Ученый фарсъ.
Ученый фарсъ.
Psycho-physiologie du genie et du talent, Par Max Nordau. Paris. 1897.
I.
II.
III.
IV.
Ив. Ивановъ
Ученый фарс, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Около пяти лтъ тому назадъ, въ газет Русскія Вдомости, намъ случилось дать краткій отчетъ о роман Комедія чувства. Романъ былъ переведенъ съ нмецкаго и принадлежимъ автору, до тхъ поръ неизвстному намъ въ роли беллетриста. Мы были знакомы съ бойкими публицистическими сборниками афоризмовъ, гд имлось немножко философіи и чрезвычайно много совершенно не философскаго суетнаго желанія ошеломить читателя какимъ-нибудь сверхъестественнымъ ‘парадоксомъ’, неограниченно-откровеннымъ изобличеніемъ той или другой ‘общепринятой лжи’. Выходилъ большой эффектъ — какъ разъ среди той самой публики, какую авторъ явно замышлялъ испугать и сбить съ толку героизмомъ вн всякихъ предразсудковъ. Надъ озадаченными филистерами и любителями словесной бойкости будто вновь воскресла тнь Жанъ-Жака, въ свое время не мене страшными откровенностями щекотавшаго обывательскіе фрондерскіе инстинкты самыхъ благополучныхъ и невинныхъ смертныхъ.
Все это мы знали и авторъ изображалъ въ нашихъ глазахъ мене всего серьезное зрлище, не лишенное интереса разв только въ качеств новйшаго эксперимента ловкаго литературныхъ длъ мастера надъ скучающей простодушной толпой.
Вдругъ появляется романъ, подписанный тмъ же ‘громкимъ’ именемъ и, конечно, съ не мене громкимъ заглавіемъ. Естественно, мы ждали новаго ‘пародокса’, новой стремительной аттаки на какую-нибудь ложь, систематически замалчиваемую всмъ цивилизованнымъ человчествомъ, за исключеніемъ отважнаго автора.
И тема, повидимому, была взята самая благодарная. Ужъ если что дйствительно извращается и возрождается въ нашъ вкъ, то, конечно, чувство въ его чистйшей непосредственной форм. Тотъ же Жанъ Жакъ не находилъ его уже полтораста лтъ тому назадъ — на всемъ пространств нашей планеты, кром двственныхъ лсовъ Америки. Дальнйшій ходъ исторіи и общественной жизни мене всего благопріятствовалъ возстановленію ‘правъ сердца’, и ‘концу вка’ пришлось влачить свои дни среди полнаго измельчанія и опошленія законнйшихъ дтищъ здороваго чувства — декадентской поэзіи, символическаго искусства и ‘натуральной любви’.
И запоздалые рыцари всхъ странъ не забывали и не забываютъ оплакивать великую драму… Что же долженъ извлечь изъ нея безпощадный гонитель фальши и лицемрія, безцеремоннйшій срыватель всевозможныхъ покрывалъ и масокъ! Мы ждали цлаго тріумфа оригинальности и свободомыслія.
Въ дйствительности вышло нчто совершенно другое, но въ высшей степени пріятное и даже поучительное.
Исторія простая и еще боле старая, чмъ вс прежнія, даже прежняя ‘парадоксальная’ политика автора. Разсказывалось о томъ, какъ опытная дама, съ погибшей репутаціей и разбитой женской карьерой, замышляетъ пристроить свою судьбу на законномъ основаніи къ жизненному пути практически-наивнаго, но умственно почти геніальнаго юноши. Дайте эту тему самому простому смертному, съ самыми скромными рессурсами воображенія, и онъ вамъ, какъ по писанному, разскажетъ — что и какъ должно было произойти между героиней-артисткой и героемъ Донъ-Кихотомъ. Коллизія такого сорта, что сама жизнь, обыкновенно неистощимая въ творческихъ и крайне прихотливыхъ подробностяхъ, здсь все комическое и трагическое заключила въ опредленныя и неизмнныя рамки, просто потому, что психологическая основа и практическія средства и цль являются совершенно тожественными, разъ другъ противъ друга поставлены подобный герой и героиня.
И новый авторъ ни на шагъ не отступалъ отъ естественной программы. Безъ всякихъ притязаній на парадоксальность и головокружительное публицистическое наздничество онъ изложилъ, ‘какъ было дло’. Вышла ‘старая сказка’, но правдивая, сильная, занимательная, какъ всякая tranche de vie, взятая писателемъ просто и искренне.
Мы привтствовали первый опытъ автора на поприщ художества. Но спустя весьма короткое время оказалось, что мы ошибались — у автора существовалъ еще одинъ романъ, боле ранняго происхожденія, чмъ Комедія чувства. Въ письм къ намъ авторъ сообщалъ, что романъ назывался Die Krankheit des Jahrhunderts, до появленія въ печати пережилъ довольно ‘романическую’ исторію, былъ украденъ въ. рукописи однимъ досужимъ издателемъ и опубликованъ безъ разршенія автора, что послужило поводомъ къ громкому судебному процессу.
Вроятно, это приключеніе въ сильной степени способствовало блестящей карьер романа. Авторъ сообщалъ, что Болзнь вка на одномъ нмецкомъ язык выдержала пять изданій, переведена на французскій, итальянскій, шведскій и голландскій’ Авторъ разсчитывалъ на не мене сочувственное вниманіе и со стороны русской публики…
Прочитавъ письмо, мы прежде всего отдали справедливость прекрасному качеству европейскаго человка, для насъ русскихъ — до сихъ поръ недоступному. Какую автору надо питать заботливость о судьб своихъ произведеній, чтобы узнать о рецензіи русской газеты немедленно посл появленія! И мало узнать, а воспользоваться ею все ради тхъ же родительскихъ авторскихъ чувствъ. Мыслимо ли что-либо подобное у русскаго писателей?
Тургеневъ, напримръ, приходилъ въ несказанное изумленіе, слыша отъ французскихъ авторовъ свднія о своихъ произведеніяхъ. Въ его сознаніе съ величайшимъ трудомъ входила мысль, что его читаютъ и знаютъ хотя бы даже въ культурнйшей стран европейскаго континента. И ужъ, конечно, великій художникъ и пальцемъ не пошевельнулъ, чтобъ подогрть свою европейскую славу. О гр. Толстомъ онъ заботится очень усердно, но тотъ, въ свою очередь, считаетъ это ни на что ненужнымъ. Искренне ли — нтъ, вопросъ другой, — но фактъ налицо: даже первостепенные русскіе писатели, имющіе вс данныя конкуррировать побдоносно на всемірномъ рынк со всми иностранными знаменитостями, предоставляютъ свою иноземную славу въ распоряженіе случая и доброй воли какого-нибудь личнаго сочувственника.
Для западнаго писателя это варварскій пережитокъ, и даже Золя, тщательно высчитывающій контрибуцію съ иностранныхъ издателей и переводчиковъ, гораздо боле цивилизованный человкъ. Максъ Нордау одинъ изъ его достойныхъ соревнователей. И благодаря этому свойству, мы сейчасъ же познакомились съ Болзнью вка.
