В кабаке, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1886

Проза
Время на прочтение: 57 минут(ы)
Скачать в PDF

С. А. Ан—скй.

РАЗСКАЗЫ

ТОМЪ I.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Типографя H. Н. Клобукова, Литовская, д. No 34.

1905.

ВЪ КАБАК.

‘Жаль разумное, Божье созданье,—
Человка въ грязи и съ сумой!’..
Никитинъ.

I. Похмлье.

I.

День въ кабак начинается рано. Раньше всхъ бжитъ опохмлиться нищй, за нимъ — рабочй и мастеровой, затмъ — чиновникъ, а потомъ и остальной пьющй людъ. Но ‘починъ’ почти всегда длаетъ нищй, и счастливъ тотъ, у кого со вчерашняго дня осталось нсколько копекъ на ‘сотую’. Кремни кабатчики не любятъ и въ другое время отпускать водку въ долгъ, ‘на закладъ’, но на починъ — и не дай Богъ!— не проси лучше: заругаютъ, проклянутъ…
Пять часовъ утра.
Только-что забллось сренькое осеннее утро. Мелкй дождикъ, похожй на туманъ, ужъ нсколько дней накрапываетъ и длаетъ все жиже непролазную грязь въ немощенныхъ улицахъ и переулкахъ.
Въ одномъ изъ такихъ грязныхъ переулковъ, одного изъ захолустныхъ блорусскихъ губернскихъ городовъ, находится Малкинъ кабакъ, извстный подъ названемъ ‘Омутъ’.
Въ переулокъ вошла женщина лтъ сорока, сгорбленная, съ фолетовымъ отъ стужи лицомъ. Ея больше мутные глаза были какъ-то въ упоръ, безмысленно устремлены на запертую дверь кабака. Выбившяся изъ изъ подъ грязнаго платка скомканныя пряди жидкихъ волосъ, ниспадали въ безпорядк на широкй лобъ и, частью, даже на большой, какъ бы расплюснутый, мясистый, красный носъ. Потерявшее цвтъ отъ множества заплатъ и слоя грязи, когда-то ситцевое платье и такая же кофта составляли всю одежду женщины, если не считать висвшей у нея на ше холстяной торбочки. Широкя босыя ноги были покрыты толстымъ слоемъ грязи. Въ правой рук женщина держала здоровую палку, выдернутую изъ метлы. Подойдя къ кабаку, она, посл минутнаго раздумья, начала стучать въ дверь. Она вся дрожала.
На стукъ изъ кабака не послдовало отвта. Переждавъ минуту, нищая еще нсколько разъ ударила ладонью въ дверь и отвернула лицо въ другую сторону.
Взоромъ, полнымъ отчаянья и тоски, окинула она низеньке, окутанные туманомъ, дома и жидкую грязь и прошептала дрожащимъ голосомъ,
— О!.. охъ, Боже нашъ милосердый!.. Охъ!
Она опять постучала въ дверь.
На этотъ разъ изъ кабака послышался заспанный женскй голосъ:
— Кто тамъ?.. Сейчасъ отворю!
Лицо нищей оживилось. Она заговорила торопливо, мягкимъ, льстивымъ голосомъ:
— Я… Я, Ханечка, я! Отвори, голубушка! Страхъ, какъ озябла. Выпить хочу… Отвори, миленькая…
— А — а!… Аксинья!…— послышалось изъ кабака недовольное восклицане. Слава Богу, день начинается! Черти ужъ принесли ее!… Выспаться, окаянная, даже не даетъ!… Нтъ, хоть околй тамъ, не отворю!…
Аксинья отвернулась, безнадежно осмотрлась кругомъ, глубоко вздохнула, широко раскрывши ротъ, и опять стукнула въ дверь.
— Ханечка, родненькая, миленькая, сжалься, отвори!… Ей-Богу, окоченла вся!— промолвила она плачущимъ голосомъ.
Отвта не было.
— Ха-анка, ну-у,— протянула нищая еще тоскливе. Не получивъ на этотъ разъ отвта, она подошла къ окну Ханкиной спальни, открыла ставню и слабо забарабанила по стеклу.
— Ханечка, ну вотъ те Христомъ-Богомъ клянусь — окоченла вся!… Выпью, заплачу и сейчасъ уйду… Ну, пожалй же меня!…
— Охъ, Боже мой! Что за наказанье съ этой тварью!— послышался раздраженный голосъ Ханки.— Но черезъ нсколько минутъ она все-таки пошла отворять двери.
Аксинья подошла опять къ дверямъ. Лицо ея оживилось, а по тлу перебгала переливами дрожь. Какъ только дверь отворилась, нищая торопливо юркнула въ кабакъ.
— Охъ, Ханечка, спасибо, родненькая, что пожалла, отворила, промолвила она дрожащимъ голосомъ.
— Ступай, отвори ‘оконицы!’ — повелительно и все еще полусердито приказала Ханка, вытирая кулакомъ заспанные глаза.
— Сейчасъ, сейчасъ!— отвтила Аксинья, торопливо выбжала и начала открывать ставни.

II.

Въ кабак стало свтло. Это была большая, почти квадратная, не особенно высокая комната, съ закоптлыми стнами и поломъ, покрытымъ толстымъ слоемъ грязи. Налво отъ входныхъ дверей, въ углу, была стойка, а у противоположной стны — лежанка съ вмазаннымъ котломъ, у которой стояла длинная, узкая скамейка. У оконъ стояли небольше красные до невроятности грязные столики. Мсто передней перегородки въ стойк занималъ столъ, на которомъ лежали сбитыя въ куну испачканныя и обгрызанные булки, ‘кухоны’ (коржи), а на двухъ тарелкахъ — нсколько кусковъ рыбы и съ десятокъ яицъ, полуоблупленныхъ и испачканныхъ мухами. Вся эта безобразная куча издавала какой-то острый, непрятный запахъ. Между всми этими ‘закусками’ красовались рюмки и жестяная ‘печатная’ мра съ вдавленными донышками. У стны, подъ полками съ сортовой водкой стояли два трехведерныхъ боченка. За этими боченками, въ углу и вообще по всей стойк, гд только было свободное мсто, было разбросано и лежало кучами много разнаго, тряпья. Тамъ были и юбки, и кофты, и рубашки, и жилетки, и торбочки, и одинъ не совсмъ еще изношенный башмакъ, и солдатская шапка безъ козырька, и, наконецъ даже такя вещи, о которыхъ никакой экспертъ не могъ бы опредленно сказать, что это такое: кофта-ли, солдатскй сюртукъ, или что-нибудь другое. Были тамъ и разные инструменты: отъ пилы до сапожнаго утюга безъ ручки. Все это — заклады, которые, въ тяжелыя минуты, всевозможная голь сдираетъ съ тла, вытаскиваетъ изъ дому и несетъ къ Малк съ поклонами и мольбой дать рюмку.
У стойки стояла Ханка, внучка Малки, полная, высокая и недурная собою двушка, ожидая возвращеня Аксиньи.
Аксинья вбжала мелкими шажками, вся дрожа. Она какъ бы хотла умилостивить Ханку своимъ жалкимъ видомъ и дрожью.
— Бррр!.. Отворила кругомъ вс ставни… Зацпила тоже… Брр!..
— Что теб? Сотую!— сухо спросила Ханка.
— Да, Ханечка, да! Сотую… Но подбавь, милая, немного спирту: озябла я!..
Ханка отмрила, прибавивъ нсколько капель спирту, и поставила водку на столъ. Аксинья протянула ужъ за ней руку, какъ молодая кабатчица вдругъ накрыла рукой сосудъ и произнесла хладнокровно:
— Дай деньги…
— Во!— воскликнула почти надменно Аксинья,— неужто я безъ денегъ?!— Дай! Вотъ деньги,— добавила она и показала зажатый кулакъ, въ которомъ предполагались деньги.
— Ханка! Безъ денегъ не давай! Слышишь?— раздался вдругъ изъ другой ‘половины’ тревожный старческй голосъ.— Не давай водки! У нея денегъ нтъ, пусть она раньше заплатить!
— Хорошо,— отвтила громко, но спокойно Ханка.
— Малечка, ты не бойся, я заплачу. У меня деньги — вотъ!— промолвила Аксинья, повернувшись въ ту сторону, откуда раздался возгласъ.
— Нтъ, нтъ! Дай раньше деньги, я тебя знаю,— закричала изъ спальни еще тревожне Малка. Ханка, слышишь? Не давай, она тебя обманетъ.
— Конечно, не дамъ,— отвтила убдительно Ханка.— Не знаю ея, что-ли?
— Ханечка, ну,— начала было Аксинья ноющимъ голосомъ, но спохватившись, повидимому, что этотъ голосъ совершенно подрываетъ кредитъ ея зажатой руки,— тотчасъ же заговорила хладнокровно:
— А не дашь, не надо! Большая важность? Пойду въ другой шинокъ!.. Дай… Только что къ вашей водк привыкла… Вотъ вдь деньги…
Она опять показала руку.
— Никаке фокусы теб не помогутъ!— проговорила Ханка твердо и убдительно.— Дашь деньги — дамъ водку, не дашь — хоть околй здсь, не дамъ водки!..
По тону, какимъ были произнесены эти слова, Аксинья, наконецъ, поняла, что нтъ никакой надежды получить водку безъ предварительной отдачи денегъ. А денегъ-то въ зажатой рук было всего на всего три копйки!.. Тупое отчаянье охватило нищую, сковало вс ея члены, и она нсколько минутъ простояла среди кабака, какъ окаменлая, съ мутными, устремленными въ упоръ на Ханку, глазами.
Наконецъ, она какъ бы очнулась и поняла, что нужно дйствовать, и дйствовать ршительно. Нервно, быстро сдернула она съ себя кофточку, скомкала ее и бросила черезъ столъ въ стойку на кучу тряпья. Тмъ же самымъ нервнымъ движенемъ хлопнула она зажатой рукой объ столъ, разжала ее и быстро отдернула. На стол остались три копйки.
— Ханечка, пожалй!!— воскликнула она умоляющимъ и болзненнымъ шепотомъ.
Ханка мелькомъ взглянула на знакомую ей кофточку, брошенную Аксиньей, и съ минуту постояла въ нершительности.
— Да вдь ты и такъ ужъ много должна,— прошептала она укоризненно. Сколько должна ты на юбку?— 21 копйку, на теплую кофту — 12, на башмаки — 18… Ай, ай, ай! 51 копйка! На что ты столько нахватала! Когда отдашь?..
— Вотъ, лопнуть мн, если я сегодня всего не выкуплю!— заговорила Аксинья быстро и съ лихорадочнымъ оживленемъ, чувствуя, что еще шагъ — и Ханка побждена. Знаешь, сегодня генерала хоронятъ, и я только эту сотую выпью, околть мн! Пожалй же…
— Ну, бери, только помни!— прошептала какъ-то торжественно Ханка и подала Аксинь водку, перелитую въ чайный стаканъ.
— Д… дай теб Богъ,— начала было Аксинья, но не кончила. Дрожащими руками схватила она стаканъ и начала его медленно нести ко рту. Чмъ крпче сжимала она въ рукахъ стаканъ, тмъ онъ сильне дрожалъ и подпрыгивалъ, а водка плескалась. Медленно-медленно донесла она водку ко рту, впившись въ нее разгорвшимися глазами. Рухни, кажется, въ эту минуту потолокъ надъ головою нищей, ея глаза не оторвались бы отъ стакана. Широко разинувъ ротъ, притиснула она крпко стаканъ къ губамъ и напала глотать быстро, лихорадочно, захлебываясь. Глаза же ея въ это время устремились съ какою-то страстностью въ одну точку въ пространств. Наконецъ мучительный процессъ ‘похмлья’ былъ оконченъ.
Выпивъ и обтеревъ все еще дрожащей рукой ротъ, Аксинья, утомленная и разбитая, опустилась на скамейку. Черезъ нсколько минутъ лицо ея приняло грустное и задумчивое выражене.
— Ханка! Что, у тебя все еще тамъ торговля идетъ съ Аксиньей? Что такъ долго?— послышался опять голосъ Малки.
— Выпила и заплатила,— отвтила Ханка.
Аксинья повернула голову къ Ханк, кивнула ей, слабо улыбнулась и прошептала признательно: ‘Дай теб Богъ здоровья!’ И лицо ея опять приняло прежнее грустное выражене.
— Охъ-охъ-охъ!— глубоко вздохнула она черезъ нсколько минутъ съ безнадежной грустью и повернулась нсколько разъ тоскливо на своемъ мст.
— Чего ты, Аксинья?— спросила Ханка.
— Насчетъ этой водки… Пропади она совсмъ со свту, проклятая!— промолвила убитымъ голосомъ нищая и поникла головой.
— Перестань ее пить,— посовтовала небрежно Ханка, уходя въ кухню умываться.
Аксинья ничего не отвтила, посмотрла ей вслдъ съ еще большей тоской и тихо вздохнула.

III.

Кабакъ мало-по-малу началъ оживляться. Изъ ‘чистой половины’ вышла Малка, тощая, сгорбленная старушка, лтъ 70-ти, съ лицомъ, покрытымъ мелкими морщинками и похожимъ на соленый огурецъ. Глаза старушки не имли никакой жизни, только старческая пугливость свтилась еще въ нихъ.
Зашелъ высокй, худой человкъ въ фартук, съ заспаннымъ, пасмурнымъ лицомъ, подошелъ къ стойк, молча положилъ на столъ мдныя деньги, выпилъ молча сотую и поспшно вышелъ. Зашелъ еще одинъ мастеровой, промолвилъ лаконически: ‘вчера осталось’, тоже выпилъ, закусилъ кусочкомъ хлба, понюхавъ его предварительно, и тоже поспшно вышелъ.
Вообще, утренне постители кабака всегда бываютъ пасмурны, молчаливы, даже раздражительны. И неудивительно: похмлье — состояне крайне непрятное. Кто вчера безъ заднихъ ногъ лежалъ — тому тяжело бываетъ утромъ: и руки и ноги трясутся, и голова какъ свинцомъ налита, и во рту какая-то гадость. А на душ — и того хуже: гнетущая, ноющая тоска охватываетъ сердце и мозгъ, во всемъ тл чувствуется крайнее утомлене, вс члены разбиты. А тутъ еще роковая неотвратимая потребность опохмлиться не даетъ покоя, напрягаетъ разбитые нервы и заставляетъ утомленный мозгъ работать. Тоска отъ этого становится еще сильне и ужасне.
Вошелъ служащй пожарной команды, отставной солдатъ лтъ 50-ти, въ старой шинели и истоптанныхъ сапогахъ. Все его лицо, изрытое оспой, было какое-то деревянное, безучастное, почти жестокое, а больные глаза походили на треугольники, тупымъ угломъ внизъ. Онъ вошелъ тихо, вяло. Поровнявшись съ Аксиньей, онъ хрипло и безучастно промолвилъ: ‘Аксинья’ (она молчаткивнула ему головой и опять задумалась) — и подошелъ къ стойк.
— Кварту…— прохриплъ онъ ‘деревяннымъ’ голосомъ и началъ медленно считать деньги.
Ханка отмрила и поставила на столъ полную кварту водки. Положивъ деньги, солдатъ серьезно и сосредоточенно смотрлъ на водку, потомъ, растопыривъ немного ноги, нагнулъ дрожащую голову къ кварт, приложился губами къ краю и началъ ее гнуть одной рукой. Отпивъ порядочно, онъ взялъ ее въ об руки и безъ передышки выпилъ остальную водку. Не поморщился онъ, не закусилъ, даже лицо не потеряло своего прежняго деревяннаго выраженя. Обтеревъ усы полой, онъ хрипло произнесъ: ‘Ладно’…— и неторопливо вышелъ.
Вбжала молодая женщина съ заспаннымъ лицомъ, растрепанными волосами, въ колошахъ на босу ногу и въ накинутомъ платк.
— Дай, Ханечка, скорй — кварту! проговорила она торопливо и бросила на столъ серебряныя деньги.
— Что такъ некогда? спросила, улыбаясь, Ханка.
— Мой-то совсмъ плохъ!— отвтила женщина, разсмявшись, и энергично махнула рукой.— Вчера часовъ въ 12, а то и позже, его на извозчик привезли: на вечеринк гд-то былъ и такъ наклюкался, что и чувства всякаго лишился, такъ и повалился на диванъ. А сегодня, какъ только глаза продралъ, кричитъ: ‘Маланья, сбгай, принеси кварту, да скорй, скорй! Кончаюсь!’ А самого лихорадка бьетъ. Ужъ знаю, сегодня пролежитъ день и въ канцералю не пойдетъ. Мякишь!
Ханка отмрила, влила водку въ блую бутылку, которую женщина принесла съ собой, и хотла заткнуть пробкой.
— Стой, не затыкай!— сказала торопливо женщина, взяла изъ рукъ Ханки бутылку, отлила полрюмочки и посмотрла на бутылку, не будетъ ли замтно. Убдившись, повидимому, что замтно не будетъ, она влила въ рюмку еще нсколько капель, торопливо выпила и заткнула пробкой бутылку.
— Ладно!.. хватитъ съ него!..— пробормотала она и поспшно вышла.
— Кухарка едорова,— констатировала уныло, ни къ кому не обращаясь, Аксинья.
— Какая тамъ кухарка! Она у него ‘все’… сказала, двусмысленно улыбаясь, Ханка.

IV.

