Ученое горе, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1892

Повести и рассказы разных лет
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ

Приложеніе журналу ‘Нива’ на 1917 г.

ОСЕННІЕ ЛИСТЬЯ

Очерки и разсказы.

УЧЕНОЕ ГОРЕ.

I.

Какъ всегда, Анна Петровна проснулась раньше мужа. Накинувъ утренній капотъ, она отправилась въ дтскую, которая была отъ ихъ спальни черезъ комнату. Съ какимъ-то ребячьимъ удовольствіемъ она шлепала своими туфлями, надтыми на босу ногу, мужъ проспитъ еще цлый часъ, и она могла позволить себ это удовольствіе. Изъ какихъ иногда пустяковъ складывается жизнь!..
Въ дтской ее встртила старая нянька Марковна, дти уже сидли за своими порціями утренняго парного молока и встртили мать довольно равнодушно.
— Что же вы не здороваетесь, бутузы?— съ притворной строгостью проговорила Анна Петровна.— Сережа, что это у тебя лвый глазъ красный? Миша, а ты опять крошишь булку?..
Дти развеселились и ползли къ матери. Старшему, Сереж, было четыре года, а младшему шелъ еще только второй. Дти были, какъ дти: здоровенькія, по-дтски полныя и по-дтски глупенькія. Анна Петровна, конечно, любила ихъ, но не самообольщалась. Пусть растутъ, какъ вс другія дти и все будетъ хорошо.
— Мишенька жаловался, что у него животикъ болитъ,— сообщила нянька, оглядываясь на дверь.
— У Миши? животикъ?— повторила Анна Петровна и тоже оглянулась.
— Да ничего, матушка-барыня, не извольте безпокоиться… Ребячьимъ дломъ мало ли что приключается. Маслецемъ деревяннымъ натереть, и пройдетъ.
— Конечно, пройдетъ… Я не про это, няня. А что Миша вчера лъ?
— Обыкновенно что: по положенью… Порошокъ этотъ мясной глоталъ, эстрату пилъ…
— Неправда! По глазамъ вижу, что неправда… Зачмъ ты меня обмалываешь?
— Что же мн обманывать васъ, сударыня? Ну, сълъ кочерыжку…
— Ко-че-рыж-ку?— въ ужас прошептала Анна Петровна, опуская безсильно руки.— Ми-ша сълъ ко-че-рыж-ку?..
— Ну, сълъ ребячьимъ дломъ… Недоглядла я, а онъ въ кухн самъ добылъ. И какъ это вышло — ума не приложу… Гляжу, а онъ ужъ додаетъ ее, кочерыжку-то, и такъ весело похрустываетъ… Извстно, зубки-то молодые, надо побаловать… Не все эту вашу пыль глотать да эстрату пить…
— Да вдь я ничего, няня, а если Илья Александрычъ узнаетъ? Достанется намъ съ тобой… Нельзя же обманывать и скрывать…
— Не велика важность, ежели и узнаетъ. Ну, сълъ кочерыжку — бда!.. Я и сама скажу… Пусть отъ мста отказываетъ…
Когда нянька говорила съ барыней, у нея было совсмъ другое лицо: такое смышленое и какъ-то здорово-умное. Анна Петровна это замчала сама. Какъ это хорошо она называетъ мясной порошокъ ‘пылью’, а мясной экстрактъ ‘эстратой’ или микстурой. Умная вообще старуха. Но стоило войти въ дтскую барину, какъ Марковна сразу мнялась: подбирала губы, начинала глядть исподлобья и вообще казалась глупе. Старуха не любила барина и,— что не нравилось Анн Петровн,— любила сказать про него какое-нибудь ядовитое словечко за-глаза: ‘Охъ, ужъ это ученое-то горе наше’, или ‘завязъ нашъ баринъ въ книжкахъ своихъ, какъ журавль въ болот’.
Хорошее расположеніе духа Анны Петровны, съ которымъ она шла въ дтскую, сразу испортилось. Дальше она пошла уже медленне и съ нахмуреннымъ лицомъ… Она была не дурнушка и не красавица, а такъ, середка на половин, какъ говорила Марковна. Сейчасъ ее много скрашивала молодость и та мягкость въ выраженіи лица, въ склад всей фигуры и въ каждомъ движеніи, которая дается только материнствомъ. Но это простое женское лицо глядло такими хорошими, простыми глазами, которыми можно было сдлать счастливымъ неиспорченнаго и тоже простого мужчину.
— Кочерыжка… проклятая кочерыжка!— повторяла про себя Анна Петровна, когда проходила черезъ столовую, чтобы посмотрть, все ли въ порядк для утренняго чая.
Столовая была устроена какъ-то не подъ стать всей остальной обстановк: буфетъ слишкомъ великъ, потомъ везд какія-то полочки, да полотенца, да лишняя посуда на каждомъ шагу. Она напоминала не то пріемную доктора, не то аптеку. Столъ дезинфицировался посл каждаго обда разными мудреными спеціями, и, вроятно, отъ нихъ въ столовой утвердился какой-то особенный аптечный воздухъ. Анна Петровна не любила эту комнату, которая ежедневно служила для нея источникомъ тхъ мелкихъ и ничтожныхъ огорченій, какими отравляется жизнь.
