Тысяча и одна минута, Ваненко Иван, Год: 1843

Проза
Время на прочтение: 93 минут(ы)
Скачать в PDF

ТЫСЯЧА И ОДНА МИНУТА.

Собраніе русскихъ сказокъ,
ПИСАННЫХЪ
Иваномъ Ваненко.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

Не красна сказка былью, красна правдою.

Изданіе Ю. М.
МОСКВА
184З.

ОГЛАВЛЕНІЕ ЧЕТВЕРТОЙ И ПОСЛДНЕЙ ЧАСТИ.

X. Сказка о ом умной голов и о сын его дурачк Иванушк
XI. Сказка о Іоськ хитромъ жидк и о цыган Урыва, по прозвищу Не-дай-промаха
XII. Сказка о мужичк-простачк, что училъ другихъ смышлености
XIII. Разная небывальщина
Женись да оглядывайся
XIV. Бывалыя чудесности
1. Кладь въ вид утки
2. Домовой и лшій
3. Домовой на фабрик
4. Умирающій колдунъ
5. Черный птухъ
6. Призываніе нечистаго
7. Въ добрый часъ молвить, въ худой помолчать
8. Приключеніе со скрягою
9. Нечистый во время грозы
10. Книги духопризывательныя
11. Прізжій на ночлег

X.
СКАЗКА
О
МУЖИЧК ОМ
УМНОЙ ГОЛОВ
И
О СЫН ЕГО ДУРАЧК ИВАНУШК.

Ходитъ Глупость по блу свту, нечесаная, нестриженая, съ глазами шальными, заспанными, въ сромъ кафтан, въ поношеныхъ лаптяхъ, въ плисовой шапк съ заломомъ, кушакомъ подпоясаная.
Ходитъ Глупость по блу свту, завитая, приглаженная, съ очками зелеными, въ черномъ фрак, въ лаковыхъ сапогахъ, въ картуз съ аршиннымъ козырькомъ.
Сошлася Глупость въ сромъ кафтан съ Глупостью въ зеленыхъ очкахъ, давай, говорятъ, другъ съ другомъ потягаемся, которая глупость глупе изъ насъ!
— Я, говоритъ Глупость въ сромъ кафтан, побольшей части, въ деревн живу, многаго не знаю, про малое смкаю, умю коня въ борону запречь, знаю, что коли три пальца да два пальца, будетъ три-да-два, а сколько это вмст, не вдаю!
Я, говоритъ Глупость въ зеленыхъ очкахъ, живу чаще въ город, объ малостяхъ не думаю, а хитрое и мудреное какъ на ладони у меня: знаю я сколько звздъ на неб, знаю изъ чего мсяцъ вылитъ, изъ чего солнышко соткано и какія и отъ чего прорхи на немъ!
Повсила голову Глупость въ сромъ кафтан, призадумалась, размахнула руками и сказала Глупости въ зеленыхъ очкахъ: ‘ну, будь же ты Глупость глупе меня!’

——

Это пока не сказка. а присказка, вдь присказка передъ сказкой что верста торчитъ въ дорог полосатая: безъ нея не узнаешь, далеколи ушелъ и длиненъ ли еще остается путь.

1.
КТО ТАКОЙ БЫЛЪ СТАРИКЪ ОМА, и КАКОЕ ОНЪ СДЛАЛЪ ЗАВЩАНІЕ.

Гд-то давно и далеко, не на нашей сторон, не въ нашей улиц, жилъ былъ старичекъ ома умная голова, у него были три сына, что три ясные сокола, одинъ другаго выше, одинъ другаго красиве. Но, знаете, люди добрые, на бломъ свт ничего не смкнешь по виду, хорошо ли оно, дурно ли: съ виду и срый воробей такая же птица какъ соловей, и тоже на двухъ ногахъ, а великая разница: инаго голосистаго соловья и на двухъ воробьевъ не смняютъ… Оно и между людьми случается: иной, издали глядишь, точно ясный соколъ, а подойдешь поближе, глухой тетеревъ… Такъ вотъ и у старичка омы дна то сына были туда и сюда, умли и тынъ огородить и хлбъ смолотить, и хоть не такіе были мудрые-смышленые, какъ самъ отецъ ихъ ома, а знали всякую работу деревенскую. Меньшой же сынъ, Иванушка-дурачекъ, уродился ни въ отца ни въ братьевъ, хомякъ-хомякомъ, ничему не мастеръ, за то ничего на немъ и не спрашивается: лежитъ-себ на печи, да потягивается, разв нтъ-нтъ да поохаетъ… ‘Что ты, Ванюша, охаешь?’ спроситъ старикъ ома. Да такъ, батюшка, правый бокъ отлежалъ, такъ на лвый ворочаюсь! Только и разговору. Однако, хоть былъ онъ дуракъ-дуракъ, а не околотень: отца любилъ и слушался: заставитъ тотъ бывало его сдлать какое дло не-мудрое, пошлетъ его куда отнести что нибудь, хоть ночью, хоть въ дождь, не откажется, оставитъ свою печь теплую и сдлаетъ все по отцеву приказанію, а иной порой и умныхъ братьевъ не дошлешься, встимо: умный длаетъ всегда по своему уму, а дуракъ что приказываютъ.
Пожилъ нашъ старичекъ ома умная голова съ своими дтьми и сбирается онъ умирать… Сколько, видно, на свт не живи, а умереть все надобно: такъ ужъ заведено изъ-поконъ вку, стало намъ самимъ не выдумывать стать два вка жить! Вотъ призываетъ онъ къ себ дтей своихъ и говорить имъ такъ:
‘Дти мои любезные, орлы мои сизокрылые, наступаетъ для меня часъ воли Божіей, долженъ я съ вами разстаться на вки вчные, но прежде нежели я умру, хочу, что бы вы меня всегда поминали, и приказываю вамъ жить между собою дружно, согласно, брата своего дурачка-Иванушку не обижать, бу де онъ васъ въ чемъ не послушаетъ, побранить его да заставить то сдлать ласкою. Въ этомъ сундук, который я всегда при себ держалъ, найдете вы триста рублей, братнину долю возьмите себ, одвайте его и содержите этими деньгами… Вотъ вамъ теперь мое послднее благословеніе и вотъ вамъ еще послдній приказъ мой: когда вы меня схороните, то приходите ко мн на могилу, каждый изъ васъ по одной ночи, стеречь мое тло и творить молитвы по моей гршной душ!..’
Поговорилъ еще съ ними отецъ ома и къ вечеру его какъ не было.
Поплакали братья по покойник, а Иванушка-дурачекъ такъ ревлъ, что насилу его палкой уняли, похоронили отца ому, снесли его на кладбище, уложили въ могилу темную, поставили блый камень и пошли домой наслдство длить. Пришелъ и Иванушка-дурачекъ, залегъ на печь, братья считаютъ деньги да на нихъ радуются, а онъ ворочается да охаетъ, грустно стало дурачку Иванушк: некому его спросить ‘что ты, Ванюша, охаешь?’
Темнетъ на двор, стали мужички въ избахъ огонь зажигать, вспомнили братья отцево приказаніе. Не хочется большему къ отцу на могилу идти, зачмъ, думаетъ онъ, мертвому нужно, чтобы его могилу стерегли? лежи-себ, и такъ никто не вытащитъ, а молитву за упокой я и дома прочту!.. Однако, думаетъ, зазорно не исполнить что отецъ передъ смертью веллъ, посылаетъ онъ брата средняго, тотъ говоритъ: теб идти! Спорили они этакъ битый часъ, потомъ вспало имъ на разумъ дурака послать…
— Ступай, говоритъ большой братъ Иванушк, къ отцу на могилу.
‘А ты что?.. чай твой чередъ!’
— Мн неколи: надо коровамъ да овцамъ сна задать.
‘Ну, пусть средній братъ идетъ.’
— Ему надо въ лсъ по дрова хать.
‘А мн что за дло, я не пойду безъ очереди!’
— Прямой ты дуракъ: не хочешь исполнить батюшкина приказанія!!. А я еще думалъ теб красную шапку купить.
Захотлось дурачку-Иванушк красной шапки, да и то, думаетъ, непригоже не сдлать, что отецъ веллъ. Слзъ онъ съ печи и пошелъ въ огородъ, вырылъ себ рпы да моркови, любимаго своего лакомства и побрелъ къ отцу на могилу. Пришедши, прочелъ тамъ молитву, какую умлъ, легъ подл могилы и зачалъ морковку грызть.

II.
КТО ИСПОЛНИЛЪ ЗАВЩАНІЕ СТАРИКА ОМЫ.

Наступила полночь, раздался гулъ въ сырой земл, захрустли-затрещали кости покойниковъ, поворотился блый камень на могил омы и вышелъ онъ изъ подъ него точно-живой, только блый что снгъ, и спросилъ громкимъ голосомъ: кто пришелъ ко мн на могилу?
‘Я батюшка, твой сынъ, дурачекъ-Иванушка.’
— А для чего же старшій твой братъ не пришелъ?
‘Ему, батюшка, неколи…’
— А, знаю я это неколи, молвилъ покойникъ ома, самъ будетъ виноватъ, если за свою лность и непослушаніе упуститъ счастье свое! Спасибо сынъ мой милый, Иванушка, что ты не полнился пришелъ, подарю я теб за это подарочекъ, теб на радость, а мн на поминъ души.
Сталъ старикъ ома лицемъ на полдень и сказалъ тихимъ голосомъ, точно ручей прожурчалъ: ‘Уть, уть моя утушка!… Гд ты моя сизокрылая?.. Взвйся скорй поподнебесью, прилети ко мн яснымъ соколомъ!’
Потянулъ съ юга тихій втерокъ, зачернлось на неб темное пятнышко и спустилася срая утка передъ старикомъ омой… Смотритъ Иванушка-дурачекъ, не надивуется, что такая за утка чудная, не только у инаго крестьянина, а даже и на барскомъ двор такой нтъ ни одной: крылушки у ней сизыя, лазоревыя, головка бисерная, вмсто глазъ два брилліантика, пройдется по земл, остановится и выронитъ вмсто яйца большой изумрудъ!..
— Вотъ, говоритъ старикъ ома дурачку Иванушк, вотъ теб, сынъ мой любезный, подарокъ мой, поминай меня имъ! Когда теб будетъ нужда въ чемъ, покличь къ себ срую уточку, будетъ несть она теб яйца, и за каждое ея яйцо дадутъ теб всего, что только теб надобно. Ступай-же теперь домой, да смотри, ничего не говори братьямъ до-время.
Заплъ первый птухъ, опустился старикъ ома опять въ свою могилу, камень блый на мсто сталъ, вспорхнула-полетла сизая уточка на полдень. Остался одинъ дурачекъ-Иванушка, подивился, покачалъ головой и побралъ себ домой.
Подтруниваютъ надъ нимъ братья, подсмиваются: ‘что, дуракъ, видлъ во сн хорошаго? не унесъ ли кто батюшку изъ могилы?’ ничего я не ъуялъ страшнаго, отвчаетъ дурачекъ-Иванушка, а привидлось мн во сн, будто дв совы смялись надъ филиномъ, что онъ днемъ плохо видитъ.
‘Дураку дурацкіе сны и грзятся, примолвили братья дурачка-Иванушки.
Наступаетъ вторая ночь, посылаетъ средній братъ дурачка — Иванушку къ отцу на могилу.
— А ты что жъ нейдешь?
‘Да я вчера дрова кололъ да ногу себ порубилъ, такъ мн теперь больно и ступить на нее.’
Сталъ Иванушка-дурачекъ отнкиваться, общаетъ средній братъ ему за труды красный кушак7′ купить. Согласился идти дурачекъ-Иванушка.
Пришелъ онъ опять на могилу къ отцу и легъ тамъ попрежнему.
Настала полночь, загудло подъ землею, захрустли-затрещали кости покойниковъ, повернулся блый камень, что перышко, всталъ старикъ ома изъ могилы, спрашиваетъ:
— Кто пришелъ ко мн на могилу?
‘Я, батюшка, твой сынъ, дурачекъ Иванушка.’
— А гд же средній мой сынъ?
‘Онъ, батюшка, говоритъ, что ногу себ порубилъ, такъ не можетъ сюда идти.’
— А, понимаю!.. Ну, длать нечего, самъ виноватъ, когда отъ лности свое счастье упустилъ, будь же и его доля твоею, Иванушка!
Оборотился ома на восходъ солнышка и заговорилъ, что втеръ зашумлъ деревьями: ‘Чухъ, чухъ, моя свинушка! Гд ты бродишь-гуляешь-нжишься?… Оставь свои болота мягкія, луга бархатные, бги ко мн скорй, что быстрый олень!’
Зашумлъ втеръ съ восточной стороны, зашуршали листья опавшіе, прибжала свинка къ старику ом. Смотритъ Иванушка-дурачекъ, не надивуется: прыгаетъ передъ нимъ свинка, золотая щетинка, серебряный хвостикъ съ жемчужной кисточкой, что не разъ прыгнетъ, усыплетъ около себя жемчугомъ, а кисточка все не убавляется.
— Вотъ теб, сынъ мой любезный, говоритъ ома Иванушк, второй подарокъ мой, береги его, онъ теб пригодится: за одно такое зернышко люди разумные рады между собою подраться иной порой, а красныя двушки за него и дурака назовутъ умнымъ добрымъ молодцемъ. Ступай же теперь домой, да братьямъ, что видлъ, до поры до время ничего не сказывай.
Заплъ птухъ, легъ опять въ могилу старикъ ома, сталъ камень на мсто прежнее, убжала свинка на восточную сторону, а Иванушка-дурачекъ пошелъ себ домой, да и залегъ на печь.
Стали надъ нимъ братья подтрунивать: ‘что, дуракъ, тепло ли было на могил спать? что видлъ во сн хорошаго?’ Отвчаетъ дурачекъ-Иванушка: спать мн было холоднй, чмъ на печи, а сонъ я видлъ небольно мудрый, это и наяву случается: будто два птуха добрые кукареку поютъ, а одинъ птушишка неудалый зерно клюетъ, т оба дивуются, что кричатъ хорошо, а этотъ дивится, что вкусно зерно.
Настала и третья ночь, надо идти самому дурачку-Иванушк. Слзаетъ онъ съ печи, надваетъ свою шапку, кладетъ моркови да рпы за пазуху и отправляется на кладбище. Братья надъ нимъ подсмиваются: заставь, говорятъ, дурака Богу молиться, онъ радъ лобъ разшибить, таскается себ на кладбище, видно тамъ ему лучше, чмъ на печи.
Приходитъ опять дурачекъ-Иванушка, снялъ шапку, распоясался, Богу помолился, на вс четыре стороны поклонился и легъ подл отцевой могилы.
Наступила полночь, зашумло-загудло подъ землею, захрустли-затрещали кости покойниковъ, повернулся блый камень что перышко, выходитъ изъ могилы старикъ Оома, спрашиваетъ:
— Кто пришелъ ко мн на могилу?
‘Я, батюшка, твой сынъ, дурачекъ-Иванушка.’
— Все же ты, мой любезный сынъ? А братья твои не захотли-таки исполнить моего послдняго завщанія!.. Будь же ты, Иванушка. одинъ и богатъ и счастливъ, и уменъ и знатенъ!
Сталъ старикъ ома лицомъ на полночь заговорилъ громкимъ голосомъ, точно громъ вдалек прогремлъ: ‘гей сивка-бурка вшння ковурка! добрый мой конь, мчись сквозь огонь, плыви по водамъ, несись но нолямъ, стань передо мной, какъ листъ передъ травой!’
Копь бжитъ, земля дрожитъ, изъ ушей полымя пышетъ, изъ ноздрей дымъ столбомъ, изъ глазъ искры сыплются. Прибжалъ къ старику ом и сталъ передъ нимъ точно вкопаный.
Смотритъ Иванушка-дурачекъ, не надивуется, что это за чудный конь такой: бжитъ, ржетъ и пышетъ, земли подъ собой не слышитъ, а прибжалъ, сталъ что овечка смирная! сделичко на кон черкасское, уздечка шелку шамаханскаго, грива, что волна, подковы серебряныя, на нравомъ боку виситъ мечь кладенецъ съ заморскою рукояткою, съ золотою насчкою, на сдл лежитъ вся одежда богатырская: шлемъ стальной, латы вороненыя, лукъ, колчанъ стрлъ каленыхъ.
Говоритъ старикъ ома дурачку-Иванушк: ‘вотъ, сынъ мои любезный, послднее мое сокровище, владй имъ, и будешь и силенъ и уменъ, и богатъ и знатенъ. Когда теб онъ потребуется, только кликни его, онъ въ минуту передъ тобой, безъ нужды его не употребляй, не хвалися имъ: похвала молодцу пагуба! Прощай, мой милый Иванушка! не приходи боле ко мн на могилу, я все покончилъ, что у меня лежало на сердц, теперь мы съ тобой на вкъ разстанемся.’
Обнялъ старикъ О она дурачка-Иванушку, поцловалъ его въ голову и веллъ идти домой, а братьямъ до поры до время ничего не сказывать.
Проплъ птухъ, убрался старикъ ома въ могилу свою, сталъ блый камень на мсто прежнее, убжалъ на сверъ сивка-бурка вщая ковурка.
Постоялъ еще на кладбищ дурачекъ-Иванушка, почесалъ голову, позадумался, попомнилъ, что ему отецъ приказывалъ, потомъ поклонился въ послдній разъ его могил и побрелъ себ домой.

——

Проходитъ недля, другая, вотъ и мсяца въ году нтъ, какъ живетъ безъ отца Иванушка-дурачекъ съ своими братьями. Братья его запаслись всякимъ добромъ, нашили, накупили себ всякихъ нарядовъ и смекаютъ жениться, а дурачекъ Иванушка лежитъ-себ на печи, ничего не проситъ, ни о чемъ не заботится, а думаетъ только, какъ бы ему лучше потшиться отцовыми подарками.

III.
КТО БЫЛЪ ЦАРЬ ПОЛИКАРПЪ И КАКОЕ ПРИКЛЮЧЕНІЕ СЛУЧИЛОСЬ СЪ ИВАНУШКОЮ.

Былъ въ т поры въ той сторон государемъ царь Поликарпъ, правилъ онъ честно своимъ народомъ и держалъ праведный судъ и расправу, и были у того царя Поликарпа три дочери: одна дочь, что звзда утренняя, другая дочь, что звзда вечерняя, а третья дочь, что ясный мсяцъ, и кажется во всемъ свт не было такой красавицы. Отдалъ царь Поликарпъ двухъ своимъ старшихъ дочерей за царевичей, а младшую дочь свою, Розу царевну, не уговоритъ ни за кого выдти: вс не но ней, ни одинъ ей не нравится.
Говоритъ ей царь Поликарпъ: ‘Чего ради, дочь моя милая, Роза царевна, не хочешь выходить за мужъ?.. жениховъ ли нтъ въ нашей сторон!.. посмотри сколько здсь разныхъ странъ царевичей и королевичей, всякій почтетъ себ за Великое благополучіе назваться женихомъ твоимъ!’
Отвчаетъ Роза царевна: ‘родимый мой батюшка, государь царь Поликарвъ!.. Что мн эти царевичи, королевичи?.. краса ихъ незавидная, богаты и знатны отцы ихъ, и нтъ изъ нихъ ни одного умнаго добраго, ни одного мн по сердцу!… къ тому же я молода еще и могу подождать, житье двичье мн не прискучило.
Спрашивалъ этакъ царь Поликарпъ у своей дочери не одинъ разъ и получалъ въ отвтъ все тоже. Объявилъ онъ всмъ своимъ подданнымъ, что кто полюбится его дочери, за того онъ отдастъ ее, кто бы онъ ни былъ: царевичь ли, торговый ли гость, или просто мужичекъ пахатный, дла нтъ, только бы приглянулся Роз царевн.
Съзжаются царевичи, королевичи, бояре вдовцы и дти боярскія, и гости торговые, длаетъ для нихъ царь Поликарпъ великій пиръ, собирается совтъ и выдумываютъ многіе какъ бы отличиться передъ Розой царевной. Выводятъ царевичи ретивыхъ коней, прозжаются передъ окнами Розы царевны, прохаживаются бояре и дти боярскіе въ богатыхъ платьяхъ, выносятъ, раскладываютъ гости торговые дорогіе товары свои, а никто изъ нихъ, и ничего у нихъ не нравится прекрасной Роз царевн.
Наскучило царю Поликарпу дочернино непослушаніе, думаетъ онъ: что на нее смотрть, давай выберу зятя по своему уму-разуму! и объявляетъ онъ царевичамъ, и боярскимъ дтямъ, и торговымъ гостямъ, и всему народу православному, что хочетъ сдлать онъ царь Поликарвъ потхи богатырскія и кто на тхъ потхахъ окажется всхъ сильне и могуче, за того выдастъ онъ дочь свою Розу царевну.
У слышавъ такую всть, готовятся вс царевичи, королевичи и дти боярскія, и гости торговые и вс люди простые царства Поликарпа царя, кто смотрть т потхи, а кто тшиться, припасаютъ себ добрыхъ коней и всякаго оружія.
Прошелъ этотъ слухъ по всмъ деревнямъ и селамъ. Узнали это и двое старшихъ сыновей старика омы покойника, и разговариваютъ между собой: хорошо-дескать пойти въ городъ, посмотрть такаго веселья. Слышитъ это и Иванушка-дурачекъ, просится у братьевъ: возьмите-де и меня съ собой.
— Куда теб дураку! закричали т на него, въ пору намъ, умнымъ, ты тамъ пожалуй, съ дуру, надлаешь такихъ длъ, что и намъ достанется.
Эко дло, думаетъ Иванушка-дурачекъ, не возьмете съ собою, я и одинъ пойду.
Насталъ день, назначенный для потхъ, тянется но всмъ дорогамъ въ городъ народу видимо-не-видимо!.. Собираются туда же и два старшіе сына омы. Слзъ съ печи и дурачекъ-Иванушка, обувается въ лапти и беретъ плетеный кузовъ и идетъ вонъ изъ избы.
— Ты куда? братья спрашиваютъ.
‘Да такъ… на печи лежать соскучилось, такъ пойти въ лсъ грыбовъ побриться.’
— Счастливой путь, говорятъ братья, нашелъ время, когда грибовъ искать!
Пошли братья къ городу, а Иванушка-дурачекъ пришелъ въ лсъ, оборотился лицемъ на полночь и закричалъ во всю мочь, инда по лсу стонъ пошелъ, ‘гей сивка-бурка вшняя ковурка! стань передо-мной какъ листъ передъ травой!..’
Конь бжитъ, земля дрожитъ, изъ ушей пламя пышетъ, изъ ноздрей дымъ столбомъ, изъ глазъ искры сыпятся…. прибжалъ и сталъ передъ дурачкомъ-Иванушкой.
Смотритъ Иванушка-дурачекъ не налюбуется, что это за конь такой, всю деревню, говоритъ, исходи, ни одинъ ему въ подметки не годится! ласкаетъ онъ коня своего, треплетъ его по крутой ше, гладитъ по грив волнистой, по хребту, что бархатъ мягкому, что атласъ лоснистому, и думаетъ такъ самъ про себя: не ладно мн такому чубарому, замараному надть такіе дорогіе доспхи богатырскіе, ссть на такого коня прекраснаго, пойду-ко я немного повымоюся! Беретъ онъ сивку-бурку за поводъ, приводитъ къ рк, пустилъ его по зеленой трав гулять, самъ раздлся и бросился въ рку выкупаться.

——

Увидала его Русалка завистливая, пришелъ ей понраву дурачекъ-Иванушка, какъ бы, думаетъ она, и ему понравиться, какъ бы утащить добраго молодца на дно рки, въ палаты хрустальныя?
Должно быть эта Русалка была Днпровская и какая нибудь либо родня, либо знакомая той Лесты, русалки пригоженькой, ради которой съзжалася въ старые годы вся знать московская смотрть какія проказы длала она надъ княземъ Индостаномъ и надъ его врнымъ слугой Торопкою.
Думаетъ себ Русалка завистлива’, показаться доброму молодцу въ такомъ вид, какъ всегда ходитъ она, совстно. Смла-смла лупоглазая, а тоже знаетъ стыдливость двическую, дай, говоритъ, прикинусь сама добрымъ молодцемъ и ему не зазорно, и мн стыда нтъ! Вышла она изъ тростника, прилегла къ земл, прошептала какія-то слова невдомыя и встала молодымъ парнемъ, въ сромъ армяк, въ красномъ кушак, ни дать ни взять дтина, что ходитъ на Прсню подъ вечерокъ, и пошла къ дурачку Иванушк.
Покуда выдумывала и творила это русалка завистливая, нашъ Иванушка дурачокъ давно изъ рки вылзъ и хочетъ одваться въ доспхи богатырскіе, взялъ шлемъ стальной, надлъ на голову, вздлъ на руки перчатки желзныя, а съ прочимъ одяніемъ никакъ не справится, взялъ онъ латы вороненые, вертитъ ихъ со всхъ сторонъ, выглядываетъ, подиты, пропасть какая!.. Дыръ много, а никакъ не угодишь куда попасть: ногами влсть, ни ступить ни ссть, голову просунуть, руками поворохнуться нельзя… экое горе, думаетъ онъ, не спросилъ я какъ это длается. Оглядывается кругомъ, видитъ идетъ къ нему молодой парень.
— Богъ на помочь добрый человкъ!.. что ты тутъ длаешь?
‘Да вотъ, дтинка, не поможешь ли ты съ этой штукой управиться, какъ и куда она вздвается?’
— Изволь, добрый молодецъ, для-ча не мочь!— Дай, думаетъ Русалка завистливая, услужу ему, авось и онъ мн услужить не откажется. Встимо, какъ Русалк не знать, что и какъ у богатырей надвается, он въ то время только съ ними и водилися!
Взяла латы Русалка, показала дурачку Иванушк, куда руки просунуть, куда голову продть, надла, затянула на немъ и прочую одежду богатырскую, и сталъ Иванушка-дурачекъ такой молодецъ, что ни перомъ не написать, ни топоромъ не отесать подобнаго. Любуется на него Русалка завистливая и замышляетъ свое дло лукавое. А Иванушка-дурачекъ обернулся, поклонился ей, молвилъ спасибо и садится на своего коня богатырскаго.
— Куда же ты, добрый молодецъ? погоди немножко, посиди, потолкуй со мной!— сказала Русалка завистливая, взявшись одной рукою за поводъ сивки-бурки.
‘Сидть мн теперь неколи: а если потолковать хочешь со мной, приходи въ нашу избу, знаешь, въ нашей деревн она вторая съ краю стоитъ,’
— Да погоди немножко, куда спшишь?.. успешь еще!
‘Экой безотвязной! говорятъ дло надобное, пусти прочь: спасибо, что одться помогъ, а на дорог безъ нужды не останавливай!’
— Чтожъ? только и есть, что спасибо? спросила Русалка завидливая.
‘А чегожъ теб еще?.. За спасибо мужичекъ у барина семь лтъ пашню пахалъ, а ты еще не велико дло сдлалъ для меня.’
Видитъ Русалка, что не уговоритъ остаться дурачка Иванушку, вздумала его другимъ прельстить… Сбросила съ себя шапку, распожалась, осталась въ одномъ кафтан и раскрыла свою грудь блую…
— Посмотри, добрый молодецъ, я не дтина молодой, какъ показалось теб, а двица красная!..
‘А коли ты двица красная, такъ не пригоже теб якшаться съ молодыми ребятами,’ отвчалъ дурачекъ-Иванушка, и тронулъ поводъ своего коня.
— Я полюбила тебя, добрый молодецъ, казала несовстливая Русалка завистливая, все еще крпко держась за поводъ.— Погляди на меня! чмъ я не понраву теб?
Взглянулъ на нее Иванушка-дурачекъ, позадумался… грудь у нея, что волна блая прибрежная, волосы свтлые по снговымъ плечамъ разсыпались, да не т волосы зеленые, про которые въ сказкахъ разсказываютъ, а волосы свтлые русые, такіе, что не то что дураку, а и умному въ иной часъ приглянутся… Посмотрлъ онъ на нее да и плюнулъ въ сторону. ‘Фу ты дрянь какая! Видно это дьявольское навожденіе!..’
— Нравлюсь ли я теб?— спрашиваетъ Русалка завистливая.
‘Ну что въ теб хорошаго?.. Вишь какія растрепаная!.. Да нашего старосты жена Матввна, какъ въ иной праздникъ подпрячетъ подъ кичку волосы, такъ и та не теб чета!’
Досадно стало это Русалк завистливой, ухватила она крпко подъ устцы сивку-бурку и хочетъ его силою въ рку вволочь.
‘Провались ты, пропасная!’ закричалъ дурачекъ-Иванушка и потянулъ поводья сивки-бурки… Разъярился конь, что лютый зврь, отъ земли отдляется, подымается ниже облака ходячаго, выше воробья сидячаго, и помчалъ Иванушку дурачка въ поле чистое.
Посмотрла ему въ слдъ Русалка завистливая, разругала его словами, что дурно сказать, кинулась съ досады на дно рки и долго посл того добрымъ людямъ не показывалася, разв только но годовымъ праздникамъ.