Дверь медленно открылась, и въ кабакъ тихо вкатился какой-то куль тряпокъ. Это была женщина лтъ 60-ти, невысокая, толстая, съ круглымъ, краснымъ, лоснящимся лицомъ и широкимъ ртомъ. Глазъ почти не видно было: они заплыли жиромъ и казались двумя щелками. Одта была женщина въ пяти-шести юбкахъ и нсколькихъ кофтахъ, которыя вс состояли исключительно изъ однхъ заплатъ, тряпокъ и клочковъ грязной ваты. 3—4 торбочки висли у нея на ше и у боковъ. Голова была обмотана нсколькими грязными платками, а на ногахъ были, покрытые толстымъ слоемъ грязи и лопнувше отъ несоразмрности ногъ, ластиковые полусапожки.
— Была здсь дочка?— спросила она Ханку грубымъ, хриплымъ и совсмъ не женскимъ голосомъ, подходя къ стойк.
— Нтъ.
— Нтъ, Акулинушка не была,— подтвердила тихо Аксинья.
— Ишь, подлая! пошла уже спозаранку шляться,— пробормотала Акулина довольно, впрочемъ, хладнокровно и, положивъ на столъ деньги, прохрипла повелительно:
— Налей!
Опохмлившись, Акулина растянулась на скамейк и заснула.
Черезъ нсколько времени въ кабакъ вошла дочь Акулины, Глашка, двушка лтъ 25-ти, высокая и очень худая. Все лицо ея было покрыто красными кругами, съ которыхъ кожа облупливалась. Красно-фолетовый носикъ торчалъ посреди лица картофелинкой, а повыше него была довольно замтная впадина. Больше, окаймленные синими кругами, глаза горли лихорадочнымъ блескомъ. Одта она была въ грязной холщевой юбк, плотно обхватывавшей ноги, и истоптанныхъ калошахъ. Голова была обвязана какимъ-то подобемъ платка, а вмсто кофты нищая носила старый солдатскй сюртукъ безъ пуговицъ и погоновъ.
Она дрожала всмъ тломъ. Быстрымъ взоромъ окинула она кабакъ и, замтивъ свою мать, спящую на скамейк, тихо, на ципочкахъ, подошла къ стойк и спросила Ханку шепотомъ, мотнувъ головой въ сторону матери:
— Выпила она?
Ея голосъ былъ сиплый, надтреснутый… По всему видно было, что этой несчастной слдовало бы быть не въ кабак, а въ больниц…
— Сотую выпила…— отвтила Ханка и, замтивъ теперь только, что Акулина спитъ, добавила недовольнымъ тономъ:
— Гляди! Она совсмъ развалилась, какъ барыня, спать!
— Ханечка, не рушь ее!— произнесла Глашка торопливо и жалобно и подошла тихо, крадучись, къ матери. Нсколько минутъ смотрла она на нее въ упоръ помутившимися глазами и дрожа всмъ тломъ, потомъ она тихо, съ величайшей осторожностью, попробовала засунуть ей руку за пазуху — не идетъ. Поискала она кармана — не нашла: мать лежала именно на томъ боку, гд карманъ. Нашла она небольшую торбочку, но въ ней оказалось лишь немного соли и какая-то тряпочка. Наконецъ, посл долгаго обшариваня, Глашка нашла конецъ платка, завязанный узелкомъ. Вся вздрагивая, начала она и руками и зубами крайне нетерпливо развязывать узелокъ, бормоча: ‘Окаянная!.. Ишь, окаянная!..’ Но вдругъ на плечи Глашки опустился со всего розмаха Акулининъ кулакъ.
— Шку-ура-а! Не рушь! Думаешь — сплю, все слышу! прохрипла Акулина, не подымаясь и еле разжимая свои свиные глазки.
Глашка нервно вскрикнула и отскочила.
— Пррроклятая! закричала она.— Стащила вчера мою юбку, чтобъ тебя разорвало!
Акулина приподнялась, взяла въ руки палку, которая возл нея стояла, и пригрозила Глашк:
— Смо-отри у меня!
— Спугалась!— проворчала Глашка, посмотрла съ ненавистью на мать и отошла къ стойк, гд стояла Ханка и съ любопытствомъ и легкой усмшкой слдила за перебранкой между матерью и дочкой.
— Не удалось?— полуспорсила она у Глашки.
— Чтобъ она околла, каторжная!— отвчала Глашка со злобой.— Вчера стащила у меня ватную юбку и продала за 15 копекъ, а теперь мн опохмлиться нечмъ… Ханечка, пожалй, поврь мн сотую, ей-Богу, сегодня отдамъ,— добавила она, перемнивъ вдругъ тонъ на плаксивый.
— Сколько ты должна на рубашку?
— 12 копекъ… Да чего боишься? Разв я оставляю когда нибудь свои заклады?
Ханка молча налила и подала ей сотую.
Дрожа, захлебываясь и разливая, выпила Глашка водку.
— Ишь, шелудивка, захлебывается!— произнесла Акулина философски-равнодушно.
Вдругъ она громко и самодовольно расхохоталась.
— Хо-хо! Думала она, что я сплю, а я нарочно притворилась — и бацъ! Хо-хо-хо!
Она опять залилась смхомъ, даже слезы набжали у нея на глазахъ. Не переставая смяться, подошла она къ стойк и выпила сотую.
— Прорва! льетъ въ себя эту водку, какъ въ бездонную бочку!— проворчала злобно Глашка и сла возл Аксиньи.
— А теб, дочурочка родненькая, небось жалко, что тебя не угостила:— разсмялась опять Акулина и, собравъ свои торбочки, валявшяся на полу, вышла.

V.

Аксинья, во время перебранки между Акулиной и Глашкой, сидла неподвижно на одномъ мст, отвернувшись къ окну, и, казалось, ничего не слышала. Когда Глашка сла подл нея, она медленно повернулась и устремила на Глашку долгй, задумчивый унылый взглядъ. Глашка, поднявъ съ пола какой-то окурокъ, закурила и сидла молча. Долго смотрла Аксинья на Глашку болзненнымъ взглядомъ. Раза два она хотла заговорить, но повидимому не могла, только углы губъ нервно вздрагивали.
— Глашка!..— вымолвила она, наконецъ, какъ-то отрывисто, быстро, какъ будто это слово стояло у нея въ горл, и она чуть не поперхнулась имъ.
Глашка встрепенулась и съ удивленемъ посмотрла на Аксинью.
— Чего теб?
— Глашенька,— заговорила Аксинья уже плаксиво,— родненькая, миленькая, пожалй меня…
Она остановилась, съ усилемъ проглотила слюну и продолжала:
— На 3 копйки!.. Изныла я!.. Возьми, миленькая, теб поврятъ… Завтра отдамъ… Умираю…
Она отерла набжавшя на глаза слезы и продолжала смотрть на Глашку умоляющимъ взоромъ.
— Ты еще не опохмлилась?— спросила Глашка тихо, съ участемъ.
— Похмлилась… Сотую… Да не могу… кончаюсь…— пробормотала болзненно Аксинья.
Глашка посмотрла въ стойку: тамъ стояла Малка и, качая однообразно головой, тихо молилась.
— Вотъ, подожди,— прошептала Глашка, наклонившись къ Аксинь,— пусть вдьма уйдетъ, она не дастъ, Ханка, може, дастъ.
Аксинья тоскливо мотнула утвердительно головой и перевела свой взоръ на стойку.
Черезъ нсколько минутъ Малка ушла въ чистую половину, за стойку вошла Ханка.
Глашка подошла.
— Ханечка, поврь, родненькая, мн еще одну сотую…
— Да ты вдь только-что выпила!— удивилась Ханка.
— Мало… улыбнулась болзненно Глашка.— Да не бойся, Ханечка, ей-Богу, выкуплю все. Выкупила же вчера ватную юбку… чтобъ маменька ее украла,— добавила она съ огорченьемъ.
— Выкупила! А сегодня опять нахватаешь, и будетъ рубашка твоя валяться годы.
— Годы! Никогда не валялась. Дай!
Ханка сердито махнула рукой.
— Ужъ, знаю, сегодня пойдетъ такой денекъ: все безъ денегъ. Черти принесли ее утромъ, чуть свтъ, починъ длать безъ денегъ! Сна на нее нтъ! А теперь ужъ цлый день пойдетъ торговля на ‘транты’…
Она злобно посмотрла на Аксинью, которая, повидимому, вполн сознавая свою вину, тоскливо отвернулась и вздохнула.
Но Xанка все-таки налила сотую. Глашка отнесла волку къ окну и поставила Аксинь. Нервная дрожь пробжала по всему тлу Аксиньи, она встрепенулась и стала возиться на мст.
— О… охъ, голубушка моя… спасибо!.. бормотала она.
— Пей-же,— промолвила почти нжно Глашка.
— Всю сотую?.. Нтъ… не надо! Я только рюмочку… спасибо!.. Пей тоже… волновалась Аксинья.
— Да я не хочу, вчера не была пьяна,— отвтила Глашка — пей всю сотую на здоровье.
— Дай теб Богъ здоровья, Глашенька!— почти воскликнула Аксинья, порывисто обняла и крпко поцловала Глашку въ уста. Потомъ она схватила водку и съ жадностью выпила ее. Выпивъ, она вздохнула полной грудью и опять поцловала Глашку.
— Ну, спасибо! Думала — кончусь… О-охъ, Боже ты мой!— промолвила она ужъ боле спокойно и добавила сейчасъ: — Ей-Богу, сегодня теб полкварту откуплю!
— Нужно было очень ей водку покупать!— проворчала сердито Ханка.— Знала бы, что ей,— ей-Богу, не дала бы. Теперь ужъ конецъ: выпила она вторую сотую и ужъ будетъ пить цлый день, а транты ея будутъ валяться.
— Выкуплю, выкуплю сегодня!— отвтила небрежно Аксинья и стала рыться въ торбочк, висвшей у нея на ше.
Съ улицы донесся глухой церковный трезвонъ.
— Трезвонятъ!— встрепенулась Аксинья и поспшно встала.— Ходи скорй, Глашка, генерала выносить будутъ…
— Помни же, Глашка, теперь ты на рубашку должна будешь 24 копйки,— напомнила ей Ханка.
— Помню, помню, Ханечка, не безпокойся!— отвтила Глашка, собираясь выйти.
— А ты, Аксинья,— обратилась Ханка грозно къ Аксинь,— смотри: если сегодня будешь пить, не выкупишь ничего — помни у меня!
— Выкуплю все! Я пить сегодня больше не буду!— отвтила ршительно Аксинья, застегнула воротъ разстегнутой кофты и поспшно вышла вслдъ за Глашкой.

VI.

Въ кабак совершенно затихло. Малка, кончившая молиться и возившаяся въ кухн, вынесла оттуда небольшой зеленый самоварчикъ, изъ котораго валилъ паръ, и торопливо, согнувшись, почти бгомъ понесла его въ далеко протянутыхъ рукахъ въ ‘чистую половину’, крикнувъ на ходу Ханк:
— Неси стаканы!..
Ханка, захвативъ два стакана съ блюдечками, тоже ушла за бабушкой.
Не прошло и пяти минутъ, какъ въ кабак появился новый поститель. На встрчу ему вышла Ханка съ стаканомъ чая въ рук.
Вошедшй былъ молодой человкъ лтъ тридцати, невысокй, худой, съ мелкими, невзрачными чертами лица, окаймленнаго рденькой подстриженной бородкой. Робке, заячьи глазки молодого человка, какъ бы просили пощады и придавали всему лицу какое-то странное выражене, которое можно было принять и за готовность расплакаться, и за улыбку человка, только что совершившаго какую-нибудь глупость, и за мольбу о пощад. Въ общемъ оно было довольно жалкое, даже дрянновато-жалкое. Старенькое пальтишко, истоптанные и искривленные штиблеты, грязная манишка, обвязанная чернымъ шнуркомъ, и старая шапченка съ кокардой — все это ‘дополняло’ фигурку вошедшаго.
Робко, какъ-то бокомъ, подошелъ онъ къ стойк и, поклонившись довольно неловко, произнесъ тихо и немножко картавя:
— Сдхастуйте…
— Издрастти,— отвтила Ханка, не совсмъ дружелюбно взглянувъ на гостя.
Отъ этого взгляда у послдняго лицо сдлалось еще жальче. Помявшись немного, онъ, наконецъ, съ усилемъ и дрожью въ голос произнесъ:
— В… чеха здсь нашихъ денегъ… не осталось?..
— А сами будто и не помните?— отвтила Ханка съ оттнкомъ презрня.— ‘Осталось’! Кажется вы еще, господинъ Кондркевичъ, остались должны за дв бутылки пива… Не помните? а?
— Да-да-да! пхипоминаю, пхипоминаю!.. вхно!..— перебилъ ее Кондркевичъ торопливо, и лицо его еще сильне вытянулось.— Вхно, вхно…— повторилъ онъ тихо и чуть слышно вздохнулъ.
Онъ отошелъ отъ стойки, походилъ по кабаку, какъ-то безпокойно озираясь. Нсколько разъ хотлъ онъ подойти къ стойк, но, при взгляд на Ханку, терялся и не подходилъ. Онъ чувствовалъ себя крайне неловко и не находилъ мста: то садился, то въ окно смотрлъ, то кашлялъ. Ханка упорно молчала, не спуская съ Кондркевича презрительнаго взгляда. Наконецъ, посл изряднаго усиля надъ собой, онъ подошелъ къ стойк и пробормоталъ, жалко улыбаясь:
— Повхьте мн, пожалуйста, сотую… Пхи мн тепехь мелкихъ нтъ… хм!.. Сегодня посл обда я непхемнно занесу вамъ… Будьте спокойны, бахышня…
— Я спокойна,— отвтила Ханка въ самомъ дл довольно спокойно. Но вдругъ заговорила укоризненно:— ну, какъ вамъ не совстно просить водку безъ денегъ! Рубъ семьдесятъ пять копекъ за вами пропали,— ихъ ужъ и не требуютъ съ васъ. Теперь вы 38 копекъ нахватали и тоже не думаете, какъ видно, отдавать, вчера обманомъ взяли дв бутылки пива,— а теперь пришли опять просить!..
— Пхапали? Клянусь Богомъ, бахышня, я вамъ все до послдней копйки уплачу!— воскликнулъ онъ трагически, приложивъ руку къ груди и вытянувъ шею.
— Это я отъ васъ ужъ не въ первый разъ слышу,— отвтила небрежно Ханка, махнувъ рукой.
Кондркевичъ ничего не отвтилъ, опять тихо вздохнулъ и отошелъ отъ стойки. Походивъ немного по кабаку, онъ незамтно ушелъ въ другую половину, откуда вернулся черезъ нсколько минутъ, держа что-то подъ полой пальтишка. Онъ подошелъ къ стойк.
— Бахышня,— заговорилъ онъ тихо, почти таинственно,— я вамъ ‘значекъ’ оставлю… жилетку… Вы, пожалуйста, не безпокойтесь…
Онъ вытащилъ изъ-подъ полы жилетку и подалъ Ханк. Она взяла ее неохотно, повертла въ рук и промолвила недовольнымъ тономъ:
— Ваша верхняя рубашка уже два мсяца…
— Знаю! знаю!— перебилъ онъ ее торопливо, выставивъ об руки.— Повхьте, все выкуплю!.. Вы, пожалуйста, спхячьте ее,— добавилъ онъ жалобно, замтивъ, что Ханка намревается положить жилетку подъ бочку.
— Куда мн ее прятать! Цла будетъ и здсь!— отвтила грубо Ханка.
— Хохошо, хохошо,— забормоталъ онъ испуганно и почему-то отошелъ отъ стойки съ такимъ видомъ, будто ему тамъ ничего больше не нужно было.
— Сотую вамъ?— спросила Ханка.
— Да-да-да!— отвтилъ онъ торопливо и быстро подошелъ къ стойк.
Онъ выпилъ и, обтеревъ губы грязнымъ платкомъ, поклонился и промолвилъ съ нкоторымъ достоинствомъ:
— Благодарю васъ, бахышня!.. Вы, пожалуйста, не безпокойтесь,— продолжалъ онъ черезъ минуту уже совершенно спокойно.— Вхьте честному слову — все до копйки упхачу вамъ. Знаете, 20-е число уже на носу, добавилъ онъ съ улыбкой.— На носу,— повторилъ онъ въ вид остроты, ударивъ себя слегка пальцемъ по носу, и хихикнулъ. Ханка тоже улыбнулась.
— Ну, до свиданья!
Онъ поклонился, отошелъ нсколько шаговъ къ дверямъ, но вдругъ вернулся обратно къ стойк, подалъ довольно неловко руку Ханк, улыбнулся и вышелъ, немножко заплетаясь отъ неловкости.

VII.