Опять — какая роскошная задача! Поистин, одно изъ заглавій, ршающихъ судьбу цлой книги. И иной читатель, обольщенный первыми звуками, не скоро овладетъ критическимъ настроеніемъ и добрую часть книги пробжитъ, ища, надясь и даже увлекаясь самыми скромными и призрачными достоинствами.
Что-же такое болзнь вка?
Очень просто — возрожденіе буддизма на европейской почв. Этимъ все сказано. А чтобы объяснить столь сложное явленіе, достаточно взять общеизвстныя истины буддистовъ, вложить ихъ въ уста молодого человка нмецкаго происхожденія, заставить его при этомъ испытать кое-какія непріятности отъ коварнаго женскаго пола,— и философско-психологическій романъ готовъ.
Правда, читатель не будетъ знать, почему вдругъ родился чистокровный буддистъ въ Москв отъ родителя — нмца и матери — цыганки? Что собственно общаго между блдной немочью кудряваго юноши и нашимъ многострадальнымъ вкомъ? Не пойметъ читатель и боле существеннаго вопроса: зачмъ прирожденному поклоннику Нирваны влюбляться въ женщинъ, страдать и даже кончать самоубійствомъ. Ужъ если что должно оставаться вн буддистскихъ настроеній и созерцаній, то, несомннно, чары женщины, тлетворнйшаго созданія матери всхъ иллюзій — Майи.
Но мы можемъ сколько угодно недоумвать и спрашивать, автору нтъ до насъ никакого дла. Онъ взялъ приступомъ новую крпость и никто его не разубдитъ въ побд. Еще въ Парадоксахъ онъ ударомъ Александра Македонскаго покончилъ съ глубочайшей нравственной язвой современнаго человка, обозвавъ пессимизмъ умственной ограниченностью, лицемріемъ, глупымъ брюжжаніемъ, психопатіей. И попробуйте опровергнуть автора во всеоружіи какихъ угодно, отнюдь не психопатическихъ фактовъ и безусловно почтенныхъ именъ,— онъ изобличить васъ во ‘лжи’ и сдлаетъ другой столь же побдоносный скачекъ въ какомъ угодно направленіи.
Дйствительно, трудно быть пессимистомъ въ компаніи съ такимъ мыслителемъ. Что можетъ быть для человка утшительне убжденія въ неограниченномъ могуществ его критическаго ума и въ неотразимой истин противоположныхъ общихъ мстъ! Методъ чрезвычайно пріятный. Возьмите рядъ явленій дйствительности и придумайте контрасты, припомните нсколько по возможности общераспространенныхъ взглядовъ и поставьте всмъ имъ ршительные минусы,— вы явитесь обладателемъ настоящей правды и неподдльныхъ научныхъ аксіомъ.
До сихъ поръ авторъ длалъ только опыты съ своимъ незамнимымъ открытіемъ, двинулъ его разомъ по всмъ пунктамъ современной жизни искусства и философіи въ объемистомъ труд, опять поражавшемъ публику съ первой же заглавной страницей.
Вырожденіе.. Величайшій курьезъ fin de siè,cle’я — это произведеніе безпощаднаго и страшнаго философа! Наши потомки должны будутъ изумляться, какъ они могли появиться на свтъ, когда уже въ конц XIX вка весь міръ представлялъ изъ себя сплошной сумасшедшій домъ, пріютъ для неизлчимыхъ идіотовъ и маніаковъ, знаменитый писатель провозглашалъ безповоротно — Vlkerdammerung — гибель народовъ, — на строго научныхъ основаніяхъ.
Если бы авторъ дйствительно пользовался серьезнымъ кредитомъ у своихъ читателей и самъ писалъ ради истины и свта, тогда его книгу слдовало бы признать опаснйшей отравой, вдь ршительно нтъ и, вроятно, даже не было на нашей планет разумнаго существа, не заклейменнаго печатью вырожденія еще въ утроб матери!
Вы, напримръ, интересуетесь разными вопросами философіи, нравственности,— по цитат изъ брошюры одного французскаго врача выходитъ, что именно сумасшедшихъ ‘постоянно мучаетъ множество вопросовъ’,— вы, слдовательно, готовый вырожденецъ. Если вы отъ природы застнчивы, не умете всегда и везд держаться anstndig — явный признакъ ненормальности. Если, напротивъ, вы любите общество и, чтобы тсне сойтись съ людьми, образуете кружокъ,— вы подпадаете подъ замчаніе Шарко, Les nerveux se cherchent. Всего два слова,— для автора они стоятъ всхъ вашихъ вполн вмняемыхъ рчей и дйствій. И такъ безъ конца! Въ финал этой псни проклятія вырожденцами оказываются Золя, Ибсенъ и даже гр. Толстой. Почему? Да потому что авторъ Войны и мира любитъ художественныя описанія мелочей и подробностей, а это — ‘Симптомы болзни’ по опредленію психіатровъ {Entartung. Berlin 1892, рр. 32, 35, 39, 48, 50,55 etc.}.
‘Все вырожденіе и истерія!’ — заключаетъ авторъ, не открывъ, впрочемъ, по своему адресу ни одной цитаты въ спеціальныхъ трактатахъ. А слдовало бы помнить, тмъ боле, что въ одномъ мст книги авторъ былъ совсмъ близко къ своему ‘типу’, разлагая характеристику хлестаковской натуры на клиническіе документы.
Итакъ, все ршено и установлено. Вкъ нашъ боленъ и земля скоро превратится въ кладбище или покроется ‘бандами преступниковъ’. какъ авторъ именуетъ самую невинную ‘эстетическую’ школу. Что же оставалось автору посл такого подвига? Логически — презрительное молчаніе, потому что безплодно говорить съ безумными и вступать въ серьезныя идейныя отношенія съ людьми, считающими Золя большимъ талантомъ, а гр. Толстого даже геніемъ.
Но такъ говоритъ логика, а не парадоксъ, и авторъ будетъ продолжать свою дятельность на зло геніямъ, вырожденцамъ и публик-психопатк. Предъ нами новый плодъ неутомимаго пера, и едва ли не самый любопытный, не по содержанію, а по психологическимъ откровеніямъ. Здсь предъ нами умъ и талантъ автора выступаютъ во всей естественной нагот, и Максъ Нордау, виновникъ поразительнйшихъ психологическихъ открытій и пророкъ потрясающихъ міровыхъ бдствій, является исторической фигурой, можетъ быть, даже неожиданно для самого себя, во всякомъ случа независимо отъ степени оригинальности и блеска своихъ произведеній.
На книг напечатано: психо-физіологія генія и таланта, и книгу французы издали въ ‘библіотек современной философіи’. Какая, должно быть, здсь свжесть и смлость мысли! Психо-физіологія, наиновйшій терминъ, пока еще съ нкоторой оторопью употребляемый скромными учеными,— нашъ ученый ставитъ его прямо во глав своего не мене новйшаго произведенія, и посмотрите, какъ блистательно развиваетъ свои идеи!