IV.
ПЕРВАЯ УДАЛЬ ИВАНУШКИНА.

Вотъ нашъ дурачокъ Иванушка выхалъ въ поле чистое, осмотрлъ себя, оправился, и, сидя на добромъ кон своемъ почувствовалъ такую въ себ крпость и силу богатырскую, что кажется смогъ бы любую рослую ель вершиной къ земл пригнуть.
Прозжаетъ онъ поле чистое, възжаетъ въ городъ, народу тамъ тьма-тьмущая, ни проходу ни прозду нтъ, но увидно, храбраго могучаго богатыря на сильномъ кон, всякій сторонится, всякій дорогу даетъ. Такъ прозжаетъ дурачекъ-Иванушка вплоть до самаго дворца царя Поликарпа. Видитъ онъ царевичей, и королевичей, и бояръ, и торговыхъ гостей, прозжаются они подъ окнами Розы царевны на ретивыхъ коняхъ. А какъ пода,халъ онъ ближе, увидали его, такъ вс и ахнули: нтъ между ними ни коня такого ни оружія, ни такого добраго молодца, каковъ Иванушка-дурачекъ и каковъ его сивка-бурка добрый конь. Оглянулся онъ вокругъ, видитъ много народу и замчаетъ своихъ братьевъ, но они его признать не могли.
Начинаются потхи воинскіе. Выходитъ на красное крыльце свое царь Поликарпъ съ своею дочерью Розой царевной, и прозжаютъ мимо ихъ вс, кто пріхалъ на потхи богатырскія, прозжаетъ также и Иванушка дурачекъ. Увидалъ его царь, дивуется: что это за богатырь такой?.. кажись его при моемъ двор не видать было! Высылаетъ онъ своего боярина спросить: ‘кто этотъ добрый молодецъ?’ Докладываютъ царю Поликарпу, что богатырь этотъ только что пріхалъ, а имени своего объявить до время онъ не желаетъ.
Сталъ царь Поликарпъ всхъ богатырей по обычаю привтствовать. Подъзжаютъ вс къ нему и къ Роз царевн, кланяются, подъхалъ и дурачекъ Иванушка…
Какъ взглянулъ онъ на Розу царевну, на ея личико бленькое, на ея глазки голубенькіе… ай, ай, ай!.. Вотъ теб разъ!.. что такая за притча?.. что длается съ добрымъ молодцомъ?.. хлынула кровь къ голов, что вода въ котл закипла горячая, сердце забилось, завозилося, такъ и рвется и ворочается, просится изъ груди молодецкой на блый свтъ… и кажись, если бы его выпустить, такъ бы оно къ Роз царевн и кинулось, такъ бы къ ней и прилипнуло.. ‘Эка дрянь какая,’ думаетъ дурачекъ-Иванушка. ‘Видно меня обморочила энта давишняя растрепаная, провалъ бы ее взялъ!’
Вс богатыри-воины отъ царскихъ очей отъхали на приготовленное для нихъ ровное мсто, а Иванушка-дурачекъ уставилъ свои глаза на Розу царевну и стоитъ какъ вкопанный… Да что-то, сдается, и Роза царевна глядитъ на него не какъ на другихъ: не опуститъ глазокъ, не отворотится, а прямо смотритъ въ очи ясныя.
Подошелъ бояринъ къ дурачку Иванушк и говоритъ ему: — Богатырь честной, изволь посмотрть: вс другіе-прочіе похали на мсто приготовленное, почему также и тебя прошу туда отправиться по желанію царскому!’
Разслышалъ ли, нтъ ли его дурачекъ Иванушка, а поворотилъ своего коня, похалъ куда народъ идетъ, а самъ все назадъ озирается.
Пріхалъ онъ, сталъ возл площади, На ней богатыри разъзжаются, между собою сражаются, и многіе сильные перемогли другъ друга, и дивится на нихъ весь народъ, на ихъ силу, ловкость и смтливость. Иванушка дурачекъ сидитъ на своемъ кон не шелохнется, смотритъ въ оба глаза, а ничего не видитъ передъ собою любопытнаго.
Вотъ уже и совсмъ почти покончились потхи богатырскія и пересилилъ всхъ одинъ богатырь, именемъ Буслай, родомъ Татарскій князь, здитъ онъ по площади, вызываетъ другихъ съ собою перевдаться и похваляется своей силою.
Подошелъ одинъ изъ царскихъ бояръ къ дурачку-Иванушк и спрашиваетъ:
— А разв ты, богатырь честной, не хочешь сражаться съ богатырями нашими?
‘А за что я буду сражаться?’ отвчаетъ дурачекъ-Иванушка, ‘я впервой ихъ вижу и никогда съ ними не ссорился.’
Съ виду парень красивый, а этакой трусъ! думаетъ бояринъ, качая головой.
— Да какъ же не сражаться?— говоритъ онъ Иванушк,— вдь кто одолетъ всхъ, тотъ возьметъ себ въ супруги государя царя Поликарпа дочь любезную Розу царевну!
Этими словами, что ножемъ, кольнулъ бояринъ Иванушку.
‘Какъ возьметъ?’ закричалъ онъ, ‘кто возьметъ?.. Ахъ, они разбойники!..’ И не слушая больше боярина, взглянулъ онъ на площадь, увидалъ Буслая, который все здилъ тамъ, да хвастался, пустился на него, что соколъ на ястреба… Увидалъ и его Буслай, пріосанился, оправился и нажидаетъ на себя, крича издали: ‘потише, потише! голову себ сломишь, добрый молодецъ!’
Подскакали другъ къ другу, ударился сивка-бурка головой своей объ голову коня Буслаева, палъ тотъ на колна, пошатнулся и самъ Буслай, а Иванушка-дурачекъ схватилъ его въ охапку, стащилъ съ сдла и помчался съ нимъ на сивк-бурк ко крыльцу царскому… Прискакалъ, рухнулъ Буслая о землю и отдалъ поклонъ Поликарпу царю и прекрасной Роз царевн его дочери.
‘Зять мой любезный!’ вскричалъ царь Поликарпъ. Роза царевна протянула свои ручки блыя, а народъ весь завопилъ на разные голоса: ‘исполать теб, доброму молодцу!’
Какъ завидлъ Иванушка, что Роза царевна протянула къ нему ручки свои и глядитъ на него своими очами ясными и шепчетъ что-то своими губками малиновыми, закипла, забила въ немъ кровь горячая, стало ему и жутко, и страшно, и совстно, пробжала по тлу дрожь, какъ отъ лихорадки злой!… Пустился онъ на сивк-бурк прочь отъ царскихъ палатъ.
‘Постой! погоди!.. Держите его!..’ закричалъ царь Поликарпъ и вс его подданные, куда теб: Иванушка-дурачекъ съ перепугу такъ скакалъ, что въ пять минутъ былъ тамъ, откуда похалъ.
Слзаетъ онъ со своего коня добраго, снялъ съ себя одежду богатырскую, привязалъ къ сдлу, какъ прежде было, и пустилъ на волю своего сивку-бурку, самъ отыскалъ у рки свой кафтанишко, вздлъ его и пошелъ-себ домой, залегъ тамъ на печь и дожидается братьевъ съ города.
Приходятъ они, разсказываютъ, дивуются, что тамъ видли. Пріхалъ, говорятъ, богатырь какой-то, удивилъ всхъ своею силою могучею: такъ перевернулъ Буслая, князя Татарскаго, что онъ, глядишь, и теперь не опомнится.
‘Да ужъ не я ли это былъ?’ молвилъ дурачекъ-Иванушка.
— Не мудрено теб дураку, на печи лежучи, давай-ко грибы, которые набралъ, чай обдать пора.
‘Да, какъ не набралъ! сълъ я грибъ: я было въ лсъ съ кузовомъ, анъ и вижу у рчки семь волковъ, оба срые!.. пили, пили, да и пошли прочь, я, что бы не встртиться съ такой бдой, ну-ко поскорй назадъ домой, насилу на печи отдохнулъ сострастей.’
Посмялись надъ нимъ братья, сколько имъ хотлося, и принялись попрежнему за работу свою.

V.
ВТОРАЯ ПОПЫТКА УДАЛИ ИВАНУШКИНОЙ.

Между тмъ царь Поликарпъ и прекрасная Роза царевна посылаютъ своихъ врныхъ слугъ искать по всему своему владнію: гд и кто этотъ богатырь, который такъ храбро и такъ дивно побдилъ князя Буслая, по никто не можетъ того сказать: видли, что онъ похалъ очень скоро вотъ въ такую-то сторону, а гд остановился — неизвстно.
Искали его долго, тужили, что не могутъ найти, а больше всхъ тужила Роза царевна: видно и у ней сердечко было не изъ мди вылито, видно и ей пришло время поплатиться за свою гордость двическую!
Длать нечего: невст суженаго не два вка ждать, собираетъ царь Поликарпъ совтъ и выдумываетъ такое постановленіе: на большой площади, передъ палатами царскими врыть столбъ вышиною въ нсколько сажень и положить на столб томъ обручальное кольцо Розы царевны, и кто на кон доскакнетъ до этого столба и возьметъ то кольцо, тотъ и будетъ женихомъ Розы царевны. Вс бояре похвалили умную царскую выдумку.
Объявлено это всмъ въ царств царя Поликарпа. Узнали также и братья дурачка Иванушки, говорятъ объ этомъ между собой и собираются опять въ городъ смотрть такого дива. Слышитъ это дурачекъ Иванушка и проситъ братьевъ его съ собою взять… Закричали т на него: — куда теб дураку! знай себ, на печи лежи!
Наступилъ день избранный царемъ для такаго дла, пустилося въ городъ народу больше прежняго, пошли и братья дурачка Иванушки, а онъ лежитъ на печи и такъ думаетъ: — нтъ, видно стара штука, что бы кто нибудь, кром меня, досталъ кольцо, которое носила Роза царевна прекрасная на своихъ ручкахъ блыхъ, на своихъ пальчикахъ розовыхъ!.. Только что же это за диво такое?..— думаетъ опять дурачекъ Иванушка,— смерть мн хочется видть Розу царевну, такъ бы вотъ все и смотрлъ на нее, кажется не минуты бы прочь не шолъ, а какъ взглянетъ она на меня, такъ и беретъ какая-то оторопь: и тяжко дышать, и руки дрожатъ, и позакожью точно вода льется студеная!..
Размышляя такъ, слзъ онъ съ печи, пришелъ въ лсъ, кликнулъ сивку-бурку своего коня, нарядился опять попрежнему, слъ на него и похалъ въ городъ, куда народу собралось великое множество.
Тамъ на ровномъ мст, что на скатерти, врытъ ровный высокій столбъ, и скачутъ мимо его царевичи и королевичи, и бояре и дти боярскіе, и гости торговые, скачутъ на ретивыхъ коняхъ мимо столба, отъ земли отдляются, высоко поднимаются, а ни кто изъ нихъ не можетъ доскакнуть до верьху.
Разскакался Иванушка дурачекъ еще издали, поднялся сивка-бурка отъ земли, что могучій орелъ, и перескочилъ выше столба!.. отъ удивленія у всхъ руки опустилися. Поворотилъ опять коня дурачекъ Иванушка, скакнулъ пониже, схватилъ кольцо обручальное, надлъ на руку и подъхалъ ко крыльцу, гд стоялъ царь Поликарпъ съ своей дочерью Розой царевною…
Царь Поликарпъ не молвитъ отъ изумленія, что видитъ передъ собою того же богатыря сильнаго, а Роза царевна отъ радости всплеснула своими руками блыми ‘ промолвила сладкимъ голосомъ: ‘женихъ мой милый!.. гд ты былъ до этихъ поръ?’
Хотлъ Иванушка постоять подольше, поглядть на прекрасную Розу царевну… не вытерплъ!.. пуще грому показались ему слова ея тихія, такъ его сподымя и бьетъ!.. Взглянулъ онъ еще въ очи ея ясныя, да какъ увидлъ, что они на него не смигнутъ-уставились, оборотилъ сивку-бурку и пустился прочь, словно отъ бды какой…
‘Постой, погоди!’ закричалъ царь Поликарпъ и вс его подданные. ‘Ай, держите его!..’ а Иванушка дурачекъ скачетъ, не оглянется.
Приходятъ домой братья дурачка Иванушки, а онъ давно уже на печи лежитъ.
— Экое чудо!— говорятъ они между собой,— для чего бы этому богатырю отъ своего счастья прятаться, или ему Роза царевна не нравится?
‘Э, нтъ братья, она чудо какъ хороша!’ сказалъ дурачекъ Иванушка.
— А ты почему это знаешь, что она хороша?
‘Какъ любо лежать на ней, знай поваливайся!’
— Про что это ты тамъ городишь?
‘Я про печь говорю…’
— Да, сказалъ средній братъ, не слушая Иванушки, вдь ее хочетъ царь за него замужъ отдать.
‘Не ужъ ли вправду?’ вскрикнулъ дурачекъ-Иванушка.
— Да, ври тамъ еще!— закричали братья, не съ тобой разговариваютъ!
Такъ они между собою покалякали, а Иванушка-дурачекъ слушалъ ихъ и все ему не врилось.
Стали опять искать по всему царству богатыря прізжаго… нту, сгибъ да пропалъ, инда осердился на него царь Поликарпъ:— ну, говоритъ, коли самъ не хочетъ, не тужить по немъ стать! И приказываетъ онъ своей дочери выбирать себ жениха изъ пріхавшихъ ко двору царевичей, королевичей, бояръ и торговыхъ гостей, или хоть изъ простыхъ его подданныхъ, только выбрать непремнно и доле не откладывать.
Проситъ Роза царевна отца своего подождать еще немного,— потому, говоритъ, что — дескать ни гд нтъ заведенія выбирать мужьевъ на скорую руку, что мужъ-дескать не мочало, потрепишь имъ, да не бросишь, а еще того хуже слабый да хилый привяжется!.. Это Роза говорила для того, что думала, поджидала все того богатыря красиваго. Но царь Поликарпъ былъ нрава крутаго, чего захочетъ, на что разсердится, такъ ужъ ему вынь да положь. И теперь не слушаетъ онъ больше своей любимой дочери, приказываетъ ей выбирать жениха по ея уму-разуму,— а не то, говоритъ, а самъ выберу по своему, такъ ужъ тогда не отказывайся.
Потужила-погоревала Роза царевна, а что съ упрямымъ сдлаешь?.. Видно соломиной не подопрешь хоромины, когда она на бокъ валится. Объявляетъ царевна, что кто ей дастъ отвтъ умный и врный на три вопроса, за того она выйдетъ замужъ по желанію своего родителя царя Поликарпа.
Посылаются бояре и глашатые по всему владнію, объявляютъ и приказываютъ отъ имени царскаго: кто есть во всемъ царств молодые-холостые, изо всякаго званія, что бы явились они непремнно во дворецъ въ день назначенный.

VI.
ПОПЫТКА СМЫШЛЕНОСТИ ДУРАЧКА ИВАНУШКИ.

Услышали это и дти омы покойника, и когда насталъ этотъ день, идутъ старшіе братья въ городъ, просится съ ними и дурачекъ Иванушка. Не хотли они его брать было, а посл подумали: что за бда, возьмемъ и его, пускай себ дурень нашъ подивуется!
Обрадовался дурачекъ-Иванушка: смотрть на Розу царевну съ братьями ему не такъ жутко кажется! Выпросилъ онъ у старшаго брата его старый кафтанъ, у другаго брата шляпенку изорванную, подпоясался плохимъ кушакомъ и пошелъ за братьями, а палецъ, на которомъ было надто кольцо Розы царевны, не забылъ обвертть мочалами.
Приходятъ они въ городъ къ царскимъ палатамъ и видятъ тамъ великое множество людей всякаго званія. Прикручинился дурачекъ Иванушка, думаетъ: ну если кто на бду сыщется такой разумный-таланливый, что отгадаетъ, что царевна задастъ, и если кто ей полюбится…. что будетъ длать ему горемычному?.
Впускаютъ во дворецъ царевичей, королевичей, бояръ и боярскихъ дтей, и торговыхъ гостей, и простой народъ, на комъ синій армякъ да красный кушакъ, да зеленыя руковицы, да шапка новая поярковая съ павлинымъ перомъ, а Иванушку дурачка, горемычную головушку, не пускаютъ: у него такихъ нарядовъ не имется.
Выходитъ Роза царевна, высматриваетъ ихъ всхъ, и не видитъ между ними того, котораго ей видть хочется, и говоритъ: — кто хочетъ быть ей женихомъ, пусть отвчаетъ ей: вопервыхъ — кто въ свт умне всхъ? вовторыхъ — что въ свт слаще всего? и въ третьихъ — что въ свт дороже всего?.. И давать на это отвты правдивые, толковые и вжливые.
Подступаютъ царевичи, и королевичи, и отвчаютъ на слова Розы царевны: ‘— прекрасная Роза царевна! умне всхъ тотъ у насъ, кто больше народу побилъ, больше городовъ побралъ и заставилъ другихъ бояться себя, слаще всего на свт слава громкая, а дороже всего честь отъ равныхъ себ!’
Не поправились слова эти Роз царевн, отворачивается она отъ царевичей и королевичей, съ тмъ же вопросомъ къ боярамъ и боярскимъ дтямъ, и отвчаютъ бояре и дти боярскіе: ‘Умне всхъ тотъ, кто уметъ кстати кудреватое словцо сказать, заставить закусить губы добраго молодца, зардться красную двицу, слаще всего скакать на ретивомъ кон по полю, иль сидть въ пиру съ товарищами, а дороже всего лихой конь, да похвала красныхъ двушекъ!’
Спрашиваетъ Роза царевна торговыхъ гостей, отвтъ держутъ гости торговые: умне всхъ тотъ, кто дурной товаръ за хорошій продастъ, слаще всего покупка дешевая, а дороже всего большой барышъ.
Обращается съ тми же словами Роза царевна и къ простымъ людямъ. Кланяются ей простые люди и просятъ ее не осудить ихъ, если они не могутъ сказать ничего мудраго: ‘по нашему, говорятъ они, умне всхъ тотъ, на комъ шапка бобровая, слаще всего медъ съ сахаромъ, а дороже всего золотая казна!’
Оборачивается Роза царевна къ врнымъ слугамъ своимъ, спрашиваетъ: — вс ли, кто пришелъ, были ей представлены?
Отвчаетъ ей одинъ изъ бояръ: ‘стоитъ тамъ, у крыльца одинъ человкъ, сюда мы его не пустили за тмъ, что на немъ старый кафтанъ и шапка изорванная.’
— Вы только по платью встрчаете! сказала съ великимъ гнвомъ Роза царевна. Поди позови его сюда! Все еще у ней есть на сердц: не отыщетъ ли она того, кого ей желается.
Приводятъ къ при дурачка Иванушку, взглянула она на него, видитъ лицо знакомое, но совсмъ въ такомъ наряд не могла признать.
Спрашиваетъ Роза царевна: не скажешь ли ты мн, добрый молодецъ: кто на свт умне всхъ? и что въ свт слаще всего? и что на свт дороже всего?
Отвчаетъ дурачекъ Иванушка: ‘Не могу я на это дать отвта хитраго, а по моему уму — разуму умне всхъ тотъ, кто Богу молится, съ людьми не ссорится, Царю честь воздаетъ, слаще всего твоя ласка, царевна прекрасная, а дороже всего любовь довку!’
Несказанно полюбился отвтъ этотъ Раз царевн, и чемъ больше она всматривается въ дурачка Иванушку, тмъ боле видитъ въ немъ сходства съ богатыремъ, что зажегъ ей сердце двическое.’Взглянула она на его руки и спросила: для чего у него палецъ завязанъ мочалою?
‘Я’ отвчаетъ дурачекъ Иванушка, ‘въ лсу лыки дралъ, такъ осмыгнулъ себ палецъ нечаянно.’
Приказываетъ она ему развязать и ей показать: можетъ, говоритъ, чмъ нибудь полчить надобно…
А Иванушка дурачекъ отнкивается, говоритъ, что пуще развередитъ.
Лзяла его руку сама Роза царевна и стала лыко распутывать… Могучь, силенъ дурачекъ-Иванушка, а гд двалась его мочь — сила молодецкая… длай царевна надъ нимъ что хочетъ, ни шевельнется онъ ни тронется, а рука его въ ея ручкахъ блыхъ что въ огн горитъ.
Развязала Роза царевна лыко, сорвала долой… и вдругъ блеснуло передъ ней ея кольцо обручальное! Выпучили глаза свои царевичи, и дти боярскіе, и гости торговые, глядятъ не врятъ, что передъ ними длается.
— Гд ты взялъ это кольцо? спросила поспшно Роза царевна у дурачка Иванушки.
‘Пошелъ я намедни за грибами въ лсъ да тамъ и нашелъ его’, отвчаетъ дурачекъ-Иванушка.
Не поврила тому Роза царевна, беретъ дурачка Иванушку за руку и ведетъ къ своему родителю, царю Поликарпу.
Вотъ, родитель мои, сказала она отцу своему, вотъ тотъ человкъ, котораго я желаю мужемъ имть!
Посмотрлъ царь Поликарпъ на дурачка Иванушку, покачалъ головой изъ стороны въ сторону: что это, спрашиваетъ #въ, дочь моя любезная, вздумалось теб идти за такого дурня неописанаго?.. Экое ваше сердце двическое, неразумное упрямое, то вамъ нравится, на что другому смхъ посмотрть!.. Ну да и то сказать, не мн съ нимъ жить: общалъ я отдать тебя за того, кто теб полюбится, такъ длать нечего.

VII.
СВАТЬБА ДУРАЧКА ИВАНУШКИ.

Повстилъ царь Поликарпъ своимъ подданнымъ, что выдаетъ онъ свою дочь за дурачка Иванушку, и веллъ все приготовить къ пиру сватебному.
Пошли толки, пересуды между придворными, кто говоритъ, что царь рхнулся, кто что царевна съ ума сошла, поровнять такого олуха съ царевичами…. гд это видано?.. Покорили, похаяли, по пришло длать, что царь приказалъ, не станешь къ нему въ совтомъ соваться, въ глаза бранить зятя выбраннаго…. махнули рукой да и молвили промежъ себя: видно на всякаго дурака своего ума не напасешься.
Зачали готовить великій пиръ.
Братья же дурачка Иванушки отъ такого удивленія ходили съ недлю какъ шальные, не знавъ, за что приняться. Поди-ти, думаютъ, не родись уменъ и богатъ, а родись счастливъ!.. Досталося и нашему теляти волка поимати.
Начались пиры брачные. Обвнчали дурачка Иванушку съ Розой царевной и отпустили ихъ на покой въ особый покой, и царь Поликарпъ заперъ за ними дверь на крюкъ, а самъ пошелъ приготовить побольше горшковъ да корчагъ, что бы на другое утро всхъ ихъ перебить въ честь молодымъ. Не знаю для чего это длается, а только порядокъ такой ведется у добрыхъ людей, изъ псни слова не выкинешь!
Между тмъ Роза царевна, оставшись наедин съ дурачкомъ Иванушкой, взяла его одной рукою блою за подбородокъ, а другую положила на плеча, сама глядитъ ему въ очи ясныя и говоритъ своимъ сладкимъ голосомъ:
— Супругъ мой милый, Иванушка! (экая проворная, успла провдать, какъ и мужа зовутъ!) скажи, открой мн: ты ли это былъ тмъ богатыремъ, который побдилъ Буслая сильнаго и досталъ мое кольцо обручальное?..
Иванушка дурачекъ посл отца ни разу не слыхивалъ, что бъ кто его называлъ такъ и говорилъ съ нимъ такъ ласково, такъ слыша онъ отъ Розы царевны такую рчь, насилу духъ переводилъ отъ радости, хочетъ молвить, голосу нтъ, едва не задохнется…
Вотъ какъ немного поугомонился, взялъ онъ руку Розы царевны, положилъ на свою, гладитъ по ней другою, не налюбуется, и такъ ему стало весело, радостно, что онъ кажись готовъ былъ пуститься въ присядку, или до упаду смяться, хоть и самъ не знаетъ чему. Спрашиваетъ его опять Роза царевна, и онъ, немножко поопомнившись, такъ отвчаетъ ей: ‘Любезная моя супруга, неоцненная Роза царевна, ручки снговыя, рчи медовыя!.. Не чаялъ я, не ожидалъ, въ мысляхъ не держалъ сидть подл тебя, держать и цловать твои ручки блыя, глядть въ твои очи ясныя! будь же ты во вки вчные большой надо мной, моею царицею-повелительницею, а я буду твой покорный послушливый мужъ, Цванъ гршный!’ (Говоря это Иванушка-дурачекъ безпрестанно подносилъ къ губамъ руку Розы царевны и чмокалъ, словно чмъ сладкимъ закусывалъ). ‘А что ты меня спрашиваешь, я ли досталъ кольцо твое, или я ли одоллъ Буслая на своемъ Сивк-бурк, того я теб сказать не могу, потому, что когда мой батюшка отдавалъ мн коня богатырскаго и оружіе, то накрпко приказывалъ про это никому не сказывать!’
— Ну имъ я не буду распрашивать, сказала Роза царевна и такъ при этомъ улыбнулася, что нашъ дурачекъ-Иванушка чуть не растаялъ, что воскъ въ печи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отошли пиры брачные, лапалъ Иванушка дурачекъ поживать, что сыръ въ масл кататься, и на печь не просится, любитъ его жена, Роза царевна, тесть царь Поликарпъ жалуетъ, не жизнь, а раздолье.
Помогалъ и братьямъ своимъ дурачекъ Иванушка, не бойсь забыли дуракомъ звать, а при нужд еще и поклонилися.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Царевичи разныхъ странъ, и бояре, и прочіе придворные Поликарпа царя, смются заочно надъ Иванушкой и корятъ его, а въ глаза онъ у нихъ разумне всхъ, совретъ онъ что сдуру, а они покатываются со смху… Экой, говорятъ, шутникъ, экой разумникъ!
Были еще два зятя у Поликарпа царя, мужья его старшихъ дочерей, оба Григорьи царевичи, одинъ назывался Григорій молодой, а другой Григорій съ бородой. Не любили ойи дурачка Иванушку пуще всхъ, гд бы ни пришлось, при комъ бы ни случилось, подымаютъ его на смхъ, а онъ-себ только отмалчивается: погодите, думаетъ, будетъ ншено и въ нашемъ закром!
Но надоло наконецъ ему слушать ихъ умничанье: досадне же всего, что говорятъ они ему рчи обидныя при Роз царевн, хоть та за него изо всхъ силъ заступается, но противъ двоихъ гд устоять.