Не прошло и часу посл ухода Аксиньи, какъ она опять появилась передъ стойкой. Но въ ней ужъ совершенно нельзя было узнать той самой Аксиньи, которая только что сидла здсь унылая и задумчивая. Вбжала она въ кабакъ веселая, живая, съ дерзкимъ взглядомъ и, повидимому, чмъ-то сильно заинтересованная.
— Полкварту — и ‘подбавь’ (т. е. спирту подбавить)!— крикнула она повелительно, подбжавъ къ стойк, и тотчасъ же отскочила назадъ къ дверямъ, которыхъ не притворила за собой.
— Розалька! Ходи-жъ! Скорй!— крикнула она.
Торопливо, неврными шажками вбжала въ кабакъ Розалька, женщина лтъ около 35, невысокая, толстомордая, съ расплюснутымъ носомъ и осоловлыми, безсмысленными глазами. Съ головы до ногъ она была какъ бы окутана одними лохмотьями и клочками грязной ваты, нсколько пустыхъ торбочекъ болтались у нея на ше. Сгорбившись, подбжала она, вслдъ за Аксиньей, къ стойк.
— Ну, Розалька, опохмлись!..— крикнула Аксинья, но вдругъ остановилась въ недоумни, замтивъ, что Ханка и не намревается налить водки.
— Чего же не наливаешь? Полкварты!
— А деньги у тебя есть?— спросила Ханка, пытливо взглянувъ на нее.
— Нтъ! Нту у меня денегъ! Обмануть хочу тебя!— воскликнула Аксинья, не то съ раздраженемъ, не то рисуясь, и показала горсть мдныхъ денегъ.— Ну, поврила? Есть деньги?— добавила она сердито.— Налей!
— Такъ дай же деньги!
— А ‘дулечки’ не хочешь ли, Ханечка!— воскликнула Аксинья съ еще большимъ раздраженемъ.— Деньги возьмешь, а водки не дашь — знаю!
— Помни, Аксинья — заговорила сердито Ханка,— какъ будетъ въ другой разъ околвать, проситься — я ужъ не поврю! ни на полгроша не поврю! Помни!… Выкупи кофту лучше на эти деньги! Слышишь? Подай ихъ сюда!— добавила она повелительно.
— Ой, не дамъ, не дамъ!— запла вдругъ Аксинья весело и стала танцовать возл стойки. Этимъ она, повидимому, желала смягчить свой поступокъ.
— Аксинья! Я велю теб выкупить кофту!— повторила Ханка еще повелительне.
— Ну, Ханечка, и не проси лучше!— отвтила Аксинья съ мольбой, но вмст съ тмъ и энергично,— Ей-Богу, не дамъ! 20 копекъ у меня есть — Розальк поднесу и сама выпью… Дай, родненькая!… А не дашь — пойду въ другой шинокъ!— добавила она ршительно.
— Ну, помни,— сказала только Ханка и налила водку.
Аксинья торопливо бросила на столъ 12 копекъ, разлила водку поровну въ два стакана и подала одинъ Розальк.
— Пей! А-ахъ, Боже жъ мой, до сихъ поръ не опохмлилась!— произнесла она съ соболзнованемъ и быстро, залпомъ выпила свой стаканъ.
— О-охъ, и говорить… родненькая, не могу!..— простонала болзненно Розалька.— Дай ужъ… ты мн сама, охъ, не донесу…
— Стой! садись! скомандовала Аксинья повелительно и суетливо. Ей, очевидно, эта роль очень нравилась.— Садись! я волью теб въ ротъ. Сама не донесешь, знаю!— добавила она съ авторитетностью спецалиста.
И она влила Розальк въ ротъ водку, въ самомъ дл, съ видимымъ знанемъ дла. Одной рукой она ей слегка придерживала голову, а другой лила изъ стакана въ ротъ Розальки водку медленно, съ перерывами. Розалька глотала нервно, быстро захлебываясь и вздрагивая всхъ тломъ… Картина была ужасная!
— По гробъ жизни, Аксиньюшка, не забуду тебя!..— пробормотала разбитымъ голосомъ Розалька, отдохнувъ немного.
— Будешь пить еще?— воскликнула Аксинья, совершенно разнжившись.— Говори! куплю: у меня 8 копекъ еще есть!
— Нтъ, Аксиньюшка, спасибо… Охъ, спасибо теб, сестра моя родная!— отвтила Розалька сантиментально, обняла Аксинью и долго сочно цловалась съ нею.
— Пойдешь со мной въ субботу по лавкамъ?— спросила Аксинья, высвободившись изъ объятй Розальки и, не дождавшись отвта, воскликнула:— Ну, не будешь пить — сама выпью.— Ханка, налей сотую спирту! воскликнула она, подскочивъ къ стойк и бросивъ на столъ деньги.— Кухонъ на закуску еще!
Ханка молча, но съ протестомъ во всей фигур и движеняхъ, налила и подала водку. Это тронуло Аксинью, которая ждала опять протеста и упрековъ и, она заговорила, нжно и мягко:
— Ханечка, миленькая, не сердись! Ей-Богу все до послдней транты выкуплю…
Она взяла водку и стала ее подносить ко рту, но вдругъ остановилась и поставила водку обратно на столъ:
— Ханечка!— заговорила она искренно,— вдь генерала еще не выносили! Лопнуть мн на мст, не выносили! Эти двадцать копекъ далъ мн баринъ одинъ! Охъ!— Воскликнула она вдругъ патетически, слезливо, повернувшись лицомъ къ окну, въ которое видна была церковь.— Охъ, дай ему Богъ и здоровья, и счастья!.. Боженька!— воскликнула она еще громче и начала набожно креститься,— пошли Ты ему, и его жен, и его дткамъ всякаго, всякаго, вся-акаго благополучя!! Боженька-а!..
Она, повидимому, приготовилась долго продолжать, глаза ея ужъ были влажны, но въ эту минуту въ кабакъ влетлъ мальчишка лтъ восьми, оборванный, грязный, и, запыхавшись, прокричалъ:
— Аксинья! Розалька! Выносъ сейчасъ будетъ!.. Аксинья поспшно выпила водку и выбжала вмст съ Розалькой.

II. Завсегдатаи.

I.

Пьяная ватага шумно и весело вывалила изъ кабака и разсыпалась по переулку, шлепая по жидкой грязи.
Въ кабак остались, кром кабатчицъ, дв изъ постоянныхъ клентокъ ‘Омута’, нищя Аксинья и Глашка. Первая — здоровая женщина лтъ 40, одтая въ лохмотья, растрепанная, съ подбитымъ глазомъ, сидла на полу и въ пьяномъ возбуждени выкрикивала безсвязныя слова и фразы. Глашка, двушка лтъ 25-и, худая, нервная, съ замтной впадиной въ верхней части носа и лихорадочно блестящими глазами была, противъ обыкновеня, совершенно трезва и усердно скребла полъ желзнымъ заступомъ, снимая цлыя пласты грязи.
За стойкой, на полу, сидла на корточкахъ Малка и разставляла подъ прилавкамъ порожня бутылки, которыя ей подавала ея внучка Ханка.
Изъ внутреннихъ комнатъ, носившихъ назване ‘чистой половины’, вышелъ кабатчикъ, сынъ Малки и отецъ Ханки, сутуловатый еврей съ всклокоченной рыжеватой бородкой. Окинувъ кабакъ злымъ, безпокойнымъ взглядомъ своихъ срыхъ глазъ, онъ зашелъ за стойку и принялся считать находившуюся въ столик выручку.
— Лейба,— обратилась къ нему Малка, съ трудомъ приподымаясь съ пола.— Ты посидлъ бы часокъ за стойкой. Ханк надо идти въ ‘подвалъ’ {Водочный складъ.} за водкой, а я прилегла бы отдохнуть.
— Мн некогда,— отвтилъ холодно и отрывисто Лейба.— Только у меня и дла, что за стойкой сидть.. Успетъ Ханка пойти въ ‘подвалъ’ вечеромъ — добавилъ онъ, надвая пальто.
Считаясь хозяиномъ кабака, Лейба рдко сидлъ дома: у него свои дла, дла серьезныя, крупныя, и онъ относится къ кабаку съ нкоторымъ презрнемъ, какъ къ ‘грошевому длу’, которое приличествуетъ только женщинамъ.
— Примите полотенце — украдутъ!— бросилъ онъ мимоходомъ и поспшно вышелъ.
Глашка соскребла грязь, съ пола, смела въ кучу и вынесла на дворъ. Получивъ за труды папиросу, она закурила и сла на скамейку, серьезная и довольная, съ видомъ человка, добросовстно исполнившаго возложенную на него обязанность. Затмъ Ханка поручила ей другую, еще боле важную миссю: отнести порожнй боченокъ въ ‘подвалъ’. Молча и серьезно, но и съ большимъ внутреннимъ удовлетворенемъ, взяла Глашка боченокъ. Она была польщена оказываемымъ ей довремъ и, кром того, знала, что въ ‘подвал’ получитъ рюмку, да и Ханка дастъ рюмку за труды.
Въ кабакъ вошелъ высокй, худой еврей лтъ 30-и, флегматично оглянулся, подошелъ къ стойк, и, положивъ на столъ пятачекъ, молча указалъ подбородкомъ на боченокъ. Значене этого жеста было вполн понятно Ханк. Она налила и подала рюмку.
— Утромъ вы не доплатили двухъ копекъ, ребъ Михель,— напомнила ему Ханка.
Михель холодно взглянулъ на нее.
— Успешь,— процдилъ онъ сквозь зубы, сплюнулъ въ сторону, взялъ дрожащей рукой рюмку и залпомъ выпилъ.
Не усплъ онъ поставить обратно на столъ рюмку, какъ въ кабакъ торопливо вошла его жена, низенькая, худая женщина съ острымъ носомъ и злыми, ‘колючими’ глазками. Она остановилась передъ мужемъ и заговорила съ ехидной ироней:
— Рюмочку? Въ глоточк пересохло? промочить ее? Которая это сегодня рюмочка? а?
— Пят-над-цатая…— отвтилъ Михель съ невозмутимымъ спокойствемъ.
— У-у, собака, собака! Хоть людей стыдился бы ‘пятнадцатая’!..
Михель взглянулъ на жену съ насмшливымъ презрнемъ, и залился негромкимъ, монотоннымъ смшкомъ.
Малка и Ханка разговаривали о своихъ длахъ и длали видъ, что не замчаютъ сцены между супругами, но зоркй глазъ жены Михеля уловилъ мелькнувшую на губахъ Ханки улыбку.
— О-о, пьяница, пьяница!— воскликнула она съ отчаяньемъ.— Вдь посторонне люди надъ тобою смются въ глаза смются!
— Это они надъ тобою смются,— отвтилъ ей по прежнему невозмутимо Михель. Затмъ онъ спокойно слъ, досталъ изъ кармана портъ-сигаръ, взялъ папиросу, постучалъ мундштукомъ по ногтю и закурилъ.
— Чего жъ ты слъ? не пора ли еще идти обдать?— спросила жена сдержанно.
— Я сытъ ужъ тмъ, что тебя вижу,— отвтилъ ей Михель.
— Тьфу! Будь ты проклятъ, пьяница, выкрестъ, развратная свинья!— воскликнула вн себ отъ гнва жена Михеля и выбжала изъ кабака, хлопнувъ дверью.
Бабушка и внучка молча, но выразительно переглянулись.
Михель спокойно докурилъ папиросу и снова подошелъ къ стойк.
— Гра-фи-ни!— проговорилъ онъ презрительно, обращаясь къ Ханк, и положивъ на столъ пятачекъ, повторилъ свой жестъ.
Выпивъ вторую рюмку, онъ не спша вышелъ.
Едва онъ вышелъ, какъ Аксинья, ударивъ ладонью объ полъ, разразилась пьянымъ хохотомъ.
— О-ой! Малечка! о-ой, Ханечка! О-ой, умру отъ смха!— выкрикивала она въ восторг.— Какъ жена-то его!.. Какъ онъ-то ее!.. Ха-ха-ха!
— Аксинья, миленькая, родненькая!— воскрикнула съ искренней мольбой Ханка,— сдлай ты божескую милость: уйди хоть на полчасика! Подумай: вдь съ самаго ранняго утра сидишь ты и все говоришь, говоришь, говоришь! Вдь одурть можно!.. Дай хоть полчаса передохнуть!— добавила она съ раздраженемъ.
— Ну-ну, Ханечка! ну, уйду, уйду!— отвтила весело Аксинья и, собравъ свои торбочки, валявшяся возл нея, она съ трудомъ поднялась съ пола.— Пойду-у, Ханечка! Пойду поспать въ хлвокъ къ нашей коро-овушк родной!— добавила она съ восторгомъ.
— Иди, куда хочешь — только уйди!
Когда Аксинья вышла, Ханка, вспомнивъ про Михеля, проговорила, обращаясь къ Малк:
— А онъ не на много совралъ, когда сказалъ жен, что пьетъ пятнадцатую рюмку. Сколько рюмокъ онъ у васъ выпилъ сегодня?
— Дв,— отвтила старуха.
— А утромъ три у меня, и теперь дв — семь, значить. До ночи еще дотянетъ до пятнадцати…
— Фэ! терпть не могу еврея пьяницу!— воскликнула съ отвращенемъ старуха.

II.

Въ кабакъ зашла, прихрамывая, нищенски одтая пожилая женщина, держа подъ мышкою плотно набитую торбу. Окинувъ кабакъ зоркимъ, подозрительнымъ взглядомъ и убдившись, что никого, кром кабатчицъ, нтъ, она подошла къ стойк и остановилась молча, какъ бы чего-то выжидая.
— Что?..— спросила ее Ханка, пытливо взглянувъ на нее.
— Никого нтъ?— спросила шепотомъ и скороговоркой нищая и оглянулась.
— Никого…— отвтила ей въ тонъ Ханка и тоже оглянулась.
Нищая показала Ханк свою набитую торбу.
— Купишь?..
— Что тамъ?
— Ходи — посмотришь…
И нищая направилась къ кухн.
Малка зорко, хотя съ наружнымъ равнодушемъ, слдившая за нищей, проговорила по-еврейски Ханк.
— Стереги ее… это огонь…
— Знаю,— отвтила Ханка и ушла за нищей въ кухню. Зашла туда и старуха.
Привычной рукой развязала нищая туго набитую торбу и вытряхнула оттуда около десяти штукъ тонкаго блья, еще мокраго отъ стирки. Потомъ она отошла къ печи и стала нетерпливо и увренно ждать экспертизы.
Ханка и Малка внимательно разсматривали блье, пробовали рвать, смотрли на свтъ.
— Голландское…. прошептала по-еврейски, слегка дрожащимъ голосомъ старуха.
— И совершенно новое…— отвтила ей въ тонъ Ханка.
— Смотри сколько хочешь — блье первый сортъ!— отозвалась спокойно нищая.
— Сколько же дать теб за эти транты?— спросила пренебрежительно и съ нкоторымъ раздраженемъ старуха.
— Транты! А у тебя въ ящик лучшее блье?— возмутилась нищая.
— Ну, хорошо ужъ, хорошо! Говори скоре: сколько?— перебила ее нетерпливо старуха.
— Дай два рубля!— проговорила съ нкоторой мольбой нищая.— Ей-богу, блье десять рублей стоитъ!
— Два рубля?!— воскликнула съ глубокимъ возмущенемъ, почти въ ужас старуха.
И, схвативъ быстро блье въ охабку, она начала совать его нищей.
— На, свинья, твои транты, на! Иди къ черту, иди! Ишь! два рубля! одурла!
— Да стой, говори, сколько дашь?— отвтила оторопвъ нищая, отталкивая отъ себя блье.
— 30 копекъ!— отозвалась ршительно Ханка.— Больше ни гроша не дамъ! И то много!.. Еще потомъ попадешься съ этимъ добромъ…. добавила она, подозрительно оглядываясь.
— Не-не!.. за это не бось, не безпокойсь!..— забормотала шепотомъ нищая и прибавила съ мольбой:— дай хоть 50 копекъ!
— Перестань морочить голову!— прикрикнула на нее Ханка.— Скажи спасибо, что 30 копекъ даю… Еще кто-нибудь зайдетъ въ хату! Скорй! И она оглянулась на входную дверь.
— Ну, бери, Богъ съ тобой!— ршила поспшно нищая.
— Покупательница!— отозвалась по-еврейски съ упрекомъ старуха.— Чего ты спшила? Она бы и за 20 отдала…
— Ну, ладно, ладно! Вдь вы никогда не довольны,— перебила ее съ раздраженемъ Ханка.
— Просто, бросать деньги на втеръ…— пробормотала старуха.
Ханка, забравъ блье, унесла его въ ‘чистую половину’, а Малка, обратившись къ нищей, проговорила тономъ упрека:
— Пропей хоть здсь эти 30 коп., не уноси въ другой кабакъ.
— Да я сть хочу,— отозвалась нищая.
— сть?— обрадовалась почему-то Малка.— А у меня теперь рыба — что въ ротъ, то: спасибо! Смакъ одинъ! Возьми два кавалка (куска), я теб ихъ уксусомъ полью. Возьми булку…
— Ну, дай… И полкварту еще — будетъ какъ разъ 30 копекъ…
Получивъ водку и рыбу, нищая услась у стола и принялась съ жадностью сть.

III.

За дверьми раздался пронзительный крикъ,— и вслдъ за этимъ въ кабакъ влетла Глашка, блдная, задыхающаяся и бросилась въ дальнй уголъ. За нею ввалилась въ кабакъ ея мать, Акулина, красная, взбшенная и бросилась къ ней.
— Не-е! ты, дочурочка, посто-ой! не-е!— воскликнула она съ яростью, стараясь схватить Глашку.
— Чего ты пристала, окаянная! Смола! Чего ты хочешь!— выкрикивала съ плаксивымъ раздраженемъ Глашка, бросаясь изъ одного угла въ другой.
— Не-е, дочурочка миленькая, не уйдешь!— повторяла задыхаясь Акулина.
Схвативъ Глашку за воротъ кофты, она быстро съ яростью потянула ее къ себ.
— Восемь копекъ подай, шкурка барабанная! Слышишь? А то кофту мою принеси!
— За что 8 копекъ?!— кричала Глашка, стараясь вырваться.— А ты моей юбки не продала, не пропила? Проклятая душа! Разыгралась твоя кровь окаянная, разыгралась? Мало еще выпила ты сегодня — другому и опохмлиться не надо! Мурло ты окаянная, пусти-и!!
Акулина, разъяренная до послдней степени, отпустила воротъ Глашкиной кофты и всей пятерней своей большой жирной руки вцпилась Глашк въ лице. Глашка взвизгнула и вцпилась Акулин въ волосы. Нсколько минутъ мать и дочь терзали другъ друга съ яростью, съ остервененемъ. У Акулины выступила на губахъ блая пна, у Глашки все лице было окровавлено. На минуту он отпустили другъ друга, какъ бы затмъ, чтобы передохнуть, и съ новой силой опять вцпились и принялись молча, съ сосредоточеннымъ ожесточенемъ, рвать другъ на дружк лохмотья.
— А!.. матку-то какъ!.. Выгодовала дочурку!.. во!..— выкрикивала задыхаясь Акулина.
Он долго возились, падали, вставали и, наконецъ, выбившись изъ силъ, отпустили другъ друга и остались посреди кабака, истерзанныя, окровавленныя, задыхающяся.
— Шелудивка!.. дай хоть шесть копеекъ!— проговорила спокойне Акулина, убдившись, очевидно, что силой ей не отнять у дочери денегъ.
Посинвшее и окровавленное лице Глашки вдругъ исказилось негодованемъ. Съ лихорадочной быстротой выхватила она изъ-за пазухи тряпку съ узелкомъ, поспшно, ногтями и зубами, развязала его, и со всего размаху бросила матери въ лице нсколько мдныхъ монетъ.
— На, безсовстная тварь!— воскликнула она съ глубокимъ негодованемъ.— На теб вс 12 копеекъ! Подавись ты ими! Залей свои бльма проклятыя!.. Вдь ты вырвешь, чтобъ тебя вырвало, кровопивицу! Опохмлила ужъ ты меня сегодня! кровью опохмлила!
И она горько расплакалась.
Акулина, пораженная неожиданнымъ поступкомъ дочери, сперва какъ бы растерялась, но сейчасъ же оправилась и принялась собирать съ пола деньги.
Подойдя къ стойк, за которой стояла Малка, она заговорила обиженнымъ тономъ:
— А, Малечка, видишь, какую дочурочку я выгодовала? Своею кровью выкормила? а?.. Дай полкварту!— прервала она сразу свои жалобы и подала Малк деньги.
Получивъ водку, она медленно съ наслажденемъ стала ее пить. Отпивъ съ половину, она поставила сосудъ на прилавокъ, перевела духъ, оглянулась и, посл минутнаго колебаня, проговорила спокойно, не глядя на Глашку:
— На, шелудивка, допивай!
И отошла къ лежанк.
Глашка, слдившая лихорадочнымъ взоромъ за всми движенями матери, нисколько не была тронута ея великодушемъ. Взглянувъ на нее съ ненавистью, она пробормотала: ‘Бльмы твои окаянныя’, подошла къ стойк, заглянула въ сосудъ и, убдившись, что тамъ еще осталась водка, взяла его и допила. Потомъ она получила у Малки папиросу, закурила и спокойно услась на другомъ конц лавки, на которой сидла Акулина.
Черезъ нсколько минутъ въ кабакъ вошла со двора Аксинья, грязная, растрепанная, сонная.
Нищая, продавшая Малк блье, и не обратившая никакого вниманя на драку между Акулиной и Глашкой, окончила сть, допила свою водку и собралась уходить. Взглянувъ на Аксинью, она спросила спокойно:
— Гд ты это увалялась такъ?
И не дожидаясь отвта вышла.
— Въ хлву, у коровки родной спала,— отвтила, сладко звнувъ и вытирая сонные глаза, Аксинья.
— Сотую!— проговорила она лаконически, подойдя къ стойк и подала деньги.
Выпивъ, она услась на полу и принялась рыться въ своихъ торбочкахъ.