Напримръ, что такое альтруизмъ? Основной вопросъ психологіи и нравственности. ‘Альтруизмъ не противоположность, а совершенствованіе и развитіе эгоизма, и человкъ пріобртаетъ идеальное представленіе о солидарности, все равно, какъ онъ пріобрлъ матеріальное представленіе о полиціи и кадастр, понимая ихъ пользу для себя’.
Дальше, вопросъ другого порядка: что такое воля? Отвтъ: ‘ничто намъ не доказываетъ, что воля не есть нчто въ род электричества, и центръ воли — родъ электрической баттареи’.
Такъ ршены сложнйшіе вопросы духовной природы человка. Не правда ли, оригинально? Да, если опять оригинальность понимать парадоксально, т. е. перефразировку фразъ Гольбаха и другихъ матеріалистовъ XVIII вка считать ‘психо-физіологическимъ’ изслдованіемъ.
Естественно, посл такихъ завоеваній, съ боле мелкими затрудненіями авторъ еще мене церемонится. Передъ читателемъ кружится цлый вихрь самыхъ, повидимому, ученыхъ словъ, но въ дйствительности лишенныхъ всякаго опредленнаго содержанія. Новый рыцарь легкой философіи, компилируя Гольбаха, пропустилъ поучительнйшую для себя страницу въ древней Систем природы.
Тамъ говорится слдующее: ‘Люди всегда думали помочь своему невднію, изобртая слова, которымъ они никогда не могли сообщить истиннаго смысла. Вообразили, будто вполн изучили матерію, вс ея свойства, вс ея способности, ея силы и разнообразныя сочетанія, только потому, что подмтили нсколько поверхностныхъ свойствъ’ {‘Systè,me de la nature’. Paris, 1821, I, 95.}.
Дальше философъ XVIII вка съ большой проницательностью изобличаетъ легкомысліе скоросплыхъ разгадчиковъ тайнъ природы, ихъ поразительную способность факты подмнять звучными фразами, опыты — догадками и окончательно утрачивать путь серьезнаго знанія и мысли.,
Максу Нордау настоятельно познакомиться съ этой пророческой характеристикой. Не сдерживаемый никакими благоразумными совтами боле зрлаго ума, онъ съ своими ‘центрами’, ‘электрическими баттареями’, ‘нервной жидкостью’ договаривается въ полномъ смысл до Фердинанда VIII. Но такова судьба парадоксовъ автора,— даже здсь, при всей головокружительной смлости идей, онъ снова попадаетъ въ старую колею, изъзженную вдоль и поперекъ не какимъ-нибудь философомъ, а просто вашимъ Писаревымъ.
Вы помните, какъ у этого богатыря ‘послдовательнаго реализма’ съ чисто младенческой простотой объяснялась тайна художественнаго таланта. Всякій, кто угодно, можетъ сдлаться поэтомъ, беллетристомъ и вообще художникомъ, все равно, какъ ремесленникомъ: дло за упражненіемъ и навыкомъ. А собственно матеріалъ для поэта имется ‘у всхъ нормальныхъ и здоровыхъ экземпляровъ человческой породы’.
Буквально то же самое возглашаетъ Нордау.
‘Таланта,— говоритъ онъ,— не существуетъ. По крайней мр, под этимъ словомъ не слдуетъ разумть ничего специфическаго. Существуетъ въ дйствительности только прилежаніе и случай, т. е. случай для упражненія и развитія. Всякій нормальный человкъ иметъ въ себ все, что необходимо для дятельности, именуемой обыкновенно талантливой. Для этого слдуетъ только отдаться исключительно или преимущественно этой дятельности’.
Отчего же на самомъ дл такъ мало талантовъ и, напримръ, идеальнйшій трудолюбецъ Тредьяковскій не могъ написать и десяти строкъ на человческомъ язык?
Очень просто: онъ былъ ненормальный типъ. И такъ вс другіе, кто не проявилъ талантовъ: или они лнтяи, или вырожденцы.
Спорить, конечно, съ философомъ излишне, потому что у него нтъ никакихъ доказательствъ и нечего, слдовательно, опровергать.
Легко представить, сколько можно сдлать открытій съ такимъ логическимъ оружіемъ и съ такой неустрашимостью, а главное, наговорить ослпительныхъ парадоксовъ и разоблачить ужаснйшихъ ‘лжей’.
Напримръ, принято думать, что взгляды толпы или предразсудки, или банальности. Авторъ несогласенъ. Все, что сегодня предразсудокъ, когда-то было идеей генія, и поэтому ‘да здравствуетъ банальность! Она — сборникъ превосходнйшихъ вещей, какія только произвелъ человческій умъ до нашихъ дней’. А потомъ,— слава вдь популярность среди толпы,— слдовательно, вниманіе толпы завтнйшая мечта генія.
Не правда ли, сильно сказано? И все было бы благополучно, если бы не одна маленькая неточность: совершенное пренебреженіе ко времени и пространству, необходимйшимъ даннымъ для всякаго здраваго разсужденія. Банальность конца XIX вка непремнно останется банальностью, хотя бы четыреста лтъ тому назадъ она была очень смлой истиной, напримръ, движеніе земли вокругъ солнца, Съ другой стороны, геніи весьма часто мечтали о слав отнюдь не среди современной толпы. Однимъ и тмъ же словомъ, въ духовномъ смысл, нельзя характеризовать толпу, сжигавшую Джордано Бруно и нсколько вковъ спустя открывавшую ему памятникъ. Такой, повидимому, ультра-школьническій софизмъ! А для нашего автора новое сокровище въ его копилк ‘парадоксовъ’. Совершенно съ такимъ же основаніемъ тоску безнадежно больного по южному небу и солнцу онъ сталъ бы укрощать словами, что и на берегу Ледовитаго океана есть и солнце, и небо…
Не мене ‘оригинально’ понятіе автора и о геніяхъ. По его мннію, геній только количественно отличается отъ таланта, все равно, какъ Монбланъ и ничтожная кучка песка. Слдовательно, и геній можно пріобрсти упражненіемъ и прилежаніемъ?
На основаніи извстной намъ психологіи, отвтъ несомннно утвердительный. Но этого мало. Оказывается, толпа геніевъ, т. е. собранные вмст ‘четыреста Шекспировъ, Ньютоновъ, Гёте, Лапласовъ, Пастеровъ’ выскажутъ сужденія, достойныя какого-нибудь зауряднаго обывательскаго сборища. Таково вліяніе толпы, только-что прославленной!
По представленію философа выходитъ, будто геніальность нчто въ род инороднаго тла въ духовномъ мір человка. Оно выполняетъ свое особое назначеніе безъ всякаго отношенія къ психологіи и къ уму личности. Такъ, Шекспиръ обязанъ только сочинять трагедіи, а во всемъ остальномъ думать и длать глупости не хуже какого-нибудь Санчо-Пансь. Пастеръ будетъ открывать и изслдовать микробы, а въ общественныхъ вопросахъ играть жалкую роль филистера и простофили.
