Полное собраніе сочиненій
В. Г. Короленко.
Томъ девятый
Изданіе Т-ва А. Ф. Марксъ въ Петроград. 1914
УДАРЪ ГОСПОДЕНЬ.
УДАРЪ ГОСПОДЕНЬ.
Удар Господень, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1912
Время на прочтение: 6 минут(ы)
— Ударилъ Господь-батюшка. По всему народу ударилъ… Присмирли православные подъ гнвомъ-то Господнимъ. Потуснлъ нашъ народъ, такъ потуснлъ — смотрть жалко.
Такъ говорилъ мн умный мужикъ, зажиточный сельскій торговецъ, съ которымъ мн довелось хать по снжной дорог въ зиму голоднаго 1891-го года. Самъ онъ отъ голода не страдалъ, пожалуй, наоборотъ: запасы его хлба пошли но хорошей цн. Но онъ ‘чувствовалъ’ за другихъ то, что говорилъ, чувствовалъ такъ непосредственно и сильно, что и теперь еще, вспоминая его слова и ихъ выраженіе, я испытываю странное ощущеніе: точно на печальныя поля съ холмами и перелсками надвигаются тни, а небо заволакивается тяжелыми сумрачными туманами. Вроятно, подъ такими впечатлніями евреи временъ Давида видли на своемъ неб ангела, который летлъ надъ страной, изливая ‘фіалъ Божьяго гнва’.
Не знаю, какъ въ послдніе годы… Ко всему, говорятъ, можно привыкнуть. Но въ т годы, когда широкая голодовка была еще внов, — мистическая нотка испуга и тревожнаго раздумья слышалась въ народ отчетливо и ясно. Встрчалось много безпечныхъ, а иногда и злобныхъ ‘отрицателей голода’ среди ‘господъ’ и среди начальства. Но ни разу я не встрчалъ этого отрицанія среди людей простыхъ, еще не потерявшихъ общихъ ощущеній съ кореннымъ деревенскимъ населеніемъ. И тутъ были разныя сужденія и разныя отношенія къ факту:
— ‘Народъ сталъ подлецъ’.— ‘Мужикъ въ конецъ излнился и избаловалоя’.— ‘Забыли Бога, привыкли къ роскоши, завели сапоги и самовары’. И порой слдовалъ выводъ:
‘Такъ и надо! За грхи. Докол же терпть-то Господу-Батюшк’. Но ощущеніе, что надъ страной назстилается, ползетъ, охватываетъ ее что-то стихійно-грозное, непонятное и величавое, — чувствовалось всюду.
‘Ударилъ Господь’. И сердца людей, не потерявшихъ способность читать на лиц своей многотерпливой родины и чувствовать ея покорное страданіе — сжимались подъ ощутительнымъ полетомъ великой невзгоды. Казалось, будто по русскому небу тихо, но неудержимо ползетъ чудовище молчаливое, но полное близкаго ужаса и сдержанныхъ до времени громовъ…
И совсть такихъ непосредственно чувствующихъ людей тревожно вздрагивала и просыпалась… Я знаю два случая. На имя земскаго начальника пришелъ пакетъ съ 70-ю, кажется, рублями. Неизвстный отправитель писалъ: ‘Отдайте, ваше благородіе, эти деньги голодающимъ мужикамъ изъ такого-то села. Я у нихъ въ молодые годы взломалъ хлбный амбаръ. Согршилъ разъ въ жизни. Теперь слышу: Господь постилъ ихъ’.
Однихъ Господь постилъ грозой. Другимъ отблески этой грозы заглянули въ дущу, освщая тайники совсти.
Этотъ случай разсказывалъ при мн Анатолій Львовичъ Пушкинъ, племянникъ поэта, одинъ изъ самыхъ безпечныхъ ‘отрицателей голода’. Разсказъ былъ холоденъ и проникнутъ ироніей: ‘вотъ, дескать, — жертвуютъ добрые люди’, подламывавшіе чужіе амбары… Былъ и еще такой же разсказъ, и на этотъ разъ герой его не скрылся за анонимомъ. Разсказывалъ тоже земскій начальникъ Костинъ, командированный изъ другого узда. Къ нему еще на прежнемъ мст явился знакомый мужикъ, не изъ богатыхъ, и принесъ пожертвованіе на голодающихъ. Денегъ оказалось, по состоянію жертвователя, несоразмрно много, и сумма была не круглая, заключалась копйками.
— Послушай, Прохоръ Семенычъ, — сказалъ г. Костинъ:— почему ты принесъ такъ много? Вдь ты человкъ не богатый.
— Извольте принять, ваше благородіе… Дло такое. Надобно мн.
— Что же ты, подлецъ этакой, — шутя возражалъ добродушный начальникъ, — со мной-то длаешь? Сколько же я тогда долженъ дать на голодающихъ?.. И, наконецъ, постой, за тобой, кажется, еще и недоимка.
— Потерпите, ваше благородіе. Христомъ Богомъ прошу. А мн иначе невозможно.