IV.

Дверь раскрылась отъ пинка ногой снаружи. Въ кабакъ вошелъ, согнувшись, съ небольшимъ мшкомъ, туго набитымъ желтымъ пескомъ на спин, мужчина лтъ 40, въ старенькой, заплатанной и насквозь пропитанной пескомъ шинели, въ истоптанныхъ сапогахъ и, что не гармонировало съ остальнымъ костюмомъ, новомъ картуз, лишь слегка опорошенномъ пескомъ.
Подойдя къ одному изъ столиковъ, вошедшй сталъ къ нему спиной, опустилъ на него свою ношу, снялъ черезъ голову веревку, на которой мшекъ держался, и выпрямился.
На худомъ, желтомъ и болзненномъ лиц новаго постителя лежало выражене сильной усталости, лобъ былъ покрытъ мелкими каплями пота, глаза свтились чахоточнымъ блескомъ.
Появлене этого человка сразу привело нищихъ въ состояне сильнаго возбужденя. Акулина, сидвшая неподвижно, съ полузакрытыми глазами и съ выраженемъ тупого безучастя на лиц, вдругъ всполошилась, поспшно встала и, схвативъ стоявшую у стны палку, остановилась въ оборонительной поз, при чемъ въ ея заплывшихъ глазахъ появилось выражене гнвнаго вызова. Глашка, оставаясь сидть, выпрямилась и устремила на вошедшаго лихорадочный взглядъ, полный глубокой ненависти. Но особенно сильное впечатлне произвело появлене новаго постителя на Аксинью. Она вскочила на ноги, быстро нагнулась, ударила ладонью по полу, выпрямилась и воскликнула съ сильнымъ раздраженемъ:
— Станиславъ — жу-уликъ пришелъ!!
Станиславъ, повидимому, нисколько не смутился подобной встрчей и даже сдлалъ видъ, что не замчаетъ ее. Окинувъ нищихъ спокойнымъ презрительно насмшливымъ взглядомъ, онъ проговорилъ не громко, ласково и вкрадчиво — мягко:
— А-а, вс шлюхи здсь, ни одна еще не околла?
И, не дожидаясь отвта, подошелъ къ стойк:
— Здраствуй, Малечка. Возьмешь песку?— спросилъ онъ усталымъ и приниженнымъ голосомъ — и отеръ рукавомъ потъ со лба,
— Возьму,— отвтила Малка.— Только не 5 копеекъ, а 4, Михайло тоже за 4 копейки отдаетъ…
— Малечка,— заговорилъ протяжно и съ жалобой Станиславъ — грязно вдь, трудно доставать, трудно носить этакую даль… И песокъ-то такой! Посмотри!
И набравъ горсть сухого песку, онъ ловко, привычной рукой пустить его струей по полу.
— Хоть бы золотой! больше 4 копеекъ не дамъ,— отвтила ршительно Малька.
— Ну, Богъ съ тобой!— согласился, вздохнувъ Станиславъ, высыпалъ песокъ въ уголъ и, вернувшись къ стойк, положилъ на прилавокъ 3 копейки.
— Налей сотую спирту.
Выпивъ водку, онъ по прежнему взглянулъ на нищихъ, которыя его громко ругали, и проговорилъ, обращаясь къ Малк.
— Малечка! Зачмъ ты пускаешь въ хату этихъ шлюхъ? чего ты ихъ не гонишь?
— Ж-жуликъ! Жуликъ Станиславъ!! По-омни!!— кричала въ изступлени Аксинья.
— Генералъ!.. Дохлая стерва!.. Польская харя!— выкрикивала смло, съ ядовитой злобой Глашка.
— По-остой, каторжникъ: я припасла для тебя палку хо-орошую!— шипла и Акулина.
Станиславъ, не удостоивъ ихъ ни отвтомъ ни взглядомъ, спокойно взобрался на лежанку, услся и обратился опять къ Малк:
— Малечка! чего эти шлюхи кричатъ, какъ оглашенныя? Ты бы ихъ выгнала изъ хаты!
— Нехристь! Крестъ свой у Хаима заложилъ?— воскликнула Акулина.
— Ага, жуликъ! хрестъ заложилъ! хрестъ заложилъ!— начала выкрикивать съ торжествомъ Аксинья.
Станиславъ устремилъ на нее жестокй, взгладъ и, проговорилъ улыбаясь:
— Кто это теб, милая, фонарикъ подъ глазомъ подставилъ?
— Не твое дло!!— выкрикнула рзко, точно отъ удара хлыста, Аксинья.
— Э-эхъ, шлюхи, шлюхи!— заговорилъ опять Станиславъ съ глубокимъ презрнемъ, покачивая укоризненно головой, но все тмъ же спокойнымъ, ласково-мягкимъ тономъ.— Зачмъ только вы на свт живете. Разлопались вы на чужихъ хлбахъ! Хворы вы работать, какъ вс люди? Распустились вы, какъ сви-иньи. Только и знаете, что пьянствовать, да шляться подъ мостомъ… Подлыя вы стервы! Всхъ бы васъ на одной осин перевшать!..
Онъ замолчалъ и, подавшись впередъ, устремилъ на нищихъ свой лихорадочно-болзненный взглядъ, полный трепетнаго ожиданя. Онъ зналъ, какое впечатлне его слова произведутъ и заране упивался жгучимъ чувствомъ мести, мести, неизвстно за что.
И онъ не ошибся. Т самые упреки, которые нищя выслушали бы съ равнодушемъ отъ человка иной среды, обдали ихъ варомъ, когда были имъ брошены въ лицо такимъ же павшимъ человкомъ, спившимся, оборваннымъ и бездомнымъ, какъ и они, человкомъ, котораго они никакъ не хотли признать выше себя, хотя онъ и не былъ нищимъ. Это ‘не признане’ можетъ быть, и служило главной причиной, почему Станиславъ преслдовалъ ихъ постоянно своими жестокими упреками.
Слова Станислава привели нищихъ въ изступлене. Он вс разомъ закричали:
— ‘Я въ Варшав богатую родню имю!’ — выкрикивала сипло скороговоркой Глашка, стараясь подражать голосу Станислава.— ‘Богатую родню’ иметъ, а самъ со ‘старцами’ ругается!.. Зачмъ къ ‘старцамъ’ лзешь?!
— Торба старецка! торба старецка! Бабй подолъ! Б-э-э!!— выкрикивала въ изступлени Аксинья.
— ‘Богатую родню имю’!— продолжала Глашка.— А небось, какъ никто не видитъ, и самъ милостыню просить! Самъ старецъ, а насъ укоряешь!
Послдня слова Глашки подйствовали на Станислава. Онъ потерялъ все свое свое самообладане, на его желтомъ лиц выступили красныя чахоточныя пятна, въ глазахъ появились нехороше огоньки. Соскочивъ съ лежанки, онъ воскликнулъ дрожащимъ голосомъ, въ которомъ звучали и гнвъ и угроза.
— Гла-ашка!.. Ты у меня смотри! Когда ты видла, чтобъ я милостыню просилъ?! Я теб такую милостыню покажу, что три года будешь помнить, а на четвертый издохнешь…
Но тутъ къ нему подскочила Акулина, разъяренная, съ поднятою палкою:
— Посмй только ее тронуть, каторжникъ! Посмй! Голову разобью!
Въ виду общаго врага, между матерью и дочерью безмолвно установилось полное примирене.
— А-а жуликъ! наскочилъ на свое!— кричала, мечась по кабаку Аксинья.— Акулина! Дай ему палкой! дай! Ага жуликъ! Ты тоже ‘старацъ’! ‘Старецъ’! ‘Старецъ’! Бэ-э-э!!
Станиславъ съ минуту простоялъ между обступившими его нищими дрожа отъ гнва. Затмъ онъ быстро завертлся и скороговоркой выкрикнукъ въ упоръ каждой:
— Сука! Сука! Сука! Тьфу!!
Быстро вскочивъ опять на лежанку, онъ хотлъ еще что-то крикнуть, но вдругъ закашлялъ. Онъ кашлялъ долго, глухо и страшно. Казалось, что все изъ груди у него вырывается съ этимъ мучительнымъ кашлемъ. На лбу выступили крупныя капли пота, лицо побагровло, глаза помутились. Наконецъ, у него въ груди что то заклокотало, онъ всхлипнулъ, какъ бы задыхаясь, харкнулъ и сплюнулъ на полъ густую, похожую на студень, кровь. Затмъ, схватившись за бокъ, онъ въ изниможени прислонился къ стн, еле переводя духъ. Лице его пожелтло, какъ воскъ, въ глазахъ появился прежнй лихорадочный огонекъ. Станиславъ глядлъ теперь на нищихъ съ такимъ негодованемъ, точно он были единственными виновниками его болзни.
Когда Станиславъ закашлялъ, нищя было восторжествовали.
— Дохлый! дохлый! дохлый с… с…. воскликнула радостно Аксинья.
— Задушитъ тебя сухотка! задушитъ, небось!— торжествовала и Акулина.
— Околваетъ собака, а тоже лзетъ драться,— бросила ему съ негодованемъ Глашка.
Видъ свжей крови заставилъ однако нищихъ притихнуть въ испуг и недоумни. Но Станиславъ самъ вывелъ ихъ изъ этого состояня. Оправившись немного, онъ заговорилъ слабымъ упавшимъ голосомъ, обращаясь къ Малк.
— Малечка… вели сукамъ отстать… Изъ за нихъ хорошему человку нельзя къ теб зайти. Вс и такъ ужъ говорятъ, что ‘Омутъ’ старцами провонялъ…
Станиславъ затронулъ больное мсто Малки. Она вышла изъ за стойки и проговорила, обращаясь къ нищимъ:
— Може и пора таки вамъ идти? Надурили уже голову, довольно. За сотую цлый день дурятъ голову…
— Потакай, потакай, Малка, этому жулику! потакай, онъ и теб шею свернетъ!— воскликнула Акулина.
— ‘Хорошему человку нельзя зайти’ — передразнивала Глашка.— И не заходи! Карету за тобой пошлемъ! ‘Hitzech, Kinder, der gubernater fort!’ (Берегитесь, дти, губернаторъ детъ!) — добавила она по еврейски.
— Малка, выгони его! выгони!— закричала Аксинья возбужденно.— Выгони Малка! Полкварты возьму! вс транты выкуплю! ей-Богу выкуплю прогони его жулика.
— ‘Хорошй человкъ!’ — продолжала ехидничать Глашка.— Жуликъ! каторжникъ!… Хаимъ, вонъ, говоритъ, что ты у него полотенце укралъ! Воръ!
— Воръ?!— воскликнулъ Станиславъ съ бшенствомъ и, соскочивъ съ лежанки, бросился на Глашку и со всего розмаху ударилъ ее по лицу. Подскочила Акулина и, вмст съ Глашкой, вцпились въ Станислава. Завязалась ожесточенная драка. Вс трое упали на полъ, продолжая терзать другъ друга и наполняя кабакъ оглушительнымъ воплемъ.
Аксинья, застигнутая врасплохъ дракой, въ первую минуту растерялась, затмъ пришла въ какое то изступлене, зашаталась съ крикомъ по кабаку. Схвативъ попавшуюся ей подъ руку палку, она бросилась къ дерущимся и принялась въ изступлени бить по нимъ, не разбирая кого. Затмъ она отбросила палку, отскочила къ стойк и прохрипла, задыхаясь:
— Ма-алка!! Сотую!!
И выхвативъ изъ кармана, почти вырвавъ его при этомъ, послднй пятачекъ, она его бросила на прилавокъ.
— Будетъ теб пить… попыталась было удержать ее Малка. Но Аксинья съ такой яростью затопала ногами и прокричала: ‘Ма-ал-ка!!’ — что та, махнувъ рукой, налила ей водку. Выпивъ залпомъ сотую, Аксинья, ничего не видя, снова бросилась къ дерущимся. Но прибжавшая изъ ‘чистой половины’ Ханка уже успла разнять ихъ. Аксинья метнулась по кабаку и бросилась съ крикомъ: ‘жуликъ!’ на Станислава.
Станиславъ, только что поднявшйся съ пола, истерзанный, окровавленный, задыхающйся, со всего размаху отбросилъ отъ себя Аксинью, которая, отлетвъ, ударилась головой объ столъ, грохнулась на полъ и, обливаясь кровью, осталась лежать неподвижно. На секунду вс смолки въ испуг. Затмъ нищя и кабатчицы съ крикомъ бросились къ Аксинь и стали ее тормошить. Но она не подавала признаковъ жизни. Ханка побжала въ кухню, принесла оттуда ведро воды, вылила Аксинь на голову — и этимъ привела ее въ чувство. Она открыла глаза, осмотрлась, поднялась, вся мокрая и окровавленная, и вспомнивъ происшедшее, заругалась. Но драться ужъ больше не лзла. Успокоились немного и Акулина съ Глашкой. Послдняя, приведя въ порядокъ свою истерзанную одежду, обратилась къ Акулин:
— Пойдемъ, маменька… Жуликъ каторжный самъ околетъ! Сухотка его задушитъ!— добавила она въ вид самоутшеня.
Акулина, собравъ свои торбочки, пригрозила Станиславу палкой:
— По-остой каторжникъ!
И вышла вмст съ Глашкой.

V.