Все это авторъ поясняетъ буквами a, b, c, d, долженствующими означать различныя ‘количества’ въ нравственной природ человка. Математика какъ нельзя боле простая, но опять дло за очень маленькой оговоркой. Можетъ быть, иные таланты дйствительно можно мыслить независимо отъ всего человка, только не таланты Шекспировъ и даже Гёте. Здсь талантливы не голосъ, какъ у ремесленника-пвца, не руки, какъ у піаниста, а цлая нераздльная личность. Да и даже низшіе таланты, въ род сценическаго и музыкальнаго, непремнно оказываютъ свое вліяніе на психику личности и отнюдь не остаются какими-то отршенными элементами a, b.
Казалось, механическія теоріи въ психологіи окончательно отошли въ область доброй наивной старины, и мы больше не будемъ имть дло ни съ флогистонами, ни съ животными магнетизмами. Выходить, именно самый ‘парадоксальный’ философъ принимается перетряхивать древнимъ хламомъ, вроятно, разсчитывая на короткую память своихъ читателей или на особые ‘элементы’ и ‘центры’ ихъ умственной дятельности.
Этотъ разсчетъ у автора, повидимому, имлся въ виду въ теченіе всего труда. Философъ до такой степени увлеченъ оригинальными перспективами своей ‘психо-физіологіи’, что безпрестанно впадаетъ въ самозабвеніе восторга и пишетъ въ какомъ-то помраченіи памяти и смысла.
Вся книга трактуетъ о геніи, а между тмъ мы все-таки не знаемъ, кто именно геній? Только что мы видли примрное перечисленіе геніальныхъ людей, поэтовъ и ученыхъ, но дальше, оказывается, поэты не имютъ права на это титло, или ‘ихъ право, по крайней мр, кажется мн сомнительнымъ’, говоритъ авторъ.
Причина — ‘низшіе центры’, управляющіе поэтической и вообще художественной дятельностью, т. е. впечатлнія, чувственныя волненія, а не умъ, сознаніе,— и задача искусства вызывать только эмоціи.
Опять вы напрасно будете указывать автору, что иной монологъ Гамлета или сцена короля Лира стоитъ, по обилію мыслей сил ума, всхъ его парадоксовъ и всей ‘психо-физіологіи’. Авторъ безповоротно упростилъ вс вопросы и отожествилъ все человческое творчество съ птичьимъ пніемъ, у ‘великихъ мыслителей’ отнялъ волю, и этимъ отнялъ и у нихъ право на геніальность.
Вы, конечно, немедленно припомните, сколько мучениковъ мысли и науки видлъ нашъ міръ, и сколько, слдовательно, требовалось воли, чтобы мыслить. Не существуетъ, кажется, ни одного орудія казни и ни одного лишенія, не увнчавшаго на пространств вковъ дла и слова того или другого буквальнаго ‘второстепеннаго’ генія. И эти лишенія только мняютъ форму, но отнюдь не исчезаютъ и даже не уменьшаются по количеству и разнообразію на пути даже не великихъ мыслителей.
Все это извстно каждому грамотному человку, но именно поэтому-то авторъ и не согласенъ. Онъ признаетъ волю въ единственной форм — въ способности укрощать людей.
Да, высшіе геніи — ‘укротители людей’, точное выраженіе нашего философа. Признакъ настоящихъ геніевъ — умнье пользоваться человчествомъ, какъ ‘матеріаломъ для осуществленія своихъ предначертаній’.
Высшій геній ‘не говоритъ и не пишетъ, а дйствуетъ, т. е. распоряжается людьми и силами природы по своему усмотрнію. Такой геній становится среда людей тмъ, чмъ хочетъ, и длаетъ то, что желаетъ’.
Это опять идея въ писаревскомъ стил. Русскій ненавистникъ ‘стиховъ и драмъ’ предпочиталъ ‘великія дла’ ‘всевозможнымъ иліадамъ и всевозможнымъ шекспировскимъ драмамъ’, не желая считать все это вообще длами. Нордау только пошелъ нсколько дальше. Писаревъ все-таки щадилъ ‘дятелей науки’,— новйшій философъ ничего не видитъ рядомъ съ Александромъ и Наполеономъ. Это его спеціальные геніи, совершеннйшіе продукты человческой природы. Что собственно онъ цнить въ этихъ герояхъ, ясно изъ сопоставленія ихъ съ Магометомъ.
Его можно причислить къ поэтамъ и мыслителямъ, тогда онъ попалъ бы во второй разрядъ,— Нордау ставитъ его рядомъ съ Наполеономъ, очевидно, за его военные подвиги. Геніи, слдовательно, полководцы, какъ не только укротители, а врне,— истребители людей. Неизвстно, по какому логическому основанію немного дальше Нордау напалъ на общественное уваженіе къ военнымъ людямъ, призналъ это фактомъ грубйшаго атавизма. Что же такое его образцовая геніальность, какъ не солдатскій героизмъ! И какъ назвать его культъ Наполеона и Александра?
По его мннію, Наполеона сгубила русская зима, а Александра — болзнь’, иначе эти ‘укротители’ надлали бы удивительныхъ длъ…
Трудно представить боле комическое приключеніе!.. Такой отчаянно-оригинальный мыслитель, рыцарственный гонитель всяческой лжи попадаетъ прямо на школьную скамью, да еще къ очень плохому учителю исторіи… Здсь и Гольбахъ, и даже Писаревъ являются чудесами премудрости и знанія. Никто бы изъ нихъ не преминулъ заинтересоваться столь гибельнымъ рокомъ избранныхъ героевъ, и не потребовалось бы особенныхъ усилій психологіи и учености, чтобы поставить точный діагнозъ болзни македонскаго завоевателя и опредлитъ дйствительную роль русской зимы въ катастроф Наполеона.
Для насъ особенно любопытенъ одинъ фактъ.
Максъ Нордау, конечно, считаетъ. себя очень либеральнымъ человкомъ и, въ доказательство своихъ гражданскихъ страданій, можетъ сослаться на не совсмъ свободное обращеніе своихъ сочиненій на всемъ континент Европы. Знаемъ мы не мене откровенныхъ либераловъ и въ лиц другихъ поклонниковъ укротительной геніальности. Брандесъ, напримръ, даже фактически потерплъ за свой либерализмъ отъ датскаго правительства. Его любимый поэтъ — Гейне — слыветъ чуть не апостоломъ изящной культуры и примрно — передовыхъ принциповъ.
И вотъ, вс эти апостолы, поэты и политики, лишь только дойдутъ до самаго безпримрнаго гасителя и деспота, немедленно впадаютъ въ гипнозъ благоговнія и совершенно школьническій бонапартизмъ.
‘Наполеонъ перевязывалъ открытыя раны Франціи завоеваніями и непріятельскими знаменами!’