VIII.
УПОТРЕБЛЕНІЕ ПЕРВАГО ПОДАРКА ОМЫ.

Да чтожъ такое, въ самомъ дл, думаетъ Иванушка-дурачокъ, разв я никогда уже съ вами не справлюся?.. Какъ раздосадывали они его разъ, схватилъ онъ шапку свою и пошелъ въ поле чистое, отошелъ въ глухую сторону, за лсъ, оборотился лицемъ на полдень и проговорилъ тихимъ голосомъ, ‘Уть, уть моя утушка! гд ты моя сизокрылая?.. Взвйся скорй поподнебесью, прилети ко мн яснымъ соколомъ!’
Подулъ тихій втерокъ съ южной стороны, зачернлось на неб темное пятнышко и спустилась передъ дурачкомъ Иванушкой срая уточка, прошлась передъ нимъ и выронила два яйца изумрудныя. Взялъ ихъ Иванушка дурачекъ, отпустилъ утку опять на волю и пошелъ домой.
Принесъ онъ эти два изумруда: одинъ для тестя своего Поликарпа царя, а другой для своей милой жены Розы царевны.
Дивится царь Поликарпъ на такую вещь рдкую и спрашиваетъ дурачка Иванушку, гд это онъ досталъ ее?
Тамъ, на полян за лсомъ, отвчаетъ дурачекъ-Иванушка, увидлъ я утку диковенную: крылья у ней сизыя-лазоревыя, шейка бисерная, вмсто глазъ два брилліантика свтятся… Захотлось мн поймать ее,— вотъ я и ползъ въ тростникъ, поймать то ее не поймалъ, а гнздо отыскалъ, вотъ и взялъ оттуда эти два яичка ея.
Мудрено это показалось Поликарпу царю, созвалъ онъ всхъ придворныхъ своихъ, и объявилъ всмъ и каждому, что кто поймаетъ эту утку ему, того онъ пожалуетъ чиномъ большимъ и всякою царскою милостію.
Узнавъ это, старшіе дочери Поликарпа царя пересказали мужьямъ своимъ такую всть и упрашивали, что бы они утку добыли: дуракъ-дескать ея яйца досталъ и царь Поликарпъ имъ очень доволенъ за это.
Вотъ Григорій молодой и Григорій съ бородой сбираются на другое утро утку ловить.
Дурачекъ Иванушка всталъ еще раньше ихъ, пришелъ въ долину, кликнулъ сивку-бурку, нарядился сильнымъ могучимъ богатыремъ, позвалъ свою уточку сизокрылую, пустилъ ее по лугу прохаживаться, а самъ легъ подъ дерево.
Приходятъ два его шурина, Григорья царевичи, видятъ, прохаживается утка диковенная!.. разгорлись у нихъ зубы на чужбину, приглянулась-понравилась имъ уточка сизокрылая. Только видятъ: лежитъ богатырь подъ деревомъ, подл него щиплетъ траву ретивый конь.
— Смотрико, говоритъ одинъ Григорій царевичь другому Григорью царевичу, это тотъ богатырь!..
‘Да видно и утка его, подойдемъ къ нему, узнаемъ.’
Подошли Григорьи царевичи къ дурачку Иванушк, поклонилися, только его не могли признать.
— Не твоя ли это утка, богатырь честной? спрашиваютъ они у него.
‘Да, моя, доморощеная: отвчаетъ дурачекъ Иванушка.
— Ахъ какая она чудная, красивая!..
‘Напорядкахъ, живетъ-себ.’
— Не продашь ли ты ее намъ, богатырь честной?
‘Она у меня не продажная.’
— Что жъ такъ?
‘Да такъ, она у меня завтная: могу я отдать ее, только не за серебро и не за золото…’
— Что же теб надобно?
‘Да вотъ, если бы вы, примромъ сказать, захотли ее у меня купить, взялъ бы я съ васъ по пальцу съ одной ноги.
Посмотрли Григорьи царевичи другъ на друга, посовтывались и согласились между собою.
— А неужто, спрашиваютъ они Иванушку, неужто кром ни за что не отдашь!
‘Ни за что таки… Да разв это дорого? Иной молодецъ за такую рдкость позволитъ себ и об ноги отнять!’
— Быть такъ, сказали Григорій молодой и Григорій съ бородой, мы у тебя ее покупаемъ.
Вынулъ свой мечь дурачекъ Иванушка, веллъ разуться и поставить ноги на пенекъ, самъ отскъ имъ по пальцу, положилъ въ карманъ и отдалъ имъ свою уточку.
Пришли домой Григорьи царевичи, хвастаются… Достали мы, говорятъ, утку легохонько, а иной бы за нее голову положилъ: стерегли ее два богатыря могучіе, да какъ мы припугнули ихъ, такъ они и тягу задали!.. Вотъ теб, батюшка, царь Поликарпъ, даримъ ее!
Прыгаетъ царь Поликарпъ отъ радости, обнимаетъ зятьевъ… ‘Ахъ вы мой голубчики блые, чего вамъ за вашъ трудъ хочется?.. Просите у меня, что только могу, все для васъ сдлаю.’
— Да мн, говоритъ Григорій съ бородой, хотлось бы воеводою быть. А мн, молвилъ Григорій молодой, надъ войскомъ быть набольшимъ.
Исполнилъ царь Поликарпъ ихъ желаніе, и сталъ Григорій съ бородой съ воеводства добывать себ по яйцу изумрудному, а Григорій молодой патянулъ на себя платье военное, наторкалъ перьевъ на голову, и сталъ ни дать-ни взять селезень съ крыльями сизыми, съ шеей унизанной…. и сдлались они съ тхъ поръ еще нахальне прежняго: нтъ отъ нихъ житья дурачку Иванушк… и лнивъ-то онъ, и глупъ-то онъ, и нечего-то отъ него и ждать путнаго!..
— Погоди, думаетъ дурачекъ Иванушка, и мы будемъ воеводами, и у насъ будетъ на боку желзка побрякивать.

IX.
ВТОРОЙ ПОДАРОКЪ ОМЫ ПОКОЙНИКА.

Раздосадовалъ Иванушка еще разъ на насмшниковъ, пошелъ пройтися съ горя по полю, и принесъ царю Поликарпу пригоршни отборнаго жемчугу.
— Гд это ты досталъ? спрашиваетъ удивленный царь Поликарпъ.
‘Да пошелъ я прогуляться въ лсъ на поле, вижу ходитъ тамъ свинка, золотая щетинка, серебряный хвостикъ съ жемчужной кисточкой, что не разъ прыгнетъ, усыпитъ вокругъ себя жемчугомъ, а кисточка все не убавляется… Я было за ней, чтобы поймать ее, а она въ болото, вотъ только по ея слду и набралъ всего.
— Кто бы эту свинку мн поймалъ, для тогобы я сдлалъ все, что только онъ ни вздумаетъ, сказалъ царь Поликарпъ.
Узнали это Григорій молодой и Григорій съ бородой, потолковали между собой, и сбираются свинку ловить. Встаютъ они утромъ рано и идутъ на мсто сказанное, а Иванушка дурачекъ со своимъ сивкой-баркой уже тамъ ихъ дожидается…
Приходятъ Григорій молодой и Григорій съ бородой съ свинкою, золотой щетинкою къ царю Поликарпу, поплатившись Иванушк еще двумя пальцами, и похваляются: отбили, видишь, они ее тоже у сильныхъ могучихъ богатырей…
Дивятся имъ и прославляютъ ихъ вс придворные царя Поликарпа, а царь Поликарпъ награждаетъ ихъ чинами и почестями, одному Иванушк дурачку ничего нтъ, кром насмшекъ да подтруниванья.
Любитъ его одна только Роза царевна прекрасная, а и она, глядя на другихъ, не стерпла, молвила: ‘чтобы теб, мой любезный Иванушка, тоже добыть что нибудь диковенное, и ты бы былъ въ чести, и теб бы люди дивилися!’
— Возлюбленная моя супруга, Роза царевна прекрасная, отвчаетъ дурачекъ Иванушка, неужели ты, будучи такая разумная, думаешь, что тотъ только и славенъ и уменъ, кто утку поймалъ да свинку загналъ?.. надобно при этомъ знать, какъ он я осталися…
Взяла его Роза царевна за ухо, подрала легонько, и промолвила слова разумныя: ‘глупенькій ты, глупенькій!.. Еще ли ты до сихъ поръ не догадаешься, что инымъ людямъ кажется и утку поймать не шутка, и свинку загнать не бездлица!’
— Придетъ время, моя любезная Роза царевна, говоритъ дурачекъ Иванушка, покажу всмъ, что я и тетеревей гораздъ ловить!

X.
ЧМЪ ВСЕ ПОВЕРШИЛОСЯ.

По случаю великой баталіи, бывшей при цариц Наталіи, за нсколько тысячъ лтъ назадъ, царь Поликарпъ задаетъ пиръ на весь міръ, и бояръ на томъ пиру тьма тьмущая.
Сидятъ гости за царскимъ столомъ, ходитъ по нихъ ковшъ круговой зелена вина. Бояре похваляются: тотъ то-то сдлалъ, тотъ того-то убилъ, а пуще всхъ шумятъ про себя Григорій молодой и Григорій съ бородой, одинъ дурачекъ Иванушка сидитъ-себ тихо, стъ, пьетъ молчитъ, ничего не говоритъ… Посмотрла на него Роза царевна, поглядлъ на нее Иванушка, больно стало его сердцу молодецкому, что она закручинилась, замышляетъ онъ выдумываетъ, какъ бы ему утшить себя, показать себя передо всми.
Начались потхи посл стола. Старики сидятъ, пьютъ, куликаютъ, разговариваютъ про старые годы бывалые, а кто были на пиру молодые, плясать пошли, туда же пустились и Григорьи царевичи: нужды нтъ, что двухъ пальцевъ нтъ, на то есть мастера Нмецкіе, не только пальцы, и цлую ногу придлаютъ, не провдаешь, что она деревянная.
Къ слову сказать, и я знаю одну такую боярышню, у которой ножки такія маленькія хорошенькія, что ни за что не поврю, будто он настоящія, мн все сдается, что он сдланы изъ какого нибудь заморскаго мрамора.
Посл пляски и музыки, вышли гости пройтися по двору широкому, и зачали тамъ молодые удаль свою показывать: здить, перескакивать, черезъ тынъ на борзыхъ коняхъ. Пуще всхъ отличились Григорій молодой и Григорій съ бородой, подсмиваются они надъ дурачкомъ Иванушкой: ‘Осдлайко, говорятъ, царевичь Иванъ теленочка, прокатись на немъ, покажи свою удаль молодецкую!’
Не отвчалъ ничего Иванушка, взглянулъ на свою Розу царевну, а у ней, моей голубушки, инда слезы на глазахъ навернулися… Взялся за умъ дурачекъ Иванушка.
— На телятахъ я не зживалъ, отвчалъ онъ Григорьямъ царевичамъ, можетъ вамъ это въ привычку однимъ, а вотъ на такихъ коняхъ катывался!..
Тутъ онъ подошелъ къ коню князя Буслая, на котораго, кром самаго Буслая, никто и ссть не смлъ, вспрыгнулъ на него, слъ задомъ напередъ и ударилъ по немъ, вскакнулъ конь Буслаевъ и понесъ мчать Иванушку по двору, вскрикнула съ испугу Роза царевна, а Григорьи царевичи покатились со смху и кричатъ ему: эй, добрый молодецъ, свалишься, ухватись за хвостъ!.. но нашъ дурачекъ Иванушка охватилъ коня ногами, поджалъ руки, сидитъ не шелохнется, словно приросъ къ нему! скакалъ, бился конь, наконецъ умаялся, опустилъ голову, подошелъ къ крыльцу, спрыгнулъ съ него дурачекъ Иванушка.
— Ну, зять мой милый, сказалъ царь Поликарпъ, не чаялъ я въ теб такой удали!
‘Да ты можетъ быть и многаго не чаешь, батюшка,’ отвчалъ Иванушка дурачекъ, да какъ свистнулъ, гаркнулъ: гей сивка-бурка, вшняя ковурка, стань передо-мной, что листъ передъ травой!’
Загудлъ втеръ, раздался топотъ по чисту полю, и ретивый конь какъ вихорь перелетлъ чрезъ стну дворца царскато и сталъ передъ дурачкомъ Иванушкой, вскочилъ тотъ на него и оборотился къ Поликарпу царю: ‘Узнаешь ли теперь, батюшка, кто одоллъ Буслая сильнаго? кто досталъ кольцо твоей дочери, Розы царевны?..’
Вылупилъ очи царь Поликарпъ, не сморгнетъ-уставился, сдается ему, что все это во сн представляется. Прочіе другіе рты поразинули, ждутъ что еще будетъ.
‘Узнай же еще’ сказалъ дурачекъ Иванушка, ‘чьи это подарки, которыми тебя дарили зятья твои, Григорьи царевичи!’ Проговорилъ онъ слова извстныя, прилетла къ нему уточка сизокрылая, прибжала свинка золотая щетинка. ‘А вотъ и то, за что ихъ купили Григорьи царевичи’ примолвилъ Иванушка, вынулъ четыре пальца и кинулъ ихъ передъ тестемъ своимъ. ‘Прикажико разуться царевичамъ, самъ увидишь, что я правду сказалъ.
Опомнился царь Поликарпъ, приказалъ разуться Григоріемъ царевичамъ… Длать нечего, хоть не хочется, а пришло исполнять волю царскую, разулися… хорошо Нмецъ пальцы придлалъ, а все отличишь живое отъ деревяннаго! Видитъ царь Поликарпъ правду Иванушкину, зло взяло его на царевичей.. какъ? закричалъ онъ гнвно, такъ вы меня обманывали?… Я же васъ дамъ за это!..
И какъ спознали вс, что царевичи Григорій молодой и Григорій съ бородой подпали подъ опалу царскую, идутъ на нихъ же съ доносами: одни говорятъ, что Григорій съ бородой на своемъ воеводств такъ обиралъ, что хоть по міру пришло идти, а другіе, люди военные, жалуются, что Григорій молодой не давалъ имъ покоя ни ночь ни день, пришло хоть живымъ въ гробъ ложиться.. Встимо дло: на кого уськнутъ, на того и собаки лаять поднимутся!
Не сказанно-не описанію разсердился-раздосадывалъ царь Поликарпъ на своихъ зятьевъ Григорьевъ царевичей, хочетъ ихъ злой казни предать. Но дурачекъ Иванушка, и Роза царевна, и другіе прочіе бояре утишили-уговорили его перемнить гнвъ на милость. Успокоился царь Поликарпъ и приказалъ объявить Григорьямъ царевичамъ, что онъ, ради своей милой дочери Розы царевны и своего любезнаго зятя Иванушки, прощаетъ ихъ, но только съ тмъ, чтобы ни они, Григорьи царевичи, ни его дочери, жены ихъ, которыя ихъ всему худо учили и наушничали, никогда ему на глаза не показывались.
Иванушка же дурачекъ сдланъ и воеводою и набольшимъ надъ всмъ войскомъ Поликарпа царя. За разумною женой, Розой царевной, и онъ прослылъ такимъ умникомъ, что поискать еще!.. А Григорьи царевичи жили какъ ссыльные-опальные, за прежнее удальство и насмшки, въ люди не показывались, и никто ихъ, а по нихъ и женъ ихъ, не звалъ къ себ ни на пиры ни на праздники…
И пошла съ тхъ поръ ходить въ народ пословица: ‘горе, горе, какъ мужъ Григорій, а лучше дуракъ да Иванъ!’

——

Ну, что, люди добрые! Приглянулась ли вамъ моя сказочка?

XI.
СКАЗКА
о
ХИТРОМЪ ЖИДКЪ
и
О ЦЫГАН,
ПО ПРОЗВИЩУ НЕ-ДАЙ-ПРОМАХА,
и
О ТОМЪ, КАКЪ ОНИ ВМСТ ШЛИ ПУТЕМЪ-ДОРОГОЮ.

СКАЗКА
О ІОСЬК, ХИТРОМЪ ЖИДК, И О ЦЫГАН УРЫВА, ПО ПРОЗВИЩУ НЕ ДАЙ ПРОМАХА.

На пути, на дорог, на большой ли столбовой, или на проселочной, какъ знать, но только то вдомо, что дорога эта лежала однимъ концемъ къ полудню, а другимъ ко полуночи. Такъ на этой дорог длинной-далекой, случилося сойтиться двумъ путникамъ: жидку Іоськ хитрому, да цыгану Урываю, но прозвищу не-дай-промаха. Сошлись они вмст, прежде рчь повели о погод теплой, жаркой-сухой, потомъ о дальнемъ трудномъ пути, тамъ о прочихъ разностяхъ: о родныхъ своихъ, о длахъ, за которыми пустились въ путь, и такъ съ полчаса покалякавши, стали добрыми пріятелями, и согласились вмст идти не отставая другъ отъ друга, каждый общался все длить пополамъ съ другомъ-товарищемъ, всякую нужду пополамъ нести, а каждый смекала, себ на ум, въ дальной дорог надуть чмъ нибудь своего друга-товарища любезнаго: Іоська посвоему манеру жидовскому, а Урывай на свою цыганску стать.
‘Вотъ’ говоритъ цыганъ Урывай жидку Іоськ хитрому »вотъ, какъ же не лучше намъ вмст идти, всякую трудность пополамъ длить: вотъ намъ теперь идти до мста двадцать дв версты, а пойдемъ мы вмст, разложимъ пополамъ: выйдетъ на брата по одиннадцати! .
— Встимо, встимо, что и говорить, примолвилъ Еврей, и отецъ Соломонъ сказалъ, что съ другомъ не бремя дорога дальняя.
‘Да что, для друга и семь верстъ не крюкъ. А кто этотъ отецъ Соломонъ?’
— Кто его знаетъ, я такъ отъ старшихъ слыхалъ, только долженъ быть умный человкъ.
И думаетъ жидъ про цыгана: хорошъ гусь, и про Соломона не слыхивалъ! И думаетъ цыганъ про жида: погоди честный Евреи, я теб покажу премудрость Соломонову!..
Такъ вдь идетъ и не на одномъ пути… да что растолковывать, сами, будьте здоровы, небойсь давно догадалися.
Шли-шли такъ наши путники, пріустали, сли на пути и давай другъ другу разныя диковинки разсказывать.
— А что, панъ Урывай, добрый человкъ, ты чай на пути кое-что видлъ, кое-чему поучился-таки?..
‘Чему, учиться, самъ другихъ училъ, даромъ что дуракъ-дуракомъ родился. Попалъ я разъ, скажу теб, въ такую сторону, гд народъ дурень на дурн сидитъ, дурнемъ погоняетъ еще, между нихъ побывши и самъ одурлъ-было, и дйствительно, можетъ теперь съ тобой въ дорог идучи, мн прилунится сдлать что не ловкое, такъ не взыщи на мн, а на мою участь пняй, что къ дурнямъ было-завела меня. Вдь повришь ли, что это за народъ такой: и смшно, и досадно глядть на нихъ, иду, примрно, я разъ ночной порой, ночь была свтлая-мсячная и вижу, что человкъ съ пять бродятъ въ пруду по поясъ въ вод, съ ршетами. Что молъ-вы, ребятки, карасей ловите, что ль? ‘Нтъ’ говоритъ, намъ звздъ набрать хочется…’
— Какихъ звздъ?
‘Да вонъ, что, видишь, въ вод-то свтятся. .
— Да, дурни, то небесныя звздочки, он только на вод кажутся, а вдь, видите, он вс въ неб вдланы.
Взглянули дурни къ верьху ‘и то’ говорятъ ‘смотри пожалуй, мы на небо-то посмотрть и не догадаемся!.. то-то ловимъ-ловимъ вотъ уже битыхъ два часа, кажется и въ ршет видишь, а воду выпустишь — и нтъ ничего!’
Хоть глупый этотъ народъ, да спасибо послушливый: когда я имъ растолковалъ все порядкомъ, то сей-часъ же свою ловлю и бросили, но я таки спросило., полюбопытствовало.: а на что-молъ вамъ звзды понадобились?.. чтобы вы со. ними сдлали, буде добыли бы?
‘Да хотли -было на кафтаны прицпить.’
— А это къ чему?
‘Да какъ же: тогда бы вс насъ стали звать высокопочитательными, стали бы передо, нами шапки снимать и насъ чествовать. .’
— Нтъ, други любезные, примолвилъ я, чтобы нацпить себ на кафтанъ звзду, да заставить другихъ себя почитать, надо что нибудь побольше сдлать, чмъ ходить съ дырявымъ ршетомъ, по поясъ въ тин, наровн со всякой гадиной.
Еще разъ, иду я мимо одной избы въ той сторон и вижу, что куча народу — корову на крышу тащатъ.
— Для чего это? спрашиваю.
‘Да вонъ’ отвчаютъ мн, трава на крыш выросла, жалко такъ ее оставить, пропадетъ ни за что, такъ пусть корова състъ, будетъ выгоднй.’
— Да на что же вамъ тащить корову на крышу для этого, вы сорвите траву, да и отдайте ей.
‘Эко дло, смотри пожалуйста, и то вдь такъ, ай прохожій, спасибо братъ, вдь у насъ на это простое дло и догадки не было!’
Въ третьей деревн тоже мн случилось этихъ дурней наставить на путь: пришелъ я на одинъ постоялый дворъ и вижу православные завтракаютъ, поставили горшокъ каши да изъ него и черпаютъ…. да то диковинка, что каждый зачерпнетъ и опять уйдетъ… я спрашиваю: что-молъ это они длаютъ? ‘Да’ говоритъ хозяйка ‘они кашу видите съ молокомъ хлбаютъ, ну, а крынка съ молокомъ, встимо на холодинк стоитъ, а горшекъ съ кашею здсь, такъ они зачерпнутъ въ горшк каши, да и идутъ себ ложку молока взять…
— Неужели жъ у васъ всегда такъ длается?
‘Какъ же иначе?’
— Да они бы взяли да принесли сюда крынку съ молокомъ, чемъ ходить туда съ ложками.
Неразумная хозяйка инда руками всплеснула, мои слова выслушавши, какъ будто я сказалъ премудрость великую, такъ и вскрикнула: ‘ахъ ты, батюшка!.. смотрите пожалуйста, дло пустое, а намъ не въ домкъ!.. Не говори же, родимый, пожалуйста, что ты это выдумалъ, я теб за это холстъ подарю, дай я ихъ сама на путь-на умъ наставлю! И пошла баба дурней мужичковъ учить, какъ хлебать молоко съ кашею…
— Вдь вотъ, честный Еврей, прибавилъ Урывай Не-дай-прамаха, у бабы этой не достало ума самой простаго дла выдумать, а чужимъ умомъ воспользоваться, небойсь, догадалася!..’
А между тмъ, разсказывая свои повсти, цыганъ Урывай ощупывалъ, что въ котомк походной у Іоськи хитраго было напрятано.
— Да, да, приговаривалъ жидъ, думая про себя: эка ты, дура голова, между такаго народа глупаго не могъ поживиться ничмъ получше холста!.. меня бы пустить туда, я бы ихъ поучилъ уму-разуму, и прибавилъ: а со мною такъ другая была оказія, совсмъ не этакая… не случилось мн напасть на людей глупыхъ, на такихъ, про которыхъ вотъ ты разсказывалъ, а съ добрыми людьми довелось-было хлбъ соль водить, да не надолго. Идемъ мы разъ съ товарищемъ Ицькою, въ походныхъ сумкахъ у насъ ничего не было, а перекусить больно хотлося… И видимъ мы, двое Русскихъ мужичковъ сидятъ да обдать сбираются… разложили хлбъ, лица, лукъ и прочее, хоть не лакомое да про голоднаго сытное. Мы знаемъ русскій обычай: скажи имъ только: ‘хлбъ да соль!’ они сейчасъ отвтятъ: ‘хлба кушать!’ стоитъ только приссть тогда, а ужъ Русскій понотчивать не откажется. Мы, увидавши ихъ, прямо къ нимъ и пошли, а они увидавши насъ и начали перешептываться: можетъ быть, имъ и не хотлось насъ угостить, да нельзя, обычай такой, а мы такъ и сдлали, подошли…. хлбъ да соль, люди добрые!’ они: ‘хлба кушать!’ а мы: ‘покорно благодарствуемъ!’ Да и подсли по одиначк, каждый къ мужичку.
Они съ нами заговорили словами ласковыми, откуда мы и куда идемъ и прочее…. мы отвчаемъ да на състное посматриваемъ, и вотъ, одинъ изъ мужичковъ уже и хлбъ въ руки взялъ, хочетъ отрзать да насъ угостить, и проситъ у другаго ножа: а Дядя Михй, дай ножъ, я хлба отржу гостю своему. А другой говоритъ: нтъ, дай мн хлбъ, я прежде своему отржу. Первый говоритъ, что не дастъ хлба прежде’ ибо-де онъ у него въ рукахъ, а другой говоритъ: а я не дамъ ножа, пока ты мн прежде отрзать не дашь!… Да такъ слово за слово, перекоряючись, первый и говоритъ: ‘А если ты мн не дашь, то я твоего гостя прибью!’ А ну-ко, ну-тко попробуй, говоритъ другой, только тронь, такъ я и твоему спуску не дамъ! Да такъ побранившись подоле, какъ кинутся Ицькинъ мужичекъ на меня, а мой на Ицьку… ну насъ комшить, мы кое-какъ вырвалися да тягу скорй!..
Добрые люди, вишь, и подрались за насъ, да больно безалаберны: ну не все ли было равно: кого бы прежде изъ насъ не попотчивать?..
‘Точно, промолвилъ серьезно цыганъ, народъ добрый, что и говорить, и подумалъ про себя: тотчасъ угостятъ изъ двухъ полнцевъ лишенкой!
Поразсказавши другъ другу такія любопытныя исторіи, встали паши сопутники да и пошли опять. Было время уже поздное, а дорога до конца пути еще дальная. Іоська хитрый присталъ, началъ прихрамывать и спрашиваетъ цыгана Не-дай промаха: а что, Урывай, сердце мое, вдь намъ никакъ придется ночевать близь дороги, въ кустарникахъ?
‘Чтожъ за бда, хоть бы и такъ’ отвчалъ Урывай ‘теперь тепло, можно и на двор соснуть, зврей дикихъ здсь не водится, воры насъ не ограбятъ небойсь, да не знаю какъ у тебя, а у меня, признаться, и взять нечего, чорта я также не боюсь, хоть самъ лсовикъ приди.
— Не говори этого, Урывай, душа моя, не говори, съ шайтаномъ не съ своимъ братомъ… его призывать не слдуетъ, злыхъ людей я конечно тоже не боюсь: у меня вотъ ужъ недль пять гроша за душею не было.
‘За душей точно небыло, да тамъ никто и не станетъ искать, а вотъ если въ сумк лежитъ, то опасливо…
— И въ сумк ничего нтъ, Урывай жизнь моя, коли хочешь покажу и выворочу, нтъ, бдный Еврей, санъ знаешь, гд мн взять…
‘Ну да и лучше, коли нтъ’ отвчалъ Урывай ‘Я вдь это сказалъ не для чего другаго, а ради предостереженія’
Выбрали въ кустахъ мстечко укромное цыганъ съ жидкомъ и расположились на ночлегъ до утра.
‘А что’ сказалъ Урывай Не-дай-промаха ‘что, честный Еврей, я думаю, прежде чмъ мы набоковую отправимся, недурно бы перекусить что нибудь?.. Вотъ у меня кусокъ хлба имется, я по нашему общанію раздлю съ тобой пополамъ, посмотри, нтъ ли у тебя въ котомк чего, такъ и ты подлись…’
— Да чтожъ у меня такое?.. У меня Урывай, сердце мое, только и есть, что хлба кусокъ, такой же какъ твой, все одно, длить, хоть нтъ.
‘Ну полно притворяться, честный Еврей’ прибавилъ цыганъ, который еще прежде нащупалъ куренка въ жидовской сум ‘полно морочить, тамъ что-то у тебя еще, кром хлба, лежитъ… я давно чую, что жаренымъ попахиваетъ, да только молчу: авось-де Іоська хитрый угостить не откажется…’
Длать нечего, ползъ Іоська въ суму, запустилъ руку и разинулъ ротъ, какъ будто дивуючись: и то, что-то есть! смотри пожалуста, я какъ взялъ котомку въ дорогу, такъ ее и не оглядывалъ… и вынулъ жидъ цыпленка жаренаго.
Цыганъ взглянулъ и видитъ, что птица небольно велика ‘эхъ, говоритъ онъ Іоськ хитрому, вдь это, честный Еврей, по настоящему и одному мало състь!’
— И встимо мало, вскрикнулъ Еврей, не изъ чего и хлопотать за нимъ, вишь, какая дрянь…. харр-тьпфу… брошу жъ я его въ котомку опять, пусть онъ себ хоть пропадетъ тамъ, не стоитъ и биться изъ этого, Урывай сердце мое!
‘Э, нтъ, на чтожъ въ сумку опять, это опасливо: оно, конечно… дикихъ зврей тутъ почти не водится, ну а если на ту бду откуда нибудь теперь голодный волкъ сорвался… вдь онъ сейчасъ почуетъ жареное… прибжитъ сюда вовремя нашего сна, да вмст съ куренкомъ пожалуй еще и тебя скомкаетъ, почетши за барана сушенаго, нтъ, честный Еврей, ужъ длать нечего, надо състь, а если его мало двоимъ, то вотъ какъ мы сдлаемъ: давай жеребей метать на счастливаго, кому цыпленокъ достанется, тотъ пусть и състъ одинъ.’
— Пожалуй, Урывай, душа моя, пожалуй, я не прочь отъ этого, да какъ же, чмъ же, какъ мы будемъ метать жеребій?
‘Да вотъ хоть на этой палк, аль на узелъ давай!’ Ухватилъ цыганъ въ об руки полы у кафтана своего, свернулъ узелокъ на одной и говоритъ Іоськ: ‘ну, тащи теперь!’ Потянулъ Іоська и вытянулъ конецъ съ узелкомъ. ‘Ну вотъ,’ говоритъ цыганъ а вотъ, чтожъ станешь длать, такая участь твоя: ты узелокъ выбралъ, а я куренка возьму. Ну давай, длать нечего, хоть тебя бъ огорчить не хотлося, да знать судьба такая на этотъ разъ!’ И ползъ цыганъ за цыпленкомъ въ сумку жидовскую.
— Нтъ, Урывай, жизнь моя, закричалъ Іоська, ухватившися за жареное, по нашему онъ мой, коли мн узелокъ пришлося достать, я не разъ металъ жеребій и всегда ужъ порядокъ такой…
‘Видишь вдь ты какой завистливый, и узелокъ теб и цыпленокъ теб!.. нтъ, братъ, это разв у васъ только такъ, а по нашему что нибудь одно выбирай.’
— Ну имъ ладно, Урывай жизнь моя, если ты не хочешь такъ, то давай иначе гадать, кому достанется.
‘Пожалуй, я не въ тебя, я уступчивъ, братъ, ну давай, какъ же, на палк, что ль?’
— Нтъ, сказалъ Еврей, придумывая, давай не много соснемъ на скорую руку и кто лучше сонъ увидитъ, то тому и сть жареное.
‘Пожалуй, пожалуй, молвилъ цыганъ, давай!.. Кладижъ твою котомку въ головы, что бы мн и теб на нее прилечь, что бы обоимъ увидть хорошій сонъ.’
Положили котомку въ головы, улеглися на ней и давай хитрый жидъ придумывать, какой лучше сонъ разсказать. Цыганъ Урывай ничего больше не придумывалъ, а запустилъ руку въ котомку поверьхъ головы, вытащилъ ловко цыпленка жаренаго, сълъ его и съ косточками, да потомъ уже и уснулъ, чтобы сонъ увидать.
Долго жидъ думалъ, ворочался, и перекусить то хочется, да и сонъ-то поди выдумай!… наконецъ таки-выдумалъ, толкаетъ цыгана хитрый жидъ… Урывай, Урывай сердце мое! вставай скорй, я разскажу сонъ, вставай скорй!
‘Завтра разскажешь.’ отвчалъ цыганъ.
— Какой завтра, мн теперь сть… то бишь-разсказать хочется.
‘Ну такъ говори пожалуй, я слушаю.’
— Вотъ видишь ли… такой сонъ мн привидился, что никогда никому и наяву не видать. Только заснулъ я, и вижу будто въ нашемъ кагал стою, и что намъ нашъ Раввинъ читаетъ слушаю, а потомъ будто мы, Евреи, начали вс кричать молитвы… и закричалъ я громче всхъ… и вдругъ растворилось небо и явился нашъ старый Раввинъ, что умеръ съ годъ тому назадъ, явился, подошелъ ко мн и говоритъ…’ Ну, честный Іоська!.. ты хорошо на свт жилъ, по субботамъ въ руки ничего не бралъ, вина не пилъ и нечистаго мяса (трефнаго) не лъ, хорошо законъ исполнялъ,— пойдемъ же, я тебя отнесу къ отцу Соломону и къ прочимъ, пойдемъ!.. ‘Взялъ меня старый Раввинъ легонько за песики, поднялъ и понесъ на небо… Вс Евреи въ кагал инда рты поразинули отъ изумленія, потомъ попадали ничкомъ и начали меня восхвалять!.. Вотъ Урывай, сердце мое, потъ какой я видлъ дивный сонъ!. Ну а ты, что видлъ? говори скорй!
‘Да что мн видть?.. я, признаться, ничего не видалъ про себя… а вотъ, какъ тебя твой Раввинъ схватилъ за песики да понесъ на небо, то я только глядлъ въ слдъ теб, да и подумалъ съ глупу, что это въ правду такъ, что ты больше не воротишься… я съ тоски по теб взялъ цыпленка жаренаго, да и сълъ его…’
— Какъ, это ты во сн-то видлъ, что цыпленка сълъ?
‘Ну нтъ, во сн-то только ты мн грезился, а цыпленка то я наяву обгладалъ, вотъ и косточки, на, понюхай-себ!’
Хвать Іоська въ сумку, анъ цыпленка-то и слдъ простылъ, и напустился на цыгана и ну его усовщивать.
— Это теб не грхъ, не совстно обмануть меня Еврея честнаго?.. а? Урывай, сердце мое, не чаялъ я отъ тебя такого дла обиднаго… а? ты вотъ какъ поступилъ со мной, Урывай душа моя!.. не хорошо, и здсь это грхъ, не хорошо, и на томъ свт будетъ не хорошо..
‘Не знаю какъ на томъ будетъ, а на этомъ недурно голодному цыпленка състь’ подумалъ цыганъ и сказалъ жидку хитрому: ‘вольно же теб видть такой сонъ безолаберный: легко ли дло, на небо поднялся!.. ну, ты самъ посуди, кто же бы на моемъ мст тебя дожидаться сталъ?
— Не хорошо, воля твоя, не хорошо, бормоталъ хитрый жидъ, желая еще больше цыгана усовстить, и долго бормоталъ онъ, думая, что тотъ его слушаетъ, а цыганъ давно уже заснулъ подъ эту музыку.