Отбросивъ Аксинью, Станиславъ снова взобрался на лежанку и, схватившись обими руками за грудь, сидлъ нсколько минутъ почти въ безсознательномъ состояни, блдный какъ смерть, задыхающйся. Придя нсколько въ себя, онъ пробормоталъ дрожащимъ голосомъ:
— езусъ, Маря, Свента Езеффа!.. и провелъ рукой по окровавленному лицу. Увидвъ на рук кровь, онъ слзъ съ лежанки, ушелъ въ кухню, тщательно умылся и вернулся обратно на лежанку.
Онъ сидлъ неподвижно, съ устремленнымъ въ пространство задумчивымъ взглядомъ. Вся его фигура какъ-то осунулась и на нее легла печать надломленности и пришибленности. На болзненно усталомъ лиц выражалось глубокое страдане, въ задумчивыхъ глазахъ свтилась безысходная грусть и горькое отчаянье.
Станиславъ переживалъ только что происшедшее и его мучило и терзало сознане, что онъ, связавшись съ нищими, довелъ себя до того, что катался съ ними по полу. Сколько разъ давалъ онъ себ слово не связываться съ ними, избгать ихъ, не глядть въ ихъ сторону! Но при встрч съ ними вс эти обты забывались. Одинъ только видъ нищихъ вызывалъ въ Станислав, рядомъ съ гадливымъ омерзенемъ, какое-то жгуче-болзненное чувство, которое его опьяняло, вызывало въ немъ неодолимую потребность издваться надъ ними, мучить и оскорблять ихъ, доводить ихъ до бшенства. Онъ испытывалъ какую-то неодолимую потребность жестоко и зло мстить этимъ несчастнымъ, точно он были единственными виновниками того, что его жизнь надломлена, разбита.
Съ четверть часа просидлъ Станиславъ неподвижно на лежанк. Затмъ, какъ бы проснувшись, оглянулся кругомъ, глубоко вздохнулъ, слзъ съ лежанки и подошелъ къ стойк:
— Дай на 10 копеекъ спирту,— проговорилъ онъ убитымъ тономъ, и подалъ деньги.
Стоявшая за стойкой Ханка хотла ему что то сказать, но онъ, угадавъ, что она хочетъ заговорить о только что происшедшей драк, болзненно и раздраженно замахалъ рукой. Ханка молча подала ему водку. Онъ медленно выпилъ ее, глубоко вздохнулъ и тяжело, съ поникшей головой вышелъ изъ кабака.
Аксинья, придя въ себя, долго ругала Станислава, потомъ, усвшись на полъ, она начала плакать и причитывать, выкрикивая время отъ времени съ раздраженемъ:
— За-а что онъ меня билъ?!
И чмъ боле она кричала, тмъ сильне проникалась чувствомъ жалости къ самой себ.
— За-а что онъ меня бы-илъ?!— выкрикивала она, заливаясь слезами.— Папенька мой былъ офицеръ!!… Маменька была изъ Ку-урска!!… Я училась!!.. За-а что онъ меня билъ!!
И, ударивъ ладонью объ полъ, она продолжала выкрикивать, истерически рыдая:
— Я училась!! я все знаю! все! все!! Грамматику!!… Мнитно — дитя! радитно — дитя! Датено — дитя! Мнитно — дитя! Я все-е знаю!!… За-а что онъ меня би-илъ?!
Когда Станиславъ ушелъ, Ханка подошла къ Аксинь, взяла ее за руку, чтобы помочь ей встать.
— Ну, довольно теб кричать! Будетъ! Встань! Поди умойся — ты вся окровавлена.
— Не буду мыться!! За что онъ би-илъ?!
— Ну, подай на него въ судъ,— усмхнулась Ханка.— Стоишь, чего лзла!
— За-а что онъ меня би-илъ!!— твердила свое Аксинья.
Видя, что Аксинья не поддается убжденямъ, Ханка прибгла къ другому способу воздйствя, который она и раньше не разъ примняла къ Аксинь.
Устремивъ на Аксинью пристальный-пристальный взглядъ, она проговорила не громко, но очень выразительно:
— Ак-синья, слушай! Слушай: ‘А-а… попалась’… Ну?
И нагнувшись къ ней, она продолжала глядть на нее въ упоръ, пристально и выжидающе.
Аксинья сразу прервала свои жалобы и начала выкрикивать громко, съ плачемъ,— ударяя при каждомъ слов ладонью объ полъ:
А! попалась! птичка! стой!
И! уйдешь ты! сти!
И! зосталася! тобой!…
— Аксинья! Слушай! ‘Про-опади!…. Ну?— перебила ее Ханка тмъ же тономъ и съ тми же премами.
Аксинья сразу оборвала свою ‘псню’ и принялась выкрикивать:
Пропади! моя телга!
Вс четыре! колеса!!
— Аксинья! ‘Папироска, другъ мой’… Ну?— продолжала Ханка.
— Папироска, другъ мой тайный!
Люблю тебя душой!
Я крытль чывычайный!
уже пла, хотя съ плачемъ, но гораздо спокойне Аксинья.
Еще дв-три псни спла она подъ повелительнымъ взглядомъ и жестомъ Ханки, пока не успокоилась окончательно. Тогда Ханка помогла ей подняться, отвела ее въ кухню и заставила умыться.
Умывшись, Аксинья подошла къ стойк и воскликнула съ раздраженемъ.
— Сотую! на юбку!
Ханка очевидно поняла, что теперь Аксинь необходимо выпить, и безпрекословно дала ей ‘сотую’.
— Помни же, Аксинья, теперь за тобой 51 копйка: 28 на платокъ и 23 на юбку.
Аксинья выпила, сразу оживилась и проговорила весело:
— Помню, Ханка, помню! 28 на платокъ, 23 на юбку. Схвативъ ритмъ этой фразы, она вдругъ запла радостно.
Двадцать восемь на платокъ!
Двадцать три на юбку!
Двадцать восемь на платокъ!
Двадцать три на юбку!
Повторяя безъ конца эту фразу, она вознамрилась поплясать по кабаку, но сейчасъ же упала. Оставаясь лежать на полу, она продолжала тянуть ‘свою собственную’ псню пока не убаюкала себя ею.

VI

Кабакъ началъ по немногу наполняться постителями.
Зашли два мужика и услись пить магарычъ. Зашли одна за другой нсколько компанй чиновниковъ и отправились на ‘чистую половину’. Зашелъ мастеровой со старушкой матерью, у которой глаза были красны отъ слезъ. Потребовавъ полкварты и усвшись за отдльнымъ столикомъ, сынъ принялся вполголоса утшать мать, только что избитую его отцемъ.
Кабакъ понемногу оживился. У прилавка толпилось нсколько человкь изъ ‘простой публики’. Изъ внутреннихъ комнатъ то и дло раздавались восклицаня: ‘Бутылку очищенной!’ ‘Пива!’ и т. д. Малка, оставаясь за прилавкомъ, проворно и ловко мрила водку, подавала, слдя въ то же время своими старческими глазами, чтобы какой-нибудь нескромный поститель не стащилъ чего либо. Ханка металась по кабаку, разнося водку и закуску и перекидываясь лаконическими восклицанями съ бабушкой. Въ кабак стоялъ сплошной, разноголосый гулъ, въ которомъ сливались и разговоръ мирной бесды, и смхъ, и ругань. Воздухъ, пропитанный табачнымъ дымомъ и запахомъ сивухи, сдлался зеленоватымъ, тяжелымъ,
Аксинья, разбуженная шумомъ, отползла въ уголъ и нсколько минутъ сидла молча, оглядывая всхъ осоловлыми глазами. Узнавъ одну изъ постительницъ кабака, она заговорила, не столько обращаясь къ ней, сколько о ней. Затмъ она обратила внимане на другого, на третьяго постителя — и по поводу каждаго высказала нсколько отрывочныхъ фразъ. Одному она посылала свои благословеня, другаго осыпала упреками и руганью, третьяго награждала насмшкой. Появлене новаго постителя прерывало слабо связанную нить ея мыслей — и она сразу переходила отъ возмущенныхъ упрековъ къ умильнымъ благословенямъ. Но рчь, ея терялась въ общемъ шум и только Ханка, мечась по кабаку, раза два, на ходу, выругала ее, когда она мшала ей поспшно пройти.
Въ кабакъ вошелъ мужчина лтъ 40, въ синихъ очкахъ, въ порыжломъ пальто, форменной чиновничьей фуражк и грязной, сдвинувшейся на бокъ манишк. Онъ вошелъ въ кабакъ, выпрямившись, какъ струна, какимъ-то искусственнымъ, почти автоматическимъ шагомъ. На всей его фигур и на лиц, испитомъ, измученномъ, но интеллигентномъ, лежало выражене чего-то искусственнаго: точно этотъ человкъ выступилъ на подмостки и чувствуетъ, что на него устремлены сотни взоровъ. За вошедшимъ вбжала въ кабакъ большая шаршавая собака.
— едосьинъ настольникъ!!— привтствовала его ожесточеннымъ крикомъ Аксинья, ударивъ ладонью объ полъ.— едосьинъ настольникъ! Столуйся, столуйся у окаянной! Его-онитъ она тебя съ квартиры какъ Федорова! Его-онитъ!
‘едосьинъ настольникъ’, Абрамовъ, совершенно не подозрвая что въ этой какафони одна гамма, относится непосредственно къ нему, остановился посреди кабака въ театральной поз, высоко поднявъ голову и выпятивъ грудь. Окинувъ всхъ гордо-вызывающимъ взглядомъ, онъ подошелъ къ стойк и устремилъ на Малку, поверхъ очковъ, пристальный величественно презрительный взглядъ. Положивъ на столъ 30 коп., онъ повелительнымъ жестомъ потребовалъ бутылку водки. Получивъ ее и взявъ со стола стаканъ и бутылку, онъ отошелъ къ отдльному столику. Еще стоя, онъ налилъ себ стаканъ водки и медленно, безъ передышки, выпилъ. Затмъ онъ бросилъ булку собак, слъ, уперся руками въ колни и нсколько минутъ сидлъ неподвижно, съ устремленнымъ въ одну, топку пристальнымъ взглядомъ. Потомъ онъ налилъ себ второй стаканъ, выпилъ и остался сидть нсколько минуть въ прежней поз. Повторилъ онъ это нсколько разъ — и по мр того какъ водка подходила ко дну, глаза Абрамова длались мутными, взоръ блуждающимъ. Лицо его — пожелтло, осунулось и голова понурилась. Замтивъ у ногъ своихъ собаку, которая, съвъ булку, лежала, ожидая хозяина, терпливо скупая, онъ устремилъ на нее тяжелый суровый взглядъ. Подъ этимъ взглядомъ собака сдлалась безпокойной, завиляла хвостомъ наконецъ встала на ноги.
— Гамлетъ!— назвалъ ее не громко, но отчетливо хозяинъ и, продолжая на нее глядть пристально и серьезно, спросилъ посл минутнаго молчанья:
— Пить — или не пить?
Онъ спросилъ это такъ серьезно, съ выраженемъ такого искренняго сомння въ голос, что можно было подумать, что передъ нимъ не собака, а близкй родной человкъ.
Собака зашевелилась, взглянула тоскливо на дверь, отрывисто гавкнула, подняла глаза на хозяина. Нсколько минутъ они оба глядли другъ другу въ глаза умнымъ вопрошающимъ взглядомъ. И человкъ и животное — каждый старался прочесть въ глазахъ другого, что онъ думаетъ.
Затмъ Абрамовъ нагнулся, взялъ обими руками голову собаки, приблизилъ къ ней свое лицо и заговорилъ шепотомъ и задушевно:
— Другъ ты мой, Гамлетъ! Не гляди ты на меня такъ укоризненно. Не суди — да не судимъ будешь! Знай одно: я честне и благородне всхъ двуногихъ скотовъ, которыхъ ты видишь здсь!..
И онъ нжно поцловалъ собаку въ морду, погладилъ ее по голов и снова выпрямился и гордо, почти надменно, съ сознанемъ своего превосходства, началъ оглядывать публику. Наконецъ, онъ остановилъ свой взглядъ на Аксинью, которая теперь выкрикивала какя-то обличеня по адресу только что вошедшаго извощика. Она, повидимому, заинтересовала Абрамова — и онъ, подавшись впередъ, началъ прислушиваться къ ея безсвязнымъ рчамъ. Онъ то глядлъ на нее, то переводилъ свой взглядъ на постителей, къ которымъ относился потокъ ея рчей. И чмъ больше онъ глядлъ на нее, тмъ оживленне длалось его лицо, на которомъ снова появилось то же мягкое, дружески-сердечное выражене, какое оно имло при разсуждени Абрамова съ собакой.
Взявъ со стола хлбный мякишъ, онъ скаталъ нсколько шариковъ и принялся, прицливаясь, бросать ихъ въ Аксинью, съ выраженемъ нжнаго вниманя. Одинъ изъ шариковъ попалъ Аксинь въ лобъ. Она оборвала свою рчь, встрепенулась, оглянулась, крикнула на-угадъ: ‘жуликъ!’ — и принялась опять обсуждать семейную жизнь кого то изъ постителей. Однако, второй шарикъ заставилъ ее оглянуться внимательне. Увидвъ, что Абрамовъ снова намревается бросить въ нее шарикомъ, она воскликнула съ раздраженемъ:
— е-едосьинъ насто-ольникъ!!— и намревалась заругаться, но увидвъ на лиц Абрамова доброжелательную и грустно нжную улыбку, услышавъ его тихй, радостный смхъ, она моментально забыла свое раздражене,— и по лицу ея разлилась широкая, счастливая улыбка. Зажмуривъ глаза, она воскликнула съ восторгомъ:
— Ну, кидай еще! Ки-ида-ай!!
Но Абрамовъ не сталъ больше бросать въ нее шарикомъ и только проговорилъ дружески:
— Умное ты животное… Ты — критика жизни!
И, разсмявшись, онъ прибавилъ:
— Поди сюда, критика жизни. Выпьемъ вмст.
Аксинья быстро заработала руками и ногами, поднялась, подбжала шатаясь къ Абрамову и воскликнула съ восторгомъ.
— едосьинъ настольникъ!!… Я — пьяна!
И разсмялась блаженно и счастливо.
Разсмялся и Абрамовъ, взялъ за руку Аксинью, усадилъ ее возл себя и проговорилъ задушевно:
— Выпьемъ, а потомъ потолкуемъ о длахъ!..
— Потолкуемъ о длахъ!!— повторила въ восторгомъ Аксинья.
Абрамовъ выпрямился, гордо по птушиному, оглянулся и крикнулъ Ханк:
— Эй! Математика жизни! сюда!
Ханка, сновавшая по кабаку, обернулась на зовъ и издали спросила съ нетерпнемъ:
— Что вамъ надо?
Абрамовъ, продолжая птушиться, поднялъ руку и продекламировалъ съ паосомъ:
‘Намъ нуженъ хлбъ! намъ деньги нужны’! и крикнулъ снова:
— Математика жизни! сюда ступай!
— Мн некогда съ вами возиться,— отвтила Ханка.— Говорите, чего вы хотите?
— Я хочу, чтобъ ты приняла христанство, прекрасная жидовка!
Ханка презрительно махнула рукой и унеслась въ другя комнаты.
Абрамовъ проводилъ ее пристальнымъ взглядомъ и, обратившись къ Аксинь, проговорилъ не громко, но убдительно и серьезно:
— Она умне Аристотеля, умне Ньютона, умне Вольтера — увряю тебя!
— Умне!!— повторила радостно Аксинья.
— Она поняла, что такое жизнь. Жизнь — математика!
Онъ поднялся и пошатываясь подошелъ къ стойк. Устремивъ пристальный взглядъ на Малку, онъ съ минуту стоялъ молча и неподвижно.
Зная, очевидно, чудачество своего частаго гостя, Малка бросила ему съ раздраженемъ.
— Ну, что вамъ надо? Не морочьте мн только голову!
— Ты умрешь безъ покаяня и безъ причастя!.. проговорилъ глухо и сурово Абрамовъ и, бросивъ въ тарелку съ рыбой серебряную монету, прибавилъ съ какой-то жестокостью.
— Будь ты проклята!
— Будь самъ проклятъ!— отвтила сердито Малка и, выловивъ изъ рыбнаго сосудка монету, прибавила сдержанно:
— Что дать?
— Полкварты и булку,— отвтилъ совершенно дловымъ тономъ Абрамовъ.
Получивъ требуемое, онъ вернулся къ своему столику.
За эти дв-три минуты въ настроени Аксиньи произошла рзкая перемна. Вспомнивъ про квартирную хозяйку Абрамова, она, вмст съ тмъ, вспомнила, что та однажды назвала ее воровкой. Это сразу привело ее въ состояне сильнаго волненя:
— Она! смла! поскуда!— кричала она, заливаясь слезами.— Сроду вковъ не воровала! Батинька!
И рванувъ съ силой воротъ своей рубахи, она продолжала:
— Хаимъ три рубля поврилъ! Чтобъ размняла! У Зосли размняла! До копеечки принесла! все! А она сметъ!..
Абрамовъ, вернувшись, съ минуту серьезно и внимательно прислушивался къ ея жалобамъ и затмъ, положивъ руку Аксинь на плечо, проговорилъ мягко и задушевно:
— Кто обидлъ тебя, Мара?
— Я не Мара! Я — Аксинья!— воскликнула она съ сильнымъ раздраженьемъ.
Абрамовъ тихо разсмялся и, оглянувшись, проговорилъ про себя съ нкоторымъ удивленемъ:
— Обидлась… Каждому свое имя дорого…
Онъ взялъ Аксинью за руку и проговорилъ мягко:
— Ну, сядь, Аксинья. Сядь и разскажи, кто тебя обидлъ.
— Твоя хозяйка-а! едосья!— воскликнула съ раздраженьемъ Аксинья.
— Это ‘буржуазя жизни’ тебя обидла? Ха-ха-ха!— разсмялся онъ сухимъ, искусственнымъ смхомъ.— За это я тебя люблю. ‘Буржуазя жизни’ и меня обижаетъ! Понимаешь ли, меня, философю жизни! Ха-ха-ха!
Онъ налилъ два стакана водки и подалъ одинъ Аксинь.
— Пей, всякую обиду забудешь!
Выпивъ свою водку, онъ взялъ булку и хотлъ ее бросить собак, но вдругъ раздумалъ.
— Гамлетъ!— позвалъ онъ ее полушепотомъ и оглянулся, какъ бы боясь, чтобъ кто нибудь его не услышалъ
Собака лниво поднялась и подошла къ нему.
— Гамлетъ, выпей водки…. проговорилъ просящимъ тономъ Абрамовъ. Наливъ немного водки, онъ поднесъ стаканъ къ губамъ собаки. Она оставалась неподвижно и лишь раза два вздрогнула.
Абрамовъ нагнулся, шепнулъ ей на ухо выразительно ‘про-ошу!’ рознялъ ей челюсти и влилъ въ ротъ водку. Собака быстро, конвульсивно проглотила водку, закружилась по комнат, чихнула и раза два отрывисто и жалобно гавкнула.
Абрамовъ серьезно и внимательно, съ выраженемъ грусти на лиц, слдилъ за собакой. Потомъ онъ ей подалъ булку и прошепталъ:
— Закуси и извини…
Аксинью эта сцена привела въ неописуемый восторгъ Забывъ свои слезы и свою обиду, она выкрикивала съ восхищенемъ:
— Пьетъ! собака водку пьетъ! Бо-ожинька! И опустившись на полъ, она стала нжно манить собаку.
— Цю-цю-цю!
Абрамовъ, положилъ Аксинь руку на плечо, глубоко вздохнулъ и проговорилъ съ горечью.
— Оставь ее! Несчастное оно животное, несчастное — и благородное!.. Пей свою водку. И онъ помогъ ей подняться.
Постоявъ съ минуту на одномъ мст, онъ вдругъ наклонился къ Аксинь, обнялъ ее и проговорилъ, ласково и нжно:
— Прощай, радость моя, жизнь моя, счастье мое! Ты тоже благородное животное!.. Ты сегодня ночью умрешь, пьяная подъ заборомъ…
И, выпрямившись, онъ снова окинулъ кабакъ величественнымъ взглядомъ и крикнулъ громко:
— Прощай, царица ‘Омута’! Прощай ‘математика’ жизни!
И высоко поднявъ голову, онъ медленно, автоматической походкой вышелъ. За нимъ послдовалъ ‘Гамлетъ.’

VII.