Какова фраза? Она принадлежитъ Брандесу и однимъ ударомъ кисти рисуетъ намъ своего рода литературнаго Манилова, утопающаго въ сладкихъ звукахъ безсмысленной, хотя и громкой фразы. Наполеонъ перевязывалъ раны Франціи! Кто же тогда наносилъ ихъ?
Гейне, въ качеств вдохновеннаго эстетика, далеко опередилъ критика. Въ нсколько пріемовъ онъ принимался рисовать современнаго сверхчеловка самыми пышными и врноподданническими красками. Врядъ ли еще кому эстетика и чистое искусство оказали такую жестокую услугу. Остроумный поэтъ, будто въ сказк, но имя бонапартизма, превратился въ маленькаго наивнаго ребенка, робко лепечущаго смутныя для его человческаго разумнія — слова молитвы.
‘Что сталось со мною, когда я увидлъ въ первый разъ, увидлъ своими собственными высокоблаженными глазами — его самого, осанна! императора!..’
‘Императоръ съ своею свитою халъ какъ разъ по средин аллеи, деревья, вздрагивая, преклонялись при его приближеніи, солнечные лучи съ боязливымъ любопытствомъ проглядывали сквозь зеленыя втви, а по голубому небу явственно плыла золотая звзда’…
И такъ дале, въ томъ же тон религіознаго ясновиднія… Какъ возможна такая рчь, такое усладительное сочинительство, такая жертва человческимъ достоинствомъ и смысломъ въ устахъ ‘независимаго’ поэта?
Неужели естественно ‘отъ придти въ восторгъ самый обыкновенный смертный, съ скромнйшими задатками чувства и мысли, отъ картины, какъ ‘вся священная имперія заплясала бы’ подъ свистъ Наполеона! Неужели можно было съ благоговніемъ на лбу Бонапарта читать ‘думы о будущихъ битвахъ’! Какъ поднялась рука у поэта, чтобы намалевать такую надутую, глубокорабскую и некультурную картину!
Несмываемымъ клеймомъ должны горть эти строки на самой громкой писательской слав и не смыть ихъ никакимъ поэтическимъ римамъ и никакой острой изворотливости.
Но пусть Гейне — поэтъ, а поэты, говорятъ,— дти, хотя именно авторъ Германіи мене всего блисталъ дтскими добродтелями. Какъ нашъ философъ попалъ въ наихудшую толпу, какую только можно представить, — толпу, привтствующую барабанный бой, блескъ оружія и преклоняющую колна предъ символами крови и насилія!
Очевидно, дв совершенно разныхъ вещи — сочинять бойкіе парадоксы съ рзкимъ либеральнымъ букетомъ и быть дйствительнымъ либераломъ, перечитать бездну ученыхъ книгъ и владть серьезной вдумчивой мыслью, на эффект и запальчивости построить себ имя и обладать настоящей идейной смлостью и чувствомъ человческаго достоинства.
А между тмъ, сколько простодушныхъ любителей книжной отваги и опрашивающихъ словесныхъ выходокъ попадаютъ въ сти подобныхъ героевъ! Всю психологію иного ‘психофизіолога’ можно легко разложить на элементы Пигасова и Хлестакова, поймать чуть не на каждой страниц въ логической несообразности, въ невжеств, въ самопротиворчіи, и несмотря на все это, общій побдоносный тонъ импонируетъ читателю, и добрякъ даже страшится дать ходъ своимъ недоумніямъ, если они появляются. Такой, вдь, смлый и оригинальный писатель! Разв возможно, чтобы онъ объ исторіи судилъ по сквернымъ учебникамъ эпохи Наполеона III, а въ основныхъ вопросахъ психологіи повторялъ допотопныхъ авторитетовъ безшабашнаго матеріализма?
Но Максъ Нордау не былъ бы еще особенно опасенъ, если бы его писательская фигура не прикрывала собой цлаго психологическаго типа — независимо отъ талантовъ и степени ума. Неважно даже, что въ этотъ типъ входятъ поэты, подобные Гейне, и критики, въ род Брандеса. Ничего не подлаешь, если сама натура человка требуетъ паразитскихъ ощущеній и творитъ себ боговъ изъ золота и желза. Несравненно важне общій вопросъ: существуетъ ли, въ самомъ дл, мрило для генія и величія? Есть въ нашемъ распоряженіи принципъ, приложимый къ оцнк даровитости, духовной исключительности отдльныхъ людей?
Намъ думается,— есть: только искать его слдуетъ совершенно другимъ путемъ, чмъ искалъ нашъ парадоксальный философъ.
Геніальность отнюдь не есть нчто абсолютное, сила самодовлющая и независимая. Геній — это даровитость личности плюсъ признаніе этого факта другими. Непризнанный геній все равно, что несуществующій: не даромъ самое наименованіе звучитъ комично. Признаніе, разумется, не должно непремнно состояться среди современниковъ генія, но оно неизбжно рано или поздно: геніальность и слава такъ же нераздльны, какъ солнце и свтъ, молнія и громъ, мысль и слово.
Вопрос, слдовательно, въ высшей степени усложняется. Шекспировскій Гамлетъ мучительно стремится отличить среди окружающихъ явленій ‘то, что есть’ отъ ‘того, что кажется’, въ сущности такая же задача предстоитъ всякому, кто берется провозглашать кого бы-то на было великимъ человкомъ.
Мы только-что видли поразительный образчикъ эстетическаго ослпленія у поэта и критика. Поэтъ даже принялъ, повидимому, за правило предъ лицомъ геніевъ здравый смыслъ подмнять лирическимъ безпорядкомъ.
По поводу Гёте онъ продлалъ совершенно такіе же фокусы вдохновенной реторики, какъ и ради Наполеона. Но вдь это не приговоръ исторіи и не судъ потомства, обязаннаго произносить мотивированные и нелицепріятные приговоры. Это, по меньшей мр, настроеніе психопата и человка толпы, поддающагося головокруженію отъ собственнаго шума и волненія.
Не происходятъ ли подобные аффекты въ гораздо большемъ размр и не только на той улиц, гд Гейне бросался во прахъ предъ корсиканскимъ наздникомъ?
Отвтъ не подлежитъ сомннію. Геній — явленіе такого же сложнаго состава, какъ, положимъ, монументъ, воздвигнутый генію: кром статуи героя, имется еще пьедесталъ и именно онъ сообщаетъ стату командующее положеніе. Геній также личность публика, и именно отъ публики зависитъ діапазонъ славы и, слдовательно, размры факта чески-осуществленной, т.-е. признанной и оправданной геніальности.
Не принимать въ разсчетъ этого факта — значитъ разсуждать о совершенно призрачномъ предмет, оторванномъ отъ питательнойе почвы и жизненной атмосферы, психологію генія — человка превращать въ метафизику геніальности — понятія.
Теперь, ршите, какого разряда геніи по преимуществу являются достояніемъ толпы, какого рода дятельность чаще всего собираетъ и увлекаетъ улицу и, слдовательно, можетъ разсчитывать на самую громкую славу и самый эффектный пьедесталъ?
