съ пристани на пристань, изъ конторы въ контору спрашивать работу. Онъ ходилъ одинъ, ходилъ съ партей такихъ же горемыкъ, какъ онъ — и всюду получалъ все тотъ же поспшный, часто приправленный руганью, отвтъ: ‘Не надо! нтъ работы!’ По городу, еще съ середины лта бродила цлая армя безработныхъ — и плата была понижена до послдней крайности.
Понемногу, незамтно втянулся Иванъ въ жизнь голоднаго и бездомнаго босяка. Два-три случайныхъ заработка, два-три неопредленныхъ общаня поддерживали въ немъ надежду, удерживали его отъ того, чтобы идти дальше. А между тмъ послдняя копейка уже была продена, какъ и все, за что можно было выручить мдный грошъ, давно уже было продано, и безъ того старенькая одеженка окончательно износилась. Истощились и силы…
Прошелъ мсяцъ, другой, наступила глубокая осень, начались холода. Въ город работы съ каждымъ днемъ сокращались. Иванъ уже ясно видлъ, что напрасны поиски, напрасны обиды, которыя приходится переносить — но онъ по инерци продолжалъ ходить, искать, спрашивать. Кто-то сказалъ ему, что на одной пристани будутъ грузить большую партю хлба. Уныло и безнадежно поплелся онъ туда, уныло и безнадежно спросилъ онъ работы и безучастно выслушалъ ругательскй отвтъ толстаго приказчика.
Медленно, съ устремленнымъ вдаль мутнымъ взоромъ, шелъ Иванъ по одной изъ большихъ и оживленныхъ улицъ города. Онъ шагалъ безцльно, ни о чемъ не думая, ничего не замчая. Онъ былъ весь охваченъ страннымъ чувствомъ пресыщеня и истомы. Ему какъ-то ничего не хотлось. Только безсознательно все его существо жаждало отдыха, полнаго покоя…
Еще всего нсколько недль тому назадъ его мучила мысль о семь и дом, онъ боялся этой мысли, отгонялъ ее отъ себя. Теперь ему смутно, какъ во сн, представляются жена, дти, родная деревня, представляются точно чуже — и эти воспоминаня нисколько не трогаютъ, не волнуютъ его. Еще недавно онъ мучительно страдалъ отъ хроническаго голоданья и временами его охватывала чисто животная тоска, тоска по горячей и сытной пищ: все нутро его мучительно сжималось и онъ иногда по цлымъ часамъ не могъ отогнать отъ себя запаха жирныхъ щей, не могъ заснуть изъ-за этого до глубокой ночи. Теперь нтъ и этой тоски Ивану какъ-то и сть совершенно не хочется, хотя онъ со вчерашняго полдня ничего не лъ.
Наступилъ вечеръ. Изъ открытыхъ дверей одного кабака на Ивана хлынула волна прятнаго тепла и свта. На минуту остановился и онъ затмъ, не думая, вошелъ въ кабакъ. Съ какимъ-то особеннымъ спокойствемъ и непривычной смлостью подошелъ онъ къ одному изъ столиковъ и опустился на скамейку. По всему его тлу мелкой дрожью разлилось чувство истомы,— и онъ сразу началъ впадать въ забытье. Все кругомъ начало терять свои контуры, свое значене. Тусклый свтъ кабацкой лампы переходитъ въ горячй свтъ знойнаго лтняго солнца, говоръ, смхъ и звонъ посуды сливаются вмст и превращаются въ журчанье ручья, звонъ косъ, перекличку косарей. Еще минута — и передъ полуоткрытыми глазами Ивана совсмъ иная картина: безпредльное, облитое горячимъ зноемъ, поле, по которому разсяны косари. Работа въ полномъ разгар. Работаетъ и онъ, Иванъ, ужъ давно работаетъ, онъ даже не можетъ припомнить, когда онъ сталъ на работу. Онъ усталъ до послдней степени, весь разбитъ, не чувствуетъ ни рукъ, ни ногъ, ни спины, послдня силы его оставляютъ. А между тмъ, коса полными взмахами идетъ въ его рукахъ — и онъ не можетъ ни остановиться, ни передохнуть, точно невдомая сила помимо его воли двигаетъ его рукой. Ровными, однообразными взмахами идетъ въ рукахъ Ивана коса — а у ногъ его нтъ ни колосьевъ, ни травы, и глазъ, съ мучительной тревогой и возрастающей тоской, ищетъ ихъ кругомъ… Небо становится темне и темне и постепенно превращается въ тяжелую тучу, которая спускается все ниже и со всхъ сторонъ окутываетъ Ивана. Онъ ужъ больше не работаетъ, ничего не видитъ, не чувствуетъ, а только плыветъ въ тяжеломъ безпредльномъ мрак…
— Эй! вставай, босая команда! Ишь, спать развалился!— раздался вдругъ надъ Иваномъ грубый окрикъ кабатчика, сопровождаемый толчкомъ.
Иванъ открылъ глаза и устремилъ на кабатчика спокойный, недоумвающй взглядъ, какъ бы спрашивая, что ему надо?
— Слышишь, ай нтъ? Ступай! Тутъ не ночлежный!— повторилъ кабатчикъ.