Приливъ постителей быстро спадалъ — и черезъ полчаса въ ‘Омут’ было необычайно тихо, какъ посл, урагана. Только мокрые липке столы, уставленные посудой, разбросанные по полу огрызки и окурки и сильный запахъ сивухи — напоминали о только что произошедшей толкотн пьющаго люда.
Малка и Ханка, об усталыя, но довольныя, сидли за — стойкой и вполголоса длились впечатлнями. Аксинья лежала на полу въ самой неловкой поз и что то бормотала засыпая.
Зашла одна изъ постоянныхъ постительницъ ‘Омута’ нищая Малашка и, подойдя къ стойк, потребовала сотую.
— Только, Малечка, подбавь спирту, а то и пить не стану!— прибавила она.
Выпивъ, она попросила папироску.
— Шесть копеекъ дала торговать, такъ дай и папироски, и хворобы, и трясцы!— воскликнула сердито Малка и бросила Малашк папиросу.
Малашка закурила и кошачьей походкой пошла къ лежанк. Пройдя мимо Аксиньи, она проговорила льстивымъ голоскомъ, слащавымъ и неискреннымъ:
— А-а, Аксиньюшка здсь… Спитъ родненькая!..
Аксинья открыла глаза, взглянула на Малашку и, съ просонья воскликнула съ раздраженемъ:
— Аксинья! Аксинья! На что теб Аксинья сдалась?!..
Она намревалась снова заснуть, но въ это время дверь сильно распахнулась и въ кабакъ вбжала, танцуя, невысокая широкоплечая женщина лтъ 50-и съ маленькимъ, моложавымъ личикомъ и ясными добродушно-веселыми глазами. И лицо и вся фигура женщины дышали радостью, счастьемъ и бьющей ключемъ энергей. Не обращая ни на кого вниманя, вбжавшая остановилась посреди кабака, устремила внимательный взглядъ на грязный полъ и, постоявъ нсколько секундъ неподвижно, заходила по одной половиц, сильно притоптывая и перекидывая ногами, и съ молодцоватыми ухватками запла:
У порога стояла! стояла!
Гречанники учинила! учинила!
Гоппъ!! мои гречанники!
Гоппъ!! мои удалили!
Гоппъ! гоппъ! гоппъ!!
При каждомъ ‘гоппъ!’ она сильно притаптывала, молодцовато потряхивая головой.
Пройдясь такимъ образомъ туда и обратно по одной половиц, она сразу остановилась, подбоченилась, и, окинувъ всхъ радостнымъ взглядомъ, воскликнула, весело:
— Здрастуй, Малка! Здрастуй! Ханка, Аксинья, Малашка — здрастуй!
Аксинья съ просонья нкоторое время смотрла съ недоумнемъ на неожиданную гостью. Вдругъ по ея лицу разлилась широкая, радостная, пьяная улыбка:
— А-а! Розалька!— воскликнула она и поднявшись не безъ нкотораго усиля, на ноги, стала тоже на одной половиц.
— Розалька! ста-ань!
Розалька отскочила къ другому концу половицы и заходила, притоптывая, на встрчу Аксинь. Послдняя, затанцовала на встрчу Розальк, но не по одной половиц, а длая зигзаги по всему кабаку.
— Не!— остановила ее горячо Розалька.— Не, пятки теб назадъ, а пальцы впередъ! Ты по одной доск, какъ я! Смотри!
И она снова грацозно прошлась по одной половиц.
Аксинья смотрла на нее съ восторгомъ и вдругъ бросилась къ ней, обхватила ее обими руками и воскликнула радостно:
— Не могу по одной! Я — пьяна! Я пь-я-на-а, Розалька!
И принялась цловать ее.
— Пьяна?— воскликнула живо Розалька.— Ну выпей, еще!
И отстранивъ отъ себя Аксинью, она опять заходила по одной половиц и запла:
Полька любитъ щеголять!
Полька мужа не боится!
Полька любитъ веселиться!
— Малка-а! дай полкварты!
Малашка тоже очень обрадовалась появленю Розальки, но не подошла, а какъ-то бокомъ подкралась къ ней и заговорила съ умильной улыбочкой, приниженно-льстивымъ тономъ:
— А-ахъ, милая душа! Дай теб Богъ здоровья, Розальюшка родная, хе-хе-хе!
Розалька замтивъ ее, воскликнула:
— Хочешь, тоже выпить? Ходи! Малка еще сотую!
Малашка схватила Розалькину руку и хотла поцловать, но Розалька отдернула ее:
— Попу цлуй въ руку, а со мной — въ морду!
И она расцловалась съ Малашкой.
Получивъ водку, Розалька вытащила изъ кармана горсть мди, среди которой находились и дв бумажки,
— Во сколько денегъ!— воскликнула она съ восторгомъ.— Три недли у Сафронихи стирала — сегодня получила деньги — и вс пропью — прогуляю!
Д-денегъ нтъ — рррубъ мняетъ!! воскликнула она, сильно притопнувъ ногой.
Уплативъ за водку и опустивъ остальныя деньги въ карманъ, она продолжала весело:
— И просилась же Сафрониха, чтобъ еще до субботы поработала, чтобъ не уходила пить, Блья — гора цлая лежитъ! А я не послушалась. ‘Дай разсчетъ! хочу пьянствовать!’
А ты пить бу-удешь!
И гулять бу-удешь!
А смерть при-идеть!
Помирать бу-удешь!
Она разлила водку въ три стакана и вс выпили.

VIII.

Въ кабакъ быстро вошелъ высокй мужчина, съ впалыми щеками и давно небритымъ подбородкомъ. По его бдному и неряшливому костюму, въ немъ можно было сразу узнать спившагося мастерового. Остановившись на секунду, онъ окинулъ пьющихъ женщинъ безучастнымъ взглядомъ своихъ срыхъ безцвтныхъ глазъ, увреннымъ шагомъ подошелъ къ стойк быстро и пытливо взглянулъ на Малку, и сразу повалился ей въ ноги:
— Малка, пожалй!!— воскликнулъ онъ сухимъ, надтреснутымъ, но довольно спокойнымъ голосомъ.
Онъ продлалъ все это такъ быстро, что Малка не успла опомниться и, сразу, отшатнулась въ испуг, но придя въ себя, она закричала съ раздраженемъ:
— Срамникъ! безсовсникъ! пьяные твои глаза безстыдникъ! Мало теб еще, что на рубъ товару обманулъ — еще приходишь просить! Вонъ! вонъ, с… с..! Встань сейчасъ!— закончила она, топнувъ, ногой.
— Не встану. Ей богу, не встану, пока не дашь сотой,— отвчалъ, тотъ не подымаясь и дловымъ тономъ.
Розалька и нищя, сильно заинтересованныя оригинальнымъ зрлищемъ, бросились къ стойк.
— А-ну, перепрыгну?— воскликнула Розалька и тотчасъ же перескочила черезъ протянутыя ноги просителя. За Розалькой попытались было продлать это же самое и нищя, но зацпились и упали тому на ноги. Розалька съ хохотомъ бросилась на нихъ.
Лежавшй на полу повернулъ голову, сурово взглянулъ на живую кучу, копошившуюся на его ногахъ и проговорилъ строго:
— Эй вы, чертовы бабы! Смотрите у меня. Заду кому ногой — не рады будете!
И дрыгнувъ ногой, онъ отбросилъ въ сторону женщинъ.
— Малка, дай сотую, ей Богу завтра полсапожки сошью…. проговорилъ онъ ноющимъ тономъ, и поднявъ голову, взглянулъ на Малку испытующимъ взглядомъ, злобнымъ и жестокимъ.
— Кабъ я околла! кабъ я здохла! кабъ я съ мста не сошла, если дамъ теб хоть каплю! Три дня валяйся такъ — не дамъ! Вотъ!
— Ну, не дашь — не надо! Пропалъ значитъ твой товаръ!— отвтилъ тотъ спокойно и поднялся съ пола.
— Лукьянъ! Я теб поднесу сотую, ей Богу!— воскликнула Розалька, успвшая забыть полученный ударъ ногой.
— Поднесешь?… переспросилъ Лукьянъ, сурово, и недоврчиво взглянувъ на Розальку.
— Вотъ, ей Богу поднесу! Денегъ — вонъ сколько у меня!
И она ударила себя по карману.
Лукьянъ оживился, тряхнулъ головой и слъ у стола.
— Ну, подноси!!
Розалька подскочила къ стойк, чтобы потребовать водки, но замтивъ хмурое лицо Малки, огорчилась:
— У-у, Малечка, какая ты сер-ди-тая! Ну, перестань, родненькая! Не могу я смотрть, какъ сердятся, не могу!
— Ахъ, отстань отъ меня!
— Малечка!— воскликнула вдругъ радостно Розалька.— Хочешь два рубля? У меня дв бумажки. Хочешь? Бери, родненькая, а я ихъ у тебя водочкой-горлочкой пропью — прогуляю. Возьми — только не сердись!
И она подала ей бумажки.
Средство оказалось дйствительнымъ. Лице Малки нсколько прояснилось. Она приняла бумажки и проговорила:
— Спасибо, Розальюшка. Ты таки угадала, умница! Мн теперь деньги очень нужны.
Розалька просяла и, хлопнувъ себ по бокамъ, воскликнула съ дтской радостью:
— Умница, умница Розалька!
Получивъ бутылку водки, она подбжала къ столу:
— Ну, Лукьянъ — лукъ-цыбуля теб въ ротъ!— ходи водку пить! Бабы! водку пить!
Лукьянъ услся у стола полновластнымъ хозяиномъ, разлилъ водку и приготовился пить.
— Не! постой! Раньше поцлуй меня!— крикнула Розалька.
— Давай!
И онъ поцловалъ ее въ губы.
Когда вс выпили, Лукьянъ посадилъ Розальку себ на колни, обнялъ ее одной рукой, другой расправилъ усы и заплъ густымъ басомъ:
Гряне-этъ сла-ава трубой!
Мы дрались ту-урокъ съ тобой:
По грамъ твоимъ Капкасъ
Раздается слава внасъ!
— ‘Раздается слава внасъ!’ — подтягивали Малашка и совсмъ пьяная Аксинья, Розалька тоже начала было подтягивать, но вдругъ рзко повернулась лицемъ къ Лукьяну и воскликнула:
— Лукьянъ! Брось свою падлу старую! Ходи ко мн жить! Смотри!
Она соскочила съ его колнъ, грацозно подобрала немного юбку и заходила кокетливо по одной половиц, притоптывая и напвая ‘Гречанники’.
Лукьянъ серьезно и внимательно слдилъ за ея танцами, но когда она оборачивалась къ нему спиной, онъ быстро и ловко наливалъ и опрокидывалъ въ ротъ рюмку и, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ слдить за танцами.
— Лукьянъ, скажи мн, что ты себ думаешь?— обратилась къ нему вдругъ Малка,— Дала я теб товару для полсапожекъ?
— Дала…. отвтилъ спокойно, не оборачиваясь къ ней, Лукьянъ.
— Куда жъ ты его длъ?
— У Хаима заложилъ…
— За сколько?..
— Не помню ужъ… Поди спроси у Хаима,— отвтилъ небрежно Лукьянъ.
— У-у, безсовстная тварь!— воскликнула съ негодованемъ Малка.
Лукьянъ обернулся къ ней:
— А дала бъ раньше, какъ я просилъ, сотую,— сшилъ бы полсапожки! Ей Богу, выкупилъ бы товаръ — и сшилъ бы. А теперь — тю-тю! Пиши пропало!
Допивъ остальную водку, онъ поднялся и повелительно крикнулъ Розальк, которая продолжала плясать:
— Ну, будетъ теб плясать! Бери дв бутылки водки и пойдемъ.
— Ко мн?
— Къ теб, чертовка, къ теб!
Розалька потребовала дв бутылки и вышла, обнявшись, съ Лукьяномъ.

III. Семейныя Сцены.

I.

Полдень.
Въ ‘Омут’ мертвая тишина, тяжелая и непривычная. Грязное и неуютное помщене кажется еще боле мрачнымъ, боле запущеннымъ..
За стойкой сидитъ, сгорбившись, Малка, вяжетъ привычной рукой чулокъ и беззвучно шевелитъ губами. Она погружена въ глубокую думу. Думаетъ она о томъ, что день выдался тихй, неудачный. Кажется, и починъ былъ сдланъ на наличныя деньги, и рука легкая — а выручки съ самаго утра не наберется и полтины. Думаетъ она еще о томъ, что изъ спиртового боченка водка течетъ уже не полной, а винтообразной струей. Старуха хорошо знаетъ причину этого явленя: водка въ боченк подходитъ ко дну…
Въ кабакъ вошла неторопливо, дловитой походкой, Аксинья, трезвая и серьезная. Подойдя къ стойк, она выложила на прилавокъ 17 копеекъ и проговорила ршительно и нсколько сурово:
— Дай ватную кофту и платокъ…
Малка съ нкоторымъ удивленемъ взглянула на нее, достала изъ-подъ прилавка кофту и платокъ, подала и проговорила одобрительно и ласково:
— Вотъ за это я тебя люблю, когда выкупаешь свои транты!..
Аксинья была польщена похвалой, но сохранила на лиц выражене суровой ршимости и проговорила твердо:
— Сегодня пить не буду. Вечеромъ выкуплю юбку и башмаки.
Она одла кофту, накинула на плечи платокъ, постояла посреди кабака, не зная, что длать. Наконецъ она проговорила ласково:
— Дай, Малечка, и вымою полъ у тебя въ спальн..
— Вымой… Я теб три копейки дамъ…
— Я даромъ, Малечка…— отвтила какъ-то особенно нжно Аксинья.

II.

Не успла она закончить фразы, какъ въ дверяхъ появилась довольно странная фигура: человчекъ съ растопыренными и выгнутыми ногами, горбатый и кривобокй. Эта уродливая, какъ бы скомконная, фигурка на секунду остановилась въ дверяхъ и, увидвъ Аксинью, быстро, нсколько по обезьяньи, заковыляла къ ней, поворачиваясь всмъ тломъ и работая коротенькимъ костылемъ съ желзнымъ наконечникомъ.
Это былъ одинъ изъ привилегированныхъ нищихъ, Михаликъ, или, какъ его звали нищя,— ‘кривозадый’.
Встрча съ Аксиньей, очевидно, сильно обрадовала Михалика. На его моложавомъ лиц, съ правильными чертами и клинообразной свтлой бородкой, заиграла довольная и нсколько лукавая улыбка. Доковылявъ до Аксиньи, онъ остановился передъ нею и, устремивъ на нее пристальный испытующй и нсколько ироническй взглядъ своихъ срыхъ глазъ, спросилъ заигрывающе-насмшливо:
— Опохмлилась?
Аксинья какъ-то сразу съежилась подъ пристальнымъ испытующимъ взглядомъ Михалика, смшалась и, поперхнувшись, проговорила съ нкоторымъ трудомъ:
— Да… похмлилась.
По лицу Михалика, разлилась широкая улыбка, онъ мелькомъ взглянулъ съ какой-то веселой жестокостью на Аксинью и заковылялъ къ стойк.
— Ходи — выпьешь еще,— бросилъ онъ ей на ходу. Аксинья, не трогаясь съ мста, провожала Михалика тяжелымъ, почти скорбнымъ взглядомъ Михаликъ потребовалъ полкварты и, обращаясь къ только что вошедшей Ханк, проговорилъ игриво-весело:
— Не везетъ мн, Ханка, хоть ты что! Вчера два раза приходилъ — и все не засталъ ее (онъ указалъ на Аксинью), а сегодня, какъ нашелъ ее, она трезвая и кислая… Совсмъ отвыкнетъ она отъ меня, ха-ха-ха!
— Ты — хорошъ!— отозвалась сурово Ханка.— Разв можно человка такъ бить, какъ ты ее бьешь? Вдь на той недл ты ее чуть не убилъ!
— Да я-жъ хочу отъучить ее отъ водки,— отвтилъ все съ той же улыбкой Михаликъ и разсмялся.
— Отъучишь…. отозвалась не громко и съ болзненной грустью Аксинья.— Вышибешь душу — и отъучишь!
— Изъ тебя ея скоро не вышибешь. Ужъ я, кажется, какъ стараюсь,— а все не вышибается душа. Должно крпко сидитъ, ха-ха!.. Ну, ступай, пей!— закончилъ онъ повелительно, разливъ полкварты въ два стакана.
— Я не буду…. отвтила сухо и не громко Аксинья.
— Ишь, святая, ха-ха!— разсмялся радостно Михаликъ.— Видишь, Ханка, я уже отъучилъ ее отъ водки…
И, повернувшись къ Аксинь, онъ прибавилъ строже:
— Ну, ступай, пей, коли говорятъ!
Аксинья не трогалась съ мста.
Михаликъ пристально взглянулъ на нее и въ его глазахъ сверкнуло что-то хищнически-жестокое. Стукнувъ костылемъ объ полъ, онъ проговорилъ угрожающе:
— Ак-синь-я!
Аксинья вздрогнула и съ поникшей головой, какъ осужденная, подошла къ стойк.
— Ишь, стерва! проговорилъ съ возмущенемъ Михаликъ.— Ломается еще! Коли велятъ пить, такъ пей. Давно костыля не пробовала?
Аксинья взяла стаканъ и молча выпила. Выпилъ и Михаликъ.
— Доиграешься ты, Михаликъ, костылемъ своимъ до острога!— отозвалась вдругъ Ханка.
На лиц Михалика снова появилась счастливая улыбка и глаза засвтились лукавствомъ.
— Чмъ-же доиграюсь?— спросилъ онъ съ напускной наивностью и съ любовью взглянулъ на костыль.
— Вонъ, Машку ты искалчилъ,— продолжала Ханка.— Она была здсь вчера. Еле ходитъ. Нога вся распухла, рана страшная. Ты ей жилу перескъ на ног…
— Я и ее отъ водки отъучалъ, ха-ха!— отвтилъ Михаликъ по прежнему радостно.
— Отъучалъ. А вотъ пойдетъ Машка въ полицю пожалуется — и достанется теб.
— Не пожалуется,— отвтилъ съ увренностью Михаликъ и въ глазахъ у него снова блеснуло что-то жестокое.
И, повернувшись къ Аксинь, онъ проговорилъ хищнически-игриво:
— А ты еще не ходила въ полицю на меня жаловаться?
Аксинья раскрыла ротъ, хотла что-то сказать, но только глубоко вздохнула.
— Ишь, вздыхаетъ, какъ сильно!— разсмялся Михаликъ.
Вынувъ изъ кармана кошелекъ, онъ досталъ оттуда 6 копеекъ и подалъ Аксинь.
— На! помолишься за мою гршную душу надъ сотою ха-ха!.. А вечеромъ къ Ивановн приди… Только не поздно, а то смотри у меня!
И показавъ ей костыль, онъ заковылялъ къ выходу.
Нсколько минутъ въ кабак царила глубокая тишина.
— Дура! чего ты не развяжешься съ нимъ,— отозвалась наконецъ, Ханка.— Вдь онъ тебя когда-нибудь до смерти убьетъ…
— Извстно, убьетъ… отозвалась уныло Аксинья.
— Такъ чего жъ ты не бросишь его?
— Да онъ разв отстанетъ?.. Какъ бы я водки не пила…
И, проглотивъ подступившя къ горлу слезы, она прибавила подавленнымъ голосомъ:
— Звряк этому все равно, живешь съ нимъ или нтъ… Вонъ Машка и не жила съ нимъ, а онъ ее искалчилъ.
— А ты почему въ полицю не пойдешь?— спросила опять Ханка и, не дожидаясь отвта, вышла.
Аксинья безнадежно махнула рукой и глубоко вздохнула.