Опять отвтъ не подлежитъ сомннію: онъ многократно и въ краснорчивйшихъ формахъ данъ древней и новой исторіей.
Это какъ разъ геніи, признанные у нашего философа перворазрядными, геніи — укротители людей, сверхчеловки, пользующіеся человчествомъ, какъ матеріаломъ. И — что особенно существенно — эти геніи всегда получаютъ полную мру славы при жизни, и вполн ясно почему: они всмъ существомъ принадлежатъ современной толп по своей дятельности и даже по своимъ идеаламъ. Это — микрокозмы низшихъ стихій человческой природы, матеріальной силы, неограниченнаго честолюбія, фантастическихъ, непремнно матеріальныхъ плановъ.
Возьмите самыхъ блестящихъ представителей этого рода геніальности — Александра, Цезаря, Наполеона. Они начинаютъ и кончаютъ по совершенно тожественной программ: сначала истребленіе людей во имя личной славы, потомъ, когда пьедесталъ готовъ — безумные замыслы весь міръ бросить подъ ноги все того же своего я.
И вс эти геніи переживаютъ одни и т же стадіи психологическаго развитія: сначала, пока предстоитъ борьба, геній достаточно разсудителенъ, и энергиченъ, даже скроменъ. Исторія разскажетъ вамъ множество подчасъ трогательныхъ эпизодовъ о цезар — проконсул, Александр — цар, Бонапарт — генерал. Но разъ цезарь — диктаторъ, Александръ — восточный деспотъ. Бонапартъ-Наполеонъ I,— мозгъ ихъ терпитъ ршительную катастрофу. Они утрачиваютъ ясное представленіе о дйствительности, ихъ взоръ будто мутнетъ и притупляется, предъ ними исчезаютъ вс краски и оттнки въ ‘человческомъ стад’.
Александръ провозглашаетъ себя сыномъ Юпитера и требуетъ божескихъ почестей, очевидно, задолго до физической болзни отъ вина и женщинъ, безнадежно заболвая нравственно. То же про’ исходить съ цезаремъ: онъ бросаетъ оскорбленіями направо и налво, публично провозглашаетъ свой исключительный геній, свое всемогущество и грозитъ всякому, кто забудетъ осторожность даже въ разговор съ нимъ. Бонапартъ даетъ еще боле трагикомическій спектакль. Ослпленный той самой звздой, какую воспваетъ Гейне, онъ съ безумнымъ упорствомъ влечетъ себя и милліоны людей къ неминуемой пропасти, онъ самъ роетъ ея, независимо отъ какихъ бы ни было стихій…
Поучительнйшіе уроки психологіи и исторіи! Надъ ними слдовало бы поразмыслить поэтамъ и философамъ раньше, чмъ украшать лаврами классическихъ героевъ войны и разрушенія. А прежде всего настоятельно подумать надъ вопросомъ: если геніальность безусловно духовное свойство, великій умъ и могучая натура, почему тогда какъ разъ самые блестящіе избранники славы оказываются именно на верху блеска слабоумными и слабовольными? Да, въ полномъ смысл этихъ словъ. Познакомьтесь съ рчами и дйствіями цезаря незадолго до смерти, оцните планъ Наполеона завоевать Россію и практическое осуществленіе этого плана, ивы признаете вполн законными впечатлнія очевидца: это — головокруженіе, сумасшествіе.
Очевидно, высота оказывалась не по силамъ великимъ героямъ и немедленно обнажала ихъ нравственные и умственные изъяны. Герои жестоко расплачивались за нечистый и низменный источникъ своего величія: за торжество надъ инстинктами толпы. На верху торжества они обнаруживали плебейскую сущность своего генія, теряясь предъ непосильнымъ блескомъ легко и просто пріобртенной славы.
Легко и просто сравнительно съ другой славой, гд нтъ въ распоряженіи генія столь изобильнаго и послушнаго матеріала.
Въ самомъ дл, какая громадная разница устроить спектакль, съ такимъ вкусомъ описываемый Гейне, т. е. ‘небрежно сидть на сдл, одною рукою высоко держать поводъ, другою — привтливо трепать по ше лошади’,— и взывать къ сердцу и уму человческому,— даже не съ лошади, а изъ какого-нибудь заброшеннаго одинокого угла! Гейне съ перваго взгляда прочиталъ на лиц Бонапарта надпись: ‘ты никому не долженъ поклоняться, кром меня’: такъ непосредственно понятна бонапартовская геніальность!
Можете ли вы припомнить, чтобы на лицахъ, неизмримо боле краснорчивыхъ мыслью, съ такою же легкостью читались улицей столь лестныя приказанія? Не приходятъ ли вамъ на умъ совершенно другія внушенія, испытываемыя искони вковъ людскою толпой при вид пророческаго чела: ‘Распни его’! О она распинала, въ той или другой форм, распинаетъ и до сихъ поръ, хотя бы даже ‘психо-физіологическими’ трактатами и ‘парадоксами’.
Но слдуетъ ли изъ этого, что геніальность на крест ниже и слабе генія на ‘бленькой лошадк’? Иллюзія создана не величіемъ предмета, а сценой: въ одномъ случа милліонная толпа, извергающая нечленораздльные звуки, въ другомъ — единицы избранныхъ, часто безмолвно*благоговющихъ предъ божественнымъ образомъ въ человк.
И, оказывается, такая иллюзія въ состояніи разгорячить воображеніе и плнить разсудокъ не только у ремесленниковъ, столь презрительно изображенныхъ у Шекспира въ извстной сцен народа съ Коріоланомъ. Есть всюду плебейскія натуры, уличную толпу можно составить съ такимъ же успхомъ изъ авторовъ стиховъ и книгъ, какъ и изъ сапожниковъ и бродягъ.
Не это удивительно и печально, а то, что до нашихъ дней, посл столькихъ, повидимому, совершенно убдительныхъ опытовъ съ героями, все еще не переводятся добровольцы, готовые бросаться подъ тріумфальныя колесницы ‘земныхъ боговъ’ и взывать ‘осанна!’ ‘укротителямъ’. И крики исходятъ не отъ жалкой толпы, тоскующей о хлб и зрлищахъ, а отъ самыхъ передовыхъ изобличителей современныхъ общественныхъ несовершенствъ.
А между тмъ, весь нашъ девятнадцатый вкъ, если чего и достигъ положительнаго въ культурномъ смысл, то именно устраненія ‘высшаго героизма’, какъ его понимаетъ Нордау. О этотъ процессъ идетъ съ того самаго момента, когда палъ человкъ, заставлявшій, на потху Гейне, подъ свистъ плясать цлыя государства.
Да, нашему вку не надо больше героевъ въ классическомъ стил. Это значить — новый міръ надется быть достаточно просвщеннымъ и здравомыслящимъ, чтобы обойтись безъ героическихъ посвистовъ и молніеносныхъ думъ.