— Ахъ, опять эта Наташа перепутала!— спохватилась она, переставляя на стол подносикъ для хлба.— И салфеточки нтъ, которою закрывать чайникъ…
Изъ столовой Анна Петровна прошла въ кухню, очень большую и свтлую. На особомъ мраморномъ столик была разложена свжая провизія, купленная по заказу съ вечера. Кухарка Матрена растопляла плиту, а горничная Наташа обтирала уже кипвшій самоваръ. Все было въ порядк, а главное — посуда.
— Все, Матрена?
— Кажись, все, барыня… Комаръ носу не подточитъ. И посуда и провизія…
Анна Петровна все-таки пересмотрла провизію до послдняго корешка въ супъ, а говядину и цыплятъ даже понюхала.
— Наташа, вы не забудьте форточки,— замтила она горничной,— какъ баринъ встанетъ, сейчасъ открыть форточку въ спальн, пока мы пьемъ чай — должна быть отворена форточка въ кабинет у барина, а потомъ — въ столовой и въ зал. Когда дти пойдутъ гулять, тогда откроете форточку въ дтской…
— Слушаю-съ…
Отдавая эти приказанія, Анна Петровна всегда испытывала маленькую неловкость, точно боялась потерять въ глазахъ прислуги надлежащее уваженіе,— вдь прислуга знаетъ своихъ господъ насквозь. Такъ было и теперь… Зачмъ она заговорила о форточкахъ, когда это Наташа отлично знаетъ и безъ нея?.. Просто сказался чисто-бабій страхъ, что мужъ проснется и начнетъ ворчать, а его раздражали всего больше именно разные пустяки.
Анна Петровна хотла уходитъ изъ кухни, но вспомнила, что мужъ вчера просилъ нарзать ломтиками мяса и высушить его въ печи на ‘вольномъ жару’, какъ говорила Матрена, а она совершенно забыла объ этомъ. Эта простая мысль привела ее въ отчаяніе. Илья Александровичъ ничего не забывалъ и, какъ только встанетъ, сейчасъ же потребуетъ это проклятое сушеное мясо, чтобъ изъ него при немъ же приготовили мясной порошокъ. Господи, что же это такое: тамъ кочерыжка, а тутъ сушеное мясо… Весь день былъ испорченъ. И какъ было забыть?
Сначала Анна Петровна разсердилась на кухарку, которая знаетъ, что мясной порошокъ весь вышелъ, и не напомнила объ этомъ.
— Вдь вы знали объ этомъ, Матрена, и нужно было сказать мн…
— Гд же все упомнить?..— ворчала кухарка.— Мое дло вотъ обдъ приготовить, провизію принести… Мало ли дла наберется тоже!..
— А мясной порошокъ что по-твоему?
— Извстно что: лкарство…
Разв можно разговаривать съ этою сумасшедшей? Анна Петровна махнула на нее рукой и пошла обратно въ столовую. Вдь нянька тоже должна была знать, что порошокъ вышелъ, и не позаботилась. Но Анна Петровна не успла раскрыть рта, какъ старуха уже накинулась на нее сама.
— Что это, въ самомъ-то дл, барыня, аптека, что ли, у насъ?.. Голодомъ дтей не моримъ, а это пустое дло…
— Какъ ты смешь такъ говорить? Ты забываешься… Вотъ Илья Александровичъ встанетъ, такъ я сказку ему… Вы все длаете мн на зло — нарочно, чтобъ отравить утро.
— Никто и ничего не длаетъ, матушка… Я правильно говорю. И въ глаза барину то же самое скажу…
— Это ты со мною такъ разговариваешь, а съ бариномъ не смешь!
— А смю… Это вы барина боитесь, а мн все равно. Да… Жалованье свое получила, и вся тутъ. Со старухи взять нечего…
— Я знаю, что теб только жалованье свое получить,— укорила Анна Петровпа уже со слезами въ голос.— Прислуга, такъ прислуга и есть…
— По господамъ и прислуга… Кабы господа-то…
Тутъ случилось нчто ужасное. Анна Петровна вся затряслась, поблднла и даже замахнулась рукой на няньку, которая взвизгнула, какъ придавленная крыса, и даже присла, закрывъ голову руками.
— Батюшки… ой, убиваютъ!..
Въ этотъ критическій моментъ на порог столовой показался самъ Илья Александровичъ, одтый въ утренній костюмъ довольно странной формы, такъ что онъ походилъ на одного изъ тхъ водолазовъ, какихъ рисуютъ въ дтскихъ книжкахъ. Однимъ словомъ, на немъ былъ самый гигіеническій костюмъ изъ сосновой шерсти, хотя цвтущее лицо и вся бодрая, молодая фигура меньше всего напоминала ревматизмъ или что-нибудь подобное. На жену Илья Александровичъ даже не взглянулъ, а няньк молча указалъ на дверь.
Боже мой, случаются же такіе проклятые дни!

II.

Илья Александровичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, занялъ свое обычное мсто у чайнаго стола. Онъ мелькомъ взглянулъ на дтей и чуть приподнялъ одну бровь — это означало, что онъ уже замтилъ все. Да, все, что можетъ видть только наблюдательное, изощренное око врача… Анна Петровна машинально заняла свое мсто. Она вся дрожала отъ охватившей ее лихорадки, грудь тяжело поднималась, а по лицу расходились красныя пятна. Ахъ, какая это мука, когда онъ молчитъ, медленно и спокойно измышляя наилучшій въ данномъ случа способъ выматывать изъ нея вс жилы… Человкъ, поставленный подъ дуло пистолета, вроятно, испытываетъ то же, что испытывала сейчасъ Анна Петровна.
— Что это у Сережи какъ будто лвый глазъ того?..— медленно протянулъ Илья Александровичъ, стараясь придать своему голосу обычный брюзжащій тонъ.
— Я не знаю,— коротко отвтила жена, мелькомъ взглянувъ на присмирвшихъ дтей.— Можетъ-быть, что-нибудь такъ…
— Какое нелпое слово такъ… Такъ могутъ выражаться только горничныя. Впрочемъ, что же я удивляюсь?.. Отъ васъ можно ожидать всего, такъ что невольно является вопросъ: въ какой конюшн вы воспитывались?..
Это былъ первый ударъ, и Анна Петровна покорно наклонила голову. Она хотла выдержать характеръ. Именно этотъ мертвый тонъ придалъ ей ршимость отчаянно защищающагося животнаго… Ну что же, глазъ у Сережи дйствительно красный, Миша сълъ кочерыжку, а она забыла приготовить мясную муку и чуть-чуть не ударила няньку. Да, все это было. Эти мысли были такъ ярки, точно Анна Петровна ихъ слышала. Она даже подняла глаза и посмотрла на мужа, посмотрла прямо въ лицо, словно хотла разсмотрть, какой онъ въ дйствительности — старый, молодой, красивый или безобразный. На минуту это ршительное настроеніе было нарушено осторожными шагами Наташи, которая открывала форточки въ зал — это было привычное движеніе вымуштрованной собаки. Илья Александровичъ тоже насторожился — у него былъ замчательный слухъ, уловлявшій малйшій шорохъ. Но Наташа дйствовала согласно самой строжайшей инструкціи, и оба супруга погрузились съ новымъ ожесточеніемъ въ молчаливую супружескую войну. Илья Александровичъ медленно отхлебывалъ большими глотками свой утренній чай, обмакивая въ него кусочки поджареннаго въ масл благо хлба. Какъ онъ противно лъ и пилъ! Казалось, Анна Петровна только сейчасъ это замтила и возненавидла это выхоленное, сдержанно-злобное молодое лицо съ тщательно расчесанной бородой, слегка подвитыми шелковистыми усами и совершенно мертвыми, холодными, срыми глазами. Она даже вздрогнула отъ какого-то внутренняго холода, охватившаго ее.
— Англичане даже не разговариваютъ съ прислугой,— отцживалъ Илья Александровичъ, точно выдавливалъ изъ себя каждую букву,— потому что они привыкли уважать себя. Да, уважать… Англичанинъ считаетъ позоромъ для себя сказать прислуг рзкое слово, а не то что вступать съ ней въ рукопашную. Эта русская распущенность не знаетъ никакихъ границъ… Впрочемъ, что это я объясняю, мы говоримъ съ вами, Анна Петровна, на двухъ различныхъ языкахъ. И я не сказалъ бы ничего, поврьте, если бы не былъ вынужденъ къ этому присутствіемъ здсь третьихъ лицъ, для которыхъ дурной примръ матери составляетъ отраву… ядъ…
Голова Анны Петровны наклонилась еще ниже, но потомъ она вдругъ выпрямилась и проговорила:
— Вы забыли прибавить, Илья Александровичъ, вы забыли прибавить, какъ ваши англичане бьютъ своихъ беременныхъ женъ каминными щипцами и дерутся на улицахъ съ извозчиками…
— Ха-ха… Свднія, почерпнутыя изъ послдняго номера газеты? Какъ это мило… Вотъ что называется образованной женщиной!.. И какое точное знаніе англійской жизни… Очень мило!..
Сережа и Миша переглянулись, подтолкнули другъ друга и тоже засмялись очень некстати, что заставило Илью Александровича сморщить лобъ. Дтская веселость такъ же быстро улетла, какъ явилась, точно ее сдуло втромъ. Столовая была ярко освщена лтнимъ солнцемъ, и эта мирная обстановка семейнаго утренняго чая такъ мало соотвтствовала внутреннему настроенію враждовавшихъ сторонъ.
— Вы кончили?— спросила сухо Анна Петровна.
— Что кончилъ: чай или разговоръ?
— Вашъ разговоръ я знаю впередъ, я говорю про чай…
— Совершенно излишній вопросъ, потому что вамъ извстно, что утромъ я пью всего одинъ стаканъ…
Они молча поднялись, сердито двинули своими стульями и разошлись по своимъ комнатамъ. Въ квартир наступила та тяжелая, давящая тишина, какая бываетъ только при семейныхъ ссорахъ. Дти особенно ее чувствовали каждый разъ и теперь потихоньку убрались въ свою дтскую, гд старая нянька Марковна сидла у окна и заливалась горячими бабьими слезами.
Анна Петровна заперлась въ своей комнат и слышала, какъ мужъ одвался, какъ онъ прошелъ черезъ гостиную увреннымъ шагомъ, какъ Наташа подала ему въ передней пальто, и какъ онъ многозначительно сказалъ всего только одно слово:
— Форточки…
Форточки были его болзнью. Дома онъ постоянно, кажется, только и длалъ, что слдилъ, съ упрямствомъ безнадежно помшаннаго человка, открыта ли та или другая форточка. Отправляясь на службу, онъ обыкновенно завертывалъ на кухню, чтобы осмотрть провизію и сдлать какое-нибудь наставленіе кухарк. Прислуга была вся женская и единодушно ненавидла этого придирчиваго барина съ его форточками, мясными экстрактами и гигіенической обстановкой. Особенно враждебно относилась къ барину старая нянька Марковна. Сегодня Илья Александровичъ настолько былъ взволнованъ, что даже не зашелъ на кухню, чмъ поставилъ всхъ втупикъ. Какъ теперь быть съ обдомъ? Барыня безъ барина ничего не смла, а потомъ и пойдетъ переборка: то не такъ, это не такъ.
— Уйду я, куда глаза глядятъ!— ворчала кухарка.— Разв это господа? Омморошные какіе-то… А баринъ шильникъ: статочное ли дло, чтобы настоящій баринъ сталъ по горшкамъ лазить да все обнюхивать? Не мужское это дло…
Въ глубин души кухарка Матрена вынашивала кровное оскорбленіе, потому что вс гигіеническія мры истолковывала какъ недовріе къ ней, кухарк Матрен. ‘За каждымъ кускомъ слдятъ, чтобы, гршнымъ дломъ, не слопала господскаго… Конечно, шильники!.. Креста на нихъ нтъ, а туда же: господа!’
Анна Петровна сидла въ своей комнат и плакала. Если она чуть не подралась съ Марковной, то, конечно, виноватъ онъ же, Илья Александровичъ, потому что довелъ ее до такого нервнаго состоянія. Разв она такая была?.. Да и нянька Марковна любила ее, какъ и она ее, а все случилось именно подъ вліяніемъ гнетущаго раздраженія. И прислуга вся тоже раздражена… Боже мой, какъ Анна Петровна ненавидла теперь вотъ эту проклятую гигіену, которой мужъ-докторъ отравляетъ жизнь цлому дому. Онъ вчно всхъ подозрваетъ въ чемъ-то, вчно подыскивается и брюзжитъ… И это жизнь!.. Цлый день проходитъ въ такихъ пустякахъ, о которыхъ стыдно сказать. Убрать только одну комнату Ильи Александровича — такой подвигъ, отъ котораго руки опускаются. Боже сохрани, если передвинутъ какую-нибудь вещь съ принадлежащаго ей мста, позабудутъ вытереть гд-нибудь пыль, не отворятъ во-время форточки — однимъ словомъ, цлый рядъ утонченнйшихъ домашнихъ пытокъ.
‘И такъ до самой смерти!..— въ ужас думала Анна Петровна, перебирая въ ум вс эти подробности.— Вдь живутъ же другіе люди такъ просто, хорошо, скромно!.. А этотъ эгоистъ…’
Вотъ именно это и было то самое слово, котораго недоставало Айн Петровн. Именно эгоистъ и самый скверный эгоистъ. Вся жизнь его построена на заботахъ только о самомъ себ, о своемъ драгоцнномъ здоровь и удобствахъ, а что думаютъ и чувствуютъ другіе — до этого нтъ дла. До замужества Илья Александровичъ нравился Анн Петровн своей увренностью, солидностью и убжденнымъ тономъ, а подъ этими достоинствами оказался спрятавшимся ничтожный эгоистъ, который дрожитъ за свое здоровье, обнюхиваетъ каждый кусокъ и думаетъ только о себ. Вс подруги по гимназіи завидовали Анн Петровн, что она сдлала такую солидную партію, выйдя замужъ за доктора Могутова, а если бы он знали, какое ничтожество вотъ этотъ самый докторъ Могутовъ! Все время своего замужества Анна Петровна чувствовала на себ какой-то страшный гнетъ, точно вольная птица, попавшая въ темную комнату.
— Нтъ, такъ нельзя!..— ршительно повторяла Анна Петровна.— Это не жизнь, а смерть — подлая, глупая смерть!
Когда Илья Александровичъ вернулся домой къ обду, горничная Наташа со страхомъ заявила ему еще въ передней:
— Барыни нтъ дома…
— Что-о?
— Он ухали…
Илья Александровичъ сначала не поврилъ собственнымъ ушамъ, а потомъ круто повернулся на каблукахъ и сказалъ своимъ обычнымъ брезгливымъ тономъ:
— Подавать обдать…
Ни въ какія минуты жизни аппетитъ не измнялъ ему, и сейчасъ Илья Александровичъ обдалъ со своей обычной аккуратностью, точно ничего особеннаго не случилось.

III.

Какое-то особенно хорошее, успокаивающее чувство испытывала Анна Петровна, когда подъзжала къ низенькому сренькому домику въ четыре окна, входила въ маленькую-калитку и по маленькому крылечку поднималась въ низенькую темную переднюю. Когда-то ей казалось здсь и душно и тсно, а теперь она отдыхала душой именно только въ этомъ сренькомъ домик, въ которомъ схоронились ея лучшія дтскія воспоминанія. Въ такихъ маленькихъ домикахъ жизнь течетъ такъ просто, какъ маленькій ручеекъ, все кругомъ такъ ясно, душевно и тепло. Сюда, скорй въ этотъ маленькій домикъ, въ которомъ никто никого не душитъ и въ которомъ нтъ ни одной форточки!
— Мама, я къ теб совсмъ…— прошептала она, бросаясь на шею низенькой, маленькой старушк.— Совсмъ, мама!.
— Нюта, что ты говоришь? Опомнись…— испуганно повторяла маленькая старушка, дрожащими руками обнимая дочь.— Что такое случилось?
— Будетъ, мама… Довольно!.. Во мн мста живого не осталось… Если ты меня выгонишь, я утоплюсь… Буду давать уроки… пойду въ горничныя… Ахъ, нтъ, это ужасно, ужасно!.. Мн нужно успокоиться, отдохнуть… прійти въ себя. Такъ нельзя душить живого человка… Если простую бабу мужикъ бьетъ, то это еще ничего — онъ не выматываетъ изъ нея душу. Онъ можетъ опомниться… будетъ просить прощенія… приголубитъ… А тутъ одинъ холодъ и мертвый эгоизмъ. Понимаешь: мертвый…
Маленькія комнаты еще не слыхали ничего подобнаго, и со стнъ съ удивленіемъ смотрли какіе-то архіереи, генералы — выцвтшія фотографіи и преміи ‘Нивы’. Герани и гортензіи на окнахъ, блыя занавски, простенькая дешевая мебель не выражали изумленія только потому, что лишены были этого дара. Все это было такое родное, близкое, свое… А вотъ и крошечная комнатка, въ которой Анна Петровна жила еще гимназисткой, и простенькая желзная кровать, на которой она спала двочкой, и столъ, за которымъ она занималась, и этажерка съ ея книжками. Господи, какое счастье жить въ такой комнат, и какъ рдко люди цнятъ такое счастье, какъ не цнятъ своего здоровья и другихъ великихъ благъ.
— Мама, я опять займу свою комнату, какъ тогда…— продолжала Айна Петровпа, не давая матери выговорить ни одного слова.— Я ничего дурного не сдлала, но я сдлала бы, если бы осталась тамъ. Нтъ, я не могу говорить. Меня душитъ… Вдь я теб никогда не жаловалась, ничего не говорила про свою жизнь, чтобы не мучить тебя напрасно, но каждый день для меня являлся пыткой… ужасной медленной пыткой, какъ поджариванье на огн. Я потеряла уваженіе къ самой себ, я умла только угождать, я была несчастной…
— Успокойся… Воды нужно выпить, Ніота, а потомъ разскажешь.
Вотъ и знакомый графинъ съ знакомой трещиной, и толстый красный стаканъ изъ дешеваго стекла, и эта любящая старческая рука. Выпивъ залпомъ два стакана, Анна Петровна сла на жесткій дешевенькій диванъ, обитый линючимъ ситцемъ съ крупными разводами, и по порядку разсказала, что случилось. Старушка-мать стояла предъ ней и ршительно ничего по могла понять.
— Ну что же такое, что Миша сълъ кочерыжку, а у Сережи глазъ красный? Извстно, дти… Не велика бда, что и мясо позабыла высушить… И только?..
— Нтъ, мама, не все… Я чуть не ударила няньку Марковну. Даже замахнулась на нее и страшно закричала.
— Ты?.. чуть не ударила?..
Старушка въ ужас отступила, точно предъ ней выросло изъ земли какое-нибудь чудовище.
— Да, мама, я чуть не ударила… Нянька закричала, а въ это время входитъ Илья Александрычъ!.. Нтъ, я не умю теб всего разсказать, да и разсказать нельзя… Меня онъ довелъ до такого состоянія. Я буду бросаться на людей и кусаться, потому что… потому что длаюсь какъ сумасшедшая. Если человка пилить съ утра до ночи недли, мсяцы, годы, такъ онъ и на стну ползетъ. Вдь я эту няньку Марковну очень люблю, привыкла къ ней.
Старушка не спорила, не возражала, не плакала, а только смотрла на дочь и любовно и строго, какъ смотрятъ матери на провинившихся дтей. Въ ея глазахъ Анна Петровна была все еще ребенкомъ, нуждавшимся въ уход и призор. Вотъ и сейчасъ: налетла порохомъ и думаетъ, что хорошо. Этакого-то мужа, какъ Илья Александрычъ, днемъ съ огнемъ поискать: въ карты не играетъ, вина не пьетъ, по гостямъ не шатается. Конечно, онъ строгъ дома и любитъ порядокъ, такъ это еще не велика бда… Вс эти тайныя мысли Анна Петровна прочитала на старушечьемъ лиц и горько заплакала, у нея уходила изъ-подъ ногъ послдняя почва. Куда же ей итти, куда дваться, если родная мать не хочетъ понять ея положенія?
— Родная, успокойся. Потомъ все будетъ видно, Нюта.
— Нтъ, вы говорите не то, мама! Вы гордились, что у васъ зять — докторъ Могутовъ, что я сдлала такую блестящую партію, что вс подруги завидовали мн… да? Еще бы! Такое рдкое счастье! А я жалю только объ одномъ, что тогда не вышла замужъ за Горкина. Конечно, онъ человкъ небогатый, такой же бдный почтовый чиновникъ, какъ былъ покойный отецъ, но я съ нимъ была бы счастлива… Ахъ, какъ немного мн нужно, мама! Вотъ такія же маленькія комнатки, простенькая дешевая мебель, ситцевыя платья и хорошее простое счастье… Я жила бы съ одной кухаркой, сама обшивала бы ребятъ, сама стряпала.
— Да вдь ты сама замужъ-то выходила!— заговорила наконецъ старушка, выведенная изъ терпнія.— Никто не неволилъ!.. А промежду мужемъ и женой одинъ Богъ судья! Ты вотъ о себ все думаешь, а какъ же дти?
— Возьму себ дтей. Вдь я ихъ родила.
— Ну, это еще дло десятое. Разные мужья-то бываютъ, да и законы-то они же писали.
Старушка Анна Александровна въ глубин души была за незыблемое семейное начало, смотрла на сегодняшній случай, какъ на вспышку у семейнаго очага, и поэтому отнеслась къ горю дочери съ старческою безучастностью, что для Анны Петровны являлось послднею каплей. Она посмотрла на мать большими округлившимися глазами и, не сказавъ ни слова, ушла въ свою двичью комнату. Захлопнувъ дверь, она съ рыданіями повалилась на свою кровать. Да, вотъ и поэзія маленькихъ сренькихъ домиковъ, маленькихъ комнатъ и маленькихъ старушекъ — тотъ же эгоизмъ, только въ уменьшенномъ масштаб! Мысль о дтяхъ тревожно шевельнулась въ душ молодой женщины и начала развиваться сама собой, какъ спущенная петля вязанья. А что, если и въ самомъ дл Илья Александрычъ не отдастъ дтей? Нтъ, это невозможно. Онъ невозможный мужъ, но порядочный человкъ.
Анна Петровна въ теченіе нсколькихъ часовъ опять пережила свою жизнь, насколько себя помнила. Отецъ — бдный почтовый чиновникъ. Семья состояла изъ двухъ дтей: старшій братъ Саша и она, Нюта. Трудно было отцу воспитывать дтей въ гимназіи, но онъ тянулся изъ послднихъ силъ, чтобы ‘поставить дтей на ноги’. Саша кончилъ курсъ, когда Нюта была въ четвертомъ класс гимназіи. Онъ ухалъ въ университетъ, кончилъ и тамъ курсъ и похалъ на службу въ одну изъ далекихъ окраинъ, гд получалъ полуторное жалованье. Письма отъ него получались рдко, а когда отецъ умеръ — онъ началъ высылать матери ‘жалованье’. Тихо и мирно шла жизнь въ сренькомъ домик, когда Нюта училась въ своей гимназіи, но это время было для нея самымъ счастливымъ — впереди были туманныя надежды и розовыя мечты. Когда она уже кончила курсъ, къ нимъ сталъ приходить по вечерамъ молодой почтовый чиновникъ Горкинъ, скромный юноша. Нюта догадалась о цли его визитовъ только въ моментъ, когда мать передала ей сдланное имъ предложеніе.
— Да вдь онъ изъ второго класса гимназіи?— изумилась Нюта.— Грамотно двухъ строкъ не напишетъ. Ахъ, какой глупый! А затмъ — я ду на курсы.
— Ну, это еще увидимъ!— замтила Анна Александровна.— Другое дло, ежели бы у Горкина было какое-нибудь состояньишко. А то ни впереди ни назади ничего. Все имущество — мундиръ да гитара. Человкъ онъ хорошій, а только вотъ бдность-то наша почтовая.
Горкинъ получилъ формальный отказъ. Но онъ этимъ не удовлетворился, а нашелъ случай еще разъ видться съ Ніотой. Онъ былъ ужасно смущенъ.
— Анна Петровна, вамъ извстно мое предложеніе… Я знаю, что недостоинъ васъ, что это дерзость съ моей стороны… я получаю маленькое жалованье… Но если бы вы знали… если бы могли понять, какъ я люблю васъ. Вдь я всю жизнь отдамъ вамъ.
— Благодарю. Но мн еще рано выходить замужъ.
— Нтъ, не то. Вы выйдете за ученаго мужа, который будетъ получать большое жалованье, или за богатаго.
— Нтъ, вы ошибаетесь, господинъ Горкинъ. Да и не ваше дло судить о томъ, за кого я выйду замужъ.
— Ахъ, не то. Я хочу сказать только то, что все можетъ быть. Счастье не въ деньгахъ. Да… а можетъ-быть, когда-нибудь вы вспомните и про меня… да. Я всегда, Анна Петровна… я всегда буду васъ любить!
Въ заключеніе своего объясненія Горкинъ раскланялся самымъ глупымъ образомъ, такъ что Нют не было даже его жаль.
Черезъ годъ по окончаніи гимназіи, когда Нюта давала частные уроки и копила деньги, чтобы отправиться на курсы, она случайно познакомилась съ молодымъ врачомъ Могутовымъ, а черезъ полгода вышла за него замужъ. Анна Александровна потомъ разсказывала, что въ день свадьбы вечеромъ Горкинъ все время бродилъ подъ окнами, какъ сумасшедшій. Черезъ годъ онъ женился на купеческой дочери, за которой взялъ богатое приданое. Такъ этотъ маленькій романъ и закончился ничмъ, а вспомнила о немъ Анна Петровна только сейчасъ. Ахъ, зачмъ она тогда такъ легкомысленно отнеслась къ этому бдняку-чиновнику, съ которымъ была бы въ тысячу разъ счастливе!
Пока Анна Петровна предавалась этимъ горькимъ думамъ въ своей двичьей комнат, на кухн сидла старая нянька Марковна и, заливаясь слезами, разсказывала о всемъ случившемся.
— Идолъ вдь онъ, Илья-то Александрычъ… Душеньку изо всхъ вымоталъ. Какъ барыни не будетъ, и мы вс разбжимся, куда глаза глядятъ: и кухарка Матрена, и горничная Наташа, и я. Будетъ ему ученость-то свою надъ бабами показывать… Заморилъ и ребятишекъ-то, идолъ!.. А мн бы Анну Петровну хоть однимъ глазкомъ повидать… Виновата я, матушка, нагрубила барын-то! Накипло тоже, ну, и нагрубила… Живой человкъ: терпитъ-терпитъ и прорвется…

IV.

У матери Анна Петровна прожила цлую недлю, пока велись переговоры съ мужемъ о дтяхъ. Илья Александрычъ заявилъ прямо, что не иметъ нравственнаго права отдавать дтей на врную погибель.
— Вы хотите, чтобы я покончила съ собой?— спросила Анна Петровна съ самымъ ршительнымъ видомъ.— Жить съ вами я не могу и безъ дтей оставаться тоже…
Илья Александрычъ посмотрлъ на жену прищуренными глазами и процдилъ невозмутимо:
— Нельзя ли придумать что-нибудь понове. А то вс эти самоубійства сдлались слишкомъ шаблонными. Понимаете, номера газеты нельзя развернуть, чтобы не наткнуться на какую-нибудь глупость. А все происходитъ отъ дурныхъ гигіеническихъ условій, при которыхъ люди родятся, воспитываются и живутъ… Нормальный человкъ никогда не поставитъ себя въ такое положеніе. Да-съ! Однимъ словомъ, самоубійцы уже надоли публик, какъ ученые мотивы, психопатки и вообще всякая глупость.
— Это ваше послднее слово?
— Первое и послднее… Понимаете, я не имю нравственнаго права подписывать собственнымъ дтямъ смертный приговоръ.
Анна Петровна вернулась къ матери ни съ чмъ и заперлась въ своей комнат на нсколько дней. Анна Александровна со страхомъ видла, что дло зашло слишкомъ далеко, а главное — ее огорчало то, что дочь стала относиться къ ней почти съ ненавистью. Запрется и сидитъ въ своей комнат. За обдомъ или чаемъ двухъ словъ не скажетъ. Такое поведеніе нсколько разъ доводило старушку до слезъ. Что она сдлала ей? Можетъ-быть, сгоряча и сказала какое-нибудь лишнее слово, но не со зла, а по своей простот. Разъ за обдомъ она все высказала дочери. Анна Петровна спокойно посмотрла на нее и еще боле спокойно отвтила:
— Я всхъ женщинъ ненавижу, а въ томъ числ и себя. Мы самой природой созданы для подчиненія, а которая не желаетъ такого подчиненія, ей остается только умереть. И богатыя и бдныя, и красивыя и дурнушки, и умныя и неумныя — вс мы одинаковы. Однимъ словомъ, я не виновата, что родилась женщиной.
— Нюта, голубчикъ, что ты говоришь-то?
— Нюты нтъ! Она умерла — та Ніота, которая врила въ справедливость, въ совсть, въ хорошихъ людей,— въ жизнь врила.
— Это она по дтямъ убивается…— объясняла старушка по-своему смыслъ этихъ страшныхъ словъ.
А съ Анной Петровной дйствительно творилось что-то неладное. Она уже нсколько ночей не спала и все думала-думала: ‘Въ самомъ дл, вдь нынче самоубійство сдлалось почти неприличнымъ, какъ совершенно врно замтилъ Илья Александрычъ’. Но какимъ убійственнымъ тономъ все это было сказано, съ какимъ самодовольствомъ и сознаніемъ своего неизмримаго превосходства! При одной мысли о муж Анну Петровну охватывала холодная дрожь, а глаза округлялись и принимали испуганное выраженіе. И она могла когда-то любить эту бездушную гадину?.. И впереди долгая-долгая жизнь изъ такихъ булавочныхъ уколовъ, эгоизма и тоски. Каждый день такой жизни являлся оскорбленіемъ — и лучше, если бы совсмъ не было такихъ дней. Кому они нужны? Лучше умереть свободной, незапятнанной, молодой… впрочемъ, и тутъ препятствіе: и смерть впередъ уже опошлена. Приберутъ какое-нибудь ученое слово и прикроютъ имъ живую душу, какъ могильной плитой, психозъ, неврозъ — мало ли такихъ ничего не значащихъ словъ, которыми люди объясняютъ все, что имъ непонятно.
Страшно было именно одиночество. Мысль работала въ безвоздушномъ пространств, неустанно и неумолчно, за свой счетъ, какъ работаетъ паровая машина, у которой лопнулъ приводъ, соединявшій ее съ двигательными механизмами. Быстро утрачивалось то чувство дйствительности, которое уравновшиваетъ мозговую дятельность.
Прежде у Анны Петровны были и знакомые и друзья, но, благодаря брюзг-мужу, все это давно разстроилось: не до знакомыхъ, когда дома постоянный адъ изъ мелкихъ придирокъ, брюзжанья и гнетущаго состоянія вообще. А теперь, въ трудную минуту, кругомъ никого, кто бы могъ сказать доброе слово, утшить, просто ‘разговорить’ — какъ выражалась старая Марковна. Съ матерью Анна Петровна уже не могла говорить просто и откровенно, какъ прежде.
Результатомъ такого душевнаго состоянія было то, что Анна Петровна разъ вечеромъ вышла изъ дому, чтобы немного освжиться, и машинально пришла къ рк, гд подъ крутымъ берегомъ кучились пароходныя пристани, склады, и магазины. Она посидла въ сквер, гд искали уединенія счастливыя парочки. Какой-то пьяный субъектъ подошелъ къ ней. Это такъ напугало ее, что она бросилась изъ сквера бгомъ. Ей казалось, что за ней кто-то гонится. Она бжала изо всхъ силъ, пока въ темнот не запнулась за какой-то камень и не упала. Поднявшись, она почувствовала, что больно ушибла локоть и что очень холодно. Черезъ дорогу она увидла освщенныя окна небольшого каменнаго дома, которыя привлекли ея вниманіе. Что-то знакомое мелькнуло въ ея душ. Чей это домъ? Такъ какъ домъ выходилъ фасадомъ къ рк и набережная въ этомъ мст почти всегда была пустая, то окна не были даже закрыты занавсями, и съ улицы можно было видть все, что тамъ длалось.
— Ахъ, вдь это домъ Горкина,— припомнила Анна Петровна,— то-есть той купчихи, на которой онъ женился.
Какая нелпая случайность! Мучительное любопытство привело Анну Петровну на тротуаръ, съ котораго она могла разсматривать все, что длалось въ освщенныхъ комнатахъ. Вся семья сидла за чайнымъ столомъ. Самъ Горкинъ, его жена, обрюзглая блокурая женщина, и двое дтей — двочка и мальчикъ. Какъ все у нихъ просто и весело! Анн Петровн казалось, что это она сидитъ у самовара, а это ея дти. Да вдь она здсь хозяйка,— это ея гнздо, свитое любовью. Ей вдругъ сдлалось такъ легко и хорошо, и она тихо засмялась отъ согрвшаго ее счастья. Потомъ случилось что-то неожиданное… Она дйствительно была въ этой комнат и сидла на диван рядомъ съ маленькой двочкой.
— Какое такое право вы имете врываться въ чужой домъ?— строго спрашивала ее рыхлая женщина.
— Это — мой домъ! Вы здсь — чужая!
Странно, что самъ Горкинъ имлъ такой сконфуженный видъ и даже уговаривалъ Анну Петровну уходить. Вотъ нелпый человкъ! Куда же она пойдетъ? Вотъ блокурая женщина принялась бранить Горкина, кудрявая двочка заплакала, и Анна Петровна очутилась опять на улиц, гд было и темно и холодно, а освщенный домъ точно уплывалъ отъ нея все дальше и дальше, какъ это бываетъ, когда дешь на пароход. Потомъ онъ превратился въ одну свтлую точку, которая отчаянно боролась съ окружавшей ее тьмой. А какъ болла ушибленная рука… Потомъ гд-то шумла вода, и опять мелькали огни красные, голубые, зеленые, а подъ ногами что-то двигалось такое темное и холодное, и какой-то неясный шопотъ подходилъ все ближе и ближе, окружалъ, давилъ и неудержимо влекъ къ себ. Сережа! Миша! Гд вы?
Сторожъ на барж слышалъ сквозь сонъ, что кто-то бросился въ воду и отчаянно крикнулъ, а потомъ все стихло. Утопленницу нашли только черезъ нсколько дней, рка несла похолодвшій трупъ съ заботливостью матери, укачивая своей холодной волной. Докторъ Могутовъ даже не удивился, когда узналъ о такомъ банальномъ самоубійств, а только пожалъ плечами.
— Психозъ!
Этимъ словомъ было сказано все. Только два человка сердцемъ понимали разыгравшуюся драму — это Горкинъ и старая нянька Марковна.
— Съло мою голубушку наше ученое-то горе!— повторяла старуха, качая своей сдой головой.
1892.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Васька-забалуй, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  2. Миллион, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
  3. Дверь добра и дверь зла, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1899
  4. Безделушка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
  5. Ната, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1900
  6. Блудливое место, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  7. Бедный чорт, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
  8. Пустынька, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
Электронная библиотека