III.

Въ кабакъ вбжала женщина лтъ тридцати блдная, простоволосая съ искаженнымъ отъ ужаса лицомъ и помутившимися глазами.
— Ай, Малка, ратуй!! Спрячь скорй!!.— воскликнула она задыхаясь,— Гонится! убить хочетъ!.. И она заметалась, какъ подстрленная, ища куда укрыться.
— Гд?.. кто?.. что?.. воскликнули въ испуг Малка и Аксинья и стали искать глазами невидимаго преслдователя.
— Антонъ!!— выкрикнула съ отчаяньемъ женщина — Боже мой! скорй, скорй!!
— Бги въ спальню, стань за шкафомъ!— отозвалась поспшно старуха и увлекла растерявшуюся женщину во внутрення комнаты. Вернувшись, она осталась посреди кабака, глядя съ ужасомъ на входную дворь.
— Малечка! За стойку иди — сядь, а то замтитъ!— проговорила шепотомъ и торопливо Аксинья и сама тоже услась у лежанки.
Съ полминуты въ кабак царила глубокая тишина, зловщая, какъ передъ бурей.
Вдругъ, дверь шумно и сильно распахнулась отъ яростнаго пинка снаружи и въ кабакъ стремительно влетлъ мужчина лтъ 40, высокй, здоровый, съ изрытымъ оспой лицомъ и срыми полупьяными глазами, которые горли теперь бшеннымъ гнвомъ. Подстриженная жесткая рыжая бородка, щетинистые усы и выдающяся скулы придавали лицу особое выражене чувственности и жестокости. Одтъ былъ вбжавшй съ иголочки: въ новомъ пальто, шляп и штиблетахъ. Чистая манишка была повязана цвтнымъ галстухомъ. Вообще, на всей этой выхоленной фигур лежала печать чего-то истасканнаго и порочнаго.
Окинувъ кабакъ быстрымъ взглядомъ, онъ проговорилъ дрожащимъ отъ ярости голосомъ:
— Гд Прасковья?
— Почемъ мн знать, гд твоя Прасковья?.. отвтила плаксивымъ голосомъ, дрожа отъ испуга, Малка.
— Антонъ Максимычъ!— воскликнула шепотомъ и полутаинственно Аксинья.— Она только что къ аптек побжала… Я изъ окна видла, лопнуть мн! Должно къ сестр побжала!
Антонъ, метнувъ въ нее гнвнымъ взглядомъ,— со всего размаху ударилъ кулакомъ по столу и закричалъ съ яростью:
— Пр-р-расковью подай!! Слышишь, жидовка проклятая, что теб говорятъ?! Пррасковью подай!
Отъ удара кулака по прилавку, вся посуда подскочила и одна бутылка упала на полъ и разбилась.
— А-ай, онъ меня раззоряетъ!— закричала въ ужас Малка.
— Раззорю!! Жену мою подай!!— продолжалъ неистовствовать Антонъ.
— А-ай, куда вс разошлись? А-ай, бгите кто нибудь въ полицю!— стонала старуха.
— Въ полицю?! Вотъ теб моя полиця!!
И схвативъ со стола лохань съ рыбой, Антонъ съ размаху швырнулъ ее на полъ.
— А Парашу — самъ найду! изъ подъ земли вырою!!
И онъ бросился во внутрення комнаты.
Малка осталась на одномъ мст въ оцпенни съ застывшимъ ужасомъ на глазахъ. Аксинья стояла растерянная, съ разведенными руками и не знала, что длать.
Изъ внутреннихъ комнатъ сперва послышалось падене мебели, затмъ раздался пронзительный крикъ Прасковьи.
— Ратуйте!! Губятъ!!
И выскочивъ въ кабакъ, она бросилась къ двери. Но Антонъ ее настигъ, схватилъ и съ размаху отбросилъ отъ дверей съ крикомъ:
— Ключъ, стерва, съ хаты подай!!
Прасковья упала, но тотчасъ же вскочила на ноги и заметавшись по кабаку, закричала съ отчаяньемъ и слезами:
— Не дамъ ключа!! Не дамъ теб, разбойникъ, чужаго блья пропить! У-убей — не дамъ!
Антонъ бросился за ней, схватилъ ее за волосы и, поваливъ ее на полъ, началъ бить. Но въ драку вмшалась Аксинья — и съ ея помощью, Прасковь удалось вырваться изъ рукъ мужа.
Антонъ, вскочивъ на ноги, хотлъ было снова броситься на Прасковью, но вдругъ раздумалъ.
— Ну, ладно! Не дашь ключа — дверь вышибу, а свое возьму!
И онъ бросился къ дверямъ. На порог онъ остановился и угрожающимъ голосомъ воскликнулъ:
— П-помни, Параша! Не быть теб живой! Заржу! Какъ Богъ святъ — заржу!
И выбжалъ изъ кабака.
Прасковья было бросилась за нимъ, но Малка въ ужас вцпилась въ нее.
— А-ай, куда ты бжишь! а-ай, онъ тебя убьетъ!! А-ай, онъ меня раззорилъ!..
— Вдь онъ замокъ сорветъ, чужое блье унесетъ!— простонала Прасковья съ отчаяньемъ, но осталась. И вдругъ она въ безсили опустилась на скамейку и истерически заплакала.
Аксинья, получившая въ драк нсколько тяжеловсныхъ ударовъ, бросилась къ дверямъ и крикнула вслдъ убжавшему Антону:
— Каторжникъ! разбойникъ! Душегубъ! Ду-шегубъ!!!
И переведя духъ, она вернулась къ стойк, бросила на прилавокъ полученныя отъ Михаила 6 копеекъ и потребовала сотую.

IV.

Въ кабакъ вошелъ высокй и нсколько сутуловатый мужчина лтъ 40, съ добродушно наивнымъ лицомъ и свтлой, точно вылинявшей козлиной бородкой. Въ его блдно-голубыхъ глазахъ выражалось не то дтская посредственность, не то вопрошающее недоумне.
Остановившись посреди кабака онъ оглянулся съ наивнымъ недоумнемъ и проговорилъ какъ бы вопросительно:
— Э?.. Бабы что-то того?..
— Разбойникъ тутъ былъ! Каторжникъ! чтобы ему провалиться!— отвтила съ волненемъ Аксинья
— Э?.. продолжалъ недоумвать вошедшй.
— А-ахъ, Левонъ, Левонъ,— почему ты раньше не пришелъ!— заговорила плаксиво Малка, подбирая съ пола рыбу.— Насъ тутъ чуть не убили… Всю посуду разбили… рыбу! Видишь?
— Ея мужъ…— пояснила полушепотомъ Аксинья, указывая глазами на Прасковью, сидвшую съ понурой головой.— Прибжалъ, избилъ ее — и мн досталось…
— А-ахъ, дятъ его мухи съ комарами!— воскликнулъ вдругъ Леонтй не столько, впрочемъ, съ возмущенемъ сколько удивленно — Жену побилъ?.. Во-о!
И подойдя къ стойк, онъ проговорилъ съ широкой улыбкой.
— Дай, Малка, сапоги! Деньги принесъ!
И вытащивъ, изъ кармана горсть мди и серебра, онъ, не считая, положилъ на прилавокъ.
— Во, сколько денегъ, ха-ха!— проговорилъ онъ съ радостнымъ смхомъ.— Сколько теб слдуетъ?
— 63 копейки за девять сотыхъ спирту… отвтила Малка.
— Ну-ну, ладно! Вотъ теб деньги. Считай сама — и бери сколько слдуетъ… Я-я не знаю, ха-ха! -дятъ тебя мухи съ комарами!
И махнувъ безпечно рукой, онъ залился тихимъ, радостнымъ смхомъ.
Малка, польщенная такимъ безграничнымъ довремъ со стороны Леонтя, сочла нужнымъ доказать, что заслуживаетъ его. Она принялась считать деньги, растопыривъ протянутыя впередъ руки, и заговорила тономъ оскорбленной невинности:
— Я чужого не возьму… Хоть золото клади… Мн чужого не надо… Слава Богу, не первый годъ торгую… Вотъ, смотри самъ… Тутъ рубъ сорокъ шесть копеекъ… Останется еще 88 копейки… Оставить ихъ или дать теб?— закончила она тономъ полнаго безкорыстя.
— О-оставь себ! водкой наберу!!— отвтилъ по прежнему благодушно Леонтй, и вдругъ, какъ бы спохватившись, добавилъ съ тревогой:
— А едосьи не было тутъ? Не приходила?
— Не-не! не была! не приходила!— успокоили его сразу и Малка и Аксинья.
Леонтй потребовалъ полкварты, услся у отдльнаго столика и спросилъ благодушно:
— Такъ говоришь: мужъ побилъ? А-ахъ, дятъ его тараканы!
Онъ налилъ себ стаканъ водки и съ удовольствемъ выпилъ.
— И ее побилъ, и меня, и Малк бдной досталось: лохань съ рыбой на полъ бросилъ!— отвтила горячо Аксинья — и вдругъ, неожиданно прибавила:
— Левонъ Гаврилычъ! Поднесите сотую! Будьте отцомъ роднымъ! По гробъ жизни!..
— А-ахъ, дятъ тебя!.. разсмялся добродушно Леонтй.— Ну, выпей! Малка, налей ей сотую… Только смотри, Аксинья, едось того… ни-ни! прибавилъ онъ серьезно.
— Ни-ни! и ни Боже мой! Рази я не знаю! замахала рукой Аксинья.
Выпивъ сотую, она изловила руку, поцловала и проговорила съ чувствомъ:
— Дай вамъ Богъ здоровья и всякаго благополучя!

V.

Прасковья, сидвшая все время въ сторон съ понурой головой и убитымъ видомъ, глубоко-глубоко вздохнула и, приподнявъ голову, заговорила тихо, ни къ кому не обращаясь:
— Боже мой, Боже мой! И зачмъ я такая безталанная на свтъ народиласы и зачмъ меня мать родная маленькой не задушила! Не знала бы я такой муки каторжной… Дня вдь нтъ, чтобы онъ меня не тиранилъ… Какъ пришелъ со службы, такъ моя каторга и началась… Пять лтъ уже… Снюхался съ благородными… съ губернаторскими лакеями дружбу завелъ… Ночи вс до утра гуляетъ съ ними. Тамъ балы, танцы и всякое другое… Охъ, охъ, охъ! Работу бросилъ…
— А какого мастерства?— спросилъ Леонтй.
— Сапожникъ. И мастеръ какой! золотыя руки. Могъ бы первымъ сапожникомъ быть… Такъ вотъ!.. Ну, мало мн было его пьянства, такъ прошлымъ лтомъ онъ сталъ бгать за Марой — она тогда у меня стирала. Потомъ совсмъ бросилъ меня и сталъ съ нею жить… Съ нею живетъ, а какъ деньги нужны, ко мн приходилъ: ‘подавай!’ Терпла я, выносила все… Годъ тому захворалъ онъ. Оспа прилпилась… Три мсяца пролежалъ. Перебралась ко мн на квартиру и Мара, стали мы оба за нимъ ухаживать, ночи не спали, до кроваваго пота работали. Докторовъ, рецептовъ — все! Выходили его. Выздоровлъ онъ — и опять за свое… Еще хуже сталъ. Пьетъ безъ просыпу… Вчера всю ночь пьянствовалъ… Сегодня въ полдень приходитъ: ‘Дай три рубля!’ А у меня ни гроша. Я ему это говорю. ‘Ну, говоритъ, дай блье, заложу!’ Вижу — не отстанетъ онъ, Мары тоже дома не было, я на хитрость пустилась. ‘Поди, говорю, на чердакъ за корзиной’. Онъ пошелъ, а я тмъ часомъ хату на замокъ — и бжать, охъ, охъ, охъ!
— Да ты бы пожаловалась на него… проговорила нершительно Аксинья, вспомнивъ совтъ Ханки.
Прасковья посмотрла на нее долгимъ скорбнымъ взглядомъ.
— Ро-одненькая моя! какая мн жалоба поможетъ? Засадятъ его на недлю въ холодную, разв карахтеръ его этимъ передлаютъ? Только больше ожесточится.
Она глубоко вздохнула.
— Господи!— продолжала она съ выраженемъ болзненнаго отчаяня.— И какой вдь человкъ, когда трезвъ! умный, образованный. Всякое обхождене знаетъ. Заговоритъ — заслушаешься его. Танцора такого во всемъ город нтъ! И все прахомъ идетъ, пропадомъ пропадаетъ отъ водки проклятой!..

VI.

Быстро, нервной походкой, вошла въ кабакъ стройная двушка лтъ 25, рыжеволосая, съ миловиднымъ лицемъ, вызывающимъ взглядомъ и нсколько вздернутымъ носомъ.
— Паша, онъ тебя билъ? спросила она дрожащимъ етъ гнва и волненя голосомъ, подойдя къ Прасковь.
— Билъ, Маруша… отвтила съ жалобной рыдающей ноткой въ голос Прасковья..
— Да что онъ, окаянный, себ думаетъ!!— воскликнула съ глубокимъ возмущенемъ Мара. Разбушевался-то какъ! Замсто благодарности, что его кормятъ, поятъ, одваютъ — онъ бить! Вчера онъ вдь и мн глазъ подбилъ! а? Н-ну! Я ему — не ты! Я ему — этого не прощу, во вки не прощу!!
Аксинья, слушавшая рчь Мары съ возрастающимъ волненемъ, вдругъ подскочила къ ней, ударила сильно кулакомъ правой руки по ладони лвой и воскликнула съ негодованемъ:
— По-одбилъ теб глазъ — и стоишь! Сто-оишь! Не отбивай чужихъ мужей! Вотъ теб и награда! Сто-оишь.
— Ха-ха-ха!— залился радостнымъ смхомъ Леонтй.— В-вотъ отлупила! вотъ откатала! Ха-ха-ха! Н-ну, и баба! Ло-овко! А-ахъ, дятъ тебя!..
Мара вздрогнула, рзко обернулась къ Аксинь, измрила ее гордымъ презрительнымъ взглядомъ и проговорила со сдержаннымъ гнвомъ:
— Ты-ка, фигура, молчи, не разговаривай! Не мшайся не въ свое дло, слышишь?
И взявъ заботливо Прасковью за руку, она прибавила ласково:
— Пойдемъ, Пашенька…
Прасковья молча и покорно, съ понурой головой поплелась за нею.
Аксинья между тмъ не унималась:
— Молчать буду? Важная барыня! И всегда скажу! Не отбивай чужихъ мужей!
И, подбжавъ къ дверямъ, она крикнула вслдъ ушедшей Мар:
— Потаскушка! Шкурка! дрянь!
Леонтй, успвшй охмлть отъ выпитой водки, пришелъ въ полный восторгъ отъ обличенй Аксиньи.
— Ну, и баба!— восклицалъ онъ, ударяя себя по бокамъ.— Ну и Аксинья!.. А-ахъ! И дятъ тебя! Ха-ха-ха!..— Аксинья!— крикнулъ онъ вдругъ.— Выпьешь еще сотую?..

VII.