Герой-укротитель ничто иное, какъ переворотъ, хаотическая борьба неудовлетворенныхъ законныхъ запросовъ прогресса съ безсмысленной косностью отжившаго порядка вещей. Каждое имя ‘великаго генія’ непремнно революція, т. е. анархическое состояніе общества, величайшее бдствіе человчества, та комета, которая ведетъ на міръ язву, войну, всевозможныя стихійныя потрясенія.
А это возможно только при полномъ разложеніи общественнаго строя, утратившаго нравственное право на существованіе и продолжающаго существовать въ силу инерціи или злоупотребленія фактической давностью.
Тогда естественно накопляется въ самыхъ простыхъ и кроткихъ сердцахъ бездна обиды и злобы, и эти чувства ждутъ только случая воплотиться въ боле сильной и смлой личности. Складываются условія, какъ нельзя боле благопріятныя для картинныхъ эволюцій на лошади, т. е. для разрушительнаго героизма. И Наполеонъ въ свтлыя минуты совершенно справедливо свою удивительную карьеру приписывалъ обстоятельствамъ.
Но весь смыслъ культурнаго прогресса заключается именно въ постепенномъ упраздненіи подобныхъ обстоятельствъ. Они въ исторіи человчества то же самое, что грандіозныя стихійныя явленія въ отдаленнйшія эпохи нашей планеты. Но даже если физическая природа стремится установить прочныя основы органическаго развитія, тмъ боле эта цль является высшей задачей нравственныхъ силъ человчества. И такъ называемые ‘великіе геніи’ должны неминуемо стать наряду съ самыми нежелательными пережитками, фактами грубйшаго атавизма. И горе человчеству, если оно вчно будетъ воспитывать въ своей сред толпу, необходимую для побдоносныхъ укрощеній и сверхъестественныхъ воздйствій, если оно сознаніе, разумъ, чувство человческаго достоинства не превратитъ въ общее достояніе и, слдовательно, не истребитъ самую почву для цезаризма и бонапартизма.
Къ великому разочарованію эстетическихъ любителей героизма на лошади, исторія обнаруживаетъ безусловно опредленныя тенденціи, враждебныя варварскому культу.
Такъ называемое разочарованіе, переполнившее поэзію начала нашего столтія,— въ основ ничто иное, какъ тоска героическихъ мечтателей по невозвратному прошлому, былому разгулу личныхъ страстей предъ благоговйно созерцающей и безмолвно покорной толпой.
Тоска часто необыкновенно эффектна, они захватываетъ и увлекаетъ васъ, но въ глубин ея скрываются два чувства:’одно — злоба на людей, не признающихъ героя, другое — еще боле мучительное чувство, сознаніе гордаго человка, что онъ — лишній, непригодный къ новой жизни и осужденъ на невольное бездйствіе и одиночество.
Жестоко, нестерпимо это сознаніе, и герои стремятся заглушить его громовыми укоризнами толп, человчеству, всему міру.
Послушайте всхъ этихъ Манфредовъ, Ренэ, ‘дтей вка’… Вс они на первый взглядъ производятъ одно и то же впечатлніе чего-то мощнаго, исключительнаго. Но это — обманъ зрнія. Сущность совершенно другая.
На самомъ дл сильна только злоба и исключительно самообожаніе. Герои въ дйствительности — немощныя жертвы новыхъ историческихъ силъ. Каждый изъ нихъ не боле, какъ
Ненужный членъ въ пиру людскомъ,
Младая втвь на пн сухомъ.
Припомните исторію любого изъ этихъ героевъ, и вы сейчасъ же поймете, кто именно и за что выбросилъ ихъ за предлы живой общей жизни.
Вотъ онъ — потомокъ стараго поколнія, уничтоженнаго революціей, теперь — ‘сухого пня’, потомокъ распущеннаго деспота, благородной піявки, сосавшей цлые вка народную кровь. Отецъ день и ночь проводилъ въ пирахъ и ‘укрощеніяхъ’. Сыну не до пировъ. Нтъ прежняго раздолья. Вчерашній вьючный скотъ — сегодня человкъ. Что длать герою, унаслдовавшему отъ цлаго ряда поколній вс недуги тунеядства и унаслдованной исключительности?
Вотъ его собственная исповдь:
Отъ раннихъ лтъ съ людьми я не сходился,
Ихъ взглядъ мн былъ чужой…
Цль жизни ихъ мн не служила цлью,
Мои страданья, радости, желанья
Съ людскими расходились постоянно.
Хотя носилъ я образъ человка,
Но между мной и братьями земными
Симпатій не было и въ цломъ мір
Я близкаго не находилъ созданья.
Герой всю свою энергію тратитъ на слдующую оригинальную дятельность: взбирается на вершины высокихъ скалъ, гд птица не сметъ вить гнзда, кидается въ пучину сердитаго потока, по ночамъ любуется звздами или слдитъ за блескомъ молній. Въ промежуткахъ занимается наукой, но столько же осмысленной и цлесообразной, какъ и путешествія по скаламъ. Наука — магическая, всми забытая, дающая власть надъ духами и тнями мертвецовъ…
И герой по своему правъ.
Выбора ему нтъ: или бродяжество и колдовство, или совмстная работа съ людьми. Но сколько ужаса въ этихъ словахъ для нашего полубога! Человческое общество на его язык значитъ ‘людское стадо’, а трудъ — ‘постыдное рабство’. И великолпнйшій изъ этихъ героевъ-байроновскій Каинъ — будетъ стовать на Бога прежде всего потому, что Богъ принуждаетъ работать.
Снимите размалеванную личину, вы распознаете вполн естественное дтище вковой праздности, рожденнаго отвращенія къ жизненной культурной работ, увидите эгоизмъ сибарита и эстетика, разубранный метафизическими узорами и крикливой надменной рчью — обычной прикрасой театральнаго героизма.
Страдающая одинокая личность — такой завлекательный красивый образъ! Здсь не до того, чтобы вникать въ сущность страданій и причины одиночества. Поэтическая и вообще художественная фантазія слишкомъ часто довольствуется вншнимъ эффектомъ, и вы знаете, какимъ ореоломъ окружена фигура Наполеона у Байрона, Гейне, Гёте, Лермонтова — одно время — у Пушкина. Жесточайшій врагъ свободы и цивилизаціи собралъ вокругъ себя цлую свиту вдохновенныхъ пвцовъ!.. За что?
У благороднйшихъ изъ названныхъ поэтовъ только за то, что въ его судьб можно было усмотрть вообще трагическую участь личности.
Поэты не прочь отожествить себя самихъ съ своимъ героемъ и его глазами смотрть на ‘толпу’. Это оказалось тмъ легче, что ‘герои времени’ — избранники поэтовъ были въ сущности такъ же безразличны для современной ‘толпы’, какъ и развнчанный цезарь.
Геніальный русскій поэтъ, поддавшійся повтрію, стремится возстановить падшее величіе и унизить виновниковъ паденія. Онъ обращается къ французской націи:
Ты — жалкій и пустой народъ!