——

Встали утромъ наши спутники и пустились въ путь дале. Жидъ дорогою все придумываетъ, чмъ съ цыгана за вчерашняго цыпленка выручить, а цыганъ придумываетъ, какъ бы жидка еще надуть на что нибудь.
— А что, Урывай, жизнь моя, сказалъ хитрый жидъ, намъ вдь путь еще лежитъ порядочный, мы оба идемъ, оба и устанемъ и каждый изъ насъ свои сапоги потретъ… давай лучше такъ: пусть одинъ идетъ, а другаго на себ несетъ, такъ перемняться и станемъ, каждому и отдыхъ будетъ и для обуви выгоднй.
‘Пожалуй, я не прочь, отвчалъ цыганъ, да какъ же мы будемъ, далеколь одинъ другаго нести?’
— Да мы такъ сдлаемъ, Урывай, душа моя: пусть одинъ несетъ, а другой ему для утхи пусть псню поетъ и какъ псню покончитъ, то уже онъ примется везть, а другой станетъ псню пть.
Выдумалъ хитро хитрый жидъ, онъ подумалъ себ: знаю де я псни три, а можетъ и четыре, сложу ихъ вмст и стану пть, цыганъ не пойметъ, подумаетъ, что это все псни одна, а его псни коротенькія: я слышалъ, какъ онъ дорогой ихъ напвалъ… такъ пусть-ко меня повезетъ подале, я тмъ, покрайности, за своего цыпленка хоть на обуви выручу.
Цыганъ подумалъ не много, ‘давай’ говоритъ ‘комуже впередъ везти?’
— Теб Урывай, сердце мое, теб, ты всего цыпленка одинъ сълъ, такъ уважъ хоть за это.
‘Ну, пожалуй, садись скорй.’
Взвалилъ цыганъ жидка на плеча и понесъ, а жидъ принялся свою псню пть…
Плъ, плъ, какъ ни длинны были псни жидовскія, а доплъ до конца таки и замолчалъ, придумывая, не приберетъ ли еще псни какой… А Урывай того и ждалъ, только жидъ пть пересталъ, остановился, стряхнулъ жидка и говоритъ ему: ‘Ну, покончилъ псню, везишь теперь, дай же и мн прохаться.’
Длать нечего, подставилъ жидъ спину, думая себ на ум: авось длиннй моей псни не выдумаешь! Заслъ цыганъ на жидка и ну распвать ти-ли-ли, ти-ли-ли!.. то протяжно, то скороговоркою.
Везетъ жидъ, надсажается, а цыганъ на немъ тилиликаетъ не умолкая, не останавливаясь. Долго везетъ Іоська хитрый жидъ цыгана Урывай не дай промаха, а конца псни цыганской еще не видится, ну, далека же псня, подумалъ жидъ и спрашиваетъ: А что Урывай, душа моя, скоро твоя псня покончится?
‘Ну нтъ, это еще только начало почти, а до середины нескоро дойдешь.’
— Вотъ теб разъ, думаетъ жидъ, я и не ждалъ, чтобы у цыгана была такая псня длинная!.. Давай онъ Урывая уговаривать: Урывай, сердце мое, будетъ теб пть, кончай скорй, я вдь не одного тебя везу, а и цыпленка моего, котораго ты сълъ, такъ будетъ съ меня и половину псни, Урывай душа моя.
‘Ради этакой причины, я пожалуй теб отдышку дамъ’ отвчалъ цыганъ — ‘только посл, какъ хочешь честный Еврей, вези опять: ты свою псню покончилъ и мн мою дай покончатъ.’
Слзъ цыганъ съ жидка хитраго и сталъ тотъ его дорогой тмъ и этимъ заговаривать, что бы опять не везти, однако не много погодя цыганъ опять пристаетъ: ‘Что же, честный Еврей, дай псню докончить, вези меня!’
— Урывай, душа моя, брось ее, псню твою, вонъ и село близко, не хорошо, Урывай, душа моя.
‘Какъ хочешь, а псню докончить надобно, что за дло, что близко село: я въ него такъ и въду на теб.’
— Ай Ваймиръ! думаетъ жидъ, перепугавшися, ну какъ изъ нашей братьи увидитъ кто, что я цыгана везу, просвту не дадутъ!.. шейтанъ меня дернулъ такое дло глупое выдумать!.. И началъ опять цыгана уговаривать, что это не хорошо.
‘Положимъ, что не хорошо’ отвчалъ цыганъ, должно же уговоръ выполнить!.. А если хочешь мировую сдлку повести, то пожалуй: за твою неустойку угости меня въ сел полдникомъ, заплати въ корчм за мой обдъ, такъ-поквитаемся.’
Жидъ туда и сюда, а цыганъ сталъ на своемъ: иль обдъ, иль вези!.. да еще, говоритъ, и въ сел остановиться не дамъ, погоню дале, не слзу, пока псни не допою!’
Чуть не заплакалъ хитрый жидъ отъ бды такой, а принужденъ былъ сдлаться полюбовно съ цыганомъ Не-дай-промаха: обязался ему въ сел выдать злотъ на угощеніе, а нето попробуй, думаетъ, его потчивать, онъ на карбованецъ състъ!

——

Пришли въ село, стали на отдыхъ, хитрый жидъ выдалъ цыгану по уговору злотъ и думаетъ себ на ум, какъ бы отъ цыгана отдлаться: на пути онъ не отстанетъ самъ, а жидъ видитъ, что вмст идти съ нимъ невыгодно… Смекнулъ жидъ, какъ длу помочь, вышелъ на дворъ въ мсто укромное, снялъ сапогъ съ себя, распуталъ втошки на ног и вытащилъ деньги туда заложенныя: вынулъ три дуката, которые похуже и пошелъ съ ними на село къ жидку знакомому, сторговать у него пгую кляченку и вернулся опять въ корчму.
— Ну, Урывай, сердце мое, прощай! говоритъ цыгану хитрый жидъ, не хотлось мн съ тобой разстаться, да длать нечего: вонъ мн Мокша лошаденку свою далъ, такъ я поду на ней.
‘Коли такъ, длать нечего, извстно, конный пшему не товарищъ, ступай себ. А гд этотъ Мокша живетъ?’
— А вонъ тамъ, на другой улиц. Такъ прощай Урывай, душа моя!
‘Прощай, прощай,веселаго пути, гладкой дороги!’ посломать-молъ теб ноги, подумалъ самъ просебя.

——

детъ жидъ и думаетъ: ну, отдлался отъ товарища!.. Оно правда, не совсмъ бы мн эта кляченка надобна, да дома пригодится, а можетъ еще можно будетъ и опять продать!..
Такъ размышляя и началъ жидъ просебя попвать на своей лошаденк дучи, вдругъ кто-то его стукъ по плечу…’ Что жъ ты, хитрый Іоська, поешь такія псни короткія?’
Глядь Іоська, анъ опять передъ нимъ цыганъ не дай-промаха… и не пшъ, а тоже на лошаденк вороной тащится. Диву-дался жидъ и испугался не много, однако опомнился и спрашиваетъ: Ба! Урывай душа моя!.. Гд ты это коня досталъ?
‘Вотъ!.. Да что за диковинка коня добыть, тожъ какъ и теб знакомый далъ.’
— А чудное дло: точно такая лошаденка у Мокши осталася… Не у него ли ты взялъ Урывай, жизнь моя?’
‘Вотъ теб разъ, будто кром твоего Мокши ни у кого и лошадей не водится.’
— Да больно похожа на Мокшину.
‘И человкъ на человка походитъ, а скотъ на скота и подавно, вотъ и ты небойсь на твоего Мокшу похожъ!’
— А разв ты видлъ его?
‘Гд видть, я только такъ думаю.’

——

Пріхали попутчики опять на постой, въ какую-то деревнишку о двухъ дворахъ. Ночь на двор.
— Урывай, сердце мое, какъ же намъ? надо лошадей стеречь идти: вишь здсь мсто какое и двора вовсе нтъ, уведутъ пожалуй.
‘Что же, стереги, коли охота есть, а мн стеречь нечего: моя лошадь черная, ее воръ и съ фонаремъ не скоро увидитъ въ потьмахъ, а вотъ твоя пгая, такъ нтъ дива, коли къ утру хвостъ покажетъ теб.’
Подумалъ-подумалъ жидъ: правда и есть, а жалко покупной кляченки, продежурилъ всю ночь.

——

На другой день, дучи путемъ, Іоська опять поднялся на хитрости.
— А что, Урывай, душа моя, вдь моя лошаденка лучше твоей?
‘Можетъ быть’ отвчалъ цыганъ.
— Вдь, вишь, продолжалъ Іоська, если пристегнешь, то и побжитъ?.. И стегнуъ-таки свою кляченку, та и подалась шага два впередъ.
‘Да, хороша’ прибавилъ цыганъ ‘рзвая…’
— А что, Урывай, душа моя, не хочешь ли мняться? я не много придачи возьму.
‘Что мн мняться, у меня и своя не дурна’
— Ну гджъ ей, гджъ твоей… смотри!. и началъ кляченку опять стегать, та замотала головой и начала взбрыкивать, а жидъ приговаривалъ: вишь, вишь какая озартная!
‘Да, бойкая’ сказалъ цыганъ, смясь про себя.
— Такъ давай, помняемся, мн на твоей поздить охота беретъ.
‘Пожалуй, смняемся: давай мн придачи дукатъ.’
— А! теб же давай?.. да вдь ты самъ говоришь, что моя лучше твоей?
‘Для тебя лучше, а для меня моя лучше кажется.’
Жидъ замолчалъ.
— А что же, Урывай, сердце мое, не хочешь мняться?
‘Отъ чегожъ не хотть.’
— Такъ какъ же, что же ты мн дашь?
‘Да дукатъ съ тебя хочу.’
Жидъ опять замолчалъ.
— Л что же, Урывай, душа моя, такъ и не помняемся?
‘Отъ чегожъ не помняться.’
— Ну, тьпьфу! что про деньги говорить, давай такъ помняемся?
‘Давай дукатъ.’
Жидъ опять замолчалъ. Хорошо бы, думаетъ онъ, такъ смняться: лошадь его лучше моей, Мокша точно такую мн и за четыре дуката не отдавалъ.. да къ тому же бы цыгану пришло и стеречь по ночамъ.
— Такъ, Урывай, душа моя, ты меня я не потшишь?
‘Отъ чего же не потшить.’
— Ну, уступи же коня своего мн, а моего себ возьми.
‘Изволь, давай дукатъ.’
Такъ и этакъ бился съ цыганомъ жидъ, наконецъ уладился, смнялъ лошадь и придалъ цыгану карбованецъ.

——

Пріхали въ деревню, чуть не хуже первой. Пришло ночевать.
— Ну,— говоритъ, улыбаясь, хитрый жидъ,— теперь, Урывай, сердце мое, теб коней стеречь: мой черный, его воръ не увидитъ, а твой пгій, такъ его сейчасъ схапаетъ.
‘Ну, этаго я не думаю, отвчалъ цыганъ: мой пгій, такъ его воръ побоится взять: изъ оконъ увидятъ, какъ его поведетъ, а вотъ твоего, коли глазомъ не увидитъ, то найдетъ ощупью, да и уведетъ такъ, что и собак невзапримту, не только человку увидать.’
— Э, Урывай, душа моя, поддлъ же ты меня, Еврея честнаго.
‘Что жъ длать, я теб говорилъ, что мн мняться охоты нтъ, ты самъ приставалъ…. теперь знаешь-понимаешь, такъ и смекай: коли въ карты играешь, такъ масть замчай!’
И пришло жидку опять продежурить ночь.

——

дутъ на третій день, путь лежитъ къ городу. Цыганъ уже и самъ задумалъ разстаться съ жидкомъ хитрымъ Іоською: завтра, думаетъ, базарный день, можетъ сюда за нами слдомъ катитъ, своего врнаго коня отыскивать, пусть же онъ безъ моей помощи найдетъ его у своего друга любезнаго Іоськи хитраго, а мн за добра-ума убраться въ другую сторону… Такъ размышляя, уже хочетъ проститься съ жидкомъ, какъ вдругъ тотъ прыгъ съ лошади, схватилъ что-то съ земи да и на сдло опять…
‘Чуръ вмст!’ закричалъ цыганъ, ‘что ты честный Еврей нашелъ?.. давай, подлимся.’
— Урывай, душа моя, я одинъ нашелъ, мн одному и слдуетъ.
‘Нтъ братъ, это не ладно, мы вмст хали, покажи, что такое?’
— Да ничего тамъ, пустошь, право дрянь, Урывай, сердце мое, не стоитъ и говорить про это.
‘А, зврье какое-то,’ сказалъ цыганъ объхавши но другую сторону Іоськиной лошади. ‘Покажи-ко сюда! Ба! заяцъ да лисица, только застрленные, видно охотникъ обронилъ… Ну, какъ хочешь честный Іоська, давай длить: мн же надо теперь хать въ другую сторону, я хотлъ-было уже такъ проститься съ тобой, безъ магарыча, анъ вотъ Богъ намъ находку послалъ.’
— А разв ты хочешь хать отъ меня? спросилъ хитрый жидъ обрадовавшись.
‘Да, надо разъхаться, длать нечего: мой путь лежитъ въ другую сторону.’
— Ну, коли такъ, уже на прощаньи зайца возьми, Богъ съ тобой.
‘Да чтожъ это за половинный длежъ? заяцъ не стоитъ лисицы, дло извстное.’
— Да Урывай, душа моя, какъ же намъ иначе раздлить, разсуди жъ: вдь тутъ видишь два звря и насъ двое, такъ какъ же иначе?
‘Да что долго толковать, давай опять бросать жеребій, вотъ и кончено.’
— Ты опять обманешь меня, Урывай, душа моя, право лучше зайца возьми!
‘Какъ обману?… я разв тебя когда обманывалъ?.. Да вотъ гляди: я напишу дв записки, и положу въ шапку, а ты вынимай, и что ты себ вынешь, то и будетъ твое, а что у меня оставишь, то мое…’
Подумалъ-подумалъ жидъ и согласился, что долго перекоряться, лишь бы поскорй отъ цыгана отдлаться.— Ну, говоритъ, давай на счастье, видно длать нечего.
‘Вотъ и ладно, вотъ дв записка я и напишу: въ одной — лисица мн, а заяцъ теб, а въ другой — заяцъ теб, а лисица мн.… Ну, вынимай же, давай смотрть… что? вишь: лисица мн, а заяцъ теб!.. Ну, скажешь и тутъ я обманываю?’
Взялъ, вздохнувши, зайца хитрый жидъ и махнулъ рукой.— Экой, думаетъ себ, навязался непутный цыганъ, и продувной такой плутъ и счастливый, ни въ чемъ ему неудачи нтъ!
Посл этой длежки и разъхались наши сопутники-товарищи. Если имъ придется опять когда съхаться, то и я опять еще что нибудь разскажу про нихъ вамъ, люди добрые, а теперь пока довольно и этого.

——

‘А къ чему ты ламъ, дядя Пахомъ, разсказалъ это про жидка и цыгана? какой тутъ толкъ есть?’ спросилъ, выслушавши сказку, молодой парень, который во всемъ до толку добирался.
— Да тутъ только въ томъ и толкъ,— отвчалъ Пахомъ,— что если хочешь быть кому товарищемъ, то не ищи, что бы обмануть-провести его, не то навернется такой, что тебя самаго обдлаетъ въ четверо!

XII.
СКАЗКА
О
МУЖИЧК-ПРОСТАЧК,
КОТОРЫЙ ПОЧИТАЛЪ СЕБЯ БОЛЬШИМЪ УМНИЦЕЙ
ХОТЛЪ УЧИТЬ ДРУГИХЪ СМЫШЛЕНОСТИ.

СКАЗКА
О МУЖИЧК-ПРОСТАЧК, ЧТО УЧИЛЪ ДРУГИХЪ СМЫШЛЕНОСТИ.