Онъ вдругъ оскся на полуслов. На порог, грознымъ призракомъ, появилась его жена, едосья, коренастая женщина, съ здоровымъ, энергичнымъ лицемъ и самонадяннымъ выраженемъ базарной торговки.
Оставаясь у порога, едосья устремила на Леонтя взглядъ глубокаго возмущеня и заговорила ядовито-ласковымъ, тоненькимъ голоскомъ.
— Вы-ыпьетъ она, Левонъ Гаврилычъ, вы-ыпьетъ! ты только поднеси,— а она ужъ вы-ыпьетъ! Будь спокоенъ!
И, ринувшись къ Леонтю, она закричала своимъ естественнымъ голосомъ:
— А-ахъ, ты дубина проклятая! улучилъ ужъ минутку, когда меня не было, улучилъ? Выгребъ изъ столика всю выручку, выгребъ? А теперь всякую сволочь водкой поишь? а?.. Подай сюда деньги!!— закончила она, властно топнувъ ногой.
Леонтй, совершенно растерявшйся, безпомощно и недоумвающе оглядывался по сторонамъ и, неловко улыбаясь, бормоталъ заплетающимся языкомъ.
— Ну-ну!.. ну, чего ты, ну? Ну, дятъ тебя мухи…
— Не строй дурака!— прикрикнула грозно едосья — Деньги подай!! Гд они у тебя?
И не дожидаясь отвта, она разстегнула ему пальто и принялась шарить по карманамъ. Леонтй не только не оказывалъ сопротивленя, но еще, вытягивалъ грудь, и разведя руки, предоставилъ въ полное распоряжене жены вс карманы, повторяя самымъ невиннымъ тономъ:
— Ну, на, на! ищи, ищи! Говорю: не бралъ…
— Не бралъ?.. А на какя деньги ты и самъ пилъ и другихъ поилъ, а? А изъ столика полтора рубля куда длись, а?
— Баба… ну, ну, ну! Ну, чего дуришь!… Ну, выпей сотую…— бормоталъ совершенно растерявшйся Левонъ.
Не найдя денегъ въ карманахъ у Леонтя, едосья вдругъ обратилась къ Малк и крикнула ей повелительно:
— Малка! деньги подай! Слышишь, что теб говорятъ — подай сюда деньги!
Малка, совершенно не ожидавшая такого требованя, искренно удивилась:
— Что ты, сдурла сбсилась, или что? Какя деньги?
— Не ломай комедй, слышишь? Онъ теб отдалъ деньги!… И не смй ему больше водки продавать!— закончила она неожиданно и топнула ногой.
Послдня слова окончательно возмутили Малку. Глядя на едосью выкатившимися глазами, она заговорила сердито.
— Ай, ай, ай, какая ты строгая барыня! ‘Не смй водку продавать!’ — Буду тебя спрашивать! А за что я патентъ плачу? Слава Богу, не безъ патента торгую!
Особенно сильное впечатлне послднй окрикъ едосьи произвелъ на Аксинью. Онъ показался ей до того нелпымъ и комичнымъ, что она громко расхохоталась:
— О-ой, Малечка! о-ой, родненькая! ой, помру со смху!— кричала она покатываясь.— О-ой, ‘не смй водки продавать’! Ха-ха-ха!
Хохотъ Аксиньи сильно задлъ едосью. Она рзко повернулась къ Аксинь, взглянула на нее вызывающе и воскликнула:
— Молчать, старцовка вонючая! Морду всю побью!!
— Мурло!— отвтила ей въ упоръ Аксинья.— Думаешь, какъ богата — испугалась тебя? Мурло! ну, побей ка мн морду, побей! А ну?..
едосья, не помня себя кинулась съ кулаками на Аксинью, но получила вскй ударъ по лицу — и черезъ минуту, об женщины, вцпившись другъ другу въ волосы, уже катались по полу.
— Левонъ! Ле-вонъ!— кричала задыхаясь едосья.— Бей ее! отдирай! Ле-вонъ!
Леонти окончательно растерялся. Гд-то, въ глубин, души онъ испытывалъ большое удовлетворене, что его едосья получаетъ возмезде, но чувство это заглушалось сознанемъ, что на немъ, какъ на супруг, лежитъ обязанность заступиться за едосью. Какъ то вяло, нехотя и неумло принялся онъ разнимать дерущихся, бормоча:
— Ну, бабы, бабы!… Одурли… Довольно! Подрались — и будетъ, ну!
Такъ же нехотя подошла и Малка — и общими усилями удалось разнять разошедшихся женщинъ.
— Сто-ой, окаянная! я теб еще покажу-у!— кричала въ изступлени Аксинья.
едосья, едва освободившись изъ рукъ Аксиньи, бросилась къ Леонтю и закатила ему дв пощечины:
— В-вотъ теб! вотъ теб! Меня бьютъ, а ты — ничего?… И не смй домой приходить!
И она вылетла изъ кабака.
Леонтй, ошеломленный ударами, съ минуту стоялъ растерянный, недоумвающй. Затмъ, машинально отеревъ щеку, онъ оглянулся кругомъ. И вдругъ онъ выпрямился — и глаза его заискрились гнвомъ.
— А-ахъ, стерва проклятая!! Я-я жъ теб покажу!!— воскликнулъ онъ съ яростью и выбжалъ вслдъ за женой.

VIII.

Ханка вернулась съ базара въ сопровождени Глашки, которая несла за нею корзину съ овощами. Едва он переступили порогъ, какъ Малка и Аксинья бросились разсказывать имъ про все происшедшее въ ихъ отсутстви. Старуха жаловалась — и въ то же время насчитала нсколько чудесъ, которыя совершились для нея: Антонъ могъ ее убить — и не убилъ, онъ могъ разбить всю посуду — и разбилъ только бутылку и лохань (рыбу Малка подобрала съ пола), едосья могла придти раньше чмъ Леонтй отдалъ Малк деньги и т. д. Аксинья распространялась главнымъ образомъ о моральной сторон событй: обличала Антона, Мару, едосью и съ удовольствемъ разсказала, какъ она побила ‘толстую мурло’.
Дверь медленно раскрылась. Показалась сперва шарящая палка, а затмъ, съ осторожностью слпого, вошелъ человкъ лтъ 45, въ старенькой заплатанной солдатской шинели, въ галошахъ, обутыхъ лаптями и съ торбой хлба черезъ плечо. На голов его была, старая солдатская шапка съ толстымъ засаленнымъ и расщепленнымъ козырькомъ. Моложавое лицо было окаймлено небольшой, черной, курчавой бородкой. Круглые глаза съ желтоватыми блками и блесоватымъ гноемъ въ углахъ казались совершенно здоровыми, но поражали своимъ страннымъ выраженемъ. Взглядъ ихъ съ одинаковымъ безучастемъ скользилъ и по стн и по человческому лицу и останавливался на какой нибудь случайной точк въ пространств,— и это придавало лицу выражене особенной сосредоточенности. Вообще, можно было сразу замтить, что эти ясные глаза только отражаютъ внутреннее настроене, но не воспринимаютъ впечатлнй извн. Это выражене глазъ еще боле оттнялось той напряженностью въ чертахъ лица, которая присуща всмъ слпымъ и глухимъ.
Вслдъ за слпымъ въ кабакъ вошла женщина лтъ 35-и, съ глуповатымъ лицомъ и срыми безсмысленно-веселыми глазами. Небольшая раздвоенная бородавка, торчавшая у нея подъ самымъ носомъ, испачканная нюхательнымъ табакомъ, придавало лицу старческое выражене, что совершенно не гармонировало съ выраженемъ глазъ. Одта была женщина въ лохмотьяхъ и обвшана торбочками. Она держала на рукахъ, крошечнаго ребенка, закутаннаго тоже въ лохмотьяхъ.
Нище вошли въ кабакъ неторопливо, продолжая ране начатый разговоръ.
— Здрастуй, Малка?.. Ханка? Какъ здоровы?— проговорилъ слпой въ пространство, отъ чего голосъ его казался звонче. Широкая добродушная, но ‘слпая’, безъ связи съ окружающимъ, улыбка разлилась по его лицу. Медленно, но увреннымъ шагомъ подошелъ онъ къ стойк.
— Ива-анъ! здраствуй!— привтствовала его радостно Аксинья.
Иванъ чуть замтно вздрогнулъ, повернулъ голову на голосъ и, глядя поверхъ головы Аксиньи, проговорилъ съ удовольствемъ.
— А-а, и Аксинья тутъ! Здрастуй!
Потребовавъ полкварты, онъ вытащилъ изъ за пазухи тряпочку съ узелкомъ, развязалъ его и началъ считать деньги, ощупывая каждую монету.
Пришедшая съ нимъ женщина стояла возл него, впившись жаднымъ взглядомъ въ деньги.
— Дай, Иванушка, я пе-ле-счита-аю!.. заговорила она плаксиво кокетливо, какъ говорятъ избалованныя дти. Вдругъ она повернулась къ Малк, замигала ей таинственно глазами, высунула языкъ — и тутъ же посмотрла Ивану въ глаза, такимъ наглымъ хищническимъ взглядомъ, который свидтельствовалъ, что открытые глаза съ ихъ безсильными зрачками уже нисколько не смущали ее.
— Стой, Ларька!— встрепенулся тревожно Иванъ и отстранилъ ее рукой.— Украдешь!
Малка разлила водку въ два стакана и дала одинъ Ивану въ руки. Другой взяла Ларька.
Заплативъ и спрятавъ узелокъ съ оставшимися деньгами за пазуху, Иванъ съ полминуты держалъ стаканъ въ рук, глядя въ землю съ застывшей улыбкой на лиц.
— Будь здорова, Малка, Аксинья!
— Кушай на доброе здоровье, Иванушка,— отвтила Глашка, глядвшая все время на Ивана съ нжной грустью.
Слпой быстро повернулъ голову въ сторону Глашки и разсмялся.
— А я чую: еще кто-.то въ хат дышетъ, а кто — не знаю. Ажъ это ты, Глашка!.. Ну, будь здорова.
— Ты гд жъ это сегодня сидлъ?— спросила его Аксинья.— На мосту тебя не было.
Иванъ поспшно выпилъ свою водку и заговорилъ съ удовольствемъ:
— А я свое мсто на сегодня горбатому уступилъ за пяточекъ, а самъ у Дворянскаго собранья сидлъ… Мн и тамъ подаютъ!— добавилъ онъ горделиво и радостно.
— У-у слпенькй мой! теб всюду подаютъ!— просюсюкала сантиментально Ларька.— Ходи, мой слпенькй, ходи, я тебя на лавочку посажу — добавила она еще сантиментальне, взявъ Ивана за руку.
Иванъ мягко отстранилъ ее, хотя ему, повидимому, нравилась ея заботливость,— и безъ ея помощи подошелъ къ скамейк. Услась было возл него и Ларька, но у нея заплакалъ ребенокъ — и она отошла къ другой скамейк, вытащила изъ тряпокъ худенькаго, болзненнаго 6—7 мсячнаго ребенка, кругомъ мокраго. Ребенокъ слабо всхлипывалъ, не раскрывая сгноившихся глазокъ. Ларька положила его въ т же мокрыя тряпки и принялась его пеленать, поворачивая его то въ одну, то въ другую сторону. Вдругъ она сильнымъ и неловкимъ движенемъ сбросила ребенка съ узкой скамьи на полъ. Ребенокъ рзко вскрикнулъ.. Иванъ вздрогнулъ, привсталъ и въ его глазахъ выразились и тревога и негодоване.
— Опять уронила дите!— воскликнулъ онъ въ отчаяни.— Убьешь ты когда нибудь, стерва!
Ларька не спша подняла ребенка и безучастно что-то залепетала ему. Потомъ она распахнула свою кофту, положила ребенка у груди, запахнулась и крпко подпожалась, такъ что ребенокъ держался у ея груди безъ помощи ея рукъ.
Иванъ сидлъ нсколько минутъ молча, съ опущенной головой, какъ бы силясь что то припомнить.
— Будетъ война!— произнесъ онъ вдругъ авторитетно и, поднявъ голову, обвелъ кабакъ своими слпыми глазами. И скоро, должно, будетъ: въ бан говорили…
Глашка, очень интересовавшаяся политикой, оживилась.
— Кто же на насъ пойдетъ?— спросила она.
— Англичанка, кто больше! отвтилъ пожавъ плечами Иванъ.
— Все она одна и мутитъ?
— Да-а!— протянулъ глубокомысленно Иванъ.— Только какъ бы ей теперь не промахнуться!
И помолчавъ немного, онъ продолжалъ:
— Тоже финтила, финтила — и дофинтилась! Пока сынъ малъ былъ, она что хотла то длала, а какъ подросъ, онъ и говоритъ: ‘Не хочу, говоритъ, противу Благо Царя иттить. Отдай, говоритъ, мн мою половину царства’. Ну, она туда, сюда, вертла хвостомъ, да отдала. А сынъ тогда возьми и поддайся къ нашему Царю на службу.
— Ловко!— обрадовалась Глашка.
— А теперь, какъ война будетъ, онъ съ нами пойдетъ противъ матки.
— Противу матки?— удивилась Глашка.
— А ты съ маткой не дерешься, когда она у тебя что нибудь воруетъ?— вставила, усмхнувшись, Ханка.
Ларька, которую политика мало интересовала, присла къ Ивану, обняла его и стала къ нему ластиться. По лицу слпого разливалась счастливая улыбка, но онъ скромно отстранилъ отъ себя Ларьку.
— Сту-упай!— проговорилъ онъ нжно, разсмявшись. Ему хотлось продолжать начатый разговоръ о политик.
— А я не отстану!— воскликнула кокетливо Ларька, и перемнивъ тонъ на протяжно плаксивый, продолжала:
— И-уа-нушка! купи своей Ларюшк еще сотую! Ку-пи, мой слпенькй!
— Будетъ!— встрепенулся Иванъ,— надо хозяйк за квартиру 30 копеекъ заплатить.
Но Ларька не отставала: она и упрашивала Ивана, и на колни къ нему садилась, и въ то же время мигала глазами и длала каке то таинственные знаки Глашк и Ханк. Иванъ, наконецъ, сдался на ея просьбы и потребовалъ полкварты.
Вдругъ у Ларки ребенокъ заплакалъ. Не распоясываясь, она вытащила его изъ за пазухи и засюсюкала:
— Глю-нецька! Доцинька! Тирр! тирр! Хоцесь водоцки?
— Не давай ей много!— отозвался съ тревогой Иванъ.
Ларька набрала въ ротъ водки, нагнулась къ ребенку и передала ему водку въ ротикъ. Ребенокъ громко всхлипнулъ, раза два отрывисто вскрикнулъ и высунулъ язычекъ, задыхаясь.
— Ишь, подлая! Врно полсотой ребенку въ ротъ вхлябала!— воскликнулъ Иванъ.— Ей говори, не говори — все одно!
Ларька спокойно допила свою водку и стала качать на рукахъ ребенка.
— Тепелъ засьнесь! тепелъ засьнесь!— лепетала она.
— Заснетъ она…— началъ Иванъ и, не кончивъ фразы, махнулъ безнадежно рукой и выпилъ свою водку.

IX.

Въ кабакъ вошелъ священникъ, въ подрясник и новыхъ опойковыхъ сапогахъ. Простановившись нершительно у дверей при вид нищихъ, онъ поспшно, мелкими шажками, съ опущенной головой, направился къ стойк. Перегнувшись черезъ прилавокъ, онъ проговорилъ почти шепотомъ:
— Дайте въ отдльную комнату на 15 копеекъ водки и калачикъ.
Онъ хотлъ поспшно пройти въ ‘чистую половину’, но къ нему подскочила Ларька съ ребенкомъ на рукахъ и загородила ему дорогу.
— Батюшка!— залепетала она.— Благословите мою двочку родную! Бла-го-словите!
И стала ловить руку священника.
Послднй, въ сильномъ смущени, пряталъ руку и бормоталъ растерянно:
— Посл… въ другомъ мст… Богъ благословитъ!
И поспшно скрылся.
— Дура! Рази въ кабак благословляютъ!— проговорила съ упрекомъ Глашка.
— Она, проклятая, всюду суется!— воскликнулъ гнвно Иванъ и схватилъ палку. Но его успокоило философское замчане Аксиньи, сидвшей все время въ углу въ мрачномъ настроени.
— И попы водку пьютъ! Охъ, охъ, охъ, Господи помилуй!
— И какъ еще пьютъ-то!— оживился Иванъ. Когда нашъ полкъ въ Вильн стоялъ, я зналъ попа одного, что по четверти въ день выпивалъ.
— А самъ ты пробовалъ четверть выпивать?— полюбопытствовала Глашка.
Иванъ подумалъ.
— Пробовалъ,— отвчалъ онъ успокоительнымъ тономъ.— Какъ на войн былъ, пробовалъ.
— А ты много воевалъ?
— Я-то?— воскликнулъ радостно Иванъ.— Я, братъ, подъ самой Плевной былъ! За что-бъ мн унтера дали, какъ не за битвы! Подъ Плевной я и ослпъ,— добавилъ онъ съ грустью.
— Какъ же ты ослпъ?— спросила Ханка, хорошо впрочемъ знавшая его исторю.
— А какъ! очень просто. Колдуны турецке слпого туману на насъ напустили — и готово квитъ! Много-нашихъ ослпло тогда!
— Колдуны, значитъ, въ Плевн сидли?
— А то гд-жъ? Самое гнздо ихъ тамъ было. Проклятое мсто — погани этой тамъ по всмъ дырамъ было… Они и Скобелева хотли обслпить, да дудки!
Онъ радостно разсмялся.
— У Скобелева на ше крестъ былъ изъ Почаевской лавры, а на крест тамъ наговоръ былъ противъ всякой пули и колдовства…
Ларька, возившаяся нсколько минутъ съ ребенкомъ, опять подошла къ Ивану. Взглянувъ на него хищническимъ взглядомъ, она, крадучись, сдлала шагъ, схватила торчавшую у Ивана изъ-за пазухи тряпочку съ деньгами, отскочила въ уголъ и прижалась тамъ.
Иванъ схватился рукой за грудь, точно ему нанесли ударъ, схватилъ палку и закричалъ съ яростью:
— Ларька — деньги!!
И, не ожидая отвта, онъ бросился за нею, точно видлъ, куда она отскочила. Ларька ускользнула въ другой уголъ. Иванъ слдовалъ за нею, какъ зрячй, съ поднятой палкой. Вс отстранились, слдя со страхомъ за палкой слпого. Задвъ, вмсто Ларьки, ребенка, Иванъ пришелъ въ изступлене, глаза его налились кровью — и онъ сталъ метаться по кабаку, размахивая палкой и проклиная Ларьку. Глашка и Аксинья было бросились ему на помощь, но Ларьк въ эту минуту удалось прошмыгнуть въ дверь и убжать.
— Ушла!..— воскликнулъ Иванъ съ безсильной злобой. Вдругъ онъ опустилъ палку и остался посреди кабака, безпомощный и блдный. Лицо его нервно передергивалось.
— 23 копейки было…— проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ, и по его лицу разлилась тонкая, болзненная улыбка.
Еще съ минуту простоялъ онъ посреди кабака, глубоко вздохнулъ и молча, съ поникшей головой, вышелъ, шаря передъ собой палкой.
1883—1886.
Ан-Ский Семен Акимович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Страшная и удивительная история, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1918
  2. На новые земли, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1889
  3. Встреча, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1912
  4. В усадьбе, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1886
  5. Пасынки, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1881
  6. Бумаги, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1883
  7. Свалился, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1892
  8. Мендл Турок, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1892
Электронная библиотека