Ты — жалокъ потому, что вра, слава, геній —
Все великое, священное земли —
Съ насмшкой глупою ребяческихъ сомнній
Тобой растоптано въ пыли.
Слышите: ‘все великое, священное земли’… это о Бонапарт!
Такъ можно говорить только о своемъ идеал, и другой русскій поэтъ, успвшій излчиться отъ недостойнаго увлеченія, въ двухъ словахъ раскрылъ психологію героическаго культа:
Мы вс глядимъ въ Наполеоны:
Двуногихъ тварей милліоны —
Для насъ орудіе одно.
Но это ‘орудіе’ упорно перерождалось изъ ‘матеріала’ въ дятельную самосознающую силу, и будущему принадлежитъ именно этотъ процессъ. Онъ, конечно, не устранитъ ни геніевъ, ни даже героевъ съ исторической сцены. Уничтожить личность невозможно. Это значило бы обязать природу создавать людей съ одинаковыми силами и способностями.
Это — безсмыслица. Личность не умретъ, умретъ эгоизмъ, исчезнетъ пропасть, отдлявшая старыхъ героевъ отъ толпы, и ‘укротители’ смнятся ‘радтелями’!
Мы употребили, можетъ быть, нсколько неожиданное слово. Оно принадлежитъ одному изъ искреннйшихъ и правдивйшихъ русскихъ писателей, и смыслъ его разъясненъ съ поразительной психологической и философской полнотой. Это разъясненіе — лучшій отвтъ на вопросъ о будущемъ героизм и геніальности.
Исторія въ высшей степени простая: она создана русской народной жизнью — темной и ровной, но также знающей своихъ героевъ.
Одинъ изъ нихъ ‘Родіонъ — Радтель’.
Родіонъ жилъ въ деревн переполненной грхами. ‘Житье было темное, пьяное, распутное’. Родіонъ все это видлъ и глубоко страдалъ, вруя въ грядущее возмездіе. Онъ ‘зналъ, что нельзя оставить вс эти гибнущія христіанскія души безъ помощи, что надобно спасать эти души, если видишь, что он погибаютъ, что нельзя молчать и быть равнодушнымъ ко всему этому, что не даромъ какой-то ‘невидимый гласъ’ укоряетъ его дни и ночи во грхахъ людей, среди которыхъ онъ живетъ. Надобно спасать ихъ отъ погибели. Ему дана эта печаль отъ Бога, онъ не можетъ ее отогнать отъ себя. И вотъ впечатлительный Родіонъ неотразимо чувствуетъ, что ему пришло время исполнить Божіе повелніе’.
И онъ исполняетъ, пользуясь религіознымъ чувствомъ народа. Авторъ обобщаетъ фактъ и такъ изображаетъ истиннаго героя: ‘Эта ясность и опредленность въ пониманіи своего дла по отношенію къ ближнему составляютъ непремнную черту всхъ нашихъ истинныхъ радтелей и борцовъ съ народнымъ невжествомъ и горемъ.
‘Впечатлительный къ житейскимъ неправдамъ человкъ, честная душа, разъ она охвачена понятою ею скорбью, не уходитъ отъ зла, не стремится выдлить себя изъ оскорбляющей его среды, а именно потому, что ему Богъ далъ понять чужое безобразіе и грхъ, идетъ прямо сюда, въ эту разстроенную, гршную, грязную среду и беретъ на себя всю черную работу въ освобожденіи этихъ людей отъ ихъ несчастія и горя… Святой тотъ, кто работаетъ неустанно для бдныхъ, темнымъ и несчастныхъ’.
Эта рчь — программа вообще новой героической дятельности. Ея основы — стремленіе человка найти исходъ своимъ силамъ на поприщ народнаго дла, глубокая вра въ нравственные задатки народа, жертва личными талантами гармоническому развитію общества. Оно — общество — цль, человкъ — орудіе.
И не думайте, чтобы здсь не было эффектныхъ зрлищъ и чтобы поэты не могли найти величественныхъ мотивовъ для героическаго вдохновенія. Напротивъ, гораздо больше и мотивы неизмримо благородне, потому что герои и толпа здсь одинаково — люди.
Иллюстрацій можно бы привести сколько угодно. Мы возьмемъ дв — одна открыла поприще новаго героизма, другая — освятила его дальнйшее процвтаніе. Об сливаются въ столь сильную картину, что предъ ней блднютъ вс древніе и новые наздники и укротители.
Вольтеръ посл долголтней просвтительной дятельности, переполненной опасностями и битвами въ защиту угнетенныхъ и гонимыхъ, халъ изъ своего заика въ Парижъ.
Уже по пути философъ видлъ, какъ его знаютъ и цнятъ люди, повидимому, далекіе отъ всякой философіи. Крестьяне захолустныхъ деревень привтствовали его криками: ‘Да здравствуетъ защитникъ Каласовъ!’ Они помнили, какъ писатель поднялъ всю Европу на помощь этимъ жертвамъ католическаго фанатизма…
Что же посл этого произошло въ столиц? Короли, французскіе давно не видали такихъ восторговъ. Вольтера всюду сопровождала ликующая толпа, наполняла окна и балконы на улицахъ, гд онъ прозжалъ, издали привтствовала его, едва замтивъ карету, считала счастьемъ смотрть ему въ лицо, поцловать его руку.. Онъ, всю жизнь посмшливый или гнвный, не могъ теперь удержаться отъ слезъ…
Другая картина.
Между Валлійскимъ берегомъ и островомъ Эклези идетъ желзная дорога. Она проложена въ желзной труб громадной величины, всомъ въ два милліона фунтовъ. Чтобъ устроить этотъ мостъ инженеръ Стефенсовъ воспользовался силой луннаго притяженія, т. е. морскимъ приливомъ. Море должно было поднять понтоны, на которыхъ была устроена труба, и уложить ее въ намченномъ направленіи. Стефенсонъ самъ описалъ ‘событіе’.
Начался приливъ. На мор бушевала буря и волны неслись, не производя никакого дйствія на постройку. Наступилъ критическій моментъ. Начинался отливъ. ‘Мое сердце,— разсказываетъ Стефенсонъ,— перестало биться’. Берега замерли… Но еще нсколько минуть и море съ точностью выполнило предначертанія геніальнаго строителя.
Громкій радостный крикъ зрителей и рабочихъ прокатился по морю. Бросились поздравлять виновника, а онъ стоялъ на своемъ сооруженіи, охваченный глубокимъ волненіемъ.
‘Никогда я не чувствовалъ себя,— говоритъ онъ,— такимъ приподнятымъ и такимъ маленькимъ’. Сознаніе торжества и невольное благоговйное чувство предъ законами природы боролись въ душ великаго человка…
Но толпа видла только приливъ — побду разума надъ стихіей.
Скажите, какія еще побды, возможныя въ мір, и какіе тріумфы другихъ геніевъ могутъ сравняться съ такими могучими проявленіями божественныхъ силъ человка?
За ними все будущее, и на нихъ должны покоиться вс надежды благороднаго человческаго чувства и свободной культурной мысли.