Иванъ, еще не придя окончательно въ себя, поднялся, сдлалъ нсколько шаговъ къ прилавку и остановился,
— Ай, теб что надо?— спросилъ сдержанно кабатчикъ, подумавъ, что Иванъ собираетъ выпить.
— Работы…— пробормоталъ безсознательно Иванъ и повернулся къ дверямъ.
Кабатчикъ не разслышалъ отвта, но, видя, что Иванъ уходитъ, послалъ ему вдогонку:
— Съ Богомъ!
Было около 9-ти часовъ безлунной холодной октябрьской ночи. Выйдя изъ теплаго кабака, Иванъ сразу пришелъ въ себя. Сдлавъ нсколько шаговъ, онъ вдругъ остановился, какъ пораженный: ему сразу представилась вся безнадежность его положеня: ни пищи, ни крова, ни близкаго человка, ни надежды! Одинъ-одинъ въ этомъ холодномъ мрак осенней ночи!.. Иванъ сразу почувствовалъ себя на краю зяющей пропасти, куда жизнь настойчиво, неумолимо со всхъ сторонъ толкаетъ его — и онъ понялъ, что не удержаться ему, слабому, изнемогшему. Его охватилъ ужасъ, перешедшй сейчасъ же въ безнадежное отчаяне. Сердце болзненно сжалось, въ глазахъ выразилась глубокая, безконечная мука.
— Помирать…— прошепталъ вдругъ Иванъ.
Онъ самъ не слышалъ и не понималъ слова, которое безсознательно, какъ капля яду, соскользнуло съ его устъ и явилось какъ бы синтезомъ его мысли и настроеня.
‘Помирать’…
Эхомъ повторилось это слово гд-то въ глубин души Ивана — и осталось тамъ безъ отвта, безъ протеста. Усталый, надломленный, одинокй, онъ сразу какъ надрзанный колосъ, склонился безъ протеста передъ неизбжностью. Недавнее отчаянье постепенно начало смняться страшнымъ спокойствемъ полнаго равнодушя…
Иванъ продолжалъ безцльно шагать по улиц. Онъ взошелъ на широкй чугунный мостъ, перекинутый черезъ Днпръ. На мосту было сильное движене и гулко отдавался стукъ прозжающихъ извозчиковъ. Иванъ не замчалъ движеня, не слышалъ грохота и шелъ медленно впередъ. Раза два его чуть не перехали, ему кричали ‘берегись!’, нсколько разъ его ударили кнутомъ — но это его не трогало, не заставляло отскакивать въ сторону.
Взошла луна и спокойнымъ, блднымъ свтомъ облила широкй Днпръ. Быстро, и бурно неслась на этомъ мст рка по своему каменистому ложу. Недалеко отъ праваго берега тянулась длинная и узкая ‘коса’, которая версты за дв отъ моста сходилась съ берегомх. На этой ‘кос’ были построены курени, у которыхъ тлли потухающе костры. Тамъ работали пильщики. Весь заливъ между ‘косой’ и берегомъ былъ полонъ плотами.
На рк царила таинственная полутишина. Однообразно плескалась волна о берегъ, поскрипывали плоты, лниво двигались, покачиваясь бревна. Посреди рки пнистая волна сердито кидалась и разбивалась о выступающй большой камень.
Иванъ остановился и заглядлся на эту волну.— Ему казалось, что вотъ-вотъ она затихнетъ, рка успокоится, застынетъ на одномъ мст — и онъ безсознательно съ какой-то тоской сталъ ждать этого. Но вотъ его взглядъ упалъ на ‘косу’, на курени — и онъ вспомнилъ, что за нсколько недль передъ этимъ онъ ночевалъ въ одномъ изъ куреней, вмст съ пильщиками.
Едва онъ это вспомнилъ, какъ его снова охватило чувство глубокой усталости и пробудилась жажда покоя. Онъ вернулся, дошелъ до конца моста, спустился къ рк. Онъ стоялъ передъ заливомъ, покрытымъ плотами. Иванъ взошелъ на первый плотъ, чтобы перейти заливъ. Дойдя до конца плота, онъ увидлъ, что дальше вмсто плотовъ лежатъ отдльныя, несвязанныя бревна. На минуту онъ остановился, вспомнилъ, что на косу можно попасть и берегомъ, если пройти версты дв,— и, не останавливаясь на этой мысли, онъ спокойно пошелъ по бревнамъ. Онъ шелъ ровно и смло впередъ и дошелъ до середины залива. Но вотъ нога его скользнула по мокрому бревну и онъ сразу пластомъ упалъ на бревна. Слабой рукой уперся онъ, стараясь подняться,— но этимъ онъ только раздвинулъ подъ собою бревна и началъ погружаться въ воду. Ощущене холодной воды привело его въ сознане. Въ его широко-раскрытыхъ глазахъ выразились испугъ и болзненное недоумне. Онъ хотлъ закричать, но съ засохшихъ губъ, изъ сдавленнаго горла не выходило ни звука.
И вдругъ прежнее чувство пресыщеня, истомы и безсиля снова волной нахлынули въ душу Ивана, голова закружилась, мысли спутались — и онъ безсильно выпустилъ бревно и погрузился въ воду…
Слабый плескъ упавшей руки былъ послднимъ эхомъ безропотно погибшей жизни,
Черезъ минуту бревна медленно и какъ-то торжественно сплылись опять…
1892