И, красня, онъ разсказалъ, что когда-то, именно въ этой голодающей мстности, онъ совершилъ кражу. Кажется, угналъ съ базара лошадь съ телгой и продалъ въ другомъ мст именно за ту сумму, которую теперь жертвовалъ. Давно было. Никто не узналъ, и съ тхъ поръ самъ онъ ‘не гршилъ больше’. Женился, завелся небольшимъ дломъ, ходилъ въ церковь, давно сдалъ попу старый грхъ и получилъ разршеніе. Язва совсти затянулась, и сталъ Прохоръ Семенычъ совсмъ ‘хорошимъ человкомъ’. А вотъ услышалъ о голод и какъ разъ въ тхъ мстахъ, гд согршилъ когда-то. Господь заглянулъ въ душу:
— ‘Помнишь, дескать, Прохоръ Семеновъ?’
— Помню, молъ, Господи!
— ‘То-то же’.
Съ этихъ поръ лишился спокойствія. Продалъ что могъ изъ небогатаго хозяйства, въ долгъ еще залзъ, собралъ столько-то рублей и столько-то копекъ. Думалъ было о процентахъ, но Богу это не нужно. Существуетъ все-таки представленіе, что процентъ дло не вполн чистое, и Богу его предлагать нельзя.
Старый добродушный ‘земскій’, бывшій мировой судья, разсказывалъ эту исторію съ тмъ теплымъ юморомъ, которымъ человкъ иной разъ защищается отъ невольной растроганности…
Откуда бы ни происходили такія проявленія просыпающейся совсти, какими бы наивными разсчетами съ Богомъ порой ни сопровождались, — они показываютъ живую душу… И много вздрагиваетъ такимъ образомъ сердецъ, можетъ быть гршныхъ и темныхъ, но чувствующихъ не только за себя, а за свою страну. И чувство это — тревога, исканіе вины и оправданія.
‘Ударилъ Господъ’… И опять повторилъ ударъ, и теперь повторяетъ все чаще. Мы въ городахъ чувствуемъ это не такъ живо. А тамъ — это видне, и ближе, и ощутительне. Да, я до сихъ поръ помню и эти смирныя дороги, и примолкшія деревни, и даже просто выраженіе этихъ полей съ пятнами крышъ, плетней и перелсковъ… Точно великая равнина, охваченная летучимъ страданіемъ для однихъ, тревожными движеніями совсти для другихъ, — раскинулась подъ туманнымъ небомъ и мечется въ бреду и грезитъ смутными образами кошмаровъ.
Было бы любопытно записать ‘голодныя легенды’, бродящія вотъ уже сколько лтъ по оскудвшей стран. Воображеніе напугано, сердца сжаты, умъ подавленъ. И встаютъ воспоминанія о пережитомъ или слышанномъ, преломленныя, искаженныя, какъ призраки долгой и тяжкой ночи… То и дло рождаются въ разныхъ мстахъ странные младенцы съ зубами и даромъ предвщанія. Скажетъ грозное пугающее слово — и исчезнетъ. Свое дло сдлалъ. А вскор рождается другой и говоритъ новое слово, — глупое, наивное, но непремнно грозное. На ныншнюю Пасху одинъ, кажется, такой младенецъ предсказывалъ великую стужу ‘въ тыщу градусовъ’. И люди впередъ уже дрожали и зябли.
Виднія являются русскимъ, чувашамъ, татарамъ. Вры разныя, страхъ одинъ. И русскіе трепетно ловятъ татарскія и черемисскія откровенія. Вотъ дв такія легенды, — одна отъ перваго крупнйшаго голода (1891), другая родилась только на дняхъ.
Было это въ Вятской губерніи. Мулла деревни Усть-Нурминской похалъ въ гости къ черемисамъ. Вернулся весь потрясенный и тотчасъ же созвалъ сходъ. На сход, обливаясь слезами, разсказалъ: На половин пути къ дому увидлъ какую-то громаду, которая надвигалась по дорог, какъ гора. Оказался это великанъ, аршинъ пятнадцати роста. Руки и ноги у муллы тряслись, лишился мулла голоса, думалъ — смерть идетъ. Но громада тихо просунулась мимо и не тронула муллы. Только проговорила тихо, глухо, невнятно: такъ могла бы говорить земля или кто-то подъ землею:
‘Смотри на меня. Разскажи народу. Насъ такихъ родилось семь братьевъ: четверо уже умерли. Трое еще живы. Ходимъ мы по вашей земл, и до тхъ поръ, пока ходимъ, будетъ и голодъ ходить за нами’… Сказалъ и вдругъ зашагалъ быстро и скоро скрылся на краю земли въ той сторон, гд сло солнце… А мулла принесъ свой ужасъ къ людямъ. И люди слушали, склоняясь головами къ земл, и никто не могъ понять виднія: кто это встртился мулл на дорог? И почему ихъ было семеро? И почему четверо уже погибли? И кто и какими средствами согналъ четверыхъ со свта? И почему трое осталось? И надолго ли остались? И кто ихъ суметъ согнать?.. Никто не могъ отвтить на эти вопросы, даже самый умный. Но даже самый глупый понималъ, что голоду 1891 года не суждено быть послднимъ голодомъ въ стран, по которой еще ходятъ три брата, безформенныхъ, огромныхъ, тихо и печально предостерегающихъ: будетъ вамъ отъ насъ ужасъ.