Въ нкоемъ сел, али въ деревн чтоль, вы чаи ее и видывали: въ ней почти вс избы крыты соломою, а заборы изъ плетня улажены, мужички ходятъ въ лаптяхъ съ онучами, бабы носятъ кички съ низаными подзатыльниками, а ребятишки и лтомъ и въ жары, и зимой и въ морозъ, ходятъ зачастую по улиц въ чемъ мать родила. Управитель тамъ такой строгой, что безъ кнута въ поле не выдетъ, а баринъ такой ласковый, что когда принесутъ ему оброкъ, то онъ не только безъ крику возьметъ, а еще иногда и спасибо вымолвитъ.
Ну такъ въ этой-то самой деревн жилъ мужичекъ Миронъ, а кто говоритъ, что его Макаромъ звали, да для васъ, я думаю, все равно, положимъ хоть онъ и Миронъ былъ.
Былъ онъ не то, что бы глупъ совсмъ, для деревенскаго обиходу туда и сюда, годился бы, да случись на бду, что пожилъ онъ года съ два на барскомъ двор и наглядлся какъ бояра живутъ, какъ они по утрамъ въ постел еще, не умывшися-не помолившися, пьютъ воду теплую-сыченую, съ молокомъ да съ сухарями сдобными, видалъ, какъ обдаютъ, не просто-де дятъ руками, аль только ложками, анъ у нихъ на это и другіе разные инструменты есть, и желзные и серебряные, и хлбъ бояре не просто дятъ, все только себ въ ротъ кладутъ, а надлаютъ разныхъ катышковъ, да собакъ, что около стола ходятъ, и потчиваютъ, и прочее боярское житье-бытье повидалъ Миронъ, такъ вотъ онъ, принявшись опять за соху, посл житья въ боярскихъ палатахъ, сталъ себ думать-раздумывать: что это-дескать я въ деревн живу, толкусь между олухами?.. Да дай же лучше я въ городъ пойду, малой я смышленый и знающій, хоть давненько въ боярскихъ хоромахъ жилъ, а немногое позабылъ, съумю еще и полъ подмести и съ тарелки слизнуть, буде лакомый кусокъ останется, а въ город, слыхалъ я, ловкимъ-смышленымъ житье-раздолье, да въ город тоже и дурней много небойсь, такъ мн не будетъ накладно, я же ихъ поучу уму-разуму, а ума у меня-таки, чтожъ, нечего сказать, не обидлъ Богъ!..
Дядя Миронъ видно не слыхивалъ, что вишь овсяная каша хвалилась, будто съ коровьимъ масломъ уродилась, да люди плохо этому вру имутъ.
Покалякавши такъ разъ-другой, а можетъ пятый-десятый и боле, поршился Миронъ въ городъ идти, учить православный людъ смышлености, и сталъ собираться въ путь-дорогу, не помолясь порядкомъ Богу, не попросивши совтовъ у старыхъ людей, не развдавши, какъ живутъ въ город. Да куда ему и развдывать: самъ все знаетъ, самъ всему гораздъ… Эхъ, эхъ, не при насъ-то сказано, часто такъ: иной что поросенокъ въ мшк, свта не видитъ, а визжитъ на всю улицу.
А вдь что въ дяд Мирон было и смышлености?.. только то одно, что не хотлъ уступить ни кому, не хотлъ сознаться ни въ чемъ, буде и сдлаетъ что глупое, такъ наровитъ уврить разными манерами, что онъ все-таки правъ и что его дло хорошо сдлано… IIосадилъ онъ разъ картофелю четверикъ, да врно съ толкомъ умлъ посадить, что на другой годъ собралъ его тоже четверикъ не боле… ‘Ну что ты, глупая голова,’ говорятъ ему, ‘что ты себ досталъ?..’ — Какъ что?— отвчалъ Миронъ,— досталъ новый намсто стараго!— Вотъ поди и толкуй съ нимъ, онъ и тутъ таки-нравъ.
Такъ собрался нашъ Миронъ въ городъ идти. И пошелъ все готовить къ пути.
‘Куда ты?’ спрашиваютъ деревенскіе знакомцы его.
— Въ городъ иду.
‘Зачмъ?’
— Вотъ, зачмъ?.. что мн въ деревн жить, я тамъ покрайности другихъ поучу, чему самъ гораздъ.
‘Останься-ко лучше дома, изладь-ко свою борону, да плетень поправь, видишь развалился весь, а не неси свою бороду на посмшище городу… гд теб другихъ учить!.. Скинь-ко свою шапку, да постучи-ко себя въ голову, не пустаяль она?..’
Нашъ Миронъ замахалъ и руками и ногами, не слушаетъ. То-то обычай-то бычій, а умъ телячій, ну да пусто его! сказали люди добрые, пусть идетъ глупая голова учить другихъ премудрости, авось принесетъ и себ домой сколько нибудь ума-разума.
Нашъ Миронъ, что бы показать людямъ что идетъ онъ въ городъ не попусту, заложилъ въ телегу клячу свою и взвалилъ туда четверти три овса, да и тутъ поумничалъ: каждую четверть въ особый куль зашилъ, дескать горожане будутъ дивиться: экой-де смышленый мужикъ!
Идучи дорогой и вспомнилъ Миронъ, что бара-де, иногда въ пути, когда дутъ, то не все сидятъ, а встанутъ иногда да и пройдутся. Вотъ и нашъ Миронъ, вышедши изъ телеги, заломилъ шапку, запрокинулъ голову, поднялъ носъ къ верьху и пошелъ съ ноги на ногу покачиваясь, да думая, что вотъ только въ городъ явится, то его тамъ чуть не со звономъ станутъ встрчать. Идетъ онъ и думаетъ, что бы ему такое увидать въ город неразумное да указать на это, или бы выдумать что нибудь, чего люди сдлать не догадаются да поучить ихъ тому…
Увидалъ Миронъ на дорог ворону, которая сидла, клевала да каркала, и говоритъ: вотъ бы я эту ворону въ цхъ записалъ: сидитъ-долбитъ, дло длаетъ, а небось въ ремесленную управу не платитъ, билета не иметъ!.. А Миронъ слыхалъ на барскомъ двор, что въ город всякій мастеровой долженъ непремнно въ цхъ записываться, такъ вспомнивши это и сказавши про ворону такое слово умное, инда усмхнулся Миронъ: экой-де малый смышленый я! И еще больше вздернулъ голову, и началъ еще больше раскачиваться.
Шедши такъ время немалое, поднялся онъ на горку и увидалъ городъ вдали (а надобно сказать, что онъ города никогда въ глаза не видывалъ), выпучилъ очи нашъ Миронъ, увидавши столько церквей и разнаго строенія…
— Что это за городъ?— спрашиваетъ онъ у одного прохожаго.
‘Разв не знаешь? Москва.’
— Гм! Москва!.. А что стоитъ Москва? сказалъ Миронъ, ухватившись за пазуху, гд у него лежалъ кошель съ деньгами.
‘Да ты спятилъ что ли съ ума, али отъ роду помшанный?’ спросилъ прохожій на Мирона уставившись.
— Чтожъ такое,— отвчалъ Миронъ,— ужъ будто ей и цны нтъ?
‘Можетъ и есть, да не намъ съ тобой ее высчитывать,’ прибавилъ прохожій смючись.
— Гм!— бормоталъ Миронъ,— такъ это Москва?— и хотвши похвастаться передъ прохожимъ, что на свт видалъ-таки многое, сказалъ, съ важностью глядя на городъ:— да, селенье порядочное!.. чуть не больше того, что отъ нашей деревни верстахъ въ десяти стоитъ.
‘А какъ то селенье прозывается?’
— Да кто его знаетъ, позабылъ, имя мудреное.
‘Не село ль Повиранье, что на рчк Вралих стоитъ? .’
Какъ ни глупъ былъ Миронъ, а смекнулъ, что прохожій надъ нимъ подтруниваетъ, замолчалъ и пошелъ отъ него въ сторону.
Чмъ ближе подходитъ Миронъ къ городу, тмъ большее его диво беретъ, а все-таки другимъ ему этого показать не хочется: онъ такъ и думаетъ, что каждый прохожій и прозжій на него глядятъ: будетъ ли-де онъ дивиться, ай нтъ, и отъ этого онъ прямо и не глядитъ на городъ, а взглянетъ мелькомъ да и отворотится.
А какъ вошелъ Миронъ въ городъ, да какъ разбжались у него глаза по об стороны улицы, то онъ-было и лошаденку свою позабылъ, такъ разинувши ротъ и идетъ посередъ мостовой…
Вдругъ его кто-то хвать палкой по спин… Миронъ больше отъ испуга, чмъ отъ боли, такъ и вздрогнулъ весь, глядь, стоитъ передъ нимъ (какъ самъ Миронъ посл разсказывалъ), стоитъ баринъ, чуть ли не генералъ: въ сромъ мундир со свтлыми пуговицами, съ красной оторочкой но швамъ, съ чернымъ ремнемъ черезъ плечо… стоитъ, кричитъ, ругаетъ его словами домашними, какія Миронъ зачастую въ деревн слыхалъ, и спрашиваетъ: ‘куда те чортъ несетъ на середку?.. не видишь, что по сторон хать надобно, чурбанъ осиновый!’
Схватилъ свою лошаденку Миронъ, отвелъ къ сторон и думаетъ: ну, первая встрча плоха… спасибо правда добрый баринъ папался, собственноручно колотитъ, а не то, что бы веллъ на конюшню свесть!
Подвигаясь дале, увидлъ Миронъ башню высокую, и не вынесъ искушенія, нужды нтъ что люди смотрятъ, остановился-таки, дивуется… подшелъ поближе, постучалъ по ней… экая штука, видно глиняная, вишь какъ крпко стоитъ!.. И уставился смотрть на самый верьхъ: больше всего его диво беретъ, какъ это на самой верхушк желзка воткнута, а на желзк-то еще желзка, да еще такъ устроена, что виситъ да отъ втру повертывается то туда, то сюда.— Какъ это угораздило, думаетъ Миронъ, такую штуку воткнуть туда?.. вдь это не колдовствомъ же сдлали!.. э, э! смкнулъ-догадываюсь, видно нагнули да и воткнули, нельзя же иначе.
Когда онъ глядлъ на башню да мрекалъ себ на ум про желзку, откуда ни возьмися, пырь солдатъ-Яшка, ловкій, оборотливый, толкъ Мирона по загорбку… ‘чего борода зваешь? а?.. для чего смотришь на башню, говори скорй?..’
Миронъ снялъ шапку, смотритъ на солдата, не знаетъ что и вымолвить, боится правду сказать, кто его знаетъ, можетъ-кавалеръ и осердится… а кавалеръ-таки допытывается:
‘Что же не отвчаешь, а? чего смотрлъ?’
— Да я такъ, ничего, я считалъ сколько-молъ воронъ тамъ сидитъ.
‘Ну чтожъ, многоль начелъ?’
— Да штукъ съ пятокъ.
‘Давай же по гривн за штуку, да скоре, мн некогда: вонъ тамъ еще народъ стоитъ, надо и съ тхъ собирать!’
Миронъ проворно вынулъ кошель и отсчиталъ служивому полтину цлую. Солдатъ взявши деньги пошелъ куда ему надобно, а Миронъ улыбается и говоритъ про себя: экой я штука, и кавалера надулъ: воронъ-то до сотни было, а я сказалъ, что-молъ ихъ пятокъ всего!
Потомъ отправился дале и уже не останавливался, не то, говоритъ, пожалуй опять придется платить, да нападется еще не такой простякъ, какъ тотъ служивый, пожалуй и полтиной не отдлаешься.
халъ — халъ по городу и конца не видать… думаетъ нашъ Миронъ, что надо же вдь остановиться гд нибудь, а гджъ остановиться, чай на базар, какъ и у насъ въ сосднемъ сел.. Осмлился и спросилт. одного прохожаго: — что, господинъ честной, гд тутъ базаръ?..
‘Какой базаръ?’
— Ну гд продаютъ всякую всячину?
‘Здсь гд только лавка, то везд продаютъ. Да ты привезъ что ли что?’
— Какъ же, я вотъ овесъ привезъ.
‘Такъ теб надо на болото хать.’
— Какъ на болото? Спять вонъ изъ города?
‘Нтъ, вонъ туда на болото, ступай теперь прямо, а тамъ направо повернешь и спроси.’
— Эко дло, подумалъ Мартынъ: и въ город да болото есть? Ну, наши деревенскіе чаю про это не вдаютъ.
Похалъ дале, спросилъ опять, показали, ему и въхалъ Миронъ на болото съ овсомъ своимъ. Смотритъ гд болото, думаетъ тамъ тина и трясина есть, ничего не видать, опять спрашиваетъ: а гджъ тутъ болото?
‘Да ты теперь на болот и стоишь, отвчаютъ ему.
— Такъ это-то болото?.. да тутъ и воды вовсе нтъ… да, правда, я и забылъ, вдь это болото городское, такъ конечно ужъ оно таково не можетъ быть, каково бываетъ болото деревенское…
Увидали Мирона два молодца-проходца, которые по базарамъ ловятъ дичь необстрленную. Увидали и тотчасъ по виду смекнули, не спрашивая, что это Миронъ припожаловалъ… Подошли къ нему.
‘Съ чмъ, молодецъ?’
— Съ возомъ, говоритъ Миронъ.
‘Экой ты шутникъ!’ сказалъ одинъ, кивнулъ товарищу и ухвативши Мирона за плечи, обернулъ его задомъ къ лошади, а самъ продолжалъ разспрашивать. ‘Да съ чемъ же возъ то у тебя?’
— Съ овсомъ.
‘А, съ овсомъ, а я думалъ съ гречею?.. а многоль овса?’
— Три четверти.
‘Ну вотъ, славный ты мужичекъ, дломъ занимаешься!.. а какъ тебя зовутъ?’
— Мирономъ зовутъ.
‘Мирономъ? у славный ты мужичокъ’ продолжалъ молодецъ-проходецъ, держа между тмъ Мирона за плечи и поглядывая какъ товарищъ взялъ одинъ куль съ воза, взвалилъ себ на плечи и пошелъ, какъ будто свое понесъ.’ Славный ты мужичекъ’ прибавилъ молодецъ-проходецъ, увидвши, что его товарищъ унесъ куль съ овсомъ, ‘славный… только вотъ что: Мирономъ тебя назвать много, а Мирошкою мало… будь же ты Миронъ безъ четверти!’
Миронъ думаетъ про себя: къ чему это парень наговорилъ ему, что онъ славный и прочее, и что вишь Мирономъ его много назвать: разв въ город Мироны въ почет что ли большомъ?.. Да какъ взглянулъ на возъ, анъ и смекнулъ, почему онъ сталъ Миронъ безъ четверти!
Спохватился нашъ мужичокъ: этакъ де не ладно!.. да народъ здсь хоть не больно уменъ да и не глупъ совсемъ, а главное нравный такой, никакъ къ нему не примнишься: то палкой тебя наровитъ, то деньги возьметъ за то, что поглазешь лишній часъ, а то пожалуй, заговоривши словомъ ласковымъ, изъ подъ носу унесетъ послднее!.. Нтъ, будетъ, наглядлся, не останусь больше въ город, хорошо еще, что деревенскіе не знаютъ, что со мною приключилося, станутъ подсмиваться… нтъ, продамъ скорй овесъ да и домой, не то пожалуй и съ лошаденкой разстанешься. Я и прежде слыхалъ, что въ городахъ довольно ловкихъ плутовъ водится, да думалъ, что вс они въ другомъ плать ходятъ, въ куцомъ, вонъ какъ тотъ, что давича у красной церкви читалъ какую-то бумагу гербовую, а другой на него издали показывалъ да мошенникомъ его называлъ, нтъ, видно и здсь ходятъ иные такъ же, какъ и мы деревенскіе.
Отыскалъ однако Миронъ покупателя, продалъ свой овесъ поскорй и домой спирается. Только вздумалось ему: чтожъдескать я такъ безо всего пріду домой? пожалуй и не поврятъ, что я былъ въ город, дай куплю что нибудь такое мудреное, что бы нашимъ дурнямъ деревенскимъ и не понять, на что и къ чему оно!
Продавши овесъ, похалъ опять по старой дорог и для того, чтобы не спиться съ пути въ город, и для того, что видлъ, около башни, гд онъ воронъ считалъ, торговцы на столикахъ продавали что-то такое мудреное, что ему и самому не въ-домекъ было, къ чему такія штуки надобятся.
Пріхалъ да и боится лошадь оставить, пожалуй уведутъ-дескать, вишь вдь здсь какой народъ пронырливый…
Подшелъ одинъ къ нему, спрашиваетъ: ‘Что ты мужичекъ посматриваешь, али ищешь кого?’
— Нтъ, я такъ смотрю, лошадь не разнуздалась ли, отвчалъ Миронъ, а самъ думаетъ: ласковъ ты больно, мужичкомъ зовешь, а наровишь оплесть небойсь, чаю къ лошади подбираешься!
Другой подошелъ: ‘что дядя, аль въ извозъ нанимаешься?’
Миронъ ничего не отвчалъ, а только въ телег началъ солому перетряхивать. Вишь, говоритъ самъ съ собой, вишь какъ подъзжаютъ: не въ извозъ ли нанимаешься?.. а что, кажись, за дло кому!
И пуще Мирону лошадь оставить боязко, а купить что нибудь хочется… отойдетъ- отойдетъ онъ отъ лошади да опять къ телег своей подойдетъ..
Увидалъ его ловкій парень одинъ, видно по полету замтилъ сову, подошелъ къ Мирону и закричалъ на него: ‘Что ты тутъ мнешься съ твоею лошадью?… а ли ей мста не найдешь, сычь этакой!.. Что дорогу загораживаешь?’
Мн бы, говоритъ Миронъ, купить здсь кое чего хотлося… да боюсь лошадь оставить одну.
‘Такъ чегожъ зваешь по сторонамъ, подвинь ее къ стн да и расхаживай, коли охота есть.’
— Вотъ, думаетъ Миронъ, этотъ окрикъ далъ, видно таки — добрый человкъ, послушаюсь совта его.
Поставилъ лошадь съ телегой къ стн, тамъ дйствительно никто ему и не мшаетъ, никто съ нимъ и не разговариваетъ, отошелъ отъ телеги, смотритъ издали, никто нейдетъ къ ней, подошелъ къ продавцамъ Миронъ.
Какъ взглянулъ Миронъ на товаръ, такъ у него глаза и разбжалися: тамъ и на столахъ и на золи поразложено такихъ вещей, что кажется годъ надобно, чтобы каждую пересмотрть изъ нихъ… и картины и картинки, и книги и книжки, и камушки какіе-то и стеклушки, и посуда битая, и желзки разныя отъ изломаннаго лома, до гвоздя, чмъ сапоги подколачиваютъ, однимъ словомъ, такая смсь дребедени съ добромъ, что словно, не къ намъ сказано, посл пожарища какаго осталося: и у всякаго такого товару стоитъ по купцу-продавцу, а ино мсто и по двое, и передъ всякимъ толпится народу всякаго и бояръ, и купцовъ, и простыхъ людей, и покупаютъ такія вещи, что и Миронъ подумалъ, достанься-де мн даромъ он, то я ихъ сей часъ же на улицу выброшу! А поди ты, видно много охотниковъ до хламу такого: даютъ деньги да еще и небольно торгуются, а молодцы-продавцы стоятъ руки поджавши и никому не здравствуютъ, не то, что въ красныхъ рядахъ, гд, какъ увидятъ покупателя еще издали, то такъ и залаютъ со всхъ сторонъ, нтъ, здсь никому со своимъ товаромъ не набиваются, какъ будто что продаютъ такое нужное, безъ чего, какъ безъ хлба нельзя пробыть…
Былъ тамъ правда одинъ товаръ такой, надъ которымъ продавцы, какъ собачонки сердечные, кричатъ, рвутся, лзутъ изъ шкуры вонъ… ‘купите почтенной, купите! право довольны останетесь, большое удовольствіе получите… а продамъ дешево, ей Богу за свою цну уступлю, ради почину въ убытокъ отдамъ!..’ Товаръ этотъ былъ книжки печатныя, да видно мало надобился: немного находилось охотниковъ ихъ и въ руки брать, и какъ ни кричали бдные торгаши, все у нихъ не было такаго сборища, какъ тамъ, гд торговали разными белендрясами… Ужъ начто нашъ Миронъ, и тотъ, глядя на ихъ неудачу, подумалъ себ на ум: чай-де эти продавцы, хваля вслухъ свой товаръ, какъ честятъ про себя и его и тхъ, кто его выдумываетъ! А и онъ тоже, глядя на другихъ и не подошелъ къ нимъ, а отправился туда, гд народу больше толклось.
Подшелъ, видитъ, какіе-то все желзки лежатъ, а т, кто около стоитъ, берутъ въ руки разные изъ нихъ и осматриваютъ… и Миронъ къ одной желзк руку протянулъ… какъ зыкнетъ на него продавецъ: ‘теб чего борода?.. что лапами-то хватаешься? али хочешь стащить что нибудь? Говори языкомъ чего надобно… ну? чего теб?’
— Да вотъ это, сказалъ оробвши Миронъ, не зная что спросить поскорй, и показалъ на съемцы, которыя въ боярскомъ дом видывалъ, и слыхалъ для чего идутъ он.
‘Это, ай это?’ спрашивалъ продавецъ, показывая на съемцы и на старую вилку, которая подл валялася.
— Да и это, сказалъ Миронъ обрадовавшись, что увидалъ еще штуку знакомую.
‘Давай рубль серебромъ’ сказалъ продавецъ.
— Я думалъ, возьмешь три гривенника, примолвилъ тихонько Миронъ, а на ум онъ держалъ, что такое старье и гривны не стоитъ, да нельзя же было ее посулить посл рубля серебромъ, и такъ, думаетъ себ, торговецъ непремнно спятится.
‘Ну вынимай деньги чтоль:’ сказалъ продавецъ, и сталъ съемцы съ вилкой въ бумагу завертывать.
Что длать, дорога покупка пришлась, а нельзя спятитьсл… Вынулъ кошель Миронъ, взялъ съемцы да вилку и отдалъ продавцу три гривенника.
Пустился поскорй къ лошади…. анъ она уже въ пути-дорог давно: молодецъ-проходецъ тотчасъ спелеплялъ ее, какъ только Миронъ ушелъ изъ виду. Хоть взвыть Мирону пришлось… кинется онъ туда и сюда, смотритъ во вс стороны: нтъ кляченки, точно и не было. Боится сказать-закричать, что лошадь увели, совался-совался, умаялся, махнулъ рукой и вымолвилъ: лихая васъ возьми, коли такъ, и съ лошадью, у меня дома еще дн есть, а вы хоть пропадайте здсь, теперь меня въ городъ и калачемъ не заманите!
Жалко Мирона, а и то сказать: самъ виноватъ, не умничай, на зеркало неча пнять, коли рожа крива.
Выплелся Миронъ изъ города, пошелъ опустивши голову, съ досадою, и назадъ не глядитъ, уже посл, спустя нсколько времени, когда вспомнилъ, какъ онъ будетъ въ деревн дивить всхъ городскими разсказами, развеселился Миронъ и опять приподнялъ голову, особенно ему большая радость своими покупками домашнимъ задачу задать…
Идетъ Миронъ съ этими мыслями, и видитъ что-то на земли свтится поднялъ: то былъ желзный кочедыкъ, чмъ лапти плетутъ, только старый-истертый, и свтился точно вылощеный. Миронъ въ палатахъ боярскихъ видалъ то, чего ему, мужичку, видть пользы не было, а не видывалъ того, что въ деревенскомъ быту требуется… поднялъ кочедыкъ Миронъ, оглядлъ его кругомъ и разсмялся-таки: ну, говоритъ, надула меня Москва, надулъ же и я ее: нашелъ ковыряльце чуть ли не серебряное!
Взялъ его бережно, завернулъ въ бумажку, гд съемцы съ вилкой были завернуты и уложилъ за пазуху.
Пришелъ Миронъ домой. А какъ онъ припожаловалъ поздо вечеромъ, то и не замтили, что онъ прикатилъ на своемъ на двоемъ.
‘Ну, что?’ спрашиваютъ домашніе ‘видлъ городъ?.. что, каковъ показался теб?’
— Каковъ?.. можетъ вамъ въ диковинку, а по мн такъ и говоритъ про него нечего.
‘Да какъ же, говорятъ, городъ вдь вишь помщенье великое…’
— Экое диво, я и больше видалъ.
‘А гджъ ты видалъ?’
— Вотъ, гд видалъ!.. Да на картинахъ у барина такіе ли города видывалъ?.. И съ разными озерами, и со всякою животиною… а то вашъ городъ эка невидаль!
‘Однако же все подивился небойсь?..’
— Да чему дивиться тамъ?.. Мн у барина показывали разъ на стн такую штуку: бумага огромный листъ, и на немъ точно куры бродили — разныя черточки… анъ вишь на этомъ лист весь свтъ какъ на ладони стоитъ!.. Такъ ужъ посл этого всякій городъ, какой онъ хочешь будь, дло не важное…
Домашніе не стали перечить, знали что Мирона не переговоришь, если уже онъ увряетъ въ чемъ. Только вышелъ кто-то изъ избы, а посл вернулся и спрашиваетъ: ‘Миронъ, гджъ лошадь-то? ее полно не украли ли?..’
— Конечно украли, да чтожъ за бда?
‘Какъ, гд украли?’
— Въ город.
‘Да какъ же украли, съ ума чтоль ты сошелъ, вдь лошадь-то одна рублей тридцать стоила..’
— А хоть бы и сто, чтожъ длать, тамъ на это не глядятъ, братъ, тамъ народъ такой продувной, пожалуй шапку съ тебя… да что шапку, голову сорвутъ, но спохватишься. Я однакожъ помучилъ воровъ не мало, чай у нихъ рубаха вспотла у каждаго, за мной ухаживавши.
‘Какъ же это сталося, что лошадь-то украли у тебя?’
— Да такъ: стою я подл лошади, да поглядываю туда и сюда, вотъ пришелъ одинъ мошенникъ… ходилъ-ходилъ около меня, такъ и сякъ заговаривалъ, и мужичкомъ называлъ… я думаю себ: нтъ, любезный, ты это воду мутишь, чтобы я дна не видалъ, подальше проваливай, не на дурака напалъ!.. Другой пришелъ то же съ разговорами, точить мн балясы…. я и этого съ тмъ же отпустилъ, насилу-насилу ужъ третій укралъ!..
Поругали домашніе Мирона за его некошныя хитрости, потужили о кон, да такъ и оставили: Миронъ ладитъ, что не онъ виноватъ, вольно же на свт родиться мошенникамъ. Ну да, говоритъ, я не въ большомъ наклад остался-таки.
Вынулъ Миронъ находку и покупку свою, развернулъ, и прежде кочадыкъ показываетъ…
— Это что?
‘Кочадыкъ’ отвчаютъ ему.
Миронъ посмотрлъ еще немного — и впрямь кочедыкъ, а онъ думалъ, что это и Богъ всть что, думалъ, если его на тотъ базаръ отнесетъ, гд съемцы купилъ, то ему за него бояра пригоршни денегъ дадутъ…. повертлъ — повертлъ Миронъ его еще въ рукахъ и вымолвилъ: ну, качадыкъ, это я знаю, что кочедыкъ, я только васъ хотлъ испытать, вы догадаетесь ли… Потомъ вынулъ вилку… А это что?
Видно и впрямь просты были домашніе и вилки не видывали, посмотрли-посмотрли… ‘не знаемъ, говорятъ, ‘видно какое нибудь шило особенное…’
— Вотъ то-то, что не шило, сказалъ Миронъ усмхался, а это вилкой зовутъ.
‘Вилкой, а на что оно?..’
— На то, что вы глупы, не знаете!.. Вотъ на что: взялъ Миронъ въ руки вареную картофелину, насадилъ на вилку и въ ротъ понесъ… Видите?.. Потомъ вынулъ съемцы: а это что?
Опять принялись домашніе разсматривать…. ‘видно, говорятъ, на то, чтобъ уголья брать…’
Миронъ тшился-тшился надъ ними…. Эхъ, говоритъ, головы!… это вотъ для чего… Дайте-ко огню, вотъ я для того добылъ огарокъ, чтобы показать вамъ, на что эта желзка устроена… смотрите сюда!..
Какъ разгорлся сальный огарокъ, Миронъ снялъ съ него свтильню пальцами, вложилъ въ съемцы и придавилъ рукой… это вотъ на что!.. ну, что теперь скажете? а?
‘Да что сказать’ молвилъ одинъ смышленый парень: ‘если картофель можно руками сть, то, по моему, его на желзку насаживать не для чего, а кто не иметъ свчей, а лучиной освщаетъ избу, тому не надо такихъ снарядовъ имть, какія при свчахъ требуются.’
Однако на Мирона эти слова не подйствовали, до старости дожилъ, все умничалъ, хотя въ городъ больше не ходилъ, однако какъ въ город жить, всегда людей училъ.

XIII.
РАЗНАЯ НЕБЫВАЛЬЩИНА.

Жилъ-живалъ, топоръ на ногу надвалъ, топорищемъ подпоясывался, мшкомъ подпирался, шелъ не спотыкался… зжалъ на коняхъ, по снгу въ колымаг, по земл въ саняхъ, лавливалъ волковъ межъ сизыхъ облаковъ, шукивалъ журавлей по лсу… Видалъ звринъ такихъ поганыхъ, что гадко взглянуть: примрно, пасть волчья, а хвостъ какъ у лисы юлитъ: видалъ и такихъ, что и ноги имютъ, и голова торчитъ посверхъ туловища, а не ходятъ какъ надо, чередомъ, все ужемъ вьются, или жабой ползаютъ!.. Слыхивалъ, какъ лица учатъ курицу цыплятъ выводить, какъ волки сбираются дружно съ овцами жить…
Я, признаться, я волкамъ вры не имлъ, а въ частую ихъ лавливалъ и шкурки снималъ, да на базар и морочилъ господъ, продавалъ волчьи шкуры за соболиныя, одинъ такой баринъ, вотъ этотъ, что на запяткахъ торчитъ позадь кузова, купилъ у меня ихъ чуть не съполдюжины, да еще похваливалъ…
А какъ я ловко волковъ ловилъ, такъ надиковинку… попримру: ду я разъ въ телег, дождя не было, такъ я рогожей прикрылся, чтобы не замочило, когда пойдетъ, халъ я, да и вздумалъ со скуки заснуть, сплю, да и слышу, что телга стоитъ, взглянулъ, да и вижу, что волкъ молодой, ахаверникъ, всю мою кобылку сълъ дочиста, и только шею сквозь хомутъ догладать достаетъ… Я не испугался, не обидлся, а такъ, ради смха, хлыстнулъ сряка, онъ вскочилъ въ хомутъ и помчалъ меня иноходью-рысцей-вприскачку!.. мн больно стало весело, я ну его жучить что мочи есть, а матка волчья, бжа сзади телги, за такую потху озартачилась, рычитъ на меня да дубами щелкаетъ, выпучила глаза да языкомъ дразнится. Я малой не промахъ, сейчасъ смекнулъ какъ поступить, чтобы было еще веселй, выгоднй.. какъ хвачу ее по морд кнутомъ, и потрафилъ въ самый ротъ, а на кпут-то узелокъ на ту пору былъ, такъ, какъ я задумалъ, такъ и случилося: завязъ узелокъ у волчихи въ зубахъ и стала она у меня ровно на привязи, хочетъ не хочетъ, а должна за телгой бжать. Итакъ я домой на одномъ волк пріхалъ, а другаго за собой привелъ!
Вы этому ничему пебойсь и не врите?… Да малоли какія дла случаются, если не на яву, то пригрзятся…
Разъ случилось мн такой сонъ увидать, что даже и теперь не врится, видлъ ли я его подлинпо… Легъ я спать, какъ надо по христіанскому обычаю: раздлся, разулся, мсто въ изб отыскалъ, постелю постлалъ: подкинулъ подъ себя армякъ, въ головы шапку да кушакъ, а сверьху и такъ… изба теплая, есть въ ней покрышка-потолокъ, такъ не одяла же еще спрашивать! Легъ-лежу, въ оба глаза гляжу, а ничего не вижу, ночь темная, хоть фигу подъ носъ поднеси, не разсмотришь. Проспалъ такъ до полночи, выпуча очи… вертлся-вертлся съ боку на бокъ, а все сонъ не беретъ… я креститься, отъ чего не спится?.. анъ вспомнилъ, что не ужиналъ!… За то къ утру соснулъ-таки, и видлъ такой сладкій сонъ, что и теперь, какъ вспомню, то слюнки текутъ.
Вижу я: стоитъ изба изъ пироговъ складена, блинами покрыта, масломъ обмазана, кишками увшана… не простыми кишками, а жареными, можетъ и вареными, только помню, что кашей чинеными, сосиськой копченой та изба, вмсто щеколды, замкнута, а калачомъ заперта… я щеколду-то сорвалъ, калачь перекусилъ, вошелъ въ хату… Фу ты, какъ богато!.. Вмсто хозяина, лежитъ баранина, вмсто хозяйки, булки да сайки, вмсто ребятъ, съ пятокъ поросятъ… и все точно изъ печи сейчасъ, возьми только ножъ, отржь да и шь!..
Картины висятъ пряничные, свчи торчатъ морковные, а подсвчники изъ брюквы понадланы… я вошелъ, по обычаю сталъ молиться… а ко мн такъ все въ ротъ и валится… пять разъ поклонился, чуть не подавился. Проснулся, подивился: какъ-молъ много всего! пощупалъ во рту, анъ нтъ ничего!
Это все я самъ видалъ, а вотъ что отъ другихъ слыхалъ, и то пожалуй вамъ перескажу, буде уже принялся разсказывать…. Вдь если баба прядетъ, да нитку порветъ, то приставитъ къ кудели, припрядетъ опять, и ничего не видать гд оборвано, а если случится выпряденую пятку порвать, то надо узелкомъ завязать, а это неладно: вонъ и швецъ-портной говоритъ, что на нитк узелку только въ конц быть слдуетъ.
Такъ вотъ что одинъ человкъ разсказывалъ. .
Можетъ статься, люди добрые, немудрено случиться, что пересказаннаго тутъ ничего на дл не было… да вдь не красна изба углами, красна пирогами, не красна сказка былью, а красна правдою… были тутъ не много, а правда тутъ есть.
Извольте прочесть!

I.
ЖЕНИСЬ, ДА ОГЛЯДЫВАЙСЯ.

Былъ жилъ мужичокъ молодой, парень холостой. Работящъ онъ былъ, да денегъ у него не слишкомъ важивалось, и захотлось ему жениться, тоже какъ и богатому. Что длать: не одно пузище смышляетъ о пищ — и поджарый животъ безъ ды не живетъ!..
Вотъ онъ и выбралъ себ двку по мысли: молодую, красивую, тихую, скромную, послушливую… кажется, чего бы еще?..
Мужичокъ запировалъ, три дня посл сватьбы какъ сыръ въ масл катался, на жену не нарадуется… Ну и она, чтожъ… мужу радехонька, готова съ нимъ цлый день просидть, проиграть, проболтать, пересыпать изъ пустаго въ порожнее…
А какъ пришло дло къ работ… глядь наша двка… то бишь, баба ужъ теперь, ни ткать, ни прясть, ни початочки мотать!. Схватилъ мужичекъ себя за бороду, призадумался, видно вспомнилъ поговорку разумную: что всякую-де ягоду въ руки берутъ, да не всякую въ кузовъ кладутъ: иную просто тутъ же съдятъ, а иную и выбросятъ…
Какъ собирался женпиться нашъ мужичекъ, былъ такой веселый-радостный, и плъ и плясалъ и подпрыгивалъ… а теперь, какъ женился да видитъ, что маха далъ, что купилъ шапку, не примривши…. слъ на лавку, подперъ голову руками и смотритъ въ земь…
Разыгрался его теленокъ по изб, распрыгался…. ‘Эхъ’ говоритъ, вздохнувши мужичекъ ‘прыгунъ-пострлъ, раздуй-те горой!.. женилъ бы тебя, такъ небойсь пересталъ бы скакать попусту!’
Ну да что станешь длать?.. думай, не думай, а шь, коль испекъ, жена не лапоть: развязавши онучки, не сбросишь съ ноги.
Какъ съ женою быть?.. начать ее учить? а какъ станешь учить: того не знаетъ, другаго не уметъ, третьему не горазда, четвертаго и въ глаза не видывала…. только и горазда псни играть, да смяться, да съ мужемъ цловаться, да оршки грызть… Еще и то сказать надобно, одно изъ двухъ мужичку, коли жену учить, такъ работать нкогда, а работать перестать, такъ и сть нечего!.. Оставилъ мужичокъ жену въ поко, не она виновата, а онъ дуракъ: или не женись, когда не сможешь при жен еще пять бабъ держать, или бери жену, хоть не красну, да чтобы не все сидла руки подкладывая!
Принялся мужичекъ самъ работать, ну, конечно, ради молодой жены онъ радлъ таки: всего у него довольно, и льну, и пеньки, и хлба всякаго, только спрясть да соткать, да сшить нкому… даже изъ хлба готоваго все пеклось и варилось пополамъ съ грхомъ.
Работаетъ-работаетъ мужичекъ въ пол, придетъ домой, жена сидитъ, да въ окно глядитъ, руки сложивши, ножки вытянувши… Досада иногда его возьметъ сильная…’Ты бы хоть что нибудь длала!..
‘Да не умю.’.
— Токъ учись же, баба безтолковая!.. На вотъ теб гребень, вотъ доице, вотъ веретенце покойницы матушки, вотъ и ленъ на, я приготовилъ совсемъ, и измялъ и расчесалъ его, на, садись и пряди! .
‘Да я не умю.’
Обругалъ ее мужъ такъ съ досады, что она отродясь не слыхивала и ушелъ въ поле на работу опять.
Поплакала баба, а видитъ, мужъ правъ: надо же ему длать помогу какую нибудь… Вотъ она навязала кудель и давай учиться прясть…
Пришелъ мужъ, видитъ, что жена за работою… хоть это его порадовало, что она послушалась, за дло принялась, хоть прядетъ нитку что твоя бичева, да покрайности дломъ занимается.
Похвалилъ онъ ее, приголубилъ и сталъ уговаривать: ну, скажи пожалуста, не веселе ли теб самой, когда ты работаешь?… Вдь то ли дло, вдь ничего не длать, тоска возьметъ?.’.
Жена смирная, не перечитъ, соглашается, а все-таки отъ его словъ не тоньше прядетъ, а мужъ все-таки продолжаетъ ей совты давать…
‘Ну, посуди сама, ну, если я умру, вдь меня и похоронить не въ чемъ, вдь нтъ у насъ холста, чтобы и прикрыть меня… Надъ тобою насмются вс… что ты тогда сдлаешь?.’
— Да что же длать, отвчаетъ жена, авось ты и не умрешь прежде, авось я какъ нибудь и выучусь..
А что, думаетъ мужъ, вдь нужда, говорятъ, учитъ и калачи сть?.. вотъ жена теперь стала прясть, а случись съ ней нужда большая, можетъ быть и ткать примется?… Постой же, дай я испытаю ее, мертвымъ притворюсь, что она тогда сдлаетъ?..
Исполнилъ хитрый мужъ свой умыселъ, и въ одно утро притворился мертвымъ, растянулся на лавк и лежитъ не дышетъ, слушаетъ что жена длать начнетъ.
Баба любила-таки поспать-полежать, встала, думаетъ мужъ ушелъ, глядь — а онъ на лавк лежитъ и не ворочается… она кликать, звать его, онъ не отвчаетъ, умеръ да и только (такъ ловко прикинулся плутъ). Баба такъ и взвыла голосомъ. ‘Ахъ ты, касатикъ, ахъ ты, родной, видно не въ добрый часъ слово вымолвилъ про смерть свою, вотъ и умеръ, мой ясный соколъ!’
Поплакавши, она кинулась-было къ сосдямъ, да вспомнила, что мужъ говорилъ: что-де смяться будутъ, когда нтъ холста, чтобы прикрыть его… давай холстъ отыскивать… анъ дйствительно нтъ ни лоскута (можетъ, что немного и было, то мужъ нарочно припряталъ отъ ней ), думала-думала баба, какъ горю помочь и догадалася: взяла свою пряжу и ну ею мужа упутывать… заднетъ ему за зубъ да за палецъ у ноги, потомъ опять за зубъ да опять-за палецъ, и продолжала такъ, пока вс нитки извела…. Посмотрла на него и самой ей чуденъ показался такой нарядъ на покойник. Однако она опять-таки выть принялась, плачетъ да приговариваетъ, какъ у всхъ бабъ водится:
‘Какой ты былъ блый, румяный, радушный, ласковый, привтливый, теперь лежишь не вздохнешь, слова не вымолвишь, со мною сиротинкой не посовтуешь… Точно ты чужой, не родной!.. на кого-ти похожъ, мой батюшка?’
Мужъ лежалъ-лежалъ при этомъ и не вытерплъ, сказалъ: на балалайку похожъ, матушка! Всталъ со скамьи и говоритъ жен, которая и испугалась и обрадовалась, тому ли обрадовалась, что мужъ ожилъ, или тому, что отъ хлопотъ избавилась, невдомо, говоритъ: ‘вотъ то-то жена, если бы ты была умная, да работящая, ты бы изъ меня, мужа, такаго чучелы не сдлала, я нарочно притворился, что бы показать теб, каково теб будетъ одной, когда нкому будетъ посовтывать, да на умъ наставить тебя.’

——

Пришелъ праздникъ какой-то, праздникъ въ томъ сел, гд жили отецъ и мать нашей бабы, присылаютъ они, по обычаю, ее съ мужемъ къ себ звать, угоститься чмъ Богъ послалъ… Мужа на эту пору дома не было, а она общалась непремнно съ нимъ придти, праздники да пированья она таки любливала.
Приходитъ мужъ, у жены и работа припрятана, и въ изб все убрано, точно гостей ждетъ.
‘Что это? Кого дожидаешься, къ челу все поприбрано?’
— Да намъ съ тобой надо на праздникъ идти: насъ звали ‘просили къ батюшк съ матушкой.
‘Да праздникъ еще посл завтра.’
— Ну что же, все лучше убраться: посл-завтра не за горами вдь.
Раненько же, баба, задумала, говоритъ мужъ себ на ум.
‘А въ чемъ же ты пойдешь?.. Ты бы лучше объ этомъ позаботилась: посмотри-ка, у тебя всего рубаха одна и та черная, какъ ты на праздникъ покажешься?
Баба взглянула на себя и призадумалась… Въ самомъ дл показаться срамъ!. Сла въ уголъ и полно говорить о праздник.
Жалко стало мужу: все таки жена-то есть. Ну, говоритъ, я уже горю помогу какъ нибудь: завтра базарный день, пойду куплю теб рубаху новую, только въ другой разъ уже этого не дожидайся отъ меня: сама учись и прясть тонко и ткать хорошо, и рубахи шить, чтобы въ люди показаться было не совстно.
Пошелъ онъ по утру на базаръ, взялъ деньги послднія, потшить жену желая, купить ей рубаху новую, а на ту пору нырь ему навстрчу продавецъ, несетъ гуся живаго на продажу. Мужичекъ прицнился, такъ изъ любопытства, и показалась ему покупка очень дешевою, онъ же вспомнилъ, что у него дома гусыня есть: такъ куплю, говоритъ, гуся, вотъ и станутъ вестись у меня… Да то бда, подумалъ опять, если за гуся деньги отдать, то жен рубахи купить будетъ не на что?.. А тамъ опять подумалъ: что рубаху-де можно купить, а гуся невсегда добудешь такъ дешево»’ Купилъ гуся мужичокъ.
Несетъ его домой, а жена въ окно смотритъ, дожидается… печку затопила, щи варитъ, а сама все о новой рубах думаетъ…
Видитъ наконецъ, идетъ мужъ и несетъ въ рукахъ что-то блое… обрадовалась, а онъ кричитъ издали: ‘ну жена, купилъ да гуська!’
— И, дла нтъ, что узка, давай скорй! Да долго не дожидаючись, схватила съ себя черную рубаху да въ печь скорй… а то-дескать пожалуй вымыть велитъ, такъ еще работы прибавится.
Вошелъ мужичекъ въ избу, видитъ, стоитъ жена безовсякаго наряда и новой рубахи ждетъ…
‘Что ты это сдлала?… Вдь я гуся, а не рубаху купилъ!.. Куда же ты двала старую?»
Ахнула жена и мужу въ печь показываетъ.
‘Ну, говоритъ онъ, чтожъ мн съ тобою длать? рубахи купить теб не начто, въ чемъ теперь хочешь, въ томъ и ходи!’
Укуталась баба тмъ, что могла найти и начала плакать, приговаривать, укорять отца съ матерью, для чего они ее ничему не выучили.
И мужъ подумалъ такъ: постой же въ самомъ дл, надобно же и имъ показать, каково мн жить съ ихъ дочерью, пусть посмотрятъ да покаются, для чего глупую двку незнающую за мужъ выдали! и говоритъ жен: ‘подемъ уже такъ какъ нибудь, можетъ тамъ, у матери, теб какая рубаха и отыщется.’
Баба и этому рада, ей все равно, только бы на праздникъ попасть, да благо мужъ соглашается.
Взялъ ее мужъ, а какъ одть было не вочто, то укуталъ соломою и повезъ къ отцу съ матерью.
Зима въ эту пору была, да такая холодная, морозная, что даже и мужичка дрожь проняла, а баба просто окоченла отъ холода, а подъзжая ближе, чуть не замерзла совсмъ.
Какъ принесли ее въ избу да стали распутывать, мужъ говоритъ отцу съ матерью на жену показываючи:
Вотъ посмотрите, порадуйтесь на свое чадо милое!. Когда вы замужъ ее готовили, то знали небойсь, что не мужу же про нее прясть и ткать и всякимъ бабьимъ дломъ завдывать?… Вотъ до чего ваша дочь дожила, что на ней самой рубахи нтъ, а ужъ про меня и говорить нечего!’
Старики, чуя вину свою, молчатъ да только головами покачиваютъ, а баба наша, какъ пооттаяла такъ, что едва, едва могла голосъ подать, то и выговорила: ‘Матушка! подай веретенце!’

——

Вотъ такъ то, добрые молодцы, примолвилъ дядя Пахомъ, буде хочете жениться, то не спрашивайте большой красы, аль приданаго, это дло не прочное, а спросите лучше ума-разума.

XIV.
БЫВАЛЫЯ ЧУДЕСНОСТИ.

Не все намъ дядя Пахомъ одн сказки разсказывалъ, сличалось, чта иногда и быль скажетъ какую нибудь, или страшную, или любопытную, какую отъ другихъ слыхалъ, или самъ видывалъ.
Когда же отъ его разсказовъ намъ жутко становилось, онъ и подсмивается бывало: — что, говоритъ, ребятки, видно совсть нечиста!..— и прибавитъ, въ утшеніе: — не бойтесь, не робйте: дьяволъ ничего не можетъ сдлать человку, не можетъ повредить, когда человкъ его чурается, большая часть зла на свт происходитъ отъ насъ самихъ, а не отъ лукаваго, если же кто самъ живетъ, безпрестанно грша съ умысломъ, да творя дла нечестивыя, то таковымъ можетъ нечистый овладть и сдлать его своимъ клевретомъ ему въ пагубу.

1.
КЛАДЪ ВЪ ВИД УТКИ.

Вотъ что разсказывалъ про себя мой ддушка, когда, видите онъ еще были, маленькими., такимъ маленькимъ, что, какъ говорится, хаживалъ пшкомъ подъ столъ, съ нимъ тогда случилась эта исторія.
Были, онъ мальчикъ бойкій, развязный и, какъ самъ говорилъ, плутъ большой руки: бывало не только у меньшихъ, а и у старшихъ братьевъ и сестеръ, что ни увидитъ лакомаго, наровитъ непремнно себ завладть, если не достанетъ силою аль смышленостью, то крикомъ возьметъ, говорить еще не умлъ, а ужъ умлъ большимъ растолковать, чего ему хочется, такой продувной!
Такъ вотъ этотъ мой ддушка, бывши, какъ я вамъ говорилъ, еще маленькимъ, увидалъ однажды, что его мать принесла дойникъ, поставила на лавку и начала молоко сцживать для творогу, аль сметаны, кто ее знаетъ, ддушка увидлъ и ну кричать, выговорить-то не умлъ, малъ былъ, такъ стучитъ только рученками по полу да кричитъ: мама тпрути! унимали-унимали, что станешь длать, оретъ!.. налили молока въ чашку и поставили крикуну на полъ. Схватилъ онъ ложку и ну хлебать, и кричать пересталъ. Случилось на ту нору, что вс вышли изъ избы, кто за чмъ, остался мой ддушка одинъ на полу и чашка съ молокомъ передъ нимъ и ложка у него въ рукахъ, вдругъ… откуда ни возьмись, какъ выскочитъ изъ-подъ печи утка, ддушка говоритъ: хоть малъ былъ, а помню: утка сренькая, какъ сей часъ вижу, выскочила изъ-подъ печи и ну ходить кругомъ ддушки, да покрякивать… Ддушка ничего, хлбаетъ-себ молоко ‘да на нее посматриваетъ, чего она снуетъ около него, а утка все кругомъ похаживаетъ… да изловчившись и хвать у ддушки изъ рукъ хлба кусокъ, который ему дали съ молокомъ сть. Досада взяла ддушку, даромъ что былъ маленькій, а больно обидлся, хотлъ было закричать, да видитъ, что никого въ изб нтъ, только подвинулъ къ себ чашку и ухватился обими руками за нее, а утка все ходитъ кругомъ, покрякиваетъ, склевала хлбъ шельмовская да въ чашку глядитъ… и ходивши-ходивши еще около, какъ кинется къ чашк, а ддушка продувной, даромъ что малъ, этого видно и ждалъ, какъ стукнетъ ее но голов ложкою… глядь, изъ утки и сталъ вдругъ кошелекъ съ деньгами!
Посл уже растолковали, что эта утка видите кладъ былъ, да такой кладъ заколдованный, что не всякому и дастся.
Поди ты, иной-вишь ищетъ-ищетъ и заклинанія всякія знаетъ и травы разныя носитъ съ собой, а цлую жизнь ничего не можетъ отыскать, а вотъ несмышленому ребенку самъ дался… Это ддушка самъ разсказывалъ, хоть малъ былъ, а вотъ, говоритъ, какъ сей часъ вижу!

2.
ДОМОВОЙ И ЛШІЙ.

А вотъ не слыхивали ли вы о Домовыхъ? какъ, чай, не слыхивать, у насъ въ деревн и по сю пору ходятъ про нихъ разныя исторіи… Вотъ примрно:
Пошелъ разъ мужичокъ на свой овинъ хлбъ сушить, и пошелъ онъ туда съ вечера: переночую дескать, да поутру только забрезжится, разложу огонь и стану сушить.
Вотъ пришелъ, подкинулъ себ, соломы и легъ укрывшися кафтаномъ. Только ворочался-ворочался съ боку на бокъ, не спится ему и только… что за причина?. Онъ и вспомнилъ, что умаявшись, легъ не перекрестяся даже, думаетъ: это вдь не хорошо!.. а встать лнь, ночь была холодненька-таки, а уже онъ пригрлся подъ кафтаномъ, лежитъ и думаетъ: встать, аль нтъ?..
Вдругъ послышался шорохъ, мужичокъ выглянулъ изъ подъ кафтана и видитъ… какъ бы вамъ сказать… человчье подобіе, только не совсемъ человкъ: весь косматый и огромнаго роста, подошелъ къ овину и стоитъ надъ ямою, а потомъ постоявши нсколько, влезъ туда и слъ въ углу… Мужичекъ ни живъ ни мертвъ, лежитъ, не шелохнется, хочетъ молитву прочесть, такъ и молитвы-то ни одной не вспомнитъ, вс перезабылъ!.. А пришедшій сидитъ-себ въ углу, да только, нтъ-нтъ, привстанетъ и выглянетъ изъ ямы, какъ будто кого дожидается.
Чрезъ короткое время кто-то еще подошелъ, мужичокъ смотритъ… ужасъ, да и только: кто-то тоже похожій на человка, только съ рогами и съ преужасными когтистыми лапами подшелъ къ ям и смотритъ… Темень страшная, однако мужичку изъ ямы можно было видть: первый пришлецъ прижался плотно въ уголъ, не дышитъ… а этотъ, что съ рогами, посмотрвши съ верьху, спустился тоже въ яму, нагнулся къ подлазу (знаете, мсто въ осин, гд огонь кладутъ), надергалъ колосьевъ, уклала, ихъ такъ что если зажечь, то весь осинъ долженъ сгорть, да вынувши изъ за пазухи дна камня, стукнулъ одинъ о другой, солома затллася, онъ и ну раздувать… Какъ первый, что въ углу притаился, кинется на него и ну тузить!.. Мужичекъ сказывалъ посл, точно обручья, говоритъ, наколачивалъ, вида отдавалось, возилъ-возилъ рогатаго, приговаривая: ‘Длай что хочешь, проклятый, У себя въ лсу, а моихъ обывателей не смй трогать!’ Вытолкалъ вонъ рогатаго, потушилъ огонь и ушелъ самъ изъ ямы.
Посл уже знающіе люди растолковали, что послдній изъ этихъ постителей былъ лшій, или лсовикъ, то есть Духъ, живущій въ лсу, и который всячески старается вредить людямъ, а первый былъ Домовой, то есть домашній Духъ, который хотя иногда и проказитъ надъ людьми, однако, порой, вступается за нихъ и защищаетъ ихъ.

3.
ДОМОВОЙ НА ФАБРИК.

А то вотъ Домовой сдлалъ разъ какую штуку:
Когда у насъ, Русскихъ, только еще разводились суконныя фабрики, тогда извстно, не то, что нынче: машинъ почти никакихъ не было, все руками длали, и начесывали, и сглаживали, и стригли все руками, такъ народу на фабрикахъ было втрое, чмъ теперь, за то и сукно было куда дорого: бывало на боярахъ только увидишь синее глянцовитое сукно, а нынче слава Теб, Господи, иной и нашъ братъ, мужичекъ, похаживаетъ въ синемъ кафтан, суконце загляднье, особенно если опояшется краснымъ кушакомъ, такъ просто не налюбуешься!..
Такъ вотъ, въ то первоначальное время, на одной фабрик случилась эта оказія.
Вы я думаю видывали, и теперь на фабрикамъ употребляются еще стригальныя ножницы: это большія дв желзныя острыя полосы. На длинной подушк, то есть скамь, покрытой чмъ нибудь мягкимъ, растянутъ сукно, вытянутъ, прикрпятъ его крючками, да и стригутъ съ него ворсъ. Какъ это длается совершенно, я вамъ въ подробности разсказать не умю, а буде вы не видывали, то подите на первую фабрику, вамъ покажутъ, тутъ скрытнаго ничего нтъ. Работники, которые стригутъ сукна, зовутся строгачами, а покой, гд помщаются ихъ принадлежности, называется стригальнею, или по-нмецкому етрнаалънъынъ корпусомъ.
Въ одномъ такомъ стригальномъ корпус повадился ходить по ночамъ Домовой и стричь сукно. Сукна то правда онъ не стригутъ, а только ножницами баловалъ: привяжутъ бывало ввечеру ножницы къ краю подушки, къ столбышку, глядь по утру, он отвязаны и лежатъ посредин подушки, а ножницы, надо вамъ сказать, тяжелыя, только-только въ подъемъ сильному человку!.. Да это бы ничего, положимъ человкъ шалилъ, такъ нтъ же, слышатъ какъ они и стригутъ: чикъ, чикъ, чикъ!.. цлую ночь.
Страхъ взялъ фабричныхъ мужичковъ, видятъ, что тутъ не просто, что тутъ самъ хозяинъ (извстно, такъ зовутъ Домоваго) изволитъ тшиться… жутко имъ стало, никто и не хочетъ спать въ этомъ поко, а въ другихъ тсно, тамъ другіе работники, не пускаютъ. Вотъ, перекоряючись такъ, они и разсказали все своему главному мастеру, что-де Домовой не дастъ спать. Мастеръ были, нмецъ: ну, извстное дло, нмцы ученый народъ, не врятъ, что у чорта и хвостъ есть, по ихъ, и чорта-то вовсе въ живыхъ не находится!.. Посмялся мастера. и поругалъ-таки работниковъ, ‘вы-де, говоритъ, дурачье: это кто нибудь изъ васъ же тшится, пугаетъ другихъ, а вы не можете увидать!’ Ему говорятъ, что смотрли-молъ стерегли, да никого не видать, словно одн ножницы чикаютъ!..’ Такъ постой же, говоритъ нмецъ, я доберусь, дамъ трезвонъ проказнику!’ Веллъ всмъ ложиться спать въ этомъ поко и общался сама, на ночь придти.
Полеглись вс, и страшно имъ и посмотрть хочется, какъ и что будетъ у нмца съ Домовымъ: нмецъ ли струситъ, аль Домовой испугается?..
Наступила ночь, мастеръ пришелъ, легъ на сукн подл работниковъ, часъ, другой прошелъ все тихо, а никто не спитъ, дожидается, что-то будетъ! И точно, часу въ двнадцатомъ вдругъ ножницы зачокали… ни дать ни взять су кно стригутъ!.. Мастеръ услыхалъ, поднялъ голову, смотритъ на стригальныя подушки, а надо вамъ замтить, подушки ставятся каждая противу окна, такъ оно, хоть и ночью, сей часъ видно, если кто подойдетъ къ нимъ, и хотя не ясно, однако все можно разсмотрть человка. Только никого не видать, а ножницы чикаютъ… Нмецъ всталъ тихохонько и ну красться къ самой той подушк, гд слышно было чиканье, вс работники выпучили глаза, смотрятъ не смигнутъ… видятъ, какъ нмецъ все ближе, ближе., руки разставилъ, чтобы поймать… подошелъ къ самой подушк… вотъ подл, вдругъ, какъ юркнетъ нмецъ, словно поклонъ отвсилъ кому, и ну качаться изъ стороны въ сторону, и ну кричать: ‘ай, ай, ай!.. ай, ай, ай! Огонь давай, фейеръ, огонь скорй! ай, ай, ай!’
Кто позади изъ работниковъ былъ, т скоре могли образумиться да огню достать, такъ ужъ несутъ и огонь, а нмца все качаетъ изъ стороны въ сторону, все кричитъ бдняга: ай, ай, аи… Принесли огонь близко, и вдругъ… засвистало какъ втеръ, пронеслось между работниковъ, дверь распахнулась настежъ, на двор что-то захлопало, точно въ ладоши и захохотало такъ, что вс стали точно окаменлые состраху.
А бдный Нмецъ, какъ приподнялся на ноги, такъ страшно было взглянуть на него: волосы дыбомъ, такъ и видно какъ его кто-то трепалъ за нихъ, весь красный, точно сейчасъ изъ бани и слезы изъ глазъ такъ и каплютъ…
На другую и прочія ночи домоваго не являлось, и ножницы вс оставались покойно на своихъ мстахъ: а мастеръ-нмецъ, посл этого дня три былъ боленъ, и выздороввши, тотчасъ перешелъ на другую фабрику.

4.
УМИРАЮЩІЙ КОЛДУНЪ.

А вотъ знаете, если кто, оборони Господи, учинитъ такой грхъ, что соблазняся поддастся нечистому да захочетъ учиться всякимъ дьявольскимъ на вожденіямъ, закабалитъ свою душу сатан и сдлается колдуномъ, то не только душ, а и тлу-то такого грховодника нтъ покоя на земл: нечистая сила завладетъ имъ, да и ходитъ по ночамъ пугать родственниковъ покойника, или его знакомыхъ, которые на этомъ свт ему чмъ нибудь не нравились.
А какъ умираютъ такіе люди, такъ страшно и разсказывать: до тхъ поръ, видите, не выйдетъ душа изъ тла, пока кто нибудь не захочетъ принять на себя проклятое колдовство, если же сыщется охотника. на это, то стоитъ только умирающему подать руку — и въ ту же минуту изъ колдуна выйдетъ душа вонъ, а колдовская сила переселится въ того, кто ее захотлъ принять.
Да, слава Теб, Господи, мало найдется такихъ охотниковъ, чтобы, смотря какъ мучается предавшій себя нечистому, да пожелалъ взять на себя его окаянное ученіе. Ну, тогда надобно вложить колдуну въ руку палку, али голикъ — и колдовство перейдетъ уже въ нихъ, а безъ того колдунъ не умретъ.
Разъ въ одной деревн умиралъ такой гршникъ, три дня его мучило, страшно смотрть: коверкаетъ его, ломаетъ, а смерти нтъ, стонетъ колдунъ, протягиваетъ руки ко всмъ и безпрестанно говоритъ: возьми! возьми! возьми! Долго не могли понять о чемъ онъ упрашиваетъ, что такое у него взять… Нашелся смышленый человкъ: ‘э! говоритъ, это онъ передаетъ свое проклятое колдовство!… Дайте ему, говоритъ, голикъ въ руки!’
Вотъ и дали, колдунъ застоналъ въ послдній разъ и духъ вонъ! А голикъ… страшно и чудно смострть, что съ нимъ стало длаться… какъ расходился голикъ по горниц… и кувыркается, и катается, и встанетъ стоймя, да точно пляшетъ на одномъ мст, вс только смотрятъ да ахаютъ, въ руки боятся взять, или какъ нибудь дотронуться до него, а самъ онъ плясать не унимается, изъ избы не выживешь, толчется посредин, да и все тутъ!
Спасибо тотъ же смышленый человкъ невзгоду отвелъ: взялъ освященной воды въ ротъ, оснилъ себя крестнымъ знаменіемъ да какъ вспрыснетъ посредин горницы… тогда, говорятъ, зашиплъ голикъ точно разкаленое желзо, такъ его въ одну минуту и раздергало по прутику, и тутъ же вс въ трубу повыкидало.

5.
ЧЕРНЫЙ ПТУХЪ.

Иногда же бываетъ и такъ, что если кого подозрваютъ въ колдовств, да такой человкъ умретъ вдругъ, то для того, чтобы онъ лежалъ покойно въ могил, и не приходилъ на блый свтъ тревожить добрыхъ людей, кладутъ въ гробъ, подъ-мышку мертвецу, живаго чернаго птуха, да такъ и зарываютъ въ землю, что станется съ этимъ птухомъ — неизвстно, а только покойникъ наврное не будетъ выходить изъ могилы, хоть будь какой хочешь взоправскій колдунъ.
Однажды умеръ такой человкъ, родные, которые знали, что онъ мароковалъ-таки нечистою силою, не хотли этого пустить въ огласку, а тихонько, сами отъ себя и запрятали къ покойнику въ гробъ чернаго птуха, положивши его, какъ сказано, подъ мышку, и выпросили позволеніе у священника поставить покойника въ церкви, оговариваясь, что въ дом у лихъ тсно. По умершимъ, извстно, читаютъ псалтырь, а въ церкви читать было холодно, то они оставили тамъ покойника одного, а читальщика взяли на домъ.
Въ это же утро пономарь пошелъ отпирать церковь во время завтрени, да пошелъ безъ свчи, а, можетъ, и со свчей’, да ее втромъ задуло что ли, только онъ въ церковь въ потьмахъ вошелъ. И позабылъ пономарь, что въ церкви покойникъ стоитъ, вошелъ онъ и побжалъ къ олтарю тамъ изъ лампады огню достать, да наткнулся на гробъ посредин церкви и опрокинулъ его вмст съ покойникомъ. Испугался пономарь, не того, что мертвецъ изъ гроба упалъ, а того, что за это достанется. Зажегъ поскорй свчу, поставилъ гробъ на мсто и кое-какъ уложилъ покойника и покрылъ его какъ надобно. Управивши все, осмотрлъ кругомъ не валяетсяль чего на полу, и увидлъ ходитъ по церкви черный птухъ… да такой зватный, бойкій… Пономарь видно не слыхивалъ, что иногда птуха кладутъ съ покойникомъ, дивится, откол онъ взялся и думаетъ, что непремнно съ надворья вошелъ въ дверь, которая не плотно притворена была, а птухъ отличный, и вовсе незнакомый, во всемъ околотк такого птуха не было. Взялъ грха на душу пономарь: пожелалъ завладть чужимъ добромъ, поймалъ птуха и припряталъ его подале, какъ-дескать кончится завтреня, то домой отнесть.
Такъ и сдлалъ пономарь, принесъ домой птуха.
Прошло дня три, уже похоронили и покойника, птухъ все у пономаря живетъ, боялся онъ его выпустить, чтобы кто не призналъ, а дома надоло держать, онъ и вздумалъ снесть его въ базарный день на ближнее сло да продать охотнику, или на пару куръ промнять: птухъ знатный, дадутъ пожалуй и трехъ курицъ.
Дождался нашъ пономарь базарнаго дня, пошелъ въ ближнее село, и тамъ-то съ нимъ случилось такое странное дло, что, говорить, и образумиться не могъ, не могъ, говоритъ, понять, я ли съ ума сошелъ, или на сел одурли вс!.. Такое диво: носитъ онъ по базару птуха на рук и кто на него ни взглянетъ, разсмется да и отворотится!.. странно ему показалось, осмотрлся кругомъ, кажется, ничего смшна то нтъ, а вс надъ нимъ смются, да еще издали пальцами на него показываютъ…
А тутъ пуще дался диву пономарь, когда съ другими сталъ разговаривать: подошелъ къ одному продавцу птицы и сказалъ ему, показывая на птуха: ‘не хочешь ли купить, али на куръ смнятьcя!’ Продавецъ на его рчи такъ и покатился сосмху, да насмявшись вдоволь, на другаго торгаша показываетъ: поди, говоритъ, къ нему, онъ смняется! а самъ все знай хохочетъ, пономарь подошелъ и къ другому съ тмъ же вопросомъ,-и тотъ принялся хохотать пуще перваго. Что такое?.. думаетъ пономарь, видно сегодня вс съ ума спятили?… Чему они смются!.. И досадно пономарю и сроблъ онъ немножко, не понимая, что съ нимъ такое длается, хотлъ-было спросить уже у кого нибудь знакомаго, такъ знакомыхъ никого не видно, все чужіе люди, а-кажись въ этомъ сел онъ всхъ до одного зналъ, и стараго и малаго, а теперь словно они вс повымерли, пономарь и думаетъ: дай хоть у чужаго спрошу, да какъ посмотрлъ кого бы спросить, то и видитъ, что чуть не весь базаръ на него уставился и пальцами показываютъ на него и смются и шушукаютъ…
Пришло пономарю въ голову, что видно кто нибудь призналъ птуха, да разсказалъ всмъ, что чужой это, да можетъ еще, думаетъ, хотятъ и меня поймать, да представить съ поличнымъ?.. Пустился прочь съ базара, а за нимъ слдомъ ребятишки, кричатъ на него, укаютъ и хохочутъ пострлы, точно надъ какимъ дуракомъ…
Ушелъ-таки пономарь, идетъ домой и все ломаетъ голову, что это съ нимъ попритчилось?.. Ужъ не птухъ ли, думаетъ, причиной?.. поймала, онъ ночью… въ церкв… при покойник…. кто его знаетъ, ужъ полно птухъ ли это, не душа ли гршная?..
Посмотрлъ на птуха… и въ самомъ дл странный птухъ, глаза у него такъ и сверкаютъ, и смотритъ онъ ими зорко, какъ будто хочетъ състь, или покрайности выругать!.. Страхъ взялъ пономаря, шелъ онъ въ эту пору по рощиц, около пруда, одинъ-одинехонекъ, такъ не думая долго какъ шваркнетъ птуха въ воду!.. такъ и тутъ бда: не тонетъ, сатанинское смя, вынырнулъ на верьхъ да къ берегу и карапкается…. пономаря въ потъ бросило, схватилъ съ земли хворостину и ну пугать да хлестать по вод… такъ, говоритъ, бился-бился, насилу смогъ утопить, лзетъ на берегъ да и все тутъ!..
Пришелъ домой пономарь, состраху насилу оправился и не хотлъ никому разсказывать о такомъ удивительномъ случа. .
Да разъ приходитъ къ нему въ гости одинъ знакомый зажиточный мужичекъ, вотъ поговоривши о томъ-о семъ онъ и спрашиваетъ пономаря: ‘скажи пожалуйста, Викулъ Макичь, что это теб намедни на базар чудить вздумалось? Выпилъ ты что ли лишнее?..’
— Когда на базар?
‘Да намедни, въ пятницу, въ сосднемъ сел.’
— А что я тамъ чудилъ?
‘Какъ? неужели не помнишь?.. Да ты переморилъ сосмха весь базаръ, да и себя, не обезсудь, пострамилъ-таки порядочно!.. неужели ты ничего не помнишь?’
— Ничего! разскажи, что же я тамъ длалъ?
‘Да ты пришелъ больно не въ трезвомъ вид, ходилъ какъ шальной по базару, пошатываясь изъ стороны въ сторону и знакомыхъ не узнавалъ, мимо меня разъ пять прошелъ, я теб кивалъ-кивалъ — уйди-молъ домой! ты и не смотришь…. кафтанишка на теб какой-то изпачканой, да еще тьпфу! дурно сказать!.. положилъ ты себ на руку коровій пометъ и пристаешь ко всмъ, его показывая: ‘купи, иль давай на куръ смняемся!… признаться, надъ тобою таки-потшились, и я хоть жалко тебя было, а согршилъ, посмялся-таки!’
Такъ и ахнулъ пономарь, выслушивши эту исторію, и не потаилъ грха больше, все разсказалъ мужичку: какъ птуха добылъ и что его онъ въ то время по базару носилъ, а не другое что… и уже не придумаетъ, отъ чего такая морока случилася.
Мужичокъ видно слыхалъ и припомнилъ, что дйствительно-де видно это отъ птуха сталося, и что видно онъ у покойника лежалъ подъ-мышкою.
— ну, сказалъ пономарь, правда, пожаллъ я его какъ утопилъ, а теперь вижу, что туда ему и дорога!

6.
ПРИЗЫВАНІЕ НЕЧИСТАГО.

Да малоли какія дла творитъ сила нечистая…
Разъ, въ святки, собрались двушки играть, играли, гадали про суженыхъ, разнымъ образомъ накликали лукаваго, а около двнадцати — этакъ часовъ, одна и вздумала: ‘э, постойте, подружки!.. если хотите нечистый самъ къ намъ явится — и все разскажетъ, что мы у него ни спросимъ, хотители?’ которыя боялись, отнкивались, а которыя посмле были, т просить начали: давай, сдлаемъ!.. а посл и вс изъ любопытства пристали: давай сдлаемъ!
На ту пору во всемъ дом были только двушки, да съ ними старушка, бабушка, она сидла поодаль, пряла себ и не видла, что двушки творятъ, не то, можетъ быть, запретила бы имъ такія шутки.
Вотъ двушки и принялись звать нечистаго… а какъ он это сдлали, я вамъ разскажу сей часъ: взяли он, но совту своей подружки, щетку, положили ее на порогъ и стали ее ругать и проклинать всякимъ манеромъ… ругали такою Гранью, что неприлично сказать, и проклинали такими страшными проклятіями, что и самимъ становилось ужасно!.. Ругали-ругали такъ щетку нсколько времени, потомъ выбросили ее за порогъ въ сни, притворили дверь и начали ожидать, что будетъ изъ этого…
Немного погодя, начало что-то возиться въ сняхъ, прежде тихо, потомъ все шибче и шибче, послышалось тяжелое сопнье, и что-то заворочалось, какъ будто лошадь поднималась на ноги такъ, что вида полъ трясся.. Двушки перепугались не на шутку, боятся взглянуть, что тамъ такое, стали просить старушку:
— Бабушка!.. Что-то въ сняхъ возится… насъ страхъ беретъ, посмотри, поди, голубушка-бабушка!
‘И! ну да чему тамъ возиться?. отворите дверь да взгляните.’
— Боимся, бабушка, страшно.
‘Чего страшно?… видно теленокъ забрелъ съ надворья, кто нибудь хлвъ растворилъ.’
— Посмотри, бабушка-голубушка.
Летала бабушка съ донца, пошла къ двери, сотворила крестное знаменіе, старушка была набожная, безъ молитвы ни чего не длала, растворила дверь… какъ глянула въ снцы, такъ у ней ноги и подкосилися… насилу-насилу могла вымолвить: Господи помилуй! да захлопнуть дверь.
Увидвъ это, кинулись двушки къ двери припереть, такъ и крюкъ не наложатъ, такъ за руки словно кто трясетъ..
Что же увидла бабушка?.. посл разсказывала: представьте себ: черная свинья, ростомъ съ большаго жеребенка… щетина копромъ торчитъ во вс стороны, а глаза, какъ огненные, такъ и горятъ!..
Какъ старушка поопомнилась и спрашиваетъ шопотомъ у двушекъ: что вы это злодйки надлали?.. Видно призывали вражію силу?
‘Виноваты, бабушка, согршили…’ едва-едва промолвили двушки блдныя какъ полотно, уцпившись одна за другую и трясяся какъ въ лихорадк.
Не успли они такъ перешепнуться между собою, какъ раздалось страшное хрюканье, отъ котораго задрожалъ весь покои… Старушка перекрестила дверь, такъ не беретъ: хрюканье опять раздалось страшное и слышно, какъ дьявольскій оборотень лезетъ въ двери.
Перепугалась и старушка, а про двушекъ и говорить нечего: мертвецы-мертвецами, хоть въ гробъ клади!
А между тмъ все слышне, какъ проклятое отродье приступаетъ къ двери.
Старушка перекрестилась, оплюнулась, еще перекрестилась, сла на донце и у же сама принялась морочить силу нечистую. Вотъ какъ это было, слушайте:
‘А что двушки’ такъ начала старушка ‘вы меня просили разсказать какъ мы ленъ сяли!.. послушайте!..’
Какъ старушка заговоритъ, хрюканье умолкнетъ, а какъ перестанетъ, то начнется опять и опять нечистый въ образ страшной свиньи лезетъ къ двери.
‘Вотъ посяли мы ленъ, уродился онъ, зазеленлъ, выросъ и зрть началъ.’
Остановилась старушка, свинья опять захрюкала, старушка опять начала:
‘Пошли мы его собирать, собрали, стали въ деревянныхъ ступахъ толочь…
‘Отолкли, разостлали по земл на нсколько дней, потомъ взяли-просушили и мять его начали…
‘Перемяли хорошехонько, сдлали ленъ чистымъ что шелкъ, разчесали-разгладили, навязали въ кудели и прясть принялись’
‘Пряли долго, да пряли тонко… ниточки были длинныя и крпкія, собирали мы ихъ съ веретенъ да въ мотки сматывали…
‘Стали мы т моточки еще блить: двнадцать зорь разстилали по зеленой трав, напитывали ихъ росою, сушили солнышкомъ…
‘Собрали моточки, смотали клубочки, принесли ткацкій станъ, основу заправили, утокъ намотали въ челнокъ и начали ткать красна тонкія…’
Долго такъ разсказывала старушка: какъ они соткавши холстъ, опять блили его, какъ шили себ сорочки и красной бумагой выстрачивали, какъ двушка Maвруша сшила себ сорочку новую, какъ она ее разорвала, измарала, въ хоровод съ парнями играючи, какъ мать ее бранила и что говорила ей, какъ двушка Марфуша замужъ пошла и совтъ матери выполнила, какъ народились дти у Маруши и прочее… долго-долго тянула старушка свою исторію.
А сила нечистая все слушала, перестанетъ говорить старушка, свинья къ двери лзетъ, начнетъ говорить, свинья остановится.
Говорила-говорила старушка такъ, вдругъ птухъ заплъ кукареку… грохнулась и провалилась сила нечистая!.. А старушка перекрестилась и стала молитву творить, она только птушинаго пнья и дожидалася.
Потазала-таки старушка красныхъ двушекъ за ихнюю шутку съ нечистою силою.
Да двушки и сами, избавившись такой страшной бды, заклялись закаялись навсегда призывать силу нечистую. Дьяволъ шутить не любитъ, пожелай только съ нимъ увидться душа христіанская, то отъ него и не отдлаешься.

7.
ВЪ ДОБРЫЙ ЧАСЪ МОЛВИТЬ, ВЪ ХУДОЙ ПОМОЛЧАТЬ.

Вотъ мы, часто случается, такъ приговариваемъ, и точно вдь, какъ увряютъ люди знающіе, есть часы и худые и добрые… начни напримръ дло какое да не въ добрый часъ, то будь оно не мудрое, а никакъ ты его не сдлаешь, ладишь-ладишь, выходитъ дрянь такая, хоть брось!
Такъ люди знающіе и длаютъ: если у нихъ что не ладится, то они оставятъ свою работу на нсколько времени, это у нихъ называется перечасовать, то есть переждать дурной часъ, въ который дло начато. И дйствительно: переждавши этакъ, примутся за дло… т же руки, та же работа, а идетъ иначе!
Это еще ничего, коли дло не удается, а то бываетъ порой, что въ такой недобрый часъ, да скажешь слово недоброе, такъ тогда и простись: лукавый тутъ же воспользуется этимъ и настряпаетъ теб, что посл и раскаешься, что такое слово вымолвилъ, да ужъ не воротишь.
Вотъ, къ примру, было разъ: мужичекъ смотритъ въ окно и видитъ, что его теленокъ вышелъ изъ воротъ на улицу, а дождь шелъ и слякоть страшная, да и дло къ вечеру, надо загнать животину, а выйти не хочется, грязно. Мужичокъ и кричалъ и махалъ руками на теленка, какъ только еще онъ показалъ изъ воротъ голову, теленокъ не слушаетъ, идетъ на улицу, и вышелъ-таки. Мужичекъ разсердившись и закричалъ изъ окна: ‘экой проклятый, волкъ те заржь!’ Въ одну минуту выскочилъ волкъ изъ избы и задавилъ теленка до смерти. А откуда волку зайти въ село?.. Встимо это нечистый явился, когда мужичекъ въ недобрый часъ сказалъ такое слово не доброе не обмолвившись.
Такъ-то разъ одна мать выбранила свое дитя, въ такой злой часъ, да еще примолвила: возьми-дескать тебя нечистый! А вдь вы знаете, что слова матери для дитяти великое дло. Благословеніе матери даетъ дитят счастіе на цлую жизнь, а если, оборони Господи, заслужитъ дитя отъ матери проклятіе, то не жди оно счастія и радости ни въ этой жизни ни въ будущей. Бываютъ матери неразумныя, которыя за пустое дло часто бранятъ дтей своихъ недобрыми словами… иной разъ дитя разкричится, можетъ оно болетъ, чмъ бы пожалть, а недобрая мать и выбранитъ, да иногда еще какъ, страшно и молвить, скажетъ: анаема, провались ты, возьми тебя нечистый, и прочее… конечно мать посл одумается и раскается, а всежъ на дитя, во вредъ ему, ложится такое злое слово!
Вотъ такъ-то одна мать разъ… Устала она-что ли отъ трудовъ и ложится отдохнуть, а ребенокъ ея расплакался на ту пору… Унимала-унимала она его, не перестаетъ, она и выговорила въ сердцахъ: ‘о непутный, возьми тебя нечистая сила!’ Ребенокъ, какъ будто къ слову, вдругъ и затихъ, мать обрадовалась и легла уснуть, не сотворивъ надъ нимъ и молитвы посл такого слова.
Л видно слово это было сказано не въ добрый часъ, какъ сами увидите… отвчать бы ей Богу за такой великій грхъ, да видно по молитвамъ родителей Господь ее помиловалъ.
Только она легла и начала-было засыпать, да неловко что-то вдругъ стало ей, словно тяжесть какая налегла на сердце. Не вставая съ мста, она обернулась отъ стны къ колыбели, взглянула въ полглаза на ребенка, что же она увидла?.. Полъ разступился и изъ подъ него вышла огромная, блдная женщина, вся въ бломъ, съ распущенными волосами… вышла, остановилась неподалеку отъ колыбели и стала протягивать руки къ ребенку, чтобы взять его…
Мать, увидя это, окаменла, хочетъ вскрикнуть, не можетъ, а блдная женщина все ближе и ближе протягиваетъ руки… уже достала до ребенка, хочетъ взять…
Въ это мгновеніе вспомнила мать свой великій грхъ и взвизгнула самымъ страшнымъ, отчаяннымъ голосомъ, такъ что рядомъ избахъ въ двухъ ее слышали, какъ разсказывали посл, привидніе изчезло: мать вскочила къ ребенку, начала крестить его, читать надъ нимъ молитву, и упавъ на колни передъ образомъ, принесла со слезами раскаяніе въ своемъ грх, и даже посл не могла безъ слезъ вспомнить, какъ Богъ наказалъ се за злое слово.
Осмотрлась, говоритъ, все было попрежнему: ребенокъ не тронутъ, полъ не поврежденъ, такой же, какъ и былъ, а такъ, говоритъ, живо помню привидніе, какъ будто и теперь еще его передъ собою вижу.

8.
ПРИКЛЮЧЕНІЕ СО СКРЯГОЮ.

Иногда не врятъ, что нечистый можетъ примрно завести куда нибудь хмльнаго человка, или иную проказу сдлать надъ нимъ, да что тутъ мудренаго: не только пьянство, а и всякая другая гршная страсть предаетъ человка въ руки сатаны… Однажды и не съ хмльнымъ.
Жилъ-былъ одинъ человкъ, уже пожилой, лтъ-этакъ пятидесяти. Былъ онъ прежде человкъ торговый, а какъ сталъ постарше, то сдалъ свою лавку и товаръ, собралъ деньги и сталъ ихъ отдавать подъ залогъ разнымъ людямъ. Ну, ужъ извстно, кто занимается такимъ дломъ, тотъ часто довольно таки беретъ грха на душу: если бдный человкъ не въ силахъ заплатить, то и съ залогомъ простись, ростовщикъ уже завладетъ: ему что за дло, хоть пойди по міру, онъ говоритъ: ‘я не виноватъ, мое дло правое, вольно занимать, когда не знаешь наврное можешь ли отдать!’ И сдлавши разъ-другой такъ, онъ уже привыкнетъ и станетъ посл вовсе несправедливо оттягивать чужое, или, въ крайности, ростъ брать такой, что иному и жиду было бы совстно… и этакой человкъ такъ прилпится къ деньгамъ, что будутъ они ему на свт миле жизни, не только другаго чего… радъ самъ три дня ничего не сть, лишь бы отложить себ въ сундукъ лишній рубль.
Потъ этотъ, про котораго я вамъ началъ говорить, и сталъ именно таковъ скряга-скрягою: въ гостяхъ ли онъ, дома ли, въ церкв ли, у него только и на ум, что деньги, только и думаетъ, какъ бы скопить еще побольше, а кому и копилъ? Одинъ-одинешенекъ и душою и тломъ, да подижъ ты, всегда такъ, уже кого оститъ нечистый, тотъ потеряетъ всякое размышленіе.
Пріхалъ разъ къ этому скряг его родной племянникъ, пріхалъ онъ издалека по длу въ городъ. Племянникъ была, тоже самъ человкъ достаточный, такъ дядя конечно и принялъ его ласково. Погостилъ племянника, дня съ три и понадобились ему деньги, рублей этакъ сотъ съ пять… онъ и думаетъ попросить взаемъ у дяди: дядюшка де богатъ, авось не откажетъ… и судитъ посеб: случись-дескать ему ко мн пріхать да понуждаться въ деньгахъ, я ни слова не скажу, тотчасъ дамъ. Онъ и попросилъ: ‘Дядюшка, одолжите мн пять сотъ рублей, денегъ у меня съ собою нтъ а по моему длу теперь понадобились, я какъ только возвращусь домой, тотчасъ вамъ пришлю съ благодарностію.’
Дядя было сначала такъ и сякъ: время плохое, денегъ нтъ, вс въ чужихъ рукахъ… а посл одумался, совстно: вс знаютъ, что видно де есть деньги, когда ссужаетъ другихъ, да при томъ же знаетъ, что племянникъ и самъ съ состояніемъ, не обманетъ изъ такихъ пустяковъ, а при случа и самъ еще пригодится, можетъ быть… подумалъ-подумалъ старикъ, ну да хорошо, говоритъ, постараюсь, достану, только, пожалуйста, не задерживай, поскоре обратно пришли! ‘Этакой скряга’, подумалъ племянникъ, а такъ-какъ деньги были очень нужны, то ни слова не сказалъ старику про его скупость, а поблагодарилъ его и общался непремнно доставить обратно очень въ короткое время.
Взялъ деньги племянникъ, истратилъ ихъ куда нужно, простился со старикомъ и ухалъ общаясь, тотчасъ по прозд, прислать эти деньги обратно.
Но нердко случается, что и честный человкъ общается, да не можетъ исполнить во время, въ особенности денежное дло, только отъявленный богачь можетъ въ назначенный срокъ вынуть, да и положить на столъ сколько надобно, а у человка средней руки вдругъ Богъ знаетъ откуда найдется тысяча разныхъ мстъ, куда деньги дть и невольно принужденъ бываетъ просрочить, такъ и тутъ.
Старикъ, еще отдавая деньги, боялся разстаться съ ними, но какъ пришло время, а племянникъ денегъ не шлетъ, то старикъ крпко задумался: ужъ получитъ ли ихъ, врно не получитъ, можетъ племянникъ обманулъ, или можетъ умеръ на дорог: ему не жалко племянника, а пяти-то-сотъ жалко, пропали, думаетъ, денежки!..
Прошло еще день, два, старикъ и отъ ды отсталъ, и сна ему нтъ, только и думаетъ о пяти стахъ рублей.
Вотъ этакъ еще два дня прошло, тошно пришло старику, въ постелю почти слегъ, лежитъ он разъ такъ и все про деньги думаетъ…. вдругъ отворилась дверь… глядь старикъ, племянникъ стоитъ передъ нимъ ‘Здравствуйте, дядюшка!’ Ахъ, родной ты мой! Старикъ вскочилъ отъ радости, что это про тебя ни слуху ни духу?
‘Извините, дядюшка, такое дрянное обстоятельство, извините, задержалъ я ваши деньги, вы, я думаю, гнваетеся?’
— И, ничего, свои люди, сочтемся… ну что, какъ ты: разжился ли теперь? понравился ли?
‘Какъ же, дядюшка, я теперь пожалуй хоть вамъ взаемъ дамъ, если угодно.’
— Ну вотъ это ладно, очень радъ, что твои длишки поправились… Что жъ ты, одинъ чтоли пріхалъ?
‘Одинъ, дядюшка, и остановился, признаться, у своего знакомаго, съ которымъ имю дла… къ вамъ теперь попалъ невзначай, мимо шелъ, и денегъ съ собою не захватилъ, если вамъ угодно, то пожалуйте ко мн, недалеко отъ васъ, я вамъ тотчасъ же и деньги отдамъ.’
— Пожалуй, пожалуй, почему не пойти: мн любопытно посмотрть, какъ ты живешь, у кого, хорошоль помстился!..
Сталъ старикъ собираться идти съ племянникомъ, и не то ему, что бы хотлось посмотрть, какъ онъ живетъ, а хотлось душу то свою отвести, деньги получить скорй.
Вотъ пошли, кажется точно не далеко, и дорога знакомая, а идутъ долго, старикъ пріусталъ, а племянникъ подпускаетъ дорогой разныя исторіи, тшитъ дядю, разсказываетъ, какъ онъ деньги его употребилъ, какой барышь получилъ и прочее. .
Пришли наконецъ. Видитъ старикъ огромный каменный домъ, съ крыльцомъ чугуннымъ, вошли — полы лаковые, везд такое богатство… у дяди глаза разбжались. Ай племянникъ, славная квартира, ну съ кмъ же ты тутъ живешь?
‘Да со своимъ товарищемъ, онъ видно ушелъ куда-то, присядьте дядюшка!.. не прикажете ли васъ чайкомъ попотчивать?’
— Нтъ, покорно благодарю.
У старика не то на ум: ему какъ бы деньги-то поскоре… Оглядываетъ комнату, дивится богатству, а самъ-таки спрашиваетъ: что же ты мн, какими деньгами дашь, ассигнаціями чтоль?
‘Да какими вамъ будетъ угодно, дядюшка.’
— То-то, братъ, пожалуйста не арабчиками, а если арабчиками, такъ разв съ всу… Старикъ и тутъ думаетъ, нельзя ли попользоваться чмъ.
‘Какъ вамъ угодно, дядюшка. Вотъ и деньги!’ И вытряхнулъ племянникъ на столъ цлый мшокъ червонцевъ… да вс новенькіе, ясненькіе… у старика глаза глядя на нихъ такъ и горятъ.
— Ай, ай, племянничекъ, да какъ ты разжился, ну, слава теб, Господи! и перекрестился старикъ…
Вдругъ трахъ-тарарахъ!.. ни племянника, ни денегъ, ни комнаты, все словно провалилося… Очутился старикъ въ потьмахъ, сердце у него такъ и обмерло… слушаетъ, щупаетъ кругомъ… чуетъ, что сидитъ на чемъ-то жесткомъ, внизу вода журчитъ…
Старикъ давай молитву творить, оглядываетъ кругомъ, боится шевельнуться, втеръ сквозной такъ его и продуваетъ, а темно, ничего не разсмотришь, нащупалъ около себя бревна какія то, Господь знаетъ куда попалъ!
Ужъ долго-долго спустя, когда глаза немного поприглядлися и старикъ очувствовался хорошенько, смотритъ… сидитъ онъ на сва, подъ деревяннымъ мостомъ, а подъ какимъ Богъ вдаетъ.
Дрожь взяла старика, давай онъ кричать, что силъ было, кричалъ-кричалъ, насилу-то услышали: часовой къ счастію не вдалек стоялъ. ну, пока собирали людей, фонарь принесли, покуда различили откуда человческій голосъ идетъ, старикъ все сидлъ, дрогъ, да кричалъ.
Вытащили его изъ подъ моста, проводили домой… слегъ старикъ въ постелю отъ настоящей болзни, раскаялся въ своемъ скряжничеств и прочихъ грхахъ…. Племянникъ прихалъ къ дяд съ деньгами, а тотъ уже лежитъ на стол и все свое имущество отказалъ частію племяннику, частію просилъ передъ смертью употребить на разныя дла богоугодныя. .
Такъ вотъ нечистая сила какія иногда творитъ дла надъ тмъ, кто сильно прилпится къ чему нибудь житейскому, да- забудетъ о спасеніи души своей.

9.
НЕЧИСТЫЙ ВО ВРЕМЯ ГРОЗЫ.

Страшно бываетъ для насъ гршныхъ, когда подымается гроза, молнія начнетъ сверкать такимъ блескомъ, какаго никакимъ человческимъ искуствомъ произвести нельзя… громъ потрясаетъ все небо перекатными звуками, или ударяетъ внезапно и раскатывается со страшнымъ гуломъ…
Тутъ всякій невольно вспоминаетъ свои прегршенія, всякій думаетъ, что его можетъ убить въ одно мгновеніе.
Люди благочестивые, т молятся въ это время, зажигаютъ свчи предъ иконами, или читаютъ священныя книги. Да и всякому православному христіанину такъ слдуетъ: мы часто забываемся въ своихъ суетахъ, такъ громъ въ эти минуты напоминаетъ намъ часъ смертный.
А если кто въ такое страшное время не оставляетъ своихъ заботъ, или, что еще хуже, предается какимъ нибудь увеселеніямъ, а пожалуй еще и чему ни будь развратному, то онъ-то именно и погибнетъ скоре всхъ.
Люди разумные разсказываютъ, что нечистый во время грозы бгаетъ отъ небесныхъ стрлъ и ищетъ мста, гдбы укрыться… всего же больше старается онъ въ это время пріютиться къ человку, потому что знаетъ: человкъ есть любимое Божіе созданіе и что его скоре другихъ пощадятъ громовыя стрлы. Вотъ и бгаетъ нечистый туда и сюда, во время грозы, а какъ люди, конечно, хоть гршны, но все же чувствуютъ страхъ Божій и раскаяніе, крестятся и творятъ молитвы во время грома, такъ нечистому къ нимъ прикоснуться нельзя, то онъ съ большимъ стараніемъ ищетъ, нтъ ли какого человка, который бы забылъ о Бог въ эту минуту, и если найдетъ, то сейчасъ скрывается въ него, и стрлы небесныя стремясь за нечистымъ убиваютъ гршника.
Такъ разъ въ одно время поднялась сильная гроза… Вс кто куда попрятались, кто былъ въ покояхъ, т притворили окна и даже ставни, а кто случился на улиц, т попрятались подъ навсъ, подъ крыши и куда пришлося, покуда гроза пройдетъ.
Вотъ только откуда ни возьмись бгаетъ по улиц мальчишка, да такой гадкой, черной, рябой… бгаетъ но улиц, а молнія такъ за нимъ слдомъ и разстилается, а громъ такъ и реветъ безъ умолку. Мальчишка подбжитъ то къ одному, то къ другому, наровитъ схорониться подъ платье и кричитъ: ‘спрячь, спрячь, дядюшка!’ кто его прочь гонитъ, кто говоритъ ему: перекристись! перекрестись! Такъ не слушаетъ скверный мальчишка, бгаетъ взадъ да впередъ то къ одному, то къ другому…. Вс крестятся, молитвы творятъ… молнія такъ безпрерывно и сверкаетъ, а мальчишка все шныряетъ между народа, все кричитъ то къ одному, то къ другому подбгаючи: ‘спрячь, дядюшка, спрячь!’ а самъ негодный не крестится.
Идетъ на ту пору какой-то мужичекъ, мастеровой что ли, или такъ какой деревенскій, да такой хмльной, не въ осужденіе сказать, что едва-едва на ногахъ стоитъ, и не думаетъ сотворить крестнаго знаменія, какъ будто не слышитъ, что гроза все сильне и сильне…
Мальчишка кинулся къ нему, уцпился за его кафтанъ и давай кутаться и кричать: ‘спрячь, дядюшка, спрячь!» Чемъ бы въ эту минуту перекреститься, да и мальчишку-то бы перекрестить, а онъ отталкивая его еще выругалъ нечестивымъ словомъ… какъ вдругъ сверкнетъ молнія, грянетъ громъ такъ сильно, что многіе со страха попадали…
Взглянули посл, лежитъ мужичекъ мертвый, а гадкій мальчишка изчезъ, точно его и не было! Тутъ конечно всякій догадался, что это былъ ни кто другой въ образ мальчишки, какъ самъ нечистый.

10.
КНИГИ ДУХОПРИЗЫВАТЕЛЬНЫЯ.

Бываетъ и такъ иногда, что иной и не отдававъ души дьяволу можетъ по своему произволенію призвать его да пожалуй еще и заставить работать что нибудь…
Есть, какъ говорятъ, такія книги, оставшіяся отъ людей, которые, сдружившись съ нечистымъ, развдали отъ него кое что, и все записывали, а сами посл померли, такъ кому послучаю достанется такая книга, тотъ и можетъ чрезъ нее длать разныя штуки и смшныя и страшныя, кто не пойметъ, что въ нихъ написано и для чего, тотъ лучше и не берись, а не то можетъ и самъ погибнуть, употребляя не умючи такую книгу.
Разъ одинъ человкъ зашелъ къ своему пріятелю въ гости, а того дома нтъ, онъ и остался его подождать, пока придетъ. Увидлъ онъ, лежитъ на стол книга, онъ и взялъ ее почитать отъ скуки, а книга-то была именно изъ такихъ, про которыя я вамъ разсказывалъ (Пріятель-то этаго человка видно зналъ въ ней толкъ и должно быть иногда почитывалъ, да никому не казалъ, запиралъ, а на эту пору позабылъ запереть). Раскрылъ книгу гость, читаетъ… и чудно ему стало: тамъ на всхъ страницахъ, только одно написано: ‘въ крымъ по капусту, въ крымъ по капусту!’ Что это, думаетъ онъ, за безтолковщина, къ чему это? вертлъ-вертлъ книгу въ рукахъ, да смючись про себя и началъ читать въ слуха…. ‘въ крымъ но капусту, въ крымъ по капусту, прочелъ такъ нсколько разъ, взглянулъ — передъ нимъ капуста!.. взглянулъ на другую сторону — и тамъ капуста, на третью и тамъ капуста… Куда ни обернется, кругомъ капуста… и все ее становится больше и больше, гость бы уйти, нельзя: невидать ни дверей ни оконъ, все только капуста, и все ее прибываетъ, все больше, и больше… ужъ тсно ему, повернуться негд… душитъ…
Къ счастію въ это время вошелъ хозяинъ книги, какъ увидалъ ее въ рукахъ у пріятеля и что тотъ стоитъ, какъ окаменлый, такъ и ахнулъ: что ты это длаешь?.. выхватилъ книгу, давай читать посвоему, кто его знаетъ, какъ онъ тамъ читалъ, тже слова да не такъ выговаривалъ и въ мигъ капуста пропала, точно ее не было.
Гость образумившись, началъ было-распрашивать, что это такое, какъ это такъ сдлалось, но пріятель спряталъ книгу и говоритъ: ‘лучше, братъ, не спрашивай: нельзя сказать, эта книга не при насъ съ тобой писана, если я и знаю что по ней, то порою и самъ не радъ этому!’

——

Былъ у меня знакомый Михй Ильичъ, онъ содержалъ постоялый дворъ, такъ вотъ ему довелось добыть такую книгу.
Остановился у него одинъ прозжій, вдругъ Богъ знаетъ съ чего заболлъ и скончался въ дом. Михй Ильичъ объявилъ какъ водится полиціи, прозжаго похоронили, имущество все взяли, описали и опечатали, только осталась посл него одна книга, затмъ видно и не взята, что она съ виду дйствительно никакаго вниманія не стоила, такъ, старая, истертая книжонка, больше ничего!.. И самъ Михй Ильичъ, взялъ ее, да и бросилъ на полку, думая отъ скуки когда прочесть, да въ хлопотахъ совеемъ про нее и забылъ.
Былъ у Михя Ильича племянникъ, учился онъ въ школ и страшный былъ охотникъ до книгъ, онъ увидалъ эту книгу и взялъ себ. Ужъ какъ онъ ее тамъ читалъ, кто его знаетъ, показалъ чтоли кто ему, самъ ли дошелъ, только выучился по этой колдовской книг разнымъ штукамъ… бывало, говорятъ, то и дло строитъ какія нибудь проказы: сидятъ вс въ горниц, онъ почитаетъ что-то въ своей книг… вдругъ, откуда ни возьмется, вода разольется по полу и станетъ прибывать… больше-больше… вс кто въ горниц, лзутъ на лавки, на столы, подбираютъ платья… особенно, говоритъ, смшно было на бабъ смотрть, извстно, народъ трусливый, такъ умора, да и только.
Или: лежитъ, примрно, у порога соломенка, хочешь перешагнуть, вдругъ она растетъ, растетъ, растетъ, а ты ногу поднимаешь выше, выше, выше… пока назадъ не опрокинешься, а взглянешь посл, соломенка-какъ соломенка, ничего больше, перешагнешь или наступишь и ничего!
Иногда возмешь чашку, али стаканъ съ чмъ нибудь, хочешь напиться, поднесть къ губамъ… вотъ, между губъ и стакана вдругъ и очутится маленькій баранъ… вотъ такъ и видишь, просто живой баранъ подъ носомъ!.. относишь руку со стаканомъ, онъ все становится больше и больше… какъ отнесешь отъ себя стаканъ такъ, что ужъ больше нельзя, баранъ и лопнетъ, точно мыльный пузырь, и увидишь, что все только морока, больше ничего.
Михй Ильичь говоритъ, что всему этому былъ самъ свидтель, да на себ испыталъ.
Только, какъ онъ разсказывалъ, видно въ этой книг, кром смтнаго, было тоже что-нибудь и страшное: случилось однажды, что къ племяннику пріхалъ въ его отсутствіе братъ изъ другаго села, дожидаясь его, увидлъ онъ эту книгу на полк, снялъ се, нашелъ въ ней, какъ самъ посл говорилъ, какія-то не Русскія слова, и сталъ читать… такъ вотъ штука, что твоя капуста: что ни выговоритъ, видишь, слово — мышь и выскочитъ изъ подъ полу — и ну бгать кругомъ… онъ прежде смялся этому да дивился только, а посл видитъ, что мышей набралось десятка съ три, онъ пересталъ читать и началъ гнать ихъ, только они какъ взвизжатъ, и ну метаться на него… перепугали, говоритъ, проклятыя, онъ напечь, они за нимъ, по стн царапкаются… да спасибо братъ скоро пришелъ, такъ опять всю эту дрянь по книг отчиталъ.

11.
ПРОЗЖІЙ НА НОЧЛЕГ.

А то вотъ одно приключеніе, ужъ черезъ книги оно сдлано, или какъ, не знаю, а только больно чудное…
На одной изъ прозжихъ дорогъ… Давно это было, такъ тогда дороги и большія-то были не то что нынче, не обрыты рвомъ, не обсажены деревцами, чтобы не сбиться путнику, тогда бывало, коли видишь слдя., то и значитъ, что дорога, а сбился за темнотою, или въ зимнюю пору, то и плутай до тхъ поръ, пока Богъ пошлетъ добраго человка… Таковы были и большія дороги, а о проселочныхъ и говорить нечего. Можетъ быть, гд вы теперь видите селы да деревни, были лса дремучіе, или болота непроходимыя.
Такъ на такой-то дорог, далеко отъ селенія, стоялъ постоялый дворъ, дворникъ, который содержалъ этотъ дворъ, мужикъ рослый, здоровый, былъ прежде цловальникомъ, у него были два сына — и они только трое жили въ этомъ двор. Шла про нихъ слава очень худая, поговаривали въ околодк, будто у нихъ опасно останавливаться, и что будто-бы случалось, когда детъ одинъ или двое прозжихъ по этой дорог, да остановятся ночевать на этомъ двор, то нердко случалось, что видятъ ихъ пріхавшими, а ужъ вызжающими обратно и невидлтъ, пропадутъ, точно въ тучу канутъ, ни слуху! Такъ же, что дворникъ, живя съ сыновьями, и не занимаясь ни чмъ, кром содержанія двора, богатетъ годъ отъ году все боле и боле, а по тогдашнему времени, доходы на постоялыхъ дворахъ были не больно велики!..
Ну да какъ это были одни только слухи, а доказать никто не могъ дурнаго, то и говорили и переговаривали разное.
Случилось прозжать одному барину по этой дорог: халъ онъ изъ далека, только съ однимъ своимъ кучеромъ, на своихъ лошадяхъ и остановился въ полдень въ селеніи кормить лошадей. Баринъ такой доброй, словоохотливый, толковалъ-толковалъ съ хозяиномъ о томъ-о семъ, и спросилъ: ‘а что, гд мн придется ночевать, если я выду этакъ черезъ часъ мста?’
— Да верстъ за сорокъ, батюшка, въ постояломъ двор, ближе здсь и мста нтъ.
‘А хорошъ дворъ? можно найти что для себя и для лошадей?’
— Не-што всего найдешь…. а только лучше бы теб, кормилецъ, здсь переночевать. .
‘Отъ чего же?’
Хозяинъ почесалъ затылокъ и говоритъ: да такъ… слухи нехороши про то мсто ходятъ… оно хоть не всякому слуху надо врить, да коли многіе говорятъ, то не ладно! .
‘Э, пустое’ говоритъ бояринъ ‘я ничего не боюсь.’
— Дай Господь, примолвилъ хозяинъ, прохать теб по добру по здорову.
Бояринъ черезъ часъ собрался и выхалъ.
Такъ и сталося, какъ мужичекъ сказалъ: поздо вечеромъ, часовъ около двнадцати, дохалъ прозжій до постоялаго двора, про который я вамъ говорилъ.
Въхали во дворъ, встрли его тотчасъ хозяинъ и сыновья, ребяты расторопные, говорятъ вс такъ ласково, а посмотрть имъ на рожи… ну, и днемъ страхъ возьметъ, не только вечеромъ: отецъ-старикъ сдой, косматый, брови какъ щетины, а глаза срые изъ подъ нихъ такъ и сверкаютъ…. сыновья здоровые мужики съ рыжими курчавыми бородами, и не смотря на то, что говорятъ ласково и вжливо, голоса ихъ раздаются точно изъ бочки.
Прозжій взошелъ, взглянулъ на нихъ, и какъ будто ничего не замтилъ, веселехонько-себ слъ за столъ и началъ раздобарывать о разныхъ разностяхъ. Чрезъ нсколько времени вошелъ его кучеръ обогрться, баринъ взглянулъ на него и замтилъ, что онъ чего-то перепугался, блдный, какъ полотно. Баринъ спрашиваетъ: что? убралъ лошадей?.. кучеръ едва-едва вымолвилъ: ‘убралъ…’ губы у него такъ и дрожатъ. Въ это время хозяинъ и сыновья его изъ избы вышли зачмъ-то, баринъ и спрашиваетъ своего человка: чего онъ такъ перепугался?
— Батюшка-баринъ, погибли мы…
‘Отъ чего это?’
— Здсь разбойники: я видлъ кровь на двор подъ-навсомъ и не одну кровь, а, кажись, и тло мертвое…
‘Это теб почудилось, ты наслушался глупыхъ разсказовъ, тамъ, гд мы останавливались давича.’
— Какое почудилось, видлъ собственными глазами: лежитъ на двор мертвый…. и кони такъ и храпятъ, если не я, то они наврное чуютъ что нибудь недоброе.
‘Такъ молчи же, не говори ничего пока, Богъ милостивъ!’
Только они этакъ перемолвилися со своимъ кучеромъ, вошли двое сыновей хозяина, а немного погодя и самъ старикъ.
Бояринъ, какъ будто ничего небыло, спрашиваетъ: ‘нтъ ли хозяинъ перекусить чего?..
— Какъ не быть, родимый, все есть.
‘Ну вотъ и ладно, коли есть, а у меня есть и фляжка походная.’ Вынулъ прозжій сулейку изъ ларца, который захватилъ съ собой изъ повозки, и говоритъ: ‘выпьемъ-ко старина, славный травникъ, ну-ко!’ налилъ себ, перекрестился и выпилъ, поднесъ старику, тотъ не отказался, потомъ сыновьямъ его, не забылъ и своего кучера, а посл налилъ себ еще въ стаканъ и говоритъ: ‘ну, выпью же я теперь послднюю, покаянную!..’ Взялъ въ руки чарку, оборотился къ старику и спрашиваетъ: ‘Л что, старикъ, давно ты этимъ промыслимъ занимаешься?’
— Какимъ?.. постоялый-то дворъ держу?’
‘Нтъ, прозжихъ-то ржешь?… Давно? .’
У старика глаза засверкали точно у кошки, когда она вдругъ увидитъ передъ собою вспрыгнувшую мышь, вскочилъ онъ съ лавки, а сыновья его, услышавши рчи боярина, вскрикнули въ одинъ голосъ: ‘Чегожъ больше ждать? у него оружія никакаго нтъ!’ Въ одну минуту схватили топоры — и взмахнули ими, одинъ надъ бояриномъ, другой надъ его кучеромъ…. Въ это мгновеніе прозжій выплеснулъ на земь чарку вина и поставилъ ее на столъ къ верьху дномъ… Вс трое: старика, и его оба сына точно окаменли, такъ и осталися: старикъ со сжатыми кулаками и съ зубами стиснутыми, а оба сына его топорами замахнувшися…
‘Ну’ сказалъ тогда бояринъ своему Кучеру ‘сотвори молитву, поблагодари Бога, что мы отъ смерти избавились да поди запрягай лошадей, подемъ да пришлемъ кого надо. Этихъ куколъ спровадили куда слдуетъ.
И когда прозжій собрался совсемъ, чтобы выхать, то вошедши въ избу сказалъ окоченвшимъ разбойникамъ: ‘дожидайтесь же суда царева и Божія! а ты, старикъ, возьми метлу да дворъ мети, поджидай гостей, которые къ теб прибудутъ въ скоромъ времени!’
Старикъ сошелъ съ мста, точно шальной, взялъ метлу и сталъ дворъ месть, какъ прозжій сказалъ.
И какъ прозжій пріхалъ въ другое село, и разсказалъ тамъ о злодяхъ, и пока пріхали посланные взять ихъ, они все были въ одномъ положеніи: двое молодыхъ стояли замахнувшися топорами, а старикъ мелъ дворъ нарочно точно шальной.
Ужъ какъ это прозжій сдлалъ такое дло, Господь его вдаетъ, этого онъ никому не сказывалъ.

КОНЕЦЪ

Вамъ чаю извстно, люди добрые, что не все-то зовутъ концемъ, гд нтъ ничего, а конецъ значитъ порою послдовъ, или что нибудь этакое. Примрно у торговцевъ что, китайку, али другое что, спросите штуку цлую, стало быть конецъ значитъ что нибудь.
По этому я мою рчь послднюю и назвалъ концемъ. Угодно вамъ ее перемрять глазами со строки на строку, извольте, прочтите-себ, а не угодно какъ знаете, читайте пожалуй хоть до этого слова, гд я конецъ вымолвилъ.

——

Будетъ други, братцы-товарищи, будетъ. Вотъ вамъ вс мои сказки, сколько ихъ только было у меня, теперь полно разсказывать, закаялся, доставалося мн на орхи отъ людей грамотныхъ, будетъ и съ нихъ и съ меня. Какъ-то вотъ еще теперь отдлаютъ.
Были, правда, люди добрые, которые мои книжки не черезъ два въ третій, а вполн прочитавши, т сказали таки слово доброе, спасибо имъ, а вотъ эти прочіе захаяли: сказки-де харр-тьпфу!.. дурно вымолвить, что-де въ нихъ толку, къ чему он?
Съ ученымъ людомъ, вышколеннымъ по заморскому, не спорить стать, ихъ не переговоришь: вишь у нихъ на головахъ шляпы съ лоскомъ, на глазахъ стеклушки синія, на плечахъ кафтаны куцые, все не на Русскую стать, что ни скажи рчью простою, все только у нихъ мимо головы скользитъ, а внутрь не заронится, все въ ихъ глазахъ старымъ да мертвымъ кажется, а къ нимъ и прицпиться не къ чему, вертлявый народъ!..
Да и то сказать, я вдь не про нихъ мои сказки писалъ, а про людей, которымъ русское слово доступно уму, русская рчь доходитъ до сердца.
И видлъ я самъ, братцы-товарищи, видлъ я, и больно было мн любо, что нашлись и простые люди, которые книгу и въ руки боятся взять, и такіе читали мои разсказы немудрые и смялись отъ души, и смекали про себя, довдывались, какой тамъ и смыселъ былъ.
Разъ такой молодецъ добылъ себ мою книжку, да мн же ее и показываетъ: ты, говоритъ, охочь ли читать? Да какъ жемолъ случается… Такъ вотъ, говоритъ, у меня есть книжка, прочти-ко поди, такъ потшишься…
Я взялъ книгу, вижу, ба! знакомая… и ну ее позорить на чемъ свтъ стоитъ, какъ тотъ баринъ, что отдлывала, ее по печатному: ‘да что въ ней такое?.. сказки, ока невидаль! маленькіе мы что ли сказки читать… да это знать и писалъ какой полуграмотной… и прочее, что на умъ пришло.
Анъ простой человкъ не податливъ на такое хаянье, взялъ книгу изъ рукъ, покачалъ головой да и вымолвилъ: ‘эхъ вы, школяры нмцы латынщики, заморскіе начетчики!.. ходите въ школу до тхъ поръ, пока борода обростетъ, а дльной грамоты не понимаете, не заглянувъ въ книгу, ее хаете… Видно не про вашу честь кулебяку сть, а вамъ дай вотрушку заморскую хваленую, воздухомъ чиненую, что съ виду въ ротъ невлзетъ, а сомнешь ее, такъ въ ней всего муки щепотки три. Тутъ не въ томъ сила, что сказка написана, а въ томъ, на какую стать, чего ради въ ней что пересказано: тутъ вотъ видишь, примрно, сказка о Дурн идетъ, кажется, такихъ глупостей и свтъ не производилъ, какіе онъ длывалъ, а посмотри хорошенько, подумайко самъ про себя, такъ увидишь, что много твоихъ пріятелей такіе же почти штуки творятъ, только можетъ на другой ладъ, да и про себя тамъ отыщешь такое дло, что подумаешь, не про тебя ли оно и писано!.. Такъ-то, другъ, тутъ рчь Русская, попятная, а не то вонъ, что прочее такое, что читаешь покажется слово Русское, а смыслъ заморскій, а здсь читай, да и смекай безъ учености, такъ и будетъ такъ!’
Признаться, братцы-товарищи, слаще пряника было это слово человка прямаго Русскаго, который, самъ того не зная, расхвалилъ меня такъ, что я никогда и не надялся, хотя, признаться, отъ всей души желалъ. Да, слава теб Господи, у Русскаго человка смышленость-таки сыщется, поведи только съ нимъ рчь порусски, по своему, а не почухонски, поиностранному.
Это я, братцы-товарищи, встимо вамъ не ради похвальбы про себя разсказалъ, а разсказалъ дло истинное, какъ было оно: зачмъ правду таить, когда еще она такая веселая.
Итакъ я себ частенько думаю, прочитаетъ такой человкъ Русской сказокъ книжку-другую, прочтетъ третью и четвертую, нечего ему читать, соскучится, попробуетъ прочесть книжку пятую и десятую, доберется до книжекъ поумне сказочной замысловатости… и тогда читать для него будетъ такъ же нужно, какъ нуженъ завтракъ, али чай человку Русскому. Эхъ! тогда-то бы я порадовался будь: правда не правда, а я бы все себя тмъ потшалъ, что кого нибудь книга читать мои простыя сказки заохотили.
Вотъ уже тутъ самаго конца

КОНЕЦЪ.

Ваненко Иван
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Тысяча и одна минута, Ваненко Иван, Год: 1843
  2. Корейские сказки, Гарин-Михайловский Николай Георгиевич, Год: 1898
  3. Сказки, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1886
  4. Нянины сказки, Соловьев-Несмелов Николай Александрович, Год: 1917
  5. Тысяча и одна ночь, Тысяча_и_одна_ночь, Год: 1866
  6. Русские народные сказки, Шелгунова Людмила Петровна, Год: 1901
  7. Истории, сценки, сказки, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1864
  8. Русские Богатыри (былины), Карнаухова Ирина Валерьяновна, Год: 1949
Электронная библиотека