Разсказъ муллы былъ точенъ и ясенъ, какъ точны наши разсказы о затменіи, самъ онъ халъ изъ татарской деревни Усть-Нурминской въ деревню Б. Китякъ, гд живутъ черемисы. И было это такого-то числа, такого-то мсяца, въ такомъ-то часу. А встртилъ печальнаго великана на половин дороги, тамъ-то, и разсказъ его слушали такіе-то и такіе-то, люди все извстные. И все это даже напечатано въ газетахъ. И, можетъ быть, мулла еще живъ, и живы т, кто отъ него слышалъ. Подите, спросите у нихъ. Впрочемъ — зачмъ и спрашивать: съ этихъ поръ прошло 10 лтъ. И разв печальный великанъ не сказалъ чистую правду? Разв тотъ голодъ оказался послднимъ? Нтъ. Должно быть, таинственные братья ходятъ все быстре, и голодъ, какъ вихрь, носится кругами все шире и чаще…
Есть великанъ и для русскихъ. Старый. Давно, — то появляется онъ клубящимися очертаніями, то исчезаетъ, то является въ самыхъ неожиданныхъ формахъ. Называется антихристъ. Онъ не такъ уныло простодушенъ, какъ знакомый муллы. Онъ хитеръ, у него есть печати, онъ собирается клеймить ими весь народъ, а непокорныхъ будетъ морить голодомъ или кормить одной золою… Для этого, пожалуй, войдетъ въ стачку съ опытными ‘поставщиками’. Это тмъ легче, что и самъ онъ служилъ въ какомъ-то вдомств большимъ начальникомъ, и служилъ бы до сихъ поръ, да стали непомрно рости четыре рога на голов и когти на рукахъ и ногахъ. По форм это не полагается, и ‘большому начальнику’ пришлось выйти въ отставку. Теперь къ чему-то готовится, а пока, какъ и татарскіе великаны, — ходитъ по свту, являясь въ разныхъ мстахъ. Порой взбирается на колокольни, и колокола звонятъ зловщимъ, набатнымъ звономъ.
Я привелъ только дв легенды, связавшія начало и конецъ труднаго десятилтія. А между ними, за десять лтъ, сколько еще разъ возникали, разсявшись, какъ пыль, и опять возникали т же призраки въ разныхъ видахъ и формахъ. Это были цлые рои вщающихъ младенцевъ, и говорящія коровы или лошади, и таинственныя старухи, и невдомо отколь бредущіе и невдомо гд исчезающіе старцы. Вс темные, вс глупые (и потому-то отлично все знающіе), юродивые, нечленораздльные, смшные…
Вотъ только не смшные! Подумайте въ самомъ дл: мы признаемъ достоврность нашихъ теорій по врности предсказаній, которыя длаемъ на ихъ основаніи. Предсказали затменіе, и пришло затменіе. Ну, а эти вотъ ‘нечленораздльные’, темные, которые гудятъ, и стонутъ, и бормочутъ, и кричатъ разными криками, грозя народу, что придутъ на него глады и моры, и болзни — разв они не предсказывали? Или предсказывали неврно? Десять лтъ назадъ унылый великанъ сказалъ усть-нурмилскому мулл: голодъ у васъ не послдній. И что же? Онъ не солгалъ… До сихъ поръ ходитъ онъ по стран, а за нимъ ходитъ голодъ, тоскуютъ смертной тоской старики, плачутъ и мрутъ по деревнямъ голодныя дти.
Народъ чувствуетъ эту тоску и находитъ для нея свои образы. Для него они — реальность, для насъ — темная и смшная легенда. Народъ чувствуетъ, но не знаетъ причинъ и слдствій. Т, кто могутъ знать причины и слдствія, — не чувствуютъ вмст съ народомъ. То-есть, въ сущности, тоже ничего не знаютъ… Наконецъ, можетъ быть есть и такіе, что и знаютъ, и чувствуютъ, но не могутъ…
И мн опять вспоминается дорога, и мой спутникъ, простой и необразованный сельскій человкъ, такъ живо чувствовавшій то, что онъ называлъ Божіимъ ударомъ. И опять мн чудится, что надъ полями сгущаются сумраки и надъ безотвтной равниной по русскому небу ползетъ молчаливое чудовище, полное близкаго ужаса…
Но изъ всхъ страховъ самый страшный — безпочвенная и себялюбивая самоувренность. Самое жуткое въ надвигающейся ночью гроз — радостное чириканіе воробьевъ, принимающихъ отблески синихъ зарницъ за пріятное сіяніе дня…
